РЕЙНГОЛЬД ГЕЙДЕНШТЕЙН

ЗАПИСКИ О МОСКОВСКОЙ ВОЙНЕ

(1578-1582)

REGII DE BELLO MOSCOVITICO QUOD STEPHANUS REX POLONIAE GESSIT COMMENTARIORUM LIBRI VI

КНИГА IV.

По распущении сейма, как это было описано в предыдущей книге, король приказал Замойскому как можно скорее набирать солдат для восполнения убыли в войске в виду предстоящего похода, и привести их поспешно в Литву, а сам отправился прямо в Гродно, оттуда в Вильну. В это время он написал брату Христофору, владетелю Трансильванскому, относительно нового набора венгерских всадников и пехотинцев. Письменно дано было поручение набирать немецких солдат Фаренсбеку, который уже раньше доказал, что он может доставить в значительном количестве испытанных солдат, служивших прежде в Нидерландах. Чтобы иметь у себя более отборную пехоту, Замойский приказал Уровецкому, отпустив эскадрон всадников, над которым тот командовал, набирать пехоту из одной только шляхты. Пока еще не были собраны податные деньги, эти приготовления производились частию на те деньги, которые были, как сказано, получены от государей, частию на ту сумму, которую прислал королю вместо военной помощи маркграф, Прусский герцог, частно на деньги самого короля, но более всего помогало усердие самой шляхты, которой огромное число было привлечено Замойским. Общая готовность была столь велика, что многие шли на войну, и поспевали к сроку, даже не получив вперед никаких денег на снаряжение; очень [173] многие получили некоторую часть жалованья только в самом лагере. Когда король уже выступил в Гродно, прибыл к нему гонец от Московского царя с письмом, что тотчас придут другие послы с более обширными полномочиями, на основании которых можно де будет условиться относительно мира; пока же пусть король не собирает войска и не идет дальше, пусть удержится от напрасных издержек и труда ¹. Послы явились; на просьбу их дана была аудиенция. После длинных проволочек, по обыкновению, и после прения с той и другой стороны, они наконец договорились до того, что за исключением Нарвы, Нейшлосса, Дерпта, Адзева (Адежа), Ливонского Новогродка, называемого Немцами Нейгауз, уступали королю всю Ливонию вместе с теми местностями, которые они раньше взяли, Вейсенштейн, Фелин, Пернов и все другие. Король объявил на это, что не может быть никакой речи о мире, если Московский царь не уступит ему всей Ливонии. Послы настойчиво требовали, чтобы было объявлено им также, какие намерения имеет король относительно возвращения отнятых у их государя земель, так как они с своей стороны объявили от лица своего государя, что он намерен уступить. Именно, они сами требовали назад, за исключением Полоцкой области, входившей исстари в состав владений королевских, всего остального, что было взято во время войны в предшествовавшие годы. На это им было объявлено, что король готов возвратить сказанные земли государю их, кроме Велижа, от которого он ни под каким видом не откажется, но с тем, что царь передаст ему крепость Себеж, находящуюся совершенно внутри королевских земель, или же разрушит ее; а чтобы царю легче было согласиться на это, он в свою очередь разрушит Дриссу; и затем пусть царь [174] заплатит часть военных издержек, в количестве 400.000 золотых. Послы просили позволения довести о таких предложениях до сведения своего государя, и требовали, чтобы тоже ему было написано от имени короля ². В тоже время перешел на сторону короля Богдан Бельский (Bogdanus Bilscius) ³, двоюродный брат которого, снискав любовь Московского царя, пользовался величайшим его доверием. Московский царь отправил послов к Римскому императору Рудольфу; отправившись от него затем дальше, они прибыли в Рим к папе. Чрез посольство к папе царь обещал свою помощь христианству против Турок, жаловался на обиды, наносимые ему королем и даже, говорят, тайно просил, чтобы папа склонил того к миру; во всяком случае самыми своими жалобами он довольно ясно обнаружил свое желание, чтобы папа взял на себя посредничество. В Польшу приходили известия, будто люди греческой веры долго отказывались поцеловать ногу у папы, так как это противно их обычаю, но что наконец их все-таки заставили сделать это. Папа назначил Антония Поссевина, который вместе с ними должен был отправиться в Москву. Так как путь чрез королевские области был загражден, и Москвитяне потому шли назад сперва чрез Германию на Любек, чтобы оттуда переправиться в Нарву, то Антоний Поссевин письменно известил короля о своем посольстве и заявил, что если будет то позволено, он пойдет чрез Польшу и Литву. Король не только ему позволил, но отвечал, что позволяет тоже и послам самого Московского царя. Однако последние, не желая ни в чем отступать от приказаний своего государя, [175] пошли в Любек и оттуда, тою же дорогою, которою раньше шли, вернулись в Москву к своему государю. В то же время получено было известие о смерти брата короля, князя Трансильванского, Христофора; это известие с одной стороны сильно огорчило короля, с другой в особенности воодушевило Московского царя; он полагал, что король будет отвлечен из Польши делами своего брата в Трансильванию, и что ему дано будет время собраться с силами для того, чтобы снова отвергнуть мир на тех условиях, которые, как мы указали, были им самим незадолго перед тем предложены. Но король уже раньше позаботился о том, чтобы дела Трансильванские не отвлекали его от забот о войне; думая, что возраст брата зашел далее обычного предела человеческой жизни, и видя, что он страдает непрерывными болями в сочленениях, король Стефан прежде чем отправиться на сейм в Варшаву, внушил брату и местным чинам на всякий случай избрать и назначить Сигизмунда, сына Христофора. В Варшаву по этому поводу приходили послы к королю, Александр Кендий (Alexander Kendius) и Владислав Самборский (Vladislaus Samborius); по возвращении их потом домой, согласно с советом короля Стефана, голосом всех сословий был выбран князем Сигизмунд; при этом вышло так, что судьба умеряла для князя Христофора радость горем, ибо сын его Сигизмунд вступал на княжение во время двух похорон, одних его жены, других младшей его дочери. Почти все питали весьма сильную надежду на мир; с одной стороны думали, что если даже Московский царь не примет условия о тех 400.000 золотых, то король все-таки из за этого не пойдет вопреки стремлениям чинов, желавших, чтобы война окончилась, а с другой стороны полагали, что и Московский царь, уступивши из желания мира почти всю Ливонию, не начнет войны ради тех немногих крепостей, которые он исключал. Вследствие этого король [176] согласился на перемирие до известного срока; впродолжении которого Московский царь должен был ему ответить. Но вскоре стало ясно, что послы уже тогда думали о том, как бы отступить от предложенных условий. На границах Московских к Смоленску находился в то время предводитель казаков Винцентий, о коем мы упоминали выше. Он пристал к послам, как только они переступили границу, и отправился вместе с ними тем же путем в Вильну, и по до-роге свел с ними тесную дружбу, и вот они начали возбуждать этого человека перейти на сторону их государя. Сперва он резко отказывался; когда же те продолжали настаивать, то он донес об этом властям в Вильне; по их совету, он притворился, будто переходит на сторону Московцев, а для того, чтобы более понравиться их государю и чтобы не явиться к нему без видимого доказательства своего усердия, он потребовал от них, пусть они поручат ему какие либо важные письма, для доставления к царю. Те обещали; однако, с целию каким либо способом испытать его верность, они просили сначала сослужить одну службу собственно для них самих, именно разузнать о времени, когда отправится король и где пойдет. Когда он донес об этом властям, то для внушения большего к нему доверия, ему вручен был верно описанный маршрут короля; получив его от перебежчика, как бы в залог его верности, послы поручили ему доставить письмо к их государю. В этом письме они убеждали царя быть твердым, ибо, говорили они, у короля вообще собрано мало войска, и при том, по случаю смерти брата, Трансильванские дела могут потребовать его присутствия, тем более, что по слухам той стране угрожают Турки; это де заставит его менее заниматься Московскою войной. В то время, как король пребывал в Вильне, Московский царь укреплял всеми средствами Псков, так как был убежден, что против него направится в [177] эту войну неприятель. Он велел с большою поспешностью чинить стены, оставленные в пренебрежении вследствие ветхости; к прежним укреплениям прибавил новые. Взяв из всех других крепостей крепостные войска, он стянул их в это место. С другой стороны, француз Понтус-де-ля Гарди, полковник шведской службы, которому Шведский король отдал свою незаконную дочь в супружество, занял некоторые крайние крепости Ливонские, находившияся на о. Эзеле и в Приморской Ливонии. Уже раньше, лишь только король прибыл в Польшу, Шведский король чрез своего посла усердно побуждал короля к войне против Московского царя и вел речь о договоре и о союзе против общего врага. Тогда король отправил к нему по этому поводу Ивана Герборта, Саноцкого кастеляна; с той и другой стороны были выставлены разные условия и между прочим следующия: пусть Шведский король передаст Польскому еще и Ревель и пусть королю Польскому достанутся земли по сю сторону реки Наровы; остальные же земли за Наровой в соседстве со Швецией по направлению к Ледовитому морю, занятые соединенными войсками, пусть принадлежат Шведскому королю. Так как король Польский не хотел откладывать войны, то на дороге в Полоцк он снова послал из Вильны к Шведскому королю Лаврентия Гослицкого; объявляя о своем выступлении в поход, он убеждал Шведского короля напасть с своей стороны с войском на Московское государство, предлагая ему некоторые планы взаимной помощи и ведение военных действий. Король Шведский на то отвечал, что он не желает, чтобы ему предписывали, в какую именно сторону он должен направлять свои войска и что кто что займет, тем и будет владеть; тогда Гослицкий, как ему приказано было, потребовал, чтобы он всетаки не касался Ливонии, ради которой, как он знает, король и предпринял преимущественно войну, и которая принадлежит тому по [178] праву, торжественно заявляя, что король никак не может поступиться правом своим и государственным на Ливонию. Теперь, когда дело дошло до того, что Московский царь чрез послов предложил ему всю почти Ливонию, король снова уведомил Шведского государя и военачальника, полковника его войск, письменно о том, в каком положении находятся дела и требовал, чтобы они удерживались вообще от Ливонии, помня, что она уже принадлежит не неприятелю, но ему, и требовал, чтобы они вели войну с неприятелем, если им так угодно, в других лучше местах.

