ПАТРИК ГОРДОН

ДНЕВНИК

1635-1659

[ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА]

/л. 2 об./ Мне известно, что для любого человека написать историю своей жизни и рассказ о своих поступках считается столь же трудною задачей, как для художника верно нарисовать собственный портрет. И все же, вознамерившись писать для себя лишь в виде журнала, не допуская никаких рассуждений, не порицая и не хваля никакие события моей жизни (и следуя в том совету Катона: "Nee te laudaveris, пес te culpaveris ipse" ¹), я не считаю сие делом непростым. К тому же я не предназначаю оный для всеобщего взора и оставляю другим, если они возьмут труд прочесть его, свободно судить обо всем содеянном. В делах общественных я не упоминал более того, что дошло до моего сведения, передавая слухи как таковые, а вещи подлинные как истину.

Иных общественных событий (разумею военные, ибо в государственных, что вне моей сферы, я был замешан очень мало) я касался последовательно, другие переплетал с повестью о моей жизни (признаюсь, несовершенной из-за недостатка документов и сведений), но в большинстве случаев я присутствовал и наблюдал оные лично. Наконец, не могу привести вам лучшего и вернейшего повода для написания сего, чем желание угодить моей прихоти. Угождать же другим я не стремлюсь, ибо omnibus placere ² до сих пор было причислено к impossibilia ³. [6] /л. 3/

1635

Я родился в год Искупления нашего тысяча шестьсот тридцать пятый, в последний день марта ⁴, около трех часов пополудни на Пасхальный вторник, в Истер Охлухрис в пределах прихода Круден и шерифства Эбердин. Родители мои — Джон Гордон и Мэри Огилви, наследники и владельцы поместья Охлухрис.

1640

В Хлебный праздник ⁵ меня послали в школу при круденской церкви и поместили на житье и пропитание у вдовы по имени Маргарет Эллан, а учителем моим был Уильям Логан. Здесь я вместе со старшим братом провел четыре года, дойдя до [слов] "Multiplex uno sensu" в первой части грамматики Депотера ⁶.

1644

Пока отец мой жил в Охриди, в приходе Эллон, меня отдали там в школу при том же учителе, коего туда перевели, а поселился я в доме Александера Скроггса.

Я пробыл в сей школе около года, когда из-за великих смут, и прежних и нынешних ⁷, все публичные школы были заброшены. Мой отец взял в дом учителя по имени Джордж Меррей, который полгода /л. 3 об./ весьма хорошо обучал нас.

1646

Мой отец перебрался в Хони-Крук, нас же снова отдали в школу в Эллоне и поселили в доме Джона Милла; нашим учителем был мистер Хэри Том.

Тут мы занимались около года. Тем временем отец переехал в Охмэди, а позже в свое поместье, и жил в Уэстертуне ⁸. [7]

1648

Нас снова отправили в круденскую школу. Мистер Александер Фрэйзер учил нас около года.

1649

Мистер Эндрю Брун занял место учителя. Я с братьями пребывал в школе, а жил и столовался в доме Александера Гэриха, около двух лет ⁹.

1651

Меня забрали из школы, и я находился дома при отце.

Итак, получив благодаря нежной заботе моих дорогих родителей все знания, кои могли доставить простые сельские школы, и не желая по причине расхождения в религии идти в университет в Шотландии ¹⁰, я решил, дабы расторгнуть узы одной захватившей меня юношеской привязанности и удалиться от ее предмета, а также обрести свободу, которая, как я неразумно полагал, скована тщательным надзором моих любящих родителей, но более всего потому, что наследство мое было невелико, как у младшего сына младшего брата из младшей ветви рода, — я решил, повторяю, уехать в какую-либо иноземную страну, не заботясь о предлоге к тому и в какую именно, ибо не имел ни единого друга ни в одной чужой земле.

Решившись на это, мне недоставало лишь согласия и содействия родителей ¹¹, чего я и добился при посредстве моего дяди. Узнав о корабле, вскоре отбывающем из Эбердина в /л. 4/ Данциг ¹², я совершил поездку по окрестностям к моим друзьям и простился с ними.

Третьего июня, после грустного расставания с моей дорогой матерью, братьями и сестрою ¹³, я отправился в Эбердин в сопровождении отца и дяди, кои возвратились через два дня, снабдив меня одеждой, деньгами и всем необходимым. Четыре дня спустя приехала мать; я получил благословение и простился с нею.

12-го числа я поднялся на борт и всю ночь стоял на якоре у рейда. Корабль был большим торговым судном из Данцига, с 18 пушками. Шкипера звали Якоб Бартман.

13-го на борт прибыли купцы и пассажиры, и к вечеру, несмотря на безветрие и туман, мы подняли якорь и медленно двинулись с [8] отливом. На закате прояснилось, и мы, узнав об этом под палубой, поспешили наверх и со вздохами и слезами простились с родиной, которая, казалось, была в трауре при нашем отъезде. Но вскоре с резким порывом западного ветра мы совсем потеряли ее из вида. Улегшись отдыхать, дабы успокоить душу, мы были встревожены поднятым матросами шумом, ибо появились некие корабли, оказавшиеся по приближении голландскими. Они осведомились, кто мы такие, откуда следуем и куда направляемся. Получив во всем удовлетворение, они спросили, нет ли у нас на борту людей парламента и не видали ли мы английского судна, которое скрылось от них в тумане ¹⁴. На оба вопроса было отвечено /л. 4 об./ "нет", так что после приветствия из больших орудий, по морскому обычаю, мы расстались и два дня держали курс на северо-восток при попутном бризе.

Затем противные ветры занесли нас очень далеко на север, и через две недели мы завидели Норвегию. Когда ветер немного улучшился, мы поплыли вдоль ее берегов, пройдя через Неус ко Скагену в Ютландии, потом остров Лесе, Триндель, малый остров Анхольт ¹⁵ и мимо скалы, называемой Коле, где шкиперы требуют от всякого, кто не ходил этим путем прежде, одной предосторожности: по обычаю трижды спускают матросов с конца большой реи в море ¹⁶.

Мы пришли на рейд Эльсинора вечером и бросили якорь примерно в половине немецкой мили ¹⁷ от побережья. На другой день мы сошли на берег и прекрасно отобедали в доме одного шотландца ¹⁸ за двенадцать пенсов с каждого, а ночью вернулись на корабль. Назавтра около полудня, после разгрузки корабля, мы подняли паруса и быстро пошли по свежему ветру мимо островов Вен и Роан на левой стороне и города Копенгагена, резиденции короля Датского, на правой, держа курс через Фальстербу и остров Борнхольм к берегу Малой Померании.

18 июля по новому стилю мы увидали берег. Вечером было затишье, а ночью сильный дождь и гром, так что мы не двигались. На другой день мы прошли Хель и чуть позже начали сбрасывать балласт, то есть песок и камни. Следующий день тоже был тихим, и вблизи берега нас довели на буксирах до земли, где мы бросили якорь у крепкого форта Мюнде. Некоторые из нас сошли на берег и добрались до Данцига пешком, будучи в одной немецкой /л. 5/ миле от города, куда мы прибыли в полдень и остановились в доме у шотландца на улице Святого Духа; нашего хозяина звали Джон Доналдсон ¹⁹. Здесь я провел восемь дней. [9]

В пятницу мы с джентльменом по имени Томас Мензис и еще тремя немцами договорились с почтовой каретой, шедшей в Кенигсберг; мистер Мензис и я уплатили за проезд до Браунсберга ²⁰ по полтора талера каждый. В субботу в 8 часов мы отправились в путь и в тот же вечер прибыли в Эльбинг ²¹, за 9 миль, а на другой день поспели во Фрауэнбург ²², за 5 миль. Встретив там нашего доброго друга мистера Роберта Блэкхолла, священника и викария при одном из местных каноников, мы по его настоянию отпустили карету и остались на всю ночь.

Сей город лежит на озере, называемом Фриш[е]-хаф, и открыт со всех сторон у подножья холма, где стоит собор, в коем служат, насколько я помню, восемь каноников; у них весьма приятные дома и сады, уходящие в поля. (Здесь Коперников водопровод ²³.) Назавтра, после хорошего приема у отца Блэкхолла, наняв открытую повозку, отец Блэкхолл, мистер Мензис и я поехали в Браунсберг, за одну милю; дорога большей частью шла лесом.

Браунсберг лежит в епископстве Варминском, на реке Пассарге ²⁴, которая в миле оттуда впадает во Фриш[е]-хаф. За рекой расположен новый город, разделенный на две улицы: одна ведет на Кенигсберг, другая вверх по реке. Обе части соединены мостом, старый город окружен стеною, а новый всюду открыт. Тут мы поселились у брата мистера Мензиса, священника по имени Александер Майкл Мензис — настоятеля небольшой церкви в новом городе.

Здесь я обучался в Коллегии иезуитов. Хотя я не нуждался ни в чем, так как иезуиты всегда прилагают необычайные усилия и проявляют великую заботу о воспитании юношей, все же дух мой не мог вынести столь замкнутого и строгого образа жизни.

[1653]

Поэтому я и решил уйти и вернуться /л. 5 об./ домой. Как-то во вторник, часов около десяти, я пустился в путь пешком, дабы избежать расходов, ибо денег у меня осталось всего семь с половиной рейхсталеров, да одно платье, бывшее на мне. Взяв плащ и мешочек с бельем и несколькими книгами, я, как паломник, брел в одиночестве с посохом в руке. Я не выучил немецкого, поскольку в Коллегии мы говорили по-латински, и лишь узнал и записал некоторые нужные слова, чтобы справляться о дороге, еде и прочем. Котомку я для Удобства нес за спиною — между деревнями или когда мне никто не попадался, но при входе в деревню или при встрече с кем-нибудь брал оную под мышку. Снаряженный таким образом, я обогнул [10] украдкой старый город, и лишь отец Мензис проводил меня до большой дороги. Я шел хорошо знакомым путем через лес на Фрауэнбург, развлекаясь праздными мыслями или возникавшими по пути предметами.

По приходе во Фрауэнбург я решил не являться к отцу Блэкхоллу, опасаясь упреков за то, что покинул Коллегию; ведь он всегда отговаривал меня от любого иного поприща, кроме науки и обращения к религии. Позже я письменно извинился перед ним, сделав вид, что был со спутниками, кои никак не желали там задержаться. Я прошел через город, никуда не заглянув, и держался большой дороги. Через полмили мне встретилась карета с какими-то господами, кои, остановившись, пристально меня оглядели и что-то спросили по-немецки, но так как я их не понял, двинулись дальше. Еще через полторы мили дорога привела в лес и разделилась. Я сомневался, какую выбрать, и пошел по средней, казалось, наиболее верной.

Зайдя довольно далеко в лес и не будучи уверен в своей правоте, я стал тщательно обдумывать свое положение, /л. 6/ вспомнив, откуда я прибыл — от моих любящих родителей и друзей, и где был ныне — среди иноземцев, языка коих не понимал, направляясь, сам не зная толком куда, всего с семью талерами, которых надолго не хватит, а когда их не станет, я не представлял, где достать еще хотя бы фартинг на задуманное мной большое путешествие. Прислуживать или работать я считал унижением, а просить подаяния — еще того хуже. С подобными мыслями я впал в такое уныние и печаль, что, присев, начал горько оплакивать свое несчастное состояние. Затем, прибегнув ко Всемогущему Богу, я воззвал к Его помощи с обильными слезами, прося также о заступничестве Пресвятую Деву и всех святых небесных. Поднявшись, я пошел вперед, продолжая молитву с великим усердием, как вдруг справа показался едущий верхом старец, чьи седины могли бы вызвать почтение и в самом надменном сердце. Видя мои слезы и пересекая дорогу, он сказал мне по-немецки, насколько я понял, так: "Не плачь, дитя мое, Господь тебя утешит". Я был поражен его внезапным появлением и словами, а также пристыжен тем, что меня застали в таком горе. Однако, продолжая путь, я овладел собою и подумал, что Бог послал оного старца намеренно, дабы отвлечь меня от таких приступов отчаяния. Сия мысль заставила меня ободриться и ступать веселее. Поистине, и тогда и множество раз позднее, как вы услышите, в нужде или крайности я обращался молитвою ко Всемогущему Богу и обретал Его чудесное содействие. [11]

Вечером я пришел в некую деревню и разместился в krue ²⁵ или таверне. Войдя, я попросил полштофа пива, а стол уже был накрыт. Хозяин задавал /л. 6 об./ мне различные вопросы, на кои я не мог дать ответа, ибо не понимал его. Я лишь сказал ему, откуда пришел и куда направляюсь. Он пригласил меня сесть и откушать с ним, на что я охотно согласился и заказал еще пол[штофа] пива. После ужина я спросил у одной из служанок, где мне прилечь; она со смехом принесла мне связку свежей соломы и сказала, что я могу улечься в пустой телеге там, где стоят телеги и лошади. Я пошел туда, разложил солому, постелил половину плаща и укрылся другою, подложив кафтан и сумку под голову; так я и лег, чувствуя крайнюю усталость. Но вскоре явилась служанка и, протянув мне подушку, стала вдруг хохотать, а затем умчалась так поспешно, будто испугалась заразы. Я проспал всю ночь напролет, поднялся за полчаса до рассвета и, отнеся подушку в комнату, спросил о плате. Хозяйка сказала, что я должен ей за штоф пива. Уплатив, я спросил, сколько должен за снедь. Она ответила "ничего"; я поблагодарил и пустился в дорогу.

Поскольку это местечко находилось в миле с небольшим от Эльбинга, а половина пути шла под гору, около восьми часов я добрался до города. Там я не задержался, только купил отличного белого хлеба под названием semels ²⁶ и яблок, и сразу же пошел дальше. За пределами города я остановился в ожидании каких-нибудь попутчиков. Чуть погодя появились двое дюжих парней, у коих я осведомился, не в Данциг ли они идут, на что те ответили "да", и мы двинулись в путь вместе. Они все время донимали меня расспросами, на которые я мог лишь сказать, что не понимаю немецкого.

/л. 7/ По прошествии мили один из парней нас покинул; другой же, настырный оборванец, все разглядывал мою одежду и плащ. Наш путь лежал к темному густому лесу, и я начал подозревать, что этот малый сбил меня с дороги и намеревается завести в тот лес, чтобы там убить ради одежды или чего-то еще, что он рассчитывает у меня обнаружить. Пока мои подозрения росли, мы набрели на домик, где он спросил, не хочу ли я выпить пива. Я сказал, что у меня нет денег. Он спросил пива, а я достал свой кошелек, где было семь или восемь грошей, все в мелкой монете. Я намеренно показал их ему со словами, что на все это я должен добраться до Данцига, и взял малое пиво за два шиллинга. Выпив, мой спутник и провожатый (от коего я бы с великой радостью избавился, если бы мог) вывел меня на дорогу, идущую влево к какому-то селению.

