ФИЛИПП ДЕ КОММИН

МЕМУАРЫ

КНИГА ПЕРВАЯ

Тем не менее как-то утром вдоль противоположного берега реки, напротив Конфланского дворца, выстроились четыре тысячи королевских вольных лучников, нормандские дворяне и немного кавалеристов. А в четверти лье от них, в деревне, расположилась другая группа кавалеристов, между ними лежала прекрасная равнина. Нас [32] же от них отделяла Сена. Люди короля начали рыть у деревни Шарантон траншею и сооружать из земли и дерева вал. Траншея прошла напротив Конфлана, по другому берегу реки. За нею они поставили мощную артиллерию, которая сразу же выбила из деревни Шарантон людей герцога Калабрийского. Потеряв убитыми несколько пехотинцев и всадников, те поспешили перебраться к нам, и герцог Жан остановился в небольшом доме над рекой, совсем рядом с дворцом монсеньора де Шароле.

Затем эта артиллерия начала обстреливать наше войско и повергла всех в смятение, поскольку первый же залп скосил нескольких человек, а два ядра попали в комнату графа Шароле, когда он обедал, и убили поднимавшегося по ступенькам трубача, который нес блюдо с мясом. Граф Шароле перебрался на нижний этаж, приказав там все устроить поудобней, и решил никуда оттуда не двигаться.

Наутро все сеньоры явились на совет, который всегда собирался у графа Шароле; после совещания обычно все оставались обедать, Герцоги Беррийский и Бретонский усаживались на скамье, а граф Шароле и герцог Жан Калабрийский — перед ними ⁴⁸. Граф всем оказывал честь, приглашая к столу, как и подобало хозяину дома.

На совете было решено пустить в ход нашу артиллерию. Орудий было много у графа Шароле, прекрасные пушки имелись также у герцога Калабрийского и герцога Бретонского. В стене, тянувшейся вдоль реки позади Конфланского дворца, проделали большие бреши и в них установили лучшие пушки (кроме бомбард и других тяжелых орудий, которые не стреляли), а все остальные расставили, где только можно. В итоге артиллерия, которую выставили сеньоры, оказалась гораздо более мощной, чем королевская.

Траншея, проделанная людьми короля, была очень длинной и тянулась к Парижу; ее продолжали рыть дальше, выбрасывая землю в нашу сторону, чтобы уберечься от артиллерийского обстрела. В эту траншею все они и попрятались, не осмеливаясь высунуть голову. Кругом были прекрасные луга, и местность была ровной, как ладонь. Я никогда еще не видел столь ожесточенной перестрелки, продолжавшейся несколько дней. Мы надеялись выбить их артиллерийским огнем, но они, каждый день получая подкрепление из Парижа, держались стойко и тоже не жалели пороха. Многие из наших вырыли окопы возле своих домов, другие же воспользовались рвами, которых здесь было множество, ибо в этой местности добывали камень. Так в течение трех или четырех дней все спасались от обстрела. Правда, страху было больше, чем потерь. Ни один именитый человек тогда не погиб.

Когда сеньоры увидели, что, к их стыду, королевское войско не понесло никакого урона, они поняли, сколь опасно их положение. Ведь это придало смелости парижанам, которых во время перемирия можно было видеть столько, что, казалось, в городе никого не осталось. И тогда на совете было решено построить мост из лодок, [33] срезав у них узкие части и по широким настлав доски, а две последние лодки закрепив якорями. Для этого по Сене были подвезены большие лодки, по которым могло бы сразу пройти много пеших людей.

Итак, переправа через реку была делом решенным. Обеспечить ее безопасность поручили канониру мэтру Жиро, который говорил, что бургундцы выиграли от того, что противники набросали столько земли, поскольку атакующие окажутся теперь намного выше королевских людей, которые засели в траншее и не осмелятся выйти из нее, опасаясь артиллерийского огня. Эти доводы придали храбрости нашим людям накануне переправы, для которой все лодки были уже подведены, за исключением двух последних, стоявших наготове, так что мост был почти полностью сооружен. Но как только его закончили, появился королевский герольд и заявил, что мы нарушаем перемирие. Оно было заключено на два дня, и в тот вечер его срок истекал. Герольд, приехавший в действительности посмотреть, как у нас обстоят дела, разговаривал со случайно оказавшимися на мосту монсеньором де Бюэем и другими.

По мосту могли пройти бок о бок три кавалериста с копьями у бедер. Кроме того, у нас имелось шесть больших судов, на которых могла сразу разместиться тысяча человек, и много маленьких. Для прикрытия переправы расставили артиллерию. Были составлены списки отрядов для переправы и назначены ее руководители — граф Сен-Поль и сеньор де Обурден. После полуночи все начали вооружаться и еще до восхода солнца были готовы. Некоторые, пока еще не рассвело, прослушали мессу и сделали все, что должны в подобных случаях делать добрые христиане. В ту ночь я стоял в карауле, от которого никто не освобождался, и находился в большой палатке, разбитой посреди лагеря. Начальником караула был монсеньор де Шатогион, погибший впоследствии в битве при Муртене. Все мы ждали часа выступления. Но вдруг из траншеи, где сидели королевские люди, раздались крики: «Прощайте, соседи, прощайте!», а затем они подожгли свой лагерь и отвели артиллерию. Начало светать. Те, кто готовились к переправе, собрались у реки и увидели, что противник отошел уже очень далеко, к Парижу. Радуясь такому исходу, все отправились снимать оружие.

