ПАТРИК ГОРДОН

ДНЕВНИК

1635-1659

Правда, городские склады были снабжены хорошими запасами зерна, что давало солдатам по два фунта хлеба в день и по кружке пива. Весьма жалкая вещь — их так называемая служба! Топливо и свечи, соль и лепешки — там, /л. 112 об./ где кое-что можно было раздобыть, — предоставляли хозяева, что служило подспорьем для немногих имеющих квартиры. Они собирали контрибуцию с округи, особенно с вердеров, пока оные были способны что-либо дать. Во многих местах пехотинцы иногда имели по рейхсталеру или 3 флорина в месяц, а рейтары и офицеры временами получали соответствующее жалованье. Но несмотря на все это, люди любого звания в конце концов терпели большую нужду.

После отъезда короля Шведского из Пруссии дела шведов переменились к худшему. Их общипывали со всех сторон. Первыми [125] проявили себя мазуры, которые отважились перейти вброд реку Дрвенцу ¹⁹⁴, угнали губернаторских лошадей и отказались платить контрибуцию. Шведы, получив в Торне известие, что те собираются воедино, выслали полковника Дрэйка с 500 рейтар и 200 драгун, дабы разведать их численность и замыслы и, если представится случай, сразиться с ними. Мазуры узнали от своих лазутчиков, что шведы перешли Дрвенцу, стянули около 300 конницы и 200 пеших крестьян и, убедившись, что те расположились в поле на краю леса без какого-либо преимущества, подступили очень близко; на рассвете /л. 113/ напали на них со всех сторон с большим шумом, разгромили без особого труда и гнали через Дрвенцу, пока до Торна не осталась одна миля. Шведские рейтары несколько раз делали остановки, иначе не спасся бы никто из драгун. Однако неделю-другую спустя шведы разбили отряд Мазуров и взяли несколько пленных, благодаря чему вызволили тех, кто был захвачен при первом налете.

Лорд Крэнстон, получивший от короля разрешение вернуться в Шотландию, и ряд задержавшихся шведских офицеров, коим было велено следовать за королем, отправились с конвоем из Торна и благополучно достигли Малой Померании.

С помощью гарнизона в Диршау и моста через Вислу поблизости от города шведы обложили контрибуцией почти весь Данциг-вердер, что причиняло данцигцам великий вред и было для них бельмом на глазу. Посему они решили снести мост и взять гарнизон Диршау врасплох. Выступив с более чем 2000 конницы и пехоты, они весьма скрытно приблизились к Диршау — никем не замеченные, как им казалось. Но генералиссимус, стоявший на большом вердере по другую сторону моста, узнал об /л. 113 об./ их марше еще за несколько часов, переправился и поджидал их в полном порядке. У него было не свыше 1500 солдат.

Данцигцы, кои построились на возвышенности, то ли из-за тумана, то ли чтобы дать своим людям отдых сделали привал. В это время, к большому счастью для шведов, прибыл граф Вальдек с 1000 конницы, следовавший в Померанию. Шведы убедили его, хотя и не без возражений, примкнуть к ним и биться.

Когда дымка рассеялась, войска оказались так близко друг от друга, что не могли разойтись без боя, да и не видели проку в отходе. Они вступили в схватку и состязались более часа с большим жаром. Наконец, данцигцы были превзойдены и отступили на вердер, вначале в неплохом порядке, но затем в замешательстве, особенно конница, коей не было и трети от числа шведов и бранденбуржцев. [126] Переход на вердер, где пространство стеснено, ибо весь он изрыт окопами, помог пехоте отступить. Да и верховые часто держали оборону у мостов, так что пехотинцы имели возможность ускользнуть. Около 300 данцигцев было перебито и захвачено с несколькими знаменами, четырьмя 12-фунтовыми пушками, тремя полевыми орудиями, всеми боевыми припасами и множеством оружия, /л. 114/ *Сентябрь.*

После сего граф Вальдек продолжил поход в Померанию. Говорили, что он получил весть о перемирии на 6 недель между курфюрстом Бранденбургским и Польшей с ее союзниками, и курфюрст не слишком доволен тем, как охотно он оказал помощь шведам.

Почти в то же время один из графов фон Вальдек погиб в Мазовии, а полковник Роза и майор Клингер были казнены в Мариенбурге; первый — за изменнические речи, второй — за нечестную игру при наборе солдат.

С наступлением польских войск в Великую Польшу им сдались Калиш и Познань. Также и Гонсевский с литовской армией надвигался на Пруссию, что побудило курфюрста позаботиться о себе: он не надеялся на сколько-нибудь сильную поддержку шведов и сознавал, что ему будет слишком тяжело иметь дело с поляками и германцами, так что страна его непременно подвергнется разорению. Поэтому при посредстве барона д'Изола состоялась встреча курфюрста Бранденбургского с Гонсевским в Велау ¹⁹⁵, где приняли перемирие на 6 недель. Тем временем им предстояли переговоры, кои продлились не так долго.

19 сентября был заключен мир /л. 114 об./ на следующих условиях:

1. Да будет прочный и вечный мир между королем Польши с Речью Посполитой и курфюрстом Бранденбургским.

2. Невзирая на то что король Польши получал половину из пошлин Пиллау, отныне оные полностью принадлежат курфюрсту.

3. Курфюрст будет освобожден от ежегодного взноса, который он был обязан платить королю Польши за герцогство Прусское.

4. Никакие апелляции от кого-либо из вассалов или подданных герцога в Пруссии не будут подаваться в польский суд, как прежде.

5. Король Польши принимает посредничество герцога между ним и королем Швеции. [127]

6. Герцог не только расторгнет свой союз со Швецией, но и в случае необходимости окажет Польше содействие в возврате Пруссии.

Сие дано в Велау в Пруссии в год Господень 1657, сентября 19.

Комиссарами от Польши были:

Венцеслав de Lesno Episcopus Warmien[sis] ¹⁹⁶

Винцентий Корвин Гонсевский Thesaurarius et Campiductor M.D. Lith[uaniae] ¹⁹⁷

Франциск д'Изола Ser[vus] Regis Hung[ariae] et Bohemiae ablegatus pro mediatione ¹⁹⁸

/л. 115/ Комиссарами от курфюрста были:

Отто liber Baro a Schwerin ¹⁹⁹

Лаврентий Христофор Зомниц.

Сей договор был затем утвержден в Бромберге 6 ноября, и заложены основы для более тесного альянса.

Поляки с германской армией неторопливо наступали на Пруссию. Первое военное действие между ними и шведами произошло под Штрасбургом. Лейб-рота фельдмаршала графа Дугласа была разгромлена, ротмистр и еще 11 человек погибли, 14 попали в плен, большей частью раненые ²⁰⁰. После этого армия [союзников] продвинулась и стала лагерем с куявской или польской стороны от Торна. Несколько дней они обстреливали форт на краю моста и, почти сровняв оный с землею, взяли штурмом, а в нем лейтенанта-шотландца и около 20 солдат. Здесь они простояли недели три, а несколько конных полков, расположенных в Мазовии, наводнили всю местность на прусском берегу реки Дрвенцы. Наконец в середине ноября они снялись и ушли на квартиры в Великую Польшу.

В это время никто так не досаждал и не вредил шведам в Пруссии, как некий Михалко — сын прусского крестьянина, /л. 115 об./ Он послужил шведам в чине рейтара и капрала и, будучи взят поляками в Пе[ль]плинском монастыре (шведы говорили, что тот от них сбежал), вскоре собрал кое-каких вольных людей. Хорошо зная все дороги и закоулки, он отбирал у шведов много добра и всегда уходил в Тухель, Кониц или Члухув. Когда имперцы ²⁰¹, или германцы, вступили в Пруссию и блокировали Торн, он созвал людей, занял замки Штаргард ²⁰² и Липинки и с отрядом легкой конницы рыскал по округе, причиняя повсюду великий ущерб и подобно грому обрушиваясь на шведов у самых ворот их крепостей. Затем он снова ускользал неведомо куда, и было слышно лишь о том, что он нанес урон в другом месте и исчез. [128]

Но с отходом германской армии от Торна он явился к своему гарнизону в Штаргарде, дабы условиться о ходе действий; предупрежденные об этом шведы ночной порою выступили из Торна и с рассветом окружили замок. Поскольку оный не был обеспечен припасами и не годился для долгой обороны или сопротивления,

/л. 116/ *Ноября 20.* те сдались с условием, что им сохранят жизнь и отпустят на волю. Сие было исполнено; только Михалко, который расхаживал под званием ротмистра, задержали как шведского перебежчика и отправили в Мариенбург, где из-за него собрали военный совет. Хотя явных улик и не имелось, весьма вероятно, что ему пришлось бы довольно туго, если бы король Польский вовремя не заступился за него. Сначала в этом было отказано, но затем последовали угрозы о возмездии, так что тот был отпущен и опять взялся за старое ремесло, причиняя еще более вреда, чем раньше. Король Польский возвел его во дворянство и пожаловал ему чин (коего тот прежде не имел), утвердив его ротмистром.

1658

Взяв Липинки, шведы поставили там подполковника Бомсдорфа с гарнизоном из сотни солдат. Кроме помянутого Михалко, их не слишком тревожили до начала февраля, когда прибыл генерал-майор Хойстер с 4000 рейтар и драгун и намерился пересечь Вислу повыше Монтау-Шпица. Пока войска строились, он переправился лично с шестью всадниками, дабы обозреть местность, и был захвачен врасплох /л. 116 об./ шведским корнетом, притаившимся невдалеке в зарослях. Шведы оказались отборными солдатами, посланными на разведку, и почти не встретили сопротивления. Его взяли в плен чуть далее мушкетного выстрела от [имперских] войск, но те, как ни старались, не смогли настичь шведов, кои, заполучив такую добычу, во весь опор помчались в Мариенбург.

После пленения генерал-майора главное начальство принял некий Шпанко — драгунский полковник. Пройдя через Штум и Альтмарк, он стал лагерем в большой деревне у Эльбингсвердера, где пробыл две недели и потерял много людей при фуражировке на вердере. Затем он отправился в епископство Варминское и провел там остаток зимы, посылая отряды и делая набеги на вердер и окрестности Мариенбурга и Эльбинга.

Польский генеральный комиссар или, как его называют, pisar polny Ян Сапега прибыл с 3000 конницы и зимовал в Кульме, откуда со своими небольшими отрядами держал шведов, [стоявших] в [129] Торне и Грауденце, в постоянных упражнениях. Шведы не смели приближаться к его гарнизону, ибо не имели хороших лошадей и не могли выставить /л. 117/ довольно солдат, дабы осуществить отступление в случае неудачи, так что за всю весну в этой стороне не произошло ничего примечательного.

Поляки созвали сейм, или парламент, в Варшаве. Между ними шли великие споры о продолжении войны. Шведы уже не были хозяевами полей, а заперлись по гарнизонам, везде в очень крепких и хорошо защищенных городах, кои не могла взять конница. Хотя [поляки] располагали большим корпусом германской пехоты из имперцев, оного было недостаточно, и ввод в дело его одного противоречил духу подлинного союза. Дабы вести войну совместно, они должны набирать пехотинцев, что все находили не только выгодным, но и необходимым. Больше времени заняло обсуждение их численности и особенно средств для набора. Наконец сошлись на количестве в 14 000 пехоты, 3000 рейтар и столько же драгун, все с иноземными офицерами и выучкой, помимо довербовки нескольких старых полков, кои уже имелись.

Вполне можно сказать (да так оно и есть): сие число никак не соизмерялось с их возможностями, однако всецело соответствовало чрезвычайному состоянию дел. Когда перешли к способам набора и содержания [войск], /л. 117 об./ раздались одни лишь горестные жалобы, причитания и стоны о разрухе и совершенном запустении страны ²⁰³. В нижней палате не хотели и слышать о каких-либо поборах, налогах или контрибуциях; все ссылались на неспособность и невозможность [к тому].

При сем затруднении духовное сословие, посоветовавшись прежде меж собою, поднялось и устами архиепископа Гнезненского выступило перед королем и [другими] сословиями с длинною речью, смысл коей был таков. Католическая церковь в Польше посредством благочестивой щедрости и набожных дарений их предшественников настолько воссияла, что нигде не видано ничего более блистательного. Ее сановники, монастыри и соборы наделены такими доходами, храмы украшены такими богатствами, что ни одно королевство в Европе не может похвалиться большим. [Но] ввиду ужасных времен и превосходного могущества многих недругов держава доведена до столь низкого состояния, и они размышляли, что может быть сделано с их стороны, дабы оказать решительную поддержку и вознести государство в его насущных великих потребностях.

Он говорил, что до сих пор церковь была защищена — и уповает на дальнейшую защиту — благодаря доблести [поляков]. Посему [130] будет по меньшей мере разумно, если церковь предоставит /л. 118/ должное вспоможение, помолится за них и дарует столько средств, сколько может. Сверх того он сказал, что так как общественные доходы заложены, а народ и страна полностью разорены и обнищали, надлежит прибегнуть к чрезвычайным мерам, не сомневаясь, что предстоящие действия будут угодны Богу и запечатлеют в сознании их самих и преемников их благочестивое воспоминание о содеянном ныне. И вот в своей среде они приняли акт о том, что все серебро и утварь, кои служат скорее для украшения, нежели использования, кроме лишь двух потиров и двух дискосов в каждом кафедральном соборе, а в прочих церквах по одному, будут отданы государству на чеканку денег — что составило несколько миллионов. Великие прелаты также вносили крупные суммы в звонкой монете, причем с такой поспешностью и щедростью, что облагать поборами народ не сочли нужным.

