Мартин Груневег о Борисе Годунове

...Казначей, влиятельный человек, был ко мне очень милостив, пожаловал мне драгоценную ширинку, расшитую шелком и золотом, и шелковый кошель работы монахинь, сделанные очень искусно. Открыли мне некоторые сводчатые покои и провел только нас двоих — меня и моего господина [19] внутрь великокняжеской казны, показывая [ее содержимое]: мне кажется, ни один монарх мира не богаче его: там находится все, что только есть в мире драгоценного и художественного, что только мыслимо.

Также этот господин (который, кажется имел имя Годонов), пока я жил в Москве, каждую неделю по крайней мере один-два раза посылал мне лучшие кушанья со своего стола, а также напитки, а по временам каждый день, а иногда даже два-три раза в день. И если бы я был таким дерзким, чтобы попросить его, и, без сомнения, он бы не отказал мне в чем-то большем, и так приказал бы, что он вскоре и сделал, как вы скоро услышите. Этот Годонов (так, мне кажется, его звали) имел свой двор недалеко от Гостиного двора, поэтому, когда он скакал в замок или из замка, где он каждый день должен был два раза быть, по дороге он нередко останавливался перед моей лавкой (поскольку она была близко от ворот) и подходил. По временам, когда он находил меня без дела, он отправлял лошадь домой, присаживался ко мне на час-другой к большому удовольствию и радости моего господина. Так как этот подталкивал также и других, кого он мог, к нашей лавке. Этот с нынешнего дня (8 января 1585 года) получил для меня грамоту от великого князя, что я всегда по своему усмотрению могу один передвигаться по всему городе и предместью.

Так как остальные иностранцы никогда не выходили без пристава, которому они должны были платить, да и не каждый раз могли его иметь. Меня же выкрикнули перед церковью святой Троицы и каждому указали, иначе каждый мог бы требовать [того же], но не каждый этого добивался, поскольку они старательно требовали, чтобы все обращались к приставу по малейшему поводу. Время от времени я встречал его на улице и охотно спешил ему навстречу, оказывая ему перед всем народом знаки почтения по московскому обычаю к его большому удовольствию. Тогда он брал меня за руку и ласково вел меня к моим господам. Это придавало мне особую честь и возвышало меня, так что каждому я был любезен, и мне оказывали большее доверие, чем любому другому из наших. Поэтому я окончательно решил привезти все свое добро из Польши как можно скорее и тут пожениться, поскольку мне каждый согласился бы отдать свое дитя.

Ни один народ не рисует таких тонких вещей, как московиты. Это невозможно описать. За иконку, которую носят на шее, шириной и длиной едва в два пальца величины [платят] 100 талеров только художнику. Но если подумать, то это недорого, так как они пишут людей, комплекция которых и все в такую величину, как стоит штришочек, и все собственно так выделано, что они не упускают ничего в маленьком размере, что имеется в большом. Такого типа каждый видел много медных вещичек, я видел их тоже, но мне не доводилось встречать таких изящных медных вещичек, как я видел там, — в десятки раз меньших и изящных иконок масляными красками. В особенности одна со среднюю руку: на ней был календарь на целый год, святые каждого дня со своим житием, к тому же воскресное евангелие со всеми страстями , 1216 роспись которого стоила более 2 тысяч талеров. И я верю этому. Поэтому их живопись представляет великое чудо в их стране.

После несанкционированного властью посещения дворцового художника в Кремле, городская стража принялась искать нарушителя — Мартина Груневега. И привели художника на Гостиный двор и вместе с Груневегом доставили “на совет”, то есть заседание Боярской думы.

