ПАТРИК ГОРДОН

ДНЕВНИК

1635-1659

Мы пустились назад с большей поспешностью и осторожностью. На обратном пути мы наткнулись на очень ладную повозку ценою 20 или 30 рейхсталеров, которую я бы с удовольствием прихватил, но мои товарищи не допустили задержки. На большой дороге мы встретились кое с кем из вышедших на промысел. Они пересекли ту же топь, где прошли мы, и сказали, что в одной деревне на дальнем краю видели несколько казаков. Те сообщили, что в здешних лесах их застигли врасплох около 50 поляков, от коих они бежали и, спасаясь от преследования, были вынуждены бросить лошадей и пробираться через болото пешком, причем их отряд потерял восемь человек. [167]

/л. 164 об./ Назавтра, поскольку припасов недоставало, а наши обозные лошади ослабели, я вновь уговорился с моим товарищем Уильямом Хьюмом выехать прежде войск. Мы добрались до усадьбы какого-то шляхтича на склоне большого холма, откуда приятный вид на окрестности, и заметили вдали стоящего на пригорке человека. Мы понеслись к тому месту, но никого там не обнаружили. Я поручил Хьюму держать мою лошадь и углубился в кустарник, чтобы разыскать виденного нами человека.

За кустами я увидал троих крестьян, лежащих на вспаханной земле друг подле друга. Я погнал их перед собою туда, где оставил с моей лошадью товарища, — коего там не оказалось. Поднявшись на пригорок, я закричал, но его было не видно не слышно. Я был несколько напуган и озадачен и спустился вниз, чтобы отделаться от крестьян. Я вырвал у одного из них топор, забросил оный как можно дальше /л. 165/ и отобрал у того же парня кошель с деньгами, висевший у него на шее. Затем я подошел к другому проверить, есть ли деньги у него. Тот схватил меня и воззвал к соседям о помощи. Я вступил с ним в борьбу и по милости Господа, в такой крайности придавшего мне необычайную силу, освободился и обнажил палаш, с коим отбросил моего противника и напал на двух других. Один из них метнул в меня подобранный им топор, от коего я по счастью увернулся. Прийдя в ярость, я погнался за теми двумя, настиг одного на краю кустарника и нанес ему такой удар по голове, что он свалился ничком. Но услыхав в кустах крики, я поспешил прочь.

Я пробежал около четверти мили до другого пригорка, откуда наконец завидел вдали моего товарища, к великой моей радости. Я помчался туда и стал сильно упрекать его, и по справедливости, — он же оправдывался /л. 165 об./ тем, что повстречал какую-то женщину, которая отвела его в оное место, где в зарослях стояли на привязи три лошади. Забрав лошадей, мы ускакали и к вечеру добрались до лагеря под Лятовичем.

Ничего достойного изложения не приключилось со мною на марше к Венгруву, пока я не прибыл в Камень, откуда с пятью другими отправился в разъезд к Боцкам. По пути, когда мы кормили лошадей в поместье одного шляхтича, туда случайно явились 20 венгров. Вступив в беседу, они предложили нам действовать совместно, и мы условились, по обычаю разъездов, поделить поровну все, что добудем.

Мы окружили усадьбу, принадлежащую одному из Сапег, и вскоре захватили двух шляхтичей. Третий укрылся в саду и так стойко оборонялся от семерых или восьмерых венгров камнями и [168] тому подобным, а под конец — длинным шестом, что дивно /л. 166/ и отрадно было смотреть. Однако его, изнуренного и раненого, одолели и немедля отсекли ему голову — к моей великой скорби. Я был возмущен такой жестокостью к побежденному храбрецу.

Мы допросили двух других, дабы узнать, где можно взять добычу. Один из них поведал о множестве дворян с семьями, кои огородились вагенбургом в лесу неподалеку отсюда. Там было обилие всевозможного добра и богатства, и никакой опасности или труда при его захвате, ибо те пребывают в столь паническом страхе, что при одном нашем виде разбежались бы и все бросили. После подробных и обстоятельных расспросов я убедился, что дело выполнимое, и настаивал на его осуществлении. Венгры сначала казались довольны и согласны и выступили с нами в ту сторону, но еще не миновав сада, остановились, выставляя многие трудности [предприятия], и никакими уговорами мы не могли увлечь их дальше, /л. 166 об./ Они привязали обоих шляхтичей к ограде, скрутив им руки за спиною, и обезглавили их.

Мы пошли в Боцки, где улицы оказались завалены крест-накрест деревьями, которые мы убрали. Милей дальше мы достигли дворянского поместья, где за пирушкой застали врасплох нескольких шляхтичей. Когда мы обступили дом, те попрятались по амбарам и службам, но будучи пойманы и допрошены, сообщили, что владелец поместья со многими другими сидит в лесу среди топей, все их имущество там же, и они не знают, спрятано ли что-нибудь в доме или поблизости. Четверым, давшим такой ответ, [венгры] тут же снесли головы.

Пятым был юноша лет двадцати. Ужаснувшись подобного зрелища и угроз поступить с ним так же, он сказал, будто слышал о спрятанной в доме посуде и прочих вещах. Он водил нас с места на место, /л. 167/ предлагая копать, но нигде ничего не было. Наконец он привел нас в погреб, а когда и там ничего не нашли, воскликнул, что ничего не знает, и взмолился о пощаде за обман. Он сказал, что его побудило это сделать желание пожить еще немного.

Его вывели на лужайку, дабы казнить, как остальных. Сия жестокость была мне ненавистна и крайне меня опечалила. Видя положение юноши, я употребил все способы ради его спасения. За его жизнь я предлагал свою долю добычи, наконец, все наши доли вместе (составлявшие немало). Но чем более искренне и настойчиво мы пытались его выручить, тем более упрямыми те становились, обвиняли нас в дружбе с нашими общими врагами и, словно нам назло, жестоко его умертвили. [169]

К вечеру мы выехали в поле в доброй полумиле от дома и среди кустарника распустили лошадей на прокорм. С нами был /л. 167 об./ и шляхтич — управляющий сего места, из коего [венгры] завтра рассчитывали вытащить побольше путем пыток. Все венгры улеглись спать, предоставив нам заботу об их лошадях и пленнике. Тут мы стали совещаться, как лучше поступить, ибо все мы боялись за свою жизнь. Они много раз нам угрожали, теперь же, при доброй добыче и возможности захватить еще больше, тех, кто не знает ни страха Божия, ни нравственных устоев, алчность и в самом деле может толкнуть на убийство. Ведь их 20 молодцов при отличных конях и оружии, а нас [всего] шестеро, причем двое — довольно жалкие вояки!

Ускользнуть от них мы не могли, опасаясь, что на обратном пути к армии нас перехватят поляки. Кто-то внес предложение перерезать им глотки, что было одобрено всеми и, по обсуждении, сочтено легко выполнимым. Их лошади и пистолеты в нашем распоряжении, и мы сами хорошо вооружены кинжалами, пистолетами и палашами. Все они спали /л. 168/ чуть поодаль друг от друга. Мы убеждали себя, что самосохранение, а также хладнокровно совершенные ими злодейские убийства вполне оправдают нас перед Богом и людьми. Но когда мы уже приготовились осуществить задуманное, Господу угодно было не допустить этого. Один из нас даже лишился чувств, и все мы при виде сего отступились и не исполнили своего намерения.

С приходом дня мы вернулись в усадьбу и обнаружили, что все трупы оттуда унесли. Венгры с крайней жестокостью мучили под-старосту, или управляющего, заливая ему в рот холодную воду, пока он не стал харкать кровью. Он указывал им разные места, где, по его словам, спрятаны вещи, но ничто не попадалось. Наконец в низком погребе под домом они откопали знатную добычу, не подпуская близко никого из нас. Однако один из моих товарищей незаметно заглянул туда и увидел, как они рассматривают серебряные /л. 168 об./ подносы. По вынесенному ими ящику мы поняли, что им досталось немало серебряной утвари.

Затем они отрубили голову подстаросте и, раздобыв подводы, погрузили 4 бочки двойной водки, 2 — меда и 5 — пива. Мы доставили оные к армии, продали и раздали выручку. Мы также поделили 9 лошадей с седлами и пистолетами, причем каждый из нас получил по 28 рейхсталеров. Однако две подводы с лучшей добычей они угнали под конвоем. [Еще] в усадьбе мы спрашивали их о серебряной посуде, но те отнекивались, показав нам несколько оловянных подносов и уверяя, будто больше ничего у них нет. Вечером мы рассказали об этом [170] нашему ротмистру, и он через генерал-майора Гауди добился от князя строгого приказа расследовать дело и восстановить справедливость. Сие тянулось четыре или пять дней, и в итоге [мы] не получили ничего, кроме кое-каких оловянных сосудов и прочей /л. 169/ недорогой мелочи. Эти бесчестные люди сняли с себя подозрение присягой.

По прибытии в Брест Литовский я перебрался через реку Буг в Кодень — городок милях в 6 от Бреста. Там, а также в одном из имений Сапеги, мы взяли хорошую добычу и привезли в лагерь 20 бочек пива и водки. К тому же мы взяли бочонок сидра и продали его маркитанту вместо французского вина за 40 рейхсталеров. Я приобрел превосходного коня у Джеймса Бернета оф Лис, отдав ему за оного пару лошадей и 12 рейхсталеров.

