ПАТРИК ГОРДОН

ДНЕВНИК

1659-1667

Сие немного его остудило, и он стал ссылаться на присланный универсал, или указ, не давать квартир никаким отрядам и прогонять их к войскам. По предъявлении оного я возразил, что это меня не касается; мои люди — не пополнение из рекрутов, а регулярная рота, пострадавшая вследствие выдающихся заслуг и отосланная по благоусмотрению гетмана прежде роспуска армии, дабы подготовиться к походу ранней весною. Я поспешал, сколь возможно, на предназначенные мне квартиры, кои оказались заняты другими, по неоспоримому приказу. Совершенно против своей воли, вместо отдыха, я вынужден скитаться по временным квартирам, пока не получу указаний от гетмана, к коему уже послал депешу; для вящей убедительности я заручился свидетельством из правомочного города.

Я рассмотрел его универсал, а он пожелал видеть мой. Показав ему сперва свидетельство, а затем лишь подпись, /37 об./ печать и дату моего пропуска, я спросил, узнает ли он почерк и печать, и добавил, что у меня приказ датирован позже, чем у него. Он предпочел бы прочесть оный, но я сослался на недостаток времени, ибо солдаты должны были уже явиться и стоять на улицах. Я попросил его кого-нибудь послать, дабы помочь в их размещении; нам необходимо [39] провести здесь три дня, поскольку я должен ехать в Краков за оружием и снаряжением для солдат; я сделал вид, что имею от гетмана приказ там экипироваться. Засим он стал упрашивать меня остаться только на одну ночь, а после отказа добивался обещания ограничиться двумя и перейти в соседнюю епископскую деревню. Я заявил, что твердо ручаться не могу, но, пожалуй, распоряжусь, дабы солдаты не оставались на третью [ночь], если их хорошо примут. Итак, я преспокойно удалился на свою квартиру, да и солдатам сильно полегчало: бедняги боялись оказаться этой ночью на воздухе. Так мужество все превозмогает, а слабость падает во прах!

Вскоре после полуночи я поднялся и поскакал в Краков через Висьнич и Бохню. Прибыв в Краков вечером, я остановился у моего старого знакомца Абрахама Уишарта. В тот же вечер я послал разузнать о мушкетах и лично отправился к мистеру Блэкхоллу, где /л. 38/ после прекрасного приема купил у него 60 новых мушкетов по 4 флорина за ствол. Вернувшись домой, я застал всех за ужином, а среди прочих гостей — моего старинного друга Иоганна Хольштайна с женою и свояченицей. Мы очень радовались встрече и легли в одной комнате, предоставив женщин самим себе, дабы удобнее было рассказывать о ходе нашей жизни за время разлуки; так мы и сделали и не спали почти всю ночь. При расставании я на память подарил ему один из моих шотландских пистолетов.

Назавтра, купив 6 старых мушкетов, порох и свинец, я уехал и заночевал в какой-то деревне в четырех милях [от Кракова]. На другое утро я прибыл к роте, как раз когда она готовилась выступать, проведя только две ночи там, где я ее оставил, а последнюю — в епископской деревне. Я приказал раздать солдатам оружие, а также порох и свинец каждому; сие привело их в такую радость, что я не способен выразить. Эту ночь я провел в деревянном городке, именуемом Войнич и расположенном на реке Дунаец. Здесь много оружейников, и я велел исправить и починить все мушкеты, так что отныне мы шествовали гораздо более уверенно и отважно, чем прежде.

Проходя близ Тарнува, я отправил туда кое-какие припасы для Маргарет Гордон. Я поскакал в Домброву за советом, что мне делать, но ни леди ни ее окружающие не посоветовали ничего иного, как следовать тем же путем. Приготовив письма, я немедля отрядил квартирмейстера Эдама Янга с другим солдатом на одной из моих лошадей за указаниями к гетману в Данциг.

После обеда я уехал и застал роту в большом селе, хотя разместилась она [всего] в двух-трех домах /л. 38 об./ рядом с моим, причем все подступы охранялись с зажженными фитилями. Я осведомился о причине подобной бдительности и узнал, что это вызвано [40] угрозами помещичьих слуг, кои явились в село. Похвалив осмотрительность [солдат] и выставив бочку пива им на пирушку, я велел всю ночь нести охрану на тех же постах и запастись снедью из ближайших домов.

С рассветом, в воскресенье, я приказал расширить солдатские квартиры и собрать контрибуцию с дальних домов. Часом позже, с хорошим эскортом из дюжины слуг, прибыл помещик, коего я принял с самыми строгими и щепетильными церемониями, хотя тот весьма самоуверенно навязывал мне фамильярность. Я резко упрекал его за угрозы, примененные его людьми накануне вечером. Он полностью отрицал, что сие сделано по его воле, обещал удовлетворение и просил об уходе. Я заявил, что оказанный солдатам грубый прием и холодное угощение обязывают меня сегодня и завтра к отдыху, тем более, что нынче праздник Господень, и я ожидаю указаний из Домбровы, куда направить свой путь. Я упорствовал, а он убеждал меня во имя веры пойти в церковь и там, в Святая Святых, узнать, что надлежит делать. Я вынужден был уступить учтивым настояниям.

Взяв с собою сильный конвой, я отправился в церковь, в неполной миле оттуда. После богослужения он пригласил к обеду, где меня любезно потчевали веселые хозяева, при избытке яств и обилии /л. 39/ напитков. На прощанье я пообещал сняться на другой день. Сей ночью в селе сгорел один дом, но по небрежности владельца или солдат — не выяснилось, несмотря на учиненный мною строгий разбор.

В понедельник я выступил на юг, в сторону Подгорья, и квартировал в деревне одного шляхтича, по прошествии трех миль.

Я пошел к Бечу и за милю от него повернул на Тарнув, коего не стал беспокоить, ибо побывал там уже дважды за сей поход. Я вновь послал в Домброву за советом, предлагая, если сие возможно и уместно, на несколько недель отвести мне квартиры в одном из гетманских староств, допустим, в Казимеже или любом другом из соседних, где без каких-либо излишеств будут взяты только средства к существованию; [так лучше,] нежели подвергаться угрозе разорения и гибели. Затем я получил письма от Коберского и Кулаковского — двух главных персон, [состоящих] при леди: позволение квартировать в любом старостве не может быть дано без приказа гетмана; они ничего не ведают о сроке возвращения гетмана, но он едва ли прибудет до [заключения] мира; из мест, где я проходил, поступили кое-какие жалобы, но оные не весьма значительны, а им хорошо известно, что подобные вещи в такие времена и в таких случаях неизбежны; они не могут подать совет о направлении моего марша, хотя мне подобает так распорядиться поведением солдат, чтобы никакие жалобы не [41] могли достичь /л. 39 об./ слуха гетмана; наконец, поблагодарив меня за доставку письма и заверяя в своей доброй воле, дружбе и приязни, они просили по возможности уведомлять их о пути и продвижении моего марша.

При этом случае я убедился в истине, что нужда человеческая есть промысл Божий. В отсутствие всякой помощи и совета Богу угодно было меня наставить, так что я решился на длительный и извилистый поход по стране, будто имел приказ встретить гетмана, а по правде — дабы поскорее узнать о [новых] приказаниях.

Метод, коему я следовал на марше, уже изложен выше. Я соблюдал строгую дисциплину, а когда жалобы удостоверялись свидетелями или иным образом, сурово наказывал [виновных] к удовлетворению истцов. Если по законам страны и военным уставам преступления были уголовными, я немедля держал standright ¹⁰² и, если обвиняемого осуждали на казнь, сразу же велел ему готовиться к смерти. Прежде, чем все было готово, обычно начиналось заступничество и мольбы, даже и от самих истцов, ввиду серьезности дела. Итак, давая удовлетворение, насколько возможно, я все улаживал, однако жалобы тяжкого рода были весьма редки.

Я выступил к реке Вислок[е], которую пересек при Мельце, далее к Барануву и, перейдя Вислу выше Копшивницы ¹⁰³, — на Климонтув. Здесь мой слуга Турский тяжело заболел и лежал словно без чувств. Одна старуха уговорила меня два или три раза в день мыть ему голову теплым [настоем] barczs ¹⁰⁴, или стеблей Святодухова корня, /л. 40/ и продолжать сие несколько дней, что должно принести ему облегчение. Так и вышло. Через два дня, около полуночи, когда он бодрствовал в ожидании кончины, третья часть его волос возле затылка вдруг спуталась в колтун, после чего он поправился и два-три дня спустя совершенно восстановил здоровье, а вскоре и силы.

Я пошел к Опатуву, откуда высланный мною вперед квартирмейстер дал знать, что горожане, будучи разорены, согласились на 42 флорина, а от евреев [поступят] пряности. Поэтому я приказал роте идти левее и стать в деревне в полумиле оттуда, а сам поскакал в город и остановился в одном доме. Узнав, что рота расположилась в деревне, горожане прибегли к отговоркам и наконец заявили, будто с жителей невозможно собрать никаких денег, ибо самые состоятельные уехали, а прочие попрятались. Когда мне сказали об этом, я немедля послал роте приказ выступать к городу, а горожане при сей вести поспешили доставить деньги. Затем я отправил гонца, чтобы рота оставалась на месте. Но солдаты, собравшись, сделали вид, будто это проделки квартирмейстера, и поскольку их хозяева разбежались, никак не могли быть удержаны офицерами и вздумали идти в город, [42] где им очень хотелось квартировать. Я же и не думал их пускать из-за больших неприятностей, доставляемых мне во время городских постоев пьянством, блудом и склоками. К тому же города всегда охотнее соглашались платить монетой.

Узнав об /л. 40 об./ их ослушании, я, дабы им воспрепятствовать, слал одного гонца за другим, кои по возвращении докладывали, что те не повинуются и идут на город с зажженными фитилями и оружием наготове. Я выехал [лично], встретил их у самого города и со взведенным пистолетом в руке спросил Уильяма Гилда, имевшего команду и шедшего впереди, кто же главарь и зачинщик такого неповиновения. Поскольку он не желал говорить и медлил с ответом, я поклялся его пристрелить, если не скажет. Тот весьма осторожно ответил, что все они виновны, а его заставили ехать первым. Не достигнув своей цели покарать или пристрелить главаря (как и впрямь был намерен), я повернулся и велел им следовать за мною. Без единого слова недовольства или ропота [с их стороны] я провел их мимо города и, покинув их, возвратился туда. Я провел там всю ночь, отдав кое-какие вещи для отделки, а роте приказал идти по дороге к Шидловцу.

На следующий день я догнал роту, стоявшую в деревне милях в 4 от Опатува, к северо-западу от монастыря Святого Креста. По пути я квартировал в местечке под названием Кужелув, а затем в деревне, принадлежащей аббатству Тынец. Оттуда ко мне явились два монаха со скромными подарками и жалобами на бесчинства солдат, кои по рассмотрении оказались не очень существенны. Но так как второй сын нашего гетмана был аббатом сего места, я велел удовлетворить их и послал в дар /л. 41 / монастырю один из томов Барония ¹⁰⁵.

Отсюда я выступил на Шидловец. Поскольку этот город принадлежал князю Радзивиллу — большому покровителю всех иноземцев, а провостом здесь был шотландец, я не стал беспокоить оный. Отправив роту на квартиры в одну деревню за милю оттуда, я поехал ночевать в город, послал за провостом и продержал его у себя до полуночи. Но тот довольно слабо отблагодарил меня за оказанное ему и городу уважение, что заставило меня раскаяться в своей опрометчивой любезности.

Дойдя до Скжина, где назавтра предстояла ярмарка, и множество купцов съезжались и устраивали лавки, я рассчитывал на хорошее воздаяние, если оставлю город в покое. Но мои квартирмейстеры сообщили, что те не идут ни на какие условия, поэтому я двинулся прямо к городу. В полумиле от оного, когда я сделал привал, чтобы переправить мой обоз через труднопроходимую гать, [показались] два шотландца — нарядные молодцы верхом на [43] добрых лошадях, с луками и стрелами, по обычаю польской шляхты. Как только они приблизились, я по длинным волосам признал в них иноземцев и, видя, как дорогою они пыжатся на своих лошадках, велел охране задержать их на почтительном расстоянии. Они спешились, были доставлены ко мне и обратились с приветствием на высокопарном польском, поведав, что посланы от города и от многих собравшихся там чужестранных купцов с пожеланием, дабы я не тревожил их город в такую пору и не препятствовал торгу. Их повелительные речи и тщеславное поведение вынуждали меня отвечать /л. 41 об./ тем же слогом, с некоторой горячностью. Затем, отдав приказ к выступлению, я насмешливо заявил им, что, может статься, у моих солдат есть лишние денежки на покупку кое-каких мелочей, так что со мною ярмарка только выиграет. Итак, не снизойдя до их просьбы, я выступил и разместился в городе. К вечеру ко мне явились трое умудренного вида шотландцев вместе с провостом, которые доставили кое-какие припасы. Я угостил их, и после долгой дружеской беседы они уговорили меня уйти завтра поскорее.

Из-за обилия добрых напитков мне стоило немалого труда собрать солдат к девяти часам для выступления. Я квартировал за две мили в одной деревне, а затем, перейдя реку Пилицу под Иновлодзью, пошел на Вольбуж ¹⁰⁶.

С самого начала я был весьма бдителен и посылал во все стороны [вестовых], дабы выведать путь возвращения гетмана. Хотя отправленный мною курьер не привез никаких распоряжений, я получил весть о скором возвращении гетмана как раз через Пётркув и направил туда свой путь.

Подойдя на три мили к Пётркуву, я поскакал туда и остановился в предместье. Я отправился в город и, будучи приглашен в дом одного шотландца, имел отличный и любезный прием. Там я узнал, что наш гетман стоит примерно в трех милях и будет в Пётркуве ранним утром. Поэтому я поднялся вскоре после полуночи, взял провожатого и поскакал навстречу Его Превосходительству.

/л. 42/ Едва рассвело, как на краю леса я встретил гетмана, ехавшего верхом, поскольку на дороге было очень грязно. Я почтил его низким поклоном, сидя в седле. Пытливо присмотревшись, он спросил, не Гордон ли мое имя. На мое "да" он осведомился, где же рота. Я сказал: "Милях в трех отсюда". Он спросил, можно ли на нее взглянуть. Я заявил Его Превосходительству, что если ему угодно провести всю ночь в городе или поблизости, я немедля отправлюсь и завтра утром представлю [роту] на его обозрение. Затем он осведомился, вооружена ли она. Я сказал, что обеспечил всех мушкетами и [44] пороховницами. "А сабли?" — "У некоторых есть и сабли". Однако на вопрос, есть ли у них лошади, я ответил: "Откуда же взять лошадей в такую пору, когда и хлеба мне было не достать без хлопот?!" Впрочем, я добавил, что у унтер-офицеров есть и лошади. Тогда он спросил, сколько у меня людей. — "С офицерами сто человек". Он, казалось, был всем вполне доволен, поручил мне следовать за ним в Домброву, где он даст [роте] смотр, и велел сопровождать его к месту трапезы.

