ЭЛИАС ГЕРКМАН

ИСТОРИЧЕСКОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ

О ВАЖНЕЙШИХ СМУТАХ В ГОСУДАРСТВЕ РУССКОМ, ВИНОВНИКОМ КОТОРЫХ БЫЛ ЦАРЕВИЧ КНЯЗЬ ДИМИТРИЙ ИВАНОВИЧ, НЕСПРАВЕДЛИВО НАЗЫВАЕМЫЙ САМОЗВАНЦЕМ

Брат царский, князь Димитрий Шуйский,
осаждает город Калугу. Осажденные, производя
вылазки, наносят ему поражения в поле.
Воеводу Сендомирского вместе с его людьми
перевозят в Ярославль

После того как русское войско бежало от Путивля, его ц. в—о Василий Иванович Шуйский снова вызвал всех дворян и бояр на службу [236] под опасением у неявившихся отнять поместья и даже подвергнуть телесному наказанию. Царь полагал начать войну против жителей городов Северской стороны, передавшихся Димитрию, для того, чтобы снова подчинить их своей власти.

С этою целью было собрано многочисленное войско, над которым главным воеводою назначили брата царя, князя Димитрия Ивановича Шуйского. Он двинулся с войском в Северскую сторону и расположился лагерем под городом Калугою, находившимся в этой стороне. Воеводою в этом городе был шотландский капитан, остававшийся верным изгнанному Димитрию. Несмотря на то что этого воеводу старались различными способами подкупить и обещали большое вознаграждение в случае сдачи города Шуйскому, воевода не согласился на это и продолжал защищать город ради своего государя Димитрия, которому он приносил присягу. Он желал (и должен был) сохранить ее, как честный воин.

Воевода князь Димитрий Иванович старался всеми силами взять город и употреблял всевозможные средства, дабы стеснить его, но все его усилия были напрасны. Осажденные, благодаря своему мужеству, успевали более, нежели осаждающие, располагавшие чрезвычайными силами. Воевода осадного войска велел в различных местах под стенами города сделать высокие козлы и подмостки из дерева, чтобы поджечь их (в то время, когда ветер будет дуть по направлению к городу) и таким образом произвести в нем пожар или, по крайней мере, дымом причинить вред осажденным. Но они, заметив это, употребили это же средство против лагеря Шуйского и причинили ему еще больше вреда, чем он когда-нибудь мог им сделать. Наконец, спустя несколько времени после начала осады, в продолжение которой осажденные не утратили своего мужества, они стали мало-помалу получать подкрепления от царя своего Димитрия из Польши, так что они наконец решились произвести вылазку. С этою целью выступив из города, они напали на неприятеля и совершенно разбили войско Шуйского, так что воевода князь Димитрий Шуйский бежал в одном лишь кафтане. Таким образом русское войско было во второй раз рассеяно. Между тем воеводу Сендомирского с дочерью Мариною, двумя братьями Вишневецкими и всеми, принадлежавшими к их свите, вывезли из Москвы и отправили в Ярославль (знаменитый торговый город в России, лежащий на Волге, которую Птолемей называет Rhafluvius). В Ярославле им отвели для жилья боярский дом, в котором поставили для их охраны стрельцов. [237]

Иван Исаев, по прозванию Болотников,
после многих приключений делается
воеводою Димитрия, осаждает Шуйского
в Туле и вследствие голода вынуждает
сдать город царю на капитуляцию

Димитрий давно уже высылал много людей из Польши для подкрепления и защиты передавшихся ему городов Северской стороны. Марина Сендомирская, жена Димитрия, устраивала в Ярославле пиры и угощения. Ее дом и стол были открыты для всех дворян и бояр. Однажды на один из этих пиров явился Иван Исаев Болотников, человек роста высокого, сильный и дюжий, бывший некогда холопом у московского боярина Долгорукого и сделавшийся впоследствии атаманом казаков, живших на р. Доне или Танаисе. Взятый в плен турками, он жил одно время на галере. Случайно освободившись, он снова вернулся в свое отечество и попал на [вышепомянутый] пир.

