ЗАПИСКИ В. Н. ГЕТТУНА.

1771 — 1815

От редакции. Записки действительного статского советника. Василия Никифоровича Геттуна обязательно переданы в наше распоряжение сыном его, инженер-подполковником Ф. В. Геттуном, при содействии профессора К. Н. Бестужева-Рюмина. В записках этих, к сожалению, не достает конца: еще при жизни автора пожар истребил все его бумаги, и только благодаря случайности уцелела первая половина (печатаемая нами без всяких изменений) рукописи, озаглавленной в подлиннике так: «Записки собственно для моих детей». Мы уверены, что читатели и без наших указаний оценят значение этого исторического материала; рисуя в живом, безыскусственном рассказе мало известный нам чиновничий быт конца прошлого и начала нынешнего столетия, В. Н. Геттун сообщает вместе с тем в своих записках чрезвычайно любопытные и характеристические подробности о некоторых выдающихся деятелях того времени: фельдмаршале графе М. Ф. Каменском, любимце императора Александра I, графе П. А. Толстом, генерале Вязмитинове, князе Д. И. Лобанове-Ростовском, принце Георге Ольденбургском, и др., с которыми он находился в близких служебных отношениях. Записки Геттуна обрываются на 1815 годе, когда он был зачислен первым кандидатом на должность обер-прокурора Сената, а потому считаем не лишним сказать несколько слов о его дальнейшей судьбе. Не получив, по неизвестной причине, должность обер-прокурора, Геттун был сделан в 1816 г. вице-директором Провиантского департамента Военного министерства, а через два года, произведенный в действительные статские советники, назначен правителем канцелярия тогдашнего петербургского военного губернатора графа Милорадовича, по ходатайству которого награжден в 1821 г. орденом св. Владимира 3-й степени. В записках упоминается, что в 1815 г. Геттун был командирован министром полиции в Курскую губернию для [27] ускорения производившегося в Льговском уездном суде дела об убийстве помещицы Алтуховой. Дело это, тянувшееся несколько лет, было, наконец, решено тем, что убийцами Алтуховой признаны двое дворовых людей помещика Ширкова, с которым она находилась в связи. Но в 1822 г. мать Алтуховой подала министру юстиции жалобу, где приводила доказательства, что дочь ее убита самим Ширковым, избегнувшим законной кары лишь потому, что лица, производившие и рассматривавшие следственное дело, допускали при этом разные нарушения закона и неправильности, именно с целью скрыть настоящего преступника. По докладе этой жалобы императору Александру I, была назначена особая комиссия для пере исследования дела. Новое следствие выяснило, что убийцей Алтуховой был действительно Ширков, который и сослан на каторжные работы; лица же, принимавшие какое-либо участие в производстве первого следственного дела, и в числе их Геттун, уволены по высочайшему повелению от службы с тем, чтобы впредь никуда их не определять. Таким образом, кончилась служебная карьера Геттуна. Он умер в 1848 г. загадочной смертью: проживая летом на даче в Волынкиной деревне, Геттун отправился однажды утром в Петербурга, по обыкновению пешком, и более уже не возвращался домой. Ни полиция, ни родные, не смотря на все старания, не могли узнать, что с ним сталось.

Родился я в Малороссии, Погарского повета, в селе Лобках, 29-го декабря 1771 года, от благородных родителей, но бедных.

Отец мой, чиновник XIV-го класса, Никифор Иванович Геттун, имел 12 душ крестьян обоего пола, по ревизии за ним написанных; в оном селе Лобках дом, гумно с садиком, маленькую винокурню с огородом при ней для овощей и конопляные огороды; [28] в дачах же сего села пахотные и сенокосные земли, леса и хутор Бурмакин, при нем большой лес с сенокосом, а при доме сад, огород и пчельная пасека. На шестом году отдали меня к лобковскому церковному дьячку учиться русской грамоте; но в 1779 г., по неудовольствию на лобковского дьячка и по рекомендации отдали меня учиться к дьячку церкви села Суходолья.

В сем селе были замужем две родные сестры отца моего; из них у старшей я имел квартиру, и меня летом вместо ученья заставляли пасти скот. Обидясь сим, я бежал, и шел пешком до Лобков, около 20 верст, голодный, босой и без штанов, в простой свитке, которою набил на ногах цыпки и, опасаясь гнева отца, явился к тетке моей матери Марине, которая меня накормила и скрыла.

Поутру приехал в Лобки зять и сказал отцу моему, что я неизвестно куда девался. Отец, узнав от матери причину моего побега, и что я нахожусь у тетки, оставил меня дома без всякого взыскания.

Тетка Марина жила в Лобках в доме ее мужа, была бездетна, и нас всех, т. е. детей своей племянницы, любила и считала за своих детей, ничего для нас не щадила, и тем баловала, за что отец наш нередко с нею ссорился; но за то мы ее во вдовстве и старости призрели, и она у нас в доме дожила и век свой.

Между тем погарский уроженец, киевский студент Михайло Савич Барлуй, женясь, поселился в Лобках и завел род пансиона; в числе прочих учеников, с разных мест до 30-ти мальчиков привезенных, поступать и я к нему в ученье в 1781 году; но и в сем пансионе учили только читать и писать по-русски; даже и начальных правил арифметики не преподавали. По матери бабка моя Акулина Наумовна управляла всем домом отца моего.

Я, как житель лобковский, приезжих учеников, со мною дружных, нередко приглашал в дом отца моего и угощал их, как милость была бабки. По выходе из дому гостей бабка моя почти всегда начинала упрекать меня, что «все как люди, а ты не читан букса»; мне же казалось, что я ничем их не хуже, но никак не мог в том ее уверить; впрочем, упреки сии бабки возбуждали во мне более ревности к ученью.

Соседний знатный помещик, подполковник и уездный погарский предводитель дворянства Иван Николаевич Ханенко, решась везти сына своего Николая в С.-Петербург для записки его в кадетский корпус, по доброму своему к отцу моему расположению, предложил ему, чтоб он отдал сына своего, т. е. меня, для записки ж в корпус; но мать и бабка мои тому крайне воспротивились. Почему отец мой отменил сие предположение свое и записал меня в статскую службу, сперва в Погарский нижний земский суд, а потом в 1788 году и в тамошний уездный суд. [29]

Если бы я воспитан был в кадетском корпусе и поступил в военную службу, то судьба моя и происшествия в жизни совсем были бы другие. По записке в суд сначала я жил в городе весьма мало, и то только зимою, доучивался писать дома под надзором отца, и переменял свой почерк на тот, который из даваемых бумаг мне понравится, потому что у меня печатной прописи не было. Наконец увидел я свидетельство, данное отцу моему из Новгородско-Северской дворянской комиссии о его дворянстве, написанное губернским секретарем Карпом Сорокой, на котором и он внизу вместо канцеляриста подписался. Этот почерк мало того, что мне понравился, но пленил меня, и я с того времени начал писать, во всем подражая оному, — отчего именно и составился нынешний почерк мой. Тогда стали в суде давать мне переписывать уже и деловые бумаги, каковой перепиской занимался я только зимой, а все лето проживал дома или в хуторе и помогал пасечнику стеречь пчел. Провизия пасечнику доставляема была из Лобков не ежедневно, а по временам; и от того нам досталось однажды так, что мы кроме хлеба и гречневой крупы ничего другого не имели; сварили кашу, без соли и без всякой другой приправы, и едва могли есть ее. К вечеру нам припасы подосланы, и мы оными подкрепили себя.

С 1789 года начал я и зиму и лето жить в городе Погаре и заниматься делами в суде. Отец мой просил и обсылал домашними продуктами повытчиков уездного суда гг. Макухина и Кунцева, чтоб они за моими занятиями надзирали и приучали к познанию дел; из них г. Кунцев за не прилежность не токмо не выпускал меня из суда, но иногда даже приказывал разуть меня и привязать к суножке стола ногу мою, что неумолимый сторож к несносной досаде моей и исполнял в точности. Однако ж сия щекотливая строгость наконец обратили, в мою пользу.

За труды мои я от уездного суда представлен был к награждению и губернским правлением произведен губернским регистратором. Получа сей первый малейший чин, я был так рад, как ни при каком другом впоследствии важнейшем производстве, и уже сам добровольно начал вникать и приобретать познания в делах.

Между тем за ветхостью казенного каменного здания перевели уездный суд в обывательский дом погарского именитого гражданина Грабара. В конце 1789 года велено поместиться уездному суду в другом казенном деревянном доме.

При переезде в сие место, вместе с прочими молодыми дворянами, находившимися при суде, и я был в заговоре, чтоб тот из нас, кто последний будет выходить из дома Грабара, нарисовал на стенах оного неблагопристойные картины, полагая, что девицы-красавицы, дочери хозяина дома, прибегут туда и будут видеть эту молодецкую шутку. [30]

Но совсем вышло напротив: меня и других командировали для надзора за возами, навьюченными бумагами, и за выгрузкою оных; остались только двое, Клим Синицкий и Михайло Джура, которые, не успев всего того сделать, что в общем совете предположено было, решились обрызгать внутри дома стены чернилами, что к сожалению и сделали.

Хозяин дома г. Грабар обиделся сим поступком, принес судьям жалобу, и по оной началось следствие.

Из виновных Михайло Джура прибегнул ко мне, требуя совета: что делать? Я советовал ему повидаться с Синицким и уговориться, чтоб не признаваться. Но он, не надеясь, чтоб Синицкий послушался его, выпросил от меня к нему записку, которую не сам вручил, а послал со своим неосмотрительным человеком. Сей, вместо сына, вручил отцу его оную записку, в которой между прочим к убеждению Клима Синицкого написано было, что скоро наступят новые выборы, и верно будут другие судьи; а тогда и дело это примет совсем другой вид.

Отец Синицкого, по наведенному сим сомнению, исторгнув признание сына, взял его и представил лично в суд вместе с оною запиской. До сего происшествия спрашивали Джуру, и он ни в чем не признавался; а я между тем занимался перепиской ведомости о колодниках в уголовную палату, по обширности которой писал хотя чисто, но мелким письмом; а упомянутая записка написана была наскоро, небрежно, нехорошим пером и крупными литерами, такими, как Джура писал.

После признания в суде Синицкого и при уликах его принужден был и Джура признаться, показав при том, что записку, столь оскорбительную для судей, не он, а я писал.

Я скромно просил сличить записку с переписываемой мною ведомостью, на которую судьи взглянув, единогласно признали, что почерк руки несходен, и что Джура прежде в поступки своем запирался, но когда Синицким доведен до признания, то вымыслил вину свою в отношении записки сваливать на другого; по таковому рассуждению судьи меня оправдали, а Джуру посадили под караул; но отцы Синицкого и Джура упросили Грабара и судей, и тем это дело кончили.

После новых выборов точно вступили другие судьи, и при них открылись две штатные подканцелярские вакансии, с жалованьем на каждую по 50 руб. в год. Молодых дворян находилось тогда при суде на собственном своем содержании до 24 человек, в числе коих был и я.

Судья коллежский асессор Алексей Тимофеевич Лукьянов, известный юрист, коего два сына в числе оных своекоштных дворян также при суде находились, чтобы без всякого лицеприятия избрать из них к определению на сии места достойнейших, [31] назначил дать им в суде публичный экзамен, который произведен был таким образом: по прибытии в присутствие суда всех членов, судья потребовал от секретаря обширное судное дело, велел читать оное молодым дворянам, каждому по очереди, при бытности их всех. Потом секретарь объяснял присутствию обстоятельства сего дела и представил выписку приличных к оному законов.

За сим начались рассуждения и диспуты между членами несогласными во мнениях, и судья, терпеливо выслушав их, наконец, спорящихся урезонил до того, что все согласились на единогласное того дела решение, каковую резолюцию судья сам своею рукою вкратце написал в докладном реестре: а на словах предложил молодым дворянам сочинить по тому делу проект обстоятельного протокола, т. е. решение, рассказав ясно и внятно всю программу оного, и чтоб каждый дворянин, не выходя из суда, тотчас сам написал, и подали б ему на дому все вместе каждый свой проект. По выходе из суда судей и секретаря, при таком каждом сочинении проекта решения, начались шалости и помешательства, одним другому разным образом делаемые, однако ж, при всем том воля судьи исполнена, написали все кто как мог заданную тему, пошли вместе толпой на дом к судье и подали ему.