Отобедав в деревне в миле за Пётркувом, который он миновал без заезда в город и приема /л. 42 об./ депутации или приветствия от оного, я напомнил ему о необходимости возобновить мой пропуск. Он распорядился об этом и скрепил его кольцом-печаткой по красному воску. Простившись, я ускакал и прибыл к роте поздно ночью. Пропуск дан в Любине 4 Martii ¹⁰⁷ 1660 г.

Теперь я предпринял обратный марш. Дабы не тревожить и не обременять мест, уже пройденных мною, я пересек р. Пилицу в нескольких милях выше Иновлодзи и двинулся на Жарнув, близ коего польская армия была обращена в бегство в 1655 г. ¹⁰⁸ Я заночевал в этом городке и выступил дальше к Радошице, где также квартировал. Отсюда я повернул налево и стал в деревне, принадлежащей епископу Краковскому. Я послал моих квартирмейстеров в Кельце, где управляющии ¹⁰⁹ епископа заключил соглашение от всех этих земель и передал мне 133 флорина. Пришлось сделать длинный переход на Хенцины, где я вел переговоры о деньгах и получил записку от бургомистра, что мне уже предоставлена провизия. Тут мои солдаты, жаждавшие мести за полученное в Михаловице оскорбление ¹¹⁰, сильно упрашивали меня идти туда, но, опасаясь беды при таком возбуждении, я не согласился и продолжил путь на /л. 43/ Собкув и Висьлицу, где стал на постой.

Один шляхтич, который с прочими жил здесь на хлебах, то есть получал плату за зимние квартиры, до моего приезда произнес обо мне несколько недостойных слов. Мой слуга Вильчицкий, услыхав сие, отпарировал, и они вышли на поединок; слуга мой, тоже дворянин, ранил противника в руку и в голову. На другое утро, когда я шел через предместье, эти шляхтичи пристали ко мне с жалобами. Уже известившись о деле, я сказал, что их товарищ оскорбил меня и к тому же первым вызвал моего слугу; если бы слуга мой был ранен или убит, то неизвестно, какого я мог бы ожидать возмещения, так что и сам не ведаю, как их удовлетворить. Они заявили, что подадут жалобу в город ¹¹¹. Я возразил, что не подлежу подобной юрисдикции, но готов им ответить перед моим полномочным и законным судьею. С тем я их и оставил. [45]

Я прошел через Новый Корчин ¹¹², где какие-то поляки внезапно угнали у меня несколько упряжных лошадей, хотя если бы их не умчали резвые кони, я бы заставил их поплатиться за это. Поскольку они угрожали забрать и остальное у переправы, я послал мою кладь и обоз вперед, а сам с лучшими людьми отплыл на последнем пароме ¹¹³.

Сей Корчин — деревянный городок с замком, окруженным стеною. Поблизости ручей или речка Нида впадает в Вислу, /л. 43 об./ *Март.* ¹¹⁴ которую я здесь пересек и отправил Уильяма Гилда в Тарнув купить 14 мушкетов, коих мне недоставало для полного вооружения роты. Я дал ему приказ встретить меня близ Домбровы до моего вступления туда, что он и сделал в должный срок.

В Домброву я прибыл около 10 часов и был сразу же допущен к гетману, который дал команду провести роту маршем через наружный двор. Я это исполнил; он был весьма доволен и определил мне квартиры в том же селе. После обеда он вызвал меня к себе и сказал, что у него еще очень много молодцов из шведских пленных; я должен отобрать из них 60 лучших, дабы взять с собою в Ципс, а прочих оставить здесь для отдания в пехотный полк. В тот же вечер я распорядился об этом на бумаге. Получив приказ о моем размещении в Ципсе, я на другое утро выстроил и распределил солдат. Те, коим предстояло остаться, так причитали, что у меня разрывалось сердце. Утешив их, как мог, я выступил и стал на постой в миле от Тарнува.

На следующий день пораньше я приказал роте идти направо от Тарнува и расположиться там в одной деревне, а сам поскакал в Тарнув, где обнаружил капитана Фиша, стоявшего со своей ротою в предместье. Я охотно задержал бы его на всю ночь для пирушки, но тот не пожелал. Узнав, что он собирается выступить на квартиры в Поток, я стал его отговаривать, ибо когда там стоял я, помещик горько сетовал, что капитан Фиш дважды за месяц квартировал в его /л. 44/ *Март.* селе, и пригрозил, если тот появится снова, разорить [капитана], даже ценою собственной жизни. [Фиш] не придал сему значения, отправился туда и, как я услышал два дня спустя, в самом деле разорился. К удовольствию помещика ему пришлось выплатить деньги за все содеянное раньше.

Я провел здесь всю ночь, а назавтра, прибыв к роте, выступил на Закличин, где пересек Дунаец, и далее к Старому Сончу и Пивнице — местечку у подножья Карпатских гор. Оттуда я прошел по горным теснинам до Любовны ¹¹⁵, где заночевал, а на другой день, в Страстную пятницу, — через Гнязду в Пудлайн ¹¹⁶, где стал на постой. Эти три города — наследственные владения Любомирского. Близ первого на вершине холма стоит крепкий замок, а в оном гарнизон из [46] человек 60-ти. С холма над замком прекраснейший вид почти на все графство Ципс и горы, называемые Татрами, вершины коих кажутся выше облаков.

В канун Пасхи я прибыл в Бялу ¹¹⁷, и в тот же вечер ко мне явился лейтенант Грикс с несколькими офицерами, коих я угощал на другой день, так что все весело пировали. В следующий вторник по приглашению подстаросты я ездил в Любовну и был весьма любезно принят в замке капитаном Ковальским, комендантом сего места, который в тот день созвал всех на праздник. По возвращении я поскакал в Кайзермарк — большой имперский город ¹¹⁸, к северу от коего стоит прекрасная /л. 44 об./ усадьба, принадлежащая графу Тёкёли, который в это время имел с городом какой-то спор. Затем [я поехал] в Любицу и нанес визит графу 13 городов по имени Адам Айсдёрфер. На обратном пути я спешился в Кайзермарке и зашел в одну из лучших таверн, где мне рассказали, что это венгерский вольный город; что великие Татры также называют Кеш- или Кайзермаркскими горами; что в немецкой церкви есть редкое распятие, а в городе есть и вендская ¹¹⁹ церковь. Здесь много всевозможной снеди по низким ценам, благодаря плодородию края и трудолюбию жителей.

Мне было приказано квартировать по всем городам, кроме Аюбицы, которая недавно выгорела, и при каждом постое сообразоваться с советами графа 13 городов. Однако я не связывал себя слишком строгим соблюдением оных и косвенными средствами побуждал [города] искать пути к моему удалению. Помимо нескольких рейхсталеров, украдкой подносимых мне в каждом городе при моем первом прибытии — вкупе с просьбой поддерживать добрый порядок и дисциплину — то была единственная выгода, что я мог извлечь в это время.

Обитатели сего городка или села Бяла почитаются за величайших простаков во всей стране, и что бы ни приписывали жителям Готтама в Германии ¹²⁰, то же говорят и о бяльцах. Отсюда я перешел в другие окрестные городки — Юргенберг, Матсдорф ¹²¹ и прочие, останавливаясь в каждом на срок, зависевший от величины местечка. Из /л. 45/ Юргенберга я поехал обозреть горы, именуемые Татрами, и изумился при виде огромного озера на такой высоте. У озера стоят несколько хижин, жильцы коих говорят по-вендски или по-славонски. Они поведали мне об озере странные вещи: кое-где нельзя обнаружить дна, и к этим местам в известное время они не смеют подплывать на своих лодках. Меня настойчиво уверяли, что оное сообщается под землею с каким-то из морей, в удостоверение чего показали доски, коими обшиты их хижины, — наподобие корабельных; говорили, будто оные иногда выбрасывает на берег озера, что [47] подтвердили и некоторые из моих спутников. Мне преподнесли несколько форелей — более тощих не бывает.

У подножья сей горы — исток речки Попрад, бьющий с великою силой и обилием воды, что приводит в действие мельницы у самого источника. Полагают вероятным, что оный проистекает из помянутого озера. В речке водится очень жирная и вкусная форель и прочая рыба. [Попрад] начинает свой путь в восточном направлении, достигнув Юргенберга, держит севернее; минует Кайзермарк, Пудлайн, Гнязду, Любовну, прорезает Карпаты, омывает Пивницу и Старый Сонч и чуть далее соединяет воды с текущим с юго-запада Дуна[йц]ем, в коем теряет свое имя.

Мы не могли взойти на высочайшую вершину сих гор из-за крутизны троп, /л. 45 об./ прегражденных громадными валунами, и глубоких обрывов. К тому же за много лет здесь слежались огромные сугробы снега. Говорят, во время таяния снегов сюда из других стран съезжаются ювелиры на поиски драгоценных камней. Знаю только, что в долине в каждом доме есть большие куски хрусталя, кои находят на этой горе. Прибавлю еще, что, хотя день стоял очень жаркий, на горе мы мечтали о теплой одежде.

Я прибыл в Нойендорф ¹²² — самый большой, красиво отстроенный и богатейший из всех этих городов, называемый также Игло. К югу от него бежит в восточном направлении ручеек, что держит путь мимо Лойтша ¹²³, где сливается с другим, протекает через Кирхдорф, Валлендорф и Кашау ¹²⁴, ниже коего соединяется с р. Тароч и впадает в Тису ¹²⁵ близ Токая и Эрлы. Здесь я получил ответ Его Превосходительства ¹²⁶ на мои письма, посланные из Юргенберга, в коих я изъяснил невозможность закупки лошадей, пригодных для службы, по указанным мне ценам. Я предлагал отправить к подстаросте и графу распоряжение об отборе всех потребных нам лошадей и о разумной оценке и оплате оных, ибо при вести о закупке такого количества лошадей владельцы подняли цены так высоко, что невозможно приобрести ни единой. Я и купил всего восемь, тогда как имел приказ на 160.

Сюда же ко мне пришло приказание вместе с письмами от подстаросты /л. 46/ и графа, а именно: отобрать всех мне нужных и подходящих для службы лошадей и, созвав главных горожан, по их совету оценить оных. Сей приказ я получил поздно ночью и, сохранив его в тайне, расставил охрану у всех ворот, дабы не выпускать лошадей, а также велел часовым у дверей [моего дома], чтобы никто меня не беспокоил.

На другое утро я послал за городскими магистратами, предъявил им приказ и потребовал распорядиться о доставке всех пригодных [48] лошадей на рыночную площадь. Отрядив солдат для пущей уверенности и надежности, я велел не приводить ни дорогостоящих, ни старых или негодных для службы лошадей. Через два часа их пригнали свыше 400. Я отобрал примерно 150 или 160, прочих распустил, а затем приступил к оценке оных, причем добивался разумной стоимости. Вместе с ценою записывали приметы, масть, возраст и [имена] владельцев лошадей. Позже я отпустил тех, что взяты у вдов и бедняков, коих было немного, — да и то по большой просьбе магистратов; однако без убытка для себя, ибо от многих получил скрытое возмещение.

Во время пребывания здесь я ездил в Аойтш, или Аайтш, один из семи вольных городов верхней Венгрии. Он расположен на возвышенности, хотя с северной стороны есть гора, что над ним нависает. Жители говорят по-немецки и по-вендски. Воды здесь недостает, а текущий поблизости ручеек едва /л. 46 об./ способен приводить в действие мельницы. По слухам, городская вода вызывает у женщин зоб или двойной подбородок, хотя таковых я видал здесь немного. [Лойтш] знаменит своими ярмарками; приветливый и прямодушный люд живет по преимуществу земледелием и пивоварением. На прямоугольной рыночной площади [стоит] большая, крытая медью церковь, в коей есть величавый образ Св. Георгия. Предместий нет, зато город окружен фруктовыми садами и приятными окрестностями с так называемыми lust houses ¹²⁷, или увеселительными усадьбами. Нигде я не видывал таких огромных стад свиней, как на здешних полях. Осмотрев в этом городе все, что достойно обозрения, я вернулся на свою квартиру.

Затем я ездил в горный городок Смолник или Шмёльнитц за несколько миль от моей квартиры. Тут находятся прииски меди и серебра, с примесью и золота. Здесь же есть источник воды, которую собирают в лотки, а рядом извлекают из колодца посредством колеса. Вода эта столь едка, что когда в нее погружают старое железо, оно через определенное время превращается в медь. Тут же делают медную посуду всевозможного применения.

Из Нойендорфа я перебрался в Валлендорф — местечко или село, весьма приятно расположенное на берегах реки Хернад ¹²⁸. Теперь все мои драгуны были посажены на коней, хотя иные и без седел, коих нельзя было изготовить так скоро: при моем первом прибытии в Кайзермарк я заказал сотню седел со сбруями.

Здесь я почувствовал недомогание, что приписал обильной и разнообразной пище, неумеренной диете /л. 47/ и недостатку упражнений, ибо все немцы предаются сидячим играм и развлечениям, в коих мне приходилось участвовать. Прослышав о соседних водах, славящихся излечением желудка и умерением аппетита, я поехал туда, [49] испил оных и вскоре ощутил необычайное их воздействие. Не успел я проделать и половины обратного пути до квартиры, как обрел телесную легкость и прекрасный аппетит.

В следующее воскресенье я ездил верхом в Кирхдорф, именуемый иначе Варелем и также омываемый р. Хернад. Он лежит в долине, а рядом, на возвышенности, — монастырь, куда я ходил на богослужение. Вернувшись в таверну, где стояли мои лошади, я заказал бокал вина. Ко мне явился lighter ¹²⁹, или провост городка, и настойчивыми уговорами склонил идти к нему на обед. Мы знатно попировали, и на прощанье он преподнес мне несколько старых рейхсталеров, а его жена — еще какие-то старые монеты, общей стоимостью около 12 рейхсталеров. Своей докучливостью они исторгли у меня обещание пройти городок без постоя. На другой день я раскаялся, что, будучи навеселе, обещал обойти их за столь малое подношение, и не ведал, как поправить дело. Впрочем, я послал к "рихтеру" моего гофмейстера ¹³⁰ Вальнера с письмом, гласившим, что я имею надобность в тонком полотне, а узнав, что наилучшее можно /л. 47 об./ приобрести в этом городке, прошу его оказать помощь моему слуге в покупке для меня нескольких отрезов. Тогда тот *Мая 8.* прислал мне два больших отреза, не взяв за оные денег. Звали его Михаэль Вайзер.

По дороге в Кирхдорф я завидел по правую руку Ципсерхаус — главную крепость, или замок, в графстве Ципс. Он расположен на высокой скале. Поблизости стоит холм, где есть глубокая впадина с ключом, что зимою течет или бежит, а летом крепко замерзает. Льдом этим обычно охлаждают вино.

Кроме того, на холме близ Кирхдорфа течет вода, что превращается в камень, из коего, говорят, словно из воды, возведены дома в Кирхдорфе и иных близлежащих местах. Здесь же добывают превосходный известняк.