Мы зашли в таверну, где мой спутник [тоже] взял пива, а я малую кружку. Хозяйка стала нас расспрашивать и наконец [12] удовольствовалась тем, что ей сообщил пришедший со мною парень. Войдя в дом, я заметил в соседней комнате человека, стоящего с тюком и отмеряющего тесьму. В Браунсберге я слыхал, что в Пруссии этим промышляют многие шотландцы, и предположил, что то был мой соотечественник. Хозяйка уже знала, что я не говорю ни по-немецки, ни по-польски, и подозвала этого разносчика. Он что-то спросил у меня по-немецки и, получив мой обычный ответ, что я не понимаю сего языка, спросил из какой я страны. Я сказал, что шотландец. Тогда он весьма доверительно разузнал, откуда я прибыл, куда иду, какое жизненное поприще думаю избрать и почему странствую в сопровождении /л. 7 об./ этого человека, который, как ему известно, был грабителем; он удивлялся, что я так далеко с ним зашел, не будучи ограблен. Он заявил, что если я стремлюсь в Данциг, мне следует отправиться к нему домой, всего лишь в миле оттуда, пожить три или четыре дня, а он уж доставит меня на повозке в Данциг. Я отвечал со всей возможной осмотрительностью и благодарил за его любезное предложение, заметив, что я непременно должен быть в Данциге на следующий день. Он убеждал меня пойти с ним, и чем более он убеждал, тем более я опасался, будто он кое-что замышляет на мой счет. Итак, вежливо отделавшись от него, я собрался в дорогу. Мой земляк отговаривал меня от дальнейшего путешествия с тем малым, но я сказал, что пока не приметил в нем ничего [дурного], и что вечером я намерен нанять повозку назавтра.

Мы вышли вместе и достигли усадьбы, называемой Вейерсхоф. Расположившись в таверне поблизости, мой спутник сказал, что там останется, но заметив мое сожаление, по расспросам нашел двух других людей, направлявшихся в Данциг. Он представил им меня, и мы расстались. Эти люди пошли кратчайшим путем, пересекая множество канав или проходя их по мосткам. К вечеру [мы] добрались до деревни примерно в четверти мили от Вислы. Здесь я провел всю ночь, подкрепившись простою пищей, обычной для тех мест.

На другое утро я не мог двинуться дальше. Мои ноги, не привычные к столь тяжелым переходам, были все в мозолях, а кожа во многих местах слезла. Поэтому, выйдя на большую дорогу, пролегавшую по краю деревни, я ждал возможности взять повозку. Вскоре мимо стали проезжать разные повозки или коляски ²⁷, как их называют, но ни одна из них не подобрала меня. Наконец подъехал один весьма учтивый человек, рядом с коим сидел еще один. Я спросил его, как умел, не возьмет ли он меня до Данцига, и во что /л. 8/ обойдется проезд. Он сначала попросил полталера, потом сказал, что возьмет не меньше рейхсорта ²⁸. Я согласился, зашел в таверну, [13] рассчитался за ужин, взял свою сумку и забрался в коляску. Тут, как и повсюду, мне досаждали вопросами, которых я не разумел. Мы переплыли Вислу на пароме и достигли Данцига, до коего было три мили от переправы, к 11 часам. Заплатив за проезд, я пошел разыскивать мое прежнее жилище и, после долгих блужданий вдоль и поперек, нашел его и был тепло встречен моей хозяйкой, женщиною видной и решительной.

Здесь я оказался в великом беспокойстве и затруднении, не зная, что предпринять, ибо все корабли уже отплыли, так что надежды добраться на родину не оставалось. У меня не было никаких знакомых, у кого я мог бы занять денег на пропитание до открытия судоходства. Моя одежда и белье уже поизносились. Хуже всего — я никому не мог поведать о своих нуждах, ибо стыдом и позором было бы дать знать кому-либо, что я попал в такую беду. Но хозяйка по моему отрешенному и меланхолическому виду догадалась о моем состоянии и принялась настаивать, дабы я открыл свои замыслы. Я сказал ей о решимости вернуться к родителям как можно скорее. Она сообщила о моем намерении некоторым из моих земляков, часто посещавших ее дом, и о том, что, по ее мнению, мне не хватает денег.

На другой же день за обедом эти купцы стали убеждать меня заняться торговлей, но поскольку сие было противно моему существу, я дал им прямой ответ, не желая, однако, никого оскорбить. Они заявили, что пройдет девять или десять месяцев прежде, чем я найду случай уехать морем в Шотландию; путешествовать по суше очень дорого, да и жить там [в Данциге] не дешевле. Но видя мое нежелание что-либо обещать и решимость вернуться домой, они отступились и сказали, что мне лучше поехать в Польшу, где я смогу так или иначе провести грядущую зиму, а весною делать, что сочту нужным; к тому же один мой земляк и однофамилец /л. 8 об./ живет в городе Кульме ²⁹, примерно в 20 милях оттуда, — человек весьма любезный, который будет очень рад моему обществу. Этот совет я и принял, и попросил их содействия, дабы туда добраться.

На другой день мне сообщили, что плоскодонное судно, обычно называемое шкут ³⁰, должно вернуться в Швец ³¹, что в миле от Кульма. Я охотно воспользовался сим способом передвижения, хотя долгим и утомительным, зато дешевым. Во вторник, [...] ³² августа, рассчитавшись с хозяйкой за стол и проживание, причем принимали меня весьма милостиво, я отправился на судно, на коем мне предстояло странствовать. Часа за два до заката все было готово, и мы тронулись. [14]

То было, как я уже говорил, плоскодонное судно, построенное таким образом из-за множества отмелей на реке Висле. Оно имело около 50 или 60 обычных шагов в длину, при соразмерной ширине. На нем находилось 15 или 20 поляков, или скорее руссов ³³, кои не знали ни слова по-немецки; только их начальник мог кое-что сказать. Я расположился в самом удобном месте, какое мог найти в открытой части судна, — защищенном от дождя длинным ниспадающим навесом каюты. Здесь нельзя было заняться ничем, кроме лежания и сидения, для ходьбы же не имелось возможности, если не считать места рулевого, что было очень неудобно. Лучше всего я проводил время за книгой; лишь изредка выбирался на берег и быстро шагал вперед, иногда заходя в какой-нибудь крестьянский дом купить молока. Развлечений почти на всем пути у меня было очень мало; Висла окружена и стиснута с обеих сторон большими плотинами, которые заслоняют вид на окрестности. Виднелись только крыши домов и верхушки деревьев.

Через мили четыре [вверх] по реке и три по суше, с правой стороны, мы прошли мимо города Диршау ³⁴, лежащего на возвышении и укрепленного стенами. В полутора милях за сим городом Висла разделяется: один рукав ведет к Данцигу, другой впадает во Фриш[е]-хаф. Место при разветвлении, называемое Данцигер-Хаупт ³⁵, /л. 9/ несколько раз было усилено и снабжено гарнизоном с великим убытком для соседней округи. Через две мили далее мы прошли рукав под названием Ногат, который тоже впадает во Фриш[е]-хаф, протекая прежде через Мариенбург ³⁶ и отделяя большой [остров] от Эльбингсвердера. Это место зовется Монтау-Шпиц ³⁷, и в военную пору тут также находились укрепления и гарнизон. Еще две мили спустя мы проехали Меве ³⁸, расположенный справа на возвышенности и укрепленный каменными стенами. В миле оттуда на левой стороне показался Мариенвердер ³⁹ — город, укрепленный каменной стеною и принадлежащий герцогу и курфюрсту Бранденбургскому. Примерно через четыре мили мы прошли другой город, Нойенбург ⁴⁰, тоже стоящий на возвышении и опоясанный каменной или кирпичной стеной, а тремя милями дальше — Грауденц ⁴¹, хорошо защищенный город с замком, который расположен на холме, откуда прекрасный вид на весьма плодородную и густо населенную местность.

Через три мили мы прибыли в Швец, который лежит в низине и, кажется, в прежние времена был хорошо укреплен кирпичной стеной; ныне остался лишь полуразрушенный замок. Он расположен справа от реки у небольшого ручья, называемого [...]. Здесь один из прибывших со мною проводил меня к дому купца Джона Смита, [15] очень любезного человека, у коего я провел всю ночь и был отлично принят. Назавтра я раздобыл повозку и после полудня пересек Вислу на пароме — плоскодонном судне, на котором в этом краю перевозят через реки телеги, лошадей и все прочее.

К вечеру я прибыл в Кульм, в миле от Швеца, и был доставлен к дому моего однофамильца. Сей Кульм весьма древен и прежде имел великое значение, как явствует из того, что он дал свое имя целой области; и обычное право, соблюдаемое по всей Пруссии, широко известно как Кульмское право. Он был окружен [...] очень мощной кирпичной стеною большой протяженности. Но он малонаселен и скудно застроен; лишь вокруг рыночной площади есть прекрасные дома с богатыми жителями. Хотя у него множество ворот, только трое из них используются: /л. 9 об./ одни ведут к реке, другие на Кульмзее ⁴² и Грауденц, а третьи на Торн ⁴³. Он состоит под юрисдикцией епископа, который имеет по нему титул и обитает примерно в 15 милях оттуда, в местечке Любава. У него есть свой магистрат, особые права и весьма обширные и старинные привилегии. Оный очень приятно расположен на просторном участке высокой местности. Ниже у реки, по всему склону холма в сторону Грауденца, много прекрасных рощ и садов, а на реке — большое предместье, называемое Рыбным. В городе три монастыря — доминиканцев, францисканцев и вотаресс, и большой собор. Городу принадлежат хорошие земли, разделенные между бюргерами, кои живут по преимуществу пивоварением и торговлей зерном.

Здесь я провел зимнее время, пока не познакомился с неким Джоном Диком, бывшим в обучении у купца по имени Роберт Слих. Он убедил меня отправиться далее в Польшу, а поскольку я очень желал стать солдатом, поведал мне, что у князя Яна Радзивилла есть рота охраны, почти вся из шотландцев ⁴⁴, где мы без сомнения могли бы устроиться.

[1654]

Итак, простившись с друзьями, я вновь пустился в путь пешком в обществе помянутого Джона Дика, оставившего свою службу. Мое состояние было почти таким же, как и по уходе из Браунсберга; по дороге я раздобыл у знакомого четыре талера. Наряд же мой сильно изменился, ибо с приближением зимы я переделал свой плащ в польский кафтан и оторочил его овчиной. В первую ночь мы пришли в одну деревню и разместились у жившего там шотландца. На другой день мы прошли дворянскую усадьбу под названием Гзин, а затем — [16] прямо на Торн. В пределах мили от города нас обогнали два возчика с древесиной, и мы, подустав, дали каждому по два пенса ⁴⁵, чтобы /л. 10/ добраться до места. Мы въехали в город к вечеру и остановились в большом доме на западной стороне рыночной площади, в старом городе.

Тут мы провели четыре дня. Потом, наняв повозку до Варшавы вместе с двумя немцами-пекарями, уплатили по восемь флоринов каждый и выехали в субботу рано поутру. На следующий день мы миновали Куявский Брест, названный так в отличие от другого Бреста, в Литве, и через Коваль и Гомбин, два небольших селения, [прибыли] в Варшаву, что в 30 милях от Торна.

Мы расположились в Лещинском предместье, именуемом по близлежащему дворцу, что построен знатным родом Лещинских. В ту пору в Варшаве заседал сейм, или парламент, где мы надеялись застать князя Радзивилла. Проведя восемь дней в ожидании его приезда, мы узнали, что его не будет вовсе; это навело нас на новые замыслы. Мой товарищ жил в стране уже два или три года, говорил по-польски и по-немецки, знал толк в торговом деле и потому во многом превосходил меня в способности заработать на жизнь. Я же, не достигнув цели пойти в солдаты, решил последовать прежнему намерению вернуться к родителям. Там было много купцов из наших земляков, знакомству коих мне было стыдно навязываться, да и они оказывали мне не много внимания, прослышав о моем желании стать солдатом и опасаясь, как бы я не принес им хлопот и неудобств. У меня осталось всего 8 или 9 флоринов, на которые я не мог долго там существовать или странствовать дальше. Однако я стал искать кратчайший путь в Шотландию и узнал, что Познань, столица Великой Польши, будет самым удобным местом, куда я мог бы для начала поехать. Вскоре к тому представился случай, ибо дворянин по имени [...], бывший на сейме и купивший несколько лошадей, по рекомендации друга обещал взять меня с собою и содержать /л. 10 об./ безвозмездно, что ввиду моего положения было очень большой удачей.

Итак, во вторник мы отправились верхом пораньше; нас было трое при шести лошадях. Сам дворянин, слуга его и я гнали свободных лошадей, но при въезде в город он давал мне вести одну, а слуге двух других. К первому вечеру мы проскакали 5 миль и разместились в деревне; на другое утро [проехали] через городок [...] и обедали в Ловиче — это большой, но плохо укрепленный город. [Зато] прекрасный, подобный замку, дом архиепископа укреплен стеною и рвом. Той ночью мы остановились в какой-то деревне, на [17] следующую ночь — в местечке Пионтек и, дважды пересекая реку Варту, у второй переправы миновали очень красивую дворянскую усадьбу с обширными садами и парками. За четыре мили от Познани мы проехали городок Срода, где собираются сеймики ⁴⁶, или областные комитеты по выборам уполномоченных.

В Вербное воскресенье по новому стилю, соблюдаемому в Польше, к полудню, мы ехали прекрасным еловым лесом, с полмили шириною, по прямой, слегка восходящей дороге в 30 или 40 сажен вширь, что являло очень приятное зрелище. По выезде из леса мы увидали славный город Познань, куда прибыли около часа пополудни.

Познань, или Позен, — приятнейший из всех городов Польши по своему превосходному расположению, здоровому воздуху и весьма плодородным окрестностям. Здания сплошь из кирпича, большинство в старинном духе, но очень удобные, особенно те, что недавно возведены. Рыночная площадь просторна, с красивым фонтаном на каждом углу, с рядами лавок отдельно для каждого промысла и величественной ратушей. Улицы широки и содержатся в большей чистоте, чем где-либо в Польше. С западной стороны, в городских пределах, на холме стоит замок, построенный по древнему образцу и несколько обветшавший. Река Варта омывает его с востока и образует остров, который населен немцами, преимущественно кожевниками, откуда идет название Кожевенного предместья. Одна из лучших улиц, длиною полмили, ведет на восток к собору. Собор — величавое сооружение. Множество монастырей различных орденов обоего пола и огромный кафедральный храм /л. 11/ создают великолепный вид. Обширные предместья [тоже] украшены церквами и монастырями. Город укреплен кирпичной стеною, хотя и не слишком надежной из-за ее протяженности. Но превыше всего учтивость обитателей, что вызвано близостью к Германии и частым прибытием иноземцев на две ежегодные ярмарки, да и почти всякий день. Также и поляки, соревнуясь с живущими между ними чужестранцами, стремятся превзойти друг друга учтивостью.

Дворянин, взявший меня с собою, остановился в доме на Еврейской улице, где я отобедал с ним. После обеда он отвел меня к шотландцу по имени Джеймс Линдсей, к коему я имел рекомендательное письмо. Тот сначала высокомерно расспрашивал о моих родителях, образовании, странствиях и намерениях. На все его вопросы я отвечал с почтительной откровенностью. Не могу забыть одной подробности, а именно: когда по его просьбе я назвал имена моих родителей, он произнес презрительным тоном: "Гордон и Огилви! Это два великих клана, — вы, должно быть, джентльмен!" Я знал, что то [18] было сказано в насмешку, но ответил лишь: "Надеюсь, мне оттого не хуже". Однако впоследствии он был довольно добр ко мне.

