56. – Общественная жизнь Парижа в начале XIII века и проповедь Фулько Нельи.

1200 г.

(Около 1220 г.).

Вторая книга.

(См. содержание первой книги этого же автора и извлечение из нее, выше, в ст. 43)

VI. В те худые и мрачные дни, в то время полное опасности (так автор говорит о последних годах XII и о начале XIII века), город Париж, поглощенный, как и все прочие города, всякого рода преступлениями и запятнанный бесчисленными пороками, блуждал во мраке, «изменою десницы Всевышнего, которая обращает степи в места удовольствий и пустыню в сад Господа». Париж быль городом верным и славным, городом великого короля, и походил на рай наслаждений и вертоград утех, полный всякого рода деревьями, распространяя по всему миру благоухание, «откуда хозяин, как из своего сокровища, выносить повое и старое» (Матф. XIII, 52). Этот город был как фонтан в саду и как «источники живой воды, орошающие земную поверхность, где родится хлеб, который ей свойствен, в который составляет утеху царей и распространяет на всю церковь божию лучи слаще самого лучшего меду». А нынче Париж в своем духовенстве развращен более нежели в остальном пароде; как паршивая коза или больная овца, он портит своим пагубным примером многочисленных путешественников, которые стекаются в него со всех сторон; «он пожираете своих собственных жителем» и влечет их с собою на [546] дно пропасти. Обыкновенный блуд в Париже не считался грехом; погибшие женщины, бегая по всем улицам и площадям, завлекали почти силою в свои дома разврата тех клериков, которые проходили пред ними. Если случалось, что клерики отказывались входить туда, то они кричали вслед за ними, называя их содомитянами. Этот постыдный и омерзительный порок, подобный неизлечимой заразе и смертоносному яду, действительно господствовал в городе с такою силою, что мужчины считали особенною честью публично содержать одну или нескольких наложниц. В одном и том же доме школа была наверху, а под нею места разврата. В верхнем этаже магистры давали уроки; в нижнем этаже погибшие женщины постыдно торговали собою. В одном месте распутницы ссорились между собою или с своими любовниками; в другом клерики диспутировали и громко кричали в жарком споре. Чем кто более был легкомыслен и постыдно расточителен, тем более его восхваляли, и все отзывались о нем как о честном и великодушном человеке. Если кто-нибудь желал, по наставлению апостола (Посл. к Титу, II, 12), жить среди них «целомудренно, праведно и благочестиво», то такого называли жалким скупцом и суеверным ханжею. Почти все парижские схолары (студенты), как туземные, так и иностранные, занимались исключительно только тем, чтобы учиться и исследовать что-нибудь новое. Одни занимались единственно для того, чтобы знать, но это одно любопытство; другие, чтобы прославиться, но это тщеславие; наконец, иные учились, чтобы приобретать впоследствии выгоду, но это корыстолюбие и симония. Весьма немногие из них занимались, чтобы получать назидание или назидать других. Они вызывали один другого и спорили между собою не только по поводу различия мнений или для диспута, но даже различие стран возбуждало у них несогласия, ненависть, сильные ссоры, и они бесстыдно преследовали друг друга всякого рода бранью и оскорблениями. Англичан они называли пьяницами и шутами; детей Франции – гордыми, изнеженными и изукрашенными как женщины; они говорили, что немцы на своих праздниках ведут себя неприлично и по-скотски; нормандцев называли тщеславными самохвалами, жителей Пуату – вероломными и льстецами; бургундцев – грубыми и глупыми; бретонцев – легкомысленными и непостоянными, и часто упрекали их за умерщвление Артура (убитого своим братом Иоанном Безземельным, королем Англии). Уроженцев Ломбардии называли скупыми, злыми и неспособными к войне; римлян – мятежными, насильственными и злословными; сицилийцев – жестокими тиранами; жителей Брабанта – кровожадными, поджигателями, разбойниками и хищниками; жителей Фландрии – легкомысленными, расточительными, прожорливыми, мягкими как масло и трусливыми. Вследствие подобных оскорблений, часто переходили от слов к побоям.

