РЕЙНГОЛЬД ГЕЙДЕНШТЕЙН

ЗАПИСКИ О МОСКОВСКОЙ ВОЙНЕ

(1578-1582)

REGII DE BELLO MOSCOVITICO QUOD STEPHANUS REX POLONIAE GESSIT COMMENTARIORUM LIBRI VI

КНИГА III.

(1580) Когда король собирался из Варшавы в Гродно и весь был занят заботами о будущем походе, он встретился с двумя главным образом препятствиями: во первых препятствие было в деньгах, так как оне поступали слишком медленно; во вторых в наборе солдат, ибо многие из тех, которые были в первом походе, потерпев большой урон и лишившись лошадей и всего вооружения вследствие непогод и дурного состояния дороги, теперь слишком ясно представляли себе все тягости столь отдаленной службы и потому очень не охотно многие записывались в нее; даже те из них, которые не желали подать вида, будто они уклоняются от службы, [98] тем не менее отговаривались недостатком времени, вследствие чего им будто бы делалось невозможным приготовиться к походу. Что касается военных расходов, то король употребил на это частию свои собственные деньги, частью взял для этого у частных лиц взаймы, с тем условием, чтобы уплатить эти деньги к известному сроку. Замойский обещал свое содействие в деле набора. Хотя он занимал гражданскую должность, но не забывал того, что отец его, кастелан Холмский, был гетманом надворного войска и что другие предки его большею частию прославились военными подвигами; поэтому желая сохранить славу, наследованную от предков и с своей стороны поддержать традицию своего дома, Замойский как и раньше всегда, так и в прошлый поход, содержал на свой счет солдат и имел около себя несколько дельных военных людей. Посоветовавшись теперь с королем, он всенародно объявил, что будет сам набирать и конницу и пехоту. Когда это стало известно, то во всех проявилось великое рвение, и отовсюду стали являться охотники. Сверх того король поручил брату своему Христофору, воеводе Трансильванскому, набрать еще и венгерских солдат. Польша до сих пор имела не много пехоты по той причине, что почти вся шляхта служила в коннице и пренебрегала пешею службой, которая представляла больше труда и меньше блеска; потому вся наличная пехота, сколько ее было, состояла из городского и преимущественно рабочего совершенно неопытного в военном деле, и даже неспособного, вследствие привычки к городскому покою, переносить военные тягости; иностранную же пехоту нельзя было содержать без огромных издержек. Поэтому-то на прежнем сейме уже толковали об изыскании какого-нибудь способа для образования туземной пехоты и решено было брать по одному из 20-ти крестьян в королевских имениях с тем, чтобы поступившие на таком основании в военную службу как сами, так и дети [99] их были свободны от барщины и крестьянских повинностей. И вот теперь решено было обратиться к такому способу набора; повсюду по областям были разосланы ротмистры и сотники отбирать самых крепких крестьян, более способных переносить военные тягости. Заняться установлением плана военных действий король предполагал в Гродне, ближе к театру войны, а между тем он приказал, чтобы в Вильне отливали новые пушки по его образцу и чинили старые. Король уже держал в уме осаду Великих Лук, однако, чтобы подольше скрывать это от неприятеля, нарочно назначил день, когда войско должно было собраться в Чашники. Эти последние расположены на реке Уле при соединении двух до-рог, Лукской и Смоленской, на равном расстоянии от того и от другого города, при чем по дороге к Лукам находилась река Усвяча, а по дороге к Смоленску Каспля, поэтому казалось возможным, внушая неприятелю двойное опасение в ту и другую сторону, удерживать его некоторое время в неподвижности. Мы выше сказали, что от короля были посланы с грамотой уведомить Московского царя об исходе Полоцкой осады. Посол этот был принят гораздо более милостиво, чем кто либо до него, даже приглашен был к столу и получил в подарок парчевую одежду. Прежде чем отпустить его, Московский царь приказал дать ему от двух своих наместников, князей Ивана Федоровича Новгородского и Никиты Юрьевича Мстиславского и от Романова Захарьина письма к Николаю Радзивилу, Виленскому воеводе, и Евстафию Воловичу, тогдашнему кастелану Трокскому ¹. Они писали, что когда несогласия двух могущественнейших владетелей дошли до того, что, начав войну, король Польский завоевал Полоцк, [100] а великий князь Московский в свою очередь сильно возгорелся желанием отомстить за это оскорбление, то они бросились с прочими боярами к ногам своего государя и умоляли не проливать христианской крови, и что он, тронутый их мольбами, до сих пор удерживался от военных действий ². Теперь советникам короля Польского нужно постараться перед своим королем о том, чтобы склонить его к заключению прочного мира с великим князем Московским; пусть они уговорят короля, чтобы и он сам ушел с войсками и войску приказал бы уйдти как от границ Литвы, так и Ливонии, и чтобы он не раздражал никакими неприязненными и несправедливыми действиями Москвитян; тоже обещает и их великий князь; он возвратится в свою столицу и повсюду воспретит своим всякие насилия и обиды; между тем с обеих сторон пусть будут приняты меры к тому, чтобы отправить послов, устроить согласие и мир, дабы государи могли сложить с себя оружие и все избавились от страха.

В конце своих грамот они извиняли то, что Василий Лопатинский, чрез которого король объявил Московскому царю войну, до сих пор задержан у них ³. Они заявляли, [101] что как скоро тот и другой (государи) вернутся в свои столицы, то они постараются, чтобы он был немедленно отправлен обратно к королю с наказами о мире. Сделал это Московский царь по примеру, введенному во времена Сигизмунда Августа Литовцами, ибо всякий раз, когда король предполагал послать к Московскому царю послов, литовские паны сперва отправляли письма к московским боярам, в которых просили, чтобы они выправили от своего государя охранную грамоту для тех послов, которые прийдут.

Обсудив это, выше названные литовские сенаторы отвечали в таком смысле, что они много говорили о мире с королем и что он, как христианский государь, выше всего ценит мир и согласие между соседями и особенно между соседями христианскими, что он начал войну будучи вызван к тому тяжкими оскорблениями со стороны Московского царя, не ради чего другого, как ради мира, и будет вести ее до тех пор, пока великий князь их не даст ему возможности заключить справедливый мир, что королю всетаки нет никакого основания посылать к их государю послов, так как не считает себя в праве кого либо из своих подданных подвергать обидам и оскорблениям со стороны Московского царя, как последний раньше делал. Если же их государь пришлет к королю Польскому послов, то король терпеливо выслушает то, что они станут говорить и отпустить с надлежащим ответом ⁴. Немного времени спустя, Московский царь сам прислал другого гонца к королю с письмом такого же содержания. Он был отпущен с таким же [102] ответом, какой предыдущий получил от панов ⁵. Однако, несмотря и на это, Московский царь снова отправил с теми же требованиями к королю своего дворянина Ивана Нащокина. Выслушав публично тот же ответ от короля, Нащокин объявил после того, что имеет кроме того еще личное поручение, которое он может передать только частным образом. Получив позволение на это, Нащокин объявил, что его государь сокрушается о пролитии крови невинных христиан, и что по этому хотя и сознает, что будет противно обычаю его предков, однако решил поступиться в этом случае своим достоинством ради общего согласия и сам пришлет к королю послов для переговоров о мире, но взамен этого требует, чтобы в это время было заключено перемирие, и король не шел бы дальше со своими войсками. Пусть король ожидает послов в Вильне, так как и его предшественники всегда оказывали ту особую честь великим князьям Московским, что послы их выслушивались только в столице или королевства Польского или Великого Княжества Литовского ⁶. Король, понимая, что все это клонится только к тому, чтобы оттянуть время для ведения войны, отвечал: если царь желает отправить послов, то он охотно даст им возможность высказать то, что желают, и милостиво их выслушает. Что же касается требования, чтобы он ожидал послов царя в известном месте, то это требование не имеет [103] примера ни у одного из прочих христианских государей: они посылают послов когда нужно во всякое место; везде одинаково право послов и не ограничивается известным местом; послам его можно придти всюду, где только он ни будет, и даже в самом лагере, во время самого разгара сражения, послы могут иметь с ним переговоры, если это окажется очень нужным.

Однако под конец король назначил Московскому царю известный срок, до которого будет еще ждать послов ⁷.

С прибытием Нащокина обнаружилось дело, которое сильно обратило на себя внимание всех. Григорий Осцик, человек знатного происхождения, во время безкоролевья вступив в соглашение с Москвою, и теперь не прекращал письменных сношений с нею.

Нащокин привез к нему грамоту от Московского царя, и тот под предлогом покупки мехов и других московских товаров, испросив доступ к Нащокину, получил ее, а за тем под тем же предлогом часто приходил к нему, иногда и тайком. Об этом было донесено слугою Осцика, некием Миревским, Мартину Рыбинскому, состоявшему на службе в хоругви королевского подчашего Андрея Зебридовского. Последний донес об этом высшим урядникам, а затем дело дошло до короля. Миревский, так как это случилось в присутствии короля, тотчас был позван к надворному маршалку Альберту Радзивилу и посажен под караул; он добровольно рассказал о том, о чем раньше сообщил Рыбинскому и указал как на человека знающего все это дело, на слугу Осцика, некоего Варфоломея. Пригласив только 4-х первых советников, король стал с ними [104] совещаться. Из них воевода Виленский взял на себя поручение захватить Осцика, если он еще в городе. Говорили, что он находится в Троках. Тотчас отправлены были туда в большом числе дворские, чтобы захватить его и привести. Когда его привели, он был посажен в доме маршалка под свободный арест. Другим поручено было обыскать его квартиру и всё вещи; в одном ящике нашли они белые листы, помеченные печатями разных сенаторов и с подделанными подписями их имен, а также найдены были печати многих сенаторов, вырезанные вполне сходно с настоящими, которыми тот пользовался для возбуждения большего доверия к себе Московитов, дабы казалось, будто он действует в согласии и съобща с другими магнатами. Другой отряд дворских был послан в Коварск, в имение Осцика, находившееся в двух милях от Вильны, где тогда обретался и вышеупомянутый Варфоломей; здесь оказался материал и орудия для подделки монеты, как-то: молоты и проч. Варфоломей сознался что Осцик имел сношения с Москвою, получал оттуда письма и еще раньше безкоролевья два раза пересылался с нею (Москвою). Когда некоторые сенаторы были посланы к Осцику, то он стал отрицать измену; признавался, что пользовался чужими подписями для составления частных подложных документов с целию предъявления ради личной выгоды в судах; обвинение же в подделке монеты сваливал на какого то еврея, с помощью которого достал упомянутые вырезанные печатки. Когда его привели в суд и на суде выставлены были самые вещественные доказательства его измены и подделки монет, Осцику приказано было отвечать. Защитник его говорил, что он не будет отвечать, ибо пользуется общим правом шляхетства, по которому запрещается производить следствие над кем либо из шляхты, прежде чем он не вызван законным образом в суд. Сенаторы разно смотрели на это обстоятельство: некоторые [105] полагали, что не следует каким либо примером сокращать шляхетскую свободу, но большая часть из них обращала особенное внимание на военное время; так как король занят приготовлением к походу, и почти живет в лагере, то разбирательство этого дела должно производиться не обыкновенным судом, а скорее военным; только те, говорилось далее, могут пользоваться означенною привиллегиею, которые имеют не запятнанную славу; что же касается до таких, преступность которых обнаружилась в целом ряде злодеяний и подтверждается собственным признанием, такие люди уже сами своим образом жизни сделали себя недостойными привиллегий шляхетства и даже самого звания шляхтича. Вследствие этого, Осцику приказано было отвечать вторично, и он дал записку, приготовленную им на этот случай раньше, чтобы прочесть ее публично. Признаваясь в ней, что сносился с неприятелем и подавал ему надежду убить при удобном случае короля, он старался оправдывать себя тем, что, как говорил, был вынужден к тому бедностью и большими долгами и имел в виду только выманить таким способом сколько нибудь денег от неприятеля, и на коленах просил помилования.

Над сознавшимся в преступлении, а также и над евреем была совершена по обычаю предков смертная казнь; слугам было объявлено помилование за раскрытие такого преступления.

В это время в Вильну прибыла венгерская пехота. Король приказал ей идти сухим путем до Постава; там они должны были садиться с пушками и другими тяжелыми военными снарядами на суда, плыть по течению реки в Дисну, а оттуда взяв и другие пушки, которые он раньше, возвращаясь из Полоцка, оставил там, отправляться к Витебску вверх по реке Двине. В Вильне Павел Уханский, который был посылан королем к папе и теперь воротился, поднес королю меч, освященный папою с известными церемониями. [106]

Отправившись затем из Вильны, король прибыл 8-го июля в село Щудут (Scidutum), в пяти милях по сю сторону от Чашников, и разместив войска по соседним деревням, сам расположился в указанном месте. Пока не собрались прочие ожидаемые войска, он здесь держал совет, чтобы обсудить какой избрать план войны и куда лучше всего во время этого похода направиться с войсками.

По этому вопросу заявлены были различные мнения, из коих три заслуживали наибольшего внимания. Одни полагали, что нужно идти к Пскову, другие — к Смоленску, а третьи были того мнения, что нужно идти к Великим Лукам. Первое мнение, по которому указывалось на Псков, опиралось на тех же самых основаниях, которые были высказаны раньше пред экспедицией к Полоцку, а равным образом и опровергаемо оно было теми же самыми соображениями, как и прежде, именно, что это путь слишком далеко заходящий в неприятельскую землю, что тыл наших войск будет не защищен, если так много крепостей будет оставлено позади, без всякой опоры для нас по близости, что Литва будет предана на жертву неприятелям; и наконец, главным образом, тем, что уже слишком далеко отошли от Псковской дороги. Однако, это первое предложение было во второй раз не столько отвергнуто, сколько отложено до другого более удобного времени.

Что же касается до тех, которые предлагали идти к Смоленску, то их увлекали к тому главным образом многолюдство и богатство этого города, равно как и слава прошлых дел здесь совершавшихся, наконец самая цель войны, состоявшая в возвращении потерянных областей и надежда, что вследствие присоединения к Польше такой твердыни, и вся Северская область, одна из самых обширнейших, должна будет поступить под ее власть.

Против этих доводов возражали те, которые советовали [107] идти на Луки, говоря, что, идя к Смоленску, слишком далеко придется отойти от реки Двины и Ливонии, для освобождения которых главным образом и предпринята эта война, между тем как Северская область не может быть сравнена с Ливонией ни по многолюдству городов, ни по выгодам местоположения, ни по образованности соседних народов; Луки находятся как бы в предсердии Московского княжества, представляя пункт удобный для нападения на другие области, на какие только угодно будет потом направиться; помещенный там отряд войска будет находиться в равном расстоянии от неприятеля и весьма легко будет его удерживать, захочет ли он идти на Литву по Смоленской дороге или на Ливонию по Псковской, так как отсюда открыта одинаково дорога к Смоленску и к Пскову, поэтому-то и великий князь обыкновенно стягивает сюда свои войска, потому что при одинаковой близости окрестных владений, он отсюда может самым удобным образом напасть на ту область, которая покажется ему всего более подходящею. Король, как уже указано было и раньше, склонялся на сторону этого мнения; если же он в течении столь долгого времени не заявил об этом публично ранее, то это случилось по той причине, что он понимал необходимость предосторожности, чтобы каким нибудь образом его планы не дошли между тем до неприятеля, а также в виду того, что какое нибудь новое обстоятельство могло подать повод к изменению его намерений.

