«VARIAE» КАССИОДОРА ПАМЯТНИК ПЕРЕХОДНОЙ ЭПОХИ

Флавий Кассиодор — крупнейший писатель и политический деятель рубежа поздней античности и раннего средневековья. Созданный им сборник писем и государственных актов «Variae» завершают в латинской литературе долгую традицию, начатую письмами Плиния Младшего. Вобрав в себя духовный опыт многих поколений, заключив его в совершенную литературную форму, «Variae» Кассиодора надолго определили восприятие образа и роли античного наследия в дальнейшие эпохи. «Variae» — уникальный памятник, являющийся одновременно и литературным произведением, и сборником государственных документов — представляют собой ценнейший источник по истории Остготского королевства в первой трети VI века, и в первую очередь по истории позднеримской государственной традиции. При этом изящество стиля Кассиодор считал чуть ли не важнейшим элементом официальной переписки. Эта элегантность достигалась автором виртуозным владением приемами и правилами риторического искусства ¹. Римская империя не только продолжала оставаться для Кассиодора реальным политическим строем реального государства (ибо Остготское королевство воспринималось им как естественное продолжение Западной Римской империи), но, более того, под его пером она приобретала черты идеального, эталонного, не подвластного силе времени государственного устройства. Конечно, риторический образ вступал в противоречие с исторической действительностью, и именно поэтому в дальнейшей традиции «Variae» Кассиодора нередко воспринимались как оторванная от жизни, бессодержательная утопия, а сам Кассиодор считался наивным или лукавым (в зависимости от мнения исследователя), напыщенным и многословным ритором. Чтобы попытаться приблизиться к пониманию замысла Кассиодора, побудившего его создать «Variae», нужно увидеть те многочисленные и сложные отношения, которыми соединяется образ, творимый Кассиодором, с исторической реальностью. [306]

Все стилевые и языковые особенности поздней риторики указывают, кажется, в одном направлении: на уход конкретного человека на задний план, на замещение отдельного индивидуума его образом, идеальным образцом, основанном на тщательном исполнении своей роли, ориентированной на норму, в основном социальную. Индивиды — прежде всего носители определенных качеств, которые в институционализированном, упорядоченном мире представляются статичными и неизменными, достойными внимания были не индивидуальные черты, а необходимые атрибуты.

Говоря о судьбе классической культуры на Западе в раннем средневековье, Э. Ауэрбах отмечает: «Начиналась эпоха, которой суждено было долго продлиться, когда высшие слои общества не обладали ни образованием, ни книгами, ни даже языком, на котором бы они могли описать культурную ситуацию, сложившуюся в реальных жизненных условиях. Был усвоенный в процессе обучения язык, ... но это был язык общей культуры» ².

I. Variae I, 35, 2-4.

(А) Мы чрезвычайно обеспокоены тем обстоятельством, что зерно, которое еще летом должно было быть доставлено вашим чиновником с берегов Калабрии и Апулии, не дошло до нас даже с наступлением осени, когда с переходом солнца в южные созвездия начинает меняться погода, и в воздухе вновь зарождаются свирепые бури; даже сами названия месяцев дают нам понять это, особенно с тех пор, как они носят имена приближающихся дождей. (В) Чем же вызвана подобная задержка, если даже в такую спокойную погоду быстрые корабли так и не отправились в путь, несмотря на то, что ясное расположение немеркнущих звезд приглашает побыстрее распустить паруса, и чистота безоблачного неба не может внушить страх тем, кому надо спешить? (С) Или, возможно, при попутном южном ветре и при дополнительной помощи весел укус чудовищной рыбы остановил бег кораблей по прозрачным волнам? Или приплывший из Индийского моря моллюск с такой же силой вцепился своими губами в киль кораблей: говорят, что в их легком прикосновении достаточно мощи, чтобы одолеть напор бушующих стихий. Стоит обездвиженный корабль, окрыленный раздутыми парусами, и, хотя дует попутный ветер, не может продолжить свой бег. Его не [307] держат ни якоря, ни канаты, но эти маленькие морские создания сводят на нет все попытки тронуться с места, несмотря на благоприятные для отправления обстоятельства. И вот, хотя волны внизу торопят корабль в дорогу, тем не менее, факт остается фактом, на глади моря неподвижно стоят корабли и непостижимым образом не могут отправиться в путь, качаясь на бесчисленных набегающих волнах. (D) Но мы можем указать еще одну породу рыб. Возможно, что матросы вышеупомянутых кораблей надолго оцепенели из-за прикосновения ската, так парализовавшего руки моряков через те же самые копья, которыми ему были нанесены раны, что часть живой субстанции потеряла все ощущения и стала онемевшей и обездвиженной. (Е) Я верю, что нечто подобное может случиться с тем, кто не в состоянии пошевелиться. Но мешающая им чудовищная рыба — это их продажность; укус моллюска — их ненасытная жадность, а скат — повод для мошенничества. Они сами из корыстных побуждений выдумывают различные предлоги для задержки, создавая впечатление, будто бы виной тому неблагоприятные обстоятельства. (F) Таким образом, Твоему Могуществу, в чью компетенцию входит думать о подобных вещах, следует скорейшим образом исправить ситуацию, дабы не казалось, что нехватка зерна происходит скорее из-за преступной небрежности, чем из-за неурожая.

* * *

Приведенное выше послание направлено одному из наиболее могущественных чиновников правительства Теодориха, Фаусту, в его бытность префектом претория. Он же является адресатом еще нескольких писем в «Variae», также содержащих многочисленные отступления ³. Этот Фауст с большой долей вероятности может быть идентифицирован с родственником и близким другом Эннодия, консулом 490 г. Фаустом, деятельным участником многих придворных интриг и столпом староримской аристократии, оказывавшим огромное влияние на государственные дела ⁴.

Рассматриваемое нами письмо затрагивает в высшей степени щекотливую (хотя и не такую уж редкую) ситуацию: один из знатнейших представителей римской аристократии, один из самых высокопоставленных чиновников получает от короля персональный выговор, в лучшем случае, за вопиющую халатность и нерасторопность, а в худшем — за воровство и коррупцию. Из [308] других писем в «Variae» видно, что Фауст не на лучшем счету у короля. Он оказывается замешанным в разного рода финансовых махинациях и даже в заговоре против поддерживаемого королем папы Симмаха ⁵. Будучи выразителем мнения монарха, Кассиодор при написании данного письма находился в довольно сложном положении. Он должен был резко отчитать одного из могущественнейших сенаторов, но при этом не выйти за рамки civilitas; довести до Фауста королевскую волю, но сделать это, сохраняя безупречную, стилистически отточенную этикетную форму. С поставленной задачей Кассиодор блестяще справился. Выбранное им решение великолепно и по замыслу, и по исполнению. Начатое как типичное ученое послание, по мере продвижения к формулировке обвинения против Фауста оно все более и более пропитывается злым, а под конец даже издевательским сарказмом, однако все же демонстрирует эрудированность автора и его риторическую выучку, наглядно иллюстрирует тезис автора о том, что никакие обстоятельства не могут вынудить истинно культурного человека нарушить предписания высокой культуры.

В заключительной части другого послания из «Variae», адресованного двум придворным, которые должны были надзирать за расходованием денег, отпущенных королем на строительные работы в Риме, содержится интересное отступление:

«... Вы... которые должны были посылать нам наиболее правдивые доклады, ибо именно вы, выбранные нами для справедливого рассмотрения этого дела, обязаны были оправдать наше высокое доверие и мнение о вас. Мы полагаем, что наша щедрость не должна была обмануть никого, но раз уж это произошло, то в данном случае мы считаем, что виновный обязан компенсировать потери из собственных средств. Даже птицы, странствующие в небесах, любят свои гнезда; даже дикие звери, обитающие вокруг нас, спешат в свои лесные логова; счастливы рыбы, пронизывающие водные просторы, когда им удается найти собственные заливчики и бухточки. Все животные мечтают иметь постоянную обитель в том месте, где они могут найти приют и убежище. Что же можем мы сказать о Риме, который обязаны любить больше собственных детей!» ⁶.

Поводом для написания письма послужило расследование, проведенное по подозрению в растрате казенных средств, отпущенных на строительство общественных зданий в Риме. Надзирающие над ходом работ сенаторы оказались виновными в хищениях, и одна из [309] фраз письма — «... считаем, что виновный обязан компенсировать потери из собственных средств» — может быть проинтерпретирована как угроза солидного штрафа. Тем те менее, несмотря на серьезность обвинения, Кассиодор смягчает общий тон письма изящным экскурсом о нравах зверей и птиц и о той любви, которую те испытывают к своим жилищам ⁷.

Подобные отступления — это не только приятная возможность для Кассиодора продемонстрировать свою образованность и литературный талант, они еще и важный инструмент его государственной деятельности, его обязанностей как рупора официальной пропаганды остготского режима ⁸. Древний престиж, почитание, почетные должности, сохранившийся авторитет, которыми продолжали пользоваться римские сенаторы, приводили к тому, что одной из важнейших задач квестора дворца, на выполнение которой уходила уйма времени и сил, было поддержание нормальных, даже, по возможности, теплых и гармоничных отношений между королевской администрацией и римским сенатом.

Отметим также и совершенно нетипичную для литературы поздней античности склонность Кассиодора к изображению экзотических морских тварей («Variae» содержат в себе целую коллекцию подобных описаний) и вполне обычную любовь к парадоксам, к диковинным картинам, например, корабль, которому мешают двинуться с места тысячи крошечных моллюсков (C-D). Здесь, как и в VII, 7 (см. ниже № 5), мы наблюдаем полный отказ от принципа словесной экономии, свойственного римской литературе классического периода (и даже некоторым письмам Симмаха), в пользу многословия, пышной, почти барочной манеры изложения (отметим особенно раздел D: «... tantum... ut... ita... quatenus...» — целая цепочка нанизанных друг на друга конструкций, столь типичная для позднеримских декретов).

II. Variae II, 15, 4.

... он так хорошо проявил себя, что даже его неизвестное потомство будет избранным. Однако среди выдающихся достоинств твоего рода, который является истинным украшением славнейшей аристократии, ты и не нуждаешься в одобрении твоих заслуг. Ибо литературные занятия, которые сами по себе достойны всевозможных [310] почестей, продолжаются тобой, усердный исследователь, прибавивший к заслугам своей семьи талант прекрасного оратора...