Послав вперед из Вильны пушки и все военные орудия в Поставу, он сам отправился в Дисну. Там он узнал, что войско неприятельское было стянуто к Смоленску и что оттуда сделано было нападение на Могилевскую и Шкловскую области. На зимних квартирах находилось в тех местностях несколько эскадронов всадников; из числа их эскадроны Христофора Радзивила и Мартина Казановского встретили неприятеля, появившегося одновременно в разных местах, имели с ним несколько счастливых стычек, и заставили его, не долго пробывши в нашей земле, тотчас вернуться на свои границы. Однако король, получив известие о таких нападениях неприятеля, тотчас отрядил Христофора Радзивила, бывшего вместе с ним в Дисне, прибавив к тем эскадронам всадников, которые у него были, несколько других польских, стоявших в тех местностях у Днепра на зимних квартирах, надлежащее число пехоты и несколько легких пушек, которые ему следовало отправить вперед в Витебск на судах. Он приказал ему прямо идти против неприятеля и завязать сражение, лишь только представится к тому возможность. Если же неприятель уже ушел, то чтобы взяв средний путь чрез Велиж между Белою и Торопцом, стараться и отсюда навести страх на противников. В то же время он отправил к Турецкому [179] султану Ивана Фому Дроговского (Johannes Thomas Drojovius), старосту Премышльского. Причины посольства были следующия: так как к несчастию христианства Трансильвания вместе с Венгриею сделались данницею Турок, то король опасался, что, по смерти брата Христофора, Турецкий султан на нового князя наложить более тяжелые условия; по этому следовало требовать, чтобы он оставил нового князя владеть на тех же самых условиях, на каких владели этим княжеством прежние князья, и заявить, что в противном случае король должен будет помочь своему отечеству и землякам. Но кроме того посольство отправлено было и для того, чтобы жаловаться на неправильные действия воеводы Валашского Янкула, совершаемые им во множестве в отношении к жителям королевских областей и просить, чтобы он был сменен, а вместо его восстановлен был в прежнем своем достоинстве бывший воевода Петр, так как король спокойно переносить соседство Янкула не может, да и не должен равно-душно относиться к оскорблениям своих подданных. Первое требование посольства было тотчас принято, исполнение второго отложено до другого времени. В тоже самое время и среди Татар произошли волнения. Девлет - Гирей, недавний властитель Татар, оставил после себя очень много детей. Ему наследовал доныне находящийся во власти Магомет - Гирей; имея среди братьев почти ровесника по летам, Адлея, человека даровитого и пользовавшегося у своих хорошею репутациею за свою храбрость, он не осмелился его убить, хотя по турецкому обычаю у Татар в большинстве случаев, ради безопасности наследующего княжескую власть, остальные дети князей лишаются жизни; однако, чтобы не дать места каким-либо замыслам его чecтoлюбия, он сделал его калгой. Калгой называется у Татар главный военный начальник, пользующийся таким влиянием, что и при жизни государя имеет после него наибольшее значение, а по смерти наследует тому [180] на престол. Когда Адлей был взят в плен Персами и убит, Девлет - Гирей таким же образом передал второму его брату Али - Гирею эту должность, и привлек его на свою сторону, возбудив в нем надежду на то, что будет наследником. Но укрепившись потом на престоле, побуждаемый и летами сына своего Сади, и отеческою любовью, — он свергнув брата, назначил на его место сына, и боясь, что тот, возмущенный этой несправедливостью, составит против него заговор вместе с вторым младшим братом Солометом - Гиреем, задумал опять братоубийство, которое он раньше не привел в исполнение часто вследствие боязни, частию из жалости, и решился их умертвить теперь, прежде чем они будут в состоянии замыслить что либо против него. Испугавшись такой опасности, они принуждены были бежать и, долго проблуждавши на границах, были захвачены казаками и приведены к Михаилу Вишневецкому, старосте Черкасскому. Получивши от последнего донесение о беглецах, король приказал задержать их до своего прибытия. Между тем король отправил вперед на судах, уже прежде, как мы указали, испытанным водным путем, чрез Дисну в Двину, а оттуда дальше чрез Дриссу, тяжелые военные орудия, и сделав в Дисне смотр части войска, прибыл в Полоцк. Когда он занимался смотром других войск, сюда возвратился от Московского царя с грамотой Христофор Держек, который, по просьбе московских послов, был раньше отправлен королем к Московскому царю. Грамота эта была совершенно другого содержания, нежели прежняя ⁴. Повторив в длинной и многословной речи все происшедшее с самого начала, — [181] Московский царь все истолковывал в худую сторону и брал назад все то, что предложено было королю чрез его послов; его возмущало в особенности то, что король не хотел согласиться на Невельские условия, требовал разрушения Себежа и денег за военные издержки, что король говорил, будто дела уже не в таком положении, в каком были в Невле, и ссылался на свои большие издержки, которых потребовала осада Заволочья; в своем письме царь спрашивал, по чьему побуждению или просьбе король осаждал и брал Заволочье; он мог бы оставить этот труд, и конечно не по его желанию последовало занятие оного ⁵. Что же касается до требования денег, то король ведь знает, что он, т. е. царь, не желает быть его данником, да к тому же неслыханное дело между государями высчитывать расходы на войну или требовать денег за них ⁶. Еще когда король Сигизмунд не [182] правил в Польше и Литве, во время его отрочества основан был Себеж, и он, царь, постоянно владел им даже и тогда, когда Полоцк был под властию королей Польских; кроме того, хотя бы он и разрушил Себеж, а король — Дриссу, однако король всегда может, когда ему угодно будет, восстановить Дриссу, да наконец ничто не помешает ему предъявить всегда какие нибудь новые требования ⁷. Московский царь обвинял короля и в том, что депутаты от шляхты были приглашены на совещание с его послами, и в этом поступке он видел обиду себе ⁸. Выражал свое негодование и на то, что король не посылает к нему никаких послов, и потому заявлял, что не пошлет также и сам ни одного посла, разве только спустя 50 или 40 лет ⁹. Много говорил о своем праве на Ливонию. Весьма сильно нападал на самого короля то за то, что тот не королевского происхождения, то за его жестокость относительно побежденных, приводя в доказательство (о чем выше упомянуто было) вырезывание жиру, то на его снисходительность по отношению к тем же для того, чтобы привлечь их к переходу на свою сторону, затем порицал его за коварство и хитрость в том, что сжег калеными ядрами — необыкновенным способом — Сокол ¹⁰. [183] Получив такую грамоту, король отвечал послам, что, хотя он мог бы по народному праву считать их, как врагов, так как они пришли к нему под предлогом просить мира, а на самом деле чтобы высмотреть все и обмануть его, однако он не желает из-за их коварства отступать от своей постоянной кротости и снисходительности, и потому пусть они сами возвращаются к своему государю; он же ответит на его грамату чрез своего посла. Вместе с ними отправился к царю Московскому Антоний Поссевин, который, как мы выше указали, был послан к нему папою. Король подарил ему воевод, взятых в плен в Велиже. Затем король прибыл в Заволочье, на этот раз без особых затруднений пройдя леса, так как страна была замирена уже раньше по приказанию короля; старанием жителей Заволочья были наведены мосты и проложены более удобные пути. Хотя общее мнение относительно цели похода уже заранее без всякого колебания склонилось в пользу того, что нужно идти на Псков, однако король, желая чтобы решение было постановлено соответственно обстоятельствам настоящего положения и более правильным образом, держал об этом совет. Большинство оставалось при прежнем убеждении, в пользу которого говорил также и самый ход военных дел, а равно и цель, ради которой предпринята была война, так как все были между собою согласны, что по покорении этого города в тоже время подчинится и вся Ливония, которая в то время представлялась единственным поводом к войне. Однако король и немногие с ним колебались, не идти ли лучше к Великому Новгороду, дворянство которого, как слышно было, волнуется почему-то против Московского царя? Но казалось очень опасным оставить позади себя обширнейший город, куда собрались как - бы все неприятельские войска; этот город даже после удачных военных действий при Новгороде все-таки может приостановить дальнейшие успехи, а если в [184] неприятельской земле им пришлось бы пострадать, положим, не столько от войны, сколько от непогоды, болезней и других бедствий, то при отступлении он мог бы внушать чрезвычайные опасения. Один только Вейер был того мнения, что нужно идти к Дерпту, на том основании, что большая часть гарнизонного войска выведена оттуда для защиты Пскова, и следовательно не трудно будет завоевать его, тем самым открыть себе доступ ко всей остальной Ливонии, которая собственно и составляет цель этой войны. Одержал верх голос большинства и как бы естественный и последовательный ход самых дел, который указывал прежде всего на Псков, чтобы идти туда. Ибо хотя войску можно было отступить, как казалось, через реку Ловать, которая, направляясь от Лук в Новгород, в большей части своего течения принадлежит нам; но так как все суда были уведены неприятелями, а для постройки других в такое короткое время в провинции новой и не совсем еще надежной не представлялось возможности, да притом и р. Ловать не во все время года судоходна, то и от этого также, ясно было, войско может получить немного облегчения. Что же касается до крепостей, угрожавших с боков, то король долго колебался: нужно ли ему попробовать взять их, прежде чем отправиться в Псков, или осаду их отложить до другого времени? Из этих крепостей Московский царь сам, уведя сперва пушки и все снаряды, около этого же времени разрушил Красногород, овладеть которым тщетно пыталось некогда войско Сигизмунда Августа, а потом Велию, так как не рассчитывал на возможность удержать ее. Остались Себеж, Опочка и Остров. Хотя Себеж оставался у левого берега Двины с тылу, и мог, конечно, мешать судоходству по этой реке, однако, так как путь к нему вел лесистыми, по большей части непроходимыми и опасными местами, то казалось лучше или оставить его до другого времени, или в случае, если бы дело между тем пришло к миру, [185] взамен его предложить другую крепость, нежели потратить время, нужное для более важных дел, на преодоление лесов и трудностей пути и наконец на самую осаду. Опочка, как казалось, не на столько преграждала путь, чтобы нельзя было ее обойти; кроме того река Великая выше Опочки еще не была так глубока, чтобы можно было спустить по ней пушки и военные снаряды, на каковое удобство некоторые преимущественно обращали внимание; и, хотя бы она была судоходна, все-таки казалось, не следовало ради ее замедлять осады Пскова. К тому присоединялось еще то, что, как полагали, можно легко воспрепятствовать всяким из нее вылазкам, наблюдая за нею из крепостей Заволочья и Воронеча. Кстати произошло и то, что около того же времени казаки укрепили в поспешной работе Красногород, покинутый Москвитянами, чтобы сделать в нем склад для добычи, добываемой в неприятельской земле. Король тотчас отправил туда несколько войска с легкими пушками и, расставив туры, приказал тщательнее укрепить место и препятствовать гарнизонам Себежскому и Опочецкому. И так, по занятии Красногорска, Заволочья и Воронеча, из коих, как казалось, легко можно было удерживать Себежский и Опочецкий гарнизон, за исключением их оставался еще один только Остров, выходивший на самую дорогу ко Пскову. К Христофору Радзивилу, который, как мы выше указали, был послан удерживать неприятеля у Днепра, король приказал в тоже время присоединиться Филону Кмите, равно как Литовским Татарам, некогда получившим в подарок от князя Витовта земли для поселения и теперь поставленным под начальство Михаила Гарабурды; задачею их было удерживать неприятеля страхом неизвестности и мстить за прежние нападения взаимными опустошения-ми; о чем написано было Радзивилу. Прежде чем двинуться из Заволочья, король отправил курьера с письмом к Московскому царю, и хотя он был убежден, что обвинения [186] царя нисколько не могут умалить его чести и считал несовместным с величием души бранить с оружием в руках своего неприятеля, тем не менее, чтобы тот по причине молчания его по обыкновению своему не возъимел еще большего высокомерия, отвечал и на прежние его грамоты ¹¹. В своем ответе он разъяснил, как именно произошло на самом деле все то, что Московский царь истолковывал в смысле обиды для себя; показывал, почему он не мог соблюдать условий Невельских, говорил, что он не требовал от него ничего обидным образом или сверх обычая других христианских государей; отвечал, что не вследствие чьих либо просьб он осаждал Заволочье, но вынужден был к тому его же упорством и несправедливыми действиями, что он не может иметь покоя, пока оружием не добудет своего права, да и он сам не иначе может быть обращен к справедливому образу действий, как только близким страхом войны. На сколько возможно было, он несколько раз объяснял чрез своих послов, что чем дальше он будет тянуть дело и чем к большим издержкам будет вызывать его своими проволочками, тем более тяжелые впоследствии условия ему придется по необходимости предложить. Он потребовал денег за военные издержки по обычаю и примеру других христианских государей и нет ничего более согласного со справедливостью, как то, чтобы тот, кто наносит оскорбление, был бы и ответчиком за всякое оскорбление; так как тому кажется это тяжелым, то пусть он знает, что после того он [187] будет сражаться не за Ливонию или за военные издержки, но за верховную власть. Что касается до того, что Себеж, по его словам, основан во время его малолетства, если этим он надеется преимущественно доказать свое право, то этим всего более обнаруживается его коварство. Так как Полоцкая область всегда доходила до реки Двины, и внутри ее недавно был построен Себеж, то это служит достаточным доказательством того, что он неправедно выстроен на чужой земле. Что король стал прибавлять к прежним условиям постоянно новые, это он мог бы с некоторою основательностью утверждать, если бы раньше того попробовал согласиться на предложенные королем условия. Шляхетские послы были приглашены на совещание с послами для его же пользы; потому что все то, на что они согласились бы, имело бы большую крепость. Что касается до того, что он не посылал к нему послов, то и в этом нет повода его обвинять; ибо не существует никакого закона относительно отправления послов, кроме собственной выгоды или доброй воли каждого, и все тут зависит скорее от личного рассуждения, чем от какой-либо необходимости. Что он не пришлет к нему никаких послов после 40 лет, то легко в этом ему поверить; ибо это слишком долгий век и для доброго человека, не только для тирана, и потому он не пошлет спустя 50 или 40 лет, а может быть захочет послать ранее того; что касается его самого, короля, то он не намерен заранее необдуманно связывать себя какими либо обязательствами в таком деле. Король говорил также о праве на Ливонию. На брань его отвечал, что он не таков, чтобы принимать какие либо ругательства, и что к Московскому царю по справедливости не идет эта роль нападать на других, так как его гнусность и жестокость известны всем. Что не родился королем, то этим он не столько обижается сколько этому радуется, так как достиг королевства [188] благодаря своей доблести, и был призван к этому сану так, как избирается папа кардиналами, Император, имеющий первое достоинство среди христианских государей, курфюрстами Германии, как многие другие короли и государи во все времена каждый избирались сословиями своего королевства. Все-таки он считает высоким и славным свое происхождение хотя из частного дома, но от знаменитых предков, которые часто оказывали большие услуги христианскому миру, имели почетнейшие должности, управляли провинциями и много прославились своею доблестью и благочестием; хотя его предки не были королями, однако он достиг королевской власти своей доблестью, между тем как тот, если бы он не был царского происхождения, по своим нравственным качествам мог бы быть скорее чем либо другим, только не государем; он нисколько не завидует ему, потому что он сделался государем Московским не столько по выбору большинства людей или по отличной своей доблести, сколько потому, что он сын Глинской, дочери человека, некогда изменившего Сигизмунду. Жестокость, выразившаяся в вырезывании сала у некоторых трупов пошла прежде всего не от него; кроме того, в том и никакого нет проступка против правил благочестия и обычая христиан, так как медицинская наука допускает, чтобы уметь помогать живым, разрезание мертвых даже на самые мелкие части; смешна жалость того самого человека, который, показывая на живых образцы всевозможных мучений, говорить о том, что его трогает забота о мертвых. Подобного же рода и обвинения его в мягкости и милости по отношению к побежденным, так как он жалуется то на жестокость, то на мягкость и негодует на то, что король не умертвил в мучениях всех взятых им в завоеванных крепостях. Что касается до обвинения, будто Сокол разрушен пожаром по необыкновенному способу, то в этом он не столько обвиняет короля в каком либо коварстве, сколько [189] обнаруживает свое собственное невежество, которое весьма велико, как во всем, так и в том, что многие прекрасные открытия в военном искусстве до сих пор остаются ему неизвестными. Король давал весьма обстоятельный ответ по поводу и многих других вещей; о всех их упоминать здесь нам даже и не приходится, тем более, что это самое письмо находится в обращении у людей. В конце письма он вызывал царя на поединок — и заявлял, что грамота эта посылается ему писанная по русски и по латыни; а чтобы он не слишком предавался самодовольствию и узнал мнения о нем других людей, он послал ему вместе с письмом книги о его жестокости, изданные в Германии ¹².