Итак, пусть государственные мужи и миряне не завидуют и не ропщут на богатства церкви или ее служителей, ибо она всегда самый надежный якорь и столп государства и верное прибежище правителей. К тому же всеобщее радушие духовенства, милосердие и покой, даруемые им живущим на его землях, весьма приятны и выгодны для государства. Ведь хорошо известно, что нищета навлекает /л. 118 об./ презрение и недовольство на людей всех сословий, особливо на священников, чего никак не следует допускать, ибо лицам в их облачении подобают уважение и почет. Возможно ли, чтобы духовенство пребывало в бедности, обременяло свой разум тем, как добыть себе все необходимое, и притом не отвлекалось от своего служения, будучи вынуждено порою к недостойным и даже незаконным средствам, что отверзает двери смятению и атеизму?

На оном сейме поляки постановили также привлечь короля Датского, курфюрста Бранденбургского и других государей к тесному союзу против шведов и продолжать войну со всею решимостью. Великое Княжество Литовское, хотя и составляло единое целое с Польшей, в подобных случаях принимало соразмерную квоту и таким же образом весьма спешно набрало установленное число пехоты, рейтар и драгун.

Торнский гарнизон, возымев замысел против Бромберга, выслал туда сильную партию конницы и пехоты, застал город врасплох, без сопротивления разорил оный и взял большую добычу.

Генерал-майор Гродзицкий, стоявший в Меве с размещенными там старыми полками польской пехоты, /л. 119/ дабы не быть праздным, намерился захватить Лиссау-шанц, укрепить оный, а тем [131] самым обложить контрибуцией большой вердер и воспрепятствовать сообщению шведов из Мариенбурга и других мест с Диршау. Очень скрытно и тихо стянув свои силы, [поляки] перешли Вислу, принялись чинить и укреплять шанц и строить через Вислу мост, трудясь и днем и ночью. Сие продолжалось несколько суток, и работы были почти завершены без ведома шведов. Однако шведы прознали об этом и собрали все свободные войска из Мариенбурга, Эльбинга и Данцигер-Хаупта, всего около 3000 пехоты и 800 конницы; тем временем они держали ворота оных мест на запоре и вели разведку повсюду вдоль Вислы. Присутствовал и генералиссимус с большинством начальников.

Приблизившись к форту и обозрев его, [шведы] обнаружили, что оный защищен лучше, чем ожидалось, и овладеть им силою не так просто. Поэтому они решили разрушить мост и отсечь бывших внутри от всякой помощи и снабжения, зная, что те плохо обеспечены боевыми припасами и провизией. Сие удалось прекрасно. После нескольких дней установки батарей /л. 119 об./ и канонады по мосту, когда подполковник Пфлауме и некоторые другие были убиты, мост, наконец, приведен в негодность, а все надежды на избавление отняты, засевшие в форте, лишенные припасов, ударили шамад. Они не сумели добиться от шведов каких-либо условий и сдались как военнопленные ²⁰⁴.

Между тем Сапега, стоявший в Кульме с польской кавалерией, будучи оповещен, дошел до самого Штума, где застиг врасплох всех фуражиров оного гарнизона. От них он узнал, что форт потерян, и возвратился без больших хлопот.

Прошлой осенью и этой зимою король Шведский предпринял изумительное победное шествие по Дании и вынудил ее короля к крайне невыгодному миру в Роскилле ²⁰⁵. Одна из статей была о доставке шведам немалого числа конницы и пехоты, что и осуществилось. 1500 из этих пехотинцев были посланы морем в Пруссию под командой полковника Синклера. На тех же судах шведы отправили обратно поляков (около 700 человек), взятых в Лиссау-шанце.

/л. 120/ Вскоре после сего курфюрст Бранденбургский, вступив в наступательный и оборонительный союз с Римским императором, поляками и датчанами, начал открыто враждовать со шведами в Пруссии. Вместе с имперцами и поляками он также повел войска в Данию на помощь ее королю, который, находясь под гнетом шведов, был вновь побужден к разрыву с ними. Таким образом шведские гарнизоны в Пруссии оказались еще более стеснены и отрезаны от [132] всякой контрибуции и пропитания с большой земли и могли существовать лишь за счет вердеров и провизии со своих складов.

Когда набор польского ополчения главным образом завершился, к осени их войска соединились с имперцами и осадили Торн. Сандомирский воевода Конецпольский с 3 или 4 тысячами солдат был послан, дабы стать лагерем близ Мариенбурга, бдительно следить за мариенбургским и эльбингским гарнизонами и по возможности утеснять их. Так он и сделал, расположившись сначала между Штумом и Ризенбургом ²⁰⁶, а затем при Кристбурге ²⁰⁷.

Незадолго до его прибытия шотландская лейб-рота фельдмаршала Дугласа перешла из Штрасбурга в Эльбинг. Весною и летом она послужила прекрасно, и наконец большинство из них оказались в плену, но были отпущены в обмен на тех, кого /л. 120 об./ захватили сами. Однако ныне, поскольку припасы в оном гарнизоне оскудели, а поляки весьма усилились в окрестностях, от них там было мало пользы, что привело к их отзыву оттуда.

Сначала между шведами и бранденбуржцами не происходило почти ничего примечательного, лишь там и сям разъезжали отряды за продовольствием и фуражом. Первым событием стал захват Мариенвердера. Шведы известились, что оный слабо охраняется и выслали из Мариенбурга отряд; они немного задержались в Штуме, взяв кое-кого из гарнизона с собою, добрались туда с рассветом и овладели [городом] с помощью лестниц, почти не встречая отпора. Большинство горожан и несколько солдат отступили к церкви и обороняли оную. Шведы не дерзнули остаться надолго, уложили свою поживу, коей набрали вдоволь, и благополучно ушли к своим гарнизонам ²⁰⁸.

Вскоре после сего генерал-майор Хойстер, взятый в плен зимою и содержавшийся в Мариенбурге, спасся бегством следующим образом. По письменному обязательству он получил право выезжать, куда пожелает, и не раз охотился в обществе генералиссимуса. К нему прибыла и его супруга и провела при нем несколько недель. Он сговорился со своими соотечественниками, /л. 121/ пока те еще стояли на квартирах в Варминском епископстве, и назначил день, когда им надлежит явиться с отрядом конницы и взять и генералиссимуса и его на охоте. Сии сведения он отправил со своей супругой при ее возвращении.

Однако дело это велось не столь тайно, чтобы шведы не почуяли, а позже из-за перехваченных писем все раскрылось. Его заключили в надежную тюрьму в старом замке Мариенбурга. Правда, под надзором офицера и охраны он ежедневно мог передвигаться по [133] замку и, будучи зван, обедал за столом генералиссимуса. Он потребовал возврата своего письменного обязательства и, сказывают, получил его. Но в прениях, что состоялись впоследствии между ним и генерал-аудитором ²⁰⁹, шведы не стали бы так упорно утверждать обратное, если бы оное было выдано. И все же, заточенный таким образом под крепким караулом, не имея свободы передвижения за пределами замка, да и то с охраною, он стал ipso facto ²¹⁰ узником, не связанным более никаким словом, ибо просил [вернуть] оное. Вернули его или нет, он вполне законно мог использовать средства для побега, не подвергаясь обвинению в совершении чего-либо в этом роде.

Старый и новый замки Мариенбурга разделены глубоким /л. 121 об./ и очень широким сухим рвом, с обеих сторон замкнутым стеною, куда выходят служебные помещения того крыла замка, в коем находилось жилище генерал-майора. Во рву хранились гарнизонные запасы дров, доставляемых из части города, называемой Freyheit, через большие ворота, за коими внутри [крепости] стоял свинарник. Генерал-майор заметил, что каждую субботу, в рыночный день, в ров привозят лес, и раздобыв через прислугу все материалы для мужицкой одежды, справил и примерил оную в своей комнате.

Как-то в субботу перед рассветом, приподняв доску в коридоре, ведущем в служебное помещение, он с помощью своих слуг спустился по веревке в ров и забрался в свинарник. Когда привезли лес, и в ров вошло множество крестьян с телегами, он тайком ускользнул и вышел за ворота, будто бы в поисках какой-то потерянной вещи. Так, никем не замеченный, он проник в город и оставался там, пока не минул полдень. Затем, пристав к 15 или 20 крестьянам, кои собирались уезжать со своими телегами, он одним из первых выскочил из ворот без допроса и отправился в деревню Альтмарк. Там он нанял мужика с повозкой, который доставил его в Ризенбург, где он объявил о себе. Его /л. 122/ снабдили одеждой и всем, чем подобает, и проводили к армии, находившейся при осаде Торна.

В самый день побега из Мариенбурга генералиссимус пригласил его к обеду. Бывшая в его комнате прислуга оправдала неявку тем, что всю ночь он по болезни провел без сна и заснул только сейчас. Также и ночью, когда генералиссимус послал осведомиться о его здоровье, слуги отговорились тем же предлогом. Назавтра, когда время шло к обеду, генералиссимус снова прислал справиться о его самочувствии и просить к столу. После новых извинений отправили генерал-аудитора с приказом увидеться и поговорить с ним лично. Тогда слуги поняли, что дальше таиться невозможно, открыли все и [134] после строгого допроса и угроз поведали все подробности его бегства оттуда, но не могли сказать, как он выбрался из города и куда ушел. Мариенбург тщательно обыскали и послали верховых по всем дорогам, но о нем не было и слуху, пока он не оказался вне опасности и вне досягаемости.

/л. 122 об./ В начале октября бранденбуржцы выслали сильную партию конницы и пехоты к Ногату, переправились чуть выше Клеменс-Фере и окопались на большом вердере. Шведы не потерпели такой дерзости, сразу же отрядили силы и с меньшим риском и сопротивлением, чем ожидалось, взяли штурмом их форт, перебив некоторых и захватив там майора Денмарка, многих офицеров и около 300 солдат.

Вскоре затем сильный отряд бранденбуржцев под началом генерал-майора Горцки подступил к Прейсиш-Холланду, что встревожило шведов. Генералиссимус вышел со всеми свободными войсками из Эльбинга и Мариенбурга и встретил его возле оного места. Числом шведы много уступали противнику, но ничего не было предпринято. В течение нескольких дней они вращались в разные стороны друг против друга в недоступных местах и разошлись по своим гарнизонам и квартирам.

После этого Конецпольский — воевода Сандомирский — явился из-под Торна и разбил лагерь между Штумом и Ризенбургом, как упомянуто прежде. Отсюда он, постоянно высылая отряды против шведских гарнизонов, весьма их донимал. К концу /л. 123/ ноября он перебрался в Кристбург, где слег от болезни. Он удалился в Польшу и умер, оставив командовать армией Яна Собеского, коронного знаменосца. Тот также отправился под Торн и приказал войскам следовать за ним под началом Н. Суходольского, старосты Литинского.

С начала июля поляки и имперцы держали Торн в плотной осаде. До сих пор шведы не раз пытались доставить своим припасы из Мариенбурга, но из-за блокады не могли сего осуществить. Германцы занимали позиции на восточной и северной сторонах, от реки до ворот и горы [Св.?] Иакова и Шотландской горы, а поляки — вокруг остальных частей города. И в наступлении и в обороне применялись все средства, обычные в наши дни: траншеи, открытые и крытые апроши, батареи, подкопы, гранаты, бомбы. В город метали отравленные и ядовитые снаряды из деревянных мортир, вкопанных в землю. Осажденные тоже действовали, как ожидалось, с помощью крупных и мелких орудий, вылазок и ложных тревог. [135]

Поляки и имперцы много раз с разных сторон штурмовали [город] и были отражены. Однако в декабре после общего приступа они закрепились /л. 123 об./ у Рыбной слободы ²¹¹ и в другом месте земляного вала. Осажденные, имея уже очень мало целых и невредимых солдат и отчаявшись в какой-либо поддержке, просили о переговорах, кои завершились соглашением о сдаче на обычных условиях, даруемых тем, кто держался с честью. Итак, 29 декабря граф Бенгт Оксеншерна и генерал-майор Билау выступили со своим гарнизоном. Они вышли под 28 пехотными знаменами и 9 штандартами, в количестве около 600 пехотинцев и не более 100 конницы. Подполковник Бук с 1500 больных и раненых остался в городе. Гарнизон отправили под конвоем в Мариенбург, раненых и больных — туда же через несколько недель.

1659

Первого января король Польский с королевою (она несколько месяцев провела здесь при осаде), французский посол Л'Омбр, фельдмаршал Любомирский, генерал-лейтенант Суза (командующий имперцами) и польская знать вступили в Торн, где провели 8 дней. Отдав необходимые приказания и распределив войска по зимним квартирам, они ушли в Польшу. Большинство польской пехоты и часть кавалерии, кои прибыли в лагерь последними, заняли квартиры /л. 124/ в Пруссии, имперцы — близ Равы и Ловича, а остальные войска получили назначение в разные концы страны. /л. 124 об./ ²¹²

/л. 125/

1656

[Сентябрь.]

По приезде в Реден, или Радзинь, мой слуга, болевший еще с Торна, слег в постель и два дня спустя умер. По черным и синим пятнам на его груди мы поняли, что он скончался от чумы, ибо в это время был мор во многих местах Пруссии, особенно в Торне и Эльбинге. Однако, нимало не страшась, я велел похоронить его как обычно.

Простояв несколько дней в городке, я занял квартиру в одной деревне с двумя другими шотландцами. После двухнедельного постоя здесь мы получили приказ выступать. Узнав о паре добрых [136] лошадей по соседству, я велел своему мальчишке, взятому мною в той же деревне, разведать положение дома и конюшни. После нашего сбора в Радзине я отправил его обратно за лошадьми; он ловко сделал свое дело и привел ко мне лошадей до зари.

