ПАТРИК ГОРДОН

ДНЕВНИК

1659-1667

5. Я пошел в ратушу ²⁰⁸, или городской совет, и подал законный иск на убийц, кои без больших хлопот сознались. Трое из них были найдены виновными в нанесении смертельных ран и приговорены к отсечению голов.

6, четверг. Мне посоветовали сговориться со вдовами аптекаря и гайдука, кои возбудили против капрала Бэлфура иск о гибели, или, вернее, убийстве, их мужей в Жешуве, пока мы были в походе; тот уже сидел в тюрьме и был приговорен; если я заступлюсь /л. 95 об./ за поваров, капрала должны помиловать. Я был рад возможности спасти жизнь земляку и храбрецу и взялся за дело. Узнав, что жена гайдука — женщина бедная, уставшая от ходатайств и тем более склонная к уговорам, я устроил так, что моя хозяйка пригласила ее и развеселила своим приемом. Я нашел способ поладить с нею и, дав ей 50 флоринов, получил расписку, что она не имеет притязаний к Бэлфуру. Правда, с другой [истицей] хлопот было гораздо больше, но наконец она поняла, что гетман расположен помиловать капрала; я сговорился с ней за 200 флоринов и также взял у нее расписку. Обе расписки, заверенные при свидетелях, я подал

/л. 96/ *Января 9, воскресенье.* гетману и в то же время попросил сохранить жизнь поварам. Сначала [Любомирский], по-видимому, колебался, но в итоге при поддержке окружавших его лиц я достиг своего и добился прощения как для капрала, так и для поваров. Через два дня он спросил меня, во что мне обошлась сделка со вдовами. Я сказал правду, и он велел казначею выдать мне деньги из своих личных средств, запретив ему вычитать оные из жалованья капрала.

10. Поступили жалобы, что один идущий на Украину полк творит бесчинства, и я был послан с партией моих драгун, дабы задержать офицеров оного. Исполнив сие, я привез с собой ротмистра и капитана, кои вызывали наибольшие жалобы. Они были отданы под стражу гайдукам.

/л. 96 об./ Января 12, среда. Два дня спустя явился полковник Брандт, коему подчинялись эти офицеры, и встретил холодный прием. С ним приехал некий майор Гаршор. Когда тот был капитаном, Брандт (он и сам, будучи всего лишь майором, присвоил звание полковника на том основании, что навербовал полк) взял его к себе [83] майором по рекомендации коронного гетмана. Если быть кратким, сей Брандт посредством моих советов и помощи вкрался в доверие к гетману, добился прощения своих офицеров и позволил распределить набранных им людей по прочим полкам для довербовки оных, при условии, что ему поручат набрать другой полк и действительно произведут в полковники. Кандидат в майоры Гаршор также при моем посредстве получил патент на майорский чин и уехал в Пруссию.

/л. 97/ Января 14, пятница. От татарского хана явился посланец, дабы поздравить с победой над московитами и условиться о продолжении войны с ними весною. Получив удовлетворительный ответ, награду и щедрое угощение, он отбыл.

16. Фельдмаршал дал большой пир, на коем были староста Сокальский (жених гетманской дочери) со многими прочими. Все веселились и танцевали за полночь.

Получив весть о счастливой реставрации нашего короля ²⁰⁹ и надеясь найти себе применение на родине (с сей целью я уже писал к отцу), я упрашивал фельдмаршала об увольнении, чего ему вовсе не хотелось. Однако после сильных настояний он заявил, что этой зимою мне следует оставаться при роте, а если весной увольнение потребуется, я его получу. Он прибавил, что если дать оное сейчас, мне всего лишь придется истратить все, что имею, прежде чем я смогу морем добраться до Шотландии — поистине, отеческий совет!

/л. 97 об./ Января 21, пятница. Мои слуги с лошадьми вернулись со своих квартир, и в очень ненастный день я перешел в Луцк на реке Стырь. Здесь живет много евреев.

Мы выступили в поход по стране, занимая временные квартиры, и имели достаток в пище, напитках и жилье, но никаких денежных выгод.

26. Мы прошли через Сокаль и стали на постой в деревне милей далее.

27. Мы прошли через Белз и остановились в деревне Угнова.

28. Мы прошли Гребенне ²¹⁰, а в последующие дни Раву, Потелыч, Немиров,

*Февраля 1, вторник.* Коханову, Краковец ²¹¹, Латимер, Радымно, Рокетницу, Прухник, (переправясь через р. Сан) Дубецк[о], Дынув ²¹², Бжозув и [прибыли] в Кросно, предоставив роте неспешно следовать ко Бжозуву.

Кросно — красивый небольшой город, расположенный на речке Вислок. Он удален от Дукли, где главный рынок венгерских вин, на 3 мили, от /л. 98/ Беча на 6 миль, от Дембовца на 3 мили, от Санока на [...] миль. Здесь только что скончался шотландец по имени Роберт Портес, или Портиус, — человек очень богатый, великий [84] благодетель здешних бедняков и всей округи. Он сделал много милостивых и щедрых вкладов в монастыри и церкви и отказал огромное наследство королю, королеве, духовенству и высшей знати, а также церквам, монастырям и бедноте. И все же оставшиеся у него трое наследников получили большие доли, так что размеры его состояния невероятны. Единственным или главным его занятием была торговля винами. Его чтили за честность в делах и за великодушие в жизни. Тело еще лежало непогребенным, и велись большие приготовления к похоронам.

После радушного приема у полковника Лончинского, старосты, Фрэнсиса /л. 98 об./ Гордона, Джона Досона и Эндрю Портеса — наследников помянутого Роберта Портеса — я уехал оттуда, получив назначение на зимние квартиры в местечко Нижанковичи с угодьями. Полковник долго упрашивал меня не покидать службу и принять чин капитана, о чем, по его словам, гетман поручил мне объявить. Я отклонил сие под предлогом дел, кои требуют моего присутствия в Шотландии.

Я переночевал в деревне за милю до Бжозува, где стоял со своей ротою капитан Вайсенштайн, и рано поутру прибыл во Бжозув к моей роте, с коей выступил после завтрака и остановился в деревне Улучь. Там я пересек вброд реку Сан и стал на постой в местечке [...], следующую ночь провел в деревне [...], а на другой день к полудню [добрался] до Нижанкович.

/л. 99/ Здесь я обнаружил, что угодья, некогда относившиеся к этому городку, уже давно отделены, а князь Михаил Радзи-вилл, коему оный тогда принадлежал, не позволяет нам квартировать нигде, кроме городка — бедного и неспособного нас содержать. Подполковник Пневский отправился в Пшемысль, где пребывал князь, просить о расширении наших квартир, но получил отказ, как и я сам на другой день. Правда, не могу не вспомнить о великой любезности ко мне [князя], который оставил меня обедать, продержал у себя до полуночи при обилии всевозможных угощений и приказал, дабы провост позаботился о моих слугах и лошадях за счет города. Но когда, простившись с князем, я поднялся поутру и готовился к отъезду, пришел хозяин /л. 99 об./ с просьбой оплатить все то, что уничтожили мои слуги и лошади. В самом деле, моя прислуга повеселилась на городской кошт, так что убыток составил около 4 рейхсталеров. Полагаясь на княжескую волю, я обратился к провосту, но встретил решительный отказ. Я не хотел огласки по столь пустячному поводу и расплатился сам, однако же велел сказать провосту, что сей счет дорого обойдется ему и городу. [85]

По возвращении в Нижанковичи мы убедились, что городок не может нас прокормить, и решили послать к гетману вестового с докладом о нашем положении и с просьбой о расширении постоя или о других квартирах. Между тем, дабы не быть в тягость и не разорить городка, я оставил там обоз и /л. 100/ большинство прислуги и выступил с ротой в глубь страны, занимая походные квартиры. Я посетил местечки Добромиль, Самбор, Старый Солец, Вайенштайн и окрестные села — более к нашей, чем к их выгоде.

На 8-й день я подошел к нашим квартирам и получил приказ идти к Дембовцу, где мы могли бы разместиться получше, чем здесь. Мне донесли, что подполковник, который оставался на квартирах, готовится [к походу] и ждет меня к завтраку. Решив отомстить Пше-мыслю, чему благоприятствовало отсутствие в городе князя и наш отъезд с квартир, я отправил несколько верховых стеречь дороги и задерживать всех на пути от наших квартир и деревень, прилегающих к городу, дабы там не проведали о нашем возвращении.

/л. 100 об./ Февраля 24, четверг. За завтраком мы принялись обсуждать наш маршрут и образ действий. Подполковник стоял за возвращение тем же путем, коим мы пришли, а я — за дорогу на Пшемысль, доказывая, что на прежней дороге мы уже квартировали по шляхетским селам и поместьям, а обременять оные дважды в столь малый срок — значит встретить не лучший прием и вызвать жалобы; если мы не сумеем проникнуть в город Пшемысль, можно стать на постой в предместье, а если нам не позволят расположиться и там, можно стать в какой-нибудь деревне подальше. На это подполковник согласился весьма неохотно, опасаясь столкновения или неудачи.

Итак, после завтрака мы снялись как можно тише. Я отрядил направо другой дорогой несколько офицеров-добровольцев на санях, дав каждому по двое крепких молодцов, и велел им держать вровень с ротой и непременно быть на мосту в то же время, как мы /л. 101 / появимся в виду города. Город сей стоит в низине на реке Сан и не виден с той стороны, откуда мы шли, да и нас не могли бы заметить, пока не подступим на мушкетный выстрел. Вокруг оного надежная стена и сухой ров с подъемными мостами.

Посланные в обход офицеры поспели точно в срок и при моем появлении добрались до моста. Из города выезжали верхом трое евреев, кои при виде офицеров спешно повернули назад. Офицеры, следуя за ними по пятам, въехали на подъемный мост и загнали одни сани в ворота. Я с дюжиной верховых, назначенных меня сопровождать, бросился вперед и, благодаря добрым коням, примчался в тот самый миг, как городская стража развернула сани поперек ворот и стала закрывать оные. Я заставил коня перемахнуть через сани и [86] проник в ворота, а офицеры и мои спутники, соскочив с коней, поспешили за мной, /л. 101 об./ но не прежде, чем меня обступили 15 или 20 стражников. Один насаженной на длинном древке косою прорезал голенище моего сапога, хотя прочие не сделали мне вреда, кроме нескольких бескровных ударов. Мы отогнали их от ворот, овладели оными и послали поторопить свою пехоту. Все всадники оставались в воротах верхом, но 10 или 12, спешившись, охраняли оные.

Я отправил к провосту фурьера — передать, дабы тот велел предоставить нам в городе квартиры. Однако провост приказал звонить в колокола и бить в барабаны для сбора горожан и заявил фурьеру, что раз мы вошли силой, он нас выгонит ею же. Сие меня рассердило, ибо наша пехота была еще далеко, а подполковник, страшась беды, подумывал уходить из города, чему я всячески противился. Дабы выиграть время, я поехал /л. 102/ к провосту самолично, взяв с собой лишь 5 или 6 верховых. Когда я явился на рыночную площадь, горожане со всех сторон валили к ратуше, выносили знамена (коих я насчитал 6) и строились по отрядам. Я проехал мимо, причем мы не обратили друг на друга особого внимания. Добравшись до дома провоста, я послал солдата, дабы тот вышел поговорить со мною. Он велел мне сказать, что если у меня к нему какое-то дело, я должен войти, а он выходить не собирается. Тогда я поскакал обратно к подполковнику, который пребывал в великом смятении, ибо со всех концов города доносился страшный шум и переполох, и настаивал на уходе. Но я возразил, что отступление станет для нас великим позором, и что я был у провоста, который пал духом и готов к переговорам. Между тем я слал одного гонца за другим, чтобы подтянуть пехоту, ибо у нас /л. 102 об./ было лишь около 40 верховых и 80 пехотинцев.

С приходом пехоты я соскочил с коня и сказал подполковнику, чтобы он стерег ворота, я же пойду на рыночную площадь и разгоню тех, кто там есть. Однако нападать первым я не собирался и для пущей верности взял с собой в свидетели каких-то шляхтичей, случайно оказавшихся рядом, и велел записать их имена.

Я двигался неспеша, растянув ряды и колонны пошире, дабы произвести наибольшее впечатление, и при входе на рыночную площадь обнаружил, что горожане удалились на другую сторону. Не успел я перестроиться, как ко мне подошел провост с несколькими горожанами, один из коих держал под мышкой огромную кипу книг и бумаг. Провост довольно почтительно начал важную речь, но я прервал его словами, что книги и бумаги не смогут утолить нашей жажды и голода и что /л. 103/ нам надобно продовольствие. Тот стал ссылаться на привилегии и невесть что еще, а я посоветовал ему отправиться к подполковнику, стоявшему у ворот, и поговорить с ним. [87]

После беседы с подполковником он обещал мировую, если только рота прежде покинет город. Подполковник вновь и вновь слал мне [приказ] об уходе, но я отказывался, пока мы не узнаем условий и не получим условленного. Тогда подполковник явился на площадь, и мы с подстаростой и провостом зашли в один из домов, где было решено, что за освобождение от постоя нам выдадут 100 дукатов, большую бочку венгерского вина и 2 штуки доброго синего сукна, а от евреев — пряности. Получив все это вкупе с названием деревни, где мне с ротой предстояло ночевать, я увел пехоту, послал фурьеров занять квартиры и вернулся за конницей и обозом. Затем я тихо выступил /л. 103 об./ следом, оставив подполковника с офицерами-добровольцами и прочими пировать в городе.

По дороге я услыхал впереди выстрелы и, подъехав ближе, узнал от одного из драгун, что три или четыре сотни крестьян собрались у деревни и завалили дорогу, а когда [солдаты] попытались разобрать баррикаду, подняли стрельбу.

Обогнав пехоту, уже с зажженными фитилями наготове, я поспешил к деревне. Приблизившись, я увидел перед собой очень глубокую лощину с крутым спуском и единственной дорогой, которая была забаррикадирована, а на другой стороне, между двух фортов или шанцев ²¹³, стояло от 300 до 400 человек, вооруженных ружьями и косами. В фортах у них были дубельгаки ²¹⁴ или мушкеты, из коих по нам дали несколько выстрелов. Ввиду такой тесноты я спешился и, взяв знамя, пошел с пехотой направо в поисках прохода через лощину, /л. 104/ ибо штурмовать баррикаду мне казалось слишком опасным. Конницу я отправил с одним из офицеров налево — искать проход, но не вступать в бой, пока не увидят меня в деле.

Зайдя довольно далеко и не обнаружив удобного склона, я спустился в лощину ближайшим путем, построил там [солдат] и разъяснил им трудности отхода. Затем я двинулся вверх к заграждениям и, добравшись до внешнего, велел одной или двум шеренгам открыть огонь, но низом, ибо не хотел никаких жертв. Сломав заграждение, я с громким кличем наступал на [крестьян], кои при этом, после двух-трех выстрелов, обратились в бегство и бросили ближний шанц. Я приказал половине [солдат] преследовать их, но никого не убивать, а прочим оставаться под знаменем. Их гнали до оврага посреди деревни; они укрылись в церкви на дальней стороне и стали палить в нас оттуда.

/л. 104 об./ Верховые, коих я послал в другом направлении, не нашли прохода, соскочили с коней и пересекли [лощину] пешком. При виде бежавших с поля боя крестьян они двинулись на другой форт, где было около 100 человек. Поскольку я вклинился между [88] ними и их прибежищем — церковью, а с другой стороны на них сильно наседали, те пришли в великое смятение. При мне была лишь горсть солдат и, не желая превращать отчаяние [крестьян] в бешенство, я отошел с занятой позиции и позволил им добежать до церкви, хотя несколько из них при этом погибли.

