КОМАРОВСКИЙ Е. Ф.

ЗАПИСКИ ¹

I.

Наша семья. — Мое сиротство. — Добрые отношения ко мне зятя моего А.Н. Астафьева. — Зачисление меня в л.-гв. Измайловский полк. — Мое ученье. — Назначение курьером к графу Безбородко. — Путешествие Екатерины II на юг. — Посылка в Париж с подарками. — Приключение в дороге. — Пребывание в Париже. — Граф Бобринский. — Обрезков и его лакей. — Праздник в Кускове. — Граф К.Г. Разумовский. — Посылка курьером в Лондон. — Морское путешествие. — Встреча с норами. — Лондонская жизнь. — Г.А. Сенявин. — Возвращение в Петербург.

Я родился 1769 года 18 ноября, в Петербурге, на Песках. Батюшка мой Федот Афанасьевич служил тогда в Дворцовой канцелярии; начальником оной был сенатор Матвей Васильевич Мамонов; сын его, Александр Матвеевич, бывший потом фаворитом императрицы Екатерины II, с сестрою моею Дарьею Федотовною были моими восприемниками. Батюшка скоро потом вышел в отставку и переехал на жительство в Ухотскую волость, где он купил до 100 душ крестьян ². Матушка моя, Иулиана Ивановна, урожденная Зиновьева, скончалась [29] в 1770 году, августа 17-го, 38-ми лет, и похоронена подле соборной церкви в городе Каргополе, в 50-ти верстах от Ухотской волости. Я остался после моей родительницы 10-ти месяцев. Через два года, сестра моя, Дарья Федотовна, вышла замуж за Алексея Николаевича Астафьева и уехала в Петербурга; батюшка отпустил с нею и сестру мою Анну Федотовну. Первый мой учитель был упраздненный священник, а второй — отставной офицер. Батюшка ездил для свидания с сестрами моими и брал меня с собою. Зять мой, А.Н. Астафьев, служил тогда в г. Нарве цолнером. Но возвращении в Ухотскую волость, куда приехала с нами и сестра Анна Федотовна, батюшка женился на Дарье Степановне Рындиной, от которой имел дочь Софью; но она скоро умерла. 1776 года ноября 26-го, скончался мой родитель 48-ми лет от роду, и я остался круглым сиротою по 8-му году. Батюшка погребен под церковью во имя Спаса в Ухотской волости.

После батюшкиной кончины учреждена была опека — из родного дяди моего, Ивана Афанасьевича Комаровского, брата мачехи, Дмитрия Степановича Рындина, и зятя моего А.Н. Астафьева, который приехал в Ухотскую волость, узнавши о смерти батюшки, чтобы отвезти сестру мою Анну Федотовну и меня в Петербург ³. А.Н. имел обо мне попечение самого нежного отца; он немедленно занялся тем, чтобы отдать меня в лучший тогда в Петербурге пансион г-на Девильнев, и записал меня, по тогдашнему обыкновению, в службу, и я записан был в Преображенский полк сержантом сверх комплекта; потом, по связям его с Ф.Я. Олсуфьевым ⁴, я переведен был в Измайловский полк тем же чином в комплекте. После смерти Девильнева перевели меня в пансион г-жи Ленк, потом к г-ну Массону. В первом и в последнем из сих пансионов я имел товарищем гр. В.П. Кочубея. Сие случилось от того, что старший брат зятя моего служил при фельдмаршале гр. Румянцеве-Задунайском вместе с гр. Безбородкой и был с ним весьма дружен, а по брату своему и А.Н. в коротком знакомстве с ним находился. Нас привезли почти в одно время — меня из Ухотской волости к зятю моему, а Кочубея из Малороссии к родному дяде его гр. Безбородке. Они оба уговорились, чтобы отдать питомцев своих в лучшие пансионы. Я поступил от Массона [30] в кадетскую роту Измайловского полка. В 1786 году, я имел несчастие лишиться сестры моей Дарьи Федотовны.