Как оказалось, король разместил за рекой своих людей лишь для того, чтобы обстреливать наше войско; вступать же в сражение, как я уже говорил, он не желал, чтобы не испытывать судьбу, хотя сил у него было не меньше, чем у всех сеньоров, вместе взятых. В его намерение входило расколоть лигу и добиться мира, не подвергая опасности в таком ненадежном деле, как сражение, своего столь высокого и могущественного положения, каковым является положение государя великого и покорного Французского королевства ⁴⁹.

Несколько дней длилось перемирие, во время которого в Гранж-о-Мерсье, поблизости от нашего войска, встречались представители обеих сторон, чтобы заключить мир, там ежедневно в тайне договаривались [34] о переходе кого-нибудь на сторону противника. От короля там бывал наряду с прочими граф Мэн, от сеньоров — граф Сен-Поль и другие представители. Много раз они собирались, так ничего и не решив. Перемирие тем не менее продолжалось, и множество людей встречалось возле большого рва, на полпути между обеими армиями,— его никто не имел права перейти даже в дни перемирия. В результате не проходило и дня, чтобы десять или двенадцать человек не перебегало от короля к сеньорам и наоборот. Позднее это место прозвали Торжком — из-за того, что там заключались сделки.

По правде говоря, встречи и общение в подобных условиях очень опасны, особенно для той стороны, которой явно грозит поражение. Ведь естественно, что большинство людей думает о том, как бы спастись или возвыситься, и поэтому с легкостью готово переметнуться на сторону того, кто сильнее. Есть, правда, столь добродетельные и твердые люди, что не имеют таких побуждений, но их мало. Особенно же опасно, когда сманивают людей государи, и если они умеют это делать, значит, господь милостив к ним, ибо это признак того, что им не свойственна безрассудная гордыня, которая порождает презрение к людям. По этой причине, если приходится вести переговоры о мире, нужно использовать самых верных слуг, какие только есть у государя, причем среднего возраста, чтобы молодые по слабости своей не вступили в какую-нибудь бесчестную сделку, а возвратившись, не напугали слишком дурными вестями своего господина, и предпочтение следует отдавать тем, кто был государем облагодетельствован и обласкан; но в любом случае посылать следует людей мудрых, ибо от глупца никогда пользы не будет. Вести же переговоры лучше где-нибудь подальше, а когда послы возвращаются — выслушивать их наедине или в узком кругу, чтобы можно было, если новости окажутся тревожными, внушить им, что следует говорить остальным, коли их начнут расспрашивать. Ведь когда они возвращаются с переговоров, все хотят знать новости, а кое-кто при этом станет утверждать, что от него ничего не скроют. И если послы таковы, какими они, по-моему, должны быть, то они и поступят так, что всем ясно станет, какой у них мудрый господин.

ГЛАВА Х

Я завел разговор на эту тему, потому что видел в этом мире много лжи, особенно со стороны слуг по отношению к своим господам; и чаще всего обманутыми остаются гордые государи и сеньоры, не желающие прислушиваться к словам других людей, в отличие от смиренных, которые с охотой им внимают. Из всех, кого я знал, самым мудрым человеком, способным выпутаться из беды в тяжелое время, был наш господин — король Людовик XI, смиреннейший в своих речах и одежде и весьма настойчивый, когда ему нужно было привлечь на свою сторону полезных или опасных для него людей. [35] Он не унывал, если с первого раза получал отказ от того или иного человека, и продолжал свои усилия, не жалея посулов и даров в виде денег или тех должностей, которые, как он знал, того прельщали. В мирное и спокойное время он, бывало, лишал доверия и прогонял некоторых людей, а затем, когда появлялась в них нужда, возвращал их, щедро одаряя, и пользовался их услугами, не держа на них никакого зла за прошлое. Он был, естественно, другом людей невысокого положения и врагом всех могущественных, способных обойтись без него. Никто, кроме него, не изъявлял желания знать стольких людей, и не прислушивался к людям столь внимательно, и не осведомлялся о столь многих вещах. Поистине он знал, как своих подданных, всех могущественных и значительных людей в Англии, Испании, Португалии, Италии и во владениях герцогов Бургундского и Бретонского. Благодаря таким способностям и приемам, о которых я рассказал, он удержал корону, несмотря на многочисленных врагов, коих сам себе нажил, вступив на престол.

Но в особенности его выручала великая щедрость. Дело в том, что если в трудную минуту он вел себя мудро, то, как только чувствовал себя в полной безопасности или хотя бы получал передышку, он начинал во вред себе уязвлять людей по мелочам, ибо с трудом переносил спокойную жизнь. Он с легкостью злословил о людях и в глаза, и за глаза, исключая лишь тех, кого побаивался,— а таких было немало,— поскольку по природе своей был довольно-таки боязливым. Но когда его болтливость приносила ему неприятности или же он опасался их и хотел как-то поправить дело, он говорил обиженному: «Я знаю, что язык мой причиняет мне много вреда, но он же иногда и доставляет радость. Однако я готов повиниться». Слова эти он обязательно подкреплял каким-нибудь подарком, и дары его были щедрыми.