Мои соотечественники убедили меня задержаться здесь и ждать какого-нибудь удобного случая для продолжения пути. Во время пребывания в сем месте меня любезно угощали земляки, в том числе Роберт Феркар, Джеймс Фергусон, Джеймс Линдсей, Джеймс Уайт, Джеймс Уотсон и прочие. Затем по их рекомендации я был принят в свиту молодого вельможи по имени Опалинский, который по обычаю польской знати собирался посетить чужие края. При отъезде мои добрые земляки весьма щедро снабдили меня деньгами и всем необходимым, так что теперь я был в лучшем положении, чем когда покинул родителей.

[1655]

В обществе оного вельможи, как один из его спутников, я прибыл в Гамбург, причем всю дорогу со мною обращались весьма учтиво. Мы появились там в середине февраля; после восьмидневной остановки вельможа отправился в Антверпен, и я простился с ним.

В то время здесь стояли шведские офицеры, занятые набором и вербовкой солдат. Все таверны были полны кавалеров, которые кутили и бражничали. С отбытием моего господина его педагог Вильчицкий (говоривший на хорошем французском, немецком и латинском) условился с хозяином гостиницы, /л. 11 об./ где мы жили, о моем пропитании, комнате и постели за 4 любекских марки в неделю; лишь при отсутствии других постояльцев я должен был довольствоваться простою снедью, подаваемой в этом доме. Здесь я пробыл 8 недель.

Случилось так, что в той же гостинице жили корнет и квартирмейстер, которые, разузнав у хозяина, кто я такой, и понимая мое положение, сделались со мною весьма любезны и оказывали мне всяческое почтение за обедом и ужином, ибо только тогда я вынужден был беседовать с ними; остальное время я проводил в прогулках либо находился в моей комнате. Во всех своих речах они превозносили солдатскую жизнь, говоря, что богатства, почести и всевозможные мирские блага распростерты у ног солдата и ожидают лишь, дабы он изволил нагнуться и подобрать их. Затем они рассыпались в похвалах нашим соотечественникам, лучше коих не найти воинов ни в одном народе и, хотя природа одарила их гением, способным на все, они презирают покой, выгоду или довольство, доставляемые любым другим ремеслом, и избирают путь солдата, бесспорно, [19] наиболее почетный. Хотя я и понимал большинство их выражений, и оные были мне по нраву, но вразумительного ответа дать не умел, ограничившись одними отрицаниями и утверждениями. Опасаясь, что они задумали нанять меня, я по возможности избегал близости или общения с ними.

Однажды за обедом квартирмейстер поведал мне, что прибыл мой земляк по имени Гардин, что в его произношении показалось мне похожим на "Гордон". Он сказал, что тот был ротмистром и весьма благоразумным человеком. Пока я находился в сем городе, я не искал ни с кем знакомства по нескольким причинам, особливо ради сокращения расходов, но теперь не мог успокоиться доколе не узнал, где остановился ротмистр, и вскоре решил навестить его — не без мыслей о поступлении на службу.

Явившись к нему домой, я справился о нем и случайно повстречал его слугу по имени Эндрю; он был немец, но хорошо говорил по-английски, прожив несколько лет в Шотландии. Он немедля проводил меня наверх к ротмистру, пребывавшему в обществе двух или трех других офицеров. Я сказал, что услыхав о приезде в город человека таких достоинств, как он, не мог не засвидетельствовать ему почтения /л. 12/ и нанести визит в надежде, что он извинит мое нежданное вторжение к нему в час, когда он, вероятно, поглощен важными делами. Он отвечал, что очень мне рад, и у него нет дел столь важных, чтобы помешать ему должным образом принять друга, тем паче земляка на чужбине.

Предложив мне сесть, он приступил к расспросам о моих родителях и, получив удовлетворение, осведомился, не знаю ли я некоего майора Гардина. Я сказал, что слышал о нем, но не имел чести с ним познакомиться. Он заявил, что приходится ему братом, и что я, должно быть, их родственник. Затем он заказал бокал вина, оживился, вспоминая всех приятелей в Шотландии, и приступив к поименным тостам, мы вскоре изрядно разогрелись. С самого начала и он и другие офицеры подорвали мою решимость вернуться в Шотландию, заметив, что по приезде домой меня поднимут на смех и скажут, что я был за морем, дабы поглядеть, который час, и возвратился таким же умником, как уехал. Да и какое утешение или довольство любой достойный человек, коему не о чем заботиться, мог бы обрести дома, когда родина порабощена и поругана надменным врагом ⁴⁷, и нет пути к избавлению? Единственный выход для тех, кто держится честных помыслов, — пребывать заграницей и по крайней мере совершенствовать свои суждения, приобретая опыт. Но была ли нужда в уговорах, когда я и сам естественным образом [21] склонялся к этому пути? Так что без лишних околичностей я дал обещание следовать ему, и притом не выставляя никаких условий (тогда я был невежествен в подобных вещах).

На другое утро, выспавшись, я стал размышлять о моем вчерашнем обязательстве и очутился в таком лабиринте путаных мыслей, что не знал, как из него выбраться. Однако, согласно моему обещанию и долгу, я неизбежно должен был идти к моему ротмистру. Когда я явился туда, он повел меня вниз к конюшне и показал своих лошадей; там стояли под седлом три отличные лошади, любая из коих, по его словам, будет /л. 12 об./ предоставлена в мое распоряжение, а его слуги готовы столь же скоро подать мне коня, как и ему, и он станет обращаться со мною как с дорогим сородичем. Все эти добрые посулы покончили с моими колебаниями, и, что бы ни случилось, я решил попытать счастья таким образом.

Когда обязанности вызвали ротмистра из сего города в Штаде, я остался на старом месте, но уже не за свой, а за его счет. Он сказал, что через несколько дней заедет за мною. Проведя тут еще две недели, я по невоздержанности (каковой мое существо всегда противилось) или по иной причине впал в озноб, который врачи обычно именуют перемежным жаром; оный приковал меня к постели на восемь дней и перешел затем в трехдневную лихорадку. Пролежав еще 3 недели (что в целом составило 13 недель), я выехал с ротмистром в Рацебург — резиденцию герцогов Саксен-Лауэнбургских, один из коих, Франц [Х]артман, был нашим полковником, а оттуда на другой день в Любек, где ротмистр оставил меня, ибо я не мог передвигаться. Спустя 4 или 5 дней ротмистр, будучи на марше, прислал за мной. В сем походе я пребывал в самом плачевном состоянии и едва мог ехать верхом, [даже] когда избавлялся от лихорадки, а в день приступа был вынужден лежать в открытой повозке поверх клади ротмистра, и очень радовался такому удобству.

Мы продолжали поход через Померанию на Штеттин ⁴⁸. Сожалею, что не могу дать здесь точного описания моего пути через этот приятный и плодородный край, ибо по дороге в Гамбург я был скован ездою в закрытой повозке и незнанием немецкого языка, а теперь еще и томительным недугом, отбившим всякую склонность к наблюдениям. В походе у нас были отличные квартиры, и ко времени прибытия в Штеттин я почти совсем /л. 13/ поправился. Меня послали в Штеттин заранее, дабы купить все необходимое, как то: палаши и сапоги для рейтар, кому недоставало.

1655, июля 14. Я выехал из Штеттина и на следующее утро прибыл к войскам, когда они строились на широком лугу. Они состояли [22] из 34 бригад пехоты и 7000 конницы, всего около 17 000 человек, с прекрасным артиллерийским парком. То было весьма отрадное, яркое зрелище: рейтары на отличных лошадях, хорошо одетая и вооруженная пехота и, всего лучше, офицеры в превосходной экипировке.

Прежде чем продолжать далее, я должен немного отклониться и изложить причины, кои король Шведский выдвинул для вторжения в Польшу ⁴⁹. Хотя они подробно приведены в его декларациях и посланиях к другим государям, но если вы не имели возможности рассмотреть оные письма, я приведу вам краткое их описание вкупе с событиями в армии или в иных местах, относящимися к сей экспедиции и дошедшими до моего сведения. Пусть и неполные, они могут пролить свет на важнейшие действия данной экспедиции.

Во-первых, [король Швеции] ссылался на дозволение, потворство или, скорее, тайное поощрение полковнику Херману Бооте напасть на Лифляндию в 1639 году, причем он проследовал через разные провинции Польши, где ему могли бы воспрепятствовать.

2. Набег полковника Кракау на Померанию, когда ему позволили пройти через [польскую] территорию и снабдили его людьми и припасами из Пуцка.

3. Послание короля Владислава ⁵⁰, [отправленное] через его камергера Шёнбергена к жителям Эзеля, побуждавшее их к мятежу.

/л. 13 об./ 4. То же к жителям Лифляндии, и все это было при короле Владиславе.

5. Сей нынешний король, Ян Казимир ⁵¹, невзирая на то, что он был рекомендован польским сословиям королевой Швеции и домогался вечного мира, первым отказался писать в своих грамотах королеве по-латински, ибо на сем языке, согласно Штумсдорфскому договору, титул был изъят у Польши и передан Швеции ⁵². Это [сделано] с умыслом, дабы опровергнуть основное положение оного договора.

6. Он побуждал лифляндцев к возмущению и обдумывал, как захватить Ригу.

Казаки были подстрекаемы предпринять нападение и набеги на Лифляндию.

Поляки дважды морочили шведов на любекских переговорах, лишь бы выиграть время и возбудить против них побольше врагов. Их неискренность проявилась в следующем: на первом же заседании в их полномочных грамотах было много неправды, а король Польский присвоил себе шведский титул. После признания [их] представителями ошибки и обещания перед французскими послами [23] доставить другие, выправленные грамоты, и после долгого промедления они не представили ничего и сознались в собственной вине, не дерзая уведомить своего короля о столь предосудительной поправке.

На других переговорах их полномочные грамоты были скреплены печатью, на коей [совмещены] польский и шведский гербы, /л. 14/ что противоречило Штумсдорфскому соглашению, как было хорошо известно Задзику ⁵³, в то время великому канцлеру Польши и главе польской миссии, а также послам Великобритании и Голландии. И хотя шведские послы открыто заявили, что по возможности готовы дожидаться исправленной грамоты, все же, вопреки усилиям посредников, таковая не могла быть получена.

Однако, равным образом, направив в Швецию Канасилиуса, король Польский повелел объявить, что намерен прислать своих и Речи Посполитой послов, коим надлежит заключить договор о вечном мире в присутствии Его Величества. На это король Шведский согласился с условием, что они прибудут немедленно и со всяким поспешением (к чему он не был обязан, прежде уже дважды испытав разочарование). Но вместо них явился один лишь посланец по имени Иоганн Морштейн, не имевший никаких полномочий обсуждать и заключать вечный мир, а только кредитивную ⁵⁴ грамоту. В ней же было такое предубеждение: под годом правления, относившимся к королю Польскому, разумелось, будто он король Шведский, а титул на обороте кредитива, подобающий по Штумсдорфскому соглашению, был вовсе аннулирован, не считая некоторых других частей, опущенных в титуле, кои следовало соблюдать по договору. Сим ущемлялось равенство обоих королей.

Король Польский привел в Балтийское море иноземные боевые корабли и искал союза с разными государями и народами, обитающими там, исключая одну лишь Швецию, что представало умыслом против Швеции. Ведь по Штумсдорфскому соглашению было решено, что ни король Польский и Речь Посполита, ни король Шведский и [его] держава /л. 14 об./ не должны во время перемирия применять военный флот на Балтике, как известно из договора G. Mag. ⁵⁵ с городом Данцигом при поручительстве герцогов Пруссии и Курляндии. Да в этом и не было никакой надобности, ибо на Балтике был тогда мир.

Таковы притязания короля Шведского на вторжение в Польшу. Было бы слишком утомительно перечислять протесты и доводы поляков и шведские возражения, но, скажу вам вкратце, главная причина была в следующем. Будучи воспитан солдатом и получив ныне [24] корону после отречения своей кузины, королевы Кристины ⁵⁶, король Шведский желал непременно начать свое правление каким-либо славным делом. Он сознавал, что память о почестях и богатствах, кои множество рыцарей стяжали в германских войнах под предводительством Швеции, доставит ему великое стечение солдат при известии, что он берется за оружие ⁵⁷. Сие было тем легче осуществить, что с недавних пор в Германии настал всеобщий мир, и многие войска были распущены. По своему честолюбию он уже сформировал армию, а кроме Польши не было государя или народа, к коим он имел бы малейшие притязания (хотя, воистину, у государей никогда нет недостатка в предлогах, дабы насытить свое тщеславие, причем их претензии выставляются как твердые и справедливые основания).

К тому же он не смог бы, возможно, дождаться такого случая, как теперь, ибо уже несколько лет Польшу потрясало победоносное восстание казаков, кои не только соединились с [крымскими] татарами, но и в прошлом году добились поддержки своих интересов от Московита ⁵⁸; тот с огромной армией предпринял сильный натиск на Литву и к тому времени привел большую ее часть к покорности. [Карл X] получал также немало благоприятных сведений /л. 15/ и поощрений от ряда опальных польских магнатов, а изгнанный польский подканцлер Радзиевский еще более распалял его честолюбие, так что время, сопряженное с такими преимуществами, не стоило упускать.

Шведский риксрад ⁵⁹ был весьма сговорчив и набрал три полка на собственные расходы. Также и Кромвель ⁶⁰ (он никогда не стеснялся трудиться за рубежом, дабы иноземцам было недосуг вникать в его замыслы и действия дома) предоставил деньги, на которые были набраны четыре полка в областях Бремен и Верден. Вот список большинства из тех полков, кои первыми вступили в Польшу:

Все они набраны в областях Бремен и Верден, Гамбурге, Любеке и в их округе, исключая [полк] Виттенберга.

/л. 15 об./ В Вольгасте высадились полки: Упландский, Эстйётский, Синклера и Баниера, а также полковника Ларкина, все конные; сей полковник Ларкин командовал вестйётцами. Впоследствии прибыли полковники Фабиан Барнс ⁶¹ и Таубе, генерал-майор Мюллер, полковники Энгель, Роза, Боурман и многие другие, о коих я не могу дать точного отчета. Король также издал указ о доведении армии до 40 000 человек.

Но здесь я отступил от метода журнала, который вначале предполагал, и возвращаюсь [к нему].

Июля 16. Армия под командованием фельдмаршала Виттенберга проследовала к Ухтенхаге[ну] и Зюдерской мельнице, откуда был отправлен трубач к польской армии, расположенной близ Уйсце и Шнайдемюля ⁶², на реке Нотец, с письменным предложением сдаться под покровительство короля Шведского.

17. Мы прошли через Фрайенвальде и Русише Мюле ⁶³.

