ИОСИФ КОПЕЦЬ

ОПИСАНИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ ИОСИФА КОПЦЯ

вдоль всей Азии, напролет от Охотского порта по океану, через Курильские острова, до Нижней Камчатки, а оттуда обратно до того же самого порта на собаках и оленях.

DZIENNIK PODRYZY IOZEFA KOPCIA PRZEZ CALA; WZDLUZ AZYA, LOTEM OD PORTU OCHOTSKA OCEANEM PREZZ WYSPY KURIJLSKIE DO NIZSZEJ KAMCZATKI A Z TAMTAD NA POWROT DO TEGOZ PORTU NA PSACH I JELENIACH

X.

Отправление корабля в Японию.

Попытка русских завязать сношения с Японией. — Письмо Екатерины и ответ на него японского государя. — Особенности берегов Нижней Камчатки. — Возвращение кораблей из плавания. — Сведения о Лаперузе. — Подарки коменданту.

При мне отправили в Японию корабль с выброшенными полтора года тому назад на берег Камчатки японцами. Японцы не плавают по всему морю, но держатся только берегов. Корабль был купеческий. На нем находились 60 человек и командир, прозвищем Кадайла. Екатерина Великая, ища у обитателей Нипона дружбы и желая завести с ними торговлю, отнеслась к потерпевшим кораблекрушение сострадательно. В течение двухлетнего моего пребывания в Нижней Камчатке корабль воротился, а капитан, который был в дружбе со мною, подарил мне копию карты оконечности Азии, составленной по разным путешествиям Кука, Лаперуза, по карте испанской экспедиции и на основании его собственного путешествия в Японию.

Много мне рассказал этот капитан о своей поездке и о приеме в Японии. Долго они там пробыли, ожидая ответа Могола, [992] японского государя, который получил письмо от императрицы Екатерины, присланное с этим кораблем. По словам капитана, ответ был неудачный и заключался в следующем. Япония не знает потопа и имеет столько жителей, что их едва может сдержать земля, религия их запрещает принимать обратно людей, коих судьба предназначила к погибели. И, действительно, всем этим людям отрубили головы, лишь только они были им возвращены. Вместе с тем предостерегали, чтобы впредь не оказывать подобного милосердия и из Нижней Камчатки этой дорогой не приезжать; в противном случае можно лишиться жизни. А что касается торговли, — гласит ответ, — то даем вам половину нашей печати, чтобы вы шли в те гавани, куда приезжают англичане, там и вас примут. В том же порте, в который прибыл корабль, запрещали торговать под страхом смерти. Тем не менее наши вывезли оттуда много прекрасных и редких вещей: деревянные зонтики удивительной красоты, деревянную посуду и разные материи.

По берегам Нижней Камчатки встречаются каменные развалины, в которых находят окаменелости в виде больших глыб, кристаллы разных цветов и удивительно красивые сталактиты. Доступ к этим развалинам затруднителен и с суши и с моря. Никто там не обитает, и ни один корабль туда не может пристать. Мореплаватели обыкновенно посылают в такие места шлюпки для собирания кристаллов и меди. В этих местах, при убыли воды, можно видеть верхушки медных гор.

Перед моим отъездом вернулись из плавания, после пятилетнего отсутствия, купеческие корабли. Открыли новые острова, а также добыли много кашней и мехов. Путешественники рассказывали о своих приключениях и, между прочим, передавали, со слов островитян, будто близ медяных и кристальных гор разбился корабль и, как полагают жители, не иной, как только Лаперуза, ибо в то время никакие другие мореплаватели там не путешествовали. Лаперуза же там все знали, так как он заходил в разные порты. Рассказывали даже с подробностями, что корабль был выкрашен красной краской.

Я видел у коменданта несколько штук раковин: формой они похожи на самый большой продолговатый лист, а вокруг жемчужины, величиною с турецкие бобы. Это был подарок ему от прибывших моряков. Видел я у него также удивительных морских животных и в том числе рака. Тело его было величиною с арбуз, а тысячи ног, в клубках и разных фестонах, имели по несколько десятков локтей длины. Очень любопытно видеть его в воде с распущенными ногами. Зовут это создание «морским солнцем». [993]

XI.

Заметка о Бениовском.

В Большерецке. — Рассказы о Бениовском. — Бениовский возмущает экипаж корабля. — Входит в доверие к коменданту Нилову. — Убийство Нилова. — Захват власти. — Отражение нападения. — Отплытие. — Бениовский в Париже. — Его дальнейшая участь. — Судьба взятых им с собою в Париж попова сына и двух камчадалов.

Не доехали до Нижней Камчатки еще двух тысяч верст, а на корабле уже не хватило пресной воды, так что мы принуждены были зайти в небольшой порт Большерецк, где и оставались несколько дней. Население Большерецка состоит из сибиряков, матросов и ссыльных москалей. Была там маленькая церковь и поп с многочисленной семьею.

Узнавши, что я поляк, рассказали мне, что у них тут жил ссыльный поляк Август, по фамилии Бениовский. Всю его историю и подробности освобождения рассказывали мне очевидцы-камчадалы, которые побывали с Бениовским в Париже.

Бениовский попал в плен еще во время Барской конфедерации. Он дважды бежал из Тобольска, наконец, его поймали и отправили с четырьмя арестантами из Охотска морем в Большерецк.

Надобно знать, что москали совсем не имеют эскадры в Охотске. Только у самых богатых московских и иркутских купцов, которые ведут торговлю с Кяхтой, лежащей к югу от Иркутска, у китайской границы, есть небольшие торговые флотилии из 4 — 5 кораблей. Такая флотилия очень дорого стоит купцам. Они должны посылать для кораблей из Иркутска все, до последнего гвоздя.

Купцы покупают у коменданта ссыльных, комплектуют ими экипаж кораблей, дают им оружие, содержание и обещают четвертую часть добычи, которую достанут от народов, открытых на океане.

На одном из таких судов был отправлен Бениовский. В дороге он имел время познакомиться поближе с людьми, составлявшими экипаж судна, и войти с ними в дружбу. Разузнавал он, какого они образа мыслей и намерений, пугал, что они идут биться с хищными зверями и сами погибнут, обещал освободить их, если они ему доверятся. Не трогал Бениовский только матросов, у которых были в Большерецке свои дома и семьи. Слова Бениовского сперва передавались по секрету, а потом все пристали к нему и дали клятву в верности.

Пройдя через Охотское море и достигнув Большерецка, корабль зазимовал. Бениовского с четырьмя другими сдали местному [994] коменданту, майору Нилову. Последний объявил ссыльным, что здесь назначается им пребывание, что они будут получать ежедневно по одному пятаку на пропитание и одежду, а на прочее должны сами зарабатывать.

Через несколько времени, Бениовский, познакомясь с жителями, заявил коменданту, что он хочет устроить небольшую школу, учить читать и писать по-русски, так как он хорошо владеет этим языком. Добрый комендант охотно на это согласился. У местного попа было трое сыновей, затем некоторые чиновники и матросы отдали своих детей под наблюдение и для воспитания учителю, так что число учеников доходило до двадцати. Кроме платы, родители учеников кормили учителя по очереди. Таким образом, положение Бениовского стало улучшаться. Но не забыл Бениовский о своем проекте. Он ждал приближения весны. Уже оставалось два месяца до отплытия корабля, как тайна была открыта перед комендантом. Бениовский, узнав об этом, поспешил выполнить свои замыслы и тем предупредить свое арестование.