Большая милость божья для государя, когда он умеет различать добро и зло, а в особенности когда он больше следует добру, чем злу, как делал наш господин — король. По моему мнению, ему пошли на пользу трудности, перенесенные в юности, когда он бежал от отца и укрывался у герцога Филиппа Бургундского, у которого прожил шесть лет ⁵⁰,— ведь он вынужден был угождать тем, в ком нуждался, и познал невзгоды, а это немало значит. Когда он обрел силу, став королем, он поначалу помышлял лишь о мести, но очень скоро из-за этого приключилось немало бед, и тогда к нему пришло раскаянье. И он исправил все, что, заблуждаясь, безрассудно натворил, и снова расположил к себе тех людей, которых раньше считал виновными, о чем Вы позднее узнаете ⁵¹. Если бы он не был воспитан иначе, чем, как я видел, воспитывают сеньоров в этом королевстве, то ни за что не сохранил бы власть. А тех ведь воспитывают так, что ни о каком чтении они понятия не имеют и ни одного мудрого человека в их окружении не бывает, умеют они лишь наряжаться да говорить глупости. Они держат управляющих, которые ведают их делами и к которым только и можно обращаться, а к ним самим [36] нет, ибо, не имея подчас дохода даже в 13 ливров серебром, они надменно отвечают: «Обратитесь к моим людям», подражая тем самым большим вельможам. Потому-то мне часто приходилось видеть, как слуги наживаются за их счет и дают им понять, что они глупцы. А если случайно кто-нибудь среди них возьмется за ум и пожелает знать, каково же его состояние, то оказывается, что уже поздно и поправить ничего нельзя. Так что следует заметить: все люди, которые когда-либо были великими и совершали великие дела, подготавливались к этому смолоду и успехи их объясняются либо воспитанием, либо милостью божьей.

ГЛАВА XI

Я задержался на этой теме, но ведь она такова, что даже при желании мне трудно от нее оторваться. Возвращаясь к войне, напомню, что, как Вы уже слышали, люди короля, засевшие в траншее вдоль Сены, покинули ее в то время, когда их должны были атаковать. Перемирие продлилось не более одного или двух дней, и вскоре боевые действия возобновились с особенным ожесточением. Стычки происходили с утра до вечера. Из Парижа выходили небольшие отряды, но они тем не менее часто опрокидывали наш дозор, которому приходилось высылать подкрепления. Не припомню ни одного дня, чтобы он прошел без столкновений, хотя бы совсем незначительных. Если бы король пожелал, то уверен, что они были бы гораздо более крупными, но он относился с крайней недоверчивостью ко многим своим людям, причем без причины. Позднее он мне рассказал, что как-то ночью застал открытой в Сент-Антуанской башне дверь, ведущую в поля, и заподозрил в измене мессира Карла де Мелена, поскольку его отец охранял башню. Я же о мессире Карле ничего не скажу, кроме того, что уже говорил, но замечу, что лучшего слуги, чем он, у короля в то время не было.

В один прекрасный день в Париже решили дать нам бой (полагаю, что это было решение не короля, а капитанов), атаковав с трех сторон: одним, самым большим отрядом, — возле Парижа, другим — у Шарантонского моста (этот отряд не сумел причинить нам вреда), а третьим, в 200 кавалеристов,— через Венсеннский лес. Об этом намерении наше войско было предупреждено одним пажом, который посреди ночи прокричал с другого берега реки, что добрые друзья сеньоров извещают их об атаке, назвал имена некоторых и немедленно скрылся.

Едва начало светать, как перед Шарантонским мостом появился мессир Понсе де Ривьер, а монсеньор дю Ло и другие через Венсеннский лес добрались до нашей артиллерии и убили одного канонира. Повсюду забили тревогу, полагая, что началось то, о чем ночью предупредил паж. Монсеньор де Шароле быстро вооружился, а еще раньше это сделал герцог Жан Калабрийский, который в любое [37] время по тревоге был первым при полном вооружении и на боевом коне. Он был одет так же, как и его итальянские кондотьеры, но выглядел, как подобает государю и главнокомандующему. Он сразу же рванулся к нашим передовым отрядам, чтобы не допустить преждевременного выступления людей, ведь все войско с радостью повиновалось ему так же, как и сеньору де Шароле, и он действительно заслуживал такой чести.

Мгновенно все были на ногах и при оружии, укрываясь за цепью повозок. По другую сторону было только около 200 всадников в дозоре. Все были полны ожидания, но я никогда не видел, чтобы люди возлагали столько надежд на сражение.

На шум прискакали герцоги Беррийский и Бретонский, которых я лишь в этот день и видел вооруженными. Герцог Беррийский был при полном вооружении, но людей с ним было мало. Они проехали через весь лагерь и остановились неподалеку, чтобы встретиться с мессиром де Шароле и герцогом Калабрийским и переговорить с ними. Тем временем усиленный конный дозор подошел поближе к Парижу и заметил группу всадников, направлявшихся в нашу сторону, чтобы выяснить, в чем причина поднявшегося шума.

Наши пушки открыли огонь, когда люди монсеньера дю Ло подошли на близкое расстояние. Король располагал сильной артиллерией, и орудия, расположенные на стенах Парижа, дали в ответ несколько залпов. Удивительно, что их ядра долетели до нашего войска, ведь расстояние было в два лье, но, вероятно, они очень высоко подняли дула пушек. Пальба с обеих сторон убедила всех, что началось большое сражение.

