Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1

Джакомо Казанова


Том I
ПРЕДИСЛОВИЕ
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
X
XI
XII
XIII
XIV
XV
XVI
XVII
XVIII
XIX
XX
XXI
XXII
XXIII
XXIV
XXV
XXVI
XXVII
Сноски

Любовные приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим

Том I

ПРЕДИСЛОВИЕ

   Я хочу предварить читателя, что всё, происшедшее со мной в течение жизни, — хорошего или плохого, без сомнения, заслужено, — и поэтому я могу считать себя человеком свободным.
   В этих мемуарах читатель увидит, что я, никогда не стремившись к какой-либо определённой цели, если и следовал системе, то лишь такой, чтобы отдаваться на волю увлекавшего меня ветра. Сколь полна превратностями сия свобода! Мои радости и неудачи, испытанное добро и зло, всё убедило меня, что в нашем мире, как духовном, так и материальном, из зла всегда следует добро и наоборот. Внимательный читатель поймёт по моим заблуждениям, какие пути не следует выбирать, и постигнет великое искусство крепко держаться в седле. Нужна лишь смелость, ибо сила без уверенности бесполезна. Нередко судьба улыбалась мне после неосторожного поступка, который мог бы низвергнуть меня в пропасть. И, напротив, умеренное и продиктованное благоразумием поведение часто приводило к несчастным последствиям.
   Вас позабавит, когда вы узнаете, сколь часто я не останавливался перед тем, чтобы обманывать легковерных, жуликов и дураков, если мне это было необходимо. А в отношении женщин обман всегда взаимный и не идёт в счёт. Другое дело дураки. Я с удовольствием вспоминаю, как они попадались ко мне в сети. Их наглость и высокомерие оскорбляют здравый рассудок, и когда обманывают дурака, разум оказывается отмщённым. Поэтому я полагаю, что обманувший дурака заслуживает лишь похвалы. Я далёк от того, чтобы смешивать дураков с людьми, которых называют простаками. Они такие по недостатку образования, и я не желаю им зла. Многие из них отличаются безупречной честностью и прямодушием. Можно сказать, что это глаза, затянутые катарактой, которые без неё были бы прекрасны.
   В 1797 году, семидесяти двух лет, когда я могу уже сказать “прожил”, хотя ещё и продолжаю существовать, мне было бы затруднительно придумать более приятное развлечение, чем занять себя своими собственными делами.
   Вспоминая о прошлых радостях, я повторяю их и переживаю во второй раз. А неприятности и несчастья вызывают у меня лишь улыбку — их я уже не чувствую.
   Мне были свойственны все темпераменты последовательно: слезливый — в младенчестве, сангвинический — в молодости, потом раздражительный и, наконец, меланхолический, с которым, возможно, я и останусь. Всегда я согласовывал пищу со своей конституцией и поэтому пользовался отменным здоровьем. Рано познав, что на него больше всего влияют излишества, как в еде, так и в воздержании, стал я своим собственным лекарем. Здесь уместно заметить, что излишества в воздержании много страшнее излишеств в неумеренности, потому что последние дают несварение, а первые — смерть.
   Теперь я старик и, несмотря на крепость моего желудка, вынужден есть один раз в день. Но в этом меня вознаграждают лёгкость пера и сладкий сон.
   Сангвинический темперамент сделал меня весьма подверженным чарам сладострастия. Я всегда был расположен менять одно наслаждение на другое и отличался в этом отменной изобретательностью. Отсюда, несомненно, происходила и моя склонность завязывать новые знакомства, и величайшая лёгкость, с которой я порывал их, всегда, однако, понимая причину этого и никогда не руководствуясь здесь чистым легкомыслием.
   Чувственные наслаждения постоянно были моим главным и самым важным занятием. Я не сомневался, что создан для прекрасного пола, всегда любил оный и старался, по мере возможного, заставить полюбить и себя. Кроме того, я обожал хороший стол и со страстью интересовался всем, что возбуждало моё любопытство.
   Я имел друзей, делавших мне добро, и пользовался любой возможностью доказать им мою благодарность. Но были и отвратительные враги, преследовавшие меня, которых я не уничтожил только потому, что это оставалось вне моих сил. Я никогда бы не простил им, если бы не забвение всего испытанного зла. Человек, забывающий обиды, на самом деле не прощает. Он просто не помнит их. Потому что прощение есть чувство героическое, свойственное благородному сердцу и великодушному уму, а забвение происходит от слабости памяти или беззаботности спокойной души, и нередко лишь от желания покоя.
   Я счёл бы себя виновным, если бы обладал сегодня состоянием. Но у меня нет ничего, я всё истратил, это утешает и оправдывает меня.
   Если покажется иногда, что я описываю слишком подробно некоторые любовные сцены, не следует вменять мне это в вину, кроме тех случаев, когда перо моё недостаточно искусно. Ведь у моей старой души нет других наслаждений, как радоваться одним только воспоминаниям.
 

I
МОИ ПРЕДКИ И МОЯ СЕМЬЯ

   Дон Якопо Казанова, рождённый в Сарагоссе, столице Арагона, был побочным сыном дона Франциска и в 1428 году похитил из монастыря донну Анну Палафокс, как раз на следующий день после принятия ею монашеского обета. Дон Якопо состоял секретарем короля дона Альфонсо, Он бежал с монахиней в Рим, где после года тюрьмы папа Мартин III дал Анне разрешение от обета и по ходатайству дона Хуана Казановы, дяди дона Якопо и распорядителя святейшего дворца, благословил их союз. Все дети от сего брака умерли в раннем возрасте, исключая дона Хуана, который в 1475 году взял себе в жёны донну Элеонору Альбини, от коей имел одного сына по имени Марк-Антонио.
   В 1481 году дон Хуан убил неаполитанского офицера и был принуждён покинуть Рим, укрывшись в Комо с женой и сыном, но в поисках удачи уехал и оттуда. Он умер во время путешествия с Христофором Колумбом в 1493 году.
   Что касается Марка-Антонио, то он сделался изрядным поэтом в духе Марциала и служил секретарём у кардинала Помпео Колонны. Из-за сатиры на Джулио Медичи он был вынужден оставить Рим и возвратиться в Комо, где женился на Абондии Реззоника.
   Тот же Джулио Медичи, сделавшись папой под именем Климента VII, простил его и возвратил в Рим. В 1526 году сей город был взят и разграблен императорским войском, а Марк-Антонио умер от чумы.
   Впрочем, не случись сей напасти, он всё равно отправился бы на тот свет по причине разорения, так как солдаты Карла V забрали всё принадлежавшее ему имущество.
   Через три месяца после его смерти вдова произвела на свет Джиакомо Казанову, который умер во Франции в глубокой старости полковником армии Фарнезе, сражавшегося против Генриха, короля Наваррского, ставшего потом королём Франции. Он оставил в Парме сына, женившегося на Терезе Конти, у которой родился Джиакомо, взявший в 1680 году в жёны Анну Роли. Джиакомо имел двух сыновей, Джованни-Батисту и Гаэтано-Джузеппе-Джиакомо. Старший выехал из Пармы в 1712 году и более не возвращался. Младший через три года также покинул своё семейство в возрасте восемнадцати лет.
   Вот то, что я нашел в капитулярии моего отца. Всё остальное, о чём я собираюсь рассказать, мне стало известно от матери.
   Гаэтано-Джузеппе-Джиакомо покинул отчий дом, увлечённый прелестями некой актрисы по имени Фраголетта. Влюблённому нечем было жить, и он решился зарабатывать хлеб собственной персоной, для чего занялся танцами, а через пять лет уже играл в комедиях, отличаясь, впрочем, скорее своим благонравием, нежели талантом.
   То ли вследствие непостоянства, то ли по причине ревности он оставил Фраголетту и поступил в труппу венецианских комедиантов, игравших в театре Св.Самюэля. Напротив дома, где он обитал, жил башмачник по имени Джеронимо Фаруси вместе со своей женой Марией и единственной дочерью Занеттой, необыкновенной красавицей шестнадцати лет. Молодой комедиант влюбился в сию девицу и сумел уговорить её дать себя похитить. Это представлялось единственным средством, поелику, будучи актёром, он никогда бы не получил согласия Марии, не говоря уже о самом Джеронимо, ибо в их глазах ничто не могло быть хуже ремесла лицедея. Юные любовники, запасшись нужными бумагами и в сопровождении двух свидетелей предстали перед венецианским патриархом, который и дал им брачное благословение. Мать Занетты была безутешна, а отец умер с горя. От сего союза я и родился через девять месяцев, именно 2 апреля 1725 года.
   В следующем году матушка оставила меня на руках бабки — эта последняя простила ей, узнав, что муж обещал никогда не принуждать Занетту идти на подмостки. Комедианты всегда дают подобные обещания дочерям горожан, на которых женятся, и никогда не держат своё слово, поскольку сами жёны того и не требуют. А матери моей изрядно посчастливилось научиться играть в комедиях, ибо в противном случае, когда через девять лет она осталась вдовой, у неё не было бы средств воспитывать шестерых своих детей.
   Итак, мне был год, когда отец оставил меня в Венеции и отправился на лондонские подмостки. Именно в сём великом городе мать моя впервые вышла на сцену, и там же в 1727 году она разрешилась моим братом Франческо, знаменитым живописцем баталий, который с 1783 года живёт и исправляет сию должность в Вене.
   К концу 1728 года матушка возвратилась с отцом в Венецию, а поелику она сделалась комедианткой, то и продолжала заниматься своим ремеслом.
   Ещё через два года она произвела на свет моего брата Джованни, скончавшегося в Дрездене директором Академии Живописи. За три последующих года она сделалась матерью двух дочерей, одна из которых умерла в раннем возрасте, а другая вышла замуж в Дрездене, где и жила ещё в 1798 году. У меня был и третий брат, родившийся после смерти отца; он скончался пятнадцать лет назад в Риме.
   Отец мой покинул этот мир в расцвете жизни. Хотя ему было всего тридцать шесть лет, он сошёл в могилу, сопровождаемый сожалениями общества, и особливо знатных особ, кои ценили его выше занимаемого им положения, как благодаря образцовой нравственности, так и по причине его познаний в механике.
 

II
ГОДЫ ДЕТСТВА В ПАДУЕ
1734-1739

   В сие печальное время мать моя была беременна на шестом месяце, а потому не могла появляться на подмостках до конца пасхальных праздников. Несмотря на свою молодость и красоту, она отказывала всем, кто искал её руки, и, поручив себя Провидению, надеялась воспитать нас собственными средствами.
   Прежде всего она посчитала необходимым заняться мною и отнюдь не по особливому расположению, а вследствие моей болезни, из-за которой никак не могли понять, что со мной делать. Я был очень слаб, совершенно лишён аппетита, ничем не умел занять себя и с виду казался совсем бессмысленным. Врачи не могли согласиться о причине моего недуга. Каждую неделю, говорили они, он теряет два фунта крови из имеющихся шестнадцати или восемнадцати. Откуда же берётся столь обильное кровотечение?
   Синьор Баффо, большой приятель моего покойного отца, обратился к знаменитому падуанскому врачу Макопу, который прислал ему свой диагноз в письменном виде. В этом документе, сохраняющемся у меня до сего времени, говорилось, что кровь человека есть эластическая жидкость, способная увеличивать и уменьшать свою густоту, и моё кровотечение происходит по причине именно чрезмерной густоты. Он заключал, что это может быть порождено лишь вдыхаемым мною воздухом, а посему следует или же увезти меня, или готовиться к вечной разлуке. Согласно его мнению, тупость на моём лице также объясняется густотой крови.
   По получении сего оракула аббат Гримани взялся найти для меня подходящий пансион в Падуе при посредстве одного знакомого химика, жившего в этом городе. Последний назывался Оттавиани и был, кроме всего прочего, ещё и антикварием. За несколько дней пансион отыскался, и 2 апреля 1734 года, в день, когда мне исполнилось девять лет, меня отвезли на барке по Брентскому каналу в Падую.
   Мы приехали в ранний час и явились к Оттавиани, жена которого осыпала меня ласками. Он сразу же повёл нас в тот дом, не далее чем в пятидесяти шагах, где я должен был остаться на пансионе у старухи-словенки. Перед нею открыли мой маленький сундучок и перебрали всё его содержимое, после чего отсчитали шесть цехинов — плату за полгода вперёд. Из этих денег она должна была кормить меня, содержать в чистоте и платить учителю; жалобы её, что на всё никак не хватит, остались без внимания. Меня расцеловали, велели беспрекословно слушаться и покинули. Вот так избавились от забот о моей персоне.
   Как только мы оказались одни, словенка повела меня на чердак и указала мою кровать среди четырёх других. Три из них принадлежали мальчикам моего возраста, которые в то время были в школе, а четвёртая — служанке, присматривавшей за ними. Потом хозяйка показала мне сад и оставила гулять там до обеденного часа.
   Я не испытывал ни радости, ни печали и не чувствовал даже ни малейшего любопытства. Меня ужасала сама хозяйка — не имея никакого представления ни о красоте, ни о безобразии, я не мог преодолеть отвращения при виде её лица, всей наружности и манеры разговаривать. Она была высокой и плотной, как солдат, с жёлтой кожей, чёрными волосами и украшенным заметной растительностью подбородком. Безобразная и наполовину открытая грудь, свисавшая почти до пояса, завершала сей портрет. Ей было, наверное, лет пятьдесят.
   То, что называлось садом, представляло квадрат тридцать на сорок шагов, в коем глаз не встречал ничего приятного, кроме зелени.
   К полудню явились трое моих товарищей и, словно мы были уже давно знакомы, стали рассказывать о множестве всяких предметов, почитая само собой разумеющимся то, о чём у меня не было ни малейшего представления. Я ничего не отвечал им, но это никого не обескуражило, и под конец меня принудили разделить их невинные забавы. Я с готовностью согласился бегать, ездить друг на друге и кувыркаться. Потом нас позвали обедать. Я уселся за стол, но, видя перед собой деревянную ложку, отбросил её и потребовал свой серебряный прибор, который очень любил как подарок своей доброй бабки. Служанка возразила мне, что у хозяйки заведено для нас всё одинаковое; я должен был подчиниться сему обычаю и принялся есть суп, удивляясь, что моим товарищам разрешают поглощать его с такой поспешностью. После этого весьма дурного супа нам дали по маленькому кусочку трески — день был постный, — потом по яблоку, и обед закончился. На столе не было ни чашек, ни стаканов, и все прикладывались к одной глиняной кружке с отвратительным пойлом, приготовлявшимся из очищенного винограда и горячей воды. В следующие дни я пил только чистую воду. Подобный стол поразил меня, хоть я и не понимал, можно ли считать его плохим.
   После обеда служанка отвела меня в школу к молодому священнику доктору Гоцци, с которым словенка сговорилась на сорока су в месяц, то есть одиннадцатую часть цехина. Меня надо было учить письму, и я попал к шестилетним детям, тут же принявшимся смеяться надо мной.
   По возвращении к словенке мне дали ужин, оказавшийся ещё хуже обеда. Я был удивлён, что на мои жалобы никто не обратил внимания.
   Меня уложили в постель, где известные всем насекомые трёх разновидностей не давали даже сомкнуть глаз. К тому же крысы, бегавшие по всему чердаку и забиравшиеся на кровати, заставляли меня леденеть от ужаса.
   Пожиравшие моё тело паразиты несколько умеряли страх перед крысами, который, в свой черёд, отвлекал меня от укусов. Что касается служанки, то она не обращала никакого внимания на мои крики.
   С первыми же лучами солнца я покинул сие отвратительное ложе и, пожаловавшись служанке на перенесённые тяготы, попросил у неё другую рубашку, так как на мою было страшно смотреть. Она же отвечала, что перемену делают только по воскресеньям, а мои угрозы пожаловаться хозяйке лишь рассмешили её.
   Впервые в жизни я плакал от огорчения и злости. В школе я всё утро спал, и один из моих товарищей сказал учителю о причине сего, желая посмеяться надо мной. Но ниспосланный самим Провидением добрый священник отвёл меня к себе в комнату и, удостоверившись собственными глазами в правдивости моего рассказа, тут же пошёл со мной в пансион и указал ведьме на покрывавшие мою кожу волдыри. Изобразив удивление, та обвинила во всём служанку. Священник пожелал осмотреть мою постель, и я не менее, чем он, был поражён нечистотой белья, на котором провёл ночь. Проклятая баба твердила своё, присовокупляя угрозы прогнать девушку, но когда сия последняя через недолгое время появилась, то не пожелала терпеть таковых обвинений и заявила, что виновата сама хозяйка. При этом она открыла постели моих товарищей, и мы могли убедиться, что с ними обходились ничуть не лучше. Обозлившаяся хозяйка влепила ей пощёчину, но служанка не осталась в долгу, после чего спаслась бегством. Учитель ушёл, сказав, что не примет меня в школу, если я не буду таким же опрятным, как и остальные ученики. А на мою долю осталась брань и угрозы выставить меня за дверь, если подобная история повторится.
   Учитель взял на себя особливую заботу о моём образовании. Он даже усадил меня за свой стол, и я, дабы доказать, что чувствителен к сему отличию, изо всех сил принялся учиться и уже через месяц писал настолько хорошо, что мне велено было приниматься за грамматику.
   Новый образ жизни, неутихающие муки голода и прежде всего, конечно, падуанский воздух доставили мне здоровье, о котором ранее я не смел и помышлять. Но это же здоровье ещё более усиливало претерпеваемый мною голод, становившийся совсем непереносимым. Я рос на глазах, непробудно спал по девять часов и всегда видел один и тот же сон: будто я сижу за столом, уставленным кушаньями, и насыщаюсь. А наутро приходилось убеждаться, сколь разочаровывают сладкие сны. Сей всепожирающий голод совсем извёл бы меня, если бы не принялся я похищать и поедать всё, что только можно было найти и взять, когда никто не видит.
   Нужда делает изобретательным. Я заприметил в кухонном шкафу штук пятьдесят копчёных селёдок и понемногу съел их все, равно как и подвешенные у дымохода колбасы. Для этого я вставал ночью и тихонько прокрадывался на кухню. Самым большим лакомством для меня были только что снесённые яйца, которые я таскал ещё тёплыми из птичника. Я занимался грабительством даже в кухне моего учителя.
   Словенка, отчаявшаяся изловить вора, стала прогонять прислугу. Всё же случай стащить что-нибудь представлялся далеко не всегда, и поэтому я был тощий, словно скелет. За пять-шесть месяцев я сделал такие успехи, что учитель назначил меня старостой школы. В мои обязанности входило проверять уроки тридцати учеников, исправлять в них ошибки и подавать учителю с похвальным или порицательным отзывом. Однако же лентяи быстро нашли способ смягчить меня. Когда в их латыни обнаруживались ошибки, они покупали мою снисходительность жареными котлетами, а иногда и деньгами. В скором времени я уже не довольствовался контрибуцией с невежд и как истинный тиран отказывал в своём благоволении каждому, кто не сумел задобрить меня. Не в силах сносить долее мою несправедливость, они пожаловались учителю. Я был уличён и низвергнут. Несомненно, это падение принесло бы для меня большие беды, если бы судьба не положила вскоре конец моему первоначальному искусу.
   Учитель всё-таки любил меня и однажды, приведя в свою комнату, спросил, не хочу ли я последовать некоторым его советам, дабы распроститься с пансионом словенки и перейти к нему в дом. Видя восторг, вызванный сим предложением, он дал мне переписать три письма, кои я должен был отослать аббату Гримани, моему благожелателю синьору Баффо и доброй моей бабке. В этих письмах я описывал все свои страдания, изображая неизбежность смерти, если не возьмут меня от словенки и не поместят к моему учителю, который, однако, желает иметь два цехина в месяц.
   Синьор Гримани даже не удостоил меня ответом и лишь велел другу своему Оттавиани выговорить мне за то, что я дал совратить себя с правильного пути. Однако синьор Баффо поговорил с моей бабкой и в письме сообщил мне, что в скором времени я могу надеяться на перемену. Так оно и вышло — через неделю, как раз в ту минуту, когда я садился обедать, появилась моя добрейшая бабка. Она вошла вместе с хозяйкой, и едва я завидел её, как тут же бросился ей на шею, обливаясь слезами. Она села и поставила меня меж колен, уже одним присутствием сообщив мне спокойствие и уверенность. Тут же при самой словенке я перечистил ей все свои злоключения и, указав на нищенский стол, который составлял единственное мое пропитание, отвёл её к своей постели. Закончил я просьбой накормить меня настоящим обедом после шести месяцев голодного существования. Сама словенка только твердила что не может доставить ничего лучшего за те деньги, которые ей платят. Это была сущая правда, но кто принуждал её держать пансион и быть мучительницей детей, коих родительская скаредность оставляла на её попечение?
   Моя бабка с совершенным спокойствием объявила ей, что намеревается забрать меня, и велела уложить в сундучок все мои пожитки. Я с восторгом увидел свой серебряный прибор и, схватив его, поспешил спрятать в карман. Радость моя при виде всех сих приготовлений не поддаётся описанию. Впервые в жизни почувствовал я то удовлетворение, которое заставляет всё простить и изгладить из памяти.
   Бабка отвела меня в гостиницу, где остановилась, и мы сели обедать. Впрочем, сама она ни к чему не притрагивалась, столь поразила её та жадность, с которой я набросился на еду. Тем временем явился предупрежденный уже доктор Гоцци, достойные манеры которого сразу расположили бабку в его пользу. Сей благообразный священник двадцати шести лет от роду отличался дородностью, скромным обращением и услужливостью. За четверть часа всё было договорено. Добрая моя бабка отсчитала ему двадцать четыре цехина за год вперед и получила в том квитанцию. Однако же она продержала меня ещё три дня, дабы нарядить в одеяния аббата и заготовить парик, так как вследствие нечистоплотности мне пришлось обрезать волосы.
   По прошествии трёх дней она пожелала самолично водворить меня к доктору Гоцци и просить его мать позаботиться обо мне. Сия последняя сначала потребовала, чтобы для меня прислали или купили кровать, но доктор возразил, что я могу спать вместе с ним, так как постель его достаточно вместительна. Бабка поблагодарила его, после чего мы пошли приводить её к барке, на которой она отправлялась обратно в Венецию. Семейство доктора Гоцци состояло из его матери, относившейся к нему с большим почтением, поскольку родилась она простой крестьянкой и не считала себя достойной иметь сына священника; она была стара, безобразна и сварлива; отца, башмачника, который работал целыми днями и не говорил никому ни слова, даже за столом. Лишь по праздникам он становился общительнее, так как в эти дни неизменно посещал питейное заведение в компании приятелей и возвращался лишь к полуночи, едва держась на ногах и распевая стихи Тассо. В сём состоянии старик никак не мог улечься, а когда его пытались принудить к тому, свирепел. Трезвый он был совершенно лишён рассудительности и не мог говорить даже о самом пустячном семейном деле. Жена его говаривала, что он никогда бы не женился на ней, если бы перед тем, как идти в церковь, его не угостили добрым завтраком.
   Доктор Гоцци имел также сестру тринадцати лет по имени Беттина. Она была весёлая, красивая и великая охотница до чтения романов. Отец с матерью непрестанно бранили её за то, что слишком много времени проводила она у окна, а доктор не одобрял пристрастия сестры к чтению. Сия девица сразу же приглянулась мне, хоть я и не понимал причину этого. Именно тогда мало-помалу возгорелись в моём сердце первые искры той страсти, которая впоследствии сделалась у меня господствующей.
   Через шесть месяцев после моего водворения в этом доме доктор оказался без учеников — все они перестали ходить к нему, так как я сделался единственным предметом его привязанности. По причине сего решился он открыть небольшую школу с пансионом, однако прошло два года, прежде чем таковой замысел смог осуществиться, а тем временем он передал мне все свои познания, которые, по правде говоря, были весьма скромными. Впрочем, и этого оказалось достаточно, чтобы познакомить меня со всеми науками. Кроме того, я выучился у него играть на скрипке, чем был принуждён воспользоваться при обстоятельствах, о которых читатель узнает в своём месте. Добрый доктор Гоцци, не обладая глубиной ни в каком предмете, преподал мне логику перипатетиков и космографию по древней системе Птолемея, над коей я непрестанно подсмеивался и выводил его из себя вопросами, на которые он не знал, что ответить. Зато его нравственность была безупречна, а в религии, не будучи ханжой, он отличался величайшей строгостью. Всё для него основывалось на вере, и ничто не смущало его разум: потоп был всемирным, люди до сей катастрофы жили по тысяче лет, и Бог имел обыкновение беседовать с ними; Ной строил ковчег сто лет, а Земля, созданная Богом из ничего, находится в центре Вселенной. Когда я пытался убедить его, что существование ничто абсурдно, он обрывал меня и называл глупцом.
   Любил он покойную постель, полуштоф и семейное веселье. Его не привлекали ни острое словцо, ни проницательный ум, ни тем более скептицизм, столь легко обращающийся в злословие, и он смеялся над глупостью тех, кто проводит время за чтением газет, которые, по его мнению, всегда лгут и повторяют одно и то же. Он говорил, что нет ничего обременительнее неопределённости и по сей причине не одобрял ни в ком собственного мнения, порождающего колебания веры.
   Его любимым занятием было произносить проповеди, чему способствовали благообразие лица и выразительность голоса. Слушать его приходили только женщины, в которых тем не менее он видел заклятых врагов; а когда ему приходилось разговаривать с какой-нибудь из них, он никогда не смотрел ей в лицо. Плотский грех он почитал наитягчайшим среди всех других. Проповеди у него были наполнены изречениями греческих авторов, которых он переводил на латынь. Однажды, когда я осмелился сказать ему, что переводить надо на итальянский, так как прихожанки одинаково не понимают ни латыни, ни греческого, он рассердился настолько сильно, что я уже не решался более заговаривать о сём предмете. Впрочем, он похвалялся мною перед своими друзьями, как настоящим чудом, поскольку я сам научился читать по-гречески с помощью одной лишь грамматики.
   На великий пост 1736 года матушка моя в письме сообщила доктору, что, собираясь скоро отправиться в Петербург, желала бы повидать меня и поэтому просит его приехать вместе со мной на три или четыре дня в Венецию. Сие приглашение немало смутило моего учителя, ибо он никогда не видывал ни Венеции, ни хорошего общества, но тем не менее не хотел показаться совершенным профаном. После некоторых колебаний мы собрались ехать, и всё семейство проводило нас на барку.
   Матушка приняла его с самой благородной непринуждённостью, а поскольку она была хороша собой, как ясный день, мой бедный учитель сильно засмущался и не осмеливался даже смотреть в её сторону, хотя и должен был отвечать на вопросы. Что касается меня, то я привлекал внимание всех окружающих, да оно и не удивительно — почитая меня чуть ли не слабоумным, они поражались, насколько я выправился за эти два года. Доктор был весьма доволен, видя, что заслугу в сей метаморфозе относят исключительно на его счёт.
   Однако же матушку неприятно поразил мой белый парик, который вопиял на моём смуглом лице, являя жестокое несогласие с тёмными глазами и ресницами. Доктор, спрошенный, почему мне не причёсывают собственные волосы, ответствовал, что с париком его сестре легче содержать меня в чистоте. Этот наивный ответ вызвал общий смех, усилившийся ещё более, когда на вопрос, замужем ли его сестра, я вмешался в разговор и отвечал, что Беттина самая красивая девушка во всём квартале и что пока ей только четырнадцать лет. Матушка пообещала доктору сделать его сестре хороший подарок, но при условии, что меня будут причёсывать без парика. Он обещал непременно исполнить её желание. Затем матушка велела позвать парикмахера, который принёс подходящий для меня парик.
   Всё общество, исключая моего учителя, село за карты, а я отправился в комнату бабки повидаться со своими братьями. Франческо показал мне свои архитектурные рисунки, которые я из вежливости признал довольно сносными. Джованни не мог ничем похвалиться, и поэтому я счёл его совершенным ничтожеством. Что касается остальных, то они были ещё совсем малы.
   За ужином доктор, сидевший возле моей матери, держался с крайней неловкостью и, возможно, не произнёс бы ни единого слова, если бы один сочинитель-англичанин не обратился к нему на латыни. Ничего не поняв, он отвечал, что не разумеет по-английски, чем вызвал всеобщее веселье. Синьор Баффо пришёл ему на помощь, заметив, что англичане имеют обыкновение произносить латынь в точности как свой родной язык.
   По прошествии четырёх дней, когда наступило время расставаться, матушка вручила мне пакет для Беттины, а аббат Гримани подарил четыре цехина на книги. Через неделю после моего отъезда матушка уехала в Петербург.
   Возвратившись в Падую, учитель три или четыре месяца чуть ли не каждый день вспоминал о моей матушке, а Беттина, найдя в предназначавшемся ей пакете пять локтей чёрного люстрина и дюжину перчаток, воспылала ко мне такой привязанностью, что менее чем за полгода я смог избавиться от парика. Она ежедневно являлась причёсывать меня, часто ещё до того, как я вставал, и тогда мыла мне лицо, шею и грудь, что сопровождалось ребяческими шалостями, кои, противу меня самого, вызывали во мне волнение. Усевшись на постель, она говорила, что я толстею, чем приводила меня в крайнее возбуждение. Я сердился на себя за неумение отвечать ей тем же. Она осыпала меня нежнейшими поцелуями, но я ещё не осмеливался возвращать их, несмотря на всё своё к тому желание.
   В начале осени доктор взял трёх новых пансионеров, и один из них, лет пятнадцати, менее чем за месяц сделался весьма короток с Беттиной.
   Сие наблюдение вызвало во мне чувства, о которых до тех пор я не имел ни малейшего понятия. Это была совсем не ревность, а в некотором роде благородное презрение, ибо Кордиани — невежественный, грубый, лишённый ума и манер, да к тому же сын простого крестьянина, — имел передо мной лишь одно преимущество: свои годы. Моё зарождающееся самолюбие говорило, что я достойнее его. и во мне росло чувство гордости, смешанное с презрением к Беттине, которую, сам того не подозревая, я уже любил.
   Она поняла сие по тому, как я стал принимать её ласки за утренним туалетом: не отвечал на поцелуи и всячески увёртывался. Однажды, уязвлённая этим, она с притворным сожалением сказала, что я просто ревную к Кордиани. Сей упрёк показался мне унизительной клеветой, и я отвечал, что полагаю их вполне достойными друг друга. Она лишь улыбнулась в ответ, но сама решила любыми способами заставить меня ревновать.
   Однажды утром она явилась к моей постели с парой белых чулок, которые сама связала для меня. Сделав мне причёску, она захотела их примерить, дабы убедиться, всё ли хорошо получилось. Доктор как раз в это время служил мессу. Одевая мне чулки, она стала говорить о моих не совсем чистых коленях и, не спрашивая позволения, принялась мыть меня. Я не хотел показать, что мне стыдно, и не сопротивлялся, совершенно не подозревая, чем всё это кончится. Беттина зашла слишком далеко в своих заботах о чистоте, и её любопытство настолько возбудило меня, что ей пришлось кончить, лишь когда идти далее было уже невозможно. Воротившись к спокойному состоянию, я почёл должным признать себя виновником всего случившегося и просить у неё прощения. Она не ожидала сего и, несколько поразмыслив, отвечала со снисходительностью, что, напротив, вся вина лежит на ней, и в будущем подобное никогда не повторится. Сказав это, она оставила меня рассуждать с самим собой о происшедшем.
   Я жестоко терзался угрызениями совести. Мне представлялось, что я обесчестил её и злоупотребил доверием и гостеприимством всего семейства и могу искупить своё ужасное преступление лишь женившись на ней, если, конечно, Беттина согласится на такого недостойного мужа.
   По причине сих размышлений меня объяла мрачная тоска, усиливавшаяся день ото дня, тем более что Беттина совершенно перестала приходить ко мне по утрам. Первую неделю сдержанность сей девицы представлялась вполне объяснимой, и печаль моя обратилась бы в чисто платоническую любовь, если бы её обращение с Кордиани не отравляло мою душу ядом ревности, хоть я и не мог даже предположить, что и с ним она совершила тот же грех.
   Рассудив, в конце концов, что всё случившееся произошло по собственному её желанию и что лишь раскаяние мешало ей приходить ко мне, я почувствовал себя весьма польщённым, ибо мог в таковом случае рассчитывать на взаимность. Сие заблуждение побудило меня ободрить её запиской.
   Я сочинил короткое письмецо, впрочем вполне достаточное, дабы успокоить её, если бы она полагала себя виновной или же подозревала во мне чувства, противоположные тем, коих требовало её самолюбие. Письмо показалось мне истинным шедевром, который сам по себе мог бы дать мне решительный перевес над Кордиани. Ведь последний, в моём представлении, не мог рассчитывать даже на минутное колебание Беттины при выборе одного из нас. Получив записку, она уже через полчаса сказала мне, что завтра утром будет у меня в комнате. Я ждал её, но напрасно. Возмущению моему не было границ, и я тем более удивился, когда за обедом она предложила нарядить меня девочкой к балу, который давал через неделю наш сосед доктор Оливо. Я согласился, усматривая в этом случай для объяснений, дабы возобновить наши нежные отношения. Но вот какие события послужили препятствием сему плану и даже явились причиной разыгравшейся трагикомедии.
   Крестный отец доктора Гоцци, богатый старик, живший в деревне, долгое время болел и теперь, полагая себя на пороге смерти, послал доктору свой экипаж и просил незамедлительно приехать, дабы присутствовать при его кончине.
   Желая использовать сие обстоятельство в своих видах, я, чтобы не мучиться ожиданием назначенного бала, улучил минуту и шепнул Беттине, что оставлю открытой дверь своей комнаты и, когда все улягутся, буду ждать её. Она обещала непременно прийти. Я был в восторге, видя, что желанная минута совсем близка.
   Я возвратился к себе в комнату и не стал раздеваться, а только потушил свет. До полуночи я ждал без особого беспокойства. Но пробило два, три и четыре часа ночи, а её всё не было. Кровь во мне разыгралась, я страшно рассердился. Большими хлопьями падал снег, но изнемогал я более от ярости, чем от холода, и за час до рассвета, не в силах сдерживать себя, решился осторожно, без туфель, чтобы не разбудить собаку, спуститься вниз к двери Беттины, которая должна быть открыта, если она вышла. Однако дверь не поддавалась. Поскольку её могли запереть только изнутри, я решил, что Беттина заснула, и хотел стучать, но побоялся лая собаки. Удручённый, не зная, что делать, уселся я прямо на лестнице, но от холода и усталости почёл всё же за лучшее возвратиться к себе. Однако стоило мне подняться, как в тот же миг послышался шум у Беттины. Надежда увидеть её возвратила мне силы, я подошёл к двери, которая вдруг отворилась, но вместо самой девицы я увидел Кордиани, и сильнейший удар ногой в живот свалил меня. Кордиани быстро пошёл в залу, где спал вместе с двумя своими товарищами, и заперся там.
   Я тут же вскочил, намереваясь выместить обиду на Беттине, которую в ту минуту ничто не спасло бы от моей ярости. Но дверь опять закрылась, и мне оставалось только изо всех сил пинать её ногами. Залаяла собака, и я принуждён был поспешно укрыться в своей комнате. Я бросился на постель, дабы дать отдохновение душе и телу, ибо чувствовал себя хуже мёртвого.
   Обманутый, униженный и избитый, я в течение трёх часов перебирал самые страшные планы мести. Отравить обоих казалось мне слишком лёгким наказанием. Для неё будет много хуже, если рассказать обо всём брату. Мои двенадцать лет не выработали ещё во мне способности к хладнокровному возмездию.
   Вечером вернулся доктор. Кордиани, страшившийся моей мести, пришёл спросить о моих намерениях. Но я бросился на него с перочинным ножом, и он поспешил спастись бегством. Мысль рассказать доктору про эту скандальную историю уже не приходила мне в голову, поскольку она могла зародиться лишь в минуту ослепления.
   Должен признаться, что, несмотря на сей превосходный урок, полученный ещё в детские годы и который мог бы послужить для меня путеводителем на будущее, в течение всей моей жизни женщины водили меня за нос. Лет двенадцать назад только благодаря моему ангелу-хранителю я не женился в Вене на одной молодой ветренице, в которую был безумно влюблён. Теперь мне семьдесят два года, и я полагаю себя безопасным от подобных сумасбродств. Но, увы, именно это и печалит меня!
   Тем временем матушка моя возвратилась из Петербурга, где императрица Анна Иоанновна нашла итальянскую комедию недостаточно занимательной. Приехав в Падую, матушка сразу же послала к доктору Гоцци, который поспешил отвести меня к ней в гостиницу. Мы вместе отобедали, и, прежде чем расстаться, она подарила доктору красивый мех, а для Беттины дала мне превосходную волчью шкуру. Через полгода матушка снова вызвала меня, уже в Венецию, чтобы повидаться перед своим отъездом в Дрезден по бессрочному контракту на службу саксонского электора и короля Польши Августа III. Она взяла моего брата Джованни, которому было тогда восемь лет и который ревел, словно зарезанный, что показалось мне совсем глупым, поскольку в его отъезде я не видел ничего трагического.
   После этого я провёл в Падуе ещё год и занимался изучением права. Шестнадцати лет я получил степень доктора, представив по гражданскому праву диссертацию “О завещаниях”, а по каноническому — “Дозволительно ли евреям строить новые синагоги”.
   Хотя я чувствовал в себе призвание к медицине, меня не послушали, полагая за наилучшее юриспруденцию, к которой я испытывал неодолимое отвращение. Считалось, что доставить себе достаточные средства можно лишь профессией адвоката. Если бы мои родные дали себе труд поразмыслить о сём предмете, то предоставили бы мне следовать собственным своим склонностям, и я посвятил бы себя медицине, где шарлатанство необходимо ещё более, чем в юриспруденции. Однако я не стал ни лекарем, ни адвокатом, что и не удивительно, поелику никогда не испытывал желания к услугам тех и других. Судейское крючкотворство разоряет куда больше семейств, чем защищает, а погибающие от руки врача намного превышают число исцелённых.
   Необходимость посещать в университете лекции профессоров позволила мне одному выходить на улицу, и, желая воспользоваться всей полнотой свободы, не замедлил я составить себе весьма дурные знакомства среди наиболее известных студентов. А таковыми были самые отъявленные шалопаи, развратники, картёжники, дебоширы, пьяницы, совратители невинных девиц. Все они отличались лживостью, грубостью и неспособностью даже к малейшему добродетельному чувству. Вот в такой компании я начал познавать мир, читая в великой книге опыта.
   Влияние нравственной теории на жизнь человека можно уподобить перелистыванию оглавления в книге, которую ещё не начал читать. Таковы же проповеди и правила поведения, внушаемые учителями. Мы слушаем со вниманием, но едва представится возможность испытать полученные советы, сразу возникает желание проверить, произойдёт ли то, от чего нас предостерегали. Мы не можем удержаться и бываем наказаны. Единственное, что вознаграждает, — это сознание обретённой истины и право поучать других. Но ведь сии последние ничем не отличаются от нас, и мир поэтому остаётся всё в том же состоянии, если не идёт от плохого к ещё худшему.
   Пользуясь предоставленной мне доктором Гоцци свободой, я открыл для себя истины, дотоле совершенно мне неизвестные. В первые же дни мною завладели самые отчаянные из студентов и принялись испытывать меня. Видя, что я совершенно неопытен, они занялись моим образованием, подстраивая всяческие ловушки. Всё началось с карт. Завладев теми небольшими деньгами, которые я имел, они заставили меня играть на слово, и мне пришлось заниматься разными тёмными делами, чтобы заплатить долги. Вот тут я узнал, что такое заботы! Тем не менее сии жестокие уроки были полезны для меня, ибо научили не доверять наглецам, восхваляющим вас в лицо, и не принимать лесть за чистую монету. Кроме того, я постиг, что следует всемерно избегать искателей скандалов, общество которых подобно тропинке на краю пропасти. Я не попал в сети женщин, сделавших разврат своим ремеслом, лишь потому, что не видел среди них ни одной столь же привлекательной, как Беттина.
   В те времена падуанские студенты имели большие привилегии, кои превратились прямо-таки в узаконенное зло. А дабы сохранить сии привилегии в действии, они нередко совершали настоящие преступления, причём виновных не наказывали с должной строгостью, ибо из соображений государственной пользы власти не хотели, чтобы уменьшилось число студентов, стекавшихся в сей славный университет со всей Европы. Венецианское правительство взяло себе за правило платить большое жалованье знаменитым профессорам и предоставлять тем, кто слушает их лекции, полную свободу. Студенты подчинялись лишь старшему, который назывался синдиком. Этот синдик нёс ответственность перед правительством за соблюдение порядка и в случае нарушения законов должен был передавать провинившихся в руки правосудия. Студенты обычно подчинялись его решениям, так как если они предоставляли хоть видимость оправдания, он всегда становился на их сторону.
   Они, например, носили любое запрещённое оружие, безнаказанно совращали девиц, которых родители не умели защитить от их посягательств, и по ночам нарушали спокойствие своими шумными выходками. Сии необузданные юнцы стремились лишь удовлетворять собственные прихоти и развлекаться, нимало не заботясь о покое своих ближних.
   Однажды случилось так, что в кофейню, где сидели два студента, зашёл полицейский пристав, чем они были весьма недовольны и велели ему уйти. Пристав не послушался, и тогда один из школяров выстрелил в него из пистолета, но дал промах. Полицейский оказался ловчей и ответным выстрелом ранил нападавшего. В университет сразу же сбежалось множество студентов, они разделились на отряды и отправились по всем кварталам искать полицейских и в отместку за нанесённое оскорбление убивать их. В одной из стычек двое школяров полегли на месте. Тогда собрался весь университет, и студенты поклялись не складывать оружие до тех пор, пока в Падуе остаётся хоть один полицейский. Вмешалось правительство, синдик же обещал кончить дело миром, если студенты будут удовлетворены. Полицейского, ранившего студента в кофейне, повесили, и спокойствие восстановилось. В те восемь дней беспорядков, когда школяры шайками рыскали по городу, я не хотел отставать от других и присоединился к общему потоку.
   Вооружившись пистолетами и карабином, я расхаживал по улицам вместе с товарищами и искал врагов. Помню, мне было весьма досадно, что нашему отряду не посчастливилось встретить хоть одного полицейского.
   Доктор смеялся надо мной, но Беттина восхищалась моей храбростью.
   Ведя сей новый образ жизни, я не хотел казаться беднее своих новых друзей и впал в непозволительные для меня расходы. Пришлось продать или заложить всё, чем я обладал, но всё равно был не в состоянии заплатить долги. Не зная, на что решиться, я написал письмо моей доброй бабке и просил о помощи. Вместо того чтобы послать мне денег, она явилась 1 октября 1739 года в Падую собственной персоной и, отблагодарив доктора и Беттину за их заботы, увезла меня в Венецию.
   Перед расставанием прослезившийся доктор подарил мне свою самую большую драгоценность — мощи не помню уж какого святого. Возможно, я хранил бы их и до сегодняшнего дня, если бы они не были оправлены в золото. Благодаря последнему обстоятельству смогло произойти чудо, выручившее меня в дни нужды.
   Впоследствии, когда я приезжал в Падую для продолжения занятий в университете, то неизменно останавливался у сего доброго священника, хотя мне и было досадно видеть около Беттины этого болвана Кордиани, собиравшегося жениться на ней. Я не мог простить себе, что предрассудок, от коего, впрочем, я скоро избавился, принудил меня оставить ему цветок, который легко можно было сорвать самому.
 

III
ЖИЗНЬ В ВЕНЕЦИИ
1739-1743

   “Он приехал из Падуи, где занимается изучением наук”, — такими словами меня представляли повсюду, куда бы я ни приходил, и это незамедлительно вызывало внимание моих сверстников, похвалы отцов и ласкательства старух, а также тех женщин, кои, ещё не достигнув преклонного возраста, желали прикинуться таковыми, дабы иметь возможность целовать меня, не нарушая приличий. Принявший меня в свой храм настоятель церкви Св. Самюэля составил мне протекцию представиться монсеньору Корреро, венецианскому патриарху, который выстриг мне тонзуру. Радость и удовлетворение моей бабки были безграничны. Сразу нашли достойных учителей для продолжения моего ученья, и из них синьор Баффо избрал аббата Скиаво преподавать итальянское правописание и в особенности стихосложение, к коему я имел решительную склонность. Меня устроили со всеми возможными удобствами у брата Франческо, который обучался театральной архитектуре. Сестра и самый младший из братьев жили у нашей доброй бабки в принадлежавшем ей доме, где она намеревалась умереть, потому что там скончался её муж. А мы с Франческо занимали дом, в котором последние годы жил отец и за который мать всё ещё продолжала платить аренду. Дом этот был просторен и превосходно обставлен.
   Хотя аббат Гримани и считался моим первейшим покровителем, видел я его чрезвычайно редко. Зато я сильно привязался к синьору Малипьеро. Это был семидесятилетний сенатор, который не желал более вмешиваться в государственные дела и предавался в своём дворце радостям беззаботной жизни. У него каждый вечер собиралось избранное общество, состоявшее из дам, кои в лучшие свои годы умели ничего не упустить, и мужчин, отличавшихся умом и знавших обо всём, что происходит в городе. Сам он остался холостяком и обладал большим состоянием, но, к несчастью, три-четыре раза в год страдал жесточайшими приступами подагры, которая лишала его употребления то одного, то другого члена. Лишь голова, лёгкие и желудок оставались неподверженными сей лютой напасти. Он был недурён собой и любил изысканный стол. Острый ум и глубокое знание света соединялись у него с той проницательностью, которая остаётся у сенатора после сорока лет службы. Он перестал волочиться за красавицами, когда, перебрав не менее двадцати любовниц, должен был сознаться самому себе, что уже нет никакой надежды понравиться хоть какой-нибудь. Сей муж, почти совершенно разбитый параличом, не выглядел, однако же, немощным, когда сидел в креслах, беседовал или находился за столом. Он ел только раз в день и всегда в одиночестве, ибо, лишившись зубов, мог жевать лишь весьма медленно и не желал ни торопиться сам из любезности к своим гостям, ни утомлять их ожиданием. Подобная деликатность лишала его удовольствия видеть за своим столом приятных ему особ и особенно огорчала его превосходного повара.
   Сей человек, отступившийся от всего, исключая самого себя, питал ещё, несмотря на лета и подагру, склонность к любовным делам. Он был влюблён в юную девицу по имени Тереза Имер, дочь комедианта, которая жила в соседнем с его дворцом доме и окна которой приходились как раз напротив его спальни. Сие семнадцатилетнее создание отличалось красотой, кокетством и причудами. Она училась музыке, намереваясь заниматься оной на сцене, и её постоянно можно было видеть в окне, что совершенно выводило старика из равновесия и доставляло ему жестокие мучения. Тереза каждый день являлась к нему с визитом, однако всегда в сопровождении матери, отставной актрисы, которая ежедневно водила дочку слушать мессу и заставляла её исповедоваться каждую неделю. Однако же не менее исправно ходила она со своим чадом к влюблённому старику, устрашавшему меня своим исступлением, если девица отказывала ему в поцелуе под тем предлогом, что с утра готовится к причастию и боится оскорбить Бога.
   Какая картина для меня, имевшего лишь пятнадцать лет от роду и допускавшегося сим старцем быть немым свидетелем этих эротических сцен! Бесстыдная мать поощряла сопротивление юной особы и даже осмеливалась поучать старика, который не решался опровергать её внушения и лишь сдерживался, чтобы не запустить в неё первым попавшим под руку предметом. В таковом состоянии гнев брал у него верх над вожделением, и когда они уходили, ему оставалось лишь утешаться философскими рассуждениями.
   Благодаря соучастию в этих сценах, я завоевал расположение сего вельможи. Он допустил меня к своим вечерним собраниям, на которые, как я уже говорил, съезжались престарелые дамы и рассудительные кавалеры. Он говорил мне, что в подобном обществе я постигну науку несравненно более глубокую, чем философия Гассенди: эту последнюю я изучал тогда по его рекомендации вместо осмеиваемого им учения Аристотеля. Сенатор сделал мне некоторые наставления, кои я должен был соблюдать, присутствуя при собраниях людей, с удивлением смотревших на юношу моих лет. Он дозволил мне говорить лишь в том случае, если надобно ответить на прямой вопрос, и ни при каких обстоятельствах ни в чём не высказывать своего мнения, поскольку в моём возрасте его вообще не должно иметь.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Я получил письмо от графини де Мон-Реаль, которая приглашала меня приехать к ней в имение, называвшееся Пазеан.
   Отправившись туда на Пасху, я нашёл там немногочисленное общество, составившееся из старшего в семье графа Даниэля, женатого на некой графине Гоцци, а также молодого откупщика, только что сочетавшегося с крестницей старой графини, и его свояченицы.
   Совершенно незнакомая мне доселе фигура новобрачной вызвала у меня живейший интерес, и хотя сестра её была много красивее, я оказался более чувствителен к неопытности, видя здесь больше чести в достижении цели.
   Сия новобрачная лет восемнадцати или двадцати обращала на себя внимание всего общества своими притворными манерами. Чрезмерно говорливая, державшая в памяти множество изречений, которые часто вставляла совершенно не к месту, набожная и настолько влюблённая в своего мужа, что даже не умела скрыть огорчения, когда он слишком красноречиво посматривал на её сестру, она и во многом другом казалась крайне комичной. Муж её был вертопрахом, который, может быть, и любил жену, но, подчиняясь требованиям хорошего тона, считал себя обязанным выказывать безразличие, и к тому же из тщеславия забавлялся тем, что давал ей поводы для ревности. В свою очередь и она, боясь прослыть дурочкой, старалась изображать равнодушие. Хорошее общество стесняло её как раз потому, что ей хотелось казаться созданной для него.
   Когда я нёс вздор, она с вниманием слушала меня и смеялась в самых неподходящих местах. Её неловкости и странности возбуждали во мне желание более близкого знакомства, и я принялся волочиться за нею.
   Все мои усилия, знаки внимания, даже обезьянство, всё открыто указывало окружающим на мои намерения. Донесли мужу, но он лишь острил по этому поводу и даже подзадоривал меня соблазнить его жену. Через пять или шесть дней моих усиленных ухаживаний, прогуливаясь как-то со мною по саду, она с бесцеремонностью объявила о причинах своего беспокойства поведением мужа. Я отвечал в дружеском тоне, что самый подходящий способ заставить его исправиться, это не замечать его внимания к свояченице и прикинуться влюблённой в меня. Стремясь с большей убедительностью склонить её к моему предложению, я присовокупил, что сие весьма трудно, и нужно обладать немалым умом, дабы сыграть столь двусмысленную роль. Я коснулся чувствительного места, и она уверила меня, что устроит всё наилучшим образом, хотя на самом деле выказала и в этом свойственную ей неловкость.
   Когда мы оставались наедине в аллеях сада, и нас никто не мог увидеть, я старался заставить её играть условленную роль, но она всякий раз убегала и присоединялась к обществу, так что при моём появлении меня называли не иначе как неловким охотником. Улучив подходящую минуту, я упрекал её, доказывая, сколь она играет на руку своему мужу. Однако на одиннадцатый или двенадцатый день, в самом разгаре моих глубокомысленных рассуждений, она совершенно сбила меня с толку, заметив, что я как священник не могу не знать, что всякая любовная связь — это смертный грех; что Бог всё видит, и она совсем не хочет навлечь на себя проклятие или же быть вынужденной признаться духовнику в прегрешении со служителем церкви. Моё возражение, что я не священник, она парировала вопросом, относятся ли мои намерения к числу грехов. Не имея храбрости отрицать это, я решил прекратить попытки.
   Ко мне вернулся покой, и моё новое поведение было незамедлительно отмечено за столом. Любивший пошутить старый граф во всеуслышание сказал, что, по всей видимости, дело закончилось. Однако фортуна всё-таки услужила мне, и вот какую развязку получила вся эта интрига.
   В праздник Вознесения общество отправилось с визитом к знаменитости итальянского Парнаса синьоре Бергали. Вечером, когда мы собирались возвращаться в Пазеан, моя очаровательная откупщица пожелала ехать в четырёхместном экипаже, где уже сидели её муж и сестра, в то время как я был один в превосходной коляске. К моим громким протестам противу сего знака недоверия присоединилось всё общество, убеждавшее её не делать мне такого афронта. Наконец она уступила, и я велел вознице ехать самой короткой дорогой. Он отделился от остальных и направился через Секинский лес. Когда мы отъезжали небо было безоблачно, однако менее чем через полчаса, как это нередко случается в южных странах, собралась гроза.
   — О, Боже! — воскликнула моя откупщица. — Мы попадём в грозу!
   — Да, — отвечал я, — хотя у коляски есть верх, дождь испортит ваше красивое платье.
   — Мне не жаль платья, я боюсь грома.
   — Заткните уши.
   — А молния?
   — Возница, отвезите нас куда-нибудь под крышу.
   — Ближайшие дома не ближе полу-лье отсюда, сударь, и пока мы доберёмся, гроза кончится.
   Он спокойно продолжал ехать своей дорогой, и вот уже засверкали одна за другой молнии, а откупщица стала сильно дрожать. Полился обильный дождь. Я снял свой плащ, чтобы закрыть нас спереди, и в тот же миг, ослеплённые вспышкой, мы увидели, как в ста шагах ударила молния. Лошади стали на дыбы, а мою бедную спутницу охватили спазматические конвульсии. Она бросилась на меня и крепко прижалась; я же наклонился, чтобы поправить сбившийся плащ, и, воспользовавшись благоприятным случаем, приподнял её платье. Она пыталась сопротивляться, но в эту минуту раздался новый удар грома, заставивший её оцепенеть. Стараясь укрыть нас обоих плащом, я привлёк её к себе и, благодаря этому движению, совпавшему с толчком экипажа, она упала на меня в самом благоприятном положении. Не теряя времени и сделав вид, что хочу поправить часы в кармане панталон, я приготовился к штурму. Поняв, что если сразу же не помешать мне, то не останется никаких средств к защите, она сделала усилие, но, сдерживая её, я сказал, что если она не примет вид потерявшей чувства, возница обернётся и всё увидит. Я предоставил ей удовольствие называть меня нечестивцем, подлецом и всеми другими именами, которые она могла только вспомнить. Победа была полной и не оставляла желать ничего лучшего. Дождь продолжал лить потоками, в лицо дул крепкий ветер. Вынужденная оставаться в том же положении, она стала жаловаться, что я обесчещу её, так как возница может всё заметить.
   — Я слежу за ним, он и не думает оборачиваться. Кроме того, мы закрыты плащом. Будьте благоразумны и изобразите обморок, я всё равно не отпущу вас.
   Она, по всей видимости, смирилась и спросила, неужели меня не страшит молния. Успокоенная ответом и чувствуя мой экстаз, она осведомилась, кончил ли я. С улыбкой я возразил, что ещё нет и просил бы её согласия до самого конца грозы.
   — Соглашайтесь, или я сброшу плащ.
   — Ужасный человек, из-за вас я буду несчастна до конца своих дней! Но теперь-то вы удовлетворены?
   — Нет.
   — Что же ещё?
   — Тысячу поцелуев.
   — Почему я так несчастна?!
   — Скажите, что прощаете меня, и признайтесь, вам было приятно со мной?
   — Вы сами знаете. Я вас прощаю.
   Тогда я возвратил ей свободу, однако позволив себе при этом некоторые вольности.
   — Я хочу слышать, что вы любите меня.
   — Нет, вы безбожник, и вас ждёт ад.
   Наконец в природу вернулось спокойствие. Целуя ей руки, я сказал, что возница ничего не видел и она может не беспокоиться, а кроме того я излечил её от страха перед грозой. Она отвечала, что, во всяком случае, до сих пор ни одна женщина не излечивалась подобным способом.
   — За тысячу лет это должно было случиться миллионы раз. Даже более. Садясь в коляску, я на то и рассчитывал, ведь у меня не оставалось никаких других средств добиться вас. Не огорчайтесь, ни одна боязливая женщина не смогла бы на вашем месте сопротивляться.
   — Конечно, но теперь я буду ездить только с мужем.
   — И поступите весьма нерассудительно, ведь он не догадается успокоить вас таким же лекарством.
   — Это справедливо, с вами узнаёшь много необычного, но всё-таки мы больше не будем ездить наедине.
   Беседуя таким манером, мы приехали в Пазеан на час раньше остальных. Моя красавица сразу же сбежала и заперлась в своей комнате, а я тем временем рылся в кошельке, чтобы найти экю для возницы, который стоял, улыбаясь.
   — Чему ты смеёшься? — спросил я его.
   — Вы сами знаете.
   — Вот тебе дукат и смотри не болтай.
   За ужином только и говорили о грозе, и откупщик, знавший боязливость своей жены, сказал, что теперь я уж конечно никогда не соглашусь ехать вместе с нею. “А я и тем более, — поспешила добавить откупщица. — Он безбожник, который отпускает шуточки, даже когда гремит гром”.
   Эта женщина с такой ловкостью избегала меня, что я не имел более случая остаться наедине с нею хотя бы на минуту.
   Возвратившись в Венецию, я нашёл свою добрую бабку поражённой болезнью и поэтому был вынужден прервать все свои обычные занятия, так как слишком любил её и боялся упустить малейшую возможность позаботиться о ней. Она не могла оставить мне никакого наследства, ибо отдала уже всё, что имела когда-то. И тем не менее после её смерти мне пришлось переменить свой образ жизни.
   По прошествии месяца я получил от матушки письмо, в котором сообщалось, что, не предполагая возвращаться в Венецию, она решилась оставить арендуемый ею дом и уведомила о своих намерениях аббата Гримани, советам которого я и в будущем должен неукоснительно следовать. Ему же поручалось продать всю обстановку и поместить меня, равно как и моих братьев и сестру, в хороший пансион. Я почёл своим долгом явиться к синьору Гримани, дабы уверить его в своей полной готовности исполнить любое приказание.
   За дом было уплачено до конца года, но, зная, что у меня скоро не будет своего жилища, а вся мебель пойдёт с молотка, я решил не стеснять себя излишней экономией. Постельное бельё, так же, как фарфор и ковры, я уже продал и теперь набросился на зеркала, кровати и прочее. Я нисколько не сомневался в том, что сие будет расценено самым неблагоприятным для меня образом, но дело касалось наследства моего отца, на которое мать не имела никаких прав. А что до моих братьев, то у нас в будущем оставалось достаточно времени для объяснений.
   Через четыре месяца пришло второе письмо от матушки. Оно было помечено Варшавой и содержало в себе ещё один конверт. Вот что я прочёл:
   “Здесь, мой дорогой сын, я свела знакомство с одним учёным францисканцем из Калабрии, выдающиеся качества которого заставляют меня вспоминать о вас всякий раз, когда я имею честь принимать его. Ещё год назад я говорила ему, что у меня есть сын, предназначающий себя для церкви, но мои средства слишком недостаточны для этого. Он ответствовал, что сей сын станет и его собственным, если я смогу добыть для него у королевы место епископа.
   Исполненная веры в Божественное Провидение, я бросилась к ногам Её Величества, и королева соблаговолила написать своей дочери, королеве Неаполитанской, благодаря чему сей достойный прелат и был назначен Папой на епископство в Марторано. Как и обещано, он возьмёт вас, мой сын, с собою, когда будет проезжать через Венецию в середине будущего года. Он пишет вам об этом сам в прилагаемом здесь письме. Незамедлительно ответьте ему и адресуйте ваше письмо мне. Он поможет вам достичь самых высших церковных степеней, и вообразите себе моё удовольствие, когда через двадцать или тридцать лет я буду иметь счастие видеть вас не меньше чем епископом! А в ожидании его прибытия о вас позаботится аббат Гримани. Благословляю вас”.
   Письмо епископа было написано по-латыни и повторяло то, о чём сообщала матушка, с добавлением, что он задержится в Венеции не долее трёх дней.
   Сии два послания вскружили мне голову. Прощай, Венеция! Уверенный в том, что впереди меня ждёт блестящее будущее, я не испытывал ни малейших сожалений о покидаемом мною отечестве. Надобно отбросить суету, говорил я себе, и отдаться великому и основательному. Синьор Гримани расхваливал такой выбор и заверял, что не пожалеет сил, дабы найти для меня хороший пансион, где бы я приготовлялся к прибытию епископа.
   Синьор Малипьеро также полагал, что в Венеции, ведя рассеянный образ жизни, я буду лишь попусту терять драгоценнее время. Тогда же он дал мне совет, который я запомнил на всю жизнь. “Знаменитое правило стоиков: “Доверься Богу”, — сказал он, — можно с абсолютной точностью истолковать следующим образом: отдавайся тому, что приготовила для тебя судьба, если не испытываешь к сему неодолимого отвращения”.
   В этом и состояла наука синьора Малипьеро, ибо он был истинным учёным, хоть и штудировал лишь книгу нравственной природы человека. Впрочем, скоро случилось одно происшествие, показавшее мне несовершенство всего сущего и стоившее для меня его расположения.
   Сенатор почитал себя великим знатоком физиогномики, и когда ему казалось, что он видит на лице юноши знаки особого предназначения, то полагал своим долгом наставлять избранника на истинный путь.
   В моё время при нём состояло трое любимцев, для образования которых он делал всё возможное. Кроме меня, это были: уже известная читателю Тереза Имер и дочь гондольера Гардела, лицо которой выделялось поразительной красотой. Проницательный старик учил её танцам и любил говорить по этому поводу, что шар никогда не попадёт в лузу, если его не подтолкнуть. Впоследствии сия юная особа под именем Августы блистала при штутгартском дворе и в 1757 году была первой любовницей герцога Вюртембергского. Последний раз я видел её в Вене, где она и умерла два года назад. Муж её, Микель Агата, отравился вскоре после сего.
   Однажды сенатор пригласил нас всех троих к обеду и по окончании трапезы, как обычно, пошёл отдохнуть. Маленькая Гардела, которая была тремя годами младше меня, отправилась на урок, и мы остались с Терезой одни. Я был очень доволен этим, хотя до сих пор ещё не пытался любезничать с нею. Мы сидели близко друг от друга, спиной к дверям, и, не помню уж по какому поводу, нам понадобилось удостовериться в несходстве нашего телосложения. Однако же в самый интересный момент сильнейший удар тростью, а за ним и второй, принудил нас оставить сие занятие недоконченным, а я во избежание дальнейших неприятностей обратился в бегство, оставив плащ и шляпу. Через четверть часа оба эти предмета были принесены престарелой экономкой сенатора вместе с запиской, в которой мне предписывалось и близко не подходить ко дворцу Его Превосходительства. Я тут же написал ответ: “Вы ударили меня под влиянием раздражения и поэтому не можете сказать, что преподали мне урок. Я смогу простить вас, лишь забыв, что вы умный человек, а забыть это невозможно”.
   Я думаю, сей вельможа был прав в своём неудовольствии представившимся ему зрелищем, но поступил он весьма неосторожно, так как слуги легко догадались о причине моего изгнания, и весь город смеялся над этой историей. Конечно, он не осмелился ни в чём упрекнуть Терезу, однако она не пыталась просить о моём помиловании.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Синьор Гримани объявил мне о прибытии епископа, который остановился в монастыре францисканцев Сан-Франческо-де-Паоло. Аббат решил сам представить меня как своего любимого воспитанника, словно кроме него обо мне некому было позаботиться.
   Я увидел перед собой красивого монаха с епископским крестом, доставшимся ему в тридцать четыре года по милости Бога, Святейшего Престола и моей матушки. Стоя на коленях, я получил благословение и поцеловал у него руку. Посте этого он обнял меня и назвал по-латыни своим дорогим сыном.
   В дальнейшем мы говорили только на этом языке, и я сначала подумал, что, будучи калабрийцем, он стыдится говорить по-итальянски. Однако же, обратившись к аббату Гримани, епископ опроверг мои подозрения. Он сказал, что не может сейчас взять меня и я должен ехать в Рим один, а его адрес получу в Анконе от францисканского монаха Лазари, который также снабдит меня деньгами для сего путешествия. “Из Рима мы уже вместе поедем через Неаполь в Марторано, — продолжал епископ. — Завтра приходите ко мне пораньше, и после мессы мы разделим утреннюю трапезу”.
   На следующий день с восходом солнца я пришёл к епископу. После мессы и шоколада он три часа подряд наставлял меня в катехизисе. Я понял, что совсем не понравился ему, но сам был доволен им, ибо надеялся, что он откроет мне путь к высшим церковным степеням.
   По отъезде сего доброго епископа синьор Гримани отдал мне оставленное им письмо, которое я должен был вручить в Анконе отцу Лазари. Синьор Гримани также сказал, что отправит меня вместе с венецианским постом, каковой отбывает в ближайшее время, и поэтому я должен собраться как можно скорее.
   Накануне отъезда синьор Гримани отсчитал мне десять цехинов, коих, по его мнению, было вполне достаточно, чтобы прожить положенное для карантина время в Анконе, после чего вообще не предполагалась какая-либо надобность в деньгах. Впрочем, ему было неизвестно истинное состояние моего кошелька, а лежавшие в нём сорок новеньких цехинов давали мне некоторую уверенность. Я уехал, исполненный радости и не чувствуя никаких сожалений.
 