Я велел бить сбор и послал пройти по деревне капрала с его взводом и барабанщиком, игравшим марш, тогда как я забрался на возвышение и высматривал место, где можно стать на ночлег. Я отправил вестового донести о происшедшем подполковнику, который по прибытии дал [мне] приказ идти с пехотой к hoffe, или дворянской /л. 105/ усадьбе, куда крестьяне ретировались из церкви по дальнему краю деревни. Сам он возглавил конницу и двинулся через деревню напрямик. Я был рад, что подполковник тоже ввязался в это дело, — так вся вина за урон не ляжет на меня одного — и охотно согласился, хотя и предвидел немало затруднений. Я подошел по тропе поближе, пока не оказался между усадьбой и крестьянами, подступавшими с другой стороны деревни, и тут же завязал бой, причем не раз побывал в великой опасности. Солнце уже закатилось, и по всем окрестным селам били в колокола.

В конце концов владевший сей деревней дворянин явился из своего местечка Красичин с большим отрядом, двумя барабанщиками и трубачом. Он произвел такой шум, что подполковник, опасаясь нападения на наш обоз, весьма поспешно ушел назад через деревню.

/л. 105 об./ Февраля 24. Пехотинцы, видя это, вообразили, будто конница бежит, и тоже стали отступать. Мои спутники убеждали меня, что те удирают, хотя я не мог поверить, что они меня бросят, пока, наконец, не обнаружил при себе всего дюжину людей — тут и я подумал, что пора уходить, и поспешил к подножью холма. В лощине меня покинули все, кроме капрала Уильяма Гилда. Дворянин со своим отрядом отрезал нам путь, и на моих глазах они убили вахмистра и драгуна Якуба Юрдецкого. Пока их добивали, мы с капралом незаметно пробрались дальше. Поскольку подъем был очень крут, я обессилел и с большим трудом настиг солдат, коим велел простреливать тропу сверху, и таким образом сдержал преследование.

Выбравшись в поле и видя, как крестьяне валят /л. 106/ за нами, я решил выманить их на равнину и отомстить. Я снова вскочил на коня, приказал солдатам бежать как можно более беспорядочно и, созвав несколько верховых на лучших лошадях, стал ждать, когда те появятся на поле. Однако они то ли выдохлись, то ли заподозрили наш замысел и не дерзнули на это. Тогда я вернулся обратно, прогнал их за заграждения и, несомненно, кое-кого переранил, если не убил. [89]

Уже в сумерках мы отошли к деревушке, где стоял наш обоз, и устроили вагенбург, в коем провели всю ночь. Я велел раздать порох и пули, намереваясь завтра пройти по деревне и при случае поквитаться с крестьянами.

/л. 106 об./ Февраля 25, пятница. Наутро к нам явились какие-то шляхтичи, кои, не будучи в дружбе с Красичинским, все же отговаривали нас от похода на деревню: ведь солдат, крайне озлобленных гибелью товарищей, нельзя будет удержать от бесчинств. Поэтому мы отправили троих взятых нами пленных в город Пшемысль для допроса и заявили протест. Мы послали также одного шляхтича с его прислугой, среди коей было двое переодетых наших, дабы истребовать тела вахмистра и драгуна и последить за происходящим. Ни помещик, ни кто-либо из его слуг не показывались, а войт, или shults ²¹⁵, с крестьянами отрицали убийство наших людей, зато показали около 20 своих погибших и 30 раненых.

/л. 107/ Мы пересекли по льду реку Сан и стали на постой в деревне в 3 милях оттуда.

26. Мы выступили и стали в местечке Дубецк[о].

27. Мы ночевали в Дынуве.

28. Мы квартировали у Бжозува и,

*Март.* миновав Кросно, пришли в Дембовец — городок, принадлежащий ныне дворянину по имени Мнишек; сам он жил близ Дукли. Отсюда подполковник отправился в Домброву к гетману и доложил ему о нашем деле под Пшемыслем, что было оставлено без последствий.

Пребывая здесь, я дважды ездил в Кросно навестить друзей и однажды в Беч — с визитом к моему доброму другу Мильгасту.

/л. 107 об./ Март. 50 человек, кои прежде служили Римскому императору в Венгрии под началом генерала Сузы и дезертировали, были присланы ко мне гетманом для записи в роту и квартировки. То были очень крепкие, рослые молодцы, в большинстве французы и итальянцы, и несколько испанцев.

Нам предоставили квартиры в оном городке и ближних селах, но дабы солдаты не слишком обременяли жителей, я приказал выдавать каждому по шотландской пинте ²¹⁶ пива и по четвертинке ²¹⁷ водки в день, а из снеди — то, что могли себе позволить хозяева.

Пока я здесь обитал, мне составляли наилучшее общество две знатные вдовствующие дамы, на земле коих квартировали мои солдаты. За их любезное обхождение я обязан чтить их память вовеки.

/л. 108/ Апреля 10. В Вербное воскресенье мы выступили из Дембовца к Тарнуву и, миновав оный, прибыли в Домброву, где и разместились. Здесь мы получили свое жалованье, коего не имели с [90] самого ухода из Олыки. Правда, квартиры у нас как в походе, так и на местах были гораздо лучше.

17. Отпраздновав здесь Пасху и задержавшись еще на 10 дней, мы получили приказ о выступлении и пересекли Вислу у Опатовца, где стали на постой. Назавтра, в рыночный день, мы выступили к Висьлице, оттуда на Пиньчув, Хенцины, Кельце, Цмелув и гору Святого Креста, где я причастился Святых Тайн, и далее в Опатув, Тарлув, Солец и Яновец, в окрестностях коего ожидали приезда гетмана.

Мы переправились через Вислу у Казимежа и квартировали в Бохотнице, откуда пошли в Големб, пересекли реку Вепш, миновали Стенжицу и [пошли] вдоль Вислы к Варшаве.

/л. 108 об./ Май. По приходе в Варшаву нам назначили квартиры в предместье, за пределами Нового города. Два дня спустя, узнав о прибытии гетмана, который приплыл из Яновца по реке вместе с миледи ²¹⁸ и семейством, мы отправились [в город], куда съехалось большинство знати, дабы его приветствовать. Всего собралось почти 200 карет, различные роты конницы и драгун и великое множество шляхты и кавалеров, составивших самую блистательную кавалькаду.

В это время заседал парламент, на коем поднимались многие вопросы, но мало что было решено. Главные из оных: продолжение войны против Московита и подчинение остального казачества; выплата долгов войскам и их содержание в будущем; ратификация мира со Швецией; назначение наследника престола ²¹⁹, к чему королева с /л. 109/ французской партией клонили беспрестанно, и многие другие вещи, менее существенные.

Что до расчета с армией и продолжения войны, об этом рассуждали так долго, что войска на Украине взбунтовались из-за отсутствия денег, избрали себе начальников, покинули Украину и пошли в Польшу требовать жалованья. Dum consulitur Romae peril Saguntum! ²²⁰

Дело о назначении наследника усугубило раздоры. Для лучшего понимания сего я должен изложить кое-какие подробности. Свойство польского правления в том, что перед заседаниями парламента, или сейма, в каждом воеводстве, или провинции, созываются комитеты, или сеймики ²²¹, куда король и его совет вносят пункты, подлежащие рассмотрению на будущем парламенте. Их обсуждают и избирают депутатов, коим даются наказы и поручения относительно /л. 109 об./ предложенных пунктов. Знатные дворяне и высшие государственные и военные сановники, хотя они могут присутствовать лишь в одном комитете одного из графств ²²², или провинций, имеют однако же так много подчиненных и клиентов в разных провинциях, [91] что оказывают великое влияние на советы и решения оных комитетов. Поэтому [даже] один депутат от провинции или, как его называют у нас, рыцарь от графства, следуя своему поручению и наказу, может возражать против постановлений целого парламента, и притом законно, в соответствии с конституцией, при надежной поддержке провинции, которую он представляет, и несомненной опоре на кое-кого из высшей знати.

Но ближе к делу. Когда статью о наследовании короны при жизни правящего короля /л. 110/ стали обсуждать, говорят (и не без оснований), что коронный фельдмаршал Любомирский — человек весьма мудрый, властный и влиятельный — воздействовал на своих подчиненных и клиентов в воеводствах Краковском, Сандомирском и Люблинском и добился, чтобы представителям оных воеводств были даны указания по следующим пунктам:

1. Совершенно отвергать назначение или выборы наследника при жизни правящего короля, коего, по их молитвам, да хранит Господь на долгие годы.

2. Они не настолько утомлены правлением Его Величества, чтобы, доколе он жив, помышлять о ком-либо другом.

3. Дело сие никогда прежде не осуществлялось в этом королевстве.

4. Если же на оном деле будут упорно настаивать, то надлежит требовать строгого соблюдения следующих пунктов:

/л. 110 об./ 1. Король и королева со своим двором удалятся от сейма на три дня пути.

2. Архиепископ Гнезненский должен председательствовать и совершать служение, как будто in throno vacante et interregno ²²³.

3. Всем послам, резидентам и агентам иноземных государей и держав удалиться от сейма на три дня пути.

4. В продолжение выборов королю, королеве, двору и иностранным министрам не посылать и не получать никаких вестей или писем и не поддерживать сношений с сенаторами, государственными сановниками, представителями от графств и ни с кем из лиц, состоящих в парламенте или пребывающих в месте, где оный заседает.

/л. 111 / 5. Голосование должно быть свободным, а принятые решения — непреложными.

Насколько эти статьи пришлись не по вкусу двору, настолько оные казались благоразумными и справедливыми всем уполномоченным в нижней палате. С общего согласия распорядитель, или гласный, был послан с несколькими депутатами в сенат, где восседал [92] король, дабы представить ему решения палаты и просьбу не настаивать на помыслах о наследнике или о чем-либо подобном.

Будучи уведомлен, король прекрасно понимал, откуда сие происходит, и сказал несколько резких слов коронному маршалу, так что последний внезапно покинул палату. Однако после двух или трех дней отсутствия, когда споры улеглись, он вернулся и занял прежнее место. Итак, на сей раз вопрос о наследнике был опущен, хотя среди республиканцев ²²⁴ ходили слухи, будто французский посол заводит знакомства /л. 111 об./ и подкупает членов верхней и нижней палат с целью добиться объявления наследника. Тогда двор в отместку установил тщательный надзор за поведением посла Римского императора, барона д'Изола, и наконец уличил его гофмейстера, или дворецкого, по имени Людовик де Давид, когда тот отправился в дом одного сенатора со значительной суммой денег. Его отправили пленником к коронному маршалу, который передал его на мое попечение для строгой охраны. Но когда посол стал протестовать и отрицать любые подобные действия, того после трехдневного заключения отпустили и препроводили к послу с поклоном и извинениями.

Процессия из пленных московитов, захваченных при Чуднове, Могилеве, на Басе и под Губарями ²²⁵, со взятыми знаменами пришла под конвоем ко дворцу, где заседал парламент. Воеводы, или генералы и высшие чины, были введены в верхнюю палату в присутствии короля, причем прежде внесли знамена и повергли на пол к королевским стопам. Им было велено /л. 112/ поклониться королю так же, как обычно кланялись царю, но те отказались, особливо князь Григорий Афанасьевич Козловский, который открыто порицал [поляков] за нарушение капитуляции. Однако его заставили замолчать и увели в отведенное им жилище.

Июня 16. Позже, на праздник Тела Христова, весьма торжественное шествие перенесло оные знамена в Новый город, в церковь, посвященную Святой Деве.

Шведский посол граф Стен Бьельке был удовлетворен, ибо мир, признанный на съезде сословий годом ранее, ныне получил полную ратификацию и подтверждение.

Величайшее беспокойство вызывали вести о заговоре войск на Украине. Возмущенный Любомирский, хотя и был наиболее способен, участвовал менее всех в укрощении сей смуты, главным образом потому, что его взгляды и советы не принимались. Конечно, все, что от него исходило, было неугодно двору, и его подозревали в действиях против /л. 112 об./ интересов оного. Теперь в [Любомирском] усмотрели даже botefeau ²²⁶ армейского заговора, хотя в это время он был, без сомнения, неповинен в оном. Сеял ли он, как говорят, [93] раздоры между королем и войсками позднее, когда его вынудили уехать в чужие края, — не могу судить. Скажу лишь то, в чем имел много оснований и возможностей убедиться, ведь я был у него своего рода домочадцем, постоянно присутствовал за столом и при частных беседах и был также весьма близок к его секретарям и главным служителям в течение двух с половиной лет. Я никогда не слыхал от него и не замечал в нем ничего, кроме твердой и постоянной решимости следовать установленным законам королевства, ненависти к нововведениям и великого усердия к сохранению вольностей и привилегий народа. Воистину, по природе своей он высоко ценил добродетель и добродетельных людей, столь же сильно ненавидел пороки, был храбрым воином и великим политиком в разумении государственных дел, хотя и не лучшим практиком, /л. 113/ как в итоге оказалось. Во всех личных поступках он был весьма предусмотрителен и справедлив. Вот что, вкратце, я истинно утверждаю об этом благородном князе.

Князь Богуслав Радзивилл покинул сей парламент в возмущении, ибо кое-кто из сенаторов открыто осуждал его поведение в недавней войне ²²⁷. Было также воспрещено, чтобы его капеллан проповедовал в его доме, принадлежавшем [католической] церкви; оный был им нанят, поскольку усадьба этой семьи еще не отстроена после разрушений от шведов.

Касательно усмирения армии и продолжения войны против Московита парламент не пришел ни к какому решению и лишь отправил несколько депутатов к войскам, дабы убедить их вернуться к повиновению и долгу, пообещав удовлетворение на комиссии, назначенной вскоре в Русском Лемберге.

/л. 113 об./ Войска, не довольствуясь этим, выступили с квартир на общий сбор под [...], где избрали себе высшего начальника ²²⁸. В отсутствие почти всех старших офицеров они выбрали командиров из своей среды. Тем самым прекраснейшая возможность для покорения Украины, что представилась полякам с начала войны, была упущена.

Парламент разошелся прежде, чем дела были совершенно улажены, большинство знати покинуло Варшаву, и король, весьма озабоченный вестью из армии конфедератов ²²⁹, что те не удовлетворены итогами парламента, созвал многих вельмож, дабы обсудить способы к усмирению войск и исполнению ими присяги. Но какие бы меры ни принимались, судьбы Польши привели к тому, что недовольство в армии сохранялось по-прежнему и впоследствии переросло во внутреннюю войну, грозившую этой нации полной гибелью ²³⁰.

/л. 114/ Вскоре по приезде в Варшаву я получил письмо от отца с известием о получении моего от третьего мая прошлого года, в коем [94] я писал, что узнав о счастливом восстановлении Его Священного Величества, намерен ехать домой в надежде устроиться на службу Его Величества. Но отец сообщил мне, что войска распущены и жалованье сохранено лишь для немногих частей; начальство над оными отдано знатным особам, кои имеют чрезвычайные заслуги и пострадали за Его Величество, так что без хорошего состояния прожить в Шотландии весьма трудно.

Сие удержало меня от мыслей о поездке домой, и я решил не покидать службы, в коей нахожусь, не упоминать и не просить об увольнении. Правда, ранее я хлопотал об оном с великой настойчивостью и отверг условия приема роты, предложенные мне в Кросно полковником Лончинским, — что, с его слов, он сделал по приказу гетмана. Опасаясь, что впоследствии мне могут поставить это в вину, я счел нужным подыскать другую службу, но соглашаться только на хорошие условия.

Сперва меня сильно искушали московские послы. Согласно приказу я препроводил к ним кое-кого из их /л. 114 об./ старших офицеров для выкупа, причем двух офицеров они выкупили у меня. Они весьма настоятельно просили своих полковников привлечь меня на царскую службу ²³¹, к чему я, казалось, краем уха прислушивался. Они обещали не удерживать меня долее трех лет, из коих один год в чине майора и два — подполковника. Впрочем, я не принял сих предложений, а лишь оставил в запасе, дабы иметь лишнюю тетиву для своего лука. Быть может, я никогда и не ухватился бы за оные, если бы не выпал другой случай.

