ПАТРИК ГОРДОН

ДНЕВНИК

1635-1659

Что до моих частных дел, то мой ротмистр после какой-то размолвки попросил увольнения у герцога, который в запальчивости дал такое обещание, а я использовал случай, чтобы самому уволиться от ротмистра. Однако в ходе осады ротмистр опять помирился с герцогом, я же оставался свободен, пока армия не отправилась из Кракова на зимние квартиры, и затем нанялся добровольцем к ротмистру Джеймсу Данкану в полк графа Понтуса Делагарди; говорили, что зимою оный получит хорошие квартиры, так как был разгромлен под Опочно.

Король с армией пошел к Варшаве, оставив генерал-майора Вюрца губернатором в Кракове с 4000 конницы и пехоты. Подполковник Стюарт стал комендантом замка.

Полк графа Понтуса Делагарди выступил на зимние квартиры в Новый Сонч. Я еще не мог передвигаться и последовал за ним через 5 или 6 дней. Первую ночь мы провели среди наших новоявленных друзей — квартианеров — не без риска для жизни, коего не могли избежать, ибо отошли от дороги и оказались в их власти. Назавтра мы обедали в местечке Лиманова ⁹⁹ в десяти милях от Кракова, а к ночи прибыли в Сонч, в двух милях оттуда, /л. 38/ Полком командовал ротмистр Лихтон, пока подполковник и майор не возвратились из плена.

Сей город состоял в суверенном владении Константина Любо-мирского, младшего сына покойного воеводы Краковского. Река Дунаец, текущая с Карпатских гор, омывает его с запада, с двух других сторон он защищен природой и весь окружен стеною, довольно надежной при внезапном приступе, но не при осаде регулярной армией. Также на западной стороне стоит господская усадьба, обнесенная палисадом. В городе нашлось несколько чугунных пушек, кои мы поставили на лафеты и расположили в удобных местах. Мы не были желанными гостями в этом городе и крае, что было прекрасно видно по их отношению к нам. [53]

Как только прибыл подполковник, он выслал разъезды, получил изрядные суммы денег от окрестных местечек и обложил округу контрибуцией, которую платили довольно исправно четыре или пять недель, но позже она поступала очень медленно. Когда был отправлен отряд из 20 рейтар, дабы взять недоимки силой, крестьяне набросились на них из леса и убили девятерых, а прочие бежали. Два или три дня спустя трое наших людей были убиты в полумиле от города. Сие, как и то, что ни один из селян не являлся на рынок по своему обыкновению, да и бегство некоторых жителей, не сулило нам ничего доброго. Тогда подполковник отобрал у горожан все оружие, заставил их присягнуть на верность, приказал починить стены и держать крепкие караулы, а

/л. 38 об./ *Декабрь.*

также иметь наготове на рыночной площади дозор из 24 рейтар [во главе] с лейтенантом. Каждое утро, прежде чем открыть доступ [в город], они выезжали из северо-западных ворот вокруг города, обыскивая предместье и осматривая окрестности примерно на полмили, и возвращались через другие ворота. Каждой роте был дан для обороны участок городской стены, и все устроено наилучшим образом, хотя наши люди, многие из коих побывали в плену, были раздеты и лишены необходимого вооружения.

Подполковник, узнав от одного арианского ¹⁰⁰ дворянина по имени Шлихтинг, что крестьяне, называемые goraly (т.е. горцы) и rusnatsy (т.е. руссы), собираются все до единого с несколькими господами и замышляют против нас недоброе, вдруг среди ночи отослал свою супругу и большую часть имущества в Краков. Двое суток спустя у нас была тревога из-за замеченных в лесу огней. Посланный на другой день отряд обнаружил костры, но при них — никого.

12 декабря, в воскресенье, во втором часу ночи, наши часовые увидали множество лесных огней к северо-в[остоку] от города и подняли тревогу, так что каждый отправился к своему посту. Отряд из сотни рейтар был отправлен на разведку, атаковал их дозоры и привел несколько пленных; среди них был шляхтич, говоривший по-немецки. Когда кое-кого из них подняли на дыбу, а другим пригрозили, те сознались, что у них /л. 39/ всего около двух или трех тысяч крестьян, 200 драгун из свиты епископа Краковского и прочих магнатов, и несколько шляхтичей под началом двух братьев Вонсовичей; что они намерены напасть на усадьбу того немецкого дворянина в миле пониже города и захватить оную, а затем приступить и к городу; что лучшие из крестьян вооружены натянутыми на длинное Древко косами, нарезными ружьями и топориками. [54]

Подполковник (весьма отважный джентльмен, но в этой войне очень неудачливый) созвал главных офицеров на военный совет, где было положено поутру выступить со всеми нашими силами и атаковать [поляков], не допуская, чтобы они захватили дворянский дом.

13. С сею целью сам подполковник, майор со всеми офицерами (кроме бывших в разъезде и дозоре) и около 240 рейтар выступили к тому же месту, где те располагались прошлой ночью. Городские ворота были заперты, но перекидные мосты не подняты. Мы [считали себя] в полной безопасности в городе и ожидали успеха нашего похода, а главный дозор не произвел разведку предместья, как обычно. Похоже, неприятель получил известия и сигналы от своих сообщников в городе после вылазки, устроенной нами против них в первые ночные часы; они очень тихо и скрытно проникли в предместье и, поскольку мы обычно обыскивали только дома, попрятались по амбарам и пристройкам. Как только отряд наш скрылся из глаз, они /л. 39 об./ выслали полдюжины добрых стрелков, кои прохаживались как можно ближе к воротам с беззаботным видом, словно простолюдины из предместья. Наша стража на стенах не обратила на них внимания, как вдруг те, обернувшись и прицелившись, убили двух часовых без особого шума. (Их тяжелые нарезные ружья заряжаются очень маленькими пулями, не более крупной горошины, берут немного пороха и стреляют весьма метко без громкого хлопка; замок особливо называется czeshinka ¹⁰¹.)

Убив часовых, они стремглав бросились к воротам, и пока одни топорами вырубали в них брешь, другие раздобыли лестницы, поднялись на стену и, не встречая сопротивления, пробрались внутрь. Моя квартира была возле сих ворот; я услыхал шум и вышел посмотреть, что произошло — по улице бежала женщина с криком, что поляки ломают ворота. Я прошел чуть дальше, дабы удостовериться; бегущий рейтар это подтвердил и сказал, что они к тому же взбираются на стену. Я помчался обратно к квартире и предупредил тех, кто там находился. К несчастью, этим утром я распорядился снять подковы с моей лучшей лошади, чтобы поточить их. У меня стояла низкорослая лошадка под только что сделанным немецким седлом с отпущенными подпругами. Вскочив на нее, я явился к воротам с 10 или 12 другими; с нами был и ротмистр Донклау.

Напротив ворот /л. 40/ стояла пушка, из коей ротмистр пытался открыть огонь, но она оказалась испорчена горожанами и не выпалила. Между тем неприятель проделал в воротах широкую брешь, просунул в оную дюжину ружейных стволов и дал по нам залп, ранив двух человек и лошадь. Мы рассеялись. Я повернул домой за [55] другой лошадью, прискакал на передний двор и попросил хозяина ее привести. Он отказался наотрез, но наконец мне ее подал слуга (сам я боялся спешиться). Не успел я выехать за ворота, как увидал, что по улице валит толпа вражеской пехоты в белых кафтанах и черных шапках. Я во весь опор поспешил к рыночной площади, но по дороге подвергся большой опасности, ибо лошадка, на коей я сидел, была иноходцем и не обладала скоростью. Они с жаром преследовали меня и почти настигли, а своей стрельбою и метанием топориков (в чем крайне искусны) так напугали лошадь, которую я держал на поводу, что та, с одним только недоуздком на голове, едва не стащила меня с седла.

Добравшись до рыночной площади, я имел время оглядеться кругом. Видя, как стража садится по коням, а остальные бегут к другим воротам и господской усадьбе, туда отправился и я. Из дома моего ротмистра выезжал верхом вышепомянутый майор Боу, коему я крикнул: "Не забудьте вашу книгу, майор, ведь сегодня мы, похоже, совсем разоримся!" Он /л. 40 об./ часто сказывал мне и прочим близким друзьям, что у него есть книга, по которой можно обучить полдюжины добрых малых богатому житью в большом городе, если у каждого в запасе всего по сотне дукатов. Впоследствии сие вызвало много веселых шуток.

Достигнув противоположных ворот, я увидел, как ротмистры Донклау и Данкан собирают наших людей для отпора, и подумал, что мы еще побьемся. Памятуя, в какой опасности я находился на маленькой лошаденке, когда любой проворный плут мог меня догнать, я предпочел рискнуть своей лучшей лошадью, хотя бы и без подков — ведь было очень скользко. Я едва успел ее оседлать и отдать другую какому-то пехотинцу по его просьбе, как ротмистры, собрав взвод из 20 или 24 рейтар, выступили к рыночной площади.

Прийдя на площадь, занятую этими негодяями, мы сразу же ударили на них и отогнали на дальнюю сторону, за ратушу. Но тут раздался крик, что они бросились по другой улице, дабы отрезать нас от ворот, и мы отошли тем же путем. При сем отходе моя лошадь упала вместе со мною, а новое и плохо закрепленное седло сползло, но пока ротмистр Данкан очищал оную улицу и ставил в ее конце охрану, чтобы прикрыть наше отступление, я был наготове и вновь направился к рыночной площади /л. 41/ с уже поредевшим взводом. Невдалеке от площади мы наблюдали, как вольный рейтар по имени Ханс Юрген, коего ротмистр послал за штандартом при первой атаке, на обратном пути был внезапно убит неприятелем, а наше знамя захвачено, причем помочь мы ничем не могли. [56]

Когда мы вступили на рыночную площадь, этих негодяев было уже полным-полно, не менее двух или трех тысяч, по моему разумению. В сей атаке мы мало чего добились, ибо неприятель охватывал нас со всех сторон, так что иные погибли. Ротмистр Данкан с большим риском пробился назад сквозь густую толпу наших противников и обеспечил успех отступления по улице, причем враг упорно преследовал нас. В глубине улицы несколько наших пехотинцев с мушкетами беспорядочно палили по своим и чужим. У края улицы, когда мы разворачивались, дабы отбросить врага, моя лошадь снова рухнула со мною, а седло опять сбилось. Хотя ротмистр, вынужденный отходить и заметивший мое падение, задержался, чтобы я успел поднять лошадь, он не мог долго меня ждать. Поскольку ротмистр удалился, а я в смятении и спешке не сумел поправить и закрепить седло, я вынужден был перерезать подпруги и бросить оное. По Божьему провидению неприятель боялся наших людей, простреливавших улицу, ушел с середины мостовой и двигался под прикрытием зданий. Поднявшись, я получил удар (кажется, топором), который чуть не свалил меня вновь, но очнулся и изо всех сил погнал к воротам. С другой стороны ими уже овладел /л. 41 об./ неприятель, истреблявший всех, кто попадался на пути. Многие, не зная, что те уже захватили ворота, сбегались прямо к ним в руки и нашли свой конец.

Приблизившись к воротам, я увидел, что они забиты врагами, занятыми тем, о чем я сказал. Я не стал медлить, вверился заступничеству Всемогущего Бога и положился на мою лошадь, подняв палаш над головой, дабы ее прикрыть. Лошадь весьма отважно промчалась через стенные ворота, опрокинув кое-кого по дороге. В частоколе за стеной был проезд с двумя створками, а справа — другой, поменьше. Двое или трое (как я позже узнал, драгуны епископа Краковского) затворяли большой проезд, что я заметил и устремился к меньшему. Но прежде, чем я его достиг, несколько вооруженных чем попало людей накинулись на меня. Один с косою, надетой на древко, ударил меня со всего размаха по голове (уклониться я не смог), так что, если бы добрая бредская шляпа ¹⁰² не смягчила мощь удара, тот, верно, рассек бы меня до плеч. Однако я получил большую рану и был так оглушен и потрясен ею, что оказался далеко за воротами, прежде чем пришел в себя. Милосердный Бог сделал мою лошадь орудием спасения, ибо я пребывал в каком-то забытьи. Собравшись с силами, я увидал своих друзей у подножья холма и прискакал туда, весь залитый кровью. Ротмистр в немногих словах изъявил свою радость, что я, коего он несомненно считал погибшим, был спасен. [57]

/л. 42/ Ротмистры решили пешком перебраться через палисад в замок, или господскую усадьбу, и удерживать оную до возвращения нашего отряда. Когда все мы спешились и приготовились к подъему, из боковой двери выбежала прислуга подполковника и сообщила, что усадьба тоже захвачена неприятелем. Один из сих слуг при выходе запер дверь за собою, дабы помешать погоне, — это стало гибелью для многих, кто мог бы скрыться таким образом.