Проведя в Валлендорфе несколько дней, я двинулся обратно и под стенами Лойтша по обыкновению приказал бить марш. Офицер, присланный от венгерского воеводы ¹³¹ по имени Вешшелени, осведомился, зачем я так поступаю. Я сделал привал у ворот для кое-каких покупок в городе и нашел необходимым пойти к воеводе с личным объяснением. Он остановился в загородном доме с садом и немедленно меня принял. Я пояснил, что, будучи иноземцем, не знал о пребывании здесь столь высокородной особы. Он милостиво меня прервал и после общих расспросов отпустил.

/л. 48/ Он восседал на кровати, ибо весьма страдал от подагры, в окружении множества приближенных. Преподнеся бокал вина, он велел проводить меня за пределы внутренней ограды. Сей вельможа [50] в бытность наместником венгерского форта Фюлек поддерживал переписку со вдовствующей графиней Чаки, жившей в Мурань — сильной крепости с гарнизоном Ракоци ¹³². Влюбившись в нее, он, при ее содействии, с горстью людей забрался на скалу и в крепость, перебил гарнизон и овладел оным местом и вдовою. Это произошло в 1644 г. и стало первым взлетом сего мужа, впоследствии столь знаменитого.

Я остановился в одном городке или селе за милю оттуда. Условившись ранее об изготовлении драгунских седел в Кайзермарке, я поехал туда, нашел оные в исправности, расплатился и доставил их на квартиры. На другой день они были розданы драгунам.

К этому времени я побывал на постое во всех здешних городах, согласно моим инструкциям, и решил занимать походные квартиры на одну ночь в каждом из городов, пока не придет приказ выступать в Польшу. В канун Пятидесятницы, близ Юргенберга, я получил приказ завтра же быть в Старом Сонче, немедленно изменил направление марша и заночевал в Бяле.

Назавтра рано утром, несмотря на праздник Пятидесятницы, я выступил и прибыл в Пудлайн; магистраты встретили меня, пригласили в город, угостили /л. 48 об./ и преподнесли две пары красивых ножей. Я отобедал в Гнязде и поскакал вперед в замок Любовну, где был весьма радушно принят подстаростой Коберским. Он сообщил мне, что Его Священное Величество король Великобритании вновь призван своим народом; сие привело меня в такой восторг, что я с радостью откликнулся на любезное угощение и был одержим счастьем и вином ¹³³. Простившись с ним и с комендантом — капитаном Ковальским, я отправился к роте, коей приказал ожидать меня под замком. Однако большинство [драгун] проникли в город, и я извлек их оттуда не без труда.

Перевалив через Карпатские горы, я стал на постой в местечке Пивница. Ко мне явились несколько польских шляхтичей, квартировавших здесь. Поскольку было уже поздно, они не могли просить меня об уходе, но лишь о непричинении им ущерба. Дав обещание и распорядившись об этом, я был намерен выступить пораньше, но на другое утро так занемог от излишеств прошлой ночи, что не мог шевельнуться. Около десяти часов я все же выступил и вовремя прибыл в Старый Сонч, где размещалась драгунская лейб-рота фельдмаршала ¹³⁴.

/л. 49/ Покинув Венгрию, мне подобает кое-что рассказать об оной и в особенности о графстве Ципс, где я квартировал. Венгрия прежде была обширной и процветавшей державою, ограниченной на севере Карпатскими горами, на востоке — Эвксинским [51] морем ¹³⁵, на западе — Моравией и Австрией, на юге — Сербией, Боснией и Болгарией, причем даже эти страны пребывали некогда под ее юрисдикцией.

Ныне ее населяют венгры — народ, составленный из гуннов и аваров, или угров, кои обитали близ реки Волги; одна область там до сих пор называется Югорией ¹³⁶, что использует в своем титуле царь Московский. В Трансильвании и верхней Венгрии большинство горожан германского происхождения, говорят на немецком языке и исповедуют лютеранскую религию. Вельможи и дворяне частью католики, частью лютеране, а многие и кальвинисты. Жители гор и малых деревень следуют обрядам греческой церкви, особливо по соседству с /л. 49 об./ Польшей, а также есть много католиков, говорящих по большей части на славонском языке.

Едва ли третья часть столь цветущего и обширного королевства подчинена Римскому императору ¹³⁷; все прочее подвластно Великому Владыке ¹³⁸, который до сих пор разевает пасть, дабы поглотить остальное.

Почва весьма плодородна для всех видов зерна, так что нигде нет большего изобилия. [Венгрия] производит прекрасные вина, из коих токайское наилучшее. Пастбища, поля и холмы полны бесчисленными стадами крупного скота всех пород.

Она превосходит большинство стран Европы богатыми рудниками золота, серебра, олова, свинца и меди, а кроме того, множеством источников и чудодейственных минеральных вод. Некоторые превращают железо в медь, причем медь такого рода легче поддается ковке и плавке, чем прочая. В мою бытность там, я купил несколько сосудов, сделанных из оной. Другие источники замерзают летом и текут зимою, а иные, ниспадая на землю, превращаются в камень. Говорят, руда на здешних медных приисках столь богата, что /л. 50/ в некоторых копях 100 фунтов руды дают от двадцати до 30, 40 и более фунтов меди.

Венгры — отличные воины, крепкие телесно, хорошо сложенные, храбрые; могут прекрасно переносить труды и лишения, довольствуясь простою пищей. Свою конницу они обычно именуют гусарами, а пехоту — гайдуками. Лошади у них превосходной породы, рослые, отважные, быстрые и выносливые. Среди [венгров] весьма распространен латинский язык; я слышал, как по-латински говорит свинопас. По ходу событий и смут наших и прежних времен представляется, что они сутяжны и непостоянны.

/л. 50 об./ Одежду их составляют штаны (они же служат чулками), облегающие бедра и ноги, поверх коих — короткая узкая куртка до колен, перевязанная широким кушаком из тканого [52] шелка или шерсти. На оной — кафтан пошире, с короткими рукавами, который одни носят короче, а другие длиннее, чем куртка; обычно и верховые и пешие носят его [слева] как накидку, застегнутую лентой на правом плече, дабы правая рука оставалась свободна. У них высокие круглые шапки, заломленные назад или на сторону. К поясу привешивают саблю и большую tash ¹³⁹, где в одном отделении держат порох и свинец, а в другом снедь, обычно сухари, шпик, сыр и чеснок.

/л. 51/ Что касается графства Scepusia ¹⁴⁰, обычно называемого Ципсом, то это плодородный край, где есть два имперских города, Лойтш и Кайзермарк. Первый, весьма древний, — один из семи вольных городов верхней Венгрии; на второй, выросший позднее, предъявляет притязания граф Тёкёли (у него есть красиво расположенный дворец на окраине оного).

Здесь 13 городов, кои в некоторых случаях имеют собственную юрисдикцию. Они заложены Короне Польской за деньги, выплаченные родом Аюбомирских, и состоят во /л. 51 об./ владении сего семейства. Предусмотрено, что один из них именуется старостою Спишским ¹⁴¹, хотя они обязаны испрашивать и получать подтверждение на это от короля Польши. Доходы Любомирских от оных местечек со всеми пошлинами и службами составляют 4 или 5 тысяч дукатов в год, но иногда, в случае недоплаты или иных претензий, от них требуется добровольная повинность, что и было причиной моего отправления туда. Говорят, право выкупа этих городов Римским императором просрочено.

Главные из сих городов — Нойендорф, Любица, Бяла, Кирхдорф, Юргенберг и Валлендорф. Народ [здесь] очень простой и честный, и лишь немногие путешествуют в другие края. Женщины весьма застенчивы и крайне боятся вступать в разговор с иноземцами, особливо солдатами. Тут изобилие всевозможной снеди, а в ручьях во множестве водится превосходная форель. Страна холмиста, с плодородными равнинами и полями, и окружена на севере Карпатами, на западе — горами, /л. 52/ называемыми Татры; на юге и востоке холмы выше, чем где-либо внутри страны.

Кроме того, по эту сторону Карпат Любомирские имеют в наследственном владении сильный и хорошо укрепленный замок Любовну с одноименным городом, что лежит в долине, и два других города — Гнязду и Пудлайн. В замке живет подстароста, имеющий надзор за сими тремя и 13 другими городами, а также капитан с гарнизоном из 50 или 60 солдат. 13 городов избирают "графа", или чиновника, коего так называют, который распоряжается и управляет всеми делами и выступает судьею в их спорах и разногласиях. [53] Однако в некоторых вопросах он подчинен подстаросте; должность у него выборная, к тому же на краткий срок, и авторитет его невелик.

/л. 52 об./ В Ципсе есть также два [титулованных] графа: некий Чаки и вышеназванный Тёкёли. Граф Чаки имеет в своем начальстве и владении Ципсерхаус — главную и, насколько мне известно, единственную крепость в этой стране, за исключением Любовны. Оба графа имеют в оном графстве крупные поместья. Титул графа Тёкёли: Стефан Тёкёли, граф Кешмаркский (или Кайзермаркский), наследственный великий правитель Аронны, барон Шуфенит. У него есть сын по имени Эмерик.

/л. 53/ Здесь, в Старом Сонче, я получил приказ присоединить мою роту к лейб-роте, с обещанием устроить меня по-другому. Причина состояла в том, что гетман потерял надежду завести новый драгунский полк. К тому же магнаты, имеющие личные роты, должны распускать оные ради набора полного регулярного полка, но не желают с ними расставаться, как с почетной привилегией, а особливо из-за выгод, кои пожинают с их помощью. Здесь же я получил наградные за зимние квартиры в размере 400 флоринов.

Теперь лейб-рота насчитывала целых 200 человек. Из Сонча мы выступили через Тарнув, пересекли р. Вислок[у] при [...], прошли Баранув и через р. Сан к Пётравину, став на постой на монастырских или церковных землях напротив Сольца. Затем мы перешли Вислу у Казимежа и [прибыли] в Яновец, где находился гетман. Здесь меня убедили принять на время должность командира /л. 53 об./ лейб-роты, пока не представится случай к дальнейшему производству.

Отсюда мы выступили в Варшаву, и гетман расположился в Zeichhause ¹⁴², где я тоже получил помещение. Мы провели здесь около двух недель на съезде дворянства ¹⁴³, на коем среди прочего было решено всеми силами продолжать войну против московитов и казаков как в Литве, так и на Украине, послав вестника к крымскому хану с просьбой отправить своих татар навстречу польской армии в Константинов. Туда надлежало выступить двум коронным гетманам, Потоцкому и Любомирскому, с коронной армией. Чарнецкий — воевода ¹⁴⁴ Русский — с отрядом коронных войск получил приказ соединиться с частью литовской армии и, командуя отдельным корпусом, действовать в Полесье и вокруг него; все оттого, что он /л. 54/ не стал бы добровольно подчиняться кому-либо из гетманов, а король и Речь Посполита не желали ему досаждать — ведь он их лучший воин.

Из Варшавы мы выступили к Яновцу и снова пересекли Вислу под Казимежем, занимая походные квартиры по всей округе. Затем мы дошли до Коньской Воли (где отменное пиво), продолжили марш [54] левее Люблина, квартировали в Красныставе и достигли р. Буг. В последний день июля мы стали лагерем в поле возле Буга, у разрушенного местечка Крылув. Здесь же стоит древний разрушенный замок, выстроенный из камня, с толстыми стенами и сводчатыми залами.

Августа 1, воскресенье. Наш гетман Любомирский отбыл во Львов, или Русский Лемберг, где король и большинство знати должны были обсудить дела, относящиеся к сей экспедиции. В тот же день и мы перешли Буг и заночевали во Владимире ¹⁴⁵. Это большой полноправный город, но /л. 54 об./ недавно он выгорел и доныне не отстроен даже на четвертую часть. Он имеет широкую окружность с осыпавшимся земляным валом и руинами цитадели, возведенной на кургане. Теперь он населен преимущественно теми, кто исповедует греческие обряды, а также множеством евреев.

2. Пройдя через несколько гатей, мы остановились в деревне Дольце, а на другой день прибыли в Турийск ¹⁴⁶ — городок с усадьбой и фортом посреди болот. Он, вместе с небольшим округом, принадлежит князю Доминику [Заславскому].

Во время нашего пребывания здесь конные и пехотные полки переправились через Буг и расположились по городам и селам Полесья, имея приказ запастись продовольствием на 6 недель и собраться в Крылуве 19 августа.

11. Мы вернулись в Крылув и квартировали в местечке.

15. Было доставлено десять орудий, 4 из коих стреляют 6-фунтовыми ядрами и 6 — 3[-фунтовыми], а также 8 подвод с боевыми припасами.

/л. 55/ Августа 20. Гетман, вернувшись из Русского Лемберга, перешел р. Буг. Инфантерия была построена единым фронтом, и при объезде гетманом каждый полк давал залп мелкими зарядами.

Были полки:

Фельдмаршальский, под командой полковника Гизы, хорошо обмундированный и вооруженный, — в 10 ротах 1000 человек.

Воеводы Сандомирского, под командой подполковника де Вильямса ¹⁴⁷ — 10 рот, 900 человек.

Генерал-майора Целари — 8 рот, 800 человек, и рота драгун, 60 человек.

Генерал-майора Гротхауса — 8 рот, 800 человек.

Полковника Немирича — 8 рот, 900 человек.

Полковника Корицкого — 6 рот, 600 человек.

Полковника Чернецци ¹⁴⁸ — 5 рот, 200 человек.

Воеводы Познаньского — 8 рот, 700 человек.

Полковника де Бюи — 8 рот, 900 человек, и рота драгун, 100 человек. [55]

Князя Михаила Радзивилла — 4 роты под командой подполковника Фиттингхаузена, 200 человек.

/л. 55 об./ Войска, согласно приказу идти разными путями для лучшего удобства и снабжения и вновь сойтись в Луцке, немедленно рассеялись. Мы выступили с гетманом и квартировали в [Г]рибовице, а затем [прибыли] в Порицк ¹⁴⁹ — городок и hoffe ¹⁵⁰ с четырехугольным укреплением на болоте; он принадлежит господину Велепольскому. Оттуда [мы двинулись] к местечкам Хорова и Харатно и к Луцку, где уже 8 дней стояла кавалерия. Сей Луцк — порядочный город, населенный русскими ¹⁵¹ и евреями, довольно хорошо укрепленный против татар. Рядом бежит р. Стырь, на коей теперь построили мост; она течет на восток, впадает в [Припять] ¹⁵² и сопутствует ей до Борисфена ¹⁵³.

Сюда приехал татарский гонец и сообщил, что Нурадин-султан явился на Украину с 40 000 татар и ожидает нас в поле близ [...].

Мы выступили отсюда к Острожцу ¹⁵⁴ и на другой день стали лагерем у р. Иква, где провели всю субботу. В воскресенье /л. 56/ мы двинулись в Дубно — разрушенный, но частью вновь отстроенный город со старой каменной усадьбою, или замком. Наш гетман и все военачальники имели великолепный прием у господина сего места по имени Беневский, позже ставшего воеводой Черниговским. Войска расположились в поле за милю оттуда.