Поэтому-то король и велел собираться войску в Чашниках; здесь на месте, из которого весьма удобно можно было достигнуть Смоленска или же Лук, находившихся почти на таком же расстоянии, следовало принять окончательное решение согласно с настоящими обстоятельствами; он кроме того хотел как можно более отклонять неприятеля от всякой догадки о действительном своем намерении. Ради этой последней цели, в грамотах, которые писались к Московскому [108] царю, сверх Ливонии и Полоцка тщательно отмечался в королевском титуле и Смоленск, как принадлежащий Польше на основании древнего права: опасаясь нападения с этой стороны, неприятель, конечно, оставил бы без внимания ту, которую преимущественно король хотел видеть для себя открытою. Когда разошлась рада, король стал заниматься деланием смотров войскам и вызвал сперва эскадроны польских всадников, которые служили еще под Гданском и Полоцком и теперь находились по близости на зимних квартирах. Король сверх обыкновения с большим тщанием, чем когда либо прежде, относился к смотру: находясь на близ лежащем холме, он рассматривал каждого по одиночке, в то время как солдаты проходили по узкому мосту. Однако, только у очень немногих отобраны были лошади, а вообще во всех эскадронах имело очень хороший вид как люди, так и подбор лошадей и оружия. После польских всадников, были выведениы новобранцы последнего недавнего набора.

Среди их находились всадники и пехотинцы, набранные, как мы выше сказали, Замойским. Тут было не мало лиц сенаторского звания: иные из них большую часть жизни посятивши военной службе и уже давно оставив ее, теперь вызвались к ней добровольно снова; иные уже прежде сами командовали войсками; не мало было и таких, которые прежде были старостами или имели другой уряд; несколько человек было таких, которые имели места при королевском дворе и почетные должности и кроме всех этих было огромное число знатных юношей. Всадников было два рода: во-первых, гусары, с тяжелым вооружением, с которым мы ознакомились уже при Дисне, и во-вторых, казаки с более легким вооружением. Последним вместо лука и колчана Замойский дал карабины в два локтя длиною, которые она имели у себя за плечами и кроме того более короткие ружья-пистолеты, [109] привешанные к поясу, оставив у них по старому обычаю короткую саблю с левой стороны и пики. Пехоту главным образом Замойский набрал из соседних областей Венгрии, отчасти из Варадина, отчасти из других более отдаленных мест; некоторая доля состояла из Поляков или таких, которые уже раньше служили в предшествовавшие войны, или же большею частию таких, которые поступили вновь при последнем наборе.

Пехота, которая служила у Замойского в прошлом году под Полоцком, была набрана в тех же областях Венгерских; слухи об его благосклонном обращении с нею сделали то, что с каждым днем стало оттуда к этому времени притекать все более охотников; Замойский образовал из них особый отряд и поручил над оным начальство Томашу Дрогоевскому, старосте Перемышльскому, своему кровному родственнику; все эти войска имели убранство, одежду и оружие, отличные от других, ибо все было темного траурного цвета в знак двойной печали их полководца, который лишился жены своей Христины Радзивиловой и единственной от нее своей дочери; уже тем самым эти войска особенно выдавались из среды прочих.

Накануне выступления короля из Чашников, когда истекал последний срок, назначенный им московским гонцам в Вильне для прибытия новых послов, с величайшею поспешностью действительно прибыл к королю гонец от Московского царя и не подождав пышного торжественного платья, которое выдавалось исполнявшим посольские обязанности из московской казны, и теперь следовало за ним с остальным обозом, боясь пропустить срок, явился к королю, вопреки посольским обычаям своего народа, в обыкновенном платье, и бив челом, отдал королю грамоту следующего содержания. Так как царь видит, что невозможно склонить короля прислать к нему послов для мира, то он сам, ради сохранения [110] согласия, изменяя праву и обычаю как своих предков, так и своему собственному, посылает уполномоченных своих, наиболее сановных людей, и они прибудут к 5-му или в крайнем случае 16-го августа, и потому он просил, чтобы король подождал их в Вильне, ибо на основании обычая, вошедшего в употребление с давних времен, он не желает, чтобы его послы имели аудиенцию у короля в каком либо ином месте, а не в самой столице Польского королевства или Великого Княжества Литовского ⁸. На это ему был послан ответ, что король до сих пор напрасно ожидал посольства, которое, как другой предъидущий гонец уверял, должно было отправиться в наискорейшем времени; что по многим причинам уже невозможно дать им аудиенцию в Вильне, между прочим потому, что он слишком уже далеко отъехал от Вильны на пути к своим войскам; с ними он двинется, куда ему заблагорассудится, так как не может содержать войско внутри своих границ, не нанося большого ущерба своим подданным; однако, если послы московские прибудут к нему в каком бы то ни было месте, то он терпеливо выслушает то, что они скажут ⁹. Отправив гонца с таким ответом, король на следующий день выехал из лагеря при Чашниках и осмотрел Лепель, потом Улу, ближайшие крепости, для того, чтобы решить, следует ли их теперь укрепить или разрушить, а войску, по указанному раньше маршруту, приказал двигаться на [111] Витебск и через два дня сам вернулся к нему уже в другой лагерь. В этот день была привезена другая грамота от Московского царя к королю, такого же почти содержания, как и последнее письмо, т. е. что Московский царь отправляет послов с большим полномочием для переговоров о мире, и просит, согласно обычаю предков, выслушать их в Вильне; если же это не может быть допущено, то пусть он ожидает их по крайней мере на своих границах ¹⁰.

И на это письмо отвечали, что когда придут послы, то король посмотрит, что они будут говорить; если они предложат справедливые и законные условия, то даже во время самого разгара войны будет время для заключения верного и честного мира, а теперь король пойдет с войском дальше; пусть царь решает, как ему распорядиться со своим посольством; король же может обещать ему одно то, что всегда будет у него время выслушать его послов и их речь, если она будет основательна, куда бы они ни явились ¹¹. К грамоте на имя короля Московский царь присоединил другое письмо к тому гонцу, который был у короля в Чашниках и, хотя некоторые говорили, что его нужно распечатать, но король отослал к неприятелю, не распечатав его ¹². В этом лагере и затем во многих других ближайших король ежедневно совещался относительно направления военных действий. По его мнению, не должно было [112] оставлять в руках врага двух неприятельских крепостей, приходящихся в тылу, если стать у Великих Лук — Велижа у реки Двины и Усвята у реки того же названия — тем более, что он уже раньше желал подчинить своей власти всю Двину. Полагая, что прежде всего нужно взять Велиж, как более укрепленный город и во всех отношениях имеющий более важное значение, он отправил туда Замойского с большой частью войска. К отряду Замойского, ко-торый он, как выше было сказано, привел с собою, король присоединил отряды из польских и венгерских всадников и пехотинцев, а также и немецких всадников вооруженных карабинами, и в том числе Георгия Фаренсбека (Farensbekius), маршалка Датского короля, прибывшего в то же время к королю с некоторым числом германских всадников и пехотинцев ради желания послужить своему отечеству, Ливонии.

Литовцы требовали, чтобы это дело (осада Велижа) поручено было им. На это другая сторона возражала, что так как нет на лице польского гетмана, то литовский должен оставаться при короле; что же касается до польского гетмана, то обычаем предков установлено так, что высшая военная власть должна принадлежать (великому) гетману, а вся гражданская юрисдикция при особе королевской должна находиться в руках великого маршалка коронного, в случае же отсутствия гетмана маршалк принимает на себя его обязанности в лагере; должность же канцлера заключается в том, что он председательствует в раде, в судах, вводит послов и представляет королю о просьбах и заслугах отдельных лиц; к канцлеру же, в случае отсутствия маршалка, переходит и вся власть последняго. Что же касается до должности польного гетмана, то последняя не такого рода, чтобы можно было ее сравнивать с указанными выше должностями, ибо будучи введена сначала частным образом самими великими [113] гетманами, она и теперь замещается на основании рекомендации этих гетманов.

Споры прекратились вследствие того, что дело не терпело отлагательства, а между тем те из литовского войска, которые должны были идти туда, еще не прибыли, Замойский же имел свое войско наготове, при том снабженное решительно всем необходимым для похода. Предвидя трудности, могущие встретиться на походе в данной местности, Замойский взял с собою значительное число плотников и других мастеров, пригодных на войне, и значительное число полевых орудий; кроме того заготовил значительное количество пороху, провианта и фуража; все это он заранее распорядился из Книшинского староства свезти в одно место и теперь отправил вперед вниз по реке Неману в Ковно, оттуда вверх по реке Вилии в Михалишки, из Михалишек же по сухому пути в Поставу, оттуда в Дисну и наконец по реке Двине в Витебск.

В то же самое время пришли к королю без всяких определенных поручений, только ради шпионства, послы от паши Темесварского; ибо когда военный клич распространился по всей Венгрии и по соседству производилась вербовка Венгров, то он стал опасаться, не имело ли это какой нибудь другой цели, кроме той, о которой носились слухи. Замойский, прибыв в Витебск, пробыл там два дня и в это время собрал туда все войско; здесь он издал распоряжения, относившияся к соблюдению военной дисциплины и предосторожностей на походе и узаконил их письменно. В то же время он послал вперед вместе с другим тяжелым военным снарядом вверх по реке Двине пушки, полученные от короля. Для прикрытия транспорта, он приказал идти с левой стороны Стефану Лазарю с венгерскою конницей, над которой тот начальствовал, смотреть же за пушками и остальными военными снарядами было поручено Станиславу [114] Костке Кульмскому (Хельминскому). Над передовым отрядом он поставил начальником Луку Дзялынского, старосту Ковальского и Бродницского, своего родственника. Ему дал в помощники Николая Уровецкого, который, получив сначала военное образование при его отце, за тем по приказанию его самого в прошлом походе находился под начальством, Мелецкого с отрядом всадников; теперь же, заметив мужество его при встрече с какою бы то ни было опасностию, и готовность его переносить всякие воинские труды, Замойский приказал ему находиться при себе. Он предписал им держаться на походе такого порядка, чтобы идти впереди остального войска на известном расстоянии. Сам Замойский шел посредине с остальным войском, взяв к себе наместником Станислава Жолкевского, впоследствии воеводу Бельзского, который и раньше, под начальством Николая Сенявского, воеводы Русского, в Подолии командовал войском против Татар в качестве наместника.

За ним следовали обозы, и эта часть войска составляла гораздо большее затруднение, чем все остальные по той причине, что, при множестве телег и служб, без которых войско не может обойтись в опустошенных странах, оне обыкновенно между собою путаются и мешаются, а это обстоятельство по необходимости сильно задерживает движение. Замойский избежал этого затруднения тем, что весь обоз разделил на три ряда; в каком порядке и куда двигались отдельные полки или отряды, в таком порядке и туда же он приказал двигаться и обозным рядам, смотря по принадлежности каждого из них. Для защиты каждого ряда телег с фронта и с тыла назначался надлежащий отряд пехоты, а для того, чтобы тем ревностнее сохранялся такой порядок и чтобы повозки во время выступления обозов не перепутывались, постоянно отряжались по двое попеременно наблюдать за этим, Испытав придуманное им средство еще сначала при движении [115] к Витебску, Замойский рекомендовал его начальникам этих рядов. Самый последний ряд таким образом двигавшихся обозов замыкали отборнейшие роты пехотинцев и на самом конце несколько эскадронов всадников. На полях, где шло войско, уже поспел хлеб, а главным образом в изобилии находилось сено. Но Замойский, зная, что за ним пойдет по той же дороге и король с остальным войском, разделил всю землю, по которой шел, на определенные доли, из которых с одной он позволил войску, бывшему с ним, сжать хлеб, остальные приказал оставить не тронутыми для шедшего позади их другого войска; это приказание было с точностью исполнено солдатами. В тот же день, в который тронулся Замойский, королю, прибывшему в Витебск, представились литовские войска, как получавшие жалованье, так и добровольные, при том в таком количестве и вооружении, что никто не мог догадаться о потерях их прошлого года; вместе с тем произведен был смотр и некоторым польским войскам, пришедшим тогда в первый раз из более отдаленных местностей королевства, которые также были двоякого рода: наемные и охочия.

Между тем Замойский, построив скоро мост чрез реку Касплю, прибыл в Сураж, самый крайний город королевских владений. Здесь он остановился на один день, в ожидании прибытия орудий, которые медленно следовали вверх по реке Двине, и чтобы дать отдых от похода солдатам, а вместе с тем и посоветоваться о дальнейшем пути.

Полагают, что Велиж был некогда весьма многолюдным городом и получил название от величины; доказательством прежнего величия служат еще до сих пор следы громадных рвов, указываемых жителями.

Под литовскою властию в этих местах были только села; а когда князь Московский, воспользовавшись моментом, пока короли Польские были заняты в другом месте, [116] покорил под свою власть эту область, то сохранив древнее название Велижа, он воздвиг здесь крепость, которая должна была угрожать витебскому гарнизону; за тем, по сю сторону Двины, на которой расположены Велиж и Витебск, также позднее основанный Сураж, не желая оставлять ее открытою, Москвитяне, как это делали и в других местах, нарочно дали разростись непроходимым лесам; ибо у них такой обычай, что они, оставляют землю, соседнюю с неприятелем на протяжении нескольких миль вполне не возделанной и необитаемой; частые деревья, которые по необходимости выростают на свободной почве, и густые леса за тем образуют некоторого рода оплот против неприятеля; и они (считают) себя в безопасности от вражеских набегов, как скоро со всех сторон окружают себя насколько возможно бесплодными пустырями.

Во время Сигизмунда Августа Стефан Збаражский, в то время воевода Витебский, теперь Трокский, желая предупредить неприятеля, наскоро укрепил местечко Сураж; он опасался, чтобы неприятель не овладел устьями рек Усвячи и Каспли, впадающих здесь в Двину, для постройки укреплений с целию соединения областей Смоленской и Лукской, так как эти реки текут в Двину с противоположных сторон: Усвяча со стороны Великих Лук, а Каспля со стороны Смоленска. Сураж находится как бы на самой опушке выше упомянутого леса.

Пред Замойским лежали две дороги по тому или другому берегу реки Двины. Он видел, что если он пойдет по той стороне, то ему придется переправляться через реку два раза и строит второй мост при Велиже, как бы в виду неприятеля; с другой стороны из расспросов он узнал, что второй путь не только представляет трудности для движения, но что даже и одному человеку с трудом можно пройдти по той дороге, что никто после князя Витовта в [117] продолжение 160 лет не проводил тут войска. Тем не менее он решил идти по этой последней дороге; сам вступив в лес и осмотрел места, по которым нужно было проложить путь; послав туда несколько рот пехотинцев, он приказал одним рубить лес топорами, а железом прокладывать дорогу, остальным быть наготове для защиты занятых работой и разделить между собой очереди работы и караула.

Работа представляла много трудностей; ибо нужно было сперва вырубать деревья, которые на почве плодородной в продолжении стольких лет разрослись очень сильно и убирать срубленные бревна с прокладываемой дороги. За тем следовал другой труд не меньший первого: так как места были по большей части пересеченные оврагами и болотистые, то приходилось наводить мосты или же уравнивать почву настилкою из деревьев и хворосту. Тем не менее, благодаря замечательному рвению солдат и начальника их Николая Уровецкого, в тот день была проложена дорога на 20 миль, на следующий день войско, отправясь по ней, дошло до места, называемого Верховьем, где некогда находилось село; в таком же расстоянии оно было и от Велижа (т. е. 20 миль).

Даже и теперь казаки называют ближайшее к Верховью место мостом Витовта, так как они слышали по рассказам, что Витовт, построив мост, некогда провел тут войска. На этом самом месте и Замойский быстро устроил в течении нескольких часов мост чрез огромнейшее болото; а на следующий день, немного подвинувшись дальше, так как движению препятствовали частые холмы, он расположился с соблюдением величайшей тишины в 10 милях от Велижа, не позволяя никому отлучаться с места даже ради фуража; ибо он решился на следующий день напасть на крепость ¹³. [118]

Тут встретилось еще новое препятствие; неприятель нашел нужным укрепить эту местность ради ее близости к крепости особенным образом: подсекши деревья, повалив их с противуположной стороны и перепутав их между собой, за тем нагромоздив сверху еще другие, он оградил себя на расстоянии нескольких тысяч шагов засеками более надежными, чем какая бы то ни была стена; самый лес почти не пропускавший света, и среди белого дня возбуждал в тех, кто вступал в него, такой же страх, как ночью. Замойский второй раз дал работу пехоте — расчистить дорогу. В тот же день он выслал вперед Никиту и Бирулу (Birulla), известных казацких атаманов, в предшествовавшие дни совершивших набег на Смоленскую область, и теперь явившихся к войску, для того, чтобы они длинным обходом за реку Двину заняли дорогу, идущую к Лукам.