Выступивши из Заволочья в Воронеч, король в этой последней местности принял новые меры для большего укрепления военной дисциплины, частью исправив прежние законы и частью дополнив их. Эти писанные законы король предложил сперва сенаторам, затем военным людям, всем начальникам, дав возможность публично разбирать их. Когда эти положения были одобрены всеми, то военные начальники стали просить о назначении военного гетмана и восстановлении должности, существовавшей у предков их и пользовавшейся большим значением в государстве. Сам король помнил, что в прошлом году, когда начальство было разделено между многими, военная дисциплина в лагере не была хорошо охраняема, что его беспокоили даже по самым незначительным де-лам и что оттого происходили разные другие неудобства; поэтому, призвав к себе частным образом Замойского, полезную деятельность которого он уже испытал в прежние походы [190] и во многих весьма важных делах, объявил ему, что хочет вверить ему означенную должность. Замойский стал ссылаться на важность ее и на трудность, что он явился (на королевскую службу) во всех отношениях не подготовленным, в особенности же совсем не думал о подобной должности. Сначала Замойский просто просил, чтобы король передал ее кому либо другому, или чтобы по крайней мере не возлагал на него такого бремени, а потом стал даже сильно умолять короля. Но когда король ничего не хотел слышать, то он принял, говоря, что повинуется наконец Богу и ему, призывает ли он его к славе, или только к новым опасностям. Сообщивши сначала частным образом свою мысль Замойскому, король потом сделал тоже публично и, созвав раду, объявил ей, что он думает. Так как все одобрили его намерение, то он чрез Андрея Зборовского, надворного маршалка, объявил, что Замойский назначается постоянным и генеральным гетманом войска с наивысшею властию, какою только пользовались военачальники в прежние времена, а именно Ян Тарновский. Замойский, как и раньше пред королем, точно также и теперь публично говорил о великой тягости этого бремени, так как оно и само по себе тяжело и связано еще с тем, что может возбудить величайшую зависть; он явился в армию не имея тех данных, обладая которыми можно было бы взять на себя столь важную должность; набрав, сколько приказано было королем войска, он отправился из дома с тем намерением, чтобы принять на себя только некоторое участие в военных действиях, подобно тому, как это было в прежние походы; если же ему приходится управлять всею войной, то ему нужно было бы сперва подумать обо всем, относящемся к войне, все знать, изведать, приготовить раньше и с этими сведениями явиться из дома; самому ему нужно было бы поближе узнать и раньше набрать наместников и других помощников еще [191] дома; хотя последние у него есть, но все-таки их не больше, чем нужно для управления и командования только набранным им войском. Наконец, как и прежде в частной беседе с королем, так теперь и публично, Замойский принял должность. Устроив все это, король вздумал сделать осмотр всему войску. На этом параде перед прочими гораздо лучше снаряженными оказались кавалерийские польские эскадроны, так как из знатных семейств собралось на эту войну далеко большее число, чем прежде на какую либо другую экспедицию. Замойский в числе других к прежним своим войскам, которые он навербовал в прошлый год и которые он по приказанию короля разместил для противодействия неприятельским вторжениям в Ливонию на зимних квартирах в Самогитии (Жмуди) присоединил несколько тысяч весьма хорошо вооруженных всадников и все они - подобно тому, как в прошлый поход, по примеру полководца, имели траурную одежду, теперь надели голубую. Одинакового с ними рода была пехота Уровецкого, набранная из одних только шляхтичей. Литовцы также нисколько не остались позади против прошлогоднего своего усердия и превосходного снаряжения. Когда король вместе с Замойским установил маршрут, Литовцы отправились с правой стороны, и к ним были присоединены дворцовые солдаты, бывшие при Гданске и находившиеся тогда по причине отсутствия Ивана Зборовского под начальством Христофора Нищицкого. Часть других войск под предводительством Станислава Тарновского, человека весьма знатной фамилии и сенаторского сословия, Замойский отправил вперед к Острову выбрать место для лагеря; с ним же приказал отправиться Вейеру и Уровецкому. Тарновский, согласно приказанию, проехав мимо крепости, расположился на Псковской дороге, по которой должны были направляться и подкрепления в Остров и отправляться гонцы оттуда, и стал устраивать все, что нужно [192] было для осады. Между тем прибыл и Замойский и расположился лагерем в нижней части реки Великой. Через два дня за ним пришел и сам король. Остров находится на острове реки Великой и, так как с суши нет доступа к нему, то потому он и получил то название, которое означает на славянском языке остров. Город этот имеет довольно крепкие каменные стены и также очень много башен или больверков, в особенности один в углу северной крепостной части, откуда только и есть ворота и вход в крепость, замечательный по своей величине и тщательно сделанный по образцу современных больверков; он расположен так, что защищает два бока крепости, один по направлению к северу, другой к востоку. Когда король рассуждал с Замойским относительно осады, он заметил, что западная сторона крепости немного изогнута полукругом так, что никакие выстрелы из пушек нельзя направить по прямой линии по этому боку и потому не должно бояться солдатам почти никакой опасности от пушек с этой стороны. Вследствие этого он решил стрелять из пушек в два другие большие больверка, обращенные к югу, так как очевидно было, что если те были бы оставлены защитниками, то в виду того, что западная сторона, как уже раньше замечено, не представляет опасности, войско безопасно могло бы идти на приступ. Венграм был назначен больверк восточного угла, Полякам западный; и когда в два дня были сделаны окопы и поставлены между ними пушки, то и там и здесь стали бить в стены. После того как Венгры разбили непрерывными выстрелами пушек осаждаемую ими башню, а затем отчасти и ближайшую стену, то для них открыт был доступ чрез развалины, которые впрочем все-таки представляли слишком крутой вход в крепость. Поляки, у коих пушками управлял Вейер, направили пушки на основание башни и на нижние своды, потому что, казалось, что войти в крепость [193] будет легче с нижней части, также и для того, чтобы неприятель не мог их взорвать на воздух, подложив порох под фундамент, когда они займут верхнюю часть башни, что предполагалось нужным с тою целию, чтобы оттуда через окна стрелять из ружей и прогонять неприятеля из внутренней части крепости. Венгерцы хотели тотчас ворваться в крепость по тем развалинам, благодаря которым стена была проломлена со стороны их окопов. Замойский удержал их от нападения, не желая, чтобы войско понесло ущерб без нужды, тогда как его нужно было беречь в целости для предстоящего важного дела. Когда с тех и других окопов снова с усиленною яростию стали направлять выстрелы против стен крепости и проломы в них все более и более увеличивались, то неприятели в тот же день согласились на сдачу. Уже наступала ночь, и нельзя было слишком далеко их отвести; поэтому, назначив им охрану, стали их переводить из лагеря на отдельное место; между тем деревенский народ, напуганный воспоминанием о Велико-Лукской резне, тотчас громким голосом стал добро-вольно присягать королю. Так как крик этот повторялся несколько раз, то Замойский, полагая, что они подвергаются какому-нибудь насилию, побежал туда; они стали говорить ему, что присягнули королю и впредь будут соблюдать ему верность; а подняли такой громкий крик с тою целью, чтобы он был услышан даже самими Москвитянами. Прочие и в том числе начальник крепости Нащокин, родственник того, который, как мы упоминали, правил посольство у короля и впоследствии взят был в плен, были отпущены. Послав наперед лазутчиков в Псков, король затем выступил и сам. В авангарде шли Балтазар, сын Андрея, брата короля, с венгерскими полками и Брацлавский воевода с несколькими польскими войсками. Когда они пришли к реке Черехе, впадающей с востока в Великую, то часть [194] Венгерцев переправилась чрез реку и разделилась на 3 отряда. Первый отряд прямо отправился ко Пскову, остальные два в разных местах засели в засаде. Первые, встретившись с неприятельским объездом, тотчас стали отступать; неприятели же, боясь засады, что и в самом деле было, однако последовали за отступавшими, и когда вторые поднялись из засады, то, не боясь уже ничего больше, так как превосходили оба отряда численностью, бросились в рассыпную их преследовать и попали на третьих, которыми и были обращены в бегство; взятые в плен три человека из боярского рода были приведены в лагерь и от них узнано было, сколько в городе войск, каков гарнизон и каков дух неприятелей. С подобным же успехом Сигизмунд Розен, будучи послан с отрядом польских ветеранов, которые, как мы выше указали, были присоединены к литовским, и затем с несколькими немецкими воинами, между которыми находился волонтером Редер из Силезии, сделав вылазку у города, привел нескольких пленных. Сам Замойский сперва переправившись чрез реку Череху, потом реку Пскову, объехал кругом города, чтобы узнать его местоположение. Тут случилось, что, взяв с собою одного Уровецкого и приказав другим следовать за ними, он, чтобы лучше рассмотреть вблизи расположение города, подошел под самые как бы стены против каких то ворот; неприятели, завидевши его, выслали против него эскадрон всадников и, когда последний подошел к нему на расстояние выстрела стрелы, то Замойский, хотя и видел свое опасное положение, однако не смутился, а выше упомянутый отряд боялся засады, и в продолжение значительного промежутка времени они стояли друг против друга, ни тот ни другой не двигаясь. Между тем подоспели и те, которые запоздали и, напав на неприятелей, прогнали их в город. Король, также подступив близко к городу, сам объехал его вместе с Замойским, желая рассмотреть местность. [195]

