МАРИ ДАНИЕЛЬ БУРРЭ ДЕ КОРБЕРОН

ИНТИМНЫЙ ДНЕВНИК

ШЕВАЛЬЕ ДЕ-КОРБЕРОНА,

французского дипломата при дворе Екатерины II.

UN DIPLOMATE FRANCAIS A LA COUR DE CATHERINE II. JOURNAL INTIME DU CHEVALIER DER CORBERON, CHARGE D'AFFAIRES DE FRANCE EN RUSSIE

Год 1776.

Понедельник, 1-го янв. 1776 г. – К М-ель Бресюль.

Из-за пятисот лье, мой дорогой и милый друг, поздравляю вас с Новым Годом, который проведу, вероятно, без вас. Увы! Желал бы вас видеть, но не могу на это надеяться. В карьере, мною избранной, нельзя знать куда попадешь. Могу ли я рассчитывать, что увижу свою семью, друзей и знакомых, которых оставил во Франции? Но я не хочу останавливаться на таких печальных мыслях, оне убивают бодрость, которая мне теперь так нужна. В том уединении, в котором находится теперь мое сердце, я хотел бы, по крайней мере, почаще вспоминать о том, что мне дорого, и питаться надеждою вновь пережить когда-нибудь те блаженные минуты, которые я проводил с вами.

Вот уже два дня, мой друг, как я живу в одном из лучших городов Европы, по отзыву географов и путешественников. Я не могу еще пока сказать, что об нем думаю, но придет и мой черед, когда я [33] выскажусь может быть иначе: всякий волен иметь свое мнение.

Вторник, 2. – К моему брату.

Пребывание в Москве не было для меня так плодотворно, как я надеялся. Мне следовало изучить итальянский и немецкий языки, но я ничего этого не сделал. Зато я приобрел несколько знакомых, которых опишу тебе впоследствии; они мне будут полезны и доставлять удовольствие. Вообще я очень люблю частные знакомства и жертвую им необходимостью вращаться в свете; в этом отношении мне следует исправиться.

Приехав в Петербург, я решил вести себя иначе: хочу видеть свет, не бросая своих занятий. Я положил себе за правило каждый день прочитывать по сту страниц, а вечером записывать все, что увижу в обществе интересного. Начну с «Истории министерства Вальполя» и думаю сделать из него конспект. Думаю также поступить с историческими сочинениями аббата Мило, и проч. Излагать буду в форме писем, чтобы не было сухо.

Очень приятно пообедать у барона Нолькена. Нас было 8 или 10 человек, между прочими знаменитый портретист Ролэн и гр. Штейнбок, капитан кавалергардов, прекрасно играющий на клавесине и очень милый в обществе. За столом моим соседом был Ролэн, обладающий простотой и скромностью настоящего таланта. Это в самом деле великий художник и один из лучших наших живописцев. Он мне сообщил, что пейзажи в Швеции замечательно красивы, как благодаря живописности местоположения, так и вследствие замечательной чистоты воздуха, делающей все цвета более живыми. Было бы интересно взглянуть на них, и я надеюсь, по отъезде из России, провести несколько дней в Стокгольме. Тогда я опишу то, что увижу.

Среда, 3. – К нему же.

Каждый день, мой друг, являются новые лица. Начинаю с Лессепса, французского консула, переведенного сюда в июле из Гамбурга. Он мне показался порядочным человеком, немножко болтуном может быть и не особенно умным, хотя внешность у него приятная. Благодаря этим двум недостаткам, в связи с некоторой претенциозностью, он нажил себе здесь врагов. Но я надеюсь, что при ближайшем знакомстве его оценят, так как он, в сущности, добрый малый; по крайней мере, показался мне таковым.

В то же утро я видел двух французских негоциантов, гг. Рэмбера и Мишеля. Первый был вице-консулом; он человек образованный, умный и деятельный, а кроме того экономист. Что касается Мишеля, то он корчит из себя барина; он действительно богат, но я предпочитаю ему Рэмбера.

Четверг, 4. – К г-же Брессоль.

Вы любили живопись, мой милый друг; как жаль, что вас не было со мною сегодня в мастерской Ролэна, которую я осматривал! Вы бы пришли в восторг от того, что я там увидел. Между прочим я любовался портретами князя и княгини Голициных ⁴⁵; первый особенно хорош. Тень, например, передающая пустоту между голубой лентой и сукном мундира – кажется, что туда можно палец просунуть! Этот Ролэн, весьма искусный художник, он ничем не пренебрегает в своих картинах, так что отделка подробностей увеличивает сходство. Я очень был доволен взглянуть на его работы, но все искал в мастерской еще чего-то и только потом догадался, что ищу вашего портрета. Впрочем, если бы он и был там, то мне все-таки недоставало бы оригинала; нельзя быть счастливым вдали от того, кто необходим нашему сердцу.

Часть дня я провел в питье и еде, как пьют и едят только в кабаках. Но мы и в самом деле были в одном из них. Вы должны знать, милый друг, что одним из немногих удовольствий в этой стране являются пикники. Едут на санях в трактир, таким же образом оттуда возвращаются и думают, [34] что хорошо провели время. В двух верстах от Петербурга, на Неве, есть очень красивый островок, называющийся Каменным. Великий князь, которому он принадлежит, намерен там строиться. Французский ресторатор, по имени Готье, получил позволение держать там трактир, в котором мы и были. Хороший обед стоил нам четыре рубля три четверти (около луидора), но было очень холодно – 19 градусов. Больше всего мне доставила удовольствие езда по льду Невы. Эта прекрасная река, по крайней мере, вдвое шире Сены и очень украшает столицу Российской Империи.

Возвратясь, я пил чай у шведского посланника; мы с ним протолковали до вечера, то есть часов до трех. Я очень был польщен этим, потому что видел с его стороны дружеское участие, к которому я всегда был очень чувствителен. Барон Нолькен в высшей степени любезен и к достоинствам ума присоединяет достоинства сердца. Но он очень подозрителен, всякие пустяки его обижают. Его надо знать и прощать ему маленькие слабости, обусловленные слабым здоровьем. Вы знаете, мой друг, как мы с ним поссорились из-за шутки, из-за составленного мною, в стихах и прозе, описания поездки в Ярославль. Он на меня долго за это сердился, и признаюсь, что теперешния проявления дружбы и доверия с его стороны очень меня удивляют, хотя в то же время и льстят. Я стараюсь отыскать своекорыстный мотив такого ко мне отношения, потому что ведь все люди, более или менее своекорыстны, хотя бы и в деликатной форме. В данном случае, я полагаю, мотивом служит желание Нолькена иметь поверенного, с которым он мог бы делить горе и радость, а потому выбор, им сделанный, очень мне льстит, тем более, что и моим интересам соответствует; я, мой друг, буду говорить с ним о вас.

Он мне показал письмо, написанное им к шведскому королю Густаву III, когда тот еще был наследным принцем. Письмо поучительно, хорошо написано и делает честь им обоим. Король питает к нему большую дружбу. Если Нолькен когда-либо приедет во Францию, то я его познакомлю с вами.

Суббота, 6. – К моему брату.

Я еще не говорил тебе, мой друг, о Нормандеце, секретаре испанского посольства. Это весьма порядочный малый и очень не глупый; он, повидимому, желает сойтись со мной, что мне очень приятно. Благодаря плохому здоровью, он несколько меланхоличен, но я постараюсь вылечить его своим уходом и развлечениями. Так приятно оказать услугу хорошему человеку!

Сегодня утром он был у меня, мы вместе сделали несколько визитов и потом обедали у Мишеля, который нас очень хорошо принял и угощал превосходным калабрским вином. Вечером мы отправились к Штелину, секретарю Академии, которому я должен был передать книгу доктора Жибелена. Об этом человеке я составил хорошее мнение; он большой оригинал, обладающий весьма смутными знаниями, но в общем большой говорун и хороший человек. Говоруны всегда бывают хорошими людьми.

Говорят о назначении камергера Нарышкина губернатором в Белоруссию. Императрица подписала это назначение сегодня, тотчас по прибытии в Петербург. Говорят также о смерти аббата Вуазенона и о том, что Вольтер умирает. Из Франции доходят также интересные новости; отмена Нантского эдикта доставляет мне большое удовольствие, так как доказывает, что духовенство лишилось влияния и что в министерстве господствует философский дух, весьма плодотворный для человечества. Маркиз со мной не согласен, и я с тяжелым чувством вижу, что он, единственный из французов и вообще иностранцев, не радуется этой новости.

Воскресенье, 7. – К нему же.

Сегодня мы были во дворце, милый друг, для целования руки ее величества. Петербургский дворец довольно обширен, но в его внешности более великолепия, чем вкуса. Перед ним – большая площадь. Что меня особенно удивило, так это то, что нам пришлось очень высоко подниматься по лестнице. Подробности опишу тебе в следующий раз. [35]

Через Нормандеца, очень дружески ко мне относящегося, я сделал еще новое знакомство. Он представил меня г. Бемер ⁴⁶, президенту коммерческого суда для немецких провинций. У этого добродушного немца очень симпатичная жена и три весьма любезные дочери; я, впрочем, видел только двух. Одна из них, говорят, будто бы англичанка, но в ней нет британской натянутости. Другая ⁴⁷ гораздо красивее и похожа на м-ель де-Гурнэ. По словам Нормандеца, это очень приятный дом и мы часто будем туда заглядывать по вечерам. Оттуда я отправился к гр. Андрею (Разумовскому), который просил меня придти, так как принимал сегодня лекарство и сидит дома один. Я у него пробыл до 11 1/2 часов. Граф Андрей, мой друг, человек действительно глубоко чувствующий; жизнь, которую он ведет, неблагоприятна для проявления этого качества, но он проявляет его в тесном кружке друзей. Мы разговаривали о любви, и он с интересом слушал рассказы о моих приключениях. Я, право, думаю, что он поможет мне переносить разлуку с тобою, хотя, конечно, заменить тебя в моем сердце не может.

Понедельник, 8. – К нему же.

Сегодня утром, мой друг, я видел человека не совсем обыкновенного; это барон Сакен, саксонский посланник при здешнем дворе. Я встречался с ним, в обществе, не обращая на него особенного внимания, но теперь, благодаря различным отзывам о его характере, мне захотелось познакомиться с ним поближе. С первого взгляда он кажется простым, холодным и вежливым человеком; довольно высокий рост, красивая и характерная фигура, а особенно произношение, тотчас же обличают в нем немца. В разговоре его нет ничего пикантного; уединение он предпочитает обществу, может быть, потому, что наводит на всех скуку. Признаюсь, что в качестве молодого человека я так об нем до сих пор и думал. Но заметив, что он и в Петербурге, как в Москве, старается жить подальше от города и поближе к полю, что в его квартире царствует искусство и что при всем этом в нем незаметно никакой претенциозности, я должен был переменить свое мнение. Кроме того, об нем говорят как о хорошем наблюдателе, умеющем оценивать характеры выдающихся лиц. Я хочу сойтись с этим человеком и посмотреть, соответствует ли его характер тому понятию, которое я теперь о нем себе составил.