В 1787 году, назначен я был находиться при графе Безбородко для курьерских посылок в чужие края во время путешествия императрицы Екатерины в Киев и Крым. В числе чиновников, составлявших свиту ея величества, находился советник придворной конторы В.П. Головцын; он был весьма дружен с батюшкой и любил меня, как сына. В предстоящей путь он взял меня с собою в кибитку, и я сделал путешествие от Царского Села до Киева самым приятным образом. Вояж сей императрицею Екатериною предпринят был для обозрения присоединенного полуострова Крыма и Тавриды к России кн. Потемкиным, которому и дан был титул Таврического. Назначено было также иметь свидание с римским императором Иосифом II во время плавания ея величества на галерах по Днепру, по случаю предполагаемой тогда войны у обеих империй против Порты Оттоманской. Император Иосиф приехал под именем графа Фалькенштейна ⁵. Сей вояж по Днепру и по Крыму описан принцем Делинем и графом Сегюром. В свите императрицы Екатерины от Царского Села до Киева, а потом и по Днепру, находились иностранные министры: граф Кобенцель — посол римского императора, Фиц-Герберт — английского, и граф Сегюр — французского двора и другие знатные особы. Путешествие представляло торжественное шествие. Во время ночи по обеим сторонам дороги горели смоленые бочки. Во всех губернских городах, где ея величество останавливалась, были балы, и все улицы и дома иллюминованы. На границах наместничеств встречали государыню ея наместники или генерал-губернаторы. На границе Новгородской губернии встретил Архаров, наместник новгородский и тверской; на границе Псковской губернии — наместник князь Репнин, псковский и смоленский, на границе Белоруссии — Пассек, наместник полоцкий и могилевский, а на границе Черниговской губернии — генерал-фельдмаршал граф Румянцев-Задунайский, генерал-губернатор и наместник всей Малороссии. В Киев приехало множество разных вельмож, а более поляков, и двор был весьма великолепен, особливо у заутрени, в Светлое Христово Воскресение, в Печерской лавре. К вечерне императрица поехала в Софийский монастырь; после оной посетила митрополита Самуила в его келье, больного, который сказал ей речь и уподобил ее Христу, явившемуся после Воскресения ученикам. Тогда был фаворитом крестный мой отец Александр Матвеевич Мамонов, получивший скоро потом графское достоинство; все мои домогательства, чтобы дойти до него, были тщетны. [31]

Из Киева в конце марта месяца того же года отправлен я был курьером в Париж с подарками к министрам французского двора: Монмореню (иностранных дел) перстень с прекрупным солитером, наследникам Верженя — полная коллекция золотых российских медалей, графу Сегюру (сухопутных сил) — соболий мех и фельдмаршалу де-Кастри — перстень с солитером. Подарки сии уложены были в двух ящиках и посланы по случаю заключенного с Францией первого торгового трактата; я поехал в перекладной повозке. Не доезжая до первой станции Василькова, я сбился с дороги, ибо уже смеркалось; повозка моя завязла и с лошадьми в большую лужу. К несчастью моему, ямщиком был со мною мальчик, который в первый раз, по словам его, ехал по этой дороге. Насилу могли мы вытащить одну из пристяжных лошадей. Я не знал, что мне делать, послать ли ямщика на следующую станцию, но он говорил, что его там не послушают, ибо никто его на почте не знает, или самому ехать. Я решился на последнее; вооружив ямщика моими двумя пистолетами и саблей, сел верхом на отпряженную лошадь и поехал, сам не зная, куда. К счастию, я выбрался на большую дорогу и приехал на станцию. Тотчас была заложена повозка, в которой я поскакал отыскивать завязшую в грязи. Я имел предосторожность, однако же, спросить имя прежнего ямщика. Проехавши столько верст, сколько, мне показалось, я сделал верхом, начал я и новый мой ямщик изо всей силы кликать по имени прежнего моего проводника, но было тщетно; проехав еще несколько верст, остановились, повторяли то же самое и не имели большого успеха. Каково же было мое положение, я знал, что со мной отправлено на несколько сот тысяч рублей драгоценных вещей, и что сие непременно дойдет до сведения императрицы, и, сверх того, первое сделанное мне поручение оказалось бы так неудачно, за что бы я мог подвергнуться строгой ответственности. Я пришел в такое отчаяние, что ямщик, сжалившись надо мной, начал меня уговаривать и просить быть спокойнее, что, приехав на станцию, как рассветает, смотритель пошлет тотчас несколько ямщиков, которые непременно отыщут завязшую мою повозку. Сие действительно меня немного успокоило. Проехав несколько верст назад, я увидел влево небольшую дорогу и приказал ямщику туда повернуть, но он мне сказал:

— Там, барин, не проедешь, там топь ужасная.

— Да, может быть, там-то мы и увязли, — отвечал я ему. И точно, сделавши версты с полторы, я громко назвал по имени прежнего ямщика, и он мне откликнулся. Я не могу изъяснить тогдашней моей радости; я выскочил из повозки, начал ямщика обнимать и, наградив его щедро, переложил свои ящики [32] в новую повозку и отправился на станцию. Я нашел на оной курьера, едущего в Киев из Франкфурта на Майне от графа Н.П. Румянцева, бывшего тогда министром при нескольких немецких округах!.. Курьер этот был его камердинер Мишин; он имел прекрасную коляску; я убедительно начал его просить, чтобы мне оную продать, ибо я не мог себе представить, каким образом в перекладных повозках довезу до Парижа мои посылки; к совершенному моему успокоению и удовольствию, Мишин мне коляску свою уступил, и я всегда за эту услугу был ему признателен.

