АКСЕЛЬ ГЮЛЬДЕНСТИЕРНЕ

ПУТЕШЕСТВИЕ ЕГО КНЯЖЕСКОЙ СВЕТЛОСТИ ГЕРЦОГА ГАНСА ШЛЕЗВИГ-ГОЛШТИНСКОГО В РОССИЮ

1602 г.

24-го Октября. В этот день все доктора решили поставить моему господину промывательное, что и исполнили, но когда это уже было сделано, к послам пришел Симеон Микитич и по приказанию Царя просил их запретить докторам ставить герцогу Гансу означенное промывательное. Послы отвечали ему, что царь прислал к герцогу Гансу своих докторов (:которым в болезни он доверяет собственную свою жизнь и здоровье) и, так же как самого себя, доверил им жизнь и здоровье его княжеской светлости, а при таких обстоятельствах послы не могут осмелиться запретить им употребление того, что они считают полезным для здоровья его княжеской светлости, ибо они доктора и в этих делах боле сведущи, чем послы; но если на то царская воля, чтоб это было им запрещено, то все доктора здесь на лицо, стоят около послов, и так же близко от него, как и от послов, поэтому он сам может им это запретить. Ибо если бы это средство — ими уже употребленное — герцогу не помогло (:от чего избави Бог:), они (русские) могли бы впоследствии свалить вину на послов, что они воспретили [32] (докторам) употребить то, что могло бы помочь герцогу. Говорили и об этом и о многом другом, причем доктора и Микитич крупно между собою спорили.

25-го Октября к моему господину приходил царский стольник узнать о здоровье. Час спустя пришел Симеон Микитич также затем, чтобы осведомиться о здоровье его княжеской светлости.

27-го Октября его царское величество сам был на подворье у моего господина. Несмотря на то, что никто из побывавших у больного не смеет в течение трех дней являться пред очи Царя, — и даже (не смеет явиться пред царем) побывавший на подворье, где есть больной или покойник, если не прошло трех дней после его выноса — так боятся русские болезней, — несмотря на это, в этот день царь сам приехал к моему господину посетить его в болезни, и как он нашел Герцога очень больным и слабым, то стал горько плакать и жаловаться; говорил, что он ожидал для себя и для царицы сердечного утешения и радости от герцога Ганса, что они считали его за своего сына, любили его столько же, как единственную их дочь; и (царь) указывал обеими руками на свою грудь, говоря: “здесь герцог Ганс, королевич датский, и моя единственная дочь”, и вздыхал и плакал горько, и просил герцога сказать ему доброе слово, чтоб обнадежить относительно своего здоровья и тем утешить его сердечное горе, как и великую скорбь царицы. Но герцог Ганс лежал себе и ничего удобопонятного сказать не мог. Тогда царь начал говорить: “ты послал мне сказать, что хочешь говорить со мною: вот я пришел к тебе, говори же со мною”. Но герцог Ганс ничего не отвечал. Тогда царь с глубокими вздохами и великим плачем стал опять говорить: “я выписал его сюда от его отца (:ибо король Христиан его отец:) и он прислал его сюда ко мне, а герцог Ганс покинул брата, свою мать и всех своих друзей и всю родину и приехал сюда ко мне”.

Затем царь сказал послам и всем лицам, стоящим кругом: “охраняли ли вы его от (сквозного) ветра?”. Они отвечали ему, что охраняли, в чем готовы отвечать Богу на небесах, королю и всякому честному человеку, и сошлются на свидетельство его собственных докторов.

“Да”, сказал он, “немного понимают мои доктора в этой болезни”. Послы оправдывали докторов, как последние по справедливости того и заслуживали, — говоря, что они сделали все, что могли в смысле лечения и ухода.

Тут он выслал своих бояр за дверь, послы же остались, — и он склонился к герцогу Гансу и сказал, что он скоро будет здоров, а лишь только он поправится, он переселится во дворец, и тогда дело о царевне устроится по его собственному желанию. Тут герцог Ганс отвечал: “дай Бог, чтоб то сделалось вскоре”.

Затем царь встал, вышел в другую комнату и, севши там, разругал своих докторов, грозя им, что если герцог Ганс умрет, [33] то им придется плохо, а что Клауса-толмача он посадит на кол. Доктора оправдывались, говоря, что приложили все свое старание при лечении герцога Ганса, как будут в том отвечать перед Богом. Затем царь встал, вышел, спустился к своим саням и поехал во дворец.

Nota. Как только он вошел на подворье, находившийся при нем духовник его, высокого роста, жирный, старый священник, шедший впереди его с большим коричневым стеклянным сосудом, наполненным святою водой, (стал) кропить святою водой перед ним по двору, по всем лестницам и во всех горницах и покоях, чрез которые проходил царь, кропил сперва на порог, потом за дверь, а там на самого царя, и это во всякой двери, чрез которую царь проходил; то же было и в комнате герцога Ганса. Когда царь шел обратно к своим саням, он делал то же, ибо в этот день на нашем подворье умер Кориан Левенцо.

Войдя в комнату герцога Ганса, царь подошел к кровати и сел на золоченый походный стул, на парчовую подушку, которую несли с ним.

28-го Октября в день св. Симона Иуды царь посылал к герцогу гонца за гонцом (:из числа своих бояр:), по два, по три и по четыре зараз, узнать, не лучше ли ему, но уже его светлость был очень слаб, лежал себе и бредил (дословно “фантазировал”) и не мог собраться с мыслями, чтобы дать понятный ответ, из коего можно было бы что-нибудь понять, но когда они ушли, и он немного успокоился после наплыва русских, можно было порою понять, что он молит Бога смилостивиться над ним: “Иисус, смилуйся надо мною”, и “о Боже, помоги мне” — это он повторил несколько раз. За четыре или за пять часов до кончины, герцог протянул руку послам и всем, кто ни стоял кругом постели, и пожал нам руку, но ничего понятного сказать не мог. В ночь накануне смерти он сказал своему камер-юнкеру Руперту Анструту: “быть может Бог не хочет оставить меня среди этого нехристианского народа, дабы я не был совращен в их неправедную веру”.

Около трех часов по полудни к герцогу Гансу снова приехал сам царь, и когда он въезжал в санях в ворота, духовник его шел перед ним с коричневою каменной чашей в руках, наполненной святою водой и кропил ею землю, мостовую (может также означать “мост”), все лестницы, и во всякой двери, в которую он входил и из которой он выходил; когда же царь входил в комнату моего господина, духовник стал перед ним и покропил сначала порог, потом пол перед дверью, затем самого царя. Затем царь подошел к кровати герцога и сел на тот же золоченый походный стул, как описано выше. Посидев немного и посмотрев на герцога Ганса, он начал говорить послам, стоявшим у постели, [34] что вчера герцог Ганс имел лучший вид, чем сегодня. Они отвечали, что это вследствие того, что его княжеская светлость ничего сегодня не ел и не спал; к тому же, с тех пор как вчера царь был у него, болезнь сравнительно с прежним усилилась (: что было справедливо:).

“Да”, сказал царь, “я (сам) это вижу”.

Затем он спросил, почитается ли у нас в Дании великий угодник св. Николай.

Аксель Гюльденстиерне отвечал, что мы ни почитаем его, ни бесчестим — как и остальных святых; мы не делаем им ни добра, ни худа.

Тут он поднял глаза к небу, помотал головою и сказал, что он великий угодник и совершал много могущественных великих чудес; так в его житии можно прочесть, что он воскрешал умерших через три дня после их смерти, а также (:подобно Ионе:) пробыл три дня в ките и затем был освобожден; (царь говорил) и о многих других совершенных им великих чудесах, и что в его житии можно прочесть, что он многих исцелил от необыкновенно тяжких недугов.

Царь сказал далее: “прихожу я к герцогу Гансу из милосердия, ибо он дорог мне, как собственное мое сердце”, — при этом он указал на свою левую грудь; “я рассчитывал иметь в нем кроткого и покорного сына; он покинул всех своих друзей и родину и приехал сюда ко мне”. И царь стал горько плакать, говоря: “ах, наши грехи причиною тому, что мы не можем сохранить его. Царица моя и я до смерти опечалены его (болезнью); наше сердце и наше царство разбиты из за него”, и царь сильно предавался горю. (:Тут герцог Ганс два или три раза весьма быстро и с силою поднялся в постели и повернул голову к царю, но ничего понятного сказать не мог:). “Ах”, снова сказал тогда царь, “то по грехам нашим”, и плакал горько. Мы просили его царское величество быть терпеливым и положиться на волю Божью, ибо против Бога идти нельзя. “Да”, сказал он, “Бог делает это за наши грехи, и да будет воля Его”. Затем он сказал: “я велел раздать много-много милостыни, без счета”. — И в самом деле, каждое утро, во все время, пока длилась болезнь герцога Ганса, более чем трем тысячам бедняков у ворот Кремля (или “дворца”) роздано было невероятное количество милостыни. Равным образом всем немцам в немецком городе, называемом Слободою, царь велел раздать по три рубля каждому, что приблизительно равняется восьми талерам, и сверх того каждому по три четверти ржи.

“Я велел также”, прибавил царь, „чтоб во всех церквах молились за королевича герцога Ганса”. Он просил и нас молиться нашему Богу, чтобы герцог Ганс, королевич датский, остался жив. Мы отвечали, что мы молились (:в тот день уже пять раз;) и что еще охотно помолимся, что в самом деле и сделали. [35]

Затем царь спросил нас, не имеем ли мы с собою какой-либо знахарки, которая могла бы помочь герцогу. Мы отвечали отрицательно и сказали, что в нашем краю таких знахарок нет. На это он сказал, что в Москве есть много (женщин), умеющих лечить. Мы отвечали, что если можно достать (таковую знахарку), то мы были бы рады, если б она пришла к нему и могла ему помочь, ибо в том была наша (последняя) надежда, а Бог видит, как мы желаем сохранить его. “Да”, отвечал царь, “я вижу, что все вы скорбите, и что вам тяжела болезнь вашего господина, но я скорблю гораздо более чем вы, и теперь сердце мое вынуто у меня из груди. Король датский послал ко мне своего брата”, и (царь) показал на герцога Ганса, “и он покинул всех своих друзей, свою мать и родину и приехал ко мне, а теперь (Бог) отымает его у меня, — отымает того, от кого я ожидал высшей радости. Ах, то по грехам нашим”, — и царь снова стал жалостно плакать, и все бывшие с ним бояре выли и кричали так, что сами не могли друг друга понять; наш толмач тоже не мог ни расслышать, ни понять, что они говорят, так они выли и кричали; и делали они это всякий раз, как (начинал) плакать царь.