Взявши с собою Хрущева, приятеля и товарища по ссылке, он отправился ночью к коменданту, с целью его арестовать. Нилов спал навзничь. Бениовский бросился на него. Комендант, пробудившись, схватил нападавшего за шейный платок, и если бы последний, к счастью, не развязался, он непременно задушил бы Бениовского. В ту же минуту Хрущев пронзил коменданта на постели ножом. Затем Бениовский провозгласил себя комендантом. Заведывающий кораблями купец, доверенный иркутской конторы, бежал, боясь, чтобы его не убили, и весь груз на корабле из разных товаров для островитян, спирта и тютюну достался в руки Бениовского. Он угостил своих друзей спиртом и тютюном, что было там большой редкостью и, таким образом, придал им мужества. Матросы, имевшие в Большерецке дома и семьи, разбежались. Для Бениовскаго это обстоятельство могло иметь важные последствия. Он прибегнул к хитрости. Велел собрать жен и детей, бежавших в церковь, обложить ее вокруг дровами, как будто бы хотел ее сжечь, чтобы страха ради вернулись мужья и отцы. Так действительно и случилось. Из любви к женам и детям матросы воротились из лесов и отдались в руки коменданта. Теперь наш Бениовский стал вполне независимым лицом и был уверен, что зимою ни один корабль не придет. Ожидал лишь весенней поры, чтобы выйти из гавани. Со всем тем, он был в страхе, так как некоторые народцы, обитавшие при море, оставались под властью московских начальников. Опасаясь быть атакованным соединенными силами, Бениовский перебрался со всей своей командой на корабль, хотя последний стоял еще во льду, и засел на нем, как в крепости. Опасения его оправдались. [995]

Начальники соседних колоний, собравши около тысячи человек, атаковали Бениовского. Но когда он приказал выстрелить из пушки холостым зарядом, все рассыпались: только незначительная часть нападавших имели огнестрельное оружие, остальные же были вооружены луками. После такой расправы, Бениовский успокоился уже и ожидал выхода в море. Не доставало ему матросов, так как последние не все воротились из лесов. Пришлось взять несколько камчадалов. Еще он взял с собою своего ученика, попова сына. Когда наступила весна, пустились в путь на удачу, плывя постоянно в полуденную сторону. Настолько близко проходили они от экватора, что едва могли выдержать необыкновенный жар. На пути встречали много островов и разных народов, причем Бениовский делал наблюдения. Перенеся много трудов и опасностей, Бениовский счастливо прибыл в Европу и появился в Париже. Объявил французскому правительству о сделанном им открытии дотоле неизвестных стран и островов. Дали ему эскадру, и он снова пустился в море. Но после долгого плавания и разных приключений он был убит во время пребывания на острове Мадагаскаре (Граф Маврикий-Август. Бениовский, историю которого рассказывает Копець, сослан в Камчатку в 1770 году. Отправлен французским правительством на Мадагаскар и 1774 году. Местными жителями избран в короли в 1776 году. Предложил свои услуги англичанам в 1783 году и принужден был сражаться с французами, которыми и убит в 1776 году. – прим. Г.В.).

Бедных камчадалов и попова сына он оставил в Париже, так как они не были ему нужны. Долго блуждали эти несчастные. Сын попа служил им проводником. К счастью, кто-то научил их, что тут есть полномочный московский посол. Обратились к нему, и он помог им: отослал их на английском корабле в Архангельск, откуда их доставили в Петербург, и по их рассказам составлено описание путешествия Бениовского. Екатерина 11 приказала дать им свободу, квартиру и содержание, но они на это не согласились, желали только одного — вернуться на свою родину. И случилось так, что, вернувшись в Нижнюю Камчатку, камчадалы были приставлены ко мне в Большерецке, в качестве сторожей. Они рассказывали мне удивительные вещи о Париже, так как очень многого не были в состоянии понять. [996]

XII.

О народах, известных под именем чукчей.

Характеристические особенности чукчей. — Обычай убивать старых и больных родственников и друзей. — Русские укрепления. — Съезд купцов, покупателей добычи. — Неблаговидные действия их. — Последствия этого — ненависть чукчей к русским. — Поездки чукчей на американский материк. — Что такое Новая Америка?

На оконечности Азии, неподалеку от Ледовитого моря, обитают чукчи. Чукчи отличаются от других народов ростом, красотою, наружностью и особенной решительностью. Прежде, когда москали нападали на них в крепостях, а они видели, что защищаться уже не в состоянии, — убивали своих детей и жен, чтобы те не доставались неприятелю, а сами погибали с великою храбростью. Чукчи метко стреляют из луков, ловко ездят на оленях и летают на лыжах, как птицы. Выдерживают величайший холод. Едят почти все сырое. На зиму они устраивают в земле глубокие ямы, летом же живут в шалашах из кож или коры. Делятся на несколько родов, и каждый род имеет своего начальника. В последние выбирают людей сильных, высоких и отважных. Религия, обряды и сожжение умерших у чукчей такие же, как и у соседних народов. Но, кроме того, они зарезывают очень старых и тяжко больных своих родственников и ближайших друзей, предварительно заявив им, что вследствие нежной привязанности они собственноручно прекратят их страдания. Россияне основали в соседстве с чукчами, в местностях наиболее для себя выгодных, при реке Анадыре, крепостцы. Там у чукчей величайшие ловли рыб и стада оленей. В этой местности много собирается купцов ради мехов. Там есть отличнейшие соболи, белки и черные лисицы. Торговцы, москали и сибиряки, очень много наживают от чукчей, давая им за соболей, куниц и другие меха тютюн, железные горшки, бусы, разный железный хлам и игрушки. Когда не хватало у москалей тютюну, они мешали листья капусты, о чем чукчи узнали. Но те еще чище доказали свою честность и дружбу. Когда сделка кончалась, москали угощали их тютюном. Чукчи имеют обычай закуривать трубки все разом и при этом затягиваться, так что на короткое время одуряются. Москали, пользуясь этим случаем, перебили своих друзей и отобрали у них все. С этого времени чукчи не имеют с ними никакого знакомства и остаются злейшими врагами.

Заведение укрепленных пунктов в земле чукчей повело к постоянным столкновениям. Погибало много людей с обеих [997] сторон. В конце концов, москали были вынуждены уступить. Теперь они уже не предпринимают экспедиций против чукчей, а ищут их дружбы. Вообще этот чрезвычайно отдаленный пункт, где обитает чукотский народ, мало имеет значения для русских, за исключением разве гавани, откуда можно было бы, со временем, открыть воображаемую Америку. К этому-то и стремятся москали. Они знают, что чукчи переезжают море на кожаных лодках и на третий день пути становятся на берегах Новой Земли. Между последней и материком существуют три острова. Чукчи нападают на эти острова и отбирают у жителей все достояние. Ни одно большое судно не может там пройти как по причине мелководья, так и вследствие тумана; да, кроме того, в малом числе никто не отважился туда ехать, видя на том берегу толпы людей. Откуда там взялись эти люди, неизвестно. Существует предание, что когда-то несколько десятков семейств, сосланных и поселенных на реке Енисее, хотели пробраться берегами Ледовитого моря, везя плоские и остроконечные суда. Когда напирали льды, они втаскивали суда на землю, а когда льды отталкивались ветром от берегов, шли далее. В доказательство справедливости этого предания передают, что, при впадении реки Енисея в море, найден большой деревянный образ, прославившийся чудесами, который, будто бы, был унесен из часовни между Иркутском и Якутском; что камчадалы, охотясь у Ледовитого моря на бобров, которые выходят из воды и отдыхают на льдинах, видели большие острова и на них церкви, похожие на наши. Тем не менее, до сих пор никто из путешественников еще не высаживался на берег предполагаемой Америки. Предполагают только, что это Америка, ибо много дерева и разных предметов прибивает океан к берегам Азии, по более точных сведений об этом до сих пор нет.

XIII.

Мое освобождение.