IV
ПУТЕШЕСТВИЕ В КАЛАБРИЮ
1743 год

   Свита посла, называвшаяся великим посольством, показалась мне совсем незначительной. Она состояла из дворецкого, миланца Кортичелли; аббата, исправлявшего должность секретаря, потому что сам посол не умел писать; старухи, называвшейся экономкой; повара с его некрасивой женой и восьми-десяти слуг.
   В полдень мы прибыли в Кьоджу. Как только все перешли на берег, я вежливо спросил у миланца, где мне устраиваться на ночлег, и получил ответ: “Где угодно, лишь бы вы предупредили этого человека, чтобы он мог известить вас об отплытии тартаны. Моё дело доставить вашу милость в Анкону, а пока можете развлекаться, как вам заблагорассудится”.
   Человек, на которого он указал мне, был шкипером тартаны, и я спросил у него, где здесь можно остановиться. “У меня, — ответствовал он, — если не побрезгуете спать в одной большой кровати с господином поваром, жена которого ночует на тартане”. Мне не оставалось ничего другого, как согласиться, и один из матросов, взяв мой сундучок, отвёл меня в дом этого честного человека. Пожитки мои пришлось поместить под кроватью, ибо сия последняя занимала собой всю комнату. Посмеявшись над этим обстоятельством, я отправился обедать в трактир, а затем пошёл осматривать город. Кьоджа — это венецианский порт, расположенный на полуострове и населённый десятью тысячами жителей, главным образом моряками, торговцами, рыбаками и таможенниками, состоявшими на службе Республики. 
   Заметив кофейню, я зашёл в неё и сразу оказался в объятиях молодого доктора права, с которым вместе учился в Падуе. Он тут же представил меня аптекарю, державшему по соседству своё заведение, и сказал, что именно там собирается всё образованное общество. Через несколько минут вошёл знакомый мне по Венеции одноглазый монах-якобит и рассыпался в самых учтивых приветствиях. Он заявил, что я приехал в самое удачное время, так как завтра состоится заседание Академии Макаронических Наук. Каждый из её членов прочтёт своё сочинение, а затем все отправятся на пикник. Он пригласил меня почтить сие собрание своим присутствием.
   Молодой доктор представил меня своему семейству, и его родители, люди весьма состоятельные, оказали мне самый любезный приём. Одна из его сестёр была очень мила, но вторая, уже принявшая обет, показалась мне настоящим чудом. Я мог бы с приятностью провести всё своё время в Кьодже среди этого очаровательного семейства, но судьбою мне было предопределено встретиться в сём городе с одними неприятностями. Доктор предостерёг меня, что якобит Корсини очень дурной человек, и лучше всего избегать его общества. Я искренне благодарил за совет, но вследствие своего легкомыслия не воспользовался им. Ветреность и уступчивость характера внушили мне безумную мысль, что, напротив, сей монах послужит к вящему моему увеселению.
   На третий день я повстречался с этим бездельником, и он свёл меня в дурной дом, куда бы я мог попасть и без его рекомендаций. Дабы никто не усомнился в моей мужественности, я оказал внимание одной несчастной, даже внешность которой должна была обратить меня в бегство. Затем он повёл меня в трактир, где к нам присоединились четверо проходимцев. После ужина один из них разложил банк фараона, и меня пригласили принять участие. Из ложного стыда я уступил и, проиграв четыре цехина, хотел было уйти, но мой приятель-якобит убедил меня рискнуть ещё четырьмя вполовину с ним. Он составил банк, но проиграл. Я не желал продолжать, однако Корсини, прикинувшись опечаленным моей потерей, усиленно советовал мне самому составить банк на двадцать пять цехинов. 
   И этот банк был сорван. Надежда возвратить свои деньги заставила меня проиграться дочиста. Удручённый, я пошёл домой и улёгся рядом с поваром, который, проснувшись, обозвал меня развратником, с чем я не мог не согласиться.
   Организм мой, измученный усталостью и заботами, нашёл отдохновение в глубоком сне. Но в полдень опять явился мой палач и, разбудив меня, с торжествующим видом сообщил, что у нас за ужином будет один весьма состоятельный молодой человек, который, конечно, умеет лишь проигрывать, и я смогу возместить свои убытки.
   — Но я остался совсем без денег, одолжите мне двадцать цехинов.
   — Если я даю в долг, то всегда проигрываю. Вы можете подумать, что это суеверие, но опыт слишком часто доказывал мне обратное. Постарайтесь добыть денег в другом месте и приходите. До свидания.
   Не решаясь рассказать о своём положении моему благоразумному другу, я разузнал про одного добропорядочного закладчика и опустошил свой сундучок. Составив опись вещей, он выдал мне тридцать цехинов с условием, что если через три дня деньги не будут возвращены, моё имущество перейдёт к нему. Должен сознаться, это был честный человек — он уговорил меня оставить себе три рубашки, чулки и носовые платки, ибо я хотел заложить всё до последней нитки в надежде, что смогу отыграться.
   Я поспешил присоединиться к честной компании, которая более всего опасалась моего отсутствия. За ужином не было и речи о картах. Все превозносили то блестящее будущее, которое ждёт меня в Риме. Видя, что никто не собирается играть, я, подталкиваемый моим злым гением, потребовал реванша. Мне предложили держать банк, я согласился и проиграл всё до последнего и, уходя, был принуждён ещё просить монаха заплатить за меня трактирщику.
   Я был в отчаянии и в довершение несчастий почувствовал себя столь дурно, что принуждён был лечь в постель и, словно оглушённый, погрузился в сон, похожий скорее на обморок. Одиннадцать часов пробыл я в сём тяжком забытьи, и мой угнетённый дух отказывался принимать дневной свет — я смежал веки, призывая спасительного Морфея. Пробуждение страшило меня, ибо так или иначе надобно было на что-то решаться. Мысль о возвращении в Венецию даже не приходила мне в голову, и я скорее наложил бы на себя руки, чем признался во всём моему другу. Сама жизнь тяготила меня, и я смутно надеялся, что, может быть, умру от истощения, не поднимаясь с постели. И на самом деле, я не встал бы по собственной воле, ежели бы добряк Альбано, шкипер тартаны, явившийся предупредить об отплытии, не поставил меня на ноги, употребив к тому силу.
   Смертный, избавившийся от нерешительности, каким бы способом это ни произошло, непременно испытывает облегчение. Мне показалось, что Альбано явился подать единственный в моём положении совет. Я поспешно оделся, завязал всё своё имущество в платок и бегом отправился на тартану. Через час подняли якорь, а уже утром судно вошло в небольшой истрийский порт Орсару. Все сошли на берег, чтобы осмотреть город, не заслуживающий, впрочем, сего наименования.
   Молодой францисканец, которого все называли братом Стефано, а шкипер, почитатель Св. Франциска, взял из милости, подошёл ко мне и спросил, не болен ли я.
   — Отец мой, мне тяжко.
   — Пойдёмте со мной завтракать к одной из наших благочестивых женщин, и вам станет легче.
   Прошло уже тридцать шесть часов, как в мой желудок не попадало ни крошки, и к тому же бурное море за ночь порядочно очистило его. В довершение я безмерно страдал от своего любовного недуга, не говоря уже о том угнетённом состоянии, в коем пребывал мой дух. Да оно и не мудрено — ведь у меня не было ни обола! Я чувствовал себя настолько подавленным, что даже не имел сил не желать чего-нибудь, и потому совершенно машинально последовал за францисканцем.
   В качестве представления он сказал хозяйке, что везёт меня в Рим, где я приму обет Св. Франциска. Сей обман показался мне ужасным святотатством, и в любом другом случае я бы не стерпел его. Добрая женщина накормила нас превосходной рыбой, которую мы запили восхитительным рефоско. Пока мы завтракали, пришел один священник и сказал, что мне нет надобности ночевать на тартане и я могу воспользоваться у него доброй постелью и обедом, в случае, если на следующий день неблагоприятный ветер помешает нам отплыть. Я без колебаний согласился и, поблагодарив набожную хозяйку за еду, пошёл с этим священником осмотреть город. Вечером он отвёл меня к себе и потчевал отменным ужином, приготовленным его экономкой, которая села за стол вместе с нами и показалась мне довольно привлекательной. Рефоско у священника было ещё лучше и заставило меня забыть о всех моих несчастьях. Я беседовал с ним даже не без весёлости, и он захотел прочесть мне поэму собственного сочинения. Однако, не в силах более держать глаза открытыми, я сказал, что охотно послушаю его на следующий день.
   После десяти часов глубочайшего сна экономка, поджидавшая, когда я пробужусь, принесла мне кофе. Сия особа показалась мне очаровательной, но, увы, состояние моё не позволило выразить это наилучшим образом.
   Проникшись искренним расположением к гостеприимному хозяину и желая внимательно выслушать поэму, я изгнал печаль, и замечания мои на стихи привели его в такой восторг, что он пожелал угостить меня ещё и чтением своих идиллий. Дабы не показаться невежливым, я был вынужден с благодарностью восприять и сию новую напасть. Мы провели вместе весь день. Экономка оказывала мне самые явные знаки внимания, и я убедился, что она, без сомнения, не осталась равнодушной ко мне. Для доброго священника день пронёсся с быстротой молнии, благодаря красотам, обнаруженным мною в его стихах, откровенно говоря, более чем посредственных. Зато для меня время показалось чрезвычайно медлительным, тем более что красноречивые взгляды экономки, несмотря на моё печальное состояние, заставляли нетерпеливо ожидать ночи. Таков уж мой темперамент, что я отдаюсь наслаждению даже в тех обстоятельствах, когда, на здравый взгляд, всё должно повергать в отчаяние.
   Наконец вожделенная минута наступила. Сия милая девица оказалась уступчива лишь до известного предела, и я, встретив сопротивление желанию своему отдать в полной мере должное её прелестям, достойно оставил поле сражения и безмятежно уснул. Однако же дело на этом не кончилось, так как утром, подавая мне кофе, она милым кокетством вновь возбудила во мне чувства и сказала, что не уступает мне лишь из страха быть пойманной. Для нас со священником день прошёл как нельзя лучше, а вечером моя красавица, оставив свои опасения, подарила мне два сладостных часа, несколько омрачённых мерами предосторожности, которые пришлось предпринять в подобных обстоятельствах. А на следующий день я уже покинул сей гостеприимный дом.
   Брат Стефано развлекал меня до самого вечера разговорами, которые показывали невежество и плутовство, прикрытые личиной простодушия. Он выложил передо мной все подаяния, полученные в Орсаре, — хлеб, вино, сыр, колбасы, варенья и шоколад. Многочисленные сумки, надетые на его святое одеяние, были полны провизии.
   — А у вас есть деньги? — спросил я.
   — Сохрани меня Бог! Наш славный орден требует прежде всего не прикасаться к деньгам. Да если бы я и решился брать их, то получил бы одну или две монетки, в то время как еды дают в десять раз больше. Поверьте мне, Св. Франциск был человек великого ума.
   Сей монах пригласил меня быть его сотрапезником и очень гордился, что я оказал ему эту честь.
   Подойдя к Анконе, тартана всю ночь лавировала и пристала лишь утром. Этот порт был бы совсем плох, если бы не устроенная в нём плотина. Я заметил любопытное обстоятельство: в Адриатике на северном берегу много портов, а на противоположном один или два. По всей вероятности, море отступает к востоку и через три или четыре столетия Венеция соединится с материком.
   Нас поместили в старом лазарете и объявили, что будут держать на карантине двадцать восемь дней, потому что Венеция приняла два корабля из Мессины, где недавно свирепствовала чума. Я попросил комнату для меня и брата Стефано, чем он был безмерно доволен. Также я взял у евреев кровать, стол и несколько стульев, обязавшись уплатить за всё по истечении карантина. А монаху моему нужна была лишь солома. Я думаю, догадайся он, что без него я умер бы от голода, ему не показалось бы столь лестным жить вместе со мной. Один из матросов, надеявшийся на мою щедрость, пришёл спросить, где мой сундучок. Я отвечал, что не имею представления, и он вместе со шкипером усердно разыскивал его. Альбано немало развеселил меня, когда стал извиняться, что забыл взять мой сундучок, и обещал непременно доставить оный через три недели.
   Францисканцу предстояло провести со мной все двадцать восемь дней, и он рассчитывал жить за мой счёт, хотя на самом деле был послан Провидением для того, чтобы поддерживать моё существование. У него имелось провизии для нас обоих на восемь дней, однако мне надо было думать о том, что делать дальше.
   Имея это в виду, я после ужина в трогательных словах нарисовал ему картину моего положения и сказал, что до Рима нуждаюсь абсолютно во всём, но зато там получу место секретаря по рассмотрению прошений. Вообразите себе моё удивление, когда сей олух расчувствовался, выслушав рассказ о моих злоключениях.
   — Я согласен доставить вас в Рим, Но умеете ли вы писать?
   — Вы смеётесь надо мной!
   — Но вот я, которого вы видите перед собой, умею только написать своё имя. Правда, я могу писать обеими руками.
   — Мне казалось, вы священник.
   — Нет, я монах. Мне полагается служить мессу, и поэтому я должен уметь читать. Св.Франциск, коего я всего лишь недостойный сын, вовсе не знал букв и никогда не служил мессу. Но раз вы умеете писать, то завтра мы напишем от моего имени всем особам, которых я укажу, и, ручаюсь, нам будет чем полакомиться до конца карантина.
   Назавтра он целый день продержал меня за письмами, коих я написал восемь, ибо по преданию его ордена считалось, что монах, не получивший милостыню у семи дверей, должен с надеждой стучаться в восьмую, где его непременно удовлетворят. Поскольку брат Стефано уже однажды проделал путешествие в Рим, ему были известны все дома сердобольных почитателей Св.Франциска, равно как и настоятели всех богатых монастырей. Мне пришлось написать тем, кого он назвал, не упуская ни одной продиктованной им лжи. Он также велел подписаться за него, поскольку, если бы сделал это сам, подлог сразу проявился бы. По его настоянию я расцветил все письма, даже те, которые адресовались женщинам, латинскими изречениями, а на мои к этому возражения он лишь грозился лишить меня еды. Посему я и решил не противиться его желаниям. Он велел написать настоятелю иезуитов, что не хочет обращаться к капуцинам — истинным безбожникам, из-за чего и сам Св.Франциск не мог терпеть их. Я напрасно говорил ему, что во времена этого святого не было ни капуцинов, ни францисканцев — он лишь называл меня невеждой. Я был уверен, что его примут за сумасшедшего и ничего не пришлют, но ошибся. Провизия явилась в неимоверном изобилии, и каждый день мы получали более, чем нужно на шесть человек. Всё оставшееся мы отдавали нашему сторожу, который имел многочисленную семью.
   Наконец явился приор и объявил, что мы свободны. Я договорился с братом Стефано встретиться на бирже, а сам пошёл вместе с евреем, которому был должен за пользование мебелью, в монастырь францисканцев, где отец Лазари дал мне десять цехинов и римский адрес моего епископа.
   Заплатив еврею, я отправился в трактир и скудно пообедал, но, когда выходил оттуда, на своё несчастье повстречал шкипера Альбано, который обругал меня самыми последними словами за мой обман с сундучком. Мне удалось смягчить его рассказом о своих злоключениях, и кроме того я ещё дал расписку в том, что не имею никаких претензий. Затем я купил пару башмаков и редингот, после чего встретился со Стефано и объявил ему о своём желании поклониться Лоретской Богоматери. Я обещал ждать его там три дня, чтобы вместе идти в Рим. Он отвечал, что не хочет проходить через Лорето и что я ещё пожалею о своём пренебрежении милостями Св.Франциска. Тем не менее я на следующий день отправился в путь, находясь в совершенном здравии. 
   Я пришёл в святой город уставшим до изнеможения, поскольку впервые в жизни проделал пешком пятнадцать миль по неимоверной жаре. Пил я одну лишь воду, так как старое вино, которое употребляют в этой местности, жгло мне внутренности. Должен заметить, что, несмотря на все мои страдания, я не был похож на бродягу.
   На второй день я причастился в Святом Доме, а третий употребил на то, чтобы рассмотреть все наружные украшения сего дивного святилища. Следующим утром, с самого раннего часа, я вновь пустился в путь, истратив пока лишь три паоло на парикмахера.
   Пройдя полдороги до Мачерато, я нагнал брата Стефано, который шёл с величайшей неторопливостью. Он очень обрадовался мне и рассказал, что отправился из Анконы на два часа позднее меня и делает в день только по три мили, нимало не смущаясь тем, что сие путешествие, которое даже пешком легко совершить за неделю, займёт у него два месяца. “Я хочу, — объяснил он, — прийти в Рим свежим и здоровым. Мне незачем спешить, и если вы расположены путешествовать вместе со мной, Св.Франциск не преминет позаботиться о нас обоих”.
   Этот бездельник был мужчиною лет тридцати, с рыжими волосами, крепкого телосложения — истинный крестьянин, который сделался монахом единственно ради того, чтобы жить в праздности. Я отвечал на его приглашение, что, имея спешное дело, не могу составить ему компанию. “Я готов пройти сегодня вдвое больше, — заявил он на это, -если вы согласитесь взять отягощающий меня плащ”. Предложение показалось мне забавным, я надел его плащ, а он — мой редингот. После сего переодевания мы являли собой столь комическое зрелище, что смешили всех, встречавшихся на дороге. Его плащ тянул не менее поклажи мула. В нём была дюжина карманов, и все полные, да ещё пристежная сумка сзади, которую он называл батикуло и которая содержала вдвое, чем остальные карманы вместе взятые. Хлеб, вино, мясо, свежее и солёное, цыплята, яйца, сыр, ветчина, колбасы — всё можно было найти там и жить этим не менее двух недель.
   Когда я рассказал ему, как меня принимали в Лорето, он ответил, что если бы я попросил у монсеньора Карафы  письмо во все приюты до Рима, то и везде было бы так же.
   — Но все приюты, — добавил он, — прокляты Св.Франциском, потому что там не принимают нищенствующих монахов, да они нам и бесполезны, так как слишком далеко отстоят друг от друга. Для нас лучше дома почитателей нашего ордена.
   — А почему вы не останавливаетесь в своих монастырях?
   — Не такой уж я дурак. Во-первых, меня не примут без отпускного свидетельства, которое они всегда требуют. Я даже рискую попасть в тюрьму, ведь это же самые отпетые негодяи. А во-вторых, там не так удобно, как у наших благодетелей.
   На мой вопрос, почему у него нет отпускного билета, он рассказал, как угодил в тюрьму и бежал оттуда, и вся его история была наполнена ложью и нелепицами. Сей беглый монах являл собой дурака, который почитает всех остальных ещё глупее себя. Однако же в его дурости было какое-то тонкое лукавство. Не желая казаться ханжой, он впадал в откровенное бесстыдство и ради того, чтобы рассмешить своих слушателей, позволял себе отвратительные непристойности. Он был совершенно равнодушен к прекрасному полу единственно по изъяну темперамента, однако хотел, чтобы сие почиталось в нём как добродетель воздержания. Касательно сего предмета всё представлялось ему достойным насмешки, и, когда он входил хотя бы в лёгкое опьянение, своими непотребными вопросами вгонял всех в краску, а сам лишь пуще смеялся.
   За сто шагов от дома того благотворителя, которого брат Стефано пожелал удостоить своим посещением, он взял у меня тяжёлый свой плащ, а войдя благословил всех, и каждый поцеловал у него руку. Хозяйка просила отслужить мессу, и монах благосклонно согласился. Когда же, улучив удобную минуту, я шепнул ему на ухо: “Разве вы забыли, что мы сегодня завтракали?”, — он сухо ответил мне: “Это не ваше дело”.
   Я не решился возражать, однако, участвуя в сей мессе, был немало удивлён, когда понял, что он не знает обряда. Но это было ещё не самое поразительное. Отслужив кое-как  мессу, он принялся исповедовать весь дом, и каждый получил отпущение грехов, за исключением хозяйской дочери, очаровательной девицы двенадцати-тринадцати лет. Он при всех разбранил её и пригрозил ей адом. Пристыжённая бедняжка залилась слезами. Я пожалел её и не мог удержаться, чтобы во всеуслышание не назвать Стефано лицемером и погубителем сей молодой особы. На мой вопрос, как можно было не отпустить ей грехи, он вполне хладнокровно отвечал, что не может нарушить тайну исповеди. Я не хотел даже есть, твёрдо решившись отделаться от этого мошенника. Выходя, мне пришлось взять один паоло за отслуженную им мессу, то есть исполнить жалкую роль его казначея.
   Как только мы оказались на большой дороге, я сказал ему, что ухожу один, так как с ним недолго попасть и на галеры. В запальчивости я назвал его подлецом и невеждой. Он возразил мне, что это лучше, чем нищий, и получил за это пощёчину, на которую ответил ударом палки. Однако же я вмиг обезоружил его, а сам поспешил в сторону Мачераты. Через четверть часа ехавший налегке в Толентино возчик предложил подвезти меня за два паоло, на что я с охотой согласился. Истратив шесть паоло, можно было доехать и до Фолиньо, однако бережливость заставила меня отказаться от сего. Я превосходно себя чувствовал и подумал, что с лёгкостью дойду пешком до Вальчимары. Но пришёл туда лишь через пять часов и совершенно обессиленный. Несмотря на крепость моего организма, пяти часов ходьбы было достаточно, чтобы свалить меня с ног, так как в детстве я никогда не ходил пешком даже на одно лье.
   Утром я встал отдохнувшим и был готов отправиться в путь. Но здесь новое несчастие — я вспомнил, что оставил свой кошелёк с семью цехинами на столе в толентинском трактире. Вообразите моё положение! Не будучи уверен, что получу деньги обратно, я не решился возвратиться. В кошельке осталось всё моё состояние, за исключением нескольких медных монеток, завалявшихся в кармане. Я заплатил то немногое, что причиталось с меня, и с отчаянием в сердце пустился в путь, направляясь в Червало. Я был уже не далее одного лье от этого места, когда, пытаясь перепрыгнуть канаву, растянул себе ногу и был принужден сесть у обочины дороги, ибо мог надеяться лишь на помощь какого-либо путника.
   По прошествии получаса появился крестьянин с ослом и за один паоло доставил меня в Червало. Мы приехали к человеку самого злодейского вида, и тот, взяв два паоло вперёд, пустил меня в дом. Я просил лекаря, но получил ответ, что он будет лишь на следующий день. Мне дали отвратительный ужин, после чего я лёг в постель, которая могла напугать самого отчаянного храбреца. Я надеялся подкрепиться сном, но именно здесь мой злой гений приготовил для меня адские страдания.
   Через некоторое время явились трое, с виду заправские бандиты, вооружённые карабинами. Они говорили на каком-то непонятном жаргоне и, не обращая на меня ни малейшего внимания, громко переругивались. Изрядно выпив, они до полуночи орали песни и только перед рассветом улеглись на охапках соломы. К моему величайшему удивлению, совершенно пьяный хозяин стал укладываться вместе со мной. Чувствуя непреодолимое отвращение быть рядом с подобным существом, я просил его уйти, но он, изрыгая ужасающие богохульства, отвечал, что весь ад не может помешать ему спать в собственной постели. Мне ничего не оставалось, как дать ему место, и на моё восклицание: “Боже! К кому я попал?”, услышал в ответ, что нахожусь в доме самого честного из полицейских приставов Его Святейшества Папы Римского.
   Едва улёгшись, сей омерзительный тип вынудил меня защищаться, и сильнейшим ударом я свалил его с кровати. Однако же он поднялся и возобновил свои наглые попытки. Чувствуя, что не смогу от него отбиться, я встал и с трудом доволокся до стула, на коем был вынужден провести остаток ночи. С рассветом ночные гости подняли моего мучителя и, опохмелившись и поорав во всю глотку, взяли свои карабины и ушли.
   Я же, оставшись в одиночестве, провёл ещё мучительный час, понапрасну призывая кого-нибудь. Наконец вошёл маленький мальчик и, получив монетку, согласился сходить за лекарем. Сей последний, осмотрев меня, сказал, что для выздоровления потребуется три-четыре дня. Он советовал перебраться в гостиницу, и я охотно согласился. Там я сразу же лёг в постель. Положение моё было таково, что мысль о выздоровлении внушала мне лишь страх. Чтобы заплатить хозяину, у меня было только одно средство — продать свой редингот. Под гнётом обстоятельств пришлось признаться самому себе, что если бы я не вступился за обиженную девицу, то не попал бы в столь печальное положение и, следовательно, моя горячность была совершенно неуместна. Если бы я мог поладить с францисканцем... если бы то, и если бы это... словом, все “если”, разрывающие душу несчастного, который прикидывает в своей голове так и эдак и не может найти никакого выхода. Однако, должен признаться, для молодого человека размышления, вызванные несчастьем, оказываются не без пользы — они приучают его думать.
   На утро четвёртого дня, чувствуя себя, как и предсказывал лекарь, способным передвигаться, я решил просить сего честного человека продать мой редингот. Прискорбная необходимость — ибо приближалось время дождей. Но я был должен пятнадцать паоло хозяину и четыре — лекарю.
   Как раз в ту минуту, когда я договаривался с сим последним о столь пагубной для меня продаже, в гостиницу вошёл брат Стефано и сразу принялся хохотать, как сумасшедший.
   Я был поражён, словно громом, и просил лекаря оставить меня наедине с монахом.
   Объясните мне, любезный читатель, как в подобных обстоятельствах не впасть в суеверие! Я ни минуты не сомневался в том, что брат Стефано выручит меня из беды, и кем бы он ни был послан, лучше всего покориться, ибо судьба избрала его, дабы сопроводить меня в Рим.
   “Тише ходишь, здоровее будешь”, — изрёк монах, как только мы остались одни. Ему понадобилось пять дней на ту дорогу, которую я проделал за один, но он чувствовал себя лучше прежнего и не подвергся никаким неприятностям. По дороге он узнал, что секретарь венецианского посольства лежит больной в гостинице.
   — Я захотел навестить вас, а теперь, поскольку вы уже в добром здравии, мы можем вместе двинуться в Рим. Чтобы сделать вам приятное, я согласен проходить в день по шесть миль. Забудем всё и скорее в путь.
   — Это невозможно, я потерял кошелёк и должен двадцать паоло.
   — Мы найдём их во имя Св.Франциска.
   Он возвратился через час — и с кем бы вы думали? — с моим презренным приставом, который тут же сказал, что, если бы я объявил о своей должности, он непременно оставил бы меня в своём доме. “Я дам тебе сорок паоло, если ты устроишь мне покровительство твоего посланника. И ты должен написать в этом расписку”.
   Всё совершилось за четверть часа — я получил деньги, расплатился с долгами, и мы со Стефано вышли.
   Был лишь час пополудни, когда, приметив недалеко у дороги жалкий домишко, монах сказал: “До Коллефьорито ещё очень далеко, нам лучше всего заночевать здесь”. Я напрасно пытался убедить его, что тут будет совсем неудобно; все мои протесты были бесполезны, и пришлось уступить его желанию. В доме мы нашли дряхлого и тощего старика, валявшегося на куче тряпья, двух отвратительных женщин лет тридцати-сорока, трёх совершенно голых детей, корову и гнусного пса, ни на минуту не перестававшего лаять. При виде сей очевидной нищеты корыстный монах не только не подал им милостыню, но, напротив, во имя Св.Франциска напросился ужинать. Старик велел женщинам сварить курицу и достать бутылку, которую он хранил уже двадцать лет, но, едва произнеся это, закашлялся столь сильно, что едва не испустил дух. Монах подошёл к нему и обещал скорое исцеление от Св.Франциска. Из сострадания к их бедности я хотел идти в Коллефьорито один и дожидаться там брата Стефано, но женщины уговорили меня остаться. Через четыре часа принесли курицу, которая не поддалась бы и зубам волка, а в поданной бутылке оказался чистый уксус. Потеряв терпение, я схватил батикуло моего монаха и вынул оттуда всё потребное для доброго ужина.
   Мы все поели с отменным аппетитом, после чего нам устроили из свежей соломы две просторные постели, и уже в темноте мы улеглись. Не прошло и пяти минут, как монах закричал, что к нему легла женщина, и в тот же миг я почувствовал объятия другой. Хотя я отталкивал её, бесстыдница не отступалась, и пришлось подняться. Тут на меня бросилась собака и загнала обратно на солому. Тем временем монах отбивался с криками и руганью, а пёс яростно лаял, заглушая надрывный кашель старика. Наконец защищенный тяжёлой одеждой Стефано вырвался из объятий мегеры, схватил свою большую палку и принялся колотить ею направо и налево. Одна из женщин закричала, после чего внезапно воцарилась тишина. Собака, которую он несомненно прикончил, уже не лаяла, не кашлял и старик. Дети спали, а женщины, испугавшись любезностей монаха, попрятались по углам. Остаток ночи мы провели в полном спокойствии.
   Как только рассвело, я поднялся, и Стефано последовал моему примеру. Осмотревшись вокруг, мы с крайним удивлением обнаружили, что женщины исчезли, а старик лежит, не подавая признаков жизни, с синяком на лбу. Я указал на него францисканцу и выразил опасение, уж не убил ли он его. “Вполне может быть, — отвечал монах, — но сей грех был непреднамеренным”. Затем он взял свой батикуло и страшно рассердился, найдя сей огромный карман совершенно пустым. Зато я был просто счастлив, ибо боялся, что женщины отправились за помощью, дабы схватить нас; исчезновение же нашей провизии успокоило меня — несомненно, они просто спрятались, чтобы не отвечать за кражу. Я с живостию описал монаху всю опасность нашего положения, и мне удалось внушить ему достаточно страха, чтобы заставить убраться из этого места. Пройдя небольшое расстояние, мы повстречали возницу, направлявшегося в Фолиньо. Я убедил Стефано воспользоваться сей оказией, дабы отъехать как можно дальше. Добравшись до селения, мы позавтракали и без затруднений нашли крестьянина, который за сущую безделицу довёз нас в Пизиньяно. Там один благочестивый человек предложил нам ночлег, и я спал, уже совершенно не опасаясь быть схваченным.
   На следующий день мы рано пришли в Сполето, где у брата Стефано было два доброжелателя, и, чтобы не давать ни одному из них причины для ревности, он осчастливил обоих. У первого нас по-княжески потчевали обедом, а ко второму мы отправились на ночлег и ужин. Этот человек был богатым виноторговцем и отцом многочисленного семейства. Он угостил нас восхитительным ужином, в котором ничто не оставляло бы желать лучшего, если бы францисканец, уже зарядившийся во время обеда, не опьянел окончательно. Придя в таковое состояние, решил он получше угодить хозяину, выдумывая всякие пакости о том человеке, у которого мы обедали. Когда монах дошёл до того, что назвал его вором, а его вина — подкрашенной водой, я опять не стерпел и сказал ему, что сам он первейший враль и мерзавец. Хозяин с хозяйкой успокаивали меня, приговаривая: “Ну как же нам не знать своего соседа!”, но монах швырнул в меня салфеткой, и его пришлось увести спать и запереть на ключ в отдельную комнату.
   Утром я встал пораньше и рассудил за лучшее уйти одному, но в это время явился проспавшийся Стефано и стал уговаривать меня не портить добрые отношения и не сердиться друг на друга. Оставалось лишь покориться судьбе, и мы отправились в путь. В Соме хозяйка таверны, женщина редкой красоты, угостила нас отменным обедом с восхитительным кипрским вином, которое привозили ей венецианские почтальоны в обмен на превосходные трюфели, кои они с выгодой продавали в Венеции. Я оставил у этой женщины частицу своего сердца.
   Трудно описать моё негодование, когда в двух милях от Терни проклятый монах показал мне небольшой мешок с трюфелями, которые он в благодарность за гостеприимство украл у нашей очаровательной хозяйки. Он обобрал её не менее чем на два цехина. Кипя гневом, я вырвал у него мешок и заявил, что полагаю своим долгом непременно возвратить похищенное. Однако негодяй отнюдь не хотел расставаться со своею добычею. Он бросился на меня, и началась настоящая потасовка. Фортуна не замедлила сделать свой выбор — монах замахнулся палкой, но я успел опрокинуть его в канаву и оставил валяться там. Возвратившись в Терни, я написал прекрасной трактирщице письмо с извинениями и отослал похищенные трюфели.
   Из Терни я пешком добрался в Ортиколо, где остановился посмотреть красивый старинный мост, и затем возница за четыре паоло отвёз меня в Кастель-Нуово, откуда  я дошёл до Рима. Я прибыл в сию древнюю столицу мира первого сентября, ровно в девять часов утра.
   В кармане у меня было лишь семь паоло, и по этой причине ничто не привлекало моего внимания — ни красивый въезд в город у Порто-дель-Пополо, ни площадь того же имени, ни изукрашенные порталы храмов. Я сразу же направился к Монте-Маньянополи, где, согласно адресу, должен был найти своего епископа. Мне сказали, что он уже два дня как уехал и оставил для меня приказание следовать за ним в Неаполь. Назавтра туда отправлялась карета. Я не заботился осматривать Рим и оставшееся до отъезда время провёл в постели. Моими спутниками оказались трое крестьян, и за всё время я не сказал им и двух слов. Шестого сентября я был уже в Неаполе.
   Выйдя из кареты, я тотчас же пошёл по данному мне адресу — епископа там не оказалось. В монастыре францисканцев, куда я обратился за помощью, сказали, что он уехал в Марторано, но никто не мог ответить, оставил ли для меня епископ какие-нибудь указания. Так я оказался один в громадном городе, с восемью карлино в кармане, без единого знакомства и не зная, где приклонить голову. Но судьба призывала меня в Марторано, и я был полон решимости добраться туда, тем более что оставалось преодолеть всего двести миль.
   Несколько экипажей как раз отправлялись в Козенцу, но их хозяева, узнав, что я еду совсем без вещей, соглашались взять меня, лишь получив деньги вперёд. Бесспорно, это была здравая предосторожность, но мне-то надобно было попасть в Марторано. Я решился идти пешком и, отбросив стыд, просить в пути пищу и ночлег, как это делал преподобный брат Стефано.
   Прежде всего я устроил небольшую трапезу, истратив четверть своей наличности. Разузнав, что мне надо идти по Салернской дороге, я направился в Портичи и по прошествии полутора часов достиг сего места. Усталость уже давала знать о себе, и ноги, не советуясь с головой, привели меня прямо к трактиру, где я спросил комнату и ужин. Мне подали превосходное кушанье, а ночь я провёл с величайшим удобством в прекрасной постели. Утром я сказал хозяину, что останусь обедать, и отправился осматривать королевский дворец. У входа ко мне подошёл услужливого вида человек, одетый в восточный костюм, и предложил показать все достопримечательности дворца. Моё положение было таково, что я уже ни от чего не отказывался и посему с признательностью поблагодарил его.
   Во время разговора я упомянул, что приехал из Венеции. На это он отрекомендовался уроженцем Занты или, как он выразился, моим подданным. Понимая истинную цену его комплимента, я лишь слегка поклонился.
   — У меня есть, — сказал он, — превосходный левантийский мускат, и я охотно уступлю его вам по сходной цене.
   — Не отказываюсь. Но в мускатах я разборчив.
   — И совершенно правы. У меня он самого лучшего качества, и, если вы почтите вашего покорного слугу, мы отведаем его за обедом.
   — С величайшей охотой.
   — Могу предложить вам также самое и цефалонийское. Кроме того, у меня есть довольное количество разных минералов — купороса, киновари, сурьмы, а также сто квинталов ртути.
   — И всё это здесь?
   — Нет, в Неаполе. Тут у меня только мускат и ртуть.
   — Я возьму и ртуть.
   Вполне естественное побуждение, а отнюдь не стремление обмануть толкает ещё не привыкшего к бедности юношу упоминать в разговоре с богатым человеком о своих средствах, ибо он просто стыдится нужды. Во время беседы я вспомнил об амальгаме ртути, свинца и висмута, дающей увеличение ртути на четверть. Я подумал, что если греку неизвестен сей способ, то можно будет извлечь из этого выгоду. Однако же прямо предложить ему мой секрет для покупки казалось мне чересчур неловким. Надо поразить его чудесным увеличением ртути, и тогда дело будет сделано. Обман — это порок, но честную хитрость можно почитать за осмотрительность разума. Конечно, подобная добродетель сходна с мошенничеством, и поэтому тот, кто при нужде не умеет пользоваться ею с благородством, заслуживает лишь презрения.
   Осмотрев дворец, мы вернулись в трактир. Грек пригласил меня к себе и велел поставить два прибора. В соседней комнате я увидел большие бутылки муската и десятифунтовые сосуды с ртутью. Я уже решился, как мне действовать, и попросил моего нового знакомца продать одну бутыль ртути. Договорившись о часе обеда, грек отправился по своим делам, а я унёс ртуть к себе и пошёл к аптекарю купить по два с половиной фунта свинца и висмута. Затем я возвратился и приготовил свою амальгаму.
   Мы весело отобедали, грек был очень доволен, что его мускат чериго пришёлся мне по вкусу. Между прочим он спросил, зачем я покупаю ртуть. “Вы можете узнать это, придя в мою комнату”, — отвечал я. Он последовал за мною и увидел свою ртуть, разлитую в две бутылки. Тут же у него на глазах я наполнил его прежний сосуд, и он был чрезвычайно поражён тем, что у меня осталась ещё четверть сего количества. Я лишь рассмеялся его удивлению. Потом, позвав слугу, велел пойти к аптекарю и продать мою ртуть. Через минуту слуга возвратился и подал мне пятнадцать карлино. Я возвратил ошеломлённому греку его бутыль со ртутью, поблагодарил за доставленную возможность получить лишние деньги и не забыл сказать, что завтра утром уезжаю в Салерно. “Но сегодня мы сможем вместе поужинать?” — спросил он.
   Мы отправились прогуляться к Везувию и беседовали о тысяче предметов, однако про ртуть не было сказано ни слова. Всё же грек казался чем-то озабоченным. За ужином он сказал, что я вполне могу остаться ещё на день и заработать сорок пять карлино на остальных трёх бутылях. Я ответил ему с чувством, что не нуждаюсь в деньгах и проделал сей опыт единственно из желания позабавить его.
   — В таком случае вы должны быть очень богаты.
   — Нет, я работаю над получением золота, а это нам дорого обходится.
   — Значит, вы не один?
   — Да, вместе с дядюшкой.
   — А зачем вам добывать золото? Вполне достаточно и ртути. Скажите, ради Бога, можно ли многократно увеличивать её объём?
   — К сожалению, нет. Если бы это было так, я обладал бы неисчерпаемым источником богатств. 
   Заплатив хозяину за ужин, я велел найти мне к завтрашнему утру экипаж с двумя лошадьми, чтобы ехать в Салерно. Потом поблагодарил грека за превосходный мускат и спросил его адрес в Неаполе, присовокупив, что через две недели мы встретимся снова, поскольку мне совершенно необходимо купить у него бочонок чериго.
   На этом мы простились, и я отправился спать, вполне удовлетворённый своим дневным доходом и нимало не сомневаясь, что грек после бессонной ночи явится завтра покупать мой секрет. Во всяком случае, на первое время у меня теперь были деньги, а в будущем Провидение не могло не позаботиться обо мне.
   Как я предполагал, грек был у меня с первыми лучами солнца, и я пригласил его выпить со мною кофе.
   — С величайшим удовольствием, но не согласитесь ли вы, синьор аббат, продать мне ваш секрет?
   — Когда мы встретимся в Неаполе...
   — А зачем откладывать?
   — Меня ждут в Салерно, да и секрет стоит немало. К тому же я почти не знаю вас.
   — Это не причина. Здесь мне открыт кредит, и я могу заплатить наличными. Сколько вы хотите?
   — Две тысячи унций.
   — Согласен, но при условии, что я сам произведу увеличение моих тридцати фунтов с помощью тех веществ, которые вы укажете.
   — Их здесь нет, только в Неаполе...
   — Но если это металлы, достаточно поехать в Торре-дель-Греко, и там всё найдётся.
   — А вас хорошо знают в Торре-дель-Греко? Мне не хотелось бы понапрасну терять время.
   — Ваше недоверие обижает меня.
   С этими словами он взял перо и, написав записку, подал её мне. В ней значилось: “Выдать предъявителю сего пятьдесят унций золотом и отнести на счёт Панагиоти”.
   Он сказал, что банкир живёт в двухстах шагах от гостиницы и настаивал, чтобы я самолично отправился к нему. Я не заставил долго упрашивать себя и получил пятьдесят унций. Возвратившись, я выложил деньги на стол и согласился ехать в Торре-дель-Греко, где мы завершим все дела. У него был собственный экипаж с лошадьми, он велел закладывать и уговорил меня взять деньги. Когда мы приехали, он написал мне в должной форме обязательство выплатить две тысячи унций после того, как получит от меня рецепт увеличения ртути на четверть без ухудшения её чистоты, такой же, что и купленная у меня в Портичи.
   После сего я назвал ему свинец и висмут, и мой грек сразу же отправился куда-то проделать сию манипуляцию собственными руками. Возвратился он к вечеру с печальным лицом.
   — Я всё испытал, однако ртуть получается не чистая.
   — Но она совершенно такая же, что и в Портичи, — в обязательстве об этом говорится вполне ясно.
   — Там записано: “без ухудшения её чистоты”. Однако, согласитесь, ведь этого же нет. Во второй раз она уже не поддаётся увеличению.
   — Вы знали об этом. Если мы обратимся в суд, вы проиграете, но тогда секрет мой станет всем известен. Я не думал, что вы, сударь, способны так обмануть меня.
   — Синьор аббат, я никогда ещё никого не обманывал.
   — Но разве вы не узнали от меня секрет? В Неаполе будут смеяться, а адвокаты неплохо заработают на этом деле. Я просто глупец, что доверился вашим обещаниям. Вот ваши пятьдесят унций, они мне не нужны.
   Вынимая деньги, я умирал со страха, что он возьмёт их, но грек ушёл, даже не притронувшись к ним. Возвратился он вечером, однако мы сели за разные столы, хотя и в одной комнате — война была объявлена. Впрочем, я не сомневался, что всё кончится миром. Мы не сказали друг другу ни слова, но на следующее утро, когда я собирался ехать, он явился ко мне и на повторное моё предложение взять обратно пятьдесят унций сказал, что, напротив, я должен принять ещё пятьдесят, но возвратить ему вексель. Мы принялись убеждать друг друга, и по прошествии двух часов я сдался. Обедали мы уже вместе, как добрые друзья. При расставании он дал мне записку на свой склад в Неаполе для получения бочонка муската и подарил бритву с серебряной ручкой в роскошном футляре. Мы простились с наилучшими чувствами и совершенно удовлетворённые друг другом.  
   Приехав в Салерно, я провёл там два дня, занимаясь пополнением своего гардероба и покупкой необходимых вещей. С сотнею цехинов в кармане я испытывал немалую гордость своим подвигом, в коем, как мне казалось, никто не мог упрекнуть меня. Чувствуя себя свободным и с достаточными средствами, чтобы явиться перед епископом в пристойном виде, а не как нищий, обрёл я прежнюю свою весёлость.
   Из Салерно я выехал в обществе двух священников, которые направлялись по делам в Козенцу. Сто сорок две мили мы проделали за двадцать два часа. Достигнув сей калабрийской столицы, я на следующий день нанял небольшую повозку и продолжал путь в Марторано, с удивлением глядя на страну, в которой, несмотря на щедрость природы, была видна лишь самая крайняя бедность.
   Я застал епископа Бернардо ди Бернарди сидящим за бедным столом и занятым бумагами. Согласно обычаю я встал на колени, но он вместо благословения поднялся и заключил меня в свои объятия. Его чрезвычайно огорчил мой рассказ о том, как в Неаполе я не мог получить никаких сведений, но, узнав, что у меня нет никаких долгов, а здоровье в самом лучшем состоянии, он успокоился. Затем епископ усадил меня и велел слуге поставить третий прибор. В нашей трапезе участвовал ещё священник, который, судя по его немногим словам, был величайшим невеждой. Его Преосвященство занимал просторный, но дурно построенный дом, находившийся к тому же в плачевном состоянии. Обстановка была настолько скудной, что для моей постели бедный епископ оказался вынужден уступить мне один из своих матрасов! Обед просто испугал меня, чтобы не сказать большего. В остальном монсеньор был человеком недюжинного ума и, что ещё ценнее, безупречной честности. К моему величайшему удивлению, его епархия, как он сказал, приносила ему лишь пятьсот дукатов в год, да ещё, к вящему несчастью, у него было шестьсот дукатов долга. Он со вздохом добавил, что может радоваться только избавлению от когтей монахов, преследования коих были для него в течение пятнадцати лет истинным чистилищем. Его признания ужаснули меня. Я понял, что здесь отнюдь не земля обетованная, и я буду ему лишь в тягость. Сам он также был огорчён, что не может предложить мне ничего лучшего.
   Я полюбопытствовал, есть ли у него хорошие книги или общество образованных и благородных людей, среди которых можно с приятностью провести несколько часов. Он улыбнулся и отвечал, что во всей епархии нет положительно ни одного человека, умеющего писать без ошибок, а тем паче со вкусом или понятиями относительно изящной литературы; нет ни одной настоящей библиотеки, и никто не интересуется даже газетами. Однако же он обещал мне, что мы будем вместе упражняться в словесности, как только получатся заказанные в Неаполе книги.
   Вполне возможно, это и не было пустым мечтанием, но как без хорошей библиотеки, без избранного кружка, без соревновательства и литературной переписки обосновываться в подобном месте, имея от роду всего восемнадцать лет? Добрый епископ, видя мою задумчивость и почти уныние от сей картины предстоящей жизни, почёл своим долгом ободрить меня и уверил, что сделает всё от него зависящее, дабы составить моё счастие.
   На следующий день епископ должен был служить в соборе, и я мог увидеть всех духовных лиц, а также прихожан, заполнивших храм. Сие зрелище побудило меня окончательно решиться покинуть эту печальную страну. Казалось, я попал в стадо животных, рассерженных одним только моим видом. Сколь безобразны женщины! Какой тупой и грубый вид у мужчин!
   Возвратившись в епископский дом, я заявил доброму прелату, что не чувствую призвания окончить здесь свои дни мученической смертью. “Благословите меня и отпустите с миром. А ещё лучше, уйдём вместе и, обещаю вам, мы непременно найдём счастье”, — закончил я.
   Предложение моё заставило его рассмеяться, и весь день смех ещё несколько раз овладевал им. Но если бы он согласился, то не умер бы через два года во цвете лет. Этот честный человек понимал, насколько основательно моё отвращение, с сожалением признавая, что напрасно завлёк меня сюда. Он считал себя обязанным обеспечить моё возвращение в Венецию, но, не располагая средствами и не зная, что я при деньгах, обещал лишь направить меня к одному горожанину в Неаполе, у которого я получу шестьдесят дукатов и смогу возвратиться в своё отечество. Я с благодарностью принял его вспомоществование и, поспешно достав из чемодана красивый футляр с подаренной греком бритвой, поднёс оный епископу, прося принять в качестве сувенира. Лишь с величайшим трудом мне удалось уговорить его, поскольку сей прибор стоил как раз шестьдесят дукатов. Он уступил лишь после моей угрозы остаться. Епископ дал мне весьма лестное письмо к архиепископу в Козенцу с просьбой отправить меня в Неаполь. Так я и покинул Марторано, пробыв в нём лишь шестьдесят часов и сожалея об оставшемся там епископе, который со слезами на глазах посылал мне вослед тысячу благословений.
   Архиепископ Козенцы, человек умный и состоятельный, поселил меня в своём доме. За столом я с горячностью восхвалял марторанского владыку, но не пощадил его прихожан, а заодно и всю Калабрию, причём с такой язвительностью, что архиепископ не мог удержаться от смеха, равно как и его гости, в числе которых были две дамы, украшавшие своим присутствием нашу трапезу.
   Козенца — это город, где порядочный человек может найти для себя развлечения, поскольку там есть богатая знать, красивые женщины и достаточно сведущие люди, получившие образование в Неаполе или Риме. Я уехал оттуда на третий день с письмом архиепископа к знаменитому Джоновези.
   Пятеро моих спутников с виду были похожи не то на корсаров, не то на записных грабителей. Посему я старался не показать им, что обладаю полным кошельком, и всё время спал не раздеваясь — необходимая предосторожность в подобной стране.
   Я прибыл в Неаполь 16 сентября 1743 года и не замедлил доставить по адресу письмо марторанского епископа, которое предназначалось синьору Дженнаро Поло в приходе Св. Анны. Этот человек, единственной обязанностью которого было вручить мне шестьдесят дукатов, прочтя письмо, объявил, что готов принять меня к себе в дом, дабы познакомить со своим сыном, также интересовавшимся поэзией. После обычных церемоний я согласился, и, приказав доставить мой чемодан, устроился под сим гостеприимным кровом.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Заметив желание моих новых друзей доставить мне честь быть допущенным к руке Её Величества Королевы, я поспешил ускорить приготовления к отъезду, поскольку, вне всякого сомнения, королева стала бы расспрашивать меня и пришлось бы сознаться, что я покинул бедного епископа и сбежал из Марторано. Помимо того, сия государыня знала мою матушку и могла бы сказать, что она теперь в Дрездене, а это было бы крайне неприятно дону Антонио, и вся изобретённая мной генеалогия оказалась бы повергнутой. Посему я счёл за лучшее воспользоваться удобным случаем и уехать. На прощание дон Антонио подарил мне прекрасные золотые часы и вручил письмо к дону Гаспаро Вивальди, которого почитал лучшим своим другом. Дон Дженнаро отсчитал мои шестьдесят дукатов, а сын его просил писать ему и поклялся мне в вечной дружбе. Все провожали меня до самой кареты и, проливая вместе со мной слёзы, напутствовали благословениями и добрыми пожеланиями.
 

V
ПОЕЗДКА ИЗ НЕАПОЛЯ В РИМ
1743 год

   С той минуты, когда я сошёл на берег в Кьодже, судьба, казалось, решила низвергнуть меня. Но в Неаполе она улыбнулась мне и уже не оставляла без своего покровительства. Как видно из дальнейшего, Неаполь всегда был для меня благоприятен.
   Я не остался неблагодарным к доброму марторанскому епископу. Если он неумышленно и причинил мне зло, то его письмо к дону Дженнаро явилось источником всех моих последующих благ. Из Рима я написал ему.
   Пока мы ехали по красивой Толедской улице, я был занят тем, что осушал слёзы, и только при выезде из города обратил внимание на лица моих спутников. Рядом со мной сидел мужчина лет сорока-пятидесяти, приятной внешности и с некоторой живостью в глазах; зато напротив мой взор остановился на двух очаровательных лицах. Это были молодые и красивые дамы, очень тщательно одетые, с выражением одновременно и скромным, и открытым. Хотя подобное соседство было мне крайне приятно, на душе у меня оставалась тяжесть, и я испытывал потребность в молчании.
   До самого Аверзе никто не произнёс ни слова, лишь кучер сказал, что ненадолго остановится там напоить мулов, и за краткостью сего времени мы даже не выходили из кареты. От Аверзе до Капуи мои спутники беседовали почти без передышки, и — невероятное явление — я ни разу не открыл рот. С удовольствием я слушал неаполитанский жаргон моего соседа и приятный говор обеих дам, которые оказались римлянками. Для меня было истинным подвигом провести пять часов в обществе двух очаровательных женщин и не сказать им хотя бы самого тривиального комплимента.
   Приехав в Капую, где нам предстояло провести ночь, мы остановились на постоялом дворе. Нас поместили в комнате с двумя кроватями, как зачастую принято в Италии. Неаполитанец обратился ко мне и сказал: “Значит, я буду иметь честь спать с синьором аббатом”. Сохраняя совершенно серьёзное выражение, я ответил, что он может выбирать по своему желанию, даже если хочет распорядиться и по-иному. Одна из дам, как раз та, которая мне особенно понравилась, улыбнулась, и я счёл сие добрым предзнаменованием.
   За ужином нас было пятеро, потому что, согласно обычаю, возница кормит своих путешественников и садится за стол вместе с ними. В поверхностном, как свойственно столь обыденным обстоятельствам, разговоре сохранялись благопристойность, остроумие и хороший тон. Любопытство моё возбудилось. После ужина я вышел и, найдя нашего возчика, спросил, кто такие мои спутники. “Этот синьор -адвокат, — отвечал он, — а одна из дам его супруга, не знаю, какая именно”.
   Возвратившись после этого в комнату, я из вежливости лёг первым, чтобы дамы могли без стеснения разоблачиться, а утром встал прежде всех и не возвращался до тех пор, пока меня не позвали к завтраку. Нам подали отменный кофе, который я усиленно расхваливал, на что самая привлекательная из дам обещала такой же в продолжение всего путешествия. После завтрака явился цирюльник, и адвокат стал бриться; закончив с ним, нахал предложил мне свои услуги, однако я отказался. Он возразил на это, что носить бороду неопрятно, и удалился.
   Когда мы разместились в экипаже, неаполитанец заметил, что все цирюльники отличаются наглостью.
   — Надо ещё доказать, — заметила красавица, — действительно ли носить бороду нечистоплотно. Я думаю, этот цирюльник просто глуп.
   — И к тому же, — сказал я, — разве у меня есть борода?
   — По-моему, да, — ответила она.
   — Дорогая жена, — сказал адвокат, — тебе лучше помолчать. Возможно, синьор аббат направляется в Рим, чтобы стать капуцином. 
   Его острота заставила меня рассмеяться, но, не желая оставаться в долгу, я парировал тем, что у меня пропало такое желание при виде его супруги.
   — О! Вы ошибаетесь, моя жена, наоборот, обожает капуцинов, и чтобы понравиться ей, вы должны изменить свои намерения.
   Сии фривольные предметы повлекли за собой всякие другие. Так за приятной беседой мы провели весь день. Вечером остроумный и непринужденный разговор послужил нам возмещением отвратительного ужина, поданного в Гарильяно. Зародившееся во мне чувство усиливалось, благодаря сердечности той, которая пробудила его.
   На следующий день, как только мы разместились в экипаже, милая дама, обратившись ко мне, спросила, намереваюсь ли я задержаться в Риме до возвращения в Венецию. Я ответил, что, не имея никаких знакомств, опасаюсь остаться там в тоскливом одиночестве.
   — У нас любят иностранцев, — возразила она. — Я не сомневаюсь, вы произведёте отличное впечатление.
   — В таком случае, мадам, надеюсь, вы позволите мне засвидетельствовать вам моё почтение.
   — Вы окажете нам честь, — ответил за неё адвокат.
   Я не сводил глаз с его очаровательной жены — она покраснела, но, казалось, не замечала моего пристального взгляда и продолжала беседу. День прошёл не менее приятно, чем предыдущий. Мы остановились в Террачине, где нас поместили в комнате с тремя кроватями, двумя узкими и одной большой, стоявшей посредине. Естественно, что сестры должны были спать вместе и поэтому заняли широкую кровать. Они улеглись, пока мы с адвокатом беседовали, сидя к ним спиной.
   Адвокат нашёл свою постель по приготовленному уже ночному колпаку. Оставшаяся для меня стояла не далее одного фута от большой, и я заметил, что предмет моих вожделений оказался с моей стороны, и без всякого самодовольства счёл сие плодом не только чистой случайности.
   Я потушил свет и лёг, перебирая в голове мысли, в которых не смел признаться даже самому себе и которые тем не менее никак не мог отогнать. Напрасно призывал я сон. Едва различимый свет, позволявший видеть постель этой очаровательной женщины, не давал мне сомкнуть глаз. Кто знает, на что бы я решился в конце концов (я боролся с собой уже целый час), если бы не увидел вдруг, как она села на постели, осторожно спустила ноги, обошла кровать с другой стороны и легла к своему мужу, который, по всей видимости, продолжал мирно спать, потому что не было слышно никаких шорохов.
   С чувством досады и отвращения призывал я к себе Морфея, а проснувшись на рассвете, увидел прекрасную непоседу на своем месте. Я встал и, поспешно одевшись, вышел, оставив всех погружёнными в глубокий сон. Возвратился я только к самому отъезду. Адвокат и обе дамы уже ждали меня в экипаже.
   Красавица моя томным голосом посетовала, что на сей раз я не отведал её кофе. В ответ я лишь упомянул о пользе утренних прогулок и старательно избегал её взгляда. Сделав вид, что у меня болят зубы, я погрузился в молчание.
   Когда мы проезжали Пиперно, она нашла предлог, чтобы назвать моё недомогание притворным, и упрёк сей был мне приятен, поелику подавал надежду на объяснение, к чему, несмотря на досаду, я столь стремился.
   Всю вторую половину дня я продолжал молчать, и так до самой Сермонеты, где нам предстояло провести ночь. Мы приехали очень рано, день был превосходный, и синьора заявила, что охотно совершит небольшую прогулку. При этом она любезно попросила меня составить ей компанию. Я, естественно, согласился, тем более что хороший тон и не допускал отказа. Муж следовал за нами вместе с её сестрой, но в достаточном отдалении. Как только мы отошли от них, я осмелился спросить, почему она решила, что моя зубная боль притворна.
   — Откровенно говоря, — ответила она, — из-за того, как вдруг вы совершенно переменились ко мне, и судя по тому старанию, которое вы прилагали, чтобы ни разу за весь день не взглянуть на меня. Зубная боль не может помешать учтивому обращению, и оставалось только предположить, что она вымышлена. Однако же никто из нас не мог дать вам повод к столь внезапной перемене.
   — И всё же, мадам, должна быть какая-то причина, и вы искренни только наполовину. 
   — Ошибаетесь, сударь, я вполне откровенна и если дала вам повод, то совершенно неумышленно. Сделайте милость, объясните, чем я вас обидела.
   — Вовсе ничем. У меня ведь нет никакого права заявлять претензии.
   — Но ваши права одинаковы с моими. В конце концов, вы пользуетесь теми же привилегиями, что и любой член добропорядочного общества. Говорите так же откровенно, как и я.
   — Вы не знаете о причине или, вернее, делаете вид, что не знаете. Но, согласитесь, мой долг не позволяет говорить о ней.
   — Прекрасно. Наконец-то всё сказано. Однако, если долг обязывает вас умолчать о причине вашей перемены, он в равной мере повелевает и не проявлять своих чувств. Деликатность требует иногда от воспитанного человека скрывать свои переживания. Конечно, это не всегда приятно, но зато, несомненно, всегда более достойно.
   Мудрое сие рассуждение заставило меня покраснеть от стыда, и с признанием собственной вины я поцеловал её прекрасную руку.
   — Я на коленях умолял бы простить меня, если бы не боялся скомпрометировать вас.
   — Забудем это, — ответила она, и взгляд её выражал совершенное прощение.
   Опьянённый счастьем, вознёсся я от печали к радости столь быстро, что за ужином адвокат отпускал бесчисленные остроты по поводу моих зубов и исцелившей меня прогулки.
   На следующий день мы обедали в Веллетри, откуда отправились заночевать в Марино. Там, несмотря на большое скопление войск, нас поместили в двух маленьких комнатах и подали пристойный ужин.
   Хотя полученное мною доказательство и было мимолётным, но зато сколь нежным и искренним! В экипаже наши глаза говорили не о многом, однако язык достигал вершин красноречия.
   Адвокат рассказывал мне, что едет в Рим по делам духовенства и остановится там у своей тёщи, встречи с которой нетерпеливо дожидается его супруга, не видавшая свою матушку уже два года, с тех пор, как вышла замуж. Сестра её предполагала остаться в Риме и стать женой служащего из банка Св. Духа. Записав их адрес и получив приглашение, я обещал посвятить им всё свободное от дел время.
   За ужином красавица расхваливала мою табакерку и заявила мужу, что очень хотела бы иметь нечто подобное.
   — Я куплю тебе точно такую же, моя дорогая, — ответил адвокат.
   — Приобретите именно эту. — вступил я в разговор. — Я согласен отдать её за двадцать унций, и вы заплатите их предъявителю написанного вашей рукой билета. Я должен эту сумму одному англичанину, и мне было бы весьма удобно расплатиться с ним таким образом.
   — Ваша табакерка, синьор аббат, безусловно стоит двадцати унций, но я согласен купить её только за наличные. Если вы не возражаете против этого, мне будет очень приятно видеть её в руках моей жены, для которой она послужит памятью о знакомстве с вами.
   Жена его, догадавшись о моём несогласии с таковым предложением, спросила, почему бы и не написать нужный билет.
   — Ах! — возразил адвокат. — Разве ты не понимаешь, что сей англичанин чистая фантазия! Мы никогда не увидим его. а табакерка останется у нас навсегда. Моя дорогая, остерегайся этого аббата, он величайший плут.
   — Никогда бы не подумала, что на свете существуют такие мошенники, — сказала она, посмотрев в мою сторону.
   Когда человек влюблён, каждый пустяк приводит его в отчаяние или же, наоборот, возносит на вершину счастья. В комнате, где мы ужинали, стояла только одна кровать, и ещё одна в небольшом соседнем кабинете, где не было даже двери. Дамы выбрали, конечно, кабинет, а мы с адвокатом должны были спать вместе, и он улёгся первым. Как только сестры тоже легли, я пожелал им доброй ночи и, посмотрев на моего ангела, твёрдо решил не спать всю ночь. Легко представить моё негодование, когда, забираясь на кровать, я услышат скрип половиц, причем столь громкий, что даже мёртвый и тот проснулся бы. Недвижимый, я ждал, пока заснёт мой попутчик. Когда некий звук возвестил, что он весь перешёл во власть Морфея, я попытался соскользнуть на пол с нижнего конца кровати. Скрип даже от сего малейшего движения разбудил его, и он протянул ко мне руку. Убедившись, что я на месте, адвокат опять заснул. Ещё через полчаса новая попытка и те же препоны, так что в отчаянии я уже отказался от своих намерений.
   Амур — самый коварный из богов, это само непостоянство. Когда всё кажется потерянным, сей ясновидящий слепец готовит нам полный успех.
   Я уже начал засыпать, отчаявшись добиться чего-нибудь, когда внезапно раздался ужасающий грохот. С улицы неслись выстрелы и душераздирающие крики. По лестницам вверх и вниз бегали какие-то люди. Наконец, дошли до нашей двери и принялись стучать со страшной силой. Насмерть испуганный адвокат спрашивает, что бы это могло быть. Притворившись безразличным, я отговорился незнанием и просил не мешать мне спать. Однако оцепеневшие дамы умоляли нас зажечь свет. Я не спешу, тогда адвокат встаёт и отправляется за свечами. Тут поднимаюсь и я и, закрывая за ним дверь, нажимаю на неё с излишней силой. Замок защёлкивается, а мы остаёмся без ключа.
   Я подхожу к дамам, чтобы успокоить их, и говорю, что когда адвокат вернётся, мы узнаем о причине всеобщего смятения, однако не теряю времени понапрасну и позволяю себе все доступные вольности, поощряемый к тому слабостью сопротивления. Несмотря на предосторожности, я всё-таки несколько неумеренно опирался на мою красавицу — кровать провалилась, и мы все трое оказались на полу. Тем временем адвокат возвращается и стучит в дверь; сестра встаёт, я уступаю мольбам моей прелестной римлянки и на цыпочках подхожу к двери, намереваясь сообщить адвокату, что у нас нет ключа и мы не можем впустить его. Обе сестры стояли позади меня, я протягиваю руку, но чувствую, как её решительно отталкивают, заключаю, что это сестра, и обращаюсь в другую сторону, уже с большим успехом. Звук поворачивающейся ручки предупредил нас, что дверь сейчас откроется и, как ни печально, мы были вынуждены возвратиться в свои постели.
   Едва дверь растворилась, адвокат поспешил к испуганным бедняжкам в намерении успокоить их, но, увидев провалившееся ложе, непроизвольно расхохотался. Он позвал меня взглянуть, однако излишняя скромность помешала мне. Затем он рассказал, что тревога поднялась, когда отряд немцев напал на испанских солдат, расквартированных неподалёку отсюда. А через четверть часа уже не слышно было ни звука и восстановилось полнейшее спокойствие.
   Похвалив мою невозмутимость, адвокат улёгся в постель и вскоре заснул. Но я уже не смыкал глаз, и едва забрезжил день, поднялся, чтобы совершить омовения и переменить бельё — это было совершенно необходимо.
   Я вышел к завтраку, и пока мы пили кофе, сваренный в этот день донной Лукрецией лучше, чем обычно, приметил, что сестра её обижена на меня. Но сколь слабым было впечатление сего неудовольствия по сравнению с тем восторгом, который возбуждало во всём моём существе радостное лицо и благодарные глаза моей очаровательной Лукреции!
   В Рим мы прибыли очень рано и остановились завтракать в “Башне”. Адвокат пребывал в прекрасном расположении духа, я последовал его примеру и расточал тысячи комплиментов, среди которых предсказывал ему рождение сына, шутками вынудив у супруга обещание исполнить это пророчество. Не забыл я и сестру моей обожаемой Лукреции, и, чтобы расположить её в свою пользу, наговорил ей бесчисленное множество приятностей и выказал столь дружескую в ней заинтересованность, что она была вынуждена простить мне падение кровати. Расставаясь, я обещал явиться к ним с визитом на следующий же день.
   И вот я в Риме, пристойно одетый, с достаточным запасом звонкой монеты, украшенный драгоценностями и безделушками, имея уже некоторый опыт, а также рекомендательные письма. Я был абсолютно свободен, и годы позволяли мне надеяться на благосклонность фортуны, благодаря некоторой смелости и располагающему лицу. Я обладал не красотой, но чем-то значительно лучшим — неким загадочным свойством, которое возбуждает в людях доброжелательность, и к тому же был готов на всё. Я знал, что Рим — это единственный город, где человек, начав с пустого места, может достичь всего. Эта мысль поднимала мой дух и, должен признаться, необузданное самомнение, бороться с которым мешала мне неопытность, что во много раз преумножало мои надежды. Человек, призванный сделать карьеру в сей древней столице мира, должен быть хамелеоном, способным отражать все цвета окружающей атмосферы, истинным Протеем, готовым принять любое обличье. Он должен обладать изворотливостью, вкрадчивостью, быть скрытным, непроницаемым, часто — низким и в то же время вероломно-искренним, притворяясь, что знает много меньше, чем на самом деле, должен говорить всегда одинаково ровным тоном и в совершенстве владеть своим лицом, оставаясь холодным словно лёд в те минуты, когда другой на его месте уже сгорал бы в огне. Если подобный образ жизни кажется ему отталкивающим, он должен покинуть Рим и искать удачи в другом месте. Не знаю, в укор себе или в похвалу, но могу сказать, что изо всех сих качеств я обладал только услужливостью. В остальном я был всего лишь интересным повесой, довольно породистым скакуном, совсем не дрессированным или, вернее, плохо объезженным, что, впрочем, ещё хуже.
   Вечером я ужинал за табльдотом в обществе римлян и иностранцев, скрупулёзно следуя всему, что предписал мне аббат Джорджи. Там много говорили плохого о Папе и министре-кардинале, по вине которого Церковное Государство наводнено двадцатью четырьмя тысячами немцев и испанцев. Но более всего поразило меня то, что, невзирая на пятницу, ели скоромное. Впрочем, пробыв в Риме всего несколько дней, приходится многому удивляться, но очень быстро привыкаешь ко всему. Ни в одном другом католическом городе люди не чувствуют себя столь непринуждённо касательно религиозных дел. Жизнь здесь совершенно свободна, хотя ordini santissimi[1] вызывают не меньший страх, чем знаменитые lettres de cachet[2] перед революцией, которая уничтожила их и показала миру характер французской нации.
 

VI
ЖИЗНЬ В ВЕНЕЦИИ
 1746 год

   Синьора Манцони предсказывала, что мне не суждено остаться на военной службе[3], и когда я сказал ей о своём намерении выйти из оной по причине оказанной мне несправедливости, она смеялась до слёз, а потом спросила, чем я намерен теперь заняться. Я сказал о своём желании стать адвокатом. Она опять принялась хохотать и отвечала, что это уже поздно, хотя мне и было всего-то двадцать лет.
   Через несколько дней, получив отставку и сто цехинов, я расстался с военным мундиром и вновь стал собственным своим хозяином.
   Надобно было позаботиться о том, чем зарабатывать себе на жизнь, и я избрал профессию карточного игрока, но фортуна не согласилась с таковым решением. Через восемь дней у меня не осталось ни гроша. Что было делать? Дабы не умереть с голоду, я решился стать скрипачом. У доктора Гоцци я получил достаточные навыки, чтобы пиликать в театральном оркестрике, и синьор Гримани по моей просьбе определил меня в свой театр Св. Самюэля, где, зарабатывая по экю в день, я мог дожидаться лучших времён.
   Получив приличествующее почтенному положению в свете образование, наделённый умом и немалым запасом сведений в литературе и науках, равно как и теми физическими качествами, кои столь благоприятны для успеха в обществе, я вдруг оказался служителем того божественного искусства, в каковом по праву восхищаются талантами и презирают посредственность. Положение моё принудило меня служить в таком оркестре, где не только не приходилось ожидать уважения или внимания, но, напротив, я терпел лишь насмешки от особ, знавших меня ранее как духовное лицо и офицера, которого принимали и чествовали в лучшем обществе.
   Я понимал всё это. Однако же то единственное, что не могло оставить меня безразличным, а именно презрение, нигде не проявлялось. Я был доволен своей независимостью и не ломал себе голову о будущем. Первый мой выбор не основывался на достаточном призвании, и я мог бы продвигаться на том поприще лишь благодаря лицемерию. Даже кардинальская шапка не избавила бы меня от презрения к самому себе, ведь убежать от собственной совести невозможно. Если бы я продолжал искать счастие в военном ремесле, привлекательном своею славою, но во всём остальном — самом худшем изо всех занятий по причине постоянного отречения от самого себя и своих желаний и беспрекословного подчинения, мне потребовалось бы такое терпение, на каковое я не почитал себя способным, ибо любая несправедливость возмущала меня, а всякое ярмо было непереносимо. Кроме того, я полагал, что чем бы человек ни занимался, он должен получать за это достаточно для удовлетворения своих надобностей, а скудное жалованье офицера никак не могло бы обеспечить моё существование, ибо, благодаря полученному мною образованию, потребности мои превышали нужды обыкновенного офицера. Скрипкой можно было зарабатывать достаточно, чтобы быть независимым, и я всегда почитал счастливым того человека, который содержит сам себя. Конечно, занятие моё нельзя было назвать блестящим, но все чувства, кои рождались во мне против меня самого, я трактовал как предрассудок, и в конце концов стал таким же, что и новые мои гнусные сотоварищи. После представления я отправлялся вместе с ними в кабачок, где мы напивались и почти всегда шли оттуда провести ночь в дурном месте. А ежели оно было уже занято, мы выгоняли гостей, а несчастных жертв разврата не только подвергали всяческим измывательствам, но и отбирали у них ту небольшую плату, каковая определена им законом.
   Часто проводили мы целые ночи, шатаясь по улицам и изощряясь в придумывании всевозможных бесчинств. Одна из любимых наших шуток состояла в том, что мы отвязывали гондолы горожан и отпускали их по каналам на волю волн, с наслаждением предвкушая те проклятия, которыми будут осыпать нас утром. Нередко будили в превеликой спешке повивальных бабок и умоляли их бежать к какой-нибудь матроне, которая и беременна-то вовсе не была; то же самое проделывали с лекарями, заставляя оных мчаться полуодетыми к вельможам, не имевшим ни малейшей причины жаловаться на здоровье. Не обходили мы и священников, коих направляли соборовать мужей, мирно почивавших под боком у своих жён.
 

VII
Я ВХОЖУ В ДОМ СЕНАТОРА БРАГАДИНО
1746 год

   В апреле 1746 года синьор Джироламо Корнаро праздновал свою свадьбу с девицей из дома Соранцо. Я имел честь принимать в сём участие среди музыкантов множества оркестров, игравших три дня без перерыва во дворце Соранцо.
   В последний день праздника за час до рассвета я возвращался домой совсем без сил и, спускаясь по лестнице, увидел, что садившийся в гондолу какой-то сенатор обронил письмо, когда вынимал из кармана платок. Я поспешил поднять оное и возвратить владельцу. С благодарностями он взял письмо и, спросив, где я живу, непременно пожелал доставить меня к дому. Я сел рядом с ним, а через минуту он попросил меня встряхнуть ему левую руку, которую, как он сказал, вдруг перестал чувствовать. Я принялся изо всех сил трясти его, но он еле слышным голосом пробормотал, что отнимается вся левая сторона и он умирает.
   Перепугавшись, я посветил на него фонарём и увидел перекошенный рот и помертвевшее лицо, то есть несомнительные признаки апоплексического удара. Велев лодочнику остановиться, я выпрыгнул из гондолы и побежал в ближайшую кофейню, где мне показали дом лекаря. Я поспешил к нему, и когда после громкого стука в двери мне отворили, почти силой заставил эскулапа следовать за мной в ожидавшую нас гондолу. Он сразу же пустил сенатору кровь. Я тем временем раздирал свою рубашку для компрессов и повязки.
   Когда всё было сделано, я велел гребцам налечь на вёсла, и мы тотчас приплыли к Санта-Марине. Разбуженные слуги перенесли сенатора в постель почти без признаков жизни.
   Приняв на себя роль распорядителя, я велел бежать за лекарем, а когда сей последний явился, он ещё раз пустил кровь, чем и подтвердил правильность уже сделанного мною. Я счёл себя вправе остаться присматривать за больным и устроился возле его постели.
   По прошествии часа явились двое патрициев, друзья страждущего. Оба были в отчаянии. Поелику лодочники рассказали, что я всё знаю, они стали расспрашивать меня, но не осведомлялись, кто я таков; мне же показалось наилучшим хранить скромное молчание.
   Больной оставался недвижим, и только дыхание показывало, что он ещё жив. Ему делали примочки, а призванный, хотя и совсем без пользы в таковых обстоятельствах священник, казалось, лишь дожидается его смерти. По моему настоянию никого не принимали, и возле больного оставались только я и оба патриция. В полдень, не отходя от его постели, мы обедали, сохраняя полнейшее молчание.
   Вечером старший из патрициев сказал мне, что, если у меня есть дела, я могу идти, а они проведут ночь на матрасах в комнате больного. “Что касается меня, сударь, то я останусь вот на этом стуле возле постели, ибо, если я уйду, больной непременно умрёт”. Таковой ответ, как и надобно было ожидать, немало поразил их, и они с удивлением переглянулись.
   Из тех немногих слов, произнесённых за ужином, я узнал, что сенатор, друг этих господ, был синьор Брагадино, весьма известный в Венеции как красноречием и талантами государственного мужа, так и любовными приключениями бурной своей молодости.
   Теперь он вёл жизнь умиротворённого философа среди утех приятельства, кои доставляли ему те самые не отходившие от него друзья — оба люди честные и любезные, из семейств Дандоло и Барбаро. Синьор Брагадино был человек учёный, большой шутник, имел приятную наружность и чрезвычайно мягкий характер. Он достиг уже пятидесятилетнего возраста.
   Лекарь по имени Терро, взявшийся за лечение, почему-то вообразил, что для спасения надобно растирать грудь ртутью. На следующий день у больного началось сильнейшее головокружение, а лекарь объявил, что через сутки действие снадобья перейдёт на другие части тела, кои нуждаются в оживлении посредством циркуляции жидкостей. К полуночи несчастный весь горел, как в предсмертной лихорадке. Приблизившись, я увидел угасающие глаза. Он еле дышал. Я послал разбудить обоих приятелей и заявил им, что, если больного сейчас же не освободить от гибельной мази, он умрёт. Тут же, не дожидаясь их ответа, я обнажил его грудь и снял повязку, после чего тщательно протёр тело тёплой водой. Через три минуты дыхание выровнялось, и больной впал в спокойный сон. Мы все трое, а я превыше всех остальных, были в совершенном восторге и пошли спать.
   Лекарь явился с самого раннего утра и был очень доволен столь хорошим видом больного. Но когда синьор Дандоло объяснил ему причину сего, он с превеликим раздражением ответствовал, что это смертельно опасно, и пожелал узнать, кто именно позволил отменить его предписание. Тогда сам синьор Брагадино сказал:
   — Человек, избавивший меня от удушливой ртути, понимает в медицине больше вас. — С этими словами он указал на меня.
   Изгнанный лекарь разнёс всю историю по всему городу; болезнь всё более и более уступала, и когда один из родственников сенатора выразил сомнение, стоило ли лечиться у театрального скрипача, синьор Брагадино заставил его замолчать, сказав, что один музыкант может знать более всех лекарей Венеции и что он обязан мне жизнию.
   Сенатор внимал мне, как оракулу, равно как и оба его друга. Таковое пристрастие придало мне смелости, и я стал рассуждать как знаток физических наук и цитировал авторов, коих никогда не читал.
   Синьор Брагадино имел слабость к абстрактным наукам и однажды сказал мне, что для молодого человека я знаю слишком много и, следовательно, во мне должно быть какое-то сверхъестественное начало. Он попросил меня открыть ему истину.
   Вот что значит случай и сила обстоятельств! Не желая оскорблять его тщеславие отрицанием, я решился при обоих его друзьях сделать ему ложное и ни с чем не сообразное признание, будто с помощью цифр могу получать ответы на любые вопросы. Синьор Брагадино сказал, что это, без сомнения, та самая ключица Соломона, которую невежественные люди называют кабалой.
   — Ты обладаешь, — присовокупил он, — истинным сокровищем, и лишь от тебя самого зависит, как можно лучше воспользоваться оным.
   — Не знаю уж, — ответствовал я, — как мне быть с моим даром, ибо ответы цифр иногда столь невнятны, что я почти решился никогда больше не прибегать к нему. Правда, только моя цифровая пирамида дала мне счастие узнать Ваше Превосходительство. На второй день свадьбы Соранцо я захотел узнать у своего оракула, не случится ли на балу какая-нибудь неприятная для меня встреча. Оракул ответил: уходи ровно в десять часов. Я исполнил это и встретил Ваше Превосходительство.
   Слушатели мои словно окаменели. Потом синьор Дандоло попросил меня ответить на некий вопрос, суть коего известна ему одному.
   — Весьма охотно, — сказал я, ибо надобно было платить за тот наглый обман, в который я столь опрометчиво ввязался.
   Он написал вопрос, из коего не уразумел я ни единого слова, но мне не оставалось ничего другого, как придумать ответ, который для меня был нисколько не понятнее вопроса. Синьор Дандоло прочёл его один, потом второй раз, всё понял и безмерно удивился: “Это божественно! Неповторимо! Это истинный дар небес!” Его восторг не мог не передаться остальным, и они стали спрашивать меня о всевозможных предметах, какие только могли себе вообразить. Все мои ответы казались им величайшим сокровищем.
   Уверившись в возвышенности моей кабалистической науки, посчитали они небесполезным после вопросов о прошедшем использовать оную для познания настоящего и будущего. Мне же не составляло труда угадать нужное, ибо всегда я давал лишь двусмысленные ответы, так что оракул мой по примеру дельфийского никогда не ошибался.
   Я понял, сколь легко было древним жрецам обманывать невежественный мир. Да и всегда ловкие люди будут без труда дурачить простодушных. 
   С превеликой приятностию проводил я целые дни в обществе сих трёх чудаков, почтенных как по своей честности и нравственным качествам, так и благодаря счастливым обстоятельствам рождения. Ненасытная страсть знать всё больше и больше побуждала их запираться вместе со мною и проводить так по десять часов на день.
   Вся Венеция ломала себе голову и не могла уразуметь, что оказалось общего между сими почтенными мужами возвышенного характера и строгой жизни и мною, вкусившим от всех наслаждений сего мира.
   К началу лета синьор Брагадино был уже почти здоров и мог появиться в Сенате. Вот что он сказал мне накануне первого своего выезда:
   — Кто бы ты ни был, я обязан тебе жизнию. Те, кто хотел сделать из тебя священника, адвоката, солдата и, наконец, скрипача, всего лишь глупцы, не понявшие, с кем они имеют дело. Сам Бог велел твоему ангелу привести тебя в мои объятия. Я понял, кто ты. Если хочешь стать моим сыном, я буду считать тебя таковым до самой моей смерти. Комната твоя готова, вели перенести туда свои вещи. У тебя будет слуга, гондола в полном распоряжении, мой стол и десять цехинов каждый месяц. В твои года я получал от отца не более сего. Ты можешь не заботиться о будущем. Развлекайся. И можешь положиться на меня как на советчика и друга, что бы с тобой ни случилось.
   С изъявлениями благодарности бросился я перед ним на колени, уже величая его отцом. Равно и он среди воспоследовавших объятий назвал меня своим дражайшим сыном.
   Такова, любезный читатель, история моего счастливого преображения, благодаря которому переменил я низкое ремесло подёнщика на положение вельможи.
   Фортуна, пожелавшая явить образец своих деспотических капризов и осчастливившая меня неведомым для благоразумных людей способом, не смогла всё-таки вкоренить в мою натуру систему умеренности и воздержания, которая прочно обеспечила бы моё будущее.
   Пылкий характер, непреодолимая склонность к наслаждениям и независимости не позволили мне ограничить себя правилами умеренности, которых, казалось, требовало новое моё положение. Так я и продолжал жить, не считаясь ни с чем, что могло бы ставить пределы моим наклонностям, и, уважая закон, почитал себя выше всех предрассудков. Мне представлялось невозможным пользоваться совершенной свободой под властью аристократического правительства. Однако я ошибался: Венецианская Республика, полагая своим первейшим долгом охранять самоё себя, оказалась рабыней непререкаемой государственной необходимости. Ей приходится всем жертвовать ради этого долга, из-за которого и сами законы перестают быть неприкосновенными.
   Однако прервём эти ставшие уже тривиальными рассуждения, ведь род человеческий, по крайней мере в Европе, убеждён, что неограниченная свобода несовместима с общественным устройством. Я затронул сей предмет лишь для того, чтобы дать читателю понятие о моём образе жизни на земле отечества, где я вступил в этот год на путь, приведший меня в тюрьму для государственных преступников.
   Достаточно богатый, одарённый от природы импозантной и приятной внешностью, отчаянный игрок, беззаботнейший из мотов, любитель поговорить, никогда не грешивший скромностью и не занимавший решительности, постоянно волочившийся за хорошенькими женщинами, отбивая их у незадачливых соперников, я мог приобрести среди окружавших меня людей одну лишь ненависть.
   Месяца через три или четыре синьор Брагадино преподал мне ещё один урок, значительно более наглядный. Как-то Завойский познакомил меня с одним французом по имени Аббади, который добивался у правительства места инспектора всех сухопутных сил Республики. Назначение сие зависело от сенатора, и я рекомендовал француза своему покровителю, который обещал оказать протекцию; однако случай помешал ему выполнить это обещание.
   Оказавшись в необходимости раздобыть сто цехинов, чтобы заплатить долги, я обратился к синьору Брагадино с просьбой ссудить мне эти деньги.
   — А почему бы, мой милый, не попросить об этой любезности господина Аббади?
   — Я не решаюсь, отец мой.
   — Решайся, полагаю, он охотно даст тебе в долг.   
   На следующий день я отправился к французу и, поговорив немного о незначительных предметах, обратился с просьбой оказать мне услугу. Он же не в самых вежливых выражениях попросил извинить его, объясняя свой отказ тысячью банальностей, которые всегда оказываются под рукой в тех случаях, когда не хотят исполнить просьбу. Во время разговора явился Завойский, и я, поклонившись ему, удалился, чтобы без промедления донести моему патрону о своём безуспешном демарше, и получил на это ответ, что у сего француза просто не хватает ума.
   Как раз в этот день Сенат должен был обсуждать декрет о его назначении. Я же отправился по своим делам, а вернее развлечениям и, вернувшись только после полуночи, лёг спать, не повидав своего благодетеля. На следующий день пошёл я пожелать ему доброго утра и между прочим упомянул, что собираюсь пойти поздравить новоиспечённого инспектора.
   — Не обременяй себя, друг мой, Сенат уже отверг это предложение.
   — Каким образом? Ведь Аббади ещё три дня назад ни в чём не сомневался.
   — Так оно и было, хотели решить в его пользу, но я почёл необходимым выступить против и сказал, что принципы здравой политики не позволяют нам доверить столь важный пост иностранцу.
   — Удивительно, ведь ещё позавчера Ваше Превосходительство придерживались иного мнения.
   — Совершенно справедливо, но тогда я не знал сего человека. Вчера я понял, что у него не хватает ума для должности, на которую он претендует. Разве может здравомыслящий человек отказать тебе в ста цехинах? Сия неосторожность стоила ему высокого положения и дохода в три тысячи экю. Тем же утром я встретил Аббади в обществе Завойского. Француз был вне себя от ярости, оно и понятно.
   — Если бы вы предупредили меня, — сказал он, — что сто цехинов помогут смягчить синьора Брагадино, я нашёл бы способ добыть их.
   — Будь у вас голова инспектора, об этом можно было легко догадаться. 
   Обида его, о которой он твердил всем вокруг, оказалась весьма полезной для меня. С тех пор все, кто искал помощи моего благодетеля, обращались прежде всего ко мне. Конечно, так было во все времена — покровительство министра достигается через его фаворита, а иногда и просто камердинера. Вскоре после сего происшествия все мои долги оказались уплаченными.
   Зимой сего года я недели на две был порабощен страстию к одной юной и чрезвычайно красивой венецианке, которую отец выставлял для всеобщего восхищения в качестве танцовщицы на театре. Рабство моё, возможно, продлилось бы и долее, но Гименей освободил меня. Для неё сыскали мужа — французского танцовщика Бине, переделавшегося в Бинетти. Эта синьора Бинетти обладала редчайшим и удивительным качеством почти не меняться, несмотря на течение лет. Даже самые разборчивые любовники всегда видели её молодой. Последним из них, кого она отправила на тот свет своими излишествами лет семь тому назад, оказался один поляк по имени Мощинский. Бинетти было тогда уже шестьдесят три года.
   Жизнь, которую я вёл в Венеции, могла бы почитаться счастливою, если бы я имел благоразумие воздерживаться от понтирования на бассете. В редутах сих дозволялось лишь патрициям и то без масок и в подобающем сему сословию одеянии. Но я всё-таки играл, хотя у меня не было ни достаточной осторожности воздержаться, когда фортуна мне не благоприятствовала, ни умения остановиться после хорошего куша.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   К концу осени мой друг Фабрис представил меня одному семейству, словно самой судьбой созданному для услаждения ума и сердца. Дело было в деревне. Мы забавлялись играми, влюблялись, изощрялись в придумывании всяческих шуток. Иногда дело кончалось кровью, но общий тон не позволял ни на что обижаться; что бы ни случилось, всегда смеялись; приходилось обращать всё в шутку, дабы не прослыть тупицей. У нас разваливались кровати и появлялись привидения. Девиц угощали конфетами, которые вызывали неудержимые петарды. Забавы сии заходили иногда слишком далеко, но в нашей компании полагалось над всем смеяться. И я не отставал от других. Но однажды со мной сыграли гнусную шутку, вдохновившую меня на ответ, прискорбные последствия которого положили конец мании, обуревавшей всё наше общество.
   Часто отправлялись мы прогуляться около одной фермы в полу-лье от дороги, но можно было сократить путь наполовину, перейдя по узкой доске через глубокий и грязный ров. Я всегда предпочитал именно эту дорогу, несмотря на страх наших красавиц, которые дрожали от ужаса, хотя я неизменно шёл впереди и подавал им руку. В один прекрасный день, переходя первым, на самой середине я вдруг почувствовал, что доска уходит из-под ног, и оказался во рву, по шею в зловонной грязи. Несмотря на охватившую меня ярость, я был вынужден по общепринятому обычаю присоединить напускной смех к общему веселью, которое, впрочем, длилось не более минуты, поскольку шутка была отвратительная, и всё общество единодушно согласилось на этом. Позвали крестьян, которые с трудом вытащили меня, являвшего самое жалкое зрелище. Расшитый золотом совершенно новый камзол, мои кружева, чулки — всё было безнадёжно испорчено. Впрочем, я смеялся громче других, хотя думал лишь о том, как бы отомстить самым жестоким способом. Чтобы распознать автора сей злой шутки, мне оставалось только подавить свои чувства и притвориться безразличным. Не было никаких сомнений в том, что доску подпилили. Поелику в этот раз я приехал всего на двадцать четыре часа и ничего не взял с собой, мне одолжили камзол, рубашку и всё остальное. На следующий день я возвратился в город, а вечером опять присоединился к весёлой компании. Фабрис, который был рассержен не меньше моего, сказал мне, что изобретатель ловушки, верно, чувствует себя виноватым и поэтому не решается признаться. Цехин, обещанный одной крестьянке за указание шутника, открыл мне всё. Она поведала, что это был некий молодой человек, и сказала мне имя. Его отыскали, и ещё один цехин, а в большей мере мои угрозы заставили юношу признаться, что за это ему заплатил синьор Деметрио, грек, бакалейщик, мужчина лет сорока пяти-пятидесяти, приятный и добродушный человек, которому я не сделал ничего плохого, за исключением, правда, того, что недавно отбил у него прелестную субреточку.
   Довольный своим открытием, я ломал себе голову, стараясь придумать какую-нибудь шутку. Но чтобы месть моя была полной и законченной, надлежало изобрести такую проделку, которая превзошла бы выдумку моего бакалейщика. Как назло воображение не предлагало мне ничего подходящего. Из сего затруднения выручили меня похороны.
   Вооружившись ножом, я отправился после полуночи на кладбище. Я откопал мертвеца, которого только что похоронили, и отрезал, хотя и не без труда, руку по самое плечо; потом зарыл покойника и вернулся с рукой к себе в комнату. На следующий день, после ужина, со всей компанией я удалился в свою комнату и, вооружившись рукой, пробрался к греку и спрятался у него под кроватью. Через четверть часа является мой шутник, раздевается, гасит свет и забирается в постель. Дождавшись, пока он начнёт засыпать, я потихоньку стягиваю с него одеяло. Он смеётся и говорит: “Кто бы там ни прятался, иди назад и оставь меня в покое”. Сказав это, он натянул одеяло обратно на себя.
   Минут через пять я снова принялся за своё. Он же удерживал одеяло, но я тянул с силой. Тогда, севши на постели, он попытался схватить меня, но тут я и подсунул ему руку трупа. Полагая, что уже держит противника, грек со смехом стал тянуть к себе, однако и я несколько секунд крепко держал руку, а потом внезапно отпустил, и бакалейщик опрокинулся навзничь, не издав ни единого звука.
   Сыграв свою роль, я тихонько вышел и незаметно вернулся к себе в комнату.
   Рано утром шум по всему дому заставил меня проснуться. Не понимая, что происходит, я встал, и встретившаяся мне хозяйка дома сказала, что шутка моя превышает всякую меру.
   — Да что же я такого сделал?
   — Синьор Деметрио умирает.
   — Разве я его убил?
   Она ничего не ответила и ушла. Я несколько испугался, но решил в любом случае отговариваться полным неведением. В комнате грека я увидел всё наше общество; все с ужасом смотрели на меня. Я уверял в своей невиновности, но мне просто смеялись в лицо. Вызванные по случаю происшествия протоиерей и церковный староста не соглашались хоронить руку и говорили, что я совершил величайшее преступление.
   — Вы удивляете меня, ваше преподобие, — возразил я протоиерею, — как можно верить неосновательным суждениям, которые позволяют себе на мой счёт без каких-либо к тому доказательств.
   — Это вы, — заговорили разом все присутствующие, -только вы способны на подобную гнусность. Никто другой не осмелился бы сделать это.
   — Я обязан, — добавил протоиерей, — составить протокол.
   — Если вы так этого хотите, предоставляю вам полную свободу действий. Но знайте, что меня ничто не испугает.
   Сказав это, я вышел.
   За обедом при виде моего спокойствия и равнодушия мне сказали, что греку пустили кровь и он может уже двигать глазами, но речь и твёрдость движений ещё не возвратились. На следующий день он заговорил, однако уже после моего отъезда я узнал, что он сделался слабоумен и подвержен припадкам. В таком плачевном состоянии он и оставался до конца своих дней. Участь его огорчила меня, но я утешался тем, что не имел намерения причинить ему столько несчастий, и, к тому же, шутка его могла стоить мне жизни.
   В тот же день протоиерей решил предать руку земле и одновременно послал в канцелярию тревизанского епископа формальное противу меня обвинение.
   Мне надоели непрестанные укоры, и я возвратился в Венецию, а через пятнадцать дней получил предписание явиться в духовный суд. Я попросил синьора Барбаро осведомиться о причине вызова в сие страшное учреждение. Меня удивило, что действуют так, словно есть доказательства осквернения мною могилы, хотя на самом деле могли быть одни лишь подозрения. Однако дело заключалось совсем не в этом. Синьор Барбаро узнал, что некая женщина принесла на меня жалобу, требуя возмещения за насилие над её дочерью. Она утверждала, будто я завлёк её дочь на Зуэкку и злоупотребил силой. В качестве доказательства она присовокупляла, что из-за грубого обращения, которым я добился своего, дочь её не встаёт с постели.
   Это было одно из тех дел, которые часто затевают, чтобы ввести в расходы и неприятности даже совершенно невиновного. В насилии я был нисколько не повинен, но зато, как справедливо указывалось, основательно отлупил девицу. Я написал своё оправдание и просил синьора Барбаро не отказать в любезности передать оное секретарю суда.
   Объяснение
   Настоящим заявляю, что в такой-то день, встретив сказанную женщину с её дочерью, я подошёл к ним и предложил зайти в лимонадную лавку; девица не позволяла ласкать себя, и мать сказала мне: “Она ещё нетронутая и правильно делает, что не даётся без выгоды для себя”. — "Если это правда, я отдам за дебют шесть цехинов”. — “Можете удостовериться сами”.
   Убедившись посредством осязания в том, что, возможно, так оно и есть, я велел ей привести дочь после полудня на Зуэкку. Предложение моё было принято с радостью, мать доставила мне свою девицу к Крестовому саду и, получив шесть цехинов, ушла. Однако, как только я пожелал воспользоваться приобретёнными правами, девица, наученная, как я полагаю, своей матерью, нашла способ помешать мне. Сначала сия уловка была не лишена приятности, но, в конце концов, я утомился и велел ей прекратить таковую игру. Она же с мягкостью ответила, что, если у меня нет силы, то это не её вина. Раздражённый сими словами, я заставил её принять такую позу, которая доказывала как раз обратное; но она высвободилась, да так, что я оказался не в состоянии что-нибудь предпринять.
   Тогда я привёл себя в порядок, взял оказавшуюся поблизости палку от метлы и преподал ей урок, чтобы извлечь хоть какой-нибудь профит из шести цехинов, которые имел глупость заплатить вперёд. Однако я не повредил ей ни рук и ни ног, поскольку старался наказывать её только по задней части, где и должны находиться все знаки моего выговора. Вечером я заставил её одеться и посадил в случайную лодку, на которой она благополучно возвратилась домой. Мать сей девицы получила шесть цехинов, сама она сохранила свою отвратительную девственность, а если я и виноват, то только в том, что поколотил бесчестную девку, воспитанную ещё более подлой матерью.
   Объяснение моё ничему не помогло, потому что судья знал девицу, и мать только смеялась, как ловко обвела меня. На вызов в суд я не явился; должны были дать приказ о моём аресте, но в том же суде получилась жалоба на осквернение могилы. Для меня было много лучше, что это второе дело не попало в Совет Десяти.
   Хотя в сущности оно и являлось совершенным пустяком, но по церковным законам относилось к тяжелейшим преступлениям. Мне было приказано явиться через двадцать четыре часа в суд, где я сразу же оказался бы под арестом. Синьор Брагадино, не оставлявший меня добрыми советами, рекомендовал упредить беду и скрыться. Слова его показались мне весьма разумными, и, не теряя ни минуты, я занялся приготовлениями.
   Никогда ещё я не покидал Венецию с таким сожалением, как в этот раз, — у меня было несколько галантных интрижек самого приятного свойства, да и в игре фортуна тоже мне благоприятствовала. Друзья уверяли меня, что не позднее чем через год оба дела забудутся, поелику в Венеции всё устраивается, лишь бы прошло некоторое время.
   Я уехал с наступлением ночи и уже на следующий день остановился в Вероне. Там я не задержался, рассчитывая через два дня достичь Милана. Я был холост, ни с кем не связан, отлично экипирован, имел полный набор драгоценностей и, хотя не мог представить рекомендательных писем, обладал туго набитым кошельком, и здоровье моё омрачалось единственным недостатком — мне было всего двадцать три года.
 