Здесь наш ротмистр, на коего королю донесли граф Якоб Делагарди и подполковник Подкамер, был вызван к королю. При расспросе он стоял на своей невиновности, что настолько разгневало Его Величество, что он дважды небольшой шпагою рассек тому голову, осыпая ударами по плечам. Затем его отправили под караулом к генерал-гевальтигеру ²³⁹, или главному профосу.

Здесь же король, получив известие, /л. 169 об./ что король Датский объявил войну и приступил к действиям против него, решил повернуть назад.

На второй день марша я ходил в разъезд, где имел с лейтенантом Джоном Расселлом ссору, которую прервали наши товарищи.

Сбыв свою поживу в войсках, я и еще семеро снова отправились по дороге на Дрогичин и за два дня пути не нашли ничего достойного перевозки. К вечеру мы оказались в густом заболоченном лесу и по протоптанной тропе вышли на отряд наших, кои только что набрели на несколько подвод, полных разного домашнего скарба и припасов — шляхта с домочадцами при их появлении разбежалась по лесам и болотам. Их было человек 30 или 4[0], все финны из полка генерал-майора Фабиана Барнса. Выбор добычи был таков, что мы, видя, как они берут лишь самое ценное, решили подобрать то, что останется после них.

Пока мы, не сходя с коней, наблюдали, /л. 170/ двое из оных финнов вывели из топи прекрасную девицу, наряд и манеры коей уверили нас в ее благородстве. Едва добравшись до суши, один из них принялся срывать с нее одежду, так что она осталась в белой фланелевой юбке и корсаже с серебряными петлями. При виде серебра финн немедля сорвал корсаж и, прельстившись тонкостью фланели, вздумал стащить и юбку. [Девушка] беспрестанно кричала [171] и плакала, что могло бы растрогать и камень, и видя по мундирам и обличью, что мы выше тех мошенников, воззвала к нам о помощи.

С самого начала я упрекал [солдата] в дурном и грубом обращении с нею, чего тот не замечал. Теперь же сердце мое растаяло от жалости. Я соскочил с коня и стал увещать его и стоявших рядом его приятелей словами, что у них вдоволь богатой добычи под рукою, что следует вспомнить /л. 170 об./ о давших им жизнь матерях и что открывать наготу женщины недостойно христианина и человека. Все сие было напрасно.

Юная шляхтянка поняла, что я готов за нее постоять, и укрылась за моей спиною. Когда финн хотел схватить ее снова, я по-дружески отстранил его руками. Тут он так треснул меня по шее, что я с трудом устоял на ногах, однако, прийдя в себя и не имея привычки сносить подобные вещи, выхватил палаш и отвесил ему удар по макушке. Тот свалился наземь, причем семь или восемь его приятелей, будучи ближе всех, разом напустились на меня. Всех ударов я отразить не мог, хотя их клинки так затупились, что не причиняли вреда; лишь один, кажется, колющий выпад [пришелся] в правую бровь.

Мои товарищи все время уговаривали меня не связываться с ними, но видя меня в такой переделке, дружно спрыгнули с коней и с помощью добрых шотландских палашей /л. 171/ остановили их. Хотя большинство из тех собралось вместе, однако благодаря превосходству в отваге, ловкости и оружии, а также узкой позиции мы стали их теснить. Почти каждый верный выпад выводил их людей из строя, и наконец они обратились в бегство. Мы загнали их далеко в лес и завладели их лошадьми и огнестрельным оружием.

Возвращаясь, мы размышляли, как поступить. Хотя убитых, похоже, не было, многие из них получили тяжкие раны. Опасаясь жалоб, мы решили захватить двух или трех раненых и всех лошадей с собою, пока не убедимся, что они нас не догонят. На обратном пути мы взяли их лошадей и кое-что из добычи, сколько смогли при такой спешке.

Тем временем юная шляхтянка как будто пребывала в экстазе. Заметив, что мы собираемся уезжать, она стала молить нас не оставлять ее на расправу сим варварам. Я был так тронут, /л. 171 об./ что против воли моих товарищей усадил ее сзади и увез с собою.

Выбравшись из леса, мы сделали около шотландской мили по полю и после захода солнца отпустили раненых солдат с лошадьми; всю дорогу у них были завязаны глаза. Поскольку ночь стояла светлая, мы проехали примерно 3 немецких мили, а затем около часа кормили лошадей в каком-то шляхетском имении. [172]

К полудню мы завидели несколько отставших солдат и фуражиров нашей армии. Когда мы условились поделить добычу и разъехаться, я нарядил мою юную леди в одежду молодого поляка и отправил ее вперед с двумя слугами. По приезде в главную квартиру я встретил на улице своего слугу в окружении каких-то поляков. Тот пояснил, что его остановили люди Корицкого ²⁴⁰, кои узнали даму и сказали, что она близкая родня их господина.

Как только я приблизился, вышел сам Корицкий /л. 172/ и весьма учтиво пожелал говорить со мною. Я спешился, и он сообщил, что сия шляхтянка его очень близкая родственница, и если мне угодно передать ее ему, то он позаботится, дабы ее с почетом проводили в безопасное место. Я отвечал, что он, вероятно, уже мог уведомиться от нее либо от моего слуги, каким путем и с какою опасностью я уберег ее от бесчестья; намерения мои были и остаются благородными; она сама пожелала ехать со мною; коль скоро я ее заполучил и ухаживал за нею таким образом, мне поистине невозможно с нею расстаться. Он заметил, что король поблизости, и довольно будет замолвить одно лишь слово о ней королю. Опасаясь, как бы не вышло широкой огласки и не раскрылось другое дело, я отвечал, что если мог бы удостовериться, что она в самом деле его родственница и с нею обойдутся по чести, я готов ее отпустить.

/л. 172 об./ Между тем мой товарищ сказал одному из слуг [Корицкого], будто она досталась нам взамен доли в богатой добыче, так что, расставшись с нею, мы окажемся в убытке. Тот передал сие своему господину, который зашел в дом и, вернувшись, преподнес мне 10 дукатов со словами: "Я узнал, что она принадлежит вам в счет вашей доли, посему благоволите это принять". Я отказался и, видя, что с ним появились несколько знатных полек, без лишних хлопот предложил ему взять ее к себе, если ей будет угодно. Она этому обрадовалась. Я просил лишь, дабы все осталось в тайне, и обещал назавтра прислать ему женскую одежду, ибо при разделе добычи мне достались немалые запасы. Так я и сделал, а он дал моему слуге дукат за труды.

/л. 173/ Подойдя к реке Буг неподалеку от Камня, я вновь отправился в разъезд с шестью товарищами. Мы проехали через Боцки к деревне, называемой Мале Скрипки, где в одном саду нашли много добра, зарытого под корнями огромного дуба. В кустарнике укрывалась красивая молодая шляхтянка со своей матерью. Я не только хотел, но и настаивал, чтобы они там остались, однако всем, особливо одному женатому человеку, вздумалось взять молодую женщину с нами. Когда мы проскакали пару миль в обратную [173] сторону, я добился их согласия отпустить ее, но мы уже оказались среди отставших шведских отрядов. Она боялась быть захваченной другими, кои могли обойтись с нею менее любезно, и не желала возвращаться. Мы обязались взять ее с собой, и после долгих и скучных пререканий, кому иметь попечение о ней, оное наконец было предоставлено мне.

На другой день мы прибыли в Камень и обнаружили, что /л. 173 об./ армия выступила на Венгрув. Мы остановились в деревне милях в четырех от Буга. Ночью парень, взятый мною в деревне Вельке Скрипки, сбежал и прихватил пару хороших лошадей.

С рассветом мы встретили передовых солдат армии и маркитантов, идущих обратно к Бугу. Те сообщили, что войскам предстоит возвращаться. В тот же день так и случилось — они переправились через реку и немедленно выслали к Цехановцу сильный отряд. Назавтра оный вернулся без каких-либо сведений о неприятеле, который, сказывали, стоит лагерем у Сокол. Разве что фельдмаршал граф Стенбок прибыл к армии с сильным конным отрядом из 500 человек.

Я узнал, что армии предстоит стоять здесь какое-то время, и будучи горячо побуждаем моей юной шляхтянкой проводить ее в безопасное место, решил отвезти ее в отцовский дом. С несколькими /л. 174/ товарищами мы выехали из лагеря незадолго до полудня, ночью прошли Боцки, к рассвету прибыли в Мале Скрипки и передали мою подопечную сестре ее матери.

В тот же день мы повернули назад через Боцки и заехали в Hoffstatt ²⁴¹, где венгры во время нашего марша на Брест обезглавили нескольких шляхтичей. Спускаясь от дома к болоту, я заметил бегущую женщину и догнал ее. Она попросила ее отпустить и указала на кустик посреди болота. Я спешился и обнаружил за этим кустом крестьянина, который под угрозой лишиться головы сказал, что отведет нас туда, где жители Боцек держат лошадей. Расспросив во всех подробностях о месте, числе и вооружении людей, я нашел сие осуществимым и вернулся к товарищам.