Я не буду говорить о тех учителях логики, пред глазами которых летали беспрестанно «египетские мухи», то есть всякого рода софистические утонченности; никто не мог понимать их высокопарных речей, в которых, как говорит Исаия, не было никакой [547] мудрости. Что касается до докторов богословия, «возседавших на Моисеевом седалище» (Матф. XXIII, 2), то они были напущены наукою, но их жизнь никого не назидала. Проповедуя и не действуя, они сделались подобны «меди звучащей, или цимбалу звенящему» (I Посл. Коринф. XIII, 1), или каналу, выложенному камнем, который остается всегда сухим, вместо того, чтобы вести воду в сады ароматов. Они не только ненавидели друг друга, но старались угодливостию привлекать к себе учеников от других, искали славы для себя, но не заботились о душевном благе. Прислушиваясь к известным словам апостола: «если кто епископства желает, доброго дела желает», они множили свои пребенды и домогались мест; но они желали не доброго дела, а отличия, и заботились особенно о том, чтобы «иметь первые места на пиршествах и в синагогах, и чтобы им кланялись в народных сборищах» (Матф. XXIII, 6-7). Между тем как апостол Иаков (III, 1) сказал: «Братия мои, немногие делайтесь учителями», они, напротив, так старались о том, чтобы сделаться учителями, что не могли достать учеников иначе как просьбами и пожертвованиями. Но более безопасно учиться, нежели учить, и скромный слушатель дороже тщеславного и ограниченного учителя. Господь сохранил между ними небольшое число людей честных и богобоязненных, «которые не стояли на пути грешников», ни сидели вместе с другими на отравленном седалище.

VII. «Как лилия среди терния» и как роза между крапивой, «как ангел города Пергама, где сатана имеет свой трон, как древо, которое приносить фимиам и летом распространяем благоухание, как сосуд массивного золота, украшенный всякого рода драгоценными камнями, как олива, приносящая плод, и как кипарис, высящийся до облаков», как небесная труба и арфист Господа, быль в то время кантором города Парижа Петр магистр, муж сильный словом и делом, «очищавший одинаково золото и серебро», с весом в речах и подтверждавши важность своего учения правильностью своих нравов. Он начал действовать и учить, как светоч, пылающий и блестящий, как «город, воссевший на горе», как «золотой подсвечник в храме господнем».