Почти одновременно посол Римского императора барон д'Изола получил повеление императора о найме офицеров, дабы набрать для его службы конный полк. С сею целью он нанял подполковника Гордона по прозвищу Стальная Рука, который применял всевозможные убедительные доводы, чтобы уговорить меня наняться вместе с ним, заверяя в почетном служении и хорошем жалованье, при выгоде и легкости вербовки в это время. Поддавшись на это, я по зрелом размышлении решил согласиться.

Итак, мы вчетвером вступили в договор для набора полка из 800 рейтар; участниками были: полковник ²³² Стальная Рука, подполковник Джон Уотсон, майор Дэвидсон и я сам. Я обязался набрать /л. 115/ две полные роты и должен был получить за каждого рейтара по 40 рейхсталеров. Назначение офицеров было [правом] полковников, я же заключил с полковником особое соглашение о приеме в две роты офицеров, за исключением ротмистра, причем сам я становился старшим ротмистром и получал бы по 35 рейхсталеров за каждого рейтара, приведенного мною на место сбора сверх моих двух рот. [95]

Одной из причин, побудивших меня согласиться, было предвкушение великой выгоды от вербовки, ибо я узнал о роспуске курфюрстом Бранденбургским ²³³ в Пруссии 4 конных полков, так что многие будут рады снова поступить на службу. Я не сомневался, что приведу свои роты еще и с избытком к месту сбора, назначенному нам в Силезии, из расчета 15 или 20 рейхсталеров за рейтара ²³⁴, помимо того преимущества, что я мог бы получить от моих офицеров, кои должны были набрать известное число людей согласно своему чину. Поручителями моих вербовочных денег я сделал Джеймса Бирни, Джорджа Гордона и Джеймса Уэнтона — все они купцы и жители Замосци ²³⁵.

/л. 115 об./ Твердо решив отныне пойти на службу к Римскому императору на вышесказанных условиях, я подумал, что настало время просить увольнения, выждал удобный случай и с великим трудом добился своего. Гетман приказал мне написать оное самолично, что я и сделал простыми словами, без каких-либо прикрас, чрезмерных похвал и излияний. При вручении Его Превосходительству он соизволил прочесть оное, казался не вполне доволен и, отдав [документ] своему секретарю Бартоломею Пестжецкому, велел переписать заново и промолвил: "Он заслуживает лучшей рекомендации". Через два дня увольнение приготовили и поднесли гетману в моем присутствии. Ему было угодно спросить, не пожелаю ли я остаться на службе. Я отвечал, что это невозможно, и он передал мне увольнение, точный и подлинный список коего я здесь привожу:

/л. 116/ Georgius Sebastianus Lubomirsky, Comes in Wisnicz et Jaroslaw, Sacri Rom[ani] Imperil Princeps, Supremus Mareschallus Regni Poloniae et Generalis Exercituum Dux Campestris, Generalis Minoris Poloniae, Cracoviensis, Chmielnicen[sis], Nizinen[sis], Casimiriensfis], Olstinensis, Pereaclaviensisque Gubernator.

Universis et singulis cujuscunque status, gradus, honoris, dignitatis, officii et praeeminentiae personis, hasce nostras visuris, lecturis, aut legi audituris, humanissimam officiorum nostrorum contestationem. Quicunque egregiis clarent factis, praesertim illi quorum generosa pectora, militari sese efferunt laude, omnes tales a ducibus sub quorum gubernatione militarunt, decore gloriaque meritorum suorum debere ornari omnis postulat aequitas. Hinc generosum Patricium Gordon natione Scotum, nobili in suis partibus genere ortum, per menses octodecem sub nostra legione dragonum legionarii hospitiorum magistri, et per duodecem menses sub praesidiaria corporis nostri cohorte /л. 116 об./ capitanei locumtenentis muneribus functum, dimitti a nobis postulantem, nee non alias in [96] partes quaerendae fortunae causa conferre se volentem, nequaquam testi-monio promeritarum laudum privandum esse arbitrati sumus.

Itaque coram omnibus et singulis, ad quorum notitiam praesentes ven-turae sint, testamur eum omnibus in proeliis, conflictibus, occasionibus quaecunque sub tempus servitiorum illius contra plurimos Regni istius hostes, nempe, Svecos, Moschos, Cosacos acciderant interfuisse depugnasseque strenue, et ita exactum boni simul militis et officialis munus implevisse; ut tarn sibi laudem honoremque paraverit, quam nomini gentis Scoticae virtute bellica ubique inclitae optime correspondent.

Huic ergo praenominato Patricio Gordon non tantum liberam ex more et ritu militari cum honore dimissionem, et amplam meritorum attesta-tionem concedimus; sed etiam pro eodem tanquam Sacrae ac Serenissimae Regiae Majestati domino nostro clementis[simo] huicque Reipublicae ac nobis optime, strenue fideliterque probato milite, omnes et singulos pro / л. 117/ ea qualis cuiquam secundum suam congruit dignitatem et statum, observantia requirimus, ut sive in Scotiam patriam suam, sive in exteras nationes conferre se statuerit, eum cumprimis decenter, libere honorateque dimissum reputent, gressum, regressum, commorationemque ubivis locorum tutam concedant, omni honore, benevolentia, ac humanitate, complectantur, ac ad quaevis in re militari promotionis, officiorum, graduumque incrementa habeant commendatum. In cujus rei fidem meliorem praesentes liberae dimissionis commendationisque nostrae literas, extradi illi jussimus manus nostrae subscriptione, et soliti impressione sigilli munitas. Datae Varsaviae die 2 mensis Julii an[no] Domini 1661.

Georgius Lubomirsky L.S.

Bartholomaeus Pestrzecky

Suae Excellentiae Secretarius ²³⁶

/л. 117 об./ Получив увольнение, я стал готовиться к поездке в Пруссию и не нуждался ни в чем, кроме главного — денег на вербовку.

Десятого июля через курьера из Вены посол Римского императора получил распоряжение не нанимать никаких офицеров и не договариваться о наборе солдат, а если он уже кого-либо нанял — уволить их как можно пристойнее. Затем он немедля послал за Стальной Рукою и уведомил его о своем приказе. В то же время пришел и я и также был ознакомлен с оным. Будучи очень удивлен и обеспокоен, я сказал, что никто не проиграет от этого кроме меня, ибо я покинул столь добрую службу, причем даже досадил самому достойному и могущественному князю во всей стране, так что великое желание служить Римскому императору меня погубило, и я не ведаю, где еще [97] найти подобную должность. Посол был весьма тронут, да и Стальная Рука сочувствовал моему положению.

Наконец, посол овладел собой /л. 118/ и предложил, если я поеду с ним в Вену, раздобыть мне место ротмистра или капитана кавалерии в регулярном полку или же дать мне тысячу рейхсталеров, дабы покрыть мои затраты и убытки. Не видя иной или лучшей возможности, я согласился. Он предлагал мне письменное обязательство, от коего я скромно отказался и заявил, что доверяю его слову. Он также упрашивал меня переехать и жить в его доме, где мои расходы, как и по пути в Вену, будут оплачены. Я обещал сделать это, как только улажу свои дела.

Два дня спустя, когда я явился к послу, он сказал, что нашел способ, как мне оказать услугу Римскому императору: у него есть письма по делу крайней важности, кои он должен поскорее отослать; эти депеши он поручит мне, ибо я хорошо знаком со страной и обладаю столь широким /л. 118 об./ правом проезда; таким образом я стану известен при дворе и смогу притязать на получение должности. Я был рад сему и обещал все исполнить тщательно, верно и усердно.

Тем временем многие из моих знакомых и друзей, прослышав о моей решимости пойти на службу к Римскому императору без вербовки и о предложенных условиях, принялись основательно разубеждать меня в этом. Они говорили, что с вероятным заключением мира между Римским императором и турками солдат удачи, кроме наиболее достойных и долго там прослуживших, вряд ли будут принимать и оказывать им почет; если в конце концов я и получу роту в регулярном полку, офицеры таких полков, по крайней мере капитаны, — люди по преимуществу высокородные, весьма состоятельные и хорошо знакомые с обычаями оной страны, где право на постой, случайные доходы и уловки дают им главные средства к существованию; я же не сумею /л. 119/ держаться с ними наравне, не наделав долгов и не прибегая к необычным и недозволенным средствам; я могу довольно долго увиваться при дворе, прежде чем буду устроен, и, хотя в ожидании должности, возможно, и получу кое-какое жалованье на жизнь (а даже этого добиться весьма трудно), оно окажется много меньше того, что надобно там расходовать; облачившись в наряд, подобающий для появления при дворе, и водясь со знатными особами, я вскоре истрачу свои скудные запасы, а что до обещанных мне 1000 рейхсталеров, — быть может, их тоже предстоит дожидаться некоторое время и потратить большую часть, пока я не выберусь оттуда; наконец, в мирные времена мне, выбитому из седла и лишенному денег, не имеющему нигде друзей или знакомств, будет очень трудно прожить или добыть почетную должность. [98]

Обдумывая это и многое другое, я стал колебаться в своем намерении и, наконец, сильно встревожился из-за /л. 119 об./ вышеназванных доводов, кои меня убедили. Итак, я решил не ехать в Вену, чему премного способствовали настойчивые уговоры и обещания русского посла Замяты Федоровича Леонтьева, полковника Крофорда и прочих. Единственная сложность была в том, как получше отделаться от посла д'Изола. Хотя коронный фельдмаршал весьма охотно принял бы меня снова, я был пристыжен и опасался упреков в дальнейшем. Я мог бы также определиться в коронную или литовскую армию на угодную мне должность, однако не дерзал — из боязни оскорбить столь могущественного князя, который был ко мне так милостив и коему я уже слишком досадил просьбами об увольнении и уходом со службы. Твердо условившись с русским послом и отпустив большинство моих слуг, я пошел к послу Римского императора и осведомился, /л. 120/ когда же будут готовы его депеши. Он сказал, что через восемь дней. Тогда я заявил, что все мои ценности хранятся в Торне, за 30 миль отсюда, и если мне будет позволено съездить за оными, я обещаю вернуться точно в срок. Согласившись, он попросил меня не медлить и не огорчать его, с чем я и удалился.

Теперь мне ничего не оставалось, как собраться в дорогу. Когда полковник Крофорд и капитан Мензис ²³⁷ были готовы, я простился с друзьями. Дабы все уладить с послом Римского императора, я оставил у верного друга два письма. Одно, датированное за три дня до обещанного мной возвращения, уведомляло [д'Изола], что по приезде в Торн я тяжело заболел лихорадкой, так что не смогу явиться к назначенному сроку, но обещаю по возможности поспешить, как только поправлюсь (это было написано чужим почерком за моей подписью). Второе было датировано двумя неделями позже, в том же городе, и /л. 120 об./ сообщало Его Превосходительству, что жестокий недуг отступил, однако каждый день я подвержен своего рода лихорадочным припадкам и потере аппетита и настолько ослабел, что утратил всякую надежду на скорый отъезд; я весьма удручен, что из-за сего несчастья лишился желанной чести служить Его Императорскому Величеству, и прочее в таких же выражениях...

Июля 24 н. ст. Простившись с друзьями, я пересек Вислу и остановился на ночлег в Праге.

25. На другое утро, после завтрака и веселого кубка с провожавшими нас друзьями, мы пустились в путь. Полковник Крофорд, находясь в плену у полковника лорда Хэрри Гордона, не только угощался за его обильным столом в Варшаве, но был освобожден без выкупа и получил проезжую грамоту за капитана кавалерии. Пол [99] Мензис имел свидетельство пехотного капитана. У полковника был слуга, а у меня — четверо, так что всего наш отряд состоял из восьми /л. 121/ человек. Дорогой я выступал за старшего.

Первую ночь мы провели в деревне в 5 милях от Варшавы.

Июля 26. Назавтра после полудня мы приехали в Венгрув, в 12 милях от Варшавы, где заночевали и пробыли следующий день, поджидая Эндрю Бернета и Уильяма Гилда, кои обещали отправиться со мною.

28. Мы выехали отсюда, переправились через реку Буг близ разрушенного города Острув и прибыли в Тыкоцин, где [стоит] крепкий замок у реки Нарев; здесь также есть еврейская синагога и множество евреев. Оттуда мы спустились вдоль берега, пересекли помянутую реку при Визне и остановились там.

Затем мы пересекли речку Лек ²³⁸, где поляки и татары разбили шведов и бранденбуржцев и взяли в плен князя Богуслава Радзивилла. Достигнув Райгруда, мы отобедали там и миновали Августув, Ба-калажево и Филипув, где те же поляки и татары 8 дней спустя были разбиты шведами и бранденбуржцами, а князь Радзивилл освобожден. Это произошло в 1656 году, в сентябре ²³⁹.

/л. 121 об./ По приезде в Жнин мы стали там на ночлег и пировали с капитаном Портесом и прапорщиком Мартином.

Мы переправились через реку Неман при Вильках ²⁴⁰, где провели ночь, и назавтра [явились] в Кейданы ²⁴¹. В этом городе, что принадлежит роду Радзивиллов, открыто исповедуют протестантскую религию, а потому здесь живет много шотландцев, у одного из коих мы поселились. Когда земляки угостили нас добрым кубком крепкого меда, он так разгорячил мне кровь, что ночью у меня сделалась лихорадка. Назавтра я велел пустить кровь из срединной артерии, к вечеру почувствовал облегчение и спал довольно сносно.

На другой день, в воскресенье, я пошел в церковь, где меня снова охватил жар, так что я не смог выслушать богослужение до конца и с большим трудом добрался домой — жестокий приступ с бредом продолжался. Во вторник с помощью клистира мне стало легче. В среду я пролежал в постели до полудня и затем поднялся, а в четверг на обеде у майора Карстэрса нас очень радушно приняли и не вынуждали напиваться.

/л. 122/ В пятницу, купив коляску ²⁴² для сидения, мы отправились в путь и заночевали в деревне в полутора милях от Кейдан. Утром майор Карстэрс прислал мне длинное ружье и записку, желая приобрести мою палатку, которую я ему и отправил.

Мы обедали в городе, именуемом Нове Място, а на следующий день — в Линкове, где была ярмарка. Продвигаясь вперед, мы [100] прибыли в Жеймели — последний город Жемайтии, где мы ночевали, и назавтра приехали в Бауск — город, принадлежащий герцогу Курляндскому ²⁴³. Обнаружив здесь немцев и доброе пиво, мы повеселились и взяли проводника для переправы через реку [...]. За пределами города, при слиянии двух рек, Мусы и [...], стоит замок, хорошо расположенный и укрепленный на случай осады. Мы остановились в таверне ²⁴⁴, угостились тем же баусским пивом и пировали меж собою.

На другой день мы встали рано, отобедали по дороге, пересекли реку Двину и, приехав в Ригу, расположились в предместье, за Песчаными воротами. Тут я узнал, /л. 122 об./ что генерал Дуглас ²⁴⁵ всего два-три [часа] назад отбыл в Дерпт и должен ночевать в двух милях от Риги. Я весьма желал повидать его и спросить совета по поводу поездки в Россию, ибо на всем пути от Варшавы я раскаивался, как и капитан Мензис. Если бы только [Дуглас] отговорил меня (что он сделал бы непременно), я решил бы не ехать дальше, разве что доставить полковника Крофорда в надежное место, а затем вернуться. Однако к большому несчастью, я ни за какие деньги не смог нанять лошадей, а мои собственные были утомлены; всех лошадей забрали те, кто сопровождал генерала, — они возвратились не раньше вечера. Я очень сожалел, что упущена такая возможность удачно отделаться, и отправился в город на поиски знакомых.