Нетерпение и неизвестность, чей проект одобрен будет, волновали всех; на другой день поутру собрались все в суд ранее обыкновенного времени, и дождались того, что судья прислал в суд для переписки мой проект, самим судьею слишком перемаранный и поправленный; но при всем том уже по одному этому заключили, что я буду в числе представленных к определению на штатное место, которое интересовало всех не важностью своей, но преимуществом одобрение и предпочтением перед другими.

По приезде ж судьи в суд, он отдал для переписки и представление в губернское правление, в коем именно объяснил, что по произведенному экзамену, из молодых дворян, обучающихся в сем суде практическому судопроизводству, оказались достойными к определению на открывшиеся штатные вакансии губернский регистратор Василий Геттун и городовой секретарь Семен Джура. Для меня лестно было и то еще, что я, младший и летами и чином, был поставлен в представлении первым. По подписании и запечатании представления судья вручил нам оное, советуя самим ехать в Новгород-Северский и там лично хлопотать, дабы губернским правлением другие на те места не были определены.

Такой благой совет мы с помощью родителей наших исполнили, поехали вместе в губернский город Новгород-Северский, явились к секретарю губернского правления Козьме Ильичу Григоровичу с хлебом и солью, подали ему представление, и он велел нам наведываться у него, что мы и исполняли, ходя к нему вместе оба. [32]

Далее товарищ мой Джура занемог, и я стал ходить к секретарю один. Секретарь, наконец, объявил мне, что мы оба будем определены с тем, что меня оставят в губернском правлении, а Джура возвратится в суд.

Таковая весть меня поразила, и я не удержался от слез; секретарь спрашивает о причине моего неудовольствия, толкует мне выгоды мои и предпочтение, а я ни чему не внимаю и представляю к своему извинению близость отцовского дома к городу Погару и старость родителя своего, а в самом существе была на уме смазливая поповна, за которою я тогда волочился; но секретарь написал к отцу моему письмо, спрашивая его: на что он согласен? С сим письмом возвратился я домой, и отец мой, по прочтении оного письма, так на меня рассердился, что чуть было не прибил меня; тотчас написал к секретарю ответное благодарное письмо и велел везти меня под караулом обратно в Новгород-Северский. Это было накануне Масляной недели, и мать моя едва упросила отца, чтоб он позволил мне хотя одну эту неделю, в которую-все веселятся, пожить и погулять дома.

В сие время я успел съездить в Погар и попрощался навсегда с поповной, которая потом вышла замуж за г. Храпковского. По возвращении моем в Новгород-Северский объявлено мне определение губернского правления, по которому оставлен я на службе в губернском правлении с получением жалованья в год до 50 руб. из Погарского уездного суда, и я в скором времени сделался помощником одного из повытчиков губернского правления г. Имшенецкого, в ведомстве секретаря Григоровича. Этого мало, полюбили меня даже и гг. экспедиторы, управлявшие независимо от секретаря: особыми экспедициями, на которые разделена была канцелярия губернского правления, и тоже самое значившие по своим частям, что и секретарь губернского правления. При исходе 1791 года пошел я с повытчиком г. Носенком к секретарю Григоровичу просить позволения съездить мне домой, а Носенко к своему помещику Гамалею на праздники Рождества Христова; но мы нашли начальника своего не в духе, и он начисто отказал нам в просимом отпуске.

Оставаясь посему в городи, наконец, узнали мы, что секретарь Тригорович уехал на праздники в гости к одному знатному помещику, в доме которого в городе секретарь сей имел даром хорошую и обширную квартиру. Мы в таком случае накануне самого праздника обратились с просьбой к губернаторскому секретарю г. Пащенко. Сей для скорости переезда (около 70 верст) дал нам подорожную, приказав притом, чтобы мы, во избежание всякой неприятности, возвратились к своим местам непременно поутру 7-го числа января.

И так мы, отправясь на почтовых лошадях вечером, к утру на самый праздник Рождества Христова приехали в дом г. Гамалея, [33] состоящей в селе Борщеве, а оттуда отправился я в дом отца моего, состоящий в селе Лобках, в двух верстах от Борщева, и показал строгому отцу своему подорожную, прикрыв тем самовольную отлучку от должности.

Нужно здесь заметить, что отец мой чрезвычайно был к детям своим строг и взыскателен, и я в жизнь мою никого так не боялся, как гнева отца своего; напротив, мать моя была нежна и во всем к нам снисходительна. Оптировав праздники, по условию с г. Носенком, приехал я на отцовских лошадях к нему в село Борщев 6-го января 1792 года, чтоб в ночь оттуда ехать на почтовых, дабы к утру поспеть в Новгород-Северский. Не тут-то было: его и меня ради праздника Богоявления не пустили, с тем, чтоб мы переночевали, а уже поутру отправились бы; но н на другой день удержали нас обедать, а потом и до самого вечера протанцевали; одна из г-ж Гамалеевых, молодая барыня, уверяла что она напишет к секретарю письмо, и ничего нам не будет. Но я, неопытный еще мальчик, не зная, какую молодые и прекрасные женщины имеют над мужчинами власть, не поверил тому, вечером ушел от них к отцу своему и признался ему во всем. Боже мой! в какую я привел его тревогу: разбранил меня, выгнал из комнаты вон, потом воротил, чтоб бить меня, - мать до того не допустила, — приказал тотчас заложить в кибитку тройку лошадей и везти меня с верховым проводником. Мать моя представили ему, что на дворе большой морозь, ветер и метель; но отец не этому внял, и мы, помолясь Богу — я со слезами — отправились в дорогу. Проводник довел нас только до плотины, называемой Старая Вора. По переезде оной не успели мы взобраться на гору по дороге в местечко Гремяч, как уже и сбились с дороги и приехали в село Дареевск. Там заехал я к знакомому дворянину Антону Ивановичу Оршаве; он был почти уже пьян, но обрадовался моему приеду и пригласил меня отужинать у него с тем, что он даст мне верхом проводника до самого Гремяча. Сим я воспользовался и благополучно доехал до Гремяча. По выезде ж из оного опять сбились с дороги и плутали; наконец кое-как добрались до шинка Ковпинского и, там остановись, разложили в избе огонь; велел я лошадей накормить и напоить, а сам, не раздеваясь, лег на лавке спать. Приезжает туда ж знакомый мой, Случевский казак Иван Радченок, заседатель верхней расправы, едущий в Новгород-Северский к своей должности, разбудил меня, и мы отправились вместе. Поутру приехали мы в город, переоделись и явились к своим местам, — но уже отлучка наша и неявка в свое время, сделались гласными. Секретарь доложил о том присутствию; меня из канцелярии губернского правления не выпустили, и потребовали письменного ответа, который я написал без всякой осторожности, словом напрямик, т. е. что не у кого было проситься, ибо [34] и сам секретарь находился в безгласной отлучке за 25 верст расстояния от города. Сей прямой ответ мой до крайности раздражил и вооружил против меня секретаря, и он делал мне страшные угрозы. Но когда возвратился г. Носенко и привез от г-жи Гамалеевой письмо к нему, то оное магическою своею силою всю эту беду потушило, но невозможности одного наказать, а другого гораздо более виновного, освободить от всякого взыскания.

Но я после этого случая, не доверяя уже секретарю, стал помышлять, как бы убраться из зависимости его. Узнав, что в канцелярии прокурорских дел открывается вакансия с жалованьем но 80 р. в год, я обратился к отцу моему, и он выпросил к губернскому прокурору, коллежскому советнику и кавалеру Алексею Астафьевичу Юзефовичу (после он был председателем гражданской палаты и волынским гражданским губернатором) от полковника, управлявшего канцелярией» малороссийского генерал-губернатора генерал-фельдмаршала графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского, Павла Григорьевича Дубовика, рекомендательное письмо, которое я лично ему подал, и он приказал мне показать, как я пишу, — что я и исполнил. Г. Юзефович, пришел в секретарскую губернского правления комнату, показал экспедиторам лист и спросил их, я ли это пишу. Они отвечали: «точно так» и притом присоединили и одобрение свое обо мне. Секретарь Григорович в эту пору был в судейской комнате, докладывал дела, и ничего того не знал.

Губернский прокурор в присутствии губернского правления, просил губернатора об определении меня в канцелярию его, на что губернатор согласился и отдал о том приказание свое секретарям Григоровичу; а сей, обидясь тем, вышел из присутствия, начал упрекать меня и устращивать своими угрозами: экспедитор же Василий Григорьевич Новиков неприметным образом подкрепил меня, предуведомляя о всем, что делается в пользу мою и против меня.

На другой день секретарь Григорович сделал список служащим в канцелярии губернского правления чиновникам по старшинству службы каждого, с тем, чтоб поступить им по местам на открывшаяся вакансии. Губернатор, не зная прямого намерения его, утвердил это предположение, и потому место, на которое я просился, досталось не мне, а г. Сосновскому, старику.

Я, следуя советам г. Новикова, поутру пошел к прокурору и сказал ему о том определении.

Прокурор не поверил словам моим и пришел в губернское правление, обратился к секретарю, спрашивая его, подписано ли определение о Геттуне. Секретарь, представил ему, что г. губернатору рассудилось лучше сделать сие распределение, и потому [35] определен к нему, прокурору, степенный и опытный чиновник г. Сосновский. Когда прокурор отозвался, что он его не знает, то секретарь велел позвать к нему Сосновского. Посланный, возвратясь, донес, что Сосновский болен и не ходит к должности.

Прокурор сказал секретарю, что ему больных чиновников не надобно, вышел в присутственную камеру и объявил, что секретарь сделал.

Губернатор истребовал подписанный журнал, разорвал оный и бросил его в глаза секретарю; потом велел позвать меня и отдал руками прокурору, а протоколисту Дуброве приказал тотчас написать обо мне определение и подать к подписание, — чем сие перемещение и окончено.

Находясь у прокурорских дел, я научился правописанию, потому что прокурор строго наблюдал оное. Однажды поутру я подал прокурору полученные с почты пакеты, при распечатании коих, по прочтении одного, вспрыгнул он с кресла и начал сам себя драть за волосы. Я испугался и поскорее вышел из той комнаты. После открылось, что тому странному действие было причиною замечание, сделанное ему генерал-губернатором графом Румянцевым-Задунайским и состоящее в следующем: «Государь мой Алексей Евстафьевич! Войсковой товарищ Вальковский жалуется мне, что палата гражданских дел Новгородско-Северского наместничества в деле его с бунчуковым товарищем Бороздною сделала определение на определение. Я удивляюсь, как сие обстоятельство могло миновать ваше тут наблюдение? а потому я нахожу приметить вам не ради собственного своего спокойствия, но ради тех, коим оно по справедливости принадлежит, есмь впрочем»... Говорят, что граф Румянцев-Задунайский, как бы ни сердился на кого из подчиненных ему за неисправность по должности, но в бумаге, содержащей в себе выговор, более не писал, как только, что находить приметить. Г. Юзефович прежде служил при нем секретарем, и зная то, вышел из себя но прочеши оного замечания.

Еще однажды прокурор Юзефович позвал меня к себе на дом и велел переписать представление его к губернатору. По запечатании пакет сей отдал мне и приказал, чтоб я сам снес его и подал губернатору. Долго я дожидал выхода губернаторского, секретарь коего предлагал мне, чтоб я отдал тот пакет ему; но я, не зная намерения своего начальника, дождался и подал самому губернатору, который, прочитав бумагу, усмехнулся и приказал мне сказать прокурору, что он просить его к себе обедать. По донесении моем о сем ответе, прокурор велел закладывать карету и поехал к губернатору. Если бы я поступил иначе, то прокурор был бы без обеда, потому что не женат, и не располагая, оставаться дома, не приказывал готовить для себя кушанья; а мне от него достался бы порядочный напрягай.[36]

В одно воскресенье до обедни занимался я разбором и сообщением к делам бумаг. Приносят с почты ко мне письмо за черною печатью. Я не скоро распечатал оное и, взглянув, что мать моя умерла, бросил его, ругая уведомителя, г. Сущинского, — кто его просил с такими вестями! Однако ж не мог долее заниматься делами, пошел в церковь к обедне, а оттуда с окаменелым сердцем в квартиру г. Радченок, с которым я квартировал и держал стол вместе; заметив мою мрачность, он спросил о причине тому; я ему не мог ничего отвечать, но уже за обедом заплакал и зарыдал сильно и сказал товарищу своему, что я матери своей лишился. Долго я не мог успокоиться: на другой день отпросись, поехал я домой; приехал вечером; войдя в комнату, где отец у печки кормил кашей дитя, двухлетнего своего сына, а моего брата Владимира, и увидя меня, залился слезами. Успокоив несколько отца своего, я опять отправился в Новгород-Северский к должности.