Я проезжал через всю Польшу, Силезию, Саксонию, города Люблин, Бреславль, Наумбург, Дрезден, Мейсен ⁶, Лейпциг, Гельнгаузен, Франкфурт на Майне, где я в первый раз увидел гр. Н.П. Румянцева, который после так много меня любил и столь много мне благодетельствовал, потом через Мец в Париж. Я адресован был к пребывавшему у французского двора министру нашему Симолину и к министру герцога Готского, барону Гримму. Сей последний всегда находился в партикулярной переписке с императрицей Екатериной и был, так сказать, ея комиссионером в Париже. Барону Гримму поручено было тогда от императрицы купить кабинет герцога Орлеанского гравированных камней, который составляем, теперь одну из первых достопамятностей Эрмитажа. Я остановился в Париже, Rue Traversiere, hotel des Trois Mylords. В сем доме останавливались все русские курьеры потому, что в оном жил почтенный г. Добровский, служивший прежде советником посольства при нашей миссии, и, находясь в отставке, он был покровителем всех молодых людей, приезжавших из России курьерами в Париж ⁷. Я не мог воспользоваться его благосклонностями, потому что он был тогда болен и жил в деревне Пасси, близ Парижа, где, однако же, я его посетил ⁸. В день моего приезда король Людовик XVI делал смотр, на котором я находился, a la plaine de Sablon, своей французской и швейцарской гвардии. Сею последнею командовал тогда граф d’Artois, теперешний король Карл [33] X-й. Швейцарская гвардия имела мундир красный с серебром. Находившийся тогда в Париже А.П. Ермолов ⁹, бывший фаворит императрицы Екатерины, вздумал надеть для сего случая наш инженерный тогдашний мундир, который тоже был красный с серебром, и голубую польскую ленту, и в таком наряде приехал верхом на то место, где собрано было войско; все приняли его за графа d’Artois, войска построились и хотели отдать честь; но, увидевши свою ошибку, начали делать разные на сей счет насмешки до того, что Ермолов принужден был уехать. Король объезжал ряды солдат в карете, не выходил из оной и во время церемониального марша.

Г-н Симолин вел жизнь весьма уединённую, даже во многих отношениях несоответственную званию российского посланника. Советником посольства был П.А. Обрезков, первым секретарем г. Мошков, а вторым г. Павлов ¹⁰. Они оба оказывали мне большие услуги. Г. Мошков ездил со мною в Версаль в день сошествия Св. Духа. Я был в придворной церкви и видел процессию сего ордена, которая была едва ли не последняя до революции. Г. Мошков испросил позволение у королевы осмотреть Маленький Трианон, любимое ея тогда местопребывание. Король и королева обедали в сей день an petit couvert, т.е. за столом сидел один король и королева тоже одна, но в разных комнатах. Вся публика могла проходить мимо их величеств. Г. Павлов показывал мне все, что было любопытного в Париже, и ходил со мной в театр сей столицы. Первый спектакль я видел «Merope» aux Francais; сию роль представляла m-lle Rocourt в большом совершенстве. Тогда лучший трагический актер был Larive; он играл превосходно в сочиненной для него трагедии роль «Hercule sur le mont Eutna». Я приехал в Париж скоро после того, как распущены были les Notables и собирались les Etats Generaux, стало быть, революция уже приготовлялась. Бомарше незадолго перед тем сочинил свою комедию «Фигарова женитьба». Когда ее представляли, то зрители доходили почти до исступления, и всякий раз, как занавес опускалась, весь партер кричал a demain ¹¹. Сия комедия дана была 130 раз кряду. Это правда, что в ней играли самые лучине того времени актеры: Mole, Dazincourt, Dugazon, m-lle Contat, Olivier, m-me Vieumenille и прочие. В мое время в театре Большой оперы было первое представление «Таррары», оперы сочинения тоже Бомарше. Стечение зрителей было неимоверное, но сия опера не имела такого успеха, как «Фигарова [34] женитьба». Я должен признаться, что любимый мой театр был тогда les Varietes amusantes; зала была в самом Palais Royal и близко от моей квартиры. Мне случалось иногда целый день провести в сем единственном месте в свете. Поутру ходил я завтракать au Cafe de Foi, бывшем тогда в большой моде, или в другой кофейный дом. В полдень почти весь Париж съезжался гулять под аркадами или в саду; тогда на дворе были прекрасный аллеи, которые истреблены во время революции. Потом ходил обедать или «a la grotte flamande», или в другую какую ресторацию, ибо их тогда было несколько в Palais Royal. После обеда кофе пить я ходил au Cafe mechaniquo ¹², где из-под полу, посредством машин, доставлялось все, чего пожелаешь; а за буфетом сидела женщина для получения денег. Оттуда, погулявши до 6-ти часов aux Varietes, где по большей части давались комедии сочинения Du Maniant, который был тут же актером, — шел опять гулять под аркады. Все лавки всякий вечер были превосходно освещены воском, ибо кенкетов тогда еще не знали. Вся лучшая парижская публика туда съезжалась, и гулянье продолжалось до 11-ти часов вечера, по пробитии коих свист солдат швейцарской гвардии был сигналом гасить свечи и разъезда публики. Я часто ездил гулять aux bois de Boulogne ходил завтракать aux Champs Elysees: всякое воскресение было гуляние aux boulevards, где видны были прекраснейшие экипажи, равно как и а Longchamps. Сие гуляние состояло в том, что от заставы до bois de Boulogne тянулись в два ряда кареты, одна за другой.