Последние захватили на дороге знатного московского человека, Кудрявого, вышедшего из крепости с двумя провожатыми, из которых один был убит казаками, другой успел спастись. Приведенный на следующий день в лагерь, пленный сообщил, каков гарнизон в Велиже, и что до гарнизона уже дошел слух о каком-то отряде казаков, но ничего неизвестно о близости большого войска. Узнав это и оставив на месте все обозы под защитой надежных небольших отрядов пехоты и конницы, Замойский, выслав вперед траурную пехоту и полк Выбрановского, сам с остальною пехотаю быстро прошел к опушке леса у самого Велижа. Местность эта по природе была такова, что, еслибы неприятель, узнав о приходе Замойского, вздумал преградить ему доступ, то расположив незначительный отряд солдат внутри леса и там и здесь на окраинах, очень легко мог бы достигнуть своей цели; и с другой стороны, если приход его как нибудь еще остался неизвестным неприятелю, то Замойский мог легко ворваться в крепость чрез оставленные без стражи ворота [119] и неожиданно захватить ее. Но едва только он вышел из леса, как неприятель дал знать о его приходе выстрелом из пушки, и в тот же момент приняв всех жителей предместий в крепость, зажег вокруг лежащие строения. Тем не менее Замойский распорядился, чтобы подняв военный клик, всадники и пешие быстрым нападением окружили укрепление.

Велиж простирается на довольно обширное пространство и укреплен 9-ю башнями: с юга и востока он омывается рекою Двиною, с севера - каким то ручьем, впадающим там же внизу крепости чрез озеро в реку Двину; кроме того со всех сторон и в особенности с запада он окружен очень глубокими рвами. Расположившись лагерем с северной стороны, Замойский приказал Венгерцам проводить окопы от верхней части Двины; ниже их поместил в центре Поляков; Уровецкому с траурною пехотою приказал наблюдать на западной стороне, за Двиною; против Лук, расположил на страже казаков. Когда после нескольких дней быстрой работы шанцы были готовы, он начал стрелять из пушек в стены. Меткость выстрелов наших пушек, как потом узнано было от пленных и по самым поломанным неприятельским орудиям, была замечательна, так что ни одно почти ядро не пропало без того, чтобы не испортить что либо у неприятельских орудий. Затем Борнемиссе, которого Замойский поставил начальником над венгерскими окопами, вздумалось попробовать каленые ядра, и вот со стороны венгерских окопов был возбужден пожар, но тот-час же и был потушен; когда же Уровецкий стал делать то же самое, то часть разрушенного моста, которая оставалась при воротах, была сожжена черными солдатами. В одно время с этим стал заметен довольно высоко подымающийся дым с двух противоположных башен. Когда это было замечено, то осажденные сдались без дальнейшего сопротивления. Они [120] и без того были перепуганы неожиданностью прихода наших войск с той стороны, с которой они считали себя в полной безопасности; после того, как нами были быстро пройдены столь дремучие леса, показалось, что для них уже нет ни в чем защиты, и нет ничего непреодолимого для наших войск; точно также они были поражены и тою быстротою, с которой окончены были нашими солдатами все работы, наконец тою опасностью, которая теперь для них возникла от пожара. Московиты, огорченные завоеванием Полоцка и боясь подобной же участи и для других крепостей, которые все были деревянные в стороне к Литве, распорядились покрыть стены их дерном, и теперь это очень вредило им, потому что, благодаря вышесказанному распоряжению, ядра пробившись через дерн, наложенный не довольно толсто по причине торопливой работы, проникали в стену и тем глубже там заседали, так что уже не представлялось никакой возможности тушить их.

Провианту, фуража, пороху и военных снарядов было найдено в этом городе так много, что, не смотря на то, что отсюда было наделено все наше войско, еще осталось всего столько, сколько нужно было для гарнизона. Король решил оставаться в Сураже, куда он прибыл в это время, пока не будет окончен мост на Двине и пока он не узнает об исходе Велижской осады. Когда пришло известие от Замойского о взятии крепости и присланы были начальники, которые там находились, то король тем более был тому рад, что судьба ничем не испортила этого подарка, так как крепость, которую он в особенности желал получить в целости, на самом деле не потерпела никакого вреда. Лишь только устроен был известным образом мост из лодок, король поспешно отправился осмотреть Велиж и затем снова вернулся в Сураж.

Около того же времени была доставлена от Московского [121] царя грамота, в которой он слишком унижен для того, чтобы такое смирение можно было считать искренним, извещал, что он сам против обыкновения своего и своих предков уже отпустил послов с надлежащим наказом, который может повести к сокращению недоразумений; и так как все-таки могло случиться, что он до сих пор не понимал ясно намерений короля, вследствие чего может быть предлагаемые условия еще не во всех отношениях удовлетворят короля, то он просит, чтобы или король сам яснее выразил свое мнение относительно оных письменно, или поручил бы послам сделать это; особенно просил Московский царь о том, чтобы прежде чем выслушать послов, король отвел свое войско внутрь границ и удерживался от всех неприязненных действий по отношению к его подданным. В конце письма он отвращал короля от жестоких мер, приводя в доказательство несколько мест из св. писания, по своему обычаю и по своей всегдашней наклонности хвалиться более знанием писания, чем старанием соблюдать оное ¹⁴. Видя, что Московский царь упорно держится такого же притворства, какое раньше обнаруживал, король тотчас переправил по трем мостам все войско на другой берег Двины.

На следующий день, когда он находился уже в дороге, снова было вручено ему письмо Московского царя такого содержания: послы его едут с величайшею поспешностью, пусть подождет их прихода, пусть не думает, что какая-нибудь трехдневная отсрочка принесет его делам большой вред ¹⁵. Короля, не желавшего нисколько уменьшить свою [122] обыкновенную скорость, задерживало неудобство пути, так как Московиты таким же образом, как то было указано выше, на пространстве почти 120 миль от Лук по направлению к Литве развели самые густые леса.

Таким образом и здесь были те же лесистые местности, едва проходимые для одного человека, при том, вследствие многочисленных повсюду разбросанных болот, по большей части до того топкие, что лошади только с трудом проходили по ним. К этому присоединилось еще то, что, по истреблении всех пастбищ, какие только тут были, передними отрядами, у более значительной части войска чувствовался сильный недостаток сена. На походе соблюдался такой порядок, что в первом отряде шли Литовцы под предводительством Виленского воеводы и его сына Христофора, польного гетмана, а за ним следовал кастелян Гнезненский Иван Зборовский, гетман надворного войска, прибывший в это время к королю. За последним шла как конница, так и пехота венгерская. За ними следовал сам король с отборным войском и со своею дворцовой свитой, которою командовал в этот поход Альберт Радзивил, надворный маршалк; за королем — Иван Збаражский, воевода Брацлавский, с польскою конницей; ариергард замыкал Николай Сенявский, воевода Русских войск, присоединившихся также к королю, так как по усмирении Татар не ожидалось со стороны их никакой тревоги; пушки же и другие военные снаряды вместе с теми, которые Замойский отправил королю после взятия Велижа, шли к реке Усвяче вверх против течения. Так как Литовцы, находившиеся в первом отряде, двигались вперед слишком медленно, то король послал вперед 300 человек отборных из венгерской пехоты, для того, чтобы поскорее расчистить дорогу вместе с Литовцами, и когда дорога была ими исправлена очень скоро, то первым прибыло к Усвяту войско Литовцев 15-го августа, а король [123] остановился в 10 милях от него. Усвят, будучи расположен на небольшом холме между двумя озерами и рекою Усвячею, с запада ограничивается озером Узмень (Usmeniana), с востока другим, называемым то же Усвят, с юга рекою того же названия, которая протекая по тому и другому озеру вливается в Двину при Сураже. Юрий Соколинский вместе с Литовцами начал, по приказанию Виленского воеводы, вести шанцы по направлению к крепости.

Когда к нему присоединились и Венгерцы, то в одну ночь, благодаря удивительному старанию их, проведен был ров близко к воротам на расстоянии полета стрелы, так что на противуположной башне, вследствие непрерывной ружейной пальбы, уже нельзя было держаться; находившиеся в крепости, устрашенные одним именем и вместе с тем приходом короля, о присутствии которого они догадались по широкому пространству, занимаемому его лагерем, так как с крепости открывался вид на все внизу расположенные поля, в тот же день сдались. Король, направясь от Усвята к Лукам, вначале снова встретился с такими же неудобными дорогами, с непрерывными и, как мы выше указали, весьма густо заросшими и нарочно перепутанными лесами, при этом еще с топкой и весьма затруднительной для прохода почвой. Потом дорога стала несколько более удобною и представляла сухую и почти песчаную почву. Однако повсюду, как обыкновенно по местам невозделанным и безлюдным, войско терпело большой недостаток в съестных припасах.

Король оставил при пушках, которые следовали от Усвята по сухому пути довольно медленно, Николая Сенявского с русскими войсками; этим приходилось терпеть тем больше, чем медленнее они шли, по причине находившихся при них обозов. Однако потом им доставили некоторое облегчение собственные суда Замойского; не имея возможности вести их за собою дальше, он отпустил их в Усвят, нагрузив [124] провиантом и фуражем. В то же время Вольминский, посланный вперед к Лукам Христофором Радзивилом, завязал в нескольких тысячах шагов от города перестрелку с передовыми постами неприятеля и взяв несколько человек в плен, остальных обратил в бегство. Так как мост, которым войско пользовалось для переправы через реки в других случаях, был у короля, то Замойский переправил все войска, бывшие с ним при Велиже с помощью плота, на каком, как мы указывали, переправлено было войско при Соколе. Было также сказано, что в Велиже Замойский отпустил суда, на которых подвозили провиант, от войска в Усвят; вследствие того произошло, что новобранцы и те, которые недавно поступили в военную службу по доброй воле, но не имели большой опытности в военном деле, считая себя лишенными той опоры, на которую преимущественно надеялись, испугавшись вместе с тем трудностей дороги и громадных лесов, по которым, как слышали, их поведут, почти совершенно упали духом, а очень многие разбежались в разные стороны. Замойский, подвергнув тяжкому наказанию двух-трех таких дезертиров, легко удержал от бегства остальных.

Они шли по военной дороге, ведущей от Смоленска в Луки, держась в отношении к королю правого фланга; так как Московский царь по этой дороге обыкновенно также водил свои войска, которые, как выше было указано, всегда собирались в Луках, то на всем протяжении ее были устроены мосты из огромных и очень толстых бревен; тем не менее, так как большая часть из этих мостов вследствие ветхости уже испортилась, то нужно было употребить не малый труд войску для их исправления.

У Лук и на лугах Ораненских стояло караулом несколько эскадронов Ногайских Татар, которыми предводительствовал Уланецкий, происходивший из рода татарских [125] князей и родившийся в Москве. Раньше Хилков их высылал в Велиж при первом слухе об осаде его нашими. Прибыв в Боброедово, в 50 милях (50.000 шагах) от Велижа, уже после покорения этой крепости Замойским, и узнав, в каком положении находятся дела, они направились назад к Торопцу и решили наблюдать за нашим войском по дороге.

Король писал Замойскому, чтобы тот как можно скорее соединился с ним; когда, вследствие того, Замойский повернул со Смоленской дороги влево, то Татары уже бывши однажды отброшены с фронта у реки Полоны, снова появились, надеясь, что, следя за apриергардом, они будут иметь возможность перехватывать тех, которые бы сколько нибудь стали отставать. Но не взирая на то, что войска шли в том порядке, как выше было указано, что отборнейшие полки и несколько эскадронов всадников замыкали арриергард, Замойский приказал также и казакам, всякий раз, как представится возможность, располагаться за войском в засадах для того, чтобы перенимать тех, которые бы пошли по следам войска. И вот, казаки, бывшие под командой Винцентия, раз сделали это, между тем как наше войско только что развертывало свой строй, выступая из лесу на какое то поле; Уланецкий, со своими Татарами, завидя знамена, пошли сзади: сам он выступив вперед других, стал убеждать своих следовать за ним, и в то самое время наткнулся на казаков, был ими окружон и взят в плен; остальные Татары, убежав, скрылись в лесу. Расположившись у Ораненских лугов в расстоянии от остального войска приблизительно на пять миль (5.000 шагов), Замойский тотчас прибыл к королю. Радзивил выслал вперед из литовского войска разведчиков к Лукам; последние, дойдя до реки Ловати, не имея путеводителя, который указал бы им брод, не могли добраться до крепости. Между тем Московиты, [126] бывшие в крепости, улучивши возможность, отправили какого то Дмитрия, который проживши долго в Литве, в то время перебежал из нашего войска в Луки, с грамотой к своему государю и извещали его о прибытии королевского войска и о том, что уже накануне некоторые отряды стали появляться при окопах. Когда все войско было переведено в открытое место чрез густые дремучие леса, то каждому казалось, что уже не мало сделано для достижения главной цели, и что открыт вход как бы ко всему Московскому государству. Всем было ясно, что если бы Московиты вздумали воспрепятствовать движению нашего войска, то ранее могли бы без всякого труда во многих местах задержать его даже при помощи незначительного отряда; и что, отрезав подвоз съестных припасов, в виду таких непроходимых лесов, среди которых наше войско оставалось в продолжении двадцати дней, они могли нанести нам большую неприятность. Решивши идти прямо к крепости, король высылал вперед Замойского рассмотреть положение и природу местности.

Великие Луки, т. е. как бы большие луга, получили свое название от своей обширности и населенности, а также от веселого и приятного вида хорошо возделанных окрестных полей. Крепость стоит на небольшом холме, окруженном почти со всех сторон озером, которое в свою очередь окаймляется отовсюду весьма глубоким рвом; нижнюю часть крепости с юга и запада, с той единственной стороны, где отступает озеро, омывает река Ловать; между озером и ее берегами находится одна только узкая тропинка, извивающаяся вдоль крепости и самой реки; крепость в то время была окружена весьма высоким валом, который не давал видеть подходившим к ней не только кровель частных домов, но даже верхушек храмов, весьма там многочисленных. К этим укреплениям, благодаря стараниям какого - то [127] Немецкого мастера, были приделаны многие башни, с знанием дела расположенные одна от другой на известном расстоянии; самую крепкую и самую обширную он поставил с фронта, простирающегося на восток между озером и рекой. Все эти башни покрыты очень толстым дерном, большая в ширину почти на 25 футов. Река Ловать, вытекая из какого то озера выше Озерища, касается, как сейчас было указано, крепости с юга; затем, повернувши к северу, оставив крепость и разделив город на две части, течет прямо в Ильменское озеро, под Новгород; там, переменивши свое название на имя Волхова, вливается в Финский залив и это-то удобное сообщение по реке преимущественно и обогатило Луки. За пять дней до того, как король придвинул к городу лагерь, тамошний гарнизон, снеся прежде все вещи, по обыкновению своему, в крепость, предал пламени большой город на обширное пространство по обоим берегам реки, прилегавшей к крепости, не смотря на то, что он был защищен деревянными стенами, башнями и довольно обширными рвами.

Взяв с собою значительный отряд конницы и пехоты и несколько лучших военных людей, Замойский, дойдя до дороги, ведущей к Торопцу и во внутрь Московской области, снова свернул с нее к крепости и показался Москвитянам. Неприятели, увидевши его и сначала приняв за войска свои, идущие из Торопца, выступили из крепости, но потом, рассмотрев ближе знамена, очень быстро вернулись назад; однако, при этом некоторые из наших, и в том числе Фаренсбек, бросившись вперед, настигли их и перебили несколько человек. Обозрев тщательно со всех сторон местоположeниe, Замойский вернулся к королю. Он раньше приказал наперед некоторым другим из войска следовать за собою с тем, чтобы они, пройдя по иной дороге, встретились с ним на той, по которой он пойдет. Москвитяне, завидя с высокого пункта своей крепости, что те перешли реку, [128] устроили с той стороны засаду, и бывшие в засаде воины поднялись так быстро, что Иван Борнемисса, венгерский вождь, отличавшийся необыкновенною храбростью, принужден был спасаться бегством, бросивши свою одежду, так как неприятель наложил уже на него в толпе руки, а конь его завяз в трясине.