Там я встретил одного лишь Джеймса Элфинстона, коему сообщил о деле. Прочие спутники отъехали так далеко, что /л. 174 об./ их нельзя было призвать обратно, и мы решились исполнить это сами (всего с одним слугою). Крестьянину мы обещали по возвращении сюда же дать свободу, но пригрозили убить, если он навлечет на нас какую-либо опасность.

Сделав по просеке через очень густой лес больше половины немецкой мили, мы вышли к низкому кустарнику, где поодаль увидали [174] лошадей и бродивших между ними людей с палашами и саблями. Вблизи них мы подняли громкий крик и бросились вперед. Почти не оглядываясь, все они — человек 25 или 30 — побежали к болоту, а я за ними, делая вид, что вступаю на топь. Я разъезжал вдоль оной и следил, как бы они не вернулись прежде, чем мы возьмем лошадей, коих здесь было около сотни. Пока Джеймс Элфинстон стоял настороже, я отобрал 9 лучших, а слуга переменил свою, набросив поводья на дерево. Таким образом мы взяли, сколько могли свободно увести, и /л. 175/ быстро умчались.

К заходу солнца мы прибыли в Hoffstatt, согласно обещанию отпустили крестьянина и, чтобы перегнать лошадей, взяли четверых мальчишек, кои весьма кстати появились со стадом скота. Мы скакали во весь опор, меняя лошадей, пока не стало темнеть, а лошади наши ослабели. Мы подъехали к какой-то деревне, где надо было покормить оных, но видя в каждом доме свет, не осмелились туда вступить и забрались в амбар, стоявший довольно далеко от домов. Как можно тише мы завели туда лошадей и, увидав снопы ржи, дали им корм.

Охваченные крайней усталостью, мы решили несколько часов поспать и, прикрыв одну из дверей, улеглись возле оной; другая была заперта большим замком. Я сторожил первым, пока все остальные спали, и едва смог /л. 175 об./ продержаться начеку один час. Затем я поднял товарища, всеми средствами заставил его очнуться ото сна и лег отдохнуть. Когда я сам пробудился, мой товарищ оказался спящим. Я вскочил и окликнул его, слугу и мальчишек, подозревая по [виденному мною] сну и приоткрытой двери, что те исчезли. Наши поиски мальчишек не обнаружили, и мы поспешно вывели лошадей и сели в седла.

Однако вести всех наших лошадей дальше мы не могли, и я рискнул пробраться пешком в деревню и кого-нибудь приманить. Я стал звать у окна одного домика, подражая деревенскому выговору. В дверях показался какой-то отрок, коего я схватил и пригрозил, чтобы он не поднимал шума. Он понял, что должен идти со мною, и на вопрос об остальных подвел меня к двум другим домам. Из каждого я прихватил по мальчишке, кои могли мне пригодиться.

Мы сели на коней и к полудню догнали наших товарищей. Те пребывали в некоторой растерянности и опасались, что нас убили крестьяне, /л. 176/ Мы условились не говорить им о нашем опасном приключении, ибо тогда каждый из них должен был бы иметь равную с нами долю. Мы сочинили им сказку, будто набрели на отряд бранденбуржцев, с коими углубились в леса, взяли сих лошадей и, [175] получив пару в качестве нашей доли, купили остальных. Приняв такое решение ²⁴², мы добавили двух из наших лошадей к прочим приобретениям.

По приезде в лагерь ротмистр ночью прислал за мною и стал сильно сетовать на нужду в деньгах. Я дал ему 15 рейхсталеров, за что он весьма благодарил, ибо сие намного превзошло его ожидания. Через два дня его выпустили из заключения, и поскольку ему недоставало лошадей для подвод, я отдал ему двух из тех, что приобрел. Каждый из нас также предоставил по коню нашим бедствующим собратьям, кои оказались пешими.

/л. 176 об./ Здесь мы узнали, что нашему генералу Дугласу велено ехать в Швецию и действовать против Дании и что туда же вскоре последует сам король. Сие повергло всех нас в замешательство. Мы знали, что наступят сплошь дурные времена, когда мы будем заперты и осаждены по гарнизонам. В иноземном государстве обороняющаяся сторона, каковой мы теперь непременно окажемся, всегда проигрывает. Останется лишь редкая возможность добыть богатства или почести. Мы знали, что у нас не будет покровителя, а шведы и немцы не очень-то нас любят. Учитывая все это, мы решились подать петицию Его Величеству, дабы он взял нас с собою. При посредстве подполковника Аренсдорфа фельдмаршал Стенбок поднес наше прошение, но оное было отклонено.

Затем для ходатайства перед Его Величеством делегировали четверых из нас. Мы воспользовались случаем, когда Его Величество пребывал на воздухе, спешились и обратились к нему с такими словами: мы покинули родину в намерении снискать честь и средства к существованию; мы /л. 177/ обязались служить Его Величеству под началом генерала Дугласа; мы не сомневаемся, что наше служение и поведение довольно известны Его Величеству; в течение всей нашей службы Его Величеству мы не получили ни фартинга жалованья; мы непривычны и неспособны к таким средствам, как те, кто взращен в тяжелом труде; [даже] состоя в победоносной полевой армии, мы едва можем приобрести достаточно, чтобы душа не разлучилась с телом, но будучи стеснены в гарнизонах, предвидим одни лишения; во избежание чего мы смиренно молим Его Величество не покидать нас, но взять с собою туда, где мы с величайшей готовностью отдадим свои жизни служению Его Величеству.

Его Величество, выслушав нас до конца, резко обернулся и промолвил, что достойные люди должны оставаться и здесь, где точно так же можно стяжать славу, как и там, куда он /л. 177 об./ направляется. Мы отвечали, что предпочли бы искать славы на полях [176] [сражений], нежели внутри стен. Граф Стенбок тоже что-то сказал Его Величеству в нашу пользу. Его Величество, обращаясь к нему, произнес: "Я скорее прикажу побросать их в реку с мешками на шеях, чем дам им волю". Мы это услыхали и, отчаявшись в успехе, отступились.

Войска двинулись через два дня, венгры по западному берегу Буга, шведы — по восточному. По прибытии в Пултуск я добрался до лагеря за час или два до темноты, будучи задержан при переправе через реку Нарев. Корнет Роберт Стюарт вызвал меня из палатки. У него я встретил 5 или 6 из наших товарищей. Все они сообщили мне, что, по их сведениям, неподалеку, в местечке Пшасныш, можно взять добрую добычу, только надо поторопиться. Я сказал, что готов. Мы назначили свидание в /л. 178/ полумиле к северо-западу от города, у небольшого куста. Через полчаса после захода солнца туда явились двенадцать из нас и семь человек прислуги.

Мы ехали всю ночь и наутро прибыли в Пшасныш, где повстречали множество шведов и немцев. Они прежде нас наведались почти во все места и говорили, что там нечем поживиться, кроме пива; они бы охотно прихватили несколько бочек, но не могли найти ни подвод, ни лошадей или волов, чтобы тащить их. Впрочем, мы поставили коней на прокорм и пошли бродить в поисках поживы.

Какие-то немцы, галопом несясь по улицам, сообщили, что из леса по направлению к городу движутся поляки. Мы немедля вскочили в седла и за пределами города увидали 8 всадников, разъезжавших по полю. Мы пошли на них и, заставив отступить, погнались за ними по узкой гати, /л. 178 об./ ведущей к лесу. Немного погодя мы заметили, что они притворяются, будто их лошади устали, но при нашем приближении очень быстро улепетывают. Я заподозрил уловку или засаду и не раз кричал Роберту Стивену — храбрецу на отличной лошади — не преследовать их дальше. Возле леса мы осадили коней в надежде, что он, оказавшись один, повернет назад. Однако он увлекся погоней, а мы не желали его покидать и заехали в лес.

Не успели мы углубиться, как на нас на полном скаку бросились 30 или 40 верховых, а те немногие тоже развернулись. Роберт Стивен и рад бы был отойти, но его норовистая кобыла не подалась назад, и он погиб. Мы во весь опор помчались через поле к гати, где несколько наших товарищей, спешившись, открыли по гнавшим нас полякам стрельбу из карабинов /л. 179/ и вынудили их попятиться. Перемахнув через небольшой мостик, мы спрыгнули с коней и опрокинули оный. [177]

В городе мы встретили прочих наших товарищей и последовали за уже ушедшими немцами. Миновав гать, мы не догнали их, да и не знали, куда те отправились, и стали держаться большой дороги. С возвышения мы увидали, как из города выступил сильный отряд поляков и двинулся по дороге за нами. Сие повергло нас в немалый страх и заставило ускорить шаг.

Проезжая по долине, мы набрели на три десятка пасущихся лошадей. При них было 16 мужиков и мальчишек, коих мы задержали, посадили на лучших лошадей и дали им свои кафтаны и шляпы, дабы они походили на иноземцев. Мы построили их в эскадрон вместе с мальчишками и нашими худоконными товарищами для поддержания должного порядка, /л. 179 об./ Четверо из нас составили арьергард, а именно: корнет Стюарт, Александер Лэнделс, Джеймс Элфинстон и я, все при отличных конях и вооружении. Капрал Уох и Томас Хьюм шли в авангарде, а при "эскадроне" находились Уильям Мидлтон, Александер Хьюм, Роберт и Александер Эрскины и Дэвид Хэлибертон — все, кроме двоих в авангарде, на очень худых лошадях.