18. Сегодня мы не двигались. Фельдмаршал созвал старших офицеров армии и объявил им, что коль скоро сей поход направлен против Польши, надлежит дать указания солдатам (многие из коих не отличались дисциплиной), каким образом себя вести при любом случае, но особливо при вступлении в бой или сражение с поляками, причем не следует обращать внимания на их крики и шум, но плотно держать строй. Ибо поляки — прекрасные наездники и весьма проворны во всяком деле, но опасаются схватки с плотно построенными частями. Хотя он нисколько не сомневался в способностях своих командиров, но все же счел за благо их наставить, поскольку им предстоит иметь дело с новым противником, непохожим на немцев. Они должны также обращаться /л. 16/ мягко с жителями, дабы те, кто сдается, могли быть довольны, лагерь снабжен всем необходимым, а остальные склонены к повиновению. Кто же будет поступать иначе — подвергнется угрозе гибели. Командиры обязались постараться и во всем блюсти крайнюю осмотрительность.

[Июля] 19. Армия очень рано прошла Вангерин и стала у Бернсдорфа. [26]

20. Мы перешли Драге ⁶⁴ четвертью мили выше Драмбурга и разбили лагерь у Фалькенбурга.

21. Мы прошли Фальк[енбург] и Генрихсдорф, в целой миле оттуда, и на полпути пересекли лесок, который считается пограничьем. Мы остановились близ Темпельбурга и овладели замком Драгхайм, покинутым поляками. Здесь был оставлен майор Саксен с 50 солдатами и кое-какими припасами, дабы держать округу в подчинении. Сегодня же вернулся наш трубач с двумя письмами; оные гласили, что от короля и Речи Посполитой отправлено досточтимое посольство в Швецию, уполномоченное устранить все разногласия, и со дня на день ожидается успешное заключение им вечного мира, а потому казалось невероятным, что тем временем могут вестись против них враждебные действия. Сие завершалось дружеским приветствием фельдмаршалу от польской шляхты. Трубач рассказал, что был хорошо принят и получил в дар десять дукатов.

Мы могли бы пойти на Польшу ближайшим путем, но выбрали этот, ибо мост в Нойведеле не был готов, да и в ином случае мы бы дольше задержались во владениях курфюрста Бранденбургского. Сверх того наша армия была обеспечена хлебом, пивом и солью на шесть дней, а после [ухода из] Померании и Ноймарка мы получили от герцога безвозмездно 50 000 фунтов хлеба и 100 бочек пива.

23. Мы пошли от Драгхайма по направлению к Кроне и стали лагерем в поле у Хофштедта. Отсюда был выслан отряд с целью убедить местных жителей оставаться по домам и обеспечить /л. 16 об./ армию провизией и припасами; [шведы] прибыли в Вейерсхоф, расположенный на полуострове и принадлежащий Людвику Вейеру, Померанскому воеводе ⁶⁵. Найдя оный опустевшим, они разместили в нем гарнизон, но на следующую ночь едва не были застигнуты врасплох отрядом из 500 поляков. Стоявшие в селе были схвачены, и лишь немногие укрылись в замке.

24. Армия пошла к Везе, и немного продвинувшись, фельдмаршал выстроил войска в боевой порядок на широком поле, поставив рядом с каждым взводом отборной кавалерии по 50 пехотинцев, что являло прекрасное зрелище (обоз же находился позади). Таким образом армия пошла в наступление, и возле плотины авангард столкнулся с поляками; некоторые из них были захвачены и перебиты; взяли также два знамени, одно красное, другое белое. Перейдя через плотину в виду польского лагеря на другой берег реки, заняли выгодное место поблизости и установили два орудия, из коих стреляли беспрерывно по польскому лагерю, так что ряд пехотных хоругвей ⁶⁶ был принужден оставить свои позиции. [27]

[Июля] 25. Рано утром к фельдмаршалу прибыл трубач от польских воевод с просьбой о перемирии. С каждой стороны отрядили по десять человек для переговоров между лагерями, но до полудня не смогли ни о чем договориться. Однако позже послали еще девятерых, и они при посредничестве подканцлера Радзиевского приняли следующие условия, ратификация коих предоставлялась Его Величеству:

1. Области Познанская и Калишская отныне и впредь будут состоять под покровительством короля Шведского и присягнут ему в верности и подданстве, как прежде королю Польскому.

2. Король Шведский получит все суверенные права, т.е. свободное распоряжение всеми коронными и церковными землями по всей стране, с их пошлинами и рентами, как то было при короле Польском.

3. Города Познань, Калиш, Мендзижеч, Косцян и все крепости на королевских землях или где-либо, кои будут угодны Его Величеству, должны быть сданы и предоставлены во владение Его Величества.

4. [Стороны] согласны, что Его Величество будет свободно распоряжаться пехотой, принадлежащей к обеим областям.

От имени Его Величества обещано следующее:

1. Всем и всякому, независимо от чина или состояния, будет вольно исповедовать свою религию и беспрепятственно служить в своих церквах.

/л. 17/ 2. Каждый человек будет пользоваться привилегиями, вольностями и поместьями, кои прежде дарованы их королями.

3. Не будет устроено в ущерб [жителям] зимних квартир, а тем паче никакого насилия, вреда, грабежей или захвата зерна, а если это произойдет по дерзости солдат, [они] будут сурово наказаны.

4. Наконец, судебные палаты и все прежние правовые и законодательные дела будут управляться от имени короля Шведского. Места же и должности, кои ранее жаловались королями Польскими, будет по мере освобождения распределять король Шведский только среди природных поляков. Но если кто из уроженцев этих областей не одобрит сего договора и соглашения, перейдя на сторону или примкнув к королю Польскому, то [28] наследственные земли таковых будут во власти короля [Шведского].

Дано в Уйсце 25 июля 1655 г.

Подписано:

Христофор Брун Опалинский, воевода Познанский, за себя и всех обитателей оной области

Павел Гембецкий

Андрей Карл Грудзинский, воевода Калишский, от имени своего и за оную область

Максимилиан Мясковский, кастелян Каролена

Войцех Пряшковский, кастелян Самптры ⁶⁷

Со шведской стороны главную подпись поставил фельдмаршал и проч.

[Июля] 26. Радзиевский и полковник Мардефельд с 2000 конницы пошли на Познань и провели всю ночь в Муроване Гослине, за три мили от Познани, куда познанские представители явились с изъявлением покорности и осуждением насилия. Тем временем и Виттенберг с армией наступал через реку Нотец, направляя свой путь к Познани.

29. Радзиевский вступил в Познань с пышной военной процессией. За три дня до того отсюда уехал Иновроцлавский воевода, возражавший против договора о сдаче в Уйсце или Шнайдемюле. С Радзиевским, помимо его домочадцев, прибыла сотня отборных рейтар, кои разместились в городе; отряд /л. 17 об./ стал на постой в миле от собора. Здесь я проводил время в визитах и увеселениях с моими старыми друзьями и знакомцами, хотя, как я легко мог заметить, на душе у них было не так весело.

Августа 2. Фельдмаршал с армией стоял лагерем под Познанью, а помянутый отряд под командой полковника (позже генерал-майора) Беткера ⁶⁸ прошел 4 мили до Сроды и по всем правилам разбил для армии лагерь — в поле у небольшого ручья, в четверти мили от города. Но на другое утро после ухода отряда из Познани я вернулся [туда] с ротмистрами Гардином и Данканом, а также с одним лейтенантом-цыганом и двумя немцами, квартирмейстером и капралом. Все они отлучились без разрешения, и хотя через день все возвратились к отряду, их отсутствие заметили и по приходе обоих ротмистров отдали под арест. Благодаря настойчивым просьбам полковника Хессена и прочих друзей они избежали суда, но остальные трое были взяты под стражу, затем предстали перед военным советом и были осуждены на смерть. В конце концов им было позволено [29] бросить кости, и жребий выпал лейтенанту, который был повешен на дубе, росшем на другом берегу ручья.

В то же утро на том же дубе повесили мальчика лет 14 или 15 только за то, что он бросил камень в поляка, который под охраной пытался разыскать между полками отобранных у него лошадей.

Меня же ротмистр оставил в Познани, чтобы раздобыть для него кое-какие вещи. Раздобыв оные, я поехал обратно в сопровождении четырех рейтар нашего полка, кои уговорили меня свернуть с ними в сторону от дороги и посмотреть, чем мы можем поживиться. Мы набрели на дворянскую усадьбу и никого в ней не встретили, зато в зарослях неподалеку взяли шесть неплохих лошадок, а в доме — некоторые легкие пожитки; похоже, все лучшие вещи и имущество были вывезены подальше. Один из коней достался на мою долю.

Фельдмаршал пробыл в Познани четыре дня, подкрепив солдат городскими запасами и получив к тому же немалую сумму денег, и оставил там комендантом полковника Дудерштатта с 1200 пехоты и 300 конницы. Достигнув Сроды, он стал там лагерем

*[Августа] 7.* ⁶⁹ и окружил его валом. Когда он явился, многие /л. 18/ дворяне стали приезжать с жалобами на причиненные им грабежи и всяческие насилия, каковые (коль скоро виновные были известны и схвачены) весьма сурово карались, и даже малейшие проступки — позорной смертью.

Через два дня после прибытия армии меня чуть не постигло большое несчастье, ибо дворянин, чьих лошадей мы забрали на обратном пути из Познани, заявил жалобу и получил конвой для розыска в войсках своих лошадей и их похитителей. Случилось так, что я с однополчанами уезжал из лагеря за фуражом, когда сей дворянин со своим конвоем задержал одного из наших рейтар с отнятой у него лошадью. Видя, как моего товарища уводят против воли по неизвестной причине, я поспешил за ним, дабы освободить. Остальные это заметили, бросились за мною и с большим трудом убедили остановиться, поведав об общей опасности, о коей я не подозревал, да и едва смог их понять, ибо не знал их языка. Бедняга, которого увели, был вздернут в тот же день, после чего мы в страхе несколько дней скрывались.

Два дня спустя фельдмаршал приказал повесить собственного хирурга, человека довольно молодого, за убийство викарного епископа Гнезненского, коему было за 60 лет. Сей лекарь с 20 сообщниками захватил много денег и богатую добычу. Он был повешен на новом эшафоте, [сооруженном] на холме напротив квартиры [30] фельдмаршала. Некоторые из его сообщников были пойманы и казнены, но большинство разбежалось.

Такова была строгость, если не сказать тирания, сего фельдмаршала, что за малейшую вину пойманный с поличным должен был умереть. Я сам наблюдал, как один пехотинец зашел в бедную хижину и вынес кувшин молока. Фельдмаршал случайно проезжал мимо в карете, так что малый от страха выронил кувшин из рук; хозяйка дома следовала за ним, плача скорее /л. 18 об./ от испуга, чем от понесенного вреда, как явствовало из ее громких причитаний. Упав на колени, она молила [за него], когда увидела, как беднягу по приказу генерала схватили и тотчас повесили на воротах. Из верных рук я узнал, что между Штеттином и Конином, куда к нам прибыл король, казнено около 470 человек, большей частью за самые мелкие проступки. Излишняя жестокость для армии, которой не платили! Так же полагал и сам король; позже многие слышали, как он часто обвинял Виттенберга в крайней суровости.

Мы находились в оном лагере, пока не получили известие о прибытии короля в Познань. Мы снялись и расположились близ

*[Августа] 19.* городка под названием Пыздры, в 4 милях. Назавтра мы выступили

*20.* рано и стали у другого селения, Слупца, в 4 милях.

21. На другой день мы выступили и остановились на возвышенности вдоль реки Варты, напротив Конина. Отсюда был выслан отряд из 250 всадников под командой полковника Энгеля; при Коле он сошелся с отрядом из 300 поляков и первой же атакой опрокинул их, перебив многих, а иных взяв в плен. Пленные сообщили, что король Польский прибыл в Лович. Тут я был ранен выстрелом в левый бок, но не опасно.

24. Днем армия вышла из лагеря и построилась в одну боевую линию ровным фронтом. Король, проведший ночь в двух милях отсюда, проскакал перед войсковым строем от левого до правого фланга в сопровождении множества высших офицеров, гвардии из драбантов ⁷⁰ и кавалерии и нескольких отборных эскадронов. Когда он приблизился к своему шатру на правом фланге, раздались два залпа из 44 пушек и мелкого ружья от всех войск — рейтар, пехоты и драгун.

25. На другой день мы стояли на месте, получив приказ

*26.* приготовиться к маршу. Армия перешла через реку Варту и Конин и остановилась в миле от города.

27. Мы достигли местечка Коло, где вновь пересекли Варту по мосту и стали лагерем вдоль речного берега. Отсюда был отправлен [31] сильный конный отряд из 2500 человек во главе с принцем Анхаль-том, при коем находились Радзиевский, /л. 19/ генерал-майор Мюллер, молодой Кёнигсмарк и другие полковники. Мы шли всю ночь и к рассвету завидели

*28.* городок Унеюв. Поскольку оный капитулировал, его не тронули и приставили к уличным воротам драгун, дабы проходившие войска не причинили вреда. Мы расположились на поле за городом и получили от горожан довольно провизии, как то: пива и хлеба, в чем испытывали большую нужду. Подкрепившись, к полудню мы двинулись налево к Ленчице. Вечером, примерно за милю от города, мы собрались на широком поле и выслали на разведку небольшой разъезд. Всю эту ночь мы провели в строю в полной тишине, без единого костра. Часть ночи половина отряда сидела верхом, а остальные стояли или лежали при своих конях с поводьями в руках, и так сменяли друг друга.

29. Назавтра рано утром разъезд вернулся с известием, что вся окрестная шляхта соединяется, и ожидают прибытия туда из Варшавы короля Польского. После этого наш отряд возвратился, посылая во все стороны дозорных, дабы разведать округу. Сегодня же к лагерю подошли войска, прибывшие с королем [Шведским] через Померанию, в составе 6000 человек. С ними явились фельдмаршалы Врангель и Стенбок и генерал от кавалерии Дуглас ⁷¹.

Накануне имел аудиенцию у Его Величества посол от короля и Речи Посполитой по имени Христофор Пшеимский. Он держал речь такого рода: король Польский немало изумлен сим внезапным вторжением шведов до истечения перемирия, ибо он многократно искал случай и использовал все средства к достижению доброго согласия с оной державой, с каковою целью в Швеции ныне пребывает его уполномоченный. К тому же, по его мнению, невозможно узреть никакой разумной причины к настоящему вторжению, а что до их притязаний, оглашенных в прокламациях, то любой беспристрастный человек легко убедится, что они основаны на надуманных обстоятельствах и усугублены, дабы оправдать преднамеренное нашествие. Но /л. 19 об./ если оное совершено из вражды и зависти к королю и Речи Посполитой, либо из желания и надежды обрести великие богатства и сокровища, или же путем покорения Польши расширить свои владения и приумножить свою славу и честь, то прежде стоило бы помыслить о несправедливости и тщеславии столь дерзостных вожделений. Ибо Его Величество король Польский не ведает, чем же он обидел или оскорбил [шведов], но всегда усердно поддерживает со всеми доброе соседство, а особливо со Шведской Короною. [32] Сверх того он не верит, что столь великий король мог начать войну в надежде на богатства и сокровища. Если его намерение таково, то его ожидает огромное разочарование, ибо Польша истощена внутренней и внешней войною, а хорошо известно, что благосостояние поляков заключено по преимуществу в их воинском снаряжении, домашнем изобилии и хлебопашестве. Наконец, если цель — снискать честь и славу и расширить свои пределы, то было бы более почетно домогаться сего от какой-либо иной державы, нежели от Польши, уже ослабленной долгой и продолжительной войною с мятежным казачеством и татарами, а с недавних пор доведенной до последней крайности вторжением многочисленных ратей московитов. Да и невероятно, чтобы он [Карл X] мог силою оружия получить в мирное владение то, что прежде нельзя было удержать по наследственному праву и добровольному избранию из-за расхождения в религии, наречии, обычаях, нравах, привычках и установлениях. Он желает, дабы Его Величество король Шведский помыслил обо всем этом и предпочел честный и благоприятный мир неправедной и вероломной войне. Пока же [посол] просил прекращения военных действий, обещая от лица своего повелителя полное удовлетворение, если [шведы] не будут наступать далее.