В четыре часа я вышел от барона Нолькена для того, чтобы сделать несколько визитов. Был у Фальконэ и проговорил с ним часа два. Он упомянул о своем переводе Плиния, который так раскритиковали. Фальконэ с большой твердостью защищался от критиков, но в то же время исправил ошибки, на которые они ему указали. Он дал мне, для прочтения, экземпляр книги с собственноручными пометками. Думаю, что он выпустит новое издание. Когда прочту, то сообщу тебе свое мнение об этом переводе.

Вторник, 9. – Ему же.

Часть дня я провел за письмами. Сегодня отправлю тебе мой № 7. Написал также к матушке, к м. де-Жюинье и в Москву, к кн. Долгорукому, камергеру Императрицы. Это очень достойный и порядочный человек, от которого я получил много любезностей. Он обладает кротким и добрым характером, потому что влюблен! Ты знаешь, мой друг, что для меня достаточно такого доказательства. Предметом его любви является супруга Захара Чернышова, злая и некрасивая, так что я ему не завидую.

Покончив с письмами, я провел вечер у гр. Лясси. Там встретил гр. Сакромозо, который сообщил мне новость о смерти Мальтийского Гросмейстера и о замене его Руанским Бальи. Только это еще не наверно.

Помнишь, мой друг, о знаменитом камне, привезенном в Петербург из Финляндии. Этот громадный камень, предназначенный для пьедестала статуи [36] Петра I, не должен был обтачиваться, а между тем Фальконэ нашел его слишком большим для статуи, и велел уменьшить. Из этого вышли сплетни. Говорят, что Фальконэ боится, как бы пьедестал не привлек к себе большего внимания зрителей, чем самая статуя. Я не верю, чтобы он был способен на такую мелочность.

После ужина Нормандец говорил мне о своей любви к Шарлотте Бемер. Он желал бы избавиться от этой любви, так как Шарлотта кокетка. Ему не понравилось бы, однакоже, я полагаю, если бы кто-нибудь отбил ее у него. Это та самая девица, которую я видел прошлый раз и нашел похожей на м-ель Гурнэ. Нормандец сам признается, что он ревнив, так что он просто ее ревнует. Правда, что и он дает повод к ревности, расхваливая мне третью сестру, которую я еще не видал. Вот, мой друг, канва для приключений; но ты знаешь мои московские проекты и я подожду, чем они кончатся, прежде чем переходить к чему-нибудь другому. Кроме того, я не хочу серьезных связей, а это может кончиться чем-нибудь серьезным.

Среда, 10. – Ему же.

Вернулся от Лессепса, где ужинал. Это очень милые люди; тон у них несколько буржуазный – мы пели за столом – но зато весело, а это главное. Был один молодой испанец, который мне сообщил, что Нормандец каждый вечер бывает у Бемер; значит, я не ошибся, считая его влюбленным.

Сегодня утром у меня был маленький, толстенький, старенький человечек, болтун и очень живой. Это некий Дюменил, француз, которых здесь множество. Он состоит учителем у кн. Трубецкого, много путешествовал и хвастает большими познаниями в медицине.

Четверг, 11. – К м-ель де-Брессоль.

Вы – мой друг, моя поверенная и я вам хочу сообщить о двух новых моих знакомых. Первая – м-ель Пти, дочь француженки гувернантки в доме гр. Штейнбока; она сегодня обедала вместе со мною у бар. Нолькена. Это очень молоденькая, свеженькая и миленькая девушка, которой я старался понравиться, так как не могу жить без привязанности. Думаю пойти к ней, чтобы отнести кое-какие рисунки, в которых она нуждается.

Сделав несколько визитов, я провел прекрасный вечер у Бемер. Видел третью дочь, но все-таки предпочитаю вторую. Она пела итальянские песенки, причем становилась еще привлекательнее. Хороший голос – это ведь очаровательный дар! Было довольно весело, с одной стороны – было много народа, с другой – мы занимались музыкой, а с третьей – передавая свечу, я воспользовался случаем поцеловать ручку, которую у меня не отняли. Будь я влюблен, так смелости бы не хватило.

Пятница, 12. – К маркизе Брэан.

Вы, сударыня, вероятно желали бы узнать о состоянии моего сердца, которого прежде были поверенной и вновь будете, так как я не боюсь экзамена. Вы знаете, как я страдал, расставаясь со всем, что люблю. Меланхолия моя продолжалась во все время путешествия и пребывания в Москве.

Меня старались встряхнуть, излечить мою тоску развлечениями, но возможно ли это без друга, без возлюбленной? Эти два рессурса явились, наконец, и я признаюсь вам, что жадно ими воспользовался. Молодая Нарышкина и гр. Андрей доставили мне утешение, которого можно ждать от любви и дружбы. Но первая давала пищу только моему воображению, так как на смутных соображениях ничего основать нельзя. В таком положении было мое сердце, когда я приехал в Петербург.

Сегодня я видел Нарышкину при дворе, где был бал по случаю Нового года. Во время танцев мы с ней разговаривали. Я ушел раньше всех, чтобы повидаться со Штелиным, секретарем Академии. У него я встретил сестру фрейлины Нарышкиной с гувернанткой м-ель Немир и чудаком, живущим у обер-шталмейстера, некиим шевалье де-Менвиллье. Этот вечер для меня не прошел даром, вы увидите, к чему он приведет. [37]

Суббота, 13. – К той же.

Сегодня мы были на прекрасном спектакле в Смольном монастыре. Воспитанницы представили L’indiscrel Вольтера, Le Sorcier и Le Coq du Village. Эти три пьесы и балет, данный в конце, прошли очень хорошо. Последняя пьеса было особенно пикантна, потому что в ней играли пяти, шести и семилетния девочки. Я только не совсем доволен тем направлением, которое дается таким маленьким детям; вкус к удовольствиям и таланты, которые им прививают, могут быть скорее вредными, чем полезными для счастья небогатых молодых девушек. Но меня примирила с этим доброта Императрицы и радость воспитанниц. Все оне казались одной семьей, а Императрица – матерью, ласкающею своих детей. Это вам должно доставить удовольствие.

Понедельник, 15. – К той же.

Сегодня я видел знаменитую конную статую Петра I. Это лучшая из всех подобных, которые мне известны. Вы знаете споры, брань и насмешки, ею вызванные; могу вас уверить, что она заставит забыть все это. Я еще несколько раз пойду смотреть на нее, и только тогда дам вам подробный отчет.

Вечером я часа два просидел у Бемер. Положительно – младшая сестра прехорошенькая! Одно меня приводит в смущение: есть молодой человек, который в нее влюблен, который меня ей представил и с которым мы приятели. Как быть? Он очень ревнует ее ко мне, хотя и не признается в этом. Неужели отказаться от приятного знакомства? Или разорвать с человеком, которого уважаю? О женщины, женщины! Всегда-то вы служите причиною наших дурных поступков прежде чем составить наше счастье!

Вторник, 17. – К брату.

Сегодня, мой друг, в Петербурге происходила с большой помпой весьма смешная церемония благословения реки Невы греческим духовенством ⁴⁸. Прежде сама Императрица присутствовала при этом потешном обряде, все гвардейские полки в парадной форме и при оружии участвовали, вообще значение ему придавалось огромное. Народ толпами бросался купать детей в только что освященной воде, и эти несчастные становились, конечно, мучениками, так как ведь в это время морозы стояли здесь страшные. Сегодня, например, было –25°. Говорят, что церемония эта установлена в память крещения Иисуса Христа в Иордане.

Вечером сегодня при дворе ничего не было, друг мой, поэтому я отправился в немецкий театр, доставивший мне большое удовольствие хорошей игрой актеров, которых здешняя немецкая колония выписала на свой счет. Прекрасное развлечение, играют комедии и комические оперы.

Четверг, 18. – К брату.

Сегодня были большие похороны; хоронили вдову канцлера Воронцова ⁴⁹. Ты знаешь, мой друг, церемонию вручения паспорта мертвецу – паспорта, который должен быть представлен св. апостолу Петру – эта церемония еще проделывается здесь с точностью. Поэтому ты можешь судить о процветании философии в России, не дальше ушла она и по части нравственности.

Утром у меня перебывало много народа, и между прочим французов. Когда-нибудь я тебе дам отчет об них, но заранее предупреждаю, что этот отчет не будет особенно лестным для нашей национальности. Удивительно сколько сюда понаехало различных проходимцев из Франции, они портят нашу репутацию и, взаимно обличая друг друга, заставляют нас прикрывать их мошенничество. Я еще не могу на это жаловаться, но должен соблюдать осторожность.

Суббота, 20. – К брату.

Время здесь идет несравненно скорее, чем в Москве. Общество в Петербурге разнообразнее и связи в нем [38] больше, так как здесь много иностранцев и артистов. Мы, поэтому, не принуждены убивать время в разговорах друг с другом. Я хочу развлекаться, в этом состоит также и цель общества. Если оно этой цели не достигнет, то я предпочту жить в одиночестве.

Семья Бемер дает мне очень многое. Отец с матерью – добрые люди, живущие по добрым старым обычаям. В семье, три дочери, делающие ее пикантною. Младшая очень красива и обладает естественными манерами, свойственными немецкой нации. Вот у русских нельзя встретить ничего подобного; их вежливость, манеры, светский тон, все это – обезьяничание, нет у них ничего своего.

Другим рессурсом служит для меня англичанин Пиррот (Perraut), которого я встречаю у Бемер, он меня научит своему языку.

Воскресенье, 21. – К брату.

Сегодня я, мой друг, проклинал лень, помешавшую мне изучить немецкий язык. Был я при дворе, встретил там маленькую Нарышкину, которая сообщила, что едет в немецкий театр, я, конечно, отправился туда же, но Нарышкиной там не было, также как не было и оперы, а играли только две комедии и я страшно скучал, не понимая языка.

Оттуда отправился к Штелину, где надеялся по крайней мере встретить гувернантку (м-ель Немир), и опять ошибся в рассчете. Познакомился с сыном Штелина, очень хорошим малым. Мы толковали о рисунках, гравюрах и проч. Он показал мне рисунок маркиза Блоссэ ⁵⁰, сделанный тушью. Мы решили вместе работать, он мне покажет свой способ, а я ему – свой, и, таким образом, оба мы усовершенствуемся.

Прощай, мой друг, иду ужинать к Ивану Чернышеву, где всегда скучаю: вельможи утомляют.