Погода была хмурая и туманная. Наши конные дозорные, приблизившись к Парижу, заметили отряд всадников, а вдалеке от него, как им показалось, множество поднятых копий, и они вообразили, что в поле вышли все королевские батальоны и все парижане. Но это был обман зрения, вызванный пасмурной погодой. Наши повернули назад, к сеньорам, расположившимся за пределами лагеря, и сообщили им свою новость, уверив их в том, что схватки не избежать. Всадники же, вышедшие из Парижа, увидев, что наши дозорные повернули назад, стали приближаться, и это еще более убедило всех в том. что сообщение дозорных соответствует истине. И тогда герцог Калабрийский подъехал к тому месту, где был штандарт графа Шароле и где собралось большинство знатных людей его дома, готовых его сопровождать с развернутым знаменем. Наготове был и паж, носивший, по обычаю Бургундского дома, его гербы. Герцог Жан обратился к нам: «Ну, вот мы и дождались того, чего желали! Смотрите, король со всем народом вышел из города и они идут на нас, как говорят дозорные. Так что наберитесь мужества: коли, они вышли из Парижа, мы измерим их силу парижским аршином, а он велик!» — и поскакал дальше воодушевлять людей.

Наши дозорные малость оправились от первоначального испуга, увидев, что отряд вражеских всадников невелик, и вновь приблизились [38] к городу. Королевские батальоны оставались на том же месте, где их заметили раньше, и это заставило наших призадуматься. Они подошли к ним как можно ближе. Солнце уже поднялось, было светло, и они увидели, что это высокий чертополох, заросли которого доходили до городских ворот,— ничего другого там не было. Об этом сообщили сеньорам, и те отправились слушать мессу и завтракать. Ложным донесением дозорные опозорили себя, хотя их можно извинить, если учесть плохую погоду и вспомнить о ночном предупреждении пажа.

ГЛАВА XII

Переговоры о мире велись главным образом между королем и графом Шароле, поскольку они представляли главные силы. Сеньоры предъявляли большие требования, особенно герцог Беррийский, желавший получить Нормандию, но король на это не соглашался. Граф Шароле хотел вернуть города на Сомме — Амьен, Абвиль, Сен-Кантен, Перонн и прочие, которые король выкупил у герцога Филиппа за 400 тысяч экю за три года до этого и которые в свое время герцог получил от короля Карла VII по Аррасскому миру. Граф Шароле был крайне огорчен потерей этих земель, утверждая, что при его жизни король не имел права выкупать их, и напоминал ему, сколь многим он обязан его дому, когда, скрываясь от отца короля Карла, он был принят в Бургундии и прожил там шесть лет, получая деньги на содержание, а затем в сопровождении членов этого дома совершил поездки в Реймс на коронацию и в Париж.

Мирные переговоры зашли столь далеко, что однажды утром король переправился через реку к нашему войску, оставив многочисленных всадников, сопровождавших его, на берегу. В лодку с ним сели, не считая гребцов, всего лишь четыре или пять человек: монсеньоры дю Ло, де Монтобан — адмирал, де Нантуйе и другие. Их поджидали по ту сторону реки графы Шароле и Сен-Поль. Король обратился к графу Шароле со словами: «Брат мой. Вы обещаете мне безопасность?» (граф был ранее женат на его сестре) ⁵² — и тот ответил: «Да, монсеньор». Я, как и многие другие. слышал это сам. Тогда король вышел на берег со своими спутниками, и графы оказали ему подобающие почести. Дабы не остаться в долгу, король произнес следующее: «Теперь, брат мой, я знаю, что Вы поистине благородный человек, достойный своего происхождения от французского королевского дома».—«Почему, монсеньор?»— спросил граф Шароле. «Потому что, когда я отправил послов в Лилль к дядюшке, Вашему отцу, и к Вам, этот глупец Морвилье наговорил Вам такого, что Вы передали мне через архиепископа Нарбоннского — человека благородного, что он не раз доказал, сумев всех умиротворить,— что не пройдет и года, как я раскаюсь в том, что Вам довелось услышать от Морвилье, и Вы выполнили свое обещание, причем задолго до истечения срока»,— ответил король, добродушно [39] усмехаясь, ибо, зная натуру собеседника, был уверен, что тот получит удовольствие от этих слов. Они и впрямь ему пришлись по душе. «А с людьми, которые выполняют обещания, я люблю иметь дело»,— закончил король и затем отмежевался от слов Морвилье, заявив, что не поручал ему говорить что-либо подобное.

Король, прохаживаясь, долго беседовал с обоими графами, и за ними наблюдало много вооруженных людей, стоявших поблизости. Тогда-то и были высказаны требования насчет герцогства Нормандского, городов на Сомме и другие, выдвинутые ранее сеньорами как лично для себя, так и во имя блага королевства. Но сейчас о благе королевства речь уже не шла — его вытеснила забота о благах частных. О Нормандии король и слышать не хотел, но требование графа Шароле удовлетворил и по его настоянию согласился предоставить должность коннетабля графу Сен-Полю. Они распрощались очень любезно. Король, сев в лодку, вернулся в Париж, а остальные — в Конфлан.