Король Швеции отвечал через президента] Беренклау, что ему весьма приятно, что король Польский со своим советом изволили осведомиться о причинах и побуждениях к сей войне. /л. 20/ Сам же он в прокламациях ⁷² уже объявил о том всему свету, но со своей стороны никогда не пренебрегал достижением справедливого мира, остается при таком мнении и ныне и желает, дабы посол передал сие своему государю. После некоторых рассуждений король сказал, что Штеттин слишком далек, и его собрат должен выбрать другое место [для переговоров], на что посол ответил, что при сем случае удобнее всего было бы место между лагерями, стоящими лишь в двенадцати милях один от другого. При этом король, улыбаясь, промолвил "Раз уж мы стоим так близко, я скорее возьму на себя труд моего собрата, пойду ему навстречу и, надеюсь, буду вскоре иметь честь навестить его". Тогда посол с уверенностью и мужеством поляка поднялся и, поклонившись, вышел из шатра П[резидент] Беренклау последовал за ним и попросил подать его предложения письменно, дабы можно было составить надлежащий формальный ответ. Тот обещал и был препровожден из лагеря в город Коло в карете Его Величества.

[Августа] 30. Отряд принца Анхальта вернулся в лагерь, и здесь я должен рассказать о своих несчастьях в составе сего отряда и о ходе моей жизни в то время. [33]

Поймите же, что мой ротмистр прекрасными и сладкими речами убедил меня воспринять солдатскую жизнь. Я оставался при нем за домочадца; во время моей болезни и похода к Штеттину и польским рубежам он был ко мне очень добр, и житье было довольно сносным. Но как только мы пришли в Польшу, у нас не стало ни бесплатных квартир, ни жалованья, да и мало где можно что-нибудь получить за деньги. Мы были вынуждены перебиваться, как могли, к тому же с неизбежной и постоянной угрозою для жизни. При выезде на закупки с рейтарами нашего полка иногда возникали раздоры, как часто бывает в таких случаях. Я воображал, будто рейтары должны оказывать мне большее или хотя бы равное почтение, зная, что я дружен с ротмистром и состою при нем /л. 20 об./ свободным человеком, а не в качестве прислуги. Но те, кажется, понимали это иначе, поскольку в наших перебранках порой возражали мне, что не стоит тягаться с ними — солдатами и слугами Его Величества, тогда как я всего лишь слуга частного офицера, или в лучшем случае, как они выражались, morode breeder ⁷³.

После нескольких размолвок на сей счет я призадумался и стал искать выход, ибо очутился даже в худшем положении, чем рядовой. По необходимости, поскольку рота была неполной, я иногда нес обязанности рейтара, стараясь больше других при снабжении провиантом и кормом. Но распоряжаться покупками или добычей я не мог, так как ротмистр отбирал все, по крайней мере лучшую часть. Да и более честным путем для повышения в чине было бы записаться и служить солдатом. Поэтому я как-то нашел способ объяснить одному из рейтар мое положение и намерение, и тот посоветовал обратиться к ротному лейтенанту — он был немец и добрый старый воин. Я пошел к нему и заявил, что скорее предпочел бы числиться и служить рейтаром, чем оставаться в моем положении. Он, кажется, был не в ладу с ротмистром и заверил меня, что еще в Штеттине мое имя внесли в полковой свиток, и впредь я должен занять свое место на ротных квартирах, а ротмистр не сможет, да и не станет препятствовать. На другой же день, после выезда на закупки на собственном коне, доставшемся мне на обратном пути из Познани в Сроду (я также обзавелся личным седлом и пистолетами), я перешел в расположение роты, попросив лейтенанта все уладить с ротмистром, что и было сделано с некоторым недовольством.

Став окончательно сыном Марса, я убедился в правоте пословицы "из огня да в полымя". Служба была столь трудной, что за неделю я простоял на карауле четыре ночи, а в иную неделю едва выдавалась и одна свободная ночь. С непривычки это казалось вначале [34] /л. 21/ невыносимым. К тому же стоило многих усилий и хлопот добывать пропитание для себя и корм для коня. Иногда, с трудом достав какой-нибудь снеди на полковом марше или на карауле, я приходил в лагерь довольно поздно, и прежде чем успевал что-то приготовить и позаботиться о коне, усталость и тяжелый сон настолько овладевали моими чувствами, что пропадал весь аппетит. Или же я скорее поглощал, чем съедал пищу, и ложился отдохнуть под небесным покровом, но не высыпался и наполовину, когда pozell ⁷⁴, сигнал к заре и оклик капрала будили меня — дабы тут же быть наготове с моим конем. А на часах самое большее одна или две смены почти не давали нам передышки от караула, чтобы подкрепиться или прилечь.

Мои беды весьма усугублялись тем, что я пребывал среди чужаков и не знал языка людей, с коими приходилось общаться. В товариществе с другими рейтарами (простыми мужланами, привычными к молотьбе) каждый ежедневно был обязан промышлять по очереди и заниматься устройством жилья, стряпней, доставкой дров и воды, причем быстро и безропотно. Во всем этом я старался превзойти сослуживцев, но те выглядели недовольными, и мне всегда доставались лишние наряды или поручения. Хуже того, поскольку я был застенчив, не возмущался при всякой обиде — чтобы меня не слышали и не считали строптивым, — это вызывало заносчивое и презрительное отношение товарищей, кои крайне досаждали мне насмешками и издевками над моим поведением и языком. В таких случаях я не знал, как быть.

Однажды я оказался в обществе шотландца по имени Уильям Лодер, лейтенанта-волонтера ⁷⁵, который сражался в германских войнах и был хорошо знаком с /л. 21 об./ их [немцев] привычками и нравами. Открыв этому человеку мое положение, я спросил совета по поводу обращения товарищей со мною. Он посоветовал, чтобы я ни в коем случае не спускал ни единой обиды, и чуть только замечу их издевки, ухмылки или смех, при малейшем поводе или подозрении, что оные относятся ко мне, я должен с пристрастием расспросить, меня ли имеют в виду или нет. Если они отрицают это — не предпринимать ничего более, но если подтвердят или ответят уклончиво, то немедля затеять с ними свару, оскорбив словами или дав затрещину. То или другое, без сомнения, приведет к поединку, в коем, возьму ли я верх либо проиграю — все едино, ибо они таким образом увидят, что я отважен и не намерен сносить оскорблений. Тогда они скорее предпочтут умолкнуть, нежели так рисковать, зная мой буйный нрав. [35]

Сему совету я тут же последовал и после великих неприятностей и множества ссор добился полного удовлетворения. Они уже не смели говорить вслух ничего, что может вызвать смех, старались объяснить мне, что имеют в виду, и с тех пор всегда обращались со мною по чести. Менее чем за три недели я дрался на шести дуэлях с разными лицами, в коих дважды побеждал и четырежды проигрывал, так что и они и секунданты удостоверились, что я уступаю лишь по недостатку умения и силы, но не мужества. Все сие [произошло] до моего прибытия в Коло. Теперь перехожу к моим невзгодам в отряде, [высланном] из Кола.

Накануне ночью я стоял на страже и почти не спал. Не успел я прийти в лагерь, как меня назначили в оный отряд. Молодой граф Кёнигсмарк командовал 10 эскадронами отборной конницы; я ехал во втором эскадроне и на ночном марше очень хотел спать. Конь мой, то ли сам собою, то ли будучи отогнан кем-то из моих спутников, /л. 22/ понес меня из моего эскадрона к другому и остановился лишь по правую руку от полковника, который, кажется, тоже дремал. Пробудившись и заметив справа от себя седока, он спросил: "Кто идет?" Я же, охваченный крепким сном и уверенный, будто я среди своих товарищей по эскадрону, подумал, что меня дразнят, и отозвался не сразу. Когда он переспросил более резко, я сказал по-немецки: "Помолчи!" — не догадываясь, что то был полковник. Услыхав это и признав во мне покинувшего свою шеренгу рейтара, он два или три раза ударил меня небольшой тростью, прежде чем я мог проснуться и прийти в себя. Когда конь умчал меня далеко от него, я оправился, подъехал поближе и разглядел полковника, коему не посмел ничего сказать. Я вернулся к своему эскадрону и стал расспрашивать спутников, кто же вывел или выгнал из рядов моего коня. Все отнекивались, уверяя, что они тоже спали, но я заподозрил одного, с коим мы враждовали и раньше. Он совершенно не отрицал того, что сделал, и я бросил ему вызов. Днем мы отошли в заросли и сразились на палашах; поскользнувшись, я получил небольшой шрам на лбу, и мы разошлись, ибо обычно бьются только до первой крови. Проходя на рассвете через Унеюв, мы были весьма голодны, но заходить в дома нам не разрешалось. За рыночной площадью на улице, ведущей к воротам, я заметил подвал с выломанной нашими солдатами дверью. Я отдал коня одному из товарищей и спустился в погреб, где стояли 10 или 12 бочек молодого пива, которое все бродило. Я задержался в поисках сосуда, чтобы зачерпнуть пива, /л. 22 об./ и ничего не обнаружив, набрал в шляпу. Но прежде чем я ступил на лестницу, сильный запах бродившего пива стеснил [36] дыхание, и если бы спутники не помогли мне выбраться на свежий воздух, я бы наверно умер.

Выйдя на улицу и следуя пешком за эскадроном, я увидел раскрытые ворота, куда и проник, миновал двор, перескочил через стену в переулок и случайно забрел в дом пекаря. Там стоял стол, полный пшеничного хлеба, только что вынутого из печи. Я быстро схватил один и набросился на еду. Хозяин, увидев это, предложил мне другой, но я решил забрать все. Я подошел к кровати и сорвал с подушки покрывало, причем этот малый пытался мне помешать, но когда я взялся за палаш, он с женою и все [прочие] выбежали за дверь. Набив мешок, я удалился тем же путем и, выбравшись из города, примкнул к товарищам. Испытывая такой же голод, как и я, они встретили меня с радостью.

Спустя полчаса нам доставили из города пиво и хлеб. В свой черед я, спешившись, стал на караул при полковнике. Когда ему сказали, что именно я был избит им на ночном марше, он подозвал меня и выпил мое здоровье, заставив и меня осушить большой кубок пива. Он некоторым образом принес извинения за то, что сделал, но я толком не понял, что же он говорит, и был отпущен.

Поутру на обратном пути меня послали с лейтенантом (всего нас было 40) в дозорный разъезд направо от отряда. Проехав мили полторы, мы добрались до одной деревни. Местный священник вынес нам пиво в большой кадке, у которой все столпились, и пока один приятель пил за другого, /л. 23/ она долго добиралась до меня. Тем временем поднялась тревога, ибо партия из 150 поляков, как раз когда мы тут стояли, проходила другим краем деревни. Лейтенант в сильном гневе стал выгонять нас из дома в самый миг, когда я поднес кадку ко рту. Он без разбора колотил каждого обнаженной шпагой и приблизился ко мне. Я в спешке выпустил кадку из рук, что еще более его разозлило; он погнался за мною и трижды ударил шпагой по спине, причем мне, легко одетому, показалось, будто он искромсал меня на кусочки. Все сие я должен принимать по-хорошему, не проронив ни слова.

Весь день мы шли справа от главного отряда; лишь около полудня подкрепились немного в дворянской усадьбе посреди большого села, где никого не застали. К вечеру меня с капралом и десятью другими отправили дальше в правую сторону. Примерно через час после захода солнца мы достигли деревни и разместились у изгороди на окраине оной. Мне первому выпало идти на караул, чем я был доволен, ибо моим товарищам предстояло в то же время добыть корм для моего коня и, по возможности, снедь. Вернувшись из дозора, я [37] улегся ко сну, который всецело овладел мною (я очень мало спал в течение трех ночей). К полуночи наш часовой выстрелил; капрал с остальными вскочили на лошадей и, прочесав поле, возвратились. Я же ничего не слышал, на что капрал рассердился и, найдя меня все еще спящим, без всяких увещаний так отделал палашом (на шведский лад), что я от изумления не понял, враг то был или друг, и обнажив сперва /л. 23 об./ палаш, стал на свою защиту. Это вызвало еще большую его ярость и новые побои, так что, одумавшись, я вложил клинок в ножны и сказал несколько мирных слов. И тем лучше для меня, ибо при подобных случаях шведская дисциплина в подчинении самая строгая из всех. До темноты мы пришли в лагерь и разошлись по полкам.

[Августа] 31. Назавтра мы выступили рано, при первом движении артиллерии и пехоты. Огромные литавры столь велики, что в каждую из них вместилось бы 9 или 10 бочонков водки. Их везли на большой колеснице, влекомой шестеркой лошадей; позади восседал, а при игре стоял барабанщик. В них били на протяжении половины английской мили, дабы указать армии и гвардии направление марша, что было хорошо слышно и за две немецкие мили. Сегодня первым выступило правое крыло [кавалерии], затем артиллерия, пехота и после — левое крыло. Оба крыла ежедневно сменялись в авангарде. Ночью мы расположились при местечке Опарув.

Сентября 1. Мы рано выступили. К полудню наш авангард, выходя из рощи, завидел на дальней стороне большой топи дымок над селом, а чуть погодя нескольких всадников. Полковник, ведший авангард, приказал майору с конной сотней как можно тише перейти гать и, если возможно, напасть на них. О том же уведомили и короля. Выступая из леса, полки строились в боевой порядок.

Между тем, когда майор добрался до гати, а передовые части последовали [за ним] /л. 24/ и подошли поближе, на противоположной стороне прохода с холма преспокойно спустились около 20 верховых, но заметив, сколько нас было по нашему строю и прибытию других частей, обратились в бегство. Гать была шириною сажен в 300, неглубокая и с твердой почвой; мы поспешно перешли оную, и некоторые на лучших лошадях были посланы преследовать их. Но они не смогли нагнать никого из сих господ, убив и захватив у Деревни лишь немногих слуг, а также кое-какую поклажу и припасы. То были шляхтичи Варшавского повета ⁷⁶, или провинции. Пленные сообщили, что король Польский в прошлую субботу проезжал здесь по пути в Пионтек, где теперь стоит со своими силами. При этом известии туда был назначен крупный отряд под командой [38] *2.* полковника [...]. Добравшись туда, он обнаружил только пустой лагерь Король по поднятой помянутыми шляхтичами тревоге ночью быстро отступил на Пшедбуж.