Вторник, 23. – Маркизе де-Брэан.

Вы может быть думаете, сударыня, что в России заботятся только о подготовлении воинов и хороших хозяек? Вы полагаете, вероятно, что в этой новой стране начинают с применения великих принципов воспитания, с того, чтобы внушить молодым людям обоего пола великие нравственные добродетели, а затем светская жизнь и путешествия дают им тот лоск, который необходим для жизни? Я думал также, но, сударыня, я ошибался. Сегодня я видел, как молоденькие воспитанницы монастыря, подобного нашему Сен-Сирскому, представляли комедию и комическую оперу не хуже наших парижских дам. Хорошие музыкантши, хорошие актрисы, прекрасные танцовщицы, очень мило поддерживающие разговор, оне уже ничему больше не могут научиться в свете. Но на приобретение всех этих совершенств нужно много времени, так что вы, пожалуй, подумаете, что воспитанницы монастыря предназначаются к жизни исключительно светской, рассеянной. Я справился на этот счет и узнал, что оне напротив того все очень не богаты, и что их таким воспитанием думают вознаградить за недостаток средств. Хорошо вознаграждение – привить вкус к удовольствиям тому, кто не в состоянии будет ими пользоваться!

Среда, 24. – К брату.

Хоть я и дипломат по профессии, но не могу же я сделаться таковым до мозга костей и стать равнодушным даже к скуке. Сегодня я обедал у гр. Ивана Чернышова и чуть не умер с тоски. Жена его положительно глупа, а сам он хотя не глуп, но хуже того: он – в полном смысле слова придворный и потому в их доме царствует невозможная натянутость, хорошо, что гр. Андрей, сидевший рядом со мною, несколько скрашивал мое глупое положение. Мы с ним много говорили и составили проект совместной жизни в Париже, через несколько лет. Вечером он меня сводил к очень милой даме, г-же Зиновьевой, жене русского [39] посла в Испании ⁵¹. Я думаю воспользоваться этим знакомством; она умна и обладает, я полагаю, впечатлительным характером.

Пятница, 26. – К брату.

Наконец я, как и все, заплатил дань климату, мой друг – вернулся домой сильно простудившись. Сегодня у нас 21° мороза; это такой холод, о котором во Франции не имеют понятия. Я вышел в полдень, чтобы сделать несколько визитов и потом отправиться на обед в кадетский корпус к Рибасу ⁵², итальянцу, очень хорошему и весьма образованному молодому человеку, управляющему этим учреждением. После обеда пришло много молодых людей его учеников, очевидно хорошо воспитанных и развлекавших нас музыкою. Боюсь только, как бы множество предметов, ими изучаемых, не мешали друг другу, и как бы изящная часть воспитания не вредила существенной. Между прочим видел одного двадцатилетнего кадета, который говорят, будто бы прекрасно играет, хороший актер, превосходно рисует и притом замечательно скромен. Я постараюсь узнать имя этого молодого человека, так же как и другого, которого считают сыном Императрицы ⁵³.

Суббота, 27. – К брату.

Было много посетителей и между прочим был шевалье Козимо Мари, итальянец из Пизы, путешествующий для собственного удовольствия. Наружность его проста, но разговор богат содержанием. Сразу видно, что он итальянец (ты смеешься, но ведь это правда) – большой нос и главным образом акцент выдают его. Он близок с Орловыми и особенно с Алексеем, откуда извлекает выгоду. Мы говорили о счастье, возвысившем Орловых, и о неразрывной связи, которая их соединяет и поддерживает.

Ты помнишь, милый друг, что в 1771 г. Григорий Орлов ⁵⁴, тогдашний фаворит, благодаря козням гр. Панина, был деликатно удален от двора и впал бы окончательно в немилость, если бы брат его, Иван, не сделал бы всего, что было в силах, для того, чтобы оправдать его в глазах Екатерины II и опровергнуть внушенные ей несправедливые предубеждения на его счет. Тогда она самым любезным образом вернула его ко двору (мне обещали достать письмо ее по этому поводу). Вернувшись в конце 1771 г., Орлов осыпал своих врагов милостями: Панина сделал фельмаршалом и проч.; но для того, чтобы восстановить расстроенное здоровье, он принужден был вновь уехать за границу – (в Италию, в Германию) и ездит до сих пор, хотя должен вернуться скорее, чем думают. Вот, мой друг, что рассказал мне шевалье Козимо Мари. К этому он прибавил, что Григорий Орлов женат на Императрице, что фавор его еще не кончился и что фавор Потемкина – его креатуры, и креатуры неблагодарной – продолжительным быть не может. Потемкин, однакоже, недавно получил от [40] Императрицы 16.000 душ крестьян, что может дать ему ежегодно по пяти рублей с души. Говорят, однакож, что это подарок есть признак отставки. Уж не знаю, мой друг, должен ли я верить всему, что рассказывал мне мой итальянец, друг Орловых. Поживем – увидим.

Понедельник, 29. – К брату.

Гр. Сакромозо вчера откланялся Ее Величеству, которая подарила ему превосходную табакерку, осыпанную бриллиантами, и кроме того 5.000 рублей, сумму, получаемую всеми посланниками, хотя Сакромозо и не играл никакой политической роли. Он немедленно уезжает в Варшаву. Это очень достойный и любезный человек, весьма образованный, философ и чрезвычайно приятный в обращении.

Сегодня приехал Штакельберг, русский посланник – а за последние шесть месяцев уже посол – в Польше. Должно быть дело идет о каких-нибудь соглашениях с поляками, если только не помешает приезд принца Генриха ⁵⁵, так как Императрица питает наилучшие намерения и готова, поступиться той частью Польши, которая досталась ей по разделу. Король Прусский ⁵⁶ будет тогда в большом затруднении.

Вторник, 30. – К брату.

Я все-таки сижу дома из-за своей простуды, но зато, мой друг, меня стараются развлекать визитами. Есть здесь некий Дюбрейль, французский дворянин, настоящее имя которого – д'Аржье. Он занимается лечением зубов. История этого человека – целый роман. По бумагам он принадлежит к хорошей фамилии, но не совсем благоразумное поведение заставило его уехать с родины. Дело в том, что он, прокутив большую часть своего состояния, пошел в монахи, или по крайней мере в послушники, а затем бежал в Голландию, где наш посланник, де-Ноайль, заставил его выучиться ремеслу зубного врача, которым он здесь и промышляет. Наивнейшим образом рассказав мне все свои дурачества, сообщив (под секретом) настоящее имя, он привел ко мне еще одного господина, учителя у Неплюевых (Neplouviof). Этого зовут Брэан-де-Фурнель; он служил в королевской лейб-гвардии, потом был лейтенантом в пехотном полку, откуда перешел в Польшу, где познакомился с ген. Бибиковым, который и привез его в Россию. Де-Фурнель – человек высокого роста. Худой, очень развязный, но вполне приличный. Он хорошо говорит и может быть мне полезен. Он заметил, что я увлекаюсь фрейлиной Нарышкиной и шутил над ней по этому поводу. Она добродушно отшучивалась и велела мне кланяться и передать, что заметила мое отсутствие на куртаге. Не правда ли, этот де-Фурнель – преполезный человек?

Среда, 31. – К брату.

Я был прав, мой друг, обращаясь с Фальконэ осторожно. С притязательными людьми нельзя иначе; надо действовать на их слабую сторону, то есть на тщеславие, что я и делал. Имея дело с неглупым человеком, однакоже, я понемножку забирал его в руки. Сначала говорил с ним об искусстве; потом взял на прочтение его перевод Плиния, доставивший мне большое удовольствие; хотя читал я его вовсе не ради этого, а ради того, чтобы мог говорить о нем, что мне и удалось. Вот Пюнсегюр тоже прочел эту книгу, но не воспользовался ею таким же образом, а потому наслушался от автора очень неприятных вещей! Этот Фальконэ – большой оригинал, ужасно требователен и уж не пощадит коль ему попадешься. Претензии свои он прикрывает скромностью, как Диоген лохмотьями свою философскую гордость.

Четверг, 1 февраля. – К брату.

Сегодня утром у меня был шевалье де-Сэрест, живущий у князя Трубецкого. Это тоже француз, которых здесь [41] развелось столько же, сколько насекомых в жарких странах. Затем пришли итальянцы, Мочениго и Козимо Мари. Причем я с грустью узнал, что последний тотчас же уезжает. Впрочем мы еще успеем потолковать до его отъезда.

К обеду явился барон Нолькен; он рассказывал о простоте шведского двора, особенно в деревне – все имеют право садиться при короле и королеве. Вообще простота, введенная теперешним королем, равно как и его личный характер, делает, должно быть, жизнь очень приятной.

Сойдя к сeбe, я был очень удивлен появлением Порталиса. Мои московские связи с ним, его романтические приключения, в которых и я участвовал, слухи, которые здесь о нем ходят, все это делало мое положение затруднительным и я нашел средство от него избавиться. Я дал понять Порталису, что он напрасно приехал в Петербург и что я попросил бы его не приезжать, если бы не было уже поздно. Он понял меня с первого слова и заявил, что готов уехать и сделает это завтра же, оставив мне сто рублей для уплаты некоему Роже-де-Фревилю, особенно дурно о нем отзывающемуся. Я, признаюсь, не ожидал такого счастливого исхода, выгодного для меня и для него, так как дела его пойдут от этого лучше. Кроме того, благодаря такой решительности, я стал относится к нему с большим уважением, так как она всегда служит доказательством сильного характера. Он рассказывал, что в Москве ходят слухи об удалении Потемкина и возвращении Григория Орлова.

Суббота, 3. – К брату.

Говорят, что Бецкий ⁵⁷ жалуется на Фальконэ за то, что тот обтесал знаменитый камень, предназначенный для пьедестала статуи Петра I. А дело в том, что этот громадный монолит, по прибытии в Петербург, оказался длиною в двадцать футов и притом по форме не соответствовал идее Фальконэ. В натуральном виде он не мог служить статуе пьедесталом, не убивая ее своей величиною. Кроме того вершину его следовало превратить в наклонную плоскость, а на ней, еще до перевозки, говорят будто бы от удара молнии, образовалась косая трещина. Фальконэ воспользовался этой трещиной для того, чтобы образоватъ наклонную плоскость, и снятый с вершины кусок притесал к задней части камня, кончавшегося некрасивой впадиной. Все это и подало повод клеветать на Фальконэ, говоря, что он уменьшил камень на зло Бецкому. Вот как клевещут, особенно в этой стране! Я хотел разъяснить это дело, в чем и успел, по крайней мере, перед шевалье де-Ласкарисом ⁵⁸, который добыл камень и которому, стало быть, принадлежит вся честь, а вовсе не Бецкому. Да Ласкарис и не был в претензии на Фальконэ, с которым он в большой дружбе. Я с ним говорил; он напротив того негодует на злобу и несправедливость, заедающие здесь иностранные таланты, без которых русские не могут обойтись, но к которым они относятся с ненавистью, по причине своей зависти и мелочности. Фальконэ должен рассказать мне все радости Бецкого, который, не смотря на созданные им учреждения, на свою спесь, все-таки ничтожный человек.