Признаюсь, сие весьма гнусное преступление наказуемо любым гражданским и даже военным законом. Но теперь у шведов на это не только закрывали глаза, но и дозволяли. Сказать по правде, /л. 125 об./ армии нельзя было существовать без таких уловок, а те, кто слишком совестлив, мягкосердечен или ленив, чтобы применять оные, нашли бы верную гибель от вредителей либо умерли от голода и холода. Ведь никакого жалованья ждать не стоило, особенно коннице, и хотя этот край состоял под нашей юрисдикцией и на пределе сил содействовал содержанию армии, шведы не спешили его покидать и, согласно своей максиме, разоряли и опустошали деревни, а к городам и местечкам были весьма благосклонны.

Я не стану здесь утверждать, насколько в подобных проступках повинны их вершители, а равно и верховные власти — об этом можно долго говорить и проводить множество различий. Но вкратце скажу, что едва ли возможно быть солдатом, не будучи угнетателем и не совершая многих преступлений и жестокостей, хотя одни [поступают так] чаще других. Пусть никто не возомнит себя безвинным или достойным прощения по недостатку платы или чего-либо необходимого. В таком случае лучше воскликнуть: "Peccavi!" ²¹³

/л. 126/ Я увещал бы всех христианских воинов и желающих стать таковыми прежде всего добиваться служения у законных правителей и держав в праведном споре или деле. Оборонительная война всегда наиболее законна, как и та, что ведется во имя возврата или сохранения собственных владений и прав. Однако война, ведомая против своей же веры, родной страны или в поддержку мятежников, либо тех, кто под предлогом [понесенных] оскорблений идет стезею завоевателя, — нечестива и незаконна.

Далее — искать такой службы, где можно получать постоянную плату. Ведь таким образом человек, имея содержание, не будет побужден нуждою, если он на верном пути, к каким-либо незаконным средствам. Ибо тяжба или спор часто возлагается на единого государя, но вина в неправедных и незаконных поступках всегда падает на определенных исполнителей.

С рассветом я пошел к ротмистру и, показав ему добычу, испросил разрешения выехать пораньше, дабы сберечь свое /л. 126 об./ приобретение. Получив согласие, я спешно поскакал вперед, в местечко Ласин, и разместился в неприметном доме на задворках. [137] Вечером прибыла рота и стала на постой в городке. На другой день похоронили некоего капитана Дарэма, который накануне скончался в пути от чумы.

Получив приказ ротмистра встретить эскадрон в Холланде, я продолжал свой путь первым. В Холланде я провел один день и ночь и, вернувшись, застал эскадрон на постое в какой-то деревне в миле оттуда. Некоторые из наших товарищей отправились в Эльбинг и Браунсберг. Из двоих ездивших в Эльбинг один на обратном пути умер. Словам другого, что тот скончался от падения с лошади, не поверили и посадили его под стражу в маленькую хижину. Назавтра, когда мы выступали, я задержался и побеседовал с ним (его звали Уоллес). Он рассказал, что его товарищ Росс при выезде из Эльбинга жаловался на сильную головную боль, что, по его словам, /л. 127/ произошло от чрезмерного пьянства. Тот, будучи все еще пьян, не мог поднять головы и наконец свалился с коня и умер. Сей Уоллес говорил также, что сам он вовсе не ощущает никакой боли или недуга, однако воображает и крепко убежден, что должен скоро умереть. Следующей ночью это подтвердилось без малейших признаков боли, и когда его навестили на другой день, на теле не обнаружилось никакого следа моровой болезни.

Легким маршем мы прошли Эльбингсвердер, пересекли Ногат (рукав или проток реки Вислы) в месте, именуемом Клеменс-Фере, и остановились в Гросс-Лезевице. Тут я ночевал с неким Джоном Бернетом. Ложась вместе, мы укрылись плащом, который принадлежал капитану Дарэму. Сей Бернет ухаживал за ним во время болезни, а после его кончины взял его плащ и прокипятил оный, чтобы очистить от заразы.

Около полуночи ему сделалось /л. 127 об./ очень худо, и он особенно сетовал на головную боль. Вначале я не подозревал заразной болезни и утешал его, как умел, укрывая его и ложась поближе. Но почувствовав к рассвету, что от него идет сильный жар, я встал и перешел в другой дом, куда прошлым вечером меня звали прочие товарищи. Они были мне очень рады, и я никому не сказал ни слова о болезни Джона Бернета или о том, что провел с ним всю ночь, — из боязни, что меня исключат из роты. Самая мысль об этом могла бы убить меня!

В этом доме мы остановились вчетвером. Он принадлежал богатому крестьянину, имевшему 4 надела ²¹⁴ земли, а также двух веселых и милых дочерей, кои, как принято в сих краях, были весьма застенчивы. Это дало повод для разговоров и привело к пари, что крестьянин не отдаст ни одну из своих дочерей никому из нас, хотя бы и [138] узнал, что среди нас есть эрл ²¹⁵ или лорд. Дабы проверить сие заключение, мы условились, что Роберт Стивен — красивый, благовоспитанный джентльмен, хорошо говоривший по-немецки, — будет олицетворять лорда, /л. 128/ коего немцы называют графом, а мы все будем прислуживать ему, соблюдая великое почтение и церемонность.

Через пару дней он и самолично, и с нашей помощью открыл свое намерение родителям. Те, хотя и сами дочери никоим образом не дали бы согласие, оправдывались, что их девицы — неподходящая партия для таких вельмож и что у них там есть обычай выдавать своих дочерей замуж за ровню, что наиболее разумно и приводит к самым счастливым [бракам]. Сею комедией мы изрядно позабавились и позже весело ее обсуждали.

Из оной деревни мы перешли в другую, двумя милями далее, где помянутый Джон Вернет умер и был погребен. Тут я с моими товарищами Эндрю Стрэйтоном и Александером Китом уговорились не покидать друг друга, если кто-нибудь из нас заразится чумою. В этой же деревне обитал шотландец, который по пути из Браунеберга в Данциг столь любезно предлагал доставить меня туда на повозке

Проведя несколько дней в сей деревне, мы выступили /л. 128 об./ в городок Нойтайх, где пообедали, но не могли остаться на всю ночь, ибо здесь размещался двор королевы. Итак, мы ушли и стали в деревушке в полумиле оттуда, а назавтра — в другой, побольше, еще через милю, где квартировали 6 дней. Тут мы узнали, что генералу Дугласу велено отправиться морем в Ригу с 3 или 4 тысячами солдат, дабы ее освободить, ибо оную осаждает царь Московский. Мы тоже получили приказ готовиться к отъезду. Ротмистру разрешалось перевезти трех лошадей, корнету — двух, а каждому рейтару — по одной. Поэтому многие из наших товарищей продавали лошадей почти даром, только я и еще кое-кто придержали своих, пока не будем готовы к погрузке.

Мы снялись и стали у реки Ногат. Перейдя оную, мы собрались под Мариенбургом и получили квартиры в Альтмарке — большом селе, где очень хорошо устроились. Я жил в одном доме с Джеймсом Бирни и Джоном Харри. Здесь по прошествии /л. /29/ пяти дней, пока я отлучился по делам в ближний городок Кристбург, моя квартира сгорела, и в ней пропало мое белье. Вернувшись, я поселился у квартирмейстера, Джон Харри — у ротмистра, а Джеймс Бирни — у своего младшего брата, корнета Джона. [139]

Два дня спустя я поехал в Мариенбург, купил белье и имел отличное угощение за свой счет под вывеской "Белого лебедя". На другой день я отправился с несколькими товарищами в Штум — городок и замок, расположенный на озере, где мы были радушно приняты шотландцем по имени Джон Булл. На обратном пути мне пришел черед состоять при главной квартире полка генерала Дугласа для распоряжений. Там я пробыл 24 часа и был отпущен. В Альтмарке трое наших товарищей умерли от чумы, а четверо болевших /л. 129 об./ поправились.

Я поехал в Эльбинг с целью осведомиться о письмах из Шотландии у Джеймса Бевереджа и Томаса Смитона, местных шотландских купцов, но ничего не обнаружил.

На другой день после моего приезда, когда Эндрю Стрэйтон сел на коня, дабы куда-то отправиться, и вкладывал свои пистолеты французской работы в кобуры, а я стоял рядом и что-то тихо говорил ему на ухо, пистолет, [висевший] с моей стороны, разрядился и прострелил мне панталоны у левой ляжки. Я отделался лишь тем, что панталоны были испорчены днищем кобуры, которое выбило выстрелом. Хвала Всемогущему Богу за избавление от сей опасности! В ту же ночь я имел ссору с Уолтером Эртом, человеком сварливым, однако оная была улажена ротой.

Здесь мы провели более трех недель. Вечером, перед приказом о выступлении, мы были у ротмистра за картами. Джон Харри, два дня пролежавший больным, поднялся, присел возле меня и оперся на мое плечо, /л. 130/ чтобы заглянуть в карты. Из его рта исходило такое зловоние, что я не мог вынести. Просидев полчаса с великим отвращением, в десять вечера я распрощался и пошел домой, где застал товарищей за весельем и разделил с ними стол. Около полуночи пришла весть, что мы должны выступать рано поутру, а час спустя — что помянутый Джон Харри мертв. Явившись с рассветом к ротмистру, Патрик Дамбар и я получили приказ схоронить Джона Харри, пока эскадрон соберется в миле отсюда. Мы велели старосте ²¹⁶ дать людей, дабы соорудить могилу и гроб. Когда все было сделано, мы с помощью слуги усопшего (ибо никто из крестьян к нему не приближался) приготовились положить его в гроб. Он был одет в кожаную куртку с рукавами, расшитыми серебром и пристегнутыми к полотняной подкладке, /л. 130 об./ Мы хотели оставить куртку себе, но его руки так закоченели и изогнулись к телу, что мы никак не могли снять рукава. Пока мы тянули за них, из-под рубашки обнажилась грудь, [на коей] я увидел синеватые пятна. Мне почудилось, будто от трупа идет сильный запах, так что без дальнейших [140] хлопот мы уложили его в гроб, крепко заколотили и с помощью крестьянина, которого принудили силой, отнесли на соседнее кладбище. В тот же миг явились ротмистр с корнетом и несколькими всадниками и дали залп при его погребении.

Когда корнет пригласил нас позавтракать на его квартире, в доме старосты, я почувствовал столь страшную слабость, что не мог держаться на ногах. Опасаясь, как бы кто-нибудь не приметил, я удалился и со слезами излил свои молитвы Всемогущему Господу. Затем я прибег ко средству, которое всегда использовал по утрам и вечерам с тех пор, как моровое поветрие /л. 131/ поразило нашу роту, — пил часть своей мочи. Теперь же я выпил все, что произвел. Прийдя к завтраку, я не мог дотронуться до снеди, но дабы никто не обратил внимания, притворился, будто ем, и все бросал под стол.

Собравшись в дорогу, я едва сумел влезть на коня. Однако мы доехали до Кристбурга, и никто не заметил моего недомогания. Здесь мы оказались в обществе нескольких шотландцев и выпили много французского вина, что часто заставляло меня отлучаться в сторону. Каждый раз я выпивал третью часть того, что выходило. Распрощавшись, мы проехали около двух миль до наших квартир. По пути, как только была возможность отойти в сторону, я поступал как прежде.

Наша квартира оказалось дворянской усадьбой с большим залом. Мы удобно улеглись на полу на свежей /л. 131 об./ соломе, и спал я очень крепко. Наутро мой товарищ Александер Кит весьма озабоченно допытывался, почему я так ужасно стонал и не болен ли я. В оправдание я ссылался на наши обильные возлияния накануне и отрицал, что чем-то болен, кроме моего обычного состояния после попойки. В самом деле, хотя я и был нездоров, но все же чувствовал себя гораздо лучше и с помощью милосердного Господа поправлялся с каждым днем.

Вместе с конным полком генерала [Дугласа] мы выступили к Либштадту, где перешли реку Пассарге. На марше, в 5 милях оттуда, мы узнали о поражении поляков и татар при Филипуве ²¹⁷ и их отступлении в Польшу. Вместе с тем мы получили приказ возвращаться и в тот же день прошли две мили обратно в сторону Холланда. Неподалеку от оного мы встретились с 43 шотландскими дворянами, кои готовились отплыть с генералом к Риге, но поскольку Московит снял осаду, /л. 132/ они были отозваны. Получив от генерала лошадей, седла, пистолеты, кобуры и сапоги, они тут же записались в его лейб-роту. Еще кое-кто из нас получил то же самое, но я и большинство владевших хорошим снаряжением отказались что-либо [141] брать, надеясь тем самым стать свободнее и не зависеть от роты, хотя в этом мы обманулись.

Мы прошли через Эльбингсвердер, пересекли Ногат у Клеменс-Фере и далее тихими переходами до Зиенхагена, где отдыхали несколько дней на хороших квартирах. Я разместился в доме одного меннонита или анабаптиста ²¹⁸, голландца по имени Бартоломеус Петере. Каждое утро он преподносил мне по рейхсталеру в знак миролюбия, а при расставании снабдил добрыми припасами. Отсюда мы двинулись к Хаупту, где перешли другой рукав Вислы, и стали лагерем в поле с прочими полками. Генерал Дуглас был здесь с 3 или 4 тысячами солдат, дабы завершить постройку форта и утеснять город Данциг.

Через несколько дней шотландские дворяне, недавно прибывшие из Шотландии с полком лорда Кранстона /л. 132 об./ и терпевшие нужду в провизии и деньгах, ибо никакой платы не выпадало, а они не привыкли перебиваться сами, стали досаждать генералу по поводу жалованья. Тогда генерал снова отправил их на большой вердер во главе с неким майором Синклером под предлогом так называемой реквизиции... гвоздей.