На рыночной площади я и в самом деле повстречал моих старых товарищей и друзей Александера Лэнделса и Уолтера Эрта ²⁴⁶, с коими зашел в таверну, взял бокал вина и открыл им мои намерения. /л. 123/ Те и сами лишились службы, ибо недавно были уволены шведами, пребывали в бедности и хотели наняться куда угодно. Они заявили, что у шведов службы не найти, да и та настолько скудна, а их пособие так ничтожно, что не стоит и стараться; они слыхали, что хотя у московитов жалованье невелико, но выплачивается исправно, а офицеры быстро достигают высоких чинов; многие из наших именитых соотечественников уже там находятся, а иные отбыли туда недавно; они и сами со многими другими из наших земляков и иноземцев подумывают туда отправиться, не ведая ничего лучшего в такие времена, когда большинством [держав] заключен всеобщий мир, а прочие вскоре ожидают того же. Итак, соображения о твердых (по крайней мере) средствах к жизни, повышении в чинах и хорошем обществе, а также мои прежние обещания и обязательства укрепили мою решимость ехать в Москву. Пообещав /л. 123 об./ написать им из первого же гарнизона московитов, я расстался с ними.

Посовещавшись с полковником Крофордом о приеме в царскую службу достойных офицеров, я назавтра снова отправился в город на встречу с теми же друзьями. За добрым утренним глотком я посулил [101] каждому повышение в чине и к тому же обязал их приговорить как можно больше людей в званиях капитанов, лейтенантов и прапорщиков.

Мы наняли до Кокенхаузена фурмана с двумя лошадьми (скорее дабы указать нам дорогу, чем из потребности в нем самом, ибо у нас было довольно своих лошадей), покинули Ригу около полудня и, едучи верхом вдоль Двины, заночевали в деревне милях в 4-х от Риги. Рига отстоит от Ревеля на 50 миль, от Дерпта — на 30, от Вильно — на 40, /л. 124/ от Кенигсберга в Пруссии — на 60 миль. Город крепок и хорошо защищен.

Мы рано поднялись и к вечеру прибыли в Кокенхаузен — город и замок, расположенный у реки Двины на скалистом возвышении. В нем стоял гарнизон московитов ²⁴⁷. Видя, что на улицах такая грязь, повсюду мерзость, люди столь угрюмы, а дома ветхи и пусты, я предчувствовал — ex ungue leonem ²⁴⁸ — великую перемену. Явившись из приветливого края, где города многолюдны, опрятны и чисты, а народ по преимуществу благовоспитан, учтив и любезен, я был весьма встревожен.

Здешнего губернатора звали Василий Волжинский, и при нем был немецкий полковник Иоганн Мевес. На другой день мы с губернатором обедали на крестинах у капитана по имени Иоганн фон Арнхайм и, получив почтовых лошадей, выехали отсюда вечером и заночевали в поле.

/л. 124 об./ Мы рано двинулись в путь, следовали через приятную, но безлюдную местность и стали на ночлег в поле. Тут нас нагнали капитан Смит и лейтенант Иоганн Мюрис со своими женами, ехавшие из Риги на службу в Москву. У них были почтовые лошади, но едва ли в достатке: они пребывали в очень бедном состоянии. Мы обрадовались их обществу и поскакали дальше вместе.

Мы приехали в разрушенное местечко Мариенбург. Здесь есть замок посреди озера, где стоит русский гарнизон. Мы пошли осмотреть место, но войти в замок не было дозволено никому кроме полковника. Губернатор прислал нам немного провизии и род легкого напитка под названием "квас" ²⁴⁹.

Добравшись до Нойхаузена, мы наблюдали, как шведы овладевают гумнами и хлебами, что /л. 125/ росли в полях, ибо по мирному договору и этот город, и два прежних, кои [московиты] захватили в Лифляндии, надлежит возвратить шведам. В Кокенхаузене я видел несколько больших пушек, оставленных там московитами при отступлении из-под Риги; согласно договору шведы должны были предоставить лошадей для отправки оных во Псков.

Мы заночевали возле гумна в Нойхаузене, а на другое утро, примерно в 3 верстах ²⁵⁰ оттуда, миновали [русскую] границу и [102] прибыли в Печоры — разрушенный город, где есть монастырь, окруженный каменной стеною. Это место зовется Печоры из-за подземных пещер.

Мы остановились в деревне недалеко от озера Пейпус ²⁵¹, где я продал моего рысака за 9 рублей медной монетой, вообразив, будто каждый рубль равен двум рейхсталерам ²⁵²; в Варшаве он стоил мне 30 рейхсталеров, да и то по хорошему знакомству, однако /л. 125 об./ *Август.* дорогой стал хромать, и я не смог найти никого, кто бы его вылечил.

Около полудня мы завидели Псков ²⁵³. Он являл собою изумительное зрелище, будучи окружен каменной стеной со множеством башен. Здесь много церквей и монастырей, одни с тремя, другие с пятью шпилями или башнями, на коих круглые купола по 6, 8 или 10 сажен в окружности, крытые жестью или дощечками, а сверху — крытые тем же огромные кресты, что составляет великолепный вид; один из куполов, самый большой, позолочен.

В прежние времена сей город был вольным княжеством и претерпел много перемен, пока не был подчинен в 1509 году царем Иваном Васильевичем ²⁵⁴, который выслал большинство знатных жителей в Москву, а вместо них поселил московских колонистов. С тех пор [Псков] не раз восставал и столь же часто покорялся. Он выдержал несколько осад от шведов и поляков.

Он имел право и чеканить

/л. 126/ *Август.* монету. У шведов и любекцев есть свои торговые подворья за городом, на другом берегу реки Великой ²⁵⁵, которая в нескольких верстах ниже города впадает в озеро Пейпус, оттуда [вытекает] к Нарве и за нею изливается в море. Этот город отстоит от Риги и Великих Аук на 60 польских миль, а от Великого Новгорода — на 36.

Здесь я убедился в низкой цене медных денег ²⁵⁶ и, видя всеобщую дороговизну и необычайную угрюмость людей, почти обезумел от досады.

К нам явился некий Уильям Хэй, недавно прибывший сюда из Шотландии, и составил нам компанию до Москвы.

Проведя ночь в городе, что смердил от грязи и никак не соответствовал своему великолепному виду издали и нашим ожиданиям, мы позавтракали у мадам Хэйс ²⁵⁷, которая к тому же снабдила нас обильными припасами на

/л. 126 об./ * Август.* дорогу. Мы пустились в путь по приятному лесистому краю, подробное описание коего я не счел достойным труда, да и не имел терпения, разочаровавшись в этих людях, примечать места их обитания. Приехав в большое село Сольница ²⁵⁸, мы [103] отправили лошадей по суше и поплыли на лодках вниз по реке Шелонь ²⁵⁹ в озеро Ильмень и далее в Новгород. Озеро Ильмень имеет 18 польских миль или 90 верст в длину и 12 миль или 60 верст в ширину, принимает в себя около 70 малых рек и испускает одну — Волхов, которая течет через Новгород и впадает в озеро Ладога в 180 верстах или 36 польских милях от города. Главные из рек, впадающих в это озеро, — Шелонь, Ловать, Мшага ²⁶⁰ и прочие.

Новгород прозван Великим, ибо прежде был одним из трех величайших торговых городов Европы и дал свое /л. 127/ имя обширному и величайшему во всей России княжеству, где правил Рюрик, от коего ведут происхождение все русские государи и князья. Он отстоит от Москвы на 105 польских миль или 125 верст ²⁶¹, от Пскова — на 36, а от Великих Лук и Нарвы — на 40 миль.

В 1570 г. царь Иван Васильевич ²⁶² начал с новгородцами войну, которая длилась семь лет. Разбив их войска на реке Шелонь, он заставил их покориться и назначил им губернатора. Однако он считал, что не достиг над ними столь желанной полноты власти, и с помощью архиепископа Феофила получил доступ в город. Какие жестокости применил он к горожанам и самому архиепископу — тут я сошлюсь на тех, кто пространно писал об этом, а также об их идоле Перуне, от коего идет название Перунского монастыря ²⁶³.

/л. 127 об./ Нам предоставили большую лодку, и мы поднялись на 25 верст по реке Мете до Бронницы, где по приказу новгородского губернатора, боярина князя Ивана Борисовича Репнина ²⁶⁴, нам дали десять почтовых лошадей; их меняли на разных перегонах, так что своих лошадей я сберег. Мы пересекли реку Волгу в Твери, по коей именуется огромная земля с княжеским титулом. В прежние времена она имела своих князей — до недавних пор, когда вместе с другими была поглощена великим князем Московским. [Тверь] отстоит от Москвы на 36 миль.

Сентября 2 ст. ст. Мы прибыли в Москву и наняли жилье в Слободе ²⁶⁵, или селении, где обитают иноземцы.

5. Нас допустили к целованию руки Его Царского Величества ²⁶⁶ в Коломенском — загородной усадьбе царей в 7 верстах от Москвы, ниже по реке того же названия. Царю было угодно поблагодарить меня за любезность, оказанную его подданным, кои были /л. 128/ пленниками в Польше. Мне объявили о милости и благосклонности Его Величества, на кои я могу полагаться.

7. Утром боярин Илья Данилович Милославский, тесть царя и начальник Иноземского приказа ²⁶⁷, велел мне явиться после полудня на загородное поле под названием Чертолье и привести других офицеров, кои прибыли со мною. Добравшись до поля, мы обнаружили, [105] что боярин нас опередил. Он велел нам разобрать пики и мушкеты (бывшие наготове) и показать, как мы умеем владеть оружием. Я с удивлением сказал ему, что если бы знал об этом заранее, то прихватил бы одного из моих слуг — тот, возможно, обращается с оружием получше меня — и добавил, что владение оружием — последнее дело для офицера, а самое существенное состоит в руководстве. Прервав меня, он заявил, что даже лучшие из полковников по прибытии в эту страну должны /л. 128 об./ так поступать. Я ответил: "Раз уж таков обычай, я готов" — и, управившись с пикой и мушкетом во всех позитурах к его полному удовольствию, вернулся домой.

9. В понедельник было приказано записать меня майором, Пола Мензиса — капитаном, Уильяма Хэя — лейтенантом, а Джона Хэ-милтона — прапорщиком в пехотный регимент полковника Дэниэла Крофорда и [выдать] нам вознаграждение за прибытие в страну, или за прием. Мне полагалось 25 рублей деньгами и столько же соболями, 4 локтя сукна и 8 локтей Дамаска ²⁶⁸, а остальным — соответственно. Наше месячное жалованье равнялось с прочими [офицерами] в тех же чинах.

Однако канцлер ²⁶⁹ оказался весьма бесчестным малым и день за днем отделывался от нас в ожидании взятки, каковая здесь не только обычна, но и считается обязательной. Ничего о том не ведая, я дважды или трижды выражал ему возмущение, не получил вразумительного ответа и подал жалобу боярину, который с /л. 129/ легким укором дал ему новый наказ. Сие рассердило дьяка еще более, и он по-прежнему нами пренебрегал. Но когда и после повторного ходатайства и приказа мы не добились удовлетворения, я в третий раз отправился к боярину и весьма откровенно заявил, что не знаю, кто же обладает высшей властью, он или дьяк, ибо тот не повинуется стольким приказаниям. При этом разгневанный боярин велел остановить свою карету (он собирался выезжать из города в свое поместье), вызвал дьяка, схватил его за бороду и встряхнул раза три-четыре со словами, что, если я пожалуюсь снова, он велит бить его кнутом ²⁷⁰.

После отъезда боярина дьяк явился ко мне и начал браниться, а я без всякого почтения (коего у них и так в избытке) отплатил ему той же монетой. Я заявил, что мне безразлично, дадут мне что-нибудь или нет, лишь бы позволили уехать отсюда обратно. С таким намерением я вернулся в Слободу и стал основательно размышлять, как выбраться из этой страны, столь /л. 129 об./ далекой от моих ожиданий и несогласной с моим нравом. Ведь я послужил стране и народу, где иностранцы имеют великий почет, пользуются такою же славой и даже большим доверием, чем сами туземцы, и где для всех достойных людей открыт свободный путь ко всем воинским и гражданским [106] почестям; где в краткий срок, посредством бережливости и усердия, можно приобрести положение; где в супружестве нет стеснения или различия между туземцами и иностранцами; где многие достигают больших состояний, чинов и других почетных и прибыльных преимуществ; где, сверх того, достойным и заслуженным лицам обычно даруется индигенат ²⁷¹; где унылое выражение лица или покорное поведение означают трусость и малодушие, а уверенное, величавое, но неподдельное обличье — добродетельное благородство; где надменность людей сопровождается и умеряется учтивостью и приязнью, так что при встрече с подобными натурами [эти качества] состязаются /л. 130/ в превосходстве.

Здесь же, напротив, я убедился, что на иноземцев смотрят как на сборище наемников и в лучшем случае (как говорят о женщинах) — necessaria mala ²⁷²; что не стоит ожидать никаких почестей или повышений в чине, кроме военных, да и то в ограниченной мере, а в достижении оных более пригодны добрые посредники и посредницы, либо деньги и взятки, нежели личные заслуги и достоинства; что низкая душа под нарядной одеждой или кукушка в пестром оперении здесь так же обыкновенны, как притворная или раскрашенная личина; что с туземцами нет супружества; что вельможи взирают на иностранцев едва ли как на христиан, а плебеи — как на сущих язычников; что нет индигената без отречения от былой веры и принятия здешней; что люди угрюмы, алчны, скаредны, вероломны, лживы, высокомерны и деспотичны — когда имеют власть, под властью же — смиренны и даже раболепны, неряшливы и подлы, /л. 130 об./ однако при этом кичливы и мнят себя выше всех прочих народов.

Но всего хуже скудная плата в низкой медной монете, ходившей по четыре за одну серебром, так что я предвидел невозможность существования, не говоря уж об обогащении, в чем меня уверяли перед отъездом из Польши. Оных и многих других причин было предостаточно, чтобы я надумал вырваться отсюда. Единственная трудность — как сего достичь? — сильно меня тревожила, ибо каждый, у кого я просил совета, ссылался на невозможность этого. Однако я решил попытаться и не брать от них никаких денег, хотя и получил кое-что во Пскове и Новгороде на дорожные расходы.

Узнав, что боярин будет отсутствовать в городе неделю, я решил не ходить в приказ ²⁷³ до его возвращения, а затем подать петицию, или ходатайство, об увольнении и привести доводы о том, что посол Замята Федорович /л. 131 / Леонтьев, с коим я заключил договор в Польше, обещал мне жалованье серебром или другой равноценной монетой; ныне же оказалось совсем иначе, а также обнаружилось, что состояние моего здоровья несовместно со здешним климатом. [107]

Однако дьяк проведал о моих намерениях и, страшась боярского гнева, уговорился с моим полковником выманить меня в город.

Как-то утром я явился выразить почтение к полковнику, и он попросил меня сопроводить его в город. После кое-каких уверток я это сделал. Пока я прогуливался по площади ²⁷⁴, подошел стряпчий ²⁷⁵ с двумя стражниками и пригласил меня зайти в приказ. На мой отказ он заявил, что ему велено применить силу, если не пойду добром. Когда я вошел, главный стряпчий Тихон Федорович Мотякин принял меня очень вежливо, предложил садиться и после весьма любезной /л. 131 об./ речи преподнес грамоты в разные ведомства на деньги, соболей, Дамаск и сукно для меня и моих спутников. Я отказался наотрез и заявил, что подожду приезда боярина, коего надеюсь переубедить и добиться отпуска из страны. Сей стряпчий, будучи человеком учтивым (здесь это редкость), принялся вежливо меня увещать, предъявил множество доводов, дабы отвратить меня от такого решения, и послал за моим полковником (коего долго искать не пришлось). Они вдвоем отвели меня в сторону и, среди прочего, говорили, что стремиться к отъезду для меня будет пагубно, ибо русские вообразят, будто я — католик, прибывший из страны, с которой они воюют, — явился к ним лишь как лазутчик, чтобы сразу же уехать; если я упомяну о чем-либо подобном, меня не только не отпустят, но и сошлют в Сибирь в дальнее место и никогда больше не станут доверять. Сие и впрямь меня поразило, учитывая подлую и подозрительную натуру этих людей, так что с великой неохотой я /л. 132/ согласился взять грамоты за наше прибытие в страну.