Воскресенье, 4. – Маркизе Брэан.

Нет, сударыня, что бы вы ни говорили, я не влюблен. Ну, конечно, я не претендую на полный индифферентизм к красоте и грации, точно так же, как не желаю казаться равнодушным к впечатлению, которое сам произвожу на лица, мне нравящиеся. Но, я вас [42] спрашиваю, разве этого достаточно, чтобы считать меня влюбленным? Это просто некоторого рода кокетство по отношению к вышеупомянутым лицам. Как женщина, вы меня понимаете, конечно и прекрасно знаете, что такое позволительное кокетство, общее нам с прекрасным полом, очень еще далеко от любви. Таковы чувства, сударыня, которые я испытываю к Шарлотте Бемер и Наталье Нарышкиной (я ее буду называть просто Натальей, если придется говорить о ней с вами). В моих отношениях к последней, есть, пожалуй, нечто более пикантное, зависящее от самолюбия, но Шарлотта внушает мне чувство более глубокое, более нежное и более похожее на дружбу. Но есть ведь и другое чувство, хотя более определенное, но и труднее определимое; это чувство также мне знакомо, я его забыть не могу... Это чувство я питаю к вашей сестре, к избраннице, и его я храню в глубине души моей.

Сегодня, сударыня, я вновь нашел друга, оставленного мною в Москве; он сегодня приехал. Это – принц Ангальт. Я нарисую вам его портрет, так как привык искать соотношения между внешним видом и душою лиц, которых люблю; физиономии, по моему, вовсе не случайны. Ангальту 34 года; он среднего роста, но хорошо сложен, очень ловок, обладает благородной, военной осанкой и головою, похожей на голову принца Конде. Лицом он не красив, но лучше всякого красавца, потому что лицо его очень выразительно. Привычка жить в свете сделала его искусным болтуном с женщинами. С вами, сударыня, он был бы более глубок, чем блестящ. В мужской среде он говорит о политике и военном деле, составляющем ремесло, которым он вполне владеет. Такая универсальность делает его годным для всякого общества и всем он нравится. Изучая его характер, я нашел в нем более философского настроения, чем ожидал встретить, более естественности, чем светский человек может сохранить, что и заставляет меня думать о нем, как о человеке, обладающем мужским величием души при впечатлительности и чувствительности нежной женщины.

Я забыл, сударыня, что должен еще дать вам отчет о моем времяпрепровождении. Сегодня я обедал у гp. Потемкина; он нам показывал картинную галлерею Императрицы, в которой много картин, но оне плохо расположены. Галлерея слишком узка, так что не хватает места для того, чтобы хорошо видеть, затем свет идет не сверху, не так, как в Кассельской галлерее, а через обыкновенные окна. Между прочим, я нашел там Грезовского Паралитика; он выцвел, потерял весь эффект и теперь ничего не стоит. Затем нам показали Эрмитаж; это маленькие интимные аппартаменты Ее Величества, в которых, во время ее там пребывания, царствуют полнейшая простота и свобода – всякий садится, где хочет; правила свободного поведения написаны даже на особой доске, при входе в Эрмитаж, но они носят такой авторитетный характер, что поневоле должны стеснять свободу. Впрочем, вы знаете, сударыня, что действительность вообще часто замаскировывается иллюзиями. На камине, в одной из комнат Эрмитажа, я с удовольствием увидал мраморный бюст Дидро работы м-ель Колло, ученицы Фальконэ; он очень похож и хорошо выполнен. Рядом с Эрмитажем имеется зимний сад. После осмотра, мы слушали концерт, в котором участвовал знаменитый Ноллэ, приглашенный сюда за 400 р. в год. Игра этого виртуоза удивительна, но он не трогает, и это уж не в моем вкусе.

Для того, чтобы отдохнуть от величия, я отправился вечером к Бемер, где видел г-жу Зиновьеву, у которой мы должны быть в следующий четверг. Была там также некая фон-Визина (von Viesen), молодая женщина, муж которой, повидимому, очень образован.

Понедельник, 5. – К брату.

Сегодня утром, мой друг, я водил к Фальконэ кавалера Казимо Мари. Статуя ему очень понравилась, а суждением итальянца пренебрегать нельзя. Увидав голову лошади Марка Аврелия, слепок которой стоит в мастерской Фальконэ, тот же итальянец осуждал [43] это произведение искусства, которое столько людей восторженно хвалят. На этот счет я в сущности согласен с Фальконэ, когда у него хватает смелости критиковать античную скульптуру ⁵⁹; мне хотелось бы только исправить его насмешливый тон, не подходящий к данному случаю.

Были мы на большом званом обеде у гр. Сольмса; видели там двух поляков, приехавших со Штакельбергом, русским послом в Польше, которого недавно сделали графом Римской Империи (Saint-Empire). Один из этих поляков, граф Пшездецкий (Pizedtziecki) – очень достойный молодой человек, а другой граф Унрух (Unruch) – кавалер русского ордена Св. Анны 1-й степени, что уже ясно показывает его образ мыслей. Был еще какой-то камергер, имени которого я не знаю. Сам Штакельберг очень любезен; он обладает светскими манерами и, не смотря на свой малый рост и толстоту, весьма презентабелен.

Среда, 7. – К брату.

Я полон энтузиазма и почтения, мой милый друг! Знаешь ли ты, что я видел, к чему прикасался? К шпаге Петра I! Я видел восковое изображение этого героя, этого великого человека, управлявшего дикарями. Как бы он был удивлен, найдя, что они, за семьдесят три года, так мало подвинулись вперед! Изображение Петра Великого находится в Петербургской Академии Наук, которую он построил. Царь представлен сидящим в том самом кресле, в котором давал аудиенции, и в своей обычной позе – высоко подняв голову, руки на подлокотниках кресла, а на лице выражается величие и энергия, свойственные монарху и гениальному человеку. Изображение, как я уже говорил, вылеплено из воска и моделировано по его трупу. На нем надет парик, сделанный из собственных волос Петра, и голубой, градетуровый, шитый серебром костюм – единственный парадный костюм, который он когда-либо носил, вышитый фрейлинами его двора. Поверх костюма – серебряный пояс; ноги – в красных чулках и в таких грубых башмаках, что наши слуги, в праздник, их бы не надели. Мне показывали будничные его шерстяные чулки, заштопанные на пятках. Я видел также матросский костюм, который Петр носил в голландских корабельных мастерских; и я пожалел Россию за то, что великий ее государь был более властителем, чем философом, и не постарался создать нацию прежде, чем сделать ее цветущею; но в те времена вся Европа заботилась больше о величии, чем о философии; он разделял ошибки своего века: царствование Людовика XIV ослепило и обмануло его.

Я вхожу в такие подробности, милый друг, потому, что считаю важной всякую мелочь, напоминающую и великом человеке. Пойдем далее. В этой Академии, которую я сегодня утром осматривал вместе с Козимо Мари, много различных зал. Мы начали с библиотеки, немножко низковатой. В ней 40000 томов, из которых 14600 отняты у кн. Радзивила ⁶⁰ в Польше. Нам показывали первую книгу, напечатанную в Москве в1562 году. Печатали сами русские; шрифт их довольно чист и краска хороша, но прекрасная, плотная бумага выписана из Англии, как мне говорили. Нам показывали также первую историческую летопись России, написанную одним киевским монахом в конце десятого столетия. В ней встречаются сделанные пером разноцветные виньетки, по красоте рисунка удивительные для того времени, когда искусство было в упадке даже в Италии. Кажется, Жерар, из Министерства Иностранных Дел, перевел ее на немецкий язык. Автором этой летописи, написанной должно быть по-славянски, был монах, по имени Нестор.

Обедал я с маркизом, и заметил, что Пюнсегюр с ним в ладах. Они о чем-то потихоньку разговаривали. Я этой интимности не завидую и она меня [44] не беспокоит, так как разговоры таких лиц не могут быть особенно интересными. Но это все-таки прибавляет маленькую черточку к изображению характера маркиза; он меня уважает, даже, пожалуй, боится, так как, передавая другим, никогда не выбирает меня в свои поверенные. Да и в самом деле, какое доверие может существовать между двумя лицами, до такой степени отличающимися друг от друга по характеру, вкусам и чувствам? Мы с тобой более сходимся, милый друг, и на этом основана наша дружба, которая умрет только вместе со мною.

Четверг, 8. – К брату.

Принц Ангальт, о котором я тебе говорил, мой друг, дал мне следующее доказательство своего доверия.

Я уже тебе говорил о его московской любовной истории. Его очень интересовала молодая Плещеева, но он ей не открывал своих чувств и полагает, что они ей неизвестны. Между тем подруга этой девицы влюбилась в принца и, подозревая его любовь к Плещеевой, сделалась задумчива и печальна. Ангальта об этом предупредили и он стал обращаться с нею дружески, конечно, больше из сострадания, чем по чувству. Но любовь сильна; девица подумала, что принц ее любит и молчит только из скромности. Между тем ему пришлось уехать, что вызвало с ее стороны нервные припадки. М-ель Плещеева говорила с принцем о своей подруге, упрекала его в обмане, в старании зажечь в ее сердце бесплодную страсть. Принц не сказал ей настоящей правды и уехал из Москвы в убеждении, что Плещеева не только не разделяет его чувств, но даже считает его легкомысленным и фальшивым человеком, играющим женщинами. Он боится потерять даже ее дружбу. Между тем княжна Дашкова, которая любит Ангальта, стала ревновать, что еще увеличило недоразумение. Эта путаница довольно забавна, но действующим лицам от того не легче. Я был очарован доверием, которое оказал мне принц в данном случае. Затем мы потолковали о масонстве, причем он мне сообщил главное слово (mot principal). Во всей Германии только три ложи, поочередно поставляющие гросмейстеров.

После обеда был у кн. Голицина, где происходила репетиция; мне дали роль графа д'Ольбан. Много разговаривал с графиней Матюшкиной (Matouchkin) и княжной Трубецкой, которая очаровательна. Под видом дружбы, оне теpпеть не могут друг друга. Воображаю, как это будет забавно. Часть вечера пробыл у Зивновьевой, а ужинал у Бемер.

Пятница, 9. – К Маркизе де-Брэан.