* * *

В выше приведенной выдержке вряд ли можно найти хотя бы одно слово, не встречающееся в классической латыни. Неклассическим, скорее, является само построение данного фрагмента, выразившееся в концентрации абстрактных существительных (особенно частое употребление сочетаний именительного и родительного падежей), что делает этот отрывок типичным для позднеантичной словесности.

Такие слова, как decus и ornamenta, которые легко могут быть использованы для описания драгоценностей, или mеrita и claritas generis, с которыми подобная символика также легко соотносима, еще раз подтверждают, насколько важную роль играла символика драгоценных камней в описании, упорядочении и постижении реального мира. Уже высказывалось предположение, что данная стилистическая традиция, тяготеющая к символам и аллегориям, идеальным типам и формальной атрибутике, напрямую связана с чрезвычайной популярностью в поздней античности драгоценных камней и изделий из них.

Что же касается приведенного отрывка, то следует еще обратить внимание на словосочетание sedulus perscrutator («усердный исследователь»), не очень характерное для классической эпохи, которая, скорее всего, предпочла бы причастную конструкцию («усердно исследующий»).

III. Variae II, 16, 1-2.

Предмет наших занятий — дать вознаграждение достойной цели и побудить плодом бесконечной благосклонности одаренных людей к лучшему. Ведь добродетели вскармливаются примерами достойных наград, и нет никого, кто не стремился бы достичь вершин совершенства, поскольку не остается без вознаграждения то деяние, которое действительно достойно похвалы по свидетельству совести. Поэтому мы назначаем светлейшего Венанция, который блистает как своими собственными, так и отчими заслугами, на незанятый ныне пост комита доместиков (comes domesticorum), дабы природный [311] блеск его происхождения, возвеличивался дарованными ему почестями...

* * *

Письмо начинается с типичной для документов подобного рода преамбулы, примеры которой мы находим уже в Кодексе Феодосия, где наиболее объемно представлены официальные декреты и формулы начиная со времени Константина Великого и до императора Феодосия II. Первые два предложения, говорящие по существу об одном и том же, создают монументальную, но в то же время пафосную и нарочитую картину безудержных восхвалений, формируя общий тон письма. Концентрация абстрактных существительных в этом небольшом отрывке носит явно барочный характер. Это видно и по положению существительных в периоде, и в конструкциях с прилагательными и причастиями, и в склонности разграничивать между собой эти нагромождения обособленных оборотов порядком слов. Особенно примечательны в этом отношении следующие парафразы: fructu impensae benignitatis и remunerationem conferre. При этом вторая, очевидно, употребляется только потому, что кажется автору более торжественной, чем простой инфинитив remunerare.

Оборотами meritis elucentem, natalium splendor и др. создаются по сути дела зрительные, визуальные образы подобно описанию тех роскошных одежд, которые в соответствии со своим происхождением и общественным положением подобает носить Венанцию. В эту эпоху различные внешние атрибуты, отличительные знаки, свидетельствовавшие о высоком положении в обществе и государстве, кажутся гораздо более реальными, чем люди, ими обладавшие. Предметом описания является не конкретный человек в конкретной ситуации, а тип, не сложная совокупность противоречивых качеств, а персонификация того или иного свойства — добродетели или порока.

IV. Variae III, 48, 2-5.

(A) Итак, в середине равнины лежит скалистый холм округлой формы, с высокими голыми склонами, на которых нет ни деревца. Этот холм представляет собой некое подобие одиноко стоящей башни с основанием более узким, чем ее вершина, расходящаяся в разные стороны и нависающая над основанием, как мягкая шляпка [312] гриба нависает над его ножкой. Естественный вал, которому не страшны никакие атаки, крепость, в которой можно переждать любую осаду, где врагу никогда не добиться успеха, а осажденному не надо ничего бояться. Там славный среди рек Атес несет мимо него свои чистые воды, являя собой прекрасное единение красоты и защиты. Крепость, чуть ли не единственная во всем мире, запирающая ворота провинции и потому тем более важная, что стоит на пути диких орд. (В) Кто не мечтал бы, наслаждаясь полной безопасностью, жить в этой идеальной крепости, которую даже иностранцы посещали бы с удовольствием? И хотя... мы полагаем, что в наши дни провинции не угрожает никакая опасность, тем не менее благоразумный человек должен быть готов даже к тому, что в данный момент нельзя предвидеть. (С) Даже чайки, водяные птицы, живущие рядом с рыбами, предвидя грядущие бури, покидают морские просторы и, сообразно с законом природы, стремятся на берег. Боящиеся бурного моря дельфины стараются остаться на изобилующем отмелями взморье. Морские ежи — со сладким, как мед, бескостным мясом, изысканный деликатес обильного моря — как только предчувствуют приближение шторма, крепко хватаются за камни и, используя их в качестве якорей и балласта, направляются к утесам, которые, как они полагают, защитят их от ярости волн. Даже птицы с приближением зимы покидают родные места. Дикие звери ищут себе логова, сообразуясь с временем года. Так разве не должны и люди предусмотрительно заботиться о том, что может им понадобиться в несчастии? Нет ничего постоянного в этом мире: жизнь человека и дела его подвержены превратностям судьбы. Затем и говорится о предусмотрительности, чтобы подготовиться к тому, что может готовить будущее.

* * *

В этом отрывке перед нами предстает изысканное описание холма, в котором подчеркивается как необычность его формы, так и его красота и местоположение. Удачное расположение передается посредством краткого изложения, напоминающего статью из туристического путеводителя, с использованием большого количества абстрактных существительных (rotunditate... obsessio... puritate... muniminis et decoris... munimen... securitatem...). Затем следует сдержанное замечание о его стратегическом значении и о [313] целесообразности постоянной военной готовности, которое непринужденно переходит в пространное рассуждение о повадках диких животных, как если бы угрозы с севера не существовало вовсе, и она не могла в один момент изменить все положение дел в провинции. Этот заключительный раздел полон «эпикурейской» латыни, которая очень витиевата, напыщенна и цветиста: «cohabilitatores piscium, aquatiles volucres... mella carnalia, costatilis teneritudo, croceae deliciae divitis maris» ⁹ — парадоксальная вереница мало совместимых по значению слов, что является типичной чертой как «Variae» ¹⁰, так и поздней риторики в целом. При помощи этого лексического и стилистического приема весь тон повествования становится легким, уравновешенным и непринужденным. Истинная причина написания декрета — необходимость налаживания обороны провинции перед лицом грозящего с севера вторжения — затушевывается, отходит на второй план, становится как бы второстепенной. Рассмотренный нами пример не единичен, в «Variae» мы находим десятки подобных декретов, создающих единое полотно, изображающее государство Теодориха беспечным, благополучным и процветающим, управляемым мудрым и честным правительством. От начала и до конца декрет дедраматизирует те обстоятельства, которые послужили реальной причиной его издания и — как везде в «Variae» — создает образ идеального государства, отвлекая внимание от нависшей над ним угрозы ¹¹.

V. Variae, IV, 2, 1-2.

Стать сыном благодаря доблести оружия считается среди всех народов высшей наградой, потому что только тот, кто достоин считаться храбрейшим из людей, заслуживает усыновления. В наших отпрысках мы часто разочаровываемся, но те сыновья, которых мы выбрали по собственному решению, не знают трусости. Ибо они пользуются нашей благосклонностью не по воле природы, но исключительно по заслугам; не связанные с нами кровными узами, они удерживаются узами души, и в этих связях заключена столь могучая сила, что они скорее предпочли бы умереть сами, чем какое-нибудь несчастье приключилось бы с их отцами. Итак, в соответствии с обычаями народов и с твоим мужественным поведением мы настоящим милостивым актом делаем тебя нашим сыном, так что ты, чья воинская доблесть признана, оказываешься надлежащим образом [314] рожденным по оружию... мы даруем тебе это наше решение, которое является во всех отношениях надежнейшим. Ведь ты будешь теперь занимать высочайшее положение среди народов, ибо отмечен выбором Теодориха...

* * *

Это письмо, адресованное королю герулов, приводится здесь потому, что оно является ярким примером заметной особенности позднелатинского литературного языка в целом и «Variae» в частности. Речь идет о частой повторяемости пассивных форм глаголов dicendi, putandi, consciendi и т. п. И, несмотря на то что их употребление иногда объясняется исключительно стилистическими соображениями, особенно когда это касается clausulae (т. е. заключительной части произведения, эффектной концовки, особенно тщательно отделанной в стилистическом и звуковом отношении), они, тем не менее, изменяют и общий тон текста, представляя так, будто действия и события происходят с учетом мнения воображаемой аудитории.

Таким способом Симмах Старший, являясь принцепсом сената, выражал от его имени неудовольствие императору в связи с тем, что сенаторы были обязаны делать денежные подношения: «нам пришлось приложить немало усилий, чтобы не создалось впечатление (ne... videamur), что наши возможности стали более скромными, чем прежде» ¹².

Чаще пассивные формы глаголов встречаются в менее официальных контекстах, например в эпистолографии. Тот же самый Симмах, объясняя в письме влиятельному придворному чиновнику, почему он не сообщил ему о смерти одного из сенаторов, оправдывает свой поступок следующими словами: «Metui tibi... laetus videri» («Я боялся, что тебе покажется, будто я обрадован») ¹³.

Яростный обличитель социальных язв и общественных пороков Сальвиан заявлял, что он не желает восхвалять добродетельных людей, называя их поименно, «из страха, что я окажусь не столько хвалящим добродетель, конкретно указывая на ее приверженцев, сколько оповещающим о тех, кого я не упоминаю» ¹⁴.

Рассмотренные выше случаи употребления глагола «videri» в смысле «казаться, что», «производить впечатление, что» широко распространены и в эпистолографии у авторов классического периода, [315] таких, как Цицерон, Сенека, Плиний и даже Тацит. В качестве гипотезы можно выдвинуть предположение, что разница в употреблении этой формы между классической эпохой и поздней античностью прежде всего количественная: в текстах позднего периода глагол videri встречается гораздо чаще ¹⁵. Впрочем, это только предположение, которое должно быть доказано или опровергнуто дальнейшими исследованиями.