Хотя Московский царь и подозревал, что король скорее всего обратится на Смоленск, однако он не совсем оставил без внимания и эту сторону; он стянул к Торопцу войска под начальством Хилкова: будет - ли нападение направлено на Смоленск или на Луки, он должен был идти туда, где будет нужна его помощь. Ему дано было приказание во всяком случае уклоняться от битвы, а стараться только захватывать одиночных людей, отделившихся от войска или бродящих по полям. В самых Луках он поставил начальником князя Федора Оболенского Лыко (Theodorus Obalenscius Licovus) с главной властью; под ним — Михаила Кашина (Michaeles Chascinus) и Аксакова; а так как, повидимому, этим своим воеводам, которых сам поставил, он не вполне доверял в деле сохранения крепости и войска, то в эти же дни послал туда Ивана Воейкова (Johannes Voejcovum), своего главного постельничего, чтобы он наблюдал за Лыко и остальными в крепости, а Дементия Черемисинова (Dementius Ceremissa) для наблюдения за Хилковым, находившимися в то время при войске ¹⁶.

Рассмотрев природу местности, как она была описана выше, король приблизился к крепости с южной стороны, там где она омывается рекою, ведя войско, выстроенное в совершенном порядке под знаменами, а Замойский подошел с другой стороны с остальными отрядами, весьма широко раскинутыми. Вид целого войска, приближавшегося в [129] одно время и развернутого на столько боевых отделов, представлял неприятелю страшную картину.

На другой день пришли в лагерь послы московские, когда еще не было сделано против крепости никаких окопов. Прибыв из Смоленска в Сураж, так как Сураж составлял границу владений короля, они объявили тем, которые были посланы им на встречу для того, чтобы по обычаю провожать их, что они не желают ехать дальше и что не могут править свое посольство во владениях своего государя. Когда Поляки ответили, что это вполне зависит от их воли, и что сами они возвратятся между тем к королю, а им никто не мешает, если они желают, вернуться к своему государю, тогда послы стали просить своих провожатых, чтобы потащили их в таком случае силою; но их предложение было встречено смехом, и при этом объяснено, что никто не сделает им никакого насилия, и что пусть они сами принимают какое им угодно решение. В конце концев они поехали дальше, забавным образом заявляя, что делают это, вынужденные насилием. Когда они 31-го августа получили аудиенцию, то повторили тоже, что и раньше говорили; объявили, что не могут говорить ни о чем, если король не отведет сперва все войско за границы ¹⁷.

Отвергнув столь безрассудное посольство, король на том же самом заседании приказал Замойскому привести в исполнение то, что было условлено относительно приступа. Тогда же вернулся в лагерь Дробицкий. Будучи раньше послан Радзивилом к Торопцу, он наткнулся на конный [130] отряд, удаленный от остального войска. Когда отряд этот предался сну, выставив небольшое число караульных, то Литовцы с такою стремительностью напали на последних, что преследуя затем бегущих, успели захватить отряд сонным, и прежде чем те могли опомниться или взяться за оружие, одних убили, других взяли в плен, остальных обратили в бегство. Замойский между тем перевел имевшияся у него войска сперва по мосту чрез речку, составляющую приток Ловати, хотя не очень глубокую, но особенно затруднительную по топкости своего дна, под частыми выстрелами неприятеля, достигавшими того места; потом по двум бродам чрез Ловать ниже крепости и через ручей, протекавший со стороны крепости; и затем укрепил лагерь, по обыкновению польскому, телегами, помещенными кругом его. К войскам, имевшимся уже у Замойского, король назначил еще остальную пехоту, польскую и венгерскую. Венгерцы тотчас переправились с Иваном Борнемиссою и Стефаном Карлом, заступившем место Михаила Вадаши (Michael Vadascius) и, заняв местность по направлению к западу, послали к Замойскому спросить, куда он прикажет им идти. Желая угождать иностранцам более, чем прочим, он объявил им, что позволяет им самим выбрать себе местность; но они снова предоставили это его усмотрению; тогда думая, что всего более им нравится то место, на котором они остановились, Замойский приказал им удержать за собой именно это место и от него вести окопы к крепости, назначив Борнемиссе заведывать артиллерийским делом.

Рассчитывая на то, что и польская пехота скоро должна подойдти, он расставил посты и у нижней части реки, где прежде был город, для того, чтобы и с этой также стороны вести рвы и окопы. Но так как часть людей он отпустил уже рубить прутья для шанцевых плетней, а с другой стороны необходимо было оставить достаточное число рот для [131] охраны обозов, которых он не успел перевести в тот же день, и так как сверх того остальная пехота польская запоздала, то вследствие всего этого только немногие могли заняться работами. Тем не менее в ту ночь они сделали больше, чем можно было от такого числа людей требовать. Между тем, когда некоторые новобранцы из среды их не совсем осторожно стали бродить внизу крепости, то на следующий день Москвитяне сделали против них вылазку, и прежде чем можно было им подать помощь, одних из них убили, других взяли в плен; отняв сверх того военное королевское знамя, которое слишком медленно нес знаменоносец, они поспешно вернулись в крепость. Немного спустя после того прибыли и остальные войска с обозами и вся польская пехота; тогда, окончив очень быстро работу, в следующую же ночь Поляки и Венгерцы поставили пушки.

В эту же ночь Замойский предпринял прорыть промежуток, который, как мы сказали, находился между рекою Ловатью и небольшим озером к востоку. Так как это озеро представляло для крепости род рва, то Замойский полагал, что если его отвести, то войску гораздо удобнее будет идти на приступ по сухим рвам. Над всею армией польской и над траурными полками он поставил начальником Николая Уровецкого. Кроме того он еще условился с некоторыми вельможами, чтобы, в случае его отъезда на другие работы, они попеременно смотрели за окопами. Жребий пал тогда на Петра Клочевского, Завихвостского кастелана; как человек, любивший военное дело, он лично отправился к шанцам (окопам) под частыми выстрелами из пушек, которые непрерывно направлялись из крепости на занятых работою, и погиб, пораженный пулею. Сам король, перешел чрез Ловать, чтобы посмотреть на осадные работы; видя, что ядра не могут проникнуть через толстый и свежий дерн, он посоветовал Замойскому не давать тратить времени на [132] бросание ядер. Вследствие этого Венгерцы стали направлять свои выстрелы на другой пункт, именно против башенок (pinnacula), или бойниц, из которых неприятель давал направление своим пушкам, расположенным по валу, и тот-час эти бойницы загорелись. Хотя огонь дальше не шел, так как по сожжении сказанных бойниц, он тотчас прекратился, достигнув земляной насыпи, тем не менее Венгерцы, завидевши пожар, тотчас составив отряд, подошли к валу и оставались там довольно времени, пока наконец неприятели, собравшись с духом, сбежались, чтобы их прогнать. Затем видя, что ничто из того, для чего они пришли на то место, им не удается, ночью они снова вернулись чрез озеро к своим окопам.

Между тем послы, бывшие в лагере, устрашенные этим пожаром, снова стали просить, чтобы их допустили к королю, и это им было позволено; но так как уже пожар прекратился, то они, повидимому, опять освободились от страха; приняв опять такой же, как прежде, лицемерный образ действий, они сначала стали предлагать королю Курляндию и Ригу, потом к ним присоединяли Полоцк, наконец за пленных давали Усвят и Озерище; из всех этих мест только Озерище одно находилось во власти Московского царя. ¹⁸ После многих прений за и против, результат был тот, что они де надеются, что их государь может ради мира согласиться на более справедливые условия, если им будет позволено отправить гонца к нему с письмом об этом деле и при этом пусть сам король выскажет письменно, что он не [133] доволен условиями, предложенными чрез послов, а в это время пусть прекратит осаду. Некоторые сенаторы литовские старались уговорить короля согласиться на эти предложения, так как до сих пор, повидимому, все попытки не приводили ни к чему, и им казалось, что все невыгоды войны преимущественно падают на их страну, служащую главным для нее базисом, что всякая опасность к ним всего ближе, а в случае взятия крепости на них более всех падет тягость защиты ее, ибо они понимали, что удерживать ее будет весьма трудно при соседстве со столькими неприятельскими гарнизонами и вследствие больших лесов, расположенных со стороны Литвы. Хотя король готов был скорее решиться на все, чем оставить осаду, однако, уступая настоятельным требованиям их, призвал Замойского, находившегося тогда при окопах и ревностно занимавшегося осадными работами, чтобы узнать от него о положении осады, как того требовали Литовцы.

Пригласив на совещание двух первейших литовских сенаторов, он объявил им, чего требуют послы; сенаторы спросили Замойского, чего можно обещать себе относительно успеха осады; если он не может питать твердой уверенности в том, что овладеет крепостью, то лучше было бы согласиться вследствие просьбы на то, что нужно будет сделать с гораздо большим безчестием немного после под гнетом трудных обстоятельств. На это Замойский отвечал, что ничего верного в таком вообще неверном деле, каково военное счастие, он обещать не может; но что, полагаясь на ум и счастье короля и на храбрость солдат, он все-таки питает самые лучшие надежды; что согласиться упустить настоящее время для осады - это привело бы не к какому иному результату, как разве к тому, что если есть теперь известная возможность взять крепость, то после не осталось бы никакой, так как при наступлении осени подымутся обычные этим [134] странам бури и проливные дожди. Король держался того же мнения, как и раньше, что не должно давать перемирия; но он согласился на то, что пусть каждая сторона ведет свое дело на том же основании, как и раньше, и пусть послы напишут между тем к своему государю; к их письмам он прибавил свою грамоту, как просили послы, в которой он назначал Московскому царю срок для ответа ¹⁹. При этом он приказал Венгерцам подойти к валу и, сделав с нижней части его подземный ход, положить в него порох.

Итак, поспешно наведен был мост с того места, где озеро было более узко, и в одну ночь окончены были остальные работы; на рассвете был подложен порох, в полдень был подожжен, вследствие того занялась огнем башня, находившаяся с той стороны, и развален был дерн, а вместе с тем обнажилась стена больверка. Венгерцы подожгли его, а Москвитяне старались потушить распространившийся пожар; наши не прекращали непрерывной пальбы из пушек всякого рода, а те не оставляли своих попыток потушить пламя, не смотря на большой урон для себя, — пока наступившая ночь с одной стороны отняла у наших возможность употреблять в дело ружья, а с другой — дала врагам время потушить огонь.

С другой стороны неприятельские укрепления, которые они провели, как указано было, чрез большой больверк, и заслонные машины (шанцевые корзины), за которыми они установили пушки, были сбиваемы с вала посредством сильного действия наших пушек: пальба из наших орудий [135] производилась безостановочно до тех пор, пока почти все машины были сброшены с вала и неприятели и сами спрятались и спрятали также свои пушки.

Хотя, по мнению многих, нужно было провести подкоп к больверку, но Замойский не одобрял этого по той причине, что, как он полагал, едва ли найдется место для подкопа на земле влажной и болотистой посредине между рекой и озером. С другой стороны он заметил, что этот больверк выступает несколько дальше, нежели остальные башни, так что пушки с других больверков не могли направлять прямых выстрелов вдоль его фронта, а все выстрелы, направляемые с боков на эту часть, стали бы пролетать наискось; таким образом, если бы войско подошло к тому месту, то пушки уже не могли бы вредить ему; а сверх того ему (Замойскому) казалось, что на земле, покрытой дерном, гораздо легче и удобнее будет посредством заступов проложить дорогу к башне. Вследствие этого Замойский приказал вести ров к больверку; и за это дело ревностно взялся с черными полками Лука Сирней (Luca Syrneus); когда он захотел было продвинуться несколько далее, то ему помешали колья, множество которых огромной величины неприятели вбили в землю на значительном расстоянии пред валом. На следующий день, когда уже были сбиты машины и пушки неприятельские, как это было выше сказано, некоторые из наших сговорились между собою, и не получив на то никакого приказания, пробежали к больверку и, подставив лестницы, стали влезать на вал. Москвитяне частью отбросили их с фронта, а другую часть, старавшуюся прорваться чрез задние ворота, выходившие с востока к реке Ловати, окружили, при чем некоторые из наших солдат, получивших тяжелые раны, были там оставлены.

Замойский, занятый до того в лагере другим, узнав об этом нападении наших, тотчас вернулся к окопам; когда [136] он заметил упомянутых раненых, то вынув несколько золотых монет, запас которых он всегда имел при орудиях, чтобы наградами поддерживать бодрость в новобранцах для ускорения работ, обещал известное количество денег тем, кто принесет раненых назад. Это было исполнено. Тогда Замойский, чтобы с легкой руки испытать свою удачу и в том, что у него было на уме, дал одному солдату кирку, и пообещав награду, объяснил чего хочет, и в то же время, в случае удачного выполнения поручения, приказал другим быть готовыми последовать за тем, пробежать к нижнему рву и там остановиться, ожидая сигнала.

Для противодействия вылазкам неприятеля, Замойский поставил Выбрановского, приказав ему с несколькими пищальниками подступить вдоль берега реки ближе к больверку и к задним воротам, в которые неприятели могли сделать вылазку; кроме того приказал Вейеру из-за окопов непрерывно стрелять из пушек на нападающих. Солдат, согласно приказанию Замойского, взял кирку, прошел через ров внутри наших шанцев до самых указанных нами кольев, оттуда с необыкновенной скоростью пробежал среди непрерывных неприятельских выстрелов к валу и, уже ставши около него вне выстрелов неприятельских пушек, начал заступом срезывать дерн. Неприятели выбежали с противуположной стороны с целью его окружить. Тогда с тыла у них показался Выбрановский, находившийся с несколькими пищальниками, как было сказано, у берега реки, и неприятель был отброшен, так как в него стали непрерывно стрелять из пушек, направленных против него со всех сторон из-за окопов.

Один из них Сабин Носов (Sabinus Nofsovus), отличавшийся среди Москвитян храбростию и причинивший нашим при осаде крепости Суши много вреда, был контужен двумя ядрами в лоб, пущенными со стороны стрелков Выбрановского и [137] одним, выпущенным Вейером, которое прошло пред ногами его; он был отнесен нашими к их стоянке. Когда он пришел в себя, то, будучи спрошен о положении крепости, стал говорить все такое, чтобы уменьшить у наших надежду овладеть ею; по его словам эта крепость не такова, чтобы можно было ее сравнить со взятыми нами прежде; она окружена весьма толстым валом, башни покрыты очень плотно дерном и безопасны и от пушечных выстрелов и от пожара; один тот больверк сам по себе похож на очень сильную крепость, каждая из его стен скреплена в три ряда бревнами огромной величины, он покрыт очень толстым дерном; нельзя даже подвести под него подкоп, ибо это болотистое место сыро, да и фундамент этого больверка составлен из самых крепких балок и огромных цельных камней.

Все это еще более укрепляло Замойского в его намерении. Он видел, что хорошо, что раньше не пошел на крепость подкопом, и соображал, что чем большее количество дерева собрано в одно место, тем скорее можно было произвести пожар, который примет тем больший размер. На следующий день он приказал провести другой ров вдоль реки, где прежде стоял Выбраповский; разместил в нем засаду для защиты от неприятельских вылазок и переправил через реку пушки, поставив их против задних ворот. При этом он приготовил раньше с помощью Станислава Костки огромное количество дров, покрыл их паклей и облил серой и смолой для произведения предполагаемого им пожара; по окончании всех этих приготовлений, он весьма рано утром послал еще одного человека, таким же образом, как прежде, дав ему заступ; за ним тотчас выслал в помощь других, так что с постепенным умножением числа направлявшихся туда солдат, а вместе с тем и с ускорением работы открыто было отверстие в дерне, [138] способное вместить по крайней мере 30 человек; а вместе с тем они добрались самой башни. На счастье, с давних пор тут находилось окно, которое только засыпано было землей. Через это окно Москвитяне отгоняли наших ружьями, а наши с своей стороны также Москвитян, и при этом бросали через него зажженные принесенные с собою дрова, и когда Москвитяне начали наконец действовать через окно копьями, то наши стали хватать и вырывать их. Между тем Замойский удалился на короткое время к другому лагерю и, боясь, чтобы не сделали бы чего не так, запретил на время своего отсутствия подкладывать огонь для произведения пожара.