Самое древнее упоминание о городе Пскове, около 6412-го года от сотворения мира ¹³, находится в летописях Псковских, которые найдены были в числе других в Полоцкой библиотеке и попали в наши руки; в этом году, как говорят, сын Рюрика, князя Русского, Игорь, взял себе в супруги из того города Ольгу, от которой родился у него сын Святослав. Затем, как рассказывают, у Псковитян были многочисленные войны с соседними народами; преимущественно, однако, заключив договор с Новгородцами, они воевали и нанесли поражение народу Иколам, имя коих, как кажется, вместе с государством, также с этого времени исчезло. Часто происходили у них стычки и с Судетами, владевшими некогда теми местами, на которых теперь находится Дерпт, и с Ливонскими Немцами, так как Псковитяне старались или не допускать их на свои границы, или же сами вносили войну в их пределы. Город даже был взят Немцами, как гласит предание, около 6750-го года. Однако, немного спустя после того, Александр Ярославович, из рода Мономахова, возвратил свободу городу; будучи отправлен ханом татарским Батыем и получивши в подмогу татарские вспомогательные войска, он победил в сражении Ливонцев и затем по договору возвратил город; несмотря на это, и после того были продолжительные у города войны с теми же Ливонцами. Хорошо известно, что этот город некогда имел особенно большое значение по своему богатству и, прежде чем был приведен в зависимость отцем этого царя Василием, не только имел свои законы и своих правителей, но, что может быть еще более достойно удивления в той стране, превосходно даже управлялся ими. Самыми первыми считаются посадники, что, если переводить слово в слово, означает заседателей, из которых составлялась дума; [196] при обсуждении более важных дел, при принятии послов и при отпуске их, при утверждении договоров, при избрании князей, наконец при заключении мира и решении войны, при издании законов, высшая власть принадлежала народу, который в полном составе постановлял на собраниях, называемых ими “вече”, все, что касалось всех. После посадников самые близкие к ним по почести бояре. В городе, который возвысился преимущественно благодаря торговле, было много купцев, и старшины, стоявшие во главе различных купеческих обществ, занимали по своему значению место за боярами, имея права и полномочия лиц должностных. Жители владели весьма обширною областью, и к этой области принадлежали как Великие Луки и Изборск, так и все земли, находившияся между этими городами. Все эти области управлялись наместниками, которые назывались у них воеводами. Над этими всеми чиновниками с ограниченною властью возвышался князь. Его они выпрашивали то у великих князей русских, то у литовских на известных условиях и с тем, чтобы он творил суд и расправу по их законам, считая это (присутствие князя) нужным частию для избежания домашних раздоров партий, частию для лучшего , как они думали, отпора иностранцам, желающим захватить власть над ними. Предание упоминает, что от Литовцев ими был призван Довмонт, т. е. Тимофей, после того как сделался христианином, около 6774-го года от сотворения мира, и потом они взяли сына его Давида; в последующие же времена, они взяли от Олгерда его сына, который пожелал принять христианство и был назван Андреем; а некоторых князей, управлявших ими не по их законам, они удаляли. Наконец, они договорились с великими князьями русскими, что они будут почитать великокняжеское достоинство на известных условиях и будут принимать князя только от них, но с тем, чтобы он управлял городом по [197] отеческим законам и чтобы прямо был прошен гражданами с указанием лица. Иван, сын Василия Темного, прежде всех назначил наместником Василия Шуйского, а затем его сын Василий был дан в князья вместе и Псковитянам и Новгородцам. Около того же времени Иван Васильевич подчинил себе Новгородцев с помощью вспомогательных войск псковских, которые Псковитяне послали ему частью в силу упомянутого выше договора, частью из злобы на Новгородцев, так как немного раньше, когда на Псковитян напали Ливонцы, Новгородцы отказались им помочь и оставили их, а им подал помощь Иван Васильевич ¹⁴. В таком положении город оставался до 7018 г., когда был лишен свободы Васильем Ивановичем, отцем нынешнего государя. Василий назначил князем этого города Ивана Михайловича Репку ¹⁵, которого прозвали потом “Найденыш”, так как они его не просили, но он некоторым образом был им навязан ¹⁵. Когда Василий находился случайно в Новгороде, то город отправил к нему послов, чтобы подать некоторые жалобы на этого наместника. Когда же и Иван пришел в Новгород к Василию, то по совету его самого, Василий вызвал большую часть сенаторов (думных людей), чтобы в присутствии их покончить споры; а затем всех послов посадил в темницу, объявил жителям Пскова, чтобы они уничтожили вече, прислали бы к нему большой колокол, которым призывались все сословия для присутствия на вече, для того чтобы он знал, что они сделают это, пусть дадут ему в заложники других многих людей из всех сословий. Псковитяне отчасти из любви к своим, частью полагая, что они освободятся от предстоящей опасности, если сделают это, исполнили требования; они послали к князю очень много других заложников. Получив их, князь [198] сам прибыл во Псков, в 24-й день месяца января, в день Св. Ксении ¹⁶, которой и посвятил затем храм в память удачного окончания дела; отправившись сперва в храм Спасителя, затем в храм Троицы, покровительству которой именно вверили себя граждане, великий князь, ободренный речью епископа Коломенского Вассиана, пришедшего туда вместе с ним, и теперь провозглашавшего о взятии города, разграбил город, всех сенаторов (членов думы), большую часть дворян посадил в темницу и затем, прислав в город новых поселенцев, увел с собою пленников в Москву, так что многие из дворян, чтобы не быть выведенными из отечества, вступали в монахи и присоединялись к какой-нибудь братской монашеской общине. С этого времени Псковская область попала в самую тяжелую зависимость от великого князя. Город, весьма обширный в длину, к северу делается уже; с юга он орошается рекою Великой, которая в этом месте не только по названию, но вследствие притока многих других рек и действительно велика; на расстоянии вниз от него на 5000 шагов, она впадает в озеро Пелбу; с севера находится река Псковка, которая, начинаясь не в далеком расстоянии от Новгорода, протекает посредине города, которому дает название и впадает в реку Великую. Сам город разделяется на три части, каждая часть отделена одна от другой находящимися в промежутке особыми стенами; вторую часть, направляющуюся к западу, называют они Запсковье, как будто она находится вне Пскова, затем третья и средняя часть есть крепость (Кремль), в свою очередь разделяющаяся тоже на три части — внешнюю, идущую к северу к реке Великой, они называют Кремлем (Krsemnovia), вторую Домантовской; третью называют [199] средней, при чем название это дано не по отношению к крепости, но по отношению к самому городу, которого она составляет как бы пуп. Северный бок, самый длинный, простирается в длину до 8000 шагов и окружен каменною стеною. К этой стене, по взятии Великих - Лук и Полоцка Московский царь прибавил другую с внутренней стороны, наложив в промежутке между двумя рядами бревен, которыми она держалась, громадное количество земли. Со всех сторон имеются очень крепкие башни, сделанные из того же камня; и так как башни прежней постройки недостаточно были равны между собою и вследствие того не прикрывали себя взаимно от пушечных выстрелов, направленных от одной к другой, то, поставив с углов тех новые стены и покрыв их весьма толстым дерном, и разместив по ним окна, он устроил так, что оне находились на равном друг от друга расстоянии; у тех же башен, которые казались частию слишком тесными, частью слишком непрочными для того, чтобы могли выдержать выстрелы от более тяжелых орудий, с внутренней части на удобных местах расставил в промежутках другие башни, также деревянные, сделанные с великим тщанием из самых крепких бревен и снабдил их достаточным количеством больших пушек. Вид этой местности со всех сторон очень красив: с одной стороны сливаются две реки, инде расстилаются широкие поля, инде поднимаются невысокие холмы, покрытые можжевельником, который, начиная от Воронеча, как будто нарочно с большим старанием был насажен до самого Пскова, придавая местности вид сплошных садов; с другой стороны - виднеется ряд монастырей, которые все, числом более 40, рассеяны по соседству и превосходно выстроены из камня ¹⁷. Самым знаменитым из этих, монастырей [200] считается монастырь Святогорский ¹⁸, как по святости, от которой и место то назвали святой горой, так и по укреплениям его. Он находится на очень суровой скале в расстоянии от Пскова около 3000 шагов, имеет кроме того очень крепкую башню и огражден на подобие крепости окопами. Так как Московский царь, как раньше было указано, полагал, что нисколько не должно сомневаться в том, что король по взятии Лук направится ко Пскову, то снабдил его весьма хорошо всем нужным для выдержания осады и приказал все свезти туда в огромном количестве. Исполнить это было тем более легко, что помимо прежних приготовлений для защиты города, здесь по необходимости проходили все военные снаряды привозимые из Германии чрез Нарву и других западных стран. Посему в этом городе был такой большой запас всего, относящегося к войне, что Московский царь в прошедшем году, не полагаясь достаточно даже и на его недоступность, задумал некоторую часть тяжелых пушек перевести во внутренность Московии; но так как по тяжести своей оне передвигались слишком медленно, то он потопил их в Ильменском озере, недалеко от Великого Новгорода. В Кремле начальствовали: Шуйские Василий и сын его брата Петра, убитого во время Сигизмунда Августа при реке Уле Николаем Радзивилом, по имени Иван, — они происходили из фамилии Суздальских князей, — за тем, Андрей Хворостинин и Плещеев, — из них пользовался большим уважением у Московского царя Иван Шуйский по своему уму, Хворостинин по телесной и нравственной силе; и потому, хотя Василий был старше Ивана, однако главное начальство поручено было Ивану. Известно, что всадников в городе было более 7.000; пехоты вместе с теми из городских жителей, которые [201] исполняли солдатские работы наряду с солдатами, было около 50 000; столько же городских жителей ¹⁹. Среди начальников пехоты особенную репутацию серьезности и мужества имел Козецкий, пользовавшийся также расположением великого князя ради храбрости своей и высокого роста. Под предводительством Николая Черкасского, родившегося в королевской области, но уже давно служившего Московскому царю, пришло туда несколько казаков с тем намерением, чтобы по своему воинскому обычаю расставлять засады для захватывания бродивших на полях и для угона добычи. Привыкши на практике к такому роду военной службы, не имея на себе никакого оружия, едва только прикрывшись одеждою для защиты против непогод, они сражаются вооруженные саблею и одним копьем, очень часто владея, впрочем, и ружьем; как по легкости оружия, по способности переносить жажду, голод и труды, так по привычке и сноровке своей, они в особенности годятся для того, чтобы окружать и захватывать одиночных, для расследования дорог, местностей, сил неприятельских; они могут на челноках и бревнах переплывать реки, проходить по самым дремучим лесам и непроходимым местам, - в этом они превосходят почти всех прочих военных людей. Однако Шуйский, пригласив их на обед, задержал внутри города. Узнав все это и рассмотрев укрепления города, король легко понял, что он был прав, когда не соглашался сначала с мнением тех многих, которые утверждали, что лучше всего прямо идти сюда, и что далеко не все, как он сам теперь узнал, было ему сообщено о положении города Пскова и его укреплениях. Он видел, что [202] приступил к осаде города, не имея достаточно пехоты, что если бы он хотел, не щадя величайших усилий, взять город приступом, то нужно было бы привести ее втрое больше, что у него не было и достаточных запасов пороха. Запас в Сузе сгорел от неосторожного обращения с огнем тех, которые охраняли его; а в замен его, вследствие предвзятой мысли о мире, с самого начала подскарбиями заготовлено было недостаточное количество; да притом, вследствие особенной трудности подвоза, так как только по реке оставалась возможность транспорта, они с трудом могли привезти даже и тот, который был приготовлен. Вследствие того, раздумывая о всех случайностях, ему казалось иногда, что лучше было бы или, оставив Псков, направиться прямо к Великому Новгороду, который, как полагали, был менее укреплен, или обратиться к соседним крепостям: Порхову и Гдову и уже, покорив их, из них теснить город, так как первая, находясь между Новгородом и Псковом, как полагали, очень удобна была для того, чтобы отрезать Псков от подкреплений и подвоза съестных припасов, а последняя прилегает к крепости Ивангороду, который образует Нарвский порт; но с одной стороны как и вышеуказанные доводы и опасность от Пскова, а с другой и слава самого Новгорода, который также, как известно, и сам может иметь значительные силы, чтобы сопротивляться, наконец дальность дороги, ибо уже кончалось лето и ожидались непогоды, не допускали исполнить упомянутое намерение. Что касается до второго способа осады и взятия соседних крепостей, то, по его мнению, во первых, это было бы недостойно славы начатого похода, а во вторых, придало бы мужества неприятелю. Вследствие таких соображений, не отчаяваясь в возможности преодолеть вышеозначенные трудности при помощи доблестного духа и храбрости своих воинов, при содействии которых он уже достиг многого другого, король [203] стал обдумывать выбор места для лагеря. Сперва он полагал поставить лагерь со стороны Новгородской дороги, где река Псковка течет в город и затем впадает ниже его в Великую; это казалось особенно выгодным в том отношении, что доставляло бы возможность отрезать от города подкрепления и препятствовать подвозу провианта; но слишком длинное протяжение города на этой (северной) стороне, простирающееся приблизительно на 8.000 шагов, как выше указано, и весьма обширные с той стороны открытые кругом соседние поля заставили оставить такой план. Не было никакой возможности ни расставить там без большой опасности засадных конных отрядов, ни придвинуть лагерь ближе к крепости, из которой неприятель открыл бы непрерывную стрельбу из пушек. Король опасался, что его пехота, лишенная близкой поддержки конницею, во время самых осадных работ и устройства окопов, могла бы со всех сторон быть окружена пешими и конными массами неприятелей, вдруг во многих местах устроивших вылазку, особенно если в решительный момент ему пришлось бы бороться и с пришедшими на помощь Новгородцами и с вылазкой из города. Замойский, убеждая короля остаться при своем первом намерении, указывал на реке Пскове некоторые извилины, в коих могут расположиться под палатками в надлежащем количестве эскадроны всадников, способные в нужное время подать помощь нашим против неприятельских вылазок; таким образом, растянув как можно шире лагерь по направлению к Новгороду, весьма легко будет отрезать осажденных от всякого подкрепления и подвоза провианта, даже не ставя многочисленных караулов; а в случае расположения лагеря на другой стороне, их пришлось бы держать постоянно, крайне утомляя тем солдат; кроме того, с этой стороны блaгoпpиятcтвoвaлa, де, совершенно мягкая почва, во все другие стороны сменяющаяся твердыми и жесткими скалами, которые стали бы мешать [204] всякой работе, и совершенно не допустили бы устройства траншей и подкопов. Король однако полагал, что следует сперва думать о безопасности, а потом уже о победе, и порешил вести осаду с восточной стороны, так как на этом месте и пехота, занятая работами, будет защищена слева рекою Великой, да и лагерь может быть придвинут очень близко к окопам неприятелей, ибо возвышающиеся в той стороне холмы должны были защищать фронт от выстрелов неприятельских пушек; наконец и то, что городские стены сходились здесь и смыкались углом, представляло по его мнению выгодное для дела обстоятельство. Поэтому, переправившись через реку Череху и расположив там лагерь, он перевел туда литовские войска и польскую конницу из ветеранов, коим приказано было идти, как мы сказали, с левой стороны. Туда же Фаренсбек привел немецкую пехоту, с которой пришел к тому времени; в ней в известном количестве находились люди, служившие в Бельгии, но по причине краткости времени, и потому, что Любечане оказались менее благосклонными при допущении вербовки, большая часть отряда была набрана наскоро в соседних Немецких странах и притом среди неопытных и неслуживших прежде новичков. В тоже время от Курляндского герцога прибыл в лагерь Варфоломей Бутлер с некоторым числом воинов, которые во время предшествовавших походов, когда король вел войну в других пунктах, стояли на страже у границ Ливонии против неприятелей; сверх того пришло несколько волонтеров как из Пруссии, между которыми замечателен был Фабиан фон Донау (Fabianus Donaus), и кроме Редера, о котором мы выше упоминали, также и несколько других иностранных молодых людей, которые были привлечены молвою об этом походе. Переправившись со всем войском через реку, король расположился лагерем у подошвы выше названных холмов. Венгерцы расположились с левой стороны при реке Великой; [205] Литовцы с верхней стороны при Порховской дороге; в середине же между ними, поставив, по вышеописанному способу, тройной ряд повозок по обе стороны протекавшего там ручья, укрепились лагерем Поляки; то место, которое оставалось как бы углом между ними и Литовцами, было отдано Немцам. Около этого же времени прибыл в лагерь посол от турецкого султана, человек уже преклонных лет. На основании договора относительно возврата с обеих сторон перебежчиков, он требовал назад беглых Татар, о которых речь была выше. Ему было объявлено, что так как король их еще не видел и не слышал их объяснений, то, по возвращении своем в Польшу, он, разобрав дело, даст ответ его государю. Хотя пехоты было гораздо меньше, чем того требовала важность начинаемой осады, но она достойна была внимания как своею численностью, так и по самому подбору солдат и вооружения; что же касается конницы, то, как выше было сказано, ни в один из прежних походов не была она так блестяща и хорошо вооружена, как в этот. И потому, когда чужеземец был проведен по самой многолюдной части лагеря, то, удивляясь величине его, вооружению всадников, бывших перед ним, красоте коней и виду всего войска, сказал, разумея короля и своего властителя: “дай Бог, чтобы эти государи были между собою сердечно согласны, тогда бы вся вселенная не могла бы устоять против них”. Между тем неприятель, заметив, что венгерские солдаты прошли слишком близко к городу, чтобы занять место для проведения траншей, тотчас сделали против них вылазку. Но когда Венгерцы стали преследовать их почти до самых ворот, причем с той и другой стороны было несколько человек убито, то они были отброшены в город. Затем Венгерцы стали проводить траншеи с той стороны, где был у них лагерь, против так называемой Покровской башни вдоль реки Великой; Поляки не вдалеке от них против Свинской башни, [206] укрепив заранее несколько мест на значительном расстоянии военными коробами и расставив на них караулы из всадников и пехотинцев с тем, чтобы подать помощь солдатам, занятым в окопах против неприятельских нападений, если бы неприятели вздумали сделать это. С большим трудом проводились там траншеи вследствие твердости грунта, так как на глубине локтя он походил на скалу. Однако и это нисколько не удерживало усердия Венгерцев; разбивая топорами огромные камни, при неустанном рвении, они окончили свою работу, причем потеря была незначительна: один юноша знатного венгерского происхождения Петр Кендий, (Petrus Kendius), прибежав на шум Московцев, ночью по обыкновению выкликавших свои караулы, погиб, будучи поражен выстрелом из пушки. Между тем Венгерцы, которые вели свои шанцы от самой реки без всякого обхода на очень коротком пространстве, прямо против города, сделав рвы, стали бить противуположную башню и, в короткое время ниспровергнув больверк, разрушили и некоторую часть ближайшей стены. Для Поляков же большим препятствием служило то, что они начали вести шанцы (прикопы) против города от указанного выше места на гораздо большем расстоянии, и что им приходилось защищать свои фланги против неприятельских нападений заслонными машинами и другими средствами, тогда как у Венгерцев они защищены были с одной стороны рекою Великой, с другой окопами Поляков. Затем, когда покончено было с шанцами, причем Вейер наблюдал за пушками, им (Полякам) нужно было прогнать сперва защитников с многочисленных башен, откуда почти со всех сторон на них сыпались выстрелы, а потом уже направлять пушки на основания и нижнюю часть стены — по тем причинам, которые выше были нами указаны; вследствие всего этого с их стороны стена была пробита несколько позже. Венгерцы тем не менее сделали попытку ворваться через [207] пролом, который им раньше удалось сделать в стене. Замойский, докладывая о том королю, полагал, что было бы гораздо лучше в отношении безопасности и более верной надежды на успех отложить штурм крепости, пока не будет открыт проход чрез стену и со стороны польских шанцев; между тем, следовало бы еще в большем числе пунктов громить стены, разширить пролом в стене противу венгерских шанцев, разузнать, каков оттуда будет доступ внутрь города, и хорошо все рассмотрев, заранее заготовить все нужное для приступа. С другой стороны высказывались такие опасения, что отсрочка, пожалуй, даст неприятелю время укрепиться и провести новые рвы; в особенности же против этого плана говорил недостаток пороха, вследствие чего казалось необходимым что-нибудь предпринять прежде, нежели, потратив весь порох, пришлось бы вместе с тем лишиться всякой надежды овладеть крепостью. Остановились на том, чтобы сначала отправить людей разглядеть местность и разузнать не встретятся ли какие рвы и препятствия после прохода чрез пролом; было выбрано из Немцев около 50 человек, так как между ними находились люди, раньше принимавшие деятельное участие при осадах других городов. В то же время король убеждал Замойского распорядиться приготовлениями к приступу, чтобы не просрочить даже ни малейшего времени, когда будут получены хорошие известия относительно доступности входа. Между тем какой то венгерский десятник, быв послан ротмистром к отверзтию, сделанному, как выше было сказано, в стене Венгерцами, объявил, что все легко и открыто: вход широк, спуск легкий, с внутренней стороны города находятся незначительные рвы. Кто то из первейших сенаторов тут стал советовать отложить еще на несколько времени приступ, чтобы не возникло какого либо соперничества между Поляками и Венгерцами, в случае, если Венгерцы прежде ворвутся; на это Замойский [208] объяснил, почему не мог быть открыт Поляками столь же широкий проход, а тот отвечал, что всякая кошка охотится сама за себя. И так Замойский, отправившись к укреплениям, присоединил Немцев к Полякам и приказал заготовить все нужное для приступа. Над Венгерцами был поставлен начальником Борнемисса. Подъехав к самому берегу реки, до которого доходили венгерские окопы, король в коротких словах, соответствующих положению, поощрял к мужеству солдат, приготовившихся к нападению, и стал ожидать по близости исхода приступа. Уже раньше было перевезено несколько пушек чрез реку Великую; оне поставлены были так, чтобы действовать противу нижней части тех стен, чрез которые войско намеревалось идти внутрь на приступ, дабы, разметав противолежащую стену, за тем громить защитников прямыми выстрелами вдоль всего этого фронта. По обычаю военному, конница была расставлена на всякий случай на удобных местах выше окопов около города и дорог. От неприятелей не могло укрыться то, что делалось в лагере, так как вид из города был широк и охватывал все стороны. Вследствие того, неприятели и сами также стояли во множестве на стенах. Сперва Замойский приказал двадцати избранным легко вооруженным из польской пехоты прокрасться по поперечному рву к стенам и разузнать, как с этого места можно пройти в город ²⁰. Они объявили, что с той стороны находится ров, а чрез него немного развалившийся мост, по которому тем не менее без труда можно переправиться через ров. Тогда Замойский отправил туда 50 человек Немцев с тем, чтобы они с начала как можно ближе подошли к стенам, и если бы оказалось возможным перейти чрез развалины, то пусть прошли бы вперед и там, по условленному сигналу, ожидали бы других, коих он [209] пришлет им в помощь на сколько возможно поскорее; если же увидят, что нет по ним прохода в город, пусть без стыда вернутся. Между тем на случай, если бы тем удалось и они подали бы условленный сигнал, он расставил вспомогательные отряды, чтобы их послать на помощь сперва из солдат, к той же нации принадлежавших, так как посланные вперед просили того; за тем Поляков частию из конницы, которые отозвались на призыв своих вождей: Юрия Мнишка, начальника Саноцского, Станислава Стадницкого, Прокопия Пенионжка, и Андрея Оржеховского, а также и некоторых других, и, слезши с лошадей, добровольно предложили свои услуги, частию же из пеших. Впереди всех он поставил Пенионжка и Оржеховского с их людьми, которые сражались посредством копий, затем Уровецкого с пищальниками, затем Станислава Стадницкого с другим эскадроном всадников; за последним приказал стать Выбрановскому и Сирнею, каждому со своими ротами; на самом последнем месте и отдельно от других поставил Юрия Мнишка со всадниками, находившимися под его командой; а другую часть оставил при орудиях и окопах. Когда Немцы подошли ко рву, Иван Гаронн (Garonna), француз, вышедши вперед, первый попробовал пройдти, но был сражен тяжким ударом неприятельским; тогда остальные, полагая, что развалины слишком тесны для того, чтобы можно было удобно перейдти по ним, столпившись, остановились у рва. Поляки, напиравшие сзади, видя, что для них нет места, прошли чрез середину их и прогнали неприятеля с деревянной башни и укрепления, которое они, в углу башни, образуемом ею при соединении со стеною, выстроили из бревен вышеуказанным способом и покрыли дерном. С большим трудом ворвались они в башню, и начальники их Выбрановский и Сирней воткнули на самом верху башни свои знамена. Немцы отправились к пролому, бывшему [210] против венгерских окопов, видя, что чрез него открыт более широкий проход. Вышеуказанный порядок действия был назначен и Венгерцам, и с этою целью к ним отправлен был Франциск Везелин (Franciscus Veselinus), первый постельничий королевский.