Результат подачи прошения на высочайшее имя. — Розыск двоих полковников. — Опасения. — Прибытие корабля. — Произвол местных комендантов. — Объявление свободы. — Недоверие. — Нравственное потрясение. — На берегу океана. — Сочувствие местных жителей. — Посещение миссионеров. — Молебен. — Угощение гостей. — Беседа с миссионером и комендантом. — Печальная новость. — Предсказание шаманок. — Английский корабль.

Добрый купец, о котором я уже упоминал, переслал мои письма и прошение в Петербург. Вследствие кончины Екатерины мое прошение попало в руки Павла I. Таким образом, Павлу я [998] обязан жизнью и свободою. Он меня разыскал. В Нижней Камчатке, а после и в других местах, при мне разыскивали двоих русских полковников, из коих один прозывался Краснощеков, а фамилии другого не припомню. Они были сосланы Екатериной II, но так как фамилии их переменили, то и найти их не могли. И я находился в таком же самом положении.

В исходе второго года я уже совершенно лишился всякой надежды видеть когда-нибудь свою отчизну или получить свободу. Я ожидал, что придет приказ прекратить мою жизнь. Мне постоянно внушали, с целью мучить меня, что величайшие преступники обыкновенно посылаются для примерного наказания смертью к покоренным народам, дабы последние, видя это, не бунтовали. Человек в несчастии легко поддается воображению, и у него в голове роятся тысячи черных мыслей. И вот, однажды, когда я мучился подобными мыслями, прибегает мой хозяин, бледный, задыхающийся и страшно перепуганный, и говорит, что вблизи порта показался корабль. Я заметил ему, что он должен этому радоваться, а он мне на то:

— Кто знает, что на нем приходит — печаль или радость...

Прежде случались иногда такие истории. Комендант, желая ограбить народы и отнять у них все, доносил ложно иркутскому губернскому начальству, будто бы они бунтуют и не послушны, а губернское начальство, вследствие этих донесений, давало коменданту военную силу. Тогда-то этот нравственный человек учинял всевозможные варварства, а губернская власть получала донесения едва через несколько лет. Теперь уже губернское начальство каждый год имеет сообщение посредством купеческих кораблей.

Не прошло двух часов по уведомлении меня хозяином о приближающемся корабле, как входит ко мне комендант с капитаном корабля. Я встретил их и, будучи уже слабым, заболел еще более, думая, что они сейчас объявят мне смертный приговор. Но вместо того я услышал от коменданта, что Павел I возвращает мне жизнь и свободу.

Сначала я не поверил, полагал, что меня хотят приготовить к назначенному мне наказанию; посмотрел в окно, которое хотя и было из пузыря, но все же достаточно прозрачно, — не зажигают ли костров для моей казни, и не начинает ли собираться народ. Комендант с капитаном не знали, как им поступить, видя, что я не верю своему освобождению, а только выражаю удовольствие, что сегодня окончатся мои страдания.

Я только тогда поверил их словам, когда капитан, имея письма от первейших польских особ, объявил, что Костюшко, Вавржецкий, Немцевич, Потоцкий и прочие освобождены. [999] Вскакиваю с места, чтобы поблагодарить их, но в этот момент от прилива радости шатаюсь и падаю без чувств. С тех пор я получил болезнь, — которая долго меня мучила, — как будто бы я был чем-то перепоясан пополам. К докторам в этих странах не прибегают, а только к одним сивиллам, или шаманкам, которые, кроме своих чудес, лечат травами. Комендант велел принести местного спирту. Его мне влили в рот, открывши уста костью, вместо ножа. От спирту я несколько опьянел, а уста сильно обжег. Затем пустили мне каменною стрелою кровь, но ее не пошло больше ложки.

Когда я очнулся, стал просить у коменданта позволения пойти на берег океана. Отвечает мне, что я теперь не имею стражи, разве велю идти за собою. Тут я уже больше начал верить, что свободен.

Ушел на берег океана с прежней своей стражей, и там мне все казалось в превратном виде. Перед каждою бурею показываются на море тысячи животных и с волнами приближаются к берегу. А у меня перед очами были разные наши процессии, монахи, шедшие с крестами, встретить меня, и я шел на встречу им в море. Но меня удержали. Я был как бы не в своем уме. Возвращаясь на свою квартиру, едва мог протолкаться вследствие наплыва мужчин и женщин, коим прежде нельзя было у меня находиться. Каждая женщина принесла мне какой-нибудь подарок. Разные ягоды, рыбы, птицы — они жертвовали от чистого сердца. На каменном столике у себя я нашел фляжку рому, голову сахару в четыре фунта и пачку небольших восковых свечек. Этот подарок мне сделал купец с корабля. Тут мой хозяин докладывает, что идет тамошний священник-миссионер в церковном облачении, с евангелием и в сопровождении певчих. В России существует повсеместно обычай совершать на дому богослужение, благодарить Бога в разных случаях. Смотрю: ведут престарелого священника, в ризе, с евангелием, а перед ним несут кадило.

Священник имел от роду 80 лет. Он был давно сослан для просвещения дикарей и обучения их вере, а также для пребывающих здесь матросов и чиновников. При нем находились 6 мальчиков, взятых на якутских островах. Он их окрестил, научил русскому языку, и из них образовались певцы, не уступавшие итальянцам.

Спешил я как-либо приготовиться.

Наскоро зажег несколько десятков, подаренных мне купцом, свечек. Был у меня бумажный образ на стене — св. Иоанна Крестителя, который, я, едучи через Московскую землю, купил у рядового за стаканчик водки.

Священник вошел в мою квартиру с большой свитой: тут [1000] находились — начальник прибывшего корабля, много материалов и местных жителей.

Сначала он пропел четыре Евангелия вместе с певцами, голоса которых так трогали душу, что ни один из присутствовавших не мог удержаться от слез. Я, от юности не склонный к плачу, начал почти реветь. Это доставило мне некоторое облегчение.

Когда богослужение окончилось, присутствовавшие сели кругом и нескоро могли успокоиться от волнения.

Думал сделать для них какое-нибудь угощение, но не знал из чего. Вдруг приходит мне на мысль польский пунш. У меня был ром и сахар, подаренные купцом, а вместо лимона весьма вкусная кислота из брусничных ягод, с которою я ел холодную рыбу. Я велел приготовить пунш в каменной посуде, объемом в 3 гарнца, которую камчадалы, наполнив китовым жиром, употребляют вместо лампы. Нашлось у меня шесть деревянных японских чашек, а остальные принесли от коменданта, у которого посуды было очень много. За пуншем каждый начал вспоминать со слезами свою отчизну. Священник и комендант наиболее скорбели, ибо не надеялись видеть ее совсем. Священник потому, что навсегда был прислан, а комендант — потому, что, вследствие продолжительного уже здесь пребывания, не надеялся долго протянуть, благодаря дыму вулканов и нездоровому воздуху.

Во время беседы комендант, между прочим, заметил мне, что я останусь у них еще три года. Это меня страшно потрясло, и я сказал коменданту: — Я вижу, что жестоко обманут. — Нет, — сказал он, — этот корабль, что зашел сюда за дровами и водою, принес действительно указ об освобождении вашем, но он завтра уходит на океанские острова и только на обратный путь, года через 2 или 3, если не случится другой более скорой оказии, возьмет вас с собою. Теперь же нет никакой возможности отослать вас, тем более, что зима уже наступает.

Пораженный такой печальной новостью, я снова начал скорбеть и терзаться.

Комендант, увидев, что я очень опечалился, приказал прийти двум шаманкам и отгадать, какая меня ожидает судьба.