Когда он узнал, что огонь уже пускается в ход, тот-час снова поспешил туда, и видя, что дело дошло до того, что нужно им воспользоваться поскорее, ободрив воинов, приказал подбросить туда в возможно большом количестве заранее уже приготовленные смолистые деревья. При этом деле отличились необыкновенным рвением как многие другие из шляхты, так особенно Христофор Розражевский, староста Ленчицкий, который при самом первом появлении огня, в отсутствие Замойского, пробежав до крайнего рва и палисада из кольев, смело идя на встречу всем опасностям, весьма много способствовал делу.

Однако и Москвитяне не падали духом при столь великой опасности и мокрыми кожами и всевозможными другими способами боролись против огня. Не смотря на огромное количество пылавших смолистых деревьев, которые непрерывно в продолжении целого дня были туда бросаемы, однако до сих пор не видно было огня; на совещании по этому поводу были высказаны различные мнения, при чем некоторые полагали, что нужно еще попробовать действовать подкопом; но Замойский, хотя вследствие неудачного результата приступа в этот день и мучился сомнениями, однако объявил, что он [139] еще не потерял совершенно имевшейся у него надежды на возбуждение пожара; ведь и маленькая искорка, говорил он, может обратится в большой пожар; а при такой массе горючих веществ и смолистых подобного свойства дерев никак не обойдется без нее; если теперь это и не удастся, то он прикажет во всяком случае на следующий день снова подложить огонь и между тем заранее приготовит все с большою тщательностью.

Венгерцы требовали произвести нападение с другой стороны, где им был открыт доступ к валу.

Так как место это было высоко и круто, то Замойский объявил им, что доложит о том королю, между тем на всякий случай стал объяснять, каков должен соблюдаться порядок при нападении, если король найдет нужным испробовать их план. В это время Москвитяне, видя, что они находятся в такой с обеих сторон опасности, поставили против входа много пушек, боясь, что Венгерцы вторгнутся через него, с другой стороны всевозможными способами противодействовали пожару. Тем не менее не представлялось вообще никакого способа тушить его, потому, что всякий, лишь только входил в башню, чтобы потушить пламя, тот-час лишался жизни от смрада и дыма.

Чем дольше огонь был сдерживаем, тем большую он принял силу и около 2-й стражи огромная масса пламени стала прорываться через дерн; поднявшийся пожар уничтожил храм Спасителя, находившийся всех ближе к больверку и отсюда распространившись по верхушкам кровель, начал истреблять остальные частные строения. Зная о близости неприятельского войска, Замойский тотчас усилил караулы другими новыми, прибавленными из войска, разместил всадников на окопах Венгерцев и Поляков; в средине лагеря приказал всем быть на лошадях и, оставив там Станислава Жолкевского, сам отправился к венгерским окопам. [140]

В то же время, желая пощадить жизнь стольких людей и для того, чтобы огонь не уничтожил укрепления, пушки и другие военные снаряды, наконец и ту добычу, которая должна была достаться войску, Замойский стал склонять Москвитян к сдаче. Осажденные, видя свое крайнее положение, отправили к Замойскому для переговоров знатнейшего служителя церкви, но предлагали при этом такие условия, как будто дела их имели блестящий вид. Задержав у себя епископа, Замойский отправил к ним Павла Юлана (Paulus Julanus) с Иваном Христофором Дрогоевским объяснить им, в каком положении находятся их дела и что только одно может быть условие сдачи — поручить себя милости короля. В это время, на рассвете, прибыл король и часть сенаторов из верхнего лагеря. Собралось также в надежде на добычу значительное число маркитантов и служителей при обозе и уже часть из них устремилась на вал. Видя это, то есть, что люди, не участвовавшие ни в трудах, ни в опасностях осады, сбегаются для добычи, Венгры пришли в ярость, ворвались в крепость и перебили здесь всех без разбора; они говорили, что должно наконец наказать неприятеля за его жестокость и свирепость и кровью его смыть раны стольких сотоварищей и многих других людей, замученных в весьма жестоких и мучительных истязаниях; и то уже из-за пустого сострадания их слишком часто до сих пор щадили; войско, которое было отпущено при завоевании Полоцка, было распределено по другим крепостям Суше, Велижу и Усвяту, а через это могущество неприятеля только усиливалось и возрасла его жестокость. Также поступили и польские солдаты. Замойский отправил людей, чтобы привести воеводу и первейших начальников. Они привели трех начальников и в том числе Ивана Воейкова, о коем раньше было сказано. Когда Замойский стал слишком прилежно распрашивать его, как человека, пользовавшегося большим расположением у князя и знавшего о [141] всех его тайных намерениях, тот по обычаю московскому подумал, что его станут пытать и казнить и потому, когда его увели дальше с глаз Замойского к лагерю, то он, увидя по близости Георгия Фаренсбека, с которым у него было знакомство раньше в Москве, бросился к нему умолять его о жизни. Венгерские солдаты, считая это бегством, тотчас на него напали и, так как никто не имел силы помочь ему, изрубили его ²⁰. Уже огонь дошел до погребов, где хранился порох; чуя эту опасность, некоторые из наших удалились, а другие не желая отстать от грабежа и убийства, даже в опасном положении остались в крепости; и вот вдруг со страшным треском вспыхнул порох, причинив страшную гибель и соседним строениям и людям, как нашим, так и взятым в плен. От этого огня вместе с тем частию сгорели, частию испорчены были пушки и все находившееся в крепости оружие, большое количество которого Москвитяне снесли туда, из Ливонской добычи пропали военные снаряды и вся остальная добыча. Из больших пушек была пощажена огнем одна только с изображением ястреба, и еще несколько меньших, находившихся около, которые неприятель, разломав здания, поставил на более низком месте против пролома, где намерены были ворваться Венгры.

Мертвых, которых лежали повсюду огромные кучи, король приказал похоронить маркитантам, засыпать рвы, которые были вырыты во время осады — солдатам. За тем, видя, что никоим образом нельзя без этой крепости удержать в своей власти взятую у неприятеля страну, король решил употребить самое большее старание, чтобы возобновить и укрепить оную.

И так, посоветовавшись с архитекторами, итальянцем Домиником Родольфином Камерином (из Камерина), он [142] разделил эту работу на том же основании, как это раньше делал, между Поляками, Венгерцами и Литовцами, полагая, что вследствие народного соревнования тем скорее она будет окончена. Неприятельское войско, как мы сказали выше, находилось при Торопце, оно, как ему было приказано, не пыталось вступать в битву; оно сторожило только отдельных людей, нельзя - ли будет захватить кого, удалившегося от войска ради отыскания хлеба либо сена, пока король был занят осадой Лук; таким образом было захвачено около 50 человек наших.

Так как король полагал, что, по окончании осады, нужно воспрепятствовать этому, то сперва отправил против неприятеля Георгия Барбелия (Georgius Barbelius), начальника эскадрона венгерских всадников, присоединив к нему несколько польских и венгерских всадников и пищальников. Потом решив, что лучше послать значительное войско, которое бы при первой возможности, данной неприятелями, могло вступить в сражение и попытать счастья, при удобном случае, отправил Ивана Збаражского, воеводу Брацлавского, с отборнейшими всадниками польскими, венгерскими и немецкими. Ему он приказал, взяв к себе Георгия Барбелия и всадников, вышедших раньше, приступить ближе к крепости и завязать битву, если представится к тому удобный случай. Отправившись из лагеря вечером и идя непрерывно всю ночь, Збаражский на следующий день догнал Барбелия; посоветовавшись с ним и Фаренсбеком, которого отправил захворавший в это время Замойский с отборной молодежью из своей дружины, он, дав отдохнуть в течении дня обозным лошадям от труда, приказал к ночи Альберту Киралию (Albertus Kiralius) с надлежащим числом польских и венгерских всадников выступить вперед при второй смене, а Барбелию идти за ним с отрядом всадников на расстоянии одной мили; сам же следовал с остальными войсками. Выступив [143] вперед, Киралий наткнулся на неприятельский караул, и преследовал его до самого моста, около которого расположилось в засаде несколько неприятельских пищальников; отбросив их, он не решился дальше идти вследствие темной ночи, и остановился в этом месте. Утром последовал за ним Барбелий и спустя немного остальное войско. После того как присоединилось еще несколько солдат легкого вооружения, Киралий снова был послан вперед.

В это время неприятель, выбрав из всего войска 4.000 человек, которые должны были мешать преследованию со стороны наших, а затем и сами идти вслед за главными силами, начал отступать к Торопцу по направлению к Московской области. Узнав о приближении нашего войска, сейчас означенный задний отряд испугался, движение его сделалось точно также непрерывным и скорым, так что все это вместе казалось похожим скорее на бегство. Впереди нашего войска шли около 40 всадников из шляхты, которые уже успели присоединиться к Киралию. Неприятель переправился через реку и построив войско в боевой порядок, казалось ждал, что наши станут переправляться, чтобы вступить с ними в битву; он оставил тысячу всадников по сю сторону реки, чтобы удерживать наших и привлечь к своему месту.

Последние, то задирая, то отступая, завлекли наших к реке, на противоположном берегу которой размещен был длинный ряд пищальников. После того как они были отброшены Станиславом Сабоцким (Stanislaus Sabocius) и немецкими всадниками, служившими под его начальством, наши переправились через реку и, прогнав неприятельских пищальников, напали с фланга на неприятельское войско. Сначала неприятели готовились было к сопротивлению; завидевши же потом приближение других знамен и гораздо большего войска, не выдержали даже и первого натиска наших; [144] часть их бросилась бежать в Торопец, некоторые по большой дороге к Москве, другие скрылись в ближайших болотах. Хотя уже наступала ночь, наши однако преследовали неприятеля почти па протяжении 15 миль за Торопец, и во время этого бегства умертвив их более 500 человек и взяв в плен 200 человек и между ними особенно знатных, Дмитрия Черемисинова (Demetrius Ceremissinus), о коем выше было сказано, и Ивана Афонасьевича Нащокина (Iohannes Nassokinus), который, как выше упомянуто был отправлен немного раньше ухода короля в Вильну послом к королю, возвратились к войску, при чем из своих потеряно было или ранено немного ²¹.

Торопецкие гарнизонные солдаты, увидя, что наши подходят ближе, полагая, что они идут с целью их осадить, тотчас, по своему обыкновению, сожгли город и, взяв с собою все имущество, удалились в крепость.

Между тем Филон Кмита, воевода Смоленский, собрав значительный отряд легко вооруженных всадников, сделал вторжение в Смоленскую область и, подстрекаемый удачным грабежом, прошел дальше к Смоленску. Но, когда неприятели, собрав около 10.000 человек войска, стали теснить его, то он, убив пленных, бывших при нем и, оставив несколько более легких пушек, принужден был вернуться в Оршу ²².

В то время, как король уже находился в Усвяте, он отправил Николая Дорогостайского, Полоцкого воеводу, для осады Невля, так как намерен был идти назад от Лук по той дороге, и Дорогостайский сам, а за него и Литовцы просили дать ему это поручение. Город Невль, расположенный выше Лук по направлению к Литве и окруженный [145] озером, из которого вытекает река того же названия, уже раньше был известен битвой Поляков с Русскими при Сигизмунде Августе. В сравнении с численностью гарнизона, число осаждающих было недостаточно; притом это были такие, которые никогда не занимались до этого подобного рода военными действиями; они стали осаждать крепость на неудобном месте с той стороны, где озеро, омывая крепость, делало приступ более трудным, а неприятель, презирая их малочисленность, храбро защищался непрерывной стрельбой и вылазками; вследствие этого осада затянулась. После того, как Луки были покорены, король отправил туда сперва 500 человек из черных, немного спустя и Ивана Борнемиссу (loh. Bornemissa) с венгерскими полками и несколькими более тяжелыми пушками; наконец, беспокоясь об исходе осады, так как намерен был, как сказано, держать через Невель свой обратный путь, приказал Замойскому отправиться туда с имевшимися у него войсками. Последний, пройдя уже несколько миль, получил на дороге известие о взятии крепости.

Борнемисса, прибыв туда в то самое время, как неприятель делал вылазку, рассчитывая на прежнюю незначительность наших, вступил с ним в битву и перебив не-скольких, прогнал врага внутрь укреплений. Затем он продолжал вести обложение города еще с большим рвением; с той стороны, где открывается доступ к крепости с твердой земли, он, при помощи усиленной работы солдат, провел траншеи как можно ближе к неприятельским укреплениям, а старые, начатые литовскими солдатами, расширил. Придвинувшись таким образом, благодаря непрерывной работе своих солдат, к самому рву, окружавшему крепость со стороны материка, он встретился с сильным деревянным тыном, скрепленным поперек положенными бревнами. Неприятель укрепил таким образом окраину рва на 10 футов в ширину снизу до самой верхушки, набросав сверху землю. [146]

Благодаря неустанному рвению солдат, эта деревянная преграда была сломана топорами, и Борнемисса подошел в таком молчании к неприятельским укреплениям, что не был ими замечен, пока солдаты, посланные зажечь стену, не подложили огня под нее. Неприятели были до того потрясены этим, что, не смотря на тщетное сопротивление начальников, сдались и таким образом, лишь только потушен был пожар, город достался в руки нашим не разрушенным. Сообразно со способом взятия крепости, найдены были в ней значительные запасы пушек и других военных орудий; пороха же найдено было не более половины бочки, чего до сих пор ни в какой крепости не бывало, так как известно как заботливо Москвитяне всегда снабжали свои крепости.

Король, получив это известие о сдаче и думая уже о своем отъезде и устроении положения взятой области, вызвал обратно с дороги Замойского. Теперь по близости выдавались две крепости, Торопецкая и Заволочская, которые могли мешать спокойному владению всею этой областью.

Король понимал, что, при нерасположении сельского населения к новой власти, при обширности пустынных пространств со стороны Литовской, если он еще оставит в руках неприятеля Торопец и Заволочье, то и гарнизон, находящийся в Луках, будучи окружен со всех сторон вра-гами и разного рода трудностями и отрезан от всякой помощи, может подвергнуться большой опасности. Так как король помышлял уже о походе будущего года, то кроме вреда, какой Заволочье может нанести Лукскому гарнизону, оно получало важность и в другом отношении; ибо эта крепость находится на острове того озера, из которого вытекает река Великая, и эта последняя, сначала направляясь к Опочке, за тем к Острову и наконец прямо ко Пскову, впадает ниже его в озеро Пельбу (Pelba): следовательно Заволочье расположено на таком месте, от которого идет главная дорога [147] ко Пскову, и, очевидно, может послужить немаловажным препятствием при походе на Псков, что, по-видимому, теперь стояло на очереди по самому ходу войны.

Все это требовало тем большего внимания, что если бы в случае нового похода чрез непрерывные леса от Полоцка прямо к Пскову, неприятель вздумал остановить Поляков на| дороге (что он до сих пор упускал из виду), то Заволочье представляло бы к тому большие для неприятеля удобства; а по завоевании Заволочья, по мнению короля, ничего кроме Острова не встретилось бы почти до самого Пскова такого, что могло бы задержать его путь.

Этим соображениям противопоставлялись с одной стороны трудность взятия Заволочья, трудность, которую предполагали весьма великою, так как крепость эта, будучи окружена со всех сторон большим озером, не представляла никакого доступа к ней, за исключением только одного через мост, а с другой стороны — и самое время года, так как полагали, что уже с октября месяца в этой местности начнутся тем большие дожди, бури и непогоды, чем меньше было дождя в прошлое лето. Не смотря на это, король отправил Замойского, дав ему полномочие принять решение сообразно с обстоятельствами, и даже, если представится надежда овладеть городом, придвинуть и войско; в случае же потери всякой надежды, он должен был вернуться, взяв дорогу к Литве справа выше его. Увеличив число пушек, король присоединил к войскам, которые были у Замойского, еще 500 человек венгерской пехоты и отряд всадников, находившийся под командою Бекеша, брата умершего Гаспара.