Но когда этот порядок прежде всего был изменен у Немцев, то Венгерцы, видя также, что Поляки врываются, получив сперва сигнал короля, бросились по развалинам в другую башню, и прежде всех Фома Держек (Thomas Dersecius) и Матвей Керекеш (Matteas Kerekesius) выставили на ней знамена. За ними уже бросился Гавриил Бекеш, схватив знамя и ведя с собою всадников; и когда уже внесено было много других знамен, и войска желали затем дальше направиться в город, то их дальнейшему движению против всякого ожидания помешал ров, который уже раньше был выкопан неприятелем, и несколько деревянных укреплений, оказавшихся перед ними. Неприятели, сначала устрашенные нападением наших при переходе чрез стены, видя, что свои прогнаны с укреплений и знамена уже воткнуты в разных местах, стали было искать удобного случая для бегства. Между тем в то время, как наши были задержаны при взятии стен, Иван Шуйский разъезжал тут и там на раненом коне; он своими угрозами, просьбами, наконец, даже слезами, и с другой стороны епископ, выставляя мощи и иконы, успели остановить бегство и ужас своих. Враги сперва стали стрелять в наших из пушек и бросать камни, в то время как наши в свою очередь метали в них копья и, когда с той и с другой стороны очень многие были ранены, то Москвитяне пытались подложить порох под башню, занятую, как мы выше сказали, Поляками и, так как наши солдаты этим нисколько не были сбиты с толку, то повторили еще два раза сию попытку. Когда наконец башня занялась, наши, не будучи уже в [211] состоянии дальше выносить огня, сперва стали спускаться вниз, под конец же, когда стали сами терпеть большие потери под перекрестными выстрелами неприятельских пушек с болверка, находившегося над рекой Великой, которого не возможно было разрушить в столь короткое время нашими пушками, то принуждены были совсем покинуть свою позицию. После этого все Москвитяне бросились против Венгерцев: последние, видя, что нельзя им преодолеть противопоставленные им указанные преграды, долго выдерживали нападение неприятелей и при наступлении уже ночи, унеся сперва по военному обычаю своих убитых, вернулись назад. В этот день погибло из польской знати более 40 человек, у Венгров не меньшее число, и между ними оказался и знаменитый Гавриил Бекеш. Неприятели также потерпели большой урон; очень много было у них убито, в числе коих первые начальники пехоты, а также и Николай Черкасский, предводитель казаков, и очень многие были ранены ²¹. По этому в грамоте, посланной ими к гарнизону Гдовскому, которая по прошествии короткого промежутка времени была перехвачена нашими, они высказывали сильный страх и просили немедленно уведомить царя о положении дел их и о необходимости выслать им подкрепление. Замойский, полагая, что после всех трудностей и неудач того дня нужно дать отдых солдатам, приказал занять караулы около пушек и траншей всадникам Юрия Мнишка, старосты Саноцского, которые были помещены в резерве и до сих пор оставались нетронуты, так как по изменении порядка опасность не дошла до них, и начальником над всей пехотой и окопами он поставил Станислава Пенкославского, так как Уровецкий был ранен во время приступа.

На другой день, когда созван был совет, прежде всего [212] стали думать о том, чтобы достать еще пороху для пушек. Отправлен был с этою целью человек к герцогу Курляндскому, к жителям Риги и в другие соседние места. При этом Замойский давал для списывания экземпляры письма жителей Пскова, перехваченного нами, для того, чтобы распространением его сделать известным трудное положение осажденных, и тем уничтожить впечатление слишком неприятных слухов о нашем неудачном приступе, имеющих достигнуть Польши.

Во то же время Замойский обратился к королю с таким предложением: дабы предупредить возможность какого нибудь несчастия, которое могло бы принудить их оставить осаду, всего лучше и сообразнее с положением дел было бы заблаговременно, пока войско еще в полном составе, построить несколько больверков и укреплений для того, чтобы солдаты, размещенные там, могли держать город в продолжительной осаде и теснить его недостатком провианта; а так как отряды волонтеров, по его мнению, не могли выносить слишком долговременной службы, да они притом только увеличивали бы трудность содержания остального войска, то после исполнения вышеозначенной задачи, следовало бы отпустить их домой, и за тем, так как было не сообразно с достоинством короля оставаться при уменьшившейся численно армии, пусть бы он (король) поспешил в Польшу для присутствования на сейме и для набора дополнительного числа солдат, а его, Замойского, оставил бы с остальным войском при осаде города. Если ожидать зимы, то волонтеры, вынужденные и трудностями осады, и суровостью зимы, все равно будут просить отпуска; а между тем остальное войско сохранило бы гораздо меньше бодрости и силы, если бы ничего не было заранее приготовлено, и вся провизия была издержана, и тогда уже не будет никакого основания укреплять или сооружать блокгаузы. Напротив, по мнению короля, следовало бы [213] испробовать все, прежде чем последовать этому совету; помимо других причин, его склоняло к этой мысли главным образом следующее соображение: так как Поссевин, бывший в Москве, дал знать, что он имеет сообщить о расположении Московского царя к миру, то король опасался, ранее его возвращения к войску, принимать такие меры, которые могли бы усилить надежды неприятеля на возможность отстоять город, и тем самым побудить его к изменению своих решений относительно уступки всей Ливонии, если он уже таковые принял. Пока все это происходило и пока ожидали пороха и военных снарядов, решено было попробовать взять неприятельские укрепления посредством подкопов. Два подкопа, начатые с польских шанцев по направлению (городского) рва, не могли быть доведены до конца, ибо встретили твердую и толстую скалу. Венгерцы, проведя ров на поверхности почвы и прикрыв его плетнем, довели таким образом до конца только один подкоп. Но и этот последний не остался тайною для неприятелей, ибо хотя они и не видели работы наших, но уже по тому самому, что так долго не было возобновляемо приступа, они стали догадываться о наших намерениях, и вот они провели вдоль всей той стороны встречный подкоп, из которого могли наблюдать за неприятелем; затем, подложив порох, они уничтожили наш ²². В то же время получено было известие, что из Москвы идут подкрепления к осажденным через Гдов. Замойский, предположив, что они пойдут на судах через озеро Пельбу (l. Pelba) и через реку Великую, собрал сперва несколько лодок и скрепил их между собою, соответственно ширине реки, вбив в каждой железные крючья и пропустив через них цепи; и за тем расставил их поперек реки двумя отдельными рядами, так что один ряд был расположен повыше по течению реки, при [214] береге, где тотчас после прохода неприятельских судов он мог быть притянут канатами так, чтобы занять всю ширину реки и тем преградить врагам отступление назад, а другой ряд, быв поставлен поодаль первого, ближе к городу и ниже по течению реки, должен был загородить дальнейшее плавание неприятельским судам, когда они достигнут этого места, так чтобы окруженный с обеих сторон флотилией лодок неприятель не имел себе никакого исхода ²³. На собранные суда Замойский посадил Немцев, так как они считались более опытными в деле управления оными; заведывание всеми действиями поручил Уровецкому и вместе с ним расставил вдоль обоих берегов легко вооруженную пехоту. Около того же времени прибыли весьма кстати Альберт Речайский, кастеллян варшавский, приблизительно с 150 всадниками, Стефан Белявский с 700 всадников, Николай Корф и Вильгельм Платер с несколькими конными ливонскими сотнями ²⁴. Так как они находились еще вне лагеря, то Замойский приказал им расположиться против Святой горы и оградить лагерь рвом, чтобы быть в большей безопасности от неприятельских нападений. Когда неприятели, в тишине ночи выехавши на кораблях, попали в засаду и наткнулись на наши корабли, то они не могли даже вынести первого натиска, тотчас выскочили на берег и там, бродя до рассвета, были захвачены, причем было взято в плен около 200 человек боярского рода и приведены в лагерь ²⁵. Немного спустя было отправлено осажденным подкрепление из-под Дерпта; но это подкрепление быстро вернулось назад, так как наши солдаты слишком рано показались при его приближении. Затем, по прошествии некоторого времени, [215] было дано знать разведчиками, что Николай Хвостов, пользовавшийся среди вождей пехоты после Косецкого особенным почетом у князя, идет на помощь к осажденным с 7000 воинов. Поэтому Замойский, опасаясь, что неприятели обратятся в другую сторону, если узнают по слухам о неудаче прежних подкреплений, решил окружить стражею всю ту местность, которая простиралась от лагеря до Святой горы больше чем на 8 миль ²⁶. До этого времени военные посты расположены были только на протяжении от лагеря до реки Псковки, а расстояние от этой реки до Святогорской дороги было весьма велико, и для того, чтобы не утомлять солдат, растянув их на столько постов, литовские волонтеры заявили королю о своем добровольном желании занять все это пространство. Долго промедлив на одном из островов озера Пелбского (l. Pelba) и догадавшись о захвате первого подкрепления, шедшего на судах, Хвостов высадил войско на сушу и ночью отправился по непроходимой дороге через леса ко Пскову; ночью большая часть его войска разбежалась от него так что из 7000 едва осталось 300 человек; и чтобы удержать силою убегавших, он даже сам шел сзади. Когда Литовцы, утомившись от держания караулов в предыдущие ночи и видя, что неприятель не приходит, уменьшили свою бдительность и против обычая зажгли при караулах огни вследствие суровой погоды, то Даниил Исленьев, шедший в первом отряде пробрался в город с оставшимся войском, избегая тех мест, где видны были огни; а Хвостов, находившийся, как сказано, в тылу отряда и крайне утомленный продолжавшимися целую ночь усилиями остановить бегство своих солдат и кроме того, будучи человеком тучным и дородным, подвигался вперед медленно и с трудом, так что был застигнут рассветом при выходе из леса; [216] спрятавшись в траву, он укрывался здесь несколько часов, а находившиеся с ним воины разбежались, и тут он был пойман всадниками Андрея Вишневецкого, воеводы волынского державшими в тот день караул, и приведен к королю; разбежавшиеся же от него солдаты, частью были перебиты, но большая часть их была взята в плен. Несколько дней спустя, на помощь осажденным пришел с несколькими полками Федор Мясоедов ²⁷; он почти уже миновал литовские караулы, когда его арриергард был замечен Гавриилом Черкаским; последний напал на него с тылу, и на поднявшийся при этом шум поспешил также со своими войсками Белявский, при этом около 150 человек было убито, 60 взято в плен; но остальные, числом около 300, вместе с Мясоедовым проникли в город.