В понедельник, по нашем выступлении, я получил приказ идти с лейб-ротою вперед к Суражу и устроить мосты через гать. Мы добрались туда вечером и немедля приступили к работе, дабы запастись фашинами и бревнами. Назавтра к полудню три моста были готовы. В этом городке не осталось домов, только обветшалый земляной вал, двое деревянных ворот и много садов с обилием фруктов: яблок, груш и слив; [здесь] жирная почва и богатые пастбища. Безрассудно объевшись перезрелых, вернее, подгнивших груш,

/л. 56 об./ *Сентября 1, среда.* я схватил лихорадку, или озноб. Здешняя речушка Вилия впадает в р. Горынь.

В среду и четверг войска перешли гать и разбили лагерь.

2. В четверг повесили пятерых дезертиров. У шестого то ли не были связаны руки, то ли он как-то высвободился, и когда его спустили [с виселицы], он ухватился за соседа и висел так, пока ему и еще одному не пришло помилованье от гетмана. Последнему сообщили о происшедшем и уговорили даровать прощение, на что он соизволил.

3. Мы выступили в Лаховцы ¹⁵⁵ — разоренное местечко на болотистом острове, с усадьбой, окруженной каменной стеною. Рядом протекает р. Горынь — граница Подолии, которую мы

*4.* пересекли назавтра и стали лагерем на другом берегу. [56]

5. Мы прошли по ровным, пустынным полям Подолии около 3 миль, причем мили здесь вдвое длиннее, чем в

/л. 57/ *Сентября 6, понедельник.* Польше. В этом краю становилось все труднее с лесом и водою.

Мы ездили с нашим гетманом в стан татар, кои располагались врассыпную, без всякого строя или порядка. Мы вернулись к армии, которая прошла милю и соединилась с дивизией Выговского, числом около 2000.

7. Мы выступили и разбили лагерь рядом с татарами.

8. Мы прошли еще 2 мили, и я перенес весьма жестокий приступ лихорадки.

9. Мы перешли гать близ города Константинова, где соединились с дивизией [великого] коронного гетмана, числом около 8000.

10. Мы отдыхали, и был созван военный совет о дальнейшем продвижении.

11. Мы выступили в местечко Острополь, откуда был выслан на разведку отряд из 200 верховых с татарами. Они возвратились /л. 57 об./ *Сентября 13.* в понедельник с известием, что великое войско московитов и казаков идет к Любартуву ¹⁵⁶, который лежит в 3 или 4 милях левее, позади нас.

14. Мы двинулись обратно в левую сторону, в добром боевом порядке. Татары шли то в авангарде, то на флангах, хотя им было приказано следовать при нашем левом крыле.

После полудня татары обнаружили неприятеля на марше, но вскоре затем — в строю на окраине леса, возле топи. [Московиты] выслали своих квартирьеров в Аюбартув, где намеревались разбить лагерь, но те проведали о нашей армии и, отступая к своей, были перехвачены татарами, кои уже завязали дело с московитами. Видя сию опасность, квартирьеры бежали в чащу леса, порубили кругом деревья и заняли оборону.

/л. 58/ Генеральный комиссар Ян Сапега был отправлен с 2000 конницы и 500 драгун на рекогносцировку, дабы действовать по обстоятельствам. Приблизившись к московским войскам, он обнаружил, что те усердно окапываются в лагере. Тогда он приказал драгунам спешиться и атаковать квартирьеров. После получасового сопротивления [поляки] прорвались и предали всех мечу, татары же забрали у драгун всю добычу. Поздно ночью мы вернулись в свой стан ¹⁵⁷, за милю оттуда.

15. Мы выступили с армией, построились в две линии с резервом и стояли в низине, ожидая, что московиты выйдут или отправятся на другое место, но те оставались в своем лагере и укрепляли оный. От перебежчика мы узнали, что московитов около 15000 и казаков [57] столько же, причем московиты казакам не доверяют, отгородившись от них в лагере. Затем гетманы через мнимого перебежчика нашли способ послать письмо к /л. 58 об./ казакам, убеждая их покинуть московитов и обещая великие вольности и привилегии.

16. Мы вновь выступили с войсками и стояли в той же долине, построившись, как и вчера, в ожидании выхода неприятеля. Около 12 часов 4 или 5 тысяч московитов вышли и остановились на расстоянии дальнего мушкетного [выстрела] от своего лагеря. Видя, что они вряд ли пойдут дальше, мы неторопливо двинулись вперед с первой линией в надежде выманить их армию, когда они заметят нашу слабость. Однако мы поняли, что даже те, кто вышел, начинают отходить, и продолжали наступление, отдав приказ второй линии следовать за нами. Неприятель, видя это, ускорил шаг, но мы нагнали их прежде, чем те смогли добраться до лагеря. У окопа они заняли оборону, но сопротивлялись слабо. Наша инфантерия /л. 59/ подоспела, драгуны спешились, мы бросились прямо вперед и сбили их с бруствера. Преследуя их почти до самого стана, мы захватили три малых полевых орудия, два пехотных знамени и несколько пленных. Гетманская лейб-рота, как приказано в таких случаях, примыкала к регименту полковника Лончинского на левом крыле.

Затем мы двинулись на противостоявших нам казаков, кои без всякого сопротивления ретировались в лагерь. Мы преследовали их, и возле передовой траншеи нас приветствовали градом пуль с лагерного вала. Не имея приказа атаковать или отходить и не желая уступать позицию, мы залегли плашмя среди срубленных стволов и веток, причем нас крепко угощали ружейной пальбою, так что несколько солдат было убито и ранено. Видя это, полковник приказал мне с охотниками наступать. Я, несмотря на большую слабость и болезнь, поднялся, призвал драгун /л. 59 об./ следовать за мной, с 20 или 30 людьми подошел к их окопу на 10—12 сажен и припал к земле. Отсюда мы вели стрельбу и были в меньшей опасности от пуль, чем те, кто находился далее. Немного погодя я увидал, как слева от нас через вал перебираются несколько сотен казаков с 5 знаменами. Решив, что они намерены нас атаковать, я оглянулся в поисках поддержки и увидел, что весь полк обратился в бегство. Я крикнул своим людям, чтобы отходили, а те, заметив, что прочие бегут, кинулись следом. Будучи болен и слаб, в тяжелом обмундировании и ботфортах, я не поспевал за ними, не мог двигаться дальше и повернулся для обороны, воображая, будто неприятель преследует меня по пятам, однако те изрядно отстали. Я собрался с силами и с духом и в конце концов добрался до полка, который занимал помянутую траншею, [58] или окоп. Пробыв тут недолго, мы отослали убитых и раненых и вечером отошли к лагерю.

В этом деле у нас было около 60 /л. 60/ убитых и свыше 100 раненых. Один польский шляхтич, напившись, попал в плен и был замучен московитами до смерти.

В последующие два дня, пятницу и субботу, ничего не было предпринято.

19. В воскресенье мы разбили лагерь поближе, в четверти польской мили от вражеского стана. Очень часто у нас поднималась тревога, по большей части ложная.

21. После полудня сильная партия конницы и драгун выступила в правую сторону и задержалась до вечера — без каких-либо памятных происшествий.

23. Генерал от артиллерии ¹⁵⁸ доставил несколько пушек, 5 мортир и 60 больших подвод с боевыми припасами.

Сегодня один драгунский лейтенант-еврей перешел к нам и дал подробные сведения о численности и состоянии московских войск; они намеревались отойти к местечку Чуднов, где стоит их /л. 60 об./ гарнизон; они испытывали большой недостаток в фураже, но съестных и боевых припасов у них довольно.

Затем мы возвели близ их лагеря два форта, поставив там пушки и огневые орудия, или мортиры. Половина войск стояла под ружьем возле их лагеря каждую ночь, днем же — обычные дозоры.

Сентября 26 н. ст. Сровняв лагерный вал, московиты с рассветом выступили в добром порядке. Половина нашей армии, проведя всю ночь под ружьем, уже возвращалась в лагерь, когда по сигналу из двух орудий всем пришлось выступать снова и, построившись, преследовать неприятеля.

Накануне вечером я был в почетном карауле и на параде, так что собрался пораньше и опередил остальных. Тут я получил приказ поддержать роту гусар, коим было велено атаковать конный полк, /л. 61/ казалось, составлявший арьергард [московитов]. Он был выстроен в два больших эскадрона, а за ними, чуть справа, располагался полк пехоты. Наша армия шла невдалеке в полном боевом строю, и мы двинулись вперед. Я наступал левее, немного позади гусар, кои подошли довольно близко [к неприятелю] и опустили копья в ударное положение. При этом московиты, выпалив несколько раз из карабинов, бежали и привели в расстройство стоявший сзади пехотный полк. Гусары бросились в погоню до самого их стана, растоптали и перебили множество пехотинцев и взяли 3 знамени. По приближении к арьергарду они подверглись обстрелу и, повернув, пробились через отряд казачьей пехоты. В смятении семь или восемь сотен [казаков], [59] будучи отрезаны от остальных, забрались в лес и, когда мы шли мимо, открыли огонь. Попав в своего рода окружение, мне пришлось занять оборону, но с подходом прочих драгун мы получили /л. 61 об./ приказ спешиться и атаковать сих казаков. После получасовой схватки мы взяли верх и никому не дали пощады.

На пути московитов оказался лесок или роща и, не желая разделяться и нарушать строй, они остановились. Здесь почти час шел очень жаркий бой, ибо вся польская армия успела подтянуться и вступить в дело. Старый коронный гетман Станислав Потоцкий, проболевший около трех недель, прибыл сюда верхом.

Армия построилась полумесяцем и получила приказ нападать с тыла и флангов. Некоторые [части] так и сделали, но без всякого успеха и с потерями в людях. В это время с нашей стороны погиб подполковник Гашинский, а под лордом Хэрри Гордоном ¹⁵⁹ убили коня. С обеих сторон было множество убитых и раненых. Московиты держались поближе к своему вагенбургу ¹⁶⁰ и укрывались в нем, когда поляки их атаковали.

/л. 62/ Татары тем временем бездействовали; по слухам, московиты их подкупили. Как только московиты вырубили заросли и расчистили путь, они двинулись прочь внутри прямоугольного вагенбурга. Полки шли вокруг оного в добром порядке, да и всадники больше не показывались — они слезли с коней и шли пешком. Гетманы не раз посылали к татарам, дабы те вступили в бой, однако никто не явился.

Московиты удалялись с такой быстротою, что ни наша пехота, ни артиллерия угнаться не могли. Выйдя далеко в поле, мы сделали остановку, чтобы дать возможнось подтянуться пехоте и артиллерии, а также позволить московитам (твердо уверенным, что мы прекратили погоню) переправить часть своих войск через заболоченный проход, лежавший перед ними. Так можно было с большим успехом атаковать их арьергард.

Как только мы узнали, что авангард московитов миновал гать, а наша пехота и артиллерия подоспели, /л. 62 об./ мы со всеми силами двинулись за ними: кавалерия на флангах, инфантерия и артиллерия в центре; как всегда, дивизия [великого] коронного гетмана находилась справа, а коронного фельдмаршала — слева. Подступив к гати, кавалерия разошлась вправо и влево в поисках другой переправы, тогда как пехота пошла прямо на неприятеля.

Поняв наш замысел, московиты повалили к гати, где многие из их подвод застряли — было очень топко. Когда приблизилась наша пехота, обе стороны открыли жестокий огонь. Большинство московских пушек стояли на возвышении с другой стороны гати и непрерывно били по нашим батальонам ¹⁶¹, что заставило наших [60] поспешно спуститься в низину, где полчаса длился жаркий бой. Наши орудия палили по противоположной стороне поверх своих батальонов. Перейдя гать, московиты направились к холму, а наши вплотную их преследовали.

/л. 63/ Один раз те развернулись и отбросили нашу пехоту назад к подножью холма, но, когда [поляков] поддержал драгунский полк, неприятель отступил, и наши вновь овладели позицией. К этому времени кавалерия переправилась и подошла к пехоте, которая занялась грабежом обозов, брошенных московитами у гати. Московское войско остановилось в поле, в дальнем мушкетном выстреле от гати, а мы все — у самой гати, в низине.

Московиты потеряли здесь 7 орудий и около 500 подвод. Если бы нашей кавалерии удалось переправиться вовремя, делу можно было положить конец сегодня же. У московитов было несколько сот убитых и, без сомнения, множество раненых. У нас было убито около 50 человек и многие ранены; среди убитых — майор Вежховский и польский лейтенант из казачьей роты по имени Марковский. Полковник Немирич и его подполковник Стахурский /л. 63 об./ были ранены, как и многие другие офицеры и солдаты.

27, понедельник. Незадолго до рассвета московские войска снялись в полной тишине и, как выяснилось на другой день по их маршруту, пошли к Чуднову не самым близким путем. В оном городке, укрепленном лишь частоколом, все это время стояло около 1000 конницы; находясь в разъезде при нашей встрече с их войсками, они были вынуждены укрыться здесь.

Мы же, лишенные палаток и какого-либо убежища, провели унылую дождливую ночь. Стоя в трех милях от нашего лагеря, мы не имели съестных припасов, кроме тех, что приобрели у московитов, все больше сухари, нарезанные мелкими кусочками, — отменно вкусные в такую пору!

На рассвете мы выступили первыми с кавалерией, а пехота и артиллерия неспешно следовали за нами. Подойдя к городу, мы увидели, что громада московских войск переправилась через речку Тетерев и ставит лагерь на /л. 64/ другом берегу. Полки арьергарда в добром порядке, неторопливо обходили город по левую руку. В городе находился полк под зелеными знаменами, и по частым перемещениям знамен, что только и было заметно, нам показалось, будто [московиты] не намерены отстаивать город (оный и впрямь могла бы удержать лишь вся армия), а скорее остались там, дабы забрать, что возможно, и согнать всех в лагерь. К юго-западу от местечка стоял замок, покинутый или незанятый [московитами]. [61]

Мы недоумевали, каковы их замыслы при оставлении сего города и замка и устройстве полевого лагеря. Ведь в городских погребах было вдоволь зерна, а замок мог дать им большое преимущество, ибо расположен на высоком, с трех сторон отвесном холме /л. 64 об./ и вполне надежен в случае осады города. Причиной их стоянки за переправой, я полагаю, было опасение попасть в ловушку на марше, как произошло накануне. Сие было бы разумно, если бы они снялись тогда же или через день-другой. Но, по моему мнению, им следовало охватить своим станом и город и замок и расположиться на обоих берегах реки, по крайней мере до тех пор, пока не израсходуют городские запасы, коими наша армия питалась еще около трех недель. Однако — "quos Jupiter vult perdere hos pnus elemental" ¹⁶². Ни это, ни многие другие обстоятельства как прежде, так и впоследствии, не были ими учтены или использованы, что и ускорило их гибель.