Тут же мы снова были объяты страхом. Отряд наш возвращался другим путем, и мы, приняв оный за вражескую конницу, бросились через реку. Офицеры приказали тем, кто имел лучших лошадей, перевозить бежавших из города пеших, большинство из коих были цыганки (при этом полку было больше подобного сброда, чем при любом другом во всей армии). Первым я переправил позади себя шотландца по имени Эйлхус ¹⁰³, главного обозного нашего полка. Во второй раз за мною усадили одну цыганку и, поскольку у реки стояла большая суета, разместили другую рослую ¹⁰⁴ девку спереди. Река была глубокой, а эти женщины от испуга сидели нетвердо и едва не увлекли меня в поток. Чтобы удержаться в седле, пришлось свесить ноги в воду. Обутый всего лишь в башмаки, я промочил ноги, так что ночью они замерзли.

Тем временем мы поняли, что замеченные нами всадники — наши люди. [Засевший] в городе неприятель открыл огонь из двух пушек — одна [стояла] /л. 42 об./ в замке, другая у ворот; они были наведены высоко и не причинили вреда. На южной стороне города какой-то невежда подпалил несколько мешков пороха, лежавших на орудийном лафете, отчего произошел большой взрыв. Одно обстоятельство, как я уяснил позже, способствовало спасению тех из нас, кто выбрался из города, о чем не могу здесь умолчать. Среди наших врагов были две или три сотни хорошо вооруженных драгун и пехоты, коим при первом приступе было велено обогнуть город до других ворот и там напасть на нас и помешать отходу. Если бы они сие исполнили, не уцелел бы ни один из нас. Но на полпути вокруг города они услыхали, что оный взят и крестьяне ворвались туда, и сочли за лучшее вернуться и войти через захваченные ворота, нежели идти к другим, где их, верно, ожидала схватка и, возможно, никакой добычи. Так они и сделали — и освободили нам путь.

Когда наши люди добрались до нас, мы без задержки выступили дальше по направлению к Кракову. В полумиле от городка мы разорили дворянский дом, где мне досталось кое-какое белье, весьма пригодившееся позднее. Вечером мы прибыли в местечко Лиманова и, не останавливаясь там, перешли через гору в деревню Грабя, в [58] 6 милях от Кракова и на полпути от нашего гарнизона. Сей ночью было очень холодно, и любое сердце опечалилось бы при виде бедных брошенных младенцев, лежавших на дороге без всякой помощи.

Мои ноги, /л. 43/ как уже сказано, промокли (да я и не мог ходить по причине сильной головной боли) и окоченели; я не чувствовал этого, пока не подсел к огню. Кровом нам служил большой kruke, т.е. трактир или таверна, какие встречаются в сих краях. Возле наших лошадей мы развели большие костры, а я из-за своей раны получил право расположиться с офицерами в комнате; там было еще более 20 человек — сколько она могла вместить. Рану мою перевязал один из наших лекарей, но он не имел средств ее зашить (ибо сзади свисал большой кусок кожи), что вызвало нагноение впоследствии, когда я был в плену.

[Декабря] 14. Мы рано выступили и остановились в деревне в полутора милях от Кракова, где по столь холодной погоде нашли скромный приют в жалких черных сушильнях. Здесь мы провели два дня, затем ушли и расположились по другую сторону Кракова, близ места, где находился наш первый лагерь. Тут мы простояли две ночи и, получив квартиры, определенные нам в замке, отправились туда.

Когда полк строился в предместье, возник спор между нашим лейтенантом Барнсом (он был англичанин) и лейтенантом из эскадрона ротмистра Хальберштадта, если я правильно помню, — из-за старшинства (наш ротмистр был в разъезде). Наш лейтенант подскакал к другому и, по-видимому, затеял с ним ссору, /л. 43 об./ Тот, будучи человеком вспыльчивым, при каких-то словах обнажил шпагу, ударил его и, держась поближе, дабы он не смог выхватить свою, оттеснил его обратно к роте. Видя сие, я воскликнул: "Как, во имя Господа, неужели мы это стерпим?!" Никто не шелохнулся, я же выехал из рядов с палашом наголо и вынудил лейтенанта обороняться. Затем прискакал ротмистр Хальберштадт со взведенным пистолетом и приставил его к моей груди. Мои земляки из нашего эскадрона все время призывали меня отойти и не вмешиваться в подобные дела. Я увидел, что мой лейтенант уже стоит наготове с обнаженной шпагой, а прочие офицеры собираются их разнять, и по возможности сохраняя достоинство, вернулся к эскадрону.

Сею ночью мы квартировали в Казимеже. На другой день мой лейтенант дрался с тем на дуэли и большой чести не снискал. Здесь мы пробыли с неделю, а затем перешли на квартиры в замок. Я остановился в городе в одном доме с моим лейтенантом. Через два дня мы отправились с сильным отрядом в Прошовице и узнали, что [59] король Польский выступил из Силезии в Ципс и держит путь на Кросно, а татары намерены ему помогать.

По возвращении в Краков были разосланы отряды, дабы доставить припасы из отдаленных мест, кои отказывали в контрибуции. Как-то в пятницу вечером, вернувшись с одним из сих разъездов, я обнаружил, что полк снялся еще поутру.

/л. 44/ 1656

Январь.

Назавтра, продав кое-что из добычи, взятой мною в разъезде, после полудня я намеревался последовать за отрядом, [но] оказался в гостях и провел большую часть ночи в занятиях, не подобающих христианину.

На другое утро я поторопился идти за полком вместе с лейтенантом Барнсом, двумя другими офицерами-добровольцами и двумя слугами. По приходе к местечку на холме, называемому Добчице ¹⁰⁵, милях в пяти от Кракова, я был послан туда, дабы спросить провожатого. Дворянин по имени Иордан, управлявший городком (то было частное владение), с некоторой неохотой предоставил нам проводника — конного шляхтича, знавшего о движении наших отрядов не более того, что прошлой ночью они квартировали в Грабе. К тому же ни в Кракове, ни по дороге посредством усердных расспросов мы не смогли получить никаких известий об их замысле и направлении пути. Прибыв в Грабю, мы узнали, что на марше они разделились на правую и левую стороны, и большая часть ушла влево или, вернее, прямо вперед.

Здесь мы посовещались, какой дорогой идти. Поскольку в Кракове ходили слухи, что то был карательный поход на Сонч и предстоит доставить туда орудия из Висьнича, мы заключили, что так и есть, и вообразили, будто пехота пошла с главными силами на Висьнич за орудиями, а наш полк, лучше всех знакомый с местностью, выступил кратчайшим путем, дабы окружить город. С сим вероятным /л. 44 об./ предположением мы двинулись по правой дороге. С вершины холма мы различили вдали всадника, мчавшегося по направлению к дворянской усадьбе и деревне; мы приняли его за дозорного. К заходу солнца мы повстречали трех поселян и осведомились у них о наших людях; они сообщили, что те прошли через Лиманову, по-видимому, собирались вернуться туда на постой и что их не более сотни конных. Из сего мы поняли, что это лишь разъезд из отборных солдат, и пожалели, что не пошли другой дорогой. Такие [60] разъезды обычно имеют хороших лошадей и действуют стремительно, а наши лошади, проскакав 10 немецких миль без корма, не выдержали бы обратного пути. Мы решили ехать дальше и накормить лошадей в городке до возвращения отряда или провести всю ночь, если отряд там расположится.

Меня выслали вперед с нашим проводником, дабы занять квартиру. Въехав в городок, я увидал десять или двенадцать жителей, собравшихся на торговой площади, коих я спросил о нашем отряде. Они сказали, что около часа назад оный проходил через город и, по их мнению, возвратится туда на постой. Я занял квартиру в доме войта ¹⁰⁶, где однажды уже обедал, оставил проводника позаботиться обо всем необходимом для нас, а сам повернул навстречу лейтенанту. Я выехал из города и ожидал их появления. Немного погодя я пустился обратно почти /л. 45/ до того места, где их покинул, но никого не увидел и предположил, что они отправились в город другим путем, ибо оный отовсюду открыт. Вернувшись к нашему жилищу, я их не обнаружил и начал опасаться наихудшего. От хозяина, человека весьма честного, я узнал, что отряд наш захватил несколько шляхтичей в миле оттуда и поспешно возвратился по другую сторону от местечка. Я призывал нашего проводника ехать вслед за отрядом, но он отговорился незнанием дороги и тем, что его лошадь не может тронуться без корма, убеждая меня остаться и накормить лошадей, пока не взойдет луна.

Уже стемнело, оставаться я не хотел и искал провожатого, предлагая доставить меня в Висьнич за любые деньги, но никто на это не соглашался. Тогда я снова отважился покинуть город в одиночку. Неподалеку какая-то женщина, заметившая, как я сновал туда и обратно, рассказала, что до моего первого выезда из городка она видела четырех направлявшихся туда шведов; те, повстречав несколько отставших от отряда солдат, быстро обратились вспять.

Я продолжал путь в надежде встретить кого-нибудь один на один, чтобы заставить его проводить меня. Проехав половину английской мили, я добрался до каких-то домов, рассыпанных по склону крутого холма и хорошо прикрытых изгородью со стороны дороги. На тропинке я приметил парня, коего спросил, не видал ли он проходивших здесь шведов. Он невозмутимо мне отвечал, но я плохо понял, что он говорит. Сначала я собрался удержать его и заставить показать мне дорогу, но поравнявшись с ним, заметил, что он держит в руке топор, а сзади волочит огромную дубину и готов ею /л. 45 об./ воспользоваться. При этом я выхватил пистолет и пригрозил застрелить его, если он не пойдет со мною. Но тот, [61] перемахнув через ограду, принялся свистеть и громко кричать, на что ему тут же откликнулись из всех уголков, а через мгновение за мной поднялась погоня. Я бросился прочь, но из-за полной темноты и неровной дороги не мог гнать во весь опор. Прежде чем я достиг окраины деревни, они заняли и прикрыли калитку, отделявшую ограждение от поля, и заслышав мое приближение, дважды выстрелили в меня. Я не видел возможности пробиться в одиночку и, опасаясь попасть в руки крестьян, в коих столь же мало учтивости, сколь и милосердия, решил повернуть назад. Оказавшись вне опасности, я подумал, что лучше всего постараться обогнуть город и как можно тише проникнуть в мое жилище. Так я и поступил, и никто меня не заметил.

В комнате за боковым столом выпивали семь или восемь поселян. Я спросил воды и корма для лошади и кое-какой снеди для себя, намереваясь при восходе луны уехать с моим провожатым. После еды меня так одолели усталость и сон, что я не мог поднять голову. Хозяин был весьма любезен и уверял, что мне не стоит страшиться никакой угрозы от горожан. Я прилег на скамью немного отдохнуть. Около полуночи я пробудился от ужасного сна. Мне чудилось, будто конь мой так отощал и выдохся, что еле мог плестись по дороге. В каком-то очень убогом, грязном месте /л. 46/ на меня напало великое множество волков с человечьими лицами; после долгой погони они стащили меня наземь и собирались разорвать...