Спросили художника, тот ли я самый, он ответил: “Да”, тогда мне предложили еще раз рассказать наше дело перед художником. После того как художник сказал, что все было так, приказали отвести его в тюрьму и позвать священника, кричали ему вслед ругательства: “Ты обманщик и царский убийца. Царь из особой милости позвал тебя в замок [жить] среди нас, знатных людей, а ты тащишь иконы из царской казны и зовешь поляка без пристава в замок, не без угрозы для царской жизни”. Меня спрашивали, не замыслил ли я измены и не поливал ли я иконы ядом, что я отрицал.

Тем не менее в конце концов они пожелали, чтобы я отправился в заточение. Тут двинулись все польские паны со страшным шумом и криками...” Если королевских подданных считают такими подозрительными, то их должники должны срочно заплатить долги, и они тотчас покинут их Москву” И долго спорили по этому вопросу. “Что это за обещание великого князя, которое было дано их королю, беречь и охранять их купцов, что их держат в постоянном заточении и притесняют из-за детской чепухи”, — эту речь держал Мануйло из Киева, армянин, почтенный среди московитов, уроженец Каффы, очень красноречивый и мой большой друг (который каждое утро будил меня стуком, так как я лежал один в лавке, а господа — в избе. А у него была привычка рано вставать). В конце он по турецкому обычаю скрежетал зубами, с силой швырнул шапку на землю, разорвал кафтан до пояса, говоря: “Увы, увы нам, что мы некогда замарались в этой бесчеловечной стране!”

На подобный образ поведения Мануйлы, с которым вся Москва считалась, было очень тяжко смотреть. Обе [20] стороны от этого испугались. Мы боялись, как бы такая решительность на суде не принесла нового несчастья; совет же, напротив, думал, что столь решительным его делало какое-то королевское отличие. Тем не менее Годонов неожиданно начал так говорить, слегка разгневанный: “Мануйло, в твоей непристойной дерзости, учиненной в присутствии [советников] царя, мы виноваты сами, чего упаси Господь и св. Николай. Ты опознался и полагаешь, что сидишь со мной за шахматами, и не подумал о том, что ты стоишь не перед Годоновым, но в царском суде. Стыдись, что ты вопреки нашему разуму высказал такие сомнения: Или ты не знаешь, что мы всегда поступаем [по отношению] к иностранцам более гостеприимно, чем [по отношению] к своим. Или мое печальное лицо дало тебе причину для такой высокомерной злобы? Подумай, что я не обнаруживаю [по отношению] к тебе обычной доброжелательности, обдумай это, если ты разумный человек. Ты прекрасно знаешь, как хорошо я отношусь к парню, которого вижу перед собой в качестве человека, преступившего строгий царский запрет. Как я могу радостно созерцать моего сына, находящегося накануне смертного часа?!”

Эту речь Мануйло, совершенно разъяренный, прервал тогда, когда ему было приписано высокомерие, но паны во время повалились в ноги совету униженными просьбами и успокоили дело, но с громким криком. Я подошел к Годонову и повалился ему в ноги, благодаря за то, что он, такой великий господин, не устыдился назвать меня “сыном”. Благословен будь Господь, что он так сделал и ради меня отправился к царскому величеству просить прощения в связи с нарушением [запрета], что его величество не приказал наказать меня такими розгами, но его милостивый государь думал обо мне не иначе, как лишь о таком, который желает его царскому величеству счастья и пр.

Итак, благочестивый Годонов пошел с двумя другими господами к великому князю, откуда через какой-нибудь час вернулся, неся добрые вести. Поскольку его царское величество легко начинал сердиться из-за этого юноши, тем более что совсем недавно его господин проштрафился на таможне, к тому же зная, что повторение нарушения открыто провозглашенного права не обходится без злобы и убытка. Тем не менее из особой милости его королевская милость пропускает это нарушение, прежде всего доказывая тем, что его царское величество не оставляет без внимания подданных его королевского величества Польши, как о нем думают и говорят.