Шаманки пришли вечером, при огне, в своих фантастических уборах, и уселись за отдельным столом. Каждая имела на себе белое платье из горностаев, с бахромами из жил, цветных трав, раковин, разных червяков и многочисленных, чем-то набитых, шкурок мышей, на голове колпак из шкуры росомахи с зубами, а сзади волчий хвост. Лиц не было возможности распознать, ибо они были, по обычаю, татуированы; кроме того, над глазами висели бахромы из оленьей шерсти, и каждая имела оленью лопатку. Перед ними поставили каменные лампы. [1001]

Одна из них жгла кость над лампой. Другая выбегала на двор, кружилась, смотря на небо и, возвратясь, рассказывала что-то на своем языке своей товарке.

Комендант спросил через переводчика, что они видят. Отвечали ему, что видят приходящий корабль и много людей разных цветов, каких уже давно тут не видали. Снова спросил: что будет с чужеземцем? как скоро он уедет от нас? Отвечали ему, что не долго будем с ним веселиться, ибо, сказали, мы видим его стоящим на пороге, в белой одежде, с вещами.

Компания разошлась, а я в то время готов был верить всему, что предсказывали шаманки.

Сделалась со мною бессонница, появилось беспрестанное удушье, и я заметно ослабевал.

Через несколько дней приходит комендант и передает мне, что английский корабль без мачты, по-видимому, оторванный от флота, прибыл в наш порт и вручил депешу об отсылке меня, через Иркутск, в Петербург, к нашему послу.

О подобных случаях комендант имел строгое приказание доносить иркутскому губернскому начальству. Но хотя Англия в то время была в большой дружбе с Россией, тем не менее комендант сильно беспокоился, что не имел корабля для пересылки депеш. Между тем приближалась зима.

XIV.

Отъезд из Камчатки.

Снаряжение экспедиции в Охотск. — Сборы в дорогу. — Собаки. — Нарты. — Отъезд. — Подарок миссионера. — Миссионер-спутник. — Остановки на пути. — Первая станция. — Чудодейственный гриб. — Расставанье с миссионером. — Встреча с чукчами. — Ижигинск. — Кровопускание. — Снежная буря. — Голод. — Переход через гору Бабушку. — Тунгусы.

Сделав необходимые исправления, английский корабль отошел к месту своего назначения. А комендант, в первых числах ноября, когда берега океана крепко замерзли, стал готовить крайне рискованную экспедицию в Охотск. Туда уже было отправлено несколько подобных экспедиций, но из них едва дошли две; прочие же, по причине больших морозов и нападения чукчей и других народов, дойти не могли. Комендант приказал запрячь около 300 собак и оленей, собрал вооруженную свиту, переводчиков, всего до 30 человек, а также заготовил на 3 месяца для людей и собак сушеной рыбы и оленьего мяса.

К этому каравану причислили и меня по усиленным просьбам миссионера. Комендант же не хотел меня отпустить по той [1002] причине, что ни один европеец не в состоянии перенести такого страшного холода, не говоря уже о тысячах случайностей, коим можно подвергнуться в пути.

Около 15 ноября 1796 года мы стали готовиться в дорогу. Комендант велел сделать для меня санки, у которых закрытое помещение обложили оленьими и медвежьими шкурами, так что оно немногим разнилось от нашей кареты, было очень теплое и даже имело окно из слюды. Были со мною еще две живые косматые собаки. Они меня согревали, и я без них, пожалуй, не перенес бы холода. Да, кроме того, комендант дал мне на дорогу несколько каменных фляжек спирта. Хотя я был очень болен, однако это скрывал, иначе комендант не позволил бы мне выбраться в путь. В моих санках было 13 собак, запряженных в ременное дышло, без вожжей. Одна из них идет впереди проводником. Она на столько смышлена, что во время пути беспрестанно оглядывается на киванье и слова камчадала, — в которую сторону ей двигаться. Камчадал, по обычаю, усевшись боком, на передке саней (Такие сани называются нартами. – прим. Г.В.), держится за брусья. У него на ногах лыжи, так что он мало того, что сидит, а и бежит вместе с собаками. В руке у него оштол, или толстая палка, с железным наконечником, для задерживания собак и саней. Когда ему надобно остановить собак, он поворачивает сани боком и тормозит. На конце оштола много железных колечек и звоночков, чего собаки боятся больше всего, так что оштол служит и вместо батога.

Настал день отъезда. Было совершено богослужение. Миссионер благословил меня и дал на память серебряный подарок с изображением многих крестов и надписью: «Тебе, крест, поклоняемся и ожидаем второго воскресения из мертвых». Это дорогое воспоминание я храню у себя до настоящего дня. Миссионер тоже выбрался с нами. У него был приход на первой станции перемены собак, где среди камчадалов много проживало матросов и сибиряков. Он их не видал уже несколько лет, а между тем там надо было утвердить крестины и браки.

Наперед весь наш обоз спустили с горы, так как селение, по обычаю, было расположено высоко над морем. Потом запрягли собак на ровном льду, чтобы они не перепутались. Вся свита крикнула ужаснейшим образом и все забрякали своими оштолами. Можно себе представить, с какой тогда быстротой бросились собаки! От такой быстрой езды кажется, что воздух срывает голову, и весь человек становится как бы одурманенным. Сначала собаки страшно напрягают свои силы, так что едва не надорвутся, а потом уже бегут свободно по обледеневшему снегу. [1003]

Корма в дороге, кроме как только на ночлег, им не дают. Прежде чем двинутся с места, собаки голодают два дня. Для ночлега выбирают места лесистые, или такие, где море выкинуло много деревьев. Там выпряженные собаки, свернувшись в клубок, засыпают, а через два часа каждая из них получает по одной сушеной рыбке. Люди во все время пути имеют довольно работы. На каждом ночлеге им приходится выкапывать в снегу большую яму, углубляясь до самой земли. Здесь раскладывают большой огонь, Ветер туда не проникает, а только большой мороз. Я ходил спать в свою, обитую мехами, карету и хотя одевался вдвойне, однако, будучи не здоров, постоянно терпел величайший холод. Настает день, запрягают собак, и мы снова пускаемся дальше.

На шестой день мы приблизились к первому селению, но попасть туда не могли, ибо жилища в земле совершенно занесло снегом. Некоторые собаки, из тех, что там уже бывали, легли и дальше не хотели идти. Почуяли, что есть тут жители. Спустили собак. Из них некоторые начали лаять, и тотчас обнаружилось поселение. Вышли камчадалы, и мы с повозками подтянулись. Должны были влезать в их ямы по лесенке через окно или закопченное отверстие, служившее для выпуска дыма. Меня же, в виду того, что был болен и очень толсто одет, спустили на веревках. Женщины окурили нас головнями, дабы мы не занесли им оспы или заразы. Уселся я около огня и начал приготовлять чай. Лёдоватый сахар и медный котелок были у меня привязаны к поясу, иначе бы сейчас же украли. От смрада в помещении я почувствовал тошноту. Зову миссионера, а его и след простыл ушел по подземным коридорам здороваться со своими пасомыми, занимавшимися работою при лампах. Наконец, он вернулся, и мы стали пить чай. Вслед за миссионером наносили много соболей, горностаев и шкурок оленьих выкидышей (wyporkow).

Стал он меня упрекать, что я, прожив два года в Нижней Камчатке, не узнал о сокровищах, какие в ней находятся. Развязал березовую кору и, показывая несколько сушеных грибов, рассказал мне, что они чудодейственны, растут на одной только высокой горе, близ вулкана.

— Обратите внимание, — сказал миссионер, — что я получил эти меха за грибы. Здешние жители готовы отдать все состояние, если бы я имел их больше. Эти грибы имеют такое свойство, что, кто их поест, — увидит свое будущее.

Так как я страдал бессонницей, то он советовал мне съесть один гриб.

Я долго не решался. Наконец, надумался, съел половину и погрузился в приятнейший сон.

Внезапно я увидел себя в великолепнейших садах, среди [1004] различных цветов, между женщинами, одетыми в белые платья. Они угощали меня разными плодами и ягодами, и тысячи других удовольствий.