/л. 65/ Несколько отбившихся поляков спустились к переправе через Тетерев, которую московская пехота проходила в добром порядке, и, похоже, не сблизившись на опасное расстояние, по возвращении донесли, будто у московитов нет пороха. Засим генеральный комиссар, господин Ян Сапега, приказал мне с сотней драгун пройти садами к переправе и атаковать их. Видя опасность, я попросил, дабы при нападении на меня больших сил московитов было велено меня выручить. Я не мог поверить, что у противника недостает боевых припасов. Предстоит идти мимо нескольких полков, причем между ними и мною нет преград, кроме неглубокой лощины с пологим подъемом и спуском, так что им легко отрезать меня от армии.

Получив обещание о мерах предосторожности, я выступил к садам и двинулся через оные не просто в виду неприятеля, а в 200— 300 шагах от него. [Московиты] шли справа от меня, /л. 65 об./ ближе к городу, в хорошем строю. Обогнав два батальона и добравшись до головы третьего, я подумал, что, если зайти слишком далеко, их силы смогут меня окружить или вынудить к более спешному отступлению, чем хотелось бы. Во избежание сего я оставил в одном саду лейтенанта и 40 драгун с повелением не стрелять без приказа, а сам прошел еще два сада и поравнялся с головой четвертого батальона.

Я охотно исполнил бы приказ и спустился к переправе, но до нее было очень далеко, а на более ровной местности я подвергся бы неизбежной угрозе. Зная к тому же, что поляки вряд ли отважатся поддержать меня в опасности, я решил испытать, верны ли их слова, будто у врага не хватает зарядов. Выбрав позицию, я приказал стрелять шеренгами и стоять твердо. Не успел я сделать и трех залпов, как весь батальон противника развернулся /л. 66/ влево и открыл по мне [62] огонь. Продолжая стрельбу, я заметил, что лейтенант тоже стреляет, и послал ему [приказ] прекратить и поберечь пули. Однако тот — опрометчивый и неопытный малый — палил по-прежнему и, будучи более открыт для неприятеля, понес большие потери.

Коронный знаменосец Ян Собеский ¹⁶³ услыхал перестрелку, подъехал к нам поближе и, видя опасность, коей мы подвергались без необходимости и надежды на успех, прислал мне приказ об отходе. Когда это было подтверждено приказом от генерального комиссара, я вернулся к месту, где стоял лейтенант и прихватил его с собою. Из моих людей двое были убиты и двенадцать ранены, а у лейтенанта — шестеро убиты и семнадцать ранены. Мы обогнули уже опустевший и подожженный московитами город, куда ворвалась польская прислуга.

/л. 66 об./ Сентября 27. Когда прибыла пехота с самой легкой артиллерией, я получил приказ занять замок с сотнею из лейб-роты и двумя другими ротами, при трех полевых орудиях. Я исполнил сие, устроив в трех разных местах напротив города и вражеского лагеря батареи, на коих поставил пушки.

[Польская] армия расположилась к югу и юго-западу от замка, в пушечном выстреле от лагеря неприятеля, который был занят возведением вокруг своего стана огромных валов. В тот же вечер был выделен отряд в наш старый лагерь, дабы сопроводить к армии тяжелую артиллерию. Половина конницы и драгун всю ночь стояла под ружьем в полях, где московитам предстояло проходить, хотя по их стараниям окопаться столь крепко было не очень похоже, что они намерены скоро уйти.

/л. 67/ Сентября 28, вторник. Когда совсем рассвело, московиты и казаки в великом числе вышли из лагеря к еще горевшему городу и лесу и стали запасаться дровами. По тем, кто был в городе, я велел стрелять из замковых орудий — и успешно.

Часов в десять Нурадин-султан узнал, что множество врагов забрались в лес для добычи фуража и дров, и обратился [к полякам] за пехотой и орудиями, но рисковать людьми так далеко от лагеря не сочли нужным. Однако султан настаивал на получении пехоты и пушек, дабы по крайней мере прогнать [московитов] из садов, где те рубили на дрова фруктовые деревья, и обещал со своими татарами беречь пехоту и пушки, отвечая за любые потери. Он желал показать свою службу и восполнить упущенное, когда при отходе неприятеля из Любартува ¹⁶⁴ не вступил в дело.

Коронный фельдмаршал Любомирский согласился на его просьбы и отправил полковника Стефана Немирича с пехотным полком и четырьмя полевыми орудиями, при строгом наказе не терять пушек, [63] кои султан обещал обезопасить, а также не идти на /л. 67 об./ чрезмерный риск. Не успел Немирич подступить к садам, как московиты ретировались, но заметив из лагеря малочисленность поляков, выслали несколько тысяч [человек]. Видя это, султан велел полковнику отходить, но тот отказался без приказа от гетманов. Султан же боялся лишиться пушек, кои обещал сберечь, и приказал татарам забрать их силой и увезти. Отсутствие оных ввергло поляков, окруженных множеством врагов, в еще большую опасность. Однако они сохраняли плотный строй на выгодном участке местности и мужественно держались, пока с прибытием помощи из [польского] лагеря неприятель не отступил.

Укрепив свой лагерь траншеями, мы посредством наших и татарских разъездов стремились препятствовать [московитам] в фуражировке и заперли их так, что те лишь с великим /л. 68/ трудом и риском могли раздобыть сено или лес. Мы имели также замысел перекрыть речку Тетерку, что текла близ их лагеря и снабжала их водою. Днем перед лагерем часто случались стычки с малыми потерями, а орудия временами палили друг по другу — более к устрашению, нежели к урону.

Октября 1, пятница. Ян Замойский, воевода Сандомирский и генерал иноземных войск, прибыл к армии, приведя с собою несколько полевых орудий, боевые припасы, 600 конников, 200 драгун, 200 венгерских пехотинцев, или гайдуков, и блестящую свиту. Вместе с выехавшими ему навстречу они являли прекрасное зрелище и, шествуя в виду вражеского лагеря, столь же устрашили их, сколь ободрили нас.

/л. 68 об./ Октября 3, воскресенье. От нашего разъезда, высланного на разведку, мы узнали, что Юрась Хмельницкий, шедший с огромным войском казаков на помощь, или выручку, московитам, повернул вспять. Назавтра это подтвердил другой разъезд, что вселило в нас большие надежды на легкую победу, однако не умалило нашего усердия и бдительности. Половина армии целую ночь провела под ружьем перед их лагерем, а [наш] лагерь хорошо охранялся обычными дозорами.

6 н. ст., среда. До рассвета возвратился наш разъезд, доставив несколько пленных казаков с сотником ¹⁶⁵, или капитаном, и надежные сведения, что казачий гетман Юрась Хмельницкий идет на нас и стоит лагерем под Слободищей по меньшей мере с 40-тысячным войском. Будучи разглашена, сия весть повергла нашу армию в немалый ужас. В стане поднялся большой переполох, и каждый /л. 69/ укладывал самые ценные вещи в седельные сумки, опасаясь наихудшего. [64] На совете, куда допустили лишь немногих, было решено (главным образом по мнению Любомирского) сегодня же перейти на более выгодное место, немного дальше от неприятеля.

Мы снялись после полудня и в тот же вечер окопались в [новом] лагере. Конная дивизия польного гетмана получила приказ готовиться к выступлению на другой день; из разных полков отобрали 1200 пехотинцев и 500 драгун. Коронный гетман Потоцкий весьма возражал против разделения войск, но настояния польного гетмана Любомирского и веские доводы его переубедили. Киевскому воеводе Яну Выговскому с его дивизией — около 2000 человек — и Нурадин-султану с половиной татар также было велено идти наутро в поход, дабы наблюдать за действиями /л. 69 об./ казаков. Всего нас было, помимо татар, около 9000 человек. [Великий] коронный гетман с большей частью армии должен был стоять настороже и не допускать, чтобы московиты выступили на соединение [с казаками].

7, четверг. С рассветом, взяв с собою 10 полевых орудий, но никаких подвод, кроме пяти с боевыми припасами, мы сделали полторы мили, перешли болотистый ручей близ разрушенного местечка Пятка и еще через милю завидели лагерь неприятеля. Татары были здесь уже накануне и беспрерывно вступали с ним в стычки. Подойдя ближе чем на четверть немецкой мили, наши войска выстроились широким фронтом, дабы произвести наибольшее впечатление.

Казаки располагались на другом берегу болотистого ручья, против разоренного городка Слободища, на весьма выгодном, высоком и стесненном месте; они были прикрыты /л. 70/ топью с левой стороны, лесом с тыла и лощиною справа. Едва заметив наши войска, кои являли собой прекрасное зрелище, они сразу же поспешили окопать свой лагерь и заградили переправу, где нам предстояло пройти, 12 или 15 сотнями людей.

Около полудня фельдмаршал приказал мне с сотней драгун (пехота и орудия еще не прибыли) атаковать разрушенный казаками мост через гать и восстановить его. Подобравшись к переправе как можно ближе, я велел спешиться и оставить лошадей под обычной охраной, а затем приказал одним идти на мост (длина коего была 300—400 шагов), другим же наступать через болото, на нашем берегу довольно мелкое, и вести огонь с обеих сторон. Атаковать малыми силами столь большие вовсе не казалось безопасным, однако с Божьей помощью мы едва прошли сто шагов, обмениваясь с ними выстрелами, как вдруг казаки пустились бежать и очистили мост /л. 70 об./ Я удивился этому, но при виде татар на другом берегу (те нашли переправу через топь повыше) понял причину столь внезапного и, как я считал, неоправданного бегства. [65]

Оставив 20 человек для починки моста, я постарался перейти на другой берег одновременно с татарами, кои набросились на казаков и многих перебили, а остальных загнали в деревянную церковь — лишь немногие спаслись в лагере. Татары, не позволив мне напасть на церковь, слезли с коней, схватили доски и загородки и пешком приступили к оной. Тогда казаки, стреляя через проделанные отверстия и окна, убили нескольких татар и многих ранили. Разъяренные татары подались назад, набрали большие связки соломы, подошли под их прикрытием к церковной стене и, запалив солому, подожгли церковь со всех сторон. Ужасно было видеть, как одни выбрасывались /л. 71/ из окон, а других душил и поглощал огонь — ни от татар, ни от пламени пощады не было. У моста я потерял лишь одного человека убитым и шестерых ранеными, а на краю оного лежали замертво около 40 казаков, и всех уже обобрали.

Я пошел направо через развалины городка к обгоревшему частоколу возле болота, в пределах мушкетного выстрела от вражеского лагеря, а затем вдоль оного к возвышению, где был старый земляной вал и большой проем на месте ворот. Тут я дождался прибытия войск, кои пересекли гать весьма стремительно.

Гетман ¹⁶⁶ приказал драгунам и пехоте с резервом идти в центре, а кавалерии на флангах, дабы атаковать вражеский стан. Мне был поручен авангард из 200 драгун, далее должен был следовать майор Шульц с остальными драгунами, за коими — майор Охаб с /л. 71 об./ отборной пехотой из гетманского полка и прочие штаб- и обер-офицеры, каждый по своему чину и порядку. По приказу гетмана всеми начальствовали и распоряжались генерал-майор Целари, полковники Боккум ¹⁶⁷ и Немирич. Сам гетман на коне и в доспехах наблюдал [происходящее] со старого вала, рассылая приказы через адъютантов и окружавших его юношей.

Зная, что [у казаков] много пушек, поставленных прямо против старых ворот, откуда нам предстоит выступать, я велел сдвоить шеренги, как можно скорее пройти ворота (где легко могли уместиться по 15—20 человек в ряд), перескочить через наружный ров и повернуть направо, дабы, согласно приказу, позволить другим батальонам выстроиться во фронт, а также избежать орудийного огня, что наверно грянет прямо по воротам.

/л. 72/ Не успел я со своим батальоном подойти к воротам, как в самом проеме меня приветствовали около 20 орудий и нанесли некоторый урон. Офицер, посланный мной вперед с четырьмя шеренгами, миновал ров, но забыл сделать требуемый правый поворот, за что я его отчитал. Видя, как батальон уходит вправо, он в большой спешке и сумятице спустился к садам, лежавшим в правой стороне, на [66] склоне по направлению к болоту. При этом батальон, хотя я и поставил оный фронтом к противнику, [тоже] стал клониться в сторону садов, чтобы выйти из-под гибельного вражеского огня: ведь казаки, будучи уже в пределах мушкетного выстрела, осыпали нас стрелами и пулями. Я видел сие и делал все, что мог, дабы остановить [батальон], но левый фланг так наседал на правый, что к моей крайней досаде удержать их в строю было невозможно. Однако по Божьей воле перед нами оказалась /л. 72 об./ канавка и старая садовая ограда; я был рад и небольшому укрытию и заставил батальон там остановиться. Так же поступил и майор Шульц, который испытал ту же трудность по той же причине и, подавшись вправо, примкнул ко мне в плотном строю.

Тем временем казаки продолжали осыпать нас стрелами, коими многие были ранены, а иные убиты. Поскольку мы не открывали огня, они густо усеяли вершину вала, стреляя [по нам]. Тогда я приказал драгунам вести огонь по порядку, хорошенько целясь в столь видные мишени. Сие было исполнено с успехом: казаки убедились, что стоять на валу жарковато, и сошли вниз, так что едва виднелись их головы, да и тех немного. Пользуясь этим, я одним духом подступил на 30—40 шагов к их окопу и остановился у бревен и сучьев, срубленных и наваленных ими вокруг лагеря. /л. 73/ Оттуда я велел вести огонь шеренгами, держась на местах, так что казаки лишь изредка показывались из-за вала, только пускали ввысь множество стрел, кои, падая, весьма нам досаждали. Однако их пули уже не причиняли большого вреда.

Когда был дан приказ атаковать укрепление, я заметил чуть левее от занятой мною позиции участок [шириной] шагов в 30 — не окопанный, а лишь заставленный повозками — и решил, что эта баррикада наиболее уязвима и безопасна для атаки. Мы бросились вперед (тщетно понадеявшись на четыре [передовые] шеренги ¹⁶⁸), подошли к баррикаде, сбили с оной казаков, расчистили место и ворвались в лагерь. Остальные батальоны последовали за нами, причем казаки обратились в бегство и стали покидать окружный вал. Видя это, наши солдаты не могли удержаться от грабежа подвод и палаток. Мы делали все возможное, дабы сохранить порядок, продвигаясь в глубь лагеря, но ничто не помогало. Майор Шульц, я и /л. 73 об./ другие офицеры из всех драгун с трудом собрали воедино лишь сотню.

Между тем в лагерь вошли все остальные батальоны и по большей части предались грабежу, хотя кое-кто развернул казачьи пушки и мощно грянул по бегущим казакам. Полки иноземной и польской конницы наступали с обеих сторон до самого их табора ¹⁶⁹, а иные также проникли в лагерь. [67]

Видя решимость поляков и иноземцев при первом натиске, казаки обратились вспять и бежали из лагеря, и ни увещания ни угрозы их полковников и офицеров не могли остановить их. Но на пути через поле к лесу их встретили татары и силой погнали обратно к лагерю. Несоблюдение максимы "hostibus fugientibus pontem auream astruendam" ¹⁷⁰ обернулось великим /л. 74/ уроном для поляков. Не найдя возможности спастись, казаки как одержимые возвратились в лагерь, во множестве ринулись к валам и окопам и прежде, чем мы, забравшись далеко в глубь табора, что-либо заметили, обошли нас с тыла. Крайние батальоны, рассеявшись в поисках поживы, были плохо способны сопротивляться и при появлении казаков скорее бежали, чем отступили из лагеря. Прочие, видя это, также бросились оттуда в великом смятении, и большинство не тем путем, коим вошли.