Между тем, как все это происходило у Пскова, Шведский король извлекал выгоды из чужих побед; с помощью войска, отчасти набранного в Германии и в Гданске, благодаря вышеупомянутым письмам, отчасти собранного в собственных владениях, он занял Нарву стараниями своего главнокомандующего Понтуса Делагарди. Город этот находится при реке Великой, при выходе ее из озера Пелбского (l. Pelba), где она переменяет свое название на Нарову и дает имя этому городу; потом, протекши еще около 30 миль, Нарова впадает в море и имеет такое широкое русло, что большие корабли с грузом пристают к самому городу и можно было бы их провести еще дальше до самого Пскова, если бы этому не мешали пороги, находящиеся выше озера по направлению к Пскову и достигающие в вышину почти 20 локтей. Пока Нарва находилась под властью магистров Ливонского ордена, она не была особенно многолюдна и не была даже укреплена по той причине, что все московские товары [217] отвозились в Дерпт, отсюда через Ревель или Пернов шли к морю для разгрузки. Впоследствии Иоанн старший соорудил на другом берегу более укрепленную крепость, названную им Иван - городом, Ливонцами же Русскою Нарвой для отличия от своей, которую назвали Немецкою; и при том он построил ее так близко от старой Нарвы, что можно было соединить их мостом, и из одного города в другой можно было перебросить стрелу. Когда Московский царь из Иван - города овладел и Нарвою, то сделал этот город центром торговых сношений с Немцами и другими западными народами и перенес туда всю торговлю и товары. Услышав о походе короля под Псков, большая часть гарнизона этой крепости, равно как и других, отправилась для защиты Пскова. Когда Гарди начал стрелять из пушек в стены, то Москвитяне бывшие в Иван - городе для защиты Ливонской Нарвы, за которую они боялись, перешли через мост и перевезли с собою большую часть пушек; но так как шведские солдаты уже врывались в город, то они в страхе стали отступать; тогда несколько Итальянцев, находившихся в шведском войске с Иеронимом Каньолом, вдруг закричали: “победа!” и бросившись с остальными солдатами преследовали Москвитян до самых ворот, при чем умертвили много народа; остальные, которые успели убежать в крепость, напуганные этим и лишившись пушек, которыми могли бы защищаться, и которые не задолго пред тем перевезли в Нарву, наконец отчаявшись по самой своей малочисленности в успешности защиты, тоже сдались. Благодаря такому же страху других гарнизонов, Гарди взял Ям-город и Копорье, соседние крепости ²⁸. Окончив таким образом свой поход, Гарди вернулся с войском во внутреннюю Ливонию, чтобы направить оружие против остальных крепостей, [218] находившихся во власти Москвитян; благодаря все тому же оцепенению Мосвкитян и малочисленности гарнизона, не имевшего при том никакой надежды на помощь, пока Псков был осажден, Гарди скоро взял Вейсенштейн ²⁹, крепость сильно укрепленную как естественно природою, так и искусством. Отсюда он двинул войско к Пернову. После взятия Нарвы, Делагарди послал королю от своего государя письмо, представляющее ответ на прежнее письмо короля, в котором Стефан дружески уговаривал Шведа оставить Ливонию, за которую ведут войну другие, то есть Поляки; в ответном письме, помеченном задним числом, говорилось, что каждый может иметь свое мнение о том, в каких местах ему лучше вести войну с неприятелем и на какие его области напасть. Король в начале питал большую надежду что, увидев справедливость прежних его требований, король Шведский обратит на них внимание; он знал, что королю Шведскому не безызвестно о постоянной принадлежности всей Ливонии Польским королям, ибо в предшествовавшие времена, когда брат Шведского короля, Эрих, занял Ревель, то король засвидетельствовал в своем собственноручном письме незаконность поступка Эриха; тем менее король Стефан мог предполагать, что после того, как он сам с большим трудом и издержками принудил неприятеля к переговорам о мире, к уступке всей Ливонии, а за тем почти к совершенному очищению ее, ему нужно будет делиться со Шведским королем плодами приобретенной им победы. Хотя король по этому был весьма сильно возмущен несправедливым поступком Шведского короля, однако решился пока отложить сей вопрос до будущего времени.

В то же время и королевские вожди также удачно взяли несколько крепостей в Ливонии у Русских. Герцогом [219] Магнусом (Датским) был взят Киремпеш, наскоро укрепленный Фабианов, Пирхель был взят Берингом, Сала Фомою Эмбденским, Дембинским были взяты Леновард и Ашераден, две крепости, лежащие при реке Двине; эти две последние крепости были взяты при содействии пехоты, присланной от граждан города Риги, для которых было тягостно соседство с неприятельскими гарнизонами, и при помощи задержанного Дембинским у себя шотландского войска, шедшего к королю ³⁰. Казалось, что и Кокенгаузен, крепость весьма сильная и осажденная тем же Дембинским, скоро покорится нашим вследствие недостатка в провианте.

Мы выше сказали, что Христофор Радзивил был послан королем с частью войска по направлению к Москве, чтобы отомстить неприятелю за его нападения на Могилевскую и Шкловскую земли, и с ним приказано было соединиться Филону Кмите и Гарабурде с Литовскими татарами. Кмита ³¹, выступив из Лук приблизительно с 2000 всадников и Татарами, бывшими под начальством Гарабурды, остановился на расстоянии около 8 миль за Торопцем у реки Немези и подле какого-то монастыря, ожидая там прихода Радзивилла. Около того же времени и князь Московский, находившийся в то время недалеко оттуда в Старицах, еще не зная о прибытии нашего войска, отправил Михаила Ноздроватого и Петра Барятинского с 3000 солдат с тою же целию, чтобы, нагнав как можно более страха повсюду на тех, которые, будучи его подданными, подчинились королю, разграбить и опустошить их области. Когда их разведчики, неосторожно разъезжавшие, встретились с нашими фуражирами, то двое из них были захвачены и, будучи приведены в лагерь, объявили, что в расстоянии 15-ти миль находится при Залесье [220] русский отряд. Радзивил, прибывший уже в то время, отправил против него Богдана Огинского, назначив ему из различных эскадронов 700 человек легко вооруженных; каких нибудь две сотни отсюда завязали, противно приказанию, из желания битвы, схватку с неприятельскими караулами, были завлечены к каким-то мостам, около которых неприятели расположили в засадах пищальников, и потеряли несколько человек из своих; но в это время подоспели на помощь к ним другие; Гавриил Голубка посоветовал своим слезть с коней и сражаться ружьями; тогда неприятели были оттеснены от моста, и наши бросились преследовать неприятельских всадников, обратившихся в бегство; преследование продолжалось на расстоянии почти 15 миль, при чем и несколько человек из Москвитян наши взяли в плен.

Узнав, что другая часть неприятельского войска расположились у Ржева, Радзивил выступил против нее с войском по весьма неудобной дороге, по которой не проходило еще никакое войско, и остановился в 30 милях от Ржева, потом обратился на Зубцовский ям (Sukopsciam jamam),так называется место, где даются проезжающим подорожные, и, поставив лагерь при реке Волге, приказал Алимбеку с Татарами, бывшими у него, направиться через реку к Старице, чтобы на сколь возможно обширнейшем пространстве произвести опустошения и пожары в неприятельской земле ³². Хорошо известно, что Московский царь, который, как выше было сказано, ожидал тогда в Старице исхода осады Пскова, узнав о приближении войска, видя бегство поселян, пылающие всюду пожары, как потом было узнано от Поссевина, находившегося тогда при нем, имея около себя [221] только 700 воинов, находился в величайшем беспокойстве, торопливо и без разбора произвел набор всякого рода людей и уже помышлял о бегстве. Но пока он отправил разведчиков, чтобы осмотреть наше войско и как можно скорее дать ему о том знать. Разведчики дошли до Окомечья (Ocomeciam), другого места, где выдавались подорожные и где стояли Татары на расстоянии пяти миль; здесь они узнали от поселян, что наши тщательно держат караул и что кроме того расположились в укрепленном месте. И так, Московиты свернули в сторону и, перейдя через находившияся на пути болота, захватили несколько человек из Нагайских Татар и наших фуражиров. В это время перешел на нашу сторону некто Даниил Мурза (Daniel Mursa), один из стольников Московского царя; о количестве войска у царя он сообщал тоже самое, что уже было известно прежде по слухам и из речей пленных, а при том еще во многом прихвастнул от себя; тем не менее наши, вследствие укоренившегося мнения о великом могуществе такого государя, легко поверили его словам; и вот, когда нашим представлялась возможность совершить достопамятный подвиг, если бы они подошли к Старице, они вернулись назад, считая свои силы недостаточными в сравнении с войском, которым, предполагалось, была ограждена жизнь и безопасность могущественного монарха; они направились к Двине, а оттуда достигла Дубна, измученные большими трудностями этого пути. Заключив на основании пустых слухов среди сельских жителей, что Торопец находится в затруднительном положении от недостатка провианта, наши свернули с дороги к нему и придвинули войско. Но спустя немного времени они узнали, что дошедшие до них известия о положении крепостного войска ложны, и возвратились назад, при чем Радзивил прямо направился против Холма, а оттуда против Старой Руссы. При Опочке против Новгорода был [222] поставлен некоторый отряд казаков, чтобы развлекать неприятеля, угоняя добычу из его земли, отчасти же, чтобы мешать подвозам и подкреплениям, если таковые будут посланы из Новгорода во Псков. Так как эти казаки постоянно угоняли добычу из неприятельской земли и вообще причиняли неприятелям большой вред, то последние улучили удобный момент, когда одна часть наших отправилась по обыкновению за добычею, а другая держала себя несколько беспечно, и вот Московские Татары, подойдя неожиданно, напали на тех, которые были оставлены на месте. После того как Татары снова были прогнаны остальными вернувшимися казаками, Москвитяне выставили со стороны Новгорода другие свои посты в двух местах, при Руссе и Мичаге (Misciaga), против наших казаков; и вот именно против тех, которые находились при Руссе, Радзивил выслал имевшихся у него казаков, отправясь и сам вслед за ними. Так как неприятели были уже раньше устрашены слухом о приближении войска и обратились в бегство при первом приходе наших, то последним удалось захватить Оболенского и несколько человек из боярского рода. Затем Радзивил вернулся отсюда к королю и к остальному войску.

Уже раньше этого Антоний Поссевин, который, как мы выше сказали, отправился послом к Московскому царю от папы, прибыл к королю, как только был отпущен после отступления Радзивила от Волги, и был отведен в лагерь, сопровождаемый несколькими эскадронами всадников, которых выслал ему на встречу король, когда получил известие из Новгорода о его приближении.