Затем он спросил нас, напутствовал ли герцога Ганса наш священник по нашим обычаям и нашей вере? Мы отвечали: “да, дня три или четыре тому назад”, и показали ему нашего священника господина Иордана, стоявшего в то время у нижнего конца постели моего господина. На это царь сказал, чтоб мы во всем поступали с герцогом Гансом по нашей вере и обычаям нашей страны, останется ли он жив или умрет.

Потом царь посидел немного, посмотрел на герцога Ганса и сказал: “я вижу, что он не может говорить со мною”; затем встал со стула, три раза поклонился до земли в сторону герцога, затем вышел в дверь и (стал) плакать, а его духовник уже шел впереди и, как прежде, повсюду кропил перед ним святою водой. Выйдя в горницу, смежную с комнатою моего господина, он поговорил с докторами, потом вышел в сени, сел и стал плакать и говорить своим боярам (:стоявшим вокруг него и плакавшим вместе с ним:).

“Не заплакала ли бы и трещина в камне, что умирает такой человек, от которого я ожидал себе величайшего утешения; приехал он ко мне сюда и сделал для меня такое длинное путешествие по моей грамоте; покинул он брата, мать, родных и всех друзей; он сын великого государя. В груди моей от скорби разрывается сердце”. (И царь обращался), со многими другими пространными сетованиями, к упомянутым своим боярам, которые все плакали так же, как и он. Потом он сошел к своим саням и поехал во дворец.

По царскому приказанию послано было за тещею доктора Давида (:знахаркою:) с тем, чтобы она пришла к герцогу и вылечила его, но она отвечала, что умеет лечить только женские болезни, в мужских же несведуща и лечить их не умеет. [36]

Послали также за сестрою Клауса-толмача (:тоже знахаркой:),—но и она не пришла.

От царских докторов мы равным образом узнали, что накануне царь посылал за одним татарином, которого русские почитают за святого, с тем чтобы он вылечил герцога Ганса. Рассказывали, что (этот татарин) многих вылечил — как татарских царей, так и простых русских; но гонец — как говорили pyccкие — послан был слишком поздно, ибо вечером в половине седьмого всемогущий Бог призвал герцога Ганса в вечное Свое царствие, да дарует Он ему радостное воскресение.

После того как Бог призвал к себе блаженной памяти герцога Ганса, его сняли с постели и положили на пол. Фельдшер мейстер Давид обмыль тело большою губкой, а доктор Енс Мулле закрыл (герцогу) глаза и рот. Затем они надели на него чистую рубашку, положили на две поставленные рядом скамьи, под голову ему подложили подушку, одну чистую простыню постлали под ним, а другою накрыли его.

В ту ночь как герцог Ганс умер, был ужасный звон во все колокола в Кремле, в Иерусалиме (т. е. в церкви Василия Блаженного) и по всем монастырям и церквам в Москве; длился он всю ночь до половины 12-го следующего дня.

В то время как Бог призвал к себе герцога, в его комнате находились дьяк Афанасий, гофмейстер Степан Василевич, военачальник Михаил Глебович, Симеон Микитич и другие русские бояре; они подняли такой вой и крик, что из-за них нельзя было расслышать друг друга, и когда прочие русские, бывшие в горнице, смежной с покоем моего господина, услыхали, что прочие в комнате у тела плачут и кричат, они принялись реветь и кричать так же неистово, как и те, что были (у тела). Русские тотчас отправились во дворец уведомить царя (о смерти герцога).

Через полчаса к нам пришли дьяк Афанасий, гофмейстер Степан Васильевич, Михаил Глебович и Симеон Микитич и сказали, что царь весьма огорчен смертью герцога Ганса, ибо он был дорог ему и царь продолжает любить его даже после его смерти. Они передали нам также приказание царя во всем поступать с телом герцога по обычаям нашей страны и требовать все, что нам понадобится для его погребения — бархату, дамаска, сукна, шелковой материи или другого чего; всего этого нам дадут (вволю). Мы просили благодарить царя от имени его королевского величества за милостивое его предложение и отвечали, что у нашего покойного господина находится в запасе еще много из того, что царь ему подарил, и мы можем употребить это для погребения. На это бояре отвечали: нет, царь ни за что не согласится, чтобы взято было что-либо из подаренного ему, но он желает выдать это из своей казны, мы должны только записать, что нужно для погребения, и [37] записку эту передать приставам, они же возьмут это из казны и доставят нам.

Мы снова просили благодарить его царское величество от имени его королевского величества и велели записать то, чего не было среди рухляди герцога Ганса, и что по нашему предположению было нужно для похорон его светлости. Мы сказали им, что напишем к его королевскому величеству, и просим у царя опасную грамоту. Они отвечали, что доложат об этом царю.

Перед тем как пожелать нам спокойной ночи и ехать назад во дворец, (бояре) попросили позволения войти к телу, дабы также проститься с ним (буквально, пожелать ему спокойной ночи), что и было им разрешено; войдя в комнату, все четверо стали в ряд, лицом к телу, три раза поклонились до земли, повернулись, вышли вон и поехали во дворец.

Между 10-ю и 11-ю часами ночи, назначив дворян для стражи при теле, мы пошли спать. В 11 часов ночи пришло четверо бояр держать, вместе с нашими дворянами, стражу при теле.

Во все время, пока тело герцога Ганса не было погребено, при нем (:вместе с нашими дворянами:) держали стражу и по двое русских бояр — днем одни, ночью другие; и каждое утро, приходя на подворье, и каждый вечер перед уходом, они подходили прежде всего к телу, обращались к нему (лицом) и делали ему такой же поклон, как и при жизни (герцога), а затем принимались за свое дело.

29-го Октября рано утром к нам снова пришел дьяк Афанасий и передал нам от царя, что царь от великого горя слег в постель, и что никто не может его утешить, (и) хотя вся его дума ходила его утешать, он все же остался неутешен, ибо, говорил он, он так сердечно любил герцога Ганса, что не может его позабыть, потому что он рассчитывал иметь в нем второго сына, который стал бы собственным его сердцем, но которого Бог отнял у него за собственный грех царя. Дьяк сказал, что если бы (жизнь герцога Ганса) продлилась еще два дня, царь пригласил бы герцога Ганса и нас во дворец в собственную свою комнату, к себе и к царице, (к ним) одним, переговорил бы с нами наедине, а потом на Рождество сыграл бы свадьбу герцога Ганса и поступил бы с ним так, что король Христиан датский увидал бы, как сердечно любит герцога Ганса царь. (Он) просил нас записать все, что нам надо для погребения герцога, — нам это будет охотно выдано из царской казны.

Мы поблагодарили его царское величество от имени его королевского величества и просили дьяка Афанасия, чтоб он попросил царя сообщить нам его волю относительно того, где нам поставить или похоронить тело герцога.

Афанасий отвечал, что царь несколько раз сам говорил нам, а также передавал (чрез бояр), чтоб мы поступали с телом герцога [38] по обычаям и вере нашей собственной страны, чем мы и должны (теперь) руководствоваться. Мы поблагодарили его царское величество за то, что ему угодно предоставить нам в этом свободу, но все же мы хотели бы знать волю его царского величества (относительно того), в какой церкви он разрешит нам похоронить его тело. На это дьяк отвечал, что царь так опечален, что с горя слег в постель, и с ним снова сделался припадок его обычной болезни, так что столь поспешно говорить с ним об этом нельзя, (и) нам следует иметь немного терпения. Впрочем (прибавил он) в городе нет немецких церквей, где бы можно было его похоронить, здесь (одни) только эти монастыри, — а равно нет здесь немецкого священника, который мог бы сказать над ним (погребальную) речь кроме тех, что (находятся) в Немецкой слободе; а мы — дьяк отлично это понимает — хотели б похоронить его там, где обыкновенно совершается немецкое служение. На это мы отвечали, что при нас имеется наш собственный немецкий пастор, который и мог бы в день похорон совершить службу над телом, а будет ли или не будет после того совершаться служение над его могилою, это значения не имеет, так как телу не будет от того ни хорошо, ни худо.

На это дьяк отвечал, что в этих монастырских церквах нет места, где бы похоронить его, но что, если мы желаем похоронить его в городе при одной из этих монастырских церквей, то царь без сомнения велит сделать для него каменный склеп, (примыкающей) к одной из этих монастырских церквей, по тому способу, который он указал нам; (но) по нашему мнению (такое устройство) никоим образом не могло быть подходящим.

Однако, видя ясно, что (русские) не хотят, чтоб герцог был похоронен в городе в которой либо из этих монастырских церквей, а предпочитают, чтоб тело его было погребено в церкви Немецкой слободы, мы спросили его мнения относительно того, можно ли устроить его похороны в немецкой церкви, и есть ли там место, где поставить его, пока мы не снесемся с королем датским. Мы сказали ему при этом, каким образом мы хотим устроить сводчатый склеп и вообще распорядиться похоронами герцога Ганса; но мы хотели б, чтобы было предоставлено на волю его королевского величества послать за его телом, чтобы перевезти его (в Данию) или оставить его здесь, как он того пожелает; на что дьяк отвечал “да” (и?) что места достаточно.

Мы сказали, что поедем верхом осмотреть, насколько там удобно устроить могилу, но он попросил нас подождать, пока он не даст нам ответа.

Часов около 10-ти, в то время как мы разговаривали с дьяком, к нам на подворье, где стояло тело, пришло более 2000-ч бедных и нищих, женщин и детей, — так что двор был битком набит бедными. По двору ходили 60 человек и клали рядами одно за другим большие бревна, на которых (бедняки эти) должны были сидеть. Тут дьяк [39] Афанасий стал говорить: “этих бедняков царь приказал собрать сюда, на то подворье, где стоит тело (:ибо здесь скончался герцог Ганс:), и здесь его царское величество приказал накормить их и раздать денег на (помин) души герцога Ганса, потому что царь любил его от (всего) сердца, ибо, покинув своих родных и родину, он приехал сюда к царю, и за это царь любил его крепко, как собственное свое сердце. Мы сказали, что (могли) наблюсти это во многих отношениях, благодарили его царское величество от имени его датского королевского величества и (сказали), что мы доведем обо всех этих обстоятельствах до сведения его датского королевского величества, когда с Божьею помощью вернемся к его величеству. После этого он пошел обратно во дворец.