VIII
ЖИЗНЬ В ПАРМЕ
 1749 год

   Я поехал в комедию и познакомился там с несколькими корсиканскими офицерами, которые служили во Франции в Королевском Итальянском полку, а также с одним молодым сицилианцем по имени Патерно, отменнейшим вертопрахом, какого только видел свет. Сей юноша был влюблён в актрису, которая потешалась над ним: он развлекал меня описаниями всех её бесподобных качеств и рассказами о её к нему жестокосердии. Хотя она и принимала его в любое время, но каждый раз, когда он пытался добиться хоть какой-нибудь милости, холодно его отвергала. Ко всему этому бесчисленными обедами и ужинами, без которых вообще не стала бы обращать на него внимания, она разоряла сего несчастного.
   В конце концов ему удалось заинтриговать меня. Рассмотрев его предмет на сцене и найдя в ней некоторые достоинства, я решил завязать знакомство, и Патерно взял на себя удовольствие сопровождать меня.
   Я встретил у неё лёгкое обхождение и, зная её скудные средства, не сомневался, что пятнадцати или двадцати цехинов достаточно для овладения этой крепостью. На таковые мои рассуждения Патерно лишь рассмеялся и возразил, что, если я осмелюсь сделать ей такое предложение, она вообще откажет мне от дома. Он назвал мне офицеров, которых она не желает более видеть, чтобы наказать за подобные предложения. “Тем не менее, — добавил он, — мне бы хотелось, чтобы вы попробовали и потом откровенно рассказали мне, как обернулось дело”. Я понял, что он смеётся надо мной, но обещал исполнить его желание.
   Придя к ней в ложу и воспользовавшись тем, что она восхищалась моими часами, я сказал, что стоит ей только захотеть, и она получит их.
   — Благородные люди не делают подобных предложений честной девице.
   — Другим я предлагаю не больше дуката, — ответил я и удалился.
   Узнав от меня про этот разговор, Патерно подпрыгнул от удовольствия, а дней через семь или восемь объявил мне, что она сама описала ему всё в точности как я, и полагает, что я не хожу к ней из боязни быть пойманным на слове. Я просил передать, что навещу её ещё раз, но не ради предложений, а единственно дабы показать моё пренебрежение её авансам.
   Повеса мой исполнил всё без умолчаний, и раздосадованная актёрка велела ему сказать, что я просто боюсь появиться у неё. Решив доказать в тот же вечер своё презрение, я после второго акта, когда она уже кончила роль, явился к ней в ложу. Ока отослала сидевшего там какого-то субъекта, якобы по спешной надобности, и после того как тщательно заперла дверь, с весёлым видом уселась у меня на коленях и спросила, верно ли, что я так сильно презираю её.
   В подобном положении никогда не достаёт духу обидеть женщину, и вместо ответа я сразу же приступил к делу, не встретив даже такого сопротивления, которое служит лишь для возбуждения аппетита. Но и здесь, по своему обыкновению, я поддался чувству, абсолютно неуместному, когда благородный человек имеет слабость вступать в отношения с женщинами подобного сорта, и оставил ей двадцать цехинов. Весьма довольные друг другом, мы вместе посмеялись над глупостью Патерно, который, очевидно, совсем не понимал, как оканчиваются обиды такого рода.
   На следующий день, повстречав беднягу - сицилианца, я сказал ему, что провёл время с великой скукой и вообще не намереваюсь более ходить туда. На самом деле я не имел к тому желания, но более существенная причина, указанная мне самой природой ровно через три дня, принудила меня сдержать данное слово.
   Однако же, хоть и глубоко озабоченный постыдным своим положением, не почитал я себя вправе жаловаться, ибо видел в сём несчастье справедливую кару за то, что польстился на сию новоявленную Лаису.
   Я почёл за лучшее довериться г-ну де ла Э, который обедал у меня всякий день, не скрывая своей бедности. Этот умудрённый годами и жизнию муж передал меня в руки искусного лекаря, бывшего к тому же ещё и дантистом. Известные симптомы принудили его принести меня в жертву богу Меркурию, и сие лекарство не позволило мне выходить из комнаты в течение шести недель. Это было зимой 1749 года.
   Пока я избавлялся от одной скверной болезни, де ла Э заразил меня ещё худшей, коей я никогда не считал себя подверженным. Сей фламандец, оставлявший меня одного лишь на один час утром, дабы, как он говорил, сходить помолиться, превратил меня в святошу! И до такой степени, что вслед за ним я почёл за счастие эту болезнь как средство ко спасению моей души. Несомненно, подобная перемена в моём рассудке была следствием ослабления организма из-за употребления ртути. Сей вредоносный металл столь притупил мой ум, что все прежние убеждения казались мне совершенно ложными. Я решился вести совсем другой образ жизни.
   Де ла Э говорил мне о рае и делах потустороннего мира с такой убеждённостью, словно побывал там собственной персоной, и сие даже не казалось мне смешным, настолько приучил он меня не доверяться рассудку.
   В начале апреля месяца, совершенно излечившись от своего недуга и обретя прежнюю крепость, стал я каждодневно посещать со своим благодетелем храмы и не пропускал ни единой службы. С ним же проводил я вечера в кофейне, где неизменно собиралось весёлое общество офицеров. Среди них выделялся один провансалец, который развлекал компанию всяческими фанфаронадами и рассказывал о подвигах своих на поле брани под знамёнами разных держав, главным образом испанскими. Поскольку он был занятен, то в виде поощрения все делали вид, что верят ему. Как-то, заметив мой пристальный взгляд, он спросил, не были ли мы ранее знакомы.
   — Чёрт возьми, сударь, ещё бы не знакомы! Разве вы забыли, что мы вместе сражались при Арбелах?
   Слова мои были встречены общим смехом, но фанфарон, нимало не смутясь, с живостью ответствовал:
   — Но что здесь смешного? Я и на самом деле был там, и кавалер мог видеть меня. Кажется, я даже припоминаю его.
   Затем, обратившись уже ко мне, он назвал полк, в котором мы оба служили, и мы тут же расцеловались, выразив обоюдное удовольствие вновь встретиться в Парме.
   После сей истинно комической шутки я удалился в сопровождении моего неразлучного попечителя.
   На следующее утро мы с ним ещё сидели за столом, как в комнату вошёл сей провансальский хвастун и, не снимая шляпы, заявил:
   — Синьор Арбела, у меня к вам важное дело. Поторопитесь выйти со мной, а если вам страшно, можете взять кого хотите. Я всегда управлялся с полудюжиной противников.
   Не отвечая на сие ни слова, я встал, вынул пистолет и, прицеливаясь, сказал с твёрдостию:
   — Никому не позволено беспокоить меня в моей комнате. Извольте выйти или я прострелю вам голову.
   Мой храбрец выдернул из ножен шпагу и предложил мне стрелять. В ту же минуту де ла Э бросился между нами и стал отчаянно стучать ногами в пол. Явился хозяин и пригрозил офицеру, что позовёт стражу, если тот сейчас же не уберётся.
   Офицер ушёл, заявив, что я публично оскорбил его и он озаботится получить должную ему сатисфакцию столь же публично.
   Опасаясь, как бы дело не приняло дурной оборот, стал я рассуждать с де ла Э о средствах к поправлению положения. Однако же нам недолго пришлось ломать голову — через полчаса явился офицер герцога пармского с приказанием для меня незамедлительно прибыть к конному караулу, где старший по гарнизону майор де Бертолан хотел говорить со мной.
   Я попросил де ла Э сопровождать меня в качестве свидетеля, дабы подтвердить как всё сказанное мною в кофейне, так и происшедшее у меня в комнате.
   У майора я застал нескольких офицеров. Среди них был и мой фанфарон.
   Г-н де Бертолан, человек неглупый, увидев меня, слегка улыбнулся, а затем с самым серьёзным видом сказал:
   — Сударь, поскольку вы публично обидели этого офицера, то обязаны дать ему публичную же сатисфакцию согласно его желанию. Как старший по гарнизону я принужден требовать от вас этого, дабы сие дело кончилось ко всеобщему удовольствию.
   — Господин майор, о сатисфакции не может быть и речи, поскольку я ни в каком смысле не сказал ничего оскорбительного, а лишь заметил, что, кажется, видел его в битве при Арбелах, и сомневаться в этом у меня не было никаких оснований, тем более получив подтверждение от него самого.
   — Но мне, — перебил меня офицер, — послышалось Родела, а не Арбелы, и все знают, что я был при Роделе. Вы же говорили об Арбелах и с единственным намерением посмеяться надо мной, ибо сия битва произошла более двух тысяч лет назад, а сражение у Роделы в Африке относится к нашему времени, и я был там под командой герцога Монтемара.
   — Прежде всего, сударь, вы не можете судить о моих намерениях. Я не оспариваю, что вы были при Роделе, коли вы так говорите. Но теперь дело меняется, и сатисфакции требую уже я, раз вы осмеливаетесь утверждать, что я не участвовал в Арбельском сражении. Герцог Монтемар там не командовал, но я был адъютантом при Параменионе, и меня ранили у него на глазах. Если вы пожелаете видеть шрам от сей раны, то я, к сожалению, не смогу удовлетворить вас, ибо тогдашнее моё тело уже не существует, а тому, в котором я живу теперь, лишь двадцать три года.
   — Всё это похоже на безумие, но в любом случае у меня есть свидетели, что вы посмеялись надо мной, и я требую сатисфакции.
   — Равно как и я. Наши притязания по меньшей мере одинаково справедливы, но мои даже основательнее — ведь ваши свидетели подтвердят, что вы говорили, будто видели меня при Роделе, а я, чёрт возьми, никак не мог быть там.
   — Возможно, я ошибся.
   — Это могло произойти и со мной.
   Майор, еле сдерживавшийся, чтобы не рассмеяться, сказал:
   — Я не вижу для вас никаких оснований требовать сатисфакции, поскольку кавалер, так же, как и вы, согласился, что мог ошибиться.
   — Но разве возможно, чтобы он участвовал в битве при Арбелах?
   — Он оставляет вам право верить или не верить этому. А теперь, господа, позвольте просить вас, как истинно благородных людей, пожать друг другу руки.
   Что мы и сделали с превеликим удовольствием.
   На следующий день несколько смущённый провансалец явился пригласить меня к обеду, и я достойно принял его. Так закончилось сие забавное происшествие, чему более всех радовался г-н де ла Э.
 

IX
ПУТЕШЕСТВИЕ В ПАРИЖ
1750 год

   В начале карнавала 1750 года я выиграл в лотерею три тысячи дукатов. Фортуна сделала мне сей подарок в то время, когда я не ощущал в нем никакой надобности, ибо всю осень держал банк и много выигрывал.
   Вознамерившись совершить путешествие во Францию, я положил тысячу цехинов у синьора Брагадино и, пока длился карнавал, имел достаточное самообладание, чтобы не рисковать своими деньгами за фараоном. Один весьма почтенный патриций предложил мне четвёртую долю в своём банке, и в первые дни великого поста я получил от него большой куш.
   Тогда же из Мантуи в Венецию приехал мой друг Балетти, которому предложили ангажемент в театре Св. Моисея на время Вознесенской ярмарки. Он привёз с собой Марину, но поселился отдельно от неё, так как она покорила сердце одного богатого английского еврея и тот тратил на неё большие деньги.
   Я собирался сначала поехать на ярмарку в Реджио, затем в Турин, куда съезжалась тогда вся Италия по случаю бракосочетания герцога Савойского с испанской инфантой, а оттуда в Париж, где приготовлялись великолепные празднества к предстоящему разрешению от бремени мадам дофины.
   Балетти также предполагал совершить это путешествие к своим родителям, которые служили в парижских театрах.
   Сам он собирался выступать в Итальянской Комедии на ролях молодых любовников. Для меня никто не мог быть приятнее такого спутника, да и в Париже он мог доставить мне тысячу удобств и полезных знакомств.
   Я оставил своего брата Франческо в школе батальной живописи синьора Симонетти и обещал в Париже не забывать о нём — тогда в сей столице таланту всегда был обеспечен успех.
   В Венеции оставался и другой мой брат, Джованни, но он собирался ехать в Рим, где ему пришлось четырнадцать лет проработать при мастерской Рафаэля Менгса. В 1764 году он переехал в Дрезден и жил там до своей смерти, последовавшей в 1795 году.
   Балетти выехал прежде меня, а 1 июня 1750 года я покинул Венецию, намереваясь присоединиться к нему в Реджио. Я был превосходно экипирован и имел достаточно денег, чтобы ни в чём не нуждаться, конечно при условии благоразумного поведения.
   Ровно в полдень я высадился с гондолы на мост у Тёмного озера и взял почтовую карету до Феррары. Приехав туда, я остановился у “Св.Марка”. Когда, предшествуемый слугою, я поднимался в свою комнату, из общей залы вдруг донёсся взрыв смеха, и любопытство побудило меня заглянуть в оную. Я увидел там около дюжины персон, мужчин и женщин, сидевших вокруг богато сервированного стола. Не усмотрев в сём ничего необычайного, я уже собрался продолжать свой путь, но был остановлен восклицанием: “Ах! Вот и он!”, произнесённым мелодичным женским голосом. В ту же минуту одна из дам встала от стола и, заключив меня в объятия, сказала: “Поставьте скорее ещё один прибор! Я же говорила, что он приедет сегодня или завтра”.
   После того как все присутствовавшие стоя приветствовали меня, она, освободив место рядом с собой, обратилась ко мне с такими словами:
   — Любезный кузен, у вас, верно, недурной аппетит. (Тут она наступила мне на ногу). Представляю вам моего жениха, а это мои свёкор и свекровь. Но как же получилось, милый кузен, что матушка моя не приехала с вами?
   Итак, мне надобно было что-то говорить.
   — Ваша матушка, дражайшая кузина, будет здесь не позднее чем через три или четыре дня.  
   Поначалу я счёл сию странную особу совершенно мне неизвестной, но, присмотревшись, подумал, что, может быть, и знаю её. Это была Катинелла, известная танцовщица, с которой, впрочем, я не имел случая разговаривать.
   Как нетрудно догадаться, она хотела, чтобы я экспромтом сыграл роль в пьесе её сочинения. Необычное всегда привлекало меня, и, поскольку кузина моя была хороша собой, я охотно вступил в игру, рассчитывая на вознаграждение. Пока я утолял голод, можно было ничего не говорить, и она воспользовалась этим, чтобы полунамёками привести меня к пониманию всех обстоятельств. Как выяснилось, бракосочетание могло состояться только после приезда её матери, которая привезёт платья и бриллианты. Мне также стало известно, что я капельмейстер и еду в Турин сочинять музыку для свадьбы герцога Савойского. Сие последнее доставило мне особое удовольствие, ибо я мог без затруднений уехать завтра, что лишь увеличивало привлекательность моей роли. А если ожидаемое мною вознаграждение не воспоследует, нет ничего легче объявить здешней компании, что моя кузина сошла с ума. Впрочем, хоть Катинелла и приближалась к тридцати, она была замечательно хороша собой, чтобы сделать меня податливее воска.
   Сидевшая напротив будущая свекровь, желая оказать гостю честь, наполнила бокал и подала мне. Когда я протягивал руку, она заметила, что пальцы мои несколько согнуты, и осведомилась о причине этого.
   — Не беспокойтесь, мадам, — отвечал я, — у меня небольшое растяжение, но оно скоро пройдет.
   При этих словах Катинелла, громко рассмеявшись, заметила, что сие лишит общество удовольствия послушать мою игру на клавесине.
   — Очень странно, милая кузина, почему вы смеётесь?
   — Я вспомнила, как два года назад, когда мне не хотелось танцевать, я тоже сослалась на растяжение.
   После кофе знавшая обычаи вежливого обращения свекровь сказала, что синьорина Катинелла, конечно, хочет побеседовать со мной о семейных делах, и всё общество удалилось.
   Когда я остался наедине с сей авантюристкой в приготовленной мне комнате, она бросилась на канапе и предалась безудержному хохоту. Немного успокоившись, она сказала:
   — Хотя вы знакомы мне только по имени, я не сомневалась в вас. Но все-таки завтра вам лучше уехать. Дело в том, что я сижу здесь совершенно без денег уже два месяца. Мне пришлось бы продать те несколько платьев, которые оказались со мной, если бы, к счастью, в меня не влюбился хозяйский сын. Я подала ему надежду стать моим мужем и получить в приданое на двадцать тысяч экю бриллиантов, которые будто бы должна привезти из Венеции моя матушка. Но она, конечно, ничего не знает про эту интригу и не сдвинется с места.
   — Но какова же будет развязка сей комедии, моя красавица? Я предвижу трагический конец.
   — Ты ошибаешься. Все окончится очень весело. Я ожидаю с минуты на минуту графа Гольштейна, брата майнцкого электора. Он писал ко мне из Франкфурта и теперь должен быть в Венеции. Граф приедет за мной и повезёт на ярмарку в Реджио. Когда мы будем уезжать, я шепну моему женишку, что скоро возвращусь, а этого ему вполне хватит для совершенного счастья.
   — Всё прекрасно, но я хочу жениться на тебе ещё до возвращения — нашу свадьбу нельзя откладывать ни на минуту.
   — Ты с ума сошёл! Дождёмся, по крайней мере, ночи.
   — Ни в коем случае, мне и так кажется, что я уже слышу карету графа. А если он опоздает, мы воспользуемся и ночью.
   Я до сих пор помню, сколь она была очаровательна. К вечеру у нас собралось всё общество, и уже начались приготовления к прогулке, как вдруг послышался шум и подъехала запряженная шестёркой карета. Катинелла выглянула в окно и велела всем уйти, так как за нею, она уверена, приехал сам герцог. Отослав всех, она втолкнула меня в соседнюю комнату и заперла на ключ. Карета и вправду остановилась возле гостиницы, и я увидел, как из неё вылез вельможа раза в четыре толще меня, поддерживаемый несколькими лакеями. Он поднялся наверх и вошёл к невесте. Для меня же оставалось единственное развлечение — слушать их разговоры и наблюдать через щель всё, что Катинелла пыталась сделать с этой грузной тушей. Под конец сие глупое времяпровождение надоело мне, ибо продолжалось оно пять часов подряд, употреблённых ими на ласки, собирание и укладывание её тряпок, а также на ужин, за которым они большими бокалами выпили изрядное число бутылок рейнского. В полночь граф Гольштейн уехал, похитив у хозяйского сына предмет его нежной страсти.
   За всё это долгое время никто не подходил к моей комнате, да я и остерегался звать кого-нибудь, боясь, что немцу может не понравиться присутствие тайного свидетеля его тяжеловесных нежностей, кои не делали чести ни одному из действующих лиц и дали мне повод к размышлениям относительно ничтожества всего рода человеческого. После отъезда героини сей пьесы я заметил через свою щель покинутого влюблённого и попросил скорее выпустить меня, ибо изрядно проголодался. Принесли кушанья, и несчастный юноша составил мне компанию. Он рассказал, что синьорина улучила минуту и обещала ему возвратиться через шесть недель, а сама при этом плакала и нежно его поцеловала.
   — И герцог заплатил за неё?
   — Нет, но даже если бы он и захотел, мы всё равно не согласились бы. Ведь это было бы оскорблением для моей невесты, а вы даже не можете представить, сколь она чувствительна.
   — А что говорит ваш батюшка про её отъезд?
   — Он всегда думает плохое, поэтому и уверен, что она никогда не вернётся. И матушка склоняется скорее на его сторону, чем на мою. А как по-вашему, синьор маэстро?
   — Если уж она сказала, значит, непременно вернётся.
   — Вот и я говорю, а то зачем бы ей обещать?
   Мой ужин состоял из оставшегося после графа, и я выпил бутылку лучшего рейнского, которую Катинелла припрятала, чтобы утешить своего жениха. Я уверил несчастного, что сделаю всё возможное, дабы убедить кузину поскорее вернуться. Моё желание заплатить было решительно отвергнуто. Я сел в почтовую карету и приехал в Болонью на четверть часа позже Катинеллы. Остановился я в той же гостинице, что и она, и нашёл случай передать ей мою беседу с её воздыхателем. В Реджио я был первым, но поговорить нам так и не удалось, поскольку она ни на минуту не оставляла своего могущественного и слабосильного любовника.
   К концу ярмарки, за время которой со мной не произошло ничего примечательного, я уехал из Реджио вместе с моим другом Балетти, и мы направились в Турин, где мне давно хотелось побывать, так как, проезжая через него в первый раз с Генриеттой, я останавливался там лишь для перемены лошадей.
   В Турине я нашёл одинаково прекрасными город, двор, театр и женщин, начиная с самой герцогини Савойской. Правда, когда мне рассказали о прекрасном состоянии тамошней полиции, я сразу вспомнил множество нищих на улицах и невольно рассмеялся. Однако же полиция составляла главное занятие короля, который, если верить истории, был очень умным человеком.
   Мне никогда в жизни не приходилось ещё видеть царствующую особу, и по какой-то непонятной причине у меня возникла мысль, что лицо монарха должно отличаться красотой или величием. Однако, увидев сего сардинского короля — некрасивого, горбатого и угрюмого, с низменными манерами вплоть до самой мелочи, — я убедился, что можно быть королем и не обладая качествами совершенного человека.
   Балетти торопился в Париж, где мадам дофина уже приближалась к сроку своей беременности, и по этому случаю в честь будущего герцога Бургундского там готовились великолепные празднества. Мой друг без труда уговорил меня сократить пребывание в Турине, и через пять дней мы были уже в Лионе, где я задержался на неделю.
   Из Лиона мы отправились дилижансом, и всё путешествие до Парижа заняло также пять дней.
   В дилижансе ехало восемь пассажиров, и всем нам было очень неудобно сидеть, поскольку сей экипаж представлял собой большое сооружение в форме овала, совершенно лишённое углов, что имело смысл разве только для принудительного установления равенства. Я же нашёл подобное устройство более чем скверным, но, будучи иностранцем, сохранял молчание. Да и как итальянец может не восхищаться всем французским, тем более в самой Франции? Движение сей овальной колесницы оказывало на меня такое же действие, что и качка корабля в бурном море. Правда, подвеска у дилижанса была превосходная, однако тряска причинила бы мне куда меньше неприятностей.
   Вследствие сего пришлось расстаться со всем содержимым моего желудка, и, конечно, меня не могли счесть приятным спутником. Но я был во Франции и среди французов, знающих толк в вежливом обхождении. Мне лишь сказали, что я переусердствовал за ужином, а один парижский аббат, желая защитить меня, отнёс это на счёт слабого желудка. Воспоследовал спор.
   — Господа, — не выдержал я, — вы все неправы. У меня прекрасный желудок, и сегодня я не ужинал.
   При этих словах какой-то мужчина уже немолодых лет обратился ко мне и сладким голосом сказал, что никогда не следует говорить кому-либо, что он неправ, а что он лишь ошибается.
   — Разве это не одно и то же?
   — Прошу прощения, сударь, но одно вежливо, а другое нет.
   Тут он пустился в пространное рассуждение о вежливости, в заключение которого спросил меня с улыбкой:
   — Если я правильно понял, кавалер едет из Италии?
   — Да, я итальянец, но сделайте милость, объясните, как вы догадались?
   — О, по тому вниманию, с коим вы слушали мою болтовню.
   Все рассмеялись, и я, восхищенный его остроумием, почувствовал к нему симпатию. В течение всего путешествия я брал у него уроки французской вежливости, а когда пришло время расставаться, он отвёл меня в сторону и дружески сказал, что хочет сделать мне маленький подарок.
   — Вам нужно забыть слова “нет”, которое вы так часто употребляете. Это не французское слово, оставьте его или приготовьтесь отражать удары шпаги.
   На пути в Париж мне более всего понравилась великолепная дорога — бессмертное творение Людовика XV, а также чистота гостиниц, проворство обслуживания, отменные постели и скромные манеры служанок, которые внушают уважение даже самым отъявленным развратникам. А найдется ли такой итальянец, кому приятно смотреть на наших трактирных лакеев с их развязностью и наглым видом? В моё время во Франции не знали, что такое запрашивать выше цены — для иностранцев там было истинное отечество. Конечно, приходилось нередко видеть акты отвратительного деспотизма, lettres de cachet[2] и прочее. Это был произвол королей. С тех пор французы завели у себя произвол народа, но разве он менее отвратителен?
 

X
ПАРИЖСКИЕ НРАВЫ
1750-1751

   По выходе из Тюильри Патю свёл меня к знаменитой актрисе мадемуазель Лё Фель, которая пользовалась в Париже шумным успехом и состояла даже членом Королевской Музыкальной Академии. У неё было трое очаровательных малюток, кувыркавшихся по всему дому.
   — Я их просто обожаю, — с чувством сообщила она мне.
   — По своей красоте они вполне достойны этого, хотя у каждого своё выражение лица.
   — Ещё бы! Старший — сын герцога Аннеси, второй — графа Эгмонта, а самый младший появился на свет благодаря Мэзонружу.
   — О, простите меня, я полагал, что вы мать всех троих.
   — Вы не ошиблись, так оно и есть.
   Сказав это, она посмотрела на Патю, оба рассмеялись, и, хотя мне удалось заставить себя не покраснеть, я понял свой промах.
   Будучи новичком, я ещё не привык видеть женщин, присваивающих себе мужские привилегии. Впрочем, мадемуазель Лё Фель совсем не хотела поразить меня своей распущенностью, просто она была, как говорят, выше предрассудков. Если бы я лучше знал нравы времени, такое поведение показалось бы мне в порядке вещей, так же как и то, что большие вельможи оставляют своё потомство на попечение матерей, выплачивая им немалые пособия. Поэтому чем больше детей производили на свет эти дамы, тем непринуждённее становилась их жизнь.
   Незнание парижских нравов часто ставило меня в очень неловкое положение, и мадемуазель Лё Фель конечно же рассмеялась бы прямо в лицо тому, кто сказал бы, что я не лишён ума, особенно после случившегося со мной глупого происшествия.
   Находясь однажды у оперного балетмейстера Лани, я попал в общество пяти или шести юных особ лет тринадцати-четырнадцати. Все они были в сопровождении матерей и вели себя вполне скромно, что несомненно указывало на хорошее воспитание. Я наговорил им множество комплиментов, и они отвечали мне не иначе, как опуская глаза. Когда одна пожаловалась на головную боль, я предложил ей свой флакон, а какая-то из её подруг заметила:
   — Ты, конечно, дурно спала.
   — О, совсем нет, — ответила моя Агнесса, — наверно, я просто беременна.
   При столь неожиданном ответе юной особы, нежный возраст которой не оставлял сомнений в её девственности, я сказал:
   — Я и не предполагал, что мадам замужем.
   Минуту она смотрела на меня с удивлением, потом обернулась к подруге, и обе громко расхохотались. Пристыжённый больше за них, чем за самого себя, я вышел, поклявшись больше никогда не верить без доказательств в добродетель такого рода женщин, у коих она столь редкостна. Ждать от нимф театра стыдливости равносильно признанию в собственной глупости — они сами похваляются собственным бесстыдством и смеются над теми, кто ожидает найти в них целомудрие и добродетель.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Все итальянские комедианты в Париже стремились заполучить меня к себе, дабы выставить напоказ свое великолепие. Любимец всего города Карлин Бертинацци напомнил мне, что тринадцать лет назад он видел меня в Падуе, когда возвращался вместе с моей матушкой из Петербурга. Он дал в мою честь великолепный обед у мадам де Кайлери, в доме которой стоял на квартире и которая была влюблена в него. Я почёл своим долгом похвалить кувыркавшихся вокруг нас четырёх очаровательных деток, на что муж её ответствовал:
   — Это дети синьора Карлина.
   — Хотя бы и так, сударь, но ведь пока вы заботитесь о них, и они носят ваше имя, то и должны почитать вас своим отцом.
   — Да, это было бы справедливо, но Карлин слишком порядочный человек, чтобы отказаться от них, если мне придёт в голову поступить иначе.
   Он говорил совершенно спокойно и даже с достоинством, ибо смотрел на вещи как истинный философ, тем паче, что питал к Карлину самые дружеские чувства, а дела подобного рода были не столь уж редки тогда в Париже. Высокородные вельможи Буфлер и Люксембур по-дружески обменялись жёнами, от которых у обоих были дети. Малютки Буфлеры стали называться Люксембурами, и наоборот, и по сей день известны во Франции под этими именами. Те, для кого это не составляет тайны, лишь посмеиваются, и земля отнюдь не перестаёт вертеться.
   Самым богатым из итальянских комедиантов в Париже был Панталоне, отец Каролины и Камиллы, известный ростовщик. Он приглашал меня обедать к себе в дом, и я был очарован его дочерьми. Одну содержал князь Монако, сын герцога Валентинуа, а другая, Камилла, была влюблена в графа Мельфора, фаворита герцогини Шартрской.
   Каролина хотя и не обладала живостью Камиллы, намного превосходила её красотой, и я принялся волочиться за нею. Однако всё время красавицы принадлежало официальному любовнику. Поэтому я часто оказывался в её обществе, когда приезжал князь. В первые разы я сразу же откланивался, однако через некоторое время меня уже просили оставаться. Дело в том, что вельможи обычно скучают со своими возлюбленными. Мы вместе ужинали, причём они только слушали, а я одновременно ел и забавлял их разными историями.
   Я считал своим долгом угадывать желания князя, и он относился ко мне с совершенной благосклонностью. Однажды утром, едва я вошёл, князь произнёс:
   — Очень хорошо, что вы пришли, я обещал герцогине де Руфэ привезти вас. Вот и поедем сегодня.
   Итак, ещё одна герцогиня. Всё складывается прекрасно, ехать так ехать. Мы садимся в чёрта, модный тогда экипаж, и в одиннадцать часов уже у герцогини.
   Читатель, если бы я мог описать всё доподлинно, картина, которую являла собой сия похотливая мегера, ужаснула бы вас. Представьте себе шестьдесят зим, запечатлевшихся на лице, густо намазанном румянами до купоросного цвета; обтянутый кожей скелет с отвратительными следами разврата и увядания, который томно расположился на софе и при нашем появлении буквально возопил от радости:
   — Ах, какой милый мальчик! Князь, ты просто бесподобен. Подойди, сядь сюда, мой милый.
   Я почтительно повиновался, но от тошнотворного, почти трупного запаха мускуса в горле у меня начались спазмы. Омерзительная герцогиня приподнялась, открыв невообразимую грудь, которая напугала бы самого отчаянного смельчака. Князь, сделав вид, что торопится, пообещал незамедлительно прислать мне своего чёрта и направился к дверям.
   Едва мы остались одни, этот оштукатуренный скелет, не дав мне опомниться, тянется своими мокрыми губами к моей щеке, а рукой касается меня самым непристойным образом, приговаривая при этом:
   — Посмотрим, цыплёночек, хорош ли он у тебя... Меня колотит озноб отвращения, я сопротивляюсь.
   — Ну, что ж ты прикидываешься ребёнком, — произносит новоявленная Мессалина, — разве ты такой неопытный?
   — Нет, мадам, но...
   — Что но?
   — У меня...
   — Ах, негодяй! — восклицает она, отдёргивая руку, — из-за тебя я подвергалась такой опасности!
   Воспользовавшись её испугом, я схватил шляпу и спасся бегством, боясь, как бы мне не помешал швейцар.
   Я рассказал всё Каролине, она от души смеялась, признала, что князь сыграл со мной грубую шутку, и похвалила мою находчивость, но не дозволила мне доказать ей, что я и вправду обманул герцогиню.
   Всё-таки я питал какую-то надежду, подозревая, что моя влюблённость кажется ей недостаточно сильной.
   Дня через три или четыре, когда мы ужинали без свидетелей, я был столь настойчив, что она велела подождать до завтра — князь вернётся из Версаля только через день. Утром в десять часов мы сели в кабриолет и отправились за город. На заставе нам повстречался какой-то экипаж и сидевший в нём человек закричал: “Остановитесь! Остановитесь!” Это был шевалье Виртемберг, который, не удостоив меня даже взглядом, сразу же начал напевать любезности Каролине, а через некоторое время всунул голову внутрь кабриолета и шепнул ей что-то на ухо. Она отвечала ему в той же манере и потом, взяв меня за руку, сказала со смехом:
   — Мой дорогой друг, у меня важное дело с этим князем, езжайте один. Я буду ждать вас завтра.
   С этими словами она вышла из кабриолета и пересела в стоявший рядом экипаж.
   Читатель, если ты попадал когда-нибудь в подобное положение, тебе будет легко представить моё бешенство. Впрочем, для тебя лучше всего никогда не оказываться на моём месте, и тогда мне бесполезно что-нибудь говорить -всё равно ты ничего не поймешь.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   В августе для живописцев Королевской Академии устроена была в Лувре публичная выставка. Я не увидел там ни единой батальной картины, и у меня возникла мысль выписать моего брата из Венеции в Париж. Единственный французский живописец батальных сцен Пароссели уже умер, и я подумал, что Франческо может добиться здесь успеха. Я написал об этом синьору Гримани и моему брату, который, однако, явился в Париж лишь к началу следующего года.
   Людовик XV страстно любил охоту и имел обыкновение проводить каждое лето шесть недель в Фонтенбло. Возвращался он в Версаль к середине ноября. Сие развлечение стоило ему, а вернее Франции, пять миллионов. Он возил с собой всё, что надобно было для удовольствий посланников и многочисленного двора. За ним следовали французская и итальянская комедии, равно как и актёры оперы.
   В течение сих шести недель Фонтенбло блеском своим превосходил Версаль, но, несмотря на это, в Париже представления оперы, а также французского и итальянского театров продолжались, ибо никакого недостатка в артистах не было.
   Папаша Балетти намеревался ехать в Фонтенбло вместе с Сильвией и всем своим семейством. Они пригласили меня сопровождать их и поселиться в нанятом ими доме.
   Я не видел никакой причины, чтобы отказаться от сего дружеского приглашения, тем паче, что навряд ли возможно было рассчитывать на более удобный случай видеть двор Людовика XV и всех иностранных посланников. Я представился синьору Моросини, ныне прокуратору у Св.Марка, а тогда занимавшему пост посланника Республики.
   В день первого представления оперы он позволил мне ехать вместе с ним. Играли музыку Люлли.
   Я сидел прямо под ложей мадам де Помпадур, лица которой я тогда ещё не знал. В первой сцене знаменитая Лё Мер, выйдя на сцену, издала вдруг столь пронзительный вопль, что можно было подумать, уж не сошла ли она с ума. Я невольно рассмеялся, не предполагая, что кто-нибудь может почесть сие неуместным. Сидевший возле маркизы господин с голубой лентой сердито спросил меня, откуда я приехал. В тон ему я сухо ответствовал: “Из Венеции”.
   — Я бывал там и много смеялся речитативам ваших опер.
   — Но, полагаю, никому не приходило в голову препятствовать вам.
   Ответ мой рассмешил мадам де Помпадур, но я более не смеялся, так как имел неосторожность простыть и всё время вытирался платком. Та же голубая лента снова обратилась ко мне с замечанием, что, судя по всему, окна в моих комнатах плохо затворяются. Сей неизвестный мне господин был маршал Ришелье.
   Через полчаса он спросил меня, какая из двух актрис кажется мне красивее.
   — Вот эта, сударь.
   — Но у неё дурные ноги.
   — Их не видно, сударь. Кроме того, рассуждая о женской красоте, я в первую очередь отвожу ноги.
   Сие случайно сказанное слово привлекло ко мне внимание всех сидевших в ложе. Синьор Моросини передал по поручению герцога, что он будет рад видеть меня у себя в доме. Из иностранных посланников более прочих привязался я к милорду маршалу Шотландии Кейту, который представлял короля прусского. У меня ещё будет случай говорить о нём.
   На следующий день после приезда в Фонтенбло я отправился один ко двору и видел Людовика XV. сего прекрасного короля, шествовавшего к мессе во главе королевской фамилии, и всех придворных дам, столь же поразивших меня своим безобразием, сколь дамы туринского двора — красотою. Однако среди сих страшилищ я был привлечён видом одной истинной красавицы и спросил её имя. Это, ответствовали мне, мадам де Брионн, у которой благоразумие превосходит телесные прелести и которая не подаёт ни малейшего предлога ни злословию, ни даже измышлениям на свой счёт.
   — Может быть, сие проистекает от её скрытности?
   — Ах, сударь, при дворе знают всё!
   Я прогуливался в одиночестве по внутренним апартаментам, как вдруг увидел дюжину дурнушек, которые скорее бежали, чем шли, и с такою неловкостию, что, казалось, они вот-вот расшибутся носом об пол. Любопытство побудило меня спросить у проходившего мимо человека, почему у них такая странная походка.
   — Они вышли от королевы, а походка у них такова из-за шестидюймовых каблуков, и им приходится подгибать колени, чтобы не разбить себе нос.
   — Но почему же не надевать туфли с меньшими каблуками?
   — Такова мода.
   Я наудачу вошёл в какую-то галерею и увидел проходившего короля, который опирался на оба плеча г-на д'Аржансона. О, раболепство! Возможно ли одному человеку переносить таковое ярмо, а другому почитать себя настолько выше прочих, дабы не стесняться подобными жестами?
   У Людовика XV голова была величайшей красоты, и грация его не уступала величавости. Ни один художник не сумел передать выражение лица сего великолепного монарха, когда он с благосклонностию оборачивался к кому-нибудь. Красота и обходительность рождали прежде всего любовь к нему. Я увидел в нём непревзойдённую величественность, отсутствие коей столь поразило меня в сардинском короле. Полагаю, что мадам де Помпадур не избежала влюблённости в его прекрасное лицо, когда домогалась монарших милостей.
   Затем я попал в великолепную залу, где собралась дюжина придворных вокруг большого стола, на котором, однако, было сервировано лишь одно место.
   — Для кого предназначен сей куверт?
   — Для королевы. А вот и она.
   Я увидел королеву Франции: без румян, просто одетую, в большой шляпе и вообще какого-то старушечьего вида, с выражением набожности на лице. Она подошла к столу, милостиво поблагодарила двух монахинь, принесших тарелку с маслом, и села, а все придворные образовали полукруг шагах в десяти от стола. Я встал около них, следуя примеру почтительного молчания.
   Её Величество приступила к еде, ни на кого не глядя и не поднимая глаз от тарелки. Когда одно из блюд пришлось ей по вкусу, она посмотрела по очереди на всех присутствовавших, как бы выбирая, кому из них сообщить о полученном удовольствии. Наконец она произнесла:
   — Господин де Лёвендаль!
   При этом имени выступил великолепный мужчина и с поклоном сказал:
   — Мадам?
   — Мне кажется, что это не рагу, а куриное фрикасе.
   — Я совершенно с вами согласен, мадам.
   После сего ответа, изречённого наисерьёзнейшим тоном, маршал, попятившись, встал на своё место. Королева закончила обед, не произнеся больше ни слова, и удалилась к себе точно таким же манером, как и пришла. Я подумал, что если, королева Франции всегда так обедает, мне не хотелось бы составлять ей компанию.
   Я почитал себя счастливым видеть славного покорителя Берг-оп-Зома, но мне было больно, что сей великий человек принуждён рассуждать о курином фрикасе с такой же серьёзностью, каковая уместна лишь при вынесении смертного приговора.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Мадемуазель Квинсон, юная особа пятнадцати-шестнадцати лет, дочь моей квартирной хозяйки, часто приходила ко мне, когда её совсем не звали. Не надобно было долгого времени, дабы понять, что она влюблена в меня. Я заслуживал бы только осмеяния, отнесясь с холодностью к сей пикантной брюнетке, обладавшей чарующим голосом. Первые четыре или пять месяцев ничего, кроме детских шалостей, между нами не было; но однажды я возвратился ночью и увидел, что она глубоко спит на моей постели. Я не посчитал необходимым будить её, разделся и лёг рядом. Ушла она лишь на утренней заре.
   Не прошло после этого и трёх часов, как явилась какая-то модистка с прелестной дочерью и стала приглашать меня к завтраку. Девица была вполне достойна такового предложения, но я нуждался в отдыхе и, поговорив с ними не более часа, выпроводил их. Уходя, они встретили мадам Квинсон, которая пришла со своей дочерью убрать мою постель. Я надел халат и сел за бумаги.
   — Ах, подлые мошенницы! — воскликнула вдруг мамаша.
   — Что с вами, мадам?
   — Всё очень просто, сударь, простыни совсем испорчены.
   — Очень жаль, любезная, значит, надобно переменить их, и дело с концом.
   — Пусть только явятся ещё хоть раз, я им покажу.
   Она ушла, бормоча угрозы. Мы остались наедине с Мими, и я стал упрекать её в неосторожности. Она же со смехом отвечала мне, что сам Амур послал этих женщин на помощь невинности. С сего дня Мими ничем уже не стеснялась и приходила ко мне в постель, как только у неё возникало к тому желание, если, конечно, я не отправлял её обратно. Но месяца через четыре красавица моя объявила, что тайна наша скоро раскроется.
   — Мне это весьма неприятно, — ответствовал я, — но тут ничего не поделаешь. 
   — Надобно что-то придумать.
   — Тогда подумай.
   — О чём ты хочешь, чтобы я думала? Будь всё, как будет.
   К шестому месяцу округлость её обозначилась настолько, что мать уже не могла ни в чём сомневаться и, придя в ярость, побоями заставила девицу объявить отца. Мими назвала меня и, может быть, не солгала.
   Обогатившись сим признанием, мадам Квинсон, как разъярённая фурия, прибежала ко мне и, бросившись на стул, едва отдышавшись, обрушила на меня поток ругательств, кои завершились требованием, чтобы я женился на её дочери. Не имея ни малейшего желания длить сию сцену, я объявил ей, что в Италии у меня осталась жена.
   — Тогда зачем вы сделали ребёнка моей дочери?
   — Уверяю вас, у меня не было такового намерения. И кто вам сказал, что это именно я?
   — Она сама, сударь, и совершенно в том уверена.
   — Примите мои поздравления, но сам я, сударыня, готов поклясться, что никак не может быть таковой уверенности.
   — Ну и что?
   — А ничего. Если она беременна, значит, родит ребёнка.
   Мадам спустилась к себе, изливая проклятия и угрозы, а на другой день меня призвали к полицейскому комиссару квартала. Явившись, я увидел Квинсоншу, вооружённую всеми своими калибрами. Комиссар после принятых во всяком крючкотворстве предварительных вопросов спросил, признаю ли я, что нанёс девице Квинсон ущерб, на который жалуется мать её, здесь присутствующая.
   — Господин комиссар, соблаговолите записать слово в слово то, что я имею сказать.
   — Хорошо.
   — Я не принёс никакого вреда Мими, дочери жалобщицы, и советую ей обратиться к самой девице, которая всегда питала ко мне столь дружеские чувства, что и я к ней.
   — Она утверждает, будто беременна от вас.
   — Сие вполне возможно, но в том нет никакой уверенности.
   — Она говорит, что это несомнительно, поелику не имела дел ни с одним мужчиной, кроме вас.
   — Касательно сего мужчина может быть уверен только в своей собственной жене.
   — Чем вы соблазнили её?
   — Ничем. Напротив, она соблазнила меня, так как я весьма податлив к хорошеньким женщинам.
   — Была ли она нетронутой?
   — Меня это никогда не интересовало, сударь, и я не могу ответить на ваш вопрос.
   — Её мать требует удовлетворения, и закон признаёт вас виновным.
   — Я не обязан никаким удовлетворением матери, а что касается закона, я подчинюсь ему, когда мне покажут его и объяснят, чем он был нарушен.
   — Сие вам уже доказано. Разве человек, сделавший ребёнка честной девице в доме, где он имеет жительство, не нарушает законы общества?
   — Я согласился бы, если бы мать её была обманута; но когда сама она посылала свою дочь к молодому мужчине, не лучше ли ей смириться с теми случайностями, каковые могут из сего проистечь?
   — Она посылала её к вам для услужения.
   — Ну так и я прислуживал ей, как она мне, так что пусть присылает дочь свою сегодня вечером, и ежели Мими будет согласна, я услужу ей как могу лучше; но безо всякого насилия и в той самой комнате, за которую я неукоснительно отдаю деньги.
   — Можете говорить всё, что вам угодно, но придётся платить возмещение.
   — Я говорю только то, что почитаю справедливым, и ничего не заплачу, ибо не может быть возмещения там, где нет нарушения закона. Если меня признают виновным, я буду жаловаться до последней возможности, пока не добьюсь своего. Каков бы я ни был, во мне нет таковой тупости и неблагородства, чтобы отказать хорошенькой женщине, которая сама приходит ко мне и тем более с согласия своей матери, в чём я нимало не сомневаюсь.
   Подписав протокол и не забыв сначала прочесть оный, я удалился. На следующий день меня призвал лейтенант полиции и после моих объяснений, равно как и слов моих жалобщиц, отпустил с миром, а судебные издержки присудил матери. Впрочем, я не устоял перед слезами Мими и дал денег на её роды. Она произвела на свет мальчика, которого для блага нации отдали в воспитательный дом. В скором времени Мими сбежала от матери и стала выступать на подмостках театра Св.Лаврентия. Её никто не знал, но она без труда сыскала себе любовника, притворившись девственницей. На мой вкус, она была отменно красива.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Я был со своим другом Патю на Лаврентьевской ярмарке, когда у него явилось желание отправиться ужинать к некой фламандской актрисе по имени Морфи, и он пригласил меня составить ему компанию.
   Сама девица не соблазняла меня, но разве отказывают другу? Я согласился. После ужина в обществе сей красавицы Патю захотелось остаться на ночь и провести её с большей приятностью, чем вечер. Не желая уезжать один, я попросил канапе, намереваясь спокойно скоротать время до утра.
   У Морфи была сестра, маленькая замарашка лет тринадцати, которая сказала, что, если я согласен дать ей монетку, она уступит мне свою постель. Я согласился, и девчонка свела меня в тесную комнатушку, где на голых досках лежал матрас.
   — И ты называешь это кроватью?
   — У меня нет ничего другого, сударь.
   — Такая постель мне не нужна, и ты не получишь свою монетку.
   — А вы хотели спать раздевшись?
   — Конечно.
   — Но ведь у нас нет простынь.
   — Значит, ты ложишься одетой?
   — Совсем нет.
   — Ну ладно, ложись, как обычно, и получишь свою монету.
   — За что же?
   — Я хочу посмотреть на тебя. 
   — Но вы ничего мне не сделаете?
   — Совершенно ничего.
   Она ложится на этот жалкий матрас, закрывшись истрёпанным покрывалом, и я уже не вижу убогого тряпья, а только одно тело непередаваемой красоты. Мне хотелось видеть его всё целиком, но она стала сопротивляться, и только шестифранковая монета сделала её послушной. Я обнаружил лишь один недостаток — ни малейшего понятия опрятности — и принялся мыть её собственными руками.
   Позвольте, любезный читатель, предполагать у вас простое и естественное представление: занятие, которое я описываю, неотделимо от другого желания, и, к счастью, малютка Морфи оказалась расположенной предоставить мне полную свободу за исключением единственной вещи, впрочем совершенно не заботившей меня. Она предупредила, что не позволит этого, так как, по мнению её сестры, это стоит двадцать пять луидоров. Я ответил, что мы поторгуемся по такому важному делу в следующий раз. Успокоившись, она предоставила мне всё остальное, и я обнаружил весьма развитые, далеко не по возрасту способности.
   Маленькая Элен неукоснительно отдала полученные шесть франков сестре и рассказала, каким образом заработала их. Когда я уходил, она подошла и шепнула, что ей нужны деньги и, если я захочу, можно немного уступить. Это развеселило меня, и я обещал зайти на следующий день. Патю не поверил моему рассказу, и, желая доказать свою правоту, я настоял, чтобы он тоже посмотрел на Элен. Приятель мой согласился, что резец самого Праксителя не смог бы превзойти подобное совершенство.
   Вечером следующего дня я пришёл к ней и, поскольку мы никак не могли сторговаться, условился с её сестрой, что каждый раз буду отдавать двенадцать франков за то, чтобы оставаться с нею наедине. До тех пор, пока у меня не явится желание заплатить шестьсот. Цена, конечно, была чрезмерная, но Морфи недаром принадлежала к греческой расе и не затрудняла себя излишней щепетильностью. У меня же не возникало ни малейшего желания расставаться с запрашиваемой суммой, поскольку я не испытывал потребности получить сам предмет, оценивавшийся  столь высоко. Я и так имел всё то, чего мне хотелось.
   Старшая сестра считала меня одураченным, ведь за два месяца я истратил триста франков. Вероятно, она приписывала мою сдержанность обыкновенной жадности.
   Я пожелал иметь изображение сего великолепного тела, и один немец-живописец за шесть луидоров бесподобно запечатлел его. Он избрал для натуры весьма пикантную позу — она лежала животом вниз, опираясь руками и грудью на подушку и повернув голову в три четверти. Искусный художник столь изысканно обрисовал её нижнюю часть, что не оставалось желать ничего лучшего.
   Но кто может предугадать тайные пути Провидения! Патю захотелось иметь копию портрета, я не мог отказать ему, и этим делом занялся тот же мастер. Однажды, когда художника пригласили в Версаль, он среди других работ показал и сию очаровательную миниатюру. Она так понравилась г-ну де Сен-Квинтену, что он незамедлительно отправился с нею к королю. Его Христианнейшее Величество, будучи великим ценителем, пожелал собственными глазами убедиться в достоверности портрета.
   По обыкновению дело было поручено тому же г-ну де Сен-Квинтену, сему услужливому наперснику короля. Он справился у художника, возможно ли доставить оригинал в Версаль, и тот, полагая это вполне вероятным, взялся всё разузнать.
   С этим предложением немец явился прямо ко мне, и я незамедлительно сообщил о нём старшей сестре, которая, естественно, пришла в совершенный восторг. Она принялась отмывать малютку и дня через два или три, нарядив как полагается, повезла в сопровождении художника испытать фортуну. Камердинер королевского министра удовольствий уже получил все необходимые распоряжения и проводил дам в один из павильонов парка. Художник же остался ждать на постоялом дворе, чем кончатся испытания. Через полчаса в павильон вошёл король, спросил у юной Морфи, действительно ли она гречанка, и, вынув из кармана портрет, внимательно рассматривал девочку.
   Потом он сел, взял малютку на колени; удостоверившись своей августейшей рукой, что цветок ещё не сорван, поцеловал её. Морфи внимательно смотрела на своего повелителя и улыбалась.
   — Почему ты смеёшься?
   — А вы как две капли воды похожи на шестифранковое экю.
   Её наивность развеселила монарха, и он спросил, хочет ли она остаться в Версале.
   — Это зависит от моей сестры.
   Сестра, конечно, поспешила уверить короля, что даже мечтать не смеет о таком счастье. Монарх удалился, снова заперев их. Через четверть часа снова пришёл Сен-Квинтен и отвёл девочку в отдельные апартаменты, поручив заботам некоей женщины, а сестра возвратилась на постоялый двор. Художник получил пятьдесят луидоров, старшая Морфи — ничего, у неё только взяли адрес. Зато на следующий день ей прислали тысячу. Честный немец отдал мне двадцать пять луидоров в возмещение пропавшего портрета и обещал снять копию с оригинала Патю и, кроме того, рисовать для меня бесплатно всех женщин по моему желанию.
   Юная Морфи пришлась монарху по вкусу не столько из-за редчайшей красоты, сколько благодаря своей наивности и неопытности. Он поместил её в знаменитый Олений Парк, который был истинным гаремом сего сладострастного короля и куда никого, кроме представленных королю дам, не допускали. Через год малютка разрешилась сыном, исчезнувшим, как и многие другие, неизвестно куда — при жизни королевы Марии о судьбе побочных детей Людовика XV ничего известно не было.
   По прошествии трёх лет Морфи получила отставку, но, отсылая её, король подарил четыреста тысяч франков, которые она принесла в виде приданого одному бретонскому офицеру.
   Злая шутка мадам де Валентинуа, свояченицы князя Монако, явилась причиной опалы прелестной Морфи. Сия весьма известная в Париже дама подговорила эту молодую особу, якобы для увеселения короля, спросить его, как он обходится со своей старой женой. Слишком простодушная, чтобы заподозрить ловушку, она сделала монарху сей непристойный вопрос. Оскорблённый Людовик XV испепелил её гневным взглядом и вопросил: “Несчастная, кто подучил тебя?”
   Бедная Морфи, почти уже не живая, бросилась перед ним на колени и во всём призналась.
   С тех пор она уже не видела короля, а графиня Валентинуа появилась при дворе лишь через два года. Сей государь, прекрасно чувствовавший все грехи свои как супруга, никогда не допускал ни малейшего непочтения к королеве.
   Французы, несомненно, самый рассудительный народ в Европе, а может, и во всём свете, но сие ничуть не мешает тому, что в Париже обман и шарлатанство более всего могут рассчитывать на успех. Когда плутовство открывается, над ним смеются, но тем временем новый проходимец набивает себе кошелёк, пока его не выведут на чистую воду. Это неоспоримое свидетельство владычества моды над сим любезным, ловким и вертопрашным народом. Достаточно поразить его чем-нибудь, и сколько бы сие ни было невероятно, толпа готова верить, ибо каждый боится, сказав “это невозможно”, простыть глупцом. Во Франции только физики понимают, что между силой и действием лежит бесконечность, хотя в Италии сия аксиома известна каждому. Но я не хочу этим сказать, что итальянцы умнее французов.
 

XI
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ВЕНЕЦИЮ
1753 год

   В середине августа я вместе с братом уехал из Парижа. Два года жил я в этом великом городе, где у меня было множество удовольствий и никаких неприятностей, кроме того, что иногда не доставало денег. Через Мец, Майнц и Франкфурт приехали мы к концу месяца в Дрезден. Матушка была счастлива видеть нас и изъявляла нам наинежнейшие чувства. Брат мой провёл в этом красивом городе четыре года, неустанно упражняясь в своём искусстве и копируя батальные картины великих мастеров, собранные в знаменитой галерее.
   Жизнь, которую я вёл до конца карнавала 1753 года, не представляла собой ничего необычного. Чтобы сделать удовольствие комедиантам и особливо моей матушке, сочинил я комедию для двух арлекинов в виде пародии на “Братьев-врагов” Расина. Король много смеялся комическим несуразностям моей пьесы, и я получил великолепный подарок от сего блистательного и щедрого монарха. Знаменитый граф Брюль всеми силами помогал ему тратить деньги. В скором времени я уехал из Дрездена, оставив там любезную мою матушку, брата, а также сестру, вышедшую замуж за придворного клавесиниста, который скончался два года назад.
   Пребывание моё в Дрездене ознаменовалось любовным сувениром, от коего, как и во всех других подобных случаях, я избавился шестинедельным постом. Сколь то ни странно, но большую часть моей жизни я посвятил тому, что стремился заполучить себе сию болезнь и, достигнув сего, прилагал усилия к исцелению. И в том и в другом я был весьма успешен. А сегодня, пользуясь касательно этого вожделенным здравием, я печалюсь от невозможности снова получить сей недуг. Вопреки моим желаниям, принуждает меня к этому старость, сия жестокая и неизбежная хворь. Болезнь эта, которую мы, итальянцы, по невежеству называем французской, хотя могли бы сами претендовать на честь первыми завести её у себя, не сокращает жизнь, а лишь оставляет неизгладимые знаки своего пребывания. Сии шрамы, будучи плодами наслаждений, может быть и не столь почтенные, как полученные в марсовых баталиях, никогда не должны служить предметом сожалений.
   В Дрездене я имел возможность часто видеть короля, который был чрезвычайно привязан к своему министру графу Брюлю, поелику сей фаворит обладал двойным секретом — быть ещё более расточительным, нежели сам король, и исполнять любые его желания.
   Совершенно напрасно говорят, что граф Брюль погубил Саксонию, он оставался лишь усердным исполнителем желаний своего государя. Оставшиеся после него в бедности дети достаточно обеляют память отца.
   Дрезден имел тогда самый блестящий двор изо всех столиц Европы. Там процветали искусства, но совершенно не было галантности, ибо таковой не отличался сам король Август, да и саксонцы по натуре своей отнюдь к сему не склонны, пока государь не подаст им в том примера.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Простившись со всеми моими приятелями и приятельницами, я выехал наконец из Вены в почтовой карете и на четвёртый день ночевал в Триесте. Под Вознесение я был уже в Венеции и имел счастие после трёх лет разлуки обнять моего обожаемого благодетеля синьора Брагадино и двух его неразлучных друзей, которые с радостию увидели меня в добром здравии и великолепном наряде.
   Возвратившись в своё отечество, я испытывал то сладостное чувство, которое рождается в каждом благородном сердце при виде тех мест, где испытало оно первые свои впечатления. С тех пор я приобрёл некоторое понимание света; я узнал законы чести и общежительства; наконец, я чувствовал себя выше почти всех из своего окружения и нетерпеливо стремился вновь восприять прежние свои привычки, хотя и обещал себе быть впредь более осмотрительным и осторожным.
   Взойдя в свой кабинет, с удовольствием увидел я там идеальное status quo.[4] Бумаги мои, кои покрывала пыль с палец толщиной, очевидно свидетельствовали, что ничья посторонняя рука не прикасалась к ним.
 