Исследование языка и стиля «Variae» может помочь проникнуть в интеллектуальный и духовный климат эпохи Кассиодора, разглядеть в нем ростки нового, зарождающегося мира, складывание новой культурной парадигмы, для которой риторика «предлагала» общие места, канонические формулы и готовые штампы. При этом авторская индивидуальность растворяется во всеобщем, частное, индивидуальное тонет в обилии общих мест, автор высказывает не собственное мнение, а объективное суждение, имеющее статический и априорно-моралистический характер, оно соотнесено с конкретной ситуацией, но и абсолютно значимо само по себе. Вместе с тем, «за типичностью «Варий» все время чувствуется сильная рука их автора, а не просто редактора-составителя... Кассиодор сознательно убрал все, что могло нарушить картину жизни Остготского королевства, которую ему хотелось представить гармоничной и законченной» ¹⁶. И здесь историческая реальность, то, о чем не упоминается в «Variae», то, что выбивается из идеальной, вневременной картины, созданной Кассиодором, вынуждает стиль меняться и приспосабливаться к содержанию. Лексика становится манерной, нарочитой и избыточной, предложения искусственно усложняются, классическая сдержанность переходит в вычурную пышность, везде заметно стремление автора нарисовать монументальное, лишенное движения и развития полотно. Причина этого, по-видимому, в позиции, которую вынужден занимать автор, стремящийся всеми силами сдержать развал и сохранить культуру, которой грозят и внешние враги и внутренний распад, дать эталонный образец эпохи — не такой, какой она была, а такой, какой она должна была бы быть ¹⁷.

VI. Variae V, 2, 2-3.

... Мы сообщаем вам, что янтарь был принят с благодарностью... Ваши люди подробно доложили, как эта легчайшая субстанция [316] приносится к вам морскими волнами, падающими на ваши берега. Но они также заявили, что вы не имеете представления о происхождении этого камня, который вы на вашей родине получаете прежде всех других людей. Мы знаем из сочинения некоего Корнелия, что на расположенных далеко в Океане островах из деревьев вытекает сок — отсюда и название «sucinum» — и постепенно застывает на жарком солнце. Таким образом, получается текучий металл, прозрачная мягкость, то краснеющая цветом шафрана, то наливающаяся огненной яркостью, чтобы затем, когда она будет смыта в сопредельное море, очистившись в сменяющих друг друга волнах, оказаться выброшенной на ваши берега. Мы сочли необходимым проинформировать вас об этом, чтобы вы не предполагали, что у нас отсутствуют знания о том, что вы считаете своим секретом... .

* * *

Эстии, вождю которых адресовано это письмо, населяли земли, впоследствии названные Эстонией. Из письма мы знаем, что до прибытия посольства (из-за территориальной удаленности этих племен) никаких официальных контактов с ними у правительства Теодориха не было. Не будет слишком смелым предположить, что там никто не был в состоянии, за исключением, возможно, приезжающих купцов, читать даже самую простую латынь, не говоря уже о языке Кассиодора ¹⁸. Тем более бессмысленной в данной ситуации кажется демонстрация автором своей учености, выразившаяся в упоминании Корнелия Тацита и цитировании приводимых им сведений о янтаре ¹⁹. Возможно, конечно, Кассиодор пытался использовать тот мистический трепет, который обычно испытывают примитивные народы перед написанным словом ²⁰.

В изысканном и несколько растянутом описании янтаря мы встречаемся с воплощением уже хорошо известного эстетического принципа. Яркий свет, кажется, заполняет все пространство своим желтовато-красным и огненным блеском. Нельзя не признать, что использование для описания янтаря таких вычурных выражений, как sudatile metallum, teneritudo perspicua и т. п., вполне оправдано. Тем не менее в литературной латыни позднего периода использование различных образов небесных светил, а также драгоценных камней и металлов — черта характерная, даже всепроникающая. Этот факт [317] позволяет высказать предположение, что увлечение подобной образностью и пышный, патетичный, изысканный язык, столь свойственный авторам этого периода, являются, по сути дела, двумя аспектами одного феномена.

В позднеантичной литературе символика драгоценных камней и металлов была столь же популярной, как и символика небесных светил. Это увлечение драгоценными металлами вполне понятно, особенно золотом, принимая во внимание весь комплекс символических ассоциаций с солнцем ²¹. Драгоценные камни с их яркостью, прозрачностью, внутренней гармонией и совершенством были идеальными символами сложившегося миропорядка и на Западе, и в жестко структурированном теократическом обществе Византии. С помощью подобной символики ранние христиане постигали различные уровни духовной иерархии ²². Хорошо известно, какой необычайной популярностью пользовались в поздней античности ювелирные изделия из драгоценных камней ²³, но как литературные символические образы они были распространены еще больше. Отзываясь о каком-то сочинении своего друга, Сидоний Аполлинарий среди прочих комплиментов, на которые он не скупится, следующим образом характеризует стиль произведения: «...он как твердая поверхность кристалла горного хрусталя или оникса, когда по нему скользит палец...» ²⁴. Образы драгоценных камней также встречаются и в различного рода эпиграммах и эпитафиях. Так, когда некий сенатор потерял одного из своих сыновей, он обращается к умершему со следующими словами: «ты — драгоценный самоцвет среди своих братьев — драгоценных металлов, с твоей смертью, Басс, распалось ожерелье любви» ²⁵.

Но чаще всего подобная символика применялась для описания человеческих добродетелей. Приветствуя Киприана в связи с его назначением на должность comes sacrarum largitionum, Кассиодор поздравляет его такими словами: «... сопутствующее сверкание золота делает россыпи драгоценных камней еще более ценными, придавая им дополнительное очарование благодаря тому, что они не соседствуют ни с чем низменным. Так и когда достойные заслуги соединяются с блестящими постами, они увеличиваются славой друг дру-га...» ²⁶. Слово vena («источник, россыпь, горная жила») несколько раз встречается в «Variae» в схожих контекстах. Особенно часто в подобных случаях его использует Эннодий ²⁷. [318]

Символические ряды, связанные с самоцветами и драгоценными металлами, разработаны до мельчайших деталей. Употребляясь в различных ситуациях, они делают возможным создание нескольких уровней аллегорических и символических значений. Для примера приведем два отрывка из панегирика, написанного Кассиодором в честь Матасунты, внучки Теодориха, в которых с поразительной легкостью происходит переход от реальности к метафоричности.

Cassiodori orationum reliquiae

A: MGH. AA. XII. P. 481.

Посмотри на ее блистающий трон, при виде которого богатая Индия изумилась бы, усыпанная драгоценными камнями Персия восхитилась бы, благородная Испания застыла бы от восторга... Аметисты... искрящиеся темным блеском, кажется, мерцают, переливаясь в своем сиянии то светлыми, то темными тонами, рядом играют и переливаются зеленые изумруды, горят холодным огнем рубины, испанские самоцветы вспыхивают кроваво-красными огоньками...

B: Ibid. P. 480.

Итак, достойнейшие сестры, соберитесь здесь, в дворцовых внутренних покоях... Пусть первой проявится на лице Небесная Чистота; затем пусть розовая Стыдливость распишет щеки; благоразумная Умеренность пусть светится во взоре сверкающих глаз; кроткое Благочестие пусть управляет благородным сердцем; пусть в речах проявляется почтенная Мудрость; пусть ваши религиозные деяния направляет спокойная Терпимость... Вы же, изумруды, тускнейте; становитесь бесцветными, рубины; угасайте, аметисты; темнейте, жемчуга... Та, кто прекрасна сама по себе и украшена столь многими достоинствами, лишила вас вашей ценности.

* * *

Из отрывка В ясно, что все добродетели королевы сами по себе являются чем-то вроде драгоценных украшений. Это тщательно выписанная картина очень напоминает рассказ о видении Гилария Арльского или описания варварских королей, сделанные Сидонием Аполлинарием. Пышные одеяния Сигисмера, подробное описание вестготского короля, все остается в рамках заданной композиции, априорных, безусловных положений, все передается с помощью готовых клише, канонических формул и циклов. Индивидуальность [319] растворяется во всеобщности. Усиление итеративности и символичности позволяет добиться максимальной деконкретизации повествования, которое строится по заранее известным законам — цепочка перечней, каталогов, парадоксов, сравнений, аналогий, редких эпитетов, причудливых фраз, изысканная отделка всех частей произведения, внимание и подробнейшее рассмотрение каждой мельчайшей детали ²⁸.

Рассмотрим, например, описание одной из муз у Фульгенция: «... Она была наделена особым внушающим благоговение величием. Ее ясный гордый лоб сверкал жемчужинами серебряных звезд. Ее диадему, усыпанную редкими по красоте рубинами, украшали серповидные полумесяцы, а сама она была одета в небесно-голубое платье. В руке она держала жезл из слоновой кости, на конце которого был укреплен прозрачный стеклянный шар...» ²⁹.

Такое же увлечение изысканными оборотами речи, детализацией, пышными и искаженными фразами, пестрыми и ярко сверкающими словами, запутанным синтаксисом явно проявилось в послании, отправленном Кассиодором в связи с назначением новых скульпторов для отделки одного из дворцов в Равенне: «... Они должны соединить при помощи художественного мастерства ряд разрозненных ныне величественных произведений искусства так, чтобы, связанные взаимодействием природных источников, они за искусной отделкой скрывали бы свой природный вид. Пусть от искусства будет взято то, что может превзойти природу. Пусть разноцветные мраморные покрытия переплетаются вместе в приятном многообразии рисунков, ибо то, что выбрано для украшения, всегда должно быть достойно самой высокой оценки» ³⁰.

Обратимся к еще одному письму из «Variae», в котором расхваливаются выдающие качества некоего молодого римского аристократа и содержатся рекомендации для его вхождения в сенат:

«В свое время благородный источник производит лучших людей... И вот уже из одной почки пробивается четырехкратное украшение — честь для граждан, слава рода, достойное приращение сената, которые хотя и сверкают общими заслугами из-за того, что собраны все вместе, однако ты в каждом сможешь найти его собственные заслуги, достойные особых похвал...» ³¹. [320]

Письмо начинается с уже рассмотренной нами выше метафоры «источника» (vena), затем образный строй меняется, появляются метафоры, взятые из растительного мира (pullulat, germine) ³². Здесь, однако, мы снова видим ту же композиционную структуру создания единого текста, состоящего из нескольких частей, каждой из которых присущи собственные отличительные особенности, при этом они тщательно отделаны, предыдущая плавно перетекает в последующую, не разрушая целостности восприятия. В предложении honor... gloria... augmentum... эти части преподносятся, соответственно, с точки зрения «граждан», «рода» и «сената». Таким образом, этот отрывок и по структуре, и по выбору лексики, и по стилистике гораздо ближе к тем цитируемым выше изысканным описаниям, чем это могло бы показаться на первый взгляд.