Сентября 17. Мне дали приказ принять от одного русского 700 человек, назначенных в наш полк. То были беглые солдаты из нескольких полков, доставленные из разных мест. Приняв оных, я выступил через Иноземскую слободу в Красное Село ²⁷⁶, где нам дали квартиры, и обучал этих солдат дважды в день при ясной погоде.

20. Я получил 25 рублей деньгами за приезд, на другой день — соболей, а два дня спустя — Дамаск и сукно.

25. Я получил средства за месяц в проклятой медной монете; также и те, кто прибыл со мною.

27. В Москву приехали около 30 офицеров, преимущественно те, с коими я сговорился в Риге. Большинство из них — наши земляки: Уолтер Эрт, Уильям Гилд, Джордж Кит, Эндрю Бернет, Эндрю Кол-дервуд, Роберт Стюарт ²⁷⁷ и другие, коих записали в наш полк.

/л. 132 об./ Октябрь. Я перешел, согласно приказу, в большой наружный город и слободу Загродники ²⁷⁸ и занял квартиры.

Вначале у офицеров и солдат случились раздоры с богатыми горожанами, кои не желали пускать их в свои дома. Среди прочих один [108] купец, у коего заняли для меня квартиру, пока мои слуги убирали внутреннюю комнату, сломал во внешней печь, служившую для отопления обеих, так что я был вынужден сменить жилье. Но дабы научить его лучшим манерам, я отправил к нему на постой профоса ²⁷⁹ с 20 арестантами и капральством солдат, которые при моем потворстве мучительно донимали его целую неделю. Сие обошлось ему почти в сотню талеров, прежде чем он смог добыть из нужного приказа распоряжение об их выводе; к тому же над ним вволю посмеялись за его неучтивость и упрямство.

Пока я здесь пребывал, произошли два следующих заметных события. Первое:

/л. 133/ Солдаты позволяют себе вольность держать для своих нужд водку ²⁸⁰ и иногда ее продавать. Сие наносит ущерб доходам Его Величества (прибыль от всех крепких напитков, что варят или изготовляют в его государстве, идет в казну). Всем строго запрещено торговать оною в малых долях, а нарушение сего карается крайне сурово. Повсюду соглядатаи и сыщики, кои при вести о торговле такими напитками немедля доносят и сообщают в приказ.

Как-то в воскресенье, после полудня, когда я был в Иноземской слободе, к дому, где у солдат имелась водка, явился стряпчий с 20 или 30 стрельцами ²⁸¹. Дверь была заперта, и прежде чем те смогли войти, солдаты перенесли водку в сад. После тщательного обыска ничего не нашлось, солдаты изобразили возмущение и грубо выпроводили стряпчего и стрельцов за двери. Оказавшись на улице, те кликнули своих товарищей на подмогу и снова ворвались /л. 133 об./ *Ноябрь.* в дом и сад, где обнаружили водку и забрали оную, а также нескольких солдат. Но на шум сбежались другие солдаты и не только отбили своих и водку, но, сцепившись со стрельцами, прогнали их к городским воротам, где те усилились прочими, кои там живут, и отбросили солдат обратно. К этому времени обе стороны получили подкрепления. Стрельцов было около 700, солдат около 80, однако благодаря узости улицы и превосходству в отчаянной отваге, солдаты загнали стрельцов в ворота белой стены ²⁸². При этом 600 стрельцов, прибывших из главной охраны крепости, отрезали путь тем, кто пробрался в ворота, и схватили 27 из них. Назавтра, после дознания, они были биты кнутом и сосланы в Сибирь.

Другое [происшествие]: русский капитан по имени Афанасий Константине[вич] Спиридонов, который командовал оными солдатами до того, как мы их приняли, /л. 134/ теперь состоял в полку. Будучи хитрым малым, он обрел и присвоил такую власть над солдатами, что совершал много поступков, несовместных с командою. Я не раз делал ему замечания и запреты, но ничто не помогало; взывал и к [109] полковнику, который, не любя, чтобы его беспокоили по какому-либо делу, пренебрег и этим, к моему неудовольствию. Однажды ночью сей капитан подловил солдат за игрой в карты и не только отобрал у них все бывшие в игре деньги, но и держал их под стражей у профоса, пока те не дали ему еще больше, всего около 60 рублей, и лишь тогда отпустил. И все сие без моего ведома, что непозволительно, ибо я старше по чину! Узнав об этом на другой день, я не мог совладать с собою, вечером послал за ним и устранил с дороги охрану и всех моих слуг, кроме одного. Когда он вошел, я стал его отчитывать и заявил, что больше не потерплю таких злоупотреблений /л. 134 об./ *Ноябрь.* и как-нибудь сверну ему шею. При этом он разбушевался, а я схватил его за голову, повалил наземь и крепкой короткой дубинкой так отделал ему спину и бока, что тот едва мог подняться. Я посулил ему вдесятеро больше, если и впредь будет играть такие шутки, и вытолкал его за дверь.

Назавтра он пошел жаловаться полковнику, который обещал провести следствие и дать удовлетворение. Однако по обыкновению этой страны, поскольку свидетелей не было, я все отрицал, а после его жалобы боярину в приказ сделал то же самое. Видя дружелюбие боярина ко мне, прибывшему недавно и незнакомому с местными обычаями, он отступился от своего иска и принял меры к уходу из полка, чего я как раз желал и добивался.

Тем временем я побывал на двух свадьбах в Иноземской слободе: во-первых, ротмистр Райтер женился на вдове /л. 135/ подполковника Томаса Мензиса, который был ранен под Чудновом и там умер; во-вторых, капитан Аидерт Ломе женился на [...] Бэннерман. На обеих я повеселился и свел первое знакомство с женщинами.

Декабрь. Согласно приказу я перебрался на квартиры за речку Яузу, в Таганную и Гончарную слободу ²⁸³ внутри земляного вала. Здесь я занял квартиру в доме богатого купца, который использовал все средства к моему удалению и предъявил с этой целью две грамоты из Дворцового приказа ²⁸⁴. Но не желая покидать столь удобное место, я не подчинился оным, ссылаясь на то, что не стану переезжать без распоряжения из Иноземского приказа, и оставил грамоты при себе.

В это время произошел случай, о коем не могу не рассказать. При уходе из Загродников русский лейтенант по имени Петр Никифоров явился ко мне с сержантом и доложил, /л. 135 об./ что вчера вечером трое солдат были так избиты и покалечены в схватке со стрельцами, что неспособны выступить с полком, а без подписанного мною прошения им не может быть дозволено остаться на квартирах. [Никифоров] принес прошение и прочитал оное — дабы те могли побыть [110] на квартирах 5 или 6 дней, пока не будут в состоянии двигаться. Не подозревая обмана, я необдуманно приложил к сему руку. Но когда я собрал полк в Таганной слободе, и эти люди были вызваны по именам, их товарищи дали ответ, что они отпущены по домам. После расспросов я понял, что подкупленный оными солдатами лейтенант либо неверно прочел прошение, либо подсунул мне на подпись другое: /л. 136/ ведь то прошение, что я подписал, было об отпуске троих солдат по домам на 6 недель. Как только те трое явились в Вологду, где проживали, губернатор задержал их и отослал в Москву вместе с прошением. Впоследствии, по злому умыслу канцлера (моего недруга), сие могло бы причинить мне много хлопот.

Декабря 16. Боярин Илья Данилович Милославский произвел смотр нашему полку и передал 600 человек одному голове ²⁸⁵, как новосозданных стрельцов. Имя головы было Никифор Колобов. При этом солдаты весьма горевали и многие из них разбежались.

/л. 136 об./ Декабря 19. Мой хозяин продолжал свои ходатайства, дабы избавиться от меня. Из Дворцового приказа явился отлично снаряженный стряпчий в сопровождении 20 людей, называемых трубниками ²⁸⁶, — у нас они именуются "птицеловами" ²⁸⁷. В руке он держал предписание о моем переводе на другую квартиру. Я сидел за обедом, когда его ввели в комнату, и он весьма невежливо велел мне убираться. На просьбу показать грамоту он заявил, что не желает доверять мне оную, ибо я придержал или порвал две прежние. Я ответил, что не стану выезжать без предъявления грамоты, а он приказал нескольким "птицеловам", кои вошли вместе с ним, вытащить мои сундуки, сам же схватил одно из полковых знамен, висевших на стене, чтобы вынести оное. И без того возмущенный его неучтивостью, я пришел в такую ярость, что, вскочив, /л. 137/ с помощью двух офицеров (они обедали со мною) и прислуги выгнал его и его грубых пособников из комнаты и спустил с лестницы. Они объединились с теми, кто ждал внизу, и попробовали вновь подняться силой, однако мы, стоя на верху лестницы, легко их отразили; у них не было оружия, кроме посохов или палок, а у нас — древки от знамен, кои мы прихватили при их изгнании.

На шум сбежались несколько солдат и, видя сие, обошлись без пароля или приказа к атаке. С кулаками и бывшими под рукой дубинами и палками они тут же накинулись на нелюбезных гостей, так что те охотно пустились наутек вдоль по улице. Солдаты преследовали их до моста через Яузу, крепко поколотили и отобрали у них шапки, а у стряпчего — его [шапку] с жемчугами и жемчужное ожерелье общей ценою, как тот позже жаловался, в 60 рублей. [111]

Это навлекло бы на меня большую беду, если бы тогда же не было великой распри между Федором Михайловичем Ртищевым ²⁸⁸, /л. 137 об./ *Декабрь.* начальником Дворцового приказа, и нашим боярином. Посему, после кое-каких формальных допросов, дело замяли. Однако по настоянию офицеров, лучше меня знавших обычаи страны, я перебрался на другую квартиру.

Боярин Илья Данилович Милославский собрал 600 солдат из нашего полка, определил их в новый стрелецкий полк и передал голове Никифору Иван[овичу] Колобову. Солдаты при этом весьма горевали ²⁸⁹. В то же время мне было приказано обучить сего голову, или полковника, пехотной дисциплине, ибо он никогда прежде не служил в пехоте и не знал ничего, что относится к командованию полком.

Нас вызвали в приказ, дабы взять клятву верности царю. Приводить к присяге предстояло голландскому священнику, который держал речь первым. Когда он сказал, что мы должны поклясться служить Его Величеству верой и правдою по все дни нашей жизни, я возразил и не стал продолжать, ссылаясь на условия моего договора. Сие не было дозволено, я же оставался непреклонен, и меня задержали в приказе, пока не нашли выход: я был вынужден поклясться, что буду служить, доколе продлится война с Польшей.

/л. 138/ Прежде чем излагать далее ход моих личных дел, я должен кое-что сказать о событиях общественных.

Год Спасения нашего 1660 был весьма счастливым для поляков. В начале года они замирились со шведами и очистили от них Пруссию; отпустили войска Римского императора; осадили и взяли Литовский Брест ²⁹⁰; отбили военной хитростью Могилев; тревожили многие русские гарнизоны — в Борисове, Быхове и иных местах; одолели князя Ивана Андреевича Хованского при Ляховичах ²⁹¹ и князя Юрия Алексеевича Долгорукого ²⁹² при Басе и Губарях; разбили и захватили целую армию московитов под Чудновом. Они привели к покорности казачество, разместили свои войска на Украине среди казаков и овладели большинством городов и крепостей к югу и /л. 138 об./ западу от Борисфена. Тем самым их страна была избавлена от зимних постоев, от грабежей, невыносимых вымогательств и разорения из-за походных квартир.

Знать и начальные особы провели зиму в пиршествах и увеселениях, а большую часть лета — в совещаниях. Тем временем войска, устав от задержки жалованья, составили союз. Сперва собралась кавалерия, и каждый полк выбрал себе начальника. На всеобщем съезде, куда прибыли депутаты от большинства пехотных полков, главным предводителем избрали некоего Свидерского и решительно [112] отказались состоять под командой гетманов, подчиняться или следовать их приказам, пока не будут удовлетворены жалованьем. /л. 139/ Сие крайне поразило поляков и спутало их намерения продолжать войну с московитами и подчинить остальных казаков на Украине. Тем самым в этой стране русские получили время перевести дух, а среди казачества возникло великое смятение.

Мятежу армии немало способствовала взаимная подозрительность двора и коронного фельдмаршала Любомирского. Множество корыстных и беспокойных людей надеялось посредством таких смут разбогатеть или по меньшей мере избавиться от нужды. Многие также /л. 139 об./ примкнули к мятежу и стремились отличиться в надежде прослыть деятельными и снискать почет.

Воистину, державам, государствам и всем делам человеческим присущи кризисы. Казалось, королевство Польское пережило свой кризис в годы Искупления нашего 1655, 56 и 57, и после стольких бедствий Богу угодно было явить милосердие и восстановить оное в прежнем блеске и славе. За много лет у него не было лучшей возможности и вероятности для выздоровления, чем в 1660 году, когда из-за злополучных распрей и заговоров оно как будто снова впало в несчастье. Если правомерно углубиться в тайны Всемогущего, сие не может быть приписано ничему более, как неблагодарности поляков за столь великую и знаменательную милость Божию /л. 140/ в даровании им таких побед и преимуществ над врагами, а также их чрезмерной дерзости и другим грехам.

Вспоминаю об одном событии, по моему мнению, весьма недостойном (если не приводить худший эпитет). На праздник Тела Христова состоялось великое шествие в Новый город [Варшавы], к церкви, посвященной Святой Деве, куда впереди духовенства внесли все знамена, захваченные годом ранее у московитов и казаков ²⁹³. Среди сих знамен было три, взятых под Чудновом; огромные и великолепные, они принадлежали воеводам, или генералам, и представляли изображения святых, а одно — с образом Святой Девы — несли позади прочих. Когда появился архиепископ со Святыми Дарами под сенью, поддерживаемой досточтимыми особами, эти знамена были брошены наземь, и все стали их попирать. Король с высшей /л. 140 об./ знатью шествовал следом и казался недовольным. Он повелел поднять знамена — поступок весьма благочестивый и королевский. Я воздержусь от дальнейших слов об этой прекрасной, плодородной, но злополучной стране и продолжу.

Послы Римского императора бароны Колуччи и Майерберг ²⁹⁴ провели некоторое время в Москве как посредники о мире с [113] Польшей. У них мы имели возможность бывать на богослужении так часто, как нам угодно ²⁹⁵.

Литовский польный гетман Гонсевский содержался в строгом плену ²⁹⁶. Из-за его нездоровья один итальянский врач, взятый в плен и ныне освобожденный, по просьбе [гетмана] был прислан для ухода за ним. За беседою [врач] советовал ему добавлять в яства или суп cremor tartari ²⁹⁷. Похоже, он повторил эти слова несколько раз, что услыхал капитан русской стражи, который обязан постоянно присутствовать при чьем-либо /л. 141/ разговоре с гетманом. Тот пошел с доносом к боярину и обвинил доктора, будто он всегда ведет с пленным гетманом весьма серьезные беседы; что они кое-что замышляют против [русского] государства; что доктор доставляет [Гонсевскому] все сведения и между ними часто слышны речи о крымских татарах.

Засим доктора заключили в тюрьму, допрашивали весьма строго и, без сомнения, могли бы и пытать, ибо он все отрицал, особливо то, что когда-либо вел речь о делах государственных и военных или о каких-то крымских татарах. Подозрения были тем сильнее, что по верным сведениям крымцы собирались вторгнуться в Россию. После нескольких недель заключения гетман узнал об этом и, призвав на память их беседы, вспомнил о совете принимать crem[or] tartfari]. Поскольку они говорили по-латински, он понял (и это была правда), как русский [капитан] и его люди (прочие /л. 141 об./ стражники утверждали то же самое) могли ошибиться, и попросил своего пристава ²⁹⁸ доложить об этом боярину. После долгого разбирательства доктора отпустили, ибо его показания были с оным согласны.