Антоний Поссевин говорил, что, хотя царь находится в сильном беспокойствии и в особенности вследствие неудачных военных действий желает мира, однако твердо решился не принимать его ни на каких иных условиях, как только на тех, которые предлагал уже королю раньше в Полоцке [223] чрез своих послов. Так как уже наступала зима, обыкновенно приносящая очень жестокие морозы в тех местностях, то царь был уверен, что войско короля не выдержит и первых ее тягостей, что солдаты будут размещены по зимним квартирам, а король по обыкновению своему возвратится в королевство, чтобы присутствовать на сейме; в это же время город освободится от осады, а он от страха, и найдет легко какой либо другой способ, чтобы задержать военные действия и нападения короля. Когда король стал возражать Поссевину, что он не уведет войско от города, пока не овладеет им, или пока Московский царь не уступит всей Ливонии, Поссевин тем не менее уговаривал его не уничтожать по крайней мере всякой надежды на мир и позволить назначить место для съезда, чтобы туда собрались с обеих сторон послы и вели бы переговоры на счет мира. После того как король согласился на это, Поссевин послал через гонца письмо к Московскому царю, в котором говорил, что король вообще решился не уходить и не прекращать военных действий, пока Московский царь не выйдет из всей Ливонии. Поэтому пусть он не расчитывает на то, что войско, принужденное жестокостью морозов, наконец уйдет; он видит, что все укрепились мужеством, чтобы переносить эти холода и быть в состоянии продолжать осаду; царь должен во всяком случае тронуться бедствиями и иметь жалость к стольким своим невинным подданным, которые не отказываются переносить всяческие страдания и опасности ради его безопасности; он подлежал бы обвинению в величайшей несправедливости, если бы он не считал их жизнь дороже своих выгод и упрямства. Ведь они не могут скрываться в лесах из-за сильных морозов; при том и морозы не могут дольше защищать их от нападений, потому что, когда от сильных холодов замерзнут болота, то они в скором времени станут проходимы для наших солдат; я сам [224] видел, писал Поссевин, в тот самый день, когда пришел в лагерь, что большое число их частью было перебито, частью взято в плен. Именно около времени прибытия Антония, как было выше рассказано, захвачены были те подкрепления, которые пришли с Мясоедовым. Поэтому пусть царь сам решает, как ему угодно; что же касается до него, то он советует сериозно взвесить в уме мысль о мире, и по этому поводу он уже говорил с королем, чтобы тот все-таки не уничтожал возможности мирных переговоров и испросил у него позволение придти его послам в известное место, какое угодно будет назначить Московскому царю, и вести речь с послами короля о мире. Получив это письмо, Московский царь немедленно отпустил гонца вместе со своим курьером и письмом к Поссевину. Местом совещаний он выбрал Запольское село в 90 милях от Пскова, тоже служившее для выдачи подорожных, и требовал для своих послов охранной грамоты ³³. Грамота была послана и место принято.

Между тем войско, находившееся при Пскове, терпело величайшие невзгоды как от зимы, так и от продолжительной осады. Вследствие этого, когда и войско волонтеров стало открыто требовать отпуска, и повсюду стали толковать о мирных условиях, нашлись такие, которые полагали, что лучше уступить что нибудь из Ливонии Московскому царю, нежели дальше длить осаду, причиняющую войску такие бедствия. Они даже тайно убеждали Поссевина, чтобы он старался склонить к этому короля от имени папы и для того, чтобы удобнее это сделать, полагали, что нужно позвать его, когда сенат станет толковать об условиях, и чтобы он в присутствии сената высказал свое мнение. Среди простых солдат распространялись слухи, будто король хочет разделить [225] всю Ливонию, как только присоединит ее, между Венграми, или сыновьями своих братьев. Вследствие такого говора даже и войско, состоявшее на жалованье, стало волноваться; для чего оно сражается с опасностью жизни ради чужих выгод за провинцию, от которой не достанется ни ему самому, ни государству никакой пользы; неужели только для того, чтобы другие обогатились, оно подвергает опасности свою жизнь и проливает кровь? Король действовал против всего этого с величайшею твердостью и решительностью; в особенности он убеждал волонтеров не губить своим уходом надежды на почти уже верную победу или почетный мир ³⁴. Кроме короля и Замойский со всем жаром ревностно хлопотал об этом; он публично высказал, что решится на все, прежде чем уйдти без успеха, или без такого мира, какой обещал сословиям король и он сам от имени короля на предшествовавшем сейме; и, хотя бы это казалось в высшей степени необходимым, он все-таки будет упорствовать в своем мнении, пока по созвании сейма не получит новых приказаний от сословий; что касается до того, чтобы позвать в сенат Поссевина, то он утверждал, что это противно обычаю предков. Он знает, что Поссевин человек умный и сериозный и никак не станет излишне усердствовать в пользу чужого государства, однако он боится, что Антоний вследствие просьб и желаний других, или же по своему человеколюбию и миролюбию, будет склонен к такому мнению, что и сам вместе с другими будет советовать уступить часть Ливонии Московскому царю. Тем не менее он потом извинялся пред Поссевином за такое свое мнение, приводя ту причину, будто он полагал тогда, что Антоний сам не захочет своим примером уничтожить особую свою привилегию, так как по основным законам государства послы всех [226] других государей получают аудиенцию публично, и с одними только послами папы, величайшего первосвященника, короли могут говорить наедине. Когда созван был затем совет по поводу этого, то вообще предлагалось два способа для того, чтобы остаться: или вести осаду из лагеря и окопов, как то было и до сих пор, или, построив маленькие крепости и разместив по ним солдат, стеснить город продолжительным голодом и недостатком съестных припасов. То и другое средство все почти отвергли, как вследствие тягостей зимы, так и вследствие того, что почва уже замерзла, и солдатам нельзя было ни находиться под палатками, ни делать какие либо работы. Литовцы же, устроивши частным образом между собою совет, представили королю записку, в которой, отвергнув с своей стороны всякий план, чтобы здесь оставаться, просили держать войско в Московской земле, чтобы тем избежать тех бедствий от зимних квартир, которые они терпели у себя дома постоянно в прежние годы. В то же время они назначили срок королю и говорили, что если в продолжение его не будет заключен мир, то ни под каким видом они не согласны будут долее оставаться. Все это не могло быть скрыто от неприятеля, так как вследствие полного своеволия волонтеров, не слушавших никакой власти, ежедневно несколько человек из военной прислуги и подобного рода людей попадались неприятелям. В эти же дни перешел на сторону Москвитян какой-то Жаба, и принес им копию с того решения, о коем было сказано выше. Среди таких обстоятельств особенную ненависть возбуждал Замойский; про него говорили, что он один виновник такого положения, что этот человек, с детства предавшийся изучению наук и долго вращавшийся в итальянских школах, погубит все войско своими советами и упорством, оставит наместника с войском в неприятельской земле, а сам в стороне от страха и опасностей вернется в Польшу, под [227] предлогом исполнения своей канцлерской должности на сейме. Король же уже назначил съезды дворян; на них дворяне поставлены были через королевские грамоты в известность, в каком положении находится дело, чтобы не быть вынужденным или отвести войско назад, или уехать самому от осады ради собрания сейма; король убеждал панов утвердить на тех собраниях новые налоги и все другое, необходимое для приведения войны к концу. Тем не менее, если дело не удастся, он на всякий случай при этом послал и грамоты, призывающие на сейм. Ненависть к Замойскому увеличивалась еще вследствие его сильного старания соблюдать военную дисциплину, к чему он был наклонен с того времени, когда стал держать своих солдат, и всего более это старание проявилась у него против тех, которые отличались знатностью: так как, говорил он, их положение высоко, то и проступки их важнее и наказание за их проступки должно быть сильнее, чтобы устрашить других. На него роптали, что он уже приказал не только весьма тяжко наказывать женщин, пробиравшихся в лагерь, и некоторых даже предал смертной казни, но даже держал в оковах королевского придворного, провинившегося в чем-то против военных законов, и не хотел простить его, не смотря на просьбы всего войска; негодовали и на то, что некоторых знатных юношей, слишком вольно живших в лагере, он, привязав публично к столбу, выставил на позор; повесил одного подхорунжего (наместника хорунжего), а некоторых шляхтичей за несоблюдение чистоты в лагере избил палками. Вследствие этого против Замойского даже сочинялись пасквили и распространялись по лагерю; в этих пасквилях ему ставили в упрек его схоластическую ученость. Однако эти пасквили совсем не смущали Замойского. После того как раз была открыта дверь своеволию, стали подбрасывать сочинения и против других; когда же об этом стали [228] рассуждать в сенате, то Замойский объявил, что он не отказал бы в своей помощи оскорбленным назначением следствия, если бы это оскорбление не коснулось прежде всего именно его самого; но, так как он уже прежде подвергся оскорблению от тех же людей, то ему нужно опасаться, чтобы не могли почесть его за малодушного человека, желающего под чужим лицем отмстить собственную обиду; лучше сделали бы оскорбленные, если бы уничтожили эти пасквили, не придавая им никакого значения, нежели приписывать им важность, сберегая их. Давая по военному обычаю пароль, Замойский большею частию избирал такие слова, что в них порицалась бездеятельность, трусость и праздность тех, которые спешили домой, или восхвалялось постоянство и твердость, качества достойные благородного человека; в двух-трех словах заключалось увещание перейдти от уныния к терпеливости, если кто из них не был достаточно бодр. При начале возмущения отряд его ветеранов, служивших еще при Гданске, попытался также завести между собою собрания для рассуждений об общих делах, в особенности же о неуплате жалованья. Но он тотчас объявил в приказе, что будет считать тех, которые будут иметь частные собрания, за нарушителей военной дисциплины, и будет наказывать их по закону; если же, по их мнению, нужно им поговорить о своих делах, то пусть они или обращаются к нему, или потолкуют о них между собою в его присутствии. Вследствие этого ветераны собрались у его палатки. Здесь он указал им с одной стороны на затруднительное положение казны, а с другой стороны объяснил им все, чего требует любовь к отечеству и государству, и сколько блага заключается в твердости; наконец объявил, что не оставит при войске какого либо наместника, но сам останется на все время осады, и убеждал их сделать то же самое. Все по примеру, поданному Иваном Зборовским, обещались [229] также непоколебимо оставаться до тех пор, пока он сам останется. Друзья втайне не одобряли намерения Замойского остаться, но советовали ему подумать, какое дело он берет на себя; так как это дело с одной стороны полно опасностей, с другой же стороны может, в случае неудачи, испортить всю его славу, приобретенную прежними подвигами. На это он отвечал им одно, что, по его мнению, хороший полководец и в то же время хороший гражданин должен заботиться не столько о своем достоинстве, сколько о чести государства. Если придется снять осаду без успеха, то при данных обстоятельствах лучше пусть вина этого несчастия падет на него, нежели на короля или на все государство.

Так как раньше этого уже был привезен порох от герцога Курляндского и граждан Риги, то было решено до отъезда короля попробовать еще раз приступ. С той стороны, с которой раньше Поляки разбивали стены из своих окопов, неприятели выставили частые деревянные палисады и окружили их рвами; по этому, перенеся окопы вправо на несколько более высокую сторону, наши оттуда стали громить стены из орудий. Но и на этом месте неприятели выставили новый палисад с такими тяжелыми орудиями, что залп их (одно стреляло ядрами весом в 70 фунтов, другое в 80 фунтов) пробивал ряд из трех корзин, наполненных песком и расположенных одна за другою. Так как Венгерцы уже открыли довольно широкий проход в башню, прилегавшую к реке Великой и их траншеям, то вступили в схватку с неприятелем, при чем то сами гнали неприятелей по развалинам, то были прогоняемы ими назад. Затем осаждающие начали разбивать стены кирками и ломами со стороны реки Великой и, хотя сперва неприятели пытались отогнать их от стен, выливая на них горячую воду и кипящую смолу и бросая в них разные горящие предметы, однако Венгерцы, достигли того, что, розваливши нижнюю [230] часть стены, поместились там и были прикрыты верхнею частью, как бы щитом, и осажденные более не могли их беспокоить, что бы ни бросали в них; тогда неприятели из города с верху стен, разрушить которые старались Венгерцы, стали спускать огромной величины бревна, со всех сторон обитые железными зубцами и прикрепленные железными цепями к длинным шестам; неприятели, потрясая ими, действовали так искусно, что все, находившиеся на работе, получали с низу направленные удары как бы плетью, вследствие чего эти бревна причиняли большие несчастия ³⁵. Не смотря на это, Венгерцы не оставили своей работы, пока не разрушили большей части той стены; наконец, так как и в этой части неприятели поставили палисады против башни и выкопали ров, то решено было оставить намерение взять город приступом ³⁶.