Построение заняло какое-то время, и поляки подтянулись, хотя мы ехали своей дорогой так быстро, как только позволяли лошади и строевой порядок. Вначале их было около 30 или 40 верховых и, видя столь сильный и хорошо построенный "эскадрон", они держались в отдалении, то и дело наседая с обеих сторон и с тыла. Мы сознавали, что наше спасение заключается, кроме заступничества Господа, в твердой решимости и сокрытии от них, из какого /л. 180/ теста сделан наш эскадрон". Мы делали все возможное, чтобы удержать их на наибольшем расстоянии. Когда число их всадников превысило 60, они стали подбираться к нам ближе, особенно с тыла. Однако мы часто разворачивались, отчаянно атаковали и палили по ним, так что те не стремились подходить слишком близко, дабы не подвергнуться натиску нашего "эскадрона". Если бы они знали слабость оного так же как и мы, все бы вскоре погибло!

В разгар сего дела наш "эскадрон" вдруг остановился. Я поскакал вперед узнать, что случилось, и выяснил, что один из крестьян взялся показать нам дорогу на Млаву и уверял, будто до прусских границ нет более краткого и надежного пути. Мы же при виде больших клубов дыма по левую руку, в направлении оного места, вообразили, что наша армия идет туда. Сей крестьянин, /л. 180 об./ повторяю, у развилки трех дорог притворился, будто не знает, какая из них верная, и никто из нас не мог заставить его или кого-либо из прочих сказать это. Наконец я пригрозил его прикончить. Видя, что [178] поляки совсем рядом, он спрыгнул с коня и кинулся им навстречу. Я понимал, что если он добежит до них, сие будет стоить всем нам жизни, и пустился за ним. Из-за неровной почвы я едва нагнал его, прежде чем тот до них добрался. Хватать его было некогда, да и небезопасно, ибо он мог в меня вцепиться. Удара палашом наотмашь оказалось довольно — и я с трудом ушел от тех, кто спешил ему на выручку. Так как по случаю он стал проводником и ехал вместе с первыми двумя, нашей одежды на нем не было, что избавило нас от надобности отбивать его тело.

Еще через полмили скачки к ним пристало около 15 новых всадников. Затем они разделились /л. 181 / на три отряда и собрались атаковать нас с тыла и обоих флангов, что вынудило нас сомкнуть ряды и прибавить ход, по счастью выбрав среднюю из трех дорог. При всем том они ни разу не пытались ударить на нас всеми силами; из отрядов высовывались лишь отдельные из них, с коими мы справлялись прекрасно, и все время держали их на приличном расстоянии от нашего "эскадрона". Так мы проскакали еще с милю. Они постоянно осыпали нас стрелами и пулями из карабинов, мы же по необходимости берегли пули, ибо запас был невелик. Убедившись, что не могут ничего поделать, они разъехались в правую и левую стороны, оставив у нас в тылу 12-15 человек.

Вначале мы обрадовались избавлению от них. Однако по длинному ряду деревьев, кои обычно растут на болоте, мы поняли, что впереди гать, и увидели, как те, что /л. 181 об./ скрылись от нас, несутся к двум селам справа и слева. Мы легко догадались, что они намерены напасть на нас у гати и отправились на другую сторону, дабы помешать нашему переходу. Сие внушало некоторый страх, но зная, что нам должно помочь противоположное чувство, мы во весь дух помчались к гати. Мы вчетвером, прикрывавшие тыл, поравнялись с "эскадроном" и призвали его выстоять ныне — или никогда. Я увещал их: "Бейтесь хотя бы за то, чтобы погибнуть на суше. Пусть не говорят, будто мы умерли в канаве!" Впоследствии это дало повод для множества веселых шуток.

Вместе с двумя передовыми [рейтарами] мы бросились через глубокую и широкую топь. Дальний берег был повыше, и мы видели, что 15 или 20 из них уже нас поджидают. Мы решительно их атаковали, без особого труда обратили в бегство и проложили свободную дорогу нашему "эскадрону". После этого они /л. 182/ нам больше не досаждали. Даже взойдя на высоту, с коей открывался дальний обзор, мы не могли различить, куда они пропали. Мы были чрезвычайно рады от них отделаться и пошли дальше к Млаве. [179]

В полумиле оттуда мы спешились и в одном дворянском имении накормили лошадей. Здесь нам сообщили, что до прусского рубежа около двух миль, и часть наших войск по пути в Пруссию накануне достигла Млавы и, как им казалось, стояла там прошлой ночью. Примерно через час мы распустили наших мнимых рейтар и уверенно двинулись к городу, но еще не завидев оного, встретили старую женщину, у коей осведомились, есть ли в городе солдаты. Она сказала, что туда только что прибыл отряд поляков. Полагая, что это наши преследователи, мы стали /л. 182 об./ совещаться, как быть, и спросили женщину, нет ли другого пути к прусским границам, помимо города. Та отвечала, что по правую руку есть дорога и, если мы сможем на нее выбраться, оная приведет нас прямо к пограничной мельнице, — и указала на отдаленное место, где нам следует ее искать. Мы повернули назад, быстро прошли через деревню, где останавливались на привал, в сторону леса и по счастью отыскали дорогу, о коей говорила женщина.

Не успели мы углубиться в лес, как встретили крестьянина, в телеге у коего имелся бочонок пива. Он оказался для нас желанным гостем, ибо в сей день мы сильно страдали от жажды. Крестьянин рассказал, что купил пиво у млавских горожан, находившихся тут же в лесу, поблизости; те повздорили между собой и разделились; у них хорошее вооружение и лошади; всего их около 70 человек, в очень надежном месте. Мы взяли крестьянина /л. 183/ с собою и решили напасть на них, не сомневаясь, что при нашем внезапном появлении они бросят лошадей и разбегутся по лесу. Все согласились, но когда мы уже подходили к ним, готовые к атаке, наши худоконные товарищи стали опасаться, что в случае отпора с ними может стрястись беда, и отговорили нас от дальнейших действий.

Мы отошли и, боясь, что нашему переходу у мельницы могут помешать, те из нас, кто имел лучших коней, поскакали вперед и возле мельницы захватили подводу с парой лошадей, бочкой пива и хлебом. Когда подтянулся наш отряд, мы спешились, разрушили мост и пошли на Зольдау ²⁴³. К вечеру мы добрались до церкви, стали на церковном дворе и добрым пивом поздравили друг друга с удачей и спасением от столь многих опасностей сего дня. Мы так пировали, что хотя и распорядились о должной охране, все погрузились в крепкий /л. 183 об./ сон и не очнулись до самого утра.

Пробудившись, мы обнаружили, что все наши лошади исчезли. Мы вскочили, выбежали на поле и по указке какого-то бедняка нашли их за четверть мили. К полудню мы поделили добытых лошадей, причем случились размолвка и недовольство. Мы разделились и [180] пошли разными путями, но через несколько дней встретились в доме капитана Стрэхена неподалеку от Штума.

Здесь мы собрались на совет и уговорились послать в Эльбинг к фельдмаршалу фон дер Линде с просьбой о разрешении вернуться к армии. Получив оное, мы выступили оттуда к Торну. Назавтра были высказаны различные суждения об образе действий. Большинство склонялось к тому, чтобы больше не возвращаться в роту, о чем я не хотел и слышать, но видя общее настроение, опасался принуждения и помалкивал. Однако на следующее утро я ускользнул от /л. 184/ них и с одним лишь слугою отправился в Торн. В местечке, именуемом [...], я случайно встретил прибывшего из Торна квартирмейстера Форбса. Он заверил меня, что войска еще туда не явились, убеждал ехать с ним обратно в Эльбинг и обещал вернуться со мною в Торн. Я согласился, ибо не знал, как провести время до подхода армии. На обратном пути [уже] из Эльбинга мы встретились с несколькими шотландцами, кои получили увольнения ²⁴⁴ из Торна и направлялись в Шотландию.

По приезде в Торн я отыскал наш эскадрон и немедля направился к ротмистру, но прежде столкнулся с лейтенантом (он никогда меня не жаловал, в противоположность ротмистру). Тот отослал меня за реку под стражей, полагая, будто я вместе с прочими сбежал из эскадрона, и не желал принимать никаких доводов или оправданий. Я пробыл /л. 184 об./ под караулом недолго, когда ротмистр приказал освободить и вызвать меня. В городе я [снова] встретил лейтенанта, который никак не мог смириться с тем, что меня отпустили. Мы обменялись резкими выражениями, кои он мне так и не простил впоследствии.

Через несколько дней ко мне в палатку зашли с визитом два шотландских офицера, и когда я отправил слугу за пивом, дабы угостить их, [кто-то] украл у меня лучшего коня, стоявшего рядом на привязи. Позже я узнал, что его похитил один шотландец из полка милорда Крэнстона, но так и не сумел добиться его возвращения.