Первый выезд мы предприняли в Неринг ²¹⁹, где взяли хорошую провизию. В другой раз наша партия перешла через Вислу, на которой был устроен мост, на Данциг-вердер. Пройдя полторы мили, рейтары и солдаты приступили к поискам фуража. Некоторые отправились налево, и с другого берега реки их обстреляли snaphanes или bushcloppers ²²⁰, как их называют, и нескольких ранили. Тогда генерал-майор Вюрцбург, командир отряда, спустился к берегу и приказал сделать плоты, чтобы переправиться и напасть на них.

Обыскав дома, мы с Джоном Кемпом наткнулись на большую лохань, где могли бы уместиться вдвоем. /л. 133/ Мы раздобыли длинный шест, скатили лохань на берег и, намереваясь переплыть в оной, спустили на воду. Я погрузился [в нее] с пистолетами и карабином, а мой товарищ, человек тучный и тяжелый, видя, что она идет неустойчиво и пропускает воду, отказывался входить и советовал мне не рисковать. Однако я заметил, что стрелки и крестьяне на другом берегу отступают, и в надежде на первую поживу взял шест и оттолкнулся от земли.

На середине реки меня помчало вниз по течению. Я вертел шестом, не двигаясь вперед. Лохань крутилась кругом и несла меня, причем в нее быстро прибывала вода. Генерал-майор с оставшимися на берегу кричали и угрожали мне, чтобы я возвращался. Я вполне сознавал опасность положения, не имея возможности ни вернуться, [142] ни плыть дальше. Тут с Божьей помощью мне пришло в голову перехватить шест посередине, выпрямиться и идти короткими гребками с обеих сторон. Сие удалось отлично, и /л. 133 об./ я скоро достиг дальнего берега, хотя и стоял в воде повыше колен.

Как только я ступил на землю, с другого берега раздался призыв, чтобы я, если возможно, отбил стадо скота, которое угоняли крестьяне. Я прошел через двор, открыл задние ворота, увидел поодаль крестьян с их скотиной и разрядил по ним свой карабин. Они ужасно испугались выстрела, вообразив, я полагаю, будто переправилось великое множество шведов, убежали и бросили весь скот, который стремглав вернулся в hoffe ²²¹. Я запер задние ворота и вошел в конюшню, где обнаружил двух кобылиц. Я отвел их на берег, привязал к дереву и крикнул через реку своим товарищам, чтобы те переехали на первом плоту и забрали лошадей, пока я погляжу, что еще можно приобрести. В кладовой я нашел кадку с солониной, с большим трудом вытащил ее и поставил под телегу с окованными железом колесами, положив на нее карабин, дабы сохранить в распоряжении то и другое. Затем я отправился в амбар и увидел большое /л. 134/ количество очищенного овса и 13 уже наполненных оным мешков. Один за другим я вынес все мешки, кроме двух, и сложил их у телеги прежде, чем кто-либо переправился.

Когда явились шведы, они быстро разобрали все имущество. Я попросил нескольких подоспевших ко мне товарищей присмотреть за добычей, пока я схожу за своими кобылицами. Там я застал ротмистров Зитценхофа и Бобера из полков фельдмаршала-лейтенанта, которые отвязывали их. Я смело выступил вперед, чтобы их увести. Те противились лишь словесно и утверждали, будто оные принадлежат им, ибо в этом месте им отведены квартиры. Я не поверил и привел в оправдание опасность, коей подвергался: приз достается тем, кто первый им завладеет, и в таких случаях допускаются и поощряются привилегии. Возражая, они последовали за мною туда, где лежали прочие припасы, и с жаром возобновили свои доводы перед моими товарищами, кои убедили меня, что лучше уступить и отдать одну из /л. 134 об./ [лошадей], чем выслушивать тех далее.

Но когда я был готов отдать меньшую, им непременно захотелось лучшую. Я отказался. Они сорвали с их голов поводья и пустили на волю со словами: "Раз так, никому из нас ничего не достанется". Я поспешно изловил их и привел на прежнее место. Туда же явились и помянутые ротмистры и снова стали выдвигать свои притязания. Но теперь я, крайне рассердившись, не соглашался отдать ни одной. После обмена упреками Зитценхоф назвал меня [143] "Barenheuter" ²²², на что я ответил: "Кто так меня величает, быть может, и сам таков!" Он взялся за клинок, я выхватил свой и начал потрясать им. Они оба обнажили оружие, но не могли устоять со своими пехотными шпажками. Однако мои товарищи и другие подошедшие офицеры нас разняли.

Я отстоял своих кобылиц и с помощью товарищей приготовился к переправе, поместив добычу в большую лодку. Лошади плыли по сторонам лодки, и одна из них утонула. После переезда /л. 135/ я направился к нашему ротмистру и сообщил ему о происшедшем с просьбой уведомить об этом генерала и представить Его Превосходительству, что ежели всякий будет нас оскорблять и отбирать добычу, приобретенную с великими опасностями, наше существование станет невозможным. Жалобы поступили от обеих сторон, и генерал приказал завтра же разобрать дело. Мы явились к нему и были допрошены. Выслушали свидетелей и генерал-майора, который там присутствовал и рассказал, какой опасности я подвергался и сколько скота захватил, при прочих обстоятельствах. Ротмистров отправили со строгим выговором, меня же — с благожелательным предупреждением впредь выказывать большую почтительность к офицерам.

Через несколько дней, побывав как-то вечером в форте, мы до темноты возвращались через часть полковника Ратерфорда (ею командовал тогда майор Клингер). Мой ротмистр /л. /35 об./ и капитан Малколм Хэмилтон шли впереди, а мы с Александером Китом — поодаль за ними. Мимоходом какой-то сержант с прочими подверг ротмистра и капитана недостойным словам и насмешкам. Я услыхал оные и подумал, что потом мне могут поставить в вину, если не дать отпор подобным словам. Хотя мой товарищ, который приходился ротмистру племянником, не советовал обращать на сие внимание, я, побуждаемый невесть каким роком, вернулся и спросил сержанта, зачем он ведет такие речи. Тот отвечал презрительно, я вспылил и не успел оглянуться, как кто-то схватил меня сзади за волосы, а остальные сбежались и осыпали меня таким градом ударов кулаками и палками, что я едва не рухнул наземь. Однако собрав силы, я вырвался от того, кто держал меня за волосы, и обнажил палаш, коим расчистил себе дорогу, обратил их в бегство и тяжело ранил троих.

Товарищи, /л. 136/ подоспев, убеждали меня скрыться на квартирах конных полков, расположенных поблизости. Но я, будучи в великой ярости, не мог прийти в себя и осознать опасность, пока не прибыл главный караул оного полка и увел меня. Узнав об этом, мой ротмистр и капитан Хэмилтон пришли просить майора Клингера, дабы он передал меня им, с обязательством, что я явлюсь на другой [144] день, или же держал меня под своей личной охраной, обещая к тому же всевозможное удовлетворение, лишь бы сие не дошло до сведения генерала. Но тот был непреклонен и немедля отправился с жалобой к генералу, который приказал отослать меня (а по желанию моего ротмистра также и раненых [мною]) к генерал-гевальтигеру ²²³, или профосу. Горше всего мне было видеть свободно восседающими тех, кто затеял ссору и столь немилосердно бил меня, тогда как сам я был в оковах.

Назавтра генерал явился перед лейб-ротой, которая стояла /л. 136 об./ в строю, готовясь выступить в поход с другими полками, и произнес следующие слова: "Я никогда бы не подумал, что Гордон так поступит. Он может счесть удачей, если отделается потерей правой руки". Сие вкупе с отповедью, полученной заступавшимися за меня друзьями, стало мне известно и чрезвычайно меня встревожило. Вечером, благодаря моему ротмистру, разные именитые особы хлопотали за меня перед генералом, который отговаривался под предлогом правосудия и объявил ротмистру, что завтра созовет военный совет.

Всю ночь я не сомкнул глаз. С рассветом, при виде генеральского служителя, пришедшего к дому главного профоса, я был уверен, что меня вызывают в военный совет. Узнав о грозившей мне опасности, все товарищи намерились с великим усердием просить о моем освобождении, но ротмистр, опасаясь, как бы они своей горячностью не ожесточили генерала еще более, /л. 137/ запретил им это, пока он сам не приложит всех усилий. Итак, они с корнетом с самого утра пошли к генералу. Тот, едва завидев его и не дожидаясь его слов, промолвил: "Я уже распорядился, дабы Гордона отпустили". Ротмистр принес свою благодарность и немедленно явился к главному профосу проследить, как меня освободят.

Через час, уплатив дукат главному профосу и талер его помощнику или слуге, я был выпущен. Ротмистр послал просить о возврате моего палаша к майору Клингеру, который с весьма недовольным видом отказался отдать оный. После полудня я отправился покорнейше благодарить генерала за мягкое наказание и, улучив возможность, сделал это на изломе стены, причем посетовал, что майор не желает возвращать мой палаш. Он взглянул на меня с некоторой суровостью, но не сказал ни слова, только велел какому-то юноше идти со мною к майору с приказанием отдать палаш. Вооружившись таким образом, я пошел туда. Майор с большой неохотою /л. 137 об./ соизволил выдать мне палаш. Получив оный, я сказал ему: "Надеюсь дожить до того дня, когда буду отомщен за столь [145] жестокое обращение". Сии слова не пришлись ему по нраву, и он пригрозил жалобою генералу, однако не сделал этого.

Проведя несколько дней в оном лагере, мы получили приказ о выступлении. Большая часть нашей роты уже стояла на большом вердере, занимая бесплатные квартиры у крестьян под предлогом их нерадения в поставке гвоздей для строительства моста. После ряда изобильных и веселых ночных постоев на вердере мы в полном составе пошли через Мариенбург к Мариенвердеру, где нас разместили по деревням сей округи на сторожевых постах, поскольку армии предстояло идти этим путем на Грауденц. Там надлежало соорудить мост для перехода войск на другой берег Вислы. Сею областью владеет курфюрст Бранденбургский, наш верный союзник.

Место, куда послали меня с Уильямом Мидлтоном, принадлежало /л. 138/ вдовствующей дворянке, родственнице графа фон Дона, у коей здесь стояли на страже несколько пехотинцев. Поэтому мы удостоились лишь холодного приема и скудного угощения, а назавтра — даже [слов]: "Вы нам не нужны". Засим мы уехали и ту ночь провели в дворянской усадьбе в миле от Мариенвердера, по большой дороге на Грауденц. Тут мы имели более любезные беседы и поистине обильное угощение.

На следующий день мы поехали в Мариенвердер и там получили приказ: мне квартировать в [...], где стояли еще два дозорных, а моему товарищу — в Кампанье ²²⁴, где тоже было двое. Каждую неделю мы получали по талеру жалованья и добрые бесплатные квартиры. Генерал изыскал способы содержать сию роту, в коей большинство не имело привычки и стыдилось прибегать к таким уловкам, как делали шведы, и не получая платы, не могло существовать иначе.

В этом местечке я занялся моим старым варшавским промыслом, подбивая сообщников угонять скот. /л. 138 об./ За каждую выручку я получал талер, что без ведома двух моих товарищей по деревне (кои были почти что simplices ²²⁵) постоянно совершалось дважды в неделю.

Пока я здесь пребывал, армия проследовала мимо, и в сей деревне остановился полковник Ашемберг со своим полком. Для своих экипажей он изъял множество лошадей, за коими я ездил в Грауденц и доставил их всех обратно. Это, вкупе с бдительной охраной их скота и лошадей от моих товарищей, стяжало мне большой почет и уважение среди крестьян.

Пока полковник Ашемберг находился здесь, он жил на моей квартире, а я был вынужден перебраться на двор вместе с лошадьми. Ночью я услышал поблизости ржанье и наутро велел слуге обыскать [146] [двор]. В укрытии из снопов зерна он обнаружил очень красивого вороного коня, коего хозяин спрятал там, дабы его не лишиться. Когда полковник уехал, я уговорил хозяина поставить коня в стойло, ибо ему ничто не грозит, пока я /л. 139/ здесь. Я охотно купил бы сего коня у хозяина, но тот ни за что не желал его продавать. Поэтому я подговорил моего товарища Уильяма Мидлтона прислать ночной порою своего слугу, чтобы мой вывел ему [коня]. Первая часть возымела желанное действие, но пока слуга отводил коня сначала в Кампанью к своему господину, затем в Мариенвердер и наконец в Shafery ²²⁶ в полумиле оттуда, крестьяне известили об этом моего хозяина. Тот весьма сожалел о пропаже коня, и хотя не смел этого высказать, я по многим признакам замечал, что он подозревает в содеянном меня. Однако, узнав по следу коня и сообщениям соседей, куда его увели, он попросил меня поехать вместе с его сыном на поиски, что я и сделал. Мы отправились по верным сведениям прямо к месту, где он находился, и забрали его.

/л. 139 об./ Затем крестьяне собрали совещание с целью, коль скоро опасность от проходящих войск миновала, удалить кое-кого из дозорных. На совете большинство крестьян стояли за то, чтобы оставить меня одного и отпустить двух других, но кто-то заявил: "Если у вас есть добрая лошадь и вы хотите от нее избавиться, можно его и оставить". В итоге сие побудило их расстаться со мною. Уплатив мне, что следовало, они отделались от меня, и я сразу же явился к ротмистру в намерении отомстить за их поступок, если они еще попадутся на моем пути.

В это же время наш корнет Джон Бирни скончался, был перенесен наличными людьми из эскадрона в Мариенвердер и погребен на соборном кладбище с обычными воинскими почестями.