В расстоянии 30 миль от Пскова, на дороге, шедшей в Ливонию и Ригу, возвышается монастырь Св. Девы, называемый у Москвитян Печерою, то есть как бы гробницею Богородицы, известный ее иконою, которую они чтут как обретенную на этом месте и явившуюся из дерева, прославленный молвою о его святости и некоторых чудесах и благодаря этому снабженный весьма обильными и богатыми доходами, получаемыми с земель, взятых от Новгорода и Ливонского ордена и приписанных Московским князем к монастырю. Русские и в нем поместили гарнизон; гарнизон этот по близости своей к нам причинял нашим много беспокойства: он захватывал очень часто наших фуражиров, делал небезопасными дороги и даже забирал обозы, высылаемые к нам; [231] наконец ограбил некоторых рижских купцов. Tе, кого касались эти потери, а их было не мало, в особенности же те, которые намеревались послать свои обозы по той дороге, упрашивали короля захватить этот гарнизон. С другой стороны было выставляемо на вид, что пока солдаты не отдохнули от трудов столь продолжительного и неудачного приступа, нельзя вполне безопасно начинать эту новую осаду ³⁷. Склонясь на непрерывные просьбы многих, король отправил туда Фаренсбека. Он приказал ему, ознакомившись с местоположением, уведомить его о том, какое он примет решение; и если ему покажется, что можно овладеть монастырем без большого труда, то король вышлет ему на подмогу солдат и пушки; если же, по его мнению, взятие монастыря окажется слишком трудным, чтобы можно было предпринять его в это время, то пусть вернется назад, оставив дело в прежнем положении. Отправившись с несколькими всадниками Фаренсбек наткнулся на дороге на неприятельских конников, далеко превосходивших его числом, которые, выступив из Печерского монастыря против наших фуражиров, в это время возвращались домой; одних из них перебив, других разогнав, Фаренсбек, подстрекаемый успехом стычки и видя, что монастырь не был защищен ни довольно большим рвом, ни палисадами или естественным положением, с другой стороны, как человек смелый, возъимел большую надежду на успех и решился сделать приступ ³⁸. Король послал ему немецких солдат с несколькими тяжелыми пушками и, когда последние, проведя сперва траншеи, разрушили некоторую часть стены, то попытались ворваться по развалинам. Уже Вильгельм Кетлер, сын брата Курляндского герцога, Гаспар и Рейнгольд Тизенгаузены и некоторые другие [232] пробрались было в ближайшую башню и по лестницам стали спускаться в нижнюю часть ее, как вдруг лестницы подломились под тяжестию следующих за ними людей, и солдатам, оставшимся внизу; не было никакой возможности прорваться даже через пролом, как вследствие тесноты его, так и потому, что неприятели стали против него густою толпою; тогда все они попали в плен к неприятелям. Король выслал к отправленным раньше войскам еще немецких солдат и Борнемиссу с 500 пешими Венгерцами и несколькими большими орудиями. Польское же войско Замойский все оставил в лагере. Венгерцы стали разбивать стены с той же стороны, с которой раньше действовали Немцы, но в более низком месте по направлению влево, и уже разрушили некоторую часть стены; тогда Фома Соланд (Thomas, Solandius), собрав отряд из обозной прислуги и польских казаков, стал взлезать по приставленным лестницам на башню, обращенную задом к немецким и венгерским окопам, с целью занять неприятеля; когда они были отбиты, то Немцы снова попытались прорваться чрез пролом в стене но были отброшены всем множеством неприятелей, обратившихся на них. Такой же исход имело и сделанное Венгерцами нападение, так как те оставались праздными, пока не вернулись Немцы. Неприятель приписывал эту неудачу наших чуду, наши же заклинаниям и колдовству. На самом деле тут можно было заметить, что в виду более слабых укреплений столь же часто вредит небрежность, сколько при взятии сильных мешает самая трудность дела; потому что в последнем случае самая великость опасности и раждающийся отсюда страх часто возбуждают военную доблесть, а в первом случае самая маловажность дела ослабляет силу напряжения души и усердие. Однако некоторые думали, что, если бы наши пошли на приступ со всеми силами и в одно время, то без сомнения можно было бы взять монастырь даже [233] без большого труда ³⁹. Между тем, пока наши наступали по одиночке, сперва сами по себе Немцы, потом Венгерцы, неприятелям была даваема возможность собирать все силы в одно место, и натиск наших был ослабляем. Во время отбоя наших шотландские солдаты, прибывшие не задолго до того к королю, расположенные для поддержки на удобных местах, убивали меткими выстрелами Москвитян, стрелявших в наших со стен из ружей или пускавших стрелы. Прежде своего отъезда король назначил послов для ведения переговоров о мире с Москвою: от королевства Польского воеводу Брацлавского Збаражского, от великого княжества Литовского маршалка княжества Литовского Альберта Радзивила. К ним король, по обычаю предков, присоединил секретарем Михаила Гарабурду, человека даровитого и в особенности знающего московские дела. Когда зашла речь об условиях, на которых желательно было бы заключить мир, литовские вельможи стали настаивать на том, чтобы неприятелю были возвращены Великие Луки, взятые в прошлом году ⁴⁰ от Москвы, чтобы тем легче было заключить мир. Замойский заметил на это с своей стороны, что хотя он видит, какое большое значение имеют для защиты Литвы столь выгодно расположенный город и его область, отличающаяся таким плодородием и обилием всего, тем не менее уступки его он нисколько не препятствует, так как он не был обязан пред панами удержать этот город, о котором не было даже никакого упоминания на сейме, такою же клятвою, какою он связан был по отношению к Ливонии, но он неприятно поражается тем, что толкуют об уступке прежде времени без всякой пользы, даже с некоторою опасностью, что это станет известно неприятелю. Вследствие этого король, [234] посоветовавшись наедине с Замойским, предоставил ему заключить мир по своему усмотрению; затем дав ему знать, чего от него хочет и о чем сам будет стараться по приезде в королевство, отъехал полный лучших надежд и доверия. Но прочие его спутники, рассуждая об исходе дальнейшей осады на основании прежде бывших осадных неудач и трудностей при наступлении зимы, и полагая, что неприятели не пропустят удобного случая, чтобы уничтожить ослабленное и истощенное войско, сожалели об опасном положении тех, которых оставляли на месте, как будто видя их в последний раз. Нашлись даже некоторые сенаторы из самых знатных, которые пытались убедить короля, оставлявшего сына своего брата Андрея, Балтазара, с венгерскими войсками в лагере, не делать этого. Вместе с королем отправилась и дворцовая свита и почти все волонтеры; выбрав дорогу через Остров и Красный город, он отсюда проехал без препятствия мимо Лудзена (Люцина) и Розиттена (Режицы), в которых находились еще неприятельские гарнизоны. За королем последовали довольно поспешно и другие войска, так как все старались опередить его при реке Двине. По этому, хотя Радзивил и расставил войска в засадах для противодействия неприятельским нападениям, но, так как солдаты, находившиеся в засадных пунктах, стали разбегаться, то несколько наших повозок были отняты Московскими крепостными войсками. Переправившись не без трудностей через Двину за неимением судов, король прибыл в Вильну. В лагере с Замойским осталось все войско, состоявшее на жалованье, как то, которое сначала пришло с ним ко Пскову, так и то, которое вернулось из Старицкой экспедиции вместе с Радзивилом. В то же время прибыли в лагерь вместе с начальником своим Мартином Курцием с той же экспедиции и 600 человек Литовцев; для того, чтобы оправиться от неудач ее, они [235] выпросили у начальников поместиться в соседних деревнях по направлению к Порхову. Из волонтеров остались некоторые Поляки, впрочем немногие.

Комментарии

1 Речь идет о грамоте, отправленной с легким гонцем Григорьем Кабардеевым от 5-го марта 1581 года, извещавшей о назначении послами Пушкива и Писемского. Метрика Литовск. 11, № 62.

2 Акты посольства Пушкина и Писемского находятся в печатной Литовской Метрике под №№ 65, 66, 67.

3 Собственно не Богдан Бельский - любимец Иоанна, но Давид Бельский бежал к Стефану. Карамз. Т.IX гл.5, стр.187 и премеч.556. Это случилось в июне 1581 г.

4 Она теперь напечатана в Литовской Метрике т. II. См. .№. 68, стр. 140-157. “Отпись от князя великого до его королевской милости через Криштофа Держка, гонца его королевской милости, принесенный до Полоцка, тягнучы его королевской милости подо Псков, писано в Москве 29-го июня”.

5 Стр. 146. “И волочил еси наших послов за собою осень всю, да и зиму держал еси их у себя, и отпустил еси их ни с чим, а тым всим нас укоряя и поругаяся нам. А что твои паны рада говорили нашим послом под Невлем и на чом хотели тогда делати, да как у тебя были послы наши в Варшаве, и паны твои рада потому не захотели делати; а в кою пору приходили твои паны рада к нашим послом с ответом, и в ту пору с ними пришли твоих людей чоловек сорок, а паны твои рада нашим послом сказали, что то твоя меньшая рада, и того ни при которых твоих предках не бывало, чтобы тут опричь панов радных иншие люди были..... А то твои панове, жалеючи ли о крови хрестианское, нашим послом Варшаве говорили, которые дела под Невлем мы с вами, а вы с нами говорили, и чего есте просили и что против того объявили и по тым мирам на покой хрестиянству статисе не может; я после того уж продлилося долгое время, и наклады господару нашому и утраты в воинстве не малые: взял господар наш господара вашого после того Заволочье, а ныне вжо почал господар наш воинство свое избирати изнова и то, ведь, не без накладу ж. И то хрестиянское ли дело твои панове говорять? А о кровопролитстве хрестиянском не жалеют, а о накладе жалеють! А коли тобе убыток, и ты бы Заволочья не имал: хто тобе о том бил чолом?

6 Стр. 155. “А что подъему просишь, и то вставлено з бесерменского обычая: такие запросы просят татарове, а в хрестиянских господарствах того не ведется, чтоб господар господару выход давал, — того в хрестиянех не ведется, то ведеться в бесерманех..... А за што нам тобе выход давати? Нас же ты воевал, да такое плененье учинил, да на нас же правь убыток. Хто тебе заставливал воевать? Мы тебе о том не били чолом, чтобы пожаловал, воевал”.

7 О Себеже в грамоте стр. 153, а, и 154, б.

8 См. в примечании 1-м на предыдущей странице. Гейденштейн, как отсюда видно, не сдедует в своем изложении порядку и ходу мыслей в подлинной грамоте; впрочем и последняя, по крайней мере, в том виде, как она напечатана, не отличается посдедовательностию и раздельностию пунктов.

9 Стр. 156, т.е. почти в конце грамоты. “А будет же не похочешь доброго дела делати и похочешь кровопролитства хрестиянского, и ты б наших послов к нам отпустил, а уже вперед лет на сорок и на пятдесят послом и гонцом промеж нас не хаживати”.

10 О правах на Ливонию стр. 147, б. в конце и след. до 151; нападки на короля относительно происхождения стр. 143 (впрочем слегка); относительно жестокости — стр. 144. б, (“твои люди собацким обычаем делали, выбирая воевод и детей боярских лутчих мертвых, да у них бруха взрезывали, да сало и жолчь выймали, как бы волховным обычаем”); относительно привлечения чужих людей стр. 155; относительно Сокола стр. 144: “пришедши под Сокол воевода твой Виленский — Сокол новым умышлением взял”.

11 Длинное послание Батория занимает в Литовской печатной Метрике (т. II, № 74) страницы 177—206; писано в Заволочье 2-го августа 1581 г. Ср. Карамз. Т. IX, гл. 5, примеч. 561: “в сей грамоте, писанной варварским языком, ни русским, ни польским, около двух сот страниц”. Ср. Бестужев-Рюмин, Русская Истор. II, 297, примеч. 105. Письмо это первоначально было писано по латыни Гизиусом (в этом виде напечатано в Histor. Russiae Monumenta Тургенева I, № CCXXV), на польский было переведено Замойским (у Кояловича, дневник последнего похода Батория, прилож. 58), и уже с польского переложено на западно-русский язык, не признанный Карамзиным.

12 О книгах см. Карамз. т. IX, гл. 5, примеч. 561-е в конце. Albertrandi, Panowanie Henryka Walezyusza i Stefana Batorego pag. 202. Догадки обоих оказались не совсем удачными: автор дневника последнего похода Батория прямо говорит (стр. 36), что король имел в виду послать сочинение итальянца Гваньини и другое какого-то Крауция (Craucii).

13 Псков. Лет. III, стр. 9-я.

14 Псков. Лет. стр. 92.

15 Псков. Лет. стр. 175 и Кар. Т. VII, гл. 1-я, стр. 21.

16 Псковск. Летоп. стр. 181; Кар. T. IX, стр. 20-29. По свидетельству Карамзина, Василий въехал в Псков 20 января, по показанию же летописи 24 января.

17 Ильинский. Историческое описание Пскова и его древних пригородов (стр. 23).

18 Иначе называемый Снетогорский.

19 Псковск. Лет. стр.211; Кар. т. IX, гл. 5, стр.192 и пр. 567.

В Повести о прихождении Литовск. короля Стефана с великим и гордым воинством на великий Псков говорится, что главным воеводой был не Василий Шуйский, а Иван Петрович Шуйский, согласно с нашим автором; следов. Карамзин напрасно обвиняет Гейденштейна.

20 Кар. т. IX, гл. 5, стр. 196 и пр. 577 (Повесть о Псковской осаде).

21 Кар. Т. IX. гл. 5. стр. 197 и пр. 577, 578 и 579.

22 Кар. Т. IX, гл. 5, пр. 582 (Повесть об осаде). Дневник последнего похода Стефана Батория (2-го сентября), стр. 89—90.

23 О взятии судов: Дневник похода стр. 85. Albertrandi, pag. 214.

24 Дневник последнего похода (12 сентября), стр. 81.

25 Кар. Т. IX, гл. 5, стр. 199 и пр. 583. Дневник похода стр. 85.

26 В издании Старчевского на две мили (dua millia passuum), в старом издании — octo millia pass.

27 Кар. Т. IX, гл. 5, стр. 199, пр. 583. Дневник похода стр. 99,100 (17 окт.)

28 Кар. Т. IX, гл. 5, стр. 201, 202 и пр. 592.

29 Вейсенштейн (Белый Камень) находится в нынешней Эстонии.

30 Кар. Т. IX, гл. 5, пр. 600.

31 Кар. Т. IX, гл. 5, пр. 590.

32 Кар. Т. IX, гл. 5, пр. 591.

33 Кар. Т. IX, гл. 5, стр. 202 и пр. 59З, 594.

34 Кар. Т. IX, гл. 5, стр. 203.

35 Кар. Т. IX, гл. 5, стр. 199 и пр. 582. Из повести: “а кои под стену подсекошася, на тех зделаша на шестах железные пуги с вострыми крюки, и теми гайдуков за ризы их и с телом захватывая, из под стены выторгаху”.

36 Кар. Т. IX, гл. 5, стр. 200 и пр. 584.

37 Кар Т. IX, гл. 5, стр. 200 и Т. VII, пр. 383.

38 Кар. Т. IX, гл. 5, стр. 200 и пр. 586, 587; Опис. Пскова, стр. 231.

39 Кар. Т. IX, гл. 5, стр. 200 и. пр. 586, 587.

40 Кар. Т. IX, гл. 5, стр. 202, пр. 504.

Текст воспроизведен по изданию: Рейнгольд Гейденштейн. Записки о московской войне. СПб. 1889