Проснувшись и прийдя в себя, я позвал бывшего со мною дворянина и сказал, что хочу ехать и отдал бы свою лошадь, лишь бы попасть в Висьнич. Он ответил, что не выспался и испытывает большой страх. Не успел он умолкнуть, как мы услыхали, что кто-то тихо стучит в наружную дверь и просит пива. Опасаясь дурного, я велел принести свечу, запретил кого-либо впускать, вызвал хозяина и спросил, каким путем можно скрыться. Он заявил, что в город, верно, явилась шляхта и проведала о моем приезде, и если они не заняли черный ход — это единственный путь. Я тут же вскочил в седло и взял с собою моего проводника, чью лошадь пришлось взнуздать мне; он же был не столько напуган, сколько изумлен.

Хозяин вышел отпереть ворота и увидел, что их окружила дюжина верховых, не считая пеших. Поняв, что побег невозможен, я повернул назад и решил удерживать комнату, дабы по крайней мере сдаться на хороших условиях. Итак, бросив лошадей, мы засели в комнате и забаррикадировали ¹⁰⁷ вход, в коем было маленькое стеклянное оконце прямо против наружной двери. Дворянину я поручил следить за окнами в стене дома. [62]

Неприятель, не сумев войти приличным способом, стал взламывать дверь, /л. 46 об./ Одновременно они вели переговоры с хозяином, который просил, чтобы мне не делали вреда, ибо я еще очень молод, а они призывали его отговорить меня от сопротивления. Я крикнул хозяину, чтобы он открыл дверь или позволил им сорвать ее, а я еще погляжу, кто осмелится войти. Слыша это, они утихомирились и попросили хозяина убедить меня, что если я не буду сопротивляться, они не причинят мне вреда, а один из них громко произнес на ломаном немецком: "Сдавайся на милость!" Я отвечал: "Готов сдаться на хороших условиях". Когда они подкрепили сие клятвами, скрестив пальцы, я позволил дворянину отодвинуть стол от двери, положил пистолет на стол, присел на лавку напротив двери и стал ждать их появления.

Как только мой проводник распахнул дверь, они ворвались в нее, а четверо или пятеро приставили карабины к моей груди, и мне подумалось, что они и вправду убьют меня. Однако сердце не могло смириться с покорной мольбою, дабы они пощадили мне жизнь. Среди них был шляхтич по имени Ян Стоцкий, который, кажется, имел превосходство над прочими. Вмешавшись, он взял меня под охрану, немедленно усадил на худую кобылку и повез в свое поместье, примерно в миле от города.

/л. 47/ Часа в два пополуночи он отвел меня во внутреннюю комнату, где на постели лежала его жена, разложил поверх соломы ковер для нас обоих и запер дверь на висячий замок.

Сам шляхтич спал очень крепко, а жене его вздумалось завести со мной беседу, из коей я уяснил лишь немногое. Она поведала, что ее брат или близкий сородич был в Германии генералом, и множество других вещей.

Когда занялся день, шляхтич приказал готовить лошадей и принести мне что-нибудь поесть. Он заявил, что знает обычай иноземцев кушать рано поутру, хотя у меня такого желания не было. Затем он стал объяснять, что должен доставить меня в Новый Сонч, где гайдуки ¹⁰⁸ будут держать меня под строгим надзором, и что меня тщательно обыщут до самой рубашки; если при мне есть что-либо стоящее, деньги или драгоценности, то их отберут, а получу я всего лишь скудное пропитание. Посему мне следует все имущество передать ему, а он уж позаботится о моих нуждах в плену и будет хлопотать, дабы я обрел свободу и жил у него в поместье, доколе король, гетман или Любомирский не распорядятся на мой счет.

Я сознавал, что он мог повелеть то, о чем столь дружески просил, да и только затем, чтобы я не разглашал перед его товарищами [63] все полученное им от меня. Я отдал ему кошелек, где было 9 дукатов, 4 талера и около 8 флоринов мелкой монетой. Он говорил о деньгах, словно одолжил их, повторял прежние обещания обеспечить мне все необходимое и намекал, что он-то обходится со мною учтиво, но если бы я попал в другие /л. 47 об./ руки, будучи так хорошо одет, то не уцелел бы. Все сие он изложил на ломаной латыни, дабы я мог лучше его разуметь. Тогда я, чересчур доверчиво положившись на его великодушие и опасаясь обыска, о коем он вел речь, извлек потаенные сокровища, которые скрыто носил при себе: два золотых браслета с эмалевыми замками, тонкую цепочку в полтора локтя длиной, три кольца с каменьями, одно с большим сапфиром, а два других с бриллиантами, четыре дюжины серебряных с позолотой пуговок, амулет и еще кое-какие безделушки общей ценою 150 дукатов или более.

Когда он увидал сие, то не мог сдержать радости, а жена его — скрыть свое довольство. Затем мне дали немало набожных заверений, сколь много они готовы сделать ради меня, но так как уже совсем рассвело, он поспешил с отъездом и сказал мне вскользь, что нет нужды сообщать кому-нибудь, что он от меня получил. По дороге к нему присоединились те, кто был при моем захвате.

Итак, в очень холодное утро и в еще более прохладном настроении от подобной неудачи, в первый понедельник нового года я прибыл с ними в город. Шляхтич, у коего я останавливался, восседал на моей лошади (молодой, рослой и подвижной — она вполне стоила 25 или 30 монет) и ехал, бахвалясь, впереди, за ним пятеро шляхтичей в ряд, потом я один на дрянной приземистой твари, а позади 10 или 12 слуг. Кажется, меня везли по той самой улице, где я квартировал до внезапного нападения на нас. Узнававшие меня люди, по-видимому, скорее сострадали моему положению, нежели глумились над ним, особливо женщины, кои по природе милосердны.

Город возглавлял некий капитан Коллет, немец, обедавший в это время у подстаросты ¹⁰⁹. /л. 48/ Меня привели к нему, и он прежде допрашивал, по какой причине я выехал из Кракова, каким образом попал в плен, а особенно — куда направляется наш отряд. Я отвечал на все совершенно правдиво, насколько знал. Что до отряда, я не предполагал другого замысла кроме похода на сей город. При всем том он и прочие выглядели недовольными и отослали меня под стражей на его квартиру, где дали отличный обед.

Часа в два пополудни сержант с 12 мушкетерами препроводил меня оттуда к ратуше. Там сержант с шестью мушкетерами спустился со мною в каземат, а другие шестеро остались наверху. В каземате [64] было трое или четверо дюжих парней, стоявших у небольшого очага. Сержант заявил, что невзирая на увещание говорить правду о замысле отряда, я этого не сделал, а посему меня приказано поднять на дыбу, чтобы сознался в истине. Я был поражен сими словами и на мгновение онемел. Овладев собою, я попросил сержанта (он казался добродушным малым, хотя его физиономия не предвещала ничего подобного) сообщить коменданту и остальным, что я уже рассказал чистую правду, насколько знаю; что меня не было в Кракове, когда выступил отряд, и я не видал оный, дабы оценить численность. К тому же я и мои спутники ни в Кракове, ни в пути не смогли допытаться об их намерении, как я уже поведал, а комендант, будучи солдатом, прекрасно осведомлен о скрытности шведов: никто в отряде, независимо от звания, не знаком с основным планом, кроме главнокомандующего, да и тот нередко получает запечатанный приказ, который ему надлежит вскрыть в присутствии старших офицеров, когда он дойдет до какого-либо места. Поэтому /л. 48 об./ они вполне убедятся, что я, не будучи офицером, и не мог ни о чем знать.

Сержант, похоже, внял этим доводам и сказал, что пойдет доложить о них коменданту и совету. После краткой отлучки он вернулся и объявил, что те оными не удовлетворены и утверждают, что тотчас получили иные сведения, чем принес я, так что я им просто врал, и меня ждет дыба. Я возразил, что не сообщал об отряде ничего положительного, а лишь одни слухи, в коих мог обмануться — и вроде бы так и вышло. Однако тот стоял на своем, сказал, что на дыбе я запою другую песню, причем приказал людям раздеть меня и вдобавок показать, как они со мною обойдутся: они не только собирались вывернуть мне конечности, но и прижечь бока смоляными факелами, кои держали наготове.

Тут я весьма устрашился, не мог сдержаться и, обливаясь слезами, воскликнул: "Лучше отрубите голову или пристрелите меня, чем так истязать тело!" Я уверял, что даже если буду разорван на части, не смогу ничего прибавить. После множества угроз с их стороны и протестов с моей сержант сказал, что опять пойдет к коменданту. Через четверть часа он явился и вновь стал мне угрожать, но видя мою непреклонность, удалился. Никто из парней также не тронул меня.

Когда он вывел меня из каземата, солнце уже зашло. Снаружи стояло несколько человек, а иные, особенно женщины, даже в слезах сочувствовали моему положению. Меня доставили в комендантский дом и посадили под караул в маленькую комнату. Я был /л. 49/ столь напуган, и ужас произвел во мне такую перемену, что не мог [65] ни есть, ни пить. Под сей охраной я находился до субботы, когда меня известили, что в ратуше содержатся несколько шведских пленных, среди коих и мой старый приятель Иоганн Хольштайн. Сие побудило меня, совершенно одинокого, просить о переводе к остальным, ибо "solamen miseris socios habuisse doloris" ¹¹⁰. Я добился этого, и в субботу, в день ярмарки, меня провели при большом стечении народа в ратушу, где мой товарищ и прочие меня приветствовали. Многие, не видав меня по дороге, столпились, дабы меня навестить. Нескольких дворян и дворянок впустили, и они по доброте своей кое-что мне пожаловали, так что сегодня я получил около 4 флоринов.

В сей тюрьме находилось 15 человек всякого звания. Один из них был капрал по имени Фридрих Хооде, уроженец области Бремен, где жили его жена и дети; другой — мой старый знакомый и товарищ Иоганн Хольштайн; третий — немец родом из Пруссии, превосходно говоривший по-немецки и по-польски, что весьма пригодилось мне в изучении оных языков, пока я здесь пребывал; четвертый — простолюдин, родившийся в Польше от отца-шотландца, — позднее он женился на дочери одного городского чиновника (или, вернее, служителя, как их там называют) и тем самым обрел свободу. Прочие были поляки, послужившие шведам, люди низкородные и незначительные.

К вечеру капрал повздорил с одним из этих парней и дал ему оплеуху. Когда тюремщик донес о сем бургомистру (в чьей юрисдикции мы отныне находились), пришел приказ посадить капрала в темницу, а заодно с ним и меня. Я выразил возмущение тюремщику, но довольствовался лишь ответом, что я еще раскаюсь в своем прошении состоять у них под стражей, /л. 49 об./ Так я понял, что мое прибытие туда столь же обременительно для них, сколь и унизительно для меня. Нас с капралом вывели, спустили на веревках в темницу в 4 или 5 сажен глубиною и велели идти направо, где был склеп без двери. Вошедши туда, мы очутились в таком крайнем холоде, что не знали, как быть. Тьма и неровный пол не позволяли нам двигаться. После долгих безмолвных рыданий мы стали собирать нечто похожее на солому или мякину и прилегли; он держал в руках мои ноги, а я — его, из боязни окоченеть. Затем мы повели рассказ о многих несчастьях и злоключениях и о ходе нашей жизни до сих пор. В подобной беседе мы провели всю ночь, не сомкнув глаз.

Часов в десять тюремщик спустил вниз веревку и крикнул, чтобы я поднимался. Обвязав веревку вокруг пояса, я был вытащен наверх и оставил капрала в большой печали. Однако через два часа [66] подняли и его. Затем капрала, англичанина ¹¹¹, пруссака и меня сковали вместе тяжелой железной цепью и запором за одну ногу и по двое — за руки, что причиняло нам великое неудобство и боль. Когда любой из нас хотел отойти в сторонку, все должны были ступать за ним и терпеливо ждать, пока он сделает свое дело.

В сей день явился с визитом шляхтич, взявший меня в плен и забравший мои деньги и драгоценности. Он послал за водкой ¹¹², угостил меня и заявил, что дал денег и припасов моей прежней хозяйке, очень доброй женщине, которая не допустит, чтобы я нуждался. Хозяйка, пришедшая позже, сказала, что он прислал ей только одного гуся и дал 20 пенсов. После этого моего доброго шляхтича не было видно и слышно ни разу. Лишь /л. 50/ три-четыре года спустя, когда я состоял на польской службе и приехал в те края, я узнал о нем историю, которую, по ее бесчеловечности, должен поведать.