Так шли дни — то мирные, то заполненные военными действиями. Все соглашения, достигавшиеся в Гранж-о-Мерсье, где обычно собирались представители обеих сторон, нарушались. Но переговоры между королем и сеньором де Шароле не прерывались, и они обменивались посланцами, несмотря на вооруженные столкновения. В переговорах участвовали Гийом Биш и Гийом д'Юзи. Оба они действовали от имени графа Шароле, однако ранее король благоволил к ним, приняв их по просьбе графа после того, как их прогнал герцог Филипп. Эти переговоры были не всем по душе; среди сеньоров росло взаимное недоверие, и все стало им уже надоедать, так что, не случись через несколько дней некоторых событий, они, к своему позору, разошлись бы по домам.

Сеньоры трижды, как я видел, держали совет, собравшись вместе в одной комнате; однажды я заметил, как недоволен был граф Шароле, когда после двух совещаний, проходивших в его присутствии, они не пригласили его на заседание в его же собственную комнату; чего не следовало бы делать, учитывая, что в составе нашей армии его военные силы были наиболее крупными. Сеньор де Конте, человек очень мудрый, как я уже отмечал, убеждал его проявлять терпение и говорил, что если он их прогневит, то они придут к соглашению без него, и что поскольку он самый сильный, то ему нужно быть и самым благоразумным, то есть избегать ссоры с ними, всячески заботиться о том, чтобы действовать совместно, и ради этого скрывать свой гнев, и что, если говорить правду, многие даже в его окружении весьма удивлены тем, что столь ничтожные личности, как две вышеупомянутые, участвуют в столь важных делах, ибо это очень опасно, особенно когда имеешь дело с таким щедрым королем, как наш. Де Конте ненавидел Гийома Биша, но я уверен, что его заставило так говорить не недоверие к нему, а забота о пользе дела, так как он высказал то же самое, что и другие. Граф Шароле согласился с этим мнением и стал чаще устраивать для сеньоров пиршества, [40] более обильные, чем раньше; благодаря этому он смог теснее сойтись с ними самими и с их людьми, которых прежде не имел привычки приглашать.

По-моему, в этом действительно была необходимость, поскольку опасность раскола была велика. В подобном сообществе мудрый человек всегда полезен и его услуги трудно переоценить, лишь бы к нему прислушивались. Но я не знал государей, которые способны были распознавать людей, пока они не оказывались в беде, а если они и умели это делать, то не пользовались этим. Они ведь вверяют власть тем, кто им более приятен — либо потому, что у них подходящий возраст, либо потому, что их взгляды совпадают с их собственными, а иногда они подпадают под влияние тех, кто умело организует их развлечения. К людям же разумным они обращаются, только когда в них появляется нужда. Такими были в свое время, насколько я мог видеть, король, граф Шароле, король Эдуард Английский и многие другие. Этих троих я наблюдал, когда им приходилось особенно трудно из-за того, что они пренебрегали разумными людьми. А графа Шароле, когда он стал герцогом Бургундии и фортуна вознесла его выше любого другого представителя его дома, сделав столь могущественным и прославленным, что он перестал страшиться равных ему государей, господь настолько лишил рассудка, что он начал пренебрегать любыми советами, полагаясь только на себя самого. И вскоре он горестно закончил жизнь, погубив многих своих людей и подданных и разорив свой дом, как Вы и сами можете видеть.

ГЛАВА XIII

Причины, по которым я обстоятельно говорил об опасностях, подстерегающих во время переговоров, и о том, что государям надлежит проявлять мудрость и хорошо знать людей, коим они поручают их вести, сейчас станут ясными, и тем, кто не постиг еще сути дела, будет понятно, что именно заставило меня столь долго рассуждать об этом предмете.

Во время переговоров, проходивших на общих собраниях, где все могли общаться друг с другом, вместо договора о мире в тайне от короля было заключено соглашение о передаче Нормандского герцогства герцогу Беррийскому, единственному брату короля, который, получив этот удел, вернул бы королю Берри. Сделка удалась потому, что великая сенешальша Нормандии ⁵³ с согласия некоторых своих приближенных и родственников впустила в цитадель Руана герцога Жана Бурбонского, и тот, таким образом, вошел в город. Она сразу же согласилась на эти перемены, поскольку очень уж хотела, чтоб Нормандией управлял принц королевской крови, и того же самого желали почти все нормандские города и селения. Нормандцам всегда казалось и кажется по сей день, что их столь великому герцогству подобает быть под властью не меньше чем у герцога. По правде [41] говоря, оно и впрямь могущественное и приносит огромные доходы. В мое время там собирали по 950 тысяч франков, а некоторые говорят, что и больше.

Отступившись от короля, все жители Руана принесли присягу герцогу Бурбонскому, выступавшему от имени герцога Беррийского, за исключением Уата ⁵⁴, который был любим королем, ибо был им воспитан и служил у него во Фландрии камердинером, а также Гийома Пикара, ставшего впоследствии генеральным сборщиком налогов в Нормандии. Не пожелал принести присягу и нынешний великий сенешал Нормандии ⁵⁵; он вопреки воле матери, совершившей, как сказано, эту сделку, вернулся к королю.