XII
ТЮРЬМА ПОД СВИНЦОВОЙ КРЫШЕЙ
1755-1756

   Вы помните, любезный читатель, о сочинении аббата Кьяри — сатирическом романе, в коем он обошёлся со мной довольно дурно. Аббат сей был ничем не лучше большинства своих собратьев, если не хуже. Я не имел повода быть им довольным и объяснил ему это в таковых выражениях, что он, опасаясь палки, держался настороже. Около сего времени получил я неподписанное письмо, в коем советовали не заботиться о наказании аббата, а подумать о самом себе, поелику мне угрожает неминуемая опасность. Сочинители анонимных писем достойны презрения, однако в некоторых случаях следует всё же принимать во внимание содержащиеся в них советы. Я не сделал этого и совершил большую ошибку.
   Тогда же некий Мануцци, ювелир-оправщик, сделавшийся гнусным доносчиком инквизиции, ухитрился свести со мной знакомство, предложив мне бриллианты. Посему принуждён я был принимать его у себя. Разглядывая имевшиеся у меня разные книги, заинтересовался он рукописными трактатами, касающимися магии. Мне было лестно его удивление, и я имел глупость показать ему и те манускрипты, в коих говорилось, как сноситься с главными духами. Надеюсь, читатели не подумают, что я верил хоть одной букве из сей тарабарщины. Но это развлекало меня, как и тысяча других глупостей, вышедших из голов пустопорожних умников. По прошествии нескольких дней злодей явился ко мне и объявил, что некто, кого он не может назвать, готов заплатить за пять моих книг тысячу цехинов, но сначала он хотел бы получше рассмотреть их. Не придавая всему этому никакой важности, я позволил ему унести книги до следующего дня. Назавтра он не преминул возвратить взятое. Его клиент будто бы посчитал рукописи поддельными. Через несколько лет я узнал, что он отнёс их к секретарю инквизиторов Республики, которые почли меня великим волшебником.
   В сей роковой месяц всё соединилось на мою погибель. Синьора Меммо, мать Андреа, Бернардо и Лоренцо, вообразила, будто я наставляю её сыновей в атеизме, и пожаловалась дядюшке синьора Брагадино, старому кавалеру Антонио Мочениго, который уже давно невзлюбил меня за то, как он говорил, что я совратил его племянника с помощью моей кабалы. Дело принимало дурной оборот и могло дойти до аутодафе, ибо касалось уже самого святейшего ведомства — сего свирепого зверя, от которого всегда лучше держаться как можно дальше. Однако поскольку упрятать меня в тюрьму святой инквизиции было затруднительно, решили обратиться к инквизиторам Республики, кои занялись расследованием моего поведения.
   В то время красным инквизитором был Антонио Кондульмеро, приятель аббата Кьяри и, следственно, мой враг. Он воспользовался случаем, дабы объявить меня возмутителем общественного спокойствия. Через несколько лет я узнал, что один платный доносчик и двое свидетелей, также получавшие деньги от трибунала, обвинили меня в поклонении дьяволу. Сии добрые люди подтвердили под присягой, что, проигрывая в карты, я, противу обычая всех христиан, не богохульствовал при этом, а проклинал дьявола. Кроме этого обвинили меня в употреблении скоромного по всем дням недели и поставили под сильнейшее подозрение в принадлежности к масонам. К сему прибавлено было, что я посещал иностранных посланников и, благодаря тесным сношениям с тремя патрициями, несомненно восполнял свои большие проигрыши продажей тех государственных тайн, кои я с ловкостию выведывал у сих последних.
   Все эти обвинения, хотя и совершенно безосновательные, послужили страшному трибуналу предлогом, дабы обойтись со мной как с врагом отечества и опасным заговорщиком. В продолжение нескольких недель некоторые особы, коим я мог бы вполне довериться, советовали мне уехать в чужие края, поскольку мною занимается трибунал. Одного такого сообщения было уже вполне достаточно, ибо в Венеции спокойно жить может лишь тот, чьё существование неизвестно трибуналу. Но я упорно не внимал их увещеваниям, ибо не хотел знать ни о каких неприятностях. Я говорил себе: у меня спокойная совесть, значит, я ни в чём не виновен и бояться мне нечего. Это было воистину глупо. Кроме того, думать о возможном несчастье мешали прежде всего те беды, которые угнетали меня с утра до вечера. Каждый день я проигрывался и был должен всем вокруг. Пришлось отдать в залог все свои драгоценности и украшения, даже табакерки с портретами. Впрочем, сии последние я имел осторожность снять и отдал на хранение синьоре Манцони вместе со всеми важными бумагами и любовными письмами. Я уже начал замечать, что меня избегают.
   В июле 1755 года мессер-гранде получил повеление гнусного трибунала схватить меня живым или мёртвым. Сими устрашающими словами сопровождались все приказы об аресте этого грозного триумвирата. Да и другие, даже незначительные, повеления всегда грозят неповинующемуся смертию.
   26 июля 1755 года, едва взошло солнце, ко мне в комнату явился страшный мессер-гранде. Я был тотчас же разбужен и спрошен, верно ли, что я и есть Джиакомо Казанова. После ответа моего: “Да, я Казанова” — мне велели встать, одеться, отдать все рукописи и следовать за ним.
   — Чей это приказ?
   — Это повеление трибунала.
   Сколь велика власть некоторых слов над нашими душами, и кто сможет отыскать сему объяснение? Ещё вчера я кичился тем, что ни в чём не виновен и ничего не страшусь, а теперь одно упоминание о трибунале привело меня в оцепенение и лишило даже физических сил, исключая разве способности безвольно повиноваться.
   Мой секретер был открыт, а все бумаги лежали на столе.
   — Берите, — сказал я посланцу страшного судилища, указывая на них. 
   Он наполнил ими мешок и передал его приставу, после чего потребовал те переплетённые рукописи, которые должны были у меня быть. Я указал, где они лежали, и только тогда понял, в чём дело — подлый Мануцци, втёршийся ко мне якобы для покупки этих книг, донёс на меня. Это были: “Лопатка Соломона”, “Зекорбен”, “Пикатрикс”, обширный “Планетный часослов” и заклинания, потребные для разговоров с демонами всех степеней. Те, кто знал, что у меня есть сии книги, почитали меня великим магом, и я не старался разубедить их.
   Мессер-гранде взял также и те книги, кои лежали на столе возле кровати: Петрарку, Ариосто, Горация, “Монастырского привратника” и Аретино, о коем Мануцци тоже донёс, ибо мессер-гранде особо спрашивал про него.
   Пока они собирали мои рукописи, книги и письма, я почти бессознательно занимался своим туалетом: побрился, причесался, надел кружевную рубашку и праздничный костюм. Мессер-гранде, который ни на минуту не спускал с меня глаз, отнюдь не посчитал неуместным, что я одеваюсь, как на свадьбу.
   Когда я выходил, меня поразило, что в прихожей набилось человек сорок стражников. Мне сделали честь, сочтя их необходимыми для ареста моей персоны, хотя согласно известной аксиоме “ne Hercules quidem contra duos”[5] вполне хватило бы и двоих. Примечательно, что в Лондоне, где каждый — храбрец, для ареста используют лишь одного агента, а в моём дорогом отечестве среди отъявленных трусов для сего надобно тридцать. Впрочем, от страха и слабодушный подчас делается храбрецом. В Венеции нередко один человек защищается противу двух десятков сыщиков, и ему удаётся скрыться от них. Как-то в Париже я сам помог одному из моих друзей вырваться от сорока стражников, коих мы обратили в бегство.
   Мессер-гранде посадил меня в гондолу и сам поместился рядом с охраной из четырёх человек. По прибытии к нему он предложил мне кофе, от которого я отказался, после чего был заперт в какой-то комнате. Там я провёл четыре часа и всё это время спал, просыпаясь, правда, каждые пятнадцать минут, чтобы помочиться, чего со мной прежде никогда не бывало. К тому же стояла чрезмерная жара и накануне я не ужинал. Ранее я имел случай убедиться, что внезапные неприятности вызывают у меня отупение, а на сей раз они подействовали и как сильное мочегонное. Оставляю сие открытие физикам. Может быть, кто-нибудь из них сумеет извлечь из него пользу для вспомоществования человечеству.
   Около трёх часов явился начальник стражи и объявил, что ему приказано доставить меня под Свинцовую Крышу. Не ответив ни слова, я пошёл за ним. Мы сели в гондолу и после тысячи поворотов по мелким каналам вошли в Большой Канал и высадились на Тюремной набережной. Поднявшись по нескольким лестницам, мы прошли через запертый мост, который соединяет тюрьму с Дворцом Дожей, и войдя в галерею, попали в одну комнату, потом в другую, где я предстал перед каким-то человеком в одеянии патриция. Сей последний, смерив меня с головы до ног взглядом, сказал: “E quello mettetelo in deposito”[6].
   Это был секретарь инквизиторов, которому, по всей видимости, было стыдно говорить в моём присутствии по-венециански, и он отдал приказ на тосканском наречии.
   После сего мессер-гранде передал меня стоявшему тут же с огромной связкой ключей смотрителю Свинцовой Тюрьмы, и в сопровождении двух стражников мы поднялись по лесенкам на галерею, оттуда через запирающуюся дверь попали в другую, а потом и в третью, из которой вышли на грязный чердак длиною саженей в шесть и две шириною, еле освещенный слуховым окном. Я решил, что этот чердак и будет моей тюрьмой, но не угадал. Отцепив ключ неимоверной длины, тюремщик отпер обитую железом дверь высотою фута три с половиною, посредине которой была дыра восьми дюймов в поперечнике. Я тем временем со вниманием разглядывал некую железную машину, прочно приделанную к стенке. Она имела вид подковы толщиной в дюйм и пятидюймовой окружности. Я старался понять, каково употребление сего ужасного инструмента, но тут тюремщик с улыбкой сказал мне:
   — Вы, сударь, верно, хотите знать, для чего это служит. Я могу удовлетворить ваше любопытство. Когда Их Превосходительства велят удавить кого-нибудь, его сажают на табурет, спиной к этому ошейнику, в который входит половина шеи. Другую половину захлёстывают шёлковым шнуром, концы коего закреплены на колесе. Колесо крутят до тех пор, пока пациент не отдаст душу Господу, а духовник, слава Богу, не оставляет его до последнего издыхания.
   — Весьма изобретательно. Полагаю, именно вам предоставлена честь крутить колесо?
   Он ничего не ответствовал и знаком велел мне войти в дверь, для чего я был принуждён согнуться почти вдвое. Затем он запер меня и спросил через зарешеченное отверстие, что я буду есть.
   — Я ещё не думал об этом.
   Тщательно заперев все двери, он удалился. Ошеломлённый и подавленный, стоял я, опершись на решётку. Она представляла собой двухфутовый квадрат из шести железных полос дюймовой толщины. Решётка давала достаточно света, если бы выходивший из стены под кровлей большой квадратный брус не препятствовал ему. Обойдя своё новое жалкое обиталище, в котором надобно было наклонять голову, ибо высота потолка не превышала пяти с половиной футов, я почти на ощупь определил, что оно собой представляло три четверти квадрата две на две сажени. Четвёртая часть оного образовывала как бы альков для кровати. Однако же не было ни кровати, ни стола, ни стула, ни какого-либо иного предмета мебели, за исключением ведра, об употреблении которого читатель легко догадается, а также прикреплённой к стене в четырёх футах от пола однофутовой доски. На неё я положил свой шёлковый плащ, праздничный кафтан и шляпу с красивым белым пером, отороченную испанскими кружевами. Стояла непереносимая жара. Я устроился, опершись на локти, возле маленькой решётки, через которую можно было видеть освещенный слуховым окном чердак. По нему непринуждённо разгуливали крысы ужасающей величины и без малейшего страха подходили к самой решётке. Сие отвратительное зрелище принудило меня поспешно закрыть решётчатое отверстие в двери на внутреннюю заслонку, ибо одна только мысль, что они могут проникнуть ко мне, леденила кровь. Я впал в какое-то полубессознательное состояние и целых восемь часов недвижимо простоял, опершись на решётку.
   Только со звуком колокола, который пробил на башне двадцать один час,[7] я начал приходить в себя и ощутил некоторое беспокойство, видя, что не несут мне еды, равно как и какой-нибудь мебели, дабы я мог улечься спать. По меньшей мере, как я полагал, должны были дать хотя бы стул, хлеба и воды. Есть мне не хотелось, но ведь они не знали этого. Во рту у меня была превеликая сухость и жжение. Впрочем, я не сомневался, что к концу дня кто-нибудь появится. Однако же, когда пробило двадцать четыре часа, меня охватила ярость, я принялся стучать, топать ногами и кричать изо всех сил. Так продолжалось более часа. Наконец, не видя ни малейшего знака, что хоть кто-нибудь слышит меня, уже в полной темноте, свалился я на пол. Подобное забвение казалось мне противуестественным, и я уже решил, что варвары-инквизиторы приговорили меня к смерти. Но, исследуя самым тщательным образом все свои дела и поступки, не обнаруживал я ничего, что могло бы дать к сему хоть какое-либо основание. Я отличался распущенностью, страстью к картам и не сдерживал себя в словах. Меня интересовало только то, — как бы извлечь из жизни более наслаждений. Но во всём этом не усматривал я ничего похожего на государственное преступление.
   Мой крепкий организм нуждался во сне, и сия главенствующая потребность заставляла умолкнуть все прочие, благодаря чему и можно именовать сон благодетелем человеков.
   Разбудил меня полуночный бой часов. О, сколь ужасно пробуждение, заставляющее сожалеть о фантомах забытья! Я протянул правую руку, чтобы достать платок. О, Боже! Пальцы мои коснулись какой-то другой руки, холодной как лёд! Ужас пронзил меня с головы до ног, и волосы встали дыбом.
   Никогда в жизни не только не испытывал я столь безумного страха, но и не предполагал оный для себя возможным. Три или четыре минуты оставался я как бы в небытии, не только что не в силах пошевелиться, но и лишенный употребления мыслительных способностей. Немного придя в себя, принялся я рассуждать, что сия рука есть лишь плод моего потрясённого воображения, и, подкреплённый таковою надеждою, сызнова протянул свою руку, но та рука была на том же месте. Содрогаясь от ужаса, издал я пронзительный крик.
   Когда снова обрёл я некоторую способность к рассуждению, то предположил, что за время моего сна принесли сюда мёртвое тело. Я был уверен, что прежде его не было.
   “Наверно, это какой-то несчастный, которого удавили, и хотят упредить меня об уготованной участи”, — сказал я себе с отчаянием, обратившим ужас мой в ожесточение, и, дабы окончательно удостовериться, в третий раз потянулся к ледяной руке. Но, повернувшись, обнаружил вдруг, что это всего лишь моя другая рука! Омертвившись под тяжестью моего тела, которое прижимало её к твёрдому полу, потеряла она теплоту, чувствительность и способность к шевелению.
   Приключение сие, несмотря на некоторую комичность, отнюдь не развеселило меня. Напротив, в голову внедрились самые чёрные мысли. Я понял, что попал в такое место, где ложь выглядела истиной, а правда обманом; где алчущее воображение приносит разум в жертву или химерической надежде, или беспросветному отчаянию. Впервые в жизни, имея тридцать лет от роду, призвал я себе на помощь философию, все зачатки коей уже содержались в душе моей, но пользоваться которыми не имел я до сего времени надобности.
   Полагаю, что большинство смертных до последнего своего часа так и не прибегают к помощи рассуждения, и сие проистекает отнюдь не вследствие недостаточности разума, а лишь из-за отсутствия какого-либо сверхобыкновенного потрясения, необходимого для возбуждения мыслительных способностей. 
   В восемь с половиной часов глубокое безмолвие сего ада для живых было нарушено скрипом и шумом задвижек в коридорах, ведших к моей камере.
   — Ну, удосужились придумать, какие вам надобны кушанья? — сиплым голосом прокричал мне в окошко тюремщик.
   Я отвечал, что нужен рисовый суп, варёное мясо, жаркое, хлеб, вино и вода. Дурень был немало удивлён, что я, вопреки его ожиданиям, ни на что не жалуюсь. Он ушёл, но через четверть часа возвратился и спросил, почему я не требую себе кровать и другую мебель. “Если вы думаете, что вас посадили сюда только на одну ночь, то сильно ошибаетесь”, — присовокупил он. Я написал ему, куда пойти, чтобы взять для меня рубашки, чулки и другие пожитки, а также кровать, стол, стул, отобранные книги, бумагу, перья и прочее. Когда я прочёл ему сей перечень, так как дурень не умел читать, он сказал:
   — Вычёркивайте, сударь, вычёркивайте. Вычёркивайте книги, бумагу, перья, зеркало, бритву. Здесь всё это запретный плод. И дайте мне денег для вашего обеда.
   У меня было три цехина, я отдал один. Он удалился и три часа провёл в коридорах, занимаясь, как я потом узнал, с семью другими узниками, сидевшими в удалённых друг от друга камерах.
   К полудню тюремщик мой явился в сопровождении пяти стражников, которые принесли нужную мебель и обед. Кровать поставили в альков, а кушанья на маленький столик. Куверт мой состоял из купленной на мои деньги костяной ложки. Вилки, ножи и всякие режущие предметы были запрещены.
   — Заказывайте, что вы желаете на завтра. Я прихожу сюда один раз в день с восходом солнца. Светлейший синьор секретарь велел мне сказать, что пришлёт вам дозволенные книги, а те, которые вы просили, не разрешены.
   — Поблагодарите его за ту милость, что меня держат в одиночестве.
   — Желание ваше я исполню, но вы напрасно позволяете себе подобные насмешки.
   — Я ничуть не смеюсь, ибо лучше быть одному, чем с теми негодяями, которых здесь содержат.
   — Что вы, сударь, с какими негодяями? У нас только порядочные люди, которых, однако, надобно удалить от общества по причинам, известным Их Превосходительствам.
   После ухода тюремщика я поставил стол ради большего света к отверстию в двери и уселся обедать, но смог проглотить лишь несколько ложек супа. Не удивительно, ведь пропостившись сорок восемь часов, я чувствовал себя больным. День я провёл, сидя в кресле, уже спокойный, и приготавливаясь к чтению милостиво обещанных мне книг. Всю ночь нельзя было сомкнуть глаз из-за ужасной возни крыс и оглушающего боя часов на Св.Марке, которые, казалось, переместились в мою камеру. Впрочем, сия двойная мука была отнюдь не самой нестерпимой из уготованных мне, и я сомневаюсь, смогут ли многие из моих читателей воистину понять, что такое тысячи блох, с вожделением высасывающих кровь изо всех частей моего тела. От их непрестанных укусов у меня начались спазмы и конвульсии.
   На рассвете пришёл Лоренцо (так звали моего тюремщика), чтобы прибрать мою постель и подмести, а один из его подручных подал мне воду для умывания. Я хотел пройти на чердак, но Лоренцо не позволил этого. Он принёс мне две большие книги, которые я воздержался открывать при нём, опасаясь выдать то негодование, каковое они могли возбудить во мне, и о чём сей соглядатай не преминул бы донести своим хозяевам. Он ушёл, оставив мою еду и два нарезанных лимона.
   Я поторопился съесть суп, пока он совсем не остыл, а потом, взяв одну из книг, подошёл к слуховому окну и убедился, что смогу читать. На титульном листе значилось: “Град мистический сестры Марии по имени д'Аграда”. Вторая книга принадлежала иезуиту Каравите. Сей ханжа измыслил какое-то новое “Поклонение Святому Сердцу Господа Нашего Иисуса Христа”. Из всех человеческих членов нашего божественного посредника сей сочинитель посчитал именно сердце достойным преклонения — мысль невежественного безумца. Чтение этой книги вызвало у меня отвращение с первой её страницы, ибо я не видел никакой разницы между сердцем, лёгкими, желудком и прочими органами. “Град мистический” отчасти заинтересовал меня, вследствие потребности хоть чем-нибудь заняться. Я провёл целую неделю над этим перлом повреждённого рассудка.
   Дней через девять или десять все мои деньги кончились. Когда в очередной раз Лоренцо спросил их, я отвечал:
   — У меня больше ничего нет.
   — К кому мне идти?
   — Ни к кому.
   Сему жадному и невежественному болтуну более всего не нравились моя молчаливость и лаконизм.
   На следующий день он объявил, что трибунал определил мне по пятьдесят грошей на день, а его самого назначил попечителем сих денег, о коих он будет давать отчёт каждый месяц, а остаток тратить по моему желанию.
   — Ты будешь приносить два раза в неделю “Лейденскую Газету”.
   — Это запрещено.
   Семидесяти пяти ливров в месяц было для меня более чем достаточно, ибо я уже не мог есть вследствие великой жары и истощения нервов. Солнечные лучи превращали мою темницу в духовую печь, пот заливал пол по обе стороны от стула, на котором я сидел совершенно голый.
   Уже пятнадцать дней мучился я в этом аду, и за сие время желудок совсем отказывался действовать. Наконец, природа взяла своё, и мне показалось, что настал мой последний час. Геморроидальные вены вздулись, и прикосновение к ним вызывало непереносимые боли. Именно после этого развилась во мне сия жестокая немочь, от которой я так и не смог излечиться.
   К началу сентября я вновь чувствовал себя совершенно здоровым, и досаждали лишь сильная жара, насекомые и скука.
   Однажды Лоренцо сказал, что мне разрешено выходить из камеры для мытья, пока убирают постель и метут пол. Я воспользовался сей милостью, чтобы совершать десятиминутную прогулку, а поскольку ходил я с большим шумом, крысы не осмеливались выходить. В тот же день Лоренцо сделал отчёт в трате моих денег. Он оказался должен тридцать ливров, каковые мне не дозволено было положить в свой карман. Я велел ему служить мессы, не сомневаясь, что деньги будут употреблены совсем на другое. Так повторялось каждый месяц, и Лоренцо никогда не приносил мне расписок за отслуженные мессы. Он совершал таинства в кабачке и был прав: по крайней мере, деньги хоть кому-то послужили на пользу.
   Так я и жил ото дня ко дню, каждый вечер льстя себя надеждой, что следующее утро принесёт мне свободу. Однако же, всякий раз обманываясь, решил я в своей бедной голове, будто сие должно непременно произойти первого октября, когда начиналось правление новых инквизиторов. В соответствии с сим превосходным вычислением заключение моё должно было продолжаться, пока у власти остаются прежние инквизиторы: именно этим объяснял я себе то, что ни разу не увидел секретаря, которому надлежало бы допросить меня, уличить в преступлениях и объявить мне приговор. Но под Свинцом таковое рассуждение совершенно ложно, ибо здесь всё делается противу естественного порядка. Я придумал, будто инквизиторы должны признать мою невиновность и свою несправедливость и держат меня в тюрьме лишь для формы и ради собственной репутации. Отсюда заключил я, что они дадут мне свободу, когда сложат скипетр своей чудовищной власти. Дух мой покоился в столь совершенной безмятежности, что я чувствовал себя способным простить им и забыть нанесённые мне обиды. “Каким образом эти господа, — думал я, — отдадут меня на милость своих преемников, коим не могут они представить ничего достаточного для моего обвинения!”
   Я почитал невероятным, что возможно вынести приговор и не объявить его мне. Но разве соизмерим здравый смысл с деяниями сего трибунала, который отличается от судов всего света своей неправедностью и произволом? Если инквизиторы занялись кем-нибудь, следовательно, он уже виновен, и зачем тогда знать ему приговор! Ведь согласия его не требуется, и они полагают, что несчастному лучше оставить надежду на будущее. Виновный никоим образом не должен участвовать во всём деле. Он подобен гвоздю, которому, чтобы войти в стену, надобны лишь удары молотка. 
   Последнюю ночь сентября я провёл совсем без сна, с величайшим нетерпением ожидая нового дня. Вот сколь сильна была во мне уверенность получить свободу, ибо завершалось правление негодяев, лишивших меня оной. Однако же наступил день, явился, как обычно, Лоренцо и ничего не сообщил мне. Пять или шесть дней пребывал я в бешенстве и отчаянии, решив, что по непостижимым причинам приказано держать меня взаперти до конца дней. Ужасная сия мысль возбудила во мне смех, ибо я почитал в своей власти оставаться рабом лишь то недолгое время, пока под угрозою жизни не решусь прекратить моё заточение. Я не сомневался, что или смогу бежать, или погибну.
   Дабы читатель мог представить себе моё бегство из-под Свинцовой Крыши, надобно дать понятие о расположении сего места.
   Свинцовая Крыша, сиречь тюрьма для государственных преступников, есть не что иное, как чердаки Дворца Дожей. Своё наименование получила она по большим устилавшим крышу свинцовым листам. Взойти туда можно лишь через вход во дворец или через описанный мною мост, который называют мостом Стенаний. В камеры есть ход только через залу собрания инквизиторов. Ключ хранится у секретаря, который даёт его смотрителю рано утром на время, потребное для обслуживания узников.
   Камеры выходят на два фасада: три с западной стороны, в том числе и моя, а четыре на восток. Западный карниз крыши расположен над дворцом, а противоположный — над каналом Рио-ди-Палаццо. С этой стороны камеры весьма светлые и в них можно стоять, не сгибаясь, чего не было у меня. Пол моей камеры располагался прямо над потолком залы инквизиторов, которые собирались только после заседания Совета Десяти, коего все трое были членами.
   Единственный способ спастись, по крайней мере из всего, что я мог изобрести, заключался в том, чтобы пробить пол моей тюрьмы. Но для сего требовались орудия, добыть которые весьма затруднительно, ибо запрещались все сношения с внешним миром, как через посетителей, так и посредством переписки. На подкуп стражника надобно было много денег, которых я не имел. Если бы даже смотритель и оба стражника согласились быть удушенными мною, третий всегда стоял у входа на галерею возле запертой двери и отпирал её лишь по команде. Но, несмотря на все препоны, мною владела одна только мысль о бегстве.
   Я всегда был убеждён в том, что, если человек не думает ни о чём другом, как о достижении поставленной себе цели, он исполнит свои намерения, невзирая на любые трудности: сделается великим визирем, самим Папой или низвергнет монархию. Лишь бы он взялся за дело с умом, настойчивостью и не упускал времени, ибо по прошествии лет фортуна может оставить его, а без её помощи надеяться ему не на что. Дабы преуспеть, должно полагаться на удачу и презирать опасности.
   К счастью, меня не лишили получасовой прогулки по чердаку. Я принялся с большим вниманием высматривать всё, что там находилось. В одном из ящиков лежала великолепная бумага, коробки с перьями и мотки ниток. Второй был заколочен. Внимание моё привлёк кусок чёрного полированного мрамора дюймовой толщины и размерами шесть на три. Я завладел им, ещё не зная, для чего он может пригодиться, и спрятал у себя в камере под рубашками.
   В первый день 1756 года получил я новогодние подарки. Лоренцо принёс мне халат на лисьем меху, шёлковое ватное покрывало и медвежий мешок для согревания ног, всё сие принял я с радостью, поелику стояла стужа, переносить которую было ничуть не легче, нежели августовскую жару. Через моего тюремщика синьор секретарь передал мне, что отныне я могу располагать шестью цехинами в месяц и покупать себе книги, а также получать газету. Это был подарок синьора Брагадино. Я спросил у Лоренцо карандаш и написал на листке бумаги: “Благодарю трибунал за щедрость, а синьора Брагадино за его добродетель”.
   Надобно оказаться в подобном моему положении, дабы восчувствовать всё то, что сие происшествие пробудило в душе моей. Первым порывом моих чувствований было прощение моим мучителям, и я чуть ли не решился оставить свой замысел бегства. Вот сколь податлив человек угнетённый и униженный несчастием. Лоренцо поведал мне, что синьор Брагадино явился к инквизиторам и на коленях, со слезами просил их передать мне, ежели нахожусь я ещё в числе живущих, сии свидетельства его неизменной любви, в чём они не могли ему отказать.
   Я тут же написал титулы потребных для меня книг.
   Как-то раз, прогуливаясь по моему чердаку, приметил я лежавший в стороне засов, и вдруг пришло мне в голову, что это превосходнейшее защитное и наступательное оружие. Я схватил его и, спрятав под халат, унёс к себе в камеру. Когда тюремщики ушли, достал я упоминавшийся уже кусок чёрного мрамора и сообразил, что это превосходный точильный камень. Поработав на нём некоторое время с моим засовом, я преизрядно его заострил.
   Всё это проделывал я почти в полной темноте и без единой капли масла для умягчения железа. Вместо масла я использовал слюну и за восемь часов получил пирамидальное остриё с восемью гранями столь совершенной формы, каковую можно было ожидать лишь от хорошего слесаря. Невозможно описать те усилия и муки, коих сие стоило мне, — пытка подобного рода осталась неизвестной тиранам всех веков. Правая моя рука как бы окоченела, и я почти не мог ею двигать. Ладонь превратилась в одну большую рану. Читателю трудно будет представить, какую боль претерпевал я, заканчивая свою работу.
   Преисполненный гордости и ещё не понимая, как смогу использовать изготовленное мною орудие, прежде всего озаботился я тем, чтобы надёжнее схоронить его от самого дотошного обыска. Перебрав тысячу всевозможных способов, придумал я наконец использовать для сего мой стул и устроил всё настолько удачно, что невозможно было что-либо заметить. Само Провидение помогало мне приготовиться к бегству, каковое можно было почитать достойным восхищения и почти равным чуду. Согласен, я похваляюсь этим, но тщеславие моё проистекает не от успешного исполнения, ибо удача сыграла здесь главенствующую роль; я горжусь тем, что почёл сие возможным и имел достаточно храбрости действовать, невзирая на все неблагоприятные шансы, и если бы замыслы мои рухнули, положение моё бесконечно ухудшилось бы, и, возможно, я лишился бы надежды вернуть себе свободу.
   Поразмыслив три или четыре часа о том, как же употребить мой засов, преображённый в пику толщиною с хорошую трость и двадцатидюймовой длины, почёл я за наилучшее проделать дыру под кроватью.
   У меня не было сомнений, что комната под моей камерой именно та, куда меня привели к секретарю. Проделав дыру, можно легко спуститься на простынях, спрятаться под большим столом трибунала и утром, как только отопрут входную дверь, выйти наружу. Даже если в сию залу поставят охранника, я с помощью моей пики сумею быстро избавиться от него. Но пол может оказаться двойным и даже тройным, и как в таковом случае помешать стражникам подметать у меня в течение, положим, двух месяцев, потребных для работы? Не разрешая сего, я могу возбудить подозрения, тем паче, что из-за блох я сам настоятельно требовал каждодневного подметания. Надобно было найти средство устранить сие препятствие.
   Для начала я запретил подметать, не объясняя причины. Через восемь дней Лоренцо спросил об этом. Я отвечал, что от пыли у меня сильнейший кашель, и посему могут произойти гибельные последствия.
   — Сударь, я прикажу поливать пол.
   — Тогда станет ещё хуже, так как сырость вызовет переполнение крови.
   Это дало мне ещё неделю отсрочки, после чего сей дурень велел снова подметать, а кровать выносить на чердак; кроме того, якобы для большей чистоты зажигать ещё свечу. Значит, у него зародились какие-то подозрения. Но я сумел изобразить полное безразличие к таковым действиям и отнюдь не собирался отказаться от своего замысла, а думал только как бы улучшить его. На следующее утро я уколол себе палец, смочил кровью платок и ждал Лоренцо, лёжа в постели. Как только он явился, я сказал ему, что из-за страшного кашля у меня, верно, повредился какой-нибудь сосуд, отчего и произошла та кровь, которую он видит, а посему мне надобен лекарь. Когда сей последний пришёл и предписал отворить кровь, я пожаловался ему на Лоренцо, который непременно желал подметать у меня. Лекарь выговорил ему за то, присовокупив, как я просил его, историю одного юноши, который умер именно по этой причине. Заключил он рассуждением о вредоносности вдыхаемой пыли. Лоренцо клялся всеми богами, будто заставлял подметать для моего же блага, и обещал, что сие уже не повторится. После сего стражники на радостях решили подметать только у тех узников, которые дурно с ними обращались.
   Когда лекарь ушёл, Лоренцо просил у меня прощения и уверял, что все прочие, несмотря на подметание, вполне здоровы. “Но дело серьёзное, — присовокупил он, — и я предупрежу их, ведь они для меня всё равно как дети”.
   Кровопускание возвратило мне сон и избавило от спазматических судорог, которые начали уже пугать меня. Я стал лучше есть и с каждым днём набирал силы, однако время начинать работу ещё не наступило: стояла такая стужа, что руки не смогли бы сколько-нибудь долго держать пику. Дело моё требовало сугубой предусмотрительности. Надобно было избегать всего, о чём могли бы догадаться заранее.
   Долгие зимние ночи приводили меня в отчаяние, ибо девятнадцать ужасных часов приходилось проводить в сумерках, а при пасмурной погоде, которая в Венеции не столь уж редка, даже возле окна не было возможности читать. Поглощённый одной только мыслью, я не думал ни о чём другом, как о побеге.
   В воскресенье под Великий пост, сразу после полудня, услышал я скрежет затворов, и вошёл Лоренцо, а за ним толстяк, в котором признал я иудея Габриеля Шалона, известного тем, что он снабжал деньгами молодых вертопрахов, запутывая их в разные дурные дела.
   Хоть мы и были знакомы, общество его не могло быть мне приятно. Впрочем, меня об этом не спрашивали. Он просил Лоренцо отправиться к нему домой и привезти обед, кровать и всё необходимое, однако тюремщик отвечал, что они поговорят об этом завтра.
   Сей иудей был невежествен, болтлив и глуп во всём, за исключением своего ремесла. Для начала он заявил, что мне повезло быть избранным в качестве его сожителя. Вместо ответа я предложил ему половину своего обеда, от которого он отказался, поелику, как он выразился, не берёт в рот нечистого.
   В среду на Святой неделе Лоренцо предупредил нас, что после полудня синьор секретарь придёт к нам, как принято по обычаю, с пасхальным визитом, дабы поселить успокоение в души тех, кто хочет приобщиться к таинству Евхаристии, равно как и для того, чтобы узнать, нет ли жалоб на смотрителя. “Если вы, сударь, недовольны мною, — добавил Лоренцо, — жалуйтесь сейчас же. И оденьтесь, как оно полагается”. Я велел ему привести ко мне на следующий день священника, потом полностью оделся, и мой иудей последовал сему примеру, не преминув в то же время заранее распрощаться со мной, столь он был уверен, что секретарь сразу же возвратит ему свободу.
   — Предчувствия никогда не обманывают меня.
   — Поздравляю вас, но стоит ли рассчитывать без хозяина? — ответил я, но он не понял моего намёка.
   Синьор секретарь действительно явился, и как только дверь камеры отворилась, иудей выбежал и бросился перед ним на колени. Минут пять я слышал лишь стенания и крики, секретарь же не обронил ни слова. Наконец иудей вернулся в камеру, и Лоренцо позвал меня. Со своей восьмимесячной бородой и в костюме, подходящем для любовных утех на лоне лета, я при стоявших тогда холодах являл собой презабавную фигуру. У меня чуть ли не стучали зубы, и более всего я боялся, как бы секретарь не подумал, будто сие проистекает от страха. Выходя через дверь, я сильно наклонился, что вполне заменило поклон, и, выпрямившись, спокойно посмотрел на него, без всякой, впрочем, гордости, вполне неуместной в моём положении. Я ждал, что он мне скажет, но секретарь тоже молчал, и мы стояли друг против друга, как две статуи. Минуты через две, не услышав от меня ни звука, он слегка наклонил голову и удалился, а я, поспешно раздевшись, лёг в постель, чтобы поскорее согреться. Иудей был немало удивлён, почему я ничего не сказал секретарю, хотя молчание моё было намного красноречивее его малодушных воплей. Такой узник, как я, должен лишь отвечать на вопросы судей и не произносить более ни слова.
   В Великий Четверг я исповедовался пришедшему иезуиту, а ещё через день священник от Св.Марка приобщил меня Св.Тайн. Исповедь моя показалась сему верному отпрыску Игнатия слишком лаконичной, и прежде чем отпустить мои грехи, он сделал мне внушение.
   Недели через две после Пасхи избавили меня от надоедливого иудея, и сей бедняга, вместо того чтобы отправиться домой, был приговорён провести два года в Кватре. По выходе оттуда он обосновался в Триесте, где и окончил свои дни.
   Оставшись один, я энергически принялся за работу. Надобно было спешить из страха, что какой-нибудь новый сожитель потребует подметать камеру. Я сдвинул кровать и, вооружившись пикой, лёг на пол, а рядом расстелил салфетку, дабы класть в неё то, что буду выдалбливать своей пикой. Вначале кусочки, которые мне удавалось откалывать, были не крупнее зёрен пшеницы, но вскоре стали увеличиваться. Сделанные из лиственницы доски имели ширину в шестнадцать дюймов. Я начал с того места, где они соединяются друг с другом. После шести часов работы салфетка наполнилась, и я отложил её в сторону, чтобы завтра опорожнить на чердаке за кучей бумаг.
   На следующий день, пробив первую доску двухдюймовой толщины, упёрся я во вторую, подобную первой. Преследуемый страхом перед новыми сожителями, я удвоил усилия и за три недели прошёл насквозь все три настила. И тут впал я почти в совершенное отчаяние, ибо далее начинался слой мраморной крошки. Это обычное покрытие во всех венецианских домах, кроме самых бедных, и даже знатные вельможи предпочитают его наилучшим сортам дерева. Но пика моя не брала этот слой. Тогда я вспомнил рассказ Тита Ливия, как Ганнибал прошёл через Альпы: прежде чем сокрушать скалы топорами и другими орудиями, их размягчали уксусом. Я вылил в свою дыру всё, что у меня было — целую бутылку крепкого уксуса. На следующий день то ли вследствие его действия, то ли благодаря сну, я сумел преодолеть сие новое препятствие, и вскоре к величайшей моей радости обнаружилось, что надо было только раскрошить тонкий верхний слой клеевой замазки. За четыре дня я прорубил мраморную крошку, причём остриё моей пики нисколько не затупилось.
   Под этим слоем обнаружилась ещё одна доска, которую, впрочем, я ожидал. Долбить её было затруднительно, поскольку дыра моя достигала уже десятидюймовой глубины, что мешало держать пику. Тысячу раз предавал я себя на милость Господа. Вольнодумцы, полагающие молитву делом вполне бесполезным, не знают того, о чём говорят. Мне хорошо знакомо из собственного опыта, что после молитвы у меня всегда прибывало сил. Сие есть уже достаточное доказательство, какова бы тут ни была причина: то ли непосредственное вмешательство самого Всевышнего, то ли просто вера в Него.
   После ещё одного вынужденного перерыва возобновил я свои труды и продолжал их уже без остановки до полного окончания 23 августа. Столь длительная задержка произошла из-за весьма естественного случая. Прорезая с величайшей осторожностью последнюю доску, я дошёл до тончайшего слоя и сделал небольшое отверстие, чтобы заглянуть в зал инквизиторов. Я и на самом деле увидел его, но в этом же месте оказалась какая-то отвесная к потолку поверхность. Опасения мои подтвердились — это была восьмидюймовая балка, одна из тех, которые поддерживают потолок. Пришлось расширить лаз на четверть, чтобы моё довольно крупное тело имело возможность через него протиснуться. Я метался между надеждой и страхом, ибо расстояние промеж двух балок могло оказаться для меня недостаточным. Завершив расширение, через другую маленькую дырку я удостоверился, что Господь благословил мои труды. Обе дырки я тщательно заделал, дабы ни единой мусоринки не упало в залу и свет от моей лампы не выдал бы меня.
   Время бегства я назначил на канун Св.Августина, поскольку в сей праздник собирается Большой Совет, и никого не будет в Буссоле, через которую мне предстояло непременно проходить. Св.Августина празднуют 27-го, но 25-го со мною приключилось несчастье. При воспоминании об этом меня и сейчас, по прошествии стольких лет, бросает в дрожь.
   Ровно в полдень раздался скрежет запоров, и сердце моё забилось с такою силою, словно наступили последние минуты моей жизни. Совершенно потерявшись, я рухнул на стул. Вошёл Лоренцо и, подойдя к решётке, весело крикнул мне:
   — Поздравляю вас, сударь, с доброй вестью.
   Первая моя мысль была об освобождении, ибо я не мог вообразить ничего иного. Она заставила меня содрогнуться — если бы обнаружился лаз, помилование, конечно, отменили бы.
   Лоренцо велел мне следовать за ним.
   — Подождите, пока я оденусь.
   — Не стоит труда, вам надобно лишь перейти из сей гнусной камеры в другую, светлую и совершенно новую. Там через два окна вы будете видеть половину Венеции и можно стоять во весь рост...
   Мне показалось, что я сейчас же свалюсь без чувств.
   — Подайте мне уксус, — ответил я, — и доложите синьору секретарю о моей благодарности за сию милость трибунала. Но я умоляю оставить меня здесь.
   — Не смешите меня, сударь. Уж не сошли ли вы с ума? Вас переносят из ада в рай, а вы отказываетесь! Нечего, надобно повиноваться. Вставайте. Я велю перенести вещи и книги.
   Сопротивление было бесполезно, но когда я услышал, что он распорядился нести мой стул, в коем находилась спрятанная пика, сие почти утешило меня, поелику вместе с нею оставалась и надежда. Больше всего мне хотелось бы перенести и любезный мой лаз, с коим терял я столько трудов и упований. Можно сказать, что, покидая сие ужасное место страданий, оставлял я в нём всю свою душу.
   Опираясь на лоренцово плечо, прошёл я два тесных коридора, потом, спустившись на три ступени, через весьма светлую залу и ещё один коридор в новую мою камеру. Окно в ней было забрано решёткой и выходило на два других также зарешеченных окна, которые освещали коридор. Через них я мог наслаждаться прекрасным видом до самого Лидо, но в ту минуту не питал к сему ни малейшего расположения. Однако позднее я имел удовольствие узнать, что, когда окно это отворяли, сквозь него проникало свежее дуновение воздуха, умерявшее нестерпимую жару. Сие было истинным бальзамом, особливо в летнее время.
   Недвижимо сидел я на своём стуле, словно статуя в ожидании бури, но не испытывал никакого страха. Оцепенение моё происходило от того, что все труды, все измысленные мною ухищрения пропали даром. Вместе с тем я не чувствовал ни боязни, ни раскаяния и, как единственное доступное мне утешение, старался не думать о будущем.
   Пока пребывал я в таковом состоянии подавленности и отчаяния, два стражника принесли мою кровать. Они сразу же отправились за остальными вещами, но прошло более двух часов, прежде чем я увидел кого-нибудь, хотя дверь камеры оставалась открытой. Сия неестественная задержка породила у меня множество мыслей, но я не мог остановиться ни на чём определённом, зная только, что должен опасаться всего, а посему старался обрести спокойствие, дабы противостоять любым напастям.
   Кроме Свинцовой Крыши и Кватры у инквизиторов Республики было ещё девятнадцать ужасных темниц под землёй в том же Дворце Дожей для тех несчастных, коих не хотели казнить смертию, хотя они того и заслуживали. Сии подземные норы ничем не отличались от могил, однако же их называли колодцами, ибо там всегда стояло на два фута морской воды, каковая проникала через ту же решётку, что и жалкие крохи дневного света. Решётки эти были не больше одного квадратного фута. Ежели несчастный узник сей клоаки не хотел мокнуть в грязной воде, ему приходилось сидеть весь день на настиле. Утром давали кувшин воды, жалкий суп и порцию солдатского хлеба. Всё это надобно было съедать сразу же, чтобы не досталось большим морским крысам, кои изобилуют в сих ужасных жилищах. Обычно те несчастные, которых сажают в колодцы, обречены находиться там до конца своих дней и, случается, достигают глубокой старости. Когда я сидел под Свинцовой Крышей, там умер один злодей после тридцати семи лет заточения. А попал он туда в сорок четыре года.
   Во всё течение двух тягостнейших часов ожидания, предаваясь самым мрачным мыслям, не мог я не предположить, что и меня бросят в одну из сих ужасных нор. Трибунал вполне мог отправить в ад всякого, кто пытался бежать из чистилища.
   Наконец послышались быстрые шаги, и передо мною явился Лоренцо с искажённым злобою лицом, изрыгая проклятия на всех святых и самого Бога. Начал он с того, что велел отдать топор и все инструменты, употреблявшиеся для пробития пола, и признаться, кто из стражников доставил мне оные; на сие, даже не шевельнувшись, и с величайшим хладнокровием ответствовал я ему, что не понимаю, о чём идёт речь. Тогда он велел обыскать меня, но я предпочёл сам раздеться догола со словами: “Делайте своё дело, но не вздумайте дотрагиваться до меня”.
   Осмотрели матрас и тюфяк, прощупали подушки на стуле, однако ничего не нашли.
   — Не хотите сказать, где инструмент, найдутся другие способы заставить вас говорить.
   — Если я признаюсь, что продолбил дыру, то укажу на вас, как передавшего мне к тому средства.
   После этой моей угрозы, на которую одобрительно ухмыльнулись стоявшие тут же стражники, коих Лоренцо, верно, чем-либо раздражил, он топнул ногой, схватился за волосы и выбежал словно одержимый. Его люди принесли мои вещи, за исключением точильного камня и лампы. Перед тем как уйти, он затворил обе рамы, через которые проходило хоть немного воздуха, и я оказался запертым в тесном пространстве, почти лишённый возможности дышать. Новое моё положение не слишком пугало меня, ибо отделался я сравнительно недорогой ценой. Вопреки правилам своего ремесла, Лоренцо не догадался перевернуть стул. Возблагодарив Всевышнего за сохранение моей пики, почитал я для себя возможным надеяться на то, что рано или поздно сия последняя доставит мне избавление.
   Ночь я провёл не смыкая глаз, как по причине жары, так и вследствие изменившегося моего положения. На рассвете Лоренцо принёс мне прокисшее вино и воду, которую нельзя было пить. Под стать сему было и остальное: засохший салат, вонючее мясо и хлеб твёрже английских сухарей. В камере не убирали, а когда я попросил отворить окна, он не показал вида, что слышит меня. Зато один из стражников, вооружённый железным прутом, принялся простукивать все стены и пол, особливо под моей кроватью. Я взирал на это с совершенным бесстрастием, но приметил, что стражник не стучал по потолку. “Вот здесь и лежит путь из сего ада”, — сказал я себе. Однако для успеха такового замысла требовались средства, не зависевшие от меня. В камере всё было на виду, и малейшая трещина сразу бросилась бы в глаза моим тюремщикам.
   Я провёл ужасный день, как из-за удушающей жары, так и вследствие того, что не мог есть ту пищу, которую принёс Лоренцо. Слабость не позволяла мне ни читать, ни ходить. На следующий день обед оставался прежним — я не мог не попятиться от запаха гниющего мяса и сказал: “Так тебе приказано уморить меня голодом и жаром”. Он не ответил ни слова и запер камеру. На третий день ничего не переменилось. Я потребовал карандаш и бумагу, чтобы написать к секретарю. Ответа не последовало.
   Придя в совершенное отчаяние, я съел суп и размоченный в кипрском вине хлеб, рассчитывая придать себе силы, дабы на следующий день отмстить Лоренцо и заколоть его моей пикой. Побуждаемый яростию, не видел я никакого другого исхода. Ночь принесла мне успокоение, и когда наутро явился мой истязатель, я лишь сказал ему, что как только получу свободу, сразу же убью его. В ответ он рассмеялся и ушёл, не обронив ни слова.
   Я уже начал думать, что он действует по приказу секретаря. Положение моё было ужасно, я разрывался между терпением и безнадёжностью и чувствовал, как меня покидают силы. Наконец, на восьмой день, обуреваемый яростью, в присутствии стражников я вопросил его громовым голосом, куда подевались мои деньги. Он сухо ответил, что завтра даст в том отчёт. Когда он выходил, я схватил ведро и намеревался выплеснуть содержимое в коридор. Предваряя моё намерение, Лоренцо велел стражнику взять его, а на время сего отвратительного действа отворил одно окно, которое сразу же и закрыл, не обращая внимания на мои протесты. Рассудив, что сие омерзительное, но необходимое дело совершили только после моих проклятий, приготовился я назавтра обойтись с Лоренцо ещё круче. Но когда он пришёл, гнев мой утих, ибо перед тем, как представить счёт, он подал мне присланную синьором Брагадино корзину лимонов, а также большую бутыль хорошей воды и отменного жареного цыплёнка. Кроме того, один из стражников сразу же отворил оба окна. Когда Лоренцо подал мне денежный счёт, я посмотрел только на всю сумму и велел отдать остаток его жене, исключая один цехин, назначенный мною для стражников. Сия незначительная щедрость навлекла на меня изобильные благодарности этих бедняков.
   Как только мы остались одни, Лоренцо держал следующую речь:
   — Вы мне сказали, сударь, что именно от меня получили те предметы, коими проделали огромную дыру. Объясните, как я мог дать вам топор?
   — Я скажу всё, но только в присутствии секретаря.
   — Ладно, зачем мне это знать? Я прошу лишь молчания. Я бедный человек, у меня дети.
   Он ушёл, схватившись за голову.
   Мне оставалось только от полноты сердца поздравить себя с тем, что нашлось средство запугать этого мошенника, ибо он боялся сообщить своим начальникам о случившемся.
   Я велел ему купить мне сочинения Маффеи. Сей расход был для него неприятен, но он не осмелился возражать, а лишь спросил, зачем ещё новые книги, когда у меня их и без того предостаточно.
   — Мне надобны другие, я уже всё прочёл.
   — А ведь можно брать на прочтение у кого-нибудь из тех, кто здесь содержится, если вы согласны обмениваться. А заодно сбережёте и деньги.
   — У них, верно, одни романы, я не люблю их.
   — Нет, это учёные книги, вы напрасно думаете, что здесь вы один такой.
   — Ладно, посмотрим. Возьми эту книгу и принеси какую-нибудь взамен.
   Я дал ему “Рационариум” Петавия, и через четыре минуты он доставил мне первый том Вольфа. Удовлетворённый, я сказал, что обойдусь без Маффеи, чем премного его обрадовал.
   Зато я был не столько доволен возможностью развлечься новым чтением, сколь завязать сношения с кем-нибудь, кто мог бы способствовать моему замыслу. У меня отрос на мизинце длинный ноготь, заострив который, можно было писать кровью. Потом я сообразил, что для сего вполне пригоден сок ягод и, написав перечень моих книг, вложил его внутрь корешка. На титуле я написал: “Latet”[8]. Мне не терпелось получить ответ, и на следующий день, как только пришёл Лоренцо, я сказал ему, что уже прочёл книгу и прошу её владельца прислать мне другую. Через минуту у меня был уже второй том.
   Как только смотритель ушёл, я открыл книгу и нашёл внутри листок, написанный по-латыни: “Нас двое в одной камере, и нам чрезвычайно приятно, что невежество жадного тюремщика даёт нам невиданную для сих мест возможность. Пишет вам Марин Бальби, благородный венецианец и монах, а мой сотоварищ — граф Андреа Асквино из столицы Фриуля Удино. Он поручил мне сообщить вам, что все его книги, список коих вы найдёте внутри корешка, в вашем распоряжении; однако мы предупреждаем вас, сударь, о необходимости соблюдать все возможные предосторожности, дабы скрыть от Лоренцо наши сношения”.
   Я хотел любой ценой добиться свободы. Сохранившуюся у меня превосходнейшую пику использовать было невозможно, поелику каждое утро всю мою камеру простукивали, за исключением потолка. Следственно, выходить надо через потолок, но пробивать лаз снизу нельзя, так как на это не хватит одного дня. Посему надобен помощник, и он может спастись вместе со мной. Мне не приходилось мучиться выбором, конечно, брать следовало только монаха. Ему тридцать восемь лет и, хотя рассудительность его оставляла желать лучшего, я полагал, что любовь к свободе, сей первейший движитель человека, придаст ему достаточно решительности, дабы исполнять мои приказания. Надобно было решиться всё открыть ему и потом изобрести способ переслать мою пику.
   Начал я с вопроса, стремится ли он к свободе и готов ли ради сего довериться мне. Он ответствовал, что они вместе с товарищем способны на всё, лишь бы избавиться от своих цепей, но почитают бесполезным ломать себе голову над пустыми прожектами. Он заполнил четыре больших листа своими мыслями касательно непреодолимых препон, представлявшихся его бедному рассудку, который не видел ничего, дававшего хоть малейшую надежду на успех. Я ответил ему, что меня не интересуют общие рассуждения, но лишь вполне определённые трудности, а сии последние будут преодолены. В заключение я обещал своим честным словом вывести его на свободу, если он будет в точности исполнять мои предписания.
   И он согласился на всё это.
   Я сообщил ему, что у меня есть двадцатидюймовая пика, и посредством сего орудия он должен пробить у себя потолок, потом через стену попасть в помещение над моей камерой и вызволить меня. “После сего ваше дело окончено и наступает мой черёд дать вам и графу Асквино свободу".
   Он ответил мне, что так они лишь выведут меня из камеры, но отнюдь не из тюрьмы, и наше положение ничуть не изменится — просто мы попадём на чердак, запертый тремя крепкими дверями.
   “Сие мне ведомо, преподобный отец, — отвечал я, — но двери нам не понадобятся. Всё уже решено, и успех несомненен. Ваше дело воздерживаться от противоречий и только исполнять. Думайте лучше о том, как доставить вам наше орудие спасения, не вызывая подозрений. А пока велите смотрителю купить четыре десятка картинок со святыми, достаточно крупных, чтобы закрыть всю поверхность вашей камеры. Они не вызовут подозрений Лоренцо и позволят скрыть дыру в потолке, на которую потребуется несколько дней работы”.
   Хоть я предлагал ему подумать, как лучше переправить мою пику, но сам отнюдь не переставал заниматься этим, и меня осенила счастливая мысль. Я велел Лоренцо купить мне большую Библию, предполагая спрятать пику в корешке сего громадного переплёта.
   Отец Бальби не замедлил приняться за дело и через восемь дней пробил в потолке достаточную дыру, которую прикрыл образом, наклеив оный хлебным мякишем. 8 октября он написал мне, что всю ночь проработал у стены, но смог вынуть всего один кирпич из-за трудности отделения кирпичей друг от друга. Он обещал продолжать, хотя, по его мнению, мы лишь ухудшим положение. Я отвечал, что уверен в обратном.
   Увы! На самом деле нельзя было быть уверенным ни в чём, но нам оставалось или действовать, или всё бросить. Я хотел выйти из того ада, куда меня заперла ужаснейшая тирания, и решился ни в коем случае не останавливаться.
   Работа отца Бальби была тяжёлой лишь в первую ночь, и чем далее, тем ему становилось легче. Всего он вынул тридцать шесть кирпичей.
   16 октября в десять часов утра, сидя за переводом оды Горация, услышал я громкие шаги над головой и три тихих удара. Это был условный знак. Монах трудился до вечера, а на следующий день написал, что потолок у меня состоит всего из двух настилов, и сегодня же дело будет сделано. Для окончательного завершения достаточно всего четверти часа.
   Я решил этой же ночью выйти из камеры и более в неё не возвращаться, ибо вдвоём можно было за три или четыре часа проделать в крыше Дворца Дожей дыру, и, выйдя наружу, использовать все случайные возможности, дабы спуститься на землю. Однако несчастливая моя судьба готовила мне ещё не одно препятствие.
   Последний раз я видел Лоренцо утром 31 октября и дал ему книгу для Бальби, которого предупредил, что он должен начать пробивать потолок в семнадцать часов.[9] На сей раз я ничего не опасался, так как узнал от Лоренцо, что инквизиторы и секретарь уже уехали из города.
   Пробил, наконец, назначенный час. За три минуты дыра пробита насквозь, к моим ногам падает осколок доски, и отец Бальби в моих объятиях. “Ваши труды окончены, — говорю я ему, — теперь моя очередь”. Мы поцеловались, он отдал мне пику и ножницы, чтобы состричь бороду.
   Я велел монаху остаться в моей камере, а сам проник в камеру графа, хотя дыра оказалась изрядно тесной. Взойдя, я сердечно расцеловал сего почтенного старца. Он спросил, в чём состоит мой замысел, и заметил, что действовал я всё-таки легкомысленно.
   — Я стремлюсь только вперёд, пока не обрету свободу или смерть.
   — Ежели вы намерены пробить крышу и спускаться по свинцовым листам, вам никогда не выйти, разве что у вас вырастут крылья. Мне недостаёт храбрости идти с вами, я остаюсь здесь и буду молить Бога помочь вам. — С этими словами он пожал мою руку.
   Я пошёл осмотреть большую крышу со стороны чердака. Попробовав пикой доски, я с радостью увидел, что они наполовину истлели и при ударах рассыпаются в пыль, так что менее чем за час можно было проделать достаточную дыру. Я возвратился в камеру и целых четыре часа употребил на разрезание простыней, одеял, матрасов и тюфяков. Из всего этого я свил верёвки и не преминул собственными руками завязывать узлы и удостоверяться в их прочности, ибо один лопнувший узел мог стоить нам жизни. Всего у меня получилось сто саженей верёвок.
   В каждом великом предприятии успех полностью зависит от некоторых предметов, и касательно оных глава всего дела не должен доверяться никому другому. Когда с верёвками было покончено, я сделал свёрток из моего костюма, шёлкового плаща, нескольких рубашек, чулок и платков, и мы перебрались в камеру графа. Я велел монаху завязать свои вещи, а сам отправился пробивать дыру на чердаке.
   К двум часам ночи безо всякой посторонней помощи дело моё было совершенно окончено — лаз оказался в два раза шире, чем нужно; я дошёл до свинцового листа, но не мог приподнять его, так как стыки были расклёпаны. Всё-таки с помощью монаха удалось сдвинуть один лист и завернуть его так, чтобы образовалась достаточная щель. Просунув в неё голову, увидел я, что всё на нашу беду освещено восходящим месяцем. Сию помеху надобно было пережидать, вооружившись терпением, до полуночи. В столь великолепную ночь на площади Св.Марка, конечно же, прогуливалось всё лучшее общество, и если бы мы вышли на крышу, тени наши достигали бы тротуаров и привлекли бы всеобщее внимание, особливо мессера-гранде и его шайки.
   Я твёрдо решил, что мы начнём спускаться не ранее захода луны, и просил у Бога помощи, но не молил о чуде. Луна заходила около пяти часов, а солнце вставало в тринадцать с половиною, так что для нас оставалось семь часов полной темноты, в течение коих, невзирая на тяжесть труда, мы могли исполнить оный.
   Я сказал отцу Бальби, что оставшиеся три часа можно провести в беседе с графом Асквино и прежде всего спросить у него в долг тридцать цехинов, которые были нужны для успеха всего предприятия не менее, чем моя пика. Монах отправился исполнить это поручение и через четыре минуты возвратился с известием, что граф желает поговорить со мною без свидетелей. Сей бедный старец для начала стал вкрадчиво уверять меня, будто для побега деньги вовсе не нужны, а у него на руках многочисленное семейство, и если я погибну, то пропадут и его деньги; жадность свою он пытался скрыть множеством прочего вздора. Я употребил полчаса на убеждения, каковые, несмотря ни на что, разбивались о стальную оболочку самой неколебимой из страстей. У меня недоставало жестокости применить к сему несчастному старцу силу. В заключение я сказал ему, что если он пожелает бежать с нами, то, подобно Энею, я вынесу его на руках. Но ежели он останется и будет просить Бога споспешествовать нам, то вознесёт ложную молитву, ибо не пожелал оказать самую простейшую помощь.
   Со слезами на глазах, кои не могли оставить меня бесчувственным, спросил он, хватит ли мне двух цехинов. Я отвечал, что лучше хоть сколько-нибудь, чем ничего. Граф дал мне эти деньги, но просил вернуть их, если, выйдя на крышу, мы почтём за наилучшее возвратиться в тюрьму. Я обещал это, удивляясь таковому предположению. Он совсем не знал меня, ибо я предпочёл бы умереть, нежели вернуться на то место, откуда никогда бы уже потом не смог выйти.
   Все приготовленные верёвки я разделил на два свёртка, после чего мы провели два часа за беседою, не без удовольствия напоминая себе об опасностях нашего предприятия. Для начала отец Бальби выказал всё своё благородство, десять раз повторив, будто я обманул его, когда убеждал в верности своего замысла, который на самом деле оказался никчёмным. Он нагло заявил, что ежели бы знал всё наперёд, то никогда не вывел бы меня из камеры. А граф с важностию семидесяти лет представлял за наиболее разумное не ввязываться в безнадёжное предприятие, угрожавшее самой жизни. Было очевидно, что его заботили те два цехина, которые он получил бы обратно, если бы уговорил меня остаться.
   Я спросил у графа перо, бумаги и чернил, имевшихся у него, несмотря на запрет, ибо для Лоренцо законов не существовало — за один экю он продал бы и самого Св.Марка. Письмо своё я предварил сим латинским эпиграфом:
   “Я не умру, а буду жить и возносить хвалу Всевышнему”.
   “Господам Инквизиторам Республики надлежит употреблять все средства, дабы не выпускать осуждённого из-под Свинца. Сей последний, будучи обязанным своим словом, также должен сделать всё от него зависящее, дабы доставить себе свободу. Их право основано на законе, право узника есть сама природа. Равно как не надобно им его согласие, так и он не должен спрашивать их соизволения, дабы возвратить себе свободу.
   Джиакомо Казанова, пишущий сие в горечи своего сердца, знает, что его может ожидать несчастие быть схваченным прежде, чем удастся ему покинуть пределы Республики, и тогда окажется он под мечом тех, от кого пытался спастись. Но если сие суждено ему, он призывает человеколюбие своих судей, дабы не отягощали они его участь наказанием за свойственное природе человека побуждение. Он умоляет, буде окажется схваченным, чтобы вернули всё ему принадлежащее и водворили в прежнюю его камеру. Написано за час до полуночи, без света, в камере графа Асквино, октября 31 дня 1756 года”.
   Луна уже зашла, и пора было уходить. Я привязал к шее отца Бальби половину верёвок, а на плечо — свёрток с его пожитками, и то же самое проделал с самим собой. Оставшись в одних жилетах и при шляпах, мы направились к лазу.

 
“И тогда мы вышли
созерцать звёзды”.
 

(Данте)

   Я вылез на крышу первым, отец Бальби следовал за мною. Встав на четвереньки, я с силою вонзил пику промеж двух свинцовых листов и, отогнув один, зацепился за него пальцами. Таким манером мне удалось подтянуться до самого верха крыши. Монах же вцепился в пояс моих панталон, и мне пришлось исполнять тягостную должность вьючного животного, которое к тому же тащит за собою ещё и повозку. Всё это происходило на крутой поверхности, сделавшейся скользкой вследствие обильного тумана.
   В середине сего опасного восхождения монах вдруг запросил остановки; один из его свёртков отвязался и, как он думал, ещё не вывалился за карниз. Первым моим побуждением было пнуть его ногой и отправить вслед за свёртком. Но, слава Богу, у меня достало хладнокровия не делать этого, ибо, оставшись один, я не смог бы спастись. На вопрос мой, что находилось в свёртке, уж не верёвки ли, он объяснил, что завернул туда одну рукопись, найденную им на тюремном чердаке, посредством которой можно было обогатиться. Я еле внушил ему, что даже один шаг назад может погубить нас. Бедняга вздохнул, и мы продолжали карабкаться.
   Преодолев с величайшим трудом пятнадцать или шестнадцать свинцовых листов, достигли мы самого конька крыши, на который я уселся верхом, а монах последовал моему примеру. Спины наши были обращены к Сан-Джордже-Маджоре, а в двухстах шагах от себя мы видели купола Св.Марка, который составляет часть Дворца и есть не что иное, как часовня дожа. Ни один монарх в мире не может похвалиться столь прекрасной придворной церковью. Я прежде всего освободился от своей ноши и пригласил к тому же моего сотоварища. Он подложил верёвки под себя, а потом ему вздумалось снять шляпу, но из-за неловкого движения она выпала и покатилась вниз по крыше, чтобы присоединиться в канале к уже оброненному свёртку. Бедняга был в отчаянии.
   — Дурной знак! — простонал он. — Мы едва начали, а я уже без рубашки, шляпы и драгоценной рукописи с любопытнейшим описанием всех празднеств во Дворце Республики.
   Я велел монаху оставаться на месте и с пикой в руке, не слезая с конька, без труда продвинулся по всей крыше. Почти час осматривал я её со всех сторон, но нигде не увидел  ничего, за что можно было бы зацепить верёвку. Я чувствовал себя в совершенной растерянности.
   Надобно было на что-то решаться: или выходить каким-нибудь образом, или вернуться в тюрьму, может быть навсегда, или, наконец, утопиться в канале. При таком выборе многое зависело от случая. Взгляд мой остановился на одном из слуховых окон со стороны канала. Оно было достаточно удалено от того места, в котором мы вышли на крышу и, следственно, располагалось не над тюрьмой, а над теми апартаментами дворца, где утром принято отпирать двери. Я не сомневался, что дворцовые служители, даже если бы мы были замечены и приняты за величайших злодеев, не только не отдали бы нас в руки правосудия, но и всячески споспешествовали бы нашему бегству. Столь ужасной была инквизиция в глазах каждого.
   Итак, надлежало осмотреть сие слуховое окно. Я осторожно соскользнул вниз и, усевшись верхом на его крышу и вытянув шею, увидел, что оно забрано маленькой решёткой, позади коей было оконце из квадратиков стекла в свинцовом переплёте. Решётка, несмотря на малую свою толщину, показалась мне при отсутствии пилки непреодолимым препятствием. Я начал уже падать духом.
   Читатель-философ! Если ты хоть на миг поставишь себя в моё положение, если ты проникнешься теми страданиями, кои выпали мне в течение пятнадцати месяцев, если подумаешь об опасностях, подстерегавших меня на свинцовой крыше, где малейшее неловкое движение грозило потерею жизни, наконец, если возьмёшь в соображение, что у меня оставалось всего несколько часов на преодоление возраставших с каждым шагом трудностей и что при вполне вероятной неудаче ожидало меня усугубление жестокости неправедного трибуната, тогда то признание, каковое хочу я сделать тебе во всей чистоте истины, не может унизить меня в твоих глазах.
   Колокол Св.Марка, пробивший как раз полночь, был тою силою, которая подобно сокрушительному толчку пробудила мой разум и заставила выйти из угнетавшей мой разум нерешительности, Я вспомнил, что в наступающий день празднуют всех святых, а значит, и моего небесного покровителя, буде у меня есть таковой. Но, должен признаться, куда более подбодрило меня земное предсказание любезного моего Ариосто: Fra il fin d'ottobre e il capo di novembre.[10]
   Звук колокола показался мне говорящим талисманом, который призывал меня к действию и обещал победу. Улёгшись на живот и свесившись над решёткой, просунул я свою пику под оконницу, стараясь выломать её целиком. Через четверть часа цель была достигнута, и неповреждённая решётка оказалась в моих руках. Окно я разбил без всяких затруднений, хотя и поранил до крови левую руку.
   С помощью моей пики я вновь забрался на конёк крыши и возвратился к тому месту, где оставил своего сотоварища. Он был в яростном отчаянии и осыпал меня самыми последними ругательствами за то, что я так надолго бросил его. Он ждал лишь семи часов, дабы вернуться в тюрьму.
   — А обо мне вы подумали?
   — Я полагал, что вы свалились с высоты.
   — И вместо радости видеть меня встречаете проклятиями?
   — Что вы так долго делали?
   — Идите за мною и увидите.
   Взяв свои свёртки, я направился к слуховому окну, и когда мы приползли туда, рассказал Бальби о сделанных мною розысках, спросив при этом его мнение о том, как лучше всего забраться внутрь чердака. Сие не представляло трудности для одного из двоих, ибо другой мог спустить его на верёвке, но непонятно, что оставалось потом делать первому. Поелику мы не знали, сколь велико расстояние от окна до пола, легко было переломать руки и ноги. На это спокойное моё рассуждение, выраженное самым дружественным тоном, сей скот ответствовал: “Спускайте сначала меня, а потом у вас будет время придумать, как быть дальше”.
   Признаюсь, первым моим побуждением было вонзить в него пику, но, благодаря доброму моему гению, я удержался и не обратил к нему ни слова упрёка. Вместо того достал я из свёртка верёвку и, подвязав его подмышки, спустил вниз до крыши слухового окна. Потом велел влезть в оное по пояс, а за сим спустился туда же и сам. Лёжа на слуховом окне и крепко держа верёвку, я опустил монаха на пол чердака. Расстояние до него оказалось футов пятьдесят, и было бы безрассудно рисковать, прыгая с такой высоты.
   Не зная, на что решиться, и надеясь лишь на вдохновение, я снова вскарабкался до конька крыши и, заметив оттуда место, которое ещё не осматривал, направился к нему. Это была площадка возле большого слухового окна, недавно перекрытая новыми свинцовыми листами. Здесь же стоял таз с застывшей штукатуркой и достаточно длинная лестница, по которой можно было бы спуститься мне к своему сотоварищу. Привязав верёвку за первую ступень, подтащил я сию неудобную ношу к нашему слуховому окну. Теперь предстояло засунуть внутрь эту двенадцатисажённую махину.
   Лестница с одной стороны упиралась в окно, а другой конец на одну треть свисал за карниз. Я пытался затащить её внутрь, но она входила только по пятую ступеньку, а дальше упиралась в крышу окна изнутри, и никакими силами невозможно было продвинуться дальше. Оставался только один способ: приподнять наружный конец, чтобы лестница соскользнула вниз под собственным весом. Но в таком случае она осталась бы после нас и позволила бы стражникам напасть на наш след.
   Поелику помощников у меня не было, решился я сам приподнять конец от карниза и для сего с пикой в руках соскользнул вниз вдоль лестницы. Лёжа на животе и упираясь ногами в мраморный карниз, нашёл я в себе силы приподнять её на полфута и толкнуть вперёд. При этом она вошла в окно ещё на один фут и, как понятно читателю, тяжесть для меня значительно уменьшилась. Теперь надо было всунуть лестницу ещё на два фута, а после сего я смог бы, уже сидя на окне, при помощи верёвки окончить всё дело. Я встал на колени, с силою упёрся в лестницу, но вдруг стал скользить, так что ноги мои оказались за пределами крыши, и я повис на локтях.
   Ужасное мгновение, заставляющее меня содрогаться и по сей день! Чувство самосохранения помогло мне употребить все силы, дабы сдержать падение, и каким-то чудом я преуспел в этом. Зато лестница от сего злополучного случая продвинулась вперёд более чем на три фута и прочно заклинилась. Лёжа на карнизе низом живота, закинул я через него правую ногу и утвердил сначала одно колено, а потом другое и оказался таким образом вне опасности. Однако то чрезмерное усилие, каковое должен был я приложить для сего, произвело столь болезненную судорогу, что лишился я употребления всех своих членов. Однако же, не теряя головы, выждал я в неподвижности, пока не пройдёт сия зловредительная напасть. Ужасные мгновения! Минуты через две, несколько оправившись и обретя дыхание, я осторожно приподнял лестницу и, наконец, смог поставить её вдоль крыши слухового окна. Имея достаточно сведений из законов рычага и равновесия, я без труда вдвинул внутрь всю лестницу, и сотоварищ мой принял в свои руки нижний её конец. Я сбросил на чердак верёвки и все наши пожитки и спустился сам, после чего убрал лестницу. Затем мы вместе с монахом приступили к обследованию окружавшего нас тёмного помещения, которое имело шагов тридцать длины и двадцать ширины.
   В одном конце оказалась зарешеченная дверь, что нас испугало, но ручка подалась, и дверь отворилась. За ней был зал, в котором стоял большой стол, а вокруг него табуреты и стулья. Мы нащупали также несколько окон. Отворив одно из них, увидели мы звёздное небо, освещавшее лишь пропасти между куполами. Даже на миг нельзя было вообразить, что здесь возможно спуститься вниз. Я не узнал и самого этого места. Мы закрыли окно и возвратились к своим пожиткам. Безмерно утомлённый, я повалился на пол и предался охватившему меня сладостному сну, коему не смог бы противиться даже под угрозой смерти.
   Проспал я три с половиной часа и едва проснулся лишь от воплей и трясений моего монаха. Он сказал, что уже пробило двенадцать часов[11] и совершенно невообразимо, как можно спать в таких обстоятельствах. Но ничего удивительного: уже два дня как состояние крайнего возбуждения не давало мне ни взять в рот хотя бы крошку съестного, ни сомкнуть глаз, а приложенные мною почти сверхчеловеческие усилия свалили бы любого. Сон восстановил прежние мои силы. К тому же заметно просветлело и можно было действовать с большей уверенностью и поспешанием.
   Оглядевшись вокруг, я воскликнул: “Да ведь это уже не тюрьма, и отсюда должен быть беспрепятственный выход!” В тёмном углу насупротив зарешеченной двери обнаружилась ещё одна. Я нащупал замочную скважину, просунул внутрь мою пику и, нажав три-четыре раза, открыл дверь. Мы взошли в небольшую комнату, где на столе лежал ключ. Я вставил его в следующую дверь, но она оказалась открытой. Монах принёс наши свёртки и, положив ключ на место, мы вышли на галерею, в стенах которой было много ниш, наполненных бумагами. Мы попали в архив. Я обнаружил маленькую каменную лесенку и спустился вниз. За ней была другая, а далее застеклённая дверь, за которой оказался знакомый мне зал — канцелярия дожа. Я отворил окно, здесь уже не составляло никакого труда спуститься, однако в таковом случае я оказался бы среди лабиринта маленьких двориков, окружающих собор Св.Марка. Боже сохрани попасть туда! На столе лежал железный инструмент с деревянной ручкой, служивший для протыкания дырок в пергаментах, к которым шнуром привешивали свинцовые печати. С его помощью я открыл ящик стола и нашёл письмо, сообщавшее проведитору Острова Корфу о назначении трёх тысяч цехинов на восстановление старой крепости. Однако самих цехинов тут не оказалось. Только один Бог знает, с каким наслаждением я завладел бы ими, сочтя их даром небес, не говоря уже о неотъемлемом праве завоевателя.
   Подойдя к дверям канцелярии, я попробовал сломать замок своей пикой, но это оказалось невозможно, и надобно было скорее проделать дыру в одной из створок. Я принялся что есть силы крушить и колоть её. Монах помогал мне сколь мог найденным пробойником, постоянно вздрагивая от звука ударов, громко разносившихся вокруг. Мы подвергались великой опасности, но иного выхода не было. Через полчаса дыра наша достаточно расширилась, да и увеличить её без пилы я всё равно не смог бы. На края было страшно смотреть, они ощетинились острыми осколками, словно нарочно сделанными, чтобы царапать тело и рвать одежды. Дыра находилась на высоте пяти футов. Подставив рядом два табурета, мы взлезли на них, и монах с прижатыми к груди руками головою вперёд просунулся в дыру, а я при этом толкал его ноги, не опасаясь неожиданностей, ибо знал здешнее место. Когда сотоварищ мой выбрался наружу, я перекинул ему наши пожитки за исключением верёвок, потом поставил третий табурет поверх двух и, забравшись на него, влез по низ живота в дыру, что было весьма затруднительно из-за узости сей последней и отсутствия для меня какой-либо точки опоры. Я велел монаху тащить меня к себе, пусть даже разодранного на куски. Он повиновался, а мне пришлось терпеть ужасную боль от острых зазубрин, царапавших до изобильного кровотечения мои бока и ноги.
   Выбравшись к великому моему удовольствию через дыру, поспешил я собрать свои пожитки и сразу попал в узкий проход, ведший к большим дверям Королевской лестницы. Сии последние оказались заперты, и с первого же взгляда я понял, что без катапульты или порохового заряда тут делать нечего. Пика моя словно говорила: Hic fines posuit — я тебе уже ничем не помогу. Она была орудием моей свободы, достойным места на алтаре Избавления.
   Спокойный и отрешённый, опустился я на пол, приглашая монаха последовать моему примеру и сказал: “Своё дело я исполнил, теперь очередь за Богом и фортуною. Не знаю, придут ли дворцовые подметальщики сегодня, в день Всех Святых, и завтра, в день Усопших. Если хоть кто-нибудь явится, я сразу же выскочу, как только откроют двери, а вы последуете за мною. Но если никого не будет, не двинусь с места, хотя бы пришлось умереть с голода”.
   При этих словах моих бедняга пришёл в ярость и стал обзывать меня сумасшедшим, совратителем, обманщиком, лжецом. Я не прерывал его и сохранял полное спокойствие. Тем временем пробило тринадцать часов. После моего пробуждения на чердаке прошёл лишь один час.
   Прежде всего я беспокоился о том, как мне переменить одежду. Отец Балъби имел вид крестьянина, и всё у него осталось в целости: ни лохмотьев, ни крови на его красном фланелевом жилете и фиолетовых кожаных панталонах. Мой же вид мог вызвать лишь ужас или сострадание. Я был весь в крови, платье висело лохмотьями, ободранные о карниз крыши колени кровоточили. В проломе канцелярской двери я порвал жилет, рубашку, панталоны и сильно поранил ноги. Разорвав платки на лоскутья, я как мог перевязал свои раны, после чего надел мой великолепный костюм, который посреди зимы выглядел весьма комично.
   Кое-как я спрятал волосы в чехол, натянул белые чулки, кружевную рубашку, ещё две таких же поверх неё, рассовал чулки и платки по карманам, а всё остальное бросил в углу. Свой великолепный плащ я накинул на монаха, и он выглядел так, будто украл его. Меня же можно было принять за человека, который после бала провёл ночь в дурном месте. Лишь перевязанные колени портили мой не по сезону изысканный наряд, завершавшийся великолепной шляпой с золотыми испанскими кружевами и белым пером.
   Облачившись в сей наряд, я отворил одно из окон. Первыми заметили меня шатавшиеся по двору бездельники, поразившиеся, как такая фигура в столь ранний час оказалась во дворце и побежавшие сообщить об этом привратнику. Наверное, сей последний подумал, что он мог нечаянно запереть кого-нибудь накануне и, сходив за ключами, подошёл к дверям. Я ругал себя, что показался в окне, не зная ещё, сколь благоприятную службу сослужил мне этот случай. Монах же не переставал говорить глупости, я сел подле него, и в это время услышал звук ключей. Я велел ему закрыть рот и встать позади меня; потом вынул из-под камзола мою пику и расположился таким образом, чтобы сразу же выбежать, как только откроется дверь. Я молил Бога, лишь бы сей человек не сопротивлялся, ибо тогда мне пришлось бы пришибить его.
   Дверь отворилась, и при виде меня бедняга замер, словно окаменелый. Пользуясь его оцепенением, не произнося ни слова, я быстро спустился по ступеням, сопровождаемый монахом. Стараясь не бежать, но идти елико возможно быстрее, направился я по великолепной лестнице Гигантов, не обращая внимания на крики отца Бальби: “Бежим в собор!”
   Двери собора были от нас не далее двадцати шагов, но в Венеции церкви уже перестали быть местом убежища. Монах знал это, однако страх лишил его памяти.
   Я пошёл прямо через Королевские ворота и, ни на кого не глядя, дабы не привлекать излишнее внимание, пересек маленькую площадь, вышел на берег и сел в первую же гондолу, громко крикнув лодочнику: “Мне надо в Фузину, зови скорее второго гребца!”
   Странная фигура Бальби, без шляпы и в великолепном плаще, моё летнее одеяние, всё это делало меня похожим на шарлатана или астролога. Обогнув таможню, гондола вошла в канал Джудекку, который ведёт и в Фузину, и в Местре, куда на самом деле я хотел попасть. Когда мы прошли половину канала, я спросил у кормового гребца:
   — Мы будем в Местре до четырёх часов?
   — Сударь, вы сказали плыть в Фузину.
   — Ты сошёл с ума. Я говорил о Местре.
   Второй гребец подтвердил мою ошибку, а мой дурень-монах, ревностный христианин и великий друг истины, не уставал повторять, что я неправ. У меня было искушение как следует двинуть ему ногой за его глупость, но вместо этого я лишь громко расхохотался, согласившись, что, может быть, я оговорился, но надобно мне всё-таки в Местре. Гондольер ответил, что готов доставить меня хоть в Англию. “Мы будем там через три четверти часа. Течение и ветер нам благоприятствуют”.
   Вполне удовлетворённый, я стал смотреть на канал, который показался мне как никогда прекрасным, особливо же потому, что в нашу сторону не плыло ни единого судна. Стояло великолепное утро, первые лучи солнца пронизывали чистый воздух. Молодые гребцы легко и сильно работали вёслами. Вспомнив тяжесть сей ночи, все избегнутые опасности и те благоприятные для меня случайности, кои вывели нас на свободу, восчувствовал я столь сильное волнение и благодарность Всевышнему, что не мог удержать полившиеся градом слёзы.
   Наконец, мы были в Местре. На почте лошадей не нашлось, но стояло много извозчиков, которые ездят ничуть не хуже. Я нанял одного из них, взявшегося за час с четвертью довезти меня до Тревизо. Через три минуты лошади были готовы, и я обернулся, чтобы пригласить отца Бальби садиться в экипаж, но его не было. Я велел конюху сходить за ним, намереваясь строго выговорить ему, даже если он отошёл по естественной нужде. Мне сказали, что его нигде нет. Я был в ярости и хотел бросить монаха, чего он вполне заслуживал, но человеколюбие удержало меня. Я вышел из экипажа и принялся за расспросы. Все его видели, но никто не знал, где он. Я пробежал по главной улице, и внутренний голос надоумил меня заглянуть в окно одной кофейни, где я и увидел сего несчастного. Он стоял у прилавка с чашкой шоколада и подлащивался к служанке, а когда увидел меня, показал на девицу, присовокупив, что она очень мила, после чего предложил мне угоститься шоколадом и заплатить за нас обоих, поскольку у него нет ни гроша. Подавив своё негодование, я сжал его руку так, что он побледнел, и сказал ему: “Мне не хочется. Поспешайте”. Едва сдерживаясь, я заплатил, мы вышли и сели в экипаж, но не проехали и десяти шагов, как нам повстречался один из здешних жителей, некий Бальби Томаси, имевший репутацию человека, близкого к Инквизиции Республики. Он знал меня и, подойдя, воскликнул:
   — Как, сударь, вы здесь? Рад видеть вас. Значит, вы сбежали? Как вам это удалось?
   — Сударь, я не сбежал. Меня отпустили.
   — Но это невозможно. Только вчера я был у синьора Гримани и, конечно, узнал бы об этом.
   Читатель, вам легче понять моё состояние в ту минуту, нежели мне описать его. Я попался человеку, получавшему деньги за то, чтобы схватить меня. Ему достаточно было только мигнуть первому же из сыщиков, которыми кишел весь Местре. Я попросил его говорить тише и, выйдя из экипажа, пригласил отойти в сторону. Когда мы зашли на зады какого-то дома, где вокруг никого не было, и остановились у канавы, откуда начиналось уже чистое поле, я вытащил свою пику и схватил его за воротник. Он же, дёрнувшись, вырвался от меня и перепрыгнул через канаву, после чего, не оборачиваясь, побежал со всех ног прямо в  поле. Когда он несколько удалился, то замедлил свой бег, оглянулся и, как пожелание мне доброго пути, послал несколько воздушных поцелуев. Едва он скрылся из виду, я вознёс хвалу Господу, что проворство сего человека избавило меня от преступления, ибо я намеревался прикончить его. К тому же по всем признакам он не замышлял ничего дурного.
   Положение моё было ужасно: я оказался один на один противу всех сил Республики. Подавленный, как и всякий человек, только что избежавший великой опасности, я с презрением посмотрел на беспутного монаха, который и сам понял, какому риску подвергались мы по его вине. Он не осмеливался открыть рот, а я ломал себе голову, как бы избавиться от этой дубины. Мы без приключений приехали в Тревизо, и я велел начальнику почты приготовить мне к семнадцати часам[12] двух лошадей и экипаж. Однако же истинное моё намерение было не таково, ибо, во-первых, я не имел денег и, кроме того, опасался преследования. Трактирщик спросил меня, подавать ли завтрак, в чём я крайне нуждался для поддержания жизни, но у меня недостало на то храбрости: четверть часа задержки могли оказаться фатальными, и мне пришлось бы казниться до конца жизни, ибо только глупец, вырвавшись на свободу, не может спрятаться от четырёхсот тысяч преследователей.
   Я прошёл через ворота Св.Фомы, делая вид, будто прогуливаюсь, и, пройдя милю по большой дороге, свернул в поля, чтобы уже не выходить, пока не окажусь за пределами Республики. Самый короткий путь лежал через Бассано, однако я предпочёл более кружный, поелику в ближайшем месте границы меня могли поджидать, но вряд ли кому-либо придёт в голову делать это на самой дальней Фельтринской дороге, ведшей к владениям епископа трентского.
   Через три часа ходьбы я упал на землю совершенно обессиленный. Дабы не умереть с голоду, мне надобно было хоть что-нибудь съесть. Я велел монаху снять плащ и сходить на оказавшуюся поблизости ферму, чтобы купить еду. Дал я ему и денег. Он пошёл, но не преминул сказать, что почитал меня более храбрым. Несчастный не имел представления, в чём заключается храбрость. Но монах был сильней меня и, конечно же, перед выходом из камеры как следует наполнил себе желудок. Кроме того, он выпил в кофейне шоколада.
   Добрая фермерша прислала с крестьянкой достаточный обед, который обошёлся мне в тридцать венецианских грошей. Насытившись и чувствуя, как мною овладевает сон, я поспешил снова пуститься в путь. После четырёх часов ходьбы мы остановились на задах какой-то деревушки и узнали, что удалились от Тревизо на двадцать четыре мили. У меня уже не оставалось сил, ноги распухли, и башмаки изодрались. Оставался только один час светлого времени. Улёгшись в тени деревьев, держал я перед отцом Бальби следующую речь:
   — Мы пойдём в Борго-ди-Вальсугано, это первый город за пределами Республики. Там для нас будет безопасно, как в Лондоне, и мы сможем дать себе отдых. Но чтобы попасть туда, надобно соблюсти необходимые предосторожности, и прежде всего нам следует разделиться. Вы пойдёте лесом Мантелло, самым лёгким и коротким путём; я, напротив, долгим и трудным, через горы. Кроме того, у вас есть деньги, у меня их нет. Я дарю вам мой плащ, который можно сменять на балахон и шапку, и тогда все будут принимать вас за крестьянина, благо и лицо у вас подходящее. Вот все деньги, оставшиеся у меня от двух цехинов графа Асквино, берите их. Вы будете в Борго послезавтра вечером, я присоединюсь к вам через двадцать четыре часа. Ждите меня в первом трактире по левую руку. А сейчас я должен отоспаться в хорошей кровати, и Провидение как-нибудь поможет мне. С вами же это невозможно. Теперь нас ищут повсюду и разосланы подробные приметы, так что нас схватят в любом трактире, если мы появимся вдвоём. Вы видите, в каком я состоянии, мне не обойтись без десяти часов отдыха. Ступайте и предоставьте меня самому себе, я сам найду убежище в сих окрестностях.
   — Я ожидал этого, — ответил Бальби, — но могу лишь напомнить ваши слова, когда я дал уговорить себя. Вы обещали, что мы не расстанемся, и посему не надейтесь на это: ваша участь будет моею, а моя вашею. За деньги мы найдём добрый ночлег. Нам только не нужно заходить в трактиры и тогда нас не схватят.
   — Так вы решительно отказываетесь последовать моему доброму совету, внушённому разумной осторожностью?
   — Да, вполне решительно.
   — Ладно, посмотрим.
   Хотя не без труда, я поднялся и, смерив высоту его роста, отметил оную на земле. Потом, вытащив пику, согнулся в три погибели и с величайшим хладнокровием, не обращая внимания на вопросы монаха, принялся рыть. Через четверть часа я с жалостью посмотрел на него и сказал, что как добрый христианин советую ему поручить свою душу Господу. “Ибо я зарою вас здесь живого или мёртвого, а если вы окажетесь сильнее меня, то таковою будет моя участь. Вот на какую крайность вынуждает меня ваше бессмысленное упрямство. Но вы можете спастись, я не побегу за вами”.
   Поелику он ничего не отвечал мне, я возобновил своё дело, хотя и начинал уже опасаться, как бы сей скот не вынудил меня расправиться с ним, на что я уже твёрдо решился.
   Наконец он наклонился ко мне, но, не угадывая его намерений, я наставил на него свою пику, хотя опасаться было нечего. “Я сделаю всё, как вы хотите”, — сказал он. Мы тут же обнялись, и я отдал ему все свои деньги, подтвердив обещание найти его в Борго. Несмотря на то, что у меня не осталось ни гроша и предстояло переправляться через две реки, я поздравил себя с избавлением от общества сего человека, ибо не сомневался, что в одиночку сумею выбраться за пределы любезной моей Республики.
 

XIII
ЛОТЕРЕЯ ВОЕННОЙ ШКОЛЫ
1756 год

   Вот я и снова в Париже, этом единственном городе, каковой принуждён я почитать своим отечеством, ибо отныне невозможно и помыслить о возвращении туда, где волею случая произошёл я на свет. Неблагодарное отечество, вопреки всему любезное мне, то ли из-за предрассудка любить те места, где протекли первые наши годы, каковые обладают над нами магической властью, то ли и впрямь Венеции присуще несравненное очарование. Но сей громадный Париж есть место страданий или счастия, смотря по тому, как взяться здесь за дело. И лишь от меня одного зависит уловить, откуда дует ветер.
   Я был не новичком в Париже, читатели знают о проведённых там мною двух годах. Однако должен признаться, что, не имея тогда иной цели, нежели убивать время, занимался я лишь вещественною стороною наслаждений, среди коих и проходили почти все мои дни. Посему фортуна, волочиться за коею не давал я себе большого труда, не открыла для меня своё святилище. Теперь же надобно было изъявить ей более почитания, дабы стать одним из тех, кого осыпает она своими дарами. Ведь чем более приближаешься к солнцу, тем ощутительнее благодеяние его лучей. И дабы чего-то достичь, предстояло мне употребить все свои физические и душевные способности, не пренебрегать обществом великих мира сего, владеть собою и окрашиваться в цвета тех, коим полезно будет мне понравиться. Дабы следовать сей диспозиции, почёл я необходимым избегать того, что в Париже называют дурным обществом, и оставить все прежние свои привычки и претензии, из-за которых у меня появились бы враги, не замедлившие рекомендовать меня человеком неосновательным и мало пригодным для сколько-нибудь важной должности.
   “Я буду осмотрителен и в поведении, и в словах, — говорил я себе, — и смогу тогда пожать плоды доброй репутации”.
   Касательно насущных своих нужд у меня не было причин для беспокойства, ибо я мог рассчитывать на ежемесячный пансион в сто экю, которые посылал мне мой приемный отец, добрый и щедрый синьор Брагадино. Сих денег должно было хватить мне в ожидании лучшего, ибо в Париже, если умеешь ограничивать себя, можно тратить немного и пристойно выглядеть. Самое существенное состоит в том, чтобы всегда быть хорошо одетым и иметь приличную квартиру, ведь во всех больших городах надобна соответственная внешность, по которой и составляют о вас мнение. Мои затруднения касались только повседневных надобностей, ибо у меня не было ни костюма, ни белья, одним словом, совершенно ничего.
   Ежели читатель припомнит мои сношения с французским посланником в Венеции, то почтёт вполне естественным, что первою моею мыслью было обратиться к нему, тем паче он занимал высокое положение, а я знал его достаточно, дабы надеяться на вспомоществование.
   Догадываясь заранее, что монсеньор всегда занят, я, заготовив письмо, на следующий же день явился во дворец Бурбон и отдал оное швейцару с присовокуплением моего адреса. Большего не требовалось, и я удалился.
   Между тем везде, куда бы я ни приходил, надобно было рассказывать о моём бегстве из-под Свинца. Это превратилось уже в повинность, не менее тяжкую, чем сам побег, ибо даже в кратком изложении требовалось на это не менее часа. Но положение моё вынуждало угождать любопытствующим, дабы возбудить в них интерес к моей персоне.
   Ответ на мою записочку не замедлил. Я получил небольшое письмецо, в котором содержалось приглашение на два часа пополудни. Легко догадаться, что я не запоздал и был принят Его Превосходительством с величайшей любезностью. Г-н де Берни изъявил своё удовольствие видеть меня победителем, равно как и иметь возможность быть мне полезным.
   Я сказал г-ну де Берни, что известные ему со слов нашей приятельницы обстоятельства моего бегства из-под Свинца совершенно ложны, и я возьму на себя смелость изложить оные на бумаге и во всех подробностях нарочно для него. Он просил не забыть об этом обещании и одновременно с самым любезным видом вложил мне в руку свёрток со ста луидорами, присовокупив, что подумает о моих делах и незамедлительно известит меня, как только у него будет что сказать мне.
   Снабжённый достаточными средствами, я сразу же занялся своим гардеробом и после необходимых покупок принялся за дело, так что уже через восемь дней смог послать моему щедрому покровителю историю моего бегства с просьбою употребить её по его усмотрению для того, чтобы заинтересовать в мою пользу всех влиятельных особ.
   Через три недели министр призвал меня и сообщил, что говорил обо мне с синьором Эриззо, венецианским посланником, и сей последний ничего противу меня не имеет, но, не желая ссориться с инквизиторами Республики, принимать меня не будет. Отнюдь в нём не нуждаясь, я нисколько не был огорчён этим обстоятельством. Затем г-н де Берни рассказал, что представил мою историю маркизе де Помпадур, которая вспомнила обо мне, и он обещал при первой же оказии представить меня сей могущественной даме.
   — Вы можете, любезный Казанова, — присовокупил Его Превосходительство, — представиться господину де Шуазелю и генеральному контролёру де Булоню. Вас благосклонно примут и, употребив немного здравого рассудка, вы придумаете, как извлечь для себя пользу из сего последнего. Изобретите что-нибудь для увеличения королевских доходов, избегая сложностей и пустой игры воображения. Если то, что вы напишете, будет достаточно кратким, я скажу вам моё мнение.
   Ушёл я от министра удовлетворённый и исполненный благодарности, но в чрезвычайном недоумении касательно изыскания новых доходов для короля. У меня не было ни малейших сведений по финансовой части, и я понапрасну истязал воображение. Всё, что возникало в моей голове, не выходило за пределы тех же гнусных и бессмысленных налогов. Повертев подобные мысли так и сяк, я отбрасывал их.
   Первый визит был к г-ну де Шуазелю. Он принял меня за туалетом, занятый писанием бумаг, в то время как камердинер причёсывал его. Он оказался столь любезен, что несколько раз прерывал свои занятия вопросами ко мне. Однако когда я отвечал, Его Превосходительство продолжал дела, как будто никого тут и не было. Весьма сомнительно, чтобы он мог уследить за моими рассуждениями, хотя иногда вроде бы и удостаивал меня взглядом, но, очевидно, его глаза и мысли сосредоточивались на разных предметах. Впрочем, при столь странной манере принимать посетителей, по крайней мере меня, г-н де Шуазель был человеком большого ума.
   Закончив своё писание, он обратился ко мне на итальянском языке и, сказав, что г-н де Берни отчасти рассказывал ему о моём бегстве, присовокупил:
   — Объясните мне, как вам это удалось.
   — Монсеньор, такой рассказ довольно продолжителен, а мне кажется — Ваше Превосходительство весьма заняты.
   — Расскажите вкратце.
   — Сколь бы я ни старался, мне надобно два часа.
   — Подробности можно отложить до следующего раза.
   — В моей истории интересны только подробности.
   — При желании всё можно укоротить, нисколько не упуская интереса.
   — Хорошо. С моей стороны было бы невежливо всё время отказываться. Я могу сказать только, что инквизиторы Республики заперли меня под Свинец; что через пятнадцать месяцев и пятнадцать дней мне удалось пробить крышу; что через слуховое окно, преодолевая тысячи препятствий, я проник в канцелярию и взломал там двери, а после сего подвига вышел на площадь Св.Марка, оттуда к причалу и на гондоле достиг материка. Затем я направился прямо в Париж и теперь имею честь свидетельствовать Вашему Превосходительству моё нижайшее почтение.
   — Но... Что значит Свинец?
   — Монсеньор, для объяснения надобно не менее четверти часа.
   — Как вам удалось пробить крышу?
   — Рассказ об этом займёт полчаса.
   — Почему вас арестовали?
   — Это долгая история, монсеньор.
   — Может быть, вы правы, и всё дело в подробностях.
   — Об этом я имел честь заметить Вашему Превосходительству.
   — Сейчас я должен ехать в Версаль, но мне будет приятно иногда видеть вас у себя. А пока, господин Казанова, можно подумать, чем я могу быть вам полезен.
   Я был почти оскорблён тем, как г-н де Шуазель принял меня, но последние слова его и особливо дружественный их тон помогли мне успокоиться.
   Я вышел от него хотя неудовлетворённый, но и без досады.
   От сего вельможи отправился я к г-ну де Булоню, который оказался прямой противоположностью герцога, как в отношении манер, так и одеяния. Он принял меня с чрезвычайной любезностью и начал комплиментом по поводу уважения ко мне аббата де Берни и особливо к способностям моим по части финансов. Я понимал, что никакая другая лесть не могла бы быть более безосновательной и лишь с трудом мог удержаться от смеха. Добрый мой гений хранил меня.
   Рядом с г-ном де Булонем сидел старик, все черты которого были отмечены печатью благородства и возбуждали во мне истинное почтение.
   — Изложите ваши соображения, — обратился ко мне генеральный контролёр. — Запиской или же устно, как вам будет угодно. Я вполне расположен принять ваши мнения. А это господин Пари дю Вернэ, которому надобно двадцать миллионов для его военной школы. Дело касается того, как добыть эти деньги, не отягощая государство и не залезая в королевскую казну.
   — Сударь, один Бог обладает способностью творения.
   — Однако же, не будучи Богом, я иногда кое-что создавал, — вступил в разговор г-н дю Вернэ. — Впрочем, времена сильно переменились.
   — Конечно, всё намного усложнилось, — согласился я, — но, несмотря на трудности, у меня в голове есть одно дело, которое может дать королю сто миллионов.
   — А во сколько это обойдётся ему?
   — Только лишь расходы на взимание.
   — Значит, сии деньги должна доставить вся нация?
   — Да, но вполне добровольно.
   — Я знаю, о чём вы думаете.
   — Сие весьма удивительно, сударь, ибо я никому не сообщал о своих соображениях.
   — Ежели вы свободны, сделайте мне честь отобедать завтра у меня. Я покажу вам ваш проект, который почитаю превосходным, но, по моему мнению, ему противостоят непреодолимые трудности. Однако же мы поговорим о нём. Вы будете?
   — Почту для себя за честь.
   — Очень хорошо, я жду вас в Плэзансе.
   Когда собеседник мой откланялся, г-н де Булонь принялся восхвалять таланты и порядочность сего старца. Он был братом г-на де Монмартеля, коего молва выдавала за отца маркизы де Помпадур, ибо он состоял любовником мадам Пуассон одновременно с г-ном Ле Норманом.
   Выйдя от генерального контролёра, я пошёл прогуляться в Тюильри и размышлял о том капризе фортуны, каковой выпал на мою долю. Мне говорят, что надобно двадцать миллионов; я похваляюсь способностью доставить сто, не имея ни малейшего представления, как это сделать; некая знаменитость, изощрённая в подобного рода делах, приглашает меня к обеду, обещая доказать, что проект мой ему известен! Все это выглядело, как неуместная шутка, но именно вследствие сего соответствовало моей манере действовать. Если он намеревается выведать мой секрет, посмотрим, кто кого перехитрит. Коль скоро проект будет изложен, я смогу выбирать по вдохновению минуты — согласиться или сказать, что он ошибся. Если суть дела окажется доступной моему пониманию, возможно, я сумею добавить кое-что от себя; в противном случае можно укрыться за многозначительным молчанием, каковое иногда оказывает своё действие. Во всяком случае, не будем отвергать милости фортуны.
   Аббат де Берни рекомендовал меня г-ну де Булоню как финансиста с единственной целью, чтобы я был им принят. Но мне недоставало употребления тех слов, кои надобны для рассуждения по этой части, ибо многие, не зная ничего, кроме общепринятых выражений, превосходно устраиваются. Но что поделаешь, надобно показывать хорошую мину при плохой игре. На следующий день я взял наёмный экипаж и в грустной задумчивости велел везти меня в Плэзанс, к г-ну дю Вернэ. Плэзанс находится несколько далее Венсенского леса.
   И вот я у дверей сего знаменитого человека, который сорок лет назад не дал Франции погибнуть в пропасти, уготованной для неё системой Лоу. Взойдя, увидел я его сидящим перед большим камином в обществе семи или восьми персон, коим он рекомендовал меня в качестве друга министра иностранных дел и генерального контролёра. Затем я был представлен каждому из сих господ и приметил, что среди них четверо интендантов финансового ведомства. Я поклонился каждому и предал себя покровительству Гарпократа, стараясь изобразить рассеянность, а на самом деле весь уйдя в глаза и уши.
   Беседа, однако же, не составляла ничего примечательного. Сначала говорили о покрывшем тогда Сену льде на целый фут толщиной, потом о кончине г-на де Фонтенеля и про Дамьена, который не желал ни в чём признаваться. Было замечено, что сей процесс обойдётся королю в пять миллионов. Наконец, перешли на войну, и все восхваляли маршала Субиза, который недавно получил место главнокомандующего. От сего вполне естественно речь зашла о военных расходах и потребных для того средствах.
   Я слушал и тяготился, так как все их рассуждения были напичканы нарочитыми выражениями, делавшими для меня невозможным услеживать за общей мыслью. И ежели молчание может придавать значительности, то полуторачасовое моё постоянство в этом отношении должно было сделать меня в глазах сих господ весьма значительной фигурой Наконец, когда зевота начала брать надо мною решительный верх, объявили, что обед подан, и следующие полтора часа я уже открывал рот, но лишь для того, чтобы отдать должное превосходным кушаньям. Когда подали десерт, г-н дю Вернэ пригласил меня в соседнюю комнату, а все другие оставались за столом. Мы прошли через зал, где к нам присоединился добропорядочного вида человек, которого г-н дю Вернэ представил мне под именем Кальсабиги. В кабинете хозяина нас уже ждали двое интендантов финансов. Г-н дю Вернэ с ласковою улыбкой подал мне тетрадь ин-фолио и сказал:
   — Вот вам проект, господин Казанова. На титульном листе значилось: “Лотерея на девяносто выигрышей, определяемых один раз каждый месяц”. Я возвратил ему тетрадь и с величайшей уверенностью ответил:
   — Сударь, должен признаться, что это и в самом деле мой проект.
   — Но вас опередили, составитель его господин Кальсабиги, здесь присутствующий.
   — Мне чрезвычайно приятно, что наши суждения совпадают. Осмелюсь только спросить, по какой именно причине вы отклонили сей проект?
   — Противу него есть возражения, и довольно основательные, на которые отвечают весьма туманно.
   — Со своей стороны, — холодно возразил я, — вижу только одну причину, а именно — король не пожелает дозволить своим подданным играть.
   — Сию причину, как вы понимаете, можно не брать в соображение. Король позволит забавляться лотереей всякому, сколько ему угодно. Но будут ли играть?
   — Мне удивительно, как можно в этом сомневаться, если, конечно, выигравшие будут уверены, что получат своё.
   — Предположим, они станут играть, но где взять средства?
   — Нет ничего проще, сударь. Королевская казна, указ Совета. Нужно только, чтобы нация поверила в способность короля выплатить сто миллионов.
   — Сто миллионов!
   — Да, сударь. Надобно поразить воображение.
   — Но чтобы Франция поверила в это, следует предположить, что король действительно может проиграть их. А возможно ли сие? 
   — Безусловно. Но так может случиться лишь после того, как будет получено не менее ста пятидесяти миллионов, и, следственно, не возникнет никаких существенных затруднений. Зная силу политического исчисления, вы должны признать это.
   — Сударь, это не только моё мнение. Согласитесь, что при первом розыгрыше король может потерять непомерную сумму.
   — Возможно. Однако между причиной и действием, между возможным и сущим лежит бесконечность. Смею уверить вас, что для полного успеха лотереи королю надобно при первом розыгрыше потерять крупную сумму.
   — Что вы, сударь! Это было бы величайшим несчастьем.
   — К таковому несчастью следует стремиться. Моральные побуждения суть лишь вероятности. Как вам известно, сударь, все страховые конторы процветают. Я готов доказать перед любыми математиками Европы, что, если не вмешается Всевышний, королю никак невозможно не выиграть в этой лотерее один к пяти. В этом весь секрет. Согласитесь, разум обязан признавать математические доказательства.
   — Не сделаете ли вы нам любезность изложить перед Советом ваши соображения?
   — С величайшим удовольствием.
   — И ответите на все возражения?
   — Надеюсь, я смогу это сделать.
   — Не покажете ли вы мне свой проект?
   — Только в том случае, сударь, ежели согласятся принять его и гарантируют мне те преимущества, кои я сочту необходимыми.
   — Но ведь ваш проект совершенно совпадает с тем, который перед вами.
   — Сомневаюсь. Я вижу господина Кальсабиги впервые, и поелику ни он не посвящал меня в свой проект, ни я его в свой, весьма затруднительно, и навряд ли вообще возможно, чтобы мы были согласны по всем пунктам. Кроме того, в моём проекте исчислена общая прибыль короля за год, что доказывается самым положительным образом.
   — Значит, можно отдать сие предприятие компании, которая уплатит королю заранее определённую сумму.
   — Прошу прощения, но я не хотел бы связывать себя с каким-либо обществом, ибо оно, желая увеличить доход, на самом деле сократит его.
   — Непонятно, как это может произойти.
   — Тысячами способов, каковые я готов изложить вам в другой раз, и, несомненно, вы согласитесь со мною. Я приму участие в этой лотерее только при условии, если она будет королевской.
   — Господин Кальсабиги держится точно такого же мнения.
   — Сие мне весьма приятно, но отнюдь не удивительно, ибо рассуждение и должно было привести его к этому.
   — Во сколько оцениваете вы прибыль?
   — В двадцать процентов. Тот, кто отдаст шесть франков, получит пять, и, несомненно, ceteris paribus,[13] вся нация заплатит монарху не менее пятисот тысяч франков в месяц. Я докажу сие Совету, ежели он, признав истину, основанную на физическом или политическом исчислении, не станет уклоняться от той цели, достижение коей вполне несомнительно.
   Я чувствовал, что могу говорить и отвечать, и испытывал от сего превеликое удовольствие. Мне понадобилось выйти на минуту, и когда я возвратился, все эти господа собрались в кружок и с величайшей серьёзностью обсуждали мой проект.
   Ко мне подошёл г-н Кальсабиги и прочувствованно пожал мою руку, изъявив при сём желание поговорить со мною. Я отвечал, что почту за честь более близкое с ним знакомство. На этом, оставив г-ну дю Вернэ свой адрес, я откланялся, не без удовольствия приметив на всех лицах произведённое мною благоприятное впечатление.
   Через три дня явился г-н Кальсабиги, и я принял его как мог любезнее, заверив, что не был у него с визитом только из боязни лишнего для него беспокойства. Ответствовав на сие в свою очередь любезностями, сказал он, что решительность моя поразила этих господ, и ежели я пожелаю ходатайствовать перед генеральным контролёром, мы сможем получить лотерею и извлечь из неё немалую выгоду.
   — Однако, — отвечал я, — хотя сами они должны получить ещё больше, что-то не видно с их стороны поспешания. Меня никуда не приглашали, но это их дело, поелику у меня есть надобности поважнее этой.
   — Сегодня вас должны известить. Я знаю, что господин де Булонь говорил о вас с господином де Куртэйлем.
   — Превосходно, но, поверьте, я не просил его об этом.
   Поговорив ещё несколько минут, он самым дружественным тоном пригласил меня отобедать у него, на что я согласился, ибо таковое приглашение было для меня весьма приятно.
   Когда мы выходили, мне подали записку г-на де Берни, которой сей любезный аббат извещал меня, что ежели я приеду завтра в Версаль, то буду представлен маркизе де Помпадур и встречусь с г-ном де Булонем.
   На следующий день, вставши за два часа до света, я отправился в Версаль, где г-н де Берни радушно встретил меня и шутливо сказал, что, если бы не он, я никогда не узнал бы о своих талантах по финансовой части. — “Господин де Булонь говорил мне, что вы поразили господина дю Вернэ, которого все почитают за одну из умнейших голов Франции. Рекомендую вам, любезный Казанова, не пренебрегать этим знакомством и усердно свидетельствовать ему своё почтение. Могу заверить, что, благодаря вам, лотерея будет разрешена, и вы должны подумать, как лучше ею воспользоваться. Когда король поедет на охоту, ждите в малых апартаментах. При первой же благоприятной минуте я представлю вас знаменитой маркизе. После сего не забудьте побывать в бюро иностранных дел и представиться от моего имени аббату де ля Биллю. Это первый чиновник, он примет вас наилучшим образом”.
   В полдень мадам де Помпадур с принцем Субизом пришла в малые апартаменты, и мой покровитель постарался, чтобы я был замечен ею. Сделав мне изящный поклон, она приблизилась и сказала, что история моего бегства показалась ей весьма занимательной, и добавила:
   — Этих важных господ надобно очень опасаться. Бываете ли вы у вашего посланника? 
   — Мадам, наилучшее свидетельство моего к нему почтения — это не видеть его.
   — Надеюсь, теперь вы предполагаете обосноваться у нас?
   — Сие есть предел моих желаний, мадам, но я нуждаюсь в покровительстве, а, насколько мне известно, во Франции оно есть удел таланта, и это обескураживает меня.
   — Я полагаю, вы можете надеяться достигнуть всего, ибо у вас есть добрые друзья. И я при случае буду рада услужить вам.
   Едва я успел пролепетать слова благодарности, как прекрасная маркиза удалилась.
   Через восемь дней был опубликован указ Совета. Управляющим назначался Кальсабиги с жалованьем в три тысячи франков от каждого розыгрыша и четыре тысячи франков годового пенсиона, что в равной мере было положено и для меня. Главной конторе определили место на улице Монмартр.
   Во всех великосветских домах, где я бывал, а также и в театрах, все давали мне деньги с просьбою взять для них билеты лотереи по моему вкусу, поскольку ещё никто не понимал новую игру. От этого у меня образовалась привычка всегда иметь при себе билеты разного достоинства, кои предлагал я на выбор, и каждый вечер возвращался домой с полными карманами золота. Сие давало мне величайшее преимущество, ибо прочие сборщики лотереи не имели доступа в хорошее общество. А ведь в больших городах принято оценивать человека по внешнему его блеску. Мои роскошества открывали мне все двери и давали повсюду неограниченный кредит.
 