Как я предвидел, сударыня, доверие барона Нолькена имело своекорыстную подкладку, он не составляет исключения из общего правила. Нолькен влюблен и нуждается в поверенном, которому мог бы открыть свою душу. Предмет его страсти – особа лет семнадцати, не более; ее здесь нет, но он рассчитывает на ней жениться. Вчера он с восторгом объявил мне, что уверился теперь в ее любви. Желаю ему быть счастливым, потому что он очень хороший человек. Только я его всегда считал слабым, а это может помешать счастью.

Обедал самым буржуазным образом у м-м Пти. Вечером был на придворном спектакле; давали Нанину, по-русски. Я все время проговорил с княжной Трубецкой, очень любезной, молоденькой и хорошенькой особой. Так как я ни в кого здесь не влюблен и не желаю влюбиться, то ищу интрижек; оне забавляют сердце и таким образом удовлетворяют часть его потребностей.

Суббота, 10. – К брату.

Сегодня я, мой друг, в другой раз был в Академии Наук. Нам показывали медали и монеты. Последних особенно много. Между ними много арабских. Видели медаль, выбитую в Париже, в честь Петра I, когда он был на монетном дворе. Видели много медалей с изображением патриархов. Есть превосходные антики, найденные в татарских гробницах, в северной [45] части Сибири, между Камой и Самарой. После этих редкостей нам показали превосходный кубок, подаренный жене Петра I датской королевой, сделанный из чистого золота и украшенный дорогими каменьями, резными камнями и прекрасными антиками. Осматривали также коллекцию естественной истории – мраморы, камни и руды сибирские. Есть там кусок серебряной руды из Норвегии, подаренный Петру I. Этот кусок так хорош, что из него прямо штамповали монету, не переплавляя – до того чист металл.

Окончили мы свой осмотр глобусом одиннадцати футов в диаметре. Внутри он пуст, и в этой пустоте может поместиться до двенадцати человек. Мы все входили и нас вращали, подражая движению земли.

Вечером, или лучше сказать, после обеда, я был у Бемер и у голландского резидента (Сюарта). Затем был ужин у маркиза и репетиция двух пьес, которые пойдут на его домашнем театре, в присутствии великого князя. Пo этому поводу вышла история. Маркиз пригласил к ужину всех дам как актрис, так и прочих, мужчин же только тех, которые в пьесе участия не принимали, для того чтобы они приехали только на ужин, на репетицию же не попали. Между тем мужчины-актеры оказались приглашенными только на репетицию, a об ужине в их билетах упомянуть позабыли. Эта неловкость не помешала, конечно, большинству актеров остаться ужинать, но двое из них, Кошелев и Мятлев, обиделись и уехали. Графиня Матюшкина тоже не была, потому что мать ее не пустила, боясь сближения с Кошелевым, в которого, говорят, молодая графиня страстно влюблена. Их роли были прочтены другими и репетиция все-таки состоялась. Затем очень весело поужинали. Я ухаживал за княжной Трубецкой, хорошенькой, любезной и очень разговорчивой.

Воскресенье, 11. – К брату.

Утром были при дворе. Я там видел нового фаворита, кабинет-секретаря Завадовского ⁶¹. Он красивее Потемкина, а самым существенным обладает в высшей степени (le plus essential il le possede eminemment). Фавор его, однакоже, не решен окончательно. Правда, таланты его были уже испытаны в Москве, но Потемкин, который, говорят, гораздо лучше распоряжается временем, все еще в силе. Не дальше как сегодня, Ее Величество с ним перемигивалась (a fait des mines d'intelligence), а что еще важнее – он получил командование полком. Завадовский, стало быть, только игрушка. Забыл тебе сказать, что сегодня утром я был очень удивлен визитом г. Сэреста, мужа гувернантки кн. Трубецкой. Он мне наговорил множество комплиментов от имени этой молодой особы, как она хорошо провела время за ужином, как я был весел и любезен с нею и проч. Затем он прибавил, что я могу видеться с нею у его жены и что это будет очень приятно. Я тоже так думаю и не замедлю воспользоваться предложением.

Среда, 14. – К брату.

Вместо ужина с танцами, как предполагалось, завтра у нас будет настоящий бал, даже с фрейлинами, что уж из ряда вон, так как маркиз не имеет жены; но Императрица сказала, что он не ребенок и что она с удовольствием позволит своим фрейлинам потанцовать у него.

Сегодня утром был прием у великого князя по поводу орденского праздника св. Анны. Народу было немного. Маркиз ограничился тем, что послал меня. А тем временем с Пюнсегюром случилась история; экипаж его заехал в какое-то запретное место; лакея взяли на гауптвахту; Пюнсегюр вышел, нашумел и даже стал драться. В конце концов он дал денег и дальнейших последствий история не имела. [46]

Обедал у французского консула и проскучал ужасно. Кроме его жены, никого не было. Не зная о чем с ней говорить, я стал расспрашивать о Гамбурге, где она прежде жила, и узнал, что это очень хороший город, что там двадцать тысяч жителей и общество чисто-купеческое, а французский консул получает тридцать тысяч франков и проч. Вечер провел у Бемер, где передразнивал Комбса. Когда мы приехали, там был Нормандец, который ушел через три четверти часа. При этом я заметил, что Шарлотта при нем была очень сдержанна, а потом развеселилась. Это доказывает, что его щадят. Она мне подарила портрет или изображение Императрицы, сделанное из фарфора, в роде медальона.

Четверг, 15. – К жене брата.

Сегодня утром мы с принцем Ангальтом ездили по городу. Он говорит, что Императрица дала Елизавете Романовне Воронцовой ⁶², бывшей любовнице Петра III, 45.000 р. для уплаты долгов, очень любезно попрекнув последнюю за то, что она, будучи в нужде, не обратилась прямо к ней. Даже выкупила за 15.000 ее заложенные бриллианты. А в то же время Екатерина отказалась дать двести душ ее сестре, Екатерине Романовне, княгине Дашковой, которой была обязана короною. У нас в посольстве был бал. Двадцать семь танцующих барышень, а кроме того их матери. Все прошло прекрасно и я очень веселился. Ухаживал за кн. Трубецкой, самой хорошенькой и любезной из здешних девиц. Я был удивлен, дорогая сестра, ее сходством с вами. Я танцовал почти только с ней одной, а во время ужина стоял за ее стулом и забавлял разговорами. На балу, фрейлина Наталья Нарышкина, в которую я – должен вам признаться – был несколько влюблен, заметила мое ухаживанье за Трубецкою, и это меня очень поразило. Во время танцев она меня выбирала, за ужином просила подавать то то, то другое, но эти маленькие отступления не задерживали меня надолго и я возвращался к Трубецкой, так как был бы очень рад завязать с ней интрижку, что, повидимому, не невозможно. Не сердитесь, я ведь не влюблен и потому мне позволительно быть непостоянным.

Должен вам сказать, что здесь есть одна семнадцатилетняя особа, которая от всей души желает мне добра. Об имени ее я умолчу, но не хочу делать тайны из благосклонности, которую она мне оказывает. Между нами говоря, благосклонность эта не заключает в себе ничего пикантного, потому что особа некрасива. Между тем, я не упускаю случая ухаживать за нею. Нравиться женщинам очень полезно. Ухаживанье за одною привлекает к вам сердца многих. Это правило не в вашем вкусе, дорогая сестра, но я еще раз повторяю, что не влюблен!

Пятница, 16. – К брату.

На балу мы не очень устали, милый друг, так как танцы кончилась в час. У фельдмаршала Голицина была репетиция. Я там обедал рядом с тем семнадцатилетним божеством, о котором писал твоей жене, и уж конечно не потерял времени! Она меня пригласила к себе и я думаю, что дело скоро будет сделано. После обеда репетировали «Нанину»; вышло плоховато, а между тем хотят играть в понедельник.

Ужинал у гр. Чернышовой; за ужином муж ее говорил о величественном виде Императрицы, когда она надевает парадный костюм; это по поводу портрета, который теперь пишет Ролэн. Говорят, что осенью, во время аудиенции турецкому послу, на платье Императрицы, помимо драгоценных камней, было 4,200 крупных жемчужин прекрасной воды. Чернышов говорил также о дворе Петра Великого и о знаменитом Лефорте, который, по его [47] мнению, только тем и отличился, что познакомил царя с неким Циммерманом, булочником, кажется, который когда-то работал на голландских верфях, где, между прочим, построил маленькое парусное судно, посланное затем в Петербург и валявшееся на чердаке. Циммерман его исправил, или выстроил другое по той же модели. Сначала это суденышко было испробовано на Измайловском озере, в нескольких верстах от Москвы, а потом переведено в Ростов, куда Петр отправлялся под предлогом богомолья, так как тогда приходилось тратить три недели на поездку, которая теперь совершается в пять дней.

Это суденышко сохраняется в особом доме; для того, чтобы его видеть, надо из уважения оставлять в прихожей шпаги, шляпы и палки. Оно помещается в жестяном ящике; а когда, при разных торжествах, его спускают на воду, то в нем едет сама Императрица, а гребут только первенствующие в государстве лица. Эта помпа и этот национальный энтузиазм, проявляемый в делах, интересующих всю нацию, мне очень нравится, милый друг; но как все-таки эта нация далека от того возвышенного и благородного энтузиазма, который мы видели во Франции, и которому удивляемся в Англии!

Гр. Иван Чернышов рассказывал, по поводу воскового изображения Петра I, стоящего в Академии, что кадеты, по собственному почину, спасли эту драгоценность от пожара, вынеся ее на лед Невы и окружив плотной цепью.

Суббота, 17. – К брату.

Сегодня я превосходно пообедал у Рэмбера. Он живет здесь уже около двадцати лет и содержит один из самых крупных, французских, торговых домов. Я кажется говорил тебе о нем. Он не простой негоциант, а философ, политик и поклонник литературы; из этого описания ты можешь видеть, что Рэмбер не ханжа. Он давно уже живет с женщиной, которая прежде была его любовницей, а теперь осталась его другом. Прежде ее звали Бильо, а теперь зовут м-м Бувильон. Когда-то она была очень хороша, а теперь это очень веселая дама, хорошая хозяйка и прекрасно знает город, то есть, где что можно найти и проч. От них я заехал к шев. де-Сэрест, с его хорошенькой женой. Он меня представил кн. Трубецкому, который принял меня в халате и ночном колпаке. Это добрый малый, не интриган, не гордец, не придворный, не кабинетный человек и не светский; живет для того, чтобы жить, и больше ничего. Уже по наружности видно, что он такое; толстый, с большим брюхом и самой обыденной физиономией; по простоте одежды, по маленькой косичке, падающей на широкую спину, его сзади можно принять за небогатого нормандского помещика; а когда он повернется лицом, то по голубой ленте ордена св. Андрея вы увидите, что это – русский вельможа. Приходится пожелать, чтобы и все другие вельможи на него походили, так как он – прямой, честный и благородный человек.