Его отец, пожилой дворянин с добрым именем, видя еще при жизни, что дети его возмужали, обеспечил им почтенное супружество, особливо ему и другому сыну, и выделил им довольно своих земель и имущества для достойного житья. Себе он оставил только свой дом, небольшую деревню и, кажется, какие-то деньги, посуду и ценности, отложенные или спрятанные в одном месте. Эти два бессердечных сына, то ли из огорчения, что их отец живет столь долго, то ли из страха, что он раздаст тот небольшой клад другим, более заботливым детям, решились на жестокий поступок. Они переоделись горцами с полдюжиной своих вернейших слуг, пришли, окружили и ворвались в отцовский дом, схватили старца и жестокими пытками заставили сказать, где спрятано добро. Пока его истязали, старик по их маскам, а также по голосу Яна, подстрекавшего слуг с неохотой и, казалось, с отвращением к подобному насилию, заподозрил, кто они такие, и молвил сему Яну: "Сын мой, сын мой, неужели завидуешь ты немногим дням, кои осталось мне прожить? Господь не оставит сего без кары!"

Взяв то, ради чего явились, они разошлись по домам. На другой день, когда разнеслась весть, что в доме их отца побывали грабители, они поспешили туда и изобразили чрезвычайную скорбь. Отец сначала не обращал на это внимания, лишь горевал еще более при виде столь вопиющего лицемерия. Наконец он открыто заявил, что именно двое его сыновей совершили сие деяние, /л. 50 об./ что он узнал голос своего бессердечного сына Яна, и по многим приметам — поведению, стати, телосложению их и их слуг — то был никто иной. Это внушило присутствующим столь сильные подозрения и догадки, что и глубокое притворство не смогло их убедить. Уехав оттуда [67] домой, те вознамерились бежать, что и сделали со своими женами и семействами. Через неделю старик скончался, а о них говорят лишь то, что они отправились в Моравию и жили там безвестно.

Однако возвращаюсь к рассказу о моем положении во время заточения — настолько ужасном, что я едва способен выразить. Во-первых, касательно нашего питания: обеденной порцией было блюдо сухой репы, сваренной без соли или другой приправы [и делившейся] на девятерых; каждому доставалось по 5-6 ложек да ломоть хлеба ценою два гроша, что скорее возбуждало аппетит, чем утоляло голод. Вечером нам давали миску густо сваренной гречневой крупы без соли, лепешек, хлеба или другой пищи. Но и такой паек иногда бывал запоздалым, нечистым и недостаточным (лишь изредка с добавкой по кое-каким праздникам) и выдавался в соответствии с прихотью нашего кормильца, правящего бургомистра, коего здесь меняют ежемесячно. Время от времени моя хозяйка без ведома своего мужа (этот пьяница и злобный пес не был моим доброжелателем) украдкой потчевала меня небольшим, хорошо приправленным кушаньем, которым вполне мог бы насытиться я один, но для общества из нас четверых, сцепленных вместе, от него было мало проку.

Нашей кроватью был холодный пол с жалкой подстилкой из соломы, которая превратилась в мякину и не служила большим удобством, /л. 51/ а вскоре в ней развелось столько насекомых, что порой мы коротали унылое время, наблюдая, как те переносят соломинки туда-сюда; отсутствие чистого белья, свежего воздуха и питье воды способствовали их размножению. Не последним из наших бедствий был крайний холод, и в довершение страданий подлого рода поляки из любопытства то и дело приходили поглазеть на нас, поносили и оскорбляли, а пьяные горожане, навещавшие по ночам стражников, а с ними и нас, обращались с нами весьма жестоко, часто с тяжелыми побоями.

Но более всего угнетал нас страх смерти, коей нам грозили ежедневно, буде против нас поступят какие-либо доказательства о разграблении церквей, насилии над женщинами, хладнокровных убийствах или подобных гнусных преступлениях. Хотя со своей стороны я знал, что в таковых неповинен, но все же не представлял, какие недоразумения, утверждения и ложные доводы могут выдвигаться против нас недругами, во власти коих мы пребывали. Однажды пришли двое горожан и заявили, что поскольку наши шведы в Висьниче заморили их людей до смерти холодом и голодом, они поступят с нами так же. Но получив право говорить, мы доказали иную суть дела, ибо пленники в Висьниче были не солдатами на законных основаниях, а всего лишь мужланами, разбойниками, и нигде не [68] почитались достойными пощады, тем паче хорошего обращения в тюрьме. Едва удовлетворяй” этим, они удалились.

Всеобщая молва, будто против нас замышляют нечто подобное, проявлялась и в предложениях женитьбы, сделанных некоторым из нас женщинами самого худого звания. Таким образом мы могли бы избавиться от опасности, /л. 51 об./ ибо в Польше есть обычаи, что девица может освободить осужденного, получив прежде у магистратов дозволение, в коем отказывают редко, разве что отъявленному злодею. Обычно сие происходит, когда он преклоняет колени, дабы принять удар правосудия; тогда появляется девушка с длинным белым покрывалом, которое она набрасывает на него. Если он согласен жениться на ней, их немедля ведут в церковь и венчают. Однако я слыхал, что один, поднявшись и внимательно поглядев на свою невесту, по облику догадался о ее низком состоянии, склонился вновь и пожелал, дабы палач исполнил свой долг.

Но продолжаю. Одна из сих невест, служанка какого-то бургомистра, присылала [нам] два-три блюда отборной снеди два дня подряд, в полдень и вечером, а на третий попросила тюремщика добиться категорического ответа. Иные [из нас] возражали [против этого], дабы подать ей определенные надежды и тем самым и дальше получать ее стряпню, каковой мы могли лишиться при полном отказе. Однако я никак не соглашался, считая недостойным шутить в подобных делах. Прочие же держались своего метода, и всех их обслуживали наравне.

В оной тюрьме я томился 13 недель.

Как-то, выглянув из окна, мы разговорились со шведами, только что взятыми в плен. На другой день всех нас вывели, сбив прежде кандалы, и доставили в более тесное помещение, где нам едва хватало места улечься, притом еще надо было отвести уголок для естественного облегчения. Здесь не было света, кроме продолговатого узкого окна в двух саженях от пола, так что нельзя было ни читать, ни толком видеть друг друга. В комнате было две двери, одна с крепкой железной решеткой, другая, тоже железная, — на запоре.

/л. 52/ Когда меня сюда привели, должен признаться, я не сомневался в наихудшем, и это ощущение исторгало потоки слез и у меня и у остальных. Хуже того, через два или три дня ночью нас предупредили, дабы мы готовились к исповеди на следующее утро, и ясно намекнули, что сожалеют о нашей участи, так что предстояло нечто зловещее. Ночь мы провели в полном отчаянии, плакали и причитали, горюя о наших тяжких бедствиях, украдкой озирали прежнюю жизнь и безмолвно примирялись со Всемогущим Богом. [69]

Что до меня, то я призвал себя ко строгому ответу за ход и все события прожитой жизни. Хотя я и находил, что многое по праву заслуживает всеобщего осуждения и кары Всемогущего Господа, но чувствовал, как Его великодушная воля дает мне такой прилив уверенности и убеждения в милосердии, что я обрел большую решимость и мужество.

Наутро с приходом тюремщиков мой товарищ Иоганн Хольштайн и я попросили, дабы ради вящего благочестия нам позволили исповедаться и причаститься в монастыре или соборном храме, в чем нам отказали и отвели наверх, в ратушу. Там мы, католики, исповедались и восприяли Св. Таинство от монаха-францисканца, коему я представил наше прискорбное положение и великую вину, которая ляжет на тех, кто вопреки всем божественным и людским законам собирается хладнокровно умертвить нас — солдат удачи и узников войны. Он, казалось, весьма сочувствовал нашему несчастью, призвал ободриться и утешиться и обещал похлопотать о нашем /л. 52 об./ деле, насколько оное от него зависит. Отправившись обратно в тюрьму, мы провели несколько дней в размышлениях, подобающих нашему ужасному состоянию.

По прошествии пяти или шести дней сюда случайно прибыл отец Иннес ¹¹³ — провинциал Францисканского ордена в Польше, совершавший свой ежегодный объезд. Он явился к нам в тюрьму и, призвав меня с Хольштайном, стал сурово порицать по двум поводам: во-первых, что я, будучи католиком, сражался за еретиков против католической веры, и к тому же, будучи шотландцем, воевал против Польши, где наши соотечественники имеют столь широкие привилегии и покровительство, а многие получили обширные поместья и обладают великими вольностями. Я оправдывался как можно более смиренно, что, по моему разумению, недовольство короля Шведского — дело государственное, а не религиозное, я же, поступив на службу к шведам, не знал, куда они обратят оружие, а впоследствии не смог уволиться. Дабы искупить сей проступок, если возможно найти службу здесь, я буду стремиться выказать преданность и мужество, равно достойные доверия и хорошего содержания.

После дальнейшей беседы он обещал вступиться за меня перед старостой, который недавно прибыл в город, о чем мы не знали. В тот же день я изыскал способ через человека, служившего прежде шведам, а ныне бывшего конюшим у коменданта, тайно передать от нашего общего имени прошение о службе коменданту — полковнику Герлеховскому. Моя добрая /л. 53/ хозяйка снабдила меня бумагой [70] и моей же карманной чернильницей, которую сохранила, когда город был у нас отбит.

Назавтра, когда комендант был приглашен к обеду у старосты вместе с отцом Иннесом, наше дело зашло так далеко, что староста распорядился послать за нами. Нас привели на двор, и после краткого ожидания к окнам подошел староста с несколькими шляхтичами. Он велел прислать одного из нас к нему наверх; мы уговорили лейтенанта по прозвищу Bowle ¹¹⁴ Ханс — старика, который сидел с нами в тюрьме с самого начала, как только оправился от болезни. Мы просили его говорить весьма почтительно и обещать от нашего лица всяческую преданность, если нас могут взять на службу. Он предстал перед старостой и на вопрос, желаем ли мы служить Польской Короне, ответил, что теперь мы в их власти, и они могут делать с нами, что угодно. Сей ответ так не понравился вельможе, что он немедля отправил нас обратно в тюрьму, чем все мы были крайне удручены.

Отошедши на несколько шагов, я был призван обратно благодаря заступничеству отца Иннеса. Когда я стоял под окном, староста лично спросил меня по-латински, стану ли я служить Польской Короне. Я отвечал: "Весьма охотно". Затем он осведомился, хочу ли я состоять в королевской гвардии или же при нем. Я отозвался, что скорее при нем. Тогда он спросил, останусь ли я здесь в гарнизоне или пойду с ним в поход. Я сказал, что будучи /л. 53 об./ человеком молодым, предпочел бы, если на то его воля, служить в полевых войсках, где легче снискать честь и производство в чине. На его вопрос, есть ли среди нас кто-либо еще с моим образом мыслей, я довольно уверенно заявил, что можно положиться еще на двоих. За сим меня отпустили.

Капрал, Хольштайн и я были доставлены в тюрьму, откуда пришли, а остальные в темницу, где мы с капралом провели одну ночь. Конвоиры уверяли нас троих, что назавтра старосте предстоит поход, а за нами пришлют и освободят. Но следующий день наступил, об освобождении ничего не было слышно, и мы стали сомневаться, не было ли это лишь пустым обещанием, как не раз случалось прежде. Сей день показался нам дольше любой предшествующей недели.

Однако на другое утро за нами прислали очень рано, выдали коней и седла, и около 10 часов мы выступили из города вслед за старостой в составе роты его драгун, коих было человек 80 — все поляки в синих кафтанах немецкого образца. Капитаном был немец по имени Захариас Митлах. Прапорщик говорил по-немецки, но был [71] поляк. Днем моего избавления стала пятница. Я провел в тюрьме около 17 недель, пока не освободился милосердным промыслом Господа и содействием добрых людей.