Спал двумя часами более моего обычного сна. На другую ночь миссионер уговаривает меня съесть целый гриб. Я уже был более отважен — съел и в несколько минут заснул. Пробудился я, спустя несколько часов, — как бы посланный с того света, — чтобы меня исповедал миссионер. Кажется, что была полночь, когда я разбудил священника. Он взял епи-трахиль и исповедал меня. В течение часа я снова заснул и спал 24 часа. Не смею вспоминать о моих страшных видениях в этом сне: где я был и что видел. Упомяну лишь, что с того времени, как я стал разуметь, от лет пяти или шести, вся последующая жизнь, все лица, каких я только знал и с которыми соединяла меня приязнь, всякие забавы и труды по очереди день за днем, год за годом и напоследок все будущее — все это я видел перед собою. Впоследствии этот гриб причинил мне немалое беспокойство, так как некоторые из моих сонных видений оправдались. Просил я тогда и миссионера исправиться, если он сделал что либо дурное.

После трехдневного отдыха благословил меня миссионер и простился со мною. Запаслись мы провизией для людей и собак, заменили некоторых больных псов, взяли двух новых проводников и отправились в дорогу.

Приходилось ехать вблизи земли чукчей, которые постоянно нападают и грабят москалей и сибиряков. Мы ужасно боялись встретиться с ними, чего, однако, не миновали. На нас натолкнулись до 30 чукчей, возвращавшихся с охоты с богатой добычей. Одни из них ехали в чолнах (есть у них такие зимние повозки), другие на оленях. Спасением жизни мы обязаны нашему толмачу. Он прежде всего объяснил им, что везут из плена человека, который так же, как и они, сражался за свою землю; ныне его возвращает и призывает к себе белый царь, о котором рассказывают им пророчицы, что царь этот многокрылый и правит несколькими мирами. Подскочили они к моей повозке, стащили с головы меховой колпак и стали присматриваться к моему лицу. Я тотчас дал им заранее уже приготовленные подарки: тютюн, стеклышки и т. п. Они остались очень довольны и со своей стороны бросили в мою повозку несколько десятков соболей и трех получерных лисиц. Так тогда неожиданно счастливо мы расстались с теми, которые несколько лет тому назад разбили две точно такие же экспедиции. Все камчадалы и вся свита были благодарны за свое спасение мне, а еще более толмачу, для которого сделали складку в виде тютюна и разных безделушек. Несколько дней не встречали ни одного селения. Ночевали под [1005] открытым небом. Наконец, приехали в селение или местечко, из нескольких сот домов, называемое Ижигинск, заселенное москалями и сибиряками. Здесь содержится команда из нескольких десятков вооруженных людей для защиты от чукчей. В Ижигинске мы отдыхали несколько дней. Я опять безнадежно заболел. Болезнь моя усилилась, когда меня внесли с холода в теплый дом. Доктора не было. Какой-то старый, отставной солдат пустил мне кровь в количестве полгарнца и этим меня еще более ослабил. Через час из крови образовалась одна черная вода. Я страшно вспотел. Из глаз ручьями текли слезы. Меня сильно душило. Начались бесчисленные колотья в целом тел. Понемногу стало лучше, но все-таки припадки меня не оставляли.

В дальнейшем пути нас застигла снежная буря. От беспрерывно сыпавшегося снега среди бела дня сделалось темно, как ночью. Если бы мы остановились хотя 1/4 часа на одном месте, неизбежно были бы засыпаны с целым обозом. Но мы прятались под скалы или в густые леса, спешили на помощь собакам, чтобы они не погибли в снегу. Буря продолжалась около трех дней. У нас не хватило провизии, а между тем до Охотска оставалось еще несколько дней пути. Нам приходилось погибать. В видах сбережения корма для собак камчадалы были принуждены сами есть собак. Последние, не получая своей обычной порции, теряли силы, грызлись между собою и разрывали ослабевших. Никакого меха, рукавиц, колпака нельзя было при них положить, — все от голода рвали и съедали. Я имел еще немного провианту, вареного оленьего мяса, мало копченых рыб и небольшую часть сухарных крошек — в кожаном мешочке, который мне дал на дорогу комендант; кроме того, был у меня чай и немножечко водки. Весь этот свой магазин, идя спать, клал под голову, чтобы не украли. Вдобавок нам надлежало перейти через очень высокую гору, которую россияне и сибиряки называют Бабушкой. Лезли мы на гору в течение нескольких дней с непередаваемой трудностью. Не раз сани и собаки сдавались назад. Спускаться было не менее трудно. Мы имели на ногах лыжи, подбитые гвоздями, вроде щеток. Для сиденья маленькие лодочки из ремней, на руках рукавицы с гвоздями. И если бы не кусты кедров, выглядывавшие из-под снега, за которые мы хватались, теряя равновесие, нас бы ожидала несомненная погибель. Распряженные собаки спускались сами, слетая клубком, ибо не могли удержаться. Повозки просто скатывали.

Спустившись с этой страшной горы, мы встретили тунгусов с большими стадами оленей. У них нашли с избытком всякой провизии для себя и для собак. Тунгусы были нам весьма рады. Убили молодого оленя. Я сам варил его язык. Очень вкусен. [1006]

XV.

Прибытие в Охотск по суше.

Охотский комендант. — Его хищнические наклонности. — Болезнь. — Леченье у шаманок. — От Якутска до Иркутска: по Лене и на лошадях. — Вид берегов Лены. — Станции. — Буряты.

На другой день, после двухмесячного путешествия, мы достигли Охотска. Я нашел в этом городе того же самого коменданта, князя Егора Петровича Мышинского, жесточайшего тирана, с которым я совершил путешествие, на верховых конях, из Якутска в Охотск. Я оставался в Охотске два месяца, пока не пришел, по обычаю, из Якутска караван с разными корабельными принадлежностями. Лошади были наняты до Якутска через иркутских купцов, которым я дал за то несколько соболей и двух бурых лисиц. У меня было со мною очень много разных окаменелостей, подаренных на память местными чиновниками, а также и собственного сбора, несколько платьев, в которых сивиллы отправляют свои обряды: из коры, перьев морских птиц, из слюды, рубашек из кишек. Все это отобрал охотский комендант. Оставил мне только частичку этих одежд. Их я впоследствии поместил в «Храме Сивиллы» в Пулавах и в коллекции Тадеуша Чацкого в Порицке.

Перед отъездом из Охотска я сильно захворал. Образовалась у меня, не знаю от чего, ниже груди опухоль величиною больше созревшего яблока. Она причиняла мне величайшую тошноту и страшно давила. Доктора, который мог бы посоветовать, там никакого не было. Хозяин мой, сибиряк, отставной матрос, предлагал мне обратиться к тунгусским шаманкам, которые отличаются большими чудесами, нежели камчатские.

Будучи в таком беспомощном положении, почти что без чувств, я вполне отдался леченью шаманок.

По приглашению хозяина пришли две преотвратительнейшие бабы в своих удивительных одеяниях. Осматривали меня, дотыкались до моей опухоли и отскакивали, говоря, что камчадальские сивиллы, из зависти, наслали на меня своего дьявола и бросили в море кость. Трудно будет его выгнать, но мы его выгоним.

Хозяин учил меня согласиться на все, что только они захотят делать со мною.

Сивиллы принесли с собою сухие кедровые деревца и большую каменную плиту, на которой разложили огонь, а мне велели усесться не очень высоко и ничего не пугаться. Потом начали на своем языке что-то говорить огню. Затем одна из них поползла ко мне, рыча по-медвежьи, и, приблизившись на шаг, бросилась на [1007] меня, стала рвать зубами мое платье до самого тела, где образовалась опухоль. После упала навзничь, как бы в конвульсиях, и покатилась к огню. Хозяин советовал смотреть на ее рот. Тут я увидел, что у нее, в зубах, шевелится большой черный червяк.