Вскоре пришел приказ всем крестьянам сего вердера о поставке балок или бревен для сооружения моста через Вислу близ Меве. Когда они собрали около 70 подвод, меня послали конвоировать их до леса и лагеря у /л. 140/ реки. Приведя их туда, я решил поквитаться с ними и, удалившись, пошел к маркитанту. Там я повстречал несколько подвыпивших рейтар и уговорил их напасть на оных крестьян на обратном пути, ибо уже стемнело, и отобрать у них лошадей, чему [рейтары] весьма обрадовались.

Пока мы дожидались тут их отъезда, они после долгих розысков нашли меня и попросили вернуться и проводить их домой. Я отказался, ссылаясь на приказ конвоировать их только до леса и лагеря. Они почуяли некий умысел и очень настаивали, чтобы я проводил их обратно. Когда слова оказались бессильны, они обещали [147] вознаградить меня, отвели в сторону и, начав с 4 пенсов за каждую подводу, подняли плату до 12 пенсов. Я рассудил, что лучше взять оную, нежели рисковать другим [способом], и благополучно отменив первую сделку, отправился с [крестьянами] вдоль дамбы. По их просьбе — из опасения налета со стороны лагеря — я ехал позади.

Сделав около мили, я заметил, что передние погоняют /л. 140 об./ весьма усердно, и заподозрил, что меня хотят провести. Я спросил у последнего, далеко ли до дороги, где они должны разъехаться, и сказал ему, что крайний будет отвечать за остальных, если кто-то улизнет. Крестьянин, подумав, ответил, что мне лучше поторопиться, ибо ему кажется, что передние уже недалеко от расходящейся дороги. Я пришпорил коня и, добравшись до той дороги, где они обещали подождать, увидал, что те гонят изо всех сил. Я оставил здесь слугу, дабы задержать едущих позади, коих было большинство, сам же постарался настичь передних. Но поскольку иные были уже слишком далеко, вернулся с теми, кого нашел поблизости, из опасения растерять всех. Я заставил их поочередно выплатить то, что обязались, и по счету обнаружил, что 17 [человек] разбежалось. На другой день, вернувшись на квартиру, я уведомил об этом ротмистра, который был доволен и сердечно рад, что я некоторым образом рассчитался с крестьянами.

/л. 141/ Простояв в сих местах около 5 недель, мы получили приказ идти в Мариенбург. Там мы провели сбор и двинулись обратно к Меве, где по льду перешли Вислу и расположились в низине по пути к Диршау. Каждому полку выделили по два дома, а нашей роте — один. Тут мы провели две ночи и, снявшись, квартировали в Гютланде близ Диршау, в одной усадьбе, или hoffe ²²⁷, с генералом, где, поскольку армия еще не подошла, должны были после полуночи держать сильную охрану. Пока мы здесь пребывали, я участвовал в разных разъездах как для пропитания, так и для разведки, где со мною не случилось ничего важного или примечательного. Позже мы выступили к Данцигер-Хаупту и стали на постой в деревне в доброй полумиле от него. Отсюда я с двумя другими был послан дозорным в Штиблау.

[1657]

Находясь тут, мы то и дело совершали вылазки к Данцигу и однажды имели весьма жаркую стычку с горожанами, когда королевская гвардия и наша рота с помощью некоторых отборных солдат и добровольцев, всего не более 250 человек, сделали все возможное против [148] данцигцев, коих было около 500 при добрых конях и вооружении. [Мы] много раз отражали их и не покидали своего места /л. 141 об./ до подхода пехотинцев, называемых snaphanes ²²⁸, которые крепко потрепали их ружейным огнем и вынудили немного отступить.

На сей раз было множество убитых и раненых, и я тоже получил сабельную рану в голову. Так как мы уступали в числе и не всегда имели надежную и своевременную поддержку, нам приходилось туго. Обратив неприятеля вспять, мы зашли очень далеко и безрассудно втиснулись между вражеских резервов. Мы сделали разворот на слишком большом расстоянии от тех, кто должен был в свой черед нас сменить. Пришлось, не перезарядив оружие, развернуться вновь. Неприятель наседал на нас с тыла, и мы отчаянно ударили на него с палашами наголо, опрокинули один из эскадронов на другой, так что оба были разбиты, но не решились их преследовать. Довольно было и удержанной нами твердой позиции. Ближе к вечеру обе стороны отошли как бы по взаимному согласию. Мы поздно возвратились на квартиры, удостоившись по пути большой благодарности Его Величества и похвалы от всех военачальников. В этом деле я был ранен в лоб, уж не знаю каким образом ²²⁹.

/л. 142/ В среду, 5 января, согласно поручению, я конвоировал подводы с провиантом, кои принадлежали двум братьям по имени Шварцвальд — жителям Штиблау. Раз в неделю они доставляли припасы своим женам и семьям в Данциг, заручившись на то дозволением и приказом для нас сопровождать их через Гребин, дабы тамошний гарнизон их не ограбил. Когда настал мой черед, мы проехали Гребин на рассвете, и я собрался повернуть назад, но Шварцвальды упросили меня пройти с ними немного дальше из страха, как бы кто-либо из гарнизона не преследовал и не обокрал их.

Я сделал еще около полумили и, возвращаясь в полном одиночестве, неподалеку от гребинской усадьбы встретил двух подозрительных всадников. Я заставил коня перескочить через канаву с правой стороны и с пистолетом в руке осведомился, кто они такие. Не прикасаясь к оружию, они с улыбкой отвечали: "Добропорядочные шведы". На мой вопрос, которого полка, они сказали, что генерала Дугласа. При этом они остановились, спросили, к чему такая осторожность вблизи нашего гарнизона, и завели беседу.

Мне стало стыдно страшиться тех, кого я принял за своих людей, и с каким-то юношеским задором я дал /л. 142 об./ шпор коню, перемахнул обратно через канаву и поравнялся с ними. Они стали уговаривать меня ехать вместе на поиски поживы, на что я не согласился. Те, будто сговорившись, заявили, что вернутся со мною в [149] лагерь, и двинулись обратно по обе стороны от меня, так что я ни о чем не догадывался. Подъехав к каким-то постройкам, кои скрывали обзор замка, они оба схватили меня, и в тот же миг из-за дома выскочили еще восемь [человек]. Я не успел взяться за оружие и оказать сопротивление, ибо они сразу же закутали меня в длинный плащ, бывший при мне, и стремительно умчали прочь. Учитывая мое положение и памятуя о невзгодах прежнего плена, я тем временем переложил кошелек (где было 13 или 14 рейхсталеров, половина из них в мелкой польской монете) из кармана в более укромное место панталон.

Когда расстояние от замка показалось им безопасным, меня обезоружили и стали обыскивать, но нашли лишь немного /л. 143/ мелочи в кармашке. Они усердно обшарили ворот камзола, пояс и прочие места в поисках большей суммы. Хотя я сказал, что оставил все деньги на квартире, они всё не могли поверить, полагая невозможным, чтобы владелец столь добротной одежды, коня и сбруи нуждался в средствах.

По прибытии к конным дозорам было записано мое имя. Чуть погодя им вздумалось поменяться со мной сапогами, ибо на мне была отличная пара новых английских. Они велели мне спешиться и снять сапоги. Я заявил, что если им угодно обращаться со мною столь неучтиво, пусть возьмут на себя труд снять оные. Они без церемоний их стянули и бросили мне пару своих. По их виду я понял, что они крестьянские. Мне стало весьма обидно, что подобный люд обставил меня, и я не мог удержаться от выражения /л. 143 об./ своих чувств, наотрез отказавшись надеть их сапоги, хотя из-за тесноты моих собственных на мне были лишь полотняные чулки, и на таком холоде я мог заболеть. Они подгоняли меня и толкали карабинами в спину и грудь, чтобы заставить, однако я решительно стоял на своем. Видя мое упорство, они снова посадили меня верхом и поскакали дальше, но перед последним караулом опять вынудили спешиться и в сильной ярости настаивали, чтобы я взял их сапоги. Все сие я вытерпел и сказал им, что не уроню своей чести настолько, чтобы носить их старье, а если они приведут меня в город в таком виде, комендант будет им не очень признателен, и пусть тогда ждут столь же нелюбезного обхождения от нас в подобных случаях. Наконец они убедились, что не пересилят, и вернули мои сапоги.

Явившись к коменданту, полковнику Винтеру, капрал повел меня наверх и после доклада был [к нему] допущен. Комендант расспросил о моем звании, происхождении и полку. Я сказал, что служу в /л. 144/ шотландской лейб-роте генерала Дугласа. Он радостно [150] воскликнул: "О, неужто мы поймали одну из сих пташек?!" Я возразил, что меня бы не поймали, если не отреклись бы от своего господина. Он обернулся к капралу и спросил, каким образом он взял меня в плен. Тот заявил, что вблизи от гребинского замка, при моем добром коне и осторожном поведении, меня нельзя было захватить иначе. При этом полковник усмехнулся и произнес: "Все едино, брать ли верх силою или искусством". После ряда вопросов касательно численности армии, времени ее расположения в тех местах, и тому подобных, он отправил меня под караулом в тюрьму. Мой мужицкий капрал тоже сопровождал меня. Единственное, о чем я просил, — вернуть отнятую им книжицу (то был Фома Кемпийский ²³⁰ на латинском), но не смог этого добиться. Однако, когда мы шли по улице, он купил мне хлебец и сказал, что оный, а также штоф (как его называют) пива будут выдаваться мне ежедневно.

После приема и записи моего имени в здании тюрьмы, некогда известном как Башня Дугласа, а ныне — Башня Хооген, /л. 144 об./ я понял, что самое время извлечь кошелек и положить его в должное место. Капрал провел меня через двор к таверне в дальней его части и в довольно хорошо обставленной комнате предложил сесть за стол, заказав штоф или кружку пива. За тем же столом были данцигские рейтары, арестованные за какие-то проступки, а несколько шведских офицеров прохаживались по комнате. Капрал стал похваляться перед ними, какую добрую добычу захватил при мне, как то: коня, плащ, оружие и проч. — к немалой зависти рейтар.

Когда мое пиво вышло или выдохлось, я попросил еще кружку. Тут капрал заявил, что сегодня паек мне уже не дадут, ибо полдень миновал, и если я хочу выпить сейчас, то завтра должен поститься. Но я отвечал, что могу за это заплатить, он же весьма важно осведомился, остались ли у меня деньги. Прийдя в гнев от его дурного обращения со мною, я сказал: "Вы, мужичье, не слишком-то сведущи /л. 145/ в солдатском ремесле, вы даже не умеете обыскивать пленного. Взгляни-ка, у меня осталась сотня талеров (я предъявил кошелек и постучал им по столу), на каковую, когда вернусь ко шведам, я куплю коня и сочтусь с тобою и твоим добром!" Сие так поразило моего капрала, что он был готов рвать на себе волосы, и вызвало такие издевки и хохот рейтар, что тот был посрамлен и, не выпив за меня, удалился в ярости. Через два дня я услышал, что он жаловался коменданту, будто его пленник спрятал 200 рейхсталеров, грозился купить себе коня и вернуться, дабы спалить их дома. Он просил, чтобы деньги отдали ему, на что комендант изрек: "Это [151] невозможно; даже если у него осталась тысяча талеров, их уже нельзя отобрать, а тем паче отдать тебе!"

/л. 145 об./ В субботу нас всех вызвали в большую залу, где наши имена, происхождение и звание читали вслух в присутствии почтенного офицера, восседавшего в кресле за дальним краем стола в окружении прочих лиц. Предстояло выяснить, кто желает перейти на службу [полякам], а кто нет. Что до меня, то я ответил отказом, однако более чем три четверти дали согласие.

В сей темнице наибольшее омерзение вызывала зловонная камера, где нас держали. Около 400 заключенных жили в нескольких больших помещениях, все без разбора — здоровые, больные и раненые, человек по 50 в камере. Запах был столь силен, что входящий в камеру со свежего воздуха не только не мог сдержать тошноты, но и терял сознание. Днем всем позволялось гулять по двору и заставе, откуда открывается прекрасный вид на город, окрестности и Епископский холм. Однако по вечерам по звону колокола все должны расходиться по своим камерам.

Будучи при деньгах, я большей частью проводил дневное время в таверне. Поскольку неприлично, да и непозволительно находиться там, не обогащая сего заведения, приходилось покупать пиво. Сам я не поклонник оного, и был рад, когда кто-нибудь меня выручал. Столь же довольны были и те, кому выпадала такая удача, /л. 146/ Так коротал я время, то расхаживая по двору и заставе, то сидя в камере, а порою заказывал немного пива, коего не мог пить в избытке, ибо оно весьма крепкое. Тут я повстречал некоего Джона Гордона, проведшего в плену несколько недель, — рейтара из полка ландграфа Гессенского. Он прослужил рядовым солдатом и рейтаром более 30 лет. То был человек простоватый и онемечившийся.

В воскресенье и понедельник в тюрьму являлись несколько нарядных офицеров, вызывали кое-кого из отказавшихся служить [полякам] и старались их переубедить. Они настойчиво уговаривали и меня, указывая на любезное обхождение, постоянную выплату жалованья, а также на то, что много моих земляков состоит на их службе и хорошем счету, особливо мой родственник по прозванию Стальная Рука. Вопреки всему я решительно отказался от вербовки.

Во вторник утром на заре нас, 91 человека, перечислили поименно и под охраной повели по улицам Данцига, где простой народ поносил нас как угонщиков скота, конокрадов, разбойников, святотатцев, поджигателей и проч. Некоторые из наших им отвечали их же языком. За пределами города мы остановились до /л. 146 об./ [152] прибытия кареты и повозки с несколькими офицерами. После очередной переклички мы были переданы конной страже и отошли на добрую полумилю от предместий. Мы немного задержались у главного конного дозора, коим командовал Патрик Гордон по прозвищу Стальная Рука, служивший здесь ротмистром. Отсюда бывшие в плену офицеры — подполковник Драммонд, майор Фуллартон, лейтенант Скотт и другие — отправились дальше, я же, уходя последним, неизбежно оказался на виду и был сразу же узнан ротмистром, который спросил, не сын ли я [Гордона из] Охлухрис. Когда я ответил "да", он стал убеждать меня остаться и послужить с ним, но я принес свои извинения, попрощался и пошел к месту, назначенному для размена пленных. Со шведской стороны [там] был какой-то подполковник, а от Данцига некий майор Томсон — шотландец. Здесь мы прождали недолго и к вечеру прибыли в главную квартиру.