Пройдя милю, староста сделал привал в усадьбе подстаросты, и нам выставили бочку пива. Ночью мы расположились в местечке Грыбув, где из-за перемены воздуха и свежей пищи мне сделалось дурно. Поистине, когда я вышел [из тюрьмы], то едва мог стоять на /л. 54/ ногах от слабости. Однако благодаря умеренности и хорошему питанию я вскоре восстановил былые силы. Но при всем том нам не доверяли: у каждого была своя квартира, нам же троим приказали провести всю ночь под охраной с капралом.

Вельможа, под чьей командой мы отныне находились, был младшим из трех [известных] тогда в Польше Любомирских. Старший был коронным шталмейстером, или конюшим, а позже воеводой Краковским, как и его отец; второй, наиболее знаменитый, был коронным маршалом и польным гетманом ¹¹⁵; сей младший, по имени Константин, был коронным чашником. Все трое титуловались графами ¹¹⁶ в Висьниче и Ярославе. Младший обладал совсем иными качествами, чем двое других: он был весьма алчен и скареден и любил праздность.

Мы прошли городами Беч, Жешув, Ланьцут и Пшеворск в Ярослав, где остановились на 8 дней. Мне поручали подготовку квартир, высылая вперед, и я нашел способ обзавестись пистолетами и немецким палашом. Затем мы отправились в Замосць, перейдя реку Сан под Ярославом, и далее в Люблин, куда король Польский прибыл из Львова к месту сбора своих войск. Тут мы провели дней восемь и выступили к Варшаве, которую уже три недели держала в осаде литовская армия. Но теперь я кратко расскажу о ходе войны до сей осады.

Король Швеции со своей армией пошел через Варшаву в Пруссию; при нем находились послы Римского императора и короля Франции, и вся страна ему покорялась. Сандомирское воеводство, или палатинат, получило охранную грамоту не только для городов, но и для /л. 54 об./ отдельных дворян. Военные лица повсеместно подчинялись и приносили клятву верности, не исключая коронного гетмана Потоцкого и польного гетмана Лянцкоронского. Генерал Дуглас остался в Сандомире, дабы устроить оную область, король же приблизился к Пруссии, где фельдмаршал Стенбок после сдачи Варшавы и поражения мазовецких сил овладел некоторыми местами на польской стороне Вислы и тотчас вместе с Радзиевским взял Штрасбург ¹¹⁷. Оттуда король направился к Торну, а Радзиевского [72] выслал вперед с кое-какими войсками, большей частью польскими. Он провел ряд переговоров с магистратами, кои завершились сдачей, и король вступил в город 5 декабря [1655 г.]. Генерал-майор Мардефельд был назначен комендантом с тремя полками — полковников Герфельда, Нэрна и Фиттингофа.

Здесь король дал аудиенции послам Римского императора, Москвы и Трансильвании. (Грауденц также сдался генерал-майору Левенгаупту.) Здесь же короля известили почтою о рождении юного принца, который появился на свет 24 ноября по старому стилю между 12 и часом ночи и был наречен Карлом. Его восприемниками были курфюрсты Саксонский, Бранденбургский и Хайдельбергский, герцоги Шлезвиг-Голштинский и Вюртембергский с пфальцграфом Адольфом Иоганном; восприемницами — курфюрстина Саксонская, герцогини Альтенбургская, Голштинская, Мекленбург-Гюстровская и супруга графа Магнуса [Делагарди].

/л. 55/ Тем временем курфюрст Бранденбургский ¹¹⁸ располагал полностью укомплектованной армией из 23 272 человек и 80 орудий, стоявших лагерем в Пруссии. Из Торна король [Швеции] отправил требование сдать Мариенбург и Эльбинг, а от Данцига добивался двух миллионов в монете, присяги на верность и передачи в залог [крепости] Вайксельмюнде. Он также послал герцогу согласительное предложение, после чего их уполномоченные встретились в Редене ¹¹⁹, но ничего не достигли. Тогда король выступил из Редена и покорил Эльбинг; однако воевода Померании и полковник Шпарр решились оборонять Мариенбург. Принц Адольф с фельдмаршалом Стенбоком были посланы осаждать оный и вскоре вынудили горожан к сдаче города, а на четвертую неделю — и замка, по соглашению, невзирая на то, что на подмогу шел сильный данцигский отряд.

После бесплодных переговоров в Редене король велел графу Магнусу Делагарди наступать на Пруссию, сам же намерился идти на соединение [с ним]. Бранденбургская армия, числом около 16 000, стояла у Браунсберга и при вести о движении короля отступила к Кенигсбергу, где находился сам герцог с сильным резервом.

/л. 55 об./ Генерал-майор Лоренц фон дер Линде был оставлен комендантом в Эльбинге со значительным гарнизоном. Король, будучи на марше, после кое-каких переговоров и инициатив герцога о новом соглашении, отправил в Кенигсберг канцлера Оксеншерну, против риторики и резких убеждений коего герцог устоять не смог. По прибытии в королевский лагерь генерала Канненберга был составлен и заключен договор, многие детали которого считаются неразглашаемыми, но те, что дошли до общего сведения, таковы: [73]

1. Курфюрст не будет принужден к присяге на верность королю прежде, чем он будет избран и венчан королем Польши на всеобщем съезде.

2. Присяга курфюрста не будет изменена без согласия сословий Польши.

3. В отсутствие короля курфюрст учредит новый трибунал из шести советников и президента, от лица коих можно подавать апелляции королю Польши.

4. Армия курфюрста будет распущена и предоставлена королю Швеции, который обещает не использовать оную иначе, как против короля Польши.

5. За ущерб, содеянный шведами, курфюрст получит епископство Варминское.

6. Курфюрст дарует королю Шведскому половину от пошлин Пиллау ¹²⁰.

7. Гарнизон означенного Пиллау будет наполовину шведским, наполовину бранденбургским.

8. Допускается свободное исповедание реформатской веры и строительство для них [реформатов] церкви в Кенигсберге. /л. 56/

9. Город Данциг не включается в сей договор.

10. В пределах 4 недель после ратификации сего договора курфюрст освободит Мариенбург от гарнизона и передаст оный во владение короля [Швеции].

11. Пошлины Пиллау не будут повышены при условии, что все вывозимые из Польши и поступающие туда товары будут доставляться через Эльбинг.

12. Военным кораблям Его Величества при необходимости позволяется свободно и беспрепятственно заходить в Пиллау.

13. Когда сей договор между королем и курфюрстом будет ратифицирован, союз с Голландией против Шведской Короны и ее сторонников будет нарушен и расторгнут.

Шведский канцлер, а также генерал-майор Канненберг получили королевские подарки. Однако голландцы, чьи послы прибыли для посредничества в примирении между Коронами Швеции и Польши, были не слишком довольны герцогом из-за сего договора, как и прусское Riddershaft, т.е. рыцарство, ибо оный был принят без согласия [прусских дворян], опасавшихся, что некоторые из тайных статей ущемляют их привилегии. [74]

В то же время полковник Дубальд, бывший комендантом в Данциге, переметнулся к шведам и пообещал уладить важные вопросы. Данцигцы же приготовились к защите, подожгли предместья Но-бис-круг, Нойкирх, обитель Fratres Misericordiae ¹²¹, а затем Мотла[у]-штрассе и Шотландскую сторону до Петерсхагена и Нойгартена, и решительно воспротивились шведскому игу.

/л. 56 об./ Между тем король Швеции и курфюрст, сойдясь в Холланде ¹²² и Бартенштайне ¹²³, пировали и пили за братство при множестве заверений и обещаний теснейшего союза. Однако после столь благодетельного вихря король Шведский все же столкнулся с весьма опасною бурей, вызванной возвращением короля Польского из Силезии и восстанием польских войск. Здесь я должен отвлечься и вкратце изложить причины, по коим поляки так легко приняли сторону шведов, а ныне столь быстро вернулись к покорности своему бывшему государю. Я часто слышал об этом от знатных и весьма рассудительных лиц.

Уже несколько лет пред сим поляки боролись со многими тяготами, причиненными восстанием их природных подданных — казаков, кои, соединившись с крымскими татарами, нанесли полякам ряд поражений и разгромили их войска при Жванце, Глинянах ¹²⁴, Пилявцах, а под Збаражем и Зборовом принудили короля к миру на следующих условиях:

1. Да будет вечный мир, дружба и братство между королем Польши и ханом с семейством его.

2. Обычное ежегодное жалованье хану будет доставлено в Каменец-Подольский и там передано, как подобает.

3. Король по просьбе хана простит запорожских казаков, подтвердит их прежние права новою грамотой, установит постоянное число привилегированного казачества ¹²⁵ в 40000; Чигиринское староство будет дано Хмельницкому, когда они /л. 57/ признают свои провинности и испросят королевского прощения (что Хмельницкий и сделал весьма почтительно).

4. С другой стороны, хан будет обязан помогать королю Польскому со своим войском против любого неприятеля.

5. Королевство Польское избавится ото всех набегов, вторжений, разорений и грабежей татарских.

6. [Казаки и татары] отступят и распустят свои войска, дабы [польская] армия, окруженная под Збаражем, беспрепятственно прибыла к Его Величеству. [75]

7. Греческая вера, церкви и имущество пребудут в том же состоянии, что и прежде. Все сие подлежит утверждению на очередном парламенте ¹²⁶.

Однако сей договор длился недолго. Когда возникли новые раздоры, казаки двинулись на Польшу с могучим войском, и под Берестечком на Волыни были разбиты поляками. Осознав, что сами не смогут долго держаться против поляков, они предались и подчинились московитам, заклиная тех силою единой веры защищать и поддерживать их. Московиты, счастливые такой возможностью подорвать могущество Польши, если не покорить ее совершенно, приняли их под свое покровительство. Они сразу же затеяли вражду с поляками и в год спасения нашего 1654 начали войну, вступив с огромной армией в Польшу и Литву.

Итак, поляков ныне атаковали с одной стороны столь грозные враги, как московиты, с другой — казаки и татары, а с третьей — шведы. Смятение и панический ужас охватили их настолько, что они дошли до последней крайности. Ибо в оный год московиты разбили князя /л. 57 об./ Радзивилла, захватили Вильно и остальную Литву, разорили Люблин, обложили Русский Лемберг и совершали набеги до самой Варшавы и Ярослава. По всей Польше не было ни единого уголка, не опустошенного ее врагами. Королю после отступления из Кракова негде было укрыться в собственном королевстве, так что пришлось бежать в Силезию. Тем временем войска, брошенные своим государем и полководцами, лишились зимних квартир и какого-либо содержания. К тому же у солдат хватало своих поводов для недовольства, вроде невыплаты жалованья, что они приписывали дурному управлению делами и казною Речи Посполитой, а равно неудачам против собственных холопов и прочих врагов.

Все сие они относили к злосчастию своего государя, помимо подозрений, что подобные бедствия скрыто разжигались придворными, а особенно казаками, с намерением унизить их и создать власть, могущую при случае обуздать их чрезмерные вольности. Это побуждало войска и многих отдельных лиц, утративших государя, соревноваться, кто из них первым снищет расположение удачливого короля своевременной покорностью. Армии посулили жалованье за три четверти года и добрые зимние квартиры, а вместо оных были розданы лишь кое-какие награды и подарки магнатам и вельможам, и предпринят долгий изнурительный поход в Пруссию на зимние квартиры. [76]

В Сандомире король [Швеции] также обронил слова о том, что в Польше не может быть хорошо, доколе не сократятся влияние и привилегии прелатов и шляхты. Когда эти речи получили огласку, поляки истолковали их как твердую решимость /л. 58/ короля Шведского, буде он станет королем Польши, низвергнуть церковь и государство подобно завоевателю и установить религию и законы согласно собственной прихоти.