В 11 1/2 часов, когда мы сидели за обедом, к нам пришли гофмейстер Степан Васильевич и Михаил Глебович с двумя другими боярами, весьма красивыми и изящными людьми. Гофмейстер повел речь, говоря: “вот двое из слуг и близких родственников его царского величества, коих царь прислал сюда, чтобы по обычаю нашей страны держать при теле стражу”. Мы отвечали, что как царю угодно будет распорядиться, так и будет хорошо, и что мы будем сообразоваться с (его приказаньями). Он сказал далее, что и после похорон герцога Ганса царь все же прикажет некоторым боярам охранять могилу. На вопрос наш, зачем? он отвечал: затем, что как царь любил его при его жизни, так он будет любить его и после его смерти, и сказал, что таков в России порядок и обычай. Мы спросили его, сколько времени продлится такая охрана. Он отвечал: “по нашему обычаю и порядкам страны она продолжается шесть недель, но царь, без сомнения, прикажет охранять могилу герцога дольше”. Однако, то были одни пустые слова, ибо за ними ничего не последовало.

В тот день и в следующую ночь эти два боярина, вместе с четырьмя из наших дворян, держали стражу у тела.

Того же 29-го Октября, около двух часов пополудни, упомянутые бедняки были накормлены; каждый получил миску капусты, кусок сухой говядины и хлеба, а деньгами каждый одну деньгу, представляющую полтора датских скилинга; бедняки отвешивали друг другу сильные тумаки.

Кормили бедняков и в разных других местах города; (во всем) бедняков (которых кормили) было без сомнения более, чем в шесть раз больше (накормленных на подворье), и каждый из них получил свою деньгу.

В этот день приготовлены были всякие душистые снадобья и травы, а также клеенчатая простыня и первый деревянный гроб, в кои было положено (тело) покойного герцога Ганса.

30-го Октября все упомянутые бедняки и еще большее их число были снова накормлены, (причем) двое или трое (были) задавлены на улице до смерти, и мы видели потом их тела, лежавшие возле церкви Воскресения Христова. [40]

По зову дьяка Афанасия мы пришли к нему на хоры (буквально: “верхний обход кругом церкви”) ближайшей к нашему подворью церкви, называемой церковью Воскресения Христова. Тут он снова передал нам о великой скорби царя, царицы и царевны, которых не могли утешить ни патриарх, ни все архиепископы (:кои все были у них во дворце:), ни царская дума.

Он просил нас также, по приказанию царя, велеть поскорее положить тело в гроб и похоронить (герцога) по обычаю нашей страны, устроив ему богатые княжеские похороны, какие пободают королевскому сыну: нам ни в чем не будет недостатка. Мы отвечали, что вес будет сделано насколько возможно скоро, и выразили желание знать, какую церковь царь определит для его могилы. Он спросил, желаем ли мы, чтоб герцог был похоронен внутри церкви или наружи. Мы отвечали, что внутри. Тогда дьяк показал нам ниже церкви, на кладбище, несколько склепов и сказал, что в них похоронены знатные господа, (и что) царь без сомнения велит сложить такой склеп для герцога Ганса. Но так как нам было ясно, что подобная могила не будет соответствовать положению такой особы (как герцог), мы сказали, что устроим его погребение, как можно лучше, в немецкой церкви, однако, нам понадобится черного сукна и черной шелковой материи для траурных платьев, ибо в город мы не могли купить ни локтя, по той причине, что царь, в самую ночь после кончины герцога, приказал доставить во дворец все бывшее в продаже в городе черное сукно и шелковую материю.

На это дьяк отвечал, что мы ни за что не должны покупать ни малейшей (вещи) из того, что нужно, ибо царь ни за что этого не допустит, но желает сам принять на свой счет все то, что потребуется для погребения герцога Ганса. Затем нам тотчас же прислали на подворье 10 кусков черного английского сукна и вместо черной шелковой материи (:которой русские не употребляют:) несколько кусков черной китайки. Китайка делается из бумаги.

31-го Октября. В этот день (тело) герцога Ганса, цельное, невскрытое, было набальзамировано доктором Иоганном Хилькеном, врачом его царского величества, доктором Енсом Муле и лейб-медиком и цирюльником покойного герцога Ганса мейстером Давидом Шёне. (Тело) было завернуто в упомянутую клеенчатую простыню с травами, (растительным) маслом, салом и другими пахучими снадобьями, и положено в вышесказанный еловый гроб; под голову герцога (положены) две подушки, (а тело) кругом подоткнуто другими подушками, набитыми хмелем, полынью, ирисом и другими травами. Затем гроб был поставлен на означенные две лавки, и над ним устроено небо и подвешена простыня. Когда его бальзамировали, его грудь до самого подбородка была ужасно вздута, как большая подушка, причем (тело) от подбородка до пупка и ниже на ногах было ужасно темно-сине-бурого [41] (цвета), впрочем не так сильно на ногах, как на (остальном) теле, так что доктора, фельдшера и все мы чрезвычайно тому дивились.

Каждому из пяти царских докторов, находившихся при герцоге Гансе во время его болезни, а именно д-ру Касперу Фидлеру, д-ру Иоганну Хилькену, д-ру Гейнриху Шреддеру, д-ру Давиду Васмару и д-ру Христофору Рейттлингеру дано за труды по 10-ти розеноблей, доктору же Иоганну Хилькену, участвовавшему в бальзамировании тела и укладке его в гроб, дано двумя розеноблями более, чем остальным.

Аксель Браге и Христиан Голк ездили в немецкую церковь, чтоб выбрать место для могилы герцога Ганса. Тем временем дьяк прислал просить меня сойтись с ним на хорах церкви Воскресения Христова, и я пошел туда, взяв с собою Генриха Вульфа и некоторых дворян. Дьяк снова повторил нам о великой скорби царя, царицы и царевны в виду того, что мы вскрыли и набальзамировали тело герцога Ганса.

Я отвечал, что его царское величество не должен по этому поводу огорчаться, так как (вскрытия) не было, и мы даже не имели в виду (его делать). Дьяк сказал, что это очень хорошо. Затем он спросил меня, скоро ли будет похоронен герцог Ганс, ибо царю не хотелось бы, чтоб он долго стоял в доме, в виду вони. Если у нас чего не достает, то мы должны того требовать, потому что царь открыл (нам) свою казну. Мы должны требовать всего, чего у нас не достает, будь то сукно, бархат, дамаск, шелковый атлас или другая шелковая материя, золото ли, серебро, жемчуг, драгоценные камни, что бы то ни было: все будет предоставлено в наше распоряжение.

Я поблагодарил его царское величество от имени короля за его предложение. Что касается похорон, то я не мог определить для них известного срока, ибо его царское величество несколько раз приказывал нам поступать с его телом по нашим датским обычаям и устроить его светлости пышное княжеское погребение, как то на самом деле подобало, а чтоб сделать все, как следует, нужно время. Притом у нас не достает некоторого количества черного английского сукна, и мы послали в город купить его. На это он сказал, что мы ни за что не должны ничего покупать, ибо царь приказал ему доставлять нам от царя все, что нам понадобится, и если мы вопреки этому что-либо купим, и царь про то узнает, то он попадет в великую опалу, а это нам отнюдь на пользу не послужит.

Потом дьяк просил меня сообщить ему имена наших двух гонцов, отправляемых в Данию, один чрез Польшу, другой на Нарву. Я отвечал ему, что то будут двое из стремянных герцога Ганса, но что мы еще не решили, которые именно; впрочем я обещал, как только вернусь на подворье, сообщить ему их имена, что и сделал. (:(Гонцы) эти были Ерген Буров, ехавший чрез Польшу, и Генрих Мекленбург, ехавший на Нарву:). На это дьяк сказал мне, что царь хочет послать своего гонца вместе с нашими, что гонец этот будет немец и одет по-немецки, чтоб им легче проехать через Польшу. [42]

Затем дьяк спросил меня, не нужны ли нам портные, чтоб помогать работать, дабы кончить поскорее. Я отвечал, что большая часть из нас имеет при себе собственных портных, и что есть также много портных в числе драбантов. На этом мы в тот раз и расстались.

Он немедленно прислал нам несколько кусков черного английского сукна, шотландского сукна, сукна для подкладки и несколько кусков бумажного полотна, а также пятьдесят портных. Пригодное нам сукно мы оставили (:ибо в городе его нельзя было купить ни за какие деньги по той причине, что пока мы рассуждали об этом в тот вечер, как умер герцог Ганс, (и говорили) что пошлем в город купить, что нам нужно, царь немедля приказал, чтоб ему в ту же ночь были доставлены (все) находившееся в продаже в городе черное сукно и шелковая материя:), а то из присланного дьяком, что нам не потребовалось, мы отослали назад. Портных тоже отослали обратно, ибо пришли они уже поздно ночью, а ни одно из сукон не было еще раскроено.

1-го Ноября в 12 часов гофмейстер, дьяк и Микитич (Miszwittikiisten) (вероятно острота: это без сомнения намеренно искалеченное слово может с натяжкою быть переведено словами “глупая коробка”) прислали просить нас придти на двор гофмейстера и взять с собою несколько дворян (:ибо если pyccкие, имеющее ежедневное сообщение с царем, посетят дом, где кто-нибудь умер, то они в течение последующих трех дней не могут являться пред светлые очи царя:). Когда мы пришли к ним, гофмейстер в тех же почти выражениях, в каких pyccкие уже много раз в разное время говорили об этом, начал вновь повторять о великой сердечной скорби царя, царицы, царевича и царевны и о их любви к покойному герцогу Гансу, но (к этому прибавил) и много другого; сказал, что если б герцог Ганс остался жив, свадьба его состоялась бы на Рождество, и царь пожаловал бы ему более замков, крепостей, посадов, городов и дворов, чем ему первоначально было отписано; что царь постоянно имел бы его при себе во дворце. “А вы (:при этом гофмейстер указал на Генриха Вульфа и других дворян:) были бы его воеводами и ленными господами и получили бы в управление лены и имения”. Его советникам, дворянам и прочим слугам он тоже пожаловал бы в потомственное владение много прекрасных посадов, дворов, областных городов, замков и крепостей.

Затем стал говорить Афанасий и сказал, что нельзя исчислить и переименовать всю ту казну и те земли, которые пожаловал бы царь герцогу Гансу, его советникам и слугам, так что брат царя, король Христиан датский, сам увидел бы, как царь любит герцога Ганса; “но Бог”, прибавил он, “не судил, чтобы вы (:тут он указал на Генриха Вульфа и других дворян:) властвовали над теми русскими крестьянами”. [43]

Другое их поручение состояло в просьбе похоронить герцога Ганса поскорее, ибо того требовал царь. Если б герцог Ганс был ихней веры, то царь приказал бы похоронить его в кремлевской церкви, возле образа великого святого, Михаила, где лежат много великих царей и знатных бояр; теперь же мы должны поступить с его телом, как желаем, по нашим правилам и по обычаям (нашей) страны, дабы король датский не имел неосновательных причин к недовольству царем за то, что мы не увозим тела герцога в Данию, а хороним его за городом, а не в городе.