В октябре русская армия была разбита в месте, называемом Кутчи Горы ²⁹⁹, близ Полоцка. Дело было так. Литовская армия не уклонилась от верности своему долгу, как сделала коронная, но всеми силами старалась утеснять московские гарнизоны, особливо в Борисове, Быхове, Витебске и Полоцке. В это время объявились некий полковник Чарнавский и доброволец, или флибустьер, по имени Валентин [...], иначе Кривой Сержант (ранее он служил сержантом у шведов и был слеп на один глаз), — тот самый, что два года назад разбил и захватил генерал-майора Адергасса ³⁰⁰. Собрав отряд удальцов числом в 2000 человек, они то заодно, то порознь чинили великий урон /л. 142/ гарнизонам московитов и подвластным им областям, особенно вокруг Лютина и Полоцка. Чтобы это предотвратить, [выступила] армия под началом князя Ивана Андреевича Хованского — человека, знаменитого лишь запальчивостью; по крайней мере, дабы осмелиться на битву самому, он ввязывал в бой других. С ним был соратник по имени Афанасий Лаврентьевич Нащокин ³⁰¹ — весьма мудрый государственный [114] муж и большой любимец царя. Войско состояло по преимуществу из новгородцев и жителей Олонца, всего около 12 000 солдат.

Узнав о сборе сей армии в Полоцке, поляки отрядили часть своих войск для наблюдения за нею. Между сторонами произошло несколько боев и стычек, в коих русские, будучи сильнее, брали верх. Поэтому литовцы отступили, окопались на крепкой позиции недалеко от московитов и лишь препятствовали им в поисках провизии и /л. 142 об./ фуража. Итак, московиты кое в чем терпели нужду, хотя и стояли всего в 15 верстах от Полоцка.

Между тем король Польский прибыл в Вильно, дабы обязать литовскую армию к дальнейшему исполнению долга, и, имея при себе отборные части, двинулся на Полоцк. К этому времени московиты стали дезертировать по сто и по пятьдесят человек, так что оставалось едва ли 6000 солдат. Генерал-лейтенант Томас Далйелл ³⁰², бывший тогда в армии, ввиду такого ослабления оной ожидал прибытия подкреплений и советовал Хованскому отойти поближе к Полоцку; так же [считал] и его соратник ³⁰³ — однако тот не пожелал. На это генерал Далйелл заявил, что не будет свидетелем гибели войск, и уехал в Полоцк, поручив свой регимент подполковнику.

Через несколько дней, с приходом своих новобранцев, поляки выступили /л. 143/ и, застав Хованского в такой же готовности, сразились с ним. После короткой схватки московиты были разгромлены, полковник Дуглас убит, а полковники Форрет и Бокховен со многими прочими взяты в плен. Тут же погибли около 1500 московитов, и несколько сотен попали в плен. Время года не позволило полякам пойти дальше или воспользоваться сей победою ³⁰⁴.

/л. 143 об./ ³⁰⁵ [115]

/л. 144/ 1662

Января 2. Я угостил всех стряпчих Иноземского приказа за праздничным столом и преподнес каждому, согласно их чинам, подарок соболями — одним по паре, другим по одному. Этим я снискал большую их доброжелательность; впоследствии они весьма меня уважали и всегда были готовы дать ход любому из моих дел в приказе.

В следующее воскресенье я угощал моего полковника с семейством, доктора Коллинса ³⁰⁶, мистера Бенйона и миссис Тибут с дочерью — всех знакомых, коих приобрел в Слободе. Мы поздно засиделись и пировали так, что если кто-либо увлекался дамой, то не мог совладать с собой или утаить сие.

Татары предприняли набег до самого Севска, и 400 солдат нашего полка с русскими офицерами были отправлены для удержания /л. 144 об./ проходов через засеки ³⁰⁷ — это полосы леса, растущего столь густо, что коннице не пробраться, да и пехоте едва ли, кроме как по большим дорогам, кои укреплены фортами. Оные татары, бесчинствуя до самого Карачева, захватили много пленных и знатную добычу, но на обратном

*Января 13, понедельник.* пути, у деревни Прутки, ночной порою были застигнуты врасплох и разгромлены князем Григорием Семеновичем Куракиным ³⁰⁸. Пленные и большая часть добычи были возвращены, а множество [татар] перебито и захвачено; среди пленных был мурза из князей Ширинских или из рода Гиреев — это семейство хана.

В Москву прибыли шведские послы для ратификации мирного договора ³⁰⁹. Они были встречены и приняты согласно обычаю и, после некоторого пребывания, отпущены в довольстве.

/л. 145/ В это же время от царя готовилось большое посольство, дабы поздравить нашего короля со счастливой реставрацией ³¹⁰. Для сего были назначены князь Петр Семенович Прозоровский и его коллега Иван Афанасьевич Желябужский ³¹¹.

С медными деньгами ежедневно было хуже и хуже. В начале сего года 5 или 6 шли к одному серебром, а когда я приехал в страну — всего по 3. Так существовать мы не могли и подали петицию Его Величеству, однако возмещения не получили. Наконец мы добились, чтобы нам повысили жалованье на четвертую часть, хотя это мало помогло. Добрые дукаты, что я заработал такими трудами в другом краю, должны теперь разойтись здесь.

Всю эту зиму я провел в невыразимых усилиях и заботах. Дважды в день я должен обучать полк, и не проходит дня без приема или передачи солдат для отсылки по своим гарнизонам и полкам. /л. 145 об./ Ведь все наши солдаты были всего лишь беглецами, [116] коих губернаторы ловят по местам их проживания и отправляют в Москву. Да и отсюда редкий день кто-нибудь не убегал.

Но возвращаюсь к низкой медной монете. Причиной ежедневного падения было то, что большое количество оной ввозилось тайком из-за моря, а в Москве и других городах чеканилось частными лицами. Было поймано много фальшивомонетчиков, каждому из коих отрубали руку, били кнутом и ссылали в Сибирь, изъяв имущество в казну, но ничто не помогало. Открылось, что даже кое-кто из знатных особ прикладывает руку к такой подделке.

Этой зимою боярин по имени Борис Иванович Морозов ³¹² умер бездетным, оставив царю огромное состояние и много денег. Иноземным офицерам он завещал месячное жалованье в рейхсталерах, которое мы получили. Он был женат на сестре императрицы ³¹³ — Анне Ильиничне.

/л. 146/ Февраля 13. Вечером, пока я веселился, тянул по жребию возлюбленную ³¹⁴ и засиживался до поздней ночи, мои собственные солдаты, стоявшие при мне на часах, украли моего лучшего коня и разбежались по домам. Я велел написать об этом в приказ и приложил много стараний, но коня так и не вернул, хотя и узнал, что губернатор Вологды отобрал его у солдат. Меня известил об этом полковник Уайтфорд, который сей весной был отпущен в Англию и поехал тем путем, — в своем письме от 15 июня ³¹⁵.

Отдав 50 рублей, я купил другого коня, который по норову оказался скверной клячей, но бегал отлично.

Несколько раз я побывал на весьма любезных приемах в Слободе и на разных свадьбах: в ноябре у ротмистра Райтера, который женился на вдове подполковника Томаса Мензиса, умершего от ран при Чуднове, и у некоего капитана Лидерта Ломе, который женился на [...] Бэннерман ³¹⁶, а в январе — на /л. 146 об./ свадьбе подполковника Диксона, который женился на одной вдове.

Как-то в пятницу, приехав из города очень голодным и обедая у капитана Мензиса, куда меня пригласили, я съел слишком много отварной щуки и сразу ощутил, что мне сделалось плохо. Я пытался умерить [недуг], выпив много двойной водки, но это не помогло; ночью стало настолько хуже, что началась сильнейшая горячка. Я послал за доктором Коллинсом, и он явился к вечеру вместе с моим полковником и мистером Джоном Эннандом — хирургом, который пустил мне кровь из срединной артерии левой руки. Ночью жар лишь немного уменьшился, но назавтра к полудню отступил. Мне давали различные внутренние лекарства, благодаря коим [болезнь] обратилась в перемежную лихорадку. Через 10—12 дней я выздоровел настолько, что поднялся и несколько дней спустя занялся делами. [117] Однако через неделю /л. 147/ повторился приступ, который из-за моей слабости был более опасен и еще более меня угнетал. На сей раз все заключили, что у меня чахоточная лихорадка ³¹⁷, но при помощи лекарств, а прежде всего Господа, я поправился, проведя дома в постели около трех недель.

Я нанес визит в Слободу и, возвращаясь холодным морозным вечером, слегка промочил ноги и застудил их. Так у меня случился новый приступ, гораздо опаснее прежнего. Пролежав несколько дней, я решил переехать в Слободу, дабы быть поближе к врачам. На другой день, в субботу, я отправился в повозке и, не без труда добравшись до Слободы, поселился в новопостроенном доме полковника Снивинса.

Ночью я не чувствовал большой перемены к худшему, однако наутро мне было очень дурно и становилось все хуже. /л. 147 об./ Часов в девять я совсем ослаб и был близок к обмороку, а около полудня, когда говорил лейтенанту Хэю, что, верно, должен умереть, потерял сознание и ничего не ощущал до вечера. Прийдя в чувство, я мало-помалу разглядел в комнате множество людей при свечах. Чуть погодя, на вопрос, помню ли я что-нибудь за время обморока, я смог только вымолвить, что, кажется, спал. Лейтенант Хэй сказал, что как только я лишился чувств, он побежал за мистером Эннандом и привел его. Тот, с большим усилием разжав мне зубы, влил в глотку какой-то эликсир и затем удалился со словами, что через час-другой я либо умру, либо исцелюсь. Хотя и не так скоро, но три часа спустя во мне заметили перемену к улучшению. Прежде чем я снова пришел в себя, настал вечер, и, увидав в комнате много людей, я дивился причине этого — ведь я сознавал /л. 148/ лишь, что проспал все это время, да и не мог ответить на вопрос никак иначе.

Я провел в постели много дней, в Страстную пятницу исповедался и причастился, будучи очень слаб, и почти отчаялся в выздоровлении. Но наконец, благодаря великой милости Божьей и помощи лекарств, я стал поправляться; жестокая болезнь отступила и перешла в трехдневную лихорадку.

Во время болезни меня навещали многие друзья. Полковник Крофорд, его супруга и семейство были чрезвычайно добры ко мне и снабжали многим, что способствовало выздоровлению.

Пока я хворал, трое солдат, отпущенных по домам из-за плутовства лейтенанта Петра Никифорова, были доставлены в Москву с подписанным мною прошением. Затем меня вызвали в приказ, но по болезни дали отсрочку. Однако немного окрепнув, я стал размышлять, как избавиться от сего неудобства, послал за стряпчим Марком Иван[овым], в чьих руках находилось дело, [118] рассказал ему всю правду об оном и спросил его совета. Он (как и все остальные /л. 148 об./ стряпчие) был мне другом и обещал сделать, что возможно. Я вручил ему за моей подписью прошение, в коем дело было описано так, как мне представили тогда, и попросил его внести оное в ведомость, а другое отдать мне. Сие, с двумя дукатами впридачу, его убедило, так что назавтра он прислал мне прежнее прошение. Препоручив оное Вулкану ³¹⁸, я обезопасил себя по этому поводу.

Все это время я пребывал в сугубом недовольстве моим настоящим положением здесь и обдумывал все мыслимые пути, как освободиться из сей страны и службы. Однако не видя никакой возможности, я впал в сильную меланхолию, что и было причиной затянувшегося недуга.

Меня долго держал в неведении боярин по имени Федор Андреевич Милославский, назначенный великим послом к шаху Персидскому. Зная, какой успех может доставить умело направленная взятка, я нашел способ преподнести ему сотню дукатов, а его maior domo ³¹⁹, который должен был хлопотать за нас, — конскую сбрую, что стоила мне 20 дукатов. Я желал, /л. 149/ чтобы он добился у царя позволения мне и капитану Мензису отправиться в его свите в Персию. Он взялся за это весьма усердно и обещал устроить дело, но после 6-недельных ходатайств, ввиду невозможности чего-либо достичь, я отступился.

Апреля 22. Сестре супруги полковника Крофорда, миссис Уайт, предстояло отплывать к отцу в Казань. Я со многими прочими провожал ее до берега реки под Даниловским монастырем и пировал при расставании. На обратном пути мы чуть задержались из-за одного друга и спешили догнать наших спутников. Мой упрямый конь, опустив голову, понесся так, что я (весьма ослабленный болезнью) не мог с ним совладать. Приближаясь к мосту, я боялся, что он там оступится (мост был очень плох), и мы оба упадем в реку. Я пытался сдержать его и дернул за удила. Он встал на дыбы и, опускаясь, споткнулся, а я слетел наземь и сломал рукоять пистолета. Эта переделка и испуг /л. 149 об./ исцелили меня от лихорадки, так что во время приступа я ощущал лишь спазмы и несварение желудка и вялость во членах.

В мае я перебрался на квартиру близ полка, ежедневно продолжая обучение солдат, число коих росло с каждым днем, и занимался полковыми делами в приказе, так что, благодаря хорошей диете и упражнениям, мое здоровье стало улучшаться. [119]

В июне я проиграл и вернул 20 рублей на конных бегах, а затем выиграл 100 рублей на бегах, что велись на 5 верст. Несколько раз меня угощали друзья в Слободе, и я принимал много визитов, а 100 рублей, взятые мною на скачках, были большей частью истрачены на увеселение друзей, что пришли смотреть оные.

/л. 150/ Июля 5. ³²⁰ Рано утром, когда я обучал полк на поле у Новоспасского монастыря, к нам явился полковник Крофорд, сообщил, что в городе великое смятение, и дал приказ выступать к Таганским воротам. Я осведомился, где император ³²¹, и узнав, что он в Коломенском, советовал идти туда, на что полковник никак не соглашался и послал одного русского лейтенанта разведать, в чем дело. Затем он сам поскакал к мосту, где проходили мятежники, и подвергся бы нападению, если бы не был спасен выборными солдатами ³²², кои его знают.

Мятежники толпою вышли из Серпуховских ворот. Их было около 4 или 5 тысяч, без оружия, лишь у некоторых имелись дубины и палки. Они притязали на возмещение [убытков] за медные деньги, соль и многое другое. С сею целью в разных местах города были расклеены листы, а один стряпчий перед Земским двором ³²³ читал лист, содержащий их жалобы, имена /л. 150 об./ некоторых особ, коих они мнили виновными в злоупотреблениях, и призыв ко всем идти к царю и добиваться возмещения, а также голов дурных советников.

Когда чернь собралась, иные пошли грабить дом гостя или старосты по имени Василий Шорин ³²⁴, но большинство отправились в Коломенское, где, пока Его Величество пребывал в церкви, они домогались у бояр и придворных обращения к царю. Наконец, когда царь вышел из церкви и сел на коня, они весьма грубо и с громкими воплями настаивали, чтобы он загладил их обиды. Царь и кое-кто из бояр порицали их за то, что пришли в таком беспорядке и количестве, и объявили, что обиды будут заглажены, а посему немедленно будет созван совет — им должно лишь немного потерпеть. Тем временем при первом их появлении был послан приказ двум стрелецким полковникам идти со своими полками как можно скорее в /л. 151 / Коломенское, а прочим было велено подавить оставшихся в Москве.

В сильном нетерпении я убеждал полковника идти в Коломенское, но он все не желал выступать без приказа. У нас в полку было около 1200 человек, в том числе 800 мордвин и черемисских татар, кои, верно, не стали бы сочувствовать или примыкать к мятежникам и бунтовщикам; остальные — пестрая смесь из русских — не стоили большого доверия. Правда, за малым исключением все они [120] оставались под знаменем, а офицеры хорошо за ними надзирали. Я раздал порох и пули, каждому по три заряда — все, что имел.