Символика драгоценных камней часто используется для обозначения как отдельных качеств человека, так и личности в целом. Отрывки, приведенные из панегирика Матасунте и из некоторых других текстов, иллюстрируют преобладающий в поздней античности способ описания, а возможно и восприятия, человека, способ, основанный на проведении четких аналогий с природным миром, который, с одной стороны, является упорядоченным, неизменным, статичным, а с другой — многообразным и детализированным.

VII. Variae VII, 7, 2-3.

Итак, ты будешь безопасностью спящих, стражем домов, защитой замков, тайным контролером, безмолвным судьей, которому следует обманывать воров и отнимать у них славу. Твое дело — ночная охота, которая удивительным образом только тогда бывает удачной, когда остается незаметной. Ты заманиваешь в засаду воров... Мы полагаем, что легче было отгадать загадки сфинкса, чем обнаружить мимолетное присутствие грабителя. Как может вор — находящийся всегда настороже, вечно неуверенный в своем будущем, неизменно боящийся угодить в ловушку — быть пойман, если, подобно ветру, он никогда не задерживается на одном месте? Бодрствуй, неутомимый, с ночными птицами, пусть ночь откроет твои глаза...

* * *

Вышеприведенный отрывок представляет собой выдержку из формулы назначения praefectus vigilum (префекта ночной стражи). [321] Интересен тот факт, что первое предложение из этого документа сохранилось в надписи, найденной в Северной Африке ³³. Как эти слова попали в Африку, неизвестно. Наиболее вероятным может считаться предположение, согласно которому списки «Variae» распространялись за пределами Италии и пользовались авторитетом как образец официальной протокольной документации (на что, собственно, рассчитывал и сам Кассиодор, прямо говоря об этом в предисловии к «Variae» ³⁴). Боэций, бывший префектом претория Африки при Юстиниане около 560 г., возможно, знал «Variae» ³⁵. Некий местный чиновник был назначен, как можно предположить, на какую-то должность, для исполнения некоторых полицейских функций, в частности, по охране общественного порядка. Сохранившаяся надпись представляет собой либо само письмо с известием о назначении, либо текст похвальной речи, традиционно произносимой местным ритором в честь вновь назначенного должностного лица от имени обрадованных граждан.

Отрывок служит образцом широко распространенного в поздней античности типа письма, характеризующегося в первую очередь большой любовью к парадоксам и оксюморонам. Примеры такого стиля во множестве можно найти в «Variae», но одним из самых ярких текстов подобного рода является письмо Сидония Аполлинария с описанием Равенны ³⁶:

«В этой топи не прекращают нарушаться все законы природы: стены рушатся, уровень воды поднимается; башни плывут, а корабли сидят на мели; болезни бродят вокруг, все врачи обессилены... Живые мучаются от жажды, а мертвые плавают вокруг них; воры не дремлют, власти бездействуют... Клирики занимаются ростовщичеством, сирийцы поют псалмы; торговцы стали солдатами, монахи занялись коммерцией... евнухи учатся владеть оружием, а варварские федераты считаются образованными людьми...».

Каким бы бессмысленным ни казалось сейчас употребление подобного стиля — из процитированного выше текста нельзя понять существа дела, — он все же умеет описывать реальность в ее сложности и многообразии, глядя на предмет описания с разных сторон. Сложность образной трактовки, всеобъемлющий символизм и аллегоризм, пафос устного слова и риторический эстетизм, когда главным становится не содержание речи, а сама эстетическая обработка [322] темы, — таковы основные характеристики словесного искусства и эстетики этого периода ³⁷.

Уже первое предложение из рассматриваемого отрывка дает нам целый набор символических образов, выраженных абстрактными существительными (securitas, munimen, tutela, discussor), наглядно демонстрируя развитие процесса, связанного с переходом от позднеантичного к раннесредневековому миру. Примеры этого можно множить и множить ³⁸.

«Символизм» представляется довольно удачным термином для описания этой особенности поздней латыни — языка ярких метафор и символов. Словесный символизм этого периода пользуется нарочито образно-визуальными средствами выражения, включая постоянное использование разнообразных метафор, описывающих человека или вещь через соответствующие им функции и атрибуты.

Аналогию непременно статичному, неизменному характеру восприятия и представления действительности можно увидеть в изображениях на витражах соборов. Отсутствие движения в них часто компенсируется совершенной, доведенной до предела симметрией, богатством и разнообразием тщательно выписанных деталей.

VIII. Variae VII, 32

(Formula qua moneta committitur)

(А) ...Всякая торговля расстраивается, если металл, из которого сделаны деньги, испорчен... (В) Пусть то, на чем отчеканены изображения Нашей Светлости, будет подлинным: королевское сияние не потерпит никакого осквернения. Ведь, как портрет какого-либо человека, неважно, кем бы он ни был, пишется соответствующими красками, так и светлый лик государя еще в большей степени охраняется чистотой металлов! Пусть горит подлинным жаром золото, свободное от всяких примесей; пусть серебро блестит своим натуральным блеском; пусть природный цвет меди остается неизменным! Ведь если закон считает преступлением нанесение ущерба даже одному человеку, то какого же наказания заслуживает тот, кто причинил вред такому множеству людей? Мы требуем, чтобы денарии сохраняли вес, установленный нами. Некогда denarii продавались чаще на вес (penso), чем по количеству, поэтому древние, говоря о прибыли и убытке, употребляли слова «compendium» и «dispendium», [323] выводя значения слов из их происхождения. Деньги («pecunia») были так названы галлами, произведшими это слово от «pecudis» (шкура животного), и по аналогии это наименование было перенесено на слитки металла, которые тогда еще не имели никакого отчеканенного изображения. (?) (D) Мы не позволим, чтобы деньги оказались испорченными презренными примесями, дабы они вновь не обесценились, как это уже бывало раньше. (Е) Итак, мы поручаем тебе надзор над монетным двором и попечение о чистоте монеты, которую царь Сервий первым, как говорят, велел отчеканить из меди: так что не сомневайся в неизбежном наказании, если, на твое несчастье, вскроется какой-нибудь преступный обман.

* * *

Вышеприведенный отрывок еще раз показывает искусное использование Кассиодором отступлений, призванных внести разнообразие, оживить, а также смягчить, снять излишнее напряжение. Тон письма характеризуется постоянно нарастающей суровостью, даже жесткостью. Высокопоставленный чиновник не раз предостерегается против каких-либо злоупотреблений своим служебным положением (Sit mundum quod... Nam si unum laedere... Pondus... praecipimus debere servari... Quam non sinimus...). Эти предупреждения достигают в конце послания кульминационной точки, заключающейся в прямой угрозе возмездия в случае, если какое-либо нарушение вскроется («quaeri» вызывает в памяти пугающие картины наказаний, применяемых в Поздней империи и в Остготском королевстве). Послание начинается с призыва к разуму («venalitas cuncta dissolvitur, si...»), затем следует напоминание, что порча монеты может расцениваться как прямое оскорбление монарха, потом идет описание красоты чистых металлов — золота, серебра и меди («Auri flamma...»), затем — констатация очевидного факта «in tanta hominum numerositate...» (возможно, перекличка с numerositas, словом, впервые зафиксированным у Тертуллиана и употребленным в сходном контексте ³⁹) и, наконец, проявление эрудиции автора, т.е. ученый экскурс в историю и этимологию («Pondus quin etiam... Pecunia... a pecudis tergo...»). В последних строчках заключается цель письма, становится ясно, ради чего оно собственно написано. После категоричного и жесткого заявления («Quam non sinimus...») следует формальное назначение на [324] должность («Proinde...»), а завершается все еще одним кратким экскурсом в историю чеканки монеты («Servius rex...») и зловещим предостережением («ita ut...»).

Таким образом, с одной стороны, послание призвано продемонстрировать уважение лично к адресату и к той должности, на которую его назначают (это достигается учеными экскурсами и обращением к разуму и чувствам чиновника), тогда как, с другой стороны, в послании постепенно нарастает накал властности, безапелляционности и категоричности. Короче говоря, суть послания заключается в тонком балансе между civilitas и угрозой насилия, балансе, на котором основывались взаимоотношения государства, правительства, власти и общества в Поздней Римской империи и — с учетом всех специфических черт — в Италии Теодориха.

IX. Variae XI, 6

(А) Твоя преданность вознаграждена теми, о ком известно, что они занимают более высокое положение, чем ты... Эта неравная справедливость, этот особый декрет, это исключительное благодеяние могут быть использованы тобой под контролем судьи, и ничто из того, что могло бы показаться нарушением надлежащего порядка, не может быть осуждено под предлогом здравого смысла. Никто не предписывает тебе никакого расписания. Тебе позволены некоторые вольности по службе, и ты один можешь смело пренебрегать тем, что других заставляешь соблюдать. Такие привилегии предоставлены тебе в награду за исключительные заслуги... Ты цвет чиновничества, краса и гордость канцелярии, и за это ты заранее удостоился такого славного положения, благосклонного мнения о тебе и приближенного положения... (B) Репутация магистрата зависит от всего того, что ты делаешь, ведь как интерьер дома можно представить себе по его дверям, так и об уме начальника судят по тебе... Даже одежда, которой прикрываются наши тела, разве не может нас обезобразить, если она покрыта какой-нибудь грязью? Но, кажется, какую привлекательность она может придать нашей внешности, когда сверкает достойной похвалы чистотой! Так и доверенный служащий магистрата либо прославляет, либо позорит доброе имя руководителя. (С) ...Среди решеток нельзя скрыть то, что ты делаешь. Ибо порталы у тебя ярко освещены, засовы открыты, на дверях есть окна... (D) Твердо держи в [325] памяти все наши распоряжения, пусть сказанное не проходить через тебя как через пустую трубу... Будь надежным вместилищем информации, что услышишь, храни, о чем узнаешь, не болтай...