...Когда же они [паны] отправились на Гостиный двор, Годонов не хотел меня отпустить с ними, но приказал остаться с ним, он хотел последовать за ними и привести меня с собой на Гостиный двор. На это Стефан крикнул: “Но не живого”. Годонов ответил: “Храни Господь, живого и здорового, я хочу отдать его Богдану” [хозяину Груневега]. Тем не менее все были раздосадованы таким обращением, и снова поднялся шум. В это время Годонов меня спросил, не хотел бы я задержаться на полчасика. Мне не оставалось [делать] ничего иного, кроме как согласиться — “Да”, хотя мне это пребывание отнюдь не казалось хорошим. Но я все-таки очень доверял Годонову. После того как паны полууверились в моем здоровье, они направились в Гостиный двор, а я остался, хотя и с опаской, но не заметной. Но Всемогущий Господь превратил мое доверие в радость.

Так как после ухода наших панов они [бояре] в моем присутствии хотели приговорить художника к смерти, но я приступил к совету с такими [настоятельными] просьбами, что бояре [21] во второй раз отправились наверх к великому князю просить о [сохранении] жизни художнику, [уверяя], что великий князь польский по воскресеньям отпускает определенное число заключенных, в том числе и тех, кто совершил преступления, [наказываемые] смертью. Такие мои горячие просьбы за художника-чужеземца, были для всех слушавших московитов удивительны и очень приятны, поэтому они и были по отношению ко мне милостивы. Итак, я обратился с моей просьбой о помиловании художника, который должен был быть обезглавлен. Попросили палача, чтобы он нанес ему 30 ударов ременной плеткой. Ему и 10 свидетелям, которые должны присутствовать при таких наказаниях, я пообещал сафьяна на сапоги и другие подарки, чтобы они действовали спокойно с приставами.

Великий князь захотел меня увидеть, но ему показали меня незаметным образом. Так, он со своей супругой [Ириной Федоровной Годуновой] смотрели сверху вниз через решетку из покоя у маленькой церкви... [Благовещенского собора] в замке. И Годонов шутил в это время со мной, прежде чем сел на коня, [чтобы] ехать домой, перед канцелярией.... Потом уже во время захода солнца он отвел меня рядом с лошадью к моему господину, куда он велел принести еды из [своего] дома, причем так много, что, кроме себя, он досыта накормил нас, шестерых, и пересказывал, как я вымолил и художника, и смеялся надо мной, что я не знал, как он показывал меня великому князю. А также впервые честно рассказал, в какой опасности я находился, и что Господь проделал со мной настоящее чудо. Мой господин почестил его драгоценным шелковым чепраком под седло, он было не хотел его [принять], но, поскольку тот ему понравился, он дал за него 30 флоринов.

14 апреля в вербное воскресенье я впервые увидел великого князя в процессии от замка из церкви св. Михаила к Троице, [шествовавшей] в таком порядке. Старое высокое дерево с ветвями, обрубленное у корня, было укреплено на санях так, что оно стояло прямо, все его ветви были оклеены листиками из белой бумаги, обмакнутыми в зеленый воск, и сплошь обвешаны яблоками. Сани были покрыты коврами вплоть до земли, а под деревом стояли 4 мальчика в красивом шелковом церковном одеянии, которые пели. 8 лошадей тянули сани, прямо за которыми следовала большая толпа духовенства, все по парам, в роскошных одеяниях, и каждый нес крест, икону, или книгу, все сплошь [покрытые] драгоценными камнями и жемчугом. За ними в отдалении шествовал великий князь. Перед ним шло около десятка пар, которые расстилали с обеих сторон друг перед другом на дороге ... кафтаны, вероятно [это были] те, которых ради праздника выпустили из темниц.