XIV
ИСТОРИЯ ГРАФА ШЕСТЬ-РАЗ
 1757 год

   В начале марта месяца я получил письмо от моей дорогой синьоры Манцони, которое вручил мне добропорядочного вида юноша, и по его манере представляться я сразу распознал в нём венецианца. Он оказался молодым графом Тиреттой из Тревизо. Синьора Манцоки рекомендовала его мне с особливым упоминанием об искренности сего молодого человека. Я принял Тиретту как мог лучше и сказал, что невозможно было представить мне лучшей рекомендации, чем просьба женщины, дружеские мои чувства к которой могли сравниться разве что с глубокой к ней признательностью.
   — Теперь, любезный граф, можете чувствовать себя совершенно свободно. Чем я могу быть вам полезен?
   — Сударь, мне нужна ваша дружба и, возможно, даже кошелёк. Во всяком случае я рассчитываю на ваше покровительство.
   — Моя дружба и протекция, равно как и кошелёк, уже ваши.
   Рассыпавшись в благодарностях, Тиретта начал рассказывать о себе:
   — Год назад Верховный Совет моего отечества доверил мне опасное для моего возраста занятие. Вместе с двумя другими юношами благородного происхождения меня сделали хранителем ломбарда. Карнавальные соблазны ввели нас в расход, и, нуждаясь в деньгах, мы заимствовали из кассы, надеясь в нужное время восполнить недостачу. Но расчёты наши оказались напрасными. Богатые отцы двух моих сотоварищей спасли их, незамедлительно возместив убыток. Мне же из-за невозможности изыскать деньги пришлось бежать от ожидавших меня позора и наказания. Синьора Манцони посоветовала отдаться под ваше покровительство. Я приехал в Париж только вчера, и у меня всего два луидора, немного белья и единственный костюм. Мне двадцать пять лет. Кроме железного здоровья я обладаю лишь неколебимой решимостью оставаться в любых обстоятельствах честным человеком. К сожалению, я ничего не умею, потому что не развивал в себе никаких способностей, которые могли бы быть мне полезны. Я играю на флейте, но мои таланты ограничиваются возможностями простого любителя. Я не владею ни одним иностранным языком и не имею склонности к литературе. Как вы полагаете, что из меня может получиться? Должен ещё добавить, что не надеюсь ни на какую помощь своего батюшки — чтобы спасти честь фамилии, он лишил меня законного наследства.
   Если рассказ графа и поразил меня, то его искренность не могла не понравиться. К тому же я решил воздать должное рекомендациям синьоры Манцони и оказать помощь соотечественнику, который, в конце концов, был виновен только в непростительном легкомыслии.
   — Для начала, — сказал я ему, — прикажите принести ваш багаж в соседнюю с моей комнату и закажите обед. Я заплачу за всё, а тем временем мы посмотрим, что можно найти для вас подходящего. О делах поговорим завтра — я никогда не обедаю и не ужинаю дома и возвращаюсь очень поздно, поэтому вряд ли буду иметь удовольствие видеть вас до завтрашнего утра. Сейчас расстанемся, мне нужно работать. Если вы вздумаете прогуляться, остерегайтесь дурных знакомств и, самое главное, ничего не рассказывайте о себе. Вы, верно, обожаете игру?
   — Она мне отвратительна, это половина моей гибели.
   — А остальное, держу пари, женщины?
   — Вы угадали, именно женщины!
   — Не обижайтесь понапрасну, лучше заставить их расплатиться за все неприятности.
   — С величайшей охотой, но как?
   — Если вы не очень деликатны по части таких дел, в Париже всегда можно составить себе состояние.
   — А что такое, по-вашему, деликатность? Я ни за что не соглашусь быть снисходительным к желаниям какого-нибудь вельможи.
   — Я называю деликатным такого человека, который не умеет быть нежным без любви...
   — Во мне нет деликатности подобного рода, и скелет с золотыми глазами в любую минуту может сделать меня нежнее Селадона.
   — Браво! Ваше дело сделано.
   С этими словами я вышел и вернулся только в полночь.
   Наутро, едва Тиретта появился у меня, доложили о каком-то аббате де ля Коста. Я не мог вспомнить это имя, но приказал просить и увидел перед собой пройдоху, с которым однажды обедал в Версале.
   После обычных вежливостей он сделал мне комплимент в связи с успехом моей лотереи и заявил, что ему рассказывали, будто в отеле Колонь я продал билетов больше чем на шесть тысяч франков.
   — Совершенно верно, в моём портфеле всегда приготовлено билетов ценою в несколько тысяч.
   — Прекрасно, я тоже возьму на тысячу экю.
   — Как вам угодно. Соблаговолите спуститься в мой рабочий кабинет и выбрать номера.
   — О, это для меня безразлично, выдайте мне любые по вашему усмотрению.
   — Охотно, выбирайте вот из этих.
   Он взял на три тысячи франков и попросил бумаги, чтобы написать расписку.
   — Зачем же расписку, господин аббат? Я продаю свои билеты только за наличные.
   — Но вы можете не сомневаться, завтра же вся сумма будет у вас.
   — Я и не сомневаюсь, но в таком случае билеты станут вашими только завтра.
   Чувствуя, что со мной ничего не получается, аббат повернулся к Тиретте и на ломаном итальянском языке предложил представить его мадам Ламбертини, вдове папского племянника. Подобное родство возбудило во мне любопытство, и я ответил, что мой друг и я принимаем приглашение. 
   Мы поехали к племяннице святейшего отца на улицу Кристины и, поднявшись в апартаменты, увидели женщину, которой, несмотря на все её старания выглядеть моложе, я дал бы не менее сорока лет: несколько худощавая, с красивыми чёрными глазами, прекрасной кожей, живая, всё время смеющаяся, она ещё могла вызвать мимолетное желание. Я быстро освоился с ней и, послушав её щебетание, сразу же понял, что она совсем не вдова и не племянница Папы. Приехала она из Модены и по своим естественным наклонностям и обстоятельствам жизни была откровенной авантюристкой. Сделав это открытие, я уже мог судить, что представляет привёзший нас в этот дом аббат.
   В глазах моего тревизанца я прочёл, что красавица ему любопытна, и, когда она пригласила нас отобедать, удалился, сославшись на занятость. Тиретта же, сообразивший, в чём дело, остался. Я вышел почти тотчас вместе с аббатом, и мы расстались на набережной де Ферай.
   На следующий день Тиретта взошёл ко мне и сказал, что возвратился только сейчас.
   — Значит, вы не ночевали дома, господин повеса?
   — Да, общество папской племянницы пришлось мне по вкусу, и я не расставался с ней всю ночь.
   — А вы не боялись надоесть?
   — Напротив, уверен, что она осталась довольна моей беседой.
   — По-видимому, вам пришлось высказать всё своё красноречие?
   — Она настолько удовлетворена, что предложила мне поселиться у неё в доме на правах кузена и с позволения господина Лё Нуара. Это, я полагаю, её любовник.
   — Значит, вы составите трио. Но обо всем ли уже договорено?
   — Остальное её забота. Она обещает, что сей господин найдёт для меня хорошее место.
   — Вы уже согласились?
   — Я ни от чего не отказывался, но напомнил, что, будучи вашим другом, не могу принять никакого решения, не посоветовавшись. Она умоляла привезти вас обедать в воскресенье. 
   — С величайшим удовольствием.
   Я на самом деле отправился туда вместе с ним, и едва эта сумасшедшая увидела нас, как сразу же бросилась Тиретте на шею, называя его своим дорогим графом Шесть-Раз.
   — Мадам, каким образом моему другу удалось заслужить сей прекрасный титул?
   — Своими подвигами в любви, сударь. Он обладает таким богатством, какое почти не встречается во Франции.
   Рассказав о его доблести с откровенностью, показавшей полное отсутствие предрассудков, самозванная племянница объявила о желании поселить кузена у себя, добавив, что согласие г-на Лё Нуара уже получено: “Господин Лё Нуар посетит нас завтра, и я просто сгораю от нетерпения представить ему графа”.
   После обеда, продолжая восхвалять достоинства моего соотечественника, она распалила его, и он, не стесняясь, а может быть, даже и желая сделать меня свидетелем своей доблести, тут же успокоил её. Должен признаться, при виде подобного зрелища я не ощутил никаких чувств, но в то же время не мог не заметить атлетического телосложения графа, которое давало основания с несомненностью утверждать, что он может составить капитал везде, где есть женщины, не стеснённые в средствах.
   Вскоре явились две перезрелые дамы, и Ламбертини поспешила представить им графа Шесть-Раз. Изумлённые подобным словосочетанием, они, конечно, пожелали знать его этимологию, и после того, как сама героиня, отведя их в сторону и понизив голос, рассказала, в чём дело, мой друг стал в их глазах весьма интересным предметом.
   Ещё через некоторое время к дому подъехал фиакр, и через минуту вошла очень полная пожилая дама в сопровождении ослепительно красивой молодой особы и бледного мужчины в чёрном костюме и круглом парике.
   После поцелуев, свидетельствовавших о близких отношениях, племянница Папы представила своего кузена, графа Шесть Ударов. Это имя, по-видимому, удивило старушку, но Ламбертини оставила его на сей раз без объяснений.
   После нескольких минут фривольной беседы хозяйка предложила партию в брелан, пригласив участвовать и меня. Я отказался, а она не стала настаивать, лишь потребовала, чтобы её дорогой кузен вошёл с нею в половину.
   Молодая особа, так поразившая меня своей красотой, вообще не знала карточной игры, и я предложил ей место у камина, спросив позволения сесть рядом. Она тут же согласилась, а приехавшая с ней старуха, смеясь, сказала, что мне будет нелегко найти о чём говорить с её племянницей, и она надеется лишь на мою снисходительность.
   Я поспешил, в свою очередь, заверить даму, что, на мой взгляд, общество столь милой особы не может вызывать затруднений. Игра началась, и я занял место рядом с прелестной племянницей.
   Несколько минут я был поглощён единственным удовольствием наслаждаться её красотой, пока она не прервала меня, спросив, кто этот интересный господин, который так странно говорит.
   — Это дворянин из моей страны. Дело чести вынудило его покинуть родину.
   — У него такие забавные выражения.
   — Вы правы, ведь в Италии французский язык не очень моден. Здесь он быстро научится, и тогда над ним перестанут смеяться. Я напрасно привёл сюда своего друга — не прошло и двадцати четырёх часов, и его уже испортили.
   — Каким образом?
   — Я не решаюсь рассказать об этом, как бы не рассердилась ваша тётушка.
   — Не думаю, что мне обязательно давать ей во всём отчёт. Но, может быть, мой вопрос кажется вам нескромным?
   — Нет, мадемуазель, совсем наоборот, и, если вы настаиваете, я буду вполне откровенен. Он пришелся по вкусу мадам Ламбертини. Она провела с ним ночь и, чтобы выразить своё удовольствие, наградила его шутливым прозвищем графа Шесть-Раз. Вот и вся история, совсем мне не понравившаяся, ведь мой приятель отнюдь не распутник.
   Читатель будет удивлён, и совершенно справедливо, что я осмелился вести подобную беседу с юной особой, едва вышедшей из монастыря. Но, в моём представлении, было совершенно невозможно встретить у какой-то Ламбертини порядочную девицу. Я не сводил глаз с моей очаровательной собеседницы и увидел, как её прелестное лицо залил румянец стыда. Но и сей признак показался мне всё-таки двусмысленным.
   Вообразите себе моё изумление, когда минуты через две она спросила:
   — Но, сударь, в чём связь имени Шесть-Раз с тем, что он провёл у мадам ночь?
   — Мадемуазель, всё очень просто: мой друг за одну ночь исполнил долг, для которого мужу и жене часто нужно шесть недель.
   — И вы считаете меня настолько глупой, чтобы передавать ваш разговор тётушке?
   — Но я, к сожалению, не рискнул рассказать вам всё.
   — Что же ещё?
   — Я не осмеливаюсь.
   — Но вы уже столько наговорили мне, что, по-моему, ваша щепетильность излишня.
   — Ну, хорошо. Сегодня, сразу же после обеда, в моём присутствии он её...
   — Если вам это не понравилось, очевидно, вы просто завидуете.
   — Нет, дело совсем в другом, но я не смею говорить.
   — Вы просто смеётесь надо мной своими “я не смею”.
   — Сохрани Господь, мадемуазель! Ладно, я скажу вам и это. Мадам Ламбертини заставила меня собственными глазами убедиться, что мой друг, по крайней мере, на два дюйма больше, чем я.
   — Ну, в этом смысле вас обманули. На самом деле он ниже.
   — Речь идет не о росте, мадемуазель, а совсем о другом, что вы можете представить сами и в чём мой друг просто чудовищен.
   — Чудовищен? Ну, а вам-то, что за дело? По-моему, лучше не быть чудовищным.
   — Безусловно, вы правы. Но именно в этом отношении некоторые женщины не похожи на вас и обожают чудовищность.
   — Или они не в своем уме, или же я не совсем ясно понимаю, о каком предмете идёт речь. По-моему, очень странно, что вас тревожит подобное обстоятельство.
   — Посмотрев на меня, вы бы изменили мнение.
   — Когда я увидела вас, и в мыслях не имела ничего подобного. К тому же на вид вы прекрасно сложены.
   — Нельзя оставлять вас больше в неведении. Вот, смотрите и судите сами.
   — Оказывается, вы сами просто чудовище. Не пугайте меня.
   Краска залила все её тело, она поднялась и перешла к креслу своей тётушки. Я не пошевелился, не сомневаясь, что она скоро возвратится. В моём представлении она не была ни дурочкой, ни, тем более, невинной, а, вероятнее всего, просто притворялась. Я чувствовал удовлетворение, что так ловко воспользовался случаем и наказал её за попытку одурачить меня. А так как она была очаровательна, я постарался, чтобы наказание не явилось для неё неприятностью. Относительно ума можно было не сомневаться — она продолжала беседу до самого конца, и все мои слова и действия явились лишь следствием её настойчивых вопросов.
   Минут через пять толстая тётушка, проиграв брелан, сказала племяннице с неудовольствием:
   — Иди, дурочка, я из-за тебя проигрываю. Да и невежливо оставлять этого господина, который столь любезен, что разговаривает с тобой.
   Племянница ничего не ответила и, улыбаясь, подошла ко мне.
   — Если бы моя тётушка узнала, что вы сделали, она не упрекала бы меня в невежливости.
   С этими словами она взяла несколько поленьев, чтобы положить в камин, и, нагнувшись, приняла идеально-удобную позу. Здесь я осмелился нескромной рукой приблизиться к самому святилищу и нашёл вход столь плотно закрытым, что для проникновения его пришлось бы взламывать. Красавица моя возмущённо выпрямилась и, вернувшись на место, с чувством сказала, что она благородная девица и надеялась на должное с моей стороны уважение. Прикинувшись смущённым, я рассыпался в извинениях, и скоро на её прелестное лицо снова возвратилось столь красящее его спокойствие. Но, несмотря на раскаяние, добавил я, не могу не испытывать живейшего удовлетворения, убедившись, что не осчастливила она ещё никого из смертных.
   — Не сомневайтесь, — ответила она. — сердце моё будет принадлежать только законному супругу.
   Я взял руку, которую она не отняла, и осыпал поцелуями. Через полчаса толстая тетушка со своей милой племянницей уехали. Я тоже не замедлил откланяться и увез с собой Тиретту, который обещал хозяйке завтра же переселиться к ней.
   Дня через три или четыре я получил от мадемуазель де ля Мёр (так звали очаровательную племянницу) письмо, адресованное в мою контору. Она писала:
   “Мадам ***, моя тётушка, набожна, богата, скупа и несправедлива. Она не любит меня и, не сумев определить в монахини, хочет выдать замуж за одного богатого коммерсанта из Дюнкерка, которого я совершенно не знаю и который, заметьте, известен ей не больше, чем мне. Сваха хвалит его, но и не удивительно — какой же купец скажет плохое о своём товаре. Этот господин довольствуется годовой рентой в тысячу двести франков, но гарантирует, что после своей смерти оставит меня наследницей ста пятидесяти тысяч. Здесь уместно заметить, что по завещанию моей покойной матери тётушка в день свадьбы должна выдать мне двадцать пять тысяч экю.
   Если всё, происшедшее между нами, не сделало меня в ваших глазах существом, достойным лишь презрения, я предлагаю вам свою руку и сердце вместе с семьюдесятью тысячами франков и ещё такой же суммой после смерти тётушки.
   Не пишите мне. я не имею возможности получить ваше письмо. Вы ответите мне в воскресенье у мадам Ламбертини. Это оставляет вам четыре дня, чтобы обдумать столь серьёзное дело. Что касается меня, то если я и не уверена, люблю ли вас, но во всяком случае не сомневаюсь, что должна предпочесть вас любому другому. Я вполне чувствую необходимость завоевать ваше уважение, так же как и вам следует добиваться моего. Но всё же я уверена, что вы сделаете приятной мою жизнь, а я всегда буду верна своему долгу. Если вы сочтёте, что счастье, на которое я надеюсь, будет в равной мере и вашим, вам понадобятся услуги адвоката, поелику тётушка моя до крайности корыстолюбива.
   Коль скоро вы решитесь, вам придётся прежде всего поместить меня в монастырь, иначе я подвергнусь дурному обращению, чего хотела бы избежать. Если же предложение моё неприемлемо, прошу у вас милости, которая принесёт вам вечную мою признательность. Не старайтесь больше видеть меня и тщательно избегайте тех мест, где могли бы мы встретиться. Этим вы поможете мне забыть вас. Знайте, что я могу быть счастлива, только став вашей женой или же навсегда расставшись с вами. Прощайте. Надеюсь видеть вас в воскресенье”.
   Я был растроган этим письмом и не сомневался, что оно продиктовано чувствами добродетели, чести и благоразумия. Ум сей очаровательной особы превосходил даже её прелестную внешность. Мне было стыдно за своё поведение, и я понимал, что буду достоин самых ужасных пыток, если откажусь от руки, предложенной мне с таким благородством. К тому же и алчность, хотя и не превосходила все остальные чувства, не позволяла мне отвести благосклонный взгляд от состояния, превышавшего всё, на что я мог рассчитывать. И тем не менее мысль о супружестве, к которому не испытывал я никакого призвания, приводила меня в содрогание.
   Я слишком хорошо знал себя и не мог не понимать, что постоянная совместная жизнь сделает меня несчастным, и поэтому при самых благих намерениях я не могу составить счастье женщины, которая доверилась мне. Невозможность решиться в течение благоразумно оставленных четырёх дней, показывала, что я не влюблен. И всё-таки моя слабость была такова, что я не смог окончательно отвергнуть предложенное. И ещё меньше у меня было сил откровенно сказать ей об этом.
   В течение четырёх дней мысли мои полностью поглощены были единственным предметом: я горько раскаивался в своих оскорбительных жестах. Но что мне оставалось делать — я был не в силах загладить причинённую обиду. Одна мысль о её страданиях казалась мне непереносимой, но и о том, чтобы связать себя, я не мог думать без отвращения — вот обычное состояние человека, который должен принять решение и не может окончательно склониться ни в ту, ни в другую сторону.
   Опасаясь, как бы мой злой гений не вынудил меня манкировать свиданием, решился я ехать к Ламбертини, не остановившись ни на чём определённом.
   Набожная папская племянница ещё не вернулась от мессы, когда я заявился к ней. Меня встретил Тиретта, который забавлялся игрой на флейте. Едва я вошёл, как он положил инструмент и рассыпался в приветствиях. Потом сразу же возвратил то, что был должен за новый костюм.
   — Ну вот, мой друг, ты уже при деньгах, поздравляю.
   — Уместнее соболезнования, дорогой мой. Эти деньги краденые, мне стыдно их держать, хотя я ни в чём не повинен.
   — Неужели! Краденые деньги?
   — Да, в этом доме занимаются шулерством и уже посвятили меня в свои махинации. Из ложного стыда я соучаствую в сих позорных выигрышах. Хозяйка моя и ещё три-четыре женщины, такие же, как она, потрошат простаков. Мне это занятие отвратительно и чувствую, я не продержусь здесь долго. В конце концов или меня убьют, или я прикончу кого-нибудь. Уж лучше как можно скорее вырваться из этого притона головорезов.
   — Совершенно согласен, друг мой. Более того, лучше уйти сегодня, чем завтра.
   — Я не хотел бы вести себя неучтиво. Господин Лё Куар любезный человек и мой друг. Он считает меня кузеном этой несчастной и ничего не знает о её позорных делах. У него возникнут подозрения и, поняв причины моего бегства, он может бросить её. Через пять-шесть дней я найду предлоги тогда поспешу возвратиться к тебе.
   Ламбертини изъявила удовольствие, что я пришёл к обеду как друг дома. Я спросил, довольна ли она всё ещё моим приятелем Шесть-Раз, и получил ответ, что, хотя граф и не всегда являет всё своё могущество, она, тем не менее, вполне удовлетворена.
   — К тому же, — добавила Ламбертини, изображая милостивую повелительницу, — я не требую слишком многого от своих вассалов.
   Наш шутливый разговор продолжался до появления остальных гостей. Мадемуазель де ля Мёр, увидев меня, с трудом сумела скрыть свою радость. Она была в малом трауре, и он настолько шёл ей, оттеняя прелестную белизну кожи, что я и до сих пор ещё удивляюсь, почему сей миг не решил мою судьбу.
   Вскоре появился Тиретта, покидавший нас, чтобы заняться своим туалетом. Ничто не заставляло меня скрывать моё влечение к очаровательному созданию, и я оказывал ей все мыслимые знаки внимания. Тётушке я заявил, что, по-моему, её племянница само совершенство. и если бы я мог найти такую спутницу, то охотно связал бы себя брачными узами.
   — Моя племянница, сударь, правдива и послушна, однако ей не хватает ума и набожности.
   — Не будем говорит об уме, дорогая тётушка, — возразила сама племянница, — но за веру в монастыре меня никогда не упрекали.
   — Ещё бы, ведь там одни иезуитки.
   — А какое это имеет значение?
   — Очень большое. Все знают иезуитов и их приверженцев. Эти люди совершенно лишены веры. Но поговорим лучше о чём-нибудь другом. Я хочу только одного — чтобы ты сумела понравиться твоему будущему мужу.
   — Мадам, следует ли это понимать в том смысле, что мадемуазель выходит замуж?
   — Жених её должен прибыть в начале следующего месяца.
   — Он из судейского сословия?
   — Нет, сударь, это коммерсант, располагающий вполне достаточными средствами.
   Я чувствовал, что сей разговор не может быть приятен юному созданию, слушавшему, не произнося ни слова, и стал рассуждать о том, сколь много соберётся людей на Гревской площади посмотреть на казнь Дамьена. Все выразили живейшее любопытство видеть это ужасное зрелище, и я предложил им для сего широкое окно, из которого видно любое место площади. Дамы с восторгом согласились, и я обещал заблаговременно отвезти их на место.
   У меня не было такого окна, но я знал, что в Париже, как и повсюду, деньги делают всё. После обеда, сославшись на дела, я удалился и, взяв первый попавшийся фиакр, через четверть часа был уже обладателем превосходного окна на втором этаже, за которое пришлось отдать три луидора.
   Договорившись, я поспешил возвратиться к обществу, которое забавлялось партией пикета. Мадемуазель де ля Мёр, не умевшая играть, от скуки смотрела на них. Я подошёл к ней, и мы отдалились в другой конец залы, чтобы поговорить без помех.
   — Ваше письмо, моя прелесть, сделало меня счастливейшим из смертных. Вы станете моей женой, и до последнего вздоха я буду благословлять счастливую нескромность, которой обязан своему избранию из множества других, принявших бы вас и без пятидесяти тысяч экю — сущим пустяком по сравнению с вашими высокими качествами.
   — Мне приятно столь лестное мнение.
   — Могло ли оно быть иным? Теперь, когда вы знаете мои чувства, не следует проявлять излишней поспешности, доверьте всё мне.
   — Но вы же знаете моё положение.
   — Я не могу ни на минуту забыть о нём. Дайте мне время нанять дом и обставить его, чтобы меня могли считать достойным принести вам своё имя. Ведь я живу сейчас в меблированных комнатах, и мне было бы стыдно оказаться в глазах ваших родственников заурядным авантюристом.
   Я чувствовал себя не совсем ловко и, взяв её за руку, несколько раз поцеловал с нежной почтительностью. Не сомневаюсь, если бы в эту минуту у нас были нотариус и священник, я не колеблясь обвенчался бы с ней.
   Занятые друг другом, как это всегда бывает у оставшихся наедине влюблённых, мы сначала не обращали внимания на шум, возникший в другом конце залы. Но потом, почитая своим долгом вмешаться, я оставил мою будущую жену и подошёл к игравшим, чтобы успокоить Тиретту.
   На столе я увидел шкатулку, наполненную всевозможными драгоценностями. Двое мужчин спорили с Тиреттой, который держал в руке какую-то книгу. Он сказал мне, что эти господа — шулеры, выигравшие посредством книги тридцать или сорок луидоров.
   — Сударь, — обратился ко мне один из игроков, эта книга представляет собой лотерею, где всё рассчитано самым честным образом. В ней тысяча двести листов, из них двести выигрышных, остальная тысяча — пустые. За каждым выигрышным листом следует пять пустых. Тот, кто желает играть, должен поставить одно экю и шпилькой раскрыть книгу в любом месте. Если лист пустой, значит, проигрыш, но если на нём есть число, играющий получает соответствующую вещь или её стоимость, которая также обозначена. Заметьте, сударь, самый маленький выигрыш составляет двенадцать франков, а есть предметы, цена которых доходит до тысячи двухсот. Игра идёт уже час, и мы успели потерять несколько дорогих вещей, а мадам (он указал на тётушку моей возлюбленной) выиграла кольцо, стоящее шесть луидоров. Однако она пожелала получить деньги и, продолжая игру, лишилась их.
   — Да, — подтвердила тётушка, — я проиграла, а эти господа со своей проклятой лотереей облегчили карманы всем присутствующим. Конечно, здесь сплошной обман.
   — Ясно, — вмешался Тиретта, — они шулеры.
   — Но в таком случае сборщиков лотереи Военной Школы можно назвать точно так же, — ответил один из игроков.
   На это Тиретта ударил его по щеке. Я бросился между спорящими и заставил их замолчать.
   — Все лотереи, — сказал я, — выгодны для устроителей. Однако лотерее Военной Школы покровительствует сам король, а я — главный сборщик. В соответствии со своим положением я конфискую эту шкатулку и предоставляю вам выбор: или верните всем незаконно выигранные деньги, или же я пошлю за полицией, и вас отправят в тюрьму. Тогда посмотрим, можно ли называть нас шулерами только потому, что вы сами мошенники.
   Видя силу на нашей стороне, они почти сразу решили отдать всё проигранное, так как возвратили сорок луидоров,  хотя клятвенно заверяли, что получили всего двадцать.
   Впрочем, я вполне верил этому утверждению обоих проходимцев, но сильно рассердился и хотел, чтобы они поплатились за оскорбительное сравнение, которое, впрочем, было по существу совершенно справедливо. Именно из-за него я не возвратил им книгу, не имея на то ни малейшего права, и они тщетно умоляли меня отдать её. Взятый мною тон, уверенные манеры и угрозы, а также, вероятно, страх перед полицией заставили их довольствоваться хотя бы сохранением шкатулки.
   На следующее утро оба игрока явились ко мне и преподнесли красивый ящичек с двадцатью четырьмя прелестными фигурками саксонского фарфора. Сей аргумент оказался неопровержимым, и я решил возвратить им книгу, хотя и не удержался от угроз, предупредив, что, если они будут продолжать свои занятия в Париже, засажу их в тюрьму. Они обещали воздержаться, но, конечно, и не собирались исполнить данное слово. Впрочем, меня это мало заботило.
   28 марта, в день казни Дамьена, я рано приехал к Ламбертини за дамами, и поскольку мой экипаж с трудом вмещал всех нас, я без затруднений мог взять мою прелестную возлюбленную к себе на колени, и таким манером мы отправились на Гревскую площадь. Три наши дамы разместились у окна, сжавшись елико возможно, наклонившись и опираясь на руки, чтобы и нам позволить смотреть поверх их голов. Перед окном были две ступени, и дамы стояли на второй, а нам приходилось помещаться вместе с ними, так как иначе мы ничего не увидели бы. Я не без преднамеренности сообщаю читателю сии подробности, поскольку без них будет затруднительно понять то, о чём мне придётся умалчивать.
   У нас достало терпения целых четыре часа наблюдать сие ужасное зрелище. Казнь Дамьена слишком хорошо известна, и нет надобности говорить о ней, тем более что рассказ получился бы слишком долгим, да и вообще подобные зверства оскорбляют природу человека. Дамьен был фанатиком, который полагал, что совершит доброе дело и заслужит вечное спасение, если умертвит Людовика XV. Хотя король отделался всего лишь царапиной, покушавшегося пытали так же, как за цареубийство.
   Во время казни сей жертвы иезуитов я был принуждён отвести глаза и заткнуть уши, чтобы не слышать душераздирающих криков человека, уже лишившегося половины своего тела. Однако Ламбертини и толстая тётушка даже не пошевелились. Не знаю, было ли это признаком жестокосердия? Мне оставалось только верить их словам, что ужас перед преступлением сего чудовища лишил их жалости, столь естественной при виде нечеловеческих мучений. На самом же деле в течение всей казни Тиретта занимал набожную тётушку, и, возможно, именно поэтому добродетельная дама не отваживалась пошевельнуться, ни даже повернуть голову.
   Оказавшись позади неё на весьма близком расстоянии, он из предосторожности приподнял её платье, чтобы не наступить на него. Это, конечно, было вполне естественно. Но, случайно посмотрев в их сторону, я увидел, что осмотрительность Тиретты зашла слишком далеко. Не желая мешать своему другу, а тем более стеснять даму, я отвернулся и нарочно встал таким образом, чтобы моя возлюбленная ничего не заметила. Это вполне устраивало тетушку, и я в течение целых двух часов слышал шуршание, но, находя положение забавным, терпеливо не двигался со своего места. Я восхищался аппетитом Тиретты даже больше, чем его смелостью, но ещё сильнее умиляла меня покорность самой дамы.
   Когда к концу сего долгого представления я увидел, что мадам*** обернулась, я тоже повернулся и, посмотрев на Тиретту, обнаружил его свежим, весёлым и спокойным, как ни в чём не бывало. Однако дражайшая тётушка показалась мне задумчивее и серьёзнее, чем обычно. Ей оставалось только уступить фатальной необходимости, иначе Ламбертини осмеяла бы её, а юная воспитанница, открыв запретные для себя таинства, была бы шокирована.
   Наконец, мы уехали, и, доставив папскую племянницу домой, я попросил её уступить мне на несколько часов Тиретту. Я проводил также мадам*** на улицу Сен-Андре-де-Зар, и она пригласила меня приехать к ней на следующее утро, имея для меня некое сообщение. Как мне  показалось, расставаясь с нами, она не поклонилась моему другу. Я полагал, что мой повеса нуждается в подкреплении, и мы отправились к Лоделю, у которого за шесть франков подавали отменнейший обед.
   — Чем это ты занимался позади мадам***? — спросил я его.
   — Ну, я был уверен, что ни ты, ни кто другой ничего не заметит.
   — Никто другой это возможно, а что касается меня, то, увидя начало твоих манёвров и предполагая дальнейшее, я нарочно встал так, чтобы вас не поймали ни Ламбертини, ни прелестная племянница. Догадываюсь, чем ты довольствовался, и, должен признаться, восхищён столь непомерным аппетитом. А несчастная жертва, кажется, недовольна.
   — Это жеманство перезрелой женщины, мой друг. Она может сколько угодно притворяться рассерженной. Но за два часа она даже не пошевельнулась, и я уверен, что хоть сейчас готова повторить всё с самого начала.
   — Я согласен с тобой, но самолюбие вынуждает её считать, что ты не проявил должного уважения.
   — Уважения? Разве не приходится каждый раз нарушать его, когда хочешь добиться желаемого?
   — Несомненно, но все же не так, как ты, на виду у всех.
   — Конечно, но пьеса была сыграна четыре раза подряд и без всякого сопротивления. Разве это не говорит о полнейшем согласии?
   — Рассуждения твои хороши, но ты же видишь, она сердится. И завтра хочет поговорить со мной, конечно о тебе.
   — Возможно. Однако я не думаю, что она вспомнит про наши забавы. Не сошла же она с ума. Впрочем, пусть себе говорит.
   — Может быть, она потребует удовлетворения.
   — Ты смешишь меня. На какое удовлетворение здесь можно претендовать? Если бы игра не пришлась ей по вкусу, один удар ногой, и я лежал бы на полу.
   — Но тогда все поняли бы, в чём дело.
   — Ничего подобного, обезвредить меня можно было наилегчайшим движением. Она же была покорнее барашка. 
   — Всё это смешно донельзя, но ты заметил, что Ламбертини тоже недовольна тобой? Возможно, она кое-что видела и решила обидеться.
   — Ламбертини недовольна по другой причине — сегодня вечером я выезжаю.
   — Совсем?
   — Клянусь тебе. Вчера одна старая мошенница-генуэзка привела к нам какого-то молодого чиновника, который, проиграв сорок луидоров, бросил карты в лицо моей хозяйке и обозвал её воровкой. Не раздумывая, я схватил свечу и загасил о его лицо. К счастью, пострадала щека, а не глаз. Он схватился за шпагу, но я успел обнажить свою, и, если бы генуэзка не бросилась между нами, дело кончилось бы убийством. Увидев себя в зеркале, несчастный впал в такой гнев, что его удалось утихомирить, только вернув все деньги. Их возвратили, несмотря на все мои протесты — ведь это было равносильно признанию в шулерстве. После того как молодой человек удалился, Ламбертини заявила, что, если бы я не вмешался, ничего бы не случилось и сорок луидоров остались бы у нас. Генуэзка тоже упрекала меня за несдержанность, из-за которой теперь Бог знает, что может выйти. Утомлённый подлыми рассуждениями этих потаскух, я послал их ко всем чертям. Но тут хозяйка разошлась до того, что обозвала меня нищим.
   Я уже взялся за трость, и, не явись г-н Лё Нуар, она провела бы приятные четверть часа. При его появлении она просила меня умолкнуть, но кровь уже бросилась мне в голову, и, обратившись к этому милейшему человеку, я выпалил, что его любовница обозвала меня нищим, что сама она — продажная женщина, что я не только не её кузен, но не состою с ней вообще ни в каком родстве и что сегодня же выезжаю от неё. Сказав всё это, я вышел и заперся в своей комнате. Через пару часов я отправлюсь за своими пожитками, а завтра утром мы уже будем завтракать вместе.
   Тиретта был прав. В нём обитала благородная душа, и нельзя было допустить, чтобы легкомысленная опрометчивость юности толкнула его в трясину порока. Пока человек не совершил бесчестного поступка, пока его сердце не стало соучастником заблуждений ума, он может всегда вернуться на стезю долга. Я утверждал бы то же самое и в отношении женщины, если бы голос предрассудка не был столь силён и если бы поступки женщины не побуждались во много большей степени сердцем, нежели разумом.
   После превосходного обеда мы расстались, и я провёл весь вечер за бумагами. Назавтра в полдень я отправился к оскорблённой даме и застал там очаровательную племянницу. Несколько минут мы поговорили о погоде, потом хозяйка сказала моей возлюбленной, чтобы та оставила нас наедине. Я уже приготовился к сцене и молча ждал, когда она первой нарушит молчание, которое всякая женщина на её месте считала бы долгом соблюсти хотя бы на несколько секунд.
   — Вы будете удивлены, сударь, узнав, о чём я хочу беседовать с вами. Я решилась принести вам жалобу совершенно особого рода. Дело, конечно, самого деликатного свойства, и только моё высокое мнение о вашей скромности и безупречной нравственности позволяет начать этот разговор.
   — Мадам, вы собираетесь жаловаться на Тиретту?
   — Именно так.
   — И в чём же он провинился?
   — Это просто негодяй, который оскорбил меня самым невероятным образом.
   — Я не могу представить ничего подобного.
   — Вполне возможно, ведь ваше поведение безупречно.
   — Но чем же он оскорбил вас? Вы можете положиться на меня, мадам.
   — Сударь, мне совершенно невозможно ответить на ваш вопрос, но, я полагаю, вы догадываетесь сами. Вчера, во время казни этого подлого Дамьена, он самым беззастенчивым образом злоупотребил своим местом позади меня.
   — Догадываюсь, что могло произойти. Вы справедливо рассержены, но, позвольте заметить, сие не есть такая уж большая редкость. На мой взгляд, дело вполне простительно. Всё произошло или вследствие любви, или же по чистой случайности, благодаря слишком близкому соседству такого соблазна, тем паче, что сам грешник молод и горяч. К тому же подобный проступок можно поправить множеством всяких способов, конечно, если стороны склонны к примирению. Тиретта молод, благородного происхождения и по своему характеру вполне порядочный человек, так что вполне вероятно и предложение с его стороны.
   Я ждал ответа, но потерпевшая хранила молчание, и, сочтя это добрым знаком, я продолжал:
   — Если же супружество не отвечает вашим желаниям, ошибка может быть искуплена постоянной привязанностью, которая, несомненно, сможет завоевать ваше снисхождение. Подумайте, мадам, ведь Тиретта мужчина и, следовательно, подвержен всем человеческим слабостям. Не забывайте, что здесь есть и ваша вина.
   — Моя, сударь?
   — Да, мадам, хотя и невольная, потому что независимо от вас прелести ваши явились причиной замешательства всех его чувств. Я убежден, что в противном случае вообще ничего не произошло бы, и это обстоятельство должно склонить вас к снисхождению.
   — Сударь, вы искусный защитник, и я с удовольствием отдаю вам должное, тем более что все ваши слова исходят из истинно христианской души. И всё-таки они основаны на ложном рассуждении. Вам неизвестно все случившееся, да и как можно о нем догадаться?
   Мадам*** заплакала, а я пришел в полное недоумение. “Неужели он вытащил у неё кошелек? — подумал я. — Нет, он не способен на это, иначе я прострелил бы ему голову”. Через некоторое время, осушив слёзы, она продолжала:
   — Вы думаете о преступлении, которое с некоторым усилием можно объяснить и понять, а следовательно, найти и справедливое возмещение. Но то. что сделал со мной этот негодяй, просто неслыханная подлость, и мне хотелось бы забыть о ней, чтобы не сойти с ума. Простите мои слёзы, вызванные лишь обидой и стыдом, и не удивляйтесь, если я навлеку на себя проклятие, — я хочу отомстить ему.
   О, нет, мадам, отбросьте эту мысль. Если же вы не хотите отказаться от своего замысла, по крайней мере, не делайте меня соучастником. Обещаю вам ничего не говорить ему, но, поелику он живёт у меня, священные законы гостеприимства обязывают предупредить его.
   — Я полагала, он живёт у Ламбертини. 
   — Вчера он выехал. Там совершилось преступление, и я вытащил его из пропасти.
   — Сударь, я не желаю его смерти, но, согласитесь, имею право на удовлетворение.
   — Вы совершенно правы. Нельзя обращаться по-итальянски с очаровательной француженкой, и ошибка должна быть исправлена открыто и недвусмысленно. Однако я не нахожу возмещения, равноценного оскорблению. Впрочем, есть одна возможность, и, если вы согласны удовлетвориться этим, я приложу все усилия, чтобы уладить дело. Я неожиданно оставлю преступника с вами наедине, предоставив его всей силе вашего гнева, но с единственным условием — я должен находиться в соседней комнате, конечно без его ведома, поскольку на мне лежит ответственность за его жизнь.
   — Согласна. Когда вы предполагаете привезти его? Я заставлю его раскаиваться и трепетать. Интересно, как он будет оправдываться?
   Вернувшись домой, я сразу же вошёл к Тиретте и, напустив на себя серьёзность, стал упрекать его в ужасном обращении с набожной и уважаемой во всех отношениях женщиной. Однако повеса принялся хохотать, и моя попытка пожурить его осталась без успеха.
   — Как! Она решилась рассказать тебе?
   — Значит, ты не отрицаешь?
   — Не могу же я опровергать даму! Но, клянусь честью, всё-таки не уверен, так ли было дело. В подобной позе невозможно сказать с точностью, в какое помещение попадаешь. Ну, теперь я её успокою, да постараюсь побыстрее, дабы не испытывать её терпение.
   Договорившись обо всём с моим другом, мы на следующий день отправились в оперу, а оттуда пешком прямо к добродетельной жертве, которая приняла нас, исполненная достоинства, но в то же время и не без учтивости, что показалось мне добрым знаком. Сообщив ей все новости, обсуждавшиеся в театре, я сделал вид, что тороплюсь по делу, и просил позволения оставить её ненадолго со своим другом.
   — Мой дорогой, если я не вернусь через четверть часа, не ждите меня и уезжайте один. Увидимся завтра. 
   Вместо того чтобы спуститься вниз, я прошёл в соседнюю комнату, и почти тотчас же в ней появилась моя возлюбленная с канделябром в руках.
   — Уж не во сне ли это! — удивлённо воскликнула она. — Тётушка велела мне не оставлять вас одного и говорить только шёпотом, потому что приятель ваш не должен знать о вашем присутствии. Можно узнать, что означают все сии странности?
   — Значит, вы грешите любопытством?
   — Признаюсь, вся эта таинственность заинтриговала меня.
   Когда мы устроились у огня, я принялся рассказывать приключение во всех подробностях, и она слушала с тем вниманием, которое свойственно молодым девицам в подобных делах. Я почёл уместным слегка завуалировать само существо истории, но она не совсем ясно поняла, в каком именно преступлении повинен Тиретта. Мне же не показалось неприятным разъяснить ей всё в совершенно недвусмысленных выражениях, и для большей наглядности я прибег к языку жестов, заставив её и смеяться, и краснеть в одно и то же время.
   Наша приятная беседа продолжалась почти час, а Тиретта все ещё не выходил от дамы, и я более и более укреплялся в уверенности, что дело принимает серьёзный оборот.
   — Вам не любопытно узнать, чем заняты так долго ваша тётушка и господин Шесть-Раз? Давайте мне покрывало, и я лягу на этом канапе. Но сначала покажите мне вашу постель.
   Она впустила меня в свою маленькую комнатку, и я тут же заметил:
   — Эта кровать слишком мала для вас, моё сердце.
   — Совсем нет, мне на ней очень удобно, — ответила она и вытянулась на постели во весь рост.
   — Какая у меня будет очаровательная жена! Не шевелитесь, я ещё не насмотрелся на вас.
   При этом рука моя достигла корсета — настоящей тюрьмы, скрывавшей два стесненных полушария. Рука движется, расшнуровывает... разве вожделение способно остановиться?  
   — Друг мой! Я не могу защитить себя, но ведь потом вы разлюбите меня.
   — Никогда, до самой смерти!
   И вот уже несравненной красоты грудь стала добычей моих пылких ласк. Мой огонь передался и ей. Забывшись, она открыла объятия, заставив меня поклясться уважать её. Да разве не пообещаешь чего угодно? Разве есть время думать в эти горячечные мгновения? Присущая слабому полу стыдливость, страх перед последствиями, возможно даже некий инстинкт, говорящий им о естественном для мужчины непостоянстве, заставляют женщин требовать этих обещаний. Но разве может любящая женщина в эти минуты, когда страсть совершенно подавляет рассудок, всё время помнить о том, что нужно требовать от возлюбленного почтительного к себе отношения?
   Целый час прошёл в любовных утехах, открывших все её прелести для страстных губ и нескромных пальцев.
   Огонь в камине потух, сделалось холодно, а мне предстояло провести ночь на канапе.
   — Мой ангел, мне лучше быть подальше от тебя. Ведь если ты будешь сдерживать меня, я умру от любви.
   — Ложись на моё место, друг мой, а я зажгу огонь.
   Она встала, восхитительно обнажённая, и приняла позу, лучше всего обрисовывавшую её формы. Я тоже поднялся и сжал её в объятиях. Она отвечала на мои ласки, и мы утопали в сладострастии до самого рассвета.
   Так прошло четыре или пять восхитительных часов. Потом она покинула меня, зажгла огонь и легла у себя в комнате. Я остался на канапе и до полудня спал глубоким сном. Меня разбудила сама мадам***, появившаяся в галантном дезабилье.
   — Вы всё ещё спите, господин Казанова?
   — О, мадам, это вы? А где же мой приятель?
   — Он стал теперь и моим. Я простила его.
   — Каким же образом удалось ему заслужить столь великодушное прощение?
   — Он положительно доказал мне, что совершил ошибку.
   — Я просто в восторге. Где же он?
   — Уже уехал. Не вздумайте говорить ему, что ночевали здесь, а то ему взбредёт в голову, будто вы провели время с моей племянницей. Я бесконечно вам обязана и рассчитываю на вашу снисходительность и молчание.
   — Можете совершенно полагаться на меня и примите благодарность за прощение моего друга.
   — А как же иначе? Если бы вы знали, как этот юноша любит меня! Я взяла его к себе на год с полным пансионом.
   — Прекрасно. Я полагаю, вы уже договорились о стоимости пансиона?
   — Это уладится к общему удовольствию. Сегодня мы уезжаем в Ла Виллет, где у меня небольшой домик. Вы понимаете, не следует давать злым языкам лишние поводы. Там для моего друга всё будет устроено наиприятнейшим образом. А вам, сударь, всегда готова лучшая комната и удобная постель. Меня беспокоит только одно — вы будете скучать, ведь моя бедная племянница так нелюбезна!
   Я откланялся и поспешил домой, поскольку с женским любопытством жаждал узнать, каким образом уладилось всё дело.
   — Ну, — сразу же обратился я к Тиретте, — теперь ты устроен? Рассказывай скорее.
   — Мой милый, я продал себя на целый год. За двадцать пять луидоров в месяц и полный пансион.
   — Поздравляю тебя.
   — Не стоит труда!
   — Розы не бывают без шипов. Она сказала мне, что ты обладаешь сверхчеловеческим даром.
   — Я постарался доказать это и усердно трудился всю ночь. Впрочем, уверен, ты провёл её много лучше.
 

XV
Я СТАНОВЛЮСЬ ШПИОНОМ
1757 год

   Фортуна всё ещё благоприятствовала мне, передо мною открывалось новое поприще. Я имел необходимые средства направлять слепую богиню в свою пользу. Недоставало мне одного существенного качества — постоянства. Легкомыслие и неумеренная склонность к наслаждениям совершенно уничтожали те способности, которыми одарила меня природа. Г-н де Берни принимал меня по всегдашнему своему обыкновению — скорее в качестве друга, нежели как министр. Как-то раз он спросил меня, не чувствую ли я склонности к тайным миссиям.
   — Но достанет ли у меня на то способностей?
   — Я нисколько в этом не сомневаюсь.
   — Мои склонности заключаются во всём, что без нарушения правил чести позволяет заработать деньги. А касательно способностей я во всём полагаюсь на суждение Вашего Превосходительства.
   Эти слова вызвали у него улыбку, на что, по правде сказать, я и рассчитывал.
   После нескольких фраз, относящихся к незабытым ещё общим нашим воспоминаниям, господин министр отправил меня от своего имени к аббату де ля биллю.
   Сей первый чиновник, человек холодный и с глубоким пониманием политических дел, был душою всего департамента и чрезвычайно ценился Его Превосходительством. Он славно служил Франции поверенным в Гааге и получил от благодарного короля епископство как раз в день своей смерти. Сия награда несколько запоздала, но у королей не всегда достает времени помнить обо всём.
   После краткого рассуждения о свойстве секретных миссий аббат де ля Билль разъяснил мне необходимость для особ, ими облечённых, чрезвычайной осторожности и сказал, что уведомит меня, как только представится подходящий случай. За сим он оставил меня обедать.
   В начале мая аббат де Берни пригласил меня в Версаль, но перед тем велел явиться к аббату де ля Виллю. Сей последний спросил, могу ли я поехать осмотреть восемь или десять военных кораблей, стоящих в Дюнкерке, и при том с достаточною ловкостию вызнать у командующих ими офицеров всё потребное для отчёта о наличности всяческого снабжения и устройства, то есть о числе матросов, пороховых запасов и пр.
   — Я поеду, — был мой ответ, — дабы сделать опыт в сём роде, и по возвращении представлю вам об этом рапорт, а уже ваше дело судить, справился ли я с порученным.
   — Поелику это секретная миссия, вас нельзя снабдить каким-либо письмом, а только лишь деньгами. Желаю вам удачного путешествия.
   — Господин аббат, мне не нужны деньги вперёд. По моём возвращении вы определите столько, сколько сочтёте заслуженным. Выехать я смогу не ранее трёх дней, ибо надо запастись рекомендательными письмами.
   — Хорошо. Постарайтесь возвратиться к концу месяца.
   Морским силам моя миссия обошлась в двенадцать тысяч франков, хотя министр мог без всякого труда получить необходимые сведения, не истратив ни одного су. Любой сообразительный младший офицер с удовольствием изъявил бы потребное для сего рвение. Но таковы были во Франции все министры. Они с лёгкостью бросали чужие деньги, дабы поощрять свои креатуры. Попираемый сими тиранами народ почитался ни за что. Государство беднело, финансы разваливались. Революция, полагаю, была необходима, но основанная на морали и любви к отечеству, а не на кровопролитии. Однако дворяне и духовенство не имели достаточно великодушия, чтобы сделать пожертвования, необходимые королю, государству и им самим.
 

XVI
ПРИКЛЮЧЕНИЕ В КОЛЯСКЕ
 1757 год

   Несмотря на любовь к юной Балетти, не оставался я равнодушен и к прелестям доступных красавиц, которые блистали на больших тротуарах и заставляли общество говорить о себе. Однако сильнее всего меня занимали женщины, находившиеся на содержании, а также те, которые делали вид, что не принадлежат первому встречному, поскольку поют, танцуют или каждый вечер изображают на сцене королев и субреток.
   Впрочем, подобные претензии на хороший тон не мешали им считать себя совершенно свободными и пользоваться тем, что они называли независимостью, отдаваясь то Амуру, то Плутусу, а чаще всего и тому и другому одновременно. Поскольку свести знакомство с этими жрицами наслаждения и расточительства не составляло большого труда, я проводил время со многими из них. Театры являют собой настоящие рынки, где ценители имеют возможность упражнять свои таланты в завязывании интриг. Я также изрядно пользовался уроками сей благородной академии.
   Обычно начинал я с того, что заводил дружбу с названными любовниками, после чего оставалось при подходящих обстоятельствах лишь показать себя фаворитом Плутуса, ведь открытый кошелёк — это сосуд, благоухание которого для многих нежнее аромата розы. А когда дело касалось нескольких золотых лепестков, я всегда мог быть уверен, что меня вознаградят тем или иным способом.
   Камилла, актриса и танцовщица Итальянской Комедии, в которую я влюбился ещё семь лет назад в Фонтенбло, была одною из тех, кто привлекал меня больше всего, благодаря развлечениям и приятному обществу, собиравшемуся в её маленьком изящном домике у Белой Заставы, где она жила вместе с графом д'Эгревиллем, отличавшим меня своим неизменным расположением. Ему очень нравилось, когда у его любовницы собиралось многочисленное общество — несколько своеобразная черта, свидетельствующая, впрочем, о доверчивом и лишённом ревности характере. Камилла любила только его, случай редкий среди галантных актрис, но, обладая умом и знанием жизни, она не оставляла в безнадежности никого из тех, кто выказывал ей свои чувства. Она не была ни скаредной, ни расточительной в своей благосклонности и владела секретом того, как сохранить любовь окружающих, не рискуя подвергнуться ни досадным нескромностям, ни оскорбительному пренебрежению.
   Более других после своего любовника она отличала графа дела Тур-д'Оверня, высокородного вельможу, который боготворил её и, не будучи достаточно богатым, чтобы нераздельно обладать Камиллой, казался вполне удовлетворённым той частью, которая оставалась на его долю. За ним утвердилась репутация второго друга её сердца. У Камиллы жила одна очень молодая девица; эта последняя и была уступлена графу, как только Камилла заметила, что он к ней неравнодушен. Ла Тур-д'Овернь поселил её в меблированных комнатах на улице Тарани и всегда говорил, что любит девицу как портрет, поскольку получил её от своей дорогой возлюбленной. Граф часто привозил эту молодую особу в дом к Камилле. Она отличалась простотой, наивностью и совершенным отсутствием каких-либо претензий. Девица говорила своему любовнику, что никогда не простит ему неверности, за исключением Камиллы, которой должна будет уступить, так как обязана ей своим счастьем.
   Я настолько влюбился в это юное создание, что часто приходил к Камилле лишь в надежде увидеть её и насладиться наивностями, которыми она очаровывала всю компанию. Несмотря на все старания скрыть свои чувства, очень часто я ничего не мог поделать с собой и, видя невозможность удовлетворить свою страсть, уходил совершенно расстроенный. Однако, если бы я дал хоть малейший повод для подозрений, это поставило бы меня в крайне глупое положение, и Камилла посмеялась бы надо мной без всякой жалости. Нелепый случай исцелил меня самым непредвиденным образом.
   В один из вечеров, который я проводил у Камиллы, лил сильный дождь, и, собравшись ехать домой, я послал за фиакром. Но был уже час пополуночи, и найти экипаж никак не смогли. “Любезный мой Казанова, — обратился ко мне ла Тур-д'Овернь, — хотя у меня в коляске всего два места, я отвезу вас безо всяких хлопот. А малютку мы усадим к себе на колени”. Естественно, я согласился, и вот мы в коляске, граф слева от меня, а Бабетта на наших четырёх коленях.
   Страстно влюбленный, я решил воспользоваться случаем и, не теряя времени, поскольку кучер ехал быстро, взял её руку и нежно сжал в своей... О, счастье! Я поднёс драгоценную добычу к губам и осыпал безмолвными поцелуями. В намерении доказать свою страсть и надеясь, что рука её не откажет мне в сладчайшей услуге, я... Но вдруг в самый последний миг раздался голос графа: “Весьма признателен вам, любезный друг, за галантный обычай вашей страны, которого я совершенно недостоин”.
   В ужасе я протянул руку и нащупал рукав его кафтана. Никакое присутствие духа не может помочь в такую минуту. К тому же слова его сопровождались оглушительным хохотом. А я не мог ни смеяться, ни протестовать, и положение моё было бы совершенно невыносимо, если бы спасительная темнота не скрывала моё смущение. Бабетта умирала от нетерпения узнать, в чём дело, но едва граф произносил первые слова, смех овладевал им с ещё большей силой, и в глубине души я благодарил судьбу даже за это. Наконец, коляска остановилось у моих дверей, и я поспешил выйти, пожелав им доброй ночи, на что ла Тур-д'Овернь отвечал всё тем же неудержимым хохотом. Я вошёл к себе совершенно остолбеневший и лишь через полчаса сам принялся смеяться над случившимся. Однако меня сильно беспокоили предстоящие насмешки, поскольку я не имел ни малейшего права рассчитывать на деликатность графа. Всё-таки я был достаточно благоразумен, и если не смеялся вместе со всеми, то, по крайней мере, не сердился на шутки. В Париже это всегда верное средство привлечь насмешников на свою сторону. Три дня не видел я любезного графа, а на четвертый отправился к нему завтракать, поскольку Камилла присылала осведомиться о моём здоровье. Сие приключение не должно было помешать мне бывать у неё, да к хотелось знать, что говорят обо всём этом.
   Едва ла Тур-д'Овернь увидел меня, как разразился громким хохотом, я присоединился к нему, и мы дружески обнялись.
   — Любезный граф, забудьте мою глупость, ваши нападения не стоят того, ибо я не смогу защитить себя.
   — Да зачем же защищаться, мой милый? Мы все любим вас, и комическое сие приключение доставляет нам истинную утеху, давая повод смеяться каждый вечер.
   — Так весь свет уже знает?
   — А вы сомневались? Но это ведь самое обыкновенное дело. Камилла просто помирает со смеху. Приходите сегодня вечером, я привезу Бабетту, и она развеселит вас.
   За столом я шутил, выказывал удивление нескромностью графа и похвалялся тем, что уже излечился от своей страсти. Бабетта, изображая недовольство, называла меня противным и не верила моему охлаждению. Но я и в самом деле стал равнодушен, ибо вся эта история отворотила меня от неё и, наоборот, ещё более укрепила дружеские мои чувства к графу. Но дружба сия чуть было не закончилась весьма плачевно, как увидит сейчас читатель.
   Однажды, встретив меня в Итальянской Комедии, ла Тур-д'Овернь спросил взаймы сто луидоров, пообещав возвратить их в ближайшую субботу.
   — У меня их нет, — ответствовал я, — вот мой кошелёк, всё его содержимое к вашим услугам.
   — Мой милый, мне нужно сто луидоров и незамедлительно. Я их проиграл вчера у принцессы Ангальтской[14].
   — Но у меня нет этих денег.
   — Сборщик лотереи всегда должен иметь больше ста луидоров.
   — Согласен. Однако касса — дело святое. Я обязан передать её банковскому агенту сегодня до восьми часов.
   — Вам ничто не мешает отсрочить это на понедельник. В субботу я верну свой долг. А в кассу вместо ста луидоров положите моё честное слово. Полагаю, вы не сомневаетесь, что оно стоит того?
   — У меня нет возражений. Подождите одну минуту.
   Я бегу в свою контору, забираю сто луидоров и приношу ему. Наступает суббота, графа нет, а как раз тогда я оказался без денег. Пришлось заложить мой солитер, чтобы возместить недостачу. Дня через три или четыре, теперь уже во Французской Комедии, подходит ко мне ла Тур-д'Овернь с извинениями. Вместо ответа я показываю ему свою руку и объясняю, что ради спасения чести принуждён был заложить кольцо. Граф же с грустью говорит, будто его обманули, но, несомненно, он отдаст мне сто луидоров в следующую субботу. И добавляет к сему:
   — Даю в том честное слово.
   — Ваше честное слово лежит в моей кассе и посему позвольте не рассчитывать на него. Вы возвратите мне сто луидоров, когда вам будет угодно.
   Услышав это, он побледнел как смерть.
   — Слово для меня дороже жизни, любезный Казанова, и я возвращу ваши сто луидоров завтра в девять часов утра в ста шагах от кофейни, что у самого конца Елисейских Полей. Вы получите их без свидетелей и, надеюсь, явитесь за ними при шпаге.
   — Чёрт возьми, господин граф, не много ли вы хотите за одно острое словцо? Конечно, для меня это великая честь, но я предпочитаю просить у вас прощения, лишь бы не доводить дело до такой крайности.
   — Нет. Я виновен более вас, и моя вина может быть искуплена лишь остриём шпаги. Так вы придёте?
   — Сколь ни тягостно соглашаться, я не могу отказать вам.
   После сего поехал я к Сильвии и ужинал в большой печали, ибо воистину был привязан к этому любезному вельможе, и вся игра никак не стоила свеч. Я не стал бы драться, ежели мог бы убедить себя, что вина лежит на мне. Но напрасно поворачивал я так и эдак сие дело — всё  упиралось в излишнюю щепетильность графа. Посему решился дать ему сатисфакцию.
   В указанную кофейню я пришёл сразу вслед за графом. Мы позавтракали, он заплатил хозяину, и мы направились к Звезде. Дойдя до безлюдного места, он вынул из кармана свёрток со ста луидорами и, подав мне, сказал, что каждому из нас будет достаточно первого же удара шпаги. У меня не хватило духа отвечать ему.
   Отступив на четыре шага, он обнажил шпагу. Я безмолвно последовал его примеру и, двинувшись вперёд, как только мы скрестили оружие, нанёс ему мой удар с вытянутой руки. Не сомневаясь, что ранил его в грудь, я отступил на два шага и напомнил ему о нашем условии.
   С покорностью ягнёнка опустил он шпагу и приложил руку к груди, а когда он отнял её, вся она была в крови. После сего он произнёс: “Я удовлетворён”.
   Мне оставалось только уверить его в наилучших моих к нему чувствах. Он прижимал к груди платок, я же, осмотрев свою шпагу, убедился, что она вошла не глубже, чем на десятую долю дюйма, о чём ему и сообщил, предложив при этом проводить его. Граф поблагодарил меня и просил сохранять обо всём молчание, а в будущем видеть в нём истинного моего друга. Прослезившись, я обнял его и с тяжёлым сердцем возвратился домой, обогатившись, однако, весьма поучительным уроком. Всё это дело осталось в неизвестности, а уже через восемь дней мы встретились за ужином у Камиллы.
 

XVII
ГРАФ СЕН-ЖЕРМЕН,
 АББАТ ДЕ БЕРНИ И ЖАН-ЖАК РУССО
 1758—1759

   Как-то раз довелось мне обедать в обществе мадам де Жержи, которая привезла с собой знаменитого авантюриста, известного под именем графа Сен-Жермена. Сей человек совершенно не прикасался к кушаньям и во всё продолжение трапезы только и делал что говорил. В некотором смысле я последовал ею примеру и вместо еды слушал наивнимательнейшим образом. Следует отдать ему должное — навряд ли кто-нибудь смог бы говорить лучше него.
   Он хотел поражать, и часто ему это удавалось. Имея в речах тон непререкаемости, он при сём обладал искусством не вызывать от сего неудовольствия. Это был человек учёный и в совершенстве говоривший почти на всех языках, а к тому же ещё великий музыкант и великий химик. Он имел приятное лицо и умел делать женщин послушными себе, ибо кроме того, что снабжал их приносившими красоту румянами и притираниями, обещал ещё, не претендуя на омоложение, сохранять их в том виде, какими они познакомились с ним. Для сего употреблялась вода, стоившая, по его словам, весьма дорого, но подносившаяся в качестве подарков.
   Он сумел завоевать благосклонность мадам де Помпадур, которая доставила ему случай поговорить с королём, и он соорудил для монарха превосходную лабораторию, ибо сей последний, скучая всем и вся, надеялся хоть немного развлечься приготовлением красок. Король дал ему место в Шамборе и сто тысяч ливров на лабораторию. По словам Сен-Жермена, своими химическими произведениями он мог бы обеспечить процветание всех мануфактур Франции.
   Сей необыкновенный человек, рождённый быть первым среди обманщиков, как бы между прочим с апломбом утверждал, что ему триста лет, что он обладает панацеей, может делать с природой всё по своему желанию и владеет тайной выплавления алмазов. Несмотря на все сии самохвальства, ложь и очевидные нелепицы, я все же не мог почесть его ни наглым обманщиком, ни человеком, достойным уважения. Помимо моей воли он поразил меня.
   Аббат де Берни, которому я с пунктуальностью каждую неделю свидетельствовал своё почтение, однажды сказал, что генеральный контролёр часто спрашивает про меня и я напрасно пренебрегаю им. Он посоветовал мне забыть о своих претензиях и сообщить ему то средство увеличения государственных доходов, о котором я говорил. Я слишком уважал советы человека, коему обязан был своим состоянием, и поэтому не преминул безоговорочно последовать им. Явившись к генеральному контролёру, я объяснил ему мой проект. Дело заключалось в том, чтобы с любого наследства, кроме как но прямой линии от отца к сыну, взимать в пользу государства годовой доход. Мне казалось, подобный закон будет приемлемым для всех, ибо наследник может считать, что получил завещанное лишь на год позднее. Министр согласился со мной в осуществимости проекта без каких-либо затруднений и положил его в свой секретный портфель, заверив, что теперь мои доходы обеспечены. Через восемь дней его сменил на посту генерального контролёра г-н де Силуэтт, и когда я представлялся сему новому министру, он с холодностью сказал, что, если возникнет надобность в предложенном законе, меня уведомят. Через два года этот закон был опубликован, и надо мной лишь посмеялись, когда я обратился за причитающимся мне вознаграждением.
   В скором времени скончался Папа Римский, и на его место был избран венецианец Реззонико, который сделал моего покровителя де Берни кардиналом. Последний, получив из королевских рук кардинальскую шапочку, через два дня по повелению Его Всемилостивейшего Величества Людовика XV был изгнан в Суассон. Такова привязанность королей.
   Опала моего милого аббата оставила меня без покровителя, но я имел достаточные средства, и это позволило мне безропотно перенести случившееся несчастье.
   К тому времени г-н де Берни был на вершине своей славы. Он разрушил всё, созданное кардиналом Ришелье; при содействии князя Кауница сумел превратить давнюю вражду австрийской и бурбонской династий в счастливый союз, который избавил Италию от ужасов войны. Это благодеяние и принесло ему кардинальскую мантию. Сей благородный аббат попал в немилость лишь потому, что в ответ на вопрос короля, спросившего его мнение, сказал, что не почитает принца Субиза человеком, подходящим для командования армиями. Как только Помпадур узнала об этом, а узнала она от самого короля, то сумела заставить монарха прогнать первого министра, и новый кардинал был тут же забыт. Таков уж характер этого народа: живой, остроумный и любезный. Достаточно малейшего повода для смеха, как все несчастья, и чужие, и свои собственные, сразу оказываются забытыми.
   В моё время сочинителей эпиграмм и куплетов, которые фрондировали правительство, сажали в Бастилию, что, впрочем, случалось и с королевскими наложницами. Однако это не мешало шутникам веселить общество, и находились даже такие, кто считал весьма почётным пострадать за несколько острых словечек.
   Знаменитый кардинал де Берни провёл в ссылке десять лет и, как я узнал от него самого пятнадцать лет спустя в Риме, весьма несчастливо. Говорят, что лучше быть министром, чем королём, но, применительно к самому себе, я полагаю сию сентенцию абсурдной. Она отрицает, что независимость дороже своей противоположности. При деспотическом правительстве, когда король слабохарактерен или бездеятелен и носит корону лишь для того, чтобы переложить её на всемогущего министра, приведённое мнение, может быть, и верно, но во всех остальных случаях его нельзя считать справедливым.
   Кардинал де Берни не был возвращён ко двору, поскольку Людовику XV никогда не случалось вспоминать про опальных министров. Но после смерти Реззояико кардиналу пришлось ехать на конклав, и он остался в Риме до конца жизни в качестве французского посла.
   Как-то у мадам д'Юрфе возникло желание свести знакомство с Жан-Жаком Руссо, и мы отправились в Монморанси сделать ему визит под тем предлогом, что желаем заказать у него переписку нот, чем он занимался с большим искусством.
   Ему обычно платили вдвое, сравнительно с обыкновенными переписчиками, но зато работу он выполнял безупречно. Тогда сей славный сочинитель и жил только благодаря этому.
   Нас встретил человек с простыми, скромными манерами и верностью суждений, но в остальном не выделявшийся ни умом, ни внешностью. Руссо не показался нам человеком любезным, а поскольку ему было далеко до той изысканной вежливости, которая отличает хорошее общество, этого оказалось достаточным, чтобы мадам д'Юрфе сочла его грубияном. Здесь же мы увидели женщину, с которой он жил и которая хоть и разговаривала в нашем присутствии, но едва поднимала глаза. На обратном пути странности сего философа послужили оживлению нашей беседы.
   Я расскажу здесь лишь о визите к нему принца Конти. Этот любезный принц явился в Монморанси единственно ради того, чтобы провести день за приятной беседой с уже знаменитым в то время философом. Он нашёл его в парке и, подойдя, сказал, что приехал в надежде иметь удовольствие отобедать с ним и занять день непринуждённым разговором.
   — Моя трапеза не понравится Вашему Высочеству, — отвечал Руссо, — но я скажу, чтобы поставили ещё один куверт.
   Философ сделал нужные распоряжения, после чего прогуливался с принцем два или три часа. Когда наступило время обеда, он привёл гостя к себе в дом, и принц, заметив три куверта, спросил:
   — Кого это вы пригласили обедать с нами? Я полагал, мы останемся наедине.
   — Монсеньор, — ответствовал Руссо, — третьим будет моё второе я. Это существо, которое нельзя назвать ни моей женой, ни моей любовницей, ни служанкой, ни матерью и ни дочерью, и которое является всеми ими одновременно.
   — Готов согласиться с вами, мой милый, но раз уж я приехал обедать вдвоём, то не задержусь в обществе вашего второго я и посему оставляю вас с вашим всё воплощающим созданием.
 

XVIII
Я ПОКИДАЮ ПАРИЖ.
 ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ГААГЕ
 1759 год

   Проведя целый вечер с Манон Балетти, я весь следующий день был у мадам дю Рюмэн. Я не мог не чувствовать, чем обязан ей, в то время как она по внушению её прекрасного сердца полагала, что никакие награды, коими осыпала она меня, не могут быть достаточным вознаграждением за предсказания моего оракула. Как при немалом уме и здравом во всех отношениях рассудке могла она впадать в таковые заблуждения, оставалось для меня загадкой. Мне было бесконечно жаль, что нет никакой возможности образумить её. Будучи вынужденным обманывать эту женщину, я чувствовал себя несчастным, особливо по той причине, что именно вследствие сего обмана я и пользовался её уважением.
   Пребывание в тюрьме отворотило меня от Парижа, а судебная тяжба породила таковое озлобление, которое сохранилось и до сего дня. Всякий раз чувствовал я себя словно на пытке, когда принуждён был заниматься хлопотами, тратить деньги на адвокатов и терять драгоценное время, которое, по моим понятиям, не может почитаться хорошо употреблённым, если не доставляет мне удовольствий. Находясь в расстроенных чувствах, почёл я за наилучшее обосноваться с должной независимостью, чтобы самому распоряжаться собственными своими наслаждениями. Прежде всего решился я покончить со всеми датами в Париже, вторично съездить в Голландию, дабы пополнить свои средства, и, вложив их в пожизненную ренту на  две персоны, жить вдали от всех забот. Этими персонами должны были быть сам я и моя жена, каковой желал я видеть Манон Балетти, что составляло предел её мечтаний, ежели бы я согласился начать с заключения супружества.
   Я продал своих лошадей, экипажи и всю мебель и, кроме того, поручился за моего брата, который принуждён был сделать долги, но не сомневался в скорой выплате оных, поелику работал над несколькими картинами сразу, коих нетерпеливо ожидали богатые заказчики. Я простился с Манон, заливавшейся слезами, поклявшись от всего сердца не замедлить с возвращением и жениться на ней.
   Завершив все приготовления к отъезду, я покинул Париж, имея при себе на сто тысяч франков верных векселей и на такую же сумму драгоценностей. Я ехал один в двухместной почтовой коляске, предшествуемый Ле Дюком на верховой лошади. Этот Ле Дюк был двадцативосьмилетний испанец, весьма смышлёный и пользовавшийся моим расположением, так как причесывал меня лучше прочих. Я никогда не отказывал ему в какой-либо милости, которую можно было доставить, истратив немного денег. Кроме него я имел в качестве курьера хорошего швейцарца.
   Я выехал первого декабря 1759 года, и было уже холодно, но коляска плотно закрывалась, что позволяло читать с достаточным удобством. Я взял гельвециевый трактат “Об уме”, который не имел ещё времени прочесть.
   В Брюсселе я задержался на два дня, оттуда направился прямым путём в Гаагу и остановился у “Принца Оранского”. Спросив у хозяина, из каких персон состоит его табльдот, я получил ответ, что это генералы и высшие офицеры ганноверской армии, несколько английских дам и некий князь Пикколомини с женой. Это побудило меня присоединиться к столь хорошему обществу. Не будучи никому известен, назначил я себе роль простого наблюдателя и по преимуществу следил за самозванной и достаточно привлекательной итальянской княгиней, а более всего за её мужем, который показался мне знакомым. В разговоре упомянули знаменитого Сен-Жермена, остановившегося, как оказалось, в этом же трактире. 
   Я вернулся к себе в комнату и уже хотел ложиться, когда явился мой князь Пикколомини и расцеловался со мною, как со старинным знакомцем.
   — По вашему взгляду я понял, что вы узнали меня. И я сразу признал вас, несмотря на прошедшие шестнадцать лет после того, как мы встречались в Виченце. Завтра вы можете сказать всем, что мы узнали друг друга и что я не князь, а всего лишь граф. Вот мой паспорт от короля неаполитанского. Прошу, взгляните на него.
   В продолжение сего торопливого монолога я не мог вставить ни слова и сколько ни вглядывался в лицо моего собеседника, не мог понять, когда и при каких обстоятельствах я видел его. В паспорте значилось имя Руджиеро ди Рокко, графа Пикколомини, и тогда я вспомнил, что человек с этим именем занимался ремеслом учителя фехтования в Виченце.
   — Поздравляю вас с тем, что вы оставили прежнее своё занятие. Теперешнее, без сомнения, много лучше.
   — Я был принуждён тогда к этому, дабы не умереть от голода, — ведь мой жестокосердный отец ничего не давал мне. Пришлось переменить, имя, чтобы не позорить фамильной чести. Со смертью отца я получил наследство и женился в Риме на той даме, которую вы видели.
   — У вас недурной вкус. Она красавица.
   — Её почитают таковою, и женился я по любви.
   В заключение разговора он пригласил меня назавтра после обеда к себе в комнату, присовокупив без дальнейших церемоний, что у него за фараоном собирается хорошее общество, и ежели я пожелаю, он возьмёт меня в половину. Я поблагодарил его и обещал быть.
   С раннего утра отправился я засвидетельствовать своё почтение графу Аффри, который после смерти правительницы Нидерландов принцессы Оранской исполнял обязанности посланника Его Христианнейшего Величества. Он принял меня с отменной любезностью, но предуведомил, что если я приехал в Голландию ради выгодных сделок для правительства, то лишь напрасно потеряю время, ибо действия генерального контролёра совершенно лишили нацию всякого кредита и в ближайшее время ожидают полного банкротства. 
   — К крайнему моему сожалению, — добавил он, — этот господин Силуэтт сказывает королю дурные услуги. Напрасно он говорит, что платежи отсрочены лишь на год. Все возмущены.
   Затем он спросил меня, знаком ли мне некий граф де Сен-Жермен. недавно прибывший в Гаагу.
   — Он претендует произвесть от имени короля заём на сто миллионов. Когда меня спрашивают об этом человеке, я принуждён отвечать, что не знаю его, ибо боюсь оказаться скомпрометированным. Вы понимаете, такой ответ с моей стороны лишь вредит его негоциациям. Впрочем, сие не моя вина. Почему не предоставил он письмо герцога де Шуазеля или госпожи маркизы? Подозреваю, что это самозванец. Во всяком случае, не позднее двух недель кое-что прояснится.
   Я рассказал ему всё, известное мне об этом воистину необыкновенном человеке. Графа немало удивило, что король дал ему место в Шамборе, но претензии Сен-Жермена на секрет выплавления алмазов развеселили его, и он сказал, что теперь-то не может быть и речи о ста миллионах. При расставании г-н д'Аффри пригласил меня назавтра к обеду.
   Я вернулся в трактир и просил доложить обо мне графу де Сен-Жермену, который держал у себя в передней двух гайдуков.
   — Вы предупредили меня, — сказал он при моём появлении. — Я уже собирался сам сделать вам визит. Полагаю, любезный господин Казанова, вы приехали сюда, дабы сделать кое-что в пользу нашего двора. Однако же сие будет затруднительно, поскольку биржа скандализована действиями этого безумного Силузтта. Надеюсь, впрочем, сии помехи не воспрепятствуют мне найти сто миллионов. Я дал слово Людовику XV, коего воистину могу называть своим другом, и, будьте уверены, не обману его. За три-четыре недели дело моё будет сделано.
   — Надеюсь, господин д'Аффри поможет вам.
   — Он мне совершенно не нужен. Скорее всего, я даже не встречусь с ним, дабы он не имел повода хвалиться своей помощью, ибо не намерен уступать кому-либо славу за свои труды. 
   — Вы, верно, представитесь ко двору, и вам может быть полезен герцог Брауншвейгский.
   — На что мне нужен этот двор? А с герцогом делать мне нечего и знакомиться тоже ни к чему. Я должен только съездить в Амстердам. Кредит мой вполне надёжен. Я люблю короля Франции, ибо во всём королевстве нет более честного человека, чем он.
   — Приходите к табльдоту, там собирается хорошее общество, вы произведёте впечатление.
   — Вы же знаете, что я ничего не ем и никогда не сажусь за стол, где могут оказаться незнакомые.
   — В таком случае, сударь, до свидания в Амстердаме.
   Я спустился в столовую залу и, пока подавали обед, беседовал с некоторыми офицерами. Меня спрашивали, знаком ли мне князь Пикколомини, и я отвечал, что после ужина узнал его, что он не князь, а граф, и что мы не виделись уже очень давно.
   Когда сам он спустился со своей прекрасной римлянкой, говорившей только по-итальянски, я сказал ей несколько любезностей, после чего мы сели обедать.
   Сия самозванная графиня Пикколомини была на самом деле лишь очаровательной авантюристкой. Крупная, молодая, прекрасно сложенная, с огненно-чёрными глазами и ослепительной белизной кожи, но не той натуральной, цвета лепестков розы, а искусственной, которую видишь у всех римских куртизанок и которая столь неприятна тем, кто знает, откуда она берётся. Сие дополнялось прелестным ртом, великолепными зубами и чёрными как смоль прекраснейшими волосами. Присовокупите к этому ещё привлекательные манеры и некоторую видимость ума. Но среди всего проглядывало нечто неуловимо-пройдошливое, вызывавшее во мне чувство брезгливости.
   Поскольку синьора Пикколомини знала только по-итальянски, ей пришлось бы играть за столом роль немой, не окажись среди нас одного английского офицера по имени Вальполь, которому она пришлась по вкусу и который занимал её беседою. Сей англичанин полюбился мне, благодаря всему, что я мог видеть и слышать.
   Хоть я и не поддался чарам красавицы Пикколомини, тем не менее после обеда я не преминул подняться к ней в комнату вместе с большей частью нашего общества. Граф предложил партию виста, а Вальполь сел играть с графиней в примиеру, и она передёргивала карты как записная мошенница. Вальполь всё видел, но со смехом платил, так как это соответствовало его видам. Проиграв с пятьдесят луидоров, запросил он пардона, на что графиня милостиво пригласила его сопровождать её в театр. Именно этого и желал сей любезный англичанин. Мадам отправилась с ним, а муж остался за своим вистом.
   Я тоже поехал в комедию, а когда возвратился в трактир, привратник сообщил мне, что по непонятной причине Пикколомини поспешно уехал со своим камердинером, захватив только небольшой чемодан. Явившаяся графиня объяснила, со слов своей горничной, что граф дрался на дуэли, каковое обстоятельство было для него делом весьма обыкновенным. Графиня оставила меня и Вальполя у себя ужинать, и аппетит её ничуть не уменьшился от разлуки с мужем. Мы уже кончали ужин, когда вошёл англичанин, бывший за послеобеденным вистом, и сказал Вальполю, что итальянца поймали на шулерстве, тот обвинил другого англичанина, и они вышли вдвоём. Через час англичанин возвратился с двумя ранами — пониже локтя и в плече. Это было совсем пустячное дело.
   На следующий день, отобедав у графа д'Аффри, я возвратился в трактир, где мне подали письмо графа Пикколомини. В нём была записка к его жене. Меня он просил отвезти её в Амстердам, в трактир “Город Лион”.
   Сия комиссия показалась мне весьма забавной, и я от всего сердца посмеялся бы, будь у меня желание воспользоваться оказанным доверием. Я поднялся к мадам и застал её сидящей на постели за картами с Вальполем. Она прочла письмо и сказала, что может ехать только завтра, как будто всё было уже решено. Однако я с иронической улыбкой заметил ей, что некоторые обстоятельства не позволяют мне уехать из Гааги. Вальполь, узнав, в чём дело, предложил заменить меня, и красавица сразу же согласилась. Назавтра они уехали и остановились переночевать в Лейдене.
   Ещё через день за табльдотом один из только что приехавших двух французов с развязностью сказал мне: 
   — Знаменитый Казанова должен быть теперь в Голландии.
   — Хотел бы я встретить его, — добавил второй, — и спросить кое о чём, не очень-то для него приятном.
   Посмотрев на эту личность, я не сомневался, что никогда в жизни не видел его. Кровь ударила мне в лицо, но я сдержался и спокойно спросил, знаком ли он сам с Казановой.
   — Ещё бы мне не знать его! — последовал ответ, произнесённый с апломбом, который всегда так неприятен.
   — Нет, сударь, не знаете. Казанова — это я.
   Нимало не смутившись и всё тем же наглым тоном он возразил:
   — Чёрт возьми! Вы весьма ошибаетесь, ежели полагаете себя единственным Казановой в свете!
   Сей ловкий ответ с очевидностью опроверг меня. Я закусил губы и умолк, но чувствовал себя глубоко оскорблённым и решился принудить его указать мне того Казанову в Голландии, от коего он намеревался требовать неприятного объяснения. А пока я являл собою перед собравшимися офицерами достаточно жалкую фигуру. Эти господа после слов сего молодого вертопраха могли подумать, что у меня недостаёт храбрости. Тем временем наглец, пользуясь достигнутым надо мною преимуществом, неумолчно болтал языком. Он дошёл до того, что спросил, откуда я родом.
   — Из Венеции, государь мой.
   — Значит, добрый друг французов. Ведь ваша республика находится под покровительством Франции.
   При сих словах раздражение уже овладело мною, и намеренно оскорбительным тоном ответствовал я ему, что Венецианская Республика достаточно могущественна и не нуждается ни в чьем покровительстве; за тринадцать веков своего существования она имела и друзей, и союзников, но отнюдь не протекторов.
   — Впрочем, вы, может быть, скажете в оправдание своего невежества, что в мире не одна-единственная Венеция!
   Едва я закончил эту фразу, как был возвращён к жизни общим смехом всех присутствующих. Теперь уже пришёл черёд моего вертопраха кусать губы. Далее разговор переходил с предмета на предмет и коснулся графа д'Альбемарля. Англичане восхваляли его, утверждая, что, будь он жив, не было бы войны между Францией и Англией. Может быть, оно и так, но сего нельзя утверждать с уверенностью, ибо с давних времен обе великие нации никак не постигнут, сколь им выгодно жить в добрососедстве. Один из англичан стал превозносить графскую любовницу Лолотту. Касательно сего я сказал, что знавал эту прелестную особу и она как никакая другая заслужила честь стать графиней д'Эронвилль. Известный сочинитель, генерал-лейтенант граф д'Эронвилль недавно женился на ней.
   Не успел я произнесть последнее слово, как мой вертопрах со смехом подтвердил, что Лолотта и вправду женщина редких достоинств, так как сам он спал с ней. Негодование и гнев переполнили меня. Я схватил салфетку и, замахнувшись на него, воскликнул: “Наглый лжец!” Он поднялся и встал возле камина. По темляку на его шпаге я понял, что это офицер.
   Присутствующие как бы не заметили происшедшего и ещё некоторое время продолжали говорить о том и о сём. Затем все встали из-за стола и вышли.
   Противник мой сказал своему приятелю, что они увидятся в комедии. Я ещё сидел за столом, ожидая, пока все выйдут. Когда мы остались одни, я поднялся, в упор посмотрел на него и, не сомневаясь, что он последует за мною, вышел из трактира. Пройдя некоторое расстояние, я обернулся и увидел его за собой шагах в пятидесяти.
   Я дошёл до леса и остановился в удобном месте, он же, приблизившись шагов на десять, обнажил шпагу, что оставило мне время спокойно приготовиться. Схватка была недолгой, ибо едва он коснулся моей шпаги, я своим неотразимым ударом справа принудил его отступить. Он получил рану в грудь, к счастью, достаточно большую, чтобы дать выход крови. Я подбежал к нему с опущенной шпагой, но помощь моя была не нужна. Он сказал, что возьмёт у меня реванш в Амстердаме, но встретились мы только через пять или шесть лет в Варшаве. Потом я узнал, что его звали Варнье, но он ли был председателем Конвента при гнусном Робеспьере, мне неизвестно.
   Я вернулся только после комедии и узнал, что мой француз провёл у себя в комнате час с хирургом, после чего, сопровождаемый своим приятелем, уехал в Роттердам. Ужин прошёл весело и за приятной беседой, но о нашем деле не было произнесено ни слова. Единственно, не помню уж по какому поводу, одна английская дама сказала, что человек чести не должен никогда выходить к табльдоту, если он не готов драться. По тем временам это была святая истина, ибо за одно неправильно понятое слово приходилось браться за шпагу и подвергать себя всем превратностям дуэли. В противном случае на тебя стали бы показывать пальцем даже женщины.
   Не имея более в Гааге никаких дел, я на следующий день ещё до света отправился в Амстердам. Останавливался я только для обеда и встретил сэра Джемса Вальполя, который рассказал мне, что уехал из Амстердама вчера вечером, через час после того, как сдал прекрасную графиню на руки её мужу. Он уже успел сильно наскучить ею, поелику ему уже не оставалось желать ничего более от сей женщины, которая при виде открывающегося кошелька готова была отдать более, чем имела на самом деле. В Амстердам я приехал только к полуночи.
 