* * *

Это письмо Кассиодор написал от своего имени, будучи префектом претория. В нем он сообщает некоему Иоанну о назначении его на одну из высший должностей в своем аппарате. Наиболее интересной и показательной особенностью данного текста являются разработанные в нем образы дома и одежды. Как внешний вид человека и его жилища должны содержаться в безукоризненной чистоте, так и образ действий cancellarius должен быть безукоризненным, его поступки неизбежно отражаются на репутации начальника. Это еще одно доказательство уже отмеченного нами ранее стремления к поверхностности, к внешнему, показному, приводившему к разрыву между формой и содержанием, между словом и делом. Нравственное совершенство символизируют изысканность в одежде, опрятный внешний вид и даже красота и чистота дома. Стилистическая симметрия, нагнетание сравнений, синтаксические параллелизмы, ритмические повторы являются не просто художественными приемами, но средствами деконкретизации, превращения человеческой индивидуальности в безликого члена толпы. Автор видит не конкретных людей, а добродетели и пороки, постановка вопроса — моральная, независимо от того, идет ли речь о духовном или материальном. Манерность, напыщенность, высокопарность служат прежде всего целям чувственной очевидности, картинности. Особое значение, придаваемое внешности, непременное стремление, по крайней мере, к формальному совершенству так сильны, что тем более низко и достойно порицания все то, что хоть как-нибудь портит эту идеальную картину, чувственная наглядность которой достигается омертвением всего индивидуально-человеческого.

Кроме того, письмо служит примером столь характерной для поздней риторики любви к парадоксам, манерности, пышным и изысканным словам и фразам (inaequabilem aequitatem, laudabile praejudicium, lucidas fores, claustra patentia, fenestratas januas). Примеры подобного рода многочисленны и характерны как для Кассиодора, так и для многих других позднеантичных авторов. [326]

Наконец, в разделе D мы видим небольшую иллюстрацию того процесса символизации и аллегоризации стиля, который является одним из наиболее показательных для эпохи перехода от поздней античности к средним векам: conceptaculum («вместилище», «хранилище») — это не просто сравнение, но метафора, описывающая Иоанна исключительно на функциональном уровне, как будто бы он не более чем безжизненная схема, внутренний мир которой, абсолютно не интересующий Кассиодора, остается для нас закрытым.

X. Variae XI, 36, 1-3

(А) Тот, кто создал трудный путь государственной службы, требующий большого усердия, разумно установил и конкретные сроки этой службы, четко определив награды, положенные тем, у кого этот срок близится к концу... Таким образом, среди превратностей изменчивой жизни служба государству — островок надежности и определенности, так что нет поводов для беспокойства у того, кто достойно и без взысканий прошел весь это путь до установленного предела. (В) Даже у самих звезд, как полагают астрономы, остаются неизменными периоды их движения, при том, что они безостановочно ходят по кругу... Сатурн в течение тридцати лет проходит по небу указанное ему расстояние. Более двадцати лет длится срок, за который звезда Юпитера озаряет определенные для нее пределы. Звезда Марса, летя с огненной скоростью, проносится по своей орбите за восемнадцать месяцев. Солнце проходит через знаки зодиака в течение года. Звезда Венеры совершает положенный ей путь пятнадцать месяцев. Проворный Меркурий тратит тринадцать месяцев, чтобы преодолеть предназначенное ему расстояние. Луна, находящаяся ближе всех к нам, благодаря этой близости завершает в тридцать дней то, на что у совершающего круг золотого Солнца уходит год. (С) Следовательно, вполне справедливо то, что смертные знают установленные пределы своей службы, когда даже те, кто не может погибнуть иначе как вместе с самим миром, имеют разумно установленные пределы своего пути, при той, однако, разнице, что небесные тела завершают свой труд, чтобы вновь вернуться к началу, а род людской служит, чтобы отдохнуть по завершении трудов...

* * * [327]

Приведенный отрывок служит примером характерного для позднеантичной литературы пристрастия к образам небесного свода и к уподоблению человеческих установлений небесным светилам. Подобные образы получили широкое распространение уже в латинских панегириках IV в., например, образ Диоклетиана/Юпитера: «...великий бог... с постоянной заботой правит своим государством, хотя в нем уже наведен порядок, и неутомимой дланью вращает эту безмерную громаду, неусыпно охраняя порядок и последовательность явлений» ⁴⁰. Таким образом, установленный государственный порядок кажется чем-то неизменным, непреложным и совершенным отражением, если не неотъемлемой частью, небесного космического порядка. В данном случае этому уподоблению служит и использование Кассиодором слова cursus («ход», «движение»), у которого есть еще одно значение в латинском языке — «служебная карьера» (cursus bonorum).

Нелегко понять, как подобное мировоззрение, закрепляющее порядок, регулярность, упорядоченность, могло сочетаться с иным пониманием мира, придающим особое значение человеческой индивидуальности и свободе воли. Упорядоченность и регулярность являются основными характерными чертами официального искусства Поздней Римской империи и Византии, но также и большей части христианского искусства этого периода ⁴¹, ставшего, возможно, образцом для систематизированного, упорядоченного интеллектуального мира высокого средневековья.

Любой исследователь, имеющий дело с источниками, относящимися к эпохе поздней античности в целом и к V и VI вв. в частности, не мог не обратить внимание на постоянно встречающиеся в них картины светил, особенно звездного неба, многократно повторяющиеся как в литературе, так и в искусстве. Например, холодное и величественное великолепие звезд, сверкающих среди темного неба на сводах «мавзолея» Галлы Плацидии в Равенне. Точно так же теплый солнечный свет Средиземноморья пропитывает литературу и искусство классической Греции и Рима, являясь основой образного строя данных эпох ⁴².

Кассиодор, составляя письмо в сенат по поводу назначения туда нового члена, начинает следующим образом: «Хотя ваше высокое собрание сверкает собственным, только ему присущим блеском, тем [328] не менее оно становится еще более блистательным и великолепным всякий раз, как озаряется светом новых достойных сановников. Ведь и небо кажется нам тем более прекрасным, чем больше на нем ярких звезд, а их изобилие являет собой бесподобное зрелище для всякого, кто только смотрит на него...» ⁴³.

Придворный поэт Клавдиан передает превосходство двух консулов 395 г. над всеми другими чиновниками путем сравнения света луны со светом других звезд ⁴⁴. К тому времени сходные сравнения в подобных же ситуациях мы наблюдаем в латинских панегириках ⁴⁵. В официальных обращениях византийский император часто именовался «всепроникающим солнцем, освещающим мир»; такое же выражение по отношению к императору мы находим и в «Variae» ⁴⁶.

Духовное и нравственное совершенство также идеально подходило для подобной образности. Например, в своих поздних произведениях Кассиодор мог следующим образом описывать отцов церкви: «... те сверкающие созвездия, которыми небесная твердь церкви воссияла» ⁴⁷. В другом труде он замечает, что церковь для него «более яркая, чем солнце; более белая, чем снег» ⁴⁸.

В распоряжении авторов, использующих данную образную структуру, имеется огромное количество самых разных лексических средств, наиболее часто встречающихся в панегириках, в поэтических произведениях, но также в эдиктах, декретах, письмах. Венанций употребляет такие слова, как lux или jubar, для характеристики героев своей поэзии, и даже самый беглый просмотр «Variae» позволяет заметить, сколь важное место занимают в словаре Кассиодора слова типа fulgere («сиять»), resplendere («сверкать») и relucere («блестеть») ⁴⁹. В данной сфере, во всяком случае, явно прослеживается единство эстетической концепции, художественных взглядов и лексических средств ⁵⁰.

Таким образом, небесные светила оказались для авторов поздней античности идеальным средством описания мира, неистощимым источником метафор, сравнений и аналогий. При этом, с одной стороны, планеты и звезды двигаются по точно определенному маршруту с постоянной скоростью, символизируя, соответственно, устойчивость и неизменность политического и административного устройства. С другой стороны, образы небесных светил, бесспорно, являются лучшими символами человеческого совершенства, и тут [329] образы порой достигают такой глубины, что практически становятся неотделимыми от реальности, сливаются с ней, играя ключевую роль в общем ходе дальнейшего развития культуры.

XI. Variae XI, 40

(А) ...Хвала тебе, Снисходительность ... покровительница рода человеческого, единственная целительница и утешительница в бедствиях... Пока с тремя другими сестрами ты наслаждаешься небесной благосклонностью, заключив друг друга в теплые объятия, все они, хотя сами и являются добродетелями, почтительно уступают тебе первенство... Благочестие правит даже самими небесами. Но если бы это было только возможно, именно с тобой пребывать всегда! Любое преступление можно предотвратить, и может случиться так, что, однажды помиловав, в дальнейшем в помиловании уже не будет необходимости... (В) Поэтому, палач, отложи на время свой смертоносный топор, пусть приятен тебе будет блеск лезвия, не обагренного кровью. Пусть твои цепи, обильно орошенные слезами, покрываются более счастливой ржавчиной... Почему ты все время стремишься служить низшим силам? Послужи хоть раз и высшим... (С) И пусть это прибежище стонов, этот дом скорби, эта земная обитель Плутона, место, окутанное вечной ночью, наконец, засияет, и наполнится ярким светом тюрьма, где на долю заключенных выпали неисчислимые страдания... Зловонье, неизменный спутник оков, причиняет ужасные мучения; стоны и рыдания несчастных терзают слух; из-за непрерывного голода перестаешь ощущать вкус пищи; под бременем невыносимых страданий притупляется осязание; от постоянной темноты ухудшается зрение, тускнеют, теряя свою силу, глаза... Узника, измученного мерзостями тюрьмы, со всех сторон подстерегает смерть... (D) Пусть опустеют твои казематы, пусть это место неиссякаемых слез лишится своих обитателей, еще недавно убитых горем... Выходите, заключенные, вечно бледные от близости смерти... Вернитесь к свету дня те, кто уже был добычей мрачных теней... Вам не нужно больше скрываться, ступайте открыто и смело на форум. Вы вправе держаться в стороне от всего, что принесло вам столько страданий... (Е) Щука зарывается в мягкий песок, чтобы избежать засады свинцового бредня. Как только натянутая сеть проходит над ней, не причинив никакого вреда, она стремительно бросается в волны и, свободная, ликует, радуясь избавлению от смертельной опасности. [330] Когда губан, соблазнившись приманкой, лезет в ивовую западню и вдруг понимает, что действует себе на погибель, он поворачивает назад, потихоньку удаляясь от опасной ловушки. Если же кто-нибудь из этой породы видит, что один из его собратьев запутался в сетях, он хватает несчастного зубами за хвост и тянет изо всех сил. Так животное, которое не может спастись самостоятельно, избавляется от опасности при помощи своих близких. Также когда кто-нибудь из sauri — умнейшего рода рыб — попадается в западню, то его спутники, сцепившись друг с другом в какое-то подобие веревки, тянут со всей силы назад, стараясь освободить попавшегося сородича... (F) А сейчас к тебе, начальник тюрьмы, я обращаю свои слова... Ты, конечно, раздражен, что никого не наказывают; мрачный, ты избегаешь всеобщего веселья... являя собой настоящее воплощение жгучей злобы... ты находил удовольствие в скорби многих. Но мы можем утешить и тебя, положив конец твоим стонам. Требуй для себя только тех, кого этот милостивый закон не амнистировал, чтобы под прикрытием этого акта не избежали бы наказания преступники, совершившие тяжелые злодеяния...