Меня, из-за крайней слабости ¹⁷¹ и стремления быть при отходе одним из последних, дважды сбивали шестами наземь (мы вели рукопашный бой). Однако с помощью Господа и моих драгун, особливо двух головных — Крауса и Стефанского, я уцелел, выбрался из /л. 74 об./ лагеря и занял прежнюю позицию, где мы сошлись вновь.

Конные полки, далеко ушедшие по обе стороны от лагеря, стояли крепко и оказались в большом затруднении, особенно лейб-гвардия гетмана из копейщиков ¹⁷² под командой Сокольницкого и его рейтарский полк под командой барона де Эдта. Попав в теснину между лагерем и топью, они удерживали весьма невыгодную позицию на склоне холма даже после того, как пехота была выбита из лагеря. Наконец, под напором всех казачьих сил они были загнаны в болото, где многим пришлось соскочить с коней и спасаться пешими. Было множество раненых и убитых, среди коих полковник барон де Эдт, ротмистры Маутнер, Фелькерзам, Деброн (оба [последних] получили смертельные раны) и многие другие из оного полка. Лейтенант Сокольницкий едва скрылся /л. 75/ пешком. Корнет Хинек из той же роты гусар, или копейщиков, потеряв знамя, попал в плен, а подполковник Ланский был ранен стрелою.

Очень жаркий бой шел и на левом фланге, где местность, правда, была более ровной и благоприятной, чем с другой стороны. Здесь начальствовали Сандомирский воевода господин Замойский и коронный знаменосец Ян Собеский. Даже когда пришел приказ об отступлении, их едва убедили отойти, хотя, стоя на открытом месте под вражеским огнем, они не могли сильно повредить противнику и добиться успеха. На этом крыле тоже было много павших и раненых. Из знатных погиб только ротмистр Стефан Линевский; подполковник П[атрик] Гордон по прозванию Стальная Рука ¹⁷³ и ротмистр Гралевский были ранены. [68]

Iл. 75 об./ Октября 7. Мы собрались у срубленных деревьев, лежавших вокруг [казачьего] лагеря, в 30 или 40 шагах от их окопа и, немного переведя дух, получили приказ вновь штурмовать лагерь. Мы исполнили сие, хотя не столь удачно, как в первый раз: едва проникли в лагерь, как под натиском их толп были вынуждены отступить на прежнюю позицию, взяв у них только 3 знамени. И в третий раз мы ходили на приступ, но безуспешно. Теперь казаки стояли крепко, осыпая нас стрелами и камнями, других же снарядов у них в запасе было немного.

Уже наступил вечер, и мы получили приказ отходить. Конница составляла арьергард, а пехота и драгуны были крайне утомлены после жаркого двух- или трехчасового боя.

/л. 76/ Мы перешли гать и целую ночь провели в поле без костров, пищи и питья, в неполной польской миле от лагеря. Сегодня мы потеряли около 300 человек убитыми, а ранеными — более чем вдвое.

8. На рассвете нам прислали кое-какую провизию из нашего лагеря. Подкрепившись и отправив в лагерь раненых, мы снова двинулись к Слободище.

Тем временем казаки со своим гетманом Юрасем Хмельницким пребывали в большом затруднении и дивились решимости поляков, кои со столь малыми силами осмелились штурмовать укрепленный лагерь, где [стоит] многочисленное войско. Одни полагали, что у поляков невиданная и огромная армия, если те смогли осадить русского генерала Шеремета ¹⁷⁴ с /л. 76 об./ его прекрасно устроенным войском и к тому же были в состоянии напасть на них. Другие сочли, что за [поляков] воюет десница Божия и стали ратовать за соглашение с поляками; среди таких был Носач, их обозный ¹⁷⁵, или начальник артиллерии. Но оных заглушили куда более многочисленные голоса, кои настойчиво советовали сговориться лучше с татарами. Взяв верх, они отправили через гонца письмо к [Нурадин-]султану с обещанием большой суммы денег от царя, а также от них самих, если [татары] поладят и соединятся с ними, или по меньшей мере покинут поляков и разойдутся по домам. Однако султан, за коим хорошо следил бдительный гетман ¹⁷⁶, не посмев вступить в какой-либо сговор с казаками, предъявил письмо гетману и по его указанию отослал гонца с надлежащим ответом.

/л. 77/ Октября 8 н. ст. На марше нас уведомили через вестового от [великого] коронного гетмана, что московиты готовятся идти всеми силами на соединение с казаками, а через другого [вестового] — что они уже выступают. Сие несколько встревожило нашего гетмана, но будучи человеком великодушным и мудрым, он немедля приказал всем драгунам идти обратно к Пятке и заградить там [69] переправу, обещая в случае атаки против нас прислать остальную пехоту и достаточное подкрепление.

Мы стремительно добрались до Пятки и, не имея лопат для устройства надежной траншеи и форта, спешно послали в лагерь за инструментами, но когда видимость вражеского похода исчезла, доставлять нам лопаты и заступы не сочли нужным.

/л. 77 об./ Вечером гетман, который изрядно напугал казаков и имел нужду в провианте, возвратился с войсками в лагерь. Султана с татарами (коим, дабы поощрить за преданность и обязать еще более, он пожаловал от себя богатые дары) он оставил следить за казаками и угрожать им. Также [он оставил] кое-каких лиц на случай переговоров с казаками, если те пожелают, но скорее для присмотра за действиями султана.

Казаки, получив отказ от султана и совет сговориться с поляками, впали в безразличие и большие раздоры меж собою. Они решили оставаться на месте и предоставить Шеремету труды и опасности похода для соединения с ними.

Тем временем мы держали сильные дозоры вокруг московского /л. 78/ лагеря и половина армии всегда стояла под ружьем. В наших войсках стали скудеть съестные припасы. Провизии, вывезенной из казачьих городков, как то Лабунь и другие, недоставало для содержания столь великого множества [людей]. Большая часть того, что привезли, почти истощилась, а многие уже опрометчиво поглотили все. Да и на рынке не было хороших поставок, а то, что было, продавали по непомерным ценам.

12-го мы узнали от перебежчиков из московского лагеря, что московиты намерены выступать. Видя, что поле перед ними стерегут два больших форта и многотысячные силы, готовые к бою, они решили прорваться с левой стороны и идти лесом и даже, в случае крайних затруднений, оставить артиллерию. Поэтому четырем драгунским полкам было приказано удерживать оную позицию и соорудить траншею и бруствер, /л. 78 об./ дабы преградить им путь. Итак, сменяя половину [драгун] другою, мы охраняли позицию и при таком положении имели большое превосходство.

14. Будучи в дозоре, я испросил позволения у полковника Веверского, который этой ночью командовал дозорами на нашей позиции, сходить до утра на рекогносцировку. Он охотно согласился, и я с пол-дюжиной молодцов подошел очень близко к их стану. До рассвета оставалось около часа. В лагере я заслышал большой переполох, но не поняв, по какой причине, вернулся и донес полковнику. Тот велел мне отправиться туда же на рассвете, что я и исполнил. В темноте я подобрался еще ближе и увидал, как они трудятся на лагерном валу, [70] однако не мог разобрать, чинят ли оный или ровняют. По возвращении я доложил полковнику о своем выводе: на мой взгляд они скорее сносят вал с целью выступления, нежели /л. 79/ укрепляют оный, что подтверждалось необычайным шумом и суетой в лагере.

Примерно через полчаса, когда совсем рассвело, московиты, полностью сровняв вал по фронту своего лагеря, вышли в поле — сперва около тысячи конницы, а затем и вся армия с вагенбургом, в обычном строю. Мы сразу же бросились по коням и выжидали, куда они направятся. Едва они отошли от лагеря, как около 500 верховых двинулись вдоль фронта их войск в нашу сторону. Поэтому я горячо убеждал полковника дать нам приказ спешиться и засесть в траншее, к чему ни он, ни прочие не имели большого желания. Но вскоре сомнения разрешились: дойдя до середины по переднему краю вагенбурга, те всадники повернули направо и вместе с вагенбургом пошли прямо вперед, к нашим фортам.

/л. 79 об./ Тем не менее мы оставались на месте, вопреки всем настойчивым призывам к полковнику идти на врага, — ведь наша позиция была вне опасности. Даже когда из нашего лагеря раздался сигнал ко всеобщей атаке, а стоявшие в дозоре роты польской кавалерии пустились вскачь, я едва сумел уговорить нашего [...] ¹⁷⁷ перейти в наступление. Наконец я взял верх, и мы двинулись к фортам, где московиты понесли большой урон, прежде чем миновали оные. Тут мы спешились, оставили с обычной охраной лошадей, дабы их вели за нами, и совместно с пехотою преследовали [московитов]. Те отходили, мы наседали, иногда оказываясь в 30—40 шагах друг от друга, но при отступлении их батальоны шли так стремительно, что мы скоро теряли их из вида и порой выбивались из сил, прежде чем могли добраться до их /л. 80/ резервов. Затем, после перестрелки, неприятель обычно отходил в клубах дыма.

Сражение было жарким, при тяжких обоюдных потерях, ибо ни одна из сторон не имела перевеса. Наши орудия и полки слишком долго добирались из лагеря, и до их подхода мы понесли большой урон. Но с их появлением армия построилась добрым порядком и атаковала [московитов] со всех сторон, так что тем пришлось туго. Конница тоже не была безучастна, но мужественно ударила на пехоту (из нас ¹⁷⁸ очень немногие были верхом, кроме нескольких дворян и офицеров) и загнала оную в вагенбург.

Весьма жаркий бой длился почти четыре часа. С обеих сторон пало множество офицеров и солдат, а московиты еще не отступили далее чем на полмили. Около часа пополудни поляки решились на атаку всеми силами. Кавалерия на /л. 80 об./ правом крыле ударила на казаков столь успешно, что оттеснила их внутрь вагенбурга и, [71] преследуя, вынудила бежать и бросить множество подвод. Сие привело московитов в такое расстройство и замешательство, что при виде бегущих казаков они, хотя и сохраняя некоторый порядок, стали отходить за ними со своими повозками к болотистой низине и лесу, где немедля взялись за лопаты и окопали лагерь. Они, особенно казаки, не остановились бы там, если бы не были отброшены татарами, кои их опередили.

Павших московитов и казаков, устилающих поле, было около 1500, да и наших немногим менее. При прорыве их вагенбурга один канцлер ¹⁷⁹ и полковник по имени Гаспар Гандер (он лежал раненый в своей повозке) были

/л. 81/ *Октября 14, четверг.* убиты, а стряпчий ¹⁸⁰ по имени Богдан взят в плен. У противника были убиты многие офицеры, а иные ранены, как то: полковники Крофорд ¹⁸¹, Зыков ¹⁸² и многие другие. С нашей стороны из людей видных погибли Дзялинский, староста Братянский, — ротмистр, майор Эльцберк, ротмистр Деброн и капитан Талау со многими прочими, более низкого звания.

Нам достались сотни подвод, большей частью с провизией, а одна с медными монетами, кои солдаты рассыпали по полю; взяли также несколько подвод с хорошей добычею вроде одежды и посуды. В моей роте было убито 16 [рядовых] и вахмистр Пауль Банзер. Сам я получил две раны от мушкетных пуль, в левое плечо и правую ногу. Кроме того, 23 солдата были ранены и некоторые позже умерли от ран.

18. Наша армия оставалась на поле до понедельника. Затем из прежнего лагеря доставили наши обозы; мы расположились в большой английской миле от неприятеля и, как обычно, держали настороже половину войск, /л. 81 об./ Пехоте и драгунам было поручено соорудить редуты и траншеи с тех сторон лагеря, откуда ожидали прорыва и отхода [московитов], а также препятствовать им в добыче дров и фуража.

Когда эти последние усилия московитов привели к их поражению и более тесной блокаде, казаки со своим гетманом приняли иные меры и послали в польский лагерь делегатов для обсуждения условий. Поляки были рады этому и вскоре заключили с ними [договор] на следующих пунктах:

1. Подтверждение статей, пожалованных казакам на парламенте в Варшаве в мае 1659 г.

2. Казаки должны отречься от союза и дружбы с московитами.

3. Возвратить Выговскому его супругу, людей и имущество.

4. Предоставить [польской] армии зимние квартиры на Украине. [72]

5. Способствовать, если понадобится, утеснению и изгнанию московитов из всей /л. 82/ Украины.

6. Гетман, насколько сможет, должен повелеть или убедить полковников Цецуру и Дворецкого ¹⁸³ покинуть московитов и перейти к полякам.

После подписания статей гетман Хмельницкий в поле принес клятву верности королю Польши и Речи Посполитой, а затем с большими увеселениями был принят в польском лагере, причем Вишневецкий и Шомовский отправились заложниками в казачий стан под Слободищей. В польской армии пели "Те Deum Laudamus" ¹⁸⁴, палили из пушек и весьма торжествовали по поводу сего соглашения.

Октября 19. Казачий гетман в самом деле написал с тайным гонцом к Цецуре, уведомив его о соглашении с Польшею, дабы тот со своими казаками перешел к полякам. Цецура видел, в какое положение попали московиты — без всяких надежд на помощь или избавление, и решил их покинуть и переметнуться. Он просил лишь, чтобы его оградили от /л. 82 об./ татар при выходе [из лагеря] и включили в общий договор с освобождением от наказания ¹⁸⁵. Сие было обещано и днем его перехода назначен четверг, 21-е число, по знаку — когда польская армия выступит и окружит лагерь московитов.

Октября 21. Сей день настал, и к полудню полки польской пехоты стройными рядами двинулись к лагерю московитов. Кавалерия следовала по правую руку, в отдалении, а пехота пошла в обход слева и наступала в сторону редутов.

Между тем московиты при виде идущей на них целой армии не ведали, что это значит. Шереметев собрал военный совет, куда вызвал и полковника Цецуру. Тот обещал явиться, хотя в то же время приказал всем своим людям и обозам быть наготове. Когда его позвали во второй и третий раз, он испугался, /л. 83/ что его намерение обнаружено, и показал окружавшим его казакам письмо с приказом гетмана, заявив им, что решил повиноваться и идти к полякам, а те, кто любит свой долг, отечество и благополучие, должны следовать за ним. Снеся часть вала, он выступил незамедлительно.

Всего вышло 8 или 10 тысяч человек, но как только татары их завидели, не могли удержаться от нападения на казаков, убивая, разя и хватая тех, кто не стал или не смог из-за толчеи защищаться. Польская кавалерия спешила на помощь, как могла, но прежде чем добралась [до казаков], татары перебили несколько сотен и захватили [73] живьем свыше тысячи из них. Большая часть выступивших, видя подобный прием, вернулась назад, а кто еще не выходил, остался [в лагере]; среди них и киевский полковник Дворецкий, коему Цецура не посмел открыть свой замысел.