Мать моя, Васса Степановна, урожденная Копасева, была женщина добрая и кроткая, любившая меня чрезвычайно, яко первенца. При ней я никогда не выезжал из дома родительского без слез: а по кончине ее я равнодушно оставлял дом отца моего.

Погарского уездного суда секретаря Вавравского сделали Коронским расправным судьей. На место его определен повытчик канцелярии губернского правления Пригара. В то же время сего Пригары дядя, г. Гриневич, сделался правителем канцелярии генерал-губернатора Игельстрома и написал к Пригаре, чтобы он испросил увольнение и к нему бы приехал на службу. Г. Пригара по доброму своему расположению сказал о том мне заблаговременно, и я написал к отцу своему, вызывая его к себе поскорее.

Отец приехал, не зная сам для чего; я жил в квартире, нанимаемой обще с упомянутым заседателем Радченком, и вместе с ним начали говорить отцу моему, чтобы он, пользуясь милостями губернатора графа Якова Васильевича Завадовского, попросил бы его сиятельство о представлении меня к определению в Погарский уездный суд секретарем, или бы позволил мне отправиться на службу в губернии от Польши присоединенные. Отец мой, но долгом размышлении, ни на то, ни на другое не согласился; на первое потому, что не был уверен, чтобы я, по молодым своим летам, мог исправить должность секретаря уездного суда; на второе же потому, что не хотел со мной расстаться. Наконец разными мирами убедили мы отца моего; он пошел к губернатору и объяснил ему о желании моем и об опасностях его.

Губернатор приказал завтра поутру рано прислать меня к нему. По докладу, губернатор позвал меня в уборную свою и начал расспрашивать, могу ли я исправлять должность секретаря. Я решительно отвечал, что могу. [37]

Губернатор спросил, знаю ли я законы.

Я ответил не запинаясь, что знаю, присовокупим, к тому, что законы открыты, и что тот только их не знает, кто о том не старается.

Губернатор одобрил мысль мою; не затруднялся тем еще, что в уездном суде бывают важные и трудные дела уголовные и гражданские.

Я отвечал, что в случае недоумения буду искать примеров в архиве и прибегать к советам опытных, искусных в делопроизводстве людей.

— О! Коли так, отвечал губернатор, то ты можешь быть хорошим секретарем. Скажи отцу своему, чтоб он пришел ко мне обедать.

Отец мой, возвратившись от губернатора, сказал: «нечего делать, быть тебе секретарем», и отправился домой. Посему я обратился с просьбою к секретарю губернского правления, которым тогда был уже не Григорович, а Гудим-Месенцов; заготовлено в Сенат представление, поставили меня первым кандидатом, а другие два подобраны и лотами, и службою младшие меня, и я без всякого особенно в герольдии ходатайства и просьб определен в Погар на оную вакансию секретарем с дачей мне и чина городового секретаря. Летом 1793 года получен о сем меня определении секретарем указ из Сената, и я в радости тотчас дал знать о том отцу своему, совсем не думая, чтоб он приехал в Новгород-Северский; но вместо того он приехал под видом благодарить губернатора за оказанную им мне милость, а в самом деле для того, чтоб он не пускал меня в Погар, а занял бы меня чем-нибудь у себя по канцелярии, — что губернатор, к крайнему моему неудовольствию, и сделал, поручив мне рассматривать ж докладывать ему уголовные дела, чем и занимался около полугода времени. Но губернатор самым опытом удостоверясь, что я могу исправлять должность секретаря, отпустил меня к оной. Тут встретил я новое противоборство от того, что и трех лет не прошло, как я из уездного суда поехал мальчиком служить в губернском городе, а назад возвратился начальником не только над равными себе, но даже и над теми старшими повытчиками, у которых прежде сам в зависимости был. Из них г. Макуху определили протоколистом в дворянскую опеку, а г. Кунцев вышел в отставку. После них я сформировал канцелярию по своему выбору людей и управлял ей как хотел, ибо судьи не мешались в эту часть и имели ко мне полную доверенность.

По смерти Задесенского помещика Кутневского осталась его вдова с двумя дочерьми-девицами, наследницами к его имению. К одной из них Надежде Андреевне присватался подпоручик Чернявский, и мать согласилась выдать за него сию благородную девицу, потому [38] что он Жиховский попович; Чернявский, подхватя мать и дочь ее, приехал в Погар просить от суда дозволения на брак их, и подали о том в уездный суд прошение, по которому я изготовил два проекта резолюции: один отказать, а другой позволить. Сей последний судьи приняли и определение подписали.

Призываем их всех для объявления судового решения в присутственную камеру, начинаю я читать резолюцию об отказе им: судьи смотрят на меня и недоумевают, жених побледнел, а невеста и мать пришли в замешательство. Увидев сие, я извинился, что не та бумага попалась мне в руки, взял со своего стола настоящее определение и вслух прочел им оное.

Тогда они ободрились и обрадовались, в благодарность же зазвали судей и меня к себе обедать, на что мы и согласились. За обедом, как за свадебным пиром, довольно подвеселились, и я после обеда подсев к невесте, между разными лестными для нее приветствиями, сказал невзначай и то, что я за счастье почел бы на ней жениться. Она тоже неприметным образом передала эту весть своей матери, и обе ну плакать. Судьи, узнав о сем соблазне, напали на меня; мне же нечего было делать, как сказать, что подшутил, не думая, чтоб тем мог произвести слезы и неудовольствии, — и поскорее от них убрался. Что далее у них происходило, не знаю, потому что это было в пятницу, и я уехал к Надежде Андреевне, но только к другой. Когда с сей госпожой, по отцу Кутневской, а по мужу Чернявского, в последующее время случалось мне видеться, мы всегда вспоминали об оных шутках и от чистого сердца смеялись; а муж ее морщился, но мы на его неудовольствие не смотрели.

Поехали в Борщев гостить из Мглинского уезда Елена Ивановна г-жа Юрлова, и из села Бучек Ефросиния Федоровна г-жа фон-Людвигова, и обще с борщевскими барынями назвались ко мне в гости. Назначили день, о котором я отца моего не предуведомил, однако ж, всем нужным запасся к принятию их. Приехали все сии барыни обще с Иваном и Яковом Николаевичами Гамалеями к нам чай пить, и напились, а кавалеры и от пунша не отказались. Далее я всех их пригласил остаться у нас ужинать, на что они и согласились. Отец мне на ухо шепчет: «что мы ужинать будем?» Отвечаю: «не беспокойтесь, батюшка». Занялись то тем, то другим, а между тем и ужин поспел. Сели за стол, начали ужинать и попивать винцо, и все шло по моим распоряжениям хорошо, как лучше желать нельзя. Но отец подвеселясь, не утерпел показать хозяйского своего права: я требую подать одно, а он приказывает другое; с торопливостью сказал я ему: «не мешайте, батюшка», а он — тресь меня по лбу ложкой. Барыни вступились за меня, а он ну меня бранить и ругать еще более. Барыни уже сим собственно сами обиделись, сказали ему, что «мы к тебе никогда не поедем, а к нему [39] будем в Погар ездить в гости», бросили ужинать, подхватили меня и увезли с собою в Борщев; с отцом же моим остался один только друг его Иван Николаевич г. Гамалей. Назавтра я прямо из Борщева проехал в Погар, и долго не бывал у отца. Он сим обиделся и приехал в Погар, остановился не у меня, а в другом месте и, пришел в суд начал на меня жаловаться. Судьи сами отцы взрослых детей своих, разобрали дело и мне сказали: «проси у отца прощения», что я тотчас и исполнил; а ему дали почувствовать, что я уже не мальчик, и неприлично отцу при гостях конфузить сына, угощающего их и его на свой счет. Я пригласил их всех к себе обедать, угостил как мог, и проводил отца с подарком. После сего отец обходился со мною кротко, благосклонно и приятно; советовался со мной во всех делах своих, по которым нужные бумаги уже не он, а я писал, и он принимал и подавал их без всякой поправки. Что же собственно до меня относилось, он уже не приказывал и не настаивал, а только давал отеческие советы, предоставляя однако ж мне самому о пользе оных подумать и поступить, как я сам для себя за лучшее найду.

Надворный советник Псиол и соучаствовавшие с ним два гг. Томиловские имели судное дело с тайным советником Судиенком о лютом лесе; судьи наклонны были на сторону гг. Псиола и Томиловских. Г. Псиол упросил и меня, и дал мне даже проект решения по оному делу. Я принял сей проект и обещал ему произвести его в действие. Но, сообразив с делом, нашел, что такое ж решение в пользу сего просителя можно написать гораздо лучше, т. е. правильнее и основательнее, что я и сделал, не сказав о том наперед просителю. Когда сие решение было подписано и начали оное формально объявлять просителю чтением его при открытых судейских дверях, то он, услышав совсем не то начало и другие слова, противные его проекту, побледнел и подумал, как сам после признавался, что я его обманул. Но, разобрав ближайшим образом основания сего решения, был оным доволен гораздо более, чем своим проектом, и чему судьи со своей стороны отдали предпочтение, а над испугом г. Псиола довольно посмеялись.

Это время, по моим юным еще летам и по тому уважение, каковым я в публике провинциальной пользовался, было в жизни моей самым лучшим и приятнейшим: в каждую пятницу, после присутствия, я всегда уезжал из города до утра понедельника или к отцу, или в гости, куда приглашены всякий раз было столько, что и удовлетворить всех вдруг невозможно было. Но более всех я бывал или в Борщеве, у гг. Гамалеев, или в Березовке, у г-жи надворной советницы Евфросинии Гавриловны Энгельгардтовой, урожденной Витковичевой, которая имела детей — одного сына Илью Андреевича, почти равных со мной лета, и двух дочерей — Надежду Андреевну [40] и Анну Андреевну (в Борщеве, у старой пани вдовы Анны Лукинишны Гамалеевой, воспитывалась молоденькая девица, внучка ее, круглая сирота и единственная к имению отца своего наследница, Авдотья Петровна Покорская, на которой, с начала знакомства, н я сам хотел, и отец мой советовал мне жениться; но наконец я отменил сие намерение свое по превосходству березовской красавицы. В Борщеве, забавляя меня, пели мне песню: «Я не вижу дорогого ни в долинах, ни в лесах»... Сею песнью Авдотья Петровна изъявила чувства свои ко мне; но, удостоверясь, что я ее совсем оставил, вышла замуж за г. Борсука. В Березовке же, напротив того, пели мне песню: «Веселая голова, не ходи мимо сада»... Но я столько беспечен был, что на существо этой песни внимания своего не обращал.- прим. автора). Старшая из них, Надежда, на десятилетнем возрасти, когда мне был 21 год, чрезвычайно мне понравилась и чем далее она приходила в возраст, тем более я в нее влюблялся; словом, любовь моя к сей девице столь была сильна, что ежели бы я был стихотворец, то прославил бы Надежду, подобно как Петрарк Лауру, а Березовку, как он — Ваклужский источник. Мать Надежды Андреевны, женщина ловкая, разумная, проницательная и хитрая, приметила склонность мою к ее дочери и сим средством умела завербовать и привязать меня к дому их навсегда так, что я отстал от всех и всякую неделю в пятницу к обеду приезжал к ним и оставался у них до утра понедельника, в которое возвращался в Погар к своей должности. Будучи с сыном г-жи Энгельгардтовой на летней Никольской ярмонке Погарской, купили мы для сестер его пуховые шляпки. Он хотел взять черные, а я по моему вкусу присоветовал белые. Приезжаем в Березовку, выходят на крыльцо и нас встречают обе барышни; входим в залу и разлагаем свои покупки. Брат сказал: «вот и вам, сестрицы, шляпки», — а я за выбор оных ожидал от них благодарности. Надя схватила свою шляпку, надела, подошла к зеркалу и, посмотрясь в оное, взяла мою круглую черную шляпу, надела ее и, посмотрясь вновь в зеркало, с неудовольствием выговорила: «ну, братец, какие вы для нас купили мерзкие шляпки». Получив ответ, что не он, а я сделал этот выбор, она напала на меня и, охуждая мой вкус и неразборчивость, стала доказывать ошибку мою самым делом: во-первых, надела на себя белую шляпку и, смотрясь в зеркало, пригласила и меня, чтоб и я посмотрел; потом, надев мою черную шляпу и смотрясь в зеркало, в которое и я вытаращил странные взоры свои, сказала: «признайтесь, не правда ли, что к белому лицу идет лучше черная шляпка».