Перейдя гать, на другом краю коей лежал городок Собота, армия остановилась на возвышенности. Здесь я должен описать еще одну большую неудачу.

5-го, в воскресенье, имея нужду в корме и провизии и не зная, как долго мы тут пробудем (ибо шведы /л. 24 об./ весьма скрытно ведут все свои дела), я с одним из товарищей в наш черед выехал на промысел. Мы миновали болото и ручей с мельницей в полумиле от города и, проехав мили три, добрались до деревни, где не нашли ни души, зато изобилие всевозможных припасов. Раздобыв большую подводу, мы набили ее овсом, овцами, гусями, курами и прочей снедью, сколько могли увезти наши лошади. На полпути обратно подвода стала разваливаться и вскоре обветшала и побилась настолько, что мы не могли двинуть ее дальше и не знали, что делать. Затем мы решили кинуть жребий: кому ехать в лагерь и пригнать телегу, а кому остаться с провизией, которую мы не желали бросать.

Мне выпало остаться, хотя уже стемнело. Привязав коня к разбитой подводе, я расхаживал часа два, пока мимо проезжало много солдат, задержавшихся на фуражировке. Сильно утомившись, я взял коня за уздечку и присел у подводы в ожидании моего товарища. Наконец в час пополуночи я от усталости погрузился в столь глубокий сон, что меня не разбудили ни суета и сигнал к отбою ⁷⁷ в лагере (до коего не было и мили), ни громкие звуки труб и барабанов при /л. 25/ выступлении войск. Сие, однако, дало знак крестьянам, подстерегавшим уход армии в лесах. Они хлынули в лагерь, где, подоспев вовремя и завладев всем брошенным, многие вполне могли возместить свои убытки. 10 или 12 из них проходили там, где я лежал или, вернее, сидел во сне. Видя, что поблизости никого нет, да и вряд ли появится, ибо армия на их глазах уходила прочь, они, похоже, уговорились схватить меня и, отобрав вещи, убить. С сею целью одни увели моего коня, другие же, вытащив мой палаш, набросились на меня.

Как раз тогда меня мучил жуткий сон, и теперь, разбуженный их крепкой хваткой, а не поднятым ими шумом, и оказавшись в подобном окружении, я был охвачен не столько страхом, ужасом или замешательством, сколько изумлением. На сопротивление или мольбы я был равно неспособен, ибо трое или четверо сильных парней крепко держали меня, и я все еще пребывал в изумлении. Но когда они не просто сняли, а скорее сорвали с меня всю одежду, я залился слезами, кои желал бы сдержать, но не смог. [39]

Среди них был старик, который, как будто сжалившись над моим положением и юными летами, стал уговаривать их не убивать меня, чему двое других страстно противились. Пока длился сей спор, я начал приходить /л. 25 об./ в себя, хотя говорить не мог и взывал лишь ко Всемогущему Богу, чье вспоможение, как во многих иных случаях, обрел и теперь.

В ходе спора двое самых свирепых не раз порывались выбить мне мозги своими дубинками, против чего остальные возражали весьма слабо. Те двое доказывали, что если отпустить меня к войскам, то я донесу об их обращении со мною и тогда может быть прислан отряд, чтобы жечь, убивать и истреблять все, что ни найдут; им стоило бы учесть, какие тяготы понесли от шведов они сами, их жены, дети и вся страна. Все это, полагаю, я отлично понял и, видя по настроению большинства, что они поддаются уговорам, я обдумывал, как бы мне от них сбежать.

Один из них крепко держал меня за левую руку. Пока прочие то и дело пытались ударить меня кулаком или дубиной, я уворачивался, извиваясь вокруг него; хотя он был дюжий, грозного вида детина, но, кажется, вовсе не худшего нрава. В один из таких оборотов я увернулся от удара дубинки, и тут он, то ли нечаянно, то ли от страха получить удар самому, выпустил меня. Едва ощутив это, я бросился бежать во всю прыть прямо вперед, а не в сторону лагеря, о чем не успел подумать в таком смятении. Однако на пространстве фурлонга ⁷⁸ я обошел их всех на треть сего расстояния, ибо испуг придал мне изумительную /л. 26/ скорость. Сначала самые проворные ринулись за мною и метали мне вслед дубинки, одна из коих, отскочив от земли, стукнула меня по бедрам так, что чуть не свалила с ног. Оторвавшись довольно далеко и не слыша никакой погони, я оглянулся и заметил, что трое или четверо стоят там же, где меня взяли, а остальные возвращаются к ним. Но коня моего я не видал, его, похоже, сразу увели, и тут мне повезло, ибо верхом любой из них мог бы нагнать и убить меня с помощью моего же пистолета, палаша или дубинки — ведь мне нечем было защититься. Но сообразив, что конь где-то рядом, и они еще могут преследовать меня, я пустился кратчайшим путем к топи и, миновав оную, примкнул к армии, причем на мне не было ничего, кроме рубахи и портов. Так по собственной глупости и небрежению я подвергся подобной смертельной угрозе и ущербу, который позже едва возместил с великим старанием, трудностью и многими опасностями.

Добравшись до обоза армии весь забрызганный, грязный и почти нагой, я с таким же нетерпением разузнал, где были [40] принадлежащие моему полку подводы, как и [обозные] расспрашивали, что со мною приключилось. Довольствуясь моим кратким рассказом, /л. 26 об./ они заявили, что полк герцога Саксен-Лауэнбургского *[Сентября] 6.* двинулся направо с другим корпусом под командой фельдмаршала Виттенберга. Я поспешил туда и, пробежав с немецкую милю, пришел сначала к обозу полка Бретлаха, а потом и к нашему. При встрече с маркитантской повозкой добрая женщина одолжила мне старый польский кафтан, у другой я раздобыл пару польских сапог, а у третьей шапку. Я остался при обозе, пока мы не прибыли в лагерь, расположенный в поле за местечком Ежув. Там меня ждал холодный прием у моего ротмистра и лейтенанта; вместо сочувствия товарищи вволю посмеялись надо мной. На сей раз я был вынужден все снести терпеливо, не зная, чем оправдаться.

Как я понял, король пошел на Лович и Варшаву с фельдмаршалом Стенбоком и 6000 человек, а нашим войскам приказано следовать за королем на Краков.

7. Армия выступила рано. Так как товарищи не предложили мне никакой помощи при движении вперед, а я не унизился до просьбы к кому-либо из них, то я задержался до тех пор, пока не двинулись все обозы и войска, кроме арьергарда. Затем, проходя по рядам, я выбрал себе коня (в запасе их оставалось немало), который, кажется, был с /л. 27/ хорошим норовом, хотя и, к сожалению, с нагнетом. Я обыскал хижины, нашел польское седло, к коему приладил взятые в других местах подпруги и стремена, и верхом последовал за армией. Проехав около мили, я свернул направо в поисках добычи. В полном одиночестве я удалился от армии мили на полторы по правой стороне и завидел деревню, а в ней господский дом. В оном не было ничего, ибо все уже забрали; я лишь случайно нашел на кровати под ворохом сухого гороха старую саблю и пару желтых польских сапог. И то и другое было весьма необходимо, ибо я не имел оружия, а сапоги мои не годились. Ехать дальше я не рискнул, опасаясь, при слабости моего коня, попасть в руки крестьян, и вернулся в лагерь при Раве к заходу солнца.

8. На другой день армия стояла на месте. Я пошел в обитель иезуитов, которую разграбили, не оставив ничего, кроме превосходной библиотеки, хранителем коей был назначен секретарь фельдмаршала. Он допустил меня, дабы помочь ему отобрать особо нужные фельдмаршалу книги, так что я имел возможность отложить кое-какие для себя. Затем я отправился в замок к двум старикам-иезуитам, кои там находились (прочие бежали в Силезию). Я вручил им некоторые реликвии, найденные мною на монастырском дворе. На обратном пути [41] /л. 27 об./ из замка я увидел лежащего у ворот человека, изо рта коего выходил дым, как из [преисподней] ⁷⁹, что было ужасным зрелищем. Вокруг него собрался народ, и кто-то посоветовал влить ему в глотку молока, что и было быстро исполнено. Его стало рвать, и скоро он пришел в себя, хотя, я думаю, далеко не вполне. Все сие, как я слышал, произошло оттого, что он выпил слишком много горелки ⁸⁰.

После полудня я пошел смотреть дуэль между лейтенантом и корнетом из полка графа Понтуса Делагарди. Лейтенант, будучи католиком, получил вызов, когда выговорил другому за то, что тот сделал из стихаря попону или чепрак. Лейтенант дрался с большим мужеством, убив у противника коня и ранив его самого (то была конная дуэль). Сей корнет ограбил много церквей и впоследствии был убит чернью в Кракове.

9. Мы выступили в обычное время и стали лагерем у местечка Ст. Бжезины.

10. Мы выступили и разбили лагерь на возвышении близ городка Иновлодзь. Здесь был красивый замок, где оставили гарнизон из 100 человек во главе с финским капитаном по имени Ст[...]фельд ⁸¹. Обыкновенно наш переход — около четырех польских миль в день.

11. В субботу мы пересекли речку [...], что бежит с одной стороны города и впадает в реку Пилица, которая течет по другую сторону, чуть пониже города. Первую [перешли] вброд, а вторую по мосту. /л. 28/ Во время марша небольшая партия поляков напала сзади на наш обоз и тут же отступила, не причинив существенного вреда. Полк графа Понтуса Делагарди под командой подполковника Форгеля, составлявший арьергард, быстро бросился им вослед. Видя, что те ушли далеко, [подполковник] отослал назад штандарты и безрассудно погнался за ними.

Мне тоже довелось состоять в войсках арьергарда и быть во фланговом разъезде с капралом и 12 другими. Подполковник, заметив нас во время преследования, взял с собою. Мы проскакали полторы мили от правого фланга армии и очутились в густом кустарнике. Передовой взвод дал нам знать о подходе неприятеля, и мы, числом около 250 всадников, построились среди зарослей. Внезапно вражеский отряд человек в 300 конницы пошел на нас, как мы полагали, с намерением атаковать. Но приблизившись, они выпустили в нас несколько залпов, как и мы в них, и повернув направо от нас, вклинились между нами и армией. Видя это, подполковник остановился и отправил ротмистра Джеймса Данкана разведать, нет ли рядом еще больших сил, и быстро вернуться, ибо он, не ожидая ничего хорошего, решил пробиться обратно к армии. [42]

Ротмистр с 30 всадниками (среди коих был и я) не успел отъехать далеко, как обнаружил 18 или 20 [польских] хоругвей, наступающих на нас. Он послал [вестового] к подполковнику и в тот же миг со своим взводом был ими атакован, /л. 28 об./ Поляки яростно ударили на наш маленький отряд, и хотя мы держались плотно, как могли, они прорвали строй и рассеяли нас с некоторым уроном. Немногие с ротмистром, преследуемые по пятам поляками, добрались до полка. Подполковник и все остальные, как я позже слыхал, сражались весьма отважно, но были превзойдены числом, причем прежде замеченные нами три сотни напали на них с тыла. Вскоре они были совершенно расстроены и бежали, и не спасся никто, ибо поляки были на превосходных лошадях ⁸².

Сначала поляки их щадили. Однако один корнет, захваченный шляхтичем (towarsis ⁸³, как их называют), будто бы увидел возможность к бегству и, имея заряженный пистолет, неосторожно оставленный у него шляхтичем, застрелил его. Но его самого догнали и со многими другими убили по оной причине. В плен попали подполковник, майор Кёнигсмарк (раненный пулей в руку), два ротмистра — Штайн и Данкан, пять лейтенантов, три корнета и 120 унтер-офицеров и рейтар. Спаслись только один капрал и восемь рейтар, кои были в передовом взводе при его разгроме и по счастью незаметно скрылись в кустарнике. Среди этих восьмерых оказался и я сам, получив весьма опасную пулевую рану в левый бок, под ребрами.

Немного отдалившись, мы хорошо слышали, /л. 29/ как полк был атакован и разбит, но не стали медлить и во весь опор понеслись к армии. Мы увидели, что войска по тревоге выстроились на большом поле Нас немедленно привели к фельдмаршалу Виттенбергу, который, страдая от приступа подагры, стоял на фартуке своей кареты и собирался сесть на коня. Когда подошел капрал, фельдмаршал спросил его, что сталось с полком. Капрал отвечал: "Уцелели только я и вон те", — указав на нас. На это фельдмаршал раздраженно заметил: "Дьявол бы побрал вас с прочими!" Затем он осведомился о силе неприятеля и месте нападения; капрал сообщил, что знал, и был отпущен с нами по местам. Сие было на поле у местечка Опочно.

Выслав [вперед] сильный отряд, армия вечером пришла к лагерю. Ночью фельдмаршал отправил к королю, уже бывшему в Варшаве, известия о близости польских войск и других происшествиях. После моего прихода к товарищам ротмистр тут же послал за герцогским хирургом. Осмотрев мою рану в поисках пули, тот не смог ее найти и лишь наложил пластырь с тампоном длиною в палец. На другое утро лекарь через некоторое время обнаружил пулю и сказал, [43] что, как он надеется, опасности нет. Пока он перевязывал меня, я не ощущал ничего, /л. 29 об./ будучи в обмороке, и потом всю неделю *[Сентября] 12.* при перевязке постоянно терял сознание. По просьбе моего ротмистра хирург в самом деле применял отличные лекарства и прилежно ухаживал за мною. По его словам, я, к счастью, ничего в тот день не ел, иначе подвергся бы великой опасности. Между прочим он не разрешил мне есть и на следующий день. Он давал мне только теплое пиво с добавкой человечьего сала ⁸⁴, а иногда и собачьего, и непременно с оливковым маслом, при весьма умеренной диете. Да и благодаря моему ротмистру я не нуждался ни в чем, что можно было раздобыть, и против ожидания скоро поправился.

13. Был послан отряд, дабы осмотреть то место, где нас разбили, и похоронить павших, что и было сделано. [Тела] двух корнетов и некоторых других перенесли в лагерь и на другой день похоронили с ружейными залпами, по воинскому обычаю.

14. К армии прибыл король, а с ним и Дуглас с эскортом из 500 рейтар и 300 драгун.

16. Армия выступила. Сегодня я ехал в подвесной повозке ротмистра, которую я приобрел и передал ему в день нашего прихода в Иновлодзь. Когда армия прошла около мили, наши передовые части столкнулись с партией неприятеля, которая была в засаде и своим внезапным натиском вынудила наших к беспорядочному отступлению — без больших потерь. Король, получив известие о близости польской /л. 30/ армии, построил войска в две боевые линии, не считая отборных передовых частей и сильного арьергарда. В первой линии на флангах конных эскадронов были поставлены пикинеры и мушкетеры, а вторая состояла из пикинеров и мушкетеров с рейтарами и драгунами по краям.