Все это порождало среди поляков недовольство. Как только они получили известие, что король Польский вернулся из Силезии и идет к Русскому Лембергу, и разнесся королевский призыв к военным предводителям и магистратам всех прусских городов возвратиться в прежнее подданство, Конецпольский и Собеский с войсками, кроме нескольких рот, внезапно восстали и двинулись в Польшу. Это так разгневало короля Швеции, что невзирая на время года и отложив все прочие дела, он бросился за ними к Варшаве с 10-тысячной армией и артиллерией. Он перешел Вислу у Казимежа, где его брат принц Адольф, упав с коня, сломал ногу и был препровожден обратно в Варшаву с полковником Синклером и его полком.

Февраля 18. Под Голембом ¹²⁷ поляки, соединившись с Чарнецким, общим числом 80 хоругвей, встретили шведов — и отступили с некоторым уроном, причем многие утонули при переправе через реку [...].

За три недели до того оба гетмана бежали к королю из Люблина. Генерал Дуглас был также вынужден покинуть Сандомир, ибо после прибытия короля Польского из Силезии шляхта уже не могла выносить дерзости шведов, и менее всего — их святотатство, восстала, взялась за оружие, особенно в Сандомирском воеводстве, и перебила всю охрану, числом, по слухам, около тысячи человек. Это заставило Дугласа поспешить к своему королю, оставив гарнизон только в замке.

После поражения поляков под Голембом король Шведский пошел /л. 58 об./ на Люблин и далее на Замосць, владетель коего поднялся на свою защиту. Были устроены батареи, поставлены орудия, и два дня город осыпали ядрами. На требование короля о сдаче владетель отвечал, что поскольку город состоит в его законной наследственной власти, он ни по какому праву не может уступить оный никому; что до Его Шведского Величества, то до сих пор он был лишь наблюдателем и не предпринял никаких враждебных ему действий, кроме самозащиты; когда же Его Величество станет королем Польши, он сам и все его подданные будут ему покорны. Таким ответом король, похоже, удовлетворился и приготовился к отходу. [77]

На совете возникли прения, каким путем следовать и идти ли к Русскому Лембергу, где, по слухам, стоял король [Польский] с могучей армией. Говорят, отважный и горделивый король Швеции весьма настаивал на походе к оному, но большинство на совете держалось иного мнения. Решили выступить к Ярославу ввиду его близости к Трансильвании, с князем коей вот-вот будет заключен союз, а также для удобства в перевозке артиллерии и боевых припасов по рекам Сану и Висле с приближением весны.

Марта 2. Король с армией прибыл под Ярослав и послал отряд, дабы захватить врасплох Пшемысль, в [...] милях оттуда, но оный был отражен. И здесь, и на марше многие поляки при удобной возможности ускользали; некоторые из них были схвачены и повешены или расстреляны ¹²⁸. Из людей видных при короле Швеции остались только Корицкий и Немирович, первый из коих пребывал с ним до заключения мира, а затем по амнистии вернулся [на польскую службу] и получил должность.

Шведский /л. 59/ король был извещен, что вся страна берется за оружие, а коронная армия во главе с Любомирским и Чарнецким приближается вместе с литовской армией, дабы поймать его в западню.

12. Он выступил из Ярослава, [отправил] артиллерию и снаряжение по реке Сан и намеревался пересечь Вислу у Сандомира, но подошед к реке, оказался стиснутым со всех сторон: на другом берегу Сана стояло литовское войско, на другом берегу Вислы — коронный маршал Любомирский и Чарнецкий с квартианерами, а позади вооружалась вся страна, так что он словно оказался в осаде. Шведы собирались навести мост через Вислу под Сандомиром, но им препятствовали поляки, коим недоставало лишь хорошей пехоты, дабы теперь же положить конец войне. Поистине, в ходе сей войны король Швеции никогда не подвергался подобной опасности. Он просил своего брата в Варшаве прислать ему на помощь возможно большие силы, пока армия, расположенная в низине, добывала, как могла, фураж и провиант путем разъездов.

По взятии города Сандомира поляками шведы укрылись в замке, и тут поляки словно в ослеплении ринулись его штурмовать, но сначала были отброшены и потеряли капитана Коллега (когда меня привезли пленником в Сонч, он был там комендантом, а теперь пал от выстрела на мосту). Однако король Швеции, уже не надеясь перейти здесь Вислу и зная, что удерживать замок невозможно и бесполезно, приказал очистить оный и угостить поляков так называемым "шведским напитком". В казематы заложили порох с [78] затравкой; шведы отошли к лодкам, лежавшим наготове под замком, и хотя и подверглись

/л. 59 об./ *Март.*

атаке польских дозорных на берегу реки, все-таки добрались до своей армии. [Стоявшие] в городе поляки, видя, что шведы упорхнули из замка, скоро ворвались туда, но через полчаса дело приобрело печальный оборот, ибо порох был зажжен, и все взлетело на воздух. При этом погибло около 500 поляков, правда то были добровольцы низкого звания.

Шведский король, сделав вид, что пытается навести мост через Вислу, наконец приказал тысяче пехотинцев ночью перейти через Сан и окопаться на другом берегу. Накануне на том берегу, где стояла армия, была устроена батарея, где поставили несколько пушек, грянули по противоположной стороне и заставили литовцев убрать свои посты подальше от реки. Назавтра пехота укрепилась на дальней стороне с полевыми орудиями. Лодки и древесину для моста заготовили заранее, так что оный тотчас соорудили, и армия переправилась, причем литовцы почти не оказали сопротивления.

Поляки в самом деле держали тогда шведов в сетке и уже никогда не получали подобной возможности. Они убедились, сколь необходимы пехотинцы и драгуны, без коих нельзя осуществить ни одного важного маневра. Далеко, даже в других странах, разнеслась весть не только о разгроме шведской армии, но и о гибели самого короля. Однако, хотя и с великим трудом, он вышел оттуда с честью, проложил себе дорогу с главными силами сквозь ряды неприятеля и после неспешных переходов с утомленной армией благополучно прибыл в Прагу близ Варшавы.

Но на другом берегу Вислы поляки, видя, что король ускользнул, и узнав о подходе войск ему на выручку, бросились /л. 60/ им наперерез. Когда принц Адольф получил известие о затруднениях короля и приказ о помощи, он собрал около 2500 солдат и отослал их под началом маркграфа Баденского и графа Шлиппенбаха. По прибытии в Варку они спешно отправили приказ коменданту Радома снять оттуда гарнизон и немедля идти им навстречу. Но сей комендант, человек жестокий и алчный, хотя и получил приказ вечером, промешкал всю ночь и часть утра, распоряжаясь своим неправедно нажитым добром, что было пагубно для оного небольшого войска.

Маркграф узнал о приближении поляков от передового отряда из 150 всадников во главе с майором, лишь немногие из коих возвратились, но вынужден был простоять на шесть часов дольше, чем следовало, в ожидании коменданта и гарнизона. Когда те пришли, [79] поляки уже показались на другом берегу реки. Маркграф приказал уничтожить мост, отправить обоз в Варшаву и сам стал осторожно отступать. Поляки же, подойдя к реке и увидав разрушенный мост, не допустили задержки и переплыли реку на лошадях; тем временем горожане доставили припасы и починили мост.

Построившись, поляки двинулись по лугам, кои там весьма широки. Шведы отходили к лесу, но резвость польских лошадей вскоре привела к столкновению. Шведы отступали и прикрывали друг друга в полном порядке и много раз заставляли поляков

/л. 60 об./ * Апрель.*

остановиться. [Последние,] будучи в нетерпении и не желая подпускать их к лесу в таком строю, отчаянно атаковали конный эскадрон во главе с майором Джоном Уотсоном; в оном были новобранцы из полка г-на Самуэля Бозы, правда на добрых конях. Они пришли в замешательство, но были поддержаны доблестным эскадроном рейтар, в большинстве шотландцев, под командой ротмистра Джона Мелдрама. Уотсон успел отступить, хотя не сумел перестроиться. Мелдрам, задержав отряд поляков, развернулся, чтобы отойти, но не увидел никакого прикрытия, ибо к тому времени все уже бежали. Поляки напали на него с тыла, так что ему пришлось сделать поворот и снова атаковать, но вскоре он был вынужден отойти в некотором беспорядке. Поляки сильно потрепали его арьергард, причем он потерял свой штандарт, лейтенант был схвачен, а почти половина эскадрона перебита.

Ведя погоню повсюду, поляки вдруг натолкнулись в лесу на преграду в лице мушкетеров, коим маркграф приказал занять там оборону, дабы отбить или по крайней мере сдержать натиск; их было около 400 — все финны под командой подполковника Ритера, который и был комендантом в Радоме. Непрерывно стреляя, они оказывали сопротивление на краю леса, и многие поляки продолжали преследование другими путями. Наконец, финны должны были просить пощады у драгун и прочих солдат коронного маршала, кои, спешившись, подожгли траву, очень сухую в это время года; сие настолько устрашило [финнов], что невзирая на угрозы своих офицеров, они побросали оружие — и получили пощаду. Лишь немногие погибли в пылу первой схватки. Подполковника /л. 61/ позже хладнокровно умертвили за то, что он велел повесить каких-то шляхтичей, будучи радомским комендантом. Солдаты же, отправленные в Любомль, затем служили в пехотном полку коронного маршала.

Поляки преследовали шведов за милю от Варшавы. Главная бойня и захват добычи произошли у гати, где шведский обоз был [80] остановлен, и все досталось в жертву полякам. Там было и множество женщин, чьи горестные крики никто из мчавшихся шведов не мог или не хотел замечать, не говоря уже о помощи. Маркграф укрылся в Черском замке с пятью или шестью сотнями людей, и едва ли столько же добралось до Варшавы. Все остальные были перебиты и пленены. Варка от Варшавы в восьми милях, а гать — место захвата обоза и главной резни — в пяти.

Принц Адольф разослал из Варшавы уведомления и приказы всем гарнизонам быть настороже, в том числе в Лович, что в 12 милях от Варшавы, и к генерал-майору Исраэлю ¹²⁹, стоявшему со своим конным полком на квартирах недалеко оттуда. Поляки, устроив браваду под Варшавой, стремительно пошли к Ловичу и с рассветом захватили в городе несколько заспанных шведов. Шедший туда с полком генерал-майор Исраэль с большим трудом и потерей трех штандартов и обоза проник в замок. Попала в плен и его супруга. Не видя пути к спасению, она выпрыгнула из кареты и забралась в повозку маркитанта. Когда ее задержали, она поведала, будто приходится женою маркитанту, а муж ее спрятался в замке и готов дать за нее разумный выкуп. Поляк, коему она досталась, всему поверил, ибо она была женщиной дородной и /л. 61 об./ одеждою напоминала людей подобного разряда. Он испросил разрешения на ее выкуп и, получив оное, уговорился о сотне дукатов, на что она с видимой неохотой согласилась. Она написала полковнику записку с просьбой отыскать ее мужа и дать ему распоряжение о выкупе. С трубачом привели кого-то другого, имевшего при себе обещанный выкуп. После уплаты тот заполучил сию даму, которая не отделалась бы столь дешево, если бы стало известно, кто она такая.

Оттуда поляки направились в Великую Польшу, чтобы добиться возвращения того края в прежнее подданство. Тем временем король Швеции в Праге дал аудиенцию послу Римского императора графу Поттингену и, оставив захворавшего фельдмаршала Виттенберга со всеми больными, женщинами и достаточным гарнизоном в Варшаве, выехал со своим братом, Врангелем и Дугласом в Торн и явился туда 1 мая.

Королева Шведская прибыла с шестью военными кораблями и высадилась в Пиллау несколькими днями прежде. Курфюрст Бранденбургский оказал ей великолепный прием и проводил с рейхсканцлером морем в Эльбинг, куда поспешил и король, будучи уведомлен.

Чуть ранее шведов постигла страшная беда в Жемайтии, где около 3000 человек, расквартированных по всей стране, были полностью истреблены, а генерал Левенгаупт бежал в Ригу. В то же [81] время посол Римского императора Аллегретти де Аллегретто ¹³⁰ (лицо духовное) добился /л. 62/ у государя ¹³¹ Российского годичного перемирия с поляками и решения напасть на шведов, что дало полякам передышку.