В Париже были тогда из русских княгиня Н.П. Голицына с мужем и со всем ея семейством, — я у нея несколько раз обедал, — Р.А. Кошелев с женою, В.Н. Зиновьев, А.П. Ермолов, бывший фаворит, и граф Бобринский; сей последний вел жизнь развратную, проигрывал целые ночи в карты и наделал множество долгов. Он находился под присмотром нашего посланника и барона Гримма. Граф Бобринский, у которого я иногда бывал, — не иначе, как когда он сам заходил за мной, и я не в состоянии был от него отговориться, — не мог понять, что я по 18-му году не находил удовольствия в его обществе, и называл меня зато «le tres sage m-r Komarovsky» ¹³. После трехмесячного моего пребывания в [35] Париж дано мне было знать от посольства, чтобы я готовился к отъезду в Россию. П.А. Обрезков, о котором я говорил выше, получил тогда отпуск; он желал ехать со мной в Россию, на что я согласился, но так как он имел долги, то надлежало выехать ему таким образом, чтобы заимодавцы его не остановили. Я, получив депеши от посланника Симолина и от барона Гримма, который послал со мною к императрице несколько вещей из купленного кабинета гравированных камней у герцога Орлеанского, — должен был за заставой остановиться, пока Обрезков под чужим именем выезжал из города в фиакре. У него был слуга Михайло, который непременно хотел возвратиться в Россию. Дорогою у него сделалась белая горячка, и в бешенстве он едва нас обоих в одну ночь не зарезал имевшимся у него ножом; кончилось тем, что он соскочил с козел и ушел в лес. Через несколько месяцев Михайло явился к своему господину. Он завербован был нисколько раз в Пруссии в солдаты и все спасался бегством.

По возвращении моем в Россию я нашел двор в Москве, где мне случилось видеть великолепный праздник, который дан был императрице графом Петром Борисовичем Шереметевым в селе его Кускове. Что более всего меня удивило, это плато, которое поставлено было перед императрицею за ужином. Оно представляло на возвышении рог изобилия, все из чистого золота, и на возвышении том был вензель императрицы из довольно крупных бриллиантов. Сверх того, графиня С.О. Разумовская, жена графа Петра Кирилловича, просила меня отвезти от нея из Парижа подарки к фельдмаршалу Кириллу Григорьевичу Разумовскому. По приезде моем в Москву я узнал, что фельдмаршал живет в своем загородном доме Петровском. Он меня очень обласкал и пригласил к обеду, что для меня было весьма лестно, ибо он был и подполковником Измайловского полка, в котором я служил тогда сержантом. За обед фельдмаршал вышел, украшенный подарками, привезенными мною, как-то: косынкой на шее, жилетом и пуговицами на кафтане. Граф Разумовский публично благодарил меня за доставление ему таких приятных подарков от любезной его невестушки. Пробывши в Москве несколько дней, я отправлен был в Петербург с депешами к вице-канцлеру, графу Остерману.