Между тем, по завершении работ по восстановлению крепости Лукской, во время которых король, по своему обыкновению, сам присутствовал и убеждал солдат не терять времени даром, ее снабдили пушками, провиантом и всем нужным для защиты; отобраны были всадники и пехотинцы, [148] которые должны оставаться в крепости; за тем король в три перехода прибыл в Невель.

За королем последовали в Невель и московские послы, бывшие сами очевидцами падения Лук и ожидавшие тогда ответа своего государя на письмо, раньше, как указано было, посланное. Король остановился в Невле на несколько дней подождать исхода осады Заволочья. В это время возвратились гонцы короля и послов, отправленные в Москву со времени осады Лукской. Посланец короля привез весьма длинную грамату, в которой Московский князь, по обыкновению, повторял в длинной речи содержание всех прежних писем; так как король требовал всей Ливонии, то чтобы показать, по какому праву он владеет ею, он выводил свой род от некоего Святослава Мстиславовича; прежде чем последний принял св. крещение, христианскую веру, его называли де Юргом и этот Юрг основал город (Horodum), который (город и крепость) Немцы иначе называют Дерптом; чрез длинный ряд преемства вся Ливония досталась де ему, как единственному наследнику того Мстиславовича ²³.

Прежних польских королей Московский царь обыкновенно называл братьями, Стефана же не иначе, как соседом.

Помимо других условий, предложенных его послами, как показано было, при Луках, Московский царь соглашался называть короля также братом. Король тогда ответил ему, что он не ищет его братства и требует одной только Ливонии, из-за которой и начал войну. Теперь в этом [149] новом письме он снова предлагал братские отношения и показывал, что и помимо даже желания другой стороны будет употреблять это наименование.

Сущность же письма заключалась в следующем: ради общего согласия, царь готов разделить с королем права на Ливонию и владеть ею вместе с ним, и кроме того уступает ему четыре крепости той области, между которыми выдавался Кокенгаузен, если король в свою очередь возвратит ему отнятые теперь у него древние владения его, Луки, Велиж и Невель; более обширные полномочия он дал своим послам ²⁴. Последние, будучи приведены на следующий день к королю, потребовали, чтобы им дана была возможность поговорить с сенаторами. После троекратного совещания с последними, в следующие дни они прибавили к прежним четырем еще 6 других городов, в числе коих особенно важен был Рюннебург, другие были неважные крепостцы. Затем после заявления, что у них нет никаких других полномочий, они должны были удалиться из собрания без успеха, при чем им было позволено идти за королем, возвращавшимся в Литву, а затем в Польшу, до тех пор, пока не получат новых наказов от своего государя ²⁵.

Они сами добровольно просили об этом, и король тем охотнее согласился, что для него было это не совсем не кстати, ибо ему нужно было время, чтобы узнать, как думают сословия о будущей войне.

По взятии Лук и Невля, оставалось Озерище в расстоянии 50 миль от Невля, окруженное со всех сторон как бы [150] сетью наших войск. Находившиеся в крепости, видя что у них отнята всякая надежда на защиту, обнадежили короля сдачей. Поэтому туда был послан прежде выхода короля из Невля воевода Виленский Радзивил, чтобы принять от них сдачу города. В это время прибыл в Заволочье с войском Замойский. Так как дорога пролегала по открытым и широким полям и весьма населенным деревням, то проход по всему этому пространству доставил не малое удовольствие всем: ибо насколько Московская пограничная область, как на это выше было указано, по большой части лесиста, на столько срединная не уступает ни какой другой по хорошему качеству и плодородию почвы, по изобилию выгодно расположенных рек и озер и по многочисленности деревень. Область же Лукская превосходит в этих отношениях даже почти все прочия, вследствие чего и войско, находясь у Лук, имело во всем большой избыток.

При самом прибытии короля к Лукам, крепостное войско по обыкновению своему разрушило город Заволочье, находившийся по дороге в Псков и Луки, и поломало мост, ведущий из крепости к городу.

Крепость расположена, как выше было сказано, на озере, которое, не смотря на исток реки Великой и на очень обширное излияние во все стороны, тем не менее имеет очень широкие воды с востока и запада, так как вытекающая из другого выше расположенного озера река вливается в него с запада, где оно всего уже; оно распространяется не меньше, чем на 300 шагов в ширину.

Отправив вперед Христофора Разражевского с несколькими эскадронами всадников на Псковскую дорогу, Замойский приказал Луке Дзялынскому и Николаю Уровецкому занять другую дорогу, идущую к Невлю и в случае, если бы некоторые из покорившихся жителей Невля вздумали соединиться с гарнизоном Заволочья, что обыкновенно делалось, [151] приказал не допускать их до этого и заставить их вернуться во внутреннюю Московию.

Сам он, отправившись вперед от войска к Заволочью, произвел осмотр и, объехав со всех сторон крепость, нашел, что в направлении к полудню против крепости, на том же озере есть другой остров, который защищен больше всего озером, а сверх того тинистою рекой и природным рвом и что тут находится кратчайший путь к крепости.

Замойский видел, что если он переправит туда войско, то достигнет двух целей: с одной стороны войско будет расположено на месте наиболее безопасном против всякого нападения, хотя бы огромнейших сил неприятельских, а с другой — сам он будет иметь полную возможность действовать с того же места против крепости. Поэтому, на следующий день он перевел туда все войско в широко развернутом боевом строе и с развевающимися знаменами, для того, чтобы неприятель думал, что войска гораздо больше, и поставил лагерь. Казалось всем, что осада будет в высшей степени затруднительна, так как крепость, окруженная водою со всех сторон, была недоступна, кроме того она была укреплена искуственно; время года было также самое неблагоприятное, и войску грозила опасность постоянно страдать от дождей, холодов и уже ожидавшихся в скорости морозов; тем не менее Замойский полагал, что не должно совершенно отчаяваться. Вследствие этого он стал готовить все нужное для приступа. Прямо против нашего лагеря находились огромной величины три больверка; два самые крайние были скреплены из огромных и очень крепких бревен, средний, несколько меньший; все они, равно как больверки и других сторон, были снабжены окнами и были удобны для стреляния из пушек. Так как они не были покрыты дерном, но по старому обычаю были обмазаны глиной, то Замойский возъимел большую надежду на то, что, когда сбита будет глина с одной стороны, [152] они, состоя из старого и сухого и свободного от всякой сырости материала, весьма легко загорятся и, загоревшись, вследствие такой большой кучи бревен, возбудят пожар на очень обширное пространство. Надежду его поддерживало и поведение Сабурова, человека, пользовавшегося большим значением среди Москвитян и у князя, и бывшего в то время начальником крепости; не желая или тратить попусту порох или утомлять воинов, он в величайшем молчании, что обыкновенно делалось Москвитянами только при господстве сильнейшего страха, держался и держал своих внутри укреплений, хотя при первом прибытии нашего войска неприятель, изрубив на мелкие кусочки захваченных раньше двух наших фуражиров и бросив их с крепости, пытался этою жестокостью возбудить ужас в проходящем войске ²⁶. Между тем Замойский поручил Николаю Уровецкому сколотить плот для того, чтобы шестами пригнать его к крепости и устроить таким образом переправу для войска, шедшего на приступ. Вместе с тем приказал провести окопы и рвы от лагеря против крепости; после того как с большим трудом работа эта была окончена, на следующий день тотчас установили пушки, между тем устроен был и плот Уровецким из материала, заимствованного от одного высокого здания, которое одно только оставалось, так как все остальное было сожжено неприятелем. Замойский велел затем расставить с этой стороны, с которой озеро было всего уже, много пушек, чтобы поражать прямо направленными выстрелами спереди выше указанные больверки; а другие пушки поставил с боку, где крепость смотрит к югу, для того, чтобы неприятель не мог вырваться через противоположные ворота и окружить наших, перешедших через мост и осадивших спереди крепость и вместе с тем, чтобы, направив вдоль боков выстрелы, отбросить [153] тех, которые стали бы на более высоких больверках. Устроив все это, он решил начать приступ. У подошвы крепости был покатый всход к ней, который неприятель загородил одним палисадом из высоких бревен и двумя рядами огромных и весьма острых кольев, оставив между каждым значительный промежуток.

Против этого Замойский придумал следующее: так как у него не было шерсти, то он, набрав со всего войска чепраки и попоны лошадей, сделал из них огромное множество мешков. Он объяснил солдатам, что природа местности достаточно их защищала от выстрелов больших пушек, ибо их нельзя направлять вниз, а для защиты себя против ружей, при вступлении на противоположный берег он научил их эти мешки прикрепить к кольям и, спрятавшись за ними, тотчас проводить рвы с той стороны под крепостью; отсюда можно будет потом и отогнать неприятеля, если он выйдет за свои укрепления, и зажечь больверк. Когда это устроено было указанным образом, плот с того места, на котором доселе находился в надлежащем расстоянии от лагеря, был притянут насупротив крепости и направлен на противоположный берег, при чем солдаты, сбежавшиеся во множестве со всех сторон, ревностно и наперерыв помогали делу среди многочисленных выстрелов, производимых с тех и других укреплений. Но плот оказался слишком малым, чтобы на нем возможно было пристать туда (к противоположному берегу), и потому на этот раз они и другая сторона прекратили свои действия и удалились. Однако случайно наши понесли значительную потерю в лице Христофора Разражевского, старосты Ленчицкого, человека очень храброго и знатного. Замойский приказал ему во время переправы плота наблюдать при пушках, чтобы там все шло надлежащим образом; когда он выбежал не смотря на то вперед, то и пал, получив с неприятельских укреплений пулю выше правого глаза. [154]

После этого пехотинцы польские потащили назад плот, для того, чтобы его исправить, и так как неприятель в них беспрерывно стрелял с крепости из пушек, то те, которые держали канат, выпустили его, будучи поражены выстрелами.

Увидя это, трое других пехотинцев, не будучи в состоянии никаким иным способом удержать плот, вскочили на него и, подхваченные сильным ветром, были отнесены к неприятельским укреплениям вдоль ближайших болверков. Москвитяне видя, что во всяком случае они отрезаны водою от войска, сев на лодки, которых много было отведено ими в крепость, в большом числе поплыли к плоту. Сперва наши мужественно защищались ружьями, потом шестами, и очень многих неприятелей столкнули, наконец, когда со всех сторон стали их окружать, то они, поймав ближайшие лодки, с которых сбросили неприятелей, вскочили в них и, оставив плот, спаслись. Между тем, гонимый силою ветра, плот поплыл на противуположный берег, и хотя неприятели не прекращали за ним погони, Замойский, послав несколько всадников, снова достал его.

Плот починен был в этот же день, но солдаты, которых Замойский склонил раньше обещанием награды ехать на нем, испуганные предшествовавшею неудачею, теперь уже не так охотно брались за исполнение поручения, сопряженного с опасностью жизни; по этому Замойский приказал Николаю Уровецкому, своему родственнику, взойти на плот и, поставив пред собою один из вышеуказанных мешков, плыть на противуположный берег. Уровецкий взялся за дело с ревностию, поместил за собою несколько рядовых, а сам, прикрывшись спереди только тем вышеуказанным образом и отражая многочисленные пули своим мешком, причалил с плотом к берегу в то самое время, как неприятельские передовые посты, стоявшие на краю берега, бежали в крепость. [155]

Солдаты и преимущественно Венгерцы, толпою, как приказано было, перейдя мост, стали сперва рубить топорами находившийся перед ними частокол; но затем, предпочитая подвергнуться всяческим опасностям, чем терпеть неудобства холода и мороза в самое неблагоприятное время года, и желая поскорее покончить работу, они, не набросив мешков на колья, не проведя никаких рвов, не сделав ничего того, что было приказано, даже прежде чем глина была сбита, бросились вперед, с целию поджечь больверки.

Неприятель уже обнаруживал довольно явные признаки страха и смущения, но пока наши довольно долго занимались палисадом, так как было два ряда кольев, и ширина каждого ряда была немного менее 10 футов, пока они посылали за озеро Георгия Суффи (Georgius Suffius) принести факелы и горючие материялы и пока приготовляли все другое нужное, неприятели собрались снова с духом и, выбежав из задних ворот, окружили Венгерцев. Враги находились сами в гораздо лучшем физическом состоянии, нежели наши, которые были почти неспособны от холода и мороза к сражению; они были вооружены длинными копьями и острым загнутым мечем, который у них называется бердышем, и сражались против людей снабженных коротким оружием и копьями. И так они обратили Венгров в бегство; одни из наших были перебиты, другие, толкая в толпе друг друга, бросившись в озеро, потонули. Хотя Замойский уже решил лучше вытерпеть все бедствия, нежели оставить начатую осаду, однако в виду толков о том, будто мужество солдат поколебалось вследствие успеха неприятелей, он созвал совет и старался выведать настроение каждого относительно дальнейших опасностей. Когда собрался этот совет, то нашелся едва один человек, который был того мнения, что нужно принять во внимание время года и уступить судьбе, так как ни то, ни другое не благоприятствовало нам. Все же остальные не сказали [156] ни одного слова, несовместного с их прежними успехами и мужеством, и когда Фаренсбек первый заявил, что должно скорее претерпеть все, что угодно, нежели без успеха отказаться от осады, то все на том согласились.

Замойский отправил тотчас Георгия Сибрика (Georgius Sibricus) с письмом к королю, чтобы тот не беспокоился вследствие понесенной неудачи при осаде, ибо она произошла только от чрезмерной поспешности солдат; просил короля, чтобы не отзывал его от осады и сам не оставался бы ради его слишком долго в Невле. Писал о том, что он поставил лагерь в самом удобном месте для ведения осады, ибо благодаря с одной стороны тому, что это место по самой природе весьма удобно и крепко, а с другой — благодаря тому, что по соседству находятся плодородные и изобилующие всем земли, он в состоянии выдержать самое сильное нападение неприятельских сил на этом безопасном месте и вообще не иметь ни в чем недостатка, так как земля эта богата и фуражем и скотом, и хлебом, и водою. Король до сих пор еще оставался в Невле, на месте в особенности невыгодном, так как оно было опустошено прежде стоявшими тут войсками и грабежами казаков, от чего по необходимости был недостаток в провианте и фураже.

Около этого же времени появившаяся в воздухе какая-то зараза, пришедшая сперва с востока, затем перенесенная в Италию и Францию и другие страны, распространившись по всей Европе, проявилась в Кракове, в Вильне, а оттуда дошла и до войска; зараза эта внушала не столько страх по какой либо смертоносной силе своей, сколько удивление по быстроте своего развития, с которою она распространилась по всем соседним местностям. Сперва она по большой части охватывала ознобом спинной хребет, затем переходила у больных в головную боль и слабость; особенно болезнь эта была мучительна для груди; тех, которые в продолжение [157] и 5 дней не умирали от нее, она изнуряла, превращаясь в лихорадку; верную почти смерть приносила тем, которые пользовали себя слабительными средствами или пускали себе кровь: и то и другое средство еще более затрудняло дыхание, первое потому, что весьма сильно отвлекает в грудь всю влагу от головы, а второе — кроме охлаждения тела еще ослабляет силы, нужные для дыхания. Верного названия для этой болезни не было найдено никакого. Король присоединил к войскам, имевшимся раньше у Замойского, 900 польских всадников и около 1.000 пехотинцев венгерских со Стефаном Карлом и затем двинулся в Вильну, захворав и сам в Полоцке выше сказанной болезнью. Между тем Замойский снова стал приготовлять с величайшим рвением все нужное для штурма: приказал увеличить вдвое плот, хотя он и был сделан из довольно больших в ширину бревен, для того, чтобы все-таки солдатам легче можно было приступить к крепости. Деятельно искал он по всем деревням и по берегам озер лодок и судов, для того, чтобы на всех их вести приступ и чтобы сколько возможно больше раздробить на части силы крепостного войска. Неприятели заранее уже увели все оставшияся суда, оставив только одно. Это судно принадлежало тамошним монахам и употреблялось ими для вытягивания больших неводов, и хотя могло вместить почти 80 человек, но так как оно от ветхости уже было негодно и было полно щелей, то неприятели и не взяли его.