XIX
КЁЛЬНСКАЯ БУРГОМИСТЕРША
1760 год

   Я ненадолго остановился в Утрехте, а через день к полудню был уже в Кёльне, без задержки, но не избегнув опасности.
   В полулье от города на меня напали пятеро дезертиров с криками: “Кошелёк или жизнь!” Я выхватил пистолет и, направив на почтальона, пригрозил угостить его зарядом, если он не пустит лошадей галопом. Бандиты дали залп по экипажу, но никого не задели. Правда, они не осмеливались стрелять в почтальона.
   Если бы, как это делают англичане, у меня был при себе легкий кошелёк нарочито для грабителей, я, конечно, бросил бы его беднягам. Но, поскольку недостало времени выделить причитающуюся им долю, я рискнул жизнью, дабы не оказаться совершенно ограбленным. Мой испанец никак не мог взять в толк, каким образом он остался без царапины, хотя пули свистели около его ушей.
   В Кёльне стояли на зимних квартирах французы, и меня поместили у “Золотого Солнца”. Первым человеком, которого я увидел, войдя в залу, был граф де Ластик, племянник мадам д'Юрфе. Он встретил меня с отменным вниманием и предложил сопроводить к г-ну де Торси, командовавшему гарнизоном. Я согласился, и сего последнего вполне удовлетворило письмо графа д'Аффри. Я рассказал ему о происшествии на дороге, и он поздравил меня со счастливым исходом, но с чисто военной откровенностью посетовал на моё безрассудство.
   — Вы ставили слишком много ради денег и могли остаться без ноги или руки, а это ничем не восполнимо.
   Я отвечал, что, презирая опасность, часто тем самым уменьшаю оную. Мы посмеялись, и он добавил, что, если я не очень спешу, он постарается доставить мне удовольствие видеть сих бандитов на виселице.
   — Я предполагаю выехать завтра, и удержать меня может отнюдь не любопытство видеть казнь нескольких негодяев. Подобные развлечения совершенно не в моём вкусе.
   Г-н де Ластик уговорил меня отправиться в театр и, рассчитывая быть представленным некоторым дамам, я посвятил час своему туалету.
   Напротив моей ложи сидела красивая женщина, несколько раз взглянувшая в мою сторону. Этого было более чем достаточно, дабы возбудить моё любопытство, и я обратился к г-ну де Ластику с просьбой представить меня. Сначала мы подошли к графу Кетлеру, генерал-лейтенанту австрийской службы при штабе французской армии, а потом к той очаровательной даме, чья красота поразила меня с первого взгляда. Я был встречен милой улыбкой, и она сделала несколько вопросов о Париже и Брюсселе. Однако весь её вид отнюдь не свидетельствовал, что она придаёт хоть малейшее значение тому, что я отвечал. Зато её весьма занимали кружева и украшения, которые были на мне.
   Сначала, подобно всем людям, встретившимся впервые, мы беседовали о том и о сём, но вдруг она совершенно неожиданно, хотя и с безупречной вежливостью, спросила, сколь долго я намереваюсь оставаться в Кёльне.
   — Назавтра я уже предполагаю переправиться через Рейн и, возможно, буду обедать в Бонне.
   Сей ответ, сделанный мною, как и сам вопрос, вполне безразличным тоном, по всей видимости задел её, что показалось мне добрым знаком. Здесь генерал Кетлер поднялся и сказал:
   — Сударь, я совершенно уверен, что мадам сумеет задержать ваш отъезд, и поскольку это доставит мне удовольствие лучше узнать вас, я буду весьма признателен ей.
   Я поклонился, и он вышел вместе с де Ластиком, оставив меня наедине с этой обворожительной красавицей. Она была супругой бургомистра, и генерал Кетлер почти не расставался с нею.
   — Не ошибся ли граф, — с ласковостью спросила она, -приписывая мне сию способность?
   — Не думаю, сударыня, но он вполне мог ошибиться, предполагая, что вы пожелаете воспользоваться ею.
   — Прекрасно! Значит, надо поймать его на слове, да он и достоин наказания за свою нескромность. Останьтесь.
   Подобный язык оказался для меня столь нов, что я сам почувствовал глупость явившегося на моём лице выражения. Мне надо было собраться с мыслями. Мог ли я даже предполагать найти в Кёльне что-нибудь подобное? С выражением покорной признательности наклонился я к её руке и поцеловал её с тем чувством, которое давало ей понять, сколь просто будет приручить меня.
   — Значит, вы остаётесь, сударь? Это весьма любезно с вашей стороны. Ведь иначе можно было бы подумать, что вы появились только для того, чтобы показать нам своё пренебрежение. Завтра генерал даёт бал, и я надеюсь танцевать с вами.
   — А если бы я осмелился ангажировать вас на весь вечер?
   — Я буду танцевать только с вами, пока вам не надоест.
   Дверь отворилась, и вошёл генерал, помешав ей продолжить фразу. Я поднялся, чтобы откланяться, но граф обратился ко мне:
   — Надеюсь, мадам сумела задержать ваш отъезд и получила согласие отужинать у меня.
   Я вышел из ложи влюблённый и почти счастливый открывшейся надеждой.
   Обедал я у г-на де Кастри, и все присутствовавшие были весьма удивлены, что генерал Кетлер сам пригласил меня на бал, хотя непомерно ревновал свою даму, которая терпела его ухаживания лишь из тщеславия. Милейший граф уже достиг определённого возраста, лицо имел малопривлекательное , а скромные качества его ума отнюдь не возмещали изъянов внешности. Словом, совсем не был создан для того, чтобы быть любимым. Несмотря на свою ревность, он почёл уместным, чтобы я сидел за столом возле сей красавицы и весь вечер разговаривал и танцевал с ней. К себе я вернулся совершенно увлечённый новым моим знакомством и уже не помышлял об отъезде. Осмелев во время разговора, я сказал ей на горячую голову, что, если она обещает мне свидание, готов провести в Кёльне весь карнавал.
   — А если я не сдержу слово?
   — Мне останется лишь оплакивать свою судьбу, но я не обвиню вас. Значит, это оказалось невозможным.
   — У вас доброе сердце. Оставайтесь с нами.
   На другой день после бала я отправился к ней с первым визитом. Она представила меня своему мужу, не отличавшемуся ни молодостью, ни красотой, но зато чрезвычайной обязательностью. По прошествии часа, услышав, что подъезжает карета генерала, она поторопилась сказать мне: “Если граф спросит, предполагаете ли вы ехать в Бонн на бал к электору, отвечайте утвердительно”.
   Вошёл генерал, и после обычных любезностей я удалился.
   Мне не было ничего известно о бале у электора, но, надеясь, что сей праздник развлечёт меня, я навёл справки и узнал, что это бал-маскарад, на который приглашено всё кёльнское дворянство, а благодаря маскам может войти кто угодно. Я твёрдо решил ехать, полагая, что получил к тому приказание, а поскольку милая дама также собиралась туда, можно было надеяться на какой-либо счастливый случай. Желая елико возможно оставаться инкогнито, я положил себе отвечать на все вопросы в том смысле, что особливые причины не позволяют мне принять участие в сём празднестве.
   Под вечер в день бала я выехал в почтовой коляске, имея при себе два домино, и, добравшись без промедления до Бонна, нанял комнату, где облачился в одно из них, а потом взял портшез, на котором меня доставили во дворец.
   Я без затруднений вошёл и, никем не узнанный, принялся разглядывать всех кёльнских дам. Красавица моя сидела за фараоном и понтировала по дукату. С удовольствием узнал я в банкомёте графа Вериту — веронца, с которым познакомился ещё в Баварии. Его скромный банк не превосходил пятисот или шестисот дукатов, а всех понтёров, включая и женщин, было не более дюжины. Я встал рядом с моей дамой, и банкомёт подал мне колоду, чтобы снять карты. Видя мой отрицательный жест, соседка моя сделала это без дальнейшего промедления сама. Я поставил десять дукатов на одну карту и проиграл четыре раза подряд.
   Та же неудача и во второй талии. В третьей никто не пожелал снимать, и обратились к генералу, который сам не играл. Мне показалось, что его рука будет для меня счастливой, я поставил пятьдесят дукатов на одну карту и выиграл. В следующей талии я удвоил ставку и сорвал банк. Вокруг сразу же столпились любопытные, но, благодаря удаче, мне удалось скрыться.
   Я возвратился в Кёльн достаточно рано, чтобы успеть во Французскую Комедию, а поскольку у меня не было своего экипажа, пришлось нанять портшез. В театре я увидел графа Ластика, который один сопровождал мою красавицу. Я счёл это благоприятным знаком и подошёл к ним. Она тут же принялась рассказывать мне с печальным видом, что генерал почувствовал себя больным и принуждён лечь в постель. Когда через несколько минут г-н Ластик вышел, она оставила свой тон притворной печали и с изысканной любезностью наговорила мне с тысячу комплиментов.
   — Генерал, — сказала она, — слишком много выпил. Он завистливый грубиян и оскорбил меня, когда я стала защищать вас.
   — Почему бы вам не прогнать его, сударыня? Этот мужлан не годится для того, чтобы служить такой замечательной красавице.
   — Уже поздно, мой друг. Иначе им завладеет одна женщина.
   — Ах, почему я не знатный вельможа! Но пока должен сказать вам, что я болен много серьёзнее, чем Кетлер.
   — Надеюсь, вы шутите.
   — Совсем нет. Ежели не выкажете вы человеколюбия и не доставите мне единственно возможное лекарство, я уеду отсюда несчастным до конца своих дней.
   — Задержитесь. Поверьте, я не забываю о вас, но найти подходящий случай очень трудно. 
   — Если сегодня вечером генерал не пришлёт за вами карету, я мог бы, не нарушая благопристойности, отвезти вас.
   — Молчите, у вас нет кареты, и лучше отвезу вас я. Мысль хороша, но нужно, чтобы это не выглядело нарочно подстроенным. Вы проводите меня до кареты, я спрошу, где ваша, а вы ответите, что у вас её нет. Тогда я приглашу вас и довезу до трактира. Езда займёт только две минуты, но в ожидании лучшего и это уже кое-что.
   Я ответствовал ей лишь взглядом, который с живостью выразил, сколь опьянила меня открывшаяся надежда.
   Пьеса, отменно короткая, показалась мне растянутой на целое столетие. Наконец занавес упал, и мы пошли к выходу. У подъезда она спросила всё, как было договорено, и, когда я ответил, что у меня нет кареты, сказала: “Я еду к генералу справиться о его здоровье. Если это не покажется вам слишком долгим, на возвратном пути я могу довезти вас”.
   Мысль была восхитительна — нам предстояло дважды пересечь весь город, и это оставляло уже не так мало времени, К сожалению, экипаж был открытым, а луна светила прямо в лицо. В этот вечер я не мог назвать её покровительницей влюблённых. Мы сделали всё, представлявшееся возможным, но, по существу, это было почти ничто. Подобная игра вызвала у меня лишь отчаяние, хотя моя прелестная спутница с величайшим рвением содействовала моим усилиям. В довершение неприятностей дерзкий кучер из любопытства несколько раз оборачивался в нашу сторону, и это вынуждало нас умерять свои движения. Часовой сказал, что Его Превосходительство никого не принимает, и мы радостно повернули обратно. Теперь луна светила уже в спину, и любопытство кучера было не столь стеснительно. Мы устроились несколько лучше, но мне казалось, что лошади прямо-таки летят по мостовой. Я счёл необходимым задобрить возницу на отучай, если бы оказия повторилась, и, выходя, дал ему дукат.
   Возвратился я изнурённый и несчастный, но влюблённый более прежнего, тем паче красавица вполне убедила меня, что не ограничится одной только податливостью и страсть её нисколько не уступает моей. В подобных обстоятельствах я решил не уезжать из Кёльна, не испив с этой воистину божественной женщиной полную чашу наслаждений. А это, как мне казалось, могло произойти лишь когда генерала не будет в городе.
   Назавтра в полдень я отправился в резиденцию Его Превосходительства, дабы расписаться в книге посетителей, но день оказался приёмным, и я поднялся. Дама моя была тут же.
   Я обратился к генералу с приличествующим обстоятельствам комплиментом, но грубый австрияк отвечал лишь холодным наклоном головы. Вокруг стояло много офицеров, и спустя четыре минуты я сделал общий поклон и удалился. Сей неотёсанный болван не выходил из комнаты три дня, и моя дама не появлялась в театре, так что я был лишён удовольствия видеть её.
   В последний день карнавала Кетлер пригласил многочисленное общество на ужин, за которым должен был последовать бал. Я отправился в театр, дабы свидетельствовать почтение моей милой даме, и когда взошёл в её ложу, она, улучив минуту, спросила:
   — Генерал пригласил вас?
   — Нет.
   — Как! — воскликнула она с негодованием. — Вы не приглашены? Но вам всё равно нужно быть там.
   — Подумайте, что вы говорите, сударыня, — отвечал я с нежностью, — я готов повиноваться чему угодно, за исключением этого.
   — Мне известно всё, что вы можете возразить, и всё-таки вам надобно прийти. Я почту себя обесчещенной, если вас не будет за ужином. Вы должны дать мне это доказательство вашей любви и, смею сказать, уважения.
   — Требуете? В таком случае я буду. Но понимаете ли вы, божественная, что приказ ваш может стоить жизни или ему или мне, ибо я не такой человек, который стерпит оскорбление.
   — Мне всё понятно, и я принимаю вашу честь столь же близко к сердцу, как и свою собственную, если не более. Но с вами ничего не случится, обещаю вам. Я решилась окончательно, и вы должны прийти, обещайте мне это. Если вас не будет, я тоже не появлюсь, но тогда мы уже никогда не увидимся.
   — Можете вполне рассчитывать на меня.
   Когда вернулся г-н де Кастри, я вышел из ложи и прошёл в партер, где, предвидя последствия требуемого этой женщиной столь необычного шага, провёл два тягостных часа. Однако, решившись держать слово — столь неотразимо было на меня влияние этой красавицы, — я раздумывал, как бы смягчить то нелестное впечатление, которое могут произвести мои действия. По выходе из комедии отправился я к генералу, у коего нашёл всего пять или шесть персон. Я подошёл к одной канониссе, великой любительнице итальянской поэзии, и занялся с ней интересной беседой. Через полчаса зала наполнилась, последними прибыли моя дама и генерал. Увлечённый разговором, я не двигался с места, и Кетлер не заметил меня, тем более его тут же увлекли в противоположную сторону. Вскоре объявили, что стол готов. Канонисса поднялась, взяла мою руку, и вот мы уже сидим рядом, продолжая рассуждения о литературных предметах. Однако, когда все места были заняты, оказалось, что для одного из приглашённых не хватило куверта.
   — Это невероятно! — громко воскликнул генерал. И пока утесняли места, чтобы поставить ещё один прибор, он оглядел всех присутствующих. Я делал вид, что ничего не замечаю, но, дойдя до меня, он произнёс повышенным тоном:
   — Сударь, я не приказывал посылать вам приглашение!
   — Совершенно справедливо, мой генерал, — почтительно ответил я, — но мне показалось, и по-моему не без основания, что произошло это лишь по забывчивости, и я не мог не явиться свидетельствовать Вашему Превосходительству моё совершенное почтение.
   Произнеся эти слова, я, ни на кого не глядя, оборотился опять к канониссе. Минут пять стояло глубокое молчание, но вскоре общество вновь оживилось, исключая надувшегося генерала. Это мало меня трогало, однако из самолюбия мне хотелось развеселить его, и я подстерегал подходящую для сего чуда минуту. Оказия представилась, когда подавали второе блюдо. 
   Г-н де Кастри восхищался дофиной и заговорил о её братьях, графе де Люсасе и герцоге Курляндском, а потом вспомнили про сосланного в Сибирь герцога Бирона. Кто-то из гостей сказал, будто все его заслуги ограничивались лишь тем, что он сумел понравиться императрице Анне. Здесь я извинился и счёл уместным добавить:
   — Он отличился больше всего своей верной службой последнему герцогу Кетлеру, который лишь благодаря ему сохранил свои обозы во время последней войны. И именно герцог Кетлер отправил его к петербургскому двору. Вирой никогда не претендовал на герцогство и хотел лишь получить графство Вюртемберг, поскольку признавал права младшей линии дома Кетлеров. Но царица желала во что бы то ни стало сделать своего фаворита герцогом.
   Генерал после моего объяснения смягчился и с доступной для него любезностью сказал, что не встречал более осведомлённого человека, и тут же добавил с сожалением:
   — Да, не будь этого каприза, я уже давно был бы на троне.
   После сего скромного изъяснения он громко расхохотался и послал мне бутылку превосходного рейнвейна. До конца ужина генерал беседовал уже только со мной. Я внутренне торжествовал, ободрённый тем оборотом, который приняли мои дела, и ещё более удовольствием, написанным на лице моей дамы.
   Танцы продолжались всю ночь, и я не отходил от канониссы, которая, впрочем, была очаровательной женщиной и танцевала с завидным искусством. С самой мадам я позволил лишь один-единственный менуэт. Генерал всё-таки не смог удержаться от грубости и в конце бала спросил, уверен ли я в своём отъезде. Я отвечал, что предполагаю покинуть Кёльн лишь после большого парада.
   С бала я уходил совершенно довольный своим подвигом любви к бургомистерше и с благодарностью фортуне, которая столь ловко помогла мне образумить неотёсанного генерала, ибо одному Богу известно, как бы обернулось дело, если бы он осмелился велеть мне выйти из-за стола. В первую же нашу встречу после бала сама красавица сказала о своём смертельном испуге, когда услышала, как он говорит, что не приглашал меня. 
   Через два дня я сделал ей визит в одиннадцать часов утра, дабы не встретиться с генералом. Она приняла меня в комнате мужа, и сей последний самым дружественным тоном спросил, не сделаю ли я им честь отобедать у них. Я поспешил поблагодарить его и принять приглашение. Бургомистр был добрым и приятным человеком с умом и обширным образованием.
   Когда муж ушёл, она показала мне весь дом.
   — Это, — сказала она, — наша спальня, а здесь комната, где я сплю пять или шесть дней, когда того требует благопристойность. Рядом церковь, которую можно считать нашей домашней часовней, поскольку через эти два окна мы слушаем мессу. А по воскресеньям спускаемся этой лестницей и входим в церковь через маленькую боковую дверь. Ключ от неё у меня.
   Была вторая суббота поста, но обед оказался превосходным, хотя это интересовало меня меньше всего. Я был очарован видом этой молодой и прелестной женщины, окружённой детьми и обожаемой всем своим семейством.
   На следующий день я отправился слушать мессу в маленькую бургомистерскую церковь. Дабы не привлекать любопытных взглядов, мне пришлось облачиться в редингот. Я увидел, как спустилась моя красавица, сопровождаемая всем семейством. Боковая дверца была столь искусно вделана в стену, что, не зная заранее, её трудно было заметить.
   Дьявол, как известно, обладает большей силой в церкви, чем в любом другом месте, и мне пришло в голову проникнуть к моей красавице именно через эту дверь. На следующий день в комедии я предложил ей свой план. “Я уже думала об этом, — отвечала она, улыбаясь, — и дам вам знать запиской в первой же газете”. Далее мы уже не могли продолжать нашу беседу, поскольку с моей возлюбленной была одна дама из Экс-ля-Шапель, которой надлежало оказывать знаки внимания.
   Ждать пришлось недолго, и на следующий же день прекрасная бургомистерша при всех подала мне газету, присовокупив, что не нашла в ней ничего интересного. Но зато я знал, насколько эта газета будет интересной для меня. Вот что значилось в её записке: 
   “Прекрасный план, вдохновлённый любовью, может быть осуществлён беспрепятственно, но сопряжен со множеством неопределённостей. Жена ночует в комнате лишь в том случае, когда муж просит её об этом, то есть только в некоторые дни, коих бывает всего четыре или пять за месяц. Придётся ждать. Любовь предупредит вас о приближении счастливого часа. Тогда надо будет спрятаться внутри церкви. Но не пытайтесь подкупить сторожа, который открывает и запирает её. Несмотря на свою бедность, он слишком глуп и может выдать тайну. Единственный способ обмануть его — это спрятаться. Он закрывает церковь в полдень, а по праздникам с заходом солнца. Когда наступит время, достаточно легонько толкнуть дверь, которая на сей случай не будет заперта изнутри. Место предполагаемого сражения отделено лишь простой перегородкой, и поэтому нельзя ни чихать, ни кашлять. Это было бы верхом несчастья. Отступление не представляет ни малейших трудностей — достаточно спуститься в церковь и выйти из неё, как только она откроется”.
   Я сто раз перецеловал сие прелестное послание и со следующего же дня занялся столь необходимым исследованием театра предстоящих действий. В церкви стояла кафедра, где никто не смог бы увидеть меня, тем не менее я остановил свой выбор на исповедальне, располагавшейся совсем рядом с дверью. Улёгшись в том месте, где священник ставит ноги, я мог совершенно спрятаться, но там было столь тесно, что вначале я сомневался, смогу ли пробыть внутри нужное время. Дождавшись полудня, когда церковь закрывают, решился я сделать опыт и, скрючившись, оказался всё же столь дурно укрыт, особливо но причине сломанной перегородки, что меня легко можно было видеть с двух шагов. Однако же я совершенно не колебался, поскольку в делах подобного рода успех сопутствует лишь вверяющемуся фортуне. Решившись на любые опасности, я возвратился к себе вполне удовлетворённый своими изысканиями. Я записал все наблюдения и соображения и, вложив их в старую газету, передал ей как обычно в ложе театра, где мы виделись каждый день.
   Через неделю она при мне спросила генерала, нет ли у него каких-либо поручений к её мужу, который завтра  отправляется в Экс-ля-Шапель, откуда вернется через три дня. Для меня этого было вполне достаточно, тем более что слова её сопровождались выразительным взглядом.
   В четыре часа я уже скрючился в исповедальне, стараясь укрыться как можно лучше и поручая себя всем святым. В пять сторож пришёл с обычным обходом и запер двери. Едва услышал я звук ключа, как сразу же выполз из своей тесной клетки и сел на скамью возле окна.
   Я оставался в этом положении с четверть часа, потом подошёл к маленькой двери, толкнул её и, взойдя по лестнице, уселся на последних ступеньках, где мне пришлось провести пять часов, которые в ожидании блаженства не показались бы мне утомительными, если бы крысы не сновали непрестанно взад и вперёд, что составляло сущую пытку. Природа наделила меня непреодолимым отвращением к этому маленькому животному, бояться которого нет особенных оснований, но чьё зловоние вызывает во мне приступы тошноты.
   Наконец, ровно в десять часов, наступил миг вожделенного блаженства — я увидел перед собой предмет моей страсти со свечою в руке. Читателю, бывавшему в подобных положениях, легко вообразить все восторги сей восхитительной ночи. Впрочем, он не сможет представить себе подробности, ибо хоть я и был далеко не новичком, но возлюбленная моя оказалась неисчерпаемой в способах увеличить наслаждения нашей сладостной битвы. Она озаботилась приготовить для меня немного холодной закуски, но я ни к чему не притронулся, поелику не мог насытиться всеми открывшимися мне прелестями.
   Долгие часы, проведённые нами в наслаждениях, прошли для меня очень быстро, хотя мы совершенно не отдыхали, если не считать перерывов для ещё большего возбуждения чувств.
   Утомлённый, но не насытившийся, я покинул милую даму на рассвете, уверив её, что при следующем свидании она найдёт меня всё тем же. Я возвратился в исповедальню, опасаясь, как бы наступившее утро не выдало моё убежище, но отделался лишь страхом и благополучно вышел наружу. Почти весь день я провёл в постели и велел подать себе обед в комнату. Вечером я был в театре, чтобы насладиться видом очаровательного создания, счастливым обладателем которого сделали меня любовь и настойчивость.
   Через две недели она переслала мне записку, что на следующую ночь будет спать одна. Это было в будний день, и церковь закрывалась в полдень. Посему пришлось мне явиться к одиннадцати часам, предварительно подкрепившись обильным завтраком. Я залез в свою нору, и на этот раз сторож также не заметил меня. Предстояло ждать десять часов и, подумав, что придётся провести их сначала в церкви, а потом на тёмной лестнице в обществе стада крыс, даже не имея возможности понюхать табака из страха выдать себя, я нашёл своё положение мало привлекательным. Однако надежда на вознаграждение ободряла меня. В час дня послышался легкий шорох, через решётку окна просунулась рука и обронила листок. Я подбежал и с замиранием сердца поднял его. Первой моей мыслью было, что из-за какого-то препятствия вместо восторгов любви предстоит мне провести ночь на церковной скамье. Я открыл записку и с радостью прочёл:
   “Дверь отперта. На лестнице вам будет лучше. Там вы найдёте свет, легкий обед и книги. Правда, сидеть будет неудобно, но в этом я могу помочь лишь маленькой подушечкой. Не сомневайтесь, для вас время пройдет быстрее, чем для меня, а поэтому терпите. Я сказала генералу, что плохо себя чувствую и не хочу выезжать. Ради Бога, не кашляйте, особенно ночью, иначе мы пропали!”
   Сколь изобретательна любовь! Я поднялся и обнаружил отменно накрытый куверт, превосходные блюда, спиртовую горелку, кофе, лимоны, сахар и ром для пунша. Я был поражён, как моя очаровательная дама сумела приготовить всё это тайком от своего семейства.
   Три часа я был занят чтением, а три других — едой и приготовлением пунша. Потом я заснул, и в десять часов был разбужен моим ангелом. Несмотря на всё блаженство, вторая ночь оказалась не столь восхитительной, как первая, поскольку мы были лишены возможности видеть друг друга и, кроме того, наши движения затруднялись недалеким соседством дражайшего супруга. Часть ночи мы спали, а рано утром пришлось играть отступление. 
   Так кончился мой роман с этой красавицей. Генерал отправился в Вестфалию, а она должна была ехать в деревню. Посему я решил покинуть Кёльн и обещал ей вернуться на следующий год. Как увидит читатель, я не сдержал своё слово.
   Два с половиной месяца, проведённые в этом городе, не облегчили мой кошелёк, хотя каждый раз, когда приходилось садиться за карты, я проигрывал. Боннский бал существенно помог мне. Мой банкир, г-н Франк, жаловался, что я ничего не взял у него, но надо было доказать всем наблюдавшим за мной, что я заслуживаю почтительного обхождения.
   В середине марта я выехал из Кёльна и задержался в Бонне, дабы засвидетельствовать своё почтение электору, который однако, был в отсутствии. Я отобедал с графом Веритой и аббатом Скампаром, княжеским фаворитом. Граф дал мне письмо к одной канониссе в Кобленц и при этом с жаром превозносил её, что заставило меня нарочито остановиться там. Но вместо означенной дамы, которая, как оказалось, уехала в Мангейм, я встретил на постоялом дворе некую актрису по имени Тоскани, возвращавшуюся в Штутгарт вместе со своей дочерью, очень молодой и весьма красивой девицей. Они ехали из Парижа, где юная особа в течение года обучалась танцам у славного Вестриса. Девица была истинной жемчужиной и без труда склонила меня сопровождать их до Штутгарта. Матери не терпелось узнать, какое впечатление произведёт на герцога её дочь, которую она с детских лет предназначала для услаждения сего любвеобильного государя. Последний же хоть и содержал любовницу, но имел обыкновение испытывать всех фигуранток балета, отличавшихся хоть какими-то достоинствами.
   Я отужинал вместе с ними, и легко представить, что беседа с двумя нимфами кулис составилась не из одних максимов чистой морали. Тоскани сказала мне, что дочь её ещё совсем неопытна и она твёрдо решилась не позволять герцогу прикасаться к ней, пока он не прогонит царствующую фаворитку. Сей метрессой была танцовщица Гарделла. дочь того венецианского гондольера, о котором я писал в первом томе моих воспоминаний. 
   Поскольку несколькими прозрачными намёками я дал им понять, что, по моему мнению, цветок уже сорван в Париже, и герцогу Вюртембергскому придётся довольствоваться лишь остатками, они посчитали себя задетыми и согласились дать мне возможность удостовериться в истине. Было договорено, что сия процедура совершится на следующий день. Они исполнили обещанное, и утром я с немалой приятностью провёл два часа, но оказался принуждённым охладить на матери весь пыл, возбужденный её чадом.
   Хотя Тоскани была ещё молода, она не нашла бы во мне ничего, кроме ледяного холода, если бы не её очаровательная дочь. Впрочем, мать не доверяла мне настолько, чтобы оставлять наедине с нею.
   Итак, я решил ехать в Штутгарт, где должен был встретить Бинетти, которая всегда с радостью вспоминала обо мне. Я помог ей обосноваться на подмостках в тот год, когда синьора Вальмарама выдала её замуж за французского танцовщика Бине, итальянизировавшего потом своё имя. Там же в Штутгарте находился столь любимый мною младший Балетти, молодая Вулькани, на которой он женился, и несколько других старых знакомых. Всё это, как мне казалось, должно было сделать моё пребывание в этом городе отменно приятным. Но читатель вскоре увидит, сколь опасно полагаться на собственные суждения. На последней почтовой станции я расстался с моими актрисами и, въехав в город, остановился у “Медведя”.
 

XX
ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ В ШТУТГАРТЕ
1760 год

   В ту пору двор герцога Вюртембергского был самым блистательным во всей Европе. Щедрые субсидии Франции сему государю за десятитысячное войско, которое он содержал для этой державы, поглощались роскошью и развратной жизнью. Войско сие казалось весьма импозантным на вид, но в течение всей войны прославилось одними лишь поражениями.
   Вкусы герцога отличались крайней помпезностью: величественные здания, охотничьи экипажи, великолепная конюшня и множество всяческих капризов. Но самые непомерные деньги тратились на пожалования, а ещё больше — на театры и любовниц. Он содержал французскую комедию, две итальянские оперы, трагическую и комическую, и двадцать итальянских танцовщиков, причём каждый из них имел у себя на родине первые роли. Иногда на сцену выходило по сотне статистов. Все танцовщицы отличались красотой, и любая могла похвастаться тем, что хоть однажды доставила удовольствие монсеньору. Самой главной была одна венецианка, дочь гондольера, по имени Гарделла. Она приглянулась герцогу, и он выпросил её у мужа, который почёл себя осчастливленным. Однако же через год, насытившись, герцог отправил её в отставку.
   Она вызывала зависть всех других танцовщиц, тем более что сохранила свой титул и жалованье. Все интриговали против неё, но венецианка обладала величайшим талантом очаровывать и держалась, несмотря на ухищрения соперниц. Она не только не пеняла герцогу за постоянные измены, но даже поощряла в этом и, не питая к нему никаких чувств, нисколько не огорчалась недостатком его внимания. Больше всего ей нравилось, когда искавшие герцогских милостей танцовщицы просили её покровительства. Она принимала их и давала советы, как лучше угодить государю. Последний, в свою очередь, находил снисходительность фаворитки весьма удобной и почитал себя обязанным изъявлять свою благодарность. Он публично оказывал ей все почести, приличествующие настоящей принцессе.
   Я быстро понял, что самой сильной страстью герцога было желание заставить говорить о себе, и при подходящем случае он охотно последовал бы примеру Герострата. Ему хотелось слышать, как все говорят, что ни один государь не обладает таким вкусом и такой фантазией в изобретении удовольствий и лучшими способностями в управлении. Наконец, он тщился показать себя новым Геркулесом в трудах Вакха и Венеры. Он безжалостно прогонял слуг, которым не удавалось разбудить его после трёх или четырёх часов сна, но зато разрешал использовать все средства, дабы принудить себя встать с постели.
   Случалось, что, заставив герцога выпить большое количество кофе, камердинеру приходилось опускать его в ледяную ванну и, дабы не захлебнуться, он всё-таки просыпался.
   Одевшись, герцог призывал к себе министров и решал дела, потом принимал первого из тех, кто являлся во дворец. Эти аудиенции бедным подданным представляли собой крайне комическое зрелище. Часто приходили неотёсанные крестьяне и работники самого низшего разбора. Несчастный монарх потел и сердился, стараясь убедить их, но не всегда преуспевал в этом, и нередко они выходили перепуганные и отчаявшиеся. Зато жалобы хорошеньких крестьянок он разбирал наедине, и хотя обычно ничем не помогал, они всегда уходили довольные.
   Субсидий, которые французский король по глупости выплачивал ему, явно недоставало, и он настолько отягощал своих подданных налогами и повинностями, что сей терпеливый народ, дойдя до крайности, обратился в Вецларскую Палату, которая заставила герцога переменить управление. Он взял себе в жёны дочь маркграфа Байрейтского, самую совершенную из немецких принцесс. Когда я был в Штутгарте, она уже уехала искать убежища у своего отца после вопиющего оскорбления от недостойного супруга. Напрасно говорили, будто она покинула мужа, не в силах переносить его измены.
   Отобедав один у себя в комнате и совершив туалет, я поехал в оперу, которая была открыта для публики за счёт герцога и помещалась в нарочито построенном прекрасном здании. Сам государь сидел перед оркестром в окружении своего блестящего двора. Я занял одну из первых лож и с отменным удовольствием выслушал музыкальный пассаж, исполненный знаменитой Жюмеллой. Из-за моего незнания обычаев мелких немецких дворов случилось так, что я стал аплодировать арии, превосходно спетой одним из кастратов. Через минуту в моей ложе появилась какая-то личность и обратилась ко мне в неучтивом тоне, на что я мог отвечать лишь “нихтферштанд”.
   Он исчез, но в скором времени пришёл офицер и на превосходном французском языке объяснил, что в присутствии монарха аплодировать запрещено.
   — Прекрасно, сударь, я приеду, когда Его Высочества не будет в театре, потому что, если ария доставляет мне удовольствие, я не могу удержаться от аплодисментов.
   За сим я велел подать мой экипаж, но когда уже садился в него, подошёл тот же офицер и сказал, что герцог желает видеть меня. Я последовал за ним.
   — Так это вы — господин Казанова? - Да, монсеньор.
   — Откуда вы едете?
   — Из Кёльна.
   — И впервые в Штутгарте?
   — Да, монсеньор.
   — Сколь долго вы пробудете здесь?
   — Пять или шесть дней, с позволения Вашего Высочества.
   — Оставайтесь сколько угодно. Вам будет позволено хлопать в ладоши.
   — Не премину воспользоваться милостивым разрешением, монсеньор.
   Я присел на банкетку, и всё общество вновь обратило своё внимание к сцене. После следующей арии герцог зааплодировал, и все придворные поспешили последовать за ним. Я же, найдя исполнение вполне посредственным, сидел не двигаясь — у каждого свой вкус. По окончании балета герцог поднялся в ложу фаворитки, поцеловал ей руку и отбыл. Один из офицеров, оказавшийся рядом со мной и не подозревавший о моем знакомстве с Гарделлой, сказал, что это сама “мадам”, и поскольку я имел честь разговаривать с государем, то могу войти в её ложу и быть допущенным к руке.
   Я едва удержался от смеха и по непостижимому капризу ответил ему, что она моя родственница, а посему можно обойтись и без целования рук. Едва были произнесены эти слова, как я понял, что следовало бы прикусить язык, поскольку сия неуклюжая выдумка могла быть чревата одними лишь неприятностями. Однако мне суждено было совершать в Штутгарте только величайшие промахи. Офицер, казалось, удивился моему ответу и, откланявшись, пошёл в ложу фаворитки сообщить о моём присутствии. Гарделла повернулась в .мою сторону и сделала знак веером. Я поспешил отозваться на её призыв, смеясь про себя над той глупой ролью, которая мне предстояла. Как только я вошёл, она милостиво протянула мне руку, и я, склонившись, обратился к ней как к кузине.
   — Вы представились герцогу моим кузеном?
   — Нет.
   — Прекрасно, я займусь этим, а пока приглашаю вас назавтра обедать.
   Она уехала, а я отправился с визитами к танцовщицам. Бинетти, одна из самых старинных моих приятельниц, была вне себя от радости и потребовала, чтобы я ежедневно обедал у неё. Курц — прекрасный скрипач и мой сотоварищ по оркестру Св.Самюэля — представил меня своей дочери, блиставшей красотой, и назидательно заявил: “А это не для герцога, он её никогда не получит”.
   Добряк не был пророком — в скором времени она всё-таки досталась господину и подарила ему двух куколок.
   Потом я увидел малютку Вулькани, знакомую мне ещё по Дрездену. Она немало удивила меня, представив своего мужа, бросившегося мне на шею. Им оказался Балетти, брат моей изменницы, юноша, одарённый многими талантами, к которому я питал бесконечную привязанность.
   На следующий день я весело отобедал у фаворитки, и она сказала, что ещё не видела герцога и не знает, как он примет мою шутку, но что её матери все это показалось весьма неуместным. Сия последняя, рожденная в бедности, почитала величайшей честью для дочери быть метрессой герцога, и моё родство уже представлялось ей тёмным пятном. Она имела наглость заявить, что её родители никогда не были комедиантами. Но если она считала сие занятие позорным, то отнюдь не догадывалась, насколько хуже опуститься до него, чем подняться из низов. Не обладая терпеливым характером, я справился о здравии её сестры, и она не могла ответить мне не чем иным, как гримасой неудовольствия.
   А эта сестра была слепой и просила милостыню на одном из венецианских мостов.
   Проведя день с отменной весёлостью в обществе сей фаворитки, я покинул её, обещав приехать на следующий день к завтраку, но при выходе швейцар объявил мне, чтобы я более не являлся в этот дом. Он не пожелал объяснить, от кого исходит таковое распоряжение. Тут я понял, что было бы лучше придержать язык, а сей удар исходил скорее всего от матери, хотя и дочь могла быть к нему причастна, ведь она оставалась ещё хорошей лицедейкой и умела скрывать своё неудовольствие.
   Я был зол на самого себя и возвратился в дурном расположении духа. При более разумном поведении мне не пришлось бы сносить оскорбления жалкой наложницы. Если бы не моё обещание Бинетти обедать у неё на следующий день, я без промедления сел бы в почтовую карету и тем избег бы всех неприятностей, ожидавших меня в этом несчастном городе.
   Бинетти жила у австрийского посланника, который был её любовником. Занимаемая ею часть дома выходила на городскую стену, и это обстоятельство заслуживает упоминания. Я обедал наедине со своей милой соотечественницей, и если бы в ту минуту мог влюбиться, то наша старинная нежность, конечно, возобновилась бы, поелику я ни в малейшей степени не изменился, а она много приобрела по части галантного обхождения.
   Посланец венского двора отличался щедростью и снисходительностью, в противоположность её мужу, субъекту самого дурного поведения, который, впрочем, уже разъехался с нею. Мы провели восхитительный день, вспоминая прежние времена. Меня ничто не удерживало в Вюртемберге, и я решил выехать на следующий день в пять часов утра. Но вот что случилось далее.
   Когда я выходил от Бинетти, со мной в отменно вежливом тоне заговорили трое офицеров, знакомых мне по кофейне.
   — Мы сговорились, — сказали они, — развлечься с несколькими покладистыми красавицами, и нам было бы приятно, если бы вы тоже присоединились.
   — Господа, я не знаю по-немецки четырёх слов и буду только скучать.
   — Но эти дамы — итальянки, и для вас ничто не может быть удобнее.
   Я испытывал сильнейшее нежелание идти с ними, но мой злой гений вынуждал меня делать в этом городе одну глупость за другой, и против своей воли я согласился.
   Я дал отвести себя на третий этаж какого-то подозрительного дома, где в жалкой комнате нас встретили две особы. Офицеры сразу же взяли развязный тон. Я не последовал сему примеру, но моя сдержанность не смутила их. Видя, в какое дурное место меня завлекли, я уже понял свою опрометчивость, но ложный стыд мешал мне спастись бегством. Я только обещал себе быть более осторожным в будущем.
   Скоро принесли трактирный ужин. Я не притронулся к еде, но, не желая показаться заносчивым, выпил два или три маленьких стакана венгерского. После весьма непродолжительной трапезы подали карты, и один из офицеров предложил банк фараона. Я понтировал и проиграл всю свою наличность — пятьдесят луидоров. Я чувствовал опьянение, и у меня кружилась голова. Мне хотелось уйти, но никогда ещё не испытывал я такой непонятной слабости, как в тот день, возможно из-за намеренно испорченного вина. Благородные офицеры казались огорчёнными моим проигрышем и требовали, чтобы я непременно возместил свою потерю. Меня принудили составить из фишек банк на сто луидоров. Я опять проиграл, поставил новый банк, но опять неудачно. Винные пары ударили мне в голову, а досада лишила всякого соображения. Я всё увеличивал ставки и каждый раз неукоснительно проигрывал. В полночь  мои достопочтенные шулеры без обиняков объявили, что не желают более играть. Они сосчитали все фишки и, как оказалось, я проиграл около двухсот тысяч франков. Не взяв в рот после тех трёх злополучных стаканов ни капли вина, я был настолько пьян, что пришлось вызывать портшез, на котором мою персону перенесли в трактир. Когда слуга раздевал меня, обнаружилось, что исчезли мои часы и золотая табакерка.
   На следующее утро я нашёл у себя в карманах сотню луидоров и немало подивился сей находке, ибо отчётливо помнил, что накануне у меня их не было. Мой испанец вернулся из того дома, где я провёл вечер, и, конечно, там ничего не знали ни о часах, ни о табакерке. А те трое офицеров явились ко мне с визитом. “Господа, — обратился я к ним, — я проиграл деньги, которые не в состоянии выплатить. Этого не случилось бы, если бы не отрава, подмешанная вами в венгерское. Вы привели меня в дурное место и позволили обобрать самым наглым образом. Я лишился драгоценностей более чем на триста луидоров. Я не собираюсь никому жаловаться, ибо должен быть наказан за свою доверчивость”. Они подняли страшный шум и принялись объяснять, что правила чести заставляли их продолжать игру. Но все их старания были напрасны — я уже твёрдо решил ничего не платить. Пока мы препирались, начиная уже сердиться, пришли Балетти, Тоскани-мать и сам Бинетти, которые слышали весь наш разговор Я велел принести на всех завтрак, и, отдав ему должное, мои друзья уехали. Когда мы остались опять без посторонних, один из трёх шулеров предложил мне следующее:
   — Сударь, мы слишком честные люди, чтобы воспользоваться преимуществом своего положения. Счастье изменило вам, но сие может случиться с каждым, и поэтому мы хотим уладить всё к общему удовольствию. Мы согласны взять только ваше наличное имущество — драгоценности, оружие и карету, которые будут отданы на оценку. И если они не покроют ваш долг, мы примем на остальное срочные векселя и расстанемся добрыми друзьями.
   — Сударь, я никоим образом не стремлюсь к дружбе с людьми, ограбившими меня, и совершенно не собираюсь отдавать вам хоть один грош. 
   При этих словах они принялись угрожать мне самыми гибельными последствиями.
   — Господа, — продолжал я с величайшим хладнокровием, — ваши угрозы не пугают меня, и я могу удовлетворить вас двояким образом. Во-первых, с помощью правосудия, и, полагаю, мне будет нетрудно найти себе адвоката. Во-вторых, собственной персоной — по всем правилам чести, со шпагой в руках.
   Как и следовало ожидать, они отвечали, что готовы сделать любезность и отправить меня на тот свет, но лишь после того, как получат долг. Они ушли, изрыгая проклятия и угрожая, что мне ещё придётся раскаяться.
   Я сразу же отправился к Тоскани и с отменной весёлостью провёл у неё день, что при моём положении могло происходить лишь от повреждения рассудка. Впрочем, вернее было отнести это за счет прелестей дочери, а также потребности моей души найти некоторое успокоение.
   Однако же мать, бывшая свидетельницей наглости трех разбойников, первая заговорила со мной о надобности воспрепятствовать их козням и обратиться к помощи правосудия.
   — Если позволить им опередить себя, они, несмотря на все ваши права, получат преимущество.
   И пока я предавался с её очаровательной дочерью тысячам нежностей, она послала за адвокатом, который, выслушав дело, заявил, что самый верный путь — без малейшего отлагательства сообщить обо всём герцогу.
   — Ведь они привели вас в дурной дом; они дали вам подмешанное вино; они же принудили вас к игре, хотя карты строжайше запрещены. И, наконец, в их обществе вы были совершенно обобраны и потеряли не только огромные деньги, но и все свои драгоценности. Это уголовное дело, и в интересах герцога удовлетворить вас, поскольку такая подлость, содеянная офицерами вюртембергской службы, опозорит его в глазах всей Европы.
   Я испытывал некоторое отвращение перед подобным демаршем, ибо, несмотря на то, что герцог был откровенным развратником, мне совсем не хотелось рассказывать ему про все сии гнусности. Однако же по зрелом размышлении и учитывая тяжесть дела, я решился явиться к нему на следующий день.
   По дороге во дворец в двадцати шагах от ворот встретились мне те трое и с грубостью стали требовать уплаты, угрожая в противном случае великими неприятностями.
   Я хотел продолжить свой путь, ничего им не отвечая, как вдруг меня схватили за левую руку. Непроизвольным движением я потянулся к шпаге и. придя в сильнейший гнев, обнажил оную. Тут подбежал офицер стражи, и я пожаловался ему, что эти господа напали на меня и хотят помешать войти к герцогу. Был спрошен часовой, который вместе со множеством окруживших нас людей подтвердил, что я вынул шпагу лишь для защиты.
   Меня беспрепятственно пропустили до последней передней, где я обратился к камергеру с просьбой об аудиенции и получил ответ, что буду принят. Но через минуту явился тот самый наглец, который схватил меня за руку, и стал разговаривать с камергером по-немецки, конечно же отнюдь не в мою пользу. Да и не было ничего невероятного, если сам камергер принадлежал к их шайке. Прошёл час, я всё ещё не мог попасть к герцогу. Наконец тот самый камергер, который обещал аудиенцию, сказал, что государю обо всём доложено, я могу идти к себе, и со мной поступят по справедливости.
   Я понял, что ничего не добьюсь, и на обратном пути обдумывал возможные способы избавления, как вдруг встретил Бинетти, и она, пригласив меня отобедать, тут же уверила, что австрийский посланник примет во мне участие.
   В скором времени сей дипломат приехал собственной персоной и, выслушав мой подробный рассказ, выразил мнение, что, вероятнее всего, герцог ничего не знает.
   — Напишите краткое объяснение, я передам его. Не сомневаюсь, всё разрешится в вашу пользу.
   Я сел за бюро и в немногих словах изложил свою правдивую историю, передал её в незапечатанном виде посланнику, который обещал, что в течение часа она будет у герцога.
   За обедом моя соотечественница говорила с полной уверенностью, что её любовник примет меня под своё покровительство, и день у нас прошёл в непринуждённом веселье. Однако же к вечеру явился мой испанец предупредить, что если я возвращусь в трактир, то буду арестован. 
   — В вашу комнату пришёл офицер, но, не застав вас, остался ждать внизу. С ним двое солдат.
   — Вам нельзя возвращаться, — сказала Бинетти, — вы останетесь ночевать у нас и будете в полной безопасности. Пошлите за всем необходимым.
   Я сделал нужные распоряжения, и мой испанец отправился принести веши.
   В полночь вернулся посланник. Мы ещё не ложились, и он не выразил неудовольствия, что его красавица доставила мне убежище. Он заверил меня, что конверт с прошением передан герцогу, однако за все три дня, проведённые в этом доме, я больше ничего о нём так и не слышал.
   На четвёртый день посланник получил от государственного министра письмо с просьбой отказать мне от дома, поскольку меня ожидает судебный процесс с офицерами Его Высочества. Посланник показал мне письмо, в коем я прочёл обещание соблюсти строжайшую законность. Пришлось возвращаться в трактир. Правда, Бинетти страшно рассердилась и даже наговорила грубостей посланнику, который лишь посмеялся и сказал, что не может оставить меня против воли герцога. В этом он, конечно, был совершенно прав.
   Итак, я вернулся к себе в трактир. Отобедав, я как раз собирался к своему адвокату, когда явился судебный пристав и принёс бумагу, в коей, насколько перевёл мне хозяин, содержалось распоряжение явиться к какому-то нотариусу и сделать ему показания. Я пошёл туда в сопровождении пристава и целых два часа провёл с этим человеком, который записывал на немецком языке всё, что я говорил ему по-латыни. Закончив, он предложил мне подписать. Я возразил, что не могу подтверждать документ, недоступный моему пониманию. Он настаивал, но я оставался непреклонен. Тогда он рассердился и сказал, что нельзя сомневаться в честности нотариуса. На это я с совершенным спокойствием отвечал ему о необходимой осторожности, после чего покинул его и отправился к своему адвокату, который одобрил моё поведение и обещал явиться ко мне на следующий день за доверенностью.
   Утешенный сим возбуждавшим во мне симпатию человеком, я вернулся к себе, отужинал и провёл ночь в совершенном спокойствии. Однако, когда я пробудился, испанец мой доложил об офицере, и тот сразу же вошёл. На прекрасном французском языке он объяснил, что я не должен удивляться, обнаружив себя пленником в своей комнате, поскольку, согласно обычаю, так поступают со всеми иностранцами, имеющими дело в суде, дабы не дать им скрыться. Он вежливо спросил мою шпагу, и я вынужден был отдать её, к моему величайшему сожалению. Это был подарок мадам д'Юрфе, самой лучшей работы и стоивший не менее пятидесяти луидоров. Я послал записку адвокату с уведомлением о случившемся. Он приехал ко мне и успокоил, что арест не продлится долее нескольких дней.
   Вынужденный оставаться у себя, я предупредил всех своих друзей и принимал актёров и танцовщиц, которые оказались единственными порядочными людьми из известных мне в этом злосчастном городе. Положение моё было незавидным: отравленный, осыпанный оскорблениями и ограбленный, я оказался взаперти и под угрозой уплаты ста тысяч франков, для возмещения которых пришлось бы раздеться до рубашки, поскольку никто не знал о содержании моего портфеля. Я написал “мадам” Гарделле, но не получил ответа. Трое моих шулеров приходили поодиночке и предлагали за сепаратную уплату трёхсот или четырёхсот луидоров выручить меня из сего затруднительного положения. Я отвечал, что их присутствие слишком утомительно, и в будущем им лучше не беспокоить меня своими посещениями.
   На пятый день моего ареста герцог уехал во Франкфурт, и в тот же вечер пришла Бинетти и передала от своего любовника, что государь обещал офицерам не вмешиваться в это дело, и посему я могу стать жертвой неправедного приговора. Посланник советовал мне приложить все усилия, дабы выпутаться, пожертвовав всеми своими вещами, драгоценностями и бриллиантами. Бинетти как рассудительная женщина не одобряла его совета, не говоря уже обо мне самом.
   Мои кружева и драгоценности стоили более ста тысяч франков, но я не мог смириться с подобной жертвой и пребывал в величайшей нерешительности. Но тут явился мой адвокат и заявил следующее:
   — Сударь, все мои усилия ни к чему не привели. Против вас составили заговор. Эту шайку, по всей видимости, поддерживают свыше, и правосудию остаётся только умолкнуть. Поставляю своим долгом предупредить, что, если вы не изыщете способов договориться с этими мошенниками, вы пропали, поскольку, будучи иностранцем, не сможете прибегнуть к обычному затягиванию процесса. Уже приготовлены свидетели, которые покажут, что именно вы, как записной игрок, заманили офицеров к вашим соотечественницам. Приготовьтесь, это может случиться завтра или послезавтра, и тогда будет уже поздно. Сюда придут и очистят ваши чемоданы, вашу шкатулку и карманы. Всё будет описано и продано с аукциона. Если выручка превысит долг, остатки пойдут на уплату судебных издержек, а для вас останется сущий пустяк. Зато в случае недостачи вас, сударь, определят простым солдатом в войско Его Светлейшего Высочества, а полагающиеся вам четыре вступительных луидора зачтут в счёт долга. Я сам слышал, как один из этих офицеров сказал, что герцог будет весьма доволен получить рекрутом такого красивого мужчину.
   Я даже не заметил, как ушёл адвокат, настолько слова его поразили меня. Превратиться в солдата незначительного герцога, который существует лишь позорной торговлей пушечным мясом! Быть обобранным шулерами! Нет, этого не будет. Попытаемся найти какое-нибудь средство выиграть время.
   Начал я с того, что написал своему главному кредитору о моём желании достичь разумного соглашения, но со всеми тремя одновременно, и предложил им явиться к нотариусу со свидетелями, дабы удовлетворить отказ от иска.
   Я рассчитал, что на следующий день один из них обязательно должен быть в карауле, и это давало мне, по меньшей мере, один день, в течение которого я надеялся найти какое-либо средство выпутаться из западни.
   Потом я написал письмо президенту полиции, титулуя его Превосходительством и Монсеньором и обращаясь к его могущественному покровительству. Я писал, что, решившись продать своё имущество, дабы положить конец судейским преследованиям, умоляю его прекратить дело, расходы по которому лишь увеличат мои затруднения. Далее я просил послать ко мне верного человека, чтобы по справедливости оценить мои вещи. Запечатав письма, я отправил с ними моего испанца.
   Тот офицер, к которому я писал и который претендовал на две тысячи луидоров, явился после обеда и принялся рассуждать о чувствах, чем я был весьма доволен. Он рассказал, что знает от президента полиции о моём письме.
   — Вы избрали самый разумный путь, — добавил он. — И вам нет никакой необходимости разговаривать со всеми нами. Тем более у меня будут все нужные для нотариуса полномочия.
   — Сударь, я и так достаточно неудачлив, чтобы вы отказали мне в удовольствии видеть вас всех вместе.
   — Хорошо, вы будете удовлетворены, но не ранее понедельника, так как все следующие дни мы поочерёдно стоим в карауле.
   — Очень жаль, но я согласен ждать. Дайте мне честное слово, что до понедельника не последует никаких решительных действий.
   — Вот моя рука, можете быть спокойны. В свою очередь хочу просить вас о любезности. Мне весьма понравилась ваша карета, не угодно ли уступить мне её за ту цену, которую вам пришлось заплатить?
   — Охотно.
   — Соблаговолите позвать хозяина и объявите ему, что теперь она принадлежит мне.
   Хозяин поднялся на мой зов, и я сказал ему всё, как хотел этот мошенник, на что трактирщик отвечал, что отдаст карету, лишь получив деньги, после чего повернулся и вышел.
   — Она все равно будет моя, — со смехом сказал офицер, раскланиваясь и также направляясь к дверям.
   Сия беседа была для меня столь приятна, что я почувствовал себя наполовину воскресшим. Целых четыре дня! Воистину фортуна улыбалась мне.
   Через несколько часов пришёл достойного вида человек и на хорошем итальянском языке объявил от имени начальника полиции, что в ближайший понедельник соберутся мои кредиторы, а сам он назначен оценивать имущество и советует мне отказаться от аукциона, чтобы заставить противную сторону согласиться с его оценкой. При этом он обещал мне, что я останусь доволен, если последую его советам.
   Заверив начальника полиции в своей благодарности, я попросил этого человека осмотреть мои чемоданы и шкатулку с драгоценностями. После обследования их содержимого он сказал, что одни кружева стоят двадцать тысяч франков, и добавил:
   — Сударь, вы имеете вещей более чем на сто тысяч, но, даю вам слово, я готов приватно сообщить господам офицерам совершенно противоположное. Постарайтесь договориться с ними на половину долга, и тогда вы сможете увезти с собой всё остальное.
   — При таком исходе обещаю вам, сударь, пятьдесят луидоров. Вот шесть в счёт вашего будущего гонорара.
   Я вздохнул свободнее и думал уже лишь о том, как устроить побег со всеми своими пожитками, исключая, конечно, мою бедную карету. Дело было затруднительным, но всё-таки я не сидел теперь в свинцовой тюрьме, и воспоминание о моём великом спасении подбадривало меня.
   Я начал с того, что пригласил к обеду Тоскани, Балетти и Бинетти, как раз тех, кому нечего было опасаться мести моих мошенников и на дружеское расположение которых я мог вполне рассчитывать.
   Своим гостям я рассказал о моём положении и твёрдой решимости бежать, ничего не оставив из своего имущества.
   После некоторого молчания Бинетти сказала, что если мне удастся выйти из трактира и пробраться к ней, то можно будет спуститься через окно прямо за городскую стену в ста шагах от большой дороги и на почтовой карете ещё до рассвета выехать их герцогских владений. Я отвечал, что найду какой-нибудь способ покинуть трактир, но не знаю, что делать с вещами. Тут вмешалась Тоскани и сказала: “Придётся оставить чемоданы, поскольку их невозможно вынести, а содержимое надо переправить ко мне. Я берусь доставить его в целости и сохранности туда, где вы остановитесь. За несколько раз под моим платьем можно перенести всё, и начать следует сегодня же”. Балетти одобрила сей план и предложила своё содействие для ускорения дела. На этом мы и порешили. Я обещал Бинетти быть у неё ровно в полночь с воскресенья на понедельник, даже если бы пришлось заколоть часового, который охранял мою дверь днём, но на ночь запирал её и уходил. Балетти согласился приготовить для меня карету и поставить её на большой дороге с верным слугой и всеми моими вещами, правда уже в других чемоданах. Дабы не терять времени, Тоскани начала нагружаться и приспособила у себя под платьем два костюма. В последующие дни три женщины и оба мои друга старались с таким усердием, что в субботу к полуночи все мои чемоданы, шкатулка и несессер были уже пусты. Я оставил лишь драгоценности, которые можно было унести в карманах.
   В воскресенье Тоскани принесла мне ключи от двух чемоданов, куда она тщательно уложила всё моё имущество, а пришедший вместе с ней Балетти сообщил, что все меры приняты, и почтовая карета будет ждать меня на дороге сразу после полуночи. Я был доволен всеми этими обстоятельствами и вот как решил устроить свой побег из трактира.
   Солдат, который охранял меня, помещался в небольшой прихожей и никогда не входил в комнату без вызова. Как только я ложился, он запирал дверь на ключ и уходил. Ужинал он в своей прихожей тем, что я посылал ему. В согласии с сим распорядком сделал я моему испанцу следующие приказания:
   “После ужина, вместо того чтобы ложиться в постель, я приготовлюсь выйти из комнаты, как только погаснут наружные огни. По выходе я без труда попаду на лестницу, и дело будет сделано. Я направлюсь к Бинетти и через её дом выйду из города и буду дожидаться тебя в Фюрстенберге. Никто не может помешать тебе уехать завтра или послезавтра”.
   Но поскольку всё-таки оставалась некоторая вероятность того, что солдату придёт в голову проверить меня, я озаботился положить на подушку тряпочное чучело в парике и ночном колпаке, а одеяло устроил так, чтобы можно было обмануть первый взгляд.
   Как я узнал впоследствии от моего испанца, всё обошлось наилучшим образом. Пока Дюк распивал с часовым вино, я завернулся в шубу, предварительно прикрепив к поясу охотничий нож вместо шпаги, и положил в карманы два заряженных пистолета. Едва темнота возвестила, что мой испанец задул канделябр, я осторожно вышел из комнаты и без единого шороха достиг лестницы. Остальное уже не вызывало опасений, поскольку лестница выходила на аллею, а дверь до полуночи всегда была открыта.
   На улице я шёл быстрым шагом и без четверти двенадцать уже входил к Бинетти, которая ждала меня возле окна. Не теряя времени, я выбросил через него шубу на руки Балетти, стоявшего во рву по колено в грязи, и, обмотавшись верёвкой, расцеловал Бинетти и маленькую Балетти, которые, привязав оную верёвку, спустили меня вниз наиблагополучнейшим образом. Балетти принял меня в свои объятия. Я обрезал верёвку и, подобрав шубу, последовал за моим освободителем.
   Презрев грязь, которая доходила нам до колен, и с трудом перебравшись через плетень, мы, совершенно измотанные, достигли большой дороги, хотя по прямой всё расстояние не превышало четырёхсот шагов. Карета со слугой Балетти ждала около небольшого кабачка. Слуга сказал, что почтальон зашёл туда выпить пива и зажечь трубку. Я вознаградил этого верного человека и занял его место.
   Всё это случилось апреля второго дня, в годовщину моего рождения. День сей всегда был весьма замечателен в моей жизни, поскольку ни один не проходил без того, чтобы не приключилось какого-либо счастливого или печального происшествия. Я уже две или три минуты сидел в карете, когда подошёл почтальон и спросил, долго ли ещё ждать. Он полагал, что разговаривает с тем же человеком, который выехал из города. Я, натурально, не стремился рассеять его заблуждения. “Пошёл, — сказал я, — да смотри, чтобы мы единым духом были в Тюбингене”. Он повиновался, и мы помчались. В Тюбингене я едва удержался от смеха, глядя на его лицо, когда он увидел меня. Слуга Балетти был молод и небольшого роста, я же не мог пожаловаться на своё телосложение. Сделав большие глаза, он сказал, что я не тот господин, который сел к нему в городе. “Ты был просто пьян”, — сказал я ему и вложил в руку чаевые, вчетверо более обычных, после чего сей простак уже ни о чём не спрашивал. Я без промедления поехал дальше и остановился, лишь достигнув Фюрстенберга, где был уже в полной безопасности.
   В дороге я не съел ни крошки и поэтому, приехав на постоялый двор, умирал с голода. Я велел подать хороший ужин, потом лёг в постель и спокойно заснул. Пробудившись, я велел принести бумаги и написал моим мошенникам письмо в трёх экземплярах. Я писал, что готов ждать их здесь в течение трёх дней и требовал сатисфакции, клятвенно обещая довести до всеобщего сведения все содеянные ими низости, ежели не пожелают они дать мне удовлетворение. Затем я написал к Тоскани, Балетти и милейшей любовнице австрийского посланника с просьбой позаботиться о Дюке и также благодарил их за дружескую помощь.
   Трое мошенников, конечно, не явились. Зато обе дочери хозяина постоялого двора, отличавшиеся редкой красотой, сделали для меня эти дни ожидания отменно приятными.
 

XXI
ТРАКТИРЩИК-СУДЬЯ
1760 год

   В Цюрихе я ещё несколько раз посетил дом старухи, на который указал мне Джустиниани. Но хотя у меня не было ни малейших оснований быть недовольным прелестями её нимф, я не получил большого удовлетворения, поскольку они говорили лишь на швейцарском диалекте, являющем собой самое грубое искажение немецкого языка. Я же всегда полагал, что без очарования слова любовные наслаждения даже не заслуживают сего именования, и невозможно представить себе ничего более нелепого, чем утехи с немой, даже если бы она была прекрасна, как богиня амазонок.
   Отъехав от Цюриха, мне пришлось остановиться в Бадене ради починки экипажа. К одиннадцати часам можно было уже продолжать путь, но я узнал, что за табльдотом будет обедать молодая польская дама, и из любопытства остался. Однако же старания мои пропали даром — я не нашёл в ней ничего, достойного внимания.
   После обеда, пока запрягали лошадей, в залу вошла хозяйская дочка и увлекла меня провальсировать с собою. Дело было в воскресенье. Вдруг вошёл её отец, и она сразу же скрылась.
   — Сударь, — обратился ко мне сей деревенский жулик, - вы должны заплатить луидор штрафа.
   — За что?
   — Вы танцевали в праздничный день.
   — Идите гулять, я не заплачу.
   — Нет, заплатите. — И он вынул какую-то большую таблицу с непонятной для меня надписью.
   — Я буду жаловаться местному судье.
   Он вышел, и через четверть часа мне объявили, что судья ждёт в соседней комнате. “А в этой стране судьи весьма обязательны”, — подумал я про себя, но, войдя в указанную комнату, увидел моего мошенника, облачённого в парик и мантию.
   — Сударь, — произнёс сей хамелеон, я и есть судья.
   — Как видно, истец и судья в одном лице.
   Он что-то записал, подтвердил штраф и потребовал ещё шесть франков за судебные издержки.
   — Но, — возразил я, — если бы не ваша дочь, мне и в голову не пришло бы танцевать. Она виновна не меньше моего.
   — Совершенно справедливо, государь мой. Вот луидор за неё.
   С этими словами он вынул из кармана монету, положил на бюро рядом с собой и обратился ко мне:
   — А теперь ваша очередь.
   Я расхохотался, заплатил и отложил свой отъезд до следующего дня.
   Проезжая через Люцерн, я повидал нунция, пригласившего меня к обеду, а во Фрибурге — супругу графа Аффри, молодую и прелестную особу, с которой я провёл недолгое время. В дюжине лье от Золотурна довелось мне быть свидетелем следующего забавного явления.
   Задержавшись на ночлег в одной деревне, я завязал знакомство на постоялом дворе с одним врачом, и так как до ужина оставалось время, мы отправились прогуляться. Наступала ночь. Неожиданно в сотне шагов я увидел человека, влезавшего по стене дома. Достигнув окна на первом этаже, он исчез в нём.
   — Смотрите, — обратился я к своему спутнику, — там вор.
   Он рассмеялся и отвечал мне:
   — Вас должен удивить сей обычай, но он распространён в некоторых местах Швейцарии. Этот человек — влюблённый молодой крестьянин, отправившийся на свидание со своей невестой. Они проведут наедине всю ночь, но завтра утром он уйдёт ещё более влюбленным, поскольку она наверняка не уступит всем его домогательствам. Ежели бы она имела слабость удовлетворить желания своего жениха, вполне возможно он вообще не взял бы её, и тогда ей трудно было бы найти себе другого мужа.
   На почте в Золотурне меня ожидало письмо мадам д'Юрфе, а в нём другое, вложенное внутрь, — от герцога Шуазеля к посланнику г-ну де Шавиньи.
 

XXII
1760 год

   Взобравшись на возвышенность, откуда взгляд скользил по широкой равнине, которую, извиваясь, пересекала небольшая река, я обнаружил тропинку, и у меня возникло желание пройти по ней. Тропинка привела к лестнице, я спустился на сотню ступеней и оказался перед множеством отдельных будок, предназначенных, по всей видимости, для совершения омовений. Пока я осматривал место, ко мне подошёл почтенного вида человек и спросил, не желаю ли я принять ванну. На мой утвердительный ответ он открыл будку, и в тот же миг меня окружила целая толпа юных дев.
   — Государь мой, — обратился ко мне хозяин, — каждая из этих девиц надеется добиться чести прислуживать вам во время купанья, и вам остаётся только сделать выбор. Ванна, служанка и кофе обойдутся вам всего в одно экю.
   Я, как турецкий султан, смотрел то на одну, то на другую в этом рое зрелых красавиц и, наконец, бросил платок понравившейся мне более всех остальных.
   Взойдя в мою будку, она заперла дверь и, не произнося ни слова и даже не поднимая глаз, с самым серьёзным видом раздела меня, завязала мои волосы полотенцем и, привычными движениями сняв собственные одежды, погрузилась вместе со мной в воду. Она принялась растирать мне все части тела, за исключением некоего места, которое я прикрывал обеими руками. Посчитав дело законченным, я спросил кофе. Она вышла из воды, и через дверь подали всё, что нужно. 
   Хоть я и не разглядывал формы сей девицы, у меня не было никаких сомнений, что она обладает всем, что мужчина желает видеть в женщине. Правда, руки её могли бы быть несколько деликатнее, но их жёсткость можно было объяснить лишь тяжёлым трудом. В довершение всего, швейцарка имела не более восемнадцати лет. И все же я оставался холоден. Какая же могла быть на то причина? Возможно, из-за полнейшей натуральности её поведения, совершенно без той обходительности и кокетства, при помощи коих женщины столь ловко соблазняют нас. Так значит, мы любим только обман и искусственность! А может быть, для возбуждения чувств нам необходимо не более, чем угадывать все прелести под покровом притворного стыда? Но тогда лицо, остающееся открытым, должно бы являться самой незначительной частью, а на самом деле оно играет первейшую роль. Почему же именно лицо заставляет нас влюбляться? Каким образом только по красоте лица мы судим о женщине и прощаем ей, если сокрытые от глаза части тела не гармонируют с её прелестным лицом? Разве не более естественно и справедливо закрывать лицо и обнажать всё остальное?
   Когда я вышел из ванны, она взяла полотенца и обтёрла меня, после чего подала рубашку и, оставаясь сама совершенно голой, занялась моей причёской.
   Наконец она тоже оделась и застегнула мне туфли. Я дал ей одно экю за ванну и шесть франков для неё самой, однако с выражением презрения она возвратила мне сии последние, не произнеся ни слова. Я был огорчён, поняв, что обидел её, и удалился в довольно мрачном расположении духа.
   Я получил письмо от моей доброй мадам д'Юрфе, в котором она просила меня оказать внимание жене знакомого ей генерал-лейтенанта, мадам де Ла Саон. Эта дама приехала в Берн, надеясь излечиться от безобразившей её ужасной болезни. Мадам де Ла Саон была особливо рекомендована избранному обществу города и всякий день устраивала ужины (у неё служил превосходный повар), на которые приглашала лишь мужчин. При этом предупреждала, что не отдаёт визитов, для чего, впрочем, имелись основательные причины. Я поспешил засвидетельствовать ей своё почтение. Но, Боже, какое печальное и зловещее зрелище!
   Передо мной была чрезвычайно элегантно одетая женщина, сидевшая с изысканной грацией на оттоманке. Она поднялась ко мне навстречу, сделала учтивый поклон и, вернувшись на место, пригласила сесть рядом. Конечно, она не могла не заметить выражения моего лица, но, обладая, вероятно, привычкой к производимому на первый взгляд впечатлению, стала говорить самым любезным тоном, что вполне способствовало смягчению отталкивающего глаз зрелища.
   Вот её портрет.
   Мадам де Ла Саон была безупречно одета, руки её отличались изумительной белизной и приятнейшей полнотой, не говоря уже о плечах идеальной округлости. Платье с глубоким вырезом открывало совершенную грудь с двумя прелестными бутонами цвета нежнейшей розы. Если сказать ещё о туго затянутой талии и миниатюрной ножке, всё в ней могло бы возбуждать самую пламенную страсть. Но едва взгляд хотя бы одно мгновение задерживался на лице, жалость и ужас заступали место всех других чувств. То, что должно быть лицом, являло собой сплошной чёрный струп. Никакими силами нельзя было различить хоть какую-нибудь черту. И это безобразие усиливалось и делалось ещё более страшным из-за двух тёмных глаз, полных огня, и рта, лишённого губ, который она держала приоткрытым, показывая два ряда зубов изумительной белизны. Она не могла смеяться, потому что боль сжимающихся мускулов вызвала бы лишь слёзы. И все же она казалась довольной. Беседа её отличалась приятностью, шутки — остроумием, тонкостью и в согласии с тоном лучшего общества. Ей было не более тридцати лет. В Париже она оставила трёх очаровательных малюток совсем нежного возраста. Их отец — отменно красивый мужчина, преданно любил её и никогда не ночевал вне дома. Вероятно, немногие воины равнялись ему по отваге, но, несмотря на супружескую свою неустрашимость, он вряд ли имел достаточно смелости, чтобы вкусить сладость поцелуя. Несчастная женщина была обращена в сие плачевное состояние после первых родов и претерпевала его вот уже десять лет. Все медицинские светила Франции бесплодно старались исцелить её от сей чумы, и теперь она приехала в Берн, чтобы лечиться у двух знаменитых врачей, надеявшихся возвратить ей здоровье. Обещания подобного рода не сходят с уст всех практиков. Они или вылечивают, или нет, но если им жирно платят, у них всегда найдутся причины, чтобы свалить свои ошибки на самих несчастных больных.
   Пока я разговаривал с ней и за приятной беседой начинал понемногу забывать о её лице, явился доктор, уже начавший давать лекарство. Это были капли, содержавшие ртуть.
   — Мне кажется, — обратилась она к нему, — с тех пор, как я начала принимать ваше лекарство, зуд усилился.
   — Он будет продолжаться, мадам, — отвечал эскулап, — до конца всего лечения, то есть три месяца.
   — Но пока я чешусь, моё состояние не изменится, и так продлится до бесконечности.
   Доктор ответствовал на это с уклончивостью. Я поднялся, чтобы попрощаться, и она, протянув мне руку, пригласила к ужину в любой удобный для меня день, чем я и воспользовался в тот же вечер. Несчастная не ограничивала никакой диетой свой аппетит и пила вино — доктор ничего не запрещал ей. Но я понял, что она никогда не вылечится.
   Её прекрасный характер и приятность беседы занимали всех собравшихся, и я начал понимать, что можно привыкнуть к её лицу и не испытывать отвращения. Когда я вернулся домой, у меня зашёл разговор об этой женщине с моей экономкой, которая признала вполне возможным, что, несмотря на обезображенное лицо, красота тела и достоинства ума могут доставить ей клиентов. Я согласился, хотя был совсем далёк от того, чтобы полагать подобное возможным для себя.
   Дня через три или четыре я зашёл в книжный магазин посмотреть газеты, и ко мне учтиво обратился красивый молодой человек лет двадцати и сказал, что мадам де Ла Саон весьма огорчена, не видя меня на своих ужинах.
   — Вы знаете эту даму?
   — Я имел честь ужинать у неё вместе с вами. 
   — Ах, да, я просто не узнал вас.
   — Я доставляю ей книги для чтения, и не только ужинаю у неё каждый день, но мы завтракаем наедине ещё до того, как она встаёт с постели.
   — Примите мои поздравления. Держу пари, вы влюблены.
   — Не извольте шутить. Впрочем, она много милее, чем вы полагаете.
   — Я совсем не шучу, и тем не менее готов биться об заклад, у вас не хватает смелости доводить свои любезности до конца.
   — Вы можете проиграть.
   — Неужели! Я был бы только доволен.
   — Предлагаю вам пари.
   — Но как вы докажете?
   — Ставьте луидор и клянитесь никому не рассказывать.
   — Согласен на луидор.
   — Приходите сегодня к даме ужинать, и я кое-что сообщу вам.
   Я пришёл без опоздания. Мадам де Ла Саон осыпала меня милыми упрёками и накормила отменным ужином. Мой юный книготорговец тоже был, но поскольку красавица совершенно не обращалась к нему, он не проронил ни слова и остался совершенно незамеченным.
   После ужина мы вышли вместе, и по дороге он сказал, что, если мне угодно, может удовлетворить моё любопытство завтра в восемь утра: “Горничная скажет вам, что хозяйка не принимает, но достаточно сказать, что вы подождёте, и вас проведут в переднюю. Там застеклённая дверь, как раз напротив кровати мадам. Я позабочусь приподнять занавеси, и вы сможете без труда наблюдать всё, что произойдёт. Потом я выйду через другую дверь. А к полудню, если позволите, занесу вам в “Сокол” кое-какие книги, и если вы сочтёте, что луидор честно заработан, буду готов получить его”. На этом мы и расстались.
   Заинтригованный подобными обстоятельствами и отнюдь не полагая всё дело невероятным, я пришёл, как было условлено, к восьми часам. Горничная после моего объяснения впустила меня. В одном из углов застеклённой двери занавеска была отодвинута, и когда я заглянул внутрь, увидел у изголовья кровати моего юного повесу, который держал в объятиях свою добычу. Огромная шляпа совершенно закрывала её лицо — весьма разумная предосторожность, способствовавшая к тому же коварному замыслу книготорговца.
   Когда мошенник заметил, что наблюдательный пост уже занят, он не заставил меня ждать и, поднявшись, обнажил для моего взора не только все тайные сокровища красавицы, но в придачу и свои собственные. Он не отличался ростом, однако в том, что могло интересовать даму, был сложен как Геркулес. Плут, казалось, старался показать это, словно желая возбудить во мне зависть. Он поворачивал свою жертву так, чтобы я видел её со всех сторон, и обращался с нею как истый атлет. Она же отвечала ему со всем пылом, и сам Фидий не мог бы выбрать лучшей модели для своей Венеры — идеально округлые формы и сладострастнейшие мягкости сочетались у неё с белизной отборного паросского мрамора. Я был до крайности возбуждён и, удалившись ещё перед концом сражения, возвратился в трактир столь воспламенившимся, что, если бы там не оказалось моей милой Дюбуа, мне пришлось бы искать умиротворения в купальне.
   С тех пор я не бывал у мадам де Ла Саон до своего отъезда, когда явился, чтобы проститься. Она приняла меня в постели, и я был вынужден провести с ней четверть часа. Разговор, естественно, касался только её здоровья, но она умела направить его таким образом, что могла, не нарушая приличий, показать, как болезнь пощадила всё остальное, кроме лица. Представившееся зрелище убедило меня, что Миньяру требовалось менее доблести, чем можно предположить, поскольку я сам был весьма близок к тому, чтобы оказать ей подобную же любезность.
   Легко предугадать, что среди читателей сих записок найдутся жеманницы и лицемеры, которые не преминут объявить скандальным поведение сей несчастной женщины. Но, показывая себя с такой лёгкостью, она лишь возмещала то зло, которое причинила ей природа, обезобразившая её лицо. И, может быть, понимая по доброте сердца, насколько чувствительность страдает при виде оного, она лишь хотела вознаградить мужчину, преодолевшего вполне естественное отвращение. Я уверен, мои милые дамы, что самая добродетельная недотрога, если бы вы все имели несчастие оказаться с таким лицом, без малейших затруднений последовала бы моде прятать безобразие и выставлять для обозрения те прелести, которые обычай скрывает от наших глаз. Несомненно, что и мадам де Ла Саон не столь охотно обнажала бы свои красоты, если бы, как и вы, могла она пользоваться обаянием лица.
 