Днем раньше ротмистр послал меня и еще четверых на поиски Роберта Троттера и другого шотландца, кои, обессилев от голода в лесу, не смогли оттуда выбраться. Хотя при нас находился капитан Уоллес, ездивший с ними вместе и уверявший, будто знает место, где они остались, несмотря на все усилия и расспросы, мы не нашли даже их следа. Да и самого капитана /л. 185/ Уоллеса, лишенного рассудка, привез в лагерь его конь, и тот долго еще не мог прийти в себя. Прискорбно, когда с доблестными воинами обращаются таким образом и даже доводят до голодной смерти, но поскольку нам не давали ни малейшего жалованья, а многие из сих дворян не желали [181] или не умели перебиваться кое-как, они оказывались в последней крайности! В это же время польский магнат по имени Корицкий женился на вдове покойного воеводы Равского.

Король Швеции, выступая из Торна, перешел мост пешком в сопровождении множества знати и городских магистратов ²⁴⁵. На краю моста магистраты простились с Его Величеством, и он немедленно сел в карету. За пределами укреплений ротмистр Мелдрам, следовавший у правого фартука [кареты], был подозван Его Величеством, который протянул ему руку для поцелуя и сказал: "Мелдрам, /л. 185 об./ служите нам, как прежде, и вы удостоитесь столь же великой нашей милости, как всегда".

Затем и мы перешли по мосту и вместе с эскадроном расположились в поле по дороге на Ковалеве, где я пребывал в большом стеснении и нужде. Вся оставленная мною кладь и добыча пропала, лучшего моего коня украли, и я был вынужден отдать все свои деньги за другого, хотя и гораздо худшего. Не с кем было ходить в разъезды, да и опасно — все окрестности обложены контрибуцией и обеспечены охраной. Мне не раз приходилось обедать у герцога Хамфри ²⁴⁶. В довершение всего мы стали квартировать в городе, где из-за спеси наших хозяев-бюргеров имели много склок и большие неприятности, так что скорее предпочли бы сельские хижины оным дворцам.

Корнет Роберт Стюарт, явившись в Торн, сразу же был посажен под караул, и меня приставили к нему первым, /л. 186/ Его допрашивали о джентльменах, коих он увел из эскадрона, он же оправдывался, что по приезде в Пруссию те ему не повиновались и все разошлись в разные стороны После нескольких дней заключения при посредстве лордов Крэнстона и Хэмилтона его выпустили, но со стыда он недолго состоял в эскадроне и отбыл, не знаю куда.

Нас послали в Ковалеве и после двух ночей, проведенных там в руинах замка, приказом вернули в Торн. Вскоре мы выступили в Штрасбург, получили квартиры в городе и несколько деревень на другом берегу реки Дрвенцы на пропитание. Из них мы не извлекли почти ничего — все было разрушено, и мало кто еще жил в оных.

Я ездил в Мариенбург с ротмистром, который ходатайствовал о вооружении и содержании эскадрона. После многих хлопот нам достались лишь слова и посулы. Здесь я присутствовал /л. 186 об./ при казни полковника Розы и майора Клингера. Хотя последний некогда поступил со мною весьма неучтиво в Данцигер-Хаупте ²⁴⁷, но при виде сего несчастья сердце мое опечалилось и жалело его. [182]

По возвращении в Штрасбург мы отправились в разъезд, поставив целью один городок в 7 милях оттуда, где была ярмарка. Мы шли всю ночь, неожиданно ворвались в город, рассеяли людей и взяли добрую поживу. На обратном пути, свернув с дороги с несколькими товарищами, мы набрели на табун одичавших лошадей, загнали в деревню и отловили многих из них. На мою долю досталась молодая кобыла исключительной красоты и стати. Узнав об этом, комендант всячески пытался ее заполучить и просил меня продать ее. Видя его усердие, я подарил ему оную и отказался брать что-либо взамен, за что он весьма благодарил и обещал /л. 187/ сделать мне одолжение.

Затем мы ходили во многие разъезды, дабы достать хоть что-нибудь на жизнь. Однажды мы захватили подстаросту — управляющего отведенных нам на пропитание земель и держали его до тех пор, пока тот твердо не обязался о больших поставках, и тогда отпустили.

Первого октября, около 11 часов утра, поднялась тревога, будто поляки появились за милю от города, в селах, где для нас приготовлены запасы пива и хлеба. Под звуки труб я оседлал коня и при выходе повстречал моего хозяина — старого солдата. Он сказал, что стол накрыт, и мне стоит прежде всего поесть, что обед и обедня еще никому не мешали, а на дурное дело я всегда успею. Я пропустил сие мимо ушей, вскочил в седло и подъехал к дверям ротмистрова дома. Он как раз садился на коня; у него был /л. 187 об./ отличный серый или, скорее, белый конь немецкой породы, отважный, быстрый, послушный и ладно сложенный. Когда ротмистр сел на него, тот никак не хотел ступить за ворота, что мы приняли за дурной знак, хотя никто не вымолвил ни слова.

Как только собралось 15 или 20 верховых, мы выступили через замок в обход города. За рекой Дрвенцей нас догнали другие, так что всего было 29 рейтар с офицерами и двумя слугами. Мы проехали лесом до небольшой разоренной деревни, выслав вперед капрала Джона Бруна с шестью рейтарами, и миновав еще один лес, вышли в открытое поле. Стояла полная тишина, никого не было видно или слышно. Ротмистр, взяв с собою троих или четверых, тоже поскакал вперед, а мы шли неспеша и очень весело. Один из наших товарищей, немного отстав, примчался с вестью, что неприятель /л. 188/ у нас в тылу. Мы развернулись и видя, как они выходят из леса и строятся широким фронтом, дали знать [об этом] ротмистру, который уже достиг деревни. Между тем мы двинулись обратно, им навстречу. Тогда они сплотили ряды на более узком фронте и пошли прямо вперед в шахматном боевом порядке. [183]

С самого начала большинством из нас владело фатальное неведение, даже верилось, что то был не враг (из-за их немецких мундиров), а люди полковника Ноймана из Ноймарка или в худшем случае — из полка бранденбуржцев, кои, по слухам, вступили в союз [с поляками] и взбунтовались. Я не раз говорил: "Они могут быть кем угодно, но без сомнения это неприятель, и нам придется с ним биться". Но никто не произнес ни слова об отходе или бегстве, а спастись можно было только так. Боясь упрека в трусости, я, хотя и предвидел /л. 188 об./ верную гибель, а также и способ избежать оной, решил промолчать и подумал, что мне, как и прочим, терять нечего, кроме одной лишь жизни. Я взывал о помощи ко Всемогущему Богу, к предстательству Блаженной Девы и всех святых небесных перед Святою Троицей в кратких и сильных выражениях, насколько позволяло время, — и наступал с остальными.

Сойдясь на мушкетный выстрел, квартирмейстер приказал двоим из нас выехать и осведомиться, кто они такие. Капитан Джеймс Кит и я, стоявшие справа в первой шеренге, подскакали к ним поближе и спросили: "Что вы за люди?" "Подданные императора ²⁴⁸" — был ответ. "А мы подданные Швеции", — отозвались мы. Они крикнули, чтобы мы просили пощады и сдавались в плен, причем выпустили по нам залп, коим капитан Кит был убит, а я сильно ранен в грудь под левым соском. Не успел я очнуться, как один /л. 189/ из стоявших перед строем офицеров приставил к моей груди карабин, который дал осечку, иначе тот непременно убил бы меня.

Вернувшись к эскадрону, я сказал лишь: "Теперь вы видите, кто они такие!" — и стал в строй с правой стороны. Мы вместе атаковали передовой отряд неприятеля и большей частью прорвали оный, но рассыпались, и каждый стал действовать в одиночку. Я держал к лесу и, будучи на добром коне, надеялся уйти, но меня преследовал десяток всадников, кои непрестанно стреляли и призывали к сдаче. Я потерял один из пистолетов и на скаку зарядил другой, сберегая его до конца. Одна из пуль ранила моего коня в ногу. Они приближались и подстрелили меня еще и в левое плечо, все время крича, чтобы я сдавался на милость. Не видя пути к спасению, я развернулся и попросил /л. 189 об./ пощады.

В пылу боя я боялся погибнуть и подскакал к одному в красном плаще, коего принял за офицера. Тот взял меня под защиту, хотя они, казалось, и не желали мне вреда после просьбы о пощаде.

Человек, коему я сдался, отобрал у меня палаш, [другое] оружие и кинжал, бывший под кафтаном. Я опасался, что это должно его возмутить, ибо германцы всегда настаивают, дабы никто не носил [184] потайного оружия вроде карманных пистолетов, дэрков ²⁴⁹, кинжалов или нарезных стволов, считая оные оружием предательским и бесчестным. Оглядев мой новый кафтан, хотя и продырявленный пулями, он расстегнул его на груди и хотел снять. Я сказал, что под ним одна рубашка, и без кафтана в столь холодную погоду я, к тому же тяжело раненный, погибну. Тот не обратил на сие внимания, но при виде залитой кровью рубашки оставил меня в покое.