На следующее утро я явился к генералу, коему было угодно осведомиться, как я попал в плен. Я поведал всю правду, возложил вину на крестьян, уговоривших меня ехать дальше, чем нужно, и даже намекнул, будто это сделано с умыслом, /л. 147/ Генерал приказал мне вернуться в Штиблау, дабы крестьяне снова раздобыли мне коня. Я и отправился туда на другой день в сопровождении Александера Кита, который прежде служил лейтенантом в Шотландии, а ныне волонтером, так что рад был возможности поживиться.

В субботу, 15 января, генерал прислал ко мне капрала с конным разъездом и повелением, если мне уже возместили коня, немедленно выступить с ним к армии. Если же нет, то мне можно задержаться до понедельника, но не позже, и тогда ехать в Мариенбург, где у графа фон Дона я найду приказ о дальнейших действиях. Я объяснил капралу, что пока не получил удовлетворения, и отправил его с обещанием исполнить предварительный приказ. После его отъезда я созвал крестьян и стал обсуждать стоимость моего коня и снаряжения. Мы, однако, не сошлись, и они спросили, устроят ли меня мои собственные. Я отвечал: "Да, если будут возвращены в том же состоянии, в коем отобраны". Затем они послали кого-то в Данциг, чтобы выкупить их.

В тот же вечер я почувствовал столь сильную головную боль и такой жар /л. 147 об./ по всему телу, что назавтра едва мог пошевелиться. После полудня ко мне зашли два брата Шварцвальд и сообщили, что поскольку армия покинула Данциг-вердер, они боятся нападения данцигцев, кои могут убить или схватить меня. Они уговорили меня перейти в Гросс-Лихтенау и побыть там у их брата, пока они не раздобудут мне коня и экипировку. Я, совершенно больной и [153] едва способный держаться в седле, поехал с ними, к вечеру добрался до деревни и вместе с моим товарищем был принят в доме Ханса Шварцвальда. Болезнь усугублялась — то была жестокая горячка, вызванная, я полагаю, ужасным зловонием во время данцигского плена. Домашние обращались со мною не слишком любезно, и Алек-сандер Кит был мне большим утешением.

В среду утром мне стало так худо, что я просил послать за католическим священником, но не смог этого добиться. В четверг утром, когда крестьянская прислуга завтракала в той же комнате, кто-то торопливо постучал в дверь и, войдя к нам, что-то сказал слугам. Все они быстро /л. 148/ вскочили и разошлись, я же был не в состоянии узнать или понять, что это значит. Ко мне подошла какая-то женщина и сказала, что кто-то приехал из Штиблау с известием, будто данцигцы рядом, и надо позаботиться о моей безопасности. Из-за тяжкого недуга я не мог уразуметь ее слов и не хотел подниматься. Она вышла, и я тут же услыхал стук запираемых оконных ставен, а через мгновение — сильный переполох и стрельбу на улице. Какие-то люди пытались взломать двери дома и окна в дальней комнате, где я лежал.

Совсем забыв о том, что мне говорили о данцигцах, я вообразил, будто всю эту сумятицу подняли распоясавшиеся шведские солдаты. Однако, побуждаемый неким тайным инстинктом, я решил встать и с превеликим трудом натянул панталоны. Два или три раза я падал, прежде чем добрел до двери и вышел вон. Я не знал, как устроен дом и где можно спрятаться, указать же мне путь было некому, но по милосердному провидению Бога я пошел, держась за стену, направо через /л. 148 об./ кухню до какой-то комнатки, где прилег на лавку. Немного прийдя в сознание, я вспомнил о бывших при мне деньгах, вынул кошелек, где был золотой крест, 2 дуката и около 3 рейхсталеров мелочью, и положил оный в углубление под лавкой. Вошла хозяйка и настояла, чтобы я улегся в хозяйскую постель и, кто бы ни приходил, сказывался ее мужем, который был портным. Я возражал, что во мне признают солдата по панталонам, расшитым серебряным галуном и лентами. Она мигом стащила панталоны, засунула их под кровать и уложила меня.

Взывая по обыкновению ко Всемогущему и к заступничеству Его благой Матери, я ясно узрел чудесный и милостивый промысл Божий. Я видел, как солдаты снуют взад и вперед под окнами, слышал их [голоса] в кухне и других комнатах. Позже мне часто рассказывали, как те обыскали каждый уголок, даже свинарник во дворе, все растаскивали и убивали шведов, кои сопротивлялись или по [154] болезни не могли ходить, /л. 149/ Они взяли около 40 пленных, перебили 70, в большинстве больных, и пробыв в деревне свыше двух часов, ушли прочь. Мой товарищ Александер Кит укрылся в амбаре среди снопов зерна и уцелел, но лишился всего имущества, коня и оружия. Мой конь и снаряжение, выкупленные хозяевами в Данциге, тоже были захвачены.

Через два дня к полудню, в разгар болезни, у меня началась испарина, кою я весьма терпеливо переносил почти до полуночи, часто на грани обморока. Пролежав в постели еще два дня, я выздоровел, но был крайне слаб и истощен. Я напомнил хозяину о возмещении коня и сбруи в соответствии с приказом генерала, но тот отнекивался; по его словам, он уже выкупил их, а теперь их снова похитили. Я же заявил, что так и не получил их, и если бы это было сделано в Штиблау, они бы не пропали, а я не подвергся такой опасности при разорении их деревни.

Узнав о возвращении генерала в Мариенбург, я чуть свет отправился туда и вошел [к нему], когда Его Превосходительство собирался вставать. Он изумился, видя меня таким худым и слабым. /л. 149 об./ Я упомянул о своей болезни в Гросс-Лихтенау и об опасности, в коей оказался. Он пожелал, дабы я рассказывал в подробностях, что я и сделал. Он, казалось, был весьма тронут и приказал мне ехать обратно и добиваться своей экипировки. Я заметил, что без письменного распоряжения те не станут повиноваться, поэтому он велел мне зайти еще раз после полудня. Я так и поступил и заручился приказом, дабы мне возместили экипировку под угрозой военной казни.

Повидав ротмистра и кое-кого из товарищей и присмотрев за моими лошадьми, я вернулся на квартиру и предъявил приказ. Хозяин попросил его у меня и отослал в Данциг своим братьям, но те, похоже, не спешили исполнить оный, ибо 6 дней от них ничего не было слышно.

Случилось так, что нашей роте предстояло пройти через сию деревню на Вайскирх. Двое товарищей, зная о моем пребывании здесь, явились прежде всех, чтобы навестить меня. Услыхав, что рота недалеко, я попросил их объявить, будто они намерены квартировать в деревне, пока /л. 150/ мне не возместят экипировку. Я отправил одного из них к ротмистру с просьбой сделать привал поблизости или на окраине деревни. Он охотно сделал это и с сею целью прислал к старосте квартирмейстера. Староста немедля явился к моему хозяину, и они стали сговорчивее, согласившись дать мне доброго коня и 25 рейхсталеров за прочий ущерб. Получив оные и [155] вознаградив ротмистра, я выступил с эскадроном в Нойкирх, а оттуда в Эльбинг, дабы приобрести все необходимое.

По возвращении я ездил с конвоем в Гребин по поводу размена пленных. Было перемирие, и на переговорах кто-то из данцигцев узнал меня. Видя мое отличное снаряжение, они сказали, что пора бы мне снова наведаться в Данциг. Я отвечал, что теперь настал их черед, и им следует нанести визит в Мариенбург.

Затем мы вернулись и стали в пригороде Мариенбурга, откуда я и еще пятеро отправились как-то рано поутру стеречь добычу на дороге между Мариенбургом и Эльбингом. Однако возможность для приключений не представилась, ибо крестьяне проезжали большим скопом /л. 150 об./ или в сопровождении охраны. К вечеру мы перешли на Эльбингсвердер и в одной деревушке, где размещался польский майор с ротмистром, договорились о ночлеге в krue, или таверне. Каждый из крестьян прислал нам по мясному блюду и предоставил порцию пива и водки. Однако после ужина мы впали в веселье и настолько превзошли свои порции, что наутро крестьяне с большой неохотой согласились заплатить [за нас] и никак не желали подать нам завтрак.

Мы сели на коней и отправились прямо к дому старосты. Поскольку тот не собирался делать распоряжений насчет завтрака, мы въехали во двор и поставили коней в стойла. Видя это, староста вышел и заявил, что мы должны следовать к завтраку по двое. Пока мы выводили коней, явились майор и ротмистр (у коих была тут квартира) и человек 15 прислуги. Со шпагами наголо и оскорбительными словами они набросились на нас, когда только Уильям Мидлтон, Александер Лэнделс и Дэвид Хэлибертон вывели своих коней, я же с двумя Китами еще не появился. Однако первые трое бились не на шутку. У Мидлтона была длинная рапира, у двух других — добрые шотландские /л. 151/ палаши ²³¹, коими они орудовали так, что те едва могли защищаться. Как только [поляки] увидели нас верхом со взведенными пистолетами наготове, то кинулись бежать и захлопнули за собой ворота.

Наши товарищи отвоевали своих коней и оседлали их, но мы никак не могли выбраться наружу. Пока мы размышляли, что предпринять, майор и ротмистр со слугами ворвались в ворота и обстреляли нас из пистолетов. Теперь мы оказались в обороне: все жители деревни собрались у ворот, дабы помешать нашему выезду. Опасаясь, что они пожалуются генералу, мы после перебранки и кое-каких грубостей пошли на капитуляцию и обещали удалиться без дальнейших хлопот. [156]

Так мы и отправились без завтрака, каковой, впрочем, нам подали в отдельно стоявшем поблизости доме. В большое село мы не дерзали заезжать, ибо остерегались такого же отпора. Подкрепившись, мы решили вернуться в Мариенвердер из боязни, что наше отсутствие замечено. По дороге мы видели пожары в разных местах большого вердера, за Нойтайхом, и вскоре повстречали всадника, который сообщил, что /л. 151 об./ на большой вердер вторглись поляки, а [шведские] генералы со всеми войсками идут им навстречу. Это заставило нас спешить изо всех сил. Прибыв на квартиры и узнав, куда выступил наш эскадрон, за ним поскакали трое из нас, ибо у трех остальных подустали лошади. Дорогою мы случайно встретились с генералом, который велел нам накормить коней в соседней деревне и возвращаться в город. На обратном пути мы встретили короля, следовавшего в карете к Нойтайху.

Пробыв здесь несколько недель, мы выступили с генералом на Мариенвердер, в миле от коего стали лагерем, и далее через Грауденц и Кульм. В миле оттуда в какой-то деревне поступил приказ, чтобы наш лейтенант с 30 верховыми повернул назад и силой подогнал всех, кто замешкался в тылу по деревням. Мы прошли обратно до самого Мариенвердера и доставили одного лейтенанта-финна и еще кое-кого; большинство же, услыхав о нашем прибытии, отправились вовремя.

По возвращении мы прошли маршем через Торн: 98 человек в шеренгах, все храбрые молодцы при отличных мундирах, оружии и лошадях, что являло прекрасное зрелище. Не менее приятно было видеть и наших слуг ²³², едущих /л. 152/ [особым] отрядом во главе с неким Синклером, денщиком ротмистра, который выстроил их добрым порядком с "офицерами" на своих местах. Все они, свыше 200 человек, имели хорошее вооружение и лошадей.

На следующий вечер мы расположились в дворянской усадьбе в миле за Служево ²³³. Был мой черед разводить огонь, готовить еду и стоянку для лошадей, пока прочие мои товарищи разъехались в поисках фуража и провианта. Когда я вбивал колья для лошадей, [явился] Джеймс Монтгомери, сын Скелморли ²³⁴ и племянник маркиза Аргайл, который состоял в [нашем] эскадроне со времен битвы под Варшавой.

Человек благопристойный и весьма хорошо одетый, он был рекомендован шотландскими друзьями генералу Дугласу. Генерал сперва принял его очень любезно, дал прекрасного коня и мальчишку-немца в услужение, наставив его вести себя как должно и поскорее изучить немецкий язык и обещая назначить на почетную [157] должность. [Но] сей джентльмен оказался высокомерен, незнаком с немецкими обычаями и не поладил со слугами генерала. Те его возненавидели и донесли на него, что привело к порицанию от генерала, который любил всегда говорить правду, особливо тем, к кому питал привязанность и заботу, /л. 152 об./ Это было дурно воспринято Монтгомери, генерал стал его сторониться, а слуга его вынужден был бежать из-за плохого обращения, и таким образом после Варшавской битвы его перевели в наш эскадрон. Тут своим заносчивым и высокомерным нравом он не добился ничего, кроме пренебрежения знатнейших [из нас] и неприязни остальных. Поэтому он редко бывал в обществе знати, где, по его мнению, ему не оказывали должного почтения, но жил и квартировал с людьми более низкого разряда, кои, он был уверен, не стали бы оспаривать его место во главе стола и обычно ухаживали сами (или же их слуги) за его конем.