Вторник, 27. – К брату.

Вечером 21-го, у кн. Голицина давали комедию. Я из любезности играл графа д'Ольбана. В числе зрителей присутствовал великий князь с женой. Нет ничего милее этой пары. Великий князь сказал мне, что надеется на мой переход в его труппу. Я бы не прочь, пожалуй, но думаю, что Императрица, у которой нужно просить позволения, не разрешит. Гp. Андрей предупредил меня об этом и сказал, что их высочествам будет очень досадно, если дело не состоится.

В пятницу был бал. Я много раз танцовал с княжной Трубецкой, разговаривал и почти весь вечер провел с нею. Меня считают влюбленным, а я нахожу ее очень милой, живой и пикантной; особенно хорош у нее звук голоса, а также нежный взгляд.

Прошлое воскресенье при дворе был маскарад, на котором я также очень долго пробыл с нею, а при разъезде уступил ей свою карету, почему должен был оставаться до самого конца бала, и вышедши последним вместе с дежурным офицером, с которым, к счастью, знаком. Это был Измайлов. [48] Он меня провел на гауптвахту, тут же, во дворце; она очень напоминала гауптвахты французской гвардии в Версали.

Забыл тебе сказать, что в четверг 22 мы с Пюнсегюром были приглашены к великому князю на спектакль, причем ужинали за одним столом с их высочествами. Играли «La coquette corrigee» и «L'Anglomanie». Тот же спектакль был повторен 24. В воскресенье 25, которое у русских является последним днем карнавала, мы присутствовали на маленьком празднике, который был дан Иваном Чернышовым для их высочеств. Наши декорации были перенесены на этот случай в дом Чернышова, где их поместили в темной комнате, отделенной от зала перегородкою, покрытой картинами. По данному сигналу, перегородка эта раздвинулась и открыла освещенную сцену. Давали «l'Esprit de contradiction», где я играл роль Тибодуа, и с большим успехом, против ожидания, так как ты знаешь, милый друг, что эта роль не из моего репертуара. Но я вспомнил, как ты ее играешь, и насмешил всех. На мне был надет один из костюмов маркиза, шитый золотом по старинному, большая подушка играла роль брюха и я стал неузнаваем; только по голосу и отличали. После пьесы мы дали пословицу Кармонтеля: «La rose rouge», где Пюнсегюр прекрасно сыграл живописца, а я – скупца, настолько же худого, насколько был толст в предыдущей пьесе. Их высочества наговорили мне много комплиментов. За пословицей последовали прехорошенькие куплеты, сочиненные Комбсом; они тоже имели большой успех и автор был представлен великой княгине, у которой целовал руку. Вообще премилый вышел праздник; их высочества были так милостивы, что всех очаровали.

Русский карнавал кончился, однакоже, только для русских, а иностранцы праздновали еще понедельник и вторник; для них был устроен публичный маскарад у Бертолотти; понятно, что и русские не воздержались от посещения этого маскарада, но они были в масках, во избежание штрафа в 20 рублей.

Князь Григорий Орлов уже восемь дней как приехал сюда. Это очень красивый мужчина. Императрица сохранила к нему дружбу. В качестве фаворита (бывшего), он носит, в петлице портрет Ее Величества, так же, как Потемкин и все те, которые пользовались этим титулом и исполняли функции, дающие на него право. Не нравится мне это публичное доказательство отношений, которые должны оставаться только подозреваемыми. На втором спектакле у великого князя, где были Императрица, Орлов и Потемкин вместе, я с большим любопытством наблюдал за ними. Очень это было пикантно для зрителей. Я заметил, что царствующий фаворит не обладает такой уверенностью, как тот, который уж перестал царствовать.

Ты, вероятно, воображаешь, мой друг, что люди, так много суетящиеся ради удовольствия, стремятся отдохнуть или по крайней мере попользоваться удовольствиями менее суетливыми. Ты жестоко ошибаешься. Тщеславие, всем здесь управляющее, заставляет, помимо суеты публичной, принимать на себя еще частную. У великого князя был спектакль, так надо, чтобы и у нас тоже он был. Я не знаю нации, более подражательной чем русская, и нигде не видал таких придворных, как при русском дворе. Граф Иван Чернышов намерен составить труппу и предложил мне в ней участвовать. О выполнении этих новых проектов я тебе дам отчет.

Вторник, 5 марта. – К брату.

Опять пропуск в моей корреспонденции – не писал с прошлого вторника, с 27 февраля. На другой день я ужинал у Петра Чернышова, где говорили о г-же Мусиной-Пушкиной, жене русского посла в Англии, только что выдержавшей операцию рака. Делал некий Тоди, и очень удачно. Удивительно храбрая дама. Она скрыла день операции от мужа, от друзей, от всех, кто интересуется ее здоровьем. Пока все идет хорошо, но окончательные результаты выяснятся только через шесть недель. Маркиз, мать которого умерла от этой болезни, говорит, что в возрасте г-жи Пушкиной всего можно бояться; по его [49] словам, хорошо еще то, что у нее не было детей, но плохо то, что ей уже 37 лет. Рак у нее сделался два года тому назад, от толчка, полученного при лондонском дворе.

Все четверги, пятницы и субботы я ужинал у Бемер. Разговаривали о слухах про наши спектакли. Русские нас жестоко осуждают и Альбертина, вторая дочь Бемер, предостерегала меня насчет этих сплетен, которым я, однакож, никакой важности не придаю. Они доказывают только зависть и безсильную злобу русских; но все-таки я решился бы отказаться от игры, чтобы не давать пищи этим милым качествам, если бы не боялся казаться побежденным. Я буду продолжать играть, но постараюсь быть индифферентным к тому, что про меня говорят. Пюнсегюр, очень горячо к этому отнесшийся, так же, как гр. Андрей, удивляются моему хладнокровию, а я им сказал, что нахожу приятным сыграть что-нибудь мимоходом, но не хочу смотреть на игру, как на серьезное занятие. Ответ мой только увеличил их удивление, что и заставило меня объясниться с гр. Андреем, которому я сказал, что знаю сплетни, возникшие по этому поводу, и презираю их; что я никогда ни к кому не подслуживался; что Чернышов, уверяющий, будто бы мы уговаривали его дать спектакль, ошибается, так как у нас есть занятия и развлечения более интересные; что я, наконец, за себя, отказываюсь от участия в его спектаклях. Тем более, что он любит лесть, прибавил я. «Это правда, отвечал гр. Андрей, сам он всю жизнь был льстецом, а теперь желает, чтобы ему льстили». «Может быть, сказал я, но ему придется узнать, что есть люди никому не льстящие, и что я из их числа».

Боюсь, милый друг, как бы это откровенное объяснение не охладило ко мне гр. Андрея. Пусть оно будет пробой, которой я подвергаю его дружбу и образ мыслей. Надеюсь, что он выдержит эту пробу; слишком уважаю его, чтобы думать противное, к тому же он кажется понял мои доводы и оправдал их.

Сюда прибыли посол императора кн. Лобкович и гр. Браницкий, великий гетман польский. Последний привез с собою гр. Потоцкого ⁶³, который кажется очень образованным и любезным.

В воскресенье утром был выход при дворе, а вечером, вместо куртага, то есть бала или концерта, состоялась игра в карты, так как по причине поста другие развлечения не допускаются. Императрица находилась не в галлерее, а в той зале, где происходит целование руки. В этот день я ужинал у Ивана Чернышова, а на другой день у гр. Петра.

Забыл тебе сказать, что в среду был в ложе, управляемой генералом Мелиссино; он слывет за человека, обладающего высшими знаниями.

Шевалье Козимо Мари доставил мне следующие сведения о Барнаульских копях в Сибири:

«Барнаульские, серебряные и золотые прииски находятся на Змеиной горе. Чтобы добыть 1200 пудов чистого золота или серебра, нужно употребить миллион пудов руды. Жила идет диагонально, на глубине 120 аршин. Число рабочих на приисках доходит до 40000; на расплату с ними идет медь, добываемая из руды. Для этой цели там устроен монетный двор, чеканящий ежегодно на 300.000 медной монеты, из коей 200.000 идут на уплату рабочим, а остальные 100.000, так же, как все золото и серебро, поступают в пользу казны. Но куда деваются эти металлы, ни в Петербурге, ни в Барнауле никто не знает».

Ужинал у Бемер. Шарлотта была очаровательна; хотя она и не совсем здорова, но природная веселость берет у нее верх над болезнью. Мы пели; за столом я сидел рядом с нею и дружески разговаривал. После ужина, зашла речь о гадании; я заявил, что буду гадать вместе с принцем Ангальтом и гр. Брюлем; она спросила, зачем такая компания и разве я не собираюсь гадать для себя отдельно; я ответил, что непременно буду. Затем я предложил погадать на ее счет, она согласилась, но не решилась задать [50] вопроса, боясь, что «это будет слишком ясно». Затем мы немножко полюбезничали. Я сидел рядом с нею, держал ее руку в своих и мы обменялись нежными взглядами, но Шарлотта, не желая, должно быть, выказать своей чувствительности, вдруг встала. Я последовал за нею и мы стали разговаривая ходить по комнате, причем я узнал, что в свите принца Генриха прусского есть один офицер, который в нее влюблен, но которого она не любит, и что скорое его прибытие очень ее беспокоит. В следующий раз постараюсь это выяснить, но думаю, что Шарлотта питает ко мне дружбу; по крайней мере очень бы желал этого. Желал бы, пожалуй, и большего, мой друг, потому, что в этой молодой особе все меня привлекает.

Среда, 6. – К брату.

Опять любовь, мой друг, опять интересные объяснения и с другой особою! Что ты скажешь? Не думай, однако, что я хочу похвастаться победами, а прежде выслушай. Пообедав у гр. Панина я отправился к великому князю, куда был приглашен на детский спектакль. Играли Alzire и l'Jndiscret, что мне не понравилось, так как совсем не подходит к детскому возрасту. После спектакля был ужин. Я сидел рядом с княжной Трубецкой, которую хвалил в своих к тебе письмах, находя, что она похожа на твою жену. Мы с ней все время проговорили. Эта молодая особа очень интересна, у нее живой, восприимчивый ум. Говорили мы о характерах; она, мне кажется, обладает характером чувствительным, и деликатным, но до сих пор развивала больше свой ум, чем сердце. Не знаю, что она думает о чувствах, но думаю, что остерегается их. Тем не менее она заметила, что я за ней ухаживаю, и, кажется, не особенно этим недовольна. Между прочим она мне сказала: «Думаю, что вы меня не любите, потому что заставляете очень много говорить, и я уверена, что нас уже осуждают». Ты не удивишься, милый друг, если узнаешь, что вечер показался мне очаровательным. Но я уже вижу, как ты считаешь мои измены. Подожди, мой друг, не осуждай так поспешно. Шарлотта внушает мне любовь, интерес и желания; кроме того, она похожа на избранницу. Княжна Трубецкая похожа на твою жену и напоминает мне ее; она очень умна, обладает нежными глазками и красивым личиком. Ну, что ты теперь скажешь? Я люблю все, что достойно любви.