Наконец я добился от полковника разрешения самому ехать в Коломенское за приказом, что и сделал весьма спешно. Однако бунтовщики так обложили дворцовые аллеи, что я никак не мог подобраться и с большим трудом избежал плена. По пути назад на лугу стоял полковник Аггей Алексеевич] Шепелев ³²⁵ со своим полком, который сильно поредел, ибо многие из его солдат участвовали в бунте. Я спросил, /л. 151 об./ какие им получены приказания; он ответил — стоять на месте. Чуть поодаль я повстречал Артемона Сергеевича] Матвеева ³²⁶, а затем Семена Федоровича] Полтева на марше с их довольно поредевшими полками. Оба сказали, что им велено идти в Коломенское, но не могли подать совет, что делать мне.

Князь Юрий Ивано[вич] Ромодановский, один из главных наперсников и фаворитов Его Величества ³²⁷, был послан в Слободу, или Предместье Иноземцев, дабы привести их всех в Коломенское. В Слободе поднялся большой переполох. У одного купца брали оружие, раздавали желающим, и все выступали, кто на лошадях, кто пешком.

Добравшись до полка, который полковник отвел от ворот и построил возле монастыря, я убедил его идти вперед. Мы дошли до Кожуховского моста, где получили приказ остановиться, охранять мост и захватывать беглецов. К этому времени два стрелецких полка явились и были пропущены через задние /л. 152/ ворота дворца. Они соединились со всадниками из придворных и, произведя нападение через большие ворота, без особого риска и труда рассеяли [мятежников], одних загнали в реку, других перебили и множество взяли в плен. Многие к тому же спаслись.

Солдаты нашего полка поймали 13 отставших, кои вместе с прочими, взятыми позже, были назавтра отправлены в Коломенское. Из сих бунтовщиков множество ³²⁸ на другой день было повешено в разных местах, а около 2000 с женами и детьми впоследствии сослано в дальние края.

Все иноземные офицеры получили за сие дело небольшие пожалованья или награды ³²⁹, а мой полковник — весьма значительный дар, наряду со стрелецкими полковниками, кои вместе со своими офицерами были щедро награждены. Если бы полковник последовал моему совету, мы явились бы в срок для охраны Его Величества и вполне могли разгромить бунтовщиков. Мой полковник потом часто сокрушался, что /л. 152 об./ упустил столь хорошую возможность ко своему и нашему отличию.

Примерно тогда же возмутились башкирские татары и стали тревожить русские гарнизоны в Уфе, Осе и другие. Земля эта лежит по [121] пути в Сибирь, на юг от реки Камы; реки Уфа, Сон ³³⁰ и прочие, что омывают их землю, впадают в Каму. Повод к сему бунту дали притеснения и вымогательства губернаторов. [Башкиры] — хорошие наездники, вооруженные луками, стрелами и копьями. Они язычники. Земля их неплодородна, полна лесов и изобильна рыбой и дичью. Всего их менее 10 000 семей.

Я продал трех лошадей майору Аэнделсу за 60 рейхсталеров.

/л. 153/ Мой полковник получил приказ выступить с полком против сих дикарей. Узнав об этом, я заявил ему, что согласно моему договору уже прослужил почти год майором; я не намерен и не стану отправляться так далеко от двора (свыше 1000 верст) в оном чине, ибо мы, возможно, проведем [там] несколько лет. Поразмыслив об этом, и сам [не] желая настолько удаляться от двора, к тому же против неблагородного врага, полковник принял меры, дабы избавиться от сего поручения. С региментом туда отправился подполковник, *Сентябрь.* произведенный в полковники, меня же произвели в подполковники на его место.

Казачий гетман Юрась Хмельницкий, примкнувший к полякам с самого похода под Чуднов и овладевший большей частью дальнего, южного берега Борисфена, перешел со своим войском на Северскую сторону у Канева, имея при себе два слабых полка польских драгун. Московский генерал князь Григ[орий] Григорьевич] Ромодановский ³³¹ вовремя узнал об этом, двинулся вперед со своей армией и внезапно разгромил его. После кое-какого сопротивления много [казаков] было перебито, иные утонули в Борисфене, но /л. 153 об./ большая часть спаслась, кто на лодках, кто вплавь. Большинство драгун погибли ³³². Пленные казаки нашли способ освободиться, будучи среди своих же собратьев; также и драгуны. Из иноземцев были захвачены полковник Веверский, подполковник Шульц, капитан Хиннинг и другие. Впоследствии все они освободились путем размена или выкупа.

Капитан Пол Мензис женился. Я был на свадьбе резчиком ³³³, а генерал-майор Драммонд ³³⁴ — посаженым отцом.

Полковник Иоганн фон Ховен женился на вдове полковника Манго Кармайкла. Здесь я исполнял ту же должность при том же обществе, что и в прошлый раз.

Я перебрался в Слободу и жил в одном доме с полковником Томасом Крофордом ³³⁵. Я сделал это, дабы отогнать меланхолию и побыть в разнообразном обществе. [122]

Мистер Роберт Бенйон, аптекарь, женился на дочери полковника Томаса Бэйли — Джин. Здесь я имел ссору с мистером Эннандом.

Октября 25, суббота. Полковник Штрасбург, будучи оскорблен и вызван полковником Лицкином на дуэль, убил его в Севске.

/л. 154/ Подполковник Джеймс Уинрэм приехал в Москву и был принят на жалованье.

Лейтенант Джон Хендерсон женился на вдове пастора Иоганна Риддера. Я был [на свадьбе] посаженым братом.

Я сменил квартиру и вместе с ротмистром Эндрю Бернетом занял комнату у полковника Иоганна Бехлера.

Полковник Корнелиус Патберг и я со многими прочими составили танцевальный маскарад, или балет, и таким образом неделю-другую проводили время среди друзей.

Полковник Иоганн Мевес женился на одной вдове. Я был у них резчиком.

Подполковник Уинрэм и лейтенант Хэй, повздорив с двумя немцами, пошли драться на дуэли за Яузу и вернулись оттуда с честью и целыми шкурами.

/л. 154 об./ Полковник Мевес и ротмистр Бернет, поссорившись вечером за игрою, до рассвета отправились верхом на дуэль одни, без секундантов. Я последовал за ними, разнял их и сделал добрыми друзьями.

Жалкие медные деньги по-прежнему продолжали падать. После долгих ходатайств наше жалованье было повышено еще на четверть, а затем, по воле царя, бояре — только те, кто имеет деревни в московской округе, — стали присылать нам сено и дрова, каждому согласно его чину.

/л. 155/ Генерал-майор Драммонд отбыл из Москвы на свою должность в Смоленск весьма довольным. Он имел личную беседу с Его Величеством и получил щедрые подарки.

Полковник Корнелиус фон Бокховен, взятый в плен под Полоцком в прошлом году, приехал в Москву, а вскоре после него — полковник Форрет, взятый в плен тогда же.

Голландский посол м-р Бореел был принят в Москве ³³⁶. [123]

/л. 156/ 1663

Польский гетман Гонсевский, захваченный несколько лет назад невдалеке от Вильно, был освобожден. Его обменяли на русских генералов, взятых под Чудновом ³³⁷.

Наш полк перешел из Алексеевской в Панкратьевскую слободу.

На свадьбе у мистера Эннанда, где я был резчиком.

/л. 156 об./ Январь.

По прибытии в Москву я был настолько изумлен и поражен переменой моего положения касательно платы, обычаев и общения, что если бы постоянно не предавался обучению солдат и прочим полковым заботам, а в перерывах между делами не общался с шотландскими офицерами полка (хотя по нраву они весьма отличны от меня), то без сомнения впал бы в неизлечимый недуг. Да так и было — в прошлом году из-за болезни, вначале жестокой, затем затяжной, я был доведен до столь слабого состояния здоровья, что, верно, недолго оставался бы в живых, если бы не искал и не принял другие средства к существованию.

Комментарии

208. Rhadthouse.

209. См. л. 48 об.

210. Rebeny.

211. Klekovets.

212. Dimova.

213. Skonces. Шанц или шанец — небольшое полевое укрепление.

214 Double hakes. Doppelhaken (нем.) — крупнокалиберные крепостные ружья или малые (до 3 фунтов) орудия настильной стрельбы.

215. Schulze (нем.) — староста.

216. С середины XVII в. шотландская пинта составляла 1,7 литра.

217. Quatirka.

218. Так Гордон называет супругу князя Любомирского.

219. Польский король Ян II Казимир и его супруга Мария Людовика были бездетны и желали видеть своим преемником французского принца Луи Конде.

220. Пока совещаются в Риме, гибнет Сагунт (лат.). В 218 г. до н.э. Ганнибал, при бездействии римлян, взял испанский город Сагунт, что привело к войне Рима с Карфагеном. Ср.: Turn Ливии. История Рима от основания города. XXI, 7, 1.

221. Seymiks.

222. Здесь автор, как и в некоторых других случаях, применяет британский термин — shire. Ниже проводится аналогия с парламентами Британии.

223. "При пустующем троне и междуцарствии" (лат.).

224. Republicans, т.е. противники придворной партии.

225. Bassa or Gubari. Река Бася и село Губареве в 30 верстах от Могилева, где в сентябре—октябре 1660 г. польско-литовские силы Сапеги и Чарнецкого вели бои с русскими под началом князя Ю.А. Долгорукого.

226. Boutefeu (франц.) — поджигатель, зачинщик. В польском сейме Любомирский возглавлял партию, которая противилась усилению королевской власти и французскому влиянию, отстаивая привилегии шляхты и союз с Веной. В 1664 г. он был осужден на изгнание с лишением чинов и поместий, после чего поднял мятеж против короны и искал поддержки в Москве.

227. Этот литовский магнат, будучи протестантом, воевал на стороне шведов против Польши.

228. Generall Director.

229. Confederate army.

230. Далее в рукописи 2 чистые страницы с авторской нумерацией (237-238).

231. Среди захваченных поляками офицеров русских войск было несколько шотландцев во главе с полковником Крофордом, которые убеждали Гордона сменить службу.

232. Очевидно, этому офицеру предстояло возглавить новый полк с повышением в чине.

233. Фридрих Вильгельм Гогенцоллерн (1620—1688), прозванный Великим Курфюрстом, он же герцог Прусский. Правил с 1640 г. В Северной войне 1655—1660 гг. вел двойную игру, поддерживая то шведов, то поляков, и в итоге освободился от вассальных обязательств перед польской короной.

234. Вероятно, расходы на вербовку, так что Гордон рассчитывал на двукратную прибыль.

235. Все трое названных шотландцев известны по польским источникам. Джордж (Ежи) Гордон-старший, один из богатейших жителей Замосци, вел торговлю винами и пряностями и в эти годы ведал сбором городских пошлин (Bieganska А. // The Universities of Aberdeen and Europe: The First Three Centuries / Ed. P. Dukes. Aberdeen, 1995. P. 151).

236. Юрий Себастьян Любомирский, граф Висьницкий и Ярославский, князь Священной Римской Империи, великий маршал Королевства Польского и польный гетман войск, воевода Малой Польши, губернатор Краковский, Хмельницкий, Нежинский, Казимежский, Ольштынский и Переяславский.

Всем и каждому, какого бы они ни были сословия, звания, сана, достоинства, чина и отличия, кто увидит, прочтет или услышит сию грамоту, свидетельствуем наше любезнейшее почтение. Кто воссияет содеянными подвигами, особливо те, чья высокая доблесть проявится в воинской чести, — таковые, как требует полная справедливость, должны быть украшены за свои заслуги почетом и славою от полководцев, под началом коих они сражаются. Посему мы рассудили, что благородный Патрик Гордон, шотландец по происхождению, отпрыск знатного в его краях рода, в течение восемнадцати месяцев исполнявший обязанности полкового квартирмейстера в нашем драгунском полку и двенадцати месяцев — капитан-лейтенанта в роте телохранителей наших, [ныне] просящий у нас увольнения и желающий отправиться на поиски счастья в иные края, никоим образом не может быть лишен свидетельства о своих достохвальных заслугах.

Итак, перед всеми и каждым, до чьего сведения дойдет настоящая грамота, мы удостоверяем, что он во всех войнах, битвах и походах во время службы своей против многих врагов сего королевства, а именно: шведов, московитов и казаков — участвовал и сражался отважно и выполнял долг доброго воина и служителя столь усердно, что и себе снискал славу и честь и вполне оправдал имя шотландца, знаменитое повсюду военною доблестью.

Посему мы не только жалуем помянутому Патрику Гордону по воинскому закону и обычаю свободное и почетное увольнение и высокое свидетельство его заслуг, но и просим всех и каждого ему, как наилучшему, храброму, верному и испытанному воину Священного и Светлейшего Королевского Величества — милостивейшего нашего государя, Речи Посполитой и нашему, оказывать уважение, насколько каждому подобает, согласно его достоинству и чину, дабы если он решит отправиться в Шотландию, отечество свое, или же в иные страны, его прежде всего почитали уволившимся надлежащим, свободным и честным образом; повсеместно давали безопасный проезд, возвращение и проживание; окружали всяческим почетом, благоволением и любезностью, а также полагали достойным любого производства в воинских званиях и повышения в чинах. В удостоверение чего мы повелели дать ему настоящую грамоту о свободном увольнении и похвальное свидетельство, скрепленное подписью руки нашей и обычною печатью. Дано в Варшаве месяца июля 2-го дня в год Господень 1661.

Юрий Любомирский М[есто] п[ечати]

Бартоломей Пестжецкий

Секретарь Его Превосходительства

(лат.)

237. Пол Мензис (1637—1694), по русским источникам Павел Гаврилович Менезий, Менезиус, Менезес или Менгес. Как и Гордон, происходил из старинного католического рода северо-восточной Шотландии — Мензис оф Питфоделс и состоял с автором "Дневника" в дальнем родстве (его матерью была леди Энн Гордон, дочь графа Сатерленд). Учился в католической коллегии Дуэ во Фландрии, служил в польской армии. В 1661 г. (по одной версии — после убийства на дуэли литовского полковника) перебрался в Россию вместе с Гордоном, с которым был дружен до самой смерти. В 1672 г. в чине майора послан царем в Берлин, Дрезден, Вену, Венецию и Рим для переговоров о союзе против турок; хотя главной цели достичь не удалось, Мензис проявил выдающиеся дипломатические способности и полную преданность России, был произведен в полковники и стал первым иностранным наставником царевича Петра. Затем участвовал со своим полком в Чигиринских и Крымских походах. Умер генерал-майором в Москве и удостоился от Петра I небывало торжественного погребения. См.: Чарыков Н.В. Посольство в Рим и служба в Москве Павла Менезия. СПб., 1906.

238. Leck — польск. Лык или Элк.

239. См.: Гордон П. Указ. соч. С. 104, где автор относит эти события к октябрю 1656 г.

240. Vilsk.

241. Ныне Кедайняй, Литва. В это время под покровительством князей Радзивиллов местная община шотландцев-протестантов достигала 300 человек. По плану 1661 г. более половины домов на главной площади города принадлежало шотландцам и их потомкам. Этими данными я обязан Римантасу Жиргулису.

242. Koless.

243. Герцог Курляндский Якоб Кеттлер (1610—1682; правил с 1642) — вассал польской короны, хотя старался сохранить нейтралитет в ее войне со Швецией. В 1658 г. был захвачен шведами, но через два года освобожден по Оливскому миру.

244. Кrие.

245. Граф Роберт Дуглас (1611—1662). Шотландец, фельдмаршал шведских войск. В 1656—1657 гг. Гордон служил рейтаром в лейб-роте Дугласа, в формировании которой деятельно участвовал, и пользовался расположением своего командира.

246. Лэнделс и Эрт были сослуживцами Гордона по шотландской лейб-роте шведского фельдмаршала Дугласа (Гордон П. Указ. соч. С. 139, 155, 177) и оба последовали за ним в Россию.

247. Кокенхаузен (рус. Кукейнос, латыш. Кокнесе) был взят царскими войсками в августе 1656 г. и переименован в Царевичев Димитриев город, но Кардисский мирный договор, подписанный 21 июня (1 июля) 1661 г., как раз накануне приезда Гордона в Россию, предусматривал его возвращение Швеции вместе с другими ливонскими городами — об этом автор упоминает ниже.