Этот Иван Исаев вместе с другими напился пьяным, как это обыкновенно бывает у русских, и свалился под скамью или стол, где и заснул. Когда все общество разошлось, он проснулся только ночью на том же месте, где лежал, встал и начал искать двери, чтобы выйти. Сторожа схватили его и спрашивали, кто он, как и откуда он вошел. На это он дал обстоятельные ответы, но сторожа не удовлетворились ими и, задержав его в доме до утра, отвели к Марине Сендомирской, которая его тоже допрашивала, кто он такой. Он откровенно отвечал ей, что его зовут Иваном Исаевым Болотниковым, что он некогда был холопом Долгорукого и затем рассказал ей вышеописанные приключения. Все выслушав, она сказала: если он желает служить ей и царю Димитрию, то они назначат его предводителем своего войска. Болотников (как человек, на долю которого выпадал счастливый случай) принял это предложение и сказал, что он будет служить им так же охотно, как и другим. Далее, продолжая говорить с ним, княгиня спросила: узнает ли он Димитрия? На это Болотников отвечал, что мятеж в Москве произошел в его отсутствие, что он никогда не видал и не знал Димитрия. Во время этого разговора Болотников увидел человека, ходившего взад и вперед (в той зале, где происходил разговор). Этот человек был одет в камчатный кафтан по польскому обычаю. Княгиня, указав на него, сказала: “Вот Димитрий”. Болотников, подойдя к нему и поклонившись по русскому обычаю, принес ему присягу в верности. Затем [238] Димитрий дал ему изложенное письменно приказание отправиться в Северскую сторону к Туле и защищать ее до его прибытия туда, так как он сам хотел прийти на помощь к этому городу. Приказ был подписан Димитрием.

Когда Болотников отправился к Туле, царь Василий Иванович снова созвал всех дворян и бояр, разбежавшихся в разные места по своим поместьям, набрал новое войско и сам отправился с ним в поход (ибо брата его Димитрия Ивановича более не хотели иметь предводителем, так как он был очень несчастлив в своих военных предприятиях). [Царь] осадил город Тулу так поспешно, что предводитель Иван Исаев Болотников, прибыв с войском в этот город до начала осады, не успел запастись провиантом, вследствие чего съестные припасы стали истощаться, народ начал роптать и намеревался передаться царю. Однако Болотников, как храбрый начальник, убеждал жителей не сдавать города (так как он имел известие, что Димитрий со всем своим войском уже выступил в поход и что он достигнет [Тулы] через 8 или 9 дней), говорил, что им можно и должно защищаться 3 или 4 дня, что он надеется на помощь, что они могут его убить и съесть, если не сбудется сказанное им, если они не получат помощи. “Если, — говорил он, — вам нечем будет питаться, то я лучше всего сделаю, если предоставлю вам свой труп”.

Таким образом день за днем он удерживал их, пока они, измученные голодом, не стали есть вонючую падаль и лошадей, источенных червями. Но когда под конец и этого не стало, жители (доведенные до последней крайности, не видя никакого средства к спасению) постановили единогласно передаться царю заблаговременно, в надежде, что они милостиво будут им приняты.

Болотников, видя, что он имеет дело с врагами и внутренними, и внешними, обратился к своим людям с следующими словами:

“Так как я вижу себя покинутым своими людьми, то я считаю себя тоже освобожденным от своей присяги. Вы хотите передаться царю, который неоднократно требовал сдачи города? Пусть будет так, но я еще хочу, для вашей пользы, попытаться заключить выгодный договор”.

В этом городе, во время осады, был молодой человек, выдававший себя за царевича, сына Феодора Ивановича, брата Димитрия. Он называл себя Петром Феодоровичем. Говорили, что, по повелению Бориса Феодоровича, он был скрыт бабками. Он постоянно жил между донскими казаками и, услышав, что дядя его Димитрий Иванович занял престол, прибыл сюда для того, чтобы поклониться и пожелать ему счастья.

Во время переговоров с его ц. в—м лица, ездившие к нему и снова возвращавшиеся в город по случаю составления договора, посоветовали Ивану Исаеву Болотникову выйти из города, броситься [239] к ногам царя и просить о пощаде. Они не сомневались в том, что его ц. в—о, как милостивый государь, простит его.

Не желая этого, Болотников не мог дать своего согласия. Он говорил, что женщинам и детям еще прилично просить, но никак не воину, что ему было бы жаль хотя однажды согнуть спину перед царем для того, чтобы просить за свою жизнь; если бы царь милостиво принял его, то он, будучи связан присягою, честно служил бы его ц. в—у; если же царь не примет его милостиво, то он охотнее будет сражаться до последней возможности. Затем он, став у ворот с секирою в руках, сказал, что он будет там ждать [ответа от царя]. Между тем прибыли отправленные из царского лагеря в город заложники, а также — из города в лагерь, и заключен был следующий договор.