Четверг, 7. – К брату.

Мы с Комбсом превосходно пообедали у Рэмбера. Толстая Бильо меня потешала; но, надо признаться все-таки, что она умная женщина. Они недовольны Лессепсом и вполне основательно: это упрямый, ограниченный человек, которым командует жена. Говорили мы о Бэнаре Дюпли. Он приехал в Петербург из Пруссии с различными проектами.

Пятница, 8. – К брату.

Мне передали очень удачную остроту нашего военного министра, гр. Сен-Жермена; не знаю только, верно ли, это тебе лучше знать. Однажды, во время ужина с его величеством, королева стала, будто бы, бросать хлебными шариками в короля. Последний, обратившись к военному министру, спросил у него, что бы он сделал, если бы в него стали стрелять ядрами. «Я заклепал бы пушку», – отвечал Сен-Жермен.

Знавал ли ты, мой друг, гр. Ранцау ⁶⁴, который написал оригинальные мемуары и который сам стоит того, чтобы на него взглянуть? Я его разыскиваю; говорят, что он здесь.

В 4 часа у меня были принц Ангальт и граф Брюль; я нарочно вернулся от Панина, чтобы вместе с ними отправиться к аббату Паскини, где мы много говорили о герметических науках.

Суббота, 9. – К брату.

Сегодня утром, мой друг, я был с визитом у г-ж ***, о которых [51] писал тебе недавно. Застал одну дочь, матери не было дома. Играли на клавесине, пели дуэты, разговаривали. Тон здешних девиц совсем не такой, как у нас во Франции; здесь говорят откровенно, и мне заявили, что желают выйти замуж за богатого старика, который бы умер поскорее и оставил жену свободною. А перед этим расхваливали французов и говорили, что очень их любят. Вообще, прямая атака, но я сделал вид, что не понимаю. Пришла мать и стала хвалить свою дочь. Впрочем, это очень добрая женщина; она глупа и слабохарактерна, но ведь и доброта чего-нибудь стоит, мой друг, особенно здесь, где она встречается так редко. Кроме того, дочь, повидимому, получила хорошее воспитание, особенно по отношению к талантам: она хорошо играет на клавесине, поет и говорит по-итальянски, знает английский язык и любит литературу.

Четыре или пять месяцев тому назад, я говорил тебе о гр. Браницком, великом гетмане польском, который пробыл в Москве только три недели после нашего приезда. Я тебе отозвался о нем, как о человеке, преданном удовольствиям, и сказал, кажется, что он, благодаря неловкой, по обыкновению, рекомендации маркиза, принял меня очень холодно. Теперь он живет здесь уже дней пятнадцать и я у него был. По приему видно, что он переменил мнение обо мне, и я тем более был польщен, что русские, по его словам, наговорили ему про меня много хорошего. Можешь судить, как мне это было приятно. От него я отправился к г-же Нелединской, которая при ближайшем знакомстве много выигрывает. И физически и нравственно премилая женщина.

Воскресенье, 10. – К м-ль де-Брессоль.

Я здесь со многими познакомился. Сегодня меня представили кн. Щербатову ⁶⁵, у которого я и обедал. Князь, кабинетный человек, литератор, пишет историю России. Он очень образован и, по всей вероятности, философ; поговорить с ним весьма интересно. Оба они, с женою, люди слабого здоровья; жена едва успела оправиться от целого ряда родов. Это не делает дом их веселым; но с ними живет замужняя дочь, г-жа Спиридова (Spiritof), которая согревает семью своим присутствием. Пообедав у них, я отправился в Смольный монастырь – учебное заведение для девиц, вроде нашего Сен-Сирского, с той только разницей, что здесь помимо аристократического отделения есть и буржуазное. Первое разделяется на классы, отличающиеся цветом платья: коричневые, синия, серые и белые – самые старшие. Каждый цвет носится по три года, так что девочки живут в монастыре 12 лет. В торжественные дни, оне танцуют друг с другом, а публика смотрит из-за баллюстрады, не мешающей, однакож, разговаривать с ними. Только в это время и можно их видеть, даже родителям. Ничего еще не могу сказать вам о воспитании, которое оне получают: сам хорошенько не знаю.

Ужинал у кн. Голициной, где развлекался разговором с м-ль Матюшкиной, знаменитой красавицей. Вы, мой друг, такая скромная, такая сдержанная, удивились бы, услыхав, как бойко русские девицы говорят о любви, кокетстве, любовниках и проч., точно модные парижские дамы. Разговор наш продолжался часа два и очень меня заинтересовал. Матюшкина весела, любезна, красива и ей всего 20 лет! Она претендует на чувствительность, а я ей доказывал, что она всего только кокетка, лишенная чувства, и что будет такою еще десять лет.

Понедельник, 11 и вторник, 12. – К брату.

Маркиз говорил мне о вновь здесь возникающем старом проекте выделывать коньяк из астраханских вин. Это лишило бы Францию экспорта в 150,000 анкерков коньяка, которые она высылает сюда ежегодно. Но против проекта нельзя спорить, он вполне основателен. По этому поводу, маркиз сегодня шифровал депешу вместе с Комбсом. Уже не в первый раз от меня делают тайны. [52]

Ужинали мы у гр. Чернышовой и слушали очень интересные анекдоты о Петре Великом. Этот монарх больше всего любил морское дело. Адмиралтейство было любимым его местопребыванием и складочным магазином всего, чем он интересовался; туда он посылал все свои покупки и там искал всего, что ему было нужно. Там он присудил к смертной казни адмирала Крейца. Генерал-адмиралом был Апраксин, а сам царь носил титул простого адмирала. Этим титулом подписал он и приговор Крейца. В тех случаях, когда Петр не хотел выступать в роли монарха, он подписывался "Петр Михайлов" (Michaelitz). Когда под приговором Крейцу подписался весь совет, а в том числе и адмирал Петр Михайлов, то царь (кн. Иван рассказывал это со слезами на глазах) взял вновь перо и написал: «Знаю вину Крейца, но прощаю ему. Петр». Эта простота, соединенная с добротою, восхитительны, мой друг, и служат признаком великой души. По даровании помилования, произошел очень интересный и оригинальный спор. Во время суда Петр занимал в совете место Крейца; а когда последний явился, то, поблагодарив монарха за помилование, стал требовать своего места и возбудил против Петра обвинение в незаконном его занятии. Император стал защищаться, говоря, что приговоренный к смерти лишается чинов и места. Начался суд по всем правилам; Петр выиграл дело, а затем, восстановив Крейца во всех его чинах и должностях, занял место ниже его. Этим царь дал пример субординации, за поддержанием которой строго следил. Он первый ввел в русской армии дисциплину, которая привилась так, как трудно было ожидать от русского человека. Вот, например, черта, которою я восхищался бы и в одном из наших старых капралов. В адмиралтействе есть дверь, через которую может входить только один генерал-адмирал, для чего к ней и приставлен часовой. Между тем Петр, как я тебе говорил, был простым адмиралом и, следовательно, не имел права проходить через эту дверь. Раз, ночью, императору сообщили, что жена его родила мальчика; он спешит к ней и, для скорости, хочет пройти через запрещенную дверь. Часовой не пускает, не смотря на то, что знает царя в лицо. Тогда Петр говорит ему: «Друг мой, ты меня знаешь, я не стал бы настаивать в других случаях, но теперь императрица родила сына и я хочу его видеть». «Вы правы, государь, – отвечал часовой, – пусть меня завтра повесят, все равно, входите!»

Среда, 13. – К брату.

Вечером, мой друг, я убедился в чувстве Шарлотты ко мне и хочу теперь им похвастаться. Она так искренно поцеловала мою записку, что я пришел в восторг. Мы долго говорили и я могу быть доволен. Пришлось признаться Альбертине, которая отнеслась к этому признанию дружелюбно. Не знаю, что будет дальше, но я совсем решился.

Четверг, 14. – К брату.

Жизнь моя продолжает быть очень бурной. Обедал у испанского негоцианта Кронца (Cronz), где надо мной шутили по поводу Нормандеца и его ко мне ревности, которой я был невинною причиной. Ты знаешь, мой друг, что я бываю очень весел, когда ловко себя чувствую. Так было и у Нелединской. Она увлеклась моей веселостью, но тут же присутствовали двое в нее влюбленных; один – счастливый, гр. Андрей Разумовский, а другой – несчастный, наш Пюнсегюр; они занимались музыкой, но видели наши шалости, и надулись, что отозвалось и на репетиции. Нелединская вдруг стала печальна; я приписал это плохому ее здоровью и, для того, чтобы развеселить, продолжал дурачиться, смешил, целовал ей руки и проч. Да еще вдобавок, сказал на ухо гр. Андрею, с которым мы очень близки и который постоянно ее расхваливает, что теперь я вполне с ним согласен. Этим я думал доставить ему удовольствие. Репетиция прошла плохо; я потом поехал ужинать к Бемер, а вечером узнал от Комбса и Дюгэ, что между гр. Андреем и Нелединской произошло бурное объяснение; что несчастная женщина [53] плакала; что все поспешили уехать, между прочим и Пюнсегюр... Представь себе, мой друг, мое удивление!

Пятница, 15 и суббота, 16. – К маркизе Брэан.

Вчера я получил о вас сведения, сударыня. Брат, с которым я переписываюсь так же, как и с отцом, сообщил мне, что избранница удивлена моим молчанием.

Я обещал писать вам, сударыня, обо всем, что касается интересов моего сердца. Я должен, поэтому, сказать, что подчинился склонности, которая, может быть, серьезно поссорит меня с Нормандецом, секретарем испанского посольства, влюбленный в ту же молодую особу и введшем меня в их дом. Это та немка, о которой я вам писал. Я имел счастие понравиться также отцу и матери. О, госпожи француженки! Не во гневе вам сказать: не умеете вы любить искренно! Это, может быть, не особенно галантно по отношению к вам, сударыня, но мы оба знаем, как относиться друг к другу в этих случаях.

От 17 по 20. – К ней же.

Я только что ушел от моей немочки, сударыня, и очень о ней беспокоюсь. Ей пускали кровь и она лежит в постели. Сестра ее, наша общая поверенная, провела меня к ней, а тем временем в соседней комнате капитан Эйлер, сын знаменитого геометра ⁶⁶, разливался в речах и вздохах по поводу своих неудач в любви. Бедная больная была хороша, как ангел; я пробыл у ее кровати с четверть часа и закончил свой визит поцелуем. Что за прекрасная штука – поцелуй!