XXIII
ЖЕНЕВСКИЕ БЕСЕДЫ С ВОЛЬТЕРОМ
1760 год

   20 августа 1760 года приехал я в Женеву и с большим удобством остановился у “Весов”. Подойдя к окну, взглянул я на стекло, где алмазом были прочерчены слова: “Ты забудешь Генриетту”. В тот же миг я вспомнил, как тринадцать лет назад Генриетта написала сие, и волосы поднялись на моей голове. Мы жили в этой самой комнате перед тем, как возвратилась она во Францию. Потрясённый, я бросился на стул и предался размышлениям. Благородная и нежная Генриетта, как я тебя любил, и где ты теперь? С тех пор мне ничего не было о ней известно, а сам я вынужден был признать, что уже не столь достоин обладать ею. Я ещё мог любить, но не оставалось во мне прежней утончённости, ни тех чувств, кои оправдывают безумие страстей. Утратил я и мягкость характера, и ту порядочность, каковая переходит иногда в слабость. Но более всего угнетало меня, что не находил я в себе прежних сил, хотя одно лишь воспоминание о Генриетте, казалось, возрождало их. Я ощущал такое одушевление, что, если бы знал, где она сейчас, то в ту же минуту отправился бы к ней, хотя и помнил её запрет.
   На следующий день с раннего утра пошёл я к банкиру Трончэну, у которого лежали мои деньги. Показав мне счёт, он выписал векселя на Марсель, Геную, Флоренцию и Рим. Наличными я взял только двенадцать тысяч франков. У меня оставалось не более ста пятидесяти тысяч экю, но этого могло хватить на долгое время. Разнеся рекомендательные письма, я возвратился к “Весам”. Мне не терпелось увидеть г-на де Вольтера. 
   После обеда мы явились к Вольтеру, который только что встал из-за стола. Он находился как бы в окружении двора синьоров и дам, и я был представлен с приличествующей торжественностью.
   — Господин де Вольтер, это самая прекрасная минута моей жизни. Уже двадцать лет, как я учусь у вас, и сердце моё исполнено счастья видеть моего учителя.
   — Сударь, сделайте мне честь ещё на двадцать лет и не забудьте после сего доставить мой гонорарий.
   — Весьма охотно, ежели вы обязуетесь дождаться этого. Сия вольтеровская острота вызвала общий смех присутствующих.
   Тем временем ему представили двух только что приехавших англичан.
   — Я хотел бы тоже быть англичанином, — сказал Вольтер, но мне сей комплимент показался фальшивым и неуместным, ибо вынуждал этих господ из учтивости пожелать оборотиться во французов. Полагаю, для человека чести позволительно ставить свою нацию впереди прочих.
   Затем Вольтер снова обернулся ко мне и сказал, что, как венецианец, я должен знать графа Альгаротти.
   — Да, знаю, но не в качестве венецианца, ибо семь восьмых дражайших моих соотечественников не подозревают о его существовании.
   — Мне надобно было сказать, знаете как литератор.
   — Семь лет назад я провёл с ним два месяца в Падуе. Более всего привлекало меня его восхищение господином де Вольтером.
   — Вы льстите мне, но ему не нужно быть чьим-либо почитателем, чтобы заслужить всеобщее уважение.
   — Ежели бы он не начал с восхищения, то никогда не сделал бы себе имени. Будучи поклонником Ньютона, он сумел научить даже дам рассуждать о природе света.
   — Сделайте милость, если увидитесь с ним в Болонье, передайте, что я жду его “Писем о России”. Пусть перешлёт их в Милан моему банкиру Бианки. Мне говорили, будто итальянцы недовольны его стилем.
   — Возможно: во всём, что он пишет, неимоверно много галлицизмов, да и язык у него плох. 
   — Но разве французские обороты не украшают ваш язык?
   — Они просто непереносимы, как это было бы и с французским,  напичканным итальянизмами, даже если бы они принадлежали самому господину де Вольтеру.
   — Вы правы, надобно сохранять чистоту слога. Тут не избежал упрёков даже Тит Ливии.
   — Когда я начинал постигать его язык, аббат Лазарини говорил мне, что предпочитает Тита Ливия Саллюстию.
   — Аббат Лазарини — это автор трагедии “Ulisse giovine”.[15] Вы, верно, были тогда совсем молоды. Хотел бы я знать его! Но зато мне приходилось часто беседовать с аббатом Конти, другом Ньютона, чьи четыре трагедии заключают в себе всю римскую историю.
   — Я тоже знал его и отдавал ему дань восхищения. Несмотря на молодость, я имел счастие быть допущенным в общество сих великих людей. Словно всё это происходило вчера, а ведь прошло уже столько лет. Зато теперь, рядом с вами, я отнюдь не стыжусь своего ничтожества.
   — Могу ли я спросить, какого рода литературе отдаёте вы предпочтение?
   — Ни одному в особенности, но, может быть, со временем это и придёт. А пока я читаю, елико возможно, и тешу себя тем, что изучаю род человеческий, путешествуя.
   — Это и в самом деле один из способов, но он слишком хлопотен. Проще обратиться к истории.
   — Если бы она не лгала! Ведь никогда нельзя полагаться на её достоверность. К тому же, оно как-то скучно, а странствуя по свету, я ещё и развлекаюсь.
   — И, несомненно, вы любите поэзию?
   — Это моя страсть.
   — А много ли сонетов вы сочинили?
   — Десять-двенадцать, коими я удовлетворён, и две-три тысячи, не стоящие труда перечитывать их.
   — Итальянцы просто помешались на сонетах.
   — Да, если почитать сумасшествием склонность мысли к завершённой форме. Сонет труден, поскольку его нельзя ни удлинить, ни укоротить.
   — Совершенно справедливо, это прокрустово ложе, поэтому у вас так мало хороших сонетов. А мы не имеем даже одного-единственного, но это уже порок нашего языка. Кого из итальянских поэтов вы ставите выше всех?
   — Ариосто. Я не могу сказать, что люблю его более прочих. Он для меня единственный.
   — Но других-то вы всё-таки знаете?
   — Полагаю, что прочёл всех, но все они бледнеют рядом с Ариосто. Когда пятнадцать лет назад я узнал, как вы дурно сказали о нём, то сразу подумал, что, прочтя его, перемените своё суждение.
   — Благодарствуйте, коли вы посчитали, будто я не читал его. Нет, читал. Но я был молод, недостаточно знал ваш язык. Итальянские учёные, превозносящие Тассо, предубедили меня, и, к несчастью, я опубликовал мнение, которое полагал своим собственным, хотя на самом деле это было лишь эхо чужих необдуманных суждений. Я обожаю вашего Ариосто.
   — Ах, господин де Вольтер, вы возвращаете меня к жизни. И, сделайте милость, прикажите изъять то сочинение, в котором вы посмеялись над этим великим человеком.
   — Зачем? Все мои книги и так запрещены. Но я могу дать вам доказательство моего отречения.
   Я был потрясён. Сей великий человек принялся читать по памяти два больших отрывка из тридцать четвёртой и тридцать пятой песен, где божественный поэт передаёт беседу Астольфа с апостолом Иоанном.
   Он не пропустил ни одного стиха и не сделал ни единой ошибки в просодии. Затем с присущим только великим умам проникновением указал он на все красоты прочтённого. Было бы несправедливым требовать большего от самых проницательных комментаторов Италии. Я слушал его с величайшим вниманием, едва дыша и желая найти хоть одну ошибку. Но старания мои были напрасны. Оборотившись к слушателям, я воскликнул, что удивление моё безгранично и вся Италия будет знать о моём искреннем восхищении.
   — А я, государь мой, — отвечал сей великий человек, — позабочусь, чтобы вся Европа ведала о том возмещении, каковое должен я принести величайшему поэту.
   После декламации, вызвавшей дружные аплодисменты всех присутствовавших, хотя никто из них не разумел по-итальянски, племянница Вольтера, мадам Дени, спросила меня, полагаю ли я прочитанное одним из прекраснейших мест у сего великого поэта.
   — Да, мадам, но всё-таки не самое прекрасное.
   — Согласна с вами, ведь иначе синьор Людовико не удостоился бы апофеоза.
   — Разве его канонизировали? Я не знал этого. Все засмеялись, один я сохранял серьёзный вид. Раздосадованный тем, что не последовал я общему примеру, Вольтер спросил меня о причине сего:
   — Вы полагаете, его нарекли божественным по причине сверхчеловеческих красот?
   — Да, несомненно.
   — Каких же, смею спросить?
   — Это последние тридцать шесть стансов двадцать третьей песни, где поэт описывает безумие Роланда. Со дня творения никто ещё не узнал, как сходят с ума, исключая одного Ариосто. Сии стансы вселяют ужас, и я не сомневаюсь, что они заставили содрогнуться и вас, господин де Вольтер.
   — Да, я припоминаю. Любовь там изображена как нечто страшное. Мне надобно перечесть их.
   — Но, может быть, господин Казанова будет столь любезен, что напомнит нам это место? — сказала мадам Дени, украдкой мигнув своему дядюшке.
   — Весьма охотно, мадам, — отвечал я, — ежели у вас достанет терпения выслушать меня.
   — Так, значит, вы взяли на себя труд заучить их наизусть? — спросил Вольтер.
   — Скажите лучше — удовольствие, ибо сие не стоило мне ни малейшего труда. С шестнадцати лет не проходило ни одного года, чтобы я два или три раза не прочёл всего Ариосто. Это моя страсть, и вполне естественно, что он запечатлелся в моей памяти как бы сам собою. Я знаю его всего, исключая длинные генеалогии и исторические рассуждения, которые лишь утомляют ум и не трогают сердце. Один только Гораций сохранён в моей душе до последнего стиха, несмотря на некоторую прозаичность его посланий, кои далеко уступают посланиям Буало.
   — Буало часто слишком льстив, господин Казанова. Гораций дело другое, я восхищаюсь им. Но что касается Ариосто, сорок великих песен — это уже слишком.
   — Пятьдесят одна, господин Вольтер.
   Великий человек не нашёлся что ответить, но ему на выручку опять пришла мадам Дени:
   — Так послушаем эти тридцать шесть стансов, которые заставляют содрогаться и принесли сочинителю титул божественного.
   Я незамедля стал декламировать, но не тем уныло-ровным голосом, как обычно читают в Италии и за что французы справедливо нас укоряют. Среди всех наций они вернее других чувствуют то, что произносят. Нет в них ни докучливо-одушевленного тона моих соотечественников, ни преувеличенно-сентиментального, свойственного немцам, ни, наконец, утомительной манеры англичан. Каждому периоду соответствует у них голос, который лучше всего подходит к выражаемому смыслу. Я прочёл прекрасные стихи Ариосто, как мелодическую прозу, одушевляя её голосом, движением глаз и меняя интонации соответственно тем чувствам, каковые хотел я внушить слушателям. Г-н де Вольтер и мадам Дени кинулись мне на шею, но их объятия не могли остановить меня. Закончив, я принимал поздравления всего общества. Вольтер воскликнул:
   — Я всегда говорил — чтобы вызвать слёзы, надобно плакать самому, но слезами истинными, а сие проистекает лишь от глубокого волнения души. Благодарю вас, государь мой, обещаю вам завтра прочесть те же стансы и с таким же чувством.
   И он сдержал своё слово.
   На следующий день молодой Фокс посетил меня с теми двумя англичанами, которых я видел у г-на Вольтера. Они предложили партию в пятнадцать. Проиграв пятьдесят луидоров, я кончил, после чего мы отправились прогуливаться в город до обеденного часа.
   В “Отраде” мы увидели герцога де Виллара, который приехал посоветоваться с доктором Трончэном. Сей последний уже десять лет поддерживал в нём жизнь искусственными способами.
   За обедом я сидел молча. Когда подали десерт, г-н де Вольтер, осведомлённый о моих неладах с правительством Венеции, заговорил о сём предмете. Но я обманул его ожидания, ибо старался доказать, что нет такой страны в свете, где можно было бы наслаждаться полнейшей свободой. Приметив моё неудовольствие сей материей, взял он меня под руку и повёл в свой сад, объяснив, что сам создал его. Большая аллея упиралась в чистую проточную воду.
   — Это Рона, которую я посылаю во Францию.
   — Должо быть, сие не требует больших расходов.
   Он улыбнулся и указал мне на Белый Зуб, самую высокую точку Альп. Вернувшись опять к разговору о литературе, г-н Вольтер принялся с блеском и эрудицией говорить всякий вздор. Он рассуждал о Гомере, Данте и Петрарке, что, впрочем, и так известно всему свету, поелику он имел неосторожность опубликовать свои мнения. Я ограничился лишь тем возражением, что, ежели бы сии великие гении не заслуживали восхищения, уже давно низвергнулись бы они с того высокого места, заслуженного ими за столько веков. Я сопровождал г-на де Вольтера до его спальни, где он переменил парик и надел другую шляпу, ибо никогда не ходил с открытой головой, опасаясь простуды, к коей был весьма склонен. Я увидел у него на столе “Сумму” Св.Фомы и среди нескольких итальянских поэтов “Secchia rapita”[16] Тассони.
   — Вот, — сказал Вольтер, — единственная трагикомическая поэма на итальянском языке. Этот монах Тассони обладал не только просвещённым умом, но был ещё и учёным не в меньшей степени, чем поэтом.
   — Оставим поэта, но уж никак нельзя называть его учёным, ведь он высмеивал коперникову систему.
   — А где у него эта глупость?
   — В академических рассуждениях.
   — У меня их нет, но я непременно выпишу.
   Он взял перо, чтобы сделать себе заметку на память, и сказал:
   — Однако Тассони весьма основательно упрекал Петрарку.
   — Да, но сам он обесчестил свой вкус и свои сочинения, равно как и Муратори.
   Вольтер отворил какую-то дверцу, и я увидел не менее сотни больших связок с бумагами.
   — Это моя корреспонденция. Перед вами пятьдесят тысяч писем, на которые удосужился я ответить.
   — И у вас сняты с них копии?
   — По большей части. Для сего есть слуга, занятый только этим.
   — Я знаю многих издателей, которые дорого заплатили бы за такое сокровище.
   — Согласен. Но если вы хотите что-то выпустить в свет, опасайтесь издателей. Эти разбойники страшнее марокканских пиратов.
   — Я обращусь к сим господам лишь в старости.
   — Значит, они будут бедствием ваших последних дней.
   Нас позвали, и мы провели среди общества ещё два часа за всяческими рассуждениями. Вольтер выказал при сём свой блестящий и плодовитый ум. Несмотря на свойственную ему едкость, не пощадившую и кое-кого из гостей, он очаровал всех, ибо обладал неподражаемым искусством высмеивать, но не оскорблять. Это сопровождалось любезной улыбкой и не могло не вызвать смех присутствующих.
   Весь дом его содержался самым благопристойным образом, а стол отличался изысканностью, что редко бывает у собратьев в Аполлоне, поелику чаще всего не умеют они угождать Плутусу. Ему было тогда шестьдесят шесть лет, и он имел сто двадцать тысяч ливров ренты. Злые языки говорят, будто сие богатство нажито обманом издателей. На самом же деле в этом отношении не было у него никаких преимуществ перед последним из сочинителей. Вольтер умел найти для обогащения иные средства, нежели своё перо. Заботясь об одной только славе, он часто издавал свои труды под единственным условием печатания и распространения. За короткое время, проведённое у него, я был свидетелем его щедрости — он подарил “Принцессу Вавилонскую”, очаровательную сказку, которую написал в три дня. На следующий день я опять посетил г-на де Вольтера, но он не выходил. Его заменила для меня мадам Дени. Она обладала немалым умом, вкусом, образованием и великой злостью на короля прусского, коего называла негодяем. Мадам Дени спросила про мою прелестную гувернантку и поздравила меня с тем, что я выдал её замуж за порядочного человека. Хотя сегодня я вполне разделяю сие суждение, однако в то время никак не мог с нею согласиться, ибо ещё слишком живо всё оставалось в моей памяти. Она расспрашивала про моё бегство из-под Свинца, но, поелику на это требовалось немалое время, я обещал удовлетворить её в другой раз. После десяти часов сладкого и благодетельного сна я принял подкрепляющую ванну и, одевшись, отправился насладиться приятным обществом г-на де Вольтера. Ожидания мои не оправдались, ибо сему великому человеку угодно было в тот день выказать себя вздорным спорщиком и едким зубоскалом. О моём завтрашнем отъезде он уже знал.
   Для начала Вольтер сказал, что благодарит меня за подношение Мерлина Коччи.
   — Не сомневаюсь, вы презентовали его мне с добрым намерением, но не могу разделить ваши восторги сей поэмой. Из-за вас у меня пропало четыре часа на чтение всякого вздора.
   Я почувствовал, как волосы шевелятся на моей голове, но всё-таки овладел собою и довольно спокойным тоном ответствовал, что, может быть, в другой раз он почтёт себя обязанным к похвале даже большей, нежели моя. За сим я привёл несколько примеров недостаточности первого чтения.
   — Это справедливо, — отвечал он, — но вашего Мерлина оставьте для себя. Я же поставил его рядом с шапленовской “Девственницей”.
   — Которая нравится ценителям при всех её плохих стихах, ибо это хорошая поэма, а Шаплен истинный поэт, несмотря на дурное стихосложение. Для меня талант его не остался незамеченным.
   Откровенность моя должна была показаться ему оскорбительной, о чём я мог бы догадаться хотя бы после того, как он сказал мне, что ставит “Девственницу” в один ряд с  “Макарониконом”. Знал я и то, что приписывают Вольтеру некую грязную поэму того же имени, много ходившую по рукам. Правда, он отрицал сие. Вольтер возражал мне с досадою, я отвечал ему тем же:
   — Шаплен сумел представить свой предмет приятным, не заигрывая с читателями высмеиванием стыдливости и благочестия. Так полагал мой учитель Кребийон.
   — Кребийон! Вот действительно великий судья! Но позвольте узнать, как это мой собрат Кребийон оказался вашим учителем?
   — Именно он менее чем за два года научил меня говорить по-французски, и, дабы выразить ему свою благодарность, я перевёл его “Радомиста” на итальянский александрийским стихом. И был первым, кто решился употребить сей размер в нашем языке.
   — Первым! Прошу прощения, но сия честь принадлежит моему другу Мартелли.
   — Мне очень жаль, но вы ошибаетесь.
   — Чёрт возьми! В моём кабинете есть его труды, изданные в Болонье.
   — Я и не отрицаю сего, исключая лишь употреблённый им размер. Вы могли прочесть у него только четырёхсложные стихи без различия мужеского и женского рода. Он же по своей глупости полагал, будто передаёт ваш александрийский стих, а от его предисловия я чуть не помер со смеху. Может быть, вы и не читали оного?
   — Читал, государь мой! Я обожаю предисловия. Мартелли доказывает, что стихи его производят на итальянское ухо то же впечатление, что и наши александрийские.
   — Вот это и есть самое смешное. Сей простак сам обманывался. Рассудите, прав ли я. У вас в мужеском стихе двенадцать слогов, а в женском тринадцать. Мартелли везде употребляет четырнадцать, исключая те места, где на конце долгая гласная. Благоволите также заметить, что у него первое полустишие всегда имеет семь слогов, тогда как по-французски их не более шести. Или ваш друг глуховат, или у него косит ухо.
   — Значит, сами вы строго следуете законам нашего стихосложения? 
   — Именно, невзирая на все трудности, ибо у нас почти всякое слово оканчивается коротким слогом.
   — И какое же действие возымело это ваше нововведение?
   — Оно не понравилось, поелику никто не сумел декламировать мои стихи. Но я надеюсь восторжествовать, когда сам покажу, как это делается.
   — И вы помните хоть что-нибудь из вашего “Радомиста”?
   — Всё, без малейшего исключения.
   — Поразительная память! Охотно послушаю вас.
   Я принялся декламировать ту же сцену, что и десять лет назад перед Кребийоном, и мне показалось, что г-н де Вольтер слушает меня с удовольствием.
   В свою очередь великий человек прочёл отрывок из своего “Танкреда”, тогда ещё не опубликованного, и который впоследствии совершенно справедливо сочли истинным шедевром.
   Всё завершилось бы наилучшим образом, если бы мы и остановились на этом. Однако, желая похвалить Горация, он прочитал один из его стихов и присовокупил, что Гораций был великим мастером, пример которого останется бессмертным.
   — Если бы Горацию пришлось бороться с гидрой суеверия, он, как и я, писал бы для всех.
   — Мне кажется, вы могли бы не утруждать себя борьбой с тем, что невозможно изничтожить.
   — Если я не смогу добиться этого, другие завершат дело, а мне останется слава зачинателя.
   — Прекрасно. Положим, вам удалось уничтожить суеверие, чем вы замените его?
   — Это мне нравится! Когда я освобожу род человеческий от пожирающего его свирепого зверя, неужели меня спросят, что я поставлю на освободившееся место?
   — Сей зверь не пожирает человечество, напротив, он необходим для его существования.
   — Необходим! Какое ужасное кощунство! Я хотел бы видеть людей такими же счастливыми и свободными, как и я. А суеверие несовместно со свободой. Где вы могли видеть, чтобы рабство составляло счастие народа? 
   — Значит, вы хотите народовластия?
   — Боже сохрани! Для народа необходим верховный правитель.
   — В таком случае невозможно обойтись без суеверия. Иначе никто не подчинится человеку, облечённому титулом монарха.
   — Монарх не нужен, это слово выражает деспотизм, столь же ненавистный, что и рабство.
   — Так чего же вы хотите? Если властвует один человек, я не могу считать его никем другим, как монархом.
   — Надобно, чтобы верховный правитель повелевал свободным народом и был его главою по свободному договору, навсегда исключившему бы произвол.
   — Аддисон доказал, что такой правитель не может существовать. Я же согласен с Гоббсом: из двух зол следует избирать наименьшее. Народ без суеверия — это философ, а философы не любят подчиняться. Народ может быть счастлив, пока его давят и держат на цепи. Вас пожирает любовь к человечеству, а это есть заблуждение. Человечество не чувствительно к благодеяниям, которыми вы собираетесь его осыпать и которые сделают его ещё более несчастным и порочным. Оставьте ему сего кровожадного и столь любезного его сердцу зверя. Больше всего в жизни я смеялся над Дон Кихотом, когда бедному рыцарю пришлось защищаться от освобождённых им же каторжников.
   — Сколь досадно видеть таковые понятия о себе подобных. Кстати, а вы были свободны у себя в Венеции?
   — В той мере, насколько сие возможно при аристократическом правительстве. Свобода, которой мы пользуемся, не столь велика, как в Англии, но нас удовлетворяет и это.
   — Даже под Свинцовой Крышей?
   — Мой арест был величайшим актом деспотизма, но, поскольку я сознательно злоупотреблял свободой, иногда мне кажется, что правительство вполне резонно упрятало меня за решётку, хотя и без соблюдения обычных формальностей.
   — Однако же вы сбежали.
   — Я воспользовался принадлежащим мне правом, так же, как они — своим.
   — Превосходно! Но в таком случае никто в Венеции не может почитать себя свободным.
   — Возможно. Однако же согласитесь — чтобы быть свободным, достаточно считать себя таковым.
   — Здесь я не могу с лёгкостью принять ваше мнение. Для вас свобода совершенно иное понятие. Ваши аристократы, даже само правительство, не свободны. Ведь им, например, нельзя путешествовать без особого разрешения.
   — Совершенно справедливо, но этот закон они установили по доброй воле, чтобы сохранить свою власть. Вы же не станете утверждать, будто гражданин Берна не свободен, на том основании, что он подчиняется закону об ограничении роскоши, принятому им же самим?
   — Согласен, пусть народы везде устанавливают собственные свои законы.
   После сего ответа он вдруг спросил, откуда я приехал.
   — Из Роша. Разве мог я побывать в Швейцарии и не видеть славного Галлера? Путешествуя, я непременно отдаю долг почитания всем учёным, но вы явились для меня самым лакомым десертом.
   — Господин Галлер должен был понравиться вам.
   — Я провёл с ним три дня, одни из лучших в моей жизни.
   — Поздравляю вас с этим. Сей великий человек достоин того, чтобы перед ним стояли на коленях.
   — Совершенно справедливо. Жаль только, что он не отвечает вам такой же беспристрастностью.
   — Ах, может быть, оба мы ошибаемся.
   При сём ответе, всё достоинство коего состояло в его незамедлительности, присутствующие громко засмеялись и захлопали в ладоши. О литературе уже больше не было речи, и мне оставалась роль немого персонажа. Наконец, г-н де Вольтер удалился, а я, подойдя к мадам Дени, спросил, нет ли у неё для меня каких-нибудь поручений в Риме. Вышел я совершенно удовлетворённый, полагая по тогдашней своей глупости, что мне удалось переубедить сего Геркулеса мысли. К несчастью, чувство досады противу великого человека принуждало меня в течение следующих десяти лет нападать на всё, что только ни выходило из-под его бессмертного пера. 
   Сегодня, перечитывая все мои критики и находя оные во многом справедливыми, я, тем не менее, раскаиваюсь, ибо из уважения к нему следовало мне промолчать. Ведь тогда всё, кроме насмешек в третий день, было у него возвышенным. Но обиженному всегда кажется, что он прав. Потомки, читая сие, верно причислят меня к сонму зоилов, а теперешнее оправдание останется незамеченным. Но ежели встретимся мы с ним в царстве Плутона, освобождённые от земной нашей язвительности, то, полагаю, не будем в обиде друг на друга. Я принесу ему искренние мои сожаления и пребуду искренним его почитателем.
   Часть ночи и почти весь следующий день потратил я на то, чтобы записать мои разговоры с Вольтером, составившие чуть ли не целый том. Здесь же я привожу оные лишь в сокращённом виде. На следующий день я уже обедал в Эксе, намереваясь заночевать в Шамбсри. Судьба, однако, решила иначе.
 

XXIV
РЕШИТЕЛЬНОСТЬ СПАСАЕТ МЕНЯ
1760 год

   Экс в Савойе — это отвратительное место, куда минеральные воды привлекают к концу лета хорошее общество — обстоятельство, дотоле мне неизвестное. Я спокойно отобедал и собирался уже ехать далее в Шамбери, как вдруг в зале появилась толпа людей, привлекших моё внимание своей весёлостью. Я разглядывал их и лишь наклонением головы отвечал на поклоны некоторых. По разговорам я вскоре понял, что все они приехали сюда на воды. Ко мне подошёл человек благородной и внушительной осанки и с отменной вежливостью спросил, не направляюсь ли я в Турин. Я ответствовал, что еду в Марсель.
   Подали обед, и все сели за стол. Я приметил несколько весьма милых дам, а также кавалеров, походивших на их супругов или любовников. Мне показалось, что здесь можно будет развлечься, поскольку все говорили по-французски с непринуждённостью лучшего общества, и я понял, что ежели мне предложат остаться, то вряд ли сумею отказать, по крайней мере на один день.
   Хоть я уже и отобедал, кучер не мог ехать ранее чем через час, а посему я счёл уместным подойти к одной красивой даме и сделать ей комплимент по поводу благотворного действия экских вод, о чём свидетельствовал её аппетит, возбуждавший желание следовать оказываемому примеру.
   “Ловлю вас на слове, сударь, — с живостью отвечала она, мило улыбаясь, — извольте доказать это на деле”.
   Я уселся рядом, и она передала мне порядочный кусок только что поданного жаркого, который был съеден мною с такою лёгкостью, словно мне пришлось поститься несколько дней.
   Кто-то из присутствующих заметил, будто я занял место аббата, но ему возразили, что аббат уехал полчаса назад. “Как уехал? — вмешался в разговор третий. — Ведь он собирался пробыть здесь неделю”. После этих слов собеседники понизили тон и перешли на шёпот. Отъезд какого-то аббата не представлял для меня ни малейшего интереса, и я продолжал есть и разговаривать. Стоявший за моим стулом Дюк подал шампанское, которое я предложил даме, и она не отказалась. Тогда всё общество также потребовало шампанского. Видя, что соседка моя становится всё веселее и веселее, я принялся напевать ей любезности и спросил, всегда ли она относится с таким недоверием к тем, кто хочет оказать ей внимание. “Но их столь много, что всегда находятся такие, ради которых не стоит беспокоиться!” — последовал ответ. Эта красивая и остроумная женщина пришлась мне по вкусу, и я искал подходящий предлог, дабы отсрочить свой отъезд. Случай и на этот раз помог мне самым лучшим образом.
   — А ведь место освободилось весьма кстати, — заметила сидевшая рядом с моей красавицей дама.
   — И вправду. Мой прежний сосед только наводил на меня скуку.
   — А что, у него был дурной аппетит? — спросил я.
   — Ба! У игроков аппетит на одни деньги.
   — Как правило, да. Но вы обладаете исключительной способностью — я, к примеру, до знакомства с вами никогда не обедал дважды за один день.
   — Это лишь ради оригинальности. Уверена, сегодня вы не притронетесь к ужину.
   — Предлагаю пари.
   — С удовольствием. Проигравший платит за ужин.
   — Согласен.
   Все захлопали в ладоши, а моя очаровательная соседка покраснела от удовольствия. Я тут же велел Дюку предупредить возницу, что не поеду ранее завтрашнего дня.
   — Заказывать ужин буду я, — сказала мне дама.
   — Разумеется, поскольку вам придётся платить. Моё дело — есть не меньше вашего, и пари выиграно. 
   К концу обеда тот самый человек, который первым заговорил со мной, потребовал карты и составил небольшой банк фараона, как я того и ожидал. Он выложил перед собой двадцать пять пьемонтских пистолей и некоторое количество серебра, дабы развлечь дам. Весь банк не превышал сорока луидоров. В первую талию я оставался зрителем и удостоверился, что банкомёт играл вполне благородно.
   Когда он приготовлялся ко второй талии, красавица спросила, почему я не играю. Я шепнул ей на ухо, что она лишила меня аппетита к деньгам, и за сей комплимент мне была подарена очаровательная улыбка.
   После таковой декларации можно было начать игру, за две талии лишившую меня сорока луидоров. Когда я встал со своего места, банкомёт весьма любезно посочувствовал моему невезению. Я отвечал, что это безделка, но не в моих принципах рисковать деньгами, превосходящими банк. Меня спросили, известен ли мне некий аббат Жильбер. “Я знал человека с таким именем в Париже. Это лионец, который задолжал мне свои уши. И я непременно отрежу их, где бы мы ни встретились”. Спрашивающий ничего не ответил, равно как и остальные не сказали по сему поводу ни слова, из чего я заключил, что названный аббат и был тем самым, чьё место я занял за столом. По-видимому, он заметил меня и поспешил спастись бегством. Это был мошенник, коего я принимал в своём загородном парижском доме и которому доверил кольцо, стоившее мне пять тысяч голландских флоринов. На следующий же день после этого пройдоха скрылся.
   Когда все вышли из-за стола, я спросил Дюка, хорошо ли нас поместили. “Отнюдь нет, извольте посмотреть сами”, — отвечал он и проводил меня к находившейся в ста шагах гостинице, где я увидел комнату, единственным украшением которой были четыре старые стены. Все остальные номера оказались заняты. Я с горячностью пожаловался хозяину, но не услышал в ответ ничего утешительного: “Это всё, что у меня осталось. Но я велю принести сюда хорошую кровать, стол и стулья”.
   Пришлось удовольствоваться предложенным за отсутствием лучшего.
   — Ты будешь спать в моей комнате, — сказал я Дюку, — найди себе кровать и позаботься о багаже.
   — А как вам понравился этот Жильбер, сударь? — спросил мой испанец. — Я узнал его слишком поздно, когда он уезжал, иначе не отказал бы себе в удовольствии взять его за воротник.
   — Жаль, что тебе не удалось исполнить сие доброе намерение.
   Едва я вышел из комнаты, как ко мне подошёл некий человек и, учтиво поклонившись, сказал, что имеет честь быть моим соседом и готов сопровождать меня, если мне угодно осмотреть фонтан. Я согласился. Это был длинный как жердь мужчина лет пятидесяти, белокурый и когда-то, вероятно, очень красивый. Его утрированная вежливость должна была насторожить меня, однако мне хотелось поболтать с кем-нибудь и получить кое-какие сведения. По дороге он сообщил о тех особах, которых я уже видел, присовокупив, что никто из них не пользуется в Эксе водами.
   — Лечусь один только я, у меня больная грудь, я худею день ото дня и, если не найдётся никакого средства, долго не протяну.
   — Значит, все эти господа приехали сюда затем, чтобы развлекаться?
   — И еще, государь мой, ради игры. Это всё записные игроки.
   — Они французы?
   — Нет, пьемонтцы и савояры, я здесь единственный француз.
   — А из каких вы мест?
   — Из Лотарингии. Мой отец — маркиз Дезармуаз, ему уже восемьдесят, но он не умирает только назло мне, потому что я женился против его воли и тем лишился наследства. Впрочем, я единственный сын, и, если сумею пережить отца, всё достанется мне. Мой дом в Лионе, но жить там я не могу из-за своей старшей дочери, в которую, к несчастью, влюблён. Моя жена следит за нами так, что не остаётся никакой надежды.
   — Это забавно. А без сего наблюдения, вы полагаете, дочь ваша пожалела бы своего влюблённого отца? 
   — Вполне возможно. Она меня любит, и у неё доброе сердце.
   Этот человек, совершенно мне незнакомый и тем не менее говоривший с такой откровенностью, совсем не подумал, что слова его могут ужаснуть меня. Я даже приметил некоторое добродушие во всём этом разврате и посчитал таковую слабость заслуживающей если не прощения, то, во всяком случае, снисходительности.
   — Однако, несмотря на жестокосердие вашего отца, живёте вы довольно благополучно?
   — Напротив, мне приходится очень тяжело. Я получаю пенсию от Департамента Иностранных Дел, которую полностью оставляю своей жене. Самому же приходится выкручиваться, путешествуя. Я в совершенстве знаю триктрак и все коммерческие игры и выигрываю чаще, чем теряю. Только благодаря этому и можно существовать.
   — Но знают ли все, находящиеся здесь, о том, что вы рассказали мне?
   — Никто не остаётся в неведении. Да и зачем мне скрываться человек чести, никого не обижаю, и к тому же у меня острая шпага.
   — Не можете ли вы сказать, кто тот господин, который держал банк?
   — Это известный Перкалье, маркиз де Прие, его вы могли бы знать в Венеции, где он был посланником. Тот, кто спросил у вас про аббата Жильбера, — кавалер Зероли, муж дамы, которая пригласила вас к ужину. Все остальные — графы, маркизы и бароны, каких повсюду можно встретить великое множество, и, конечно, всё это записные игроки. Когда здесь проезжает какой-нибудь иностранец, они ловко завлекают его. Если он играет, ему трудно ускользнуть, потому что тут все заодно, как жулики на ярмарке. Берегитесь, они намереваются поживиться и за ваш счёт.
   К вечеру мы возвратились в гостиницу и застали всех игроков уже за картами. Ко мне подошёл кавалер Зероли и предложил партию в фараон по сорок цехинов. Я согласился и к тому времени, когда подали ужин, остался без этих денег, впрочем совершенно не огорчившись. Мне нужно было бы уехать, но у меня не хватало решимости. Оставалось только обещать себе сугубое благоразумие и осторожность, что при наличии у меня больших денег в бумагах и золоте казалось не очень затруднительным.
   Вскоре после ужина маркиз де Прие составил банк на триста цехинов. Я понял, что могу рассчитывать лишь на большой проигрыш и малую прибыль, — несомненно, будь у него наличные, он поставил бы в банк целую тысячу. Положив перед собой пятьдесят лисбоннинов, я скромно объявил, что, как только проиграю их, сразу же иду спать. В середине третьей талии я взял банк, и маркиз объявил, что ставит ещё двести луидоров.
   — Я охотно принял бы ваше предложение, если бы не решил уже ехать завтра утром на рассвете. — С этими словами я удалился.
   На пути в комнату меня остановил Дезармуаз и спросил в долг двенадцать луидоров. Я ожидал чего-либо в этом роде и сразу же выложил деньги. Рассыпавшись в благодарностях, он сообщил, что мадам Зероли утверждала, будто задержит меня по крайней мере ещё на день. Я улыбнулся и вызвал своего камердинера, чтобы спросить, предупреждён ли возница.
   — В пять часов он будет у дверей.
   — Превосходно, — вставил Дезармуаз, — но я готов биться об заклад, что вы не уедете.
   Мы расстались. Я лёг спать, смеясь в душе над этим предсказанием.
   В пять часов утра пришел возница и объявил, что одна из лошадей заболела, поэтому ехать никак нельзя. Дезармуаз, очевидно, догадался о каких-то махинациях, но и теперь я лишь посмеялся, вытолкал возницу вон и послал своего камердинера потребовать в гостинице почтовых лошадей. Прибежал хозяин с уверениями, что у него ничего нет, и нужно ждать до полудня, так как конюшню опустошил маркиз де Прие, пожелавший уехать в час ночи. Я ответил, что согласен ждать до двух часов и рассчитываю на его слово.
   После этого я вышел и направился к фонтану, где уже собиралось всё общество. Меня сразу окружили с выражениями удовольствия по поводу отложившегося уезда. Я справился у кавалера Зероли о его супруге и получил ответ, что она ещё в постели, и с моей стороны было бы весьма любезно пойти поднять её. Последовав его совету, я возвратился в гостиницу и без дальнейших церемоний вошёл к мадам Зероли с уведомлением, что послан её мужем.
   — Вы, кажется, должны были уехать?
   — Я отправляюсь в два часа.
   Эта молодая женщина показалась мне в постели много аппетитнее, чем за столом. Я помог ей застегнуть корсет, и вид её прелестей зажёг меня. Однако же сопротивление превзошло мои ожидания. Я сел на постель и стал говорить о своих чувствах и о том отчаянии, в которое повергает меня невозможность доказать ей до своего отъезда искренность моих намерений.
   — Но ведь только от вас зависит остаться, — возразила она со смехом.
   — Тогда поддержите во мне надежду на вашу снисходительность, и я отложу отъезд ещё на день.
   — Вы слишком торопитесь. И, пожалуйста, сидите спокойно.
   Достаточно удовлетворённый тем, что она позволила мне, делая, как это обычно принято, вид, будто уступает силе, я был вынужден умерить свой пыл при появлении мужа, который имел достаточно предусмотрительности, чтобы мы заранее услышали его приход. Когда он пришёл, жена обратилась к нему с самым невинным видом:
   — Я убедила господина Казанову остаться здесь до послезавтра.
   — Прекрасно, моя дорогая. Это весьма кстати, тем более за мной остался реванш.
   При этих словах в его руках каким-то образом появились карты и, усевшись на постель с другой стороны, так что жена его служила подобием стола, он принялся сдавать.
   Я не мог ни отступить, ни сосредоточиться на игре и проигрывал до тех пор, пока не объявили, что подан обед.
   — Пожалуй, мне уже не успеть одеться, — заявила красавица, — и придётся обедать в постели, конечно, если вы, господа, согласитесь составить мне компанию. 
   Как было отказаться? Муж пошёл сделать необходимые распоряжения, и я, ободренный свежим проигрышем почти двадцати луидоров, приступил к мошеннице с ультиматумом, угрожая уехать сразу же после обеда, если она не пообещает ещё до вечера осчастливить меня.
   — Приходите завтра в девять утра, мы будем одни.
   После сего, получив ещё довольно существенное приложение к обещанному, я согласился остаться.
   Мы отобедали у постели, и мадам изъявила желание встать. Я вышел, договорившись вернуться, чтобы развлечь её игрой в пикет. Мне уже надо было восполнить содержимое кошелька.
   Я покинул мою красавицу лишь в восемь часов, сославшись на головную боль. Всё-таки я успел проиграть дюжину партий по луидору каждая. Прощаясь, я напомнил ей о данном обещании.
   Утром Дезармуаз сообщил мне, что вся компания, не видя меня за ужином, изощрялась в догадках, куда бы я мог подеваться. Мадам Зероли принимала как должное подшучивания двух других дам и похвалялась, что может сколь угодно долго задержать меня в Эксе. В действительности же я был не то что влюблён, но скорее всего испытывал какое-то любопытство и, к тому же, чувствовал бы себя уязвлённым, если бы мне пришлось уехать, ни разу не добившись полного обладания ею.
   Ровно в девять часов, минута в минуту, я вошёл к ней в комнату и увидел её уже одетую. На мои упрёки по этому поводу она отвечала, что не видит причины для моего недовольства. Рассердившись, я выпил чашечку шоколада, не сказав ей ни слова.
   Потом она предложила мне реванш в пикет, однако я отказался, заявив, что из-за испорченного ею настроения буду играть лучше обычного, а выигрывать деньги у женщин не в моих правилах. С этими словами я встал, собираясь удалиться.
   — Сделайте по крайней мере милость, проводите меня до фонтана.
   — Ни в коем случае. Вы глубоко ошибаетесь, если принимаете меня за новичка. Я не испытываю ни малейшего желания делать вид, будто доволен, когда на самом деле к этому нет никакого резона. Вы можете приглашать к фонтану кого угодно. Прощайте, мадам.
   Произнеся всё это, я вышел, не обращая никакого внимания на её попытки удержать меня.
   У ворот мне встретился хозяин гостиницы, которому я сказал, что желаю непременно выехать в три часа. Красавица моя, сидевшая возле окна, легко могла слышать разговор. У фонтана кавалер сразу же спросил меня о своей жене, и я отвечал, что она осталась у себя в комнате. Через полчаса мадам Зероли появилась с каким-то незнакомцем и тут же как ни в чём не бывало подошла ко мне и взяла меня под руку. Я не мог оттолкнуть её, не подвергая себя самым неприятным последствиям, но зато остался совершенно холоден. Посетовав на мою угрюмость, она сказала, будто хотела только испытать меня — если я и вправду влюблён, то должен ещё раз отложить отъезд и выйти на следующий день к завтраку в восемь часов. С полнейшим спокойствием я ответил, что подумаю. Во время обеда я несколько раз совершенно серьёзно напоминал о своём отъезде в три часа. Однако в глубине души мне хотелось найти предлог, чтобы остаться, и я дал уговорить себя занять место банкомёта в вечернем фараоне.
   Я достал все свои наличные деньги, и когда на столе оказалось четыреста луидоров и ещё почти шестьсот франков серебром, все заметно оживились.
   — Господа, — обратился я к ним, — ровно в восемь я заканчиваю.
   Кто-то возразил мне с улыбкой, что, может быть, банк и не продержится столь долго, однако я сделал вид, будто не понял намёка. Было три часа. Я попросил Дезармуаза занять место крупье и с наигранной неспешностью принялся раздавать карты. Собралось двадцать восемь участников, все записные игроки. Для каждой талии мне подавали новую колоду.
   К пяти часам я уже проигрывал. Неожиданно послышался стук колёс и объявили, что это трое англичан, едущих из Женевы и остановившихся переменить лошадей. Через минуту они уже входили в залу, и я приветствовал мистера Фокса с двумя приятелями. Мы составили партию в пятнадцать. Мой крупье подавал каждому из них тринадцать карт, и они решили ставить по десять луидоров, играя на две и три карты. Над моим банком нависла опасность взлететь на воздух. Тем не менее я сохранял спокойствие и даже подбадривал их, ибо надеялся на удачу. К третьей талии в кошельках у англичан уже ничего не осталось, и им подали лошадей.
   Пока я мешал новую колоду, самый молодой из них вынул какую-то бумагу и показал своим спутникам.
   — Не угодно ли, — обратился он ко мне, — поставить на любую карту стоимость этого векселя, не глядя на цифру?
   — Охотно, если вы скажете, на какой банк он выписан и если его ценность не превышает всю имеющуюся наличность.
   Бросив взгляд на лежавшее передо мной золото, англичанин ответил:
   — Мой вексель на меньшую сумму, чем ваш банк. Он подлежит оплате у Запатты в Турине.
   Я согласился. Он снял карты и поставил на туза. Оба его приятеля вошли с ним в долю, Я вытащил одну карту, потом другую. Туза не было. В руках у меня оставалось не более дюжины карт.
   — Сударь, — обратился я к нему, — вы можете не играть.
   — Нет, продолжайте.
   Я снял ещё две взятки, туза опять не было.
   — Милорд, ставлю два против одного, что туза здесь нет. Повторяю ещё раз: вы можете спокойно ехать.
   — Вы слишком великодушны. Продолжайте.
   Я выиграл и, не открывая векселя, положил его в карман. Англичане пожали мне руку и со смехом вышли. Я наслаждался действием, которое сей рискованный трюк произвёл на всё общество, как вдруг молодой Фокс вернулся и с улыбкой попросил одолжить ему пятьдесят луидоров. Я охотно отсчитал монеты, которые он вернул мне через три года в Лондоне.
   Все присутствующие жаждали узнать ценность векселя, однако я не удовлетворил их любопытство. Но, вернувшись к себе, я сразу же рассмотрел его — он был выписан на восемь тысяч пьемонтских франков.
   Эти милые англичане принесли мне удачу, и после их отъезда фортуна повернулась лицом к моему банку. Я встал из-за стола в восемь часов, оставив в выигрыше лишь трёх дам, да и то всего с несколькими луидорами. Все остальные оказались совершенно опустошёнными. Я выиграл более тысячи луидоров, из них двадцать пять отдал Дезармуазу, который от радости подпрыгнул чуть не до потолка.
   Я не забыл про обольстительную Зероли и, явившись к ней на следующее утро в восемь часов, застал её ещё спящей. Служанка попросила меня не шуметь и вышла, заперев за собой дверь. Я понял, в чём дело, и тут же вспомнил, как двадцать пять лет назад надо мной посмеялась и выставила за дверь одна венецианка, которую я с отменной глупостью не потревожил во время сна. Теперь же я действовал как полагается в подобных случаях и, потихоньку открыв даму, с осторожностью приступил к любовной увертюре, столь сильно увеличивающей окончательное блаженство. Зероли изо всех сил старалась казаться спящей, но, побеждённая пылкостью чувств, с удесятерённой страстностью предалась моим ласкам, невольно смеясь над своей же военной хитростью. По её словам, муж уехал в Женеву купить ей карманные часы с боем и вернётся только на следующий день, так что она может провести со мной всю ночь.
   — Зачем же непременно ночь, моя дорогая, когда день столь благоприятствует нам. Ночь создана для сна, а дневной свет удваивает наслаждение, позволяя участвовать в нём всем чувствам одновременно. Если вы никого не ждёте, я пробуду у вас всё утро.
   Вскоре она уже лежала в моих объятиях, и на протяжении четырёх часов мы предавались сладострастью во всех его проявлениях. Когда завершилась последняя атака, она попросила меня в знак благодарности пробыть в Эксе ещё три дня.
   — Обещаю вам оставаться здесь до тех пор, пока я буду получать от вас доказательства любви, подобные сегодняшним.
   Когда мы появились в обеденном зале, нас встретили хлопаньем в ладоши. Очаровательная Зероли изображала, что вывела меня на поводке, и я являл собой воплощение покорного удовлетворения. После обеда никто не осмелился предложить банк, поскольку во всех кошельках было пусто. Оставалось лишь незамысловатое тридцать-сорок, которое заняло остаток дня и стоило мне двадцати луидоров.
   На следующее утро явился я к моей прелестной Зероли и нашёл её рассматривающей вместе с мужем привезённые часы. Пожав мне руку, он изъявил мне своё удовольствие умением жены его задержать меня в Эксе. Я отвечал, что это было вовсе нетрудно.
   Сей кавалер принадлежал к тем людям, которые предпочитают слыть снисходительными мужьями, нежели глупцами. Жена его взяла меня под руку, и мы пошли с нею вдвоём к фонтану. По дороге она сказала мне, что завтра будет весь день одна.
   Мы ещё обедали, когда подъехал берлин, запряжённый шестёркой, и в нём маркиз де Прие с кавалером Св. Людовика и двумя очаровательными дамами, одна из которых, как поспешила сообщить мне моя красавица, была любовницей маркиза.
   Принесли ещё четыре куверта, и пока подавали обед, вновь приехавшим рассказали о том, как я держал банк противу англичан. Маркиз поздравил меня и присовокупил, что не надеялся на честь застать меня в Эксе. Тут вступилась мадам Зероли и объяснила, что, если бы не она, так и случилось бы. Я уже не удивлялся таковым выходкам и никаким образом это не оспаривал, что, по всей видимости, доставило ей величайшее удовольствие. Сидевший тут же муж, казалось, разделял сей триумф. Маркиз сказал, что надеется на честь лично составить для меня банк, и учтивость вынудила меня согласиться. За короткое время я проиграл сотню луидоров, после чего ушёл к себе заниматься письмами.
   Назавтра после моего пробуждения Дюк подал мне записку, которую принесли вчера, когда я ещё не ложился. Он попросту забыл про неё, но я ни в коей мере не пенял ему за это. Записка была от мадам Зероли, которая, оставшись в одиночестве, приглашала меня в девять часов, а поелику она собиралась после ужина уезжать, попросила проводить её хотя бы до Шамбери. Я был ещё влюблён, но ни одна из сих претензий не улыбалась мне. Девять часов  уже прошло, из-за прочих дел я не мог у неё ужинать, а тем паче ехать в Шамбери.
   Тем не менее, совершив свой туалет, я пошёл к ней и застал её в превеликой ярости. Мои извинения, что записка получилась всего час назад, она не стала слушать, а об ужине и отъезде даже не зашла речь. После обеда маркиз де Прие сказал мне, что есть новые карты, и всё общество желает, чтобы я держал банк. Число гостей увеличилось прибывшими утром из Женевы несколькими господами и дамами. Я составил банк на пять тысяч луидоров и к семи часам потерял почти половину. Это не помешало мне переложить оставшееся к себе в карманы и удалиться.
   В гостиницу возвратился я только утром. Дюк, который не спал всю ночь, подал мне письмо прекрасной Зероли, сказав, что его принесли в одиннадцать часов. Я манкировал и ужином, и поездкой, что мне было неприятно, однако же и поступить по-другому не было никакой возможности. Я открыл письмо, которое содержало всего шесть строк, но весьма красноречивых. Она советовала мне никогда не показываться в Турине, ибо у неё найдутся способы отомстить мне за нанесённое оскорбление. Я с лёгкостью воспринял сей приговор: разорвав любезное письмо, велел Дюку причесать меня, после чего отправился к фонтану.
   Все пеняли мне за то, что я не был на ужине у мадам Зероли. Я оправдывался как мог, но мои резоны выглядели отговорками. Это, впрочем, мало меня трогало. Говорили, будто уже всё известно, — я лишь потешался над таковыми словами, поелику никто ни о чём не мог знать. Любовница маркиза взяла меня под руку и без дальнейших церемоний заявила, что у меня репутация изменщика. Я решительно отрицал таковое мнение. Ежели на сей раз и могут быть к тому основания, присовокупил я, то лишь из-за того, что не имел чести служить столь совершенной даме, как она. Комплимент мой пришёлся ей по вкусу, и в ответ она с величайшей учтивостью спросила, почему я никогда не завтракаю у маркиза.
   — Мне не хотелось бы обременять его.
   — Напротив, вы сделаете ему величайшее удовольствие. Приходите. Он всегда завтракает в моей комнате. 
   Сия молодая и несомненно красивая женщина была вдовой человека с положением и в совершенстве владела манерами хорошего общества. При всём том я не почувствовал к ней особенной склонности, ибо, обладая до последнего дня прелестной Зероли, мог позволить себе быть разборчивым.
   И тем не менее я глупейшим образом позволил полагать, будто бесконечно счастлив оказываемым мне предпочтением.
   — Сделайте милость, составьте мне компанию, — сказала она и добавила, что, если бы не отъезд мадам Зероли, никогда не осмелилась бы опираться на мою руку. Я отвечал с уклончивостью, не желая ввязываться в новую интригу, однако вынужден был проводить её в комнату и сесть рядом. Поелику не спал я всю ночь и не чувствовал ни малейшего одушевления, случилось мне зевнуть, в оправдание я сослался на недомогание, и ей осталось лишь поверить мне. Однако же сонливость донимала меня, и я не устоял бы, ежели не прибегнул бы к черемнице, которая понуждала меня всё время чихать
   Явился маркиз и после тысячи любезностей предложил партию в пятнадцать.
   Я просил уволить меня от сего и был поддержан самой мадам, которая объявила, что играть при таком чихании опасно для жизни. Впрочем, когда мы спустились к обеду, я легко дал уговорить себя составить банк, ибо не мог забыть вчерашний проигрыш. По своему обыкновению я поставил пятьсот луидоров и к семи часам объявил последнюю талию, хотя от моего банка осталась лишь треть. Фортуна улыбнулась мне: я не только отыгрался, но и взял сверх того триста луидоров. Уходя, я обещал обществу реванш на завтра. Все дамы тоже остались с прибытком, ибо Дезармуаз имел приказание не поправлять их игру.
   Я проспал до полудня, не заботясь о завтраке у маркиза де Прие. За обедом любовница его будировала меня, но смягчилась, когда я сдался на уговоры держать банк. Друг её постоянно выигрывал, как вдруг явился неожиданно приехавший из Женевы молчаливый герцог Розбери со своим гувернёром и ещё двумя англичанами. Приветствовав меня коротким “How do you do?”,[17] он сел за игру и пригласил к тому же своих спутников.
   Видя предсмертные судороги моего банка, я велел Дюку принести из комнаты шкатулку и достал оттуда пять свёртков по пятьсот луидоров. Маркиз де Прие хладнокровно объявил, что входит со мной в половину. На сие ответствовал я просьбою уволить меня от такового условия. Он продолжал понтировать, не выказав явного неудовольствия моим отказом. Когда я положил карты и кончил игру, маркиз выиграл ещё двести луидоров, но все остальные были в проигрыше, так что я получил более тысячи луидоров прибытка.
   Я приказал погрузить все свои вещи в экипаж и выехал бы в ту же минуту, если бы имел лошадей. Однако надо было ждать до двух часов, и я пошёл к маркизу откланяться. Меня встретила его любовница, оказавшаяся в одиночестве, — сам маркиз куда-то ушёл. Услышав о назначенном мною отъезде, она сказала:
   — Это невозможно. Надеюсь, вы не откажете мне в одном-двух днях.
   — Я весьма польщён вашим вниманием, сударыня, однако дело чрезвычайной важности вынуждает меня к безотлагательному отъезду.
   — Но это просто невероятно, — повторила красавица и с этими словами подошла ближе к зеркалу, чтобы лучше зашнуроваться, а заодно и показать мне свою великолепную грудь. Я понял её намерения, но решился всё-таки расстроить оные. Она же, поставив ножку на канапе, поправляла подвязку, показывая идеально сложенные формы. Потом, занявшись другой ногой, позволила мне узреть прелести, более соблазнительные, чем само яблоко Евы. Я уже совсем изнемогал, когда в комнату вошёл маркиз. Он предложил четырнадцать по небольшой ставке, а мадам пожелала войти со мной в половину. Как было отказаться? Она села рядом со мной, и когда пришли объявить, что обед подан, я проиграл уже сорок луидоров. Мы спустились вниз. За десертом ко мне подошёл Дюк и сказал, что карета ждёт. Я встал, однако мадам заявила, будто желает вернуть мне двадцать проигранных луидоров, и вынудила меня подняться к ней в комнату.
   Едва за нами закрылась дверь, как она умоляющим голосом принялась жаловаться, что, если я уеду, она будет опозорена, поскольку уже всем известно о её намерении заставить меня остаться.
   — Неужели я достойна презрения? — спросила она, усаживая меня на канапе и позволяя так же, как и утром, видеть буквально всё. Возбуждённый её прелестями, я не мог удержать свои пальцы и губы. Она упала на меня с торжествующей улыбкой, когда руки её убедились в достижении вожделенного.
   “Обещаю завтра быть твоей, останься”. Не зная, как быть, я принялся умолять её сдержать данное слово и уже собрался приказать, чтобы распрягали. В эту минуту вошёл маркиз и сразу предложил мне реванш. Ничего не ответив, я сделал вид, будто выхожу на минуту, на самом же деле не мешкая влез в карету и обещал кучеру щедро заплатить, если пустит он лошадей полным галопом.
 