* * *

Приведенный выше эдикт об амнистии был издан от имени самого Кассиодора, когда он был префектом претория, возможно, в честь праздника Пасхи. Уже при первом прочтении данного документа становится ясно, что перед нами образец риторической прозы высочайшего уровня (Var. Praefatio, 16-18: «tertium genus... summum»); не только официальный законодательный акт, но и литературное произведение со строго выдержанной композицией, с лирическими отступлениями, фактически хвалебный гимн одной из добродетелей. Заглавие этого сочинения — Indulgentia — может быть рассмотрено сразу в двух этих аспектах. В преамбуле длинное риторическое обращение к Снисходительности, затем традиционный литературный мотив четырех сестер — добродетелей, заключающих друг друга в объятия (А), длинный период, содержащий описание тюрьмы — «прибежище стонов... дом скорби... земная обитель Плутона... место, окутанное вечной ночью», характеристика условий содержания в заключении, призванная вызвать сострадание и ужас (BD), все указывает в одном направлении. Высокий риторический стиль очень часто употреблялся в правительственных декретах в [331] эпоху поздней античности, и Кассиодор, постоянно используя его, не считал это чем-то особенным ⁵¹.

К счастью, до нашего времени сохранился один из эдиктов об амнистии (приуроченной к пасхальным праздникам), датируемый концом IV в. ⁵². Сравнение этих двух текстов позволяет предположить, что этот документ служил образцом для Кассиодора, по крайней мере, при создании основной части эдикта (разделы B-D):

«Ибо было бы совершенно неправильным, если бы во время праздничных церемоний ... продолжали бы слышаться скорбные голоса страданий, и виновный с нечесаными волосами и раздувшейся от мучений головой был бы скрыт от милостивого взгляда, а стоны, исторгаемые из самой глубины души, не были бы услышаны... Таким образом... мы не сдерживаем нашего милосердия, мы открываем тюрьмы, мы откладываем в сторону цепи, мы разрешаем состричь спутанные волосы, впитавшие в себя весь смрад гнетущего заключения. Мы освобождаем всех осужденных на наказание, за исключением тех, кто не заслужил помилования из-за жестокости совершенных преступлений».

Как и в эдикте Кассиодора, в приведенном отрывке говорится о подземной тюрьме. Употребление высокого риторического стиля в сочетании с эмоционально накаленной лексикой должно, с одной стороны, вызвать у читателя и слушателя ощущение неминуемого и страшного возмездия за нарушение закона, с другой — продемонстрировать всю безмерность императорского милосердия. Для достижения этих целей оба автора используют стиль, который современному человеку показался бы велеречивым и напыщенным.

В предисловии к «Variae» Кассиодор не раз упоминает о том, насколько зависит восприятие написанного от того, правильно ли использован язык: «Всегда будет грубой та речь, которая не отделывается долго и тщательно и в которой используются неподходящие слова» ⁵³. Именно в правильном подборе слов Кассиодор видит основную обязанность автора: «Следует говорить так, чтобы тебе удалось убедить слушателя выполнить то, что тобой предписано...» ⁵⁴. О себе не без ложной скромности Кассиодор пишет, что так и не смог достичь высочайших образцов красноречия ⁵⁵.

Обратимся теперь к рассмотрению пассажа о рыбах. На первый взгляд кажется, что это отступление, иллюстрируя банальную мысль [332] (не только люди любят свободу), неинтересно и примитивно само по себе, мало связано с остальным текстом, а для современного читателя уж вовсе выглядит откровенно смешным. Вопрос заключается в следующем: казалось ли это отступление, да и сам эдикт в целом, смехотворным образованному читателю — современнику Кассиодора, а более глобально: в расчете на кого составлялся эдикт, кто должен был его читать и кто мог его читать. В позднеримском обществе VI в. линии раздела были обусловлены уже не только приобщенностью или не приобщенностью к классическому наследию, экономическими и правовыми реалиями, но и религиозными факторами. Церковь поддерживала и формулировала эти различия. Таким образом, одни могли увидеть в эдикте еще одно произведение этого суетного мира; другие, менее отдаленные от реальной жизненной практики, могли его «читать, не читая». Присутствие реальной государственной власти, которое еще очень хорошо ощущается в тексте эдикта IV в., практически незаметно в сочинении Кассиодора. Возможно, это объясняется тем, что аудитория, в расчете на которую и составлялся данный документ, стала к тому времени еще более ограниченной.

Кроме того, данный текст является интересным свидетельством того, как представление и, возможно, восприятие окружающего мира едва уловимо, но изменилось в сравнении с предыдущей эпохой. В разделе F изображен начальник тюрьмы, сильно опечаленный потерей своих заключенных, страдающий из-за этого и разражающийся по этому поводу душераздирающими жалобами. Роль выдержана и сыграна до конца, хотя и в несколько экстравагантной, а часто почти карикатурной манере. Это напоминает спектакль: он — начальник тюрьмы, со своими четко очерченными обязанностями, а его вынуждают отпустить заключенных, что должно свести на нет его собственную деятельность. Если римские императоры со времен установления режима тетрархии и устраивали нечто похожее на подобные театрализованные представления ⁵⁶, то все же кажется сомнительным, чтобы начальник тюрьмы мог демонстрировать подобные чувства и играть ведущую партию в спектакле-moralité, напрямую затрагивающем его должностные обязанности. Если же это так, то перед нами еще одно свидетельство того, как постепенно формируется новый тип культуры, культуры средних веков ⁵⁷.

В разделах B-D эксплицитно заключается неоднократно проведенное сравнение между жизнью в тюрьме и преисподней. Ад по [333] своей сути — инстанция вечная, поэтому неудивительно, что ему присущи такие неизменные характеристики, как «semper... laboras», «locus perpetua nocte caecatus», «locus ille perennium lacrimarum» и «vicina semper morte pallentes». В языке, которым описывается преисподняя, вряд ли можно найти какие-либо неклассические элементы. Сама возможность провести подобное сравнение, по-видимому, очень сильно привлекала Кассиодора, недаром оно проводится так настойчиво и последовательно. Это объясняется также концепцией, господствовавшей в ту эпоху, согласно которой человеческая судьба определялась и управлялась, в конечном счете, именно взаимодействием вечных и неизменных инстанций.

Приведенные в разделах B и D образы топора палача, то блестящего, то обагренного кровью, цепей, покрытых ржавчиной от слез закованных в них преступников, оксюморон «vacuitatibus impleantur» заслуживают сравнения с Variae VII, 7 (см. выше, № 5). Эти разделы характеризуются целой серией выразительных деталей, которые несколько парадоксальным образом усиливают для современного читателя общую атмосферу нереальности, оторванности от жизни ⁵⁸. Возможно, все три отрывка наиболее наглядно демонстрируют характерную черту большей части литературы поздней античности — сочетание оригинальности, таланта и общих мест, готовых штампов и формул.

XII. Variae XII, 11, 1

... как чистота источника загрязняется илом, так и щедрость милостивого короля компрометируется алчными распорядителями. Ведь даже золото, когда оно плавится, если только плавление не происходит в чистейшем сосуде, смешивается с различными примесями, поскольку только те сохраняют в неприкосновенности свою чистоту, кого нельзя замарать никакой грязью. Как приятно видеть потоки, текущие по белоснежной гальке, и сама природа, кажется, улыбается этой свободной чистоте, так как она ничем не испачкана.

* * *

Данный отрывок приведен здесь для того, чтобы проиллюстрировать только одну тему — любовь к яркому свету во всем его многообразии и во всех его проявлениях — центральную тему для [334] эстетики этого периода ⁵⁹. И очарование небесного свода, и прелесть драгоценных камней объясняются, возможно, стремлением к некой трансцендентности, божественному совершенству в ущерб тому, что сегодня некоторые назвали бы реализмом ⁶⁰.

Яркий белый цвет пользуется особой популярностью — идет ли речь об ослепительном блеске солнца или о холодном мерцании снега. Один поэт — современник Кассиодора — так описывает мраморную отделку одного из залов дворца короля вандалов: «Кажется, что само солнце получает отсюда свои лучи... Эти мраморные плиты излучают свой собственный, присущий только им дневной свет, это сверкающий небесный свод, никогда не знающий облаков... поверишь ли, но, ступая по этому залу, тебе постоянно будет казаться, что твои ноги должны провалиться в снег...» ⁶¹.

Один из наиболее часто встречающихся топосов в V-VI вв. — описание храма, где дневной свет как бы собирается, фокусируется, многократно отражаясь в драгоценных металлических украшениях пышного убранства ⁶². Примеров любви к яркому свету несть числа, например, великолепное изображение светящейся церкви, в которой крестился Хлодвиг, с бесчисленным количеством свечей, или сцена процессии новообращенных, одетых в чистейшие белоснежные туники, испускающие неземное сияние ⁶³. Значение подобных картин очевидно. Они символизируют сохранение нравственной чистоты и духовной незапятнанности. В полярном мире, где вечно борются Добро и Зло, яркий свет рассеивает зловещий мрак ⁶⁴.

Папа римский Григорий I рассказывает о видении Бенедикта: «Глубокой ночью он (Бенедикт. — П. Ш.) внезапно увидел столб ярчайшего света, идущий сверху вниз, сверкающий сильнее, чем солнце. Тьма тут же рассеялась, от нее не осталось и следа... По его словам, весь мир собрался воедино и прошел перед его взором в едином луче света. Он смотрел, не отрываясь, пристально вглядываясь в развернувшуюся перед ним ослепительную картину. Он увидел душу Германа, епископа Капуи, возносимую ангелами на небеса в огненном шаре...» ⁶⁵.