Пока мы стояли на временных отдельных квартирах, где крестьяне хорошо обеспечивали нас всем необходимым, это было не столь заметно и обременительно. Но когда мы стали жить вместе в полевых лагерях, где всякий, не имеющий довольно прислуги, должен работать своими руками, дабы как-то прокормиться и держать коней на ходу, и даже самые знатные, не прилагая усилий, могут добыть лишь немногое — /л. 153/ на скорую свою погибель — тогда-то каждому хватало хлопот о собственном снаряжении и питании, и все тяготились и избегали его общества. Перемещаясь из одной компании в другую, он провел зиму и дотянул до сего похода. Однако в одной корчме в миле от Мариенвердера его конь, полученный от генерала (и впрямь превосходный жеребец), но с самого начала лишенный присмотра хозяина, издох от голода. Вот каковы очевидные последствия гордыни и нищеты! Первая вызвала пренебрежение, а по сему случаю и всеобщие насмешки; вторая не позволяла ему выдвинуться или позаботиться о себе.

Он обращался к ротмистру и ко многим из нас, у коих были лишние лошади, и в самых смиренных выражениях, каковые допускало его существо, умолял одолжить ему коня, но все отделывались отговорками. Когда мы садились верхом, готовые к маршу, и я видел, как он стоит у дверей со своим седлом и пистолетами, ибо другой поклажи у него не было, я в глубине души жалел его. Я бы охотно предложил ему коня, коего имел в запасе, если бы не мысль, что меня сочтут слишком мягкосердым (это чувство — извечный спутник широкой натуры, хотя умы низменные ошибочно принимают его за малодушие), /л. 153 об./ а также опасение понести ущерб и затем самому оказаться в нужде. [158]

Мы выступили, и если он не собирался отставать, рискуя получить удар по голове от крестьян, то должен был следовать за нами. Взвалив седло и пистолеты на спину, он так и сделал. Перед квартирой генерала мы остановились, а подоспевший Монтгомери, видя направление марша, зашагал вперед. Генерал собрался и выехал в своей карете, а мы все за ним. Несомненно генерал был осведомлен о положении Монтгомери. По пути он отвернулся и не удостоил его взглядом. Мы тоже проехали мимо — с различными чувствами. Через полчаса ротмистр, сжалившись, прислал ему коня, на коего тот вскочил и потрусил дальше.

Когда сей джентльмен прибыл к месту, где, как уже сказано, в дворянской усадьбе в миле за Служево я готовил привал для себя и товарищей, он спешился и стал привязывать коня к только что вбитому мною колу. Видя это, я начал его отчитывать и заявил, что ему должно быть стыдно слыть подонком роты и что его поведение сделало его предметом всеобщих насмешек и ненависти. Я спросил, уж не думает ли он, будто любой /л. 154/ обязан трудиться за него; он, пожалуй, может получить кличку "Генерал Skemler" ²³⁵, которая весьма сходна с титулом его отца (Скелморли). Если же он своими руками станет делать то, что надлежит другим, и учтиво вести себя со всеми, каждый будет рад его обществу. Ведь вполне очевидно, что своим прежним высокомерием, которое никому не нравится, он снискал у всех презрение и равнодушие. Я проповедовал ему и о многом другом в том же духе.

Он выслушал все с величайшим терпением, то и дело любезно вопрошая, почему я так суров с ним и что же ему делать. Наконец я сказал, что если он хочет есть, то должен собственноручно помогать с закупками и стряпней. Он опять спросил, что мне угодно от него, — он сделает это весьма охотно. Я спросил, может ли он освежевать лежащую тут овцу, которую только что принес мой товарищ. Он ответил "да", если есть нож и кто-нибудь поможет ее придержать. Я предоставил ему и то и другое, и он очень прилежно взялся за работу. Сие было столь неожиданно, что я не мог удержаться, повернулся и пошел на квартиру ротмистра, из окна коей был хороший вид на луг, где мы стояли лагерем. Я объявил, что хотел бы представить ему новообращенного, /л. 154 об./ и указал на Монтгомери, свежевавшего овцу. Он был весьма изумлен и весело рассмеялся. Я добавил, что стоит немного потерпеть — увидите, как тот крутит вертел. Так он и сделал, послав слугу за водою; я же занялся другими делами. С этих пор в любой компании никто не превосходил его усердием и трудолюбием, так что иные шутливо называли его моим неофитом. [159]

Назавтра мы выступили и две ночи провели в поле. На другой день мы стали в какой-то деревне левее Куявского Бреста, где набились вместе с лошадьми в амбары. Ночью моего лучшего коня выкрали из 40 с ним стоявших, что заставило меня подозревать в мошенничестве кого-то из роты. Но не имея оснований никого обвинить, я был вынужден молчать и вести расспросы об оном по войскам, хотя и тщетно.

Пройдя Коваль, мы расположились в миле оттуда, в деревне на краю леса. Ротмистр, взяв кое-кого с собою в эти леса, захватил добрую добычу и привел в лагерь католического священника. Я был послан с сим священником к генералу, коего застал за ужином в Ковале. После ужина генерал задал ему /л. 155/ ряд вопросов и велел мне доставить его обратно и позаботиться, дабы его проводили в безопасное место и отпустили.

Узнав, что армии предстоит завтра выступать по дороге на Гостынин, где есть гать через огромные топи, я подумал, что там удобно наблюдать за переходом войск в поисках моего коня. Я получил разрешение и на другое утро, еще не совсем собравшись, услыхал, как трубачи в авангарде играют марш. В это время, когда снимают караулы и дозоры, грабители и прочие вольные люди обычно ищут способы выехать пораньше, дабы чем-нибудь поживиться. Я собрался и, не дожидаясь моего товарища и слугу, кои должны были ехать со мною, поспешил вперед на таком скаку, что вскоре перестал различать шум и крики.

Я ехал в одиночестве, уже не торопясь, вдоль опушки леса, пока не забрался очень далеко. Я не слыхал, чтобы кто-нибудь следовал за мною, хотя мой товарищ или прочие, кто обычно спешит вперед, легко могли бы меня обогнать. Я заподозрил, что армия пошла другим путем. Оказавшись совсем один и зная, что вся округа нам враждебна, я несколько устрашился, выбрался на возвышение и заехал в небольшую /л. 155 об./ рощу чуть в стороне от дороги, дабы там переждать и посмотреть, кто поедет сим путем. Тут я слушал, как кукарекают петухи, и наблюдал, как селяне возделывают и удобряют землю самым мирным образом.

Пробыв здесь свыше полутора часов, я не увидел ни единого прохожего, испугался еще больше и решил скорее довериться моему коню и возвратиться тем же путем, нежели с большим риском искать краткий путь в направлении марша армии, которая по-моему уклонилась вправо. Я проехал немного по опушке леса и, опасаясь внезапного нападения из чащи, свернул к холму, где мог бы оглядеться и при виде опасности вовремя отойти или скрыться. [160]

Немного погодя на мельничной дамбе у какой-то деревушки я заметил едущего в мою сторону всадника в польской одежде, а затем второго и третьего. Я бы с радостью повернул назад, но не мог сего сделать, не выдав крайнего, даже панического ужаса, и продолжал путь. Подобравшись ближе, я понял, что это молодые шведы. Я спросил, куда отправилась армия; они отвечали, что уже три дня не видали оной. У одного из них на руке была прекрасная муфта из меха выдры. Я осведомился, где он ее взял, и тот рассказал мне длинную историю, /л. 156/ как накануне, углубившись в лес, они набрели на каких-то шляхтичей с семьями и имуществом, кои при их появлении бежали. Однако они не отважились сойти с коней, лишь сорвали с дерева оную муфту. Я питал надежду, что при умелом ведении дела можно получить хорошую добычу, и предложил поехать с ними, если они помнят место и хотят туда наведаться. Они охотно согласились, взяв только с меня обещание разделить все поровну между нами. Я обещал, и мы поскакали обратно в лес.

В том месте, где они были вчера, мы никого не застали, хотя можно было заключить, что раньше там стояли несколько хороших лошадей и сундуки с добром, которые увезли невесть куда. Мы спешились, приступили к поискам и вскоре обнаружили большой сверток домашнего белья, бочку пива и остов очень добротной повозки, а чуть позже и колеса. Мы решили собрать повозку и доставить на ней к армии пиво и взятый нами скарб, используя белье на упряжь для лошадей. Тем временем я заехал немного дальше в чащу и на тропинке наткнулся на пару добрых сильных лошадей, коих /л. 156 об./ поймал и привел к остальным, чтобы запрячь в повозку.

Я прихватил с собою самого крепкого из юнцов и поехал по тропе вдоль края большого болота через очень густой кустарник. Порядочно удалившись, я заметил человека, который стоял на болоте на стволе поваленного дерева. Я спешился, дабы схватить его, но тот был начеку и убежал, хотя и не без труда. Впереди мы увидали дым, и я предположил, что там могут быть шляхтичи со своим имуществом. Мы крались очень тихо и незаметно подошли так близко, что прекрасно могли все обозреть. Я сошел с коня, взял пистолеты и велел моему спутнику кричать, когда закричу я, словно мы созываем товарищей, и к тому же не покидать меня на случай схватки.

Подобравшись к месту, которое они сильно укрепили огромными, срубленными кругом деревьями, я увидел у большого костра с десяток шляхтичей с женами и детьми. Я издал громкий клич, отозвавшийся другим, и полез через баррикаду. Охваченные ужасом поляки, не ведая, сколько нас было, тут же побежали прочь от [161] костра. Четверо или пятеро вскочили в седла, а остальные с женами и детьми ретировались к болоту, сохранив сабли и карабины /л. 157/ в своем полном распоряжении. Поэтому я не особенно спешил, делая вид, что не стану перебираться, пока они всё не очистят. Однако я вовремя оказался между ними и двумя лошадьми, стоявшими наготове под седлом и с пистолетами. Я сел на лучшую из них — молодую темно-серой масти, а другую взял за повод. Слышались громкие крики беглецов, и хотя там в изобилии лежало разное добро, сундуки, skatolls ²³⁶, одежда, мы не дерзнули остаться и кое-что обыскать; при отъезде я подобрал лишь какую-то сумку, лежавшую на сундуке. Мы во весь опор помчались обратно, но по более широкой дороге, якобы известной моему спутнику.

Мы скакали уже долго и стали сомневаться, найдем ли тех, кого оставили чинить повозку, и тут заметили деревенского парня, который стоял и прислушивался. Я подъехал ближе, и он оглянуться не успел, как был схвачен. На вопрос, что он здесь делает, тот без обиняков ответил, что шляхтичи узнали о проникших в лес шведах и послали его разведать и донести, сколько их. Кроме того он показал нам, где те двое, коих мы оставили. Взяв крестьянина с собою, мы отыскали наших двух юнцов; они всё подготовили, но были весьма напуганы, ибо по лесу разносились клики шляхты, которая подняла тревогу и, казалось, подступала со всех сторон.

Мы /л. 157 об./ посадили править повозкой крестьянина, который с умыслом частенько наезжал на деревья, чтобы замедлить ход, и ни угрозами ни уговорами мы не могли заставить его держаться прямой дороги. Дабы не лишиться повозки и поклажи, чего нам не хотелось, одному юноше пришлось сесть за возницу. Впрочем, мы захватили крестьянина с собой, чтобы тот не донес, как нас мало.

По дороге я вспомнил, что раньше мы пересекали болотистый проток по низкому мосту и, услыхав гомон стекавшихся туда селян, догадался, что они спешат к переправе, чтобы на нас напасть. Поэтому я счел нужным вдвоем броситься вперед, найти и отстоять переправу — и вовремя, ибо шестеро или семеро были уже там, когда мы появились. Мы сразу же их спугнули и разъезжали поблизости, пока наша повозка не подоспела и благополучно переправилась. На другом берегу мы спешились и разметали мостки, пустив бревна вниз по течению.

Когда мы почти уже выбрались из леса, а значит и из опасности, я немного отстал, а один из юнцов выстрелил в крестьянина и убил его. Я выбранил его за это, он же оправдывался, будто тот намерен был нас предать. Однако позже мне казалось, что то было лишь по [162] простоте, которая сквозила во всех его жестах. Он легко мог убежать от нас, если бы был сметлив или хотел этого.

В первой же деревне на возвышенности мы остановились, чтобы накормить лошадей и поесть самим. Один [из нас] /л. 158/ сидел в дозоре на крыше дома и внезапно сообщил, что из леса в нашу сторону галопом едут 20 или 30 верховых. Мы вскочили в седла, но видя, что те одеты по-польски и мчатся во весь дух, недоумевали, как быть. Однако, полагаясь на своих коней, мы решили узнать, кто они такие, и окликнули их. После обмена двусмысленными ответами мы поняли, что это наши люди. Они рассказали, что были в тех же лесах, где и мы, только подальше, перебили много шляхты и [взяли] знатную добычу, но половину не смогли увезти с собою из-за великого смятения в лесу.

Они задержались с нами, дав корм лошадям, и затем мы выехали вместе. Неподалеку мы встретили несколько отставших шведов, кои сказали нам, что армия разбила лагерь чуть впереди, по правую руку, а завтра выступит через переправу в Гостынине. Мы поверили этому при виде множества всадников, направлявшихся туда, свернули налево и стали в деревушке в полумиле от оного места. Около полуночи те, коих мы повстречали, отправились обратно в лес, убеждая и нас к ним примкнуть. Но по благому Божьему провидению мы не поехали: позже мы слышали, что все они были там перебиты селянами.

Нам дали знать, что /л. 158 об./ рядом стоят дозорные, и сие придало нам уверенности. Когда с рассветом мы двинулись вперед, то с холма повыше замка увидели, что все дозоры ушли. Оставив повозку в оном месте, двое из нас спустились вниз, дабы осмотреть замок. Не успели мы войти в наружные ворота, как заметили поодаль 8 или 10 поляков, кои, держа коней на поводу, сушились у костра. При виде нас они мигом вскочили в седла и, пока мы размышляли, что предпринять, вылетели через задние ворота, чему мы весьма обрадовались. Мы сделали вид, будто хотим их преследовать, но быстро вернулись и во весь опор понеслись к дороге, по коей выступила армия.