В октябре месяце того же 1787 года, я послан был курьером в Лондон, и, не доезжая сыпучих песков Куриш-Гафа, на первой прусской станции Иммерзат, я должен был оставить мою коляску, которая мне так хорошо служила, и ехать в перекладных повозках. На тракте моем были города: Мемель, Кенигсберг, Берлин, где я нашел посланником двора нашего графа С.П. Румянцева и с ним познакомился, — Оснабрюк, Гарлем, [36] Роттердам и Голтвот-Шлёс. Здесь я должен был сесть на пакетбот и отправиться в английский порт Гарвич. Проезжая Голландию, я не мог довольно налюбоваться той чистотой и опрятностью, которая видна не только в домах, но и на улицах, и теми каналами, помощью которых доставляются все припасы из одного места в другое; лодку, довольно нагруженную, один человек ведет деревянным правилом очень свободно. В Голтвот-Шлёсе я нашел много пассажиров. В тот самый день ветер был попутный, и мы сели на пакетбот к вечеру и пустились в море. Ночью сделался такой сильный шторм, что мы едва могли опять попасть в гавань, и все уверяли, что если бы шторм этот нашел нас в открытом море, то мы бы непременно погибли. Противный ветер дул семь дней, потом повеял попутный, и мы пустились опять в море; когда мы проехали 24 часа, сделался совершенный штиль, и зыбь, продолжавшаяся несколько часов, была несносна; ни одного не было пассажира, который бы не страдал от оной. Наконец, с довольно свежим ветром мы прибыли в Гарвич. Я странное испытал чувство, когда вышел на твердую землю; мне казалось, что все предметы, которые я вижу, находятся в беспрестанном движении, и земля подо мною ходит, так что несколько минут я не мог шагу сделать вперед. Нигде так хорошо не устроены дороги, как в Англии: одна половина укатывается катками и насыпается хрящом, а по другой ездят, и содержатся они точно так, как дорожки в английских садах. Почтовых станций, как в прочих государствах, там не учреждено, но во многих деревнях по большой дороге есть содержатель лошадей и пост-шезов, т.е. весьма легких двухместных карет, которые за известную цену возят проезжающих от одного места до другого. Почта в Англии, однако же, дороже, нежели где нибудь. В Гарвиче явился ко мне один итальянец и просил меня довезти его до Лондона, а взамен того он обещался служить мне переводчиком, а так как он много езжал по дорогам и мог нанимать для меня лошадей по выгоднейшим ценам, я на предложение его согласился. От Гарвича до Лондона 75 миль, или 100 верст; мы выехали часов в 10 утра. Я должен сказать, что никогда так приятно, покойно и скоро не ехал, и мой итальянец мне был очень полезен. Приехавши на последнюю перемену до Лондона, на воротах того трактира, где мы должны были остановиться, я увидел надпись прекрупными словами и спросил у итальянца, что это значить; он мне сказал, что предупреждают всех проезжающих, чтобы они берегли свои чемоданы и сундуки, находящееся сзади карет, ибо в окрестностях Лондона находится множество пеших и конных воров ¹⁴. [37]

Ночь была лунная. Итальянец мне сказал, чтобы я на всякий случай приготовил несколько гиней, а содержатель лошадей велит мне сказать, что если на нас нападет дорогой конный вор и закричит кучеру: stop, то он остановится, ибо не обязан за нас жертвовать своею жизнью. Отъехавши несколько миль, кучер сказал нам, что он видит двух конных воров, едущих к нам на встречу. Итальянец мне говорит:

— Держите в руке вашей гинеи.

Один из воров, подъезжая, закричал stop, и карета наша остановилась, а другой стоял поодаль; вор подъехал к той стороне, где сидел итальянец, и, в спущенное стекло протянув руку с пистолетом, требовал денег; товарищ мой сказал ему, что он слуга, и ничего дать ему не может; впрочем мы оба недостаточные люди и едва имеем, чем доехать до Лондона, но готовы, однако же, дать, что имеем. Тогда вор подъехал к моей стороне, и я дал ему четыре гинеи, после чего он приказал кучеру нашему ехать. Сим окончилось трагическое сие происшествие. Когда воры мимо нас проехали, итальянец мой посмотрел в окошко, и когда уж их не было в виду, он выстрелил им вслед из моего пистолета, сказав мне:

— Это нужно, чтобы дать острастку другим ворам.

Мне сказывали потом в Лондоне, что сие воры имеют свое общество и клуб, в котором они собираются, что правительству известны даже всех их имена, и когда на которых из них есть явная улика в их грабежах, тогда полицейские чиновники приходят в их клуб и берут уличенных без сопротивления и предают в руки правительства.

Я приехал в Лондон прямо к нашему министру, графу С.Р. Воронцову; сверх депеш я привез к нему партикулярное письмо от графа Безбородки, в котором он просил посланника принять меня под свое покровительство. На другой день мне сказывали чиновники посольства, что когда граф Воронцов прочитал привезенный мною депеши, то сказал:

— Комаровский привез старые газеты, видно, гр. Безбородко хотелось познакомить его с Лондоном.