248. "По когтю [узнается] лев" (лат.). Полагали, что великий древнегреческий скульптор Фидий, даже не видя льва, мог бы восстановить его облик по одному когтю (Лукиан. "Гермотим", 54, 12).

249. Quass.

250. Verst. Автор впервые применяет русскую меру длины.

251. Чудское озеро.

252. Таков был "официальный курс" русского правительства в середине XVII в., но тяготы военного времени и попытка денежной реформы (см. ниже) вызвали резкое падение рубля.

253. Plesko or Opsko.

254. Неточность: Псков был присоединен к Москве великим князем Василием III Ивановичем в январе 1510 г.

255. Velika Reka.

256. Попав в Россию, автор сразу ощутил последствия широкой, но неудачной денежной реформы и не раз сокрушается по этому поводу. Из-за острой нехватки средств, особенно в связи с тяжелой войной против Польши, с 1655 г. царское правительство начало массовый выпуск медной монеты, которая номинально приравнивалась к серебряной. Это привело к повсеместной чеканке фальшивок, исчезновению серебра из оборота, быстрому росту цен и московскому "Медному бунту" 1662 г., очевидцем которого стал Гордон.

257. Хотя их фамилии переданы автором не вполне идентично, эта жительница Пскова, возможно, была в родстве с упомянутым выше шотландцем.

258. Очевидно, Сольцы.

259. Solona.

260. Mpsiaga.

261. Явная описка автора.

262. Johannes Basilides.

263. Гордон смешивает разные исторические события. Новгородские земли вошли в состав Московского государства в 1478 г., через семь лет после того, как полки великого князя Ивана III разбили новгородцев на реке Шелонь; новгородский владыка Феофил был лишен сана и заточен в Москве. В 1570 г. опричники царя Ивана IV Грозного, заподозрившего в Новгороде измену, подвергли город чудовищному разгрому и бойне. Перунский (Перынский) монастырь возник на месте капища Перуна, у истока Волхова из озера Ильмень. Здесь Гордон по-видимому опирается на знаменитый труд Герберштейна, к которому этот фрагмент очень близок, вплоть до дословных совпадений (Герберштейн С. Записки о Московии. М., 1988. С. 67, 148, 150); вполне могла быть известна автору "Дневника" и книга Олеария, где есть сходное описание, со ссылкой на Герберштейна (Олеарий А. Описание путешествия в Московию. СПб., 1906. С. 126-129).

264. Князь И.Б. Репнин-Оболенский (ум. 1697) — боярин, воевода, дворецкий, начальник Сибирского приказа.

265. Slabod. Новая Иноземская (Немецкая) слобода, ставшая домом Гордона до конца его дней и так много значившая для судеб России, возникла в 1652 г. на правом берегу Яузы.

266. Царь Алексей Михайлович (1629—1676), правил с 1645 г.

267. Stranger office. Этот приказ ведал иностранцами, состоявшими на царской службе, и полками иноземного строя. И.Д. Милославский (ум. 1668) — ближний боярин, глава ряда приказов, отец царицы Марии Ильиничны, первой жены царя Алексея Михайловича; возвысившись благодаря этому браку, имел большой вес в государственных делах.

268. Damask — "камка-адамашка", род узорчатой ткани, обычно из шелка или полотна. Первый документ о русской службе автора сохранился — челобитная "маеора Патришиуша Гордона" и его спутников, "Шкотцкой земли немцев", о выдаче жалованья за выезд, с пометой: "170 [1661] г. сентября в 7 день Государь пожаловал велел выписать" (РГВИА. Ф. 495. Оп. 1. № 27. Л. 3-3 об.).

Я признателен сотруднику РГВИА А.В. Канунникову, обнаружившему этот документ.

269. Чуть ниже Гордон переходит на русский термин "дьяк" (diack), но нигде не называет своего недруга по имени. В это время в Иноземском приказе состояли два дьяка — Михаил Кузовлев и Ефим Прокофьев; вероятно, речь идет о первом (Богоявленский С.К. Приказные судьи XVII в. М., 1946. С. 56, 265, 288).

270. Knute.

271. Indigenation. Право на гражданство или сословные привилегии, даруемое иностранцу и заверенное грамотой от короны.

272. Неизбежное зло (лат.).

273. Prikase.

274. Piazzo.

275. Writer (шотл.). Так Гордон называет русских подьячих.

276. Crasna Cella.

277. Из названных офицеров Эрт, Гилд и, возможно, Кит и Стюарт были старыми боевыми товарищами Гордона еще по шведской службе (Гордон П. Указ. соч.).

278. Into the utmost great Towne and to the Slaboda Zagrodniky. Очевидно, в Земляной город и Огородную слободу.

279. Profos — полковой чин, в обязанности которого входило содержание арестантов.

280. Brandy.

281. Streltsees.

282. Т.е. Белого города.

283. Tagany and potters slabod.

284. Court office. Приказ Большого Дворца ведал дворцовым хозяйством и населением дворцовых волостей.

285. Golova — т.е. стрелецкий полковник.

286. Trubnikes.

287. Catchpoles. В Британии так называли полицейских служителей при шерифе, в чьи обязанности входило задерживать несостоятельных должников и прочих нарушителей закона.

288. Artishow. Ф.М. Ртищев (1626—1673) — окольничий, близкий советник царя, глава ряда приказов, в том числе Большого Дворца; отказался от боярского сана. Основал близ Москвы Преображенский (Андреевский) монастырь и школу — прообраз Славяно-греко-латинской академии, а также ряд благотворительных заведений.

289. Гордон повторяет эпизод, уже приведенный чуть выше.

290. Брест Литовский был отвоеван поляками в феврале 1661 г.

291. Lochovits. Это поражение, называемое также битвой при Полонке, русские потерпели 18 июня 1660 г. Князь И.А. Хованский — боярин, воевода Новгородский и Псковский, позже начальник Стрелецкого приказа. Проиграл ряд сражений в войне с Речью Посполитой и получил прозвище Тараруй — пустомеля. Возглавил сыск над участниками "Медного бунта" 1662 г. Казнен по приказу царевны Софьи в 1682 г. ("Хованщина").

292. Князь Ю.А. Долгорукий (Долгоруков) — ближний боярин, воевода, начальник Пушкарского, Стрелецкого и других приказов, усмиритель восстания Степана Разина, затем опекун царя Федора Алексеевича. Убит стрельцами во время московского бунта 1682 г.

293. Ср., л. 112.

294. Августин фон Майерберг (Майерн, Мейерберг) (1611—1688) — австрийский дипломат, посетивший Москву в 1661—1662 гг. Барон с 1666 г. Автор ценных записок (Путешествие в Московию. М., 1874), а также планов и рисунков (Альбом Мейерберга. Виды и бытовые картины России XVII века. СПб., 1903. Т. I—II). Имя другого имперского посла — Орацио Гульельмо Кальвуччи — Гордон приводит неточно.

295. Много лет спустя усилиями Патрика Гордона в Москве был возведен первый католический храм; до этого католикам позволялись только домашние богослужения. При имперском посольстве состоял капеллан Себастьян Главинич, который служил ежедневно.

296. Гетман Винцентий Корвин Гонсевский (ум. 1662) был захвачен князем Ю.А. Долгоруким в 1658 г. и четыре года спустя разменен на пленных русских воевод.

297. Винный камень (лат.) — кислая калиевая соль, выделяющаяся из виноградного сока; осадок в винных бочках. Автор, очевидно, узнал об этом случае от имперских послов; по их свидетельству это произошло в июне 1661 г., т.е. до приезда Гордона в Москву (Майерберг А. Путешествие в Московию. М., 1874. С. 88-89).

298. Pristave.

299. Kutchy Gory. Имеется в виду поражение князя И.А. Хованского при Кушликах или Кушликовых Горах 25 октября 1661 г. Сведения Гордона, вероятно, исходят от его упомянутых ниже друзей Далйелла и Форрета или его родственника Корнелиуса Бокховена.

300. См. л. 17 об.

301. А.Л. Ордин-Нащокин (ок. 1605—1680). Думный дворянин, затем ближний боярин, воевода, начальник Посольского приказа ("Царской большой печати и государственных великих посольских дел сберегатель"). Искусный дипломат, он был одним из руководителей внешней политики при царе Алексее Михайловиче и убежденным сторонником западных обычаев. В 1672 г. постригся в монахи.

302. Томас Далйелл оф Биннс (ок. 1615—1685). Видный шотландский роялист. Бежав из лондонского Тауэра, в 1656 г. поступил на царскую службу с рекомендательным письмом от короля Чарлза II. Летом 1661 г царь писал князю И.А. Хованскому, чтобы он "к Томасу Далиелу держал привет и ласку и в ратном ученьи воли у него не отнимал и учинил бы его енаралом надо всею пехотою и над стрельцами". Далйелл стал полным генералом и командиром гарнизона в Смоленске. В 1665 г. вернулся в Шотландию, где был назначен главнокомандующим и членом Тайного совета; в 1681 г. основал знаменитый полк Royal Scots Greys (Королевских Серых Драгун). За суровый нрав противники на родине называли его "кровавым московитом" и "московским зверем".

303. Ордин-Нащокин.

304. Первые сведения о ситуации вокруг Полоцка Гордон, возможно, получил летом 1662 г. от Т. Далйелла, когда последний был в Москве после долгого отсутствия. Но создается впечатление, что эта запись появилась еще позже: полковники Чернавский и Либек ("Кривой Сержант") стали главными действующими лицами за Двиной только к 1664 г., а в 1662 г. Далйелл под Полоцком имел дело с другими партизанами и полковниками. Такое предположение объясняет ошибку Гордона относительно целей похода Хованского в 1661 г. (не против партизан, а на всю литовскую армию для деблокады Полоцка и Вильно) — за несколько лет второстепенная для него информация несколько перепуталась в памяти. Зато данные о потерях пехоты Новгородского разряда под Кушликами необычайно точны. Документы (РГАДА. Ф. 210. Смотренные списки. № 87) показывают 12 000 пехоты, из которых сбежало более 6500 чел. (о бегстве конницы автор не упоминает). Потери в бою 25 октября составили 1000 чел. убитыми, пленными и пропавшими без вести, не считая урона полков Ордина-Нащокина и Далйелла, т.е. как раз не более указанных Гордоном 1500 чел. (Примечание сотрудника РГАДА О.А. Курбатова, которому я благодарен за помощь в комментариях. — Д.СР.).

305. Далее в рукописи чистая страница с нумерацией автора (298).

306. Сэмюэл Коллинс (ум. 1671) — английский врач при дворе царя Алексея Михайловича. Жил в России в 1659—1668 гг. и передал свои впечатления в книге: The Present State of Russia, in a Letter to a Friend at London. L., 1671 (Коллинс С. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне. М., 1846).

307. Sasheks. Засечные черты — оборонительные сооружения на южных окраинах Русского государства. Состояли из засек (заграждений из поваленных деревьев), валов, рвов, естественных преград. Опирались на цепь городов-крепостей и острогов.

308. Князь Г.С. Куракин (до 1606 — после 1679) — боярин, воевода. Оборонял засечные черты — укрепленные южные рубежи России, участвовал в войне с Польшей, позже наместник Сибирский и Псковский.

309. Мир между Россией и Швецией был заключен в Кардисе (Ливония) 21 июня 1661 г., но из-за ряда препятствий — расхождения русского и шведского текстов, демаркации границы и др. — был окончательно ратифицирован только в 1684 г.

310. См. л. 48 об.

311. Князь Петр Большой Семенович Прозоровский — стольник, воевода, дипломат; убит людьми Степана Разина в Астрахани в 1670 г. И.А. Желябужский (1638 — после 1709) — ясельничий, затем воевода, думный дворянин и окольничий; дипломат, автор "Записок" с 1682 по 1709 г. (СПб., 1840). В это посольство в качестве переводчика входил и шотландский полковник Эндрю Шоррет, упоминаемый Гордоном.

312. Б.И. Морозов (1590—1661) — ближний боярин, воспитатель царя Алексея Михайловича и глава правительства в начале его царствования. Сохранял свое влияние и в дальнейшем.

313. Empress. Так Гордон называет царицу.

314. Drawing of Valentines. Имеется в виду шутливый обычай, издавна известный в Британии, выбирать возлюбленных в канун дня Св. Валентина.

315. В подлиннике слова "в своем письме от 15 июня" явно вписаны автором позднее.

316. См. л. 134 об. -135.

317. Hectick feaver.

318. Бог огня у древних римлян.

319. Дворецкому (лат.).

320. Описка Гордона. Московский "Медный бунт" произошел 25 июля 1662 г.

321. Так автор иногда именует царя.

322. Selected sojours — солдаты двух московских выборных полков регулярного строя, сформированных в 1656—1658 гг. Второй из них, Бутырский, Гордон впоследствии возглавил.

323. Ziemsky Dwor.

324. Coist or alderman called Vasily Shurin.

325. A.A. Шепелев (ум. после 1687) — первый командир Первого московского выборного полка, позже "думной генерал" и окольничий.

326. А.С. Матвеев (1625—1682). Впоследствии приближенный царя, начальник Посольского и Малороссийского приказов, боярин. Был женат на Евдокии Григорьевне Гамильтон, из шотландского рода, и известен как сторонник западноевропейских обычаев. Воспитанницей Матвеевых была Наталья Кирилловна Нарышкина, вторая жена царя Алексея Михайловича. А.С. Матвеев был убит в Кремле мятежными стрельцами.

327. Князь Ю.И. Ромодановский (ум. 1683) — ближний боярин, сыграл большую роль в разрыве царя с патриархом Никоном.

328. Предыдущее слово great ("великое") в рукописи вычеркнуто.

329. Майоры-иноземцы во главе с Гордоном получили "по 4 аршина сукна анбурского по полтине аршин" (РГАДА. Ф. 396. Оп. 2. Кн. 317. Л. 306-308 об.).

Я признателен за эту ссылку, а также за помощь в комментариях, сотруднику РГАДА А.В. Малову.

330. Вероятно, р. Сюнь, впадающая в Белую недалеко от ее слияния с Камой.

331. Князь Г.Г. Ромодановский (ум. 1682) — боярин, воевода. Участник Переяславской рады 1654 г., глава Чигиринских походов 1677—1678 гг. Убит во время стрелецкого бунта в Москве.

332. Эти военные действия произошли в июне—июле 1662 г.

333. Carver. Здесь — почетный гость, который нарезает кушанья и распоряжается за столом.

334. Уильям Драммонд оф Кромликс, лорд Мэддерти (ок. 1617—1688). В русских источниках — Друмонт, Дромант. Знатный шотландский роялист. В Москву прибыл в 1656 г. вместе с Томасом Далйеллом (см. л. 142 об.). 16 мая 1662 г. одержал важную победу под Чаусами, где были истреблены 15 хоругвей польской пехоты. В 1665 г. в чине генерал-лейтенанта вернулся на родину и затем получил титул виконта Стрэтэллан.

335. Старший брат полкового командира Гордона.

336. Нидерландское посольство во главе с Якобом Бореелом прибыло в Россию в декабре 1664, а не 1662, и добралось до Москвы в январе 1665 г. (см.: Витсен Н. Путешествие в Московию, 1664—1665. СПб., 1996). Возможно, эта последняя запись года оказалась не на месте потому, что внесена позднее. Далее в рукописи пять чистых страниц с нумерацией автора (322—326).

337. В августе—сентябре 1662 г. поляки освободили князей Осипа и Семена Щербатых, Григория Козловского, Петра Хованского (плененного под Кушликами), а также стольника Ивана Акинфиева в обмен на литовского гетмана Гонсевского, но в ноябре он был убит под Вильно своими же солдатами.

Текст воспроизведен по изданию: Патрик Гордон. Дневник. М. Наука. 2001