Я признался в моей ошибке, извиняясь тем, что присоветовал взять белые шляпки, думая им тем угодить, и заключил речь мою изъявлением своего живейшего желания, чтоб и они впредь ездили с нами вместе на ярмонку, и тогда подобных ошибок не будет. Сказав мне, что и она так же думает, но что ж делать, когда маменька нас в город без себя не пускает, подпрыгнула, [41] запела, вальсом перевернулась и мотыльком улетала из залы в то самое время, когда я, воспламененный всеми оными разглядами и зеркальными сравнениями, осмелился было схватить ее, прижать к своему сердцу и расцеловать. О! проклятая застенчивость, ты мне помешала все это в свое время сделать. Но и в другие дни, когда мне; случалось вместе с нею наедине быть, когда мог я удобно открыть ей любовь свою, объясниться с нею и получить ответ: «да» или «нет», я всегда приходил в робость и замешательство, от которого не то делал, что наперед предпринимал, и оставался собою недовольным. Влюбленный человек хуже труса, а безрассуднее и беспамятнее паче пьяного.

Однажды, возвращаясь в город, скоро после обеда, днем, простился с ними, подали лошадей к крыльцу, и я в передней начал с помощью людей одеваться по дорожному; неожиданно пришла сюда Надя и вручила мне вышитый золотом по белому атласу бумажник с сими словами: «желаю, чтоб был он у вас всегда наполненным крупными ассигнациями». Не успел я опомниться и спросить: от кого именно получаю сей подарок, и кому обязан благодарностью, она повернулась и улетала от меня как молния. Бумажник сей, не по изяществу своему, но по уважению, из чьих рук я получил его, храним был мною в бюро до пожара, бывшего в 1833 году в доме Никулина, в который оное бюро мое и все бывшее в нем сгорало.

Если иногда покажусь я скучным, то старуха, г-жа Энгельгардтова, дабы развеселить меня, сделает пунш в той самой чашке, из которой в сию минуту пила чай Надя и велит ей своими руками подать мне. Вообразите, как не принять и как не пить! А между тем растворяются все двери и в зале дьяк с давками начинают петь песни, а мы играть в карты, — вот и бал. Позволяла даже нам зимою в комнатах играть в жмурки, а летом отпускала нас в лески проездиться; но и в сей пустыне я не смел прикоснуться в обожаемой мною Наде, а только ходил за ней гуськом и напевал ей песенку: «Минуло мне 15-т лет, пора теперь познать мне свет»... Не знаю, понимала ли она песнь его и отгадывала ли мысль мою, но то ясно было видно, что она в сие время обращалась со мною по-детски, как бы с братом своим, даже иногда сама укладывала меня после обеда спать в спальне их на своей постели, а мать смотрела на все происходившее между нами сквозь пальцы.

Коллежский советник Степан Павлович Лобысевич приехал из губернского города Орла, где он служил губернским стряпчим и директором народных училищ, в Погарский уезд, и проживая в оном с семейством своим, познакомился со мной и так меня полюбил. что написал к портрету моему акростихом следующие стихи: [42]

«Готово сердце, мысль, душа к Богу всегда,

Есть совесть у тебя не терпяща вреда.

Тебя произвела во свет на то природа,

Утехой чтоб ты был для страждуща народа.

Не мни, чтоб я хотел тебе лишь только льстить:

Устами говорю, что сердце мне твердит».

От сего предпочтения другие служащие в Погаре начали мне завидовать, и из них казначей Сакович, поссорясь со мной, не выдавал мне целый год жалованья; при конце ж года хотя и выдал, но изорванными ассигнациями на многие лоскутки. Я принял их, и, расписываясь в книге не по третным статьям, а под последней статьей, написал так: «Жалованья мне по отношениям уездного суда г. казначей Сакович по третям года не выдавал; хотя же в конце года и выдал, но изорванными ассигнациями, почти к хождению негодными». Увидев сие, казначей закричал, что я испортил книгу, а я на то ничего не отвечая, вышел из казначейства. По донесении им о сем казенной палате, потребовали нас в губернский город обоих к ответу. Я, зная, что казначей Сакович женат на дочери новгородско-северского протопопа и члена тамошней консистории Ленковского и что тесть разными происками будет защищать своего зятя, едучи в Новгород-Северский, заехал в Стародуб и купил дюжину хорошего шампанского, мадеры и рейнвейну, и через камердинера предложил сей подарок губернатору, — но он не принял. Тогда я обратился к губернаторше, которая объяснялась с самим губернатором, представляя ему, что он хочет дать бал, а вин у них недостаточно; но губернатор ничего не уважил, сказав ей, что ему стыдно от бедного секретаря принимать подарки. «Так купить у него сии вины», продолжала она. «И того не хочу», отозвался губернатор Алексеев, определенный на место умершего благодетеля моего графа Завадовского. Посему я оные вина частью раздарил секретарям губернских месть, а частью издержал на угощение их у себя. И таким образом узнал я от них, что вице-губернатор сильно за казначея стоит и что хотят меня отдать под суд. Я, отгребаясь от приготовляемой мне беды, послал к жене упомянутого г. Лобысевича Настасии Ивановне: ибо он сам отправился в С.-Петербург, а она поехала в Почеп, и там выпросила от графини Апраксиной к губернатору за меня письмо, и поспешила прислать оное ко мне. Я после обеда вручил сие письмо лично губернатору Алексееву в кабинет его, и он долго шумел на меня, выговаривая, зачем я не жаловался на казначея, вместо того, чтоб портить книгу. Я извинялся пред ним, что без того не чем бы мне было доказать поступок казначея; но по долгом переговоре губернатор смягчился и приказал мне отравиться к своему месту, с тем, что когда казначей в новой книге очистит все статьи, то чтоб и я как должно расписался в оной по третным статьям, и тем это дело окончить, что мы и исполнили. [43]

Происшествие сие хотя тяжко и опасно для меня было, но показало из тамошней публике, что я не дал казначею над собой посмеяться, а потому и другие начали со мною обходиться гораздо с большим уважением.

Далее в угодность г-же Энгельгардтовой и в намерении достигнуть того, чтоб мне на дочери ее Надежде жениться, принял я на себя управлять всеми ее тяжебными дедами, из коих одни были крайне запутаны, а главнейшее дело, о селе Карбовщине и двух деревнях, Храповке и Юрковке, с графом Разумовским испорчено мужем ее, который принудил ее помириться с графом Разумовским на десяти тысячах рублях тогда, когда сие имение стоило более трехсот тысяч рублей, и по всем правам ей принадлежало, но графом самовластно отнято.

За сие дело она стала с мужем своим врозь жить, и содействием родственника ее поручика Витковича написана в С.-Петербурге от нее всеподданнейшая жалоба и подана императрице Екатерине Великой, красноречивейшая, но судебным правилам противная, потому что оказались в ней уморительные слова, по причине, коих оная жалоба возвращена ей от генерал рекетмейстера Терского по высочайшему повелению с надписью. Из сего случая г-жа Энгельгардтова увидела, что родственник ее взялся за то, чего сам хорошенько не понимает, и таких же советников и писателей избирает; начала просить, чтоб я взялся за это дело и по выигрыше его получил бы от нее в награду деревню Юрковку, которую она (едучи водою по реке Судости в местечко Баклань в гости к бунчуковому товарищу Николаю Никифоровичу Ноздре) мне указывала, примолвив и посмотрев на дочь свою Надю, что тут можно выстроить дом, и будем жить в близком соседстве. Для меня это чрезвычайно нравилось; к тому ж стеклись и происшествие, заставлявшие меня помышлять о своем положении. Императрица Екатерина II скончалась, а император Павел I взошел на Всероссийский престол. Пошли преобразования; из трех малороссийских губерний сделали только одну Черниговскую, ибо Киев с Васильковским уездом отрезаны от Малороссии, и Киев сделан особой губернией с поветами, от польских губерний к нему присоединенными. Вскоре после сего императору Павлу благоугодно было перевести в Киев польские контракты, чем доставлены обывателям киевским великие выгоды. И в Малороссии вместо уездных учреждены поветовые суды. Погарский уезд упразднен и разделен на четыре части, с придачею оных к Стародубскому, Новгородско-Северскому, Глуховскому и Мглинскому. По сему положению мест разделены дела в Погарском уездном суде бывшие, и уездный суд определил: дела не решенные для дачи им скорейшего хода отослать в те поветы при сообщениях по описям через почту: а в архиве хранящаяся, на подводах под надзором особо [44] командированных к тому канцелярских чиновников, — что и приведено в исполнение. Я, оставшись без места, с сыном г-жи Энгельгардтовой (прежде того записанным в гвардию и по болезни проживавшим дома) отправился 10-го июня 1797 года в С.-Петербург на долгих; тихо ехали, любовались всеми местами и городами, чрез которые проезжали, а от того были в дороге более 20-ти дней. Ночевали в Гатчине и удивлялись, что и ночью там светло, что без нужды можно читать книгу. Из Гатчины приехали мы в С.-Петербург 3-го июля того ж 1797 года, и я, ни мало не теряя времени, исправленное и подписанное г-жей Энгельгардтовой новое всеподданнейшее прошение положил в Зимнем дворце, в ящик, чрез который и чрез почту подаваемы били тогда всякие просьбы и жалобы государю императору. Прошение сие по высочайшему повелению препровождено к генерал-прокурору князю Куракину на рассмотрение.

Сделавши то, что более нужно было, захотел я увидаться с надворным советником и секретарем Сената Иваном Антоновичем Пукаловым, с которым чрез Степана Павловича Лобысевича уже через переписку знаком был заочно, что и случилось в один вечер у жены оного Лобысевича, Настасш Ивановны, к которой г. Пукалов и я приглашены были чай пить. Тут я, сойдясь с г. Пукаловым, просил его к себе обедать, с тем, чтоб он и других, кого ему угодно, пригласил с собою, дабы веселее было. Обед сей мы сделали у Настасии Ивановны г-жи Лобысевичевой на мой счет, потому что у нас еще не было ни посуды, ни мебели.

На другой день мы ждем к обиду гостей, проходит по полудни час, второй, третий и четвертый, — мы все ждем: уже в 5-м часу приехали гости, и Иван Антонович, извиняясь, что так опоздали, сказал, что тому причиной ваше хохлацкое дело, по которому сенаторы много между собой прений имели и их задержали. Я узнал от него, что это дело Холопецких Гамалеев с генерал-майором Иваном Николаевичем Римским - Корсаком о местечках Симионовке и Гремяче с селами и деревнями.

Хотя гг. Гамалеи сии, знавши, что я еду в С.-Петербург и будучи со мной в приязни, особенно ж Василий Григорьевич, который был судьей первое трехлетие, когда я находился секретарем уездного суда, и не сделали мне никакого от себя по тому делу препоручения, но помогать ближним своим есть не худое дело, и потому я поутру рано пошел к Пукалову, во-первых, поблагодарить его за посещение, во-вторых, просить его о помощи Гамалеям, на что он и согласился, взял из Сената на дом дело и позволил мне составить из оного записку, которой поскорее написавши несколько экземпляров, начал я подавать сенаторам и просить их со стороны Гамалеев. Слушали дело в общем Сената собрании 21 сенатор, из коих 17 остались на стороне Гамалеев, присуждая [45] им имение по праву их наследства, а 4 утверждали оное за г. Римским-Корсаком.