— Видите, — сказал мне хозяин, — она достала дьявола.

Другая ее товарка вырвала червяка изо рта и бросила в огонь. Потом они начали смеяться и скакать, радуясь своей победе.

Взявши плату, ушли. Ошеломили они меня своим фиглярством, и мне показалось, будто бы я чувствую некоторое облегчение, но на другой день боль возобновилась.

Отправились дальше, в Якутск.

После непродолжительной остановки в Якутске двинулись в Иркутск. К этому городу ведут два пути. Купцы, с большими грузами мехов и добычи, плывут по реке Лене против воды и едва могут уйти 4 мили в день: настолько она быстра. Другой путь берегами реки, на лошадях.

Несколько дней я ехал водою.

Проезжая по Лене, видишь образуемые высокими каменными берегами разные пирамиды, как бы какие города, вид которых меняется каждую четверть мили. Тысячи водопадов стремятся в реки, камни светятся от солнца разными цветами.

В глубине берегов Лены нет никаких поселений — одна лишь дикая и безлюдная пустыня со скалами и пропастями, поросшими низким бором. На станциях, где поселены ссыльные, — все удобства. Ссыльные гостеприимны, не вымогают плату за кушанье и за услуги. Они питаются рыбою, сеют также зелень, разводят сады и бьют зверей; шкурами последних выплачивают подать. Оставляя какой-нибудь город, я постоянно брал конвой. Конвойные — те же ссыльные, люди разных сословий — рассказывали мне свои истории. Между ними, по их словам, много было невинных.

За триста верст до Иркутска я встретил дикарей, которых называют братскими народами (Прозвище бурят. – прим. Г. В.). Они живут на пространстве двух миль. Зиму проводят в лесах, а на лето для пастьбы скота, которого имеют очень много, возвращаются на равнины, лежащие вокруг Иркутска. Их поселения издали кажутся огромнейшими городами. Почти над каждым жилищем развешаны на очень длинных жердях оленьи шкуры. Это — жертвы для богов. Одежды этих людей странные — из оленьих и конских шкур. Физиономии самые страшные, лица оливковые и [1008] широкие. Религия языческая. Шаманки и у них в моде Земли не обрабатывают, хотя земля в окрестностях Иркутска плодородна. Питаются мясом, молоком лошадей и коров. Подати платят, частью мехами, частью деньгами, которые достают от продажи лошадей и рогатого скота. Они доставили меня на лошадях в Иркутск.

XVI.

Возвращение в Иркутск.

Прибытие в Иркутск. — Отдых. — Прием у генерал-губернатора. — Генерал Сумов. — Гуманность генерал-губернатора. — Неприятный визит губернского казначея. — Советник Горновский. — Его материальная помощь. — Она впоследствии дорого обходится. — В гостях у коменданта.

При въезде в Иркутск, у заставы, взяли мой паспорт и велели ждать. Я был в камчатском платье. Стал собираться народ, посмотреть на мой костюм. Через час приехал комендант, взял меня с собою и отвез в назначенную мне, сообразно чину, квартиру. Он хотел, чтобы я тотчас же отправился к генерал-губернатору. Но я упросил его повременить: во-первых, я страшно утомился от пути и болен, во-вторых, не имею в чем представиться, кроме этого дикого одеяния. Пробывши несколько минут, комендант оставил меня на квартире, а сам уехал. Помещение мне было отведено в доме купца. Он, увидев у меня соболей и разные меха, приказал принести серого сукна, которое там чрезвычайно дорого, белья и разного платья. На третий день я уже несколько отдохнул и был одет по-европейски. Старое же платье, которое собирало толпы любопытного люда, велел вынести на чердак для просушки. В тот же день заехал ко мне комендант и отвез меня к генерал-губернатору. Когда мы приехали гуда, я увидел огромный деревянный дом и человек двести караула. В самом Иркутске держат три полка, кроме кавалерии, так как окрестности города полны разными ордами, потом близко китайская граница, и, наконец, много там поселилось издавна ссыльных разных национальностей и разного звания. Комендант проводил меня в обширную залу, где я заметил нескольких генералов в орденах, стоявших несмело и покорно. Надобно знать, что здешний генерал-губернатор имеет власть в жизни и смерти. Когда ему доложили о моем прибытии, вышел ко мне и, взяв за руку, повел в свой кабинет. Там меня посадил около себя и представил прибывшему в этот день из Петербурга для осмотра местных войск [1009] генералу Сумову (Сомову?). Последний только что, перед моим приходом, наговорил очень много лестного для меня.

Генерал Сумов стал говорить, что знаком со мною только через бряцание оружия и пороховой дым. Тогда генерал-губернатор берет меня за руку, со словами:

— Я слышал, что вы были у Костюшко на хорошем счету, поэтому прошу вас сесть ко мне поближе. Я люблю людей, которые пылают ревностью к своей отчизне. — И еще прибавил:

— Я знаю Польшу и очень многих поляков, так как несколько лет стоял там в разных провинциях.

Он говорил очень хорошо по-польски.

Это был человек в высокой степени деликатный, справедливый и гуманный, что все за ним признавали.

Родом он был гановерец и назывался Христофор Андреевич Трейден. Не взирая на великую строгость Павла, он задерживал в Иркутске до тысячи несчастных, которых, в силу указа, надо было давно разослать по разным местам: одних на поселение, других в рудники, третьих для заключения в крепостях. При мне в Иркутске был большой наплыв приезжих из России: жен, следовавших за мужьями, детей — за родителями, друзей и слуг. Все сюда стремились, зная, что этот город служит пристанищем для несчастных жертв Павла I.

Того же дня был у меня с визитом губернский казначей и просил о возврате, выданного мне за год, арестантского содержания. Когда я ехал в Камчатку, он имел распоряжение выплатить мне следуемое содержание вперед за два года, ибо там дальше никакие деньги не ходят. На эти-то деньги тогда накупили для меня сухарей, круп, тютюну и пр., и это все, когда разбился корабль, пропало, кроме одного тютюну, которому ничего не сделалось. Казначей разъяснил мне, что с момента моего освобождения прекратилось мое содержание; жаль, что только через год дошла до меня весть о моем освобождении, и что поэтому казенные деньги необходимо воротить за целый год. На это я ему сказал:

— Видите, я не имею никаких средств не только заплатить, но даже воротиться на родину.

По отъезде его, приходит ко мне советник Антон Степанович Горновский, бывший капитаном-исправником в Якутске, когда меня везли в Камчатку, человек очень деликатный и богатый. Он происходил из захваченных прежде польских областей. Я бывал у него несколько раз с комендантом. Я рассказал ему свое горе, и он вызвался помочь. Горновский наперед заплатил долг казначею, за то, что я сидел в Нижней Камчатке год долее после издания указа. Дал мне на дорогу до Тобольска 500 рублей ассигнациями, отправил в Петербург [1010] проживавшему там своему брату, отставному подполковнику, вексель на мое имя. Когда через шесть лет по возвращении на родину я был в Петербурге, отыскивая наследство, этот подполковник пришел ко мне с полициею и велел заплатить себе вдвое, так как по вексельному праву дозволено взыскивать за неуплату в течение пяти лет. Я был поставлен тогда в высшей степени неприятное положение, ибо не имел возможности выплатить долг. На мое счастье нашелся приятель, бывший полковник польских войск Тадеуш Видзкий. Он за меня заплатил.

Вечером генерал Сумов взял меня с собою к коменданту на ужин. Это был день именин его жены. Она принадлежала ко двору императрицы, а он сам был гвардеец. Оба благородные люди.