Какую я нашел разницу между Парижем и Лондоном! Там, кажется, всякий день праздник, а здесь никогда; там по улицам ходя поют и веселятся, а здесь ходят в глубоком молчании; это правда, что я в Париже был летом, а в Лондон приехал в глубокую осень; там я видел за то всякий день солнце, а здесь от каминов, в которых горит каменный уголь, образуется премрачный туман, так что иногда в полдень должно [38] зажигать свечи, и белье делается черным. Вероятно, сей мрак производить в Англии сплин, — болезнь, в других землях, кажется, неизвестную, — и очень часто в газетах читаешь о самоубийствах. Молодому человеку особливо должно, по мнению моему, побывать прежде в Лондоне и потом уже ехать в Париж, ибо сравнение всегда будет в пользу последнего. Лондон имеет большее преимущество против Парижа в рассуждении чистоты улиц; там прекрасные тротуары перед каждым домом, кои обливают водою ежедневно, и потому грязи на них никогда не бывает; для пешеходов это великое удобство. В Париже напротив, как известно, улицы узкие и прегрязные, а высота домов делает, что в некоторые солнце вовсе не проникает. В Лондоне есть обыкновение очень покойное: через объявление в газетах можно все получить, что ни пожелаешь, даже некоторые находили себе невест и женихов. Мне хотелось употребить время пребывания моего в Лондоне, чтобы выучиться по-английски. Я воспользовался сим посредством газет, вызывая желающих принять меня к себе в пансион. Через несколько дней я получил множество записок. Я решился войти в дом к одному лингвисту, жившему в Нюман-стрит, Оксфортроде, под № 38. Он был родом француз, фамилия его Тогажо, но с малолетства жил в Лондоне. Я предпочел его потому, что он удобнее мог мне объяснить правила языка, но я ошибся: в английской фамилии я бы гораздо более успел. Я платил две гинеи в неделю и две гинеи заплатил единовременно, как называется d’en-tree; я имел особливую комнату, общий завтрак и обед. Скоро после моего приезда в Лондон было открытие парламента. Я видел короля Георга III, едущего в восьмистеколъной раззолоченной карете, заложенной в восемь изабелловых лошадей. Напротив его сидел первый министр Питт. Впереди и сзади кареты ехал конвой конной гвардии, но сие не мешало, однако же, нескольким мальчишкам из многочисленной толпы людей, бегущей за каретою, бросать иногда грязью в оную. Заседания парламента были тогда весьма интересны, и стечение зрителей всегда чрезвычайное. Он открылись процессом, делаемым Гастингсу, бывшему вице-роем в Индии, за жестокости и употребление во зло его там власти. Знаменитые ораторы оппозиции: Фокс, Борг и Шеридан, истощили все свое красноречие на обвинение Гастингса, но он был оправдан. Я ходил смотреть в Вестминстерском аббатстве монумент лорда Чатама, отца Питта, который представлен говорящим речь в парламенте против войны с Соединенными Штатами. Мне случалось быть несколько раз в Ольдбели, так называется уголовный суд, где судятся все преступники; сей суд открывается три раза в год и продолжается до тех пор, пока есть подсудимые. Посреди присутственной комнаты находится род [39] амвона, на котором становятся подсудимые; на столбиках, прикрепленных к амвону, утверждено зеркало, обращенное к свету окошек таким образом, что лучи света, падающие на зеркало, отражаются на лице подсудимых, стоящих лицом к судьям; сим способом они видят все изменения, в чертах подсудимых происходящая. Чтобы обвинить, необходимо нужно показание трех свидетелей; судья делается тогда, так сказать, адвокатом подсудимых, ибо он старается разбить в словах свидетелей. Когда же доказательства так ясны, что сделанные преступления не подлежат никакому сомнению, тогда отдается дело на заключение присяжных. Они уходят в другую комнату. Эта минута самая интересная: когда отворяются двери, присяжные входят в присутствие, и приговор состоит в одном слове «виноват» или «невиноват».