Кстати, по поводу любовных историй: есть здесь молодая девушка, графиня Матюшкина, очень хорошенькая и обладающая романтическими наклонностями. Она вообразила себе, что любит некоего Кошелева (Cochelof), отчаянного фата, и я намерен побороть в ней эту склонность. Вот уже два раза мы, за ужином, вели с ней разговоры о самых нежных чувствах. Я открыто критиковал ее избранника, и мы расстались с виду поссорившись, но она должна была признаться, что и сама думает то же. Как вы думаете, сударыня, не имел ли я права начать такую кампанию? Теперь всякие лиги и крестовые походы не в моде, но если бы они возобновились, то я начал бы поход против людей индифферентных и, главным образом, против фатов вроде Кошелева.

Четверг, 21. – К брату.

Сегодня я имел совещание с некиим Пиктэ, долгое время состоявшим при кн. Орлове. Это – человек, не пользующийся хорошей репутацией, но очень образованный. Теперь он работает над мемуаром относительно вывоза украинских табаков во Францию – проект, провалившийся при Елизавете, благодаря стараниям ее фаворита Шувалова, из личных его видов.

Вместе с двумя поляками, которые оба скоро уезжают, я был сегодня в Академии Наук. А затем, после буржуазно-веселого обеда у французского консула, отправился было к кн. Трубецкой, которая меня накануне пригласила, но не застал дома – какие-то семейные дела заставили ее уехать.

Ты не знаешь, мой друг, что у меня вчера вышла ссора из-за этой молодой особы. Мы репетировали две пьесы у Чернышовых, затем ужинали, все шло очень весело. За ужином я сидел рядом с княжной и очень за ней ухаживал, что видимо нравилось. Мало-помалу Чернышова стала пристально смотреть на нас и шептаться с маркизом, сидевшим около нее и тоже глаз с меня не спускавшим. «Нас осуждают», – сказала мне княжна в полголоса; и действительно, к концу ужина гр. Иван стал видимо придираться к ней. Это нас обоих очень рассердило и я ушел из этого дома очень недовольный хозяином и хозяйкой. Первый – низкий, фальшивый и тщеславный [54] человек, а последняя – дура, осуждающая любовные интриги и цинически отдающаяся своему лакею, как все говорят. Это меня окончательно оттолкнуло от дома, в котором я и прежде очень скучал. Вежливость русских состоит в том, что они надоедают поклонами, пошлыми комплиментами, обедами и проч., а настоящей тонкой деликатностью, составляющей всю прелесть общения, они не обладают.

Пятница, 22. – К брату.

Приятные дни редко повторяются, мой друг, в нашем обществе. Только что почувствуешь себя удовлетворенным, как уже приходится бояться за будущее. Пять или шесть недель я провожу здесь время очень весело; думал, что и сегодня весь день будет занят, как вдруг получаю ужасное известие: М-м де-Верак умерла в Копенгагене 27 февраля, в 11 часов утра. Можешь судить, милый друг, о моем удивлении и горе. Жаль бедного маркиза де-Верак, и я сильно боюсь за него. Какое тяжелое положение! Не знаю, что он будет делать; с нетерпением жду известий; при его впечатлительности нельзя не бояться.

Прощай! Забыл тебе сказать, что гр. Потемкин получил вчера датский орден Слона. Говорят, его хотят сделать князем священной Римской Империи. Забавно, что богомольная Императрица Австрийская награждает фаворитов далеко не богомольной Императрицы Всероссийской.

Суббота, 23. – К брату.

Сегодня перебывало множество народа, что мне ужасно надоело и привело меня в дурное расположение духа, так как я еще недостаточно дипломат, чтобы постоянно носить маску. Между прочим, заходил Козимо Мари; он мне сообщил, что Рибас произведен в майоры кадетского корпуса, что дает ему чин подполковника армии. Что ж – он стоит того. Ездил поздравлять и обедал у него. Видел там молодого человека, о котором как-то писал тебе и которого считают сыном Императрицы. О воспитании его сильно заботятся; мне показывали его учебные тетради; он изучает языки, геометрию, историю, музыку, естественную историю. Характер его, черезчур живой и впечатлительный, стал сдержаннее под влиянием Рибаса. Вероятно, мы увидим этого молодого человека во Франции, так как путешествие входит в план его воспитания. Он может выйти превосходным человеком; теперь ему 13 лет и он носит фамилию графа Бобринского.

После обеда сделал несколько скучных визитов, между прочим, к Чернышовой. Дочь ее будет очень умна. Этот ребенок вознаграждает меня за скуку, наводимую матерью.

День мой кончился у Бемер; я имею счастье, мой друг, быть любимым по-немецки, то есть искренно и без кривляний. Шарлотта очень чувствительна и покорить ее душу – завидная участь. Она мне говорила о портрете одного пруссака, которого она никогда не любила, но за которого должна была выйти замуж. Приезд его сюда, в свите принца Генриха, должен будет решить это дело, но Шарлотта не хочет, чтобы это изменило нашу взаимную привязанность.

Воскресенье, 24. – К брату.

Несколько дней тому назад я вмешался в одно дело, касающееся Фальконэ. Ты, может быть, слышал о неудачной отливке статуи. Он сваливает ответственность за это на Помеля, литейщика, помогавшего ему отливать, а Помель написал записку, обвиняющую Фальконэ. Так как я – друг последнего, то маркиз поручил мне разобрать дело. Выслушав обе стороны, я взял с Помеля обещание не печатать его записки, а Фальконэ с своей стороны, не предупредив меня, обращался к Императрице, которая приказала цензору не пропускать такого рода памфлетов. Я остался этим поступком недоволен, так как не вижу в нем прямоты, которою Фальконэ хвастается. Я даже сказал ему это в лицо. Цель моего вмешательства состояла в том, чтобы уговорить Фальконэ выдать Помелю [55] авансом 15000 ливров из 80000, которые ему обещаны, хотя это и было бы особой милостью, так как Фальконэ обязался платить только по окончании работы. Я провел это утро у него, и он мне доказал, что ничего не может сделать, потому что Бецкий, в ответе на его письмо по этому поводу (я видел письмо), весьма скаредно сообщает, что плата может быть выдана только после удачного окончания отливки. Да кроме того и сам Фальконэ слишком недоволен Помелем, чтобы делать ему снисхождение, если бы даже и мог. Я думаю, что Помель действительно виновен, но и Фальконэ нельзя слишком верить, потому что он очень себялюбив и прямолинеен.

Обедал у гр. Потемкина. Говорят, что акции его падают, что Завадовский все более и более входит в фавор, так как ему покровительствуют Орловы, кредит которых очень велик. Уверяют, что кн. Григорий отделывает свой здешний дом. Это плохо вяжется с намерением его путешествовать.

После обеда я был в кадетском корпусе на ассамблее, почти такой же, как в Смольном монастыре.

---

Комментарии

45. Александр Михайлович, фельдмаршал и вице-канцлер, женатый на Дарье Алексеевне Гагариной.

46. Фридрих, женатый на Шарлотте Менцель.

47. Шарлотта, будущая жена шев. де-Корберона.

48. Крещенский парад.

49. Урожденную Скавронскую, родственницу императрицы Елизаветы.

50. Тогдашний французский посланник в Португалии.

51. Степана Степановича, женатого на Меньшиковой.

52. Жозеф Бужон (Boujon), известный под именем Рибаса, сын испанца, родившийся в Неаполе, был авантюрист, обязанный своим возвышением Алексею Орлову, вывезшему его из Ливорио. Сначала был директором кадетского корпуса, потом адмиралом, причем командовал Черноморской флотилией, под начальством Потемкина. Маркиз Жюинье и генерал Ланжеров прекрасно об нем отзываются. Последний считает его «хорошим полководцем, отличным негоциатором и даже честным человеком». В этом позволительно усумниться. Он учредил масонскую ложу в корпусе.

53. Гр. Бобринский, сын Екатерины и Григория Орлова, родившийся через месяц по смерти Елизаветы. Одно время хотели признать его наследником, вместо великого князя Павла.

54. Позже, в одной из своих депеш, де-Корберон отзывается о нем так: «Князь Орлов был единственным из фаворитов Императрицы, способным давать ей смелые и честные советы. Погрязнув в эгоизме, он кончил тем, однакоже, что стал жить исключительно собою. Не имея, кроме того, никаких понятий в деле администрации, он оставался в невежестве, свойственном его стране, и сделался совершенно для нее безполезным». Дюран говорил о нем следующее: «По природе он простой русский мужик и остался таким до конца... Он любит так же, как ест, и может довольствоваться калмычкой или чухонкой так же, как самой красивой придворной дамой. Бурлак он был, бурлаком и остался».

55. Третий сын короля Фридриха – Вильгельма I, который был уже в России в 1770 году, ради подготовки раздела Польши. Теперь вновь его ждут.

56. Фридрих Великий.

57. Позднее, Корберон отзывается о Бецком как о «глупом невежественном старике, вся заслуга которого состоит в низкой лести».

58. «Самый дрянной авантюрист» – по словам Екатерины – который заставил себя ненавидеть как наука, и который, по протекции Бецкого, получил место директора Кадетского Корпуса и Академии Художеств (surintendant des beaux arts). Этот Ласкарис опять-таки итальянец, сын неаполитанца, торговавшего бакалейными товарами на острове Кефалонии, по имени Карбури». (Валишевский, Autour d'un Trone).

59. Фальконэ страстно критиковал греческих и римских скульпторов, которые, по его словам, не умели лепить лошадей. Особенно он нападал на голову лошади Марка Аврелия.

60. Карла-Станислава, палатина Виленского, которого Екатерина II ненавидела за любовь к родине.

61. Петра Васильевича, украинца по происхождению, состоявшего суфлером в придворном театре, а затем сделавшегося директором канцелярии малороссийского губернатора, гр. Румянцева. Это был человек умный, образованный и деловой. (Валишевский).

62. По смерти Петра, она вышла замуж за сенатора Полянского. Французский посол, де-Бретейль, видевший ее еще при жизни Императора, говорит, что она похожа «на служанку из плохого трактира. Безобразная, грубая, глупая, злая и невежественная, она бранилась, как солдат, вопила и плевалась при разговоре». (Валишевский, "Le roman d'une Imperatrice").

63. Станислава-Феликса, впоследствии бывшего маршалом Тарговицкой конфедерации.

64. Шведский государственный человек.

65. Михайлу Михайловичу, написавшему историю России.

66. У которого было три сына: Иоганн-Альберт, впоследствии директор кадетского корпуса в Петербурге; Карл – придворный врач и профессор медицины; Христофор – майор артиллерии и директор Сестрорецкого орудийного завода.