Мы отвечали, что теперь не можем везти его в Данию дальним путем — чрез Польшу, Пруссию, Германию и Голштинию, и что вследствие льдов не можем также ехать чрез Нарву, если б и довезли его до туда. К тому же, пока мы не получим ответа из Дании, мы не можем знать, желает ли его королевское величество, чтоб тело герцога (было привезено) в Данию или же оставлено здесь. Поэтому мы хотим положить его до весны в немецкой церкви: если его королевское величество захочет весною вывезти его отсюда в Данию, это будет предоставлено свободной воли его королевского величества; прикажет ли он (царь?) похоронить герцога в городе или оставить его в немецкой церкви, то и в этом случае его величество может поступить, как он желает. Мы не сомневаемся, что во всяком случае его королевское величество останется доволен и ни в каком отношении не будет осуждать за это ни его царское величество, ни нас.

Третье их дело заключалось в том, (чтобы побудить нас) — в случае если мы имеем еще какое-нибудь дело — заявить о нем теперь до, ибо в переданной уже нами верительной грамоте сказано, что по исполнении поручений, касающихся герцога Ганса, у нас будет и другое (дело), почему его царское величество и желает, чтобы мы, которых его королевское величество сам (на то) уполномочил, объявили теперь об этом нашем деле. И хотя русские повторили это два или три раза, мы все же им всякий раз отвечали: “да, у нас действительно имеется еще поручение от его королевского величества, однако мы не можем его (исполнить), прежде чем не состоится погребение нашего покойного господина; к тому же нам было бы неприлично отставить вопрос о его похоронах и заняться до его погребения другими делами”.

В заключение дьяк Афанасий просил нас не осуждать их за запрос об этом и не подумать, чтоб этим способом они хотят от нас (скорее) отделаться; спрашивали они нас затем, чтоб — в случае, если царь о том осведомится — знать, что ему отвечать. На этом мы в тот раз расстались.

Когда мы спустились с лестницы, (внизу стояли) поданные по приказанию гофмейстера большие сани с полстью из белого медведя, запряженные красивою крепкой серой лошадью; сани (эти) должны были отвезти нас домой, но мы не захотели ехать, а пошли пешком, так как двор (гофмейстера) находился у самого нашего подворья. [44]

6-го Ноября отсюда в Данию поехал гонец герцога Ганса, Ерген Буров, с гонцом его царского величества Рейнгольтом Дрейером; (Буров) вез письма к его датскому королевскому величеству о смерти покойного герцога Ганса. Нашему гонцу Ергену Бурову царь подарил один сорок соболей, один сорок куниц, бархату на одно платье дамаску на одно платье и 5 рублей, а слуге его английского сукна на одно платье.

8-го Ноября русские всегда празднуют день св. Михаила.

9-го Ноября вышесказанный еловый гроб с телом был вставлен в медный гроб, снаружи весьма хорошо обитый жестью (буквально: “вылуженный”). В медном гробу с одного конца было отверстие, чтобы вдвинуть деревянный гроб; снизу задвигалась медная дверца, которая (когда вставили деревянный гроб) была плотно забита, и затем медный гроб был снова поднят и поставлен на упомянутые лавки.

12-го Ноября, как то видели слуга мой Ерген фон Гунстет, Эрнст Пеберсак и многие другие мои люди, из Москвы, из одних ворот — ближних к нашему подворью — вывезено было десять возов трупов людей, умерших накануне и за последнюю ночь от мороза и голода. Сколько же возов должно было быть вывезено (во всем) из прочих ворот?

13-го Ноября выехал на Нарву другой гонец герцога Ганса, Гейнрих Мекленборг, с письмами к королю о смерти и погребении герцога Ганса. (Из Нарвы) он должен (был) ехать (морем) в Данию и свободно мог бы проехать, если б старая шельма (воевода) в русской Нарве не задержал его до тех пор, пока корабль не ушел; вследствие же его самоуправства, он был задержан, пока корабль не отошел, а затем был еще задержан на пять недель.

При своем отъезде из Москвы вышеназванный Генрих Мекленборг получил в подарок от царя то же, что и Ерген фон Буров.

22-го Ноября мы послали к Афанасию Михеля-толмача поговорить о колоколах (немецкой церкви), которые должны были звонить, вместе (с прочими), на похоронах герцога. Мы уже часто обсылались с ним о них, и он всякий раз давал нам обещание, что они будут доставлены в немецкую церковь. На это он велел сказать нам, что на следующий день он сам будет с нами говорить.

23-го Ноября относительно колоколов Афанасий послал нам сказать, чрез Герлофа До, что они давно уже должны были по приказанию царя быть посланы (в немецкую церковь), так как царь давно уже распорядился об этом, и (что он) весьма охотно разрешает (звон), но (что) патриарх и епископы противятся сему так упорно, что (и) поныне (еще) дело не состоялось. Но королевич Iohannes был сын великого государя и прибыл сюда к нему, совершив столь длинное путешествие. Вследствие этого царь и любил его при жизни, и ныне, после [45] его кончины, желает доказать это на деле, а потому теперь приказал во что бы то ни стало послать эти колокола, согласится ли на то духовенство или нет. Дьяк и со своей стороны обещал, что это будет сделано. Однако, он просил нас, чтобы царю не было поставлено в вину, если после погребения он прикажет вернуть эти самые колокола обратно из немецкой церкви. Одновременно дьяк велел также сказать нам чрез Герлофа До, что до него дошли слухи о частых пожарах, случающихся на нашем подворье от неосторожности слуг и (других наших) людей, ходящих вечером и ночью с огнем и со светом среди сена и соломы, которыми они набили все углы и закоулки; вследствие этого может произойти великое несчастье, особливо в виду того, что тело нашего покойного господина еще стоит на подворье. (Дьяк) просил нас принять меры для пресечения (таких беспорядков), а равно приказал осведомиться у нас, скоро ли тело покойного герцога Ганса будет предано земле, и как быть с его людьми и слугами после его похорон? По коротком времени дьяк сам будет с нами говорить; покамест же (он просит нас) подумать и затем дать ему ответ на вышеуказанные статьи.

В 12 часов нас позвали в церковь Воскресения Христова на свидание с дьяком. Мы (отправились туда). Дело его заключалось единственно в вопросе, когда будут похороны герцога Ганса, — он хочет де узнать об этом для доклада царю. Мы отвечали ему, что с Божьею помощью похороны состоятся в Четверг 25-го Ноября.

Затем, относительно небрежного обращения с огнем и светом, мы дали ответ, что лучшая против этого мера та, которую мы уже предлагали ему через приставов, а именно, чтобы многочисленные лошади, имеющиеся почти у всех слуг, конюхов и прочих простых людей и ни к чему не нужных — на них только напрасно расходуется много корму — были уведены с подворья, пожелает ли его царское величество принять их обратно или разрешить их продать. На это он отвечал, что царь подарил им этих лошадей в полную собственность, и что в их воле сохранить их или продать; захотят они сохранить этих лошадей и воспользоваться ими для путешествия отсюда, или же пожелают продать их — это будет зависеть от них самих, так как (лошади) принадлежат им.

Затем он спросил нас, не имеем ли мы заявить о чем-либо, и не требуется ли нам еще чего-нибудь для погребения покойного герцога Ганса; пусть мы теперь же об этом объявим, дабы ему не впасть в опалу у царя (:ибо царь приказал ему доставить нам все, что надобно:). Мы поблагодарили сначала его царское величество от имени его величества за все жалование и любовь, выказанные его царским величеством покойному герцогу Гансу как при его жизни, так и теперь, после его смерти, а затем и вышеназванного Афанасия за его хлопоты и усердие, (и сказали, что) доведем об этом до сведения его королевского величества, который, без сомнения, будет ему за то признателен. [46]

В настоящее время нам ни в чем нет недостатка; мы только (просим), чтобы были доставлены колокола в немецкую церковь. На это он отвечал, что они будут (посланы) немедленно, и спросил, долго ли в них будут звонить. Мы отвечали ему, что по окончании службы в церкви, в них больше звонить не будут, (и что) от доброй воли царя будет зависеть убрать их впоследствии или оставить там. На это он отвечал: “хорошо”.

Далее мы просили, чтобы, буде возможно, в Москве звонили во все колокола, когда мы будем вывозить тело, и что в таком случае мы будем всемилостивейше (sic) ходатайствовать об этом от имени его королевского величества. На это он отвечал весьма пространно, но (сущность его речи) заключалась в том, что на это не согласятся и не дозволят этого патриарх и епископы, так как герцог Ганс был не их веры, на чем мы и оставили дело.

Далее мы просили дать Александру-трубачу свободный пропуск по неотложной надобности, в Нарву и обратно, чтоб привезти сюда и продать здесь тридцать бочонков испанского вина, (принадлежащие) герцогу и находящееся в Нарве; если же этого сделать нельзя, то мы просим выдать ему опасную грамоту, по неотложной надобности, для проезда сюда с упомянутым вином, за установленные в стране прогоны.

На это он отвечал, что на месте, в Нарве, он может продать (вино) лучше и дороже, чем здесь, в Москве. Я возразил на это, что если б (он) мог продать (вино) на месте, то он давно бы отправился туда для этой продажи, но если бы он мог привезти его сюда, то он уже почти имеет здесь покупателя.

Афанасий отвечал, что он наверное знает, что если он продаст вино на месте, то продаст его дороже, чем здесь. Вдобавок, мы сами видели и испытали на себе, какая дурная и дальняя дорога от Нарвы сюда; для этого (путешествия) надо бы много лошадей. Дьяк представил и много других пространных извинений, так что мы ясно увидали, что он не хочет разрешить ему пропуска сюда с упомянутым вином. Тогда я попросил предоставить ему даровой проезд в Нарву и пристава для его сопровождения.

Он отвечал “да, охотно”, (все) будет готово, когда он того потребует — и опасная грамота, и пристав.

Мы пожелали также узнать, намерен ли царь назначить некоторых из своих князей и бояр для сопровождения, из города, тала герцога Ганса.

Он отвечал, что этого не знает, но что мы сами увидим, что царь окажет телу покойного герцога Ганса великую почесть.