Некто священник Фулько (Нельи), желая напоять себя в этом чистейшем источнике, смиренно вступил в его школу с табличками и стилем, и часто размышляя о его нравственных и общедоступных словах, собираемых им тщательно из уст своего учителя, он, при своих умственных способностях, прочно отпечатлевал все в своей памяти. В дни же праздников, возвратившись в свою церковь, он делился с своею паствою тем, что ревностно собирал в течение недели. И так как «он был верен в малом, то Господь поставил его над многим». Действительно, призванный сначала соседними священниками, он проповедовал просто и общедоступно (т. е. на народном языке), пред пустыми мирянами и излагал слышанное им как пастырь «который собирает дикие смоквы»; его досточтимый и премудрый учитель, заметив ревность и горячность своего ученика, бедного и непросвещенного священника, воспринявшая благодатно его веру и его [548] благочестие, заставил его проповедовать в своем присутствии и пред многочисленными и весьма образованными схоларами города Парижа, в церкви св. Северина. Но Господь дал своему новому сподвижнику столько благодати и силы, что его учитель и все слушавшие, быв поражены изумлением, утверждали, что св. Дух говорит в нем и его устами; вследствие того все другие, быв поражены таким изумлением, как доктора, так и схолары, стекались слушать его простую и новую речь. Один привлекал другого, «как петля идет за петлею», и каждый говорил: «придите и послушайте священника Фулько, это новый Павел». А сам Фулько, укрепляемый Господом и снабженный дарами Духа святого, как Самсон, вооруженный ослиною челюстию, начал «бороться со зверями в Эфесе» и с помощью божиею мужественно ниспровергать чудовищные пороки. Однажды, когда многочисленная толпа клериков и народа собралась пред ним на широкой площади города Парижа, называемой обыкновенно Шампо, Фулько начал сеять поле господне, отверз уста, и «Господь исполнил их», как сказано о том в писании: «кто щедро даст, сам разживется, и кто упивает добром, сам упьется». Таким образом, Господь открыл ему разум, дабы он уразумел Писание, и дал его речам такую благодать, что многие люди, тронутые и проникнутые уничижением, снимали с себя одежду, разували ноги и, держа в руках розги или ремни, распростирались у его ног, исповедали всенародно свои грехи и предавали вполне себя и свое имущество на его волю и его распоряжение. Он же, принося благодарение Господу, «который может из камней произвесть чад Аврааму», принимал их, обнимая в мире, и говорил воинам, чтобы они никого ни обижали, но «довольствовались своим жалованьем», а ростовщикам и хищникам приказывал возвратить, по возможности, все отнятое ими. Погибшие женщины рвали на себе волоса и отрекались от своей мерзости. Другие грешники, отвергнув сатану и его прелести и проливая слезы, являлись к нему с мольбою о прощении. И слово господне, подобное свету, не только внушало им уничижение, но даже более, Господь чрез его посредство возвращал здоровье многим больным, угнетенным всякого рода недугами, как то утверждается теми, которые видели все это собственными глазами. Но Фулько воспринял благодать божию не тщетно, и старался с ревностию умножить вверенный ему талант, «лая как пес и ходя вокруг города». Мало того, он прошел «с быстротою и деятельностию своего духа» все королевство Франции и большую часть империи, опрокинул сильным дуновением корабли Тарса, «настаивая во время и не во время», и «забывал заднее, и простираясь вперед, не удерживая свой меч от пролития крови», но нося его всегда при бедре, переходя от ворот к воротам, проникая чрез поля, не делая ни для кого исключения; он бился во имя Господа, «с оружием правды в правой и левой руке», и так как живая собака лучше мертвого льва, то он не переставал беспрерывным лаем отгонять волков от овчарни, насыщал невежд словом науки, подкреплял угнетенных словом утешения, поддерживал и назидал тех, которые сомневались, [549] словом увещания, тех, которые противились, словом укоризны, тех, которые заблуждались, словом строгости, ленивых словом убеждения, тех, которые начали совращаться, словом предупреждения. И так как он был сам проникнут живым жаром, то он воспламенял все народы своими немногоречивыми и простыми речами, и не только низшие классы, но даже королей и князей, и никто не смел и не мог ему сопротивляться. Около него собирались толпами из стран отдаленных, чтобы послушать и увидеть чудеса, совершаемые Господом его руками. На носилках приносили больных, ставили их по дорогам и на площадях, где он должен был проходить, чтобы он мог на пути коснуться их своею одеждою и исцелить от недугов. Иногда он сам дотрагивался до них: другой раз, не имея возможности подойти, по причине стечения народа, он давал им свое благословение или поил святою водой, которую имел в своих руках. И вера, и благочестие как больных, так и тех, которые их приносили, была такова, что не только заслугами служители божия, но также по пламенности духа и но великой вере, не допускающей никакого сомнения, большая часть больных оказались достойными исцеления. Те, которые могли оторвать и сохранить самомалейшую часть его одежды, считали себя счастливыми. А потому, так как многие желали иметь куски его одежды, и народ рвал ее беспрестанно, то Фулько был принужден иметь всегда при себе новый подрясник. Обыкновенно толпа сдавливала его невыносимым образом, и он бил палкою тех, которые приставали к нему более других; чтобы не быть задушенным желавшими его коснуться, он таким образом отгонял их. Хотя ему случалось иногда ранить тех, кого он бил, но они не оскорблялись и не роптали, и даже, в избытке своего благочестия и при твердости своей веры, целовали собственную кровь, как освященную божьим человеком.

Однажды, когда кто-то сильно разорвал ему подрясник, он объявил толпе, говоря: «берегитесь рвать мою одежду, ибо она не благословлена; но вот я благословлю подрясник этого человека». При этом он сделал крестное знамение, и народ в ту же минуту разорвал тог подрясник на тысячи кусков, и каждый сохранил для себя частицу, как священный останок.

Фулько был молотом для людей корыстных, и поражал не только ростовщиков, но и всех тех, которые накопляли богатства по скупости, особенно в те времена, когда поднималась цена на съестные припасы. Он сам часто восклицал: «корми всякого, кто умирает с голоду; ты сам умрешь, если его не накормишь». Однажды, когда он объявил в своей проповеди, что «люди, проклятые народом и скрывающие свой хлеб», намерены продать его по низкой цене до начала предстоящей жатвы, и что в скором времени будет конец дороговизне съестных припасов, все, поверив его словам, как бы в нем говорил сам Господь, поспешили выставить на продажу спрятанный ими хлеб, и таким образом, сообразно его предсказанию, цена на съестные припасы действительно упала. Но он, видя коварных людей и снедаемый горестию, с такою силою вооружился против упорных грешников [550] и против тех, которые медлили обратится к Господу, что часто проклинал их, или показывал вид, что проклинает. Все, опасаясь его проклятий, как грома и молнии, повиновались его приказаниям, и сами же утверждали, что каждый, кого он проклял, доставался в руки диавола, и что другие падали внезапно на землю, покрытые пеною, как то бывает в падучей болезни.