Тем временем я, не чувствуя себя удобно в повозке и желая видеть происходящее, сел на своего коня. Поскольку он шел очень легко, я почувствовал себя лучше, чем в повозке. Армия наступала по возвышенности через распаханную землю. Перед спуском мы обнаружили польскую армию, стоявшую на ровном низменном месте. Справа от нее шел пологий подъем на холм с городком Жарнув, а слева [лежал] небольшой лесок. Позади была лесистая местность, а между подножьем возвышенности, где мы находились, и их армией рос низкий кустарник. У поляков вовсе не было пехоты, лишь четыре или пять драгунских рот. Их гусары (3—4 роты) распределялись по флангам и в центре. Сам король с его гвардией из иноземцев [стоял] на невысоком холме в тылу войск. [44]

Шведская армия спустилась со склона в отличном порядке; полковые орудия по обыкновению [располагались] перед полками, а тяжелая артиллерия между боевыми линиями, но при подходе к /л. 30 об./ краю холма большинство пушек были установлены там, перед обозом. Стреляя поверх войск, наступавших в низине, они нанесли полякам урон, хотя и незначительный по причине расстояния и неровной местности. Когда армия сблизилась с поляками на мушкетный выстрел, король, генерал Дуглас и граф фон Зульцбах принялись объезжать войска, расставляя и ободряя их.

Поляки, не будучи едины, не пришли ни к какому решению меж собою; они опасались биться со столь хорошо устроенной армией, не имея ни пехоты, ни артиллерии, — и вдруг отступили или, вернее, бежали прочь. Шведы слишком медленно преследовали их, остерегаясь засады, и один раз подняли тревогу, будто неприятель забрался нам в тыл, так что некоторые полки были отправлены назад, дабы обезопасить арьергард. Поляки стремительно обратились вспять через лес и топи, где многие бросили лошадей в трясине и уходили пешком. На другом краю леса была гать, где, ввиду узости прохода, иноземная гвардия [польского] короля оказала слабое сопротивление; двое или трое из них были схвачены. Поляки уклонились в правую сторону, на Пшедбуж. Им вослед был выслан отряд из 3000 конницы, который настиг их обозы и взял хорошую добычу. Король [Швеции] с армией провел всю ночь возле этой гати.

/л. 31/ [Сентября] 17. Армия выступила и стала лагерем у деревни на высоком месте.

18. Мы выступили через проход у железной мельницы и разбили лагерь в поле возле местечка Радошице.

19. В воскресенье мы не двигались, лишь отрядили партию драгун, дабы расчистить дорогу.

20. Мы стояли у Малогоща — небольшого, хорошо расположенного городка.

21. Мы остановились в долине за местечком Енджеюв. Здесь мы получили сведения, что король Польский и все силы, кои он мог собрать, встречаются в Кракове.

22. Мы пошли вдоль реки Ниды и, повернув направо у местечка Ксёнж, разбили лагерь близ Мехува.

23. Мы стояли у Сломников. К сему времени я почти *24.* выздоровел и обычно по своей воле ехал с той частью армии, с какой мне угодно.

25. Пройдя две мили, наши передовые отряды вступили в бой, но поляки не удержались, а наши их не преследовали, опасаясь [45] западни. Став на возвышении, мы увидели охваченное пламенем северное предместье Кракова, ибо король при поспешном отступлении оставил начальство над замком и городом Чарнецкому ⁸⁵ с добрым гарнизоном; тот немедленно поджег сие предместье, дабы оно не служило нам подспорьем, а им обузою. Наш лагерь лежал у подножья холма вдоль речки, в полумиле от города.

26. Генерал Дуглас с сильным отрядом был послан королем [Швеции] обозреть город с западной стороны, /л. 31 об./ что он исполнил и пересек Вислу выше Кракова. Войска стояли на месте до 10 часов, я же избежал тогда большого несчастья.

Я поздно приехал в лагерь и, не зная, что до Кракова так близко, стал на ночлег у майора-добровольца по имени Н. Боу ⁸⁶, в саду рядом с квартирой генерала Дугласа. Поутру мы спали дольше обычного, и прежде чем были готовы, генерал Дуглас ушел — как нам (неверно) сообщили — преследовать поляков. Тогда мы решили догнать его, в надежде на кое-какую поживу. Выехав из лагеря к речке, которая, судя по большой глубине протока, была подведена сюда от прежнего русла, мы увидели множество всадников и вознамерились примкнуть к ним, но не могли найти брода, хотя и скакали по берегу довольно долго. Наконец мы добрались до широкой доски, переброшенной для пешеходов. От нетерпения я отважился проехать по ней, хотя и не без риска, что удивило и раздосадовало моего спутника, который принялся бранить меня с другого берега. Дабы его утихомирить, я поехал вдоль ручья, пока он не переправился у мельницы. Однако по приближении к коннице мы заметили, что это главный дозор, и решили не идти туда. Повстречав рейтара, который возвращался из отряда [Дугласа], мы узнали от него, куда те отправились, а отошли они недалеко.

Мы с трудом миновали двойные посты и, став на широком поле, увидели сквозь дым пылающего Клепажа ⁸⁷ множество шпилей и башен. Мы осуждали /л. 32/ неразумие поляков, выжигавших и разорявших собственную страну, тем паче столь прекрасный город, который представал взору. Подойдя ближе, мы решили объехать и обозреть его руины и поспешить далее в уверенности, что нагоним генерала, бывшего неподалеку. Казалось, путь будет недолог, и не представляя, что до Кракова еще около трех миль, мы прошли покинутый накануне поляками лагерь, который с напольной стороны был укреплен траншеей. Когда мы вступили в предместье и различили шпили и башни более явственно, то стали сомневаться, не сделали ли ошибку, но на вопрос о названии города женщина, бродившая среди развалин, ответила: "Клепаж", что укрепило нас в прежнем мнении. [46]

Не успели мы заехать далеко, как я увидал двух переходящих улицу солдат в синих мундирах и сказал [об этом] майору. Тот заметил: "Где двое, там могут быть и двадцать, надо возвращаться". Но я отвечал: "Чего нам бояться двоих? Вперед!" Почти на том же месте, где я видел двух солдат, нас задержал караул из 10 или 12 человек. Они стали расспрашивать, кто мы такие. Признав в них поляков, я сказал, что мы служим в польской армии и отстали от нее, и спросил, не дадут ли они нам напиться. Они потребовали, чтобы мы спешились, и после нашего отказа спросили, из какого мы полка. Я ответил /л. 32 об./ уклончиво, ибо не знал, который назвать. Один унтер-офицер выступил вперед и с проклятьем произнес: "Вы шведы!" Подойдя к майору, он извлек из кобуры его пистолеты. Хотя я призвал его не отдавать их, он не оказал сопротивления; с самого начала он не понимал, о чем речь, и (как он позже оправдывался) полагал преступным противиться часовым, коих принял за наших, ибо я говорил с ними по-дружески. Я же принужден был так поступить, будучи в опасности и не зная, как от них избавиться, ведь четверо или пятеро стояли с запалами наготове. Капрал, отобрав у майора пистолеты, быстро выхватил саблю, а последний, видя это, подался в сторону и при повороте помешал мне. Я был стиснут между ним и каменной стеной, так что тот, промахнувшись, напал на меня. Я на скаку пригнулся, дабы избежать удара, и он раскроил мой кафтан и панталоны и нанес легкую рану в бедро; я еще счастливо отделался!

Нам хотелось бы вернуться тем же путем, но они сразу его отрезали, и пришлось держать по направлению к городу. Они пустились в погоню за нами, но, как ни удивительно, не стреляли. Мы неслись во весь опор, майор впереди меня, пока не увидали широкие ворота с поднятым мостом и каменную стену, густо усеянную вооруженными людьми. Майор был близорук, но /л. 33/ я заметил улицу, ведущую в другую сторону от ворот, и крикнул майору, чтобы он свернул налево. Однако мы очутились менее чем в 20 саженях от ворот. Со стен раздался нестройный гул, на что я отозвался: "Мы свои, не стреляйте!" Но когда мы повернулись к ним спиною и помчались по другой улице, я в страхе ожидал, что нам вслед грянут залпы, а услышал лишь один — от тех, кто преследовал нас по первой улице.

Мы ускакали довольно далеко, когда путь преградили обломки большого дома, который рухнул и все еще горел, так что пробраться было невозможно. Нам пришлось уходить налево через кладбище. При въезде мы легко перевели лошадей через деревянную изгородь, но у другой решетки, из железа, не знали, что делать. Но мешкать не было времени, и я уговорил майора расстелить над решеткой свой [47] плащ, так что лошади спокойно ее переступили, почти не повредив плаща.

Между тем мы услышали громкие крики городской стражи и погнали коней, пока не оказались в безопасности. Миновав их укрепления, мы остановились, дабы решить, куда направить свой путь. Я хотел следовать за генералом, а майор был за немедленное возвращение в лагерь, /л. 33 об./ Когда же я немного промедлил, осматривая свою старую рану, он в сердцах заявил, чтобы я убирался искать себе другого приятеля, ибо ему не нужны такие, кто станет верхом переезжать [реку] по пешеходным мосткам и в одиночестве штурмовать города; он винил меня во всех опасностях, коим мы подверглись, и в утрате своих пистолетов. Пока мы препирались, я увидел 20 или 30 поляков, которые летели к нам на полной скорости. Мы прервали ссору и бросились бежать. Добравшись до дозорных, мы подняли тревогу, а они своими выстрелами и отступлением к охране вызвали общий переполох. Между тем зная, что нас будут допрашивать об этом, мы поспешили в лагерь к обозу, который только начал сниматься. Здесь мы укрылись как можно лучше, и хотя нас искали, но найти не смогли.

В миле пониже лагеря мы перешли Вислу вброд и стали недалеко от Казимежа, другого предместья Кракова. Оно опоясано стеною, а внутри есть отдельное еврейское поселение. Нынче к вечеру, когда король верхом осматривал город и замок, один паж из [...] был убит пушечным ядром в пяти саженях от него. Первый из конных дозорных, стоявших на высоком кургане ⁸⁸ (где, /л. 34/ говорят, погребен [...]), был убит ядром из красной башни на юго-западной стороне замка. Однако на его место тут же поставили другого. На него и остальных, его сменивших, было попусту растрачено более сотни выстрелов.

27. В понедельник пригород или, вернее, город Казимеж сдался и выплатил круглую сумму денег, а евреи внесли крупную сумму отдельно. Сегодня мы встретили нашего товарища Иоганна Хольштайна, коего оставили под Енджеювом, и, приняв к нам лейтенанта Уильяма Лодера, стали на постой в доме, расположенном вдали от других, среди зарослей, где мы обнаружили лишь 5 или 6 женщин и детей. Мы обрадовались такому удобству, а они — нашему покровительству.

[Сентября] 28. Армия вновь перешла Вислу и стала лагерем в Дембе, названном так по растущим здесь дубам. Запасшись пластырем и целебными мазями, я вернулся к своей роте, и две недели спустя моя рана совершенно затянулась. [48]

Тем временем король выступил в Войнич, где получил весть, что квартианеры ⁸⁹ еще держатся воедино, и разбил их. Возвращаясь через Висьнич, он захватил его вместе с хорошим запасом артиллерии (35 орудий). Король Польский бежал через Сонч ⁹⁰ в Ципс ⁹¹, а оттуда в Силезию. Пока король Швеции отсутствовал, имея при себе 4000 рейтар и драгун,

/л. 34 об./ *Октябрь.*

в течение девяти дней, дозоры вокруг Кракова не снимались.

По возвращении король приказал делать апроши ⁹² с восточной и южной сторон города, чему Чарнецкий — губернатор города и замка — пытался, насколько возможно, препятствовать вылазками и набегами. Однажды он приказал сжечь Страдомское предместье, в другой раз захватил монастырь, который занимали шведы. Три дня спустя шведы отбили оный, но поляки при новой вылазке захватили, сожгли и разрушили его.

10. Генерал Дуглас с партией из 2000 рейтар и драгун был послан очистить холмы от шляхты и крестьян, кои наносили большой урон нашим фуражирам и коих, сказывали, было по лесам 10 или 12 тысяч. После легкого марша вечером мы сделали привал, чтобы накормить лошадей, и выступили часа за два до полуночи.

11. На рассвете мы вошли в лес, где местность была весьма тесной, и спустившись в лощину у небольшого ручья, сделали привал. В соседней деревушке мы раздобыли вдоволь ржаных и овсяных снопов на корм лошадям, для нас же самих — ничего. Мы отдыхали немногим более часа, когда наши дозорные подняли тревогу. Мы сбились в одно целое и, собравшись и получив свежие подкрепления, отбросили врага обратно в лес. Однако мы оказались в очень невыгодном положении, ибо поляки не только могли укрываться в лесу, но и заняли отвесный холм на нашем фланге, откуда скатывали на нас огромные камни. Большинство из них составляла пехота, которая держалась в теснине, так что наши /л. 35/ всадники ничего не могли поделать. К тому же те были гораздо проворнее наших драгун. Проведя в неравной схватке около часа, генерал решил возвращаться прежним путем и отрядил в арьергард самых ловких рейтар с частью спешившихся драгун. Мы отступили туда же, откуда пришли. Видя это, поляки обрушились на нас со всех сторон, так что мы с трудом удерживали их от прорыва наших рядов. Примерно на [расстоянии] четверти мили мы пребывали в великой опасности и смятении.

Выбравшись из леса, мы столкнулись с какими-то отрядами и бились с ними, пока наши драгуны не сели на лошадей. В одной из [49] этих стычек мне вновь, к несчастью, прострелили навылет правую ногу чуть ниже подвязки, причем конь был убит подо мною тем же выстрелом. Как только я почувствовал, что мой конь ранен, я поспешил вперед, опасаясь самого худшего. Когда я добрался до передовых, в доброй полумиле от леса, генерал стал собирать войска и строить их под защитой небольшого холма, заросшего густым кустарником. В чаще мы потеряли несколько человек, и генерал, охваченный яростью, намерился отомстить. Поэтому он послал частям арьергарда приказ поспешно отступать, будто в замешательстве, дабы выманить [поляков] из леса под удар. Сие имело желанный успех, ибо не только польская конница, но и великое множество пехоты, хотя и в беспорядке, с ужасным криком преследовали наших людей на большом пространстве. Генерал, заметив, что они остановились, стремительно развернулся вокруг холма и набросился на них, прежде чем те это /л. 35 об./ осознали. Захваченные врасплох, они оказали лишь малое сопротивление. Конница, будучи окружена, тут же обратилась в другую сторону и оставила пехоту на произвол судьбы. Великое число было перебито при их бегстве обратно к лесу, всадники же скрылись без большого урона, ибо были на отличных лошадях и гораздо легче наших. Убитых было около 1600.

Я не присутствовал при расправе, ибо конь пал подо мною до начала атаки. Генерал велел отдать взятых у неприятеля лошадей мне и еще 12 или 15 другим, у коих оные были убиты. Генерал отправил полковника Кёнигсмарка с отрядом преследовать далее этих поляков, пока они не рассеялись совершенно. Тот получил весть, что многие из них забрались в Лянцкоронский замок, выступил туда, и по его требованию они сдали замок на его милость. Однако, схватив их, он приказал перевешать всех, около 400 человек, за что позже подвергся большим неприятностям. Генерал же возвратился в лагерь.