В заключение мы заявили ему, что относительно людей герцога Ганса, о коих он ранее посылал нас спрашивать, мы будем говорить с ним после похорон, на что он отвечал “хорошо”, и на этом мы в тот раз расстались. [47]

24-го Ноября вышеупомянутый медный гроб вставлен в крепкий дубовый гроб и плотно заколочен и обтянут кругом черным бархатом, под днищем же обит кожею.

Гроб был окован по всем осьми ребрам серебряными позолоченными полосами, прибитыми посредством маленьких гвоздей с позолоченными головками. Сверху на гроб прибита серебряная дощечка с вырезанным на ней позолоченным распятием, под руками которого вычеканен в серебре и позолочен — с одной стороны отцовский, с другой материнский его герб. В каждом углу на крышки (находился) вычеканенный из серебра и позолоченный херувим. По бокам гроба, ниже крышки, было тоже по позолоченному херувиму, но ниже, к днищу, их не было. Под распятием, на серебряной пластинке, был вырезан его титул, год, месяц и место рождения, а именно в 1583 г., в Июне месяце, в Горслевгусе, а также его хвала. С каждой стороны гроба было по три скобы в виде крепких рукоятей, настолько больших, что за каждую из них могли ухватиться четыре руки. Бахрома, которою были обиты скобы, была позолочена, так же как и концы скоб, сидевшие в этой бахроме. Этот гроб и (его) убранство чрезвычайно понравились русским.

В тот же день рано утром мы посылали Герлофа До к Афанасию, но в то время он был во дворце; в 12 же часов он прислал нам сказать, что находится в церкви Воскресения Христова, и что если мы хотим с ним говорить, то можем туда придти. Мы опять послали к нему Герлофа До осведомиться, можем ли мы послать просить всех немецких дворян, купцов и докторов сопровождать (тело) герцога Ганса.

На это он отвечал: нет, царь сам им это прикажет, и священники и школа тоже выйдут к нам утром вовремя.

Во-вторых, мы просили позволить нам следовать с телом, для почета, через торг и затем через те ворота (:через которые мы таки провезли его:), ибо в Дании существует обычай везти для почета тела своих друзей (:умерших в областном городе:) по самым людным и широким улицам.

На это он отвечал, что нет надобности провозить тело так близко от Кремля, так как и без того народу соберется довольно, чтобы смотреть на это торжество и на его вынос.

В-третьих, мы просили отпускать к нам иногда на подворье толмача Генриха Кокерлина с тем, чтобы он сопровождал наших людей на покупки (:ибо то был хороший, благочестивый немец:); у нас (же) был всего один толмач, и мы не могли обойтись без него на подворье.

На это он отвечал, что этого нельзя, так как на подворье довольно толмачей.

(Однако) три часа спустя, он прислал к нам на подворье вышеназванного Генриха Кокерлина.

25-го Ноября, в Екатеринин день, высокорожденный князь герцог Ганс Младший шлезвиг-голштинский, сын блаженной памяти короля [48] Фредерика II, был похоронен в Poccии, в Слободе, в полумили от Москвы, в немецкой церкви. И был он похоронен почетно и пышно, насколько позволяли обстоятельства, и как будет описано ниже, — да пошлет ему Бог — и всем нам — радостное воскресение.

Когда мы уже собирались выносить тело из горницы и нести его с лестницы, чтобы поставить на колесницу, на подворье пришел сперва дьяк Афанасий и просил нас, по требованию царя, чтобы мы выставили тело в сенях, — (что) он сейчас к нам будет и простится с телом (буквально “пожелает телу спокойной ночи”).

Около часа спустя, царь прибыл к нам на подворье с большою толпой бояр. Взойдя на лестницу и вступив в двери сеней, он начал горько плакать (:духовника его со святою водой при нем не было:). И как он вошел в двери сеней, мы приказали снять с гроба бархатный покров и полог. Тогда он подошел ко гробу и долго стоял и смотрел на гроб и от волнения не мог говорить. Наконец он спросил нас, куда обращена голова. Мы указали ему. Тут он стал горько плакать, и прошло долгое время, прежде чем он мог от плача начать говорить. Наконец, когда он пришел несколько в себя, он стал говорить нам: “ах, герцог Ганс, свет мой и утешение мое! по грехам нашим не могли мы сохранить его! Я надеялся, что он будет мне покорным сыном и радостью, и (я) любил его, как собственного сына, а теперь я в сердечной печали и томлении и умираю из-за него”. И он указал на обе свои перси, сперва на правую, говоря: “здесь лежит герцог Ганс, королевич, так дорог он был мне”, потом на левую, говоря: “здесь лежит мой сын”. И царь от плача едва мог выговаривать слова.

Мы сказали, что если б Бог пощадил жизнь его княжеской светлости, его царское величество убедился бы, что его княжеская милость с полным усердием и покорностью подчинялся бы желаниям его царского величества и был бы ему послушным сыном; но так как Богу не угодно было продлить его жизнь, то его царскому величеству не остается ничего лучшего, как подчиниться воле Божией, вооружиться терпением и утешиться. На это он отвечал: “да, я уверен, что герцог Ганс был бы мне желанным сыном, и тем сильнее ныне печаль моя о нем! Ах, да утешит меня Бог!” и затем (царь) снова обратился (в сторону) гроба, отошел (от нас), стал у изголовья и начал молча плакать, но при этом шевелил губами, только не было слышно (слов). Постояв так немного и поговорив с самим собою, он снял шапку, три раза поклонился телу до земли и простился с ним, а нас попросил приступить к нашему делу. Тогда мы приказали нести тело с лестницы к колеснице, стоявшей у ворот, а он, плача, последовал сзади, между двумя ведшими его боярами.

Пока мы устанавливали тело на колесницу, царь послал Михеля-толмача за одним из наших дворян, Иоганом Лоде. (:То был [49] лифляндский дворянин, сидевший в заключении на подворье в своей комнате; тотчас после похорон, его должны были судить полевым судом за то, что три или четыре дня тому назад, в ночное время, после расстановки караулов, он пырнул (другого) по близости тела (герцога):). Царь велел позвать Лоде (сказав, что) он хочет его видеть. Пока мы устанавливали тело на колесницу, царь все стоял за нами во дворе. Подойдя к царю, вышеназванный Иоганн Лоде упал перед ним на колени, и как царь увидал его, то отозвал нас к себе назад и сказал: “я слышал, что вы держите в заключении одного дворянина, имеющего быть судимым за то, что он ударил другого ножом”.

Мы отвечали: “да, он сидит связанный в своем помещении”. На это царь сказал: “не делайте ему зла, я простил его”.

Мы возразили, что по нашим законам он за такое дело подлежит смертной казни, но что если его царское величество желает и приказывает, чтобы он был прощен, то так и будет сделано для его царского величества.

Он сказал: “да, ничего с ним не делайте, я его помиловал”.

Мы сказали: “да, так и будет”.

После этого царь велел вышеназванному Иоганну Лоде идти к носилкам и помогать, в чем нужно, что (Лоде) и исполнил.

Когда (погребальное шествие) двинулось, царь последовал сзади по улице, (идя как описано выше) до поворота в Кремль. Тут мы должны были снова остановиться с телом. Царь подошел к колеснице сбоку, и с ним подошло столько из его бояр, сколько их могло силою протиснуться к погребальной колеснице. Тут царь опять снял шапку и, поклонившись три раза до земли в сторону колесницы, простился с телом; то же самое сделали и его бояре. Затем царь сел в свои сани и поехал во дворец, а все его знатнейшие бояре и князья по его приказанию проводили тело до немецкой церкви, вступили в церковь (:сколько их только могло поместиться:) и пробыли там до самого окончания служения и всей (церемонии). В церкви была невообразимая давка, (в особенности) когда входили в нее и выходили.

Три знамени, которые несли перед телом, стояли во время служения на хорах, а затем простояли там еще четыре дня, (после чего) мы съездили в немецкую церковь и повысили их (все) на одном и том же уровне, над самою могилой. Небо, которое несли над телом, тоже поставили на хоры, где оно простояло столько же (сколько и знамена). Когда же мы повесили над могилою знамена, то поместили на ней и небо, (положив его) на раму, сделанную наподобие влуток дверей. (Рама) была толщиною в добрый дюйм; небо было прибито к ней маленькими гвоздями.

В тот день как хоронили покойного герцога Ганса, перед ним шли: сначала школьный учитель, оба священника немецкого города Слободы и тридцать учеников, затем шли собственные наши священники, мейстер Ганс Лунд и г-н Иордан с четырьмя псаломщиками. Из [50] учеников большие получили каждый по четыре, а малые каждый по три локтя черного сукна. Двум немецким слободским священникам отдано сукно, которым был обит алтарь и престол; вдобавок каждому из них дано по 12-ти талеров; псаломщику, он же школьный учитель, дано 10 талеров; г-ну Иордану, причащавшему покойного герцога перед смертью (:ибо придворный проповедник покойного герцога Ганса м. Ганс Лунд был болен и пролежал долгое время в постели:) дано шесть талеров и траурное одеяние; вышеназванному м. Гансу Лунду тоже подарено траурное одеяние. В немецкую церковь пожертвовано 400 талеров и двенадцать больших восковых свечей, из тех, что несли перед телом покойного герцога Ганса, а кроме того две большие восковые свечи, стоявшие на алтаре.

За упомянутыми двумя священниками ехал верхом литаврщик; литавры его были обтянуты черным сукном. За ним ехали трубачи с черными флажками на трубах. За ними ехали дворяне герцога Ганса, вынесшие тело и балдахин. За ними шел гофшенк Ганс Ерген, неся прапор (знамя с косицами) с голштинским гербом на обеих сторонах. За ним Монс Годше и Лауриц Груббе вели одну из верховых лошадей герцога Ганса, всю покрытую, с головы до самых копыт, черным сукном, с голштинским гербом на левом бедре и с полным гербом герцога Ганса на правом. За ними шел камер-юнкер герцога Ганса Роберт Анструт и нес черный прапор с шлезвигским гербом на одной стороне и с полным гербом на другой. За ним Тромгольдт Лодт и Давид Стехов вели другую верховую лошадь герцога, покрытую, подобно первой, черным английским сукном, с полным гербом на правом бедре и со шлезвигским на левом. За ними шел маршал герцога Герлоф Неттельгорст и нес третий черный прапор с полным гербом на обеих сторонах. За ними Иоганнес фон Вертенберг, швейцарец, и Лаксман Гюльденстиерне вели третью верховую лошадь (герцога), покрытую, как и первые две, черным английским сукном и с полным гербом на обеих сторонах. После них шталмейстер Иоганн Лод и кюхенмейстер Матфей Кнудсен вели собственную верховую лошадь (герцога). И как первые три были покрыты черным английским сукном, так эта была покрыта черным бархатом с крестом из белого атласа во всю длину и ширину покрывала и без гербов. За ними следовала колесница с телом, запряженная шестью серыми лошадьми. Все они были, так же как и прочие, покрыты черным сукном; сукно покрывало на лошади всю сбрую, постромки выходили наружу сквозь сукно сзади лошади, а поводья у середины шеи.