Утомленный строгостию своего покаяния, нося на себе всегда жесткую власяницу и часто, как говорят, панцирь, будучи сдавливаем толпою, которая теснила его безмерно, Фулько нередко впадал во гнев. Но едва только раздавались его проклятия на тех, которые теснили его и которые мешали ему говорить, ведя разговор сами, как все падали на землю, и внезапно воцарялось глубокое молчание. Бесстыдных священников и их наложниц, которых он называл кобылицами диавола, он преследовал жестокими укоризнами и такими проклятиями, что они покрывались великим стыдом; указывая пальцем на всех тех, которые вели себя таким образом, он кричал вслед за ними, так что почти все женщины этого рода оставили своих священников.

Одна женщина из благородной фамилии, жившая в деревне, которою она владела. несколько раз предупреждала священника, чтобы он оставил свою наложницу; он отказался, и она ему объявила: «я не имею никакой власти над вами, но все те жители деревни, которые не считаются клериками, подчинены моему суду». Тогда Фулько приказал представить ему наложницу того священника, обстриг ей волоса и сказал: «так как ты не хочешь оставить священника, то я желаю поставить тебя священницею».

Один епископ приказал другому священнику оставить или свою служанку, или свой приход, и он, плачась и жалобясь, объявил, что желает лучше отказаться от своей церкви, нежели отпустить наложницу. Таким образом, он оставил церковь, и тогда та женщина, видя, что ее священник остается бедным, ибо он не имел более доходов, пренебрегла им и бросила его, и несчастный потерял вместе и свою церковь, и свою наложницу.

Куда бы ни являлся тот поборник Бога, повсюду погибшие женщины оставляли дома разврата и обращались к нему. По большей части он выдавал их замуж; других же заключал в монастырь, чтобы там они могли вести правильную жизнь. При этом случае был основан, сначала вне города Парижа и недалеко от него, монастырь св. Антония, Цистерзиенского ордена, в котором принимали женщин подобного рода. В других местах и других городах, где этот святой человек благословлял источники и колодези, больные стекались толпами, и там были построены часовни и даже госпитали. Господь исполнял его слова таким авторитетом и такою благодатью, что магистры и схолары города Парижа, принося с собою на его проповеди таблички и тетради, записывали за ним с его слов все сказанное им; но эти слова не имели уже столько сил в устах другого и не были столь плодотворны при своем повторении. Молва о его проповеди разнеслась но всей христианской земле, и слава его святости распространилась повсюду. [551]

Сверх того, его ученики, отправляемые им на проповедь, как апостолы Христа были принимаемы всеми с великим почетом и уважением. Но один из них, считавшейся первым, самый красноречивый и самый деятельный, по имени магистр Петр Руссийский, «сделал пятно на его славе». Действительно, он, который вступил на путь усовершенствования, который проповедовал бедность, начал сам копить богатства и извлекать доходы от проповедей, а потом сделался каноником и канцлером церкви в Шартре; таким образом, тот, кто был должен пролить свет из дыму, выпустил дым из света. И вследствие того он не только сделал презренным свое учение, но и нанес большой вред другим ученикам Фулько.

Между тем как этот святой человек привлекал к Богу ежедневно души многих, он, возложив на свои плечи знамение креста, вознамерился словами и примером приглашать, побуждать и склонять князей, рыцарей и людей всех сословий к тому, чтобы поспешить помочь святой земле. Сам же он начал собирать деньги милостынею верующих, с намерением раздать их бедным крестоносцам, как рыцарям, так и всем другим. И хотя он делал такой сбор не в видах корыстолюбия или по какому-нибудь другому худому побуждению, но, по неисповедимой воле божией, с этой минуты его влияние и его проповедь начали много терять в глазах людей; и по мере того, как увеличивалось количество денег, страх и уважение, внушаемые им, уменьшались. Несколько времени спустя (в 1201 г.), он впал в тяжелую лихорадку, умер в деревне, называемой Нельи, и был погребен в приходской церкви, которою он сам управлял. Множество народа стекалось к его гробнице из стран соседних и из стран отдаленных; перестройка этой церкви, начатая им самим, была совершенно окончена из пожертвований пилигримов, приходивших со всех сторон. Еще при начале своего служения, Фулько сломал старую церковь, против воли всех мирян, и обещал своим прихожанам отстроить ее заново, более роскошно и притом без всякого обременения для них.

Епископ Яков Витрийский.

Historia orientalis. Libri III. – 622-1219. – Кн. II.

О жизни и сочинениях епископа Якова Витрийского см. ниже, в примечании к ст. 64.

(пер. М. М. Стасюлевича)
Текст воспроизведен по изданию: История средних веков в ее писателях и исследованиях новейших ученых. Том III. СПб. 1887