Из них один сенатор, малороссийской породы, к убеждению прочих в пользу Корсака, даже и то не устыдился сказать, что ежели Ивана Николаевича, т. е. Корсака, лишить сего имения, то он пропал, а Гамалеи привыкли в реке Судости ловить раки, то и без сего имения жить могут. Со стороны Корсака был поверенным городовой секретарь Добржанский, но с большей поддержкой от вельмож, приятелей Корсака, которые почти всех сенаторов на сторону его перетянули, остались только два непоколебимыми: граф Юрий Александрович Головкин и г. Поликарпов, которых никак не могли упросить. Но приятель Корсака генерал-прокурор князь Алексей Борисович Куракин исходатайствовал высочайшее повелиние, чтоб это дело исполнить по большинству голосов. С сих пор принято за правило утверждать в общем собрании Сената решения, одобренные генерал-прокурором, по большинству голосов; а прежде и за одним сенаторским несогласным голосом дела поступали на рассмотрение в кабинет и оканчиваемы были именным высочайшим указом.

Зная, что это дело решено несправедливо и что при перемене генерал-прокурора можно возобновить оное и выиграть, я предлагать гг. Гамалеям, чтоб они это дело мне малороссийским улитым правом уступили, что я буду вести его далее и далее своим трудом и коштом, и ежели выиграю и получу имение в свою собственность, то тогда заплачу им триста тысяч рублей ассигнациями, на каковой конец и формальное условии между собою заключим, с положением важной заруки, т. е. неустойки. Но гг. Гамалеи, по простоте своей, насмеялись над таким моим полезным для них предложением, говоря: где ему взять столь большую сумму? А о том и не думали, что если бы я получил имение с крестьянами более пяти тысяч душ, то и миллион рублей заплатить был бы в состоянии. Следовательно справедлива та поговорка, что с дураком. найти ничего не можно. Г. Добржанский за труды свои получил от г. Корсака 300 душ мужеского пола крестьян, а мне гг. Гамалеи не только издержек моих не возвратили, но даже и «спасибо» не сказали. Бог с ними!

Сын г-жи Энгельгардтовой, получа выпуск из гвардии с чином губернского секретаря, не ожидая дальнейших последствий по оному матери его делу, отправился по первой зимней дороге домой. Долго происходила переписка по поданному мною прошение г-жи Энгельгардтовой, потому что и граф Разумовский, узнав о сем, отозвался к генерал-прокурору письменно, оправдывая свою сторону. К тому ж и граф Петр Васильевич Завадовский лично здесь хлопотал за графа Разумовского. Я отыскал знакомых мне Ивана и Федора Ивановичей Покорских-Жоравок, и познакомился в [46] С.-Петербурге с малороссийскими дворянами, служившими в гвардии и в Коллегии Иностранных Дел, именно: с графами Василием и Михаилом Васильевичами Гудовичами, Александром Ивановичем Ханенко, Михаилом Александровичем Скаруппою, Николаем и Иваном Григорьевичами Корецкими-Кулябками, Василием Афанасьевичем Лобысевичем, Федором и Александром Яковлевичами Бакуринскими и другими, и мы часто вместе, время провождали, кто из них от службы свободен был. Я почти каждый день ходил в театр, а на праздниках Рождества Христова сперва был при дворе на бале, думая, что всякому дворянину позволено быть на оном: видел там короля польского Станислива, весь двор и всех вельмож, приезд к высочайшему двору имеющих; по окончании ж бала, вышел совсем на другой подъезд, не мог отыскать своего человека с шубой и принужден был бежать в одном мундире, в башмаках и треугольной шляпе, завязавши платком уши, на Сонную, где в Рогачевом переулке была моя квартира; человек мой выспавшись, когда ему придворные служители растолковали, что уже из бывших на бале никого нет, пришел домой почти пред светом. Потом в первый день нового 1798 года был я во дворце и видел, как император Павел I в короне и во всем царском облачении обедал с императорской фамилией на троне.

Пропажа дел Погарского суда. — Поездка в Малороссию и возвращение в Петербург. — Экспедитор генерал-прокурорской канцелярии Дубровицкий. — Дело копииста Усова. — Вторичная поездка в Малороссию для отыскания пропавших дел Погарского суда. — Возвращение в Петербург. — Продолжение хлопот по делам Энгельгардт и неожиданное их окончание. — Смерть отца. — Брат Семен. — Покорские-Жоравки. — Поставка в Адмиралтейство полотен. — Купец Шульгин и его обманные поступки. — Удачная хитрость при исполнении поставки.

У малороссийского уроженца придворного певчего Тимченко, с которым познакомил меня Степан Павлович Лобысевич, занимал я деньги под залог большой серебряной табакерки с медалью, изображающею императрицу Екатерину II, которую табакерку подарил мне стародубский помещик майор Дмитрий Федорович Максимович. Я потому о сем упомянул, что вещи не худо иметь: поелику при недостатки в деньгах их закладывать можно и в ломбард, и в частные руки. Живучи в Петербурге, имел я при себе своего человека, хорошего повара, и потому о малороссийских кушаньях совсем забыл. Приходит ко мне малороссиянин Дмитрий Григорьевич Дробинскга, недавно приехавший, и я его [47] пригласил к себе обедать, предоставив самому ему приказать повару, что для нас изготовить. Когда за столом, после обыкновенных кушаньев, подали молочные галушки, то я засмеялся, видя пристрастия земляков к сему кушанью, и с тех пор не забывал уже я о галушках, и они часто у меня на столе появлялись.

В продолжение времени получа известие, что дела, посланные из Погара в Стародуб, пропали, отправился я в Малороссию разыскивать: как и от чего могло это случиться? Там узнал я, что погарский почтмейстер Лялич показал весом, по книги своей, сообщение, при коем в Стародубе с почтой отправлены дела в 42 лота; но услышав о пропаже тех дел и снесясь с Стародубской почтовой конторой, выскоблил в книге своей четыре, а оставил только два. По сим следам поручил я двоюродному брату моему Федору Максимовичу Геттуну отыскивать оные дела, а сам опять отправился в С.-Петербург, услышав, что князь Куракин отставлен и на место его определен генерал-прокурором Лопухин, пожалованный потом простым князем, а далее и светлейшим.

Экспедитор канцелярии генерал-прокурора Федор Петрович Дубровицкий, у коего находилось в производстве дело г-жи Энгельгардтовой, мне вверенное, был уже мне знаком, но по возвращении да Малороссии, я еще более с ним сошелся. Он захотел жениться, посватался к дочери вдовы купчихи Анисимовой, и оную согласились за него выдать — но с тем, чтоб по молодости невесты свадьбу совершить не прежде, как через полгода, на что обе стороны согласились, и он даже переехал жить к будущей своей тёще, жившей в своем доме и довольно зажиточно. Я часто у него бывал, а от того с тещею и невестою его познакомился. Однажды вечером пили мы чай, в продолжение чего г. Дубровицкий занимался просматриванием начерно в канцелярии написанных докладных записок. Я видел, как он таковое просматривание делал поверхностно и по выходе его на двор взглянул на лежащую на самом верху записку, в которой он ни одного слова не переправил, а написал только на стороне карандашом: «переписать».

Записка сия в сих словах заключалась:

«По высочайшему вашего императорского величества повелению статс-секретарь Трощинский доставил ко мне на рассмотрение всеподданнейшее прошение бывшего на Турчаниновских заводах копииста Усова, жалующегося, якобы невинно он наказан и сослан в Сибирь, просит правосудия.

«По собранным сведениям оказалось, что сей проситель Усов в 1786 году по приговору Государственной Берг-Коллегии за ложный донос наказан кнутом тридцатью ударами и сослан в каторжную работу, но потом по представление местного начальства освобожден на поселение в Сибири и наконец за доброе поведение [48] приписан к городу Верхотурью в мещанство, в коем и доныне, находится».

Я, зная порядок, с первого взгляда заключил, что Берг-Коллегия не имела права производить суд над копиистом Усовым, а должна была дело о нем предоставить рассмотрению и решению той уголовной палаты, в ведомстве коей он преступления учинил, и что Усов, объясняя свою невинность, просит единого токмо правосудия, а тут за леностью и небрежением к обязанностям по службе, ни на что не смотрят, ничего подробного не рассматривают и не соображаются с порядком и законами. Все это чрезвычайно на меня подействовало, и я не удержался по возвращении г. Дубровицкого в комнату высказать ему всего того, что в сердце своем чувствовал!.. Он мне в ответ хладнокровно сказал:

— Коли хочешь, возьми это дело и разбери его. Видишь, какая толстая из коллегии прислана справка и тарабарской рукою написана.

Я обрадовался сему случаю и хотел бежать домой, но хозяйка дома, удержала меня ужинать, за которым я почти ничего не ел, всё думая об этом деле. Пришедши домой, разделся, лег в постель, а человеку своему приказал приставить к постели круглый столик и подать две целые зажженные свечи. Так устроившись, сперва я лежучи прочел все прошение Усова, а потом начал читать и справку коллежскую; но чем далее читал, тем боле удалял от себя сон. Я нашел, что Усов действительно подал на заводчика Турчанинова донос в утайке следуемых от него в казну пошлин на многие тысячи, что откомандированными по тому доносу чиновниками произведено на месте следствии пристрастно; но при всем том обнаружено утайки пошлин на 948 руб. с копейками. По поступлению сего дела в заводское правление, оное приговорило: наказать Усова плетьми за то, что он доносил о тысячах, а по следствию оказались только сотни неумышленной со стороны заводчика утайки пошлин, и посадили его в тюрьму, где он написал жалобу на решение заводского правления и через жену свою отправил с почтою в Государственную Берг-Коллегию, которая не смотря ни на какие его доводы, одобрила решение правления. Усов, узнав о сем, написал жалобу и на Берг-Коллегию в Сенат и отдал жене своей для отправления с почтой; но ее при выходе из тюрьмы остановили, осмотрели и нашли жалобу, которую от нее отобравши, правление представило в Берг-Коллегию с донесением: вот матушка, правдуха коллегия, что негодяй Усов и на тебя взгородил. Коллегия прогневалась, привела закон, которым велено за неправильную жалобу на коллегию, кнутом сечь просителя, — сделалась сама в своем деле судьей и приговорила бедного и беспомощного Усова лишить звания копииста, высечь его кнутом, дав ему 30 ударов, и сослать в Сибирь в каторжную работу, от которой он по милости местного начальства в Сибири освобожден на поселение там; [49] а потом за доброе поведение приписан к городу Верхотурью в мещанство, в коем и доныне находится.

Не могши уснуть от досады на толикую кутерьму и бесчеловечие, я встал, написал вчерне в вышеозначенном существе докладную записку, переписал ее набело и в пятом часу пошел к г. Дубровицкому. Достучавшись, разбудил его, рассказал ему обо всем мною найденном, прочитал ему заготовленную записку, и он, удостоверясь в справедливости и точности, оделся и поехал к генерал-прокурору, который в шестом часу уже уезжает с докладом к государю.

По прочтении оной докладной записки, Лопухин сперва не поверил, чтобы в самом деле могло случиться такое беспутство, а потом, удостоверившись в истине, приказал справиться, кто именно подписали такое определение, где они теперь, и ежели из них кто есть в С.-Петербурге, то послать к ним записки, чтоб они завтра поутру явились к нему в шестом часу. Сие исполнено; явились оставшиеся в живых три весьма значащие чиновника, а четвертый находился губернатором в Казане. Когда прочли при них упомянутую записку, то они зарыдали, пали к ногам генерал-прокурора и, извиняясь, что не помнят, как они подписали такое определение, умоляли его о защите их. Князь Лопухин советовал им молиться Богу и быть впредь осторожными, поехал во дворец, доложил оное дело государю, и привез вот какую высочайшую резолюцию: «Усова признать невиновным, а чтоб сие всем было известно, при барабанном бое прикрыть его публично знаменами находящихся там войск; возвратить ему звание копииста; выдать за все годы жалованье по прежнему его месту; определить пенсиона в год по 300 руб. и дозволить или в службу вступить, или жить, где пожелает; с членами ж Берг-Коллегии за оный поступок их примерно строго должно б поступить; но по состоянии многих милостивых манифестов и по уважении последующей хорошей их службы, находящихся здесь призвать в Правительствующей Сенат и сделать им в оном строжайший выговор, каковой объявить и губернатору казанскому в указе Сената».