XXV
ГРЕНОБЛЬСКИЕ ПРЕЛЕСТНИЦЫ
1760 год

   Мысль о том, как вытянется лицо у любовницы маркиза де Прие, у него самого, а может быть, и у всей их компании, которая, конечно, не оставалась равнодушной к содержимому моей шкатулки, забавляла меня до самого Шамбери, где я остановился лишь для того, чтобы переменить лошадей. Приехав в Гренобль и не найдя пристойного жилища, я не велел распрягать и отправился на почту. Там ждало меня несколько писем, и среди них послание мадам д'Юрфе. Она писала, что в приложенной записке некоему офицеру по имени Вальанглар рекомендует меня как учёного, и сей офицер откроет передо мной лучшие дома города.
   Я разыскал Вальанглара, который любезно принял меня и, прочитав письмо, сказал, что сделает всё, от него зависящее, дабы угодить мне.
   Это был мужчина уже некоторого возраста, поскольку пятнадцать лет назад он состоял в дружеских отношениях с мадам д'Юрфе, а ещё более — с княгиней де Тудевиль, её дочерью. Я пожаловался ему на неудобства гостиницы и в качестве первой услуги просил подыскать мне подходящее жилище. Он потёр себе лоб и сказал:
   — Думаю, что смогу поместить вас в великолепном доме, который, однако, находится за городом. Консьерж там превосходнейший повар, и ради того, чтобы готовить вам, он уступит в цене.
   — Вот этого я как раз и не хотел бы.
   — Не беспокойтесь, он возместит себе на обедах, и кроме того, этот дом продаётся. А сейчас поехали.
   Я занял помещение из трёх комнат и заказал ужин на две персоны, предупредив, что люблю поесть и никогда не считаю деньги. На первом этаже я увидел трёх очаровательных девиц и жену консьержа. Они приветствовали меня почтительными реверансами. Г-н Вальанглар отвёз меня в концерт, намереваясь представить местному обществу. Однако я просил его никого не беспокоить, пока я не увижу дам и не укажу ему тех, которые заинтересуют меня.
   Общество оказалось многочисленным, особенно по части прекрасного пола. Но только одна привлекла моё внимание — прелестная брюнетка скромного вида, прекрасно сложённая и очень просто одетая. Лишь раз бегло посмотрев в мою сторону, она упорно не оборачивалась более. Тщеславие заставило меня сначала подумать, что это лишь уловка кокетки для возбуждения любопытства и ради удобства позы, позволявшей лучше всего рассмотреть восхитительные пропорции её профиля и другие формы, которые отнюдь не скрывала её непритязательная одежда. Успех рождает уверенность, а самонадеянность всегда идёт в согласии с нашими желаниями. Именно на этой девице я и остановил свой выбор, как будто все женщины Европы составляли гарем, покорный моей воле. Я сказал барону, что хотел бы свести с ней знакомство.
   — Она благонравного поведения и никого не принимает, хоть и живёт в бедности.
   — Ваши объяснения ещё более завлекают меня.
   — Навряд ли вы добьётесь чего-нибудь. А вот и её тётка. После концерта я вас представлю.
   Оказав мне сию услугу, он поехал ко мне ужинать. Консьерж-повар заставил прислуживать у стола обеих своих дочерей, блиставших красотой. Однако, когда в пять приёмов было подано пятнадцать блюд, Вальанглар стал ворчать.
   — Этот человек просто смеётся над нами.
   — Напротив, он угадал мои вкусы, разве вы не находите, что все кушанья превосходны?
   — Не могу отрицать, но...
   — Не беспокойтесь, я люблю тратить деньги. 
   Когда в конце ужина появился сам хозяин, я сказал ему, что он достоин быть первым поваром Людовика XV.
   — Кроме того, я хотел бы всегда иметь на столе мороженое и ещё два канделябра. Учтите, я венецианец и привык к восковым свечам.
   — Это оплошность вашего слуги, сударь. Отобедав, он сказался больным и улёгся в постель. Поэтому я ничего не мог услышать о ваших привычках.
   Мы оставались за столом до одиннадцати часов, беседуя о тысяче приятных предметов и оживляя свои рассуждения божественным гренобльским ликёром, которого выпили целую бутылку. Сей отменный напиток приготовляется из вишнёвого сока, водки и корицы. Невозможно представить, чтобы нектар олимпийских богов превосходил его по тонкости аромата.
   Отблагодарив барона, я просил запросто приезжать к моему столу и велел отвезти его домой в моей карете.
   Я проводил своего гостя и, возвратившись к себе в комнату, был приятно удивлён присутствием там очаровательных дочерей консьержа.
   Дюк не дожидался приказания не прислуживать мне. Он знал мои вкусы и понимал, что, когда в моих комнатах оказывались хорошенькие девицы, я без особого удовольствия видел его около себя. Чистосердечный вид, с которым сии юные особы стремились угадать малейшее моё желание, в то же время всем своим поведением не оставляя никаких сомнений, что они не стремятся соблазнить меня, пробудили во мне намерение доказать им, что я достоин их доверенности. Они сняли с меня туфли, причесали и одели ночную рубашку. Улёгшись, я пожелал им доброй ночи и сказал, чтобы шоколад подали к восьми часам.
   Размышляя о своём положении, я не мог не признать себя совершенно счастливым. Я обладал безупречным здоровьем, достиг самого цветущего возраста, не имел никаких обязанностей и ни от кого не зависел. У меня доставало денег, удачи в игре и благосклонности интересных женщин. Воспоминания о горестях и неприятностях, которые приходилось временами испытывать, сменялись таким обилием радостей и счастья, что мне не оставалось  ничего другого, как благодарить судьбу. Я заснул с этими приятными мыслями и в своих сновидениях грезил о прекрасной брюнетке, увиденной в концерте.
   Утром, в восемь часов, одна из дочерей консьержа принесла мой шоколад и сказала, что у Дюка жар.
   — Надобно позаботиться о бедняге.
   — Кузина уже пошла дать ему бульона.
   — Как вас зовут, мадемуазель?
   — Моё имя Роза, сударь, а Манон — моя сестра.
   В эту минуту вошла Манон с моей рубашкой, у которой она гладила кружева. Я поблагодарил её, и она, покраснев, сказала, что всегда причёсывает своего отца.
   — Я рад слышать это, мадемуазель, и буду доволен, если вы станете оказывать и мне такую же услугу до выздоровления моего камердинера.
   — Весьма охотно, сударь.
   — А я, — со смехом вмешалась Роза, — буду брить вас.
   — Интересно, как это получится? Принесите-ка воды.
   Пока Манон готовилась к причёсыванию, я быстро встал, и возвратившаяся Роза отменно выбрила меня.
   — А теперь, мадемуазель, вы должны обновить мою бороду, — с этими словами я подставил ей щёку, но она сделала вид, что не понимает.
   — Вы обидите меня, — с нежностью в голосе продолжал я, — если откажете в поцелуе.
   Однако же, мило улыбнувшись, она отговорилась тем, что в Гренобле это не принято.
   — Если вы не поцелуете меня, то я не стану бриться у вас.
   При этих моих словах в комнату вошёл её отец.
   — Ваша дочь, — обратился я к нему, — прекрасно выбрила меня, но не желает обновить мою бороду, потому что это не принято в Гренобле.
   — Это принято в Париже, дурочка. Ведь меня ты целуешь, так почему не оказать такую же любезность господину кавалеру?
   Сделав вид, что подчиняется приказанию, она подошла с поцелуем, чем заставила Манон рассмеяться.
   — Ладно, — сказал отец, — когда господин кавалер будет причёсан, наступит и твоя очередь. 
   Сей догадливый плут сразу же нашёл верный путь, чтобы я не проверял его счета. Впрочем, старался он напрасно — для меня все его ухищрения не переходили границ умеренности.
   Манон причесала меня не хуже, чем моя милая Дюбуа, о которой я всё ещё вспоминал с удовольствием. Не в пример Розе она поцеловала меня без лишних церемоний. Обе вышли, когда доложили о прибытии банкира.
   Этот молодой человек, отсчитав четыреста луидоров, заметил, что мне будет удобно в занимаемом доме.
   — Несомненно, — отвечал я, — ведь обе сестры очаровательны.
   — Но их кузина ещё лучше. Отец имеет ренту в две тысячи франков, и дочери смогут выбрать себе мужей среди коммерсантов.
   Любопытствуя видеть эту кузину, которая, как говорили, была ещё красивее обеих сестёр, я спустился вниз и у попавшегося навстречу консьержа спросил, где комната Дюка.
   Я увидел своего молодца облачённым в халат и сидящим на постели. Румянец на его лице не свидетельствовал об опасной болезни.
   — Ну, что с тобой?
   — Ничего, сударь. Просто я приятно провожу время, поскольку вчера у меня возникло желание заболеть.
   — С чего это?
   — А после того, как я увидел здешних граций, которые куда лучше вашей прекрасной экономки, не позволившей мне поцеловать её. Однако что-то не торопятся с моим бульоном, придётся рассердиться.
   — Господин Дюк, вы наглец.
   — Сударь, может быть, вам хочется, чтобы я выздоровел?
   — Мне хочется покончить с этой комедией, она уже надоела.
   Тут открылась дверь, и вошла кузина с бульоном. Я нашёл её восхитительной.
   — Я желаю обедать в постели, — сказал испанец.
   — Вам будет подано, — ответила девица и вышла. 
   — Эта девчонка изображает из себя принцессу, — заметил Дюк. — Но меня не обманешь. Не правда ли, сударь, вам она тоже кажется прехорошенькой?
   — Мне кажется, что ты совсем обнаглел, и я недоволен твоим обезьянством. Вставай и будешь прислуживать за столом. В этой комнате ты не останешься, консьерж даст тебе другую.
   Выходя, я встретил прекрасную кузину и сказал ей, что завидую тому вниманию, которого удостоился мой слуга, и поэтому прошу её не затруднять себя более.
   — О, Боже мой, я буду только довольна.
   Перед обедом приехал барон и рассказал, что явился прямо от той дамы, которой представлял меня. Она была женой адвоката Морэна и тёткой заинтересовавшей меня девицы. “Я сказал о том впечатлении, которое произвела на вас племянница. Она обещала позвать её и держать при себе весь день”.
   Отдав должное обеду, не только не уступавшему вчерашнему ужину, но по разнообразию блюд способному возбудить аппетит мертвеца, мы поехали к мадам Морэн, которая приняла нас с непринуждённостью парижанки. Она представила мне своих семерых детей. Старшей дочери, не отличавшейся ни красотой, ни безобразием, было двенадцать, хотя выглядела она, как четырнадцатилетняя. Я сказал об этом, и мать, дабы убедить меня в истинности своих слов, принесла свидетельство, где был записан год, месяц, число и даже час её рождения. Подивившись сей пунктуальности, я спросил, имеют ли они гороскоп.
   — Нет, ещё никто не оказывал нам сей любезности.
   — Время пока не упущено, и Бог, по всей вероятности, предназначил столь приятное дело для меня.
   В эту минуту вошёл муж мадам Морэн, и она представила его. Обменявшись любезностями, мы возвратились к гороскопу. Адвокат вполне резонно заметил, что астрология если наука и не вполне ложная, то, по меньшей мере, весьма сомнительная; что, имея слабость заниматься ею некоторое время, он, в конце концов, понял бессилие человека прочесть будущее и обратился к непреложным истинам астрономии. Я увидел, что передо мной разумный и просвещённый человек, и нимало не сожалел об этом. Однако же Вальанглар, веривший в астрологию, принялся возражать ему. Пока они спорили, я украдкой списал время рождения девицы Морэн, однако же отец понял, в чём дело и, покачав головой, только улыбнулся. Я не смутился сим обстоятельством и продолжал писать, твёрдо решившись в ближайшие пять минут сделаться астрологом.
   Наконец появилась и очаровательная племянница. Тётушка представила мне её как мадемуазель Роман-Купье, дочь своей сестры, и, повернувшись к самой девице, сказала о моём пламенном желании познакомиться с ней после встречи в концерте.
   Сия юная и прелестная особа достигла уже семнадцати лет. Её сверкающую белизной кожу оттеняли роскошные чёрные волосы. Черты лица отличались идеальной правильностью, брови выгибались крутой дугой, а жемчужный ряд зубов проглядывал из-за алых уст, на которых играла улыбка, полная грации и целомудрия.
   Посвятив беседе всего несколько, минут, г-н Морэн уехал по делам, мне же предложили квадриль, а когда я проиграл луидор, это было сочтено величайшим несчастьем. Я нашёл в мадемуазель Роман рассудительность, благонравие без малейшего притворства, приятность обращения и, превыше всего, отсутствие каких-либо претензий. Она отличалась весёлостью, ровным настроением и той естественной деликатностью, которая отказывается принимать слишком лестный комплимент или остроту, так как иначе пришлось бы показать себя более просвещённой, чем ей хотелось бы. Одетая с безупречной аккуратностью, она не имела на себе ничего лишнего, что могло бы служить признаком достатка — ни серёг, ни колец, ни часов. Можно было по справедливости сказать, что её украшает лишь собственная красота, и единственное исключение составляла чёрная лента вокруг шеи с золотым крестиком. Грудь изящной формы ни в чём не нарушала соразмерности пропорций. Мода и воспитание приучили её показывать наполовину сие сокровище с той же непосредственностью, что и пухленькую белую ручку или ланиты, на которых алость розы сочеталась с белизной лилии. Изучая её манеры, дабы узнать, можно ли питать хоть малейшую надежду, я совершенно потерялся и не был в состоянии сделать какое-либо заключение. Ни одно слово и ни одно движение не могло зародить во мне даже тень ожидания. Впрочем, она не дала никакого повода и для отчаяния.
   Её манеры были столь же естественны, сколь и сдержанны, и это ставило в тупик мою проницательность. Однако же небольшая вольность, которую я позволил себе за ужином, дала мне проблеск надежды. У неё упала салфетка, я поспешил поднять оную и положить ей на колени. При этом я нежно сжал её ногу и не приметил на лице даже малейшего знака неодобрения. Довольный сим предзнаменованием, я пригласил назавтра всё общество обедать и ужинать у меня, предупредив мадам Морэн, что не буду выезжать целый день, а посему она сделает мне удовольствие, воспользовавшись моим экипажем.
   Я проводил Вальанглара и возвратился к себе, строя воздушные замки касательно мадемуазель Роман.
   Своему консьержу-повару я сообщил, что за обедом и ужином нас будет шесть персон, и затем отправился спать.
   Раздевая меня, Дюк изрёк:
   — Сударь, вы хотите наказать меня, но я больше всего недоволен тем, что из-за этого вы лишаете себя услуг этих очаровательных девиц.
   — Ты нахал.
   — Но зато я служу вам от чистого сердца и беспокоюсь о ваших удовольствиях, как о своих собственных.
   — Ты просто наловчился выгораживать себя. Уж очень я тебя избаловал.
   — Так мне причёсывать вас завтра?
   — Нет, и можешь ходить в город каждый день, но возвращайся к обеду.
   — А малютку я всё-таки приберу к рукам.
   — И попадёшь в сумасшедший дом.
   Дерзость, хитрость, разврат и дурное поведение — всё прощал я сему испанцу ради его преданности, послушания и умения держать язык за зубами.
   Наутро вошедшая с шоколадом Роза, смеясь, рассказала, что мой слуга послал за наёмной каретой, оделся важным господином и со шпагой на боку отправился, по его выражению, с визитами.
   Под каким-то предлогом вошла Манон, и я понял, что обе красавицы сговорились не оставаться наедине со мною, чем, естественно, я не мог быть доволен, однако же не показал к тому вида. Встав, я едва успел облачиться в халат, как вошла кузина со свёртком под мышкой.
   — Весьма рад вас видеть, мадемуазель. Что в этом свёртке?
   — Вещи нашей работы. Посмотрите, здесь вышитые перчатки.
   — Они очень хороши, особливо вышивка. И сколько стоит ваш товар?
   — А вы торгуетесь?
   — Всегда и подолгу.
   Они немного пошептались, потом кузина взяла перо и, посчитав, сказала:
   — Сударь, всё это стоит двести десять ливров.
   — Вот девять луидоров. Вы должны мне шесть франков.
   — Но вы же говорили, что имеете обыкновение торговаться!
   — Вы напрасно мне поверили.
   Она покраснела и подала мне сдачу. Закончив бритьё и причёсывание, Роза и Манон совершенно непринуждённо расцеловали меня, а когда я обратился за тем же к кузине, она поцеловала меня в губы так, что не могло оставаться никаких сомнений — при первой же возможности она будет моею. Манон и кузина вышли, и мы остались вдвоём с Розой, которая должна была одеть меня. Я предпринял наступление, но, встретив чрезмерно упорную оборону, закончил просьбой простить меня и обещанием никогда больше не повторять этого. Когда мой туалет был окончен, я подарил ей луидор и отпустил с благодарностью.
   Оставшись один, я заперся и приступил к составлению гороскопа, обещанного мною мадам Морэн. Восемь страниц я с лёгкостью заполнил учёной чепухой и особенно распространялся о том, что уже произошло с её дочерью, поскольку во время вчерашней беседы мне удалось получить некоторые о том сведения. Остальное было написано согласно вероятности и пересыпано многочисленными “если”, которые и составляют всю науку астрологов, как помешанных на этом, так и откровенных обманщиков.
   Я с тщательностью перечёл своё произведение и нашёл его блестящим. Занятия кабалистикой не прошли даром и выработали во мне нужную лёгкость.
   Сразу же после полудня приехали гости, и в час мы сели за стол. Никогда ещё не видел я столь роскошного и изысканного обеда. Консьерж оказался таким человеком, которого надобно сдерживать, а не подгонять. Мадам Морэн с большой любезностью обращалась к знакомым ей девицам, а Дюк стоял за её стулом, одетый не менее пышно, чем королевский камергер. К концу обеда мадемуазель Роман поздравила меня с тем, что в этом прекрасном доме мне служат три грации, и я имел случай похвалить их талант, в доказательство чего принёс вышитые ими перчатки, которыми она искренне восхитилась. Я не упустил случай и тут же попросил у тётушки разрешения предложить в подарок по дюжине перчаток для каждой из её девиц. Затем я представил гороскоп, и г-н Морэн прочёл его. Хотя он и не проникся доверием к моему предсказанию, но вынужден был признать, что всё выведено из расположения планет ко времени рождения его дочери. Мы два часа говорили об астрономии, а ещё два занимались игрой в квадриль, после чего спустились прогуляться в сад, где все были достаточно учтивы, чтобы оставить мне полную свободу для беседы с очаровательной Роман.
   Наш разговор, а вернее мой монолог, вращался лишь вокруг того глубокого впечатления, которое произвела на меня её красота, а также чистоты моих намерений и глубокой потребности быть любимым, дабы не оставаться до могилы несчастнейшим из людей.
   “Сударь, — произнесла она наконец, — не скрою, если небу угодно будет дать мне мужа, я хотела бы видеть его похожим на вас”. Воспламенённый сим наивным признанием, я схватил её руку и покрыл страстными поцелуями. Я с горячностью сказал, что, надеюсь, она не оставит меня томиться в неопределённости. Она обернулась, ища взглядом свою тётушку. Уже темнело и, очевидно, ей было неспокойно из-за того, что могло произойти. С нежной настойчивостью увлекала она меня к остальному обществу. Когда все собрались, мы перешли в салон, и для развлечения я составил небольшой банк фараона. Мадам Морэн дала дочке и племяннице немного денег, а Вальанглар столь ловко повёл игру, что, когда мы пошли ужинать, каждая из трёх дам выиграла два-три луидора.
   За столом мы просидели до полуночи. Из-за холодного ветра с Альп я не мог настаивать на предполагавшейся мною ночной прогулке по саду. Мадам Морэн наговорила мне тысячу благодарностей, и я расцеловал всех дам с подобающей благоприятностью.
   Услышав на кухне пение, я из любопытства зашёл туда и увидел Дюка в парадном костюме и совершенно пьяного. Заметив меня, он попытался встать, но потерял равновесие и свалился под стол, где тут же оставил избыток своей несдержанности. Его пришлось отнести в постель.
   Наутро ко мне явилась Роза за плиткой шоколада и сказала, что Дюк совсем болен. Она подала шкатулку и, вручая ей шоколад, я взял её за руку так, что она ощутила мои чувства. Сочтя себя оскорблённой, она вырвалась и убежала. Через минуту вошла Манон, якобы для того, чтобы показать разорванную во время вчерашних любезностей манжету, и спросила, не требуется ли починка. Я хотел поцеловать у неё руку, но она предупредила меня и подставила свои пылающие губы. Всё-таки я не отпустил её руку, и вскоре она стала действовать ею, но тут как раз вошла кузина. Манон сделала вид, что ждёт моего ответа, и я попросил её зачинить манжету. На этом ей оставалось лишь удалиться.
   Выведенный из равновесия этой двойной неудачей, я надеялся, что кузина вознаградит меня, поскольку вчерашний поцелуй был красноречивым к тому залогом. Я попросил её подать мне платок и, взяв за руку, нежно привлёк к себе. Губы её соединились с моими, а рука, оставленная моему произволу, с покорностью ягнёнка сразу же пришла в движение. Но, увы, появление злополучной Розы, принёсшей шоколад, заставило меня возвратиться к благопристойности. Я был в ярости и показал Розе своё неудовольствие, вполне ею заслуженное, поскольку лишь четверть часа назад она отвергла меня самым недвусмысленным образом. Шоколад показался мне дурно приготовленным, хотя на самом деле был отменно хорош. К тому же я нашёл, что она неловко подаёт его, а когда встал, то не пожелал бриться у неё и произвёл сие действо собственноручно, чем крайне её обидел. Затем Манон причесала меня.
   Когда она заканчивала мой туалет, вошёл Вальанглар. Сей честнейший офицер, обладавший изрядным умом, хотя и верил в астрологию и прочие мистические науки, выразил сочувствие моему печальному виду и сказал, что если это происходит по причине моих намерений в отношении мадемуазель Роман, то лучше всего отказаться от них, поскольку единственной возможностью остаётся лишь законное супружество. Я отвечал ему, что решил уехать из Гренобля в ближайшие несколько дней. Мы вместе отобедали, а затем поехали к мадам Морэн, где оказалась и её очаровательная племянница.
   Мадемуазель Роман встретила меня с милой любезностью, и я осмелел настолько, что усадил её к себе на колени и расцеловал. Тётушка лишь смеялась этому, а сама племянница, покраснев, подала мне какую-то бумагу и вырвалась. Я прочёл в записке год, день и час её рождения и сразу же догадался в чём дело — она тоже хотела получить от меня гороскоп. Нимало не затрудняясь прибегнуть и к сему средству, я отвечал, что смогу решить, возможно ли доставить ей это удовольствие, только на следующий день, если они соблаговолят приехать ко мне танцевать. Она вопросительно посмотрела на тётушку, и предложение моё было принято.
   Когда я возвратился к себе, мне прислуживала одна Роза, но она всё ещё дулась на меня. Я попытался развеселить её, но, встретив сопротивление, велел ей идти предупредить отца, что собираюсь дать завтра бал с ужином на двадцать персон. Когда консьерж явился за приказаниями, я сказал ему, что его девицы могут тоже танцевать, если захотят. Когда он уходил, вошла Манон, будто бы для того, чтобы спросить, какие мне приготовить кружева. Она была послушна, как овечка, и всё совершилось с полным успехом. Однако же мы не смогли остаться незамеченными и были застигнуты Розой, которая вошла вместе с Дюком испросить для него разрешение принять участие в танцах. Не имея ничего против всеобщего веселья, я согласился и велел ему благодарить за это Розу. 
   Мне принесли записку, в которой мадам Морэн просила позволения пригласить на мой бал двух её знакомых дам с дочерьми. Я отвечал, что она сделает мне этим удовольствие, а ещё больше — если пригласит и кавалеров по своему выбору, поскольку ужин заказан на двадцать персон.
   Мадам Морэн приехала к обеду только с племянницей и Вальангларом, так как у дочери оказался ещё не готов туалет, а муж её до самого вечера не смог освободиться от дел.
   На прекрасной Роман было то же платье, что и всегда, но она не нуждалась ни в каких туалетах. Подойдя совсем близко ко мне, она спросила, не забыл ли я про гороскоп. Я усадил её к себе на колени и сказал, что она получит его завтра. В этом положении, обнимая левой рукой её божественную талию, я запечатлел на прелестных губках два огненных поцелуя. Она была скорее удивлена, чем испугана, видя меня дрожащим, и хотя её оборона увенчалась успехом, она сохраняла при этом благопристойное выражение и полнейшее спокойствие. Уступая её мольбам, я сделал над собой усилие и разжал руки.
   Мадам Морэн подошла и села рядом с нами, чтобы получить некоторые разъяснения о гороскопе своей дочери. Потом, обращаясь к племяннице, она сказала:
   — Завтра во всём Гренобле будут говорить, что это была твоя помолвка.
   — А также о моём прекрасном платье, кружевах и бриллиантах.
   — Нет, только лишь о вашей красоте, вашем уме и благонравии, — произнёс я с чувством. — Сии качества составят счастие того, кому вы достанетесь.
   Последовало молчание, так как все полагали, что я говорю о самом себе, хотя у меня и в мыслях не было ничего подобного. Если бы я знал, с какой стороны подойти, то предложил бы ей пятьсот луидоров. Но мне казалось затруднительным оговаривать условия контракта, а отдавать такие деньги за какую-нибудь безделку было просто смешно.
   К восьми часам собрались все гости, и я имел удовольствие видеть у себя самых красивых женщин Гренобля, а также кавалеров из лучших домов. Единственно, что мне не понравилось, это обилие сыпавшихся на меня комплиментов, коими столь расточительна провинция.
   Я открыл бал с дамой, на которую указал мне Вальанглар, после чего протанцевал с каждой из присутствующих. Но все контрдансы я сохранял для прекрасной Роман, затмевавшей остальных простотой своего туалета.
   Почувствовав себя изрядно разгорячённым, я поднялся наверх, чтобы облачиться в более лёгкий костюм. Когда я надевал его, вошла прелестная кузина с вопросом, не нужно ли мне чего-нибудь.
   — Мне нужны вы, милое дитя, — отвечал я, заключая её в объятия.
   — Боже мой, что вы делаете! Отпустите меня, сюда могут прийти. Задуйте же свечу!
   Я потушил свет, запер дверь и, всё ещё переполненный прекрасной Роман, перенёс зажжённый ею огонь на прелестную кузину. Впрочем, должен признаться, племянница консьержа не нуждалась ни в чьём содействии для воспламенения желаний. Я не обнаружил в ней никаких изъянов и, возможно, она была даже лучше неопытной Роман. Удовлетворившись ранее меня, она просила пощадить её и, несмотря на моё желание начать всё сызнова, убежала.
   Я возвратился в бальную залу и танцевал до тех пор, пока король консьержей не объявил, что ужин подан.
   На столе теснилось множество закусок, приготовленных из всего лучшего, что дарует сезон и местный климат. Но самый бурный восторг, особенно среди дам, вызвало великое число восковых свечей, с искусством расставленных по всей зале.
   Изрядно повеселившись за едой и вином, мы встали из-за стола, чтобы продолжать бал.
   Я заметил, что мадам Морэн вместе с племянницей и Вальангларом вышли в сад, и присоединился к ним. Мы прогуливались при лунном свете, и я увлёк мою прекрасную Роман в дальнюю аллею. Но все мои самые обольстительные слова были напрасны. Я сжимал её в своих объятиях и покрывал страстными поцелуями, из коих она не возвратила мне ни одного. Её прелестные руки, оказавшиеся  сильнее моих, воздвигали непреодолимые препятствия всем моим дерзким нападениям.
   Однако же, сделав последнее усилие и воспользовавшись внезапностью, я достиг самого святилища в положении, делавшем бесполезным любое сопротивление. И здесь она охладила меня такими словами, произнесёнными ангельским голосом, к которым ни один деликатный человек не мог бы остаться бесчувственным: “Ах, сударь! Будьте моим другом, не губите меня!” Я встал на колено и, взяв её руку, просил прощения и поклялся не возобновлять более своих попыток. Я просил лишь единственный поцелуй в знак примирения. Он оказался первым и последним, коим удостоила меня сия чистая душа. Мы возвратились к её тётке, а потом в залу. Я чувствовал, что, несмотря на все старания успокоиться, не смогу побороть возбуждения.
   Я сел в углу залы и попросил оказавшуюся рядом Розу принести мне лимонада. Сделав это, она стала мягко упрекать меня, что я ни разу не танцевал ни с ней, ни с сестрой, ни с кузиной.
   — Что теперь подумают о нас в городе?
   — Я уже утомился, но если ты обещаешь не капризничать, я приглашу тебя на менуэт.
   — А что вы хотите?
   — Когда твоя сестра и кузина будут заняты контрдансом, поднимись ко мне в спальню, но не зажигай свет.
   — И вы обещаете танцевать со мной?
   — Клянусь.
   Она оказалась страстной и совершенно успокоила меня. Дабы сдержать слово, я дождался финального менуэта для Розы, не желая обидеть остальных, которым обязан такой же благодарностью.
   С наступлением утра дамы стали разъезжаться, и, усадив семейство Морэн в свою карету, я сказал им, что если они соблаговолят провести у меня завтра целый день, то получат заказанный гороскоп.
   Затем я пошёл поблагодарить честнейшего консьержа и увидел всех трёх нимф, наполнявших карманы сладостями. Отец сказал им, что в присутствии хозяина можно красть без зазрения совести, и я также поощрил их сделать себе обширные запасы. Потом я отправился спать, заказав обед на шесть часов.
   Пробудившись в полдень и чувствуя себя свежим и отдохнувшим, принялся я за гороскоп и решил предсказать очаровательной Роман, что счастье ждёт её в Париже, и она станет возлюбленной короля. Но для этого нужно, чтобы он увидел её, пока ей не исполнилось восемнадцать лет. Дабы придать более веса своему пророчеству, я описал ещё всякие удивительные события, которые случились с ней до сих пор и о которых я узнал как бы невзначай между прочими разговорами от неё самой и от её тётки.
   Воспользовавшись “Эфемеридами” и ещё одной книжкой по астрологии, я за шесть часов сочинил и переписал гороскоп мадемуазель Роман. Он получился столь правдоподобен, что поразил даже г-на Морэна, не говоря уже про обеих дам и Вальанглара.
   Я надеялся, что меня попросят отвезти сию живую драгоценность в Париж, и был готов оказать им эту услугу. Я рассчитывал если не по любви, то уж из благодарности добиться удовлетворения своих желаний.
   На другой день в полдень появилось семейство Морэн вместе в племянницей. Оставшийся до обеда час прошёл в чтении гороскопа. Невозможно описать возбуждение, представившееся моему взору. Очаровательная Роман оставалась совершенно серьёзной и, словно не решив, есть ли у неё собственное мнение, не произносила ни слова. Г-н Морэн, посматривавший на меня время от времени, не отважился рассмеяться. Мадам Морэн казалась поражённой словно чудом и, не обнаружив в предсказании ничего преувеличенного, принялась рассуждать, что её племянница уж конечно достойнее этой фанатички Ментэнон сделаться супругой или возлюбленной монарха. “Если она не отправится в Париж, гороскоп нельзя будет обвинить в обмане. Но как устроить эту поездку? Препятствия почти непреодолимы, и, значит, всё пойдёт прахом”. Я предоставил гостям обсуждать сей предмет, а потом мы сели за стол.
   Первоначально царило молчание, за которым последовали разговоры о тысяче безделок, как это бывает в любом обществе. Наконец, беседа опять перешла на предмет, занимавший все умы.
   — Согласно гороскопу, — сказала тётушка, — король полюбит мою племянницу, когда ей будет восемнадцать лет. Она уже приближается к этому возрасту. Как тут быть? И где взять сто луидоров, необходимых для поездки? А попав в Париж, не явится же она к королю со словами: “Вот и я, государь”. И с кем ей ехать? Уж во всяком случае не со мной.
   — С моей тётушкой Роман, — ответила сама девица, покраснев до белков глаз, чем вызвала смех всех присутствующих.
   — Если вы поедете в Париж, — обратился я к ней, — там никому нельзя говорить о гороскопе.
   — Поверьте, у меня не будет к этому даже возможности, и всё останется лишь прекрасным сном. Я никогда не увижу ни Парижа, ни тем более Людовика XV.
   Я поднялся, достал из шкатулки свёрток со ста пятьюдесятью луидорами и вложил ей в руку, сказав, что это конфеты. Она сразу же обратила внимание на его тяжесть и открыла обёртку. Лежавшие там пятьдесят дублонов она сочла за медали.
   — Они золотые, — объяснил Вальанглар.
   — И ювелир даст тебе за них сто пятьдесят луидоров, — добавила мадам Морэн.
   — Прошу вас, мадемуазель, примите их. Вы лишь напишете мне обязательство вернуть долг, когда вам это не будет составлять никакого труда.
   Я был уверен, что она откажется, хотя в противном случае и получил бы истинное удовольствие.
   Мы вышли прогуляться по саду. Вальанглар и мадам Морэн опять заговорили о гороскопе, я же отстал от них вместе с мадемуазель Роман.
   — Скажите, прошу вас, — обратилась она ко мне, когда вокруг никого не было, — ведь это похоже на шутку?
   — Напротив, всё совершенно серьёзно и зависит только от одного “если” — если вы не поедете в Париж, ничего не получится.
   — Значит, вы убеждены в этом, иначе зачем было бы отдавать пятьдесят медалей? 
   — Мадемуазель, осчастливьте меня и примите их здесь, в тайне от всех.
   — Весьма признательна вам, но это невозможно. И почему вы отдаёте мне такие деньги?
   — Ради удовольствия помочь вашему счастью и в надежде, что вы позволите любить вас.
   — Если вы действительно меня любите, зачем бы мне противиться этому? Вам нет надобности покупать моё согласие, а мне для счастья совсем не обязателен король Франции. Если бы вы знали, чем ограничиваются все мои желания!
   — Скажите, чем же?
   — Найти нежного мужа, достаточно состоятельного, чтобы не нуждаться в самом необходимом.
   — А если вы не полюбите его?
   — Но как можно не полюбить нежного и благородного человека?
   — Я вижу, вы совсем не знаете любви.
   — Это правда. Любовь, заставляющая терять голову, мне незнакома. Вы утверждаете, что, встретив меня, король воспылает чувствами, но именно это и кажется мне химерическим в моём гороскопе. Вполне вероятно, я не покажусь ему безобразной, но вряд ли он пойдёт дальше этого.
   — Сядем. Представьте, король оценит вас, как я, и тогда дело сделано.
   — Но что вы находите во мне по сравнению со всеми остальными особами моего возраста? Возможно, я произвела на вас впечатление, но это не значит, что то же будет и с королём. И если вы любите меня, то зачем искать повелителя Франции?
   — Лишь потому, что я не могу предложить достойной вас жизни.
   — Это противоречит очевидности.
   — И, к тому же, вы не любите меня.
   — Если бы я стала вашей женой, то любила бы вас нежно и безраздельно. И смогла бы отвечать на ваши поцелуи, что сейчас запрещает мне мой долг.
   — Позвольте прийти к вам завтра рано утром и позавтракать около вашей постели.
   — Ах, сударь, и не думайте об этом. Я сплю со своей тётушкой и всегда встаю раньше неё. Но уберите же вашу руку. Ради Бога, сударь, держите себя спокойно.
   Увы! Пришлось отступить, так как её сопротивление было неколебимо. Лишь одно могло доставить мне удовольствие — несмотря на мои действия, она оставалась столь же мягкой и спокойной, словно мы пребывали в полной неподвижности. Что касается меня, то, стоя на коленях и приняв такое выражение, которое должно было доставить прощение, я прочел в её глазах, что она жалеет о невозможности удовлетворить мои желания.
   Возбуждение моих чувств было столь велико, что я не мог более оставаться возле этой красавицы и покинул её. У себя в комнате я застал сговорчивую Манон, которая занималась распарыванием манжет. В одно мгновение она возвратила мне спокойствие и, когда мы были взаимно удовлетворены друг другом, убежала прочь. По зрелом размышлении я решил, что никогда не смогу получить от Роман более того, чего уже удалось добиться, если, конечно, не опровергну гороскоп, женившись на ней. Посему я принял решение оставить это дело без дальнейших последствий.
   Я спустился в сад и, подойдя к тётушке, пригласил её пройтись со мной. Но напрасно я усердствовал, дабы убедить сию почтенную даму принять сто луидоров для поездки её племянницы в Париж. Я клялся всем святым для меня, что никто не будет знать об этом, но моё красноречие пропало впустую. Она отвечала, что если судьба предопределила её племяннице ехать в Париж, так и будет. В остальном она от души благодарила меня, присовокупив, что племянница вполне счастлива моей привязанностью.
   — Мадам, — ответствовал я, — она столь понравилась мне, что, дабы не оказаться вынужденным сделать предложение, которое могло бы помешать её счастию, я решил уехать завтра же. И если бы не уготованная ей судьба, я почёл бы за честь просить у вас её руки. В два часа я приеду к вам проститься.
   Известие о моём отъезде сделало наш ужин довольно грустным. Мадам Морэн, будучи женщиной светского обхождения, тут же за столом решила, что, поскольку мой отъезд уже назначен, визит к ним будет для меня обременителен, и поэтому нужно прощаться сейчас же.
   — Но, по крайней мере, я хотел бы иметь честь проводить вас домой.
   — Этим вы продлите на несколько минут наше счастье.
   Вальанглар отправился пешком, а очаровательная Роман села ко мне на колени. Я осмелился быть дерзким, и, против моего ожидания, она оказалась нежной и уступчивой, так что я даже пожалел о своём решении ехать. Впрочем, было уже поздно.
   По дороге нам попался перевёрнутый экипаж, и возница был принуждён остановиться на несколько минут. Сие происшествие, вызвавшее брань бедного кучера, наполнило меня блаженством, ибо за это недолгое время я получил всё, на что можно рассчитывать в подобных обстоятельствах.
   Наслаждение никогда не бывает полным, если испытываешь его в одиночестве. Я чувствовал потребность удостовериться, что моя прелестная возлюбленная не осталась совершенно безучастной к дозволенным ею ласкам, и мог видеть на лице этого очаровательного создания отражение грусти и любви. Она не была ни холодна, ни бесчувственна, и единственное препятствие составляли лишь страх и добродетель. После моего прощального поцелуя мадам Морэн со свойственной ей любезностью уговорила племянницу оказать мне такой же знак привязанности, и та возвратила его с не меньшим, чем у меня, пылом.
   Я расстался с ними, исполненный любви и кляня себя за объявленное уже решение ехать. Возвратившись, я нашёл в моей комнате всех трёх нимф, что было совсем некстати, так как мне требовалась только одна. Когда Роза стала причёсывать меня, в ответ на мою просьбу, сообщённую шёпотом, она отвечала, что никак не может прийти, поскольку они все трое спят в одной постели. Тогда я решил сказать им о своём завтрашнем отъезде и предложил по шесть луидоров, если они согласятся провести ночь в моей комнате. Приглашение моё было встречено смехом, и последовал ответ, что это никак невозможно. Таким образом я убедился, что каждая сохранила свою тайну — дело в подобных обстоятельствах обычное для молодых девиц. К тому же было заметно, как они ревнуют одна к другой. Я пожелал им доброй ночи, и Морфей доставил мне возможность до утра пробыть в объятиях моей прелестной Роман.
   На следующее утро, пока девицы помогали Дюку укладывать сундуки, явился хозяин со счётом. Я нашёл сей последний вполне справедливым и заплатил, присовокупив выражение полного своего удовольствия.
   — Милостивый государь, — продолжал я далее, — мне не хотелось бы покидать ваш дом, отказав себе в удовольствии дать обед вашим девицам, дабы засвидетельствовать им, насколько я тронут их деликатным ко мне вниманием. Поэтому прошу вас приготовить наилучший обед на четыре персоны. Также потрудитесь истребовать на почте лошадей, чтобы я мог выехать сегодня же вечером.
   — Сударь, — неожиданно обратился к нему Дюк, — возьмите для меня подседельную лошадь, я никак не могу ехать на запятках.
   Кузина рассмеялась ему прямо в лицо, а мошенник, желая отомстить, сказал, что уж он, во всяком случае, нисколько не хуже, чем она.
   — И всё-таки, господин Дюк, вы будете прислуживать ей за столом.
   — Конечно, ведь она служит вам в постели.
   Я схватился за трость, но плут успел выпрыгнуть через окно во двор. Девицы закричали от страха, но, подойдя к окну, мы увидели его на ногах и корчащим тысячу ужимок. Обрадованный, что он не искалечился, я крикнул ему:
   — Иди сюда, я тебя прощаю.
   Девицы выразили на это своё полное удовлетворение, равно как и сам храбрец, который, поднявшись, радостно заявил:
   — Никогда бы не подумал, что я так хорошо прыгаю. 
   — Это все прекрасно, но в другой раз не будь таким нахалом. Вот, возьми эти часы.
   Я подал ему отменно красивые золотые часы, которые он принял со словами:
   — Я бы прыгнул ещё раз за другие такие же.
   Вот каков был мой испанец, коего я прогнал два года спустя, о чём мне пришлось пожалеть не один раз.
   Севши за стол с тремя девицами, я безуспешно пытался напоить их. Время летело настолько быстро, что было решено отложить отъезд до завтра. Мне уже надоело хранить их тайны, и ночь казалась благоприятной для обладания всеми тремя одновременно. Когда я сказал, что согласен уехать утром, если они соблаговолят провести ночь в моей комнате, в ответ раздались протесты и смех, словно речь шла лишь о шутке. Пока мы так любезничали, явился консьерж и стал советовать не уезжать ночью, а отправиться в Авиньон водой на удобной барке, куда можно погрузить и мою карету.
   — Так вы сэкономите на деньгах и на усталости.
   — Готов согласиться, но лишь при условии, что ваши девицы снизойдут составить мне компанию до утра, так как я решил совсем не ложиться.
   — Чёрт возьми, — отвечал он со смехом, — уж это их дело.
   Сия сентенция оказалась решающей, и они согласились. Консьерж послал нанять барку и обещал к полуночи подать наилучший ужин.
   Время до ужина прошло в шутках и любезностях, а когда мы сели за стол, я принудил моих красавиц осушить по несколько бокалов шампанского, дабы привести их в весёлое расположение. Винные пары подействовали и на мою голову, и я отважился сказать им, что вся их щепетильность довольно смешна, поскольку каждая уже подарила мне наивысшее доказательство своей благосклонности.
   При сих словах они переглянулись с удивлением, словно негодуя на мою нескромность. Опасаясь, как бы женская гордость не вынудила их объявить мои слова клеветой, я, не теряя времени, привлёк Манон к себе на колени и принялся целовать её с таким пылом, что она была не в силах сопротивляться и отдалась моим ласкам. Остальные же, побеждённые сим примером, составили хор, и мы на протяжении пяти часов предавались восторгам сладострастия. Нам был необходим отдых, но я непременно желал ехать. Мне хотелось подарить им украшения, но они заявили, что предпочитают взять у меня заказ на перчатки и получить авансом тридцать луидоров. Разумеется, я никогда не вспомнил о заказанной работе.
 

XXVI
НЕБЛАГОДАРНАЯ ДОБРОДЕТЕЛЬ
1760 год

   В каюте я сразу же заснул и проснулся уже в Авиньоне, Меня проводили в гостиницу “Сент-Омер”, где я отужинал в своей комнате, несмотря на пространные рассказы Дюка о необычайных прелестях некой юной красавицы, появившейся за табльдотом.
   На следующий день испанец мой разузнал, что сия красавица вместе с мужем занимает соседнюю со мной комнату. Тут же он подал мне театральную афишу, на которой значилось: “АРТИСТЫ ПАРИЖСКОЙ ТРУППЫ. ПОЁТ И ТАНЦУЕТ МАДЕМУАЗЕЛЬ АСТРОДИ”. Я не смог сдержать возгласа удивления: “Как, неужели очаровательная Астроди в Авиньоне? Воображаю, как она удивится при виде меня”.
   Не намереваясь вести жизнь отшельника, я спустился к обеду и нашёл около двадцати особ, собравшихся вокруг столь богатого стола, что он вряд ли мог стоить менее сорока су с персоны. Прекрасная иностранка занимала внимание всех присутствующих, а моё в особенности. Это была совершенная красавица, очень молодая, не отводившая глаз от своей тарелки и отвечавшая на все обращения лишь односложными междометиями, поднимая при этом только на мгновение огромные голубые глаза неописуемой красоты. Муж её сидел на другом конце стола. Он представлял собой одну из тех заурядных фигур, которые с самого начала вызывают лишь пренебрежение, — молодой, тощий, любитель поесть и поговорить, да к тому же ещё смеявшийся всегда и по любому поводу. Своими манерами он напоминал мне переодетого лакея. Будучи уверен, что подобная личность не имеет обыкновения отказываться, я послал ему бокал шампанского, который он тут же и осушил за моё здоровье. “Позвольте мне предложить бокал для мадам?” На сие он отвечал со смехом, чтобы я адресовался прямо к ней, после чего мадам, слегка наклонив голову, отвечала, что никогда не пьёт вина. По окончании обеда она поднялась, и муж последовал за ней наверх.
   Один иностранец, который, подобно мне, видел её в первый раз, спросил, кто она. Когда я сослался на свою неосведомлённость, кто-то из обедавших ответил, что её муж назвался кавалером Стюардом, что они приехали из Лиона и направляются в Марсель, а здесь живут уже восемь дней без прислуги и с весьма тощим багажом.
   Намереваясь задержаться в Авиньоне лишь для того, чтобы посетить Воклюз, я не позаботился о рекомендательных письмах и поэтому не мог рассчитывать на какие-либо знакомства.
   Кто из итальянцев, наслаждавшихся божественным Петраркой, не желает посетить места, знаменитые по любви поэта к прекрасной Лауре де Сад?
   Я отправился в комедию, где увидел вице-легата Сальвиати, именитых женщин, ни красивых, ни безобразных, жалкую оперу, но нигде не обнаружил ни Астроди, ни кого-либо из парижской Итальянской Комедии.
   — А где же знаменитая Астроди? — спросил я в конце представления у сидевшего рядом молодого человека.
   Простите, но она только что пела и танцевала перед вами.
   — Чёрт возьми! Мне пришлось знать её довольно близко, и если она каким-то невероятным образом настолько изменилась, то это уже совсем другая женщина.
   Я вышел, но через две минуты тот же молодой человек догнал меня и пригласил пройти в ложу Астроди, которая, как он сказал, узнала меня. Я молча последовал за ним и оказался перед некрасивой девицей, хотя и бросившейся мне на шею, но совершенно незнакомой. Она обращалась ко мне по имени и не давала произнести ни слова. Предположив, что дурнушка может быть сестрой Астроди, я сел и похвалил её таланты. Она спросила разрешения освободиться от театрального костюма и со смехом принялась снимать туфли, не стесняясь показать то, что, возможно, скрывала бы, будь оно достойно внимания.
   Про себя я смеялся её ужимкам, поскольку после Гренобля трудно было меня обольстить, даже если бы она оказалась столь же красивой, сколь на самом деле была неинтересной. Худоба и смуглость кожи не были достаточно сильными средствами, чтобы заставить забыть о непривлекательности её лица. Я поражался уверенности, с которой она держалась в подобных обстоятельствах и ещё требовала, чтобы я поехал с ней ужинать. Из-за её настойчивости мне пришлось отказаться в таких выражениях, которые я никогда не позволил бы себе с другой женщиной. Тогда она попросила взять четыре билета на завтрашнее представление, служившее для неё бенефисом. Сообразив, что речь шла о дюжине франков, и радуясь возможности отделаться подобной безделкой, я спросил вместо четырёх билетов шестнадцать. Она чуть не сошла с ума от радости, когда получила двойной луидор. Конечно, это была ненастоящая Астроди. Я возвратился в гостиницу и отменно поужинал у себя в комнате.
   Вечером, когда Дюк причёсывал меня, он рассказал, что перед ужином к прекрасной иностранке и её мужу явился хозяин и недвусмысленно заявил категорическое требование заплатить к завтрашнему утру. Иначе для них не будут поставлены куверты, а все их пожитки навсегда останутся в гостинице.
   — Откуда ты это знаешь?
   — Обыкновенно. Их комната отделяется лишь деревянной перегородкой, и если бы они были сейчас у себя, то слышали бы каждое наше слово.
   — А где они?
   — За столом. Стараются наесться на весь завтрашний день. Дама, правда, плачет. Вам, сударь, сейчас и карты в руки.
   — Умолкни, я не желаю впутываться в это. Здесь явная ловушка. Порядочная женщина никогда не стала бы рыдать за табльдотом.
   — Ах, если бы вы видели, как к лицу ей слёзы! Я, жалкий бедняк и то не пожалел бы пары луидоров, если бы она только пожелала заработать их. 
   — Поди предложи ей.
   В эту минуту возвратилась мадам с супругом, и я услышал рыдания и сердитый мужской голос. Но говорили они по-валлонски, и я не понял ни слова.
   — Отправляйся спать, — сказа я Дюку, — и передай хозяину, чтобы завтра приготовил мне другую комнату.
   Я лёг, но слёзы и шёпот прекратились только после полуночи.
   На следующее утро, когда я брился, Дюк доложил о кавалере Стюарде.
   — Скажи, что я не знаю никого с таким именем.
   Дюк вернулся и сообщил, что, услышав отказ, кавалер в ярости топнул ногой, зашёл к себе в комнату и вышел из неё уже со шпагой.
   — Надо всё-таки проверить, заряжены ли пистолеты.
   Мне было смешно, однако я остался доволен предусмотрительностью моего испанца, ведь отчаявшийся человек способен на всё.
   — Иди к хозяину и скажи, чтобы он дал мне другую комнату.
   Однако хозяин явился сам и обещал удовлетворить меня лишь на следующий день.
   — Если сегодня же не будет комнаты, я сейчас же съеду. Зачем мне слушать по ночам рыдания?
   — Неужели здесь слышно, сударь?
   — Да, вы можете сами убедиться, например, сейчас. Может быть, вам будет даже интересно. Эта женщина из-за вас покончит с собой.
   — Из-за меня, сударь? Но я требовал только то, что мне причитается.
   — Слышите, теперь говорит муж. Уверен, на своём жаргоне он называет вас чудовищем.
   — Это меня не касается, лишь бы заплатил.
   — Вы обрекаете их на голодную смерть. Сколько они должны?
   — Пятьдесят франков.
   — И вам не стыдно поднимать шум из-за таких пустяков?
   — Сударь, мне было бы стыдно, если бы я дурно поступил. Но я требую своё. 
   — Вот ваши деньги. Идите и скажите им, что вам заплатили и они могут обедать, но не называйте меня.
   — Вы сделали доброе дело, — произнёс сей неотёсанный мужлан и удалился, чтобы сообщить им эту новость:
   — Вы ничего мне не должны и, если угодно, можете спускаться к обеду и ужину, но впредь будете платить каждый день.
   Весь этот монолог был произнесён громким голосом, чтобы я слышал каждое слово.
   Когда я выходил из комнаты, меня сразу же остановил кавалер и рассыпался в благодарностях.
   — Сударь, я не понимаю, о чём вы говорите, — отвечал я. Он отошёл, ещё раз поблагодарив, а я отправился на берег Роны развлечься созерцанием моста и реки, которую географы почитают самой быстрой в Европе. В гостиницу я вернулся лишь к обеду. Хозяин знал, что я плачу каждый раз по шесть франков, и отдельно для меня готовил деликатесные блюда. Именно там я пил самое лучшее эрмитажное вино, которое находил столь превосходным, что за всё время, проведённое в Авиньоне, не употреблял никакого другого. После обеда я занялся своим туалетом, а потом отправился в театр. У подъезда я встретил Астроди и отдал ей все шестнадцать билетов. Моё место было рядом с ложей вице-легата князя Сальвиати, который приехал с многочисленной свитой дам и кавалеров, разукрашенных кружевами и орденами.
   Ко мне подошёл человек, назвавшийся отцом мнимой Астроди, и шепнул на ухо, что дочь его просила не выдавать её тайну. Я отвечал ему также шёпотом, что никогда не подвергну себя риску быть уличённым во лжи. Лёгкость, с которой жулик предлагает честному человеку принять участие в его махинациях, просто поразительна. Возможно, ему кажется, что подобная откровенность является знаком уважения.
   После первого акта человек двадцать лакеев в княжеских ливреях разносили в передние ложи мороженое. Я счёл уместным отказаться, и тогда некий молодой человек, прекрасный как Амур, подошёл ко мне и непринуждённым, но учтивым тоном спросил, почему я не взял мороженое. 
   — Не имея чести никого знать, я никому не хотел давать повод говорить, что он угощал меня.
   — Сударь, такой человек, как вы, не нуждается в рекомендациях.
   — Это слишком большая честь для меня.
   — Вы остановились в гостинице “Сент-Омер”, сударь?
   — Да. Естественно, ради того, чтобы посетить Воклюз, куда рассчитываю поехать завтра, если смогу найти хорошего чичероне.
   — С удовольствием окажу вам эту услугу. Меня зовут Дольчи. Я сын капитана гвардии вице-легата.
   — Мне весьма приятно ваше любезное предложение, и я с удовольствием принимаю его.
   — Я буду у вас в семь часов.
   Меня привела в восхищение благородная непринуждённость сего Адониса, которого, если бы не звук мужского голоса, можно было бы принять за прелестную деву. Зато самозванная Астроди, чьи артистические таланты вполне соответствовали её непривлекательности, вызывала один лишь смех, так как во время всего представления ни на минуту не отводила от меня своих белёсых глаз. Даже когда пела, и то с улыбкой посматривала она в мою сторону и делала какие-то многозначительные жесты, по которым все присутствующие должны были обратить на меня внимание и составить совершенно превратное представление о моих вкусах. Зато мне понравился голос и глаза другой актрисы, оказавшейся горбуньей. Несмотря на сей порок, она была очень высока, и, если бы не её уродство, имела бы рост не менее шести футов. Кроме очень красивых глаз и вполне сносного голоса, она, как мне показалось, была, подобно всем горбуньям, отнюдь не лишена ума. Я увидел её вместе с дурнушкой Астроди у подъезда, когда выходил из театра. Одна ждала, чтобы поблагодарить меня, другая предлагала билеты на свой бенефис.
   Как только Астроди излила на меня свои благодарности, горбунья, смеясь во весь рот, растягивавшийся до самых ушей и открывавший не менее двух дюжин ослепительных зубов, сказала, что надеется на моё согласие почтить своим присутствием её бенефис. 
   — Если только мне не придётся уехать раньше, — отвечал я.
   При этих словах наглая Астроди в присутствии нескольких дам, ожидавших своих карет, со смехом сказала, что ни под каким видом не позволит мне уехать, и посоветовала своей подруге:
   — Дай ему шестнадцать билетов.
   Постеснявшись отказаться, я выложил два луидора, после чего Астроди сказала, несколько понизив голос:
   — Завтра, когда кончится спектакль, мы поедем к вам ужинать, но при условии, что больше никого не будет. Нам хочется напиться.
   Несмотря на некоторую досаду, я подумал, что такая компания должна быть довольно комической, и решил остаться, надеясь позабавиться.
   Я сидел один у себя в комнате, когда возвратились Стюард и его жена. На сей раз не было слышно ни слёз, ни упрёков. Однако же утром, к своему величайшему удивлению, я увидел перед собой самого кавалера, который заявил мне, как будто мы были старыми знакомцами, что, узнав о моей сегодняшней прогулке в Воклюз, да ещё в четырёхместной карете, он решился просить позволения, ежели я буду один, сопровождать меня вместе со своей женой, которой очень хочется посмотреть фонтан. Я согласился.
   Дюк не преминул заметить, что всё идёт, как он предсказывал. Действительно, парочка, без сомнения, задумала возместить мои расходы новыми авансами. Сие не было для меня неприятно, тем более я ещё не сделал ни одного вига для того, что уже предлагалось с такой предупредительностью.
   Явился Дольчи, прекрасный, словно ангел. Соседи мои были вполне готовы, и, как только экипаж нагрузили всем необходимым для доброго пикника, мы отправились.
   Я надеялся, что лицо красавицы просветлится и печаль уступит место если не веселью, то, по крайней мере, непринуждённости. Однако я ошибся — на все мои разговоры, как шутливые, так и серьёзные, она отвечала или междометиями, или же с самым крайним лаконизмом. Бедный Дольчи был безмерно поражён. Ему казалось, будто он причина печального настроения этой женщины и поэтому именно из-за него омрачилась наша увеселительная прогулка. Пришлось успокаивать его тем, что, когда он столь любезно предложил мне своё общество, я ещё не знал о предстоящей мне чести сопровождать эту прекрасную даму, а при случившейся утром оказии был лишь рад возможности доставить ему столь прелестную спутницу. Дама не произносила ни слова и смотрела вокруг так, будто перед её глазами было пустое место.
   Успокоившийся после моего объяснения Дольчи опять стал обращаться к ней, стараясь затронуть какие-нибудь струны её души. Но напрасно. Тогда он ударился в пространный диалог с мужем, стремясь, однако, обратить на себя внимание дамы, но её прекрасные губки даже не дрогнули.
   Красота нашей спутницы была совершенно безупречна: глаза сверкающей голубизны и идеального разреза, округлые плечи, полные и нежные руки, талия нимфы и светло-каштановые волосы несравненной прелести. Моё разгорячённое воображение обнажало то, чего я не мог видеть, и всё казалось восхитительным. Однако же, по некоторым размышлениям, я рассудил, что эта женщина с её печалью может возбудить лишь влюблённость, но отнюдь не длительное чувство, поскольку, доставляя наслаждение, она никогда не принесла бы счастия.
   Я решил не видеть её более. Возможно, она даже лишилась рассудка или впала в отчаяние, оказавшись во власти человека, которого навряд ли любила. Мне было жаль её, и всё же казалось непростительным, чтобы порядочная женщина, к тому же не лишённая некоторого воспитания, согласившись поехать с нами, совершенно не посчиталась с тем, что своим унынием уничтожает всю прелесть нашей прогулки.
   В отношении кавалера Стюарда, независимо от того, был ли он её мужем или любовником, не приходилось ломать себе голову. Кроме своей молодости, он ничем не выделялся — ни красотой, ни безобразием, ни каким-либо иным качеством. Его тон был фальшив, манеры грубы, а беседа обнаруживала одновременно и невежество, и глупость. И каким только образом, не имея за душой ни гроша и разъезжая по Европе с красавицей, выставляющей напоказ свою неприступную добродетель, мог он вообще существовать, если не за счёт простаков? Впрочем, несмотря на своё невежество, возможно, он заметил, что сих последних везде предостаточно, хотя опыт и должен был показать ему ненадёжность такового средства.
   По прибытии в Воклюз я полностью поручил себя Дольчи, который бывал здесь уже сотни раз и имел в моих глазах то неоспоримое преимущество, что обожал возлюбленного Лауры. Мы оставили экипаж в Апте и направились по дороге к источнику, куда в этот день стекалось множество любопытствующих. Сам источник выходит из грота у основания скалы, возвышающейся не менее чем на сотню футов, из коих сам грот занимает почти половину. Вода изливается столь обильно, что уже здесь заслуживает названия реки. Это и есть Сорг, впадающий за Авиньоном в Рону. Невозможно представить воду более чистую и прозрачную, поскольку камни на её ложе не дают ни малейшего замутнения.
   Я хотел добраться до самой вершины, на которой стоял дом Петрарки, через шестнадцать лет мне снова довелось вспоминать со слезами сего поэта, но уже в Аркуа, где он окончил свои дни и где ещё до сих пор сохраняется его дом. Сходство оказалось поразительным — из комнаты Петрарки в Аркуа видна вершина скалы, похожей на то место Воклюза, которое служило обителью мадонны Лауры.
   Я извинился перед мадам Стюард, что оставил её, дабы отдать дань уважения тени той, которая любила самого мудрого человека из всех когда-либо рожденных природой.
   “Четыреста пятьдесят лет назад, мадам, — обратился я к сей хладной статуе, смотревшей на меня с неописуемым изумлением, — на то самое место, где сейчас стоите вы, приходила Лаура де Сад, которая, может быть, и не могла сравниться с вами в красоте, но зато была весела, любезна, нежна и благонравна. И этот воздух, который она вдыхала и которым дышите сейчас вы, быть может, зажжёт в вас тот божественный огонь, что наполнял её кровь, заставляя биться сердце и воздымая грудь. Тогда завоюете вы уважение всех чувствительных людей, и никто не осмелится причинить вам ни малейшей неприятности. Весёлость, мадам, это удел избранных, а печаль — лишь ужасный образ, порождённый умами, обречёнными на вечные муки. Будьте же веселы, как то подобает вашей красоте”.
   Моё одушевление передалось милому Дольчи, который тут же расцеловал меня. Тупой Стюард хохотал, а жена его, возможно принявшая меня за сумасшедшего, не изъявила ни малейшего признака волнения. Я подал ей руку, и мы не спеша спустились к дому мессера Франческо д'Ареццо, где я провёл четверть часа, вырезая своё имя. Затем мы отправились обедать.
   Дольчи ещё больше, чем я, оказывал внимание этой необычной женщине. Стюард же лишь ел и пил, пренебрегая водой Сорга, которая, как он говорил, только портит эрмитажное вино. Возможно, и Петрарка держался того же мнения. Мы совершили обильные возлияния, но без ущерба для рассудка. Впрочем, наша спутница оставалась совершенно трезвой. Возвратившись в Авиньон, мы откланялись, оставив без внимания предложение глупого Стюарда зайти к нему.
   Я взял Дольчи под руку и провёл с ним последние часы дня на берегу Роны. Неожиданно сей очаровательный юноша сказал мне: “Наша сегодняшняя дама — законченная мошенница. Держу пари, она покинула свою страну лишь потому, что отдавалась всем без разбора, и там уже никого не привлекали её прелести. Она, верно, рассчитывает поправить свои дела там, где сумеет представиться совсем неопытной, Тип, выдающий себя за мужа, тоже мошенник чистой воды, а её печаль — одно притворство, назначенное тому, кто решился бы, несмотря ни на что, добиваться её благосклонности. Она ещё не нашла подходящий для одурачивания предмет, но, несомненно, прицеливается в человека состоятельного, и, вполне вероятно, выбор её остановится на вас”.
   Прощаясь, я расцеловал его, поблагодарил за любезность, и мы договорились о свидании.
   В гостинице я встретил человека располагающей внешности, но уже в летах, который приветствовал меня по имени и спросил с отменной учтивостью, нашёл ли я Воклюз  достойным обозрения. Я был весьма рад узнать в нем маркиза Гримальди из Генуи, остроумного, любезного и богатого человека, живущего почти всё время в Венеции, где он мог наслаждаться большей свободой, чем у себя на родине.
   После того как я ответил сообразно с тоном его вопроса, мы пошли к нему в комнату, где он, не имея ничего более сказать про источник, спросил, остался ли я доволен своей прелестной спутницей.
   — Я не могу не быть совершенно удовлетворённым.
   Однако же, видя мою сдержанность, он пожелал рассеять её:
   — У нас в Генуе есть очень красивые женщины, но ни одна не может выдержать сравнения с той, которую вы сопровождали сегодня. Вчера вечером я сидел за столом как раз напротив неё и был поражён её совершенством. Когда мы поднимались по лестнице, я предложил ей руку и сказал, что если она считает меня способным рассеять её печаль, то достаточно лишь одного слова. Заметьте, мне было прекрасно известно, что они совсем без денег. Муж её поблагодарил меня и, пожелав им доброй ночи, я удалился. Час назад вы проводили даму до дверей комнаты и оставили вместе с мужем. Я взял на себя смелость сделать им визит. Она встретила меня учтивым поклоном, а супруг тотчас исчез, попросив составить ей компанию до его возвращения. Красавица не заставила упрашивать себя и села рядом со мной на канапе, что показалось мне счастливым знаком. Но когда я взял её прелестную ручку, она отняла оную, впрочем довольно нежно. Тогда я счёл уместным сказать в немногих словах, сколь сильные чувства вызвала во мне её красота, и если она ощущает необходимость в ста луидорах, то получит их в ту самую минуту, как только согласится переменить тон на более весёлый и лучше соответствующий моему настроению. Она ответила мне лишь движением головы, которое означало в одно и то же время благодарность и отказ. “Завтра я уезжаю, мадам”. Никакого ответа. Тогда я снова взял её руку, но она опять воспротивилась, теперь уже с негодованием, что, естественно, было для меня неприятно. Я извинился перед ней и ушёл, не рассчитывая ни на что большее. Вот моё приключение, случившееся полчаса назад. Я совсем не влюблён в эту женщину, тут всего лишь каприз, и вы видите, я первый готов смеяться. Но, зная, что у неё нет ни гроша, удивляюсь подобному поведению. Мне пришло в голову, уж не от вашего ли вспомоществования проистекает её неуступчивость? Я не нахожу сему иного объяснения. Не будет ли слишком нескромным с моей стороны спросить, повезло ли вам более, чем мне?”
   Восхищённый благородной откровенностью столь почтенного человека, я, ни минуты не колеблясь, открыл ему всё, и в конце концов мы вместе посмеялись над нашими неудачами. Я обещал посетить его в Генуе и рассказать, что произойдет между нею и мной в те два дня, которые я ещё собираюсь провести в Авиньоне. Затем он предложил пойти ужинать и полюбоваться на прелестную капризницу.
   — Она отменно пообедала, — возразил я, — и, вполне возможно, не выйдет к ужину.
   — Готов держать пари, вы ошибаетесь, — отвечал маркиз, рассмеявшись.
   Он был прав, и я получил возможность удостовериться в её притворстве. Рядом с нею посадили некоего графа Бусси, который только что приехал в город. Молодой, красивый, легкомысленный, вот какую сцену изобразил он для нас.
   Сей юный фат, доходивший в своих шутках до клоунады, а в нескромностях с женщинами даже до пределов допустимого, собирался уезжать в полночь и сразу же принялся напевать любезности своей прекрасной соседке, всячески подзадоривая её. Но перед ним была безмолвная статуя, он старался, не подозревая, что она могла смеяться над ним.
   Я посмотрел на синьора Гримальди, который тоже с трудом сохранял серьёзное выражение. Уязвлённый молодой повеса продолжал свои нападения и предлагал ей самые лакомые кусочки, предварительно им опробованные. Но так как она неизменно отказывалась, он попытался силой вложить их в её рот. Красавица возмутилась и оттолкнула его. Видя, что никто не изъявляет желания защищать эту крепость, юный фат отважился на решительный  штурм. Силой завладев рукой соседки, он несколько раз поцеловал её. Она хотела освободиться, но когда поднялась со своего места, он обнял её за талию и посадил к себе на колени. Но тут встал муж, подал ей руку и увёл из залы. Несколько обескураженный, некоторое время смотрел покуситель им вослед, потом принялся хохотать, в то время как все присутствовавшие сохраняли глубокое молчание. Повернувшись к стоявшему за его стулом скороходу, он спросил, приготовлена ли ему наверху шпага, на что тот отвечал отрицательно. Тогда повеса спросил своего соседа, кто похитил у него даму.
   — Её муж.
   — Муж! Ну, это совсем другое дело. Мужья не занимаются дуэлями, и порядочные люди обязаны приносить им свои извинения.
   Он встал, поднялся наверх, но почти сразу же возвратился со словами:
   — Вот уж поистине глупый муж. Закрыл дверь перед самым моим нососм и посоветовал искать другое место для удовлетворения желаний. Не стоит труда оставаться здесь, но всё-таки жаль бросать дело недоконченным.
   После этого он приказал подать шампанского и предложил всем угоститься, впрочем, безуспешно. Затем сделал изящный поклон и уехал.
   Синьор Гримальди, провожая меня до комнаты, спросил, какого я мнения о только что происшедшей сцене. Я ответил, что не пошевелил бы и пальцем, даже если бы он натянул ей юбку на голову.
   — И я тоже, но если бы она взяла мои сто луидоров, дело другое. Во всяком случае, мне весьма любопытно узнать, как эта сирена выберется отсюда, и поэтому я рассчитываю на вас, когда вы поедете через Геную.
   На рассвете он уехал.
   Утром принесли записку самозванной Астроди, которая хотела знать, буду ли я ждать её и подругу к ужину. Я позвал хозяина и велел приготовить добрую трапезу на три персоны.
   Изъявив полную готовность, он сообщил:
   — Я только что опять нашумел у кавалера Стюарда.
   — Почему же? 
   — Он задолжал мне за вчерашний день. И я не замедлю выставить его вон, хотя красотка и валяется на постели в падучей.
   — Пусть она заплатит вам своими прелестями.
   — Ну, мне до этого мало дела, уже не те годы. Да и скандалы мне совершенно не нужны, они только портят репутацию заведения.
   — Иди скажи ей, что с сегодняшнего дня они с мужем будут получать кушанье прямо в комнату, а платить буду я, пока живу здесь.
   — Это великодушно, однако известно ли вам, сударь, что за стол в комнате платят вдвое?
   — Известно.
   Как ни странно, я испытывал ужас при одной мысли о том, что эта прелестная женщина может оказаться на улице без всяких средств к существованию, кроме своего тела, которым, к тому же, упорно не хотела воспользоваться. Но, с другой стороны, нельзя было осуждать и хозяина, принадлежавшего к сословию людей, не отличающихся чрезмерной галантностью. Я же просто уступил порыву сострадания, совершенно не имея в виду собственный интерес. Пока я размышлял обо всём этом, явился Стюард с благодарностями и предложил пойти к его жене и попытаться убедить её сменить гнев на милость.
   — Она не удостоит меня ответом, а вы знаете, это не очень приятно.
   — Идите, ей уже известно, что вы сделали для нас, и чувство...
   — К чему говорить о чувствах после вчерашней сцены?
   — Этот господин в полночь уехал, иначе сегодня утром я убил бы его.
   — Не представляйтесь фанфароном, мой милый. И позвольте заметить вам, что убивать его надо было вечером, а не утром, или, по крайней мере, бросить ему в лицо салфетку. Пойдёмте к вашей жене.
   Она лежала в постели, лицом к стене, с натянутым до подбородка одеялом и рыдала. Я принялся уговаривать её, но, по своему обыкновению, она не отвечала ни слова. Стюард хотел оставить нас наедине, однако я сказал, что всё равно ухожу, поскольку ничем не могу утешить её, в подтверждение чего напомнил о ста луидорах, которые синьор Гримальди предлагал ей лишь за разрешение поцеловать руку.
   — Сто луидоров! — воскликнул этот мужлан, добавив к сему отборное казарменное ругательство. — Что за нежности! Мы могли бы уехать к себе домой в Льеж. Даже принцессы позволяют целовать руку задаром. Сто луидоров! Это просто ужасно!
   Его слова, вполне естественные в их положении, развеселили меня, и я уже собрался уходить, как вдруг несчастную охватили судороги, не то настоящие, не то притворные. Она протянула руку и, схватив случайно попавшийся графин, бросила его на середину комнаты, а другой рукой обнажила грудь. Стюард метнулся, чтобы поддержать её, но судороги усилились, одеяло совсем сбилось, и можно было видеть самые деликатные части тела. Наконец она успокоилась, но с закрытыми глазами, словно в изнеможении, сохраняла такую сладострастную позу, которую может изобрести лишь самая изощрённая чувственность. Я находился в крайнем возбуждении, да и как можно, созерцая подобные прелести, не испытывать непреодолимого желания обладать ими? В эту минуту муж оставил её и, предупредив, что идёт за водой, удалился. Я понял ловушку, но самолюбие помешало мне попасться. Конечно, вся сцена была разыграна для того, чтобы доставить мне животное наслаждение, а глупой спесивице — предлог для непризнания своего участия. Я пересилил себя и тихо закрыл одеялом то, что так желал видеть обнажённым.
   Стюард отсутствовал довольно долго. Когда же он вернулся с полным графином, то нашёл меня совсем не в том состоянии, как ожидал. Я ушёл через несколько минут и отправился восстанавливать душевное равновесие на берег Роны.
   Мне было досадно, что я поддался чарам этой мошенницы. Но все мои старания были напрасны — от ходьбы возбуждение лишь возрастало, и я чувствовал, что, каким бы ни оказалось удовлетворение, оно было необходимо для успокоения моего сбившегося рассудка. Её следовало купить за деньги, а не расточать знаки внимания. Я уже сожалел о том, что проявил, как мне казалось, утрированную деликатность. Ведь если бы, отдавшись мне, она продолжала жеманиться, было бы незатруднительно выказать ей своё презрение. В конце концов я решил объявить мужу, что заплачу ему двадцать пять луидоров, если он устроит мне свидание, где я смогу удовлетворить себя.
   Преисполнившись этой мысли, я возвратился в гостиницу и сел в одиночестве обедать. Дюк сказал, что красавица у себя, поскольку, как объявил хозяин, им теперь необязательно спускаться к табльдоту. Всё это мне было уже известно.
   После обеда я отправился с визитом к милому Дольчи, который представил меня своему отцу, человеку очень любезному, но не располагавшему достаточными средствами, дабы поддержать склонность сына к путешествиям. Этот юноша отличался замечательной ловкостью и с превеликим проворством выделывал множество всяческих фокусов. От природы он был наделён очень мягким нравом и, видя, что я любопытствую знать, кем занято его сердце, рассказал несколько забавных историй, кои показали мне, что он находился в том счастливом возрасте, когда все невзгоды происходят единственно по причине неопытности. Он не хотел богатой женщины, которая потребовала бы от него того, что казалось ему позорным без любви. И он вздыхал по одной молодой особе, изображавшей из себя недотрогу.
   Я счёл своим долгом подать ему добрый совет: не пренебрегать богатой дамой и одновременно, не оставляя самых изысканных манер, иногда преступать границы почтительности с молодой девицей. Конечно, последняя сначала будет недовольна, но потом непременно простит его. Дольчи нельзя было обвинить в распущенности, хотя он и склонялся к вольномыслию. Вместе со своими сверстниками он иногда предавался невинным развлечениям в одном пригородном саду, где сестра некой садовницы забавляла его, когда им случалось остаться наедине.
   С наступлением темноты я возвратился к себе, и Астроди вместе с Лепи (так звали горбунью) не замедлили явиться. Увидев перед собой сии живые карикатуры, я почувствовал невольное оцепенение. Правда, ничего иного я и не ждал, но всё-таки несколько смутился. 
   Астроди старалась возместить все свои недостатки откровенным развратом. Лепи, настоящая горбунья, не отличавшаяся талантами на подмостках, надеялась возбудить желание редкой красотой глаз и зубов, которые, несмотря на её большой рот, восхищали своей белизной к ровностью. Астроди сразу же подбежала поцеловать меня на флорентийский манер, и поневоле мне пришлось уступить. Более застенчивая Лепи подставила щёку, и я сделал вид, что целую её. Видя, что Астроди сразу же намеревается перейти к делу, я попросил её умерить свой пыл, поскольку не имел привычки к подобным развлечениям и, дабы оценить их, должен был воодушевляться постепенно.
   Не зная, о чём говорить в ожидании ужина, я спросил, нашла ли она в Авиньоне поклонника.
   — У меня есть только аудитор вице-легата, и хотя он преступает законы природы, это не мешает ему быть любезным и щедрым. Я довольно легко подладилась к его вкусам, хотя ещё год назад и не поверила бы сему, полагая, будто это очень больно. А на самом деле всё совсем не так.
   — Значит, он обращается с тобой, как с мальчиком?
   — Именно так, и сестра моя обожала бы его, ведь это её страсть.
   — Но у твоей сестры роскошные бёдра.
   — А у меня? Вот, смотри, можешь даже потрогать.
   — Ты хороша. Но подожди, не торопись.
   — После ужина мы будем как сумасшедшие.
   — Да ты и так уже сумасшедшая, — сказала ей Лепи.
   — Это почему же?
   — Фи! Разве можно так показывать себя?
   — Моя милая, ты будешь делать то же самое. Когда попадаешь в хорошую компанию, всё равно что переносишься в золотой век.
   — Странно, — сказал я, — зачем ты рассказываешь, какая у тебя связь с аудитором?
   — Рассказываю не я, а, наоборот, весь свет. Каждый считает долгом поздравить меня. Все знают, что добряк никогда не любил женщин, и я стала бы общим посмешищем, если бы пыталась отрицать очевидное. А ты сам разве не любишь это? 
   — Нет, я люблю только то.
   И с этими словами я протянул руку к Лепи, как раз туда, где находится та часть тела, которую я подразумевал, говоря про “то”. Видя, что я не нахожу ожидаемого, Астроди громко расхохоталась и, взяв меня за руку, положила оную несколько ниже горба, прямо на то самое место. Бедняжка, стесняясь показаться недотрогой, стала смеяться вместе с нами.
   — Неужели, моя дорогая, у вас никогда не было любовника? — спросил я Лепи.
   — Нет, — ответила Астроди, — она ещё девственница.
   — Это неправда, — смущённо возразила бедная горбунья, — у меня был один в Бордо и один в Монпелье.
   — Но и после этого ты осталась такой же, как и раньше.
   — Как? Девственница после двух любовников! Не понимаю. Прошу вас, расскажите. Ведь это же единственный в свете случай.
   — После того как мой первый любовник удовлетворил себя, я ничуть не изменилась. Тогда мне было всего двенадцать лет.
   — Чудеса! А что он сказал, найдя вас в таком состоянии?
   — Я поклялась, что он самый первый, и он поверил, отнеся всё за счёт моего сложения.
   — Рассудительный человек. Но разве он не сделал вам больно?
   — Ничуть. Правда, обращался он со мной очень нежно.
   — Тебе нужно будет попробовать после ужина. Это будет забавно.
   — О, только не это, — запротестовала Лепи, — сударь слишком большого роста.
   — Не отговаривайся! Может быть, ты боишься, что он весь туда и влезет? Смотри, я покажу тебе.
   С этими словами безобразница обнажила меня с полной откровенностью, и я не препятствовал ей.
   — Я так и думала! — воскликнула Лепи. — Это никогда не войдёт.
   — Конечно, — заметила Астроди, — птичка великовата, но всему можно помочь и, надеюсь, сударь согласится занять помещение лишь наполовину.
   — О, моя дорогая, меня пугает не длина, а полнота, ведь вход слишком тесный.
   — В таком случае тебе повезло. Ты можешь предложить свою невинность после двух любовников.
   Сей не лишённый остроумия и наивности диалог окончательно утвердил меня в решимости самому убедиться в достоверности рассказанного.
   Когда подали ужин, я имел удовольствие наблюдать, с какой жадностью набросились на него обе нимфы. Эрмитажное вино произвело своё действие, и Астроди предложила возвратиться к одеянию наших прародителей, освободившись от всех покровов, которые лишь искажают природу.
   Я удалился за занавеси, разделся и лёг, повернувшись спиной, пока они заканчивали свой туалет. Лепи занимала всё моё внимание. Несмотря на двойное уродство, эта девица не была лишена красоты. Она смущалась под моими взглядами и, без сомнения, впервые оказалась соучастницей подобной оргии.
   Я подбадривал её, расхваливая те подробности, которые она закрывала своими руками отменной белизны. Наконец, я уговорил её занять место рядом со мной. Горб мешал ей лечь на спину, если так можно было назвать эту часть её тела. Но Астроди, столь же изобретательная, сколь и услужливая, сложила вдвое подушки и устроила Лепи наподобие корабля перед спуском на воду. Она же помогла и произвести начало жертвоприношения к величайшему удовольствию самих участников. Я дал бы два луидора, чтобы увидеть ту странную группу, которую мы составляли, разыгрывая сию пьесу.
   — Ну, а теперь моя очередь, — объявила Астроди, — но я не хочу, чтобы ты посягал на права моего аудитора, а сначала исследуй всю местность, чтобы знать, куда направиться. Вот, смотри.
   — Зачем мне этот лимон?
   — С его помощью ты можешь удостовериться в чистоте и безопасности помещения.
   — А это верное средство?
   — Безошибочное. Если бы дорога не была в полном порядке, я не смогла бы вытерпеть. 
   Здесь прошу у читателя позволения опустить занавес на некоторые подробности сей воистину скандальной оргии, во время которой это страшилище научило меня кое-чему, дотоле совершенно мне неизвестному. В конце концов, почувствовав усталость, я велел им уходить, но Астроди требовала для завершения пунша. Я согласился и, не желая более ни той, ни другой, облачился в свои одежды. Однако же пунш из шампанского настолько возбудил их, что они всё-таки принудили меня разделить их экстаз. Астроди так устроила свою подругу, что горбы совершенно исчезли, я воображал себя перед великой жрицей Юпитера и разыгрывал в её честь продолжительный ритуал, во время которого она несколько раз переходила от жизни к смерти. Но почувствовав отвращение к самому себе, я бежал от их похотливых восторгов и, дабы освободиться, дал им десять луидоров, что вызвало у обеих бурную радость. Астроди бросилась на колени, благословляла и благодарила меня, называя богом. Лепи плакала и смеялась от радости.
   Я отправил их в своём экипаже, сам же проспал до десяти часов, а когда встал и уже собирался идти на прогулку, явился Стюард с выражением полнейшего отчаяния. Он сказал, что, если я не помогу им уехать, ему остаётся только броситься в Рону.
   — Этой трагедии можно помочь. Я согласен выложить двадцать пять луидоров, но лишь в собственные руки вашей супруги. Взамен я хочу, чтобы она оставалась наедине со мной в течение часа, послушная, как овечка.
   — Сударь, это как раз те деньги, которые нам необходимы. Она согласна принять вас, идите сейчас же. А я вернусь только к полуночи.
   Вложив двадцать пять луидоров в маленький элегантный кошелёк, я, словно на крыльях, полетел навстречу своему триумфу. Взойдя в комнату, с величайшим почтением приблизился я к постели. По моём появлении она села, не озаботившись даже прикрыть грудь, и, прежде чем я успел поздороваться, первая обратилась ко мне:
   — Сударь, я перед вами и готова собственной персоной заработать необходимые моему мужу двадцать пять луидоров. Вы можете делать со мной всё что угодно. Но помните, воспользовавшись моим положением для удовлетворения своей животной страсти, вы унижаете себя значительно более, нежели я, вынужденная продаваться лишь по необходимости. А теперь я готова.
   Сделав сию декларацию, она резким движением сбросила с себя одеяло и представила моему взору зрелище всего своего тела.
   Минуту я стоял поражённый и полный негодования. Чувство погасло, и эти сладострастные формы представляли для меня лишь оболочку, скрывавшую в себе душу, полную низостей и корысти. Я с величайшим хладнокровием поднял одеяло, накрыл её и сказал тоном ледяного презрения:
   — Нет, мадам, было бы несправедливо, если бы я вышел из этой комнаты, оскорблённый вами. Напротив, я намерен объявить вам самые неприятные истины, которые невозможно игнорировать, если, конечно, в вас сохранилась хоть капля самоуважения. Я совсем не животное и в доказательство сего уйду отсюда, не насладившись вашими прелестями, которые после всех этих действий столь же неприятны, сколь были бы вожделенны в любом другом случае. Вот двадцать пять луидоров — ничтожная плата за снисходительность порядочной женщины, но слишком большая для вас. Я отдаю их лишь из чувства жалости, которое никак не могу подавить в себе и которое осталось единственным, что вы можете ещё возбудить во мне. Поймите, раз уж вы отдаётесь за деньги, независимо, будь это сто миллионов или двадцать пять луидоров, вы всё равно падшая женщина, если не разделяете чувство человека, которому принадлежите. Или, по крайней мере, не делаете приличествующего сему вида, дабы оставить за собой хотя бы мнимое право на самоуважение. Прощайте.
   Спустя некоторое время ко мне в комнату явился Стюард с благодарностями.
   — Сударь, — сказал я ему, — сделайте милость, не говорите мне больше о вашей жене и оставьте меня в покое.
   На следующий день он уехал с ней в Лион, и читатель ещё увидит, при каких обстоятельствах я встретил их в Льеже. 
   После обеда пришёл Дольчи, и мы отправились в сад, где он хотел показать мне сестру садовницы. Она была красива, но всё-таки в этом смысле уступала ему. Вскоре она пришла в столь хорошее расположение духа, что после нескольких просьб согласилась быть нежной с ним в моём присутствии. Я убедился, насколько щедро одарила природа сего Аполлона, и сказал, что при его телосложении ему совершенно не требуется ради путешествий опустошать отцовский кошелёк. В дальнейшем он последовал моему совету.
   По пути домой я заметил сошедшего с барки молодого человека лет двадцати-двадцати пяти, открытое лицо которого было омрачено печалью. Видя, что я смотрю на него, он подошёл и робко попросил подаяния, показав паспорт, в коем значилось, что шесть недель назад он выехал из Мадрида. Сей юноша родился в Парме, и его звали Коста. Упоминание о Парме возбудило во мне участие к соотечественнику, и я спросил, какое несчастье довело его до нищенства.
   — Только одно — недостаточность средств для возвращения на родину.
   — А чем вы занимались в Мадриде и почему вообще поехали туда?
   — Меня взял к себе камердинером доктор Писториа, врач испанского короля. Но я не понравился ему, и пришлось уйти. Вот моё свидетельство о беспорочной службе.
   — Что вы умеете делать?
   — У меня красивый почерк, я могу быть секретарём и надеюсь заняться в своём отечестве ремеслом сочинителя.
   — И вы можете писать без ошибок?
   — Под диктовку я пишу на французском, латинском и испанском языках.
   — Не делая ошибок?
   — Да, сударь, если хорошо диктуют, ведь правильность зависит только от этого.
   Я понял, что Гаэтано Коста всего лишь обыкновенный невежда, но всё-таки отвёл его к себе и велел Дюку поговорить с ним по-испански. Отвечал он сносно, но когда я стал диктовать ему на итальянском и французском, оказалось, что у него нет ни малейших представлений касательно орфографии.
   — Да ведь вы не умеете даже писать, — обратился я к нему с упрёком, но, видя его смущение, утешил обещанием отвезти на родину за свой счёт. Он поцеловал мне руку и заверил, что будет для меня верным и преданным слугой.
 

XXVII
ОБМАНУВШАЯСЯ НЕВИННОСТЬ
1760 год

   На следующий день я покинул Авиньон и отправился прямо в Марсель, не задерживаясь в Эксе. Я выбрал для остановки “Тринадцать Кантонов” и решил провести в сей древней финикийской колонии не менее недели, дабы насладиться радостями неограниченной свободы.
   В этих видах я не запасся никакими рекомендациями, но, обладая достаточной наличностью, не нуждался ни в чьём покровительстве. Хозяину я велел подавать кушанье в комнату, и одно лишь постное, поскольку мне было хорошо известно об отменных качествах здешней рыбы.
   Утром я отправился на прогулку, взяв с собой трактирного слугу, чтобы не заблудиться. Идя наугад, мы вышли на красивую набережную, весьма широкую и длинную. Я почувствовал себя словно в Венеции, и сердце моё забилось от счастья — столь глубоко укоренено чувство отечества в душе всякого благородного человека. Вокруг было множество лавочек, торговавших винами Леванта и Испании, и в каждой угощалось немалое число любителей. Толпа спешащих по делам людей двигалась во всех направлениях, и никто нимало не заботился, что толкает соседа.
   Тут можно было увидеть разносчиков, продававших любой товар; девиц, как одетых с роскошью, так и не скрывавших бедности; женщин, с самым наглым видом разглядывающих прохожих, и разряженных особ, кои держались со скромностью и не поднимали глаз, что составляло совершенную противоположность остальным, хотя и те и другие стремились к одной цели.
   Словом, смешение всех народов — важный турок рядом с огненным андалузцем, французский петиметр и тупой африканец, хитрый грек и неповоротливый голландский купчина. Всё это заставляло вспомнить о родине, и я наслаждался сим зрелищем.
   На углу какой-то улицы меня привлекла театральная афиша. Изрядно уставший, возвратился я к превосходнейшему обеду, сопровождавшемуся обильным количеством доброго сиракузского вина. Посте обеда, совершив свой туалет, отправился я занять место в амфитеатре комедии.
   Четыре первые ложи с обеих сторон блистали красивыми женщинами, рядом с которыми не было ни одного кавалера. В первом антракте к этим ложам стали подходить мужчины самого разного вида и обращаться к дамам с галантными разговорами. К той, которая сидела в соседней со мной ложе, подошёл некий мальтийский кавалер, и я услышал, как он сказал ей:
   — Утром жди меня к завтраку.
   Этого было совершенно достаточно, чтобы понять обстоятельства. Я рассмотрел её внимательнее и, найдя аппетитной, спросил, дождавшись, когда кавалер удалится:
   — А не согласитесь ли вы попотчевать меня ужином?
   — С превеликим удовольствием, мой добрый друг, но меня столько раз надували, что без задатка я не буду ждать тебя.
   — Как! Задаток? Я ничего не понимаю.
   — Так, значит, ты только что приехал?
   Она принялась хохотать и, подозвав кавалера, сказала:
   — Сделай милость, объясни этому чужестранцу, который хочет отужинать со мной, что такое задаток.
   Кавалер, улыбаясь, сказал, что мадемуазель, дабы обезопасить себя от моей забывчивости, желает получить авансом плату за ужин. Поблагодарив его, я поинтересовался, достаточно ли одного луидора. Она ответствовала утвердительно, я вручил ей деньги и спросил адрес. На это кавалер самым учтивым тоном заявил, что сам проводит меня после представления. Затем он спросил, знаком ли мне город, и когда я ответил, что приехал только сегодня, он выразил полное удовольствие быть одним из первых, кто составил знакомство со мной. Мы прошлись по амфитеатру, и он указал мне направо и налево не менее пятнадцати девиц, каждая из которых готова пригласить к ужину первого встречного. Все они пользовались бесплатными местами, и владелец театра нисколько не терял от этого, так как светские женщины не хотели брать эти ложи, но зато сии нимфы привлекали посетителей. Я приметил пять или шесть лучше той, с которой уже сговорился, но решил на сей вечер ничего не изменять, рассчитывая познакомиться с другими в следующие дни.
   — А ваша избранница, — спросил я у кавалера, — также среди сих красавиц?
   — Нет, я влюблён в одну танцовщицу, которая у меня на содержании. Я познакомлю вас с ней, тем более что обладаю счастливым свойством не быть ревнивым.
   После представления он отвёл меня к дверям моей красавицы, и мы расстались, условившись о встрече.
   Я застал мою нимфу в неглиже, что отнюдь не шло ей, и она совершенно мне не понравилась. Был подан недурной ужин, который она старалась оживить милыми шалостями. Когда мы встали из-за стола, она улеглась на постель и пригласила меня последовать её примеру, предложив для спокойствия души известное английское приспособление. Однако я отказался, найдя его качество слишком посредственным.
   — У меня есть и потоньше, но они стоят три франка, и лавочница продаёт их только дюжинами, — сказала она.
   — Я возьму дюжину, если они хороши. Она позвонила, и в комнату вошла очаровательная молодая особа очень скромною вида. Я был поражён.
   — У тебя красивая служанка, — заметил я, когда девица вышла, чтобы принести сии предохранительные оболочки.
   — Ей всего пятнадцать лет, и эта дурочка ни на что не соглашается из-за своей полной неопытности.
   — Ты разрешишь мне удостовериться в этом? 
   — Предложи ей сам, но я сомневаюсь, что она позволит.
   Девица возвратилась со свёртком, и я, приняв надлежащую позу, велел ей сделать мне примерку. Она принялась за дело с видом неудовольствия и даже отвращения, что заинтересовало меня. Первый не подошёл, пришлось пробовать другой, и я не смог удержаться от обильного излияния. Хозяйка принялась хохотать, но сама девица с возмущением бросила мне в лицо свёрток и убежала. У меня уже не было никаких желаний, я положил оболочки в карман, дал два луидора хозяйке и ушёл. Девица, столь дерзко обошедшаяся со мной, вышла посветить. Я почёл своим долгом возместить её обиду и вручил ей луидор с выражением искреннего раскаяния. Остолбеневшая от изумления бедняжка поцеловала мне руку и просила ничего не говорить мадам.
   — Хорошо, моя милая, но скажи, пожалуйста, верно ли, что ты ещё нетронутая?
   — Истинная правда, сударь.
   — Великолепно! А почему же ты не позволила мне удостовериться в этом?
   — Я чувствую непреодолимое отвращение.
   — И всё-таки тебе придётся согласиться на это. Ведь иначе, несмотря на всю твою красоту, на что ты сгодишься? Ты согласна быть моей?
   — Да, но не в этом ужасном доме.
   — А где же тогда?
   — Прикажите проводить вас завтра к моей матушке, я там буду ждать вас. Слуга знает, куда идти.
   Выйдя на улицу, я спросил лакея, известна ли ему сия девица. Он отвечал, что известна и как вполне порядочная. На следующий день отвёл он меня на край города, где в жалком доме я нашёл бедную женщину с детьми, которые ели чёрный хлеб.
   — Что вам надо? — спросила она.
   — Ваша дочь дома?
   — Нет, но вам-то что? Уж не думаете ли вы, что я зарабатываю ею?
   — Совсем нет, почтеннейшая.
   В эту минуту явилась сама девица, и рассвирепевшая мать запустила в неё подвернувшимся под руку старым кувшином. К счастью, та вовремя увернулась, но не избегла бы когтей старой мегеры, не встань я между ними. Мать заголосила, дети подхватили, а девица обливалась слезами.
   — Подлая! — кричала мать. — Ты позоришь меня, убирайся вон, я не хочу тебя видеть!
   На шум сего бедлама в комнату вошёл мой слуга. Мне было до крайности неловко. Слуга попытался утихомирить её, дабы не привлекать соседей, но сия фурия отвечала на его уговоры лишь отборной бранью. Я вынул шесть франков, но они полетели мне в лицо. Тут уже пришлось выскочить за дверь вслед за девицей, которую слуга едва вырвал из рук вцепившейся ей в волосы фурии. На улице привлеченный криками сброд со свистом погнался за мной, и не миновать бы расправы, если бы я не укрылся в соседней церкви, откуда вышел четверть часа спустя через другую дверь. Меня спас страх — зная свирепость провансальцев, я поостерёгся произнести хоть одно слово в ответ на сыпавшиеся со всех сторон оскорбления. Полагаю, что в тот день жизнь моя подвергалась наибольшей опасности.
   Уже перед самой гостиницей меня нагнал слуга, за которым следовала и сама девица.
   — Как же вы могли поставить меня в столь ужасное положение, зная нрав вашей матушки?
   — Я думала, она постесняется вас.
   — Успокойтесь, не плачьте, поговорим лучше о том, что я могу сделать для вас.
   — Теперь я оказалась на улице, и уж лучше мне броситься в море, чем возвращаться в то ужасное место, где я служила.
   — Не укажете ли, — обратился я к слуге, — какой-либо порядочный дом, куда бы её можно было поместить?
   Он ответствовал утвердительно, и мы последовали за ним. По приходе на место нас встретил старик, который показал комнаты на всех этажах.  
   — Но мне достаточно небольшого закутка, — робко вставила девица. Тогда хозяин поднялся на чердак и, отперев дверь, сказал:
   — Вот комната по шесть франков в месяц, но беру вперёд и, кроме того, предупреждаю, что мой дом закрывается в десять часов и никто не должен оставаться у вас на ночь.
   В этой комнате стояла кровать с грубыми простынями, два стула, маленький стол и комод.
   — А сколько вы возьмёте за то, чтобы кормить сию молодую особу?
   Он запросил двенадцать су в день и ещё два су на служанку, которая будет приносить еду и убирать комнату.
   — Мне это подходит, — отвечала девица и тут же уплатила вперёд. Я простился с ней, обещав прийти с визитом.
   Уже выходя, я спросил у старика и комнату для себя. Он показал мне одну, отменно чистую, за луидор в месяц, и я тоже уплатил вперёд. Совершив сие доброе дело, я отобедал в одиночестве, после чего направился в кофейню, где застал любезного мальтийского кавалера, который сидел за картами. Увидев меня, он оставил игру и положил себе в карман целую пригоршню золота. Затем, поклонившись с той изысканной учтивостью, которая свойственна всем французам, он спросил, остался ли я доволен вчерашней красавицей. Я рассказал всё, что произошло. Он посмеялся и предложил пойти к его танцовщице. Мы застали её под гребнем парикмахера, и она сразу взяла со мной игривый тон, словно со старым знакомцем. Она не возбудила во мне особого интереса, но из любезности к обязательному кавалеру я сделал вид, что нашёл её отменно красивой.
   Как только парикмахер ушёл, она без стеснения оделась, лишь извинившись передо мной, когда кавалер помогал ей с рубашкой.
   Поскольку я считал себя обязанным сделать ей комплимент, то в ответ на извинение сказал, что она не причинила мне никакой неприятности, а лишь несколько затруднила.
   — Так я вам и поверила!
   — Тем не менее, это истинная правда.
   Она подошла ко мне, дабы удостовериться, и, видя мой обман, пожаловалась обиженным тоном:
   — Вы невыносимый повеса!
   Во всей Франции нет другого города, где распущенность публичных женщин заходила бы столь далеко, как в Марселе. Они не только похваляются тем, что ни в чём не отказывают, но сами стремятся первыми предложить всяческое беспутство. Сия девица показала мне карманные часы с боем, которые сделала она призом лотереи. У неё оставалось ещё десять билетов по двенадцать франков, и я взял их. Мои пять луидоров привели её в восторг, она поцеловала меня и заявила кавалеру, что, как только я пожелаю, она изменит ему.
   — Буду весьма польщён, — отвечал на это кавалер. Пожелав им приятной ночи, я оставил их и отправился в меблированные комнаты. Меня встретила служанка и хотела проводить до моей комнаты, но я спросил, могу ли подняться на чердак. Она взяла свечу и пригласила следовать за ней. Когда Розалия (так звали юную особу) услышала мой голос, она сразу отперла дверь, и я, отпустив служанку и усевшись на постели, спросил:
   — Так ты довольна, моя милая?
   — Я совершенно счастлива.
   — Надеюсь, ты позволишь разделить с тобой это ложе?
   — Здесь вы хозяин, но должна сознаться, что вы не найдёте меня такой, как я говорила, потому что один раз я всё-таки принадлежала мужчине.
   — Так, значит, ты обманула меня?
   — Простите, я не могла и подумать, что понравлюсь вам.
   — Ладно, для меня это не так уж важно.
   С покорностью ягнёнка позволила она мне созерцать все свои прелести, кои мои уста и руки оспаривали друг у друга, и одна мысль, что я безраздельно обладаю всеми сими сокровищами, воспламеняла всё моё существо. Однако же меня огорчала её тихая послушливость, и я спросил: 
   — Почему, милая Розалия, ты не разделяешь мои чувства?
   — Я не смею, вы можете подумать, что я притворяюсь.
   Искусственность, притворство и расчётливое кокетство могли бы ответить подобным же образом, но они были бы лишены той застенчивой искренности, с которой говорила эта удивительная особа. Горя нетерпением обладать ею, я освободился от одежд и был крайне удивлён, найдя в ней наисовершеннейшую девственность.
 


Сноски

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

   Настоящий перевод “Мемуаров” Джиакомо Казановы сделан с шеститомного (ин-октаво) брюссельского издания 1881 года[*] и составляет приблизительно одну четвёртую его часть.
   Для включения в русский перевод были отобраны те части “Мемуаров”, которые:
   во-первых, отражают существенные события в жизни автора;
   во-вторых, представляют исторический интерес (встречи с Руссо, Вольтером, Фридрихом II, путешествие в Россию) и показывают нравы века;
   в-третьих, наиболее обработаны в отношении драматургии и стиля повествования;
   и, наконец, просто занимательны, как житейские рассказы.
   Если принять во внимание, что “Мемуары” содержат множество непомерно-растянутых и слащавых любовных историй, такое сокращение, помимо издательской необходимости, только улучшает их литературное качество. Это, конечно, неизбежно влечёт за собой и тот недостаток, что при знакомстве по переводу истинная оценка труда Казановы будет несколько завышена. Впрочем, таково свойство изданий избранных трудов, сочинений и стихов, но от этого они не теряют своего несомненного права на существование. 
   При чтении “Мемуаров” невольно задаёшься вопросом: уж не мистификация ли это, представляющая под видом воспоминаний чисто авантюрный роман? Для некоторого разъяснения подобных подозрений в приложениях даны: свидетельство человека, хорошо знавшего Казанову (принц де Линь), перевод главы из книги современного английского казановиста Бонами Добрэ и хронология жизни Казановы.
 

1

   Святейшие приказы — повеления Папы Римского (т.). Здесь и далее, кроме оговоренных случаев, примечания переводчика.

2

   Приказы французского короля о заключении в Бастилию (фр.).

3

    В 1744 году, находясь проездом в Болонье, Казанова неожиданно решил (“по капризу”, как он сам пишет), что платье аббата вызывает мало почтения у окружающих. Призвав портного, он сшил себе офицерский мундир, в котором явился в Венецию, и говорил всем, что поступил на австрийскую службу. Ему предложили перейти в сухопутные силы Республики, и Казанова, согласно тогдашнему обычаю, купил за сто цехинов патент лейтенанта. Однако приняли его всего лишь прапорщиком, обещав, впрочем, следующий чин в самое ближайшее время. Он был определен в полк, расквартированный на острове Корфу. Из-за непостоянства своего характера и после того, как был обойдён производством, он через год решил оставить военную карьеру.

4

   Здесь: всё в том же. виде, как и до отъезда (лат.).

5

   Никто не Геркулес против двоих (лат).

6

   Ведите его в тюрьму (ит.).

7

   Здесь и далее имеется в виду сохранявшаяся тогда в Венеции система отсчёта времени. Некоторое представление о ней дают приводимые ниже издательские примечания к французской публикации мемуаров Казановы.

8

   Спрятано (лат.).

9

   Около полуночи. Примеч. французского издателя.

10

   Между концом октября и началом ноября (ит.).

11

   Около пяти часов утра. Примеч. французского издателя.

12

    Около двух часов утра. Примеч. французского издателя.

13

   При прочих равных условиях (лат.).

14

   Это была мать российской императрицы Екатерины.

15

   “Юный Улисс” (ит.).

16

   “Похищенное ведро” (ит.).

17

   Здравствуйте (англ.). - так в книге
   “How do you do?” ≈  “Как дела?”

*

   Memoires de Jacques Casanova de Seingalt ecrits par lui-meme. Bruxelles, Rozez, Libraire-editeur, 1881.

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.