Когда король узнал о переменах в Нормандии, он понял, что не сможет исправить случившегося, и решил заключить мир. Он немедленно дал знать сеньору де Шароле, находившемуся в своем войске близ Конфлана, что желает переговорить с ним, и назначил час, когда он прибудет в поле к его лагерю. Он выехал к урочному часу со случайно подвернувшимися ста всадниками — по большей части шотландскими гвардейцами и другими. Граф же Шароле отправился почти без сопровождения и без всяких церемоний. Однако к нему по пути присоединилось много народа, так что его свита оказалась гораздо большей, чем королевская. Он приказал всем остаться в стороне и встретился с королем наедине. Король сказал ему, что мир на деле достигнут, и рассказал о еще неизвестных графу событиях в Руане, заявив, что по своей воле он никогда не дал бы брату этого удела, но раз сами нормандцы пожелали подобного новшества, то он дает согласие и готов заключить договор целиком в той форме, в какой он был представлен несколько дней назад. Помимо этого, оставалось договориться лишь о немногих вещах.

Сеньор де Шароле чрезвычайно обрадовался, так как его войско крайне нуждалось в продовольствии и особенно в деньгах и, не случись этого, все сеньоры, сколько их там ни было, вынуждены были бы с позором разойтись. Правда, в тот день или несколько дней спустя к графу прибыло подкрепление, посланное отцом, герцогом Филиппом Бургундским, которое привел монсеньор де Савез, и оно насчитывало 120 кавалеристов и 15 сотен лучников, а с ними было доставлено 120 тысяч экю наличными на шести вьючных лошадях и большое количество луков и стрел. Так что войско бургундцев, опасавшихся, как бы другие не заключили договора без них, получило хорошее пополнение.

Переговоры о соглашении были настолько приятны королю и графу де Шароле, и они с таким воодушевлением стремились довести их до конца, что, по словам последнего, не замечали, куда идут. А направлялись они прямо к Парижу и зашли так далеко, что вступили на вал, который по приказу короля был выведен довольно далеко за городские стены, в конце траншеи, дабы под его прикрытием можно было проходить в город. За графом следовало четверо или пятеро его людей. Оказавшись на валу, они перепугались, но [42] граф держался превосходно. Полагаю, что с этого времени оба эти сеньора стали более осторожны в проявлении своей радости, поняв, что она может обернуться бедой.

Когда в войсках стало известно, что сеньор де Шароле взошел на вал, поднялся шум. Граф Сен-Поль, маршал Бургундский, сеньоры де Конте и де Обурден и многие другие стали упрекать сеньора де Шароле и людей из его свиты в безрассудстве, вспоминая о том, как с его дедом приключилось несчастье в Монтеро в присутствии короля ⁵⁶. Всем, кто находился в поле, приказали немедленно вернуться в лагерь, и маршал Бургундский сказал: «Если этот юный государь, безрассудный или потерявший голову, погубит себя, то не дадим погибнуть его дому и делу его отца и нашему. А потому пусть все вернутся на свои места и будут наготове, не страшась грядущей судьбы, ибо вместе мы представляем достаточную силу, чтобы отойти к границам Эно, Пикардии или Бургундии». Произнеся эти слова, он вскочил на коня.

Граф Сен-Поль тем временем покинул лагерь, высматривая, не появится ли кто со стороны Парижа. Прошло немало времени, и вот показались 40 или 50 всадников — это был граф Шароле в сопровождении королевских лучников и других. Как только граф Шароле заметил своих, он велел сопровождавшим его вернуться назад и обратился к маршалу де Нефшателю, которого побаивался, поскольку тот, будучи добрым и честным рыцарем, высказывался крайне смело и даже отваживался говорить ему: «Я служу Вам до поры до времени, пока Ваш отец жив». Граф сказал: «Не браните меня, я прекрасно понимаю свое безрассудство, но я слишком поздно заметил, что нахожусь возле вала». Маршал высказал ему в глаза больше, чем говорил в его отсутствие, и граф, не молвив ни слова в ответ, понурив голову, вернулся к войску, где все обрадовались, увидев его, и стали с похвалой отзываться о честности короля. Однако никогда более граф ей себя не вверял.

ГЛАВА XIV

В конце концов по всем вопросам было достигнуто согласие, и на следующий день после этого граф Шароле устроил общий смотр, чтобы узнать, сколько у него осталось людей и сколько он потерял. На смотр без предупреждения приехал король с 30 или 40 всадниками и осмотрел все отряды один за другим, кроме отряда маршала Бургундского, который не любил короля, поскольку тот ранее подарил ему Эпиналь в Лотарингии, а затем отнял и передал герцогу Жану Калабрийскому, что нанесло маршалу немалые убытки.

Мало-помалу король, осознавший свою ошибку, примирился со служившими его отцу добрыми и знатными рыцарями, которых он сместил с их постов, взойдя на престол, и которые по этой причине [43] объединились против него. Было объявлено, что король примет на следующий день в Венсеннском замке всех сеньоров, которые должны ему принести оммаж, и что ради их безопасности замок будет отдан под охрану графу Шароле.

В назначенный день там у короля собрались все до единого сеньоры; вход охранялся хорошо вооруженными людьми графа Шароле. Тогда-то и был подписан мирный договор. Монсеньор Карл принес королю оммаж за Нормандское герцогство, граф Шароле — за пикардийские и другие земли, которые он вытребовал, а граф Сен-Поль дал клятву верности, вступив в должность коннетабля. Но не бывает пиршеств, где все были бы сыты, и одни получили все, чего желали, а другие ничего.