В наш лагерь привели около 2000 [казаков] при 10 знаменах и /л. 83 об./ передали под мою охрану, однако они [у нас] не задержались. Каждый шляхтич узнавал и жаждал заполучить своих крестьян и, согласно приказу, разбирал их по городам и селам, так что я скоро отделался от всех, а прочие, кто не имел господ, были отпущены. Полковника Цецуру также посадили под стражу за то, что выступил до приближения армии, ибо нашим войскам был приказ с выходом [казаков] ворваться в московский лагерь или по крайней мере встретить и уберечь их от татар при выступлении.

Московиты уже утратили всякую надежду на избавление и не доверяли казакам, кои вернулись и остались с ними. Провизия истощилась, из-за употребления недоваренной конины, питья болотной воды и нестерпимого зловония усугубились болезни, так что они пошли на переговоры и прислали к польским гетманам просить о прекращении огня и назначении уполномоченных. Для поляков то была весьма желанная весть — ведь их армия сильно поредела, при множестве больных; провиант совсем оскудел, особливо в пехоте, где большинство /л. 84/ уже давно питалось кониной. Да и лошади убывали: за одну холодную дождливую ночь их пало в лагере около 10 000 ¹⁸⁶. Хворал и старый гетман ¹⁸⁷, который очень хотел положить делу конец. К тому же надвигалась зима, и стоял пронизывающий холод.

Нурадин-султану дали знать, что татары ¹⁸⁸ просят мира, и гетманы по многим причинам решились на переговоры с ними. Тогда султан созвал своих мурз ¹⁸⁹ и сообщил им сию весть, причем все они выказали крайнее недовольство и вскричали, что если поляки заведут дружбу с московитами, то станут врагами [татарам]. Так [они говорили] не только меж собою, но и открыто, в польском лагере. Однако их, особенно людей начальных, успокоили подарками, и те нехотя согласились.

[Октября] 27-го, в среду, уполномоченные встретились в поле между станами. От поляков были: князь Димитрий Вишневецкий — воевода Белзский, Беневский — воевода Черниговский, Потоцкий — староста Галицкий, Немирич — подкоморий ¹⁹⁰ Киевский и /л. 84 об./ Шомовский — стольник ¹⁹¹ Сандомирский. От московитов: кастелян князь ¹⁹² Осип Иванович Щербатый, стольник князь Григорий Афанасьевич Козловский ¹⁹³, стольник Иван Павлович Акинфиев и два полковника, Федор Зыков и Иван Монастырев. [74]

Ноября 1, понедельник. Если быть кратким, договор был заключен в понедельник, первого ноября, после согласования следующих статей:

1. [Московиты] должны сдать все свои знамена, оружие, пушки и боевые припасы. Только 100 человек, помимо офицеров, сохранят оружие.

2. Все гарнизоны московитов уйдут из городов Украины, и они откажутся от всех притязаний на оные и на эту страну.

3. Московиты выплатят татарам 60 000 рейхсталеров.

4. Казаки, кои еще остались с московитами, не включаются [в договор], но отдаются на милость и распоряжение поляков.

5. Московиты из этих войск и украинских гарнизонов будут безопасно препровождены до Путивля ¹⁹⁴ или других мест, кои действительно принадлежат московитам.

6. Боярин Шереметев с прочими воеводами и 8 главнейшими особами останутся в заложниках у гетманов, доколе статьи об уплате татарам и освобождении Украины не будут выполнены.

/л. 85/ Сверх того татары должны получить в залог своих денег 20 русских дворян (хотя [поляки] втайне согласились передать им самого Шереметева), а 200 других главнейших чинов армии останутся у поляков, пока украинские гарнизоны не будут сняты, причем те сохранят свои сабли. [Московские] войска будут расквартированы в городах Украины, а когда гарнизоны покинут Киев, Нежин, Чернигов и Переяслав, они вместе с войсками будут безопасно препровождены до русских границ. Иноземцы, кои пожелают служить полякам, смогут вывезти из России своих жен, детей и имущество.

Ноября 3. В среду казаки вышли [из лагеря], сложили свои знамена и оружие и были немедленно все уведены татарами. Подобно хищным гарпиям те нетерпеливо кружили, пока не был подан знак напасть на них и схватить, а московиты даже бросали через свои валы тех, кто бежал или не выходил из лагеря. Прискорбно было видеть, как такое множество христиан угоняют в жалкую /л. 85 об./ неволю и рабство, но наглые и безрассудные татары могли насытиться лишь всеми сразу, поляки же были не в состоянии противиться или досаждать им.

Ноября 4. Московиты выступили по полкам и ротам, конным и пехотным, сложили перед лагерем свои знамена, пушки и оружие, а затем ушли обратно в лагерь. Они сдали 153 знамени и штандарта, помимо большого знамени, именуемого Царским и принадлежащего воеводам, а также 26 малых орудий. [75]

Татары не довольствовались уводом всех казаков, коих было по меньшей мере 8 или 9 тысяч, но угрожали захватить и уже обезоруженных московитов. Когда гетманы послали к Нурадин-султану, дабы он велел своим татарам отойти подальше, тот отговорился, будто не может с ними совладать. Поэтому гетманы уведомили Шереметева и посоветовали ему перейти в польский лагерь с кем пожелает, на что он охотно согласился. Созвав войсковых начальников, офицеров и /л. 86/ дворян, числом около 2000, он вышел со всем обозом. Поджидавший конвой встретил и повел их в [польский] лагерь, но польская прислуга и чернь, узнав об этом, выбежала оттуда, встретила их на полпути и напала на московитов. С великим трудом и опасностью те достигли лагеря, хотя и не без ущерба для своих обозов. Из-за позднего времени и темноты каждый укрывался, как только мог, однако большинство вместе с Шереметевым добрались до гетманского шатра. Другие воеводы нашли прибежище у полковника Немирича, где их избавили от лучшей клади. Полковники и прочие иноземные офицеры разошлись по иноземцам. Русских офицеров и дворян отдали под мою охрану у шатра нашего гетмана, где они безопасно провели всю ночь.

Татары были крайне недовольны этим договором, хотя с султаном и главными мурзами [поляки] советовались, и те согласились. Однако низкородные открыто роптали против оного и кричали на базаре ¹⁹⁵, или рыночной площади, что раз уж /л. 86 об./ и казаки, и московиты сдружились с нами, то мы им враги. Теперь же, прослышав, что воеводы и главные особы взяты под покровительство в нашем лагере, они собрались вместе и около полуночи предприняли нападение на стан московитов. Охрана редутов близ их лагеря, около 400 человек, оказала сопротивление, сдерживала [татар] больше часа и перебила многих. Те, рассвирепев еще более, прорвались, а иные по-прежнему атаковали наших солдат в редутах. В течение часа или двух московиты отбивались шестами, дубинами, конскими костями и тому подобным оружием (ведь их собственное было отобрано) и убили несколько татар. Наконец те взяли верх, ворвались в лагерь, всех захватили и увели. 74 наших солдата были убиты, и когда татары исчезли, остальные по приказу перешли в наш лагерь. Наши гетманы, казалось, крайне этим возмущены, хотя я не верю, что они /л. 87/ горевали так сильно, как представлялось. Впрочем, я убежден, что о замысле татар гетманы ничего не знали.

Ноября 5. В пятницу татарский канцлер Камамет-мурза явился от султана к гетманам с требованием передать ему Шереметева. После кое-каких упреков по поводу штурма московского лагеря и убийства стольких наших, причем мурза перелагал содеянное на простых [76] татар, кои не подчинились приказу, коронный маршал отправился в шатер [великого] коронного гетмана. После часовой беседы они расстались. По возвращении [Любомирского] к нему привели Шереметева с другими воеводами и, поскольку был готов обед, пригласили садиться. Мурзе также предоставили место.

Прежде чем внесли яства, коронный маршал через переводчика велел сказать Шереметеву, что, согласно договору, тот должен быть передан султану и оставаться у него, пока сумма, /л. 87 об./ обещанная татарам, не будет доставлена. Сначала тот, похоже, плохо понимал сие, но когда ему повторили, был сильно изумлен, как и другие воеводы, и они принялись весьма резко возмущаться нарушением статей. Но коронный маршал отвечал им очень спокойно, пояснив, что [Шереметев] с прочими воеводами и определенным числом главнейших войсковых чинов должны по договору пребывать у гетманов до выполнения статей; султана, командующего столь значительной частью войск, тоже следует почитать за гетмана ¹⁹⁶; вполне разумно, чтобы султан имел залог на обещанные деньги.

Шереметев возразил, что статьи нарушены избиением и угоном их войск прошлой ночью; если при сдаче [русских] гарнизонов с солдатами станут так поступать, откуда же взяться обещанным деньгам и каково будет /л. 88/ суждение света? Коронный маршал ответил: что до взятия лагеря и угона солдат, сие не только не входило в намерения и замыслы [поляков], но напротив, они весьма об оном сожалеют; польские дозорные сделали все для защиты [русских], причем большинство из них тоже перебито и угнано; он [Любомирский] уже посылал к султану с отповедью за это; султан извинился за то, что содеяно непокорным сбродом всецело против его воли; он проведет о том дознание и возместит все, что возможно; что же до опасений, будто с гарнизонными солдатами станут так обращаться при очищении городов, то оные напрасны, ибо будут приняты меры, дабы ничего подобного не случилось.

После обмена более гневными словами русские поднялись и перешли к уговорам, настойчиво умоляя, чтобы Шереметева не отдавали. Но когда им заявили, что выхода нет и так решено, Шереметев, сложив руки, произнес: "Тогда погиб я и душою и телом!", а Козловский сказал: "Пусть нас

/л. 88 об./ *Ноября 5.* всех тогда отдают вместе". Однако коронный маршал прервал его: "Теперь вы не в своем распоряжении, а в нашем". Затем подали яства, и им предложили откушать. Воеводы ели очень мало, а Шереметев — совсем ничего; не стал он и пить, вопреки уговорам. [77]

После обеда Шереметев пожелал говорить с коронным маршалом наедине, что и делал около четверти часа, причем татарский мурза выражал большое нетерпение. К этому времени доставили обоз и прислугу Шереметева. Коронный маршал проводил его до наружного входа, а [русские] воеводы — к большому шатру, где они со слезами распрощались. Безутешный Шереметев удалился в свою крытую повозку. При нем находилось еще 5 подвод и 20 или 30 слуг и прочих людей, коих около 300 татар увели прочь.

Сегодня утром русский подполковник по имени Семен Писарев ¹⁹⁷ и наш ротмистр /л. 89/ Чаплинский ¹⁹⁸ были отправлены в Киев с грамотами, составленными при заключении капитуляции, для сдачи оного города и других, согласно договору.

Вечером великий коронный гетман, который был болезнен и весьма немощен от старости, выступил из лагеря в Польшу. С собою он взял лишь одну роту польской конницы, свою лейб-роту драгун и роту гайдуков, или венгерской пехоты.

В этот же вечер умер от ран подполковник Томас Мензис ¹⁹⁹, спасенный милордом Хэрри Гордоном прошлой ночью при выходе из [русского] лагеря.

Русские офицеры и дворяне, бывшие у меня под охраной возле гетманского шатра, пришли в большое смятение при виде того, как генерала Шереметева отдают татарам. У большинства из них имелось оружие, а у иных — повозки с самой ценной кладью. И вот, когда лагерь очистился от татар, собралась [польская] прислуга с чернью и сперва украдкой выманила и увела нескольких московитов. /л. 89 об./ Но сие было замечено, и надзор стал строже. Те, сойдясь в еще большем числе, стали утаскивать [московитов] силой. Я доложил об этом коронному маршалу, и он, получив совет распределить [пленных] по своим польским ротам, дал приказ окружавшим его [офицерам] разобрать их и привести обратно по требованию. [Офицеры] охотно согласились, и так как их было много, пошли и разделили [пленных] между собой.

Поскольку был дан приказ доставить артиллерию в ближайшие города, полки генерала от артиллерии Вольфа и полковника Чернецци остались для охраны и сопровождения оной.

Ноября 7. Взяв с собою лишь 8 полевых орудий и 2 мортиры, мы выступили к Пятке и заночевали, не разбивая лагеря, в лесу под Слободищей. Тех, кто не был запаслив, ждал скудный ужин, ибо обозы не смогли до нас добраться. Большую часть клади мы отослали назад, а я свою [отправил] с прислугой в Лабунь.

/л. 90/ Ноября 8, понедельник. Мы выступили не рано, поджидая обозы, большая часть коих осталась на другой стороне гати. [78]

В эту ночь главная квартира находилась в Кодне, а полк разместился по окрестным селам, где мало что удалось добыть.

9. Мы выступили и [стояли?] под [...], не имея за весь переход никакой пищи, кроме той, что везли в обозе. Нигде нельзя было достать ни хлеба, ни прочей снеди, так что бедным пехотинцам даже конина была весьма по вкусу.

10. Мы расположились у разрушенного городка под названием [...].

11. Мы стали лагерем близ [...]. Теперь держимся поближе к пехоте.

12. Мы стояли лагерем у Студеницы, а на следующий день, в субботу, пришли в Коростышев.

/л. 90 об./ В Коростышеве квартировали все пехотные полки из дивизии фельдмаршала, несколько рот польской конницы и гетманский драгунский полк. Остальные войска разместились в ближайших городках.

Мы получили известие, что князь Юрий Никитич Борятинский ²⁰⁰ выступил из Киева примерно с 7000 человек на помощь Шереметеву, но услыхав о капитуляции, повернул назад.

Ноября 18. Сегодня всех главных офицеров армии созвали на сбор. Держали совет о размещении войск по зимним квартирам, кои казаки обещали предоставить в своих городах, а также снабжать их продовольствием. Были даны строгие приказания блюсти добрую дисциплину и не чинить казакам никаких оскорблений и притеснений; на квартирах сохранять бдительность, дабы избежать внезапных нападений; никому ни в коем случае не позволять отлучек из своих полков или хоругвей; добиться, чтобы /л. 91 / младшие офицеры хорошо следили за своими обязанностями, а солдаты держали в исправности оружие и берегли боевые припасы — и множество других вещей, кои необходимо исполнять. Но прежде всего их наставляли вести себя учтиво среди казаков, не обижать, не раздражать, не оскорблять их и не давать им никакого повода для жалоб.

Полковым квартирмейстерам было велено сопровождать воеводу Черниговского, коему предстояло отправиться на съезд казаков; те должны были собраться по поводу устройства квартир. Офицерам и солдатам обещали, помимо их содержания на Украине, принять во внимание их добрую службу и прислать им не только жалованье, но и средства на зимние квартиры, равноценные тем, что они получили бы в Польше.

/л. 91 об./ Ноября 19. Сегодня расстреляли пехотинца за то, что разбил до крови голову своему хозяину-казаку. [79]

Было приказано привести и сдать всех московских пленных.