Замойский починил его так, что можно было на нем плыть, закрыв его в поврежденных местах частию свежими воловьими кожами, частию мхом. Узнав в то же время, что воевода Полоцкий, Иван Петрович Шуйский находится с войском при Порхове, он отправил туда старого полковника Мартина Вольского с легкой конницей для рекогносцировки. Шуйский, услышав об отъезде короля и не ожидая в продолжение этого времени другого войска, [158] распустил свое ополчение и возвращался в Псков. По этому случилось то, что естественно должно было произойти; в то время, как не ожидая никакой опасности, неприятель оставил всякую осторожность и передвигался спокойно с места на место. Вольский напал, захватил весьма многих; отпустив поселян, пощадить которых приказано было ему Замойским, увел с собою в лагерь несколько взятых в плен дворян. Приготовив все выше сказанное нами для приступа, по прошествии 10-ти дней Замойский, сев с несколькими взятыми с собою военными людьми на большое судно, поправленное, как мы сказали, стал тщательно рассматривать, с каких сторон удобнее всего повести приступ. После этого приказал поражать пушечными ядрами три больверка, находившиеся, как мы сказали, против крепости, чтобы, сбив глину, сделать их более доступными пожару, и вместе с тем, расщепав бревна и как бы обнаружив их жилы, сделать их более восприимчивыми к огню. Было очевидно, что пехота сильно пострадав от непогоды, против которой была плохо защищена, не будет иметь достаточно мужества и сил; по этому шляхта, согласившись между собою, слезши с коней стала требовать, чтобы ее вели к крепости. С нею же соединились, желая того же, и некоторые знатные Немцы, служившие всадниками под начальством Фаренсбека. Поставив посредине людей с факелами и смоляными деревьями, которые должны были поджечь стены, Замойский выстроил отряд так, что с правого фланга, против которого находился верхний больверк, были Поляки и Немцы, с левого у второго больверка - Венгерцы; те и другие должны были охранять против неприятельской вылазки идущих посередине с зажигательными снарядами. Над Поляками поставил начальником Уровецкого, и на всякий случай дал ему в помощники Андрея Оржеховского. С Немцами Фаренсбек отправил Оттона Укскеля. С обеих сторон он приказал защитить плот [159] вышеуказанными мешками против наискось шедших выстрелов из мелких орудий. Проведя его среди многочисленных выстрелов неприятелей, наши пристали к противуположному берегу; так как погода в то же время переменилась и после продолжительных дождей наступило ясное время, то вместе с тем у всех проявилась тем большая бодрость и желание сразиться. Вот передние перешли с плота на берег; в то же время быстро подплывали отовсюду другие суда с солдатами, пушками и факелами, с обеих сторон производилась пальба и наши частые выстрелы наносили большой урон неприятелям. Вдруг неприятели стали кричать о королевской грамоте.

За несколько дней прежде, Замойский обратился к осажденным в крепости с воззванием от имени короля, так как не хотел писать от себя, зная, что его собственное имя внушает неприятелю ужас, ибо ему, как главному распорядителю осады, приписывали жестокости, совершенные при взятии Великих Лук; воззвание это, снабженное королевскою подписью и печатью — по званию канцлера, Замойский всегда имел ее при себе — было следующего содержания:

“Король приказал Замойскому приложить все старание в деле осады города, но если они добровольно покорятся, то из милости своей решил их пощадить и не желает, чтобы им были причинены какие либо обиды; а для того, чтобы могли больше быть уверенными в том, он посылает им своего спальника”. Сперва осажденные не хотели принимать письма. После того как они узнали содержание письма, они отвечали, что пусть король пишет в свои крепости, а эта не принадлежит к той области, где обязательно принимать королевские грамоты. Вот эту именно грамоту и стали теперь осажденные требовать сначала криком, а потом посредством депутации из нескольких стрелецких начальников. Она им была выдана и вместе дано уверение, что жизнь их будет [160] сохранена. Вместе с тем Замойский отправил Ивана Фому Дрогойевского, старосту Премышльского, принять крепость под свою власть и привести к нему воевод. Последний сперва нашел, что не только воеводы, но и даже большая часть солдат еще колебались; но наконец, когда солдаты поддались страху, то воеводы, не смотря на сопротивление, были приведены к Замойскому. Относительно всех сдавшихся было сохранено данное им обещание; кроме того Замойский отдал им и несколько знатных женщин, которые были взяты в плен при завоевании Великих Лук, так как, он опасался, что во время столь долгого похода и при таком множестве солдат оне могут подвергнуться грубым оскорблениям. Москвитяне. удивляясь такому поступку Замойского, сознавались, что не возвратили бы нашим таких молодых и красивых женщин; поняв же причину, по которой Замойский это сделал, говорили, что не должно потому нисколько и удивляться, если при таком различии нравов и счастье двух сторон также другое. Таким образом взята была без разрушения твердыня весьма крепкая от природы и снабженная всем нужным для защиты, не смотря на содействие неприятелям со стороны времени года, непрерывных дождей и морозов. Сабуров раньше придумал средство, чтобы невозможно было при осаде ее воспользоваться калеными ядрами. Наученный исходом других осад, он сломал стену, где она была слишком толста и, оставив только один ряд бревен, которым она держалась, внутреннюю часть ее прикрыл довольно широкою насыпью, которую он скрепил плетнем, вследствие того ядра, быстро проходя чрез тонкую стену, оставались в насыпи и там сами собой и потухали. Имея в виду, что король намеревается в будущем году пройти дальше по этим местам в неприятельскую область, Замойский решил оставить в Заволочье пушки и часть более тяжелых военных орудий, и приказал [161] (1581) Стефану Карлу и венгерским солдатам все перевезти в крепость. Мост, как мы выше сказали, был сломан неприятелями, а плот, которым пользовались солдаты при осаде, был слишком не крепок для того, чтобы можно было бы по нем придвинуть такие тяжелые пушки, построить же другой мост в короткое время представлялась величайшая трудность; поэтому Стефан Карл вез пушки от наших укреплений чрез самое озеро, там, где, как он знал, грунт был более тверд и песчанен, связав их крепкими канатами в большем числе, для того, чтобы в случае, если бы сорвался один, другие сдержали, расставив предварительно на противоположном берее несколько венгерских полков по самому озеру. В крепости был оставлен с частью венгерского войска Георгий Сибрик, Фаренсбеку же Замойский приказал приблизительно с 1000 всадниками, взяв в сторону на большое пространство, направиться к Опочке и свернув затем влево чрез Нещерду, сойтись с ним снова у Полоцка. Город Опочка расположен ниже на реке Великой, и хотя его осада предполагалась только в будущем году, Замойский считал нужным заранее изучить течение реки и положение города, тем более, что помнил, что на том же месте при короле Сигизмунде было нанесено нам поражение. С такою же заботливостию о будущем походе, он старался, чтобы заранее были собраны сведения и об остальных дорогах и реках, какие из них судоходны; особенное его внимание обратили на себя сведения о том, что есть озеро Усция, (Uscia), из которого вытекает река того же названия, что река эта затем впадает в озеро Ужицу (Usicia) и затем, переменивши название свое в озеро Дриссу, а по выходе из сего последнего дает начало реке одного с ним наименования, и что, благодаря главным образом такому удобному положению, Москвитяне снабжают Сокол провиантом и другими необходимыми предметами; вследствие всего вышеизложенного [162] Замойский весьма старательно стал разведывать про все течение реки Усции с ее начала до конца.

Войско сильно пострадало во время обратного тяжелого похода от дождей, от морозов, от множества лесов, чрез которые приходилось идти, и от недостатка в большинстве случаев мостов, в особенности же, вследствие вышеозначенной заразы, поразившей войско; тем не менее Замойский, совершая путь по областям вполне замиренным, благополучно прибыл чрез Полоцкую землю к королю в Вильну. В то время как, покончив с таким полным успехом Велико - Лукский поход, король возвратился в Литву, Московский царь, разведясь с прежней женой, что по его понятиям можно было ему делать столько раз, сколько он хотел, в шестой уже тогда раз сделался женихом и, назначив общий смотр девиц, взял в супруги новую и даже заставил тоже сделать некоторых из своих бояр и советников ²⁷. Подобный смотр, как мы узнали от одной пленной дворянки, бывшей на том смотру, производился редко. Издав указ, Московский царь приказал боярам и дворянам, у которых были дочери или родственницы невесты, отличавшияся красотою, привести их к нему в назначенный день. К этому дню уже раньше при дворце приготовляется для сей цели обширный и богатый дом, и в каждую комнату, имеющую 12-ть кроватей, определяется столько же девушек. Сам царь в сопровождении одного старика обходит все комнаты по порядку; войдя туда, он тотчас садится на заранее устроенный трон, а все девушки в красивой, богатой одежде, сильно желая понравиться государю и достичь такого счастия, по одиночке, по порядку становятся перед ним на колени и, бросив к ногам его платок, вышитый золотом с жемчугом, удаляются; царь выбирает ту, которая больше всех ему понравится, остальных же, одарив землею или казною, отпускает. [163]

Пробывши немного дней в Вильне, король отправился в Гродно; помышляя о будущем походе и зная, что сейм можно будет созвать только позднее, и что в случае, если утвердят на нем налог, то он будет собран никак не скоро, он, чтобы не быть вынужденным терять время благоприятное для ведения войны, стал уже в то время искать способов занять денег частным образом.

Кроме маркграфа Георга Фридриха, герцога Прусского, он обратился с просьбою дать ему заимообразно денег для этой войны к курфюрстам Августу Саксонскому и Иоганну Фридриху Бранденбургскому. Он думал, что устроив это, он сразу достигнет двух вещей: выразит свое к ним доверие во всем, а ссылкою на сочувствие их в чужом для них деле подействует на сословия (станы), собравшияся на сейме, и возбудит в них тем большую охоту продолжать войну, начатую в их интересах. Данные ими в долг на известный срок деньги доставлены были уже по окончании сейма и, после продления срока, были уплачены в надлежащее время. В это время низовые казаки с Иваном Оришовским (Joh. Orisovius), опустошая с другой стороны Московскую область вплоть до Стародуба и раззорив на весьма обширном пространстве окрестности, предали пламени и город, и некоторые внутренние укрепления крепости; затем, сделав нападение на Почепово и будучи отбиты от крепости, вернулись назад, угнав все-таки большую добычу. Вслед за королем в Гродно отправились и уполномоченные г. Риги. Этот город был взят Сигизмундом Августом под покровительство на таких условиях, которые сильно умаляли право и величие королевской власти в отношении к нему, и были повидимому составлены более для блеска самого города, нежели для его пользы. Так как король при таких условиях хотел считать Рижан не столько подданными, сколько союзниками, то уже и раньше, при прежних походах, город [164] чрез послов вел переговоры относительно точных условий касательно подчиненности. Во время этого похода в Дрогичине наконец окончено было дело и король отправил туда Яна Дмитрия Соликовского (Demetrius Solikovuis), чтобы тот, приняв под власть город, взял бы с него присягу на верность королю. Прежде всего поднялся вопрос об установлении таможенных сборов. Вся почти торговля города Риги держится на судоходстве по реке Двине, а вследствие прежних побед короля последняя стала свободною в большей части своего течения; дело было в таком положении, что кроме Кокенгаузена, Ашерадена, Леноварта, находившихся еще в руках неприятелей, теперь ничто не мешало плаванию по Двине. На этом основании король считал справедливым, чтобы эта торговля, ради которой Польское королевство понесло столько усилий и расходов и благодаря которой город Рига и частные люди получат возможность увеличить свое благосостояние, доставила также некоторую выгоду и королевству Польскому; он не хотел, чтобы без этого условия вся торговля туда была перенесена. Благоразумные люди, хорошо зная, что государство не может существовать без податей и налогов и что справедливость всего скорее допускает установление их в тех провинциях, которые приобретаются вновь войною, наконец согласились на то, чтобы установить пошлину для всех, идущих из-за моря товаров, и чтобы две части из доходов с нее поступали безусловно королю, третья городу на ремонт гавани и пристаней. Оставался не решенным вопрос об имениях, принадлежавших некогда архиепископской власти, а также о вале, выстроенном городом против крепости и о некоторых других предметах; решение относительно этого было отложено до прибытия в названные места самого короля. В то время, как король находился с войском в Московской области, Иоанн III, король Шведский, отправил флот к Нарве, но, так как дела Москвитян [165] в то время в той стороне шли хорошо, то флот этот, сжегши несколько рыбацких построек на берегу, без успеха принужден был вернуться назад. В это время король прибыл на сейм в Варшаву. Он убеждал сословия поддержать всеми средствами успехи, приобретенные в последнем походе и не только радоваться победе, но и воспользоваться ею; если, по их мнению, не следует даже желать или надеяться покорения всей Московской области, этого обширнейшего государства, не смотря на то, что уже является весьма большая к тому возможность, то советовал по крайней мере не класть оружия до тех пор, пока не возьмут себе всю Ливонию, которую поставили себе уже сначала целью войны, как достойную награду за свои труды, чтобы вместе с тем оставить потомству памятник своего мужества. Король указывал и на то большее неудобство, что его самого ежегодно вызывают в королевство для присутствования на сеймах, собираемых ради податей, а между тем войско от непрерывных походов утомляется, неприятелям же дается время отдохнуть и собраться с силами и кроме того, так как налоги собираются слишком медленно, то по необходимости пропадает много удобных случаев от этой задержки для успешного ведения войны; для избежания подобных неудобств он просил разрешить двухгодовой налог. Сословия соглашались на налог, но не расположены были принять предложение относительно срока, на который его требовали. Прежде чем приступить к какому либо иному делу, они представили королю изложенные письменно пункты, относительно которых они желали, чтобы изданы были законы, и просили, чтобы таковые были утверждены в предлагаемом ими виде. Ответ на это дан был таков: все, что считается возможным уступить, будет уступлено, иное будет смягчено посредством толкования, но большая часть пунктов будет отложена до другого времени. Получив такой ответ, по прошествии [166] нескольких дней они снова написали тоже, что и раньше было письменно представлено, не приведя никаких других доводов против королевской декларации. Выбрав несколько человек из сената и равным образом из посольской избы (из среды земских послов), король поручил им разобрать с надлежащею с обеих сторон умеренностию те дела. Все то, что коммиссиею с общего совета было постановлено, было снова письменно передано в посольскую избу, но земские послы по прошествии нескольких дней опять навязывают, как это и прежде сделали, все тоже свое писание королю. Между тем приближался к концу определенный законами срок сеймовых заседаний. Поэтому наконец на известных условиях последовало соглашение, и были обнародованы конституции (постановления) относительно тех вопросов. После этого сейм разрешил королю сначала обыкновенный налог, но потом, когда король стал доказывать, что этого ему никак не будет достаточно и ссылался при этом отчасти на приведенные выше причины, равно как и на то, что еще не все жалованье солдатам уплачено, а между тем у названных выше государей и других частных лиц сделаны новые долги, и нужно приготовляться к новой войне; тогда они утвердили двойной налог сперва с тем условием, что взимание оного прекратится тотчас с заключением мира, а затем, когда король отверг и это условие на основании тех же аргументов, то согласились на назначение двойного налога с такою оговоркою: сведя счеты, нужно будет уплатить все, что будет израсходовано на жалованье солдатам, на покрытие заключенных ради этой войны займов и на покрытие будущих военных издержек, и затем остаток, какой окажется от этого налога, пусть будет положен в казну в городе Раве.