300 шведов в городе Лешно ¹³² в Великой Польше, как сказывали, из-за недостатка припасов покинули оный и увели большинство жителей с собою; его осаждал Чарнецкий, перешедший от Варшавы через Торн. В Люблине шведы капитулировали с тем, чтобы уйти под конвоем в Варшаву, укрепленную довольно слабо. Там было оставлено тело графа Вальдемара, внебрачного сына короля Датского (его некогда весьма почитали в России ¹³³), но затем вывезено оттуда.

Однако неудачи короля Шведского несколько смягчил приезд двух секретарей короля Франции с восемью бочонками золота, а шведский посол Койет вернулся с большим успехом из Англии: 2500 [наемных] шотландцев под началом милорда Крэнстона прибыли в Штаде и Пиллау. Голландский посол, сновавший по Польше в поисках короля, наконец удостоился аудиенции в Мариенбурге. Фельдмаршал Стенбок вновь занял Бромберг ¹³⁴. Принц Адольф, Врангель и Дуглас с 5000 шведов сошлись с поляками при Жнине, где староста Дзялинский был взят в плен, а поляки, понеся потери, отступили. Это повторилось и под Гнезно с тем же исходом. Затем Любомирский и Чарнецкий, подняв шляхту трех великопольских воеводств на осаду Варшавы, отправились туда и сами, а шведы — в Пруссию.

Стенбок, взяв Оливу, Пуцк, Члухув ¹³⁵ и Кониц ¹³⁶, подошел к Хаупту. Между тем король /л. 62 об./ с 5000 солдат прибыл в Пруст и захватил усадьбу Гребин, принадлежащую Данцигу, а в ней 50 человек. Оттуда он явился в Гютланд, или форт Штиблау, где находилось 350 солдат. Когда они не сдались по его требованию, форт был атакован и после третьего приступа взят, причем погибли 120 данцигцев со своим капитаном. Притеснив таким образом Данциг, король послал туда [парламентеров] в надежде склонить [горожан] к соглашению, но те отказались наотрез. Тогда шведы соорудили мост через Вислу в Кеземарке и укрепили Хаупт-шанц ¹³⁷, стремясь отвести реку [...], приводящую в действие их мельницы, а также и Вислу. Но все это не могло поколебать верность данцигцев. Набрав 5 или 6 эскадронов конницы и имея сильный гарнизон пехоты, помимо [ополчения] бюргеров, они не давали шведам скучать и не допускали блокады своего города, особенно со стороны Малой Померании.

Я часто слышал мнение, что в ходе сей войны король Швеции совершил большую ошибку, ибо сразу после соглашения с [82] курфюрстом Бранденбургским не обратил все свои силы против Данцига. Полагали, что так он по меньшей мере мог бы навязать им нейтралитет. Теперь же, когда король Польский с могучим войском обложил Варшаву, королевство вновь во всеоружии поднялось за свободу, [заключено] перемирие с московитами, а у последних возникли раздоры со шведами, [данцигцы] не хотели и слышать о капитуляции.

Король Швеции возвратился в Мариенбург, дал аудиенцию татарскому послу и имел сношения с голландцами. Он отправил принца Адольфа, Врангеля и Дугласа с 6000 человек к Варшаве. Они укрепили свой лагерь при Новом Двуре, в 5 милях от Варшавы, где реки Нарев и Буг, соединясь, впадают в /л. 63/ Вислу. Пока они там стояли, были заготовлены материалы и наведен мост через Вислу. Генерал Дуглас быстрым маршем освободил осажденный мазу-рами Тыкоцин, чему тщетно пытался препятствовать Гонсевский, шедший с сильным отрядом от Варшавы к Пултуску.

В Кракове генерал-майор Вюрц приказал взять под стражу нескольких видных горожан и пытать их, отчего один скончался, а другой был обезглавлен за переписку с поляками. Затем он выгнал из города все духовенство. В то же время и в Торне изгнали иезуитов, а в Кракове шведы захватили огромную добычу, принадлежавшую королеве Польской.

Король Швеции, отчаявшись полностью покорить Польшу в одиночку, вступил в более тесный союз с курфюрстом Бранденбургским и послал новые предложения князю Трансильвании. Условия союза с курфюрстом Бранденбургским:

1. Курфюрст по необходимости будет содержать 4000 солдат в лагере шведов, а король — 6000 у курфюрста.

2. Король передаст курфюрсту и его наследникам три воеводства Великой Польши со всеми городами и землями, кои оным принадлежат.

3. Сей союз будет оборонительным в Великой и Малой Польше против любого неприятеля.

4. Главное начальство над армией иметь королю, за исключением походов войск на территорию герцога, когда герцогскими силами будет командовать сам герцог ¹³⁸ либо его полководцы.

5. Герцог и его мужское потомство будут иметь в вассальном владении герцогство Прусское и епископство Варминское, предоставляя королю ежегодное отчисление в 40000 рейхсталеров. [83]

6. Его Величество никоим образом не станет присваивать означенные земли, но передаст [курфюрсту] все места, кои уже им заняты или будут заняты, со всем, что содержится в оных, а провизия, /л. 63 об./ боевые припасы и военное снаряжение, там находящиеся, подлежат оплате.

7. То, что герцогу предстоит получить от Московита, будет определено не ныне, а в будущем.

По заключении оных статей герцогские послы вернулись в Кенигсберг. Через них король пожелал свидания с герцогом в Холланде, что было принято с готовностью. Король, отпустив московского посланца ни с чем ¹³⁹, а турецкого в некотором довольстве, уехал в Прейсиш-Холланд, где с прибытием герцога союз был утвержден. С обеих сторон последовало много дружеских празднеств и увеселений, торжественно отмечавших узы братства. Среди сих утех герцог изъявил согласие соединить свою армию с королем Шведским и лично выступить к Варшаве на ее избавление и на битву с поляками, что он вскоре и осуществил. Но предоставим теперь королю и герцогу собирать, объединять и направлять свои силы к Варшаве и вернемся к осаде, к коей я отовсюду подвожу враждующие стороны.

До прибытия под Варшаву короля Польши литовские войска, как уже сказано, три недели осаждали или, вернее, блокировали оную. Коль скоро явился король, были заняты позиции, сделаны апроши и воздвигнуты батареи, особенно в трех местах: одна в Краковском предместье, другая к северо-западу от усадьбы епископа Краковского, третья ближе к Новому городу, у доминиканского монастыря; все они соединялись нерегулярной линией коммуникаций.

/л. 64/ Варшава не была хорошо укреплена ни природою, ни искусством. С трех сторон она лежит на равнине — при слабых стенах и пересохшем рве. В качестве аванпостов шведы использовали монастыри и усадьбы, например в Краковском предместье — женский и бернардинский монастыри и дом Радзиевского, к западу — дворец епископа Краковского, а в Новом городе — обитель доминиканцев. Все они охранялись.

Июня 4. На Пятидесятницу, около полудня, шведы сделали вылазку с двумя эскадронами конницы под командой полковника Форгеля и двумя сотнями пехоты. Конница дошла до старого земляного вала в направлении цейхгауза, а пехота отбросила охрану батареи, заклепала две пушки, подтащила еще две к городскому рву и отошла, потеряв всего 5 или 6 человек. Это заставило поляков [84] впредь быть осторожнее. Из Замосци доставили отборные пушки, одна из коих, под названием "Дым", стреляла весьма точно.

Когда дворец епископа Краковского был взят штурмом, и шведы с небольшим уроном отступили, батареи выросли напротив дворца Радзиевского, западного участка городских стен и ворот Нового города. У поляков недоставало пехоты и драгун, и при атаках они использовали свободную прислугу и всех прочих, кто вызывался [идти в бой] в надежде на поживу, из ненависти, жажды мести или славы, либо по иным причинам. Многие шляхтичи — towarises — добровольно принимали вызов и, переодевшись слугами, вели и воодушевляли своих людей. Заграждения, лестницы и /л. 64 об./ другие приспособления для штурма обычно готовили немногочисленные драгуны и пехота, чьей главной задачей было всего лишь охранять свои посты и орудия, а также стоять в резерве на случай опасности при внезапном отражении атаки.

После одного общего приступа, длившегося около 4 часов, поляки были отбиты с тяжелыми потерями, бросив заграждения и прочие припасы. Несколько сотен все же спустились с Гнойовой горы к spichliers ¹⁴⁰, или амбарам, и овладели там слабо защищенным постом, но когда подоспел комендант с ротой отборной пехоты, они были тоже опрокинуты, а около двухсот, укрывшихся в амбарах, расстались с жизнью.

Однако вскоре стена к западу от города стала уязвимой, в усадьбе Радзиевского также проделали брешь, и вечером был объявлен всеобщий штурм, как обычно, по звуку трубы.

Июля 1. На другое утро, когда рассвело, великое число разного рода воинов изготовились к нападению, которое длилось несколько часов с большим ожесточением, нежели порядком. Все же через брешь они проникли во дворец Радзиевского и выбили шведов не только оттуда, но и благодаря умелому и решительному натиску еще из бернардинского и женского монастырей, кои были немедленно заняты сильной охраной. На других направлениях они были отброшены с уроном.

Видя, что поляки овладели наиболее крепкими местами с той стороны, откуда город и королевский дворец простреливаются даже из мелкого ружья, шведы ударили шамад ¹⁴¹. После ответного сигнала /л. 65/ Кантерштайн и полковник Форгель явились в польский лагерь для обсуждения и с кое-какими оговорками приняли условия, выдвинутые за несколько дней до того. По возвращении в город им было дано всего два часа на ратификацию у фельдмаршала: польскую чернь едва можно было убедить отказаться от нового [85] нападения. Но когда два часа истекли, а от фельдмаршала ничего не было слышно, залпом из двух орудий подали знак к приступу.

Достойно восхищения, с какой быстротой и решимостью отовсюду сходились полчища, ободренные прежним успехом и надеждою на богатую добычу, которая была обещана, дабы их воодушевить. Даже после того, как шведские парламентеры были допущены в лагерь, черни посулили значительную сумму денег.

Шведы, казалось, понимали, что город не отстоять, и едва услыхав сигнал к атаке, снова забили шамад и прислали помянутых парламентеров с ратификацией. Однако чернь уже невозможно было удержать от приступа, несмотря на то что польный гетман Лянцкоронский и Чарнецкий прилагали к тому все усилия, вплоть до опасности самим подвергнуться оскорблению. Наконец тех обуздало заверение, что король немедля выплатит обещанную сумму, после чего они сразу же повалили к королевской резиденции, находившейся во дворце Лещинских. Когда там от них отделались щедрыми посулами и отсрочкой в надежде, что те разойдутся, они обнаглели до того, что пригрозили влезть во дворец по лестницам, ибо ворота были заперты, и выволочь тех, кто обманул их пустыми уверениями. Слыша сие, кто-то из придворных заявил, что им должно достаться добро живущих в городе армян. Слова эти передавались из уст в уста /л. 65 об./ ив итоге были восприняты так, будто они вправе отнять все имущество у армян, имевших лавки на рыночной площади позади дворца. Все они тут же ринулись туда и похитили у сих невинных торговцев все, что у них было, и хотя королевские гвардейцы и прочие спешили на выручку, явились они слишком поздно.

Условия сдачи были таковы:

1. Все офицеры и солдаты — урожденные шведы или иноземцы — получат свободный выход; поляки же и подданные Короны Польской останутся.

2. Все, кто способен двигаться, будут безопасно препровождены в Торн.

3. После подписания и ратификации статей соглашения трое городских ворот и замок будут открыты и переданы полякам. Однако шведы вольны оставаться по своим квартирам в течение трех дней, а затем выступить по солдатскому обычаю.

4. Все орудия остаются в городе.

5. Больные будут доставлены по реке в шведский лагерь при Новом Двуре. [86]

6. Также и мертвые, но под сим предлогом ничего не вывозить.

7. Шведы вправе унести все, что им принадлежит, исключая церковные украшения и имущество.

8. Шведские женщины также будут безопасно препровождены водою к своим войскам при условии, что граф Виттенберг постарается освободить всех польских женщин из шведского плена.

9. Все книги из собрания Королевской библиотеки будут возвращены.