20. Полковник Корф и ротмистр Эппингер отправились драться на дуэли. Узнав об этом, гетман послал меня следом, дабы возвратить их. Я нагнал их в большой миле от города, как раз когда они приступали к делу, и доставил обратно. Полковника взяли под арест на его квартире, а ротмистра посадили под стражу.

Ротмистр Станиславский со своей конной ротою, набранной им же и хорошо снаряженной, отвезя и передав татарам причитавшиеся им сукно и деньги, приехал ныне в Коростышев и пожелал, дабы его роту расписали по зимним квартирам на Украине. Ему удалось добиться этого после долгих ходатайств и усилий, поскольку Любомирский был к нему нерасположен.

/л. 92/ 21, воскресенье. Явился русский ротмистр по имени Кирила Олферьев Лошаков, присланный от киевского воеводы князя Юрия Никитича Борятинского. Ему было поручено объявить, что воевода получил письмо Шереметева с приказом сдать Киев, чего не может сделать без особого повеления царя; он уже отправил письмо царю и надеется на скорый ответ. Пока же [Борятинский] просил о свободном проезде для вестников.

В среду, 24-го, [Лошаков] имел аудиенцию и при вручении письма изложил свою цель, как сказано выше. Гетман отвечал, что [поляки] охотно пойдут на обмен вестниками, кои получат охранные грамоты, и потребовал освободить ротмистра Чаплинского. Вестник просил дозволения поговорить с воеводами, кои пребывают у нас в плену. Ему разрешили и отправили с ним меня, приказав, чтобы они ни о чем не говорили втайне. По приходе на квартиру гетман меня вызвал и заявил, /л. 92 об./ что не может отпустить ротмистра, пока не будет возвращен Чаплинский. Я сказал ему, что сей ротмистр Лошаков кажется человеком весьма низко-родным; шестеро из его спутников — рядовые рейтары, а остальные трое — прислуга, так что обмен слишком неравен; по сему случаю [московиты] выставят веские доводы к задержанию Чаплинского, а это прервет любое сообщение с неприятелем, гораздо более полезное и выгодное для нас, чем для них. Доводы подействовали, и он приказал отпустить [Лошакова].

26, пятница. В Коростышев прибыл татарский канцлер Камамет-мурза и, условившись о размере и сроках поддержки [поляков], весьма докучливо настаивал на выдаче большего числа пленных в залог денег, причитавшихся [татарам] от московитов. Он очень старался заполучить других воевод, по крайней мере младшего из троих, коего называл купцом. После отказа он стал домогаться иноземцев, /л. 93/ а когда отказали и в этом, был весьма недоволен. Однако, [80] дабы не оттолкнуть татар совершенно, ему передали 13 человек — русских дворян и офицеров.

Ноября 27. Полковник Лончинский, приняв всех пленных, кроме воевод и двух полковников, выступил в Польшу. Ему назначили зимние квартиры в Подгорье, возле Кросно.

Коронный фельдмаршал узнал от воеводы Черниговского, что тот условился с казаками о расквартировании войск, причем главной квартире быть в Белой Церкви, но для лучшего устройства всех дел он должен задержаться еще на несколько дней. [Любомирский] решил подождать его приезда, нас же отослал с приказом идти прямо в Олыку.

30. Мы выступили из Коростышева и заночевали в Высоком, в очень холодном и убогом жилье. Здесь не было ни одного живого существа.

/л. 93 об./ Декабря 1, среда. Мы выступили за два часа до рассвета и пришли в Черняхов, где квартировала наша иноземная кавалерия. После часового привала мы прибыли в Вильск и остановились на ночь.

2. Мы прошли через Пулин и всю ночь провели в Janseri ²⁰¹.

3. Мы прошли через Соколове и Черное ²⁰² — два разрушенных (как и все прочие) местечка, имея по левую руку Случь, пересекли оную реку ниже городка Звягель и остановились среди садов. Было очень холодно, и когда солдаты принялись рубить на дрова фруктовые деревья, я велел бить в барабаны и

*4.* перешел в Polein ²⁰³ — деревню в миле перед Корцем, где мы застали полковника Лончинского с пленными московитами.

/л. 94/ 6, понедельник. Приехал гетман и всю ночь провел в Корце.

7. Мы выступили и квартировали в Межиричах.

8. Мы прошли через Тарчин ²⁰⁴ и расположились в Александрии, отправив капральство драгун с гетманом, который шел быстрее нас, ибо мы не могли покинуть пехоту.

9. Мы с великим трудом переправились через реку Горынь и стали в деревне, не дойдя мили до Клевани ²⁰⁵.

10. Мы прошли через Клевань — резиденцию князей Чарторы-ских и, прибыв в Олыку, получили квартиры в городке. Два дня назад мои слуги с лошадьми явились сюда из Лабуни, куда я отправил их из Чуднова.

Олыка — красивый городок, в коем обитает много евреев. Дворец — обширное и благоустроенное здание, укрепленное кирпичной стеною и рвом. Он принадлежит /л. 94 об./ вдове покойного князя Радзивилла, весьма степенной матроне, которая приходится нашему гетману сестрой. [81]

Декабрь. Я остался здесь с половиною роты, другая же со всеми свободными лошадьми и прислугой отправилась в [...], где они безвозмездно получали пищу, напитки и фураж. Мы имели тут обильное угощение, помимо законного жалованья. Многие иноземцы съезжались, дабы навестить и поздравить Его Превосходительство, и состоялся благодарственный праздник с весьма торжественным пением "Те Deum Laudamus" ²⁰⁶. [82]

/л. 95/ 1661

Января 3, понедельник. Гетманские повара ходили колядовать ²⁰⁷ и, напившись, в потасовке убили одного из моих барабанщиков. Раненный в голову, он умер часа через четыре

*4.* после ранения. По приказу гетмана на другой день поваров схватили и заключили в тюрьму, а мне было велено преследовать их по закону.

Комментарии

102. Standgericht (нем.) — военно-полевой суд.

103. Pokrivnitza.

104. Полевой борщ, борщевник (польск.).

105. Цезарь Бароний (1538—1607) — католический историк и теолог, кардинал. Автор обширных трудов, в том числе 12-томных "Церковных анналов".

106. Walwors.

107. Марта (лат.).

108. См.: Гордон Я. Указ. соч. С. 43-44.

109. Chamberlaine (шотл.). Другое значение слова — казначей.

110. См. л. 30-33.

111. Gorod. Ср. л. 35.

112. Novimiasto Korczin.

113. Prume.

114. В подлиннике даты иногда стоят на полях при сплошном тексте; в настоящем издании они выделены звездочками.

115. Ныне Стара Любовня, Словакия.

116. Gniasna to Podlain — Подолинец.

117. Спишска Бела.

118. Кежмарок, Словакия. Город не входил в состав Священной Римской Империи, но находился в венгерских владениях ее императора. Здесь, как и в ряде областей Речи Посполитой, проживало много немцев, и Гордон часто использует немецкие названия.

119. Венды — одно из названий западных славян. Здесь имеются в виду словаки (ср. л. 45).

120. На самом деле предания и шутки о "готэмских мудрецах" (wise men of Gotham) связаны не с Германией, а с английской деревней Готэм близ Ноттингема, чьи жители славились своей простотой.

121. Спишска Собота (ныне часть города Попрад) и Матейовце.

122. Спишска Нова Вес.

123. Точнее Лойтшау — немецкое название города Левоча.

124. Спишске Подградье, Влахи и Кошице.

125. Tibiscus.

126. Князя Юрия Любомирского.

127. Lusthaus (нем.) — загородный дом, вилла.

128. Hervath.

129. Richter (нем.) — судья. Здесь: староста.

130. Hoffm[eiste]r (нем.). Гордон, которому всегда было присуще сознание собственного достоинства, к этому времени обзавелся целым штатом слуг, включая управляющего или "дворецкого".

131. Palatine.

132. речь идет о венгерском магнате Ференце Вешшелени (ум. 1667), его супруге Марии Чаки и князе Трансильвании Дьёрде I Ракоци (1593-1648).

133. Чарлз II Стюарт (1630—1685) унаследовал британский престол после казни отца в 1649 г. и был коронован в Шотландии, но в период кромвелианской республики жил в изгнании. В апреле—мае 1660 г. монархия Стюартов была восстановлена. Радостный отклик на эту весть Гордона, который разделял роялистские убеждения своего клана и сам оказался в какой-то мере изгнанником, вполне понятен. Заседавшая в то же время сессия восстановленного шотландского парламента была прозвана "пьяной".

134. Князя Юрия Любомирского.

135. Древнее название Черного моря.

136. Югорская земля — историческое название Северного Урала и прилегающего побережья Северного Ледовитого океана. Эти земли были издревле населены угорскими племенами.

137. Императором Священной Римской (Германской) Империи с 1658 г. был Леопольд I Габсбург (1640-1705).

138. Grand Signior, т.е. турецкому султану Мехмеду IV (1641—1692; правил

в 1648-1687 гг.).

139. Tasche (нем.) — сумка, ташка.

140. Гордон часто использует эту латинизированную форму. См. л. 35 об.

141. Starosta Spisky.

142. Zeughaus (нем.) — цейхгауз, военный склад или арсенал.

143. Этот сейм состоялся в конце мая — начале июня.

144. Woywod.

145. Wolodimirs. Владимир Волынский, польск. Влодзимеж.

146. Tursisk.

147. По польским источникам — де Вилен. См.: Romariski R. Cudnow 1660. Warszawa, 1996. S. 16. Там же приведен полный состав дивизии Любомирского, но без численности боевых частей.

148. Czarnotsy. В других источниках — Cernezzi (Romariski R. Op. cit. S. 16).

149. Pontska.

150. Hof (нем.) — усадьба.

151. Russians.

152. В рукописи пропуск.

153. Древнее название Днепра.

154. Ostrusitse.

155. Lochovits.

156. Здесь и ниже речь идет о городке Любар на Волыни, который Гордон называет на старый польский лад, а не о Любартуве близ Люблина.

157. Из этих слов следует, что в деле участвовал сам Гордон, который редко упускал случай отличиться.

158. Польской артиллерией в этом походе командовал генерал Фромхольд Вольф фон Людингхаузен (Romariski R. Op. cit. S. 70).

159. Лорд Хенри (Хэрри) Гордон, младший сын Джорджа — маркиза Хантли, вождя клана Гордонов. Он служил в польской армии полковником, получив в 1658 г. права потомственного польского дворянства (индигенат).

160. Вагенбург (нем.) — подвижное укрепление из повозок. В России бытовало сходное понятие — "гуляй-город".

161. Battalions. Здесь и ниже Гордон использует этот термин в широком смысле: боевая часть или походная колонна как пехоты, так и кавалерии.

162. "Кого Юпитер желает сгубить, тех прежде лишает рассудка" (лат.). Изречение восходит к анонимному греческому комментатору трагедии Софокла "Антигона"; Гордон почти дословно цитирует его в латинском переводе Дж. Дьюпорта (Homeri Gnomologia. 1660. P. 282).

163. Ян Собеский (1629—1696) — знаменитый полководец, с 1674 г. король Польши. Именно он после личного знакомства с Гордоном устроил его на польскую службу к князю Юрию Любомирскому.

164. Имеется в виду Любар близ Чуднова.

165. Sotnike.

166. Юрий Любомирский.

167. Bohum — так передана фамилия драгунского полковника Иоганна Генриха фон Альтен-Боккума.

168. В атаке не участвовал передовой отряд Гордона, ушедший слишком далеко.

169. Tabor.

170. "Бегущим врагам строится золотой мост" (лат.), т.е. беспрепятственный путь к отступлению. Этот афоризм приписывается древнеримскому полководцу Сципиону Африканскому Старшему (ок. 235—183 гг. до н.э.).

171. Гордон еще не оправился от лихорадки.

172. Автор иногда называет так польских гусар.

173. Тезка и родственник автора, ветеран польской армии.

174. Василий Борисович Шереметев (ок. 1622—1682) — боярин, киевский воевода, командующий русским войском на Украине. Он дорого заплатил за свои просчеты, приведшие к капитуляции русских под Чудновом, более двадцати лет томился в плену у крымских татар и был выкуплен царем лишь незадолго до смерти.

175. Obosny.

176. Любомирский.

177. Прочерк в рукописи. Похоже, Гордон, который рвался в бой, не без труда сдержал бранное слово по адресу полковника.

178. Автор подразумевает польских драгун.

179. Chancellour. Неясно, о ком идет речь, но ниже Гордон называет так русских дьяков.

180. Writer (шотл.). Возможно, писарь или подьячий.

181. Шотландец Дэниэл Крофорд (ум. 1674), по русским источникам Данила Крафорт (Краперт). С 1650-х годов полковник царских войск, затем генерал-майор. Сыграл важную роль в переходе Гордона на русскую службу и в его дальнейшей судьбе.

182. Sikow. Вероятно, упоминаемый и ниже полковник Федор Андреевич Зыков, впоследствии воевода в Сургуте и думный дворянин.

183. Переяславский полковник Тимофей Цецура и киевский — Василий Дворецкий в это время воевали на стороне Москвы.

184. "Тебя Бога хвалим" (лат.) — католический гимн.

185. Indemnity. Этот термин может означать также гарантию или компенсацию, но, очевидно, восставшие против Польши казаки просили об амнистии.

186. Так B подлиннике. Гордон вовсе не склонен к преувеличениям, но в данном случае вероятна описка (10 000 вместо 1000).

187. Станислав Ревера Потоцкий, которому во время чудновского похода было уже за 80 лет.

188. Так в рукописи, но речь явно идет о русских.

189. Murzaes.

190. Podkomorzy.

191. Stolnik.

192. Kniaz, a Castellan. Так Гордон передает еще незнакомый ему чин — царский воевода князь О.И. Щербатый (Щербатов) (ум. 1667) был окольничим.

193. Князь Г.А. Козловский (1612—1694) — стольник, киевский воевода, затем боярин.

194. Putimly.

195 Bazar.

196. Гордон по обыкновению использует здесь слово genera//.

197. Pisarsuf.

198. Гордон называет этого офицера то Чаплицким, то Чаплинским; в других источниках встречается второй вариант (Соловьев С.М. Соч. М., 1991. Кн. VI. С. 88).

199. Шотландец, служивший в царской армии с 1654 г.

200. Князь Ю.Н. Борятинский (ум. 1685) — киевский воевода, затем боярин; успешно действовал против поляков и разинцев.

201. Это селение не удалось найти даже на подробных старинных картах Волыни. Возможно, оно не пережило разорительных войн.

202. Czerinie — по-видимому, Черница.

203. Топоним не установлен. Перевод Д.Е. Келера дает "Пелчин".

204. Tarczin — очевидно, Тучин близ Ровно.

205. Plevania.

206. Далее в рукописи следуют 12 чистых страниц с нумерацией автора (187-198).

207. Going about for a kolenda.

Текст воспроизведен по изданию: Патрик Гордон. Дневник. М. Наука. 2001