Я нашел в Лондоне из русских графа Ф.В. Ростопчина, имевшего тогда чин поручика Преображенского полка, П.А. Левашева, бывшего кавалером при великих князьях Александре и Константине Павловичах, Г.А. Синявина и графа Бобринского, приехавшего незадолго передо мною из Парижа; в его обществе находился маркиз Вертильяк, подобный ему игрок, уехавший тайным образом из Парижа, дабы избегнуть заключения в Бастилии, на что отцом его испрошены были lettres de cachet. Вот доказательство той народной ненависти, которая существовала тогда у англичан против французов. Мы трое шли вместе на улице — граф Бобринской, Вертильяк и я. На мне с графом Бобринским был фрак английского покроя и круглые шляпы, а на французе парижский полосатый фрак и треугольная шляпа; мы примечаем, что за нами множество бежит мальчишек и поднимают грязь с улицы; один из них закричал: french dog ¹⁵, и вдруг посыпался град комьев грязи на бедного Вертильяка, и он насилу скрылся в одну кондитерскую лавку, случившуюся на дороге; мы же двое шли тихим шагом, и ни одного кусочка грязи на нас не попало. При Лондонской нашей миссии из всех чиновников один только замечательный человек находился — это священник нашей церкви, Яков Иванович Смирнов, который употреблялся и по дипломатической части. Из наших русских я более всех виделся с графом Ростопчиным; мы с ним вместе ходили смотреть битву петухов, ученого гуся и ездил за несколько лишь от Лондона верст смотреть кулачных бойцов, знаменитых в тогдашнее время: Жаксона англичанина и Рейна ирландца. Пари были ужасные; англичане парировали за Жаксона, а ирландцы за Рейна. Парламент, узнавши о приготовлении сего боя, запретил всякое сборище подобного рода в [40] городах и селениях, а потому место выбрано было в поле, на открытом воздухе. В назначенный день тысячи карет из Лондона туда отправились, и мы наняли пост-шез. Сделан был большой помост для бойцов, а зрители взлезли на империалы карет, чтобы лучше можно было видеть сей спектакль. Бойцы были полунагие, и за каждым из них находились секундант и держатель бутылки с каким-то напитком. При начале боя они дали друг другу руку в знак того, что они между собою вражды не имеют, и если бы случилось одному быть убиту, то другого не преследовать, как смертоубийцу, по законам. Бой начался, и несколько раз тот и другой были повержены на пол: тогда секундант подходит, протягивает шею, за которую боец должен ухватиться обеими руками, и секундант таким образом его поднимает; дабы в бойце сохранить силы, держащий бутылку дает ему из оной пить и считает протяжно, начиная с одного до того числа, как был уговор, и если боец, лежащий на полу, до сочтения положенного числа раз, не встанет, то признает себя побежденными. Зрелище зверское; удивительно, как просвещенные люди могут находить в оном удовольствие; между тем крик от держащих пари ужасный, и смотря потому, как один из бойцов ослабевает, держащая за него сторона пари свои уменьшает, а другая прибавляет, так что против одного держит пять, десять и так далее. Наконец Рейн, получив сильный удар от Жаксона, сказал: «довольно». Надобно было видеть тогда, с каким торжеством Жаксон поклонился тем, которые за него парировали, и с каким восторгом выигравшие вскочили на помост, который покрыт кровью победителя и побежденного, подняли его на руки и носили в триумфе несколько времени. Возвращаясь в Лондон, мы проезжали через одну деревню и заметили множество карет у трактира. Мы из любопытства остановились, вошли в комнату, которая была полна людьми; видим человека, лежащего на канапе, — у него все лицо обвязано чем-то белым, — а другого стоящего подле него и прикладывающего припарки. Мы узнали, что это был побежденный Рейн. На другой день в газетах было подробное описание сего кулачного боя, и всякий день выходил бюллетень о состоянии здоровья, в котором находились бойцы, ибо и Жаксон недешево купил свою победу; была минута, что считали даже его побежденным. Когда из газет известно стало, что Рейн совершенно выздоровел, Ростопчину вздумалось брать у него уроки; он нашел, что битва на кулаках такая же наука, как и бой на рапирах. Потом я ездил верхом с Ростопчиным в Гренвич, знаменитый инвалидный дом для моряков, где, как известно, находится и славная обсерватория; это было накануне нашего Рождества, и по дороге мы нашли луга так зеленые, как у нас летом. В [41] Лондоне было тогда три главных театра: итальянская опера, в которой должно было быть в башмаках, белых шелковых чулках и с треугольной шляпой; два английские: Дрюрилен и Ковен Гарден. В первом славилась своим превосходным голосом и пешем девица Белингтон, а во втором была знаменитая трагическая актриса, госпожа Сидонс. На сем последнем театре, во время святок, представляемы были пантомимы, в которых арлекин играл первую роль, и механизм был доведен до такого совершенства, что всякий раз, как арлекин ударит по кулисам своею деревянною шпагою, декорации переменялись мгновенно, подобно какому-то волшебству. На святки распускаются студенты из всех университетов, и сие представления наполнены были этими молодыми людьми. Однажды я сидел в ложе с Ростопчиным, в которой находилось и несколько студентов; мы нарочно говорили между собой по-русски, чтобы возбудить их любопытство. Сначала они долго прислушивались, потом начался между ними спор: кто утверждал, что мы говорили по-польски, иные — по-венгерски; наконец мы слышим, что они начали друг другу предлагать пари, к чему англичане имеют врожденную склонность; мы будто ничего не понимаем, все продолжаем между собою разговаривать. Один из студентов решился у нас спросить, на каком мы языке говорим. Ростопчин ему отвечал:

— На таком, какой никому из вас в голову не пришел; мы говорим по-русски, стало быть, никто из вас пари не проиграл и не выиграл.