Таким образом, г. Дубровицкий, нечаянно узнав, что я могу разбирать дела и составлять из них праведные записки, завалил меня своими делами, а я от нечего делать обрабатывал их, и он в один месяц получил два чина. Еще я мог бы быть Дубровицкому полезным, но мне нельзя было избегнуть поездки в Малороссию, куда я отправился, а он, к сожалению, по нерадению, происшедшему от сильной страсти к пьянству, лишился своего места, из которого другие поступили в обер-прокуроры Сената.

По жалобе лиц, коих дела посланы из Погара, но не получены в Стародубе, Черниговское губернское правление отнеслось в С.-Петербургское о высылке меня в Малороссию для отыскания оных [50] дел. Тяжкое для меня было это время: тут дело у генерал-прокурора приближалось к концу по особенному о том старанию вышеозначенного экспедитора г. Дубровицкого, а меня гонят и не дают времени дождаться того окончания. Я кое-как, то отзывом болезнью, то посредством просьб, дождался того, что генерал-прокурор объявил черниговскому губернатору высочайшее повеление, дабы он дал Делу г-жи Энгельгардтовой с графом Разумовским надлежащий ход. Получа копию с сего повеления, я отправился в Малороссию в январе 1799 года, а по прибытии туда поехал в Чернигов стараться по Делу г-жи Энгельгардтовой и, явясь к губернатору, просил его для отыскания Дел нарядить на счет виновных особую комиссию, что губернатором и сделано.

Комиссия сия составлена была из двух депутатов Черниговского генерального суда, которые, приехав в Стародуб, потребовали, чтобы. все судьи, секретарь, канцелярские служители, и даже сторожа бывшего Погарского уездного суда ни мало не медля явились в оную комиссию.

Бывший заседатель Семен Гаврилович Ноздра, едучи по сему позыву в Стародуб, заехал на ночь к отцу моему, где и я случился на тот раз быть. Отец мой за ужином укорял меня в неосторожности, чрез которую наделал хлопот и ce6i, и другим. Но г. Ноздра вступился и за меня, и за себя, утверждая, что вышеозначенный распорядок о рассылке дел учинили все с общего согласия и привели оный в исполнение прежде выезда из Погара: а потому не суд, а почта виновата в утрате дел.

По прибытии в Стародуб комиссия отобрала от всех порознь показания и, не находя в них ни малейшего разноречия, начала делать к одному мне чрезвычайные привязки, требуя представления дел; а я на то настаивал, чтоб наперед отыскали сообщение, посланное с почтой из бывшего Погарского уездного в Стародубский поветовый суд, каковое сообщение из Стародубской почтовой конторы принял канцеляриста Немирович-Данченко и расписался в почтовой книги. Сей же приемщик комиссии показал, что оное сообщение он вместе с другими пакетами принес в побитовый суд и положил на столе в судейской камере, — но куда оно давалось, не знает. На дальнейшие требования я твердо и решительно отозвался комиссии, чтоб искали сообщения, и ежели оное отыскано и при мне распечатано будет, то там же и дела окажутся; а ежели сообщение будет уже распечатанным, то я за утрату дел, при оном посланных, ни почему отвечать не обязан и не одолжаюсь. Между тем как сей спор и другие прения происходили, секретарь бывшего Погарского нижнего земского суда Реутский приехал в Мглин, куда он через почту переслал все оного упраздненного суда дела, а его туда вытребовали для сдачи их. Начал разбирать те дела, между коими нашел большую связку, на пакете которой [51] написано: «Из Погарского уездного суда в Мглинский земский поветовый суд»; но слово «поветовый» пальцем вытерто, без коего побитовый суд не принял, а нижний земский суд бросил в число прочих погарских дел. Секретарь Реутский оную связку дел представил при рапорте в Мглинский нижний земский суд, объяснив оному, что сии дела, может быть те самые, которых теперь ищут в Стародубе. По развязке спорки, открылись два пакета, запечатанные; под низ подложенный пакета надписан из Погарского уездного суда в Стародубский земский поветовый суд, а посему-то и узнали, что верхний пакет, на котором вытерто слово «поветовый», принадлежит Мглинскому поветовому суду, что по его распечатании так и оказалось. С прописанием всего того Мглинский нижний земский суд при рапорте своем прислал принадлежащей пакет Стародубскому поветовому суду в следственную комиссию, которая, призвав бывшего Погарского уездного суда судей и меня и по освидетельствовали целости печати, распечатали оный пакет, в котором нашли то самое сообщение Погарского уездного суда, которое будто бы канцелярист Немирович-Данченко принял из Стародубской почтовой конторы, опись и все по оной дела в целости. Старики-судьи обрадовались, начали креститься и благодарить Бога, а потом с сожалением сказали депутатам: «не грех ли было вам, господа, нападать на нас, а наипаче на секретаря, когда отзывы его были очевидно справедливы и теперь подтвердились самым делом». Депутаты ж извинялись предубеждением, сделанным недоброжелателями моими. Должно бы было за открывшуюся в обеих почтовых конторах фальшь подвергнуть их почтмейстеров суду; но они люди богатые и с сильным покровительством, посредством коего избегнули суда, а мне недосуг было с ними тягаться, я рад, что освободился от дальнейших привязок и, ни мало не теряя времени, отправился в С.-Петербург. Между тем молодой сын г-жи Энгельгардтовой умер, о смерти коего, как друга моего, я истинно скорбел и горько плакал; мать же его почти целый год была неутешной и расстроенной. По приезде в С.-Петербург нашел я дело, коим столь много занимался, вновь, по представление губернского начальства, доходящим до высочайшего рассмотрения. Вместо князя Лопухина был уже генерал-прокурором генерал-от-инфантерии Александр Андреевич Беклешов. Он дал было правосудную резолюцию, но заступники за графа Разумовского не допустили привести оную в исполнение, и потому чрез газеты объявлено г-же Энгельгардтовой на прошения ее высочайшее разрешение, чтоб она ведалась с графом Разумовским судом по форме из нижних мест.

Я писал к ней, чтоб она, между тем как будет приискивать средства к поправлению сего дела, взяла к графу [52] Разумовскому упоминательный лист и положила б оный установленными порядком в спорном имении, что ей и сделано.

На место г. Беклешова определен генерал-прокурором генерал-провиантмейстер Обольянинов.

При семь генерал-прокуроре дальше родственники г-жи Энгельгардтовой Витковичи возобновили старое дело, веденное ими еще с отцом ее о наследстве после бригадира Степана Витковича, и успели исходатайствовать именной высочайший указ, которым признан ко всему бригадира Витковича именно отец просителей наследником. потому все имение от г-жи Энгельгардтовой отобрано и отдано им в владение. Этот случай поразил меня так сильно, что я едва жив остался и долго не мог опомниться. В сем горестном положении моем находил я некоторую отраду в беседе со стариком, приехавшим из стародубских раскольничьих слобод купцом Топальцовым, который, как человек, живший в свете и много всего видевший, умел своими рассуждениями облегчать мою тоску. Писал я к г-же Энгельгардтовой, но от нее никакого ответа не получил. Это меня еще более приводило в печаль, хотя я не был ни малою причиною ее несчастья: ибо не только я, но и она сама ничего не знала об оном деле, которое еще в 70-х годах было окончен» и отдано в архив. Не смотря однако ж на молчание г-жи Энгельгардтовой, я собрал все необходимый о том деле сведения, удостоверился совершенно в правоте ее, написал всеподданнейшее прошение и к оному полную со всеми доводами записку и уведомил о том ее, чтоб она с дочерьми своими приезжала сюда, но и на сие не получил никакого ответа. Тогда ясно увидел я мою легковерность, вовлекшую меня в ошибку, чрез которую потерял несколько лет золотого для службы времени, и решился приняться за службу.

Но к сугубой горести моей в следующем 1800 году получил я уведомление о кончине отца моего и об оставшемся духовном завещаны его, которым он все недвижимое и движимое имение отписал трем сынам своим: мне, Семену и Владимиру, а трем дочерям: Настасии, Харитине и Елене, в приданое небольшую движимость и по ста рублей деньгами каждой. Меня же, яко старшего своего сына, сделал исполнителем того завещания и попечителем над всеми детьми его, а моими братьями и сестрами. Желая священную для меня волю отца своего исполнить не токмо в точности, но сколько возможно и гораздо более, вверил я все имение и дом Семену Никифоровичу для совместного его с сестрами жительства, с тем чтоб всем им была тетка Марина вместо матери и надзирательницы и чтоб они ее слушались. А меньшего брата велел при случае выслать ко мне в С.-Петербург, что он впоследствии времени и исполнил. Брат мой Владимир находился на всем моем содержании и учился в иезуитском училище, весьма от прочих [53] превосходном; потом записал я его во 2-й кадетский корпус, но он там волей Божьей умер. К брату Семену и сестрам высылал я по временам платья и помогал деньгами; в один же голодный год послал к нему пятьсот рублей и в помощь бедным нашим крестьянам сто рублей. При выходи сестер замуж, кроме приданого из движимости, дал я им из собственности своей деньгами, Настасии и Харитине по пятисот рублей, а Елене Никифоровне из сожаления, что она вышла замуж за весьма бедного человека, дал тысячу рублей. Большая Звоникова Нива в средней имении находилась по залогу отца во владении гг. Песоцких. Из них старший брат Иван Иванович Песоцкий но дружбе его ко мне, не взял должных покойным отцом моим денег, закладную уничтожил, а Ниву возвратил нам во владение. Брат мой Семен Никифорович, во-первых, не слушал доброжелательных моих ему советов; во-вторых, за все то, что я сделал для него доброго, был ко мне непризнателен и неблагодарен; напротив, сестрами я доволен. Из них Харитина Никифоровна овдовела, но через год вступила во второй брак. Потом и сестра Настасия Никифоровна овдовела, и ни за что не хотела с дочерью своей жить вместе с братом Семеном, равно, и он не хотел принять их к себе. Посему для жительства сестры Настасии в Лобках, на назначенном мной месте, Терех Копось, по моему поручению выстроил на мой счет дом, а я требовал от брата Семена дать ей во временное владение огород, на пыньках лес с сенокосом, и пахотной земли в каждой змене посевом на две четверти. Но брат Семен не прежде таковое мое назначение исполнил, как тогда уже, когда я ему погрозил, что разделюсь с ним и всю свою половину имения отдам сестре Настасии во владение. Сперва сестра Елена, а потом и сестра Харитина бездетно умерли, а меня постигла великая напасть, на что не смотря, брат Семен требовал от меня и себе, и детям его помощи, чтобы я заплатил накопленную им казенную недоимку до восьмисот рублей, от чего я когда отказался по невозможности, то он начал помышлять, как бы все отцовское имение присвоить одному себе, а меня лишить наследства, воображая, что он владел им более двух десятилетних давностей, и по моему благодеянию, пользовался всеми с того имения доходами, а я никогда ни копейки не получал. С сими замыслами своими поехал он в село Решотки к живущему там бывшему Стародубского земского суда секретарю Полторацкому советоваться, но оттоль возвращаясь, на дороге волей Божьей умер. Упокой Господи душу его в царствии небесном!