На обратном пути я наблюдал круговую перестрелку одного из отрядов, /л. 190/ У дороги сидел на земле, горестно стеная, мой добрый друг Александер Кит. Я попросил, чтобы меня подвели к нему, и заявил, что это мой брат. Те согласились. Я осведомился, что с ним. Он не ответил, но стал рвать на себе волосы и воскликнул: "Увы, увы, сегодня я погиб!" Увещая его обратиться к Господу, я со слезами его оставил.

Когда меня привели в деревню, я встретил ротмистра. Он был верхом, очень бледен и спросил о моих делах. Я отвечал, что дважды ранен, но мне лучше при виде, что он жив. "Да, жив, — возразил он, — но Бог ведает, надолго ли". При вести о неприятеле он немедля выехал из деревни и, видя, что мы разбиты и бежим, тем не менее бросился на целый эскадрон и прорвал его. Если бы он положился на коня, то мог бы спастись, ибо конь его был превосходен, но по воле рока или от избытка распаленной храбрости он повернул вспять, один ворвался /л. 190 об./ в их ряды и был быстро окружен. Метаясь на коне по кругу, он разрядил все свои шотландские и немецкие пистолеты. Когда какой-то корнет пытался его схватить, он вдребезги разбил немецкий пистолет о его лицо, вырвался и наконец, сломав и свой полуэсток ²⁵⁰, был взят силою. Его мундир во множестве прошили пули, и некоторые слегка задели тело, но смертельный выстрел пришелся в тазовую кость, что остановило проток мочи и на 5-й день привело к смерти. Конь его получил десяток пуль, задняя нога была раздроблена, и его бросили на месте. Подвели другого коня, ротмистр спешился и стал снимать седло, чтобы надеть на другого, но [имперские] офицеры вмешались и приказали рейтару оседлать ему коня.

Квартирмейстер [нашей роты] Александер Стокер и трубач спаслись на лошадях, а Эндрю Уилсон — пешком среди болот; было десять павших на месте и 14 /л. 191/ пленных, большинство из них раненые.

Имперцы не стали мешкать, опасаясь преследования шведов, и очень быстро удалились. Был дан приказ в случае упорной погони и затруднений скорее прикончить пленных, чем дать им уйти. Об этом [185] сказал мне тот, под чьим надзором я находился, и посоветовал в таком случае бежать в лес. Мне якобы нечего бояться: хотя бы он и стрелял в меня, вреда не причинит. Сие навело меня на мысль о побеге. Однако спускались сумерки, и будучи в большом лесу и целый день без всякой пищи, я опасался лишиться чувств от голода и потери крови и пасть жертвой диких зверей или крестьян. Я оставил свое намерение и потрусил дальше.

Во мраке мы добрались до какого-то дома, где нам дали пива. Я попросил моего конвоира, если возможно, принести мне кусок хлеба. Пока тот отправился за оным, некто, проходя мимо, поменялся /л. 191 об./ со мною шляпами — возмущаться было бесполезно. Получив кусок хлеба, в коем попадалась солома длиною в дюйм, и немного пива, я довольно хорошо подкрепился.

В одном шляхетском поместье мы отдыхали 3 или 4 часа, затем сделали еще пару миль. Тут из армии явился лекарь и перевязал нас. Следующую ночь мы провели в двух милях от Плоцка, а днем позже были доставлены в Плоцк, где нас посадили в тюрьму под домом [городского] совета. Назавтра прибыл пехотный полк, в коем состоял некий капитан Лесли — наследник германского графа Лесли. Хотя ему сообщили, что мы пленные шотландцы, он не обратил на нас никакого внимания, подтвердив тем самым старое изречение: "Cum fueris felix" etc. ²⁵¹

В пятницу, 5-го, узнав, что ротмистр очень слаб, я с трудом поднялся и пошел через улицу /л. 192/ к нему. Он весьма обрадовался моему приходу. Я приблизился, взял его за руку, почувствовал, что он в холодном поту, и сказал, что ему пора устроить свои земные дела. Он промолвил: "У меня были ваши иезуиты, они дали мне добрый совет, хорошо бы они явились сюда снова". Я сказал, что пошлю за ними. Он ответил "да", но бывшие при этом протестанты не позволили.

Держа меня за руку, он тихо изложил то, что хотел бы написать в завещании. Мы с капралом Джоном Кемпом передали сие Джону Бруну, который все записал. Итог был таков: он оставил задержанное жалованье и претензии ко Шведской Короне за набор 84 рейтар, а также имущество в трех сундуках, хранящихся в Замосци, своей сестре в Шотландии; лучшего коня, седло, пистолеты, шпагу и кожаную куртку — лейтенанту; второго из лучших коней — Джону Бруну; третьего из лучших коней и расшитый пояс для шпаги — мне; золотой шнур для шляпы и белье — /л. 192 об./ Джону Смиту и еще одному, кои за ним ухаживали после ранения. Остальных лошадей и имущество надлежало продать и [деньги] разделить между [186] его слугами. Он также оставил 10 дукатов двум навестившим его иезуитам и 10 талеров — хозяйке дома. Душеприказчиками он назначил милорда Хэмилтона и ротмистра Джона Фрайера. Подписав завещание, он заметил, что многие из нас стоят подле него в глубокой печали и сказал: "Не горюйте, ребята, все будет хорошо. Шведская Корона вызволит вас".

К этому времени комната была полна имперских офицеров, и все они выказывали великую скорбь. Тогда он попросил пива и, взяв кружку, воскликнул прежде по-шотландски, затем по-немецки: "За здравие всех честных кавалеров!" ²⁵² — и выпил изрядный глоток. После сего он весьма усердно воззвал ко Всемогущему Богу, моля о прощении грехов и выражая горячую убежденность в /л. 193/ милости Христа, и отдал душу свою в руки Спасителя, пока все окружающие проливали горькие слезы. То был совершенный джентльмен, статный, красивый и добронравный; ему недоставало лишь немного опыта, чтобы стать отличным солдатом.

На другой день он был перенесен своими соратниками в небольшую капеллу иезуитов, с их позволения. 150 всадников, состоявших в отряде, который взял нас в плен, сопровождали его и дали три залпа, когда тело опускали в могилу (бывшие с ними 50 поляков из мазовецкой шляхты разошлись по домам). Генерал-майор Хойстер оказал [ротмистру] большую любезность, разместив в собственном доме и предоставив все необходимые удобства. Он взял на себя расходы по погребению, подобавшему солдату и кавалеру. Я не мог сопровождать его [тело], ибо очень страдал от своих ран и терял сознание при каждой перевязке.

Проведя несколько дней /л. 193 об./ в этом городе, войска выступили к Торну. Нас выпустили [из тюрьмы] и предоставили для раненых повозки, где я не мог сидеть из-за сильно болевших ран. В сей день мы сделали 5 миль и, проезжая по дубраве, запаслись желудями, кои вечером очень пригодились. Обоз еще не подтянулся, есть было нечего, и мы испекли желуди в костре — каштаны не могли бы с ними сравниться!

Назавтра мы выступили и разместились в шляхетской усадьбе Гамбарт. Здесь мы простояли 10 или 12 дней, пользуясь между тем хорошим угощением благодаря щедрости офицеров. Поскольку пайков нам не выдавали, двое [из нас] дважды в неделю ходили просить милостыню и приносили больше провизии, чем мы могли уничтожить. Как-то в воскресенье четверо из нас были приглашены к капитану по имени Рид, который прислал за нами экипаж и, оказав отличный прием, доставил обратно. Первое время из-за тяжких ран я [187] был избавлен от нищенства, /л. 194/ но как только стал выздоравливать, мне тоже против всякой воли пришлось побираться.

Затем мы перебрались в одну деревню в трех милях от Торна. Здесь мы узнали, что в главную квартиру приезжал шведский трубач и предлагал освободить нас за выкуп, но имперцы заявили, будто все мы переменили службу. Сие весьма нам досадило, ибо можно было навлечь обвинение в том, что мы не выдержали положенного срока. Имперцы постоянно увещали нас перейти к ним служить. Ради хорошего обращения мы отговаривались тем, что если шведы нас не выручат до конца обычного срока ожидания, мы решим, как быть.

Шведы упрекали имперцев в нарушении мира. Те настаивали, что именно шведы были агрессорами; когда они подошли к Кракову, дабы изгнать трансильванцев — недругов Империи, шведы предприняли враждебную вылазку заодно с венграми; /л. 194 об./ они отпустили захваченных в сей вылазке шведов без вреда и урона, хотя были вправе считать их военнопленными; в недавнем же столкновении погибший капрал-шотландец открыл огонь первым. Дабы это удостоверить, вызвали меня. Я заявил, что не могу положительно и добросовестно утверждать, кто стрелял первым, но когда мы представились шведскими подданными, имперцы призвали нас просить пощады и сдаваться в плен; оные выражения обычно употребляются в таких случаях явными противниками, и неудивительно, если капрал открыл огонь, о чем, впрочем, я не могу и не стану решительно говорить. Более я об этом ничего не слыхал.

Большая часть [имперских] войск перешла Вислу к генералу Хатцфельду, который подступил к Торну и соорудил апроши и батареи против [шведских] шанцев и внешних укреплений, прикрывавших мост. С приближением зимы им предоставили квартиры в Великой Польше. Наведя мост через /л. 195/ Вислу у Добжиня, [стоявшие] на мазовецкой стороне полки стали подтягиваться к мосту. Тем временем переправы через реку Дрвенцу охранялись сильными дозорами, коим теперь было приказано отойти.