Огненная стихия легко приобретает символическое значение. Так, набожная римская аристократка, возможно, связанная с Кассиодором, постоянно по ночам ставила в ногах кровати горящие свечи, «потому что она ненавидела тьму и была другом света, как физического, так и духовного» ⁶⁶. [335]

Сидоний Аполлинарий написал эпиграмму, которая была выгравирована на сосуде, предназначенном в подарок вестготской королеве: «Благословенны воды, которые заключаются в свете металла только для того, чтобы ласкать еще более светлый лик вашей хозяйки... Безупречная белизна (candor) ее лица отражается в серебре...» ⁶⁷.

Ничто не может сильнее пленить воображение, ничто не вызывает большего восхищения, чем свежий цвет лица. Эта деталь будет иметь большое значение и в средневековом искусстве. Белизна лица как характерный признак чаще всего фигурировала либо при описании германцев, либо тех, кого считали символами непорочности и чистоты: святых, девственниц и целомудренных женщин: «Так же как лилии чистым и сверкающим светом лучезарно сияют в окружении горящих роз, так и сияние совершенной белизны (candor) вашего лица украшается нежным розовым румянцем...» ⁶⁸.

Неземное, лучезарное сияние способно заворожить каждого, кто его увидит, как, например, сделанное Кассиодором описание портрета Матасунты в ее дворце или образ Мартина Турского, явившийся Сульпицию Северу: «Он был облачен в белую тогу, от его лица исходило лучезарное сияние, его глаза были подобны звездам, а волосы, казалось, горели как пурпур» ⁶⁹, или изображение ангела у Авита: «Сверкающие одежды мерцали на его божественном теле, а лицо его светилось красноватым светом...» ⁷⁰.

Наибольшей популярностью пользовались разнообразные сочетания белого или очень светлого цвета с различными вариантами красного или пурпурного, при этом неважно, шла ли речь о цветах, цвете лица, изысканной одежде или, как, например, в «Variae», об окрашивании шелка в пурпурный цвет или о замечательном красном вине, подаваемом в кубках из слоновой кости ⁷¹. Почему именно такое сочетание оказалось самым предпочтительным, до конца не ясно, но насколько широко семантическое поле purpureus / porphyreos, иногда близкое по смыслу к «сверкающий», «блестящий», хорошо известно.

Кажется вполне обоснованным предположение, что люди той эпохи различали гораздо больше цветовых оттенков, чем мы различаем сейчас ⁷². Для их передачи существовал целый спектр обозначений. Очень подробное, детальное описание кольца с печаткой, которое мы видим у Авита, трудно понять и еще труднее перевести. Это было кольцо, украшенное с двух сторон камнями с резными [336] печатями. Одним из камней был изумруд (vernantis lapilli), а другим — электрон «того самого цвета, в котором в равных небольших долях присутствуют и красный блеск золота, и белое мерцание серебра ... и еще он слегка отливает нежным зеленым цветом...» ⁷³.

ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

AL — Antologia latina.

CC — Corpus Christianorum.

CIL — Corpus inscriptionum latinarum.

FS — French Studies.

ILS — Inscriptiones latinae selectae.

MGH. — AA. — Monumenta germaniae historica. — Auctores antiquissimi.

PL — Patrologiae cursus completus. — Series latina.

PLM — Poetae latini minores.

PLRE. 2 — The Prosopography of the Later Roman Empire / By J. R. Martindale. — Vol. II: A.D. 395-527.

RE — Realencyclopädie der Classischen Altertumswissenschaft.

TLL — Thesaurus linguae latinae.

Комментарии

1. Cassiod., Var., Praefatio: «Decreta ergo nostra priscorum resonent constituta, quae tantam suavitatem laudis inveniunt, quantum saporem vetustatis assumunt» («Изданные нами постановления, должны зазвучать голосом предков, и они постольку достойны похвалы, поскольку наполнены благоуханием древности»).

2. Auerbach E. Literary Language and Its Public in Late Latin Antiquity and in the Middle Ages / Transl. from the German by R. Manheim. L., 1965. P. 255.

3. Cassiod., Var. III, 47; 51; IV, 50.

4. PLRE 2 «Faustus 9»; Удальцова З. В. Италия и Византия в VI веке. М., 1959. С. 221-222. Сенатор Фауст являлся потомком древнего рода Корвинов (RE. Bd. VI. Sp. 2094; Ensslin W. Theoderich der Grosse. München, 1947. S. 128). Правительство Теодориха высоко ценило Фауста, он был удостоен высших должностей: квестор в 503-506 гг., префект претория в 507-511 (512) гг. Король всегда становился на сторону Фауста, когда грабежи и злоупотребления префекта претория вызывали недовольство населения (Cassiod., Var. II, 37; III, 19). В Var. III, 20 Кассиодор сообщает о том, что Фауст незаконно занял землю некоего Кастория.

5. Cassiod., Var. II, 26; III, 20; 21. Фауст возглавлял группировку, выражавшую настроения и чаяния провизантийски настроенной части римского сената, которая резко выступала против проводимой папой Симмахом независимой от императора религиозной политики. Против папы было устроено несколько заговоров, его пытались привлечь к суду. Фауст был деятельнейшим участником всех этих событий. Возможно, его опала при дворе была связана именно с ними (см.: PLRE 2 «Faustus 9»; Chadwick H. Boetius: The Consolation of Music, Logic, Theology and Philosophy. Oxford, 1981. P. 40).

6. Cassiod., Var. I, 21.

7. Ср.: Ibid. I, 30, 5: IV, 31.

8. OʼDonnell J. J. Cassiodorus. Berkeley; Los Angeles; London, 1979. P. 86-93.

9. Согласно TLL слово «costatilis» встречается только в «Variae». См. также: Zimmerman O. J. The Late Latin Vocabulary of the Variae of Cassiodorus. Washington, 1944. P. 10.

10. Ср.: «sudatile metallum» во фрагментах № 5, 9; Cassiod., Var. VII, 15, 1-3: «mirabilis silva moenium» и др.

11. OʼDonnell J. J. Op. cit. P. 102; Уколова В. И. Античное наследие и культура раннего средневековья (конец V — середина VII века). М., 1989. С. 106-107.

12. Symm., Relatio XIII, 18; Cp. 323, 33: «ne videamur ingrati»; ILS 1279: «ut... possit ostendi»; Pan. Lat., XII, 11; CA CXIV, 509, 16-17: «putaremur»; Cassiod., Var. 58, 4, 28; 65, 15-19; 95, 30; 96, 5; Grigorius Magnus. Registrum epistolarum, Indictio V, 13: «reperiri»; Cp.: Besselaar J. J. van den. Cassiodorus Senator en zijn Vaeiae. Nijmegen, 1945. P. 179.

13. Symm., Ep. III, 88.

14. Salvianus. De Gubernitate Dei IV, 13; Cp.: Symm., 24, 3; 27, 4, 9; 34, 12; 37, 29; 42, 8; 101, 2-6; 117, 20; 172, 8, 11; Paulinus Nol., Ep. 16, 1; Salvianus. De Gubernitate Dei VII, 66; Ep. I, 5: «ne de me ipso dicere videar»; Sid. Apoll., 84, 22; 93, 5; 112; 26; 153, 1; Ennod. 20, 16; 139, 14; 306, 6; 326, 2. Сходным образом употребляется и пассив глаголов credere: Symm., 38, 23; 39, 14; Ennod., 133, 37; putare: Ennod., 9, 4; 34, 22; judicare: Symm., 37, 12; Epp. Arelatenses Genuinae, 39; invenire и reperire: Ennod., 26, 12; 93, 25; 97, 22; Cassiod., Var. 327, 7; Fulgentius / De Aetatibus Mundi 129, 13; 130, 2-3.

15. В сочинениях Сенеки насчитывается более 500 контекстов, где употребляется глагол videri (67 — inveniri, 61 — credi) (Busi R., Zampolli A. Concordantiae Senecanae. N.-Y., Hildesheim, 1975); у Плиния Младшего videri встречается около 200 раз (Jacques X., Ootedhem J. V. Index de Pline le Jeune. Brussels, 1965); в сочинениях Тацита — более 150 раз (Gerber A., Greef A. Lexicon Taciteum. Leipzig, 1903); у Квинтилиана — примерно 100 раз (Bonnell E. Lexicon Quintillianeum. Hildesheim, 1962).

16. Уколова В. И. Указ. соч. С. 101.

17. Cp.: Там же. С. 108.

18. Согласно О. Циммерману (Op. cit. P. 10) слово «sudatilis» до Кассиодора в латинском языке не зафиксировано.

19. Tacitus. Germania 45: «Они обшаривают и море и на берегу, и на отмелях единственные из всех собирают янтарь, который сами они называют глезом... Однако нетрудно понять, что это — древесный сок, потому что в янтаре очень часто просвечивают некоторые ползающие по земле или крылатые существа; завязнув в жидкости, они впоследствии оказались заключенными в ней, превратившейся в твердое вещество. Таким образом, я склонен предполагать, что на островах и на землях Запада находятся дубравы и рощи, подобные тем сокровенным лесам на Востоке, где сочатся благовония и бальзамы; из произрастающих на них деревьев соседние лучи солнца выжимают обильный сок, и он стекает в ближайшее море и силою бурь выносится на противолежащие берега. При поднесении к янтарю, ради познания его свойств, огня он вспыхивает как факел, вслед за чем расплавляется, словно смола или камедь» (Пер. А. С. Бобовича).

20. См.: Wallace-Hadrill J. M. Early Germanic Kingship in England and on the Continent. Oxford, 1971. P. 101.

21. Каждая А. П. Византийская культура. СПб., 1997. С. 196; Аверинцев С. С. Золото в системе символов ранневизантийской культуры // Византия. Южные славяне и древняя Русь. Западная Европа. Искусство и культура. М., 1973. С. 15-47.