В ближних селах собирались из лесов все крестьяне, так что мы проезжали мимо оных в немалом страхе и не смели в них заходить. В поле я взял какого-то мальчишку и заставил его гнать повозку. Была уже ночь, когда мы добрались до армии и главной квартиры и прибыли в расположение королевских драбантов, к коим принадлежали эти юнцы. Согласно уговору мы разделили всё на 4 доли. Лучший из коней со сбруей считался за две. Так как предстояло бросить [163] жребий, было решено, что если мой /л. 159/ падет на одну из сих долей, то я получаю 30 рейхсталеров или любую из двух других по моему желанию. Другой конь со сбруей составил третью долю, а повозка с парой лошадей и прочей добычей — четвертую. Последнюю мне и посчастливилось взять, чем я был весьма доволен, ибо она стоила вдвое больше других, очутись я в любом городе.

Эту ночь я провел у одного маркитанта и на следующее утро выехал пораньше. Я покрыл не более полумили, когда повстречал наш эскадрон; все радовались моему появлению с такой знатной добычей. Вечером мы квартировали в деревне недалеко от Соботы. Поутру кто-то из товарищей показал найденную в тайнике немецкую одежду, среди коей я узнал собственные панталоны, снятые с меня близ сего места почти два года назад, когда во сне меня схватили крестьяне — должно быть, из этой деревни.

В тот же день я отправился с отрядом /л. 159 об./ вверх по реке. Мили через полторы мы подъехали к форту на болоте, но не смогли до него добраться. В оном укрывались несколько шляхтичей и много крестьян с женами, детьми и имуществом. Отсюда генерал Дуглас, заболев, был доставлен в Лович и таким образом покинул нас ко всеобщей печали. Он поручил нас тщанию генерал-адъютанта Шёнлебена, который и впрямь был с нами весьма любезен.

Мы пошли на Пётркув, а после сдачи оного двинулись на Енджеюв, где в иезуитском монастыре я видел двух убитых старцев-иезуитов. Один лежал перед главным алтарем, другой — наверху, на хорах. Все алтари были разорены и обезображены, что являло весьма горестное зрелище.

Здесь, находясь в разъезде, я впервые увидал венгров, коих было более 50 верховых. Они наскочили на нас в дворянской усадьбе, где имелся ров и подъемный мост, и повергли в немалый страх, ибо мы приняли их за поляков. Они сказали мне по-латински, что их войска недалеко и вскоре соединятся с нашими, /л. 160/ Из Енджеюва мы выступили через замок Пиньчув и разбили лагерь в поле. Генерал-майор Вюрц прибыл из Кракова к королю, и я встретил много старых знакомых.

Назавтра, когда я занемог и сидел в своей повозке, обоз нашей роты пошел ближним путем и был вынужден пробиваться через обозы левого крыла, между двумя полками, с великим трудом и бранью. Впереди второго полка ехала какая-то дама в карете, запряженной шестеркою лошадей. Моя повозка несколько отстала от прочих из-за плохой дороги. Кучер [кареты] стал меня обгонять, мой пытался сделать то же, и форейтор, замахнувшись длинным хлыстом на моего [164] слугу, попал мне прямо в лицо. Я был так взбешен, что соскочил с повозки, погнался за ним и нанес ему удар палашом по голове, так что тот свалился под копыта лошадей, но поднявшись, преградил мне путь. Однако, услыхав позади крики и опасаясь преследования, /л. 160 об./ я сел на коня и поспешил к армии.

Король имел свидание с князем Трансильванским ²³⁷. Они проследовали вдоль фронта войск, причем король обратил внимание на нашу роту и указал на нее князю, который весьма пристально посмотрел на нас.

Когда армия приближалась к Завихосту, мне выпал наряд к обозу. Поскольку мы находились справа, нельзя было не пересечься с обозами левого крыла, чтобы дойти до наших квартир; они размещались в дворянской усадьбе в миле пониже Завихоста. Выбравшись на дорогу, мы решили пропустить идущий мимо полк и затем вклиниться между ним и следующим. Обозные шедших позади полков это заметили и подтянули все свои силы, дабы помешать нашему проходу. Мы собрали своих, человек 15 однополчан и 30 или 40 слуг; немцев же было около 70 или 80, не считая многих ребят, что вылезли из подвод /л. 161/ с дубинами и палками.

Я видел, как их число растет, а у нас нет надежды на подмогу, и счел нужным приступить [к делу]. Мы подошли к ним и заявили, что нам надобно проехать вслед за обозом оного полка. Те возражали с похвальбой и угрозами, язвительно именуя нас господами. Мы прибегли к более резким выражениям. Я повздорил с одним из их главарей, который в ярости обозвал меня лизоблюдом, возможно, полагая по моему возрасту и одежде (более изящной, чем обычно), что я паж какого-нибудь магната или генерала. Я так вспылил, что обнажил палаш и набросился [на него], — и недолго оставался без поддержки моих товарищей. Мы вместе устремились вперед и благодаря храбрым шотландским сердцам и клинкам в один миг обратили их в бегство. Многим мы пустили кровь, но и кое-кто из нас ее пролил. Одним из их тупых палашей я был ранен в лоб.

Между тем наш обоз проследовал дальше, и мы отправились на квартиры, где фуража было в изобилии. Около часа пополуночи в амбарах, где расположились многие из нас, неведомым образом вспыхнул сильный пожар, /л. 161 об./ причинивший великий ущерб. Я улегся в углу амбара поодаль от гумна, а мои лошади стояли рядом. Когда пламя охватило амбар, мне во сне привиделось, будто я борюсь с каким-то человеком, который в каждой схватке бросает меня наземь. Раздосадованный, я собирался с силами, дабы отомстить, — и проснулся, чуть не задыхаясь от дыма.

Верхушки снопов на другом краю тока уже пылали. Я вскочил и кинулся к дверям по обе стороны тока и с большим трудом распахнул их. Затем, вернувшись, перерезал палашом поводья и выгнал всех лошадей на гумно. Огонь уже настолько усилился, что от жара и дыма я почти не сознавал, где я и что делаю. Сунув обнаженный палаш под руку и набросив на плечо плащ, я хотел вынести и седло, но нащупал лишь один из пистолетов и выхватил его. С огромным /л. 162/ риском и трудом я выбрался через дверь в поле, где надеялся увидеть своих лошадей и слуг, кои находились с моей поклажей во дворе и должны были вывезти мою повозку и телеги, но не обнаружил ни тех, ни других. Все сгорело.

Кое-кто из лежавших на току, как то Лодовик Синклер оф Росслин и другие, спали крепко, ничего не слышали и выскочили за мною в [одних] рубахах, горевших у них на спине. Так наш эскадрон лишился почти всех лошадей и экипировки, коих я не мог возместить за весь сей поход. Я потерял девять лошадей, много богатой добычи и всю упряжь.

На следующий день один корнет-немец вызвал [на дуэль] нашего лейтенанта, который оскорбил его в отместку за произнесенные тем слова, порочащие шотландцев. При втором обмене выстрелами корнет был ранен навылет, отчего и умер полгода спустя. Лейтенант одно время был вынужден скрываться у венгров.

Днем позже я ходил с пешим отрядом на поиски /л. 162 об./ чего-нибудь съестного и в лесах весьма преуспел. Я купил также хорошую молодую лошадку за 8 рейхсталеров, но седла нигде не мог достать ни за какие деньги или уговоры. Пришлось несколько дней обходиться без оного.

Узнав, что мост [через Вислу] готов, и на другой день армия должна переправиться, я не пожалел усилий, дабы составить точное мнение о наших новоявленных друзьях, особенно их числе. Я поспорил об этом с товарищами, кои полагали, будто их гораздо больше, нежели казалось мне. Итак, взяв больше прислуги, чем требовалось для дела, я перешел мост и сосчитал количество оных со всей возможной тщательностью. Венгерской конницы при добрых лошадях и слугах, идущей строем под командою и знаменами, получилось от 12 до 15 тысяч; пехоты, большинство коей звалось молдаванами, — 5000; разного рода обозных людей — 5000; при артиллерии и /л. 163/ княжеском обозе — 2000; гвардии и придворных — 800; казаков — 6000 ²³⁸. В общем менее половины того, чем они похвалялись, да и среди тех, думаю, было много поляков, коих они силою взяли в походе. [166]

Невдалеке от сего места, будучи в разъезде, я обзавелся легкой тележкой, парой хороших лошадей и другими надобностями. В Ужендуве было велено избавиться от большей части клади. Ротмистр попросил меня заранее отвезти его [вещи] в Люблин и дожидаться там, когда он прибудет или пришлет [приказ] распорядиться тем, что неудобно возить с собою. Я провел в предместье Люблина не более 3 часов и получил приказ следовать дальше со всеми подводами.

Через два дня, быстро опередив армию, мы с Уильямом и Александером Хьюмами разъезжали по округе до полудня, но не обнаружили ничего стоящего. На обратном пути /л. 163 об./ мы вышли к обширной топи, за которой стоял густой ельник. Двигаясь по длинному рукотворному проходу, мы заметили справа 15 или 20 человек, кои пробирались из леса через топь. Я полагал, что они ищут в лесу добычу, и решил ехать туда по краю болота. Немного поодаль, у родника, нам попались свежие следы польских сапог. Мы поскакали дальше и обнаружили, что оные ведут прямо в лес по тропинке, по коей последовали и мы. Я ехал впереди один, а двое других в некотором отдалении.

Возле того места, где мы видели помянутых людей, шедших через болото, я заметил справа от дороги [тело] только что убитого человека, а чуть дальше еще одного, в предсмертных судорогах. Он лежал на тропе ногами к нам и шевелил правой рукою — как мне почудилось, дабы предостеречь нас от движения вперед. Я разглядел его поближе и понял, что это казак, по его чубу, или клоку волос, который казаки обычно носят на лбу. Обернувшись /л. 164/ к товарищам, я спросил, стоит ли нам ехать дальше, на что Александер Хьюм ответил: "Я считаю, мы безумцы, что забрались так далеко — ведь это уже третий свежий мертвец из наших!" Сие в самом деле повергло меня в страх, ибо нас было мало, к тому же при неважных лошадях и оружии на случай погони, нападения или бегства.

Комментарии

194. Dreventz.

195. Ныне Знаменск.

196. Епископ Варминский (лат.).

197. Казначей и польный гетман Великого Княжества Литовского (лат.).

198. Служитель короля Венгрии и Богемии, посланный для посредничества (лат.). Ser... может относиться и к королевскому титулу — Serenissimi, т.е. "Светлейшего".

199. Вольный барон из Шверина (лат.).

200. В том числе и сам Гордон. Подробное описание событий 1 октября 1657 г. см. л. 187—191.

201. Imperialists.

202. Польск. Старогард.

203. Шведский "Потоп", войны с казачеством и Россией стали подлинной катастрофой для Речи Посполитой. Эти события унесли от трети до половины населения страны и уничтожили более половины ее производственного потенциала (Дмитриев М.В. Польская шляхта в XVI—XVIII вв. // Европейское дворянство XVI—XVII вв. М., 1997. С. 193).

204. Ср. л. 218—219.

205. Небольшая армия Карла X легко овладела почти всей Данией, перешла по льду пролив Большой Бельт и подступила к Копенгагену. Мир был подписан 26 февраля 1658 г., но война скоро возобновилась.

206. Польск. Прабуты.

207. Польск. Дзежгонь.

208. В августе — см. л. 225 об.-226.

209. Высший чин военного суда.

210. Тем самым, фактически (лат.).

211. Fishery.

212. Этот лист рукописи текста не содержит. Здесь Гордон прерывает изложение общего хода войны и возвращается к рассказу о собственных похождениях с осени 1656 г. См. л. 79 об.

213. Я согрешил! (лат.).

214. Hoves. Hufe (нем.) — мера земли, обрабатываемая за день одной лошадью (упряжкой).

215. Британский синоним графа.

216. Гордон употребляет немецкое слово shults.

217. См. л. 86 об.

218. Речь идет о приверженце одной из строгих протестантских сект, возникших в первой половине XVI в. в Нидерландах и Германии.

219. Очевидно, коса Фрише-нерунг.

220. Snaphaan (голл.), Buschklepper (нем.) — разбойник с большой дороги.

221. Двор (нем.).

222. Бездельник (нем.).

223. General Gewaltiger (нем.) — начальник военно-судной службы.

224. Campagnia.

225. Простаки (лат.).

226. Schaeferei (нем.) — овчарня.

227. Двор (нем.).

228. Стрелки (голл.). Гордон также использует это слово в пренебрежительном смысле.

229. Этот бой произошел 4 января. Ср. выше, л. 91—91 об.

230. Фома Кемпийский, или Томас Хамеркен (около 1380—1471). Нидерландский богослов, вероятный автор знаменитого трактата "Подражание Христу".

231. Шотландские палаши с широким обоюдоострым клинком и характерной гардой в виде чаши или "корзинки" (basket-hilt) в XVII в. применялись по всей Европе и за ее пределами (Scottish Weapons & Fortifications. Edinburgh, 1981. P. 153—252).

232. Piedees — вероятно, от шотл. peage, т.е. паж, слуга.

233. Suleyova.

234. Т.е. владельца поместья Скелморли в шотландском графстве Эр.

235. Skemler (шотл.) — нахлебник, тунеядец.

236. Шкатулки, ларцы (польск.).

237. 31 марта. См. л. 101.

238. Ср. л. 99 об.

Текст воспроизведен по изданию: Патрик Гордон. Дневник. М. Наука. 2001