Сюда прибыли, как мы выше сказали, послы московские, проведенные чрез всю Польшу, как бы в триумфе. По получении новых наказов от своего государя, они снова допущены [167] были к переговорам. Сперва послы московские настаивали на условиях, предложенных ими в Невле, и говорили, что литовские сенаторы дали им верную надежду на окончание всего дела именно на тех условиях. Когда это было опровергнуто, на основании таких преимущественно доводов, что уже после того сделаны были большие издержки королем и со взятия Заволочья дело представляется уже больше не в прежнем положении, то послы наконец после обычных своих переторжек дошли до того, что помимо ранее предложенных крепостей Ливонских уступали королю и все остальные, оставляя для своего государя только следующие важнейшие города и крепости: Фелин, Дерпт, Мариенбург, Пернов и Нарву. Король же был того мнения, что если неприятель не откажется от всей Ливонии, то ему не следует заключать с Московским царем мира ни на каких других условиях. По представлении такового решения сословиям, оно заслужило приличное одобрение. При этих переговорах с Москвою присутствовало несколько уполномоченных от шляхты, для того, чтобы они могли, заметив увертки Москвитян, рассказать подробнее об этом своим товарищам. Так как обе стороны оставались при своем решении, то поэтому совещание не имело никакого результата ²⁸. По утверждении двухлетнего побора, король оставил сейм, дав себе обещание не заключать мира с неприятелями, прежде чем последние совсем не выйдут из Ливонии. Под конец сейма послы от шляхты обратились к королю через Станислава Пршиемского (Stanislaus Priemscius), который по возвращении с войны был избран послом в Великой Польше и который затем коллегиею земских шляхетских послов при начале сейма по обычаю был избран сеймовым маршалком, и просили у короля дозволения по удалении тех, которые не имели права [168] быть в сенате, переговорить с ним; испросив, это они умоляли короля позаботиться о том, чтобы кончить войну этим походом и указывали на то, что шляхта и в особенности ее крестьяне, благосостоянием которых никто из них не может пренебрегать без ущерба для своего имущества, до того изнурены поборами, что едва ли будут в состоянии перенести еще больше.

Король отвечал им через канцлера, что он не длит нарочно войны, предпринятой для общего спокойствия и выгоды; что неприятель находится теперь в таком положении, что легко довести его до последней крайности, продлив, хотя немного войну, что он охотно уступит общему желанию сословий и лишь только принудит неприятеля передать ему Ливонию, прекратит его нападения, и обеспечит государству спокойствие и безопасность, то не будет никаким образом препятствовать заключению достойного и выгодного для всех мира. После этого прощаясь с королем, по обычаю предков, уполномоченные просили его позаботится также о домашних делах и об искоренении внутренних зол. Просьба их главным образом касалась установления какого нибудь постоянного твердого способа избрания королей и состояла в том, чтобы этот вопрос был подвергнут обсуждению сейма, как скоро это можно будет сделать без вреда для государства; чем больше была опасность, которой недавно подвергалось государство, когда вследствие борьбы между партиями, само королевство Польское было разделено между двумя государями; тем тщательнее следует теперь когда королевство освободилось от такой напасти, озаботиться о том, чтобы оно снова не подверглось тому же самому бедствию. Сюда же относятся раздоры между духовным и светским сословиями; депутаты полагают, что к ним никак нельзя относиться легко и что если бы можно было их совершенно устранить, то это было бы в высшей степени полезно для государства. [169]

На это король отвечал через того же канцлера, что он одушевлен таким же горячим желанием устроить надлежащим образом домашние дела, как и окончить войну согласно со своими видами, и хотя он не смотрит с пренебрежением на славу военных подвигов, однако имеет тем больше желания как можно дольше оставить память у потомства хорошим внутренним устроением королевства, чем яснее видит, что без этого даже прежняя слава его не может быть прочною и постоянною. Часто размышляя о временах, безкоролевья, о том, в какой опасности находилось королевство в прежние времена, когда избирательные интриги и честолюбивые происки как волны потрясали государством; ясно сознавая, что он должен любить Польшу не меньше, как и родину свою, и даже должен почитать ее для себя дороже, потому что она, приняв его, почтила наивысшею честию и чином: он содрогается в душе и признает, что только благодаря особенной милости Божией республика достигла в настоящее время лучшего положения. Он понимает, что вопрос о лучшем способе избрания королей должен быть поднят; но когда это будет сделано, сколько трудностей в нем окажется! и если, чего следует ожидать, при этом обнажатся некоторые тайные язвы республики, то не следует ли бояться от того большего вреда? Впрочем он не отказывается послужить своим содействием и авторитетом желанию республики и сословий. То же самое он думает о восстановлении согласия между духовным и светским сословиями; полезнее и необходимее этого ничего нельзя и представить для упрочения государства; но во всяком случае и для того и для другого дела необходимо согласие и свобода духа от всякой вражды и страсти; этот вопрос будет для него предметом самой большой заботы; но он убеждает их самих равным образом явиться для обсуждения этих предметов со спокойным духом, отдавшись исключительно мысли о благосостоянии и славе [170] отечества. Затем он убеждал их, как делал обыкновенно и в предшествовавшие времена, чтобы во время его отсутствия каждый из них от себя заботился бы об общем спокойствии и чтобы был готов мужественно встретить всякие опасности; просил у Бога всего хорошего для них и счастливого, пусть бы и те, которые останутся дома, и те, которые пойдут на войну, вели свои дела так, чтобы потом с радостными поздравлениями встретить друг друга взаимными объятиями. Когда при этих словах поднялись рукоплескания окружающих, тогда канцлер объявил, что король принимает это самое рукоплескание как радостное предзнаменование будущих успехов и непродолжительной войны. Около того же времени сейма Шведский король стал спрашивать Польского короля письменно, с каких сторон начнет он свои военные действия в предстоящем походе. Ради того, что король Шведский раньше более всех склонял его к этой войне, и ради взаимного родства не считая нужным скрывать от него своих намерений, Стефан Баторий объявил ему, что намерен теперь идти па Псков, и на просьбу посла шведского о том, чтобы королю Шведскому позволено было провести чрез владения и гавани польские то войско, которое он намерен был набрать в Германии с целию перехватить московское посольство, отправленное к христианским государям, король дал ему грамоту, в силу которой ему можно было это делать. В то же время Филон Кмита, поставленный королем в начальники над Лукскою крепостью, для того, чтобы в это время солдаты не лишились бодрости от покоя и скуки, отправил Мартина Kypцa (Martinus Kurtius) и Габриэля Голубка (Gabriel Holubko) на Холм ²⁹, московскую крепость, расположенную выше реки Ловати. Узнав от пленных, что Москвитяне уже раньше по обыкновению своему сожгли город, и что от него [171] оставлен неприятелем один дом внизу крепости для содержания караула, эти начальники, отправившись ночью, прибыли туда еще до рассвета, и в то время, как Курц, объехав дом сзади, с тыла напал на караульных, Голубко поджег крепость. С другой стороны Сибрик, начальник Заволочья, вызвал всех людей той области для присяги; пять волостей издревле тянули к Заволочью. Пришли в том числе и жители Воронеча, избрав для себя, по обычаю польскому, войта (advocato). Город Воронеч расположен выше Заволочья при реке (У)совке и благодаря удобному положению этой реки, впадающей в Великую, а чрез нее у Пскова в Пельбское (Pelba) озеро и далее в залив Финляндский, был некогда обширен и по торговле, и по числу жителей. При нем была крепость, которая в виду множества укрепленных мест по соседству, была оставлена Москвитянами. Теперь Москвитяне опасались, что Заволочьский гарнизон может легко овладеть неукрепленным городом, и потому хотели его заранее сжечь, а горожан, которые принесли присягу по приглашению польских властей, наказать, применив к ним, для устрашения других, все виды мучения. И так, собрав несколько войска, они двинулись, для того чтобы захватить город нечаянным нападением, но бдительный в своей должности и опасениях прокуратор (т. е. войт) немедленно известил Сибрика; последний, разбив Москвитян, занял вместе с Киралием местность, на которой стояла крепость и поставив там гарнизон, укрепил ее сообразно обстоятельствам военными корзинами и, руководимый самими крестьянами, которым известны были соседние места, взял потом с неприятельской земли много добычи. Филон Кмита (Philo Kmita), подстрекаемый успехом холмского нападения, по присоединении к нему того же Сибрика и других крепостных войск, напал на Старую Русу, по направлению к Новгороду. Из этого места Московский князь извлекал большие доходы с [172] солеварен; здесь большое население и обширная торговля. Филон без труда разграбил этот город, устроенный более для пользы соловарен и торговых дел, расположенный на месте, отдаленном от границ, и неукрепленный никакими искусственными сооружениями; войско его воротилось обремененное добычей.

Комментарии

1 По документам: "от боярина и наместника Володимерского, от князя Ивана Федоровича Мстиславского; от боярина и наместника Астраханского, от князя Василья Ивановича Мстиславского; от боярина и наместника Новгородского, от Никиты Романовича Юрьевича — Захарьина.

2 Содержание этой грамоты московских бояр передано также у Карамзина (т. IX, стр. 179) со ссылкою на дела польские (примеч. 534); в печатной Метрике Литовской этой грамоты нет, потому что находящийся под 34-м № лист тех же московских бояр, писанный до их милостей панов рады великого князства Литовского (до тех же Радзивила и Воловича во главе), есть очевидно, позднейший; но именно в этом последнем говорится о предшествовавшем письменном сношении бояр и рады, при чем содержание прежней грамоты обозначается довольно близко с изложением Гейденштейна. Впрочем первый лист, который только и имеется в виду у Гейденштейна, отправлен был собственно не чрез польского гонца, известившего о взятии Полоцка, а чрез московского посланца Льва Стремоухова (отправленного 30-го сентября 1579 г.)

3 Лопатинского отправили из Москвы 10 января 1580 г. (Карамз. т. IX, примеч.534). Грамота московских бояр к панам рады, напечатанная в Метрике Литовской, помечена февралем месяцем, и отпись на нее панов рады из Вильны 8-м мая 1580 года. Из первой даты именно и явствует, что Гейденштейн излагает содержание более ранней переписки, чем находящаяся в Метрике под №№ 34 и 35. За то эта последняя у него совершенно пропущена. Второй лист бояр был отправлен в Литву с гонцом Грязным Шубиным в конце февраля. Карамз. IX, прим. 540.

4 Уже выше было замечено, что этот ответ относится к неизданной в печатной Метрике грамоте, а равным образом и сам он не тождествен с отписью под № 35, хотя и весьма сходен по содержанию.

5 Разумеется посольство царского гонца Елизарья Благова. — Лист от князя великого Московского до его королевской милости, писанный через дворенина его Олизарья Благово — представляет № 31 печатной Метрики; он дан, в Москве 6-го января 1580 года и в нем уже упоминается об обращении бояр московских к литовским панам. Сверх того Благому было поручено хлопотать о размене пленных (см. лист под № 32.). Отпись короля на царскую грамоту дана в Гродне 16-го марта (№ 33). Благов вернулся 15 апреля (Карамз. IX, прим. 540).

6 К посольству Нащокина относятся документы печатной Метрики Литовской под №№ 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, Ср. Карамз. т. IX, примеч. 540. Соловьев, т. VI, стр. 323—324.

7 Кap. T. IX, стр. 180, и пр. 536 и 540. Срок назначен был пятинедельный считая от 14 июня, когда Нащокин представлялся королю в Вильне. См. Метрики Литовск. II, № 41.

8 Разумеется посольство гонца Федора Шишмарева, который был прислан под Чашники на Щудут к королю и должен был известить об отправлении из Москвы великого посольства - князя Сицкого с товарищами и о невозможности для них прибыть на рубеж ранее 6-го августа или даже 16-го. Лист на имя короля, отправленный с Шишмаревым, и содержащий требование о приеме имеющего прибыть посольства в Вильне, писан в Москве 2-го июля, и находится в Литовск. Метрике под № 43.

9 Отпись короля на грамоту, присланную с Шишмаревым, помечена 22-м июля в земле Полоцкой: Литовск. Метрик. II. № 44. Карамз. т. IX, стр. 182. Соловьев т. VI, стр. 324.

10 При отправлении Шишмарева, Иоанн еще не знал о движении Батория в Mocковские пределы; узнав о движении короля из Вильны в Чашники, он снова писал к нему, убеждая его воротить войска на границы и ожидать посольства, уже отправившегося из Москвы, либо в Вильне, либо “где велит у себе нашим послом бытии”. — Эта грамота, данная в Москве 19-го июля, была отправлена из Смоленска с боярским сыном Легково, который должен был вручить ее Федору Шишмареву, а этот последний — королю. Метрика Лит. II, № 45.

11 Этого ответа Баториева нет в печатной Литовской Метрике.

12 Этого документа также нет в числе изданных. Вероятно, Шишмарев уже уехал, когда пришло послание к королю и письмо к нему.

13 Кар. Т. IX, гл. 3, стр. 144, пр. 259.

14 Лист этого содержания, данный в Москве 2-го августа 1580 г, был прислан в Оршу, а из Орши доставлен к королю под Сураж: он находится в Метрике Литовск. II, № 46. Отпись на него Стефана Батория писан в Сураже 10-го августа. Метрика Литовск. II, № 47.

15 Этот второй лист от 5-го августа и отпись на него Батория также находятся в Метрике Литовск. II, № 48 и 49.

16 Кар. Т. IX, гл. 5, стр. 184.

17 Речь идет о посольстве князя Сицкого и думного дворянина Пивова; верющая грамота, данная им 24 июля в Москве, напечатана в Метрике Литовской II, № 53, и в современной приписке к ней о представлении послов рассказано тоже самое, что у Гейденштейна, а в заглавии день представления обозначен 29-м августа. Другие подробности о поведении Поляков с послами до прибытия к королю см. Соловьева Т. VI, стр. 326. Карамз. IX, стр. 184 и примеч. 545.

18 Послы Иоанна во второй раз представлялись Баторию под Великими Луками 2-го сентября (Метрика Литовск. II, стр. 106) и потребовали возвращения Полоцка, а также обязательства со стороны короля не вступать в землю Курляндскую и Ливонскую, ссылаясь на свои инструкции, а затем в переговорах с панами рады, что им по их желанию было дозволено, сделали те уступки, о которых говорит Гейденштейн.

19 Отправлен был гонцем короля вместе с посланцом московских послов дворянин Григорий Лозовицкий; отпись Батория (от 5-го сентября) которую он должен был вручить Иоанну, содержит изложение предшествовавших переговоров с послами Сицким и Пивовым и требование об уступке всей Ливонии; определенного срока для ответа в ней не назначено. См. Метрика Литовск. II, № 54.

20 Кар. Т. IX, гл. 5, стр. 184, пр. 544.

21 Кар. Т. IX, гл. 5, стр. 185, пр. 546.

22 Кар. Т. IX, гл. 5, стр. 185 пр. 547.

23 В грамоте Иоанна говорится следующее: “А почему мы называем Лифлянскую землю своею землею, и наша вотчина Лифлянская земля искони век: потому в лето шесть тысяч пятисот осьмое, прародитель наш великий государь Георгий — Ярослав, самодержец Киевский всея Руси и многим землям господар, ходил на тое землю ратью и пленил их и в свое имя город Юрьев поставил, и тое землю взял за себя, и от тех мест и до сих мест тая земля вотчина наша за прародителями нашими была и т. д. — Откуда явился у Гейденштейна Святослав Мстиславович, трудно понять.

24 Подлинный документ напечатан в Метрике Литовской II, № 57, стр. 102-121. Кроме отмеченного искажения относительно имени Дерпта, содержание его приведено здесь правильно, хотя и кратко; отпись Иоанна помечена 27 сентября в Москве и доставлена была Лозовицким, приехавшим 10 октября. (См. Метр. Лит. № 59 стр. 124).

25 Об этих переговорах говорится в документе Литовской Метрики №59, представляющем как бы их протокол.

26 Кар. Т. IX, гл. 5. стр. 185, пр. 548.

27 Кар. Т. IX, гл. 5, стр. 187 и пр. 554.

28 Сюда относятся №№ 60 и 61 Метрики Литовской. Ср. Кар. Т. IХ,гл.5, стр. 188 и пр. 558. Соловьев VI, стр. 328, 329.

29 Кар. Т. IX, гл. 5, стр. 185, пр. 550.

Текст воспроизведен по изданию: Рейнгольд Гейденштейн. Записки о московской войне. СПб. 1889