По этим одеждам шел великий князь и вел за узду коня, на котором сидел митрополит. И последние со своими платьями бросались догонять передних, как только видели, что конь миновал их [одежды], чтобы у великого князя под ногами все время были платья. Великий князь шел в царском одеянии, сшитом по обычаю этой страны. Длинное платье, от подола которого до земли оставалась одна пядь, это верхняя одежда с горностаями, в которую суют обе руки, но оно, впрочем, не более просторно, чем по потребности — старомодная, драгоценная и парадная одежда. Простые люди носят на теле, как поляки, жупан, украшенный лишь петлицами, это одежда дорогая из шелковой материи с золотой нашивкой, но без воротника. Вместо воротника они прячут шею в стоячий бортик шириной с ладонь, с прикрепленными жемчужинами, камнями и золотом, который спереди сходит на нет, так что подбородок лежит на нем. В ушах все носят драгоценности ... длинные и на больших кольцах. На головах у них так же, как и у нас, чубы и белые красивые войлочные шапки. Женщины и мужчины ходят только в сапогах, большей частью красных.

Великий князь, который здесь выступал в своем самом торжественном царском убранстве, был одет в верхнее платье красного стамеда, тщательно украшенном на всех полах и концах драгоценным жемчугом и ярко блестевшими камнями — полосой в широкую ладонь. На голове у него была шапка красного стамеда, подбитая соболями, которые скорняки ценят невероятно дорого и уверенно считают, что на свете нет ничего лучшего. На шапке у него была царская корона с крестом наверху, все по образцу того, как рисуют немецких кейзеров. Она была очень искусно сделана и вся усажена многочисленными драгоценными камнями. В правой руке он держал, опираясь на него, драгоценный черный посох, украшенный золотом и драгоценными камнями, в левой руке — ...уздечку коня, который был покрыт белой попоной, голова и шея которого были скрыты, так что это могло обозначать осла. На коне сидел верхом митрополит, держа обе ноги с одной стороны, в широкой черной кардинальской шапке ...Он благословлял народ маленьким золотым крестом, который держал в руке. Они провели не более четверти часа у св. Троицы и затем вернулись в замок в указанном порядке. Я был тогда в каких-нибудь двух шагах от великого князя, но был без городского пристава, так как мне было запрещено выходить. Годонов меня разыскал и выручил с этого дня.

Во вторник на Пасхальной неделе я снова у видел его снова верхом на коне, он eхал молиться в монастырь, спешился с коня у церкви Св. Варвары и вошел внутрь, но пробыл там не дольше трех “Отче наш”, поднялся снова на лошадь перед нашим двором, затем снова спешился перед другой церковью, снова вскочил на коня и уехал в поле. Тогда, когда он скакал туда, у него на голове была плохая золотая корона, а когда он возвращался, он был в обычной белой шапке. Этот великий князь по имени Федор был человеком среднего роста, вероятно, несколькими годами старше двадцати, с татарской физиономией, круглым лицом с узкими чистыми полумертвыми глазами, со слабым рассудком.

Ни один народ мира не почитает своих государей больше, чем московиты. Когда они здороваются друг с другом или произносят пожелания (тосты), когда вместе пьют, вместо слов “Будьте здоровы”, они говорят: “Бог дай здоровье нашему государю”. То же самое, когда они клянутся. “Будь здоров, государь” или “Дай Бог только, чтобы государь был здоров”.

Приведенные выше фрагменты воспоминаний Мартина Груневега откомментированы в статьях: Хорошкевич А. Л. Величание государя //Kos’cio’l/, kultura, spolecen’stwo. Studia z dziejo’w s’redniowiecza i czaso’w nowoz’ytnych. Profesorowi Stanislawowi Trawkowskiemu w osiemdziesia,ta, rocznice, urodzin przyjaciele, koledzy, uczniowie. Warszawa, 2000. S. 123—130; Ее же. Мартин Груневег о Москве 1585 г.//Россия и Германия. М. 2000. Вып. 2 С. 19—41; Ее же. Образ России 1584—1585 гг. в “Записках” Мартина Груневега//Рoссия-Польша: Образы и стереотипы в литературе и культуре. М. 2002. С. 34—43.