Погребальная колесница с дышлом и всеми принадлежностями была сплошь зачернена; на колеснице было черное бархатное покрывало с белым атласным крестом во всю его длину и ширину, спускавшееся с обеих сторон, а также спереди и сзади, до осей. [51].

Первыми за телом ехали верхом обергофмейстер Аксель Гюльденстиерне, Аксель Браге и Христиан Голк. За ними ехали унтер-гофмейстер Генрих Вульф и секретарь доктор Георг Вебер. За ними следовало более 60-ти-80-ти саней, битком набитых русскими боярами, и кроме того 3000 стрельцов. Собственно, русские утверждали, что (стрельцов было) более 9000, но на самом деле их не было более, чем указано. Упомянутые бояре провожали тело до места погребения. Все бояре присутствовали также в церкви до погребения тела и до окончания всей (церемонии).

[На отдельном листке написана нижеследующая вставка:]

[52]

[:Продолжение текста:]

Алтарь, престол на алтаре и кафедра были обтянуты черным английским сукном.

Над лестницею, спускающейся в могилу, положены были крепкие доски, на которых было разостлано черное сукно, и стояли в течение проповеди носилки с телом. Носилки под гробом были также покрыты английским сукном. Двадцать четыре человека — мальчика и взрослых — из дворян герцога Ганса несли 24 больниих зачерненных восковых свечи, повязанных черною тканью; шли они по бокам колесницы по двенадцати человек с каждой стороны; на двенадцати свечах был его отцовский герб, на двенадцати остальных его материнский герб. Гербы его, отцовский и материнский, были также и на тех двух восковых свечах, которые поставили на алтарь.

Драбанты и стрельцы герцога Ганса, с остриями алебард, обращенными книзу, шли по бокам колесницы в равном количестве с каждой стороны (:не принимая в расчет тех, кои несли свечи:).

Двадцать четыре дворянина и гонца выносили тело.

Лакей герцога Ганса бежал у колесницы.

Немецкие дворяне, воины и купцы, как московские, так и из Немецкой слободы, присоединились к нам частью в городе, частью за городом, и провожали тело до места погребения.

Множество немецких дам, девиц и горожанок тоже встретили (нас) частью вне церкви, частью в церкви.

Вышеупомянутые слободские немцы, как дворяне, так и недворяне, несказанно горевали по случаю смерти герцога, ибо они ждали от герцога Ганса великого утешения и помощи в их бедственном положении.

Дворяне, снесшие на подворье тело на колесницу, сели на своих лошадей и поехали впереди тех, что несли знамена.

Когда (все) в церкви окончилось, лошадей повели за советниками, а колесница поехала вслед за лошадьми. Дворяне и все прочие люди ехали верхом впереди советников.

27-го Ноября Афанасий сказал нам, что от смоленского воеводы пришла грамота, что гонец наш Ерген Буров, который должен был ехать в Данию чрез Польшу, доехал только до Орши на польской границе, где он был задержан, так же как и царский гонец Рейнгольт Дрейер. Ехать чрез Польшу им не позволили, и они должны были вернуться назад; теперь они стоят в Смоленске. На это мы отвечали ему, что мы немедленно, на другой же день, пошлем другого гонца с находившимся у нас письмом короля датского к королю польскому. Мы выразили надежду, что гонцу его [53] царского величества и нашему разрешат проезд, когда оршевский губернатор увидит высочайшее письмо его королевского величества. Эта (мысль) очень понравилась дьяку. На этом мы в тот раз и расстались.

29-го Ноября Афанасий послал к нам Михеля-толмача звать нас (нa свиданье) с ним на хоры церкви Воскресения; однако, если нам затруднительно придти к нему туда, то он сам придет к нам на следующий день на подворье, (сегодня же) он этого сделать не смеет в виду недавней смерти и выноса герцога Ганса.

Принимая в соображение, что сперва мы состояли на службе при герцоге, а что в настоящее время мы являемся королевскими послами, мы послали сказать Афанасию, что так как время уже клонится к вечеру и притом на хорах слишком холодно, чтоб вести переговоры, то мы будем ожидать его на следующий день к себе.

30-го Ноября в 11 часов пришел к нам в наше помещение Афанасий. У него было (следующее) дело: так как ранее, на дворе гофмейстера, мы дали понять, что имеем еще поручения от его королевского величества, то он просит нас передать их письменно. Мы отвечали, что инструкция нам этого не предписывает, но что когда мы будем иметь аудиенцию, то сообщим о том устно. Далее он просил нас, что если мы имеем что-нибудь передать, то пусть заявим об этом. Мы отвечали, что не имеем ничего другого заявить ему, как только просить его исходатайствовать разрешения его царского величества для людей герцога остаться здесь до возвращения из Дании обратного гонца. Он отвечал, что дело зависит от нас, и что бы мы по этому предмету не сделали, царь охотно на то согласится. На том мы в этот раз расстались.

2-го Декабря Генрих-профос поехал к королю польскому с письмом от короля датского о свободном нашем пропуске через Польшу.

6-го Декабря, в день св. Николая, колокола, монахи и священники были очень заняты. В прошлую ночь, сегодня днем и в последующую ночь они (так) звонили, шумели и пели, что — не сомневаюсь в том — лишили св. Николая сна и покоя.

9-го Декабря, когда минуло шесть недель с того дня, как Бог призвал (к Себе) герцога Ганса, царь велел раздать бедным, на помин души покойного герцога Ганса, более 5000 талеров.

11-го Декабря пришел к нам дьяк Афанасий и сказал, что завтра утром мы отправимся (во дворец), и нам дана будет аудиенция; он научил нас также относительно нашего поезда и других статей, так (научил), что мы не должны начинать нашей речи и поклона сызнова, как новоприбывшие, и сказал, что царь сначала спросит нас о здоровье, мы ответим ему, и затем нас проведут, с некоторыми думными людьми, в одну сводчатую комнату, как это и произошло на самом деле. [54]

12-го Декабря нас повезли во дворец, и мы имели аудиенцию, как сказано выше и как подробно описано в нашем русском путешествии (вероятно другой отчет — о всех подробностях посольства. Документа этого в Копенгагенском государственном архиве не сохранилось.)

[За этими словами следует несколько строк, помеченных 30-м Декабря и потом зачеркнутых; строки эти приведены в подлинном дневнике ниже, под тем же числом, а вслед за зачеркнутым словом помещено следующее подробное описание аудиенции. Из этого можно заключить, что первоначальное намерение ограничиться описанием в “русском путешествии” изменено].

Лишь в 11 часов царь послал за нами трое саней и одного из своих стремянных, ехавшего верхом перед санями. Сани; присланные за мною, обиты были внутри алым травчатым бархатом, и в них лежала полсть из собольего меха, на которой я имел сидеть. В сани впряжена была одна лошадь; хомут ее был увешан сороком соболей. Сани Акселя Браге были обтянуты зеленым ненастоящим бархатом, в них лежал мех из куньих (хвостов); в сани впряжена была одна лошадь; на хомуте ее висело шесть лисьих хвостов. Сани Христиана Голка были убраны так же, как сани Акселя Браге. В 12 часов к нам явились оба наши пристава, князь Семен и Ерген...(в подлиннике пробел для фамилии) и пригласили ехать во дворец, чтобы видеть светлые очи его царского величества. Затем мы поехали — князь Семен с правой стороны, Аксель Браге с левой, а я посредине.

Ерген...(в подлиннике пробел для фамилии) и Христиан Голк ехали сзади, каждый в своих санях и тоже рядом. Впереди наших саней ехали: во-первых 30 русских дворян; затем Герлоф До, Оге Браге, Клаус Бильде и Стенсон; за ними Лаксман Гюльденстиерне, Монс Годше и Ерген Кос; за ними Годше Линденау, Яков Габриельсен, Oге Брун; затем доктор Мецнер и толмач Нильс. Прибыв в Кремль, мы подъехали к лестнице, ведущей в покои его царского величества. У дверей первых сеней нас встретили двое старых, седых как лунь (буквально “седых как поросята”) бояр и приветствовали от имени царя. Во вторых сенях, смежных с палатою, где находился царь, встретило нас также двое стариков: эти приветствовали нас от имени царевича и ввели нас в палату со сводами, где сидели царь, его сын и множество его думных людей (:в этой же палате нам дана была и первая аудиенция:). Войдя в палату, мы поклонились сначала царю, потом царевичу, после чего дьяк Афанасий начал делать доклад царю (относительно того), зачем мы явились, и (сказал), что мы просим ответа на первое наше дело (:но на самом деле мы не просили ответа на первое дело, а желали говорить о другом поручении его королевского величества, именно относительно Лапландии:). Но царь [55] не хотел, чтобы другие его бояре знали об этом деле (:как о том сообщил нам накануне дьяк Афанасий:). Когда дьяк кончил, царь обратился к нам и сказал: “Аксель Гюльденстиерне, Аксель Браге, Христиан Голк, как вы поживаете, здоровы ли вы?”. Мы отвечали, что благодаря Богу и его царскому величеству, живем мы хорошо и молим всемогущего Бога надолго уберечь и сохранить в здравии, благоденствии и счастливом царствовании его царское величество и сына его царского величества. Далее царь спросил таким же манером наших дворян, как они себя чувствуют, здоровы ли и как поживают? Дворяне отвечали так же, как и мы. Затем и царевич спросил нас, как и в первый раз (царь), (назвав) каждого из нас по имени, на что мы также отвечали, что благодаря Богу и его царскому величеству нам живется хорошо, и (что мы) молим всемогущего Бога надолго сохранить ему жизнь, здоровье и счастливое царствование. Он таким же образом спросил сызнова и наших дворян, которые отвечали так же, как и мы. Затем он попросил нас всех, как послов, так и дворян, сесть на лавки, что мы и сделали. После того как мы посидели немного, он сказал нам чрез дьяка Афанасия, что теперь, после того как мы видели его светлые очи, четыре его боярина, великий гофмейстер Степан Васильевич Годунов, князь Михаил Канданукович Черкасский, Иван Михайлович Бутурлин и дьяк Афанасий Иванович Власьев дадут нам, по его приказанию, ответ на наши поручения. (Затем) они провели нас в другую сводчатую комнату, и там мы имели с ними беседу о Лапландии. После двухчасовых переговоров царские бояре встали и объявили нам, что пойдут к его царскому величеству, передадут ему нашу верительную грамоту и сообщат о нашем деле. Затем дьяк тотчас вернулся, сказал, что они передали это его царскому величеству, что мы можем ехать обратно, и что мы подучим ответ без промедления. Затем наши вышеупомянутые два пристава повезли нас назад, в наше помещение, в том же самом порядке, в каком мы приехали.