За день до нашего выступления (уже прошло более пяти недель, как нас захватили, и установленный срок пребывания в плену без выручки истек) офицеры категорически потребовали от нас ответа, согласны ли мы [им] служить или нет. В самых учтивых выражениях, насколько возможно, мы пояснили, что мы не простые рейтары и не можем ограничиться таким же сроком пребывания, как прочие пленные. Они возразили, что шведы пренебрегают и не заботятся о нас. Мы отвечали, что у нас иные сведения: они не раз обращались к генералу насчет нашего освобождения, что те отрицали. Тогда мы [188] попросили, дабы одного или двоих из нас отпустили /л. 195 об./ под честное слово к [шведскому] генералиссимусу, определив срок возвращения; если мы не получим заверений в выручке, то весьма охотно станем служить королю Венгрии и Богемии, ибо нам все едино. Но без этого по чести (каковая нам дороже жизни) мы не можем давать обязательств. Тут они нам отказали и удалились с угрозами о более суровом обращении.

Утром, перед выступлением, мы нашли какую-то бумагу, обернутую зеленым шелком. Раскрыв ее, мы обнаружили в прочитанном много бессмыслицы, хотя всего разобрать не смогли; имя было подписано кровью, из чего мы заключили, что это чей-то договор с дьяволом, и выбросили оный в канаву. Вскоре явился капрал, имевший надзор за нами, стал очень озабоченно расспрашивать об этой бумаге и посулил хорошую награду тому, кто ее вернет. После долгих поисков ее так и не нашли, и капрал оттого словно /л. 196/ обезумел, восклицая: "Я погиб! Я погиб!" Сие укрепило нас во мнении, что то был дьявольский контракт.

Уже на марше ко мне подошли пятеро товарищей и, взяв обещание хранить тайну, сообщили, что намерены совершить побег, и предложили составить им компанию. Я ответил, что принял решение, если шведы меня не вызволят, пойти на службу к имперцам. Я учитывал, что король Шведский был рад выбраться из Польши, сохранив честь; что ему хватит забот и в Дании; что в польский спор вмешался Римский император; что Бранденбург, вначале нейтральный, ныне вступает в оборонительный и наступательный союз с Польшею; что у шведов едва осталось в Пруссии достаточно сил для защиты главных гарнизонов; что их противники, будучи хозяевами страны, захлопнут и прижмут их в городах, где те, почти лишенные жалованья, /л. 196 об./ окажутся в великой нужде. Что до меня самого, то без сомнения я смогу хорошо устроиться и там, где нахожусь.

Не излагая им ничего этого, я просто отказался к ним примкнуть. Они просили меня не выдавать их, что я искренне обещал и исполнил, хотя они, кажется, изменили свое решение. Они намеревались во время суеты при устройстве ночлега отойти в сторону, будто за дровами, и в сумерках скрыться в лесах или топях, но не предприняли ничего подобного.

Во втором часу ночи, когда все мы сидели вокруг большого костра в разрушенной деревне, подошли два ротмистра и повелительно спросили, почему мы не желаем сменить службу. На наши прежние отговорки один из них заявил, что нам скорее следует служить [189] Римскому императору, нежели шведам, ибо Швеция в союзе с архипредателем Кромвелем; Римский император предоставил убежище нашему королю ²⁵³ и содержал его в своих владениях, тогда как ближайшие сородичи во Франции и Голландии его выслали; все подданные короля Великобритании, кои служат шведам, должны почитаться /л. 197/ изменниками.

Я почувствовал, что сие нас больно задевает, и отвечал: какие бы одолжения и любезности ни оказал нашему королю Римский император, он или предшественники его, возможно, удостоились таких же, либо еще больших, от нашего короля и его предков; когда король наш с Божьей помощью вернет свое достояние, то сможет воздать за все сторицею; подобные любезности, обычные между правителями по государственным или иным соображениям, не могут налагать на подданных столь великих обязательств, чтобы изменять или разрушать их судьбы; мы — вольнорожденные подданные короля Великобритании — уехали на чужбину искать счастья и поступили на службу к королю Шведскому, что сделали вполне законно, без малейшего нарушения верности нашему государю; будучи там хорошо устроены, мы не можем настолько запятнать свою честь, чтобы так скоро перейти на другую службу, разве только уведомимся, что нами пренебрегают, чего, как мы уверены, быть не должно. При этом они так рассердились, что стали меня оскорблять, называя молокососом и проч.; грозили /л. 197 об./ донести, что я мешаю остальным, и ущемить наши вольности и желудки; нас-де надобно отправить на разработки таскать камни — ив сильном гневе удалились.

Опасаясь, что по их доносу со мною станут дурно обходиться за вольные речи, я решил бежать. Выбор мой пал на Джона Смита, человека проворного и умелого. Я подсел к нему и, поскольку каждый подозревал других, едва сумел незаметно шепнуть на ухо, не желает ли он сегодня ночью отправиться со мной в путешествие. Чуть погодя он ответил: "Да, если вам угодно". Затем я сказал ему: "Как только увидите, что я поднялся, следуйте за мною".

Все приглядывали друг за другом, так что я отважился встать лишь около полуночи, как будто хотел облегчиться. Отойдя недалеко в густую и высокую траву, я стал ждать моего товарища. Тот так долго медлил, что я совсем отчаялся в его приходе и был на грани возвращения или побега в одиночку. Наконец он явился и, уповая на Бога, мы помчались прочь.

Ночь стояла очень темная, /л. 198/ хотя местность была знакома и, поскольку дорога на Торн охранялась лучше всех, мы [190] двинулись вперед по направлению к армии. Вскоре с правой стороны нас окликнул дозорный. Мы уклонились влево, и поодаль раздался другой окрик. Мы стремглав проскочили между ними и кинулись к болоту. Дозорные поскакали следом, и один из них выстрелил, что нас подстегнуло. Взявшись за руки, мы побежали через топь и не успели оглянуться, как оба промокли с ног до головы. Однако, выбравшись на другой берег, на сердце сильно полегчало: мы знали, что верховые не могут нас догнать, а о пеших мы не волновались. Миновав болото, на сухом месте мы сняли сапоги и выкрутили одежду.

Сначала, услыхав суету в лагере и испугавшись погони, мы решили идти прямо на Штрасбург, но потом изменили свой замысел, ибо сомневались в выборе дороги и не запаслись снедью для столь дальнего пути. Итак, мы направились к Торну вдоль края болота /л. 198 об./ и, отклонившись слишком далеко вправо, пересекли оное еще раз. Примерно в миле от лагеря мы свернули на большую дорогу и поспешили вперед, часто замирая на месте и прислушиваясь, не идет ли кто нам вослед или навстречу.

Мы обогнули деревню, где были на постое, и пошли по большой дороге из боязни заблудиться, но чуть только зашагали более уверенно, как незаметно рассвело. Мы оказались на ровном поле и с тревогой выискивали какое-нибудь убежище. Наконец слева, на возвышенности, мы заметили кустарник, бросились туда и притаились. Все наши припасы составлял маленький грубый хлебец, и мы уговорились съесть половину сейчас, а другую вечером, ибо собирались провести тут весь день и ночью двинуться дальше. Кусочек хлеба лишь усугубил аппетит и мы, продрогшие и мокрые, не смогли уберечь и другую половину, коей также едва насытились.

День был очень пасмурный, тихий. Когда рассеялась дымка, /л. 199/ мы выглянули из-за кустов. При виде деревни с каменной церковью я сразу же узнал, где мы находимся — по левую руку был лес, который ведет к Висле и Дрвенце. Мы также приметили несколько всадников, разъезжавших по деревне, кои, как мы подозревали, посланы преследовать нас. Мы боялись, что попадемся им на глаза либо окоченеем от холода и ослабеем от голода, и отважились пройти полем до леса. Не имея при себе хотя бы ножа, мы выломали две длинные палки для защиты от крестьян и диких зверей, поползли по полю на четвереньках и забрались в лес. Он был так редок, что мы не могли нигде укрыться и перебегали с места на место. Выйдя на дорогу, мы увидели множество свежих конских следов в направлении Польши и, опасаясь встречи с отбившимися от армии солдатами, [191] побежали к кустарнику и спрятались там посреди воды. Отсюда мы наблюдали, как различные верховые спешат по /л. 199 об./ той же дороге вслед за остальными.

Когда дорога очистилась, мы пошли дальше, хотя не осмеливались идти по тропам, а метались в поисках самых густых участков леса. Поскольку не было ни солнца, ни ветра, мы совсем сбились с пути. Однако по моей удачной догадке, против воли моего товарища, посчастливилось выйти прямо к месту, куда мы направлялись. На опушке леса мы влезли на дерево и после некоторых сомнений наконец распознали Торн по стоявшему над ним дыму. Мы решили держаться края леса до деревни, именуемой Fishery ²⁵⁴, и там пересечь Дрвенцу на лодке или вброд.