От двух выше описанных приключений находясь в тяжкой печали, и дабы дома не задумываться, каждый день бывал я у гг. Покорских-Жоравок, живших в доме графа Безбородка, и часто у них даже и ночевывал. [54]

В это время они были в чинах — Иван подполковником, а Федор майором, и оба находились советниками в экспедициях Адмиралтейств-Коллегии. По той экспедиции, в которой присутствовал Иван Иванович, случился подряд на поставку к Адмиралтейству полотен до 150 т. руб. Архангельске купец Яков Степанович Шульгин, желая взять оный подряд, но не имея залогов, обратился с просьбой к Ивану Ивановичу, чтоб он сию поставку полотен испросил себе в комиссию, а он, Шульгин, произведет ее, и барыш поделят между собой пополам. Иван Иванович в это время большую имел по Адмиралтейству силу, потому что близок был к графу Григорию Григорьевичу Кушелеву (граф Кушелев. в звании вице-президента Адмиралтейстив-Коллегии и генерал-адъютанта находился при государи и управлял всеми делами морскими), женившемуся на племяннице его графине Любови Ильинишне Безбородковой. Шульгин, чтобы пустить пыль нам в глаза, начал бахвалить, что это не одно будет дело, a многие, которые совместно производить будем, как-то: возьмем обделку берегов реки Мойки камнем, и закупим в Малороссии всю пеньку. Иван Иванович посоветовался со мною, и решились взять оное дело, при возложении коего на Ивана Ивановича выдано ему и денег вперед 50 т. руб. Шульгин прежде начатия поставки полотен выпросил у Ивана Ивановича 10 т. руб. на задатки. Эту выдачу ему денег сделали в конце ноября, дабы в декабре по первой зимней дороге могли быть привезены сюда полотна. Проходите декабрь, январь и половина февраля, а полотен нет ни куска. Шульгин же потчует нас одними обнадеживаниями своими, что скоро придут обозы с полотнами. Я, проходя мимо Никольская рынка, нечаянно встретился с приказчиком Шульгина, вологодским мещанином Веденевским, и мне вдруг пришло на мысль: нельзя ли будет от него чего узнать повернее о движении транспортов с полотнами. Зову Веденевского к себе чай пить, и он не отказался. Напившись чаю, начал я его потчевать пуншем, а потом водкою и закуской, за которой пили вино, мадеру и пиво. Всю эту смесь я для того употребил, чтобы Веденевский скорее охмелел, что точно с ним и случилось. Тут-то Веденевский, намоча язык, открыл мне всю истину, что у Шульгина не было и нет ни одного куска полотна ревендуку, и что идущие обозы на одном только языке его вертятся, а деньги, полученные от нас, он роздал по частям кредиторам своим, без чего уже давно бы за долги сидел в тюрьме. Поутру, сказав Ивану Ивановичу неприятную весть сию, поразил его тем, ибо самое лучшее время к закупке полотен и привозу их сюда уже упущено. Тотчас поехали мы к Шульгину, и притворясь, что о его мошенничестве будто бы ничего не знаем, спрашиваем его о вестях, катя он получил об идущих [55] транспортах с полотнами. Он одну и ту же песнь поет, что идут, и уже близ Новгорода.

Я на сие сказал ему: «ну, поедем к ним на встречу».

Шульгин согласился поехать, но только не сегодня, а завтра. Поутру приезжаю к нему по дорожному одетый, а он расхаживает по комнате в халате с завязанной платком головой, говоря, что нездоров и доктор не позволяет ему в дорогу ехать. Я начал настоятельно требовать от него к приказчику его при обозе письмо, с которым я один поеду, но он и письма мне не дал. Тут-то я, разгорячась, начал его ругать, называя плутом и мошенником, а он, чтобы утишить меня, начал давать мне деньги, ассигнации, завернутая в бумагу, — но я этот пакет бросил ему в рожу. Он, видя, что нечего делать, начал уверять меня, что завтра же купец Суворов завезет в Адмиралтейство знатную партию полотен и сдаст. Я потребовал одного куска сих полотен, и он послал в лавку Суворова, из которой мне и дали один кусок из тех полотен в виде образца. Показали мы сей кусок в Адмиралтейство приемщиком, и они его забраковали, потому что это не ревендук, а брезентук. Однако ж Иван Иванович упросил их, чтоб они все сии полотна, когда привезут их, оставили в пакгаузах, отложив под каким-нибудь предлогом прием их до завтрого. На другой день, вместо приема, преимщики объявили купцу Суворову, что сии полотна забракованы и будут проданы с публичных торгов для выручки казенных денег, захваченных купцом Шульгиным. Суворов обратился к Ивану Ивановичу, но мы ему отказали, сказать, чтоб он ведался с тем лицом, которому продал сии полотна, т. е. с Шульгиным. Продажей с оных забракованных полотен выручено до 6 т. руб., а, более 4 т. руб. остались за Шульгиным, который, догадываясь, что мы кое-что узнали об нем верно от приказчика, прогнал от себя Веденевского, а он обратился к нам, и мы ему дали жалованья гораздо более Шульгина. Посоветовавшись с сим приказчиком, купили мы у серпуховского купца Окорокова хороших полотен ревендуку на десять тысяч р. и сдали их в Адмиралтейство. Но, сделав расчет против установленных цен, увидели мы, что нам должно будет понести убытку более 10 т. р., если все достальные полотна купить по этой же цене. В такой беде мы начали искать средств, как бы избавиться от оной. Особенно ж я, советовавший войти в это дело, метался и туда, и сюда, во все стороны, и от знакомого мне адмиралтейского комиссара Нагорного узнал, что есть у них один стародавний комиссара Тарасов, который по своей опытности может дать самый лучший совет; но ежели он ничего доброго не придумает, то уже никто не поможет. Я упросил г. Нагорного, чтоб он дал обед на мой счет, и, зазвав г. Тарасова к себе обедать, познакомил бы меня с ним, что г. Нагорный но благорасположенного своему ко мне и [56] сделал. Познакомившись с г. Тарасовым, я на другой день пошел к Адмиралтейству и на возвратном пути стерег его. Встретившись с ним как будто бы нечаянно, зазвал я его в трактир водки выпить, а далее мы с ним в сем трактире в особой комнате и пообедали. Напившись чаю и пуншу, я стал просить его, рассказал ему дело, обман и упущение нужного времени, и он, пожалев о нашей молодости и неосторожности, с чистейшим добродушием и совершенной откровенностью сказал мне: «не покупайте более полотен, а просите, чтоб сей вами купленные полотна отправили в Кронштадт; там матросам, я знаю, промолвил он, балахоны не нужны, и потому выданные им натурой полотна пойдут на рынок, а вы старайтесь купить их дешевой ценой и сдавайте в тамошнее Адмиралтейство, чем единственно можете поправить свою ошибку и избавиться от важного убытка».

Я, поблагодарив его как должно, ни мало не теряя времени, начал с Иваном Ивановичем приводить план сей в действие, и по просьбе его отправлены наши полотна в Кронштадте для раздачи матросам, а я с деньгами более 130 т. р. и приказчиком туда же отправились. Уладивши это дело через кронштадтских адмиралтейских чиновников как для нас лучше было, начали производить выдачу матросам полотна самыми малыми частями, матросы ж принесли их на рынок, а мы ну покупать у них и опять сдавать в Адмиралтейство кронштадтского ведомства. Таким образом, с Божьей помощью, окончили мы сию хлопотную для нас поставку полотен, как будто бы самые записные подрядчики, и не токмо без убытка, но еще и с маленькой выгодой; от чего самым опытом удостоверились, что ежели бы мы сами, не связываясь с плутом Шульгиным, это дело обработали в свое время, и с такою осмотрительностью и проницанием, как наконец действовали, то могли б иметь безгрешный, благословенный великий барыш, от коих подрядчики разживаются. Но слава Богу, что и так отделались.

III.

Поступление на службу в канцелярию с.-петербургского военного губернатора. — Граф Пален. — Секретари Розлач и Покоев. — Генерал Свечин. — Назначение Бокоева правителем канцелярии. — Приезд в Петербург г-жи Энгельгардт с дечерью. — Возобновление хлопот по ее делам. — Надежда Энгельгардт и любовь к ней. — Вступление на престол императора Александра I. — Ссора с семейством Энгельгардт и отъезд их из Петербурга. — Окончание дела Энгельгардт и прекращение отношений к этому семейству.

Помышляя о службе, познакомился я с старшим секретарем с.-петербургского военного губернатора надворным советником Афанасием Петровичем Покоевым и просил его принять меня к себе в канцелярию, на что он охотно и согласился, но с тем, чтоб [57] я от какого вельможи выпросил рекомендательное о себе письмо к военному губернатору генералу от кавалерии графу Петру Алексеевичу фондер-Палену.

Друг мой Иван Иванович Покорский-Жоравко выпросил от графа Григория Григорьевича Кушелева к графу Палену рекомендательное обо мне письмо, которое я вмести с прошением и аттестатами моими подал лично графу Палену, а он приказал мне придти завтра за резолюцией. На другой день, по явке моей, граф Пален послал меня в канцелярии к секретарю своему, который объявит мне резолюцию его. В передней канцелярии спросил я у сторожа:

— Где здесь секретарь г. Покоев?

Сторож отвечал, что Покоева нет, и он уже целый месяц не ходил к должности своей, а извольте идти к другому секретарю надворному советнику Ивану Степановичу Розлачу, который объявил мне, что у них нет вакансии и что потому граф приказал возвратить мне прошении с аттестатами. Я не знал, что ему на это и отвечать, — но просил его оставить оные бумаги у себя до завтрого, потому что я иду не домой, а в гости, на что г. Розлач и согласился. В этот день разведал я, что г. Покоев пьет запоем и пока не вытрезвлен будет, не явится к должности; но все сие граф Пален терпит, из уважения к его способностям и честности, и важнейшие дела отлагал до явки его. Поутру старался я подойти к графу Палену уже тогда, когда он со всеми просителями переговорил и подошел к нему почти на пороге. Тут граф и сам сказал мне, что у него нет вакансии, и пошел по лестнице. Я, идучи возле него, упрашивал его. Граф остановился и сказал мне, что и кроме его есть много мест и ведомств; но я все просил его о принятии к себе хотя без жалованья, добавив к тому, что я и сам не знаю, почему мне хочется служить под начальством вашего сиятельства!

Граф остановился уже перед самой каретой и сказал мне:

— Неотвязный молодой человек, что мне с тобою делать?

Я в безмолвии только кланялся ему, и он сказал мне: «приходи завтра, я подумаю». На другой день я пришел тогда, когда граф Пален возвращался от развода домой, и стал у самых дверей кабинета его, чтоб подойти к нему, когда он окончит переговоры свои со всеми просителями.

Идучи в кабинет, граф, увидев меня, сказал, чтоб я за ним в оный вошел. Тут граф мне объявил, что он принимает меня к себе на вакансию от полиции адъютантом с жалованьем в год по 450 руб. и квартира отводная у обывателей, но с тем, чтобы я занимался в канцелярии его, — о чем приказал объявить секретарю Розлачу, дабы он заготовил определение и сей же день подал к подписание Я пошел в канцелярии, и чуть только показался на глаза секретаря Розлача, он начал возвращать мне [58] бумаги мои. Вместо принятия оных, я объявил ему приказание графа: он удивился, пошел тотчас к графу и, возвратясь, сказал, что правда, и начал давать мне работу. Я просил его, чтоб он уволил меня до обеда, на что он и согласился. После обеда пришел я в канцелярию, застал в оной одного только дежурного губернского секретаря Василия Степановича Кедрина, человека летами моложе меня; но он, видя, что я городовой секретарь, следовательно он, яко старший чином, может мною командовать, дал мне написать реестр разным из губернских правлений отношениям для препровождения их в полицию к исполнению, каковой работой я безотговорочно и занялся. Пришел секретарь Розлач и, подойдя ко мне, спросил, чем я занимаюсь. Я скромно отвечал, что вот этот господин дал мне работу. Он взял сии бумаги, и, несмотря, грозно сказал:

— Мальчишка! ты свое дело отдаешь другим! - и бросил ему те бумаги; а ко мне обратясь сказал: — Не слушайте никого, я вам буду давать работу.