14-го Декабря Афанасий послал просить Герлофа До придти к нему в церковь Воскресения. Когда тот пришел, Афанасий объяснил ему в пространных выражениях, что царь желает, чтобы мы одновременно передали все наши поручения, и что мы одновременно получим на них ответ (:и хотя дьяк не приказывал Герлофу До передать нам это, однако (очевидно) говорил он ему с тем, чтобы мы о том узнали, так как он не (мог) сомневаться, что и без его приказания Герлоф До передаст нам свой разговор с ним:).

20-го Декабря приходил к нам на подворье Афанасий и говорил с Акселем Браге и Христианом Голком (:ибо я в то время лежал больной:). Во-первых дьяк просил нас сообщить (сразу) и передать письменно все наши поручения, (обещая) что мы без промедления получим на них письменный (же) ответ. На это они отвечали, что нам поручено только вести переговоры о двух статьях: во-первых о [56] Лапландии, во-вторых о некоторых купеческих дедах. Затем он просил нас объясниться и показать ему на географической карте, до которых мест думаем мы требовать уступки Лапландии и где хотим провести границу; при этом он спросил, не желаем ли мы получить и Колу. На это Браге и Голк отвечали, что его датское величество полагает, что вся Лапландия по справедливости принадлежит норвежской короне, но что в виду нового начавшегося свойства и дружбы, которая ныне гораздо крепче, чем когда-нибудь, его королевское величество уступает южную половину, а за собою удерживает только северную. При этом послы показали дьяку черту, проведенную на карте. На это он отвечал, что мы много ссылаемся на вышесказанные свойство и дружбу, но из-за этого король датский и не должен бы требовать царской земли. На это они отвечали, что король ничего от царя не требует, что он, напротив, готов уступить много своего, (лишь бы) ему знать границу между царскими (владениями) и своими. На это он отвечал, что не может прочесть и понять имена на карте, а потому просит, чтобы все речки, где должна пройти граница, были названы от места до места, как они зовутся (на самом деле). Он спросил их также, слышали ли они о тех деньгах, которые Эске Брок и Карл Брюске предлагали царю от имени короля датского? На это Аксель Браге и Христиан Голк отвечали: “да, об этих деньгах им хорошо известно; предложены они его царскому величеству за то, что он мог построить в областных городах и посадах, и за устроение края в других отношениях, но (у короля) отнюдь не было в мыслях предлагать ему деньги за самую (Лапландию)”.

Затем (дьяк) пожелал узнать, сколько понадобится саней под рухлядь герцога, кто из людей с нею поедет, и скоро ли она должна быть отправлена. На это советники отвечали, что они не знают точно, сколько поедет людей и сколько нужно саней, ибо я, который об этом знаю, болен.

Затем дьяк спросил у них, продолжается ли, после смерти герцога Ганса, (уплата) жалованья драбантам, на что они отвечали: “да, жалование им производится впредь до получения нами (новых приказами) от его королевского величества”.

Затем послы просили Афанасия дозволить попечителям немецкой церкви в Слободе принять 400 талеров, подаренные церкви за могилу герцога Ганса, ибо они извинялись, что не смеют принять (этих денег) без разрешения дьяка. Он отвечал на это: да, они могут принять их, ибо он этого им не запрещал.

22-го Декабря приходил к нам толмач Михаил и просил нас сообщить ему имена (всех) речек, от места до места, по которым мы хотели бы провести границу чрез Лапландию. На это мы отвечали, что мы не можем назвать ему других имен кроме тех, которыми (речки) названы на карте, и показали ему эту карту. Тогда он сам выписал из карты имена и с тем ушел. [57]

К вечеру, в то время как мы собирались идти ужинать, Михаил-толмач пришел к нам снова и просил нас одолжить вышеупомянутую карту дьяку, чтоб он сам мог ознакомиться с (именами) речек, ибо по названиям, списанным Михаилом, он опознаться не может. Мы согласились и послали ему вышеупомянутую карту.

23-го Декабря Михаил-толмач принес нам обратно карту и сказал, что у него с дьяком вышло разногласие относительно черт, проведенных на карте, а именно тех, что должны составить границу так, чтобы Кола пришлась на сторону царя. Когда мы объяснили ему значение всех черт на карте, он сказал: “хорошо” и снова взял с собою карту, сказав, что пойдет к дьяку и все ему объяснит.

24-го Декабря рано утром он явился снова, принес с собою карту и передал ее Акселю Гюльденстиерне.

30-го Декабря, по свидетельству Эрнста Пеберсака, из Москвы, чрез ближайшие к нему ворота, вывезено десять возов трупов людей, замерзших, а частью умерших от голода. Сколько же было вывезено (во всем) из остальных ворот?

1603 г. 12-го Января мы были приглашены чрез князя Симеона ехать завтра (во дворец), чтобы увидеть царевы светлые очи.

13-го Января в 11 часов к нам приехал верхом один из царских стремянных и привел с собою трое запряженных саней, в которых мы должны были ехать (во дворец). В моих санях, обитых внутри алым травчатым бархатом, была соболья полсть, а на хомуте у моей лошади висел один сорок соболей. У лошадей же прочих (послов) были лисьи хвосты.

16-го Января у нас на подворье был Афанасий. У меня болела нога, и я лежал. Говорили с ним Аксель Браге и Христиан Голк; переговоры с ним занесены в наше русское путешествие.

23-го Января царь прислал к нам на подворье одного (из) своих бояр и одного дьяка — по имени Меньшово (?) - Семенова и Андрея Иванова; они привезли нам царские поминки. Аксель Гюльденстиерне получил кусок парчи с большими алыми бархатными цветами, в 10 с половиною и полторы четверти зеландских локтя, кусок алого и желтого золотного Дамаска в 8 1/2 зеландских локтя с 1/4; кусок алого и белого персидского травчатого дамаска в 8 1/4 локтя; кусок черного и белого травчатого армянского камлота в 8 1/2 з. локтя; кусок травчатой серебряной парчи с зелеными цветами, в 10 локтей и 1 1/2 четверти. Кроме того: зеленый персидский парчовый кафтан с рисунками, соболей — три сорока, черных лисиц — две штуки, мех из лисьих шкур для шубы (буквально “для широкого кафтана”), окрашенный в красно-бурый цвет.

Аксель Браге и Христиан Голк получили (всего) по стольку же, но не все было одинакового цвета. [58]

Герлоф До, Отте Браге, Ерген Кос, Лаксман Гюльденстиерне Клаус Бильде и Монс Годше получили также в подарок — одни соболей другие и соболей, и куниц, и шелковую материю.

Их люди, парни и слуги и вообще все люди, которые ехали с ними сухим путем в Данию, были пожалованы — одни соболями, другие куницами, иные дамаском и деньгами, иные бархатом и дамаском некоторые тонким сукном и деньгами. Ни один поваренок не был позабыт, всякий получил подарок. Нас и всех вышеупомянутых дворян отдарили за те подарки, которые мы поднесли царю и его сыну (:раньше на первой аудиенции:).

24-го Января царь прислал нам на подворье, с князем Симеоном и с Иваном, племянником дьяка по брату, три больших рыбы, называемых по-русски белуга, а по-немецки Weissfisch; (из них) одна была длиною в 6 3/4 зеландских локтя, другая в 5 3/4, третья в 5 1/8 локтя. Большая была втрое толще плотного человека; прочие (же) две были не так толсты. Рот у них находится под горлом, как у акулы, хвост тоже акулий.

Сверх того царь прислал нам:

три свежих осетра;

пять севрюг;

десять свежих казанских лососей;

десять свежих карельских лососей;

пять свежих семог, т. е. холмогорских лососей;

40 стерлядей. — Эта порода имеет длинный нос, твердый как у меч-рыбы, впрочем не столь длинный; рот у них сидит под горлом; длиною она локтя в три; кожа ее более шероховата, чем у акулы;

50 судаков;

50 больших щук.

Прислал он нам также:

Романеи три штофкена или 12 поттов;

Водки — 4 потта;

Меду — четыре ведра или 48 поттов;

Доброго пива 11 ведер или 132 потта.

Кроме того прислано в погреб:

Пива восемь бочек;

Меду две бочки;

Водки 1/8 бочки.

При этом царь велел нам сказать, что сегодня именины его дочери, царевны, и что поэтому он посылает нам упомянутое жалование и просит нас быть в ее честь веселыми и радостными и напиться пьяными, чтобы нам было весело; он просил нас, чтобы мы посылали за чем хотим в его погреб, нам будет все охотно отпущено. Сам он, со всеми своими боярами и жителями Москвы, сделает то же самое; — каковое его желание и было нами исполнено. [59]

Вышеупомянутый Андрей Иванов явился к нам на подворье с жалованьем его царского величества, состоявшим из 10-ти сороков соболей и 5000 белок. Подарок этот царь сделал ему в возмещение на рухлядь, отнятую у него и его спутников 27 лет тому назад воеводою русской Нарвы; однако, он, Андрей Иванов, не имел на то никаких доказательств, но его царское величество подарил ему это ради его королевского величества.

Сын его Ганс Гесс получил сорок соболей (и) сорок куниц.

Ювелир получил в подарок....(пробел в подлиннике).

1-го Февраля от нас из Москвы уехал Герлоф До и быстро (направился) в Данию сухим путем; никто не должен был знать, в чем заключается его поручение, но послан он был царем (абзац этот вписан впоследствии на поле, кажется рукою самого же Гюльденстиерне).

В ночь с 4-го на 5-ое Февраля, в 12 часов, четыре часа спустя после того, как я лег в постель, пришел ко мне Михаил-толмач и передал желанье царя, чтобы завтра в полдень все три посла явились во дворец видеть царские светлые очи и иметь аудиенцию, причем Аксель Браге и Христиан Голк одновременно получат и отпуск. При этом он также сказал Акселю Гюльденстиерне, что допускать кого-либо на аудиенцию в субботу здесь не в обычай, но что, так как у его царского величества много дела по посвящению одного епископа, а послы спешат своим отпуском, то он дарует нам аудиенцию в субботу.