Встречая свежие следы польских сапог и лошадей и боясь внезапного нападения поляков, мы стали спускаться прямо к реке, ибо болотистые речные поймы обычно непроходимы для верховых. Мы шли через заросли вдоль берега и рвали терновые ягоды, как вдруг увидали крестьянина, который собирал дикие яблоки. Отдав сапоги товарищу, я налетел на него с дубинкой в руке, /л. 200/ прежде чем тот опомнился. Я спросил, откуда он. Тот отвечал, что с другого берега Дрвенцы и что он переправился через реку в Fishery на лодке, принадлежавшей нашим (он принял нас за имперцев). Я объяснил ему, что мы из Торна и к ним не относимся, и потребовал, чтобы он помог нам перебраться через реку; поскольку в Fishery мы идти не можем, он должен пособить нам в доставке из соседней деревни досок или ворот для постройки плота. Он сказал, что в деревне полно имперских рейтар (тут я вспомнил, как здесь проходили поляки и угнали комендантских лошадей), брод же слишком глубок и неровен, и переход ненадежен. Однако мы решили попытаться, несмотря на то, что вода, по его словам, будет доходить до подбородка.

У брода мы сняли всю одежду, но ни обещаниями награды, ни уговорами, ни угрозами не могли заставить крестьянина зайти первым. Он согласился лишь с берега указать нам путь, /л. 200 об./ который был очень извилист. Хотя мой товарищ гораздо выше меня, мне пришлось прикрывать его от течения — весьма стремительного. Итак, мы помолились Всемогущему Богу и с одеждой на плечах и длинными палками в руках переправились с великим трудом и опасностью: из-за силы и глубины потока я трижды терял под ногами дно и едва не захлебнулся. В таких случаях пригодилось бы умение плавать.

Выбравшись на берег, мы возблагодарили Всемогущего Господа и, как были, нагишом перебежали через всю пойму до холма на [192] Висле. Мы держали вдоль холма, пока не подошли к городу, и возле мельницы оделись и обулись. Проникнув в город незамеченными через ворота [Св.] Иакова, мы направились прямо к дому моего старого товарища Уильяма Хьюма. Жена его — дочь Гордона [из] Глассо ²⁵⁵ — в отсутствие мужа /л. 201/ дала мне пару его башмаков и чулок (мои совсем износились).

Подкрепившись яствами, мы немедля пошли к коменданту, генерал-майору Билау, который обратился к нам с обычными расспросами. Я рассказал, как мы попали в плен под Штрасбургом первого октября, а вчера около полуночи бежали из [лагеря] полка генерал-майора Хойстера, [стоявшего] в деревне милях в 4 отсюда; отведя дозоры от переправ через Дрвенцу, [неприятель] движется на Добжинь, дабы пересечь там Вислу и идти в Великую Польшу на зимние квартиры. Он поспешно спросил: "Что же тогда они делают на другом берегу реки?" Я ответил: "Клянусь жизнью, они не задержатся более 3 дней, ибо главные их силы, состоящие из отборных войск, не пожелают отставать от идущих на квартиры частей". "Хорошо, коли так", — сказал он, дал каждому из нас бокал /л. 201 об./ вина и велел проводить к подполковнику Брето, который командовал тогда конным полком фельдмаршала графа Дугласа. Тот предложил нам квартиру, от коей я отказался с объяснением, что поселился у знакомого.

На следующий день мы посетили милорда Хэмилтона и передали ему копию завещания покойного ротмистра Мелдрама. Милорд был с нами весьма любезен, отвел к губернатору, графу Бенгту Оксеншерне, и раздобыл каждому из нас по 5 локтей серого сукна, которое очень пригодилось, ибо мы продали оное по полтора рейхсталера за локоть. Я приобрел лошадь за 8 талеров, отдав 4 наличными, и купил краденое седло с пистолетами за один рейхсталер.

Здесь я повстречал Уильяма Гилда, которого вместе с нами взяли в плен и увели поляки, от коих он бежал несколько недель назад. Пользуясь случаем, ночной порою мы втроем поехали с отрядом в Штрасбург и прибыли туда на /л. 202/ рассвете. Я обнаружил, что оставленные мною вещи распроданы и поделены, ибо все полагали мою гибель несомненной. Когда я с утра пораньше зашел к квартирмейстеру Стрэйтону, который только поднимался с постели, тот ужаснулся и спросил, не призрак ли это.

Несмотря на возвращение, я решил больше не связывать себя службой в этом эскадроне и потому не соглашался квартировать ни в Торне, ни здесь. Я перебивался, как мог, до прибытия лейтенанта, который наконец явился после своей свадьбы в Эльбинге. На [193] основании писем милорда Хэмилтона, ротмистра Фрайера и копии ротмистрова завещания он предоставил мне коня, но не расшитый пояс, отказанный мне ротмистром.

Я получил от коменданта пропуск, поехал к генералиссимусу в Эльбинг и по пути прихватил пару лошадей, дабы покрыть там расходы, что на сей службе не считается греховным или постыдным. Рано утром я предстал перед генералиссимусом, когда он выходил из /л. 202 об./ своих покоев, и пользуясь случаем, обратился к Его Высочеству с такой речью: "Да будет сие угодно Вашему Королевскому Высочеству. Состоя в лейб-роте генерала Дугласа и попав недавно в плен под Штрасбургом, я совершил побег из заключения. Я ни разу не получил от Короны Шведской даже фартинга денег на жалованье или снаряжение. Теперь же, лишившись всего, что имел, я покорно прошу Ваше К[оролевское] В[ысочество] принять мое положение во внимание и предоставить мне возможность снова послужить Шведской Короне. Из преданности и желания служить Короне я с великой угрозою для жизни совершил побег от неприятеля, а посему сделался свободным человеком и прошу также об увольнении из оной роты".

Его К[оролевское] В[ысочество] отвечал: "Мне донесли, что вы все переменили службу". "Нет, — возразил я, — они всё еще ожидают освобождения", на что Его К[оролевское] В[ысочество] промолвил: "Я сделаю все возможное, а что до вас, я распоряжусь о вашем снаряжении, /л. 203/ Но за увольнением из сей роты вам следует обратиться к вашему подполковнику". В ожидании что-либо получить я пробыл там несколько дней, но из-за задержки и недостатка средств на жизнь решил вернуться.

Однако возвращаться с пустыми руками было весьма глупо и непредусмотрительно. Мы выехали с Джоном Смитом и двумя слугами и притаились в лесу у дороги между Эльбингом и Мариенбургом, хотя пехотная рота, шедшая из Хаупта в Эльбинг, помешала нам во многих выгодных делах. Наконец мы набросились на двух доброконных крестьян и не без труда отобрали у них лошадей. Но те подняли тревогу в близлежащей деревне, и крестьяне перехватили нас с такой быстротою, что мы не смогли проехать в Мариенбург, как собирались. Пришлось с некоторым риском повернуть назад до Ламе-Ханда, а затем направо вверх по течению. Поспешно покинув вердер, мы добрались /л. 203 об./ к 9 часам вечера до какой-то деревни на возвышенности и заночевали в трактире. Наутро, когда мы не очень рано выезжали оттуда, нас потревожили пятнадцать крестьян и несколько верховых из Мариенвердера, кои искали [194] пропавших лошадей. Наших лошадей мы продали в Штрасбурге за 26 талеров.

Комментарии

239. См. л. 136. Король Швеции, похоже, сожалел о своем поступке — ср. л. 185.

240. См. л. 58 об.

241. Усадьба (нем.).

242. So makeing a duane. Значение слова duane неясно.

243. Польск. Дзялдово.

244. Слово passe может означать отпуск или право на проезд. Из контекста неясно, кто имеется в виду — наемники или купцы.

245. 4 июля — см. л. 111.

246. Т.е. обходиться без обеда (старинная поговорка).

247. См. л. 114,135—137 об.

248. Т.е. Римского (Германского) императора Леопольда I, союзника Польши.

249. Дэрк — шотландский кинжал с прямым лезвием и без гарды.

250. Halfe stockado — род колющего холодного оружия.

251. Не совсем точная цитата из "Скорбных элегий" Овидия (I, 9): "Не сосчитать друзей, пока благоденствие длится. Если же небо твое хмурится, ты одинок" (лат.). Речь идет о Джеймсе Лесли, племяннике и наследнике Уолтера Лесли (1606—1667), который прославился на военной и дипломатической службе у Габсбургов, став графом и маршалом Римской империи. Гордон упрекает младшего Лесли в равнодушии к судьбе соотечественников, что не было свойственно шотландцам, где бы они ни находились.

252. Возможно, прощальный тост ротмистра Мелдрама имел политический подтекст. Кавалерами в Британии называли партию роялистов, противников Кромвеля, к которой принадлежали многие шотландцы-эмигранты.

253. Король Великобритании Чарлз II (1630—1685) наследовал своему отцу, казненному в 1649 г., но в 50-е годы, пока у власти стоял Кромвель, жил в изгнании.

254. Рыболовня (англ.) — нем. Fischerei.

255. Glassa. Хенри Гордон de Glassauche упоминается в одном из актов Большой печати Шотландии в 1649 r. (Register of the Great Seal of Scotland. 1984. Vol. IX. № 2093).

Текст воспроизведен по изданию: Патрик Гордон. Дневник. М. Наука. 2001