Король перетянул на свою сторону некоторых добрых мужей невысокого положения. Большинство же присоединилось к новоиспеченному герцогу Нормандскому и герцогу Бретонскому, которые направлялись в Руан, чтобы вступить во владение Нормандией. Когда были оформлены все бумаги и сделано все прочее, необходимое для установления мира, все распрощались друг с другом и, покинув Венсеннский замок, разъехались по своим местам.

Граф Шароле выехал во Фландрию в тот же день, когда тронулись в путь герцоги Нормандский и Бретонский. По дороге графа нагнал король, старавшийся убедить его в своих дружеских чувствах, и проводил до Вилье-ле-Бель, деревни в четырех лье от Парижа, где они заночевали. Короля сопровождало немного людей, но он приказал, чтобы к нему явилось 200 кавалеристов, дабы проводить его обратно, и об этом приказе сообщили графу Шароле, который уже улегся спать. Тот заподозрил неладное и велел вооружиться своим людям. Как видите, двум могущественным сеньорам почти невозможно пребывать в добром согласии из-за постоянных подвохов и подозрений. Два могущественных государя, если они желают жить в дружбе, не должны видеться, а общаться им следует через опытных и мудрых людей, которые будут вести переговоры и улаживать споры.

На следующее утро оба упомянутых сеньора расстались, обменявшись добрыми словами. Король вернулся в Париж в сопровождении своих людей, и подозрения насчет цели их приезда рассеялись. Граф же Шароле двинулся по дороге на Компьень и Нуайон (по приказу короля ему везде был открыт путь) в Амьен, где он принял оммаж от дворян, живущих в долине Соммы и в Пикардии, на землях, за которые король, как я выше говорил, уплатил 400 тысяч золотых экю три года назад и которые возвратил ему по мирному договору. Затем он без промедления отправился в Льежскую область, поскольку ее жители вот уже на протяжении пяти или шести месяцев воевали с его отцом, которого самого в это время там не было — он находился то в Намюре, то в Брабанте. Среди льежцев уже начались распри, однако зимняя пора не позволяла предпринять против них решительные действия: были сожжены многие деревни [44] и в мелких стычках нанесено льежцам несколько поражении, после чего был заключен мир. Льежцы обязались его соблюдать под угрозой большого штрафа. После этого граф уехал в Брабант.

ГЛАВА XV

Обратимся к герцогам Нормандскому и Бретонскому, которые отправились принимать герцогство Нормандию. Как только они въехали в Руан, начались споры из-за добычи. С ними ведь были названные мною рыцари, привыкшие к высоким должностям и большим почестям при короле Карле; они решили, что их выступление достигло цели, и потому все желали захватить места получше, не полагаясь более на обещания короля. Герцог Бретонский требовал своей доли, поскольку его участие в деле было наибольшим. И страсти накалились настолько, что герцог Бретонский вынужден был, опасаясь за свою жизнь, перебраться на гору Святой Екатерины близ Руана, а когда дело дошло до того, что люди герцога Нормандского вместе с руанцами готовы были осадить его в этом месте, ему пришлось ретироваться прямиком в Бретань.

Король меж тем продвигался к Нормандии. Вы понимаете, что он следил за событиями и ускорял их, ибо мастерски владел искусством разделять людей. Некоторые из тех, что держали укрепленные местечки, начали их ему сдавать, заключая с ним соглашения. Об этом я знаю лишь по его рассказам, так как меня в тех местах тогда не было. Он вступил в переговоры с герцогом Бретонским, в руках которого была часть крепостей Нижней Нормандии, в надежде заставить его порвать все отношения с его братом. Он провел вместе с герцогом несколько дней в Кане и подписал там с ним договор, по которому город Кан и другие с определенным числом солдат оставались в руках монсеньора де Лекена. Договор этот, однако, был таким неопределенным, что ни тот ни другой, полагаю, его никогда в расчет не принимали. Герцог Бретонский затем уехал, а король вернулся назад и двинулся на своего брата.,

Герцог Нормандский, видя, как король захватил у него Пон-де-л'Арш и другие места, понял, что не может оказать сопротивление, и решил бежать во Фландрию. Граф Шароле, находившийся тогда в Сен-Троне, городке Льежской области, испытывал огромные трудности: его вконец измученной армии приходилось вести борьбу со льежцами, и к тому же в зимнее время. Ему очень горько было видеть эти раздоры, так как он больше всего на свете хотел бы видеть герцога в Нормандии, что, как он полагал, на треть ослабило бы короля. Он велел собрать людей по Пикардии и разместить их в Дьеппе, но еще до того, как они собрались, комендант города заключил соглашение с королем. Таким образом, король вернул себе всю Нормандию, за исключением мест, оставшихся по Канскому соглашению в руках монсеньора Лекена. [45]

ГЛАВА XVI

Герцог Нормандский, как я уже сказал, решил немедля бежать во Фландрию, но тут он примирился с герцогом Бретонским. Оба они признали свои ошибки и согласились, что из-за раздора гибнет все лучшее в мире.