В то же время приказал сторожу поставить для меня в секретарской комнате особый столик, где прежде кроме стола для обоих секретарей, покрытого зеленым сукном, особого стола ни для кого другого не было, и начал давать мне разные бумаги с приказанием, что и куда по каждой писать. Я не мог удержать вдруг всех сих приказаний, потому что ход дел этих видел еще в первый раз; но чтобы сколько-нибудь помочь своей памяти, я сделал иероглифами моими четыре угла, а потому, принимая по бумаге от секретаря приказание, по свойству оного, загибаю на той бумаге угол, далее слушаю приказание по другой бумаги и загибаю на ней соответственный тому угол, — так и по всем прочим бумагам. Сим средством я удачно избегнул от всего того, чем старался г. Розлач сбить меня на первых порах. Через несколько дней обер-секретарь Синода статский советник и кавалер, вышеупомянутый Иван Антонович Пукалов, узнав об определении меня в штат с.-петербургского военного губернатора, прислал поздравить меня с сим местом и просил на завтрашний день к себе обедать.

Прихожу я к нему и в числе прочих гостей нахожу тут же и г. Розлача.

Пообедали, напились кофе, но г. Розлач не входит со мной в разговоры. Пукалов сие заметил, спросил меня о том и, узнав, что я незнаком с г. Розлачем кроме того только, что теперь с ним сошелся по службе, г. Пукалов взял меня за руку, подвел к г. Розлачу и сказал ему:

— Полно чиниться, знай, это наш земляк, да еще добрый и мне давно уже знакомый.

Не дав г. Нукалову ничего продолжать далее, мы обнялись с г. Розлачем. поцеловались и с сей минуты сделались искренними [58] приятелями. На завтра, по приходе моем в канцелярию, дал мне г. Розлач составить из одного обширного дела докладную записку.

Я спросил его: — Как она скоро нужна?

Отвечал: — Как успеешь написать.

Сию записку написал я в четыре дня; он ею доволен был и при докладе сказал графу, что это работа моя; граф позвал меня к себе в кабинете и изволил изъявить мне свою признательность в самых лестных для меня выражениях. Вскоре за сим явился и г. Покоев и удивился, что я так скоро определен и действую по делам, как будто бы несколько лет уже сей частью занимавшийся. Приметив же связь мою с г. Розлачем, сказал с усмешкой:

— О, хохлы уже и снюхались! — но никакого однако ж не изъявляя ко мне своего неудовольствия.

Оба секретаря равно давали мне работу со своими приказаниями и даже дали мне право брать из входящего реестра бумаги и писать по ним, что я сам заблагорассужу. Сему правилу соображаясь, по тем бумагам, данным секретарями, написанные мною черные бумаги, отдавал я тому секретарю, от которого их получал; а по тем бумагам, кои взял из входящего реестра и написал, что сам придумал, клал я среди секретарского стола, чтоб из них кто хочет, тот и взял бы к просмотрению. Через несколько месяцев граф Пален отставлен и сделан военным губернатором генерал от инфантерии Николай Сергеевич Свечин. При сем военном губернаторе г. Розлач был в большем уважении, нежели г. Покоев; но я в рассуждении их не переменял своего вышеозначенного правила и всемирно старался обоим им равно угождать. Тут я из городовых секретарей по высочайшему повелению» произведен в 1800 году в титулярные советники. В сентябре, по окончании маневров, при коих граф Пален командовал одной армией, а генерал от инфантерии Михаил Ларионович Голенищев-Кутузов другой, противной армией, государь, оставшись довольным обоими главнокомандующими, Кутузову пожаловал орден св. Андрея Первозванного, а графа Палена сделал первым с.-петербургским военным губернатором.

Г. Свечин остался вторым военным губернатором. По приезде в С.-Петербург графа Палена, он тотчас потребовал к себе г. Покоева и составил под его управлением свою канцелярию, в которую приехавший с графом титулярный советник Шишелов определен секретарем, а г. Розлач оставлен управлять канцелярией второго военного губернатора, к коей и меня причислили. Через два месяца второй военный губернатор уволен, и мы остались ни при чем. Вечером пошел я в канцелярию графа Палена, и Покоев, лишь только меня увидел, сказал:

— Пошел, пошел от нас хохол.

Я стал ему говорить: — Да дайте ж время хоть взглянуть на вас. [59]

Тогда Покоев сказал: — Так ты не хочешь от нас идти?

Я отвечал: — Насмотрюсь на вас и пойду.

— Нет же, отвечал Покоев и закричал: — сторож, поди сюда!

По приходе сторожа, г. Покоев приказал подать в секретарскую комнату тот самый столик, за которым я прежде занимался делами, посадил меня за оным и, дав работу, примолвил: — «будь же ты с сего времени нашим». — Таким образом я уже ни от кого более не зависел по канцелярии, как от одного правителя канцелярии г. Покоева и согласно во всем воле его действовал. Г. Розлач пожалован коллежским советником и по его желанию определен председателем Рязанского ратгауза.

В это время осенью приехала г-жа Энгельгардтова в С.-Петербург с дочками своими, присылала ко мне на квартиру человека своего; но он меня не застал дома. Остановились они в трактире, потребовали истопить печку, чтоб после дороги согреться, от чего угорали и я поутру нашел старуху оглохшей, а дочерей изнуренными рвотой, что все привело меня в большую к ним жалость. Доставивший им какие мог средства к облегчении их болезни, я тотчас озаботился приисканием для них квартиры, поехал к знакомой мне купчихе Анисимовой, теще г. Дубровицкого, и нашел в доме ее квартиру во 2-м этаже, две комнаты с кухней, договорился с ней в цене, и в тот же день они переехали в оную. Хозяйка дома Анисимова и дочь ее Дубровицкая, из дружбы ко мне, познакомились и с ними и стали их приглашать к себе для препровождения времени. Потом они, оправясь, начали ездить к графине Безбородко и к г-жй Андреевской, бывшей Лобысевичевой, яко малороссийским своим знакомкам, с которыми дочери г-жи Энгельгардтовой нередко и в театре бывали.

Однажды они с г-жой Дубровицкой, читая афишку, начали хвалить назначенную на завтрашний день пьесу. Я вызвался взять ложу и нанять карету. Они на то согласились и мы вместе, с дозволения матери, поехали в театр. Человек мой, поставив в известном месте карету и не взяв извозчичьего номера, сам пришел в ложу.

При выходе из театра пошел большой дождь, мы стоим в передней пред крыльцом комнате, ожидая, пока человек сыщет и приведет карету. Тут нас увидел Иван Петрович г. Рогович (сей г. Рогович действительной службой получил только губернского регистратора. Потом посредством отца своего сделался управляющим имения графа Ильи Андреевича Безбородка, нажил у него большую кучу денег, и граф вывел его в чины, даже в надворные советники, под предлогом коронной службы при нем. Брат же графа, князь Безбородко, главноуправлявшего всем имением его г. Судиинка вывел в тайные советники и надавал ему важных орденов, сёл и деревень: какое это зло, которому и многие другие вельможи не чужды) который в Малороссии сватался к Надежде и ему отказали, верно позавидовал мне, что они ездят со мною в публичные места, [60] думая, что дома может быть принимают меня и того еще лучше. Кареты человек мой не отыскал: кто-нибудь по причине дождя дал дороже и извозчик нас бросил. Почти уже все разошлись, а мы остаемся; нечего делать, я, не смотря на дождь, пошел сам искать какого-нибудь извозчика и захватил только одного дрожечного, который менее не взял как пять рублей от Каменного театра до Измайловского моста. На сих дрожках усадил я одну барыню и двух барышень, укрыл их своей шинелью и отправил; а сам пошел вслед за ними пешком, насмехаясь над Роговичем, но за то измок до рубашки.

По переписки бумаг г-жи Энгельгардтовой, она всеподданнейшее прошение свое с запиской подала статс-секретарю графу Кутайсову. Я взял на себя хлопотать по оному в канцелярии его. Но к несчастью высочайшего соизволения на то прошение не воспоследовало.

Я упросил в канцелярию, чтоб ей о том отказе не объявляли, а сам говорил ей, что потому долго не докладываюсь, что выбирают лучшее для доклада время, — ибо если бы она узнала об отказе, то тотчас уехала б из С.-Петербурга.

Желая видеть у себя в гостях Надежду, я подговорил сестру хозяйки дома, Татьяну Даниловну, жившую над ними вверху в 3-м. этаже, кататься с ними и завезти их ко мне. Она с ними переговорила, а я нанял парные сани и прислал к ним. Мать отпустила их с Татьяною Даниловною кататься, думая, что эти сани ею для себя наняты. Они, покатавшись, заахали ко мне. Я от радости сам не в себе был. Угощал их, чем мог. А Надежда в благодарность за сделанное ими мни посещение, потребовала, чтоб я на вечер приехал к ним, дабы разбить сколько-нибудь скуку матери. Я исполнил волю ее, и между нами все шло хорошо, как желать лучше нельзя было.

В сие время письменно объяснился я в любви своей Надежде Андреевне; но она письменно ж отвечала мне противно тому. Я приписал это к застенчивости и девической стыдливости, а потому написал к матери ее письмо, в котором просил руки дочери ее, но и мать письменно ж отозвалась предлогом тогдашнего несчастного ее положения от удовлетворения желания моего. Тут-то я ясно увидел, что я со стороны их обманут, и что они ласкают меня всегда хорошим приемом потому только, что я им по делам их полезен и необходим. Хитрая мать с гордыми дочками своими переехала на другую квартиру, от того, что хозяйка дома, сестра и дочь ее были на моей стороне. Я это понял и перестал у г-жи Энгельгардтовой бывать.

Тогда и она смекнула, что им без меня в С.-Петербурге нечего делать. Начали упрашивать меня, чтоб я их не оставлял; но долго ли упросить того, кто один благосклонный взгляд обожаемой им девицы почитает за неоцененное удовольствие. [61]

Пошли переговоры на счет интересов; я им представил счет: сколько, когда и на что именно издержал я по их делам собственных денег? Она дала мне заемное письмо в пять тысяч рублей. Я принял его и, ласкаясь пустой надеждой, что может быть мать по возвращении ей отнятого у нее имения, сама согласится и дочь свою уговорить выйти за меня замуж, начал по прежнему заниматься их делами и бывать у них почти каждый день. Но уже с сего времени я не скрывал страсти моей к ее дочери Надежде, за которой стал волочиться явно и обходился с ней откровенно и если, где находил одну, то без околичностей обнимал и целовал ее, не смотря на сопротивление, с матерью ж оставался только тогда, когда и Надежда тут же находилась. Все это видя, приехавший в С.-Петербург двоюродный брат мой Федор Максимович однажды вечером, возвращаясь от них со мной домой, на дороге откровенно и с сожалением сказал мне, что по его мнению все усилия мои совершенно напрасны, потому что Надежда меня не любить. Это замечание его поразило меня; но я, ободрясь и не имея возможности преодолеть страсти своей, отвечал ему подобно древнему философу Аристиппу, что и рыбы меня не любят, но я их кушаю с удовольствием; довольно того, что я ее люблю, ибо и Рогиеда не любила Владимира, даже ненавидела его, но при всем том имела от него детей. Так разговор сей и остался между нами без перемены, моих исканий.

По служению и жительству моему в доме с.-петербургского военного губернатора узнал я о кончине императора Павла I и о восшествии на Всероссийский престол императора Александра I ночью с 11-го на 12-е марта 1801 года. Поутру, как только начало светать, побежал я в дом г. Чеблокова, чтоб зятя его, а моего друга, Ивана Ивановича Покорского-Жоравку разбудить; что сделавши, пошел я к г-же Энгельгардтовой, нашел их еще спящими, разбудил и сказал им весть, которая поразила и привела их в слезы. Давши им несколько успокоиться, промолвил я: «молитесь Богу и благодарите благость Всевышнего за сию перемену». Они пришли в изумление, устремили на меня глаза свои, не зная, что в ответ сказать мне. Тут-то я им объяснил то, что доселе тщательно скрывал, т. е. что по их просьбе уже давно им отказано, что теперь открылся благой случай, которым стараться будем воспользоваться, что у меня бумаги готовы, остается их только переписать набело и подать как можно скорее. Они начали молиться Богу и благословлять сей случай, а меня обнимать и ласкать, приговаривая старуха: «друг наш (сим титулом она всегда и в письмах своих меня величала) (а мне хотелось услышать зять), не оставь, помоги нам получить наше достояние, а тебе за то сам Бог воздаст». Мне нельзя было у них остаться напиться вместе кофе, [63] потому что не такое время было. Побежал я назад к своему месту и занялся отправлением моей должности.