22. Mathew G. Byzantine Aesthetics. L., 1963. P. 3.

23. MacMullen R. Some Pictures in Ammianus Marcellinus // Art Bulletin. 1964. 46. P. 438-441.

24. Sid. Apoll., Ep. IX, 7, 3.

25. AL II, 2, 1560; CIL IX, 5566.

26. Cassiod, Var. 166, 20-23; Cp.: 156, 20; 368, 14-20.

27. Cassiod., Var. 82, 20; 83, 1; 86, 18; 246, 23; Ennod. 17, 20; 39, 9-10; 72, 21; 85, 5; 154, 15; 299, 8 и др.

28. Vita Hilarii ep. Arelatensis // PL. 50. 1240; cp.: PL. 50. 1222; Sid. Apoll., Ep. I, 2; IV, 20; Caesarius Arelat. // CC. CIII. P. 764: «simplicitatis gemmis et sobrietatis floribus ornata»; cp.: Ibid. P. 900; Venantius. Carm. VIII, 317-318.

29. Fulgentius. Mitologia 14.

30. Cassiod., Var. 17, 3-6; другие примеры varietas: Var. 143, 6-8; 483, 10-21; Ennod. 312, 22-26; Maximianus. Elegies I, 30; Sid. Apoll., Ep. II, 10, 4: «distinctum vario nitore marmor»; Var. II, 39; Ennod., Pan. Theoderic. 89-93; см. также: Mathew G. Op. cit. P. 35, 87. Avitus. 142, 7; Ennod., CLXIV, 4: «Nobilitas vera est, quae nitet in modicis».

31. Cassiod., Var. III, 6, 2.

32. Ср.: Ibid. VI, 14, 1-2.

33. CIL VIII, 2297.

34. Cassiod., Var. Praef. 14.

35. Об этом Боэции см.: Pelagius I, Epistolae 85.

36. Sid. Apoll., Ep. I, 8, 2. См. также: Cassiod., Var. VII, 8: «veredorum... quorum status semper in cursu est».

37. Бычков В. В. Эстетика поздней античности. М., 1981. С. 246-284; Grabar A. Plotin et les Origines de lʼEsthétique Médiévale // Cahiers Archéologiques. 1945. I. P. 15-31; Honig R. M. Humanitas und Rhetorik in Spätrömischen Kaisergesetzen. Göttingen, 1960. P. 112-147. Интересный аспект позднеантичного аллегоризма и символизма в связи с общей теорией символа и аллегории рассматривает И. М. Нахов в статье «Традиции аллегоризма и «Картина» Кебета Фиванского» (Традиция в истории культуры. М., 1978. С. 61-78).

38. Cassiod., Var. II, 20-21; III, 4-9; III, 25-7; IV, 8; IV, 17-18; VIII, 11-19; IX, 10-12.

39. Zimmerman O. J. Op. cit. P. 27.

40. Pan. Lat. III, 3,4 (пер. И. Ю. Шабаги).

41. Бычков В. В. Указ. соч. С. 167-178; LʼOrange H. P. Sol Invictus Imperator. Ein Beitrag zur Apotheose // Symbolae Osloenses. 1935. XIV. 1. P. 88; Mathew G. Op. cit. P. 3: «Византийская цивилизация основывалась на неизменности должных пропорций, ритма и ордера, на сохранении раз и навсегда установленного порядка»; Grabar A. Op. cit. P. 26.

42. Mathew G. Op. cit. P. 41.

43. Cassiod., Var. VI, 28-30. Cp.: Var. I, 33-16; II, 12-13; V, 1-2.

44. Claudianus. Pan. Dictus Probino et Olybrio consulibus 22-28; 240-248.

45. Symm., Laud. In Gratianum Augustum, 11; Claudianus. III consul. Honorii, Praefatio, 131-132; Fescenn. de nupto Honorii, I, 1; Merobaudes. Carm. I, 5-6; 13-14; II, 2-4; Sid. Apoll., Pan. Aviti 1-3; Pan. Anthemii 10-12; Corippus. In Laudem Justini I, 250; II, 73; 287-294; III, 179-187; Venantius. Carm. VI, 1, 68-70, 101-102; IX, 1, 13-14.

46. Сassiod., Var. IV, 5-7; V, 24; VI, 13-16; VI, 18-22; VII, 2. См. также: Avitus. Ep. 46, 16; 100, 13. Этот образ был перенесен на сверкающее императорское одеяние: Amm. Marc., XVI, 10, 6: «insidebat aureo solus ipse carpento, fulgenti claritudine lapidum variorum, quo micante lux quaedam misceri videbatur alterna». Cp.: Каждая А. П. Византийская культура (X-XII вв.). СПб., 1997. С. 207; Fichtenau H. Arenga: Spätantike und Mittelalter im Spiegel von Urkundenformeln. Graz; Cologne, 1957. S. 35-37; Kantorowicz E. Sol Oriens, Lever du Roi // Dumbarton Oakes Papers. 1963. 17. P. 119-177.

47. Cassiod., Institutiones I, 17, 3.

48. Cassiod., Expositio Psalmorum, Praefatio, 70, 23D. Cp.: Ennod., 12, 10-13; 40, 15-16; 101, 21-24; 190, 1-9; 213, 10-15; Ruricius. 332, 28-30.

49. Avitus. Appendix 15, 2: «lumen patriae, lux orbis et aulae»; 6, 1; Venantius. Carm. IX, 8, 2; (re)splendere: Var. III, 9; IV, 2; 3; VIII, 19; IX, 15; (re)lucere: Var. II, 25; IV, 1; 12; V, 13; 25; VII, 32; fulgere: Var. III, 5; IV, 36; V, 5; radiare: Var. IV, 20.

50. Cp. : Bultmann R. Zur Geschichte der Lichtsymbolik im Altertum // Philologus. 1948. Bd. 97. H. 1/2. S. 17-29: «... свет солнца, огня, световые метафоры, светоносные цвета белый и красный являются важнейшими элементами позднеантичной эстетики».

51. OʼDonnell J. J. Op. cit. P. 17-20; 40.

52. Cod. Theod., Sirm. VIII. P. 913 (AD 386).

53. Cassiod., Var. Praef. 3.

54. Ibid. 17.

55. Ibid. 5.

56. Millar F. The Emperor in the Roman World, 31 BC-AD 337. L., 1977. P. 108-110; MacCormack S. G. Art and Ceremony in Late Antiquity. Berkeley, 1981. P. 387-392; Ullmann W. The Individual and Society in the Middle Ages. L., 1967. P. 21-23; 37; 42-44.

57. Хёйзинга Й. Осень средневековья. Исследование форм жизненного уклада и форм мышления в XIV и XV веках во Франции и Нидерландах. М., 1988. С. 7: «Всякое действие, всякий поступок следовал разработанному и выразительному ритуалу, возвышаясь до прочного и неизменного стиля жизни... Все стороны жизни выставлялись напоказ кичливо и грубо...» (пер. Д. В. Сильвестрова). См. также: MucMullen R. Op. cit. P. 435-455.

58. Ср. замечание Э. Ауэрбаха по поводу «Метаморфоз» Апулея, стиль которого представлял собой «смесь риторики и реализма» со «склонностью к призрачно-кошмарному искажению реальности» (Ауэрбах Э. Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе. М., 1976. С. 78-79). См. также Fulgentius. Mitologia I, 5-7.

59. Mathew G. Op. cit. P. 19-76; Grabar A. Op. cit. P. 19.

60. «Специфика поэтических образов состоит в придании красоты и изящества изображаемому...», — пишет В. В. Бычков (Указ. соч. С. 284). «Эта эстетика скорее барочна, — замечает А. Мэа, — чем классична; но, как всякое произведение барокко, она содержит классическое ядро, сохраняет остаток классицизма» (Méhat A. Étude sur les «Stromates» de Clément dʼAlexandrie. Paris, 1966. P. 345).

61. AL I, 1, 203; cр.: Cassiod., Var. VIII, 15-16; Maximianus. Elegies IV, 12; V, 26-27 // PLM. T. V; Mathew G. Op. cit. P. 87.

62. Avitus. 78, 18-19; 150, 11-16; Sid. Apoll., Ep. II, 10, 4; Ennod., CIC, 10; CLXXXIII, 1; AL I, 1, 211; 213; Agnellus. С. 50; Corippus. In Laudem Justini, I, 97-102; FS. № 216, 8.

63. Gregorius Turonensis Historia Francorum II, 31; V, 11.

64. Victor Vitensis. Historia Persecutionis. P. 17, 8-12; 59, 16-18.

65. Gregorius. Dialogues II, 35, 2-3.

66. Gregorius. Dialogues IV, 14, 3; PLRE 2: «Galla 5».

67. Sid. Apoll., Ep. IV, 8.

68. AL I, 2, 742, 31-3. О германцах: Aisonius. Bissula 6; Procopius. BV I, 2, 4; о людях, отличающихся особой святостью: Vita Hilarii // PL. 50, 1228C: «primas delicias vultus sui splendore advenientibus praebens, merita interioris hominis exterioris pulchritudine demonstrabat»; Sulpicius Severus. Ep. 3: «vultum ejus (defuncti) tamquam vultum angeli, membra autem ejus candida tamquam nix videbantur»; Rousset P. Recherches sur lʼémotivité à lʼépoque romain // Cahiers de civilisation médiévale. 1959. 2. P. 65.

69. Sulpicius Severus. Ep. 2.

70. Avitus. De Virginitate 253-254.

71. О цветах см.: Sedulius. Carmen Paschale I, 278; Claudianus. Carmina XXX, 90-91; Ausonius. De Rosis Nascentibus 25-32; Ennod., XLIII; о лице: Ennod., 214, 11-12; 27721-24; 311, 37-40; Dracontius. Romulea, VI, 7-10; о волосах: Ausonius. Ep. IV, 44-45; об одежде: Paulinus Nolensis. Ep. 18, 10; Sulpicius Severus. Vita Martini, 23, 8; Sid. Apoll., Ep. IV, 20, 1; о вине: Cassiod., Var. XII, 4; 11, 8-25; Ennod., CLXXXI, 8-10; другие примеры сочетаний белого и красного или пурпурного: Ruricius. 306, 18-20; Cassiod., Var. II, 12-13; Maximianus. Elegies I, 133; Venantius. Carm. VIII, 3, 30-32; VIII, 7, 11-16.

72. Mathew G. Op. cit. P. 35: «Возможно, что их чувство цвета, так же как и их осязание, было более развитым и, возможно, более тонким, чем у нас».

73. Avitus. Ep. 87.

(пер. П. П. Шкаренкова)
Текст воспроизведен по изданию: "Variae" Кассиодора - памятник переходной эпохи // Диалог со временем, Вып. 25. Ч. 2. 2008