У коменданта мы застали стол, накрытый на несколько десятков персон и убранный китайскими деревьями. Десерт был из разных китайских фруктов, а ужин исключительно из заливных — зверины, вкуснейших рыб и мороженого. За столом сидели исключительно несчастные изгнанники — особы разных чинов. Между ними находилось очень много дам прекрасных, но весьма печальных, приехавших со своими мужьями.

XVII.

Возвращение в Тобольск.

Беспокойный спутник. — Дорога от Иркутска до Тобольска. — Барабинская степь. — Остановка в Тобольске. — Посещение попами. — Описание города. — Встреча с соотечественниками. — Губернатор Кошелев. — На пути к Казани. — Воспоминание о Пугачеве. — В Васильсурске. — Князь Грузинский.

Когда я уезжал из Иркутска, один из тамошних обывателей дал мне человека, прося довезти его до Москвы. С ним я имел большие неприятности и горе. Это был величайший пьяница. На нескольких станциях он подговаривал извозчиков убить меня. Меня предостерегли во время, и я, не имея другого средства избавиться от этого негодяя, на одной станции напоил его водкой и, когда он уснул, бросил его. И уже до Тобольска я оставался один, без слуги. На станциях я редко ночевал, потому что когда я входил с холода в теплый дом, мне делалось дурно. У меня была собственная кибитка довольно большая, два мешка, набитые мехом, и теплые оленьи одеяла.

Дорога от Иркутска до Тобольска идет одними лесами и болотами. Мосты положены из круглых бревен. Трясет до невозможности. Наконец, я выехал на большую равнину, [1011] называемую Барабинскою степью. Местность и виды — несравнимой прелести. Почва весьма плодородна, почти вся покрыта красной травой и белой солью. Кое-где находят куски слоновой кости, изображения, похожие на человека, и очень много остатков разного оружия. Но никто из местных жителей ничего не знает об их происхождении. Очень много душистых цветов и трав. Бесчисленные озера, обсаженные тополями и богатые рыбой реки. Озерные заросли полны разного рода дичью. Но более всего встречается птиц, похожих по величине на наших лебедей. Есть там птицы — черные, пестрые и с большими горлами. Они плавают в одну линию бесчисленными стадами, сцепляются ногами и, хлопая крыльями, кричат и гонят рыбу к берегу, потом выбрасывают ее на землю и глотают. Белых чаек такое множество, что когда они пролетают, то днем делается темно, как ночью. Крылья у них — особенной величины. По местам попадались довольно высокие холмы, покрытые деревьями. Деревни редки, но зато очень богаты. Населены ссыльными.

В Тобольске меня задержали у заставы, взяли паспорт и через полчаса назначили мне квартиру, согласно моему чину. Дал два пятака полицейскому солдату, прося его отвести мне частную капральскую квартиру, ибо, благодаря своей болезни и заключению, я совершенно отвык от людского шуму.

Мне дали квартиру в доме сапожника. Внизу он сам жил, а на верху была очень хорошая комната, вся в иконах. Перед образом Божией Матери день и ночь теплилась лампада. Когда я вошел с холода в теплый дом, начались необыкновенные схватки. И вдруг мне приходит на мысль, что тут хорошо бы умереть. Зову своего хозяина, даю ему 5 рублей ассигнациями, ложусь при нем навзничь, складываю руки и говорю:

— Сбегай за попами, я кончаюсь.

Перепуганный и не особенно умный хозяин объявил попам, что у него в доме покойник.

Через полчаса пришли трое попов, с причтом, в ризах, с кадилом и евангелием. Пока пришли попы, схватки уменьшились, но я оставался в том же положении. Войдя в квартиру, начали петь. Потом спрашивают:

— Где же покойник?

Услышав это, встаю и говорю, что это — я. Попросил их пропеть евангелие (Автор пишет пропеть евангелие, очевидно, принимая обыкновенно употребляемое в восточной церкви чтение Евангелия речитативом за пение. – прим. Г. В.), потом начал плакать, и мне стало легче. Попотчевал попов чаем с ромом, и они ушли. [1012]

В Тобольске насчитывают до четырех тысяч домов. Есть несколько каменных церквей и замок на холме, окруженный валами.

Улицы все мощеные. Дома деревянные. Стоят на очень высоких сваях, ибо две огромные реки, Тобол и Иртыш, протекают вокруг самого города. От разлива их затопляются все улицы, а стоящие поближе дома сносятся водою. Тут есть губернатор и всевозможные управления, какие только существуют в губернских городах в России. Во главе духовенства стоит епископ. Очень много купцов, но товары, которыми они торгуют, самые заурядные: мыло, железо, разная галантерея, полотно, жир и платье для местных жителей. Население как в городе, так и в его окрестностях, кроме москалей и ссыльных, составляют разные татарские племена. Они обрабатывают землю, но хлеба мало сеют, более — зелени. Фруктов никаких не родится по причине большого холода. Не мало здесь и достойных особ, с семействами, изгнанных раз навсегда. Из них одни назначены в работы, а другие, о которых знают только губернатор да комендант, содержатся секретно. Последние самые несчастные, ибо не видят ни дневного света, ни человеческого общества. Между прочим я нашел своих соотечественников. Это были Кондратович, Грабовский и Паздзерский — из Литвы и Волыни, сосланные сюда Павлом. Они посетили меня, так как им можно было ходить везде, лишь бы на ночь возвращались к себе. Тобольским губернатором в то время был Кошелев, человек очень добрый и гуманный. В течение нескольких дней я постоянно обедал у него. Он же одолжил мне 300 рублей ассигнациями, так как у меня из денег ничего не оставалось. По прибытии на родину я возвратил ему деньги с величайшею благодарностью.

Простившись со своими земляками и взявши от них казацкого мальчика, который оказал мне большую помощь в дороге и после служил у меня 8 лет, я пустился далее.

Направляясь к Казани, я проехал очень много селений, жители которых были ссыльные.

Еще до сих пор остаются в этих селениях следы Пугачева. По всюду видны пушки и разные военные снаряды. Все местное население стояло за него. Более трехсот тысяч разной черни, подобно облаку, двинулось за Пугачевым. Города и замки сдавались, вынося ему все имущество. Священники со св. Дарами всюду его приветствовали, принимая за Петра, хотя он был только казак. Очень многих дворян и господ он замучил лютою смертью. И если бы Пугачеву удалось добраться до Москвы, Русское государство было бы в конец потрясено. Но он был выдан своими фаворитами генералу Михельсону. Недалеко от Казани существуют медные и железные фабрики, с которых расходятся по всей России отличнейшая посуда и самое лучшее железо.

Из селений, какие я встречал на Волге, самое значительное — [1008] Васильев-остров (Wasilow Ostrow) (Должно быть, Васильсурск? – прим. Г.В.), где я пробыл два дня. Оно состоит из нескольких сот очень порядочных домов. Жители, — люди богатые. Селение принадлежит грузинскому царевичу, который сам тут жил. Предки его были некогда владетельные особы, правившие отдельным государством (Речь идет, конечно, о Грузии. – прим. Г. В.), но Москва последнее покорила, а значительную фамилию эту истребила. Последняя отрасль этой фамилии сидит дома. В военной службе он не служил, ибо страдает телесными недостатками. Живет почти по-королевски, окружен многочисленной прислугой, и его крепостные очень счастливы. Для проезда Павла он приказал вымостить две мили на собственный счет. Но Павел не хотел ехать, будучи им недоволен. Когда я переночевал в этом селении, на утро пришел дворецкий просить меня от имени царевича на обед. Пошел я в обыкновенное время и нашел очень деликатного и предупредительного хозяина, очень много прекрасных со вкусом одетых дам, пышный, роскошно убранный стол, множество превосходнейших фруктов, отличнейшие вина и все, что только можно найти в первейшем доме. Я провел там почти целый день, рассказывая о своем путешествии, и показал царевичу свою карту, которую он просил оставить для просмотра до следующего дня. Простившись с ним, я ушел. На утро он возвратил мне карту и прислал большую корзину разной провизии и вин. С таким запасом я двинулся дальше к Москве.