10. Шведы расплатятся со всеми своими долгами.

11. Всех пленных в городе надлежит освободить.

/л. 66/ 12. Город и дворец будут сданы без всяких попыток заминировать оные.

13. Всем выступающим не носить оружия и ничего не предпринимать против Польши в четырехнедельный срок.

Три дня спустя, согласно сему договору, выступило около 900 человек пехоты и 300 конницы. Пехота разместилась в Уяздуве, конница — во дворце Оссолинских; позже они были отправлены в Торн. Женщин, среди коих супругу генерала Дугласа и ее сестру, а также больных и умерших, доставили водою к армии в Новый Двур. Однако несколько человек были задержаны во исполнение условий, либо из-за нарушения некоторых статей или по какой-то иной причине, а именно: фельдмаршал граф Виттенберг, граф Бенедикт Оксеншерна, Кантерштайн, Шлангфельд, верховный комиссар Пюхер ¹⁴², Форгель и еще один полковник, бывший комендантом.

Во время сей осады меня поставили в охранение двумя милями ниже Варшавы в деревне Мале Лумны, принадлежащей коронному шталмейстеру — старшему брату моего начальника. Здесь меня прекрасно принимали. Пожилая жена подстаросты была ко мне очень добра, хотя муж ее, по имени Арцишевский, был несколько ворчлив. Когда квартианеры вернулись из Великой Польши, сюда для охраны прислали еще двоих towarises — любезных дворян, с коими я жил в доброй дружбе. Пока я обитал здесь, я часто отправлялся в лагерь, особенно при вести о каком-либо предстоящем бое или приступе, с целью приучиться к опасностям и усовершенствовать познания в военном деле. К тому же тут я использовал случай овладеть основами польского языка, в чем мне немало помогали жившие в доме юные шляхтянки. Они заботливо исправляли мою речь и [87] давали мне /л. 66 об./ задания из любовных сонетов, загадок и прочих безделиц, кои я не без удовольствия выполнял.

В мою бытность здесь я узнал, что на реке Висле есть остров, где крестьяне с другого берега со своим добром и скотиной прячутся под моим покровительством (ибо они относились к Малым Лумнам), но без моего ведома. Я с двумя-тремя слугами отправился туда в лодчонке и, угрожая бросить оных и объявить, что они живут без защиты, заставил их дать мне 16 флоринов за прошлое и по 4 флорина в неделю на будущее. Проведав также о коне, украденном ими у шведов я забрал его и уплатил за это только 7 флоринов. Прочие крестьяне мне содействовали и помогли заполучить коня у его владельца.

В стаде, бывшем под моим присмотром, пасся также скот шляхтичей из Вельких Лумен и других людей. Из-за сварливости подстаросты они не награждали меня за труды, и я нашел путь расквитаться с ними. Часто посещая лагерь, я подговорил своих знакомцев прийти и угнать часть скота, когда оный был в поле. Я всегда держал наготове коня под седлом, погнался за ними и, стреляя для вида, вернул скотину. Проделав так пару раз, я прямо заявил, что не могу рисковать жизнью против отъявленных разбойников и изнурять лошадей при защите или возврате чужого добра, кое мне не приказано охранять, без вознаграждения за труд. Тогда они охотно снизошли до того, чтобы давать мне по рейхсталеру за каждый гурт и два — если я верну весь [скот]. Так я наладил сей промысел, и два-три раза в неделю имел подобные случаи. Я всегда делился с /л. 67/ приятелями тем, что добывал сим способом, как и они — тем, что угоняли. Мой сварливый подстароста ничего и не подозревал, ведь моих сообщников всегда было по меньшей мере шестеро или семеро, а при мне — в лучшем случае двое слуг. Я изображал, и довольно убедительно, невозможность изловить никого из них. Если позволительна pia fraus ¹⁴³, то и такое может быть допустимо, как necessaria ¹⁴⁴. Когда шведы соорудили свой мост через Вислу, всем нам пришлось перебраться в город, и я был отстранен от сторожевых обязанностей с некоторой неохотой. Дочь моего хозяина — подстаросты — во время осады жила в Варшаве у шотландца по имени Джон Росс. Услыхав о сдаче города, подстароста попросил меня сопровождать оттуда его дочь, единственное его дитя. И тогда, и за краткое время, проведенное в деревне после того, я из юношеской прихоти снискал расположение в ее глазах, как уже прежде — в глазах ее матери. Сие, кажется, внушило им мысль о более тесных отношениях, кою я не без удовольствия поддерживал. Однажды старушка [88] весьма доверительно сказала, что когда я оставлю военную службу, то сделаюсь одним из ее дражайших друзей. На это я отвечал уклончиво, но за время моего житья в Варшаве, пока битва не была проиграна, мои визиты стали частыми и весьма приятными ¹⁴⁵.

Король Швеции с курфюрстом Бранденбургским и войсками между тем прибыл в лагерь при Новом Двуре. Они совещались, перейти ли Вислу и напасть на поляков на том берегу или двигаться по той же стороне, где стояли. Последнее [мнение] возобладало.

/л. 67 об./ После сдачи Варшавы поляки получили известия о соединении короля Швеции и курфюрста Бранденбургского с войсками и об их марше на Варшаву. Поэтому они распределили свои силы по обоим берегам реки, на коей они возвели широкий понтонный мост с фортами на каждой стороне, так что при случае могли стянуть [силы] полностью, или сколько потребуется, на один берег.

Коронная армия стояла на городской стороне вдоль реки, на возвышенности пониже Нового города, литовская — на другом берегу вместе с татарами. По фронту своих войск, между рекою и песчаными холмиками по направлению к Непоренту, литовцы устроили траншеи с орудиями на болверках ¹⁴⁶ и флангах. О других сторонах лагеря заботились мало: справа лежали песчаные холмы и ельник, по левую руку — река, а в тылу — город Прага, что казалось достаточным. К тому же у них не хватало пехоты, чтобы занять всю линию вокруг лагеря; оной едва набралось для надежной обороны фронта. Со стороны города их стан был также укреплен, хотя и менее тщательно, поскольку при необходимости они могли опереться на большую старую стену предместья. Кроме того подход армии [неприятеля] с этой стороны был затруднителен.

Шляхта трех великопольских воеводств получила право вернуться домой, да и многие другие шляхтичи тоже удалились: добрый король и полководцы не желали строго настаивать на их услугах в столь щекотливом положении. Слух о нападении шведов на Великую Польшу несколько скрасил их отъезд.

/л. 68/ Июля 28. В пятницу, около 10 часов утра, король Польши и гетманы при вести о приближении шведско-бранденбургской армии перешли мост со своими силами. Войска собрались внутри окопов. В полутора милях от лагеря польские дозорные и добровольцы схватились с разведчиками и передовыми частями шведов. Поляки отходили, шведы наседали и пикировались с ними, теряя самых храбрых убитыми и ранеными.

Шведским авангардом командовал генерал-лейтенант Шпарр, преследовавший поляков в плотном строю до самых траншей, коих [89] он не мог видеть, ибо уже стемнело. Когда поляки вошли [в лагерь] через широкий незавершенный проем, их орудия тут же дали залп и нанесли большой урон; среди прочих был убит полковник [...] Синклер ¹⁴⁷, доблестный воин. Шведы очутились в опасной близости, развернулись, сохраняя порядок, и заняли позицию на достаточном расстоянии. Через час подоспела шведская артиллерия и в течение двух часов наудачу палила по нашему лагерю. Потом все стихло до рассвета.

Шведская армия выстроилась ровным фронтом от реки до леса и в самом лесу. Бранденбуржцы находились на левом фланге. Общие силы состояли из 60 эскадронов рейтар и 4 драгунских полков, поровну разделенных между флангами, и 12 бригад пехоты — всего около 24 000 [человек], из коих шведов насчитывалось едва ли более половины.

Польские войска состояли из 8000 квартианеров, 16 000 поместной шляхты, 5000 литовцев, 6000 татар и 4000 пехоты и драгун — итого примерно 40 000. Поляки, правда, имели преимущество в числе, ибо разного рода солдат у них было вдвое больше. Однако шведы /л. 68 об./ и бранденбуржцы далеко превосходили их порядком, дисциплиной и военным снаряжением.

Чуть свет шведы (их усердие и бдительность в любое время выше всяких похвал), обнаружив и заняв за ночь заросший пригорок, поставили там два орудия и начали стрелять по нашему лагерю, который открывался им полностью. Поляки, избегая огня, ушли с самых высоких мест, а два-три взвода — не знаю, по приказу или без — весьма решительно бросились к сему пригорку. Но когда они подошли на выстрел, шведы так угостили их из крупного и мелкого оружия, что те, потеряв нескольких собратьев, были рады уклониться влево.

Комментарии

99. Rimanova — речь явно идет о Лиманове, а не о расположенном слишком далеко Рымануве.

100. Arrian — так в Польше называли протестантов.

101. Такое ружье с колесным замком называлось "цешинкой" по г. Цешин в Силезии.

102. Bredaes hatt — вероятно, по городу Бреда в Нидерландах.

103. Alehous — буквально, "пивной дом". Неясно, фамилия ли это обозного или шутливое прозвище.

104. Слово big, среди прочего, может означать и беременность.

105. Dupshits.

106. Voyt — староста или городской голова.

107. Barracadoing.

108. Hayduckes.

109. Podstarost.

110. "Утешенье несчастных — иметь собратьев в печали" (лат.). Цитата из "Трагической истории доктора Фауста" (I, 5) английского драматурга Кристофера Марло (1564—1593).

111. Поскольку Гордон неизменно различает шотландцев и англичан, вряд ли это "польский шотландец", упомянутый выше.

112. Aquavitae.

113. Шотландское происхождение этого прелата подтверждается не только фамилией, но и нижеследующим наставлением Гордону.

114. Слово bowl многозначно - кубок, чаша, их содержимое, попойка, а также шар или игра в кегли.

115. Гордон нередко называет гетманов “генералами”.

116. Маршал Юрий Любомирский носил и княжеский титул Священной Римской империи.

117. Польск. Бродница.

118. Фридрих Вильгельм Гогенцоллерн (1620—1688), прозванный Великим Курфюрстом, он же герцог Прусский. Правил с 1640 г. Заложил основы политического и военного могущества Пруссии.

119. Польск. Радзинь.

120. Аванпорт Кенигсберга, ныне Балтийск.

121. Братьев милосердия (лат.).

122. Прейсиш-Холланд — польск. Пасленк.

123. Польск. Бартошице.

124. Glinam.

125. Так называемые реестровые казаки, состоявшие на службе у польского правительства и внесенные в особые списки.

126. Т.е. на сейме.

127. Columby.

128. Harquebussired.

129. По другим источникам — Исраэль Риддарйельм (Nagielski M. Op. cit. S. 241).

130. Allagrett ab Allagretis.

131. Emperour.

132. Lissna.

133. Датский принц Вальдемар, побочный сын короля Кристиана IV, был женихом царевны Ирины Михайловны и одно время жил в Москве, хотя брак не состоялся. Он был ранен при Люблине, где и умер.

134. Польск. Быдгощ.

135. Sluchow. Нем. Шлохау.

136. Польск. Хойнице.

137. Шанц, или шанец (нем. Schanze), — небольшое укрепление, например редут, ретраншемент.

138. Герцог Прусский, т.е. курфюрст.

139. Миссия стольника Назария Алфимова весной 1656 г. уже не могла предотвратить русско-шведскую войну.

140. Нем. Speicher.

141. У Гордона — parley, т.е. сигнал о начале переговоров. Термин "шамад" (франц. chamade) встречается в русских военных источниках петровской эпохи.

142. Puchar. По другим источникам — Пюхерт.

143. Благая ложь (лат.).

144. Необходимость (лат.).

145. Следующие пять строк рукописи старательно вычеркнуты.

146. Болверк — раскат, бастион.

147. Рейтарский полковник Дэвид Синклер был смертельно ранен и умер днем позже.

Текст воспроизведен по изданию: Патрик Гордон. Дневник. М. Наука. 2001