12. Тем временем нога моя так распухла, что, когда я приехал в лагерь, пришлось разрезать сапог.

13. Я получил квартиру в Казимеже.

Польские квартианеры прислали уполномоченных для переговоров, дабы добиться хороших условий. Предводителями квартианеров были Конецпольский, коронный хорунжий Ян Собеский ⁹³ — староста ⁹⁴ Яворовский [и] Ян Сапега. После сдачи Кракова эти поляки примкнули к шведам и отправились в Пруссию.

[Октября] 17. Уполномоченные от гарнизона и города Кракова заключили договор на следующих условиях: [50]

/л. 36/ 1. Всеобщее свободное исповедание католической религии. Духовенство, костелы, коллегии, монастыри, приюты и все духовные учреждения и лица будут избавлены от всяких насилий, грабежей и, без крайней к тому надобности, постоев. И люди всяческого состояния будут избавлены от любого принуждения или ущерба, если они не совершают ничего против Шведской Короны, но пребывают верными и покорными. С церковных земель выплачивается такая же контрибуция, как и с прочих.

2. Чиновники и дворяне, относящиеся к замку и области, будут располагать свободой и безопасностью личности, имущества и поместий. Если они остаются в пределах королевства, то поклянутся быть верными, миролюбивыми и покорными королю Шведскому, а если кто-либо возжелает покинуть королевство и оставить свой сан и должность, ему вольно будет уехать со всем, что имеет.

3. Город Краков со всеми гражданами и обитателями удержит нерушимыми свои привилегии и свободы, кои даровали им прежние короли, а равно

4. Академия ⁹⁵ сохранит свои права и вольности, подтвержденные в установлениях королевства, а также свои доходы.

5. Наместник Чарнецкий, кастелян Киевский, с комендантом полковником Вульфом, всеми военными чинами и солдатами с их имуществом и обозом, распущенными знаменами, барабанным боем и 12 орудиями выступят из города 19-го сего месяца по новому стилю, в 8 часов утра, свободно и беспрепятственно. Одновременно, коль скоро сие соглашение будет подписано, запечатано и передано обеим сторонам, городские ворота Страдомские, /л. 36 об./ а также ворота Св. Николая и Цворецкие с башнями между оными будут очищены, дабы их занял король [Швеции].

6. Гарнизон на четыре недели получит квартиры на королевских землях у силезских границ — в Заторе, Освенциме, Козихеве ⁹⁶, Бендзине и др., с условием не предпринимать ничего враждебного против Шведского короля и войск и воздерживаться от всякого вреда и грабежа жителей и путников, в чем дать надлежащие ручательства. По истечении четырех недель им будет вольно идти, куда пожелают. Однако, если король Польский не станет содержать их на службе, они сделают предложение о том королю Шведскому прежде кого-либо иного. [51]

7. Пехотинцы, набранные в сей гарнизон из округи, свободно разойдутся по домам со своими офицерами и оружием, но будут жить мирно и не чинить ничего враждебного против короля Шведского ни тайно, ни явно.

8. Челядь и слуги короля [Польского] будут безопасно препровождены к Его Величеству с трубачом и получат охранные грамоты.

9. Пленные, взятые с обеих сторон во время осады, будут освобождены, а московские пленники доставлены к королю Шведскому.

10. Все публичные грамоты, регистры канцелярии, доходов и проч., регалии и дворцовые документы, спрятанные в городе или замке, будут переданы в руки уполномоченных короля Шведского без порчи и подлога, а вся артиллерия (кроме означенной в 5-й статье), боевые припасы и провиант со всеми необходимыми военными устройствами в замке и городе будут оставлены, и вывезено лишь то, что лично принадлежит /л. 37/ наместнику, офицерам и солдатам. В этом, а также в том, что в замке и городе не будут устроены или оставлены пожары, мины или прочие опасные вещи, наместник представит достаточные ручательства.

[Октября] 19. Гарнизон выступил, числом около 6000, согласно договору, с распущенными знаменами, 12 пушками, 20 бочками пороха и обширным обозом. В замке и городе было найдено 96 чугунных орудий. Город уплатил 300 000 рейхсталеров — так называемый brandshats ⁹⁷.

В то время как армия стояла в Кракове, вот что происходило в других местах. Три тысячи конницы и пехоты под командою генерал-майоров Мюллера и Вржесовица были посланы осаждать знаменитый Ченстоховский монастырь, что в итоге оказалось бесплодным.

Ландграф Фридрих Гессенский, обычно именуемый "Безумным Фрицем", который женился на сестре Шведского короля, подошел к Косцяну в Великой Польше и выслал вперед своего секретаря и трубача. Когда те не вернулись, он сам поехал дальше и, допущенный туда со всеми знаками почтения, был убит выстрелом при самом въезде. Несколькими днями ранее поляки застигли город врасплох и перебили коменданта и гарнизон.

Король Шведский отправил послов к Ракоци — князю Трансильвании и ко Хмельницкому — предводителю казаков, который [52] стоял с войском под Русским Лембергом ⁹⁸. Оба обязались в дружбе, а Хмельницкий пожелал узнать, куда ему отправиться со своею армией, дабы быть полезным Его Величеству.

Король также написал из Казимежа 12 октября к Римскому императору, который потом прислал графа Поттингена с богатыми дарами — двумя турецкими конями, чье убранство оценивалось в 20 000 рейхсталеров. Император предложил свое посредничество по просьбе короля Польского; то же сделал и французский посол. /л. 37 об./ Король Польский находился тогда в Ополе, в Силезии.

Фельдмаршал Стенбок разбил Мазуров и взял ряд городов в Мазовии и Куявии.

Комментарии

1. Не превозноси и не обвиняй сам себя (лат.).

2. Нравиться всем (лат.).

3. Невозможному (лат.).

4. До середины XVIII в. в Британии использовался юлианский календарь (старый стиль).

5. Lambe masse day, т.е. Lammas — 1 августа. Древний праздник урожая, сопровождавшийся освящением хлебов. Здесь и далее в примечаниях термины подлинника выделены курсивом.

6. "Разные смыслом одним..." (лат.). Жан Депотер, или ван Паутерен, (1460—1520) — автор знаменитых и многократно изданных пособий по латинской грамматике: Ioannis Despauterii Ninivitae, Grammaticae Institutionis Lib. VII docte et concinne in compendium redacti per Sebastianum Duisburgensem, lib. III "De heteroclitis". Edinburgh, 1617. , P. 89.

7. В мае 1639 г. в родном шерифстве Гордона Эбердин начались столкновения между роялистами и ковенантерами — противниками новой церковной литургии, вводимой королем Чарлзом I по англиканскому образцу. Это был пролог многолетней гражданской войны в Шотландии и Английской революции. Почти все Гордоны, включая вождя клана — маркиза Хантли, стояли за короля. В 1644 г. отец и дядя Патрика приняли участие в вооруженных рейдах, но их предводитель, сэр Джон Гордон оф Хэддо, был схвачен и казнен ковенантерами. Враждующие армии подвергли ужасному разорению всю страну, включая окрестности Эбердина.

8. Т.е. в западной части поместья Охлухрис, которое досталось в наследство матери Патрика и было не из богатых. Гордоны держали его от графов Эрролл.

9. 10 сентября 1650 г. имя автора впервые встречается в официальном документе. В присутствии Патрика его отец, обремененный долгами, уступил своей сестре и ее мужу, Джеймсу Гордону оф Гринмайр, главную ферму Охлухрис с мельницей за 2500 шотл. марок, с правом выкупа (Particular Register of Seisins for Aberdeenshire. Vol. XIV, ff. 437—439).

10. В пресвитерианской Шотландии католическое меньшинство, к которому принадлежал Гордон, было ограничено в правах.

11. Этот синтаксический оборот, хотя и непривычный для современного читателя, отражает стиль подлинника и использован в переводе как элемент архаизации. Он встречается в русской литературе XVIII— XIX вв., например: "Приехав на левый фланг, мне представили... взятого в плен кривого гусарского ротмистра..." (Давыдов Д.В. Дневник партизанских действий 1812 г. // 1812 год в русской поэзии и воспоминаниях современников. М., 1987. С. 240).

12. Польск. Гданьск.

13. У Патрика Гордона было четыре брата: Джордж (старший), Джон, Джеймс и Александер (младшие) и сестра, чье имя не упоминается.

14. Англо-голландское соперничество в это время обострилось и в 1652 г. привело к войне.

15. Anout.

16. Сходный обычай морского крещения описан в "Пиратах Америки" А.О.Эксквемелина.

17. Гордон использует различные меры длины. По словарю В.И.Даля польская миля составляет 10 верст, немецкая — 7, английская — 1,5 (верста = 1,0668 км). Шотландская миля больше английской примерно на 200 метров.

18. Шотландцы рано освоили морской путь на восток и во множестве селились в балтийских странах. Уже в середине XVI в. их доля среди жителей Хельсингёра (Эльсинора) составляла почти 14% (Riis T. Should Auld Acquaintance Be Forgot... Odense, 1988. Vol. I. P. 155).

19. Здесь, как и в дальнейшем, Гордон повсюду встречает соотечественников. В Данциге (Гданьске) одно из предместий, упомянутое автором ниже, называлось Schottland. В Польше в первой половине XVII в., по некоторым оценкам, проживало около 30 тысяч шотландцев, в большинстве своем занимавшихся торговлей (Steuart A.F. Papers Relating to the Scots in Poland. Edinburgh, 1915. P. X, XVIII).

20. Польск. Бранево.

21. Польск. Эльблонг.

22. У Гордона Frawensberg — польск. Фромборк.

23. Примечание автора на полях.

24. Passary — польск. Пасленка.

25. Krug (нем.) — постоялый двор, корчма.

26. Semmel (нем.) — булка.

27. Kolesses.

28. Орт — четверть талера.

29. Польск. Хелмно.

30. Skute.

31. Польск. Свеце.

32. Здесь и далее так обозначены лакуны в подлиннике.

33. Russes.

34. Польск. Тчев.

35. Dantziker Hooft. Польск. Глова Гданьска.

36. Польск. Мальборк.

37. Monto Spiffs.

38. Польск. Гнев.

39. Польск. Квидзинь.

40. Польск. Нове.

41. Польск. Грудзёндз.

42. Польск. Хелмжа.

43. Польск. Торунь. Автор называет этот город то на немецкий, то на польский лад.

44. Князья Радзивиллы были протестантами. В их литовском имении Кейданы, где Гордон позже побывал, имелась шотландская колония.

45. Т.е. пфеннига. Гордон употребляет привычное британское название монеты.

46. Seimiks.

47. В 1651—1652 гг. Шотландия была завоевана Оливером Кромвелем (1599—1658) и присоединена к Английской республике до реставрации Стюартов в 1660 г.

48. Польск. Щецин.

49. Карл X Густав (1622—1660), король Швеции с 1654 г., своим вторжением в Польшу начал Северную войну 1655—1660 гг.

50. Владислав IV (1595—1648) правил Речью Посполитой с 1632 г.

51. Ян II Казимир (1609—1672). Польский король с 1648 г. Отрекся от престола в 1668 г.

52. С конца XVI до середины XVII в. и Швецией и Польшей правили монархи из династии Ваза, что приводило ко взаимным притязаниям на престол. В ходе Тридцатилетней войны (1618—1648) было заключено польско-шведское перемирие в Штумсдорфе (1635) сроком на 26 лет.

53. Якуб Задзик (ум. 1642), архиепископ Краковский.

54. Т.е. верительную.

55. Г[устав] Вел[икий] (лат.). Очевидно, шведский король Густав II Адольф (1611—1632).

56. Кристина Августа (1626—1689), королева Швеции в 1632—1654 гг. Отреклась от престола, перейдя в католичество.

57. Успехи шведской армии в Тридцатилетней войне превратили Швецию в сильнейшую державу Северной Европы.

58. После принятия Богданом Хмельницким и левобережной Украиной русского подданства в 1654 г. царь Алексей Михайлович начал войну с Речью Посполитой.

59. Королевский совет.

60. Оливер Кромвель (1599—1658), вождь Английской революции, с 1653 г. правитель (лорд-протектор) Англии. Гордон, шотландец и роялист, называл его "надменным врагом".

61. Так передана фамилия Беренс. См. Nagielski M. Warszawa 1656. Warszawa, 1990. S. 240.

62. Snide mills.

63. Freyerwald, Rusische Moule.

64. Trago.

65. Woywod.

66. Collours — "знамена" или "хоругви", т.е. польские боевые части.

67. Возможно, город Шамотулы.

68. По другим источникам — Ханс Бёттихер, или Бёддекер.

69. У Гордона даты нередко помечены на полях напротив сплошного текста. В настоящем издании такие даты выделены звездочками.

70. Trabanten (нем.) — телохранители.

71. Роберт Дуглас (1611—1662). Как и Гордон, которому он покровительствовал, — "младший сын младшего брата из младшей ветви" шотландского рода (Дуглас-Уиттингем). Служил шведской короне с 1631 г., затем барон, граф и фельдмаршал Швеции. Его внук, граф Густав-Отто, попал в плен под Полтавой, присягнул России и стал губернатором покоренной Петром I Финляндии.

72. В подлиннике над строкой приписано “манифестах”.

73. По-видимому — мародер (нем.).

74. Значение слова неясно. Возможно, искаженный немецкий термин.

75. Reformado (ucn.) может означать и сторонника реформатской веры, но в военном смысле — волонтера, офицера "сверх комплекта" или, по русским источникам XVII в., "безместного". Гордон употребляет этот термин и далее.

76. Poviat.

77. Travale or dying. Travallie (шотл.) — суета, шум, треск. Перевод слова dying в данном контексте предположителен.

78. Furlong — британская мера длины, 1/8 мили.

79. Гордон, набожный католик, оставил здесь пропуск.

80. Brandewine.

81. Пропуск в тексте.

82. Этот эпизод хорошо изображает польскую тактику "заманивания".

83. В польском войске XVII в. "товарищ" — дворянин, который возглавлял хоругвь, отвечая за ее формирование, снабжение и боевые действия.

84. Так в подлиннике — mans grease.

85. С.М.Соловьев назвал Стефана Чарнецкого (1599—1665) "лучшим полководцем польским" (Соч. М., 1990. Кн. V. С. 564).

86. По-видимому, еще один соотечественник Гордона.

87. Пригород Кракова.

88. Mogill.

89. Регулярные войска, учрежденные в Польше в середине XVI в. Название связано с тем, что их жалованье составляло четвертую часть (кварту) от доходов с королевских имений.

90. Sandets.

91. Scepusia. Нем. Ципс, венг. Чепеш, польск. и словац. Спиш — область, входившая в состав Польши и Венгрии, ныне на территории Словакии.

92. Осадные рвы и насыпи для закрытого подхода к крепости.

93. Ян Собеский (1629—1696), впоследствии прославленный полководец, с 1674 г. король Польши под именем Яна III.

94. Starosta.

95. Краковский университет.

96. Kosichewa — вероятно, имеется в виду местечко Козегловы.

97. Brandschatzung (нем.) — контрибуция.

98. Львов — центр воеводства Русского.

Текст воспроизведен по изданию: Патрик Гордон. Дневник. М. Наука. 2001