Могущественные люди примерно одинакового положения, когда они заключают союз, почти не в силах сохранять его в течение долгого времени, если только над ними нет кого-то главного, который должен быть мудрым и уважаемым человеком, дабы ему все подчинялись; я говорю это не понаслышке, так как собственными глазами видел много тому подтверждений. Ведь, к нашему горю, все мы склонны к раздорам, не учитывая их последствий, и, как я заметил, это происходит во всем мире. Мне кажется, что один мудрый государь, имея под рукой десять тысяч человек и средства для их содержания, внушает больше почтения и более опасен, чем десяток союзников, собравшихся вместе и имеющих по шесть тысяч человек каждый, поскольку у них будет столько вопросов, которые надо разрешить, что они потеряют половину времени, прежде чем придут к согласию.

Итак, герцог Нормандский, без средств и покинутый всеми своими рыцарями, некогда служившими королю Карлу, а теперь перешедшими к королю Людовику, от которого они получили больше, нежели имели при его отце, скрылся в Бретани. Оба герцога, как говорили бретонцы, поумнели после нанесенного им удара и держались вместе в Бретани. Их главным представителем был сеньор де Лекен, через которого шли взад и вперед многочисленные посольства: от обоих герцогов к королю и от него к ним, от них к графу Шароле, будущему Бургундскому герцогу, и от него к ним, от короля к герцогу Бургундскому и наоборот; одни из них направлялись, чтобы узнать новости, другие — переманить на свою сторону нужных людей и со всякими темными целями, прикрытыми благовидными предлогами. Некоторые послы имели действительно добрые намерения добиться умиротворения, но с их стороны было великим безумием мнить себя столь мудрыми и добродетельными, чтобы полагать, будто их личное содействие поможет примирить столь могущественных, ловких и упорных в достижении своих целей государей, как эти, тем более что у них не было основания желать примирения. Добрые души, мнящие себя способными добиться того, о чем они понятия не имеют, поскольку их господа нередко скрывают от них свои тайные помыслы, всегда найдутся. Такие люди, о которых я говорю, чаще всего служат для парадности и отправляются обычно за свой счет. Но с ними всегда едет какой-нибудь скромный человечек с особым поручением. Все это я постоянно наблюдал в посольствах, по крайней мере, того времени, о котором рассказываю. И насколько государи должны, как я говорил, проявлять мудрость при [46] выборе людей, которым они поручают свои дела, настолько же и те лица, что отправляются за границу представлять их интересы, должны хорошо все обдумать, прежде чем браться за эти дела; и проявит большую мудрость тот, кто воздержится и не станет в них вмешиваться, если поймет, что мало в них смыслит и не пригоден для их ведения, ибо многие способные люди из тех, кого я знал, оказывались сбитыми с толку и беспомощными, когда брались за них.

Я видел государей двух типов: одни столь неуравновешенные и подозрительные, что не знаешь, как с ними и обходиться, так как им все время мерещится, что их обманывают; другие же вполне доверяют своим слугам, но столь мало смыслят в своих обязанностях, что не понимают, кто им приносит добро, а кто зло. Причем первые постоянно переходят от любви к ненависти и от ненависти к любви, И поскольку среди государей обоих типов редко встречаются добрые, то положение при них не слишком надежно и прочно. Я, однако, предпочел бы жить при мудром государе, нежели при глупом, поскольку при нем легче найти средства и способы избежать его гнева и заслужить его милость. А к невежественным не знаешь, как и подойти, так как приходится иметь дело не с ними лично, а с их слугами, но тем не менее им все равно следует служить и подчиняться, если живешь там, где они правят, ибо таковы обязанность и долг.

Но если хорошо посмотреть, то мы должны возлагать надежды единственно на бога, ибо в нем одном мы обретаем уверенность и благость, коих нельзя найти ни в чем, принадлежащем к этому миру. Однако каждый из нас очень поздно это постигает, и то лишь когда оказывается в беде. Но лучше поздно, чем никогда.

Комментарии

48 Места на скамье возле стены считались почетными, поэтому граф Шароле усаживал на них герцогов Беррийского и Бретонского.

49 Говоря о покорности королевства, Коммин явно идеализирует положение вещей.

50 Людовик, будучи дофином, прожил в Бургундии у Филиппа Доброго, скрываясь от отца, Карла VII, против которого он постоянно интриговал, с сентября 1456 по июль 1461 г.

51 Людовик XI по вступлении на престол разжаловал многих служащих своего отца, Карла VII, мстя им за те преследования, которым он подвергался, будучи дофином. После войны с лигой Общественного блага он по заключенному миру вернул многим из разжалованных их должности и пенсии (см. выше, примеч. 22).

52 Карл Смелый первым браком был женат на сестре короля Екатерине Французской.

53 Жанна дю Бек-Креспен, вдова великого сенешала Пьера де Брезе, погибшего в битве при Монлери.

54 Бальи Руана Жан де Монтеспедоы по прозвищу Уат.

55 Жак де Брезе, сын Жанны дю Бек-Креспен и Пьера де Брезе, стал великим сенешалом в июле 1465 г., сразу же после гибели отца.

56 Дед Карла, герцог Жан Бесстрашный, был убит в 1419 г. в Монтеро во время свидания с дофином Карлом, будущим королем Карлом VII. Убийство было совершено приближенными дофина (сам он, возможно, был к нему не причастен) из партии арманьяков, или орлеанцев, и являлось актом мести за убийство в 1407 г. герцога Людовика Орлеанского, совершенное по указанию Жана Бесстрашного.

Текст воспроизведен по изданию: Филипп де Коммин. Мемуары. М. Наука. 1986