1) Желающим предоставить право в полном вооружении свободно выступить и отправиться туда, куда они пожелают идти.

2) Желающих поступить на службу к его ц. в—у принять и назначить им жалованье подобно другим солдатам.

3) Петра Феодоровича, выдающего себя за царевича, отпустить, не причиняя ему вреда, туда, куда он пожелает идти.

4) Ивана Исаева беспрепятственно отпустить и предоставить ему полную свободу.

Шуйский поклялся своей короной в соблюдении и исполнении этих условий.

После сдачи города Тулы Болотникова увозят
в Москву, а оттуда в Каргополь, где его
и убивают. Петр Феодорович, вопреки праву
и клятве царской, без всякой причины повешен

На этих условиях город был сдан, и для охранения его царь послал туда часть своего войска. По вступлении его в город Петр Феодорович, выдававший себя за царевича, был взят и без всякой справедливой причины выдан царю. Болотников, в надежде быть освобожденным, выехал верхом в лагерь, чтобы лично представиться его ц. в—у. По прибытии в лагерь он был оскорблен несколькими лицами, кричавшими: “Благодарим тебя, вор, благодарим, изменник!” Болотников спрашивал их: “За что, что им нужно?” Тогда один отвечал: “За моего брата”; другой: “За моего зятя”; [третий:] “За моего сына”, и т. д.; “все они здесь погибли, и ты виновник их гибели”. Болотников возразил им: “Я в этом не виноват; они убиты за свои грехи”.

Явившись к его ц. в—у, он, по обычаю, поклонился ему. Царь взглянул на него и сказал: “Ты тот самый вор и изменник, который [240] восстал против своего государя, старался победить меня и думал достигнуть высшей власти в этом государстве?”

Болотников ответил: “Я не вор и не изменник, я знаю, что я человек низкого происхождения, и потому считаю себя слишком ничтожным для того, чтобы думать и стремиться к управлению маленькою областью какого-нибудь государства. Еще менее того я желаю вмешиваться в управление царством или добиваться короны вашего величества. Говорившие это обо мне солгали. Я тот же недостойный раб и бывший холоп моего господина Долгорукого. После многих приключений, испытанных мною в жизни, я пришел к одному господину, который принял меня на службу и велел мне отстоять для него город Тулу. Так как я присягнул ему, то и был обязан служить ему верно. Освободившись от этого обязательства, я теперь предлагаю свою службу вашему ц. в—у. Я буду служить вам так же честно, как и прежнему своему господину”.

Царь спросил его: “Кто этот господин, которому он служил?” Болотников отвечал, что он не знает его, но что он называется Димитрием. Царь спросил его: “Как и где он пристал к нему?” Болотников отвечал, что он, будучи в Ярославле, с одним сыном боярским пришел в дом Сендомирского, напился здесь пьяным (причем он прибавил: как это в нашем народе всегда делается) и заснул под столом или скамьею. Проснувшись, он хотел уйти, но был задержан до утра и приведен к особе, которая, после разных разговоров и расспросов, приняла его к себе на службу и тотчас же отдала ему подписанный при нем же приказ. [Болотников] тотчас же вынул из кармана бумагу и вручил ее ц. в—у. Царь, увидев приказ и свою подпись, воскликнул: “Простить его, простить его!” Это помилование, произнесенное царем, не было искренним.

По взятии города каждый вместо того, чтобы участвовать в довершении победы (по правилам войны), отправился своею дорогою. Это простительно [москвитянам], потому что они вовсе не искусны в военном деле. Убежденные в удовлетворительном исполнении своей обязанности, они все разошлись по домам, а царь поехал в Москву вместе с несколькими боярами. Сюда же везли, как пленника, Ивана Исаева Болотникова и Петра Феодоровича, выдававшего себя за царевича. По прибытии в Москву Болотникову позволили свободно ходить по городу в сопровождении приставов, а [Петра] засадили под крепкую стражу, не подвергая его, однако, каким-либо пыткам. Просидевши таким образом некоторое время, он был приговорен к повешению, выведен из Москвы и приведен на место, где стояла виселица. Многие очевидцы рассказывают, что вышепомянутый Петр Феодорович [взойдя на лестницу] говорил кругом стоящему народу, что он перед его ц. в—м не совершил преступления, [241] заслуживающего смертной казни, что его преступление состоит только в том, что он выдавал себя за сына Феодора Ивановича, что он на самом деле его сын и за это убеждение готов умереть; что его слова найдут справедливыми, если прикажут узнать о нем на Дону, что за