5-го Февраля в полдень к нам приехал верхом один из царских стремянных и привез те самые сани, в которых нас уже несколько раз возили во дворец, и с тем же убранством, как во все прежние разы. Всех трех послов повез ихний пристав князь Симеон Никитович Крапоткин. Ехал он впереди с Акселем Гюльденстиерне; сзади ехали Аксель Браге и Христиан Голк; впереди ехало верхом 24 русских; за ними пять посольских дворян: Отто Браге. Клаус Бильде, Ерген Кос, Монс Годше и Лаксман Гюльденстиерне и доктор Ленгардт Метцнер.

Когда послы взошли на наружное крыльцо, (ведшее) к царской палате, их встретили там двое старых бояр и приветствовали от имени царя; в сенях же, смежных с царскою палатой, встретили и приветствовали их от имени царевича двое других старых бояр, и (затем) все четыре боярина с вышеупомянутым князем Симеоном сопровождали их в царскую палату. И когда, вошедши в царскую палату, они справили поклон, сначала царь, потом царевич спросили у них, а затем у вышеназванных дворян, как они поживают, здоровы ли, получают ли все нужное, и нет ли у них в чем [60] недостатка. (Они) всякий раз отвечали, что благодаря Богу и его царскому величеству, живется им хорошо, что они здоровы, получают все нужное, ни в чем недостатка не испытывают и молят всемогущего Бога надолго сохранить его царское величество с сыном его царского величества, царевичем, в добром здоровье послать ему продолжительное и счастливое царствование. Затем он попросил как послов, так и дворян, сесть на лавку, что они и сделали. После того, как они посидели немного (:тем временем царь, подозвав к себе Афанасия, разговаривал с ним:), Афанасий подозвал послов и дворян со скамьи. Они подошли и стали на полу (на помосте, где стоял престол?). Тогда царь велел дьяку Aфанасию сказать им чрез Михаила-толмача следующее: “Ведомо вам, господам послам, что брат мой король Христиан оказал мне великую любовь, прислав сюда ко мне брата своего герцога Ганса (:и он велел сказать весь его титул:). (Герцог) был мне очень дорог, но за грехи наши ему не суждено было жить с нами и тем вполне закрепить нашу дружбу. Впрочем, дружба эта между братом моим королем Христианом и мною из-за этого не прекратится, ибо я буду поддерживать с ним дружбу мимо всех остальных государей и властителей. Вместе с герцогом Гансом брат мой король Христиан прислал сюда и вас для некоторых дел относительно границы Лапландии в Норвегии; и я приказал моим думным людям а, b, с, d, говорить с вами об этих лапландских делах и велел дьяку моему Афанасию дать вам ответ. И вы получите от меня грамоту к брату моему королю Христиану”.

Затем он велел подозвать (к себе) Акселя Браге и Христиана Голка и сказал: “вот вам грамота к брату моему королю Христиану”, а дьяк Афанасий передал им эту грамоту. Далее, как царь, так и царевич, просили их передать его брату королю Христиану много приветствий (буквально “много добрых ночей”) и сказать, что они молят Бога надолго сохранить его королевское величество бодрым и здоровым и даровать ему счастливое царствование, причем король держал бы дружбу с царем мимо всех прочих властителей и государей. Вышеупомянутые двое послов отвечали, что когда они, Бог даст, вернутся в Данию, то согласно приказанию его царского величества, доведут о том до сведения его королевского величества. Они поблагодарили также царя за его жалование, за все оказанные им почести и добрый (прием) и (сказали, что) не преминут прославить оные перед его королевским величеством, когда Бог даст вернутся в Данию. Тут он протянул вышеназванным послам руку, и они, отошедши, стали на прежнее свое место, где стояли сначала. Далее он подозвал к себе дворян и тоже протянул им руку, но Акселю Гюльденстиерне руки не протянул, в виду того, что последний не уезжал с двумя прочими послами, а оставался в Москве, с людьми [61] герцога, впредь до получения приказаний из Дании. И когда царь, а равно царевич, протянули руку дворянам, он велел сказать послам, что дошлет им на подворье свое жалованье съестными припасами и всякого пода напитками. Затем послы и их дворяне сошли к своим саням и поехали назад на подворье.

Часа через два к послам явились два сына боярских; они привезли одно ведро (:12 поттов водки:) и....(пробел в подлиннике) ведер меда вишневого и....(пробел в подлиннике).

Кроме того они привезли две белуги или по-немецки белых рыбы, из коих каждая была длиною около пяти зеландких локтей, два порядочных осетра, две севрюги, три холмогорских лосося, шесть казанских лососей, шесть корельских лососей, десять сигов, десять больших щук, двадцать порядочных щук, двадцать судаков, двадцать стерлядей и десять лещей. Мы выразили было желание подарить нашему приставу, упомянутому князю Симеону, одну из означенных двух белуг, но он извинился (объяснив), что не смеет принять и ни за какие деньги не примет ее, но при этом велел нам сказать, что если сами мы не будем ее есть, то пусть (уезжающие) послы возьмут ее с собою в Польшу и там подарят ее (русским), — ибо это царское жалование. Однако, до того, одну из присланных нам ранеe белуг он от нас принял и оставил у себя.

8-го Февраля выехал в Нарву Фромгольт Хэде с 54-мя людьми покойного герцога Ганса и его рухлядью, с тем чтобы там ожидать дальнейших распоряжений его датского королевского величества.

9-го Февраля один из наших дворян, Швейцарец Иоганнес Виртенберг, и слуга доктора Леонгарда Метцнера по имени Иоганн, выехав с немецким толмачом в поле, за город, наехали дорогою на три воза мертвых тел (:их было двенадцать, люди эти умерли от голоду и холоду:); русские везли их хоронить. Иоганнес Виртенберг и слуга доктора Метцнера поехали за ними, чтобы посмотреть, как их будут хоронить. Достигнув места, где должны были похоронить этих мертвых, (датчане увидали) выкопанную в земле большую, глубокую яму около двадцати локтей длины, двадцати локтей ширины и двенадцати глубины. Кругом (этой) могилы был поставлен дощатый забор, чтобы собаки и волки не могли добраться до мертвых. Вышеупомянутый Иоганнес Виртенберг спросил у русских, живущих при той могиле, сколько сброшено в эту яму или могилу? (:ибо есть особые люди, назначенные на то, чтобы разъезжать по городу и отыскивать на улицах умерших от чумы, мороза или голода; они должны вывозить их к упомянутым могилам, а там, у тех могил, куда их сбрасывают, живут другие приказные люди, которые должны принимать мертвых, смывать с них грязь, одевать и хоронить их; есть также писарь, записывающей, сколько каждый день мертвых вывозится и хоронится:). (Русские) отвечали, что [62] с Рождества в вышеупомянутую яму сброшено 3070 человек, не считая тех двенадцати, что вывезены теперь, и (при этом) указанная яма не была еще наполнена до половины. Далее вышеназванный Виртенберг спросил вышеозначенных русских, много ли было похоронено до Рождества? Они отвечали, что от св. Михаила до Рождества похоронено за другими воротами 50000 человек, умерших от голода и мороза. Тогда упомянутый Виртенберг с указанным его спутником поехали к той яме, что была за другими воротами, и нашли ее. Она была уже полна и закрыта. На вопрос его, сколько в этой могиле могло быть похоронено человек, жившие при той могиле русские тоже отвечали, что в ней похоронено 50000 человек. По пути домой Виртенберг и его спутник встретили 16 саней, везших за город полотно для облачения мертвых. Полотно это посылает царица.

Вернувшись, Иоганнес Виртенберг сообщил обо всем этом Акселю Гюльденстиерне, Акселю Браге и Христену Голку.

Хоронят этих мертвых следующим образом:

Как мертвых привезут к могиле, их принимают живущие там приказные и обмывают чисто начисто.

Затем их одевают в полотно, жертвуемое царицею, причем всякая нога облекается особо, — не так, как в Дании, где все (тело) зашивается (в общий саван). Далее каждому надевают на ноги пару русских красных башмаков, и на полотне, снаружи, против лба, пришивается записка по-русски нижеследующего содержания: “Иисус Христос, святой Николай, молите Бога, чтобы Он принял этого (:мужчину или женщину:)”.

Наконец мертвого спускают в могилу по двум или трем длинным наклонно поставленным балкам, по коим он скользить вниз. Стоящий внизу сильный парень принимает его, бросает на других мертвых и старается уложить его между ними поплотнее. Затем (покойник) со своею надписью на лбу отправляется к св. Николаю.

15-го Февраля отправились из Москвы в Данию, сухим путем, двое из наших послов (:Аксель Браге и Христиан Голк:). Что касается третьего посла, Акселя Гюльденстиерне, то он остался в Москве с людьми бл. п. герцога Ганса, так как он был обергофмейстером бл. п. герцога Ганса. Тем не менее, он со всеми дворянами бл. п. герцога Ганса выехал за город вместе с двумя другими послами. Каждый из послов ехал в собственных санях царя (:которые он за ними выслал; (сани были) красиво убраны и имели собольи полсти:). Более 500 русских бояр и дворян верхом провожали послов за город. Как только выехали за последние ворота, двое из отъезжающих послов пересели в собственные сани и уехали, а Аксель Гюльденстиерне вернулся на наше подворье в тех самых санях, в которых поехал.

18-го Февраля на наше подворье явился один из царских бояр, вышеупомянутый Андрей Иванов, с подарками его царского величества Ревекке, судомойке бл. п. герцога Ганса, начальнику трубачей Петру Стерку и помощнику егеря. [63]

Ревекка получила в подарок 11 зеландских локтей голубого дамаска и 5 рублей, составляющие 13 1/2 талеров и 1 с(киллинг) — считая всякий талер в 37 денег.

Петр Стерк получил сорок соболей, 11 зеландских локтей желтого дамаска и 5 рублей.

Помощник егеря получил 3 1/2 рубля и 11 локтей голубого дамаска.

21-го Февраля один из царских подьячих привез на наше подворье сорок куниц для Ревекки, ибо русские нашли, что в первый раз ей дано было слишком мало....(Здесь дневник обрывается. — Аксель Гюльденстиерне умер 13-го июля того же 1603 г., в Сандвигской бухте на Готланде, на обратном пути в Данию.).

(конец).

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие его княжеской светлости герцога Ганса Шлезвиг-Голштейнского в Россию 1602 г. // Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских. № 3. М. 1911