XVIII.

Возвращение на родину.

В Москве. Добрая француженка-содержательница гостиницы. Генерал Каверин и князь Салтыков. — В Вильно. — Подольский генерал-губернатор Гудович. — Жизнь в Дубно. Тадеуш Чацкий. Житье у него в доме. Его доброе сердце. — Пребывание у А. Ходкевича. Подарок его супруги. Жизнь в своей усадьбе. — В доме Томаша Вавржецкого. Несколько слов об нем. — Отъезд на Украину. В Несвиже, у князя Доминика Радзивилла. Заслуги князя для родины. — Жизнь частным человеком на собственном фольварке и ожидания.

На последней станции перед Москвой я спросил извозчика, в какие заезжие дома они обыкновенно завозят лучших пассажиров. Он ответил, что самые лучшие заезжие дома в Москве два: один Стамбульский отель, а другой французский. Я велел ему ехать прямо в последний.

Вошедши в коридор гостиницы, я, благодаря своему костюму, попал на глаза самой хозяйке. Попросил ее дать одну [1014] комнату. Хозяйка тотчас же указала теплую и очень приличную комнату, сказав, что она будет стоить пять рублей ассигнациями. А между тем денег у меня оставалось не более 15-ти рублей ассигнациями. Я надеялся, что в таком большом городе найду кого-нибудь, кто мне даст в займы. Хозяйка взяла мой паспорт и выспросила мою историю, которую я ей рассказал вкратце. На утро снова она посетила меня, при чем предостерегала избегать разговоров с кем придется, особенно же советовала остерегаться поляков, что меня чрезвычайно удивило. Видя расположение к себе честной француженки, я открылся ей, что совсем не имею денег. На это она мне сказала, что пока я буду тут оставаться, содержание мне ничего не будет стоить, и еще дала мне 100 рублей ассигнациями. Благодарю ее и, желая знать, кому я обязан, спрашиваю ее имя. Но она ответила, что знать этого нельзя.

На третий день мне было приказано явиться в полицию. Начальником ее был генерал Каверин. Он, взявши меня в свой экипаж, отвез к генерал-губернатору князю Салтыкову, из-под команды которого я вышел с бригадою из Украины. Князь обошелся со мною в высшей степени деликатно, говорил по-польски. Выговаривал мне, в присутствии находившихся там генералов, что он из-за меня подвергся сильному преследованию со стороны Екатерины II, за то, что позволил польским войскам произвести замешательство я пробиться сквозь всю русскую армию. Затем Салтыков пригласил меня к себе обедать и позволил пробыть в Москве несколько дней.

В Москве я виделся с нашим генералом Неселовским. Он был сослан Павлом за чрезвычайную любовь к своей отчизне.

Показали мне московские достопримечательности. Но я их не описываю, так как это известно почти всем.

Наконец, я простился с почтенною француженкою и отправился в Польшу. Через Минск, я прибыл в Вильну и заехал прямо в почтовый дом. Хозяин, узнав меня, спрятал за ширмы из предосторожности, что станут собираться люди, ибо я, за неимением шубы, был в зимнем камчатском платье. Я жил в Вильне два месяца, пока не пришел указ Павла I выгнать всех иностранцев. Указ касался французских эмигрантов и ксендзов-трапистов. Я объявил себя жителем Галиции. Но был взят, как иностранец, и под конвоем отправлен на Волынь, в Устилуг на Буге, на кордон, где в то время стоял с войском подольский генерал-губернатор Гудович. Он задержал меня под предлогом, что таких вредных людей не отпускают за границу, что это, должно быть, ошибка, он спросит рапортом государя, могу ли я выехать. Я просил его присоединить к своему рапорту и мою просьбу к монарху. [1015]

На это Гудович согласился и велел мне жить в городе Дубно, под надзором низшего суда, с тем, чтобы я никуда не отлучался, пока не придет из Петербурга резолюция.

В это время приехал в Дубно новоградский староста Тадеуш Чацкий. Поручившись перед низшим судом, он взял меня к себе. В его доме я встретился со многими почтенными и учеными людьми. Г-жа Чацкая, урожденная Дембинская, была гуманнейшая и прекраснейшая особа и при том добрая полька. Я так сердечно был принят у Чацких, что никогда об них без благодарности не могу вспомнить. Чацкий выхлопотал для меня в варшавской комиссии, назначенной от трех дворов, для ликвидирования королевских долгов, денежную плату за чин бригадира. Но я хотя и был в высшей степени благодарен ему за его старание, и не имел тогда никаких средств к существованию, тем не менее, не отваживался взять денег за чин, приобретенный кровью и трудами. Этим я желал показать своим несчастные землякам, что несчастья и убожество не должны отнимать способности мыслить.

Потом я жил в доме Александра Ходкевича, доброго поляка и благородного человека. Имел счастье быть шафером на его свадьбе с Валевской (z Waleska), дочерью серадского воеводы. Валевская молодая, прекрасная особа, с большими природными дарованиями. Она, вместе со своею сестрою, Бержинской, подарили мне в Чернолесье восемь уволок земли (Равно 240 десятинам русской меры. – прим. Г. В.), с премилым парком, фруктовым садом, помещением для жилья и всем хозяйством.

Там я провел несколько лет. Это уже было по смерти Павла I, я уже мог выезжать за границу на воды, чем я пользовался и откуда снова возвращался в свое любимое местопребывание. Сюда прибыло ко мне несколько раненых солдат из моего полка, которых храбрость и привязанность ко мне были известны. Приютил их у себя, назначив одних для обработки земли, других для посадки деревьев (с ними и сам работал), третьих для домашнего хозяйства; наконец, из них же составил стражу, так как моя усадьба стояла в лесу, вдали от деревень и сел.

Прожив в уединении и печали об утрате своей родины несколько лет, я поехал в Петербург отыскивать наследство после своего родственника. Но не только не добился никакого успеха, а вдобавок потерял свою прекрасную пустыню; вернулся домой и проболел два года (После этих слов в подлиннике пометка: «в марте 1810 года», по всему вероятно, означающая время окончания автором своих мемуаров. Дальнейшие строки, должно быть, написаны позднее. – прим. Г. В.). [1016]

После того провел я несколько времени у своего родственника, у которого ни в чем не имел недостатка. Это был литовский хорунжий Томаш Вавржецкий, известный целому краю доблестью и любовью к отчизне. Он был избран после Костюшки народным главнокомандующим, а после стал усердным покровителем несчастных. Император Александр I назначил его для исчисления в казенных палатах нескольких губерний тех по иезуитских капиталов и гражданских податей, которые поступили со времени последнего захвата Польши.

По заключении Тильзитского мира, я оставил Литву и, по приглашению своего друга, отправился на Украину.

Когда я проезжал через Несвиж, на мое счастье, узнал об этом князь ординат Доменик Радзивилл и пригласил меня с большою предупредительностью в свой дом. Как добрый поляк с чувствительным и прекрасным сердцем, он подарил мне фольварк, доходами с которого я в настоящее время содержусь. Должен отдать князю справедливость, зная его близко, что для отчизны он не щадил ни достояния, ни жизни.

Итак, стал я жить в уединении, частным человеком, ожидая возврата отчизны и питаясь тою надеждою, которая уже столько раз нас обманывала (Приятель же, к которому я ехал, по фамилии Тадеуш Павша, сделался изгнанником и потерял все состояние. Его жена, урожденная Любанская, наидостойнейшая особа, столько делала пожертвований и столько показала горячности в спасении родины, как почти ни один из тамошних жителей. Женщине, украшенной такими высокими дарованиями и душевными качествами, все удавалось. – прим. автора.)...