Синявин ¹⁶ служил тогда в английском флоте и только что возвратился из Индии; он пригласил меня однажды ехать с ним и с секретарем графа Воронцова Жоли отыскивать корабль, на котором он прежде находился. Мы взяли фиакр, чтобы доехать до Темзы. Тут сели на одну лодку и поплыли в прегустейший лес мачт. Я никогда не видывал такого множества кораблей вместе. Гребцы у нас были один старик, а другой мальчик; Синявин оттолкнул их обоих, снял с себя фрак и начал сам грести; между тем пошел проливной дождь, корабля мы не нашли, а промокли, как говорится, до последней нитки, особливо Синявин, который был в одной рубашке. Он предложил нам заехать в Орендч, кафегауз, где собираются большею частью морские офицеры, велел себе подать пуншу гаф-энд-гаф, то есть половина рому и половина французской водки, выпил оного пребольшую кружку и как ни в чем не бывало. Синявин во всех отношениях был отличный морской офицер [42] и любим в английском флоте. В один день рано по утру пришел ко мне граф Бобринский; я, видя его весьма встревоженное лицо, спросил его о причине такого раннего ко мне прихода. Он бросился мне на шею и почти со слезами стал убедительно меня просить ехать с ним в Париж на несколько дней, ибо знакомая ему одна особа уехала туда внезапно, и он без нея жить не может. Я ему сказал, что я охотно бы сие сделал, но он знает, что я не завишу от себя и без позволения министра никуда отлучиться не могу; он был в таком исступлении, что почти ничего не понимал, что я ему говорил, и твердил только одно, чтобы я с ним непременно ехал. К счастию моему, в сию минуту пришел ко мне Левашев, которого граф Бобринский несколько уважал, и на силу вразумил его, что он не в праве такой жертвы от меня требовать. Из Лондона выезжать можно когда угодно, только стоить послать за пост-шезом, что граф Бобринский и сделал; через час его уже в Лондоне не было. Он действительно возвратился в Лондон дней через десять. Известно сделалось, что с Швецией у нас началась война, а турецкая еще продолжалась. Граф Бобринский был ротмистром конной гвардии; он написал в Петербурга и просил, чтобы, по случаю войны, позволено ему было возвратиться в Россию и служить в полках, употребленных против неприятеля; сему предложение были рады, ибо давно желали его иметь в России. Он опять стал меня просить, чтобы ехать с ним вместе, и даже объяснялся на сей счет с графом Воронцовым. Мне самому этого хотелось, но, к счастию моему, случилась нужда послать из Лондона курьера в Россию, и меня отправили; ибо едва граф Бобринский приехал на нашу границу, как там приказано было отвезти его в Ревель и оставаться в сем городе впредь до повеления, где он и прожил до восшествия императора Павла на престол. Что же бы тогда со мной случилось, как с его сопутником? Граф Ростопчин оставил Лондон прежде меня, но я нагнал его на дороге, и до Берлина мы ехали вместе; я находил большое удовольствие быть в его обществе: он был чрезвычайно забавен и любезен. После шестимесячного моего отсутствия я приехал в Петербург. Меня видели мои знакомые одетым прежде совершенно на французский манер, а теперь на английский. Я в полку на лицо не служил, а считался при графе Безбородке, почему и щеголять мог в моих французских и английских фраках.

Комментарии

1. Любопытные записки генерал-адъютанта графа Евграфа Федотовича Комаровского, обнимающие четыре царствования: императрицы Екатерины II, императоров Павла, Александра I и Николая I, уже были напечатаны, но с значительными пропусками, в «Русском Архиве» 1867 года и в первом томе сборника «XVIII век». Мы печатаем их теперь полностью, в последовательном порядке, по рукописи, сообщенной нам сыном автора записок, графом Алексеем Евграфовичем Комаровским. Ред.

2. Батюшка устроил на реке Ухте винокуренный завод и имел еще в других местах до 120 душ крестьян, которые отданы были потом моим двум сестрам. Наследственный мои деревни в Ухотской волости я подарил племяннице моей А.А. Щулепниковой.

3. Это было в 1777 году. Я помню, что меня возили смотреть иллюминацию в день рождения императора Александра Павловича.

4. Он был премиер-майором Измайловского полка и командиром оного.

5. Станислав, король польский, находился тогда в местечке Канёв, на берегу Днепра. Он имел свидание с императрицею на ея галере.

6. В Мейсене, находится славная фарфоровая фабрики, которой масса, из чего приготовляют фарфор, есть лучшая из всех известных. Недалеко оттуда, в почтовом доме на станции Росбах, мне показывали стул, на, котором Фридрих Великий провел ночь накануне той знаменитейшей баталии.

7. В царствование императрицы Екатерины II других курьеров не посылали в чужие края, как служащих в гвардии дворян сержантами. Нас всегда несколько находилось для сего предмета при иностранной коллегии. Сие постановление было самое благодетельное, ибо оно доставляло небогатым дворянам случай видеть чужие края на казенный счет.

8. Господин Добровский оставил после смерти своей драгоценный манускрипт, который находится теперь, кажется, в Императорской Публичной библиотеке в С.-Петербурге.

9. Он был флигель-адъютантом императрицы, которые могли носить мундиры всех войск, кроме гвардейских, с особливым только шитьем.

10. Священником при посольстве был иерей Криницын, теперешний придворный духовник.

11. — До завтра!

12. На этот кофейный дом сделаны были тогда, куплеты на голос: «coeurs sensibles, coeurs fideles» и проч.

Par un art presque magique

Dans ce pays enchante

Est un cafe mecanique

Dont on vante la beaute,

Un ressort suit la parole,

Chacun у prend son regal:

Ce n’est qu’au Palais Royal (bis).

13. Благонравнейший г. Комаровский.

14. Сказывают, что генерал Уваров, — всем известно, как он говорил по-французски, — узнавши сие, едучи в Лондон, сказал своему камердинеру: Charles, prends garde a mon mal de derriere.

15. Французская собака.

16. Его звали Григорием Алексеевичем; его родная сестра была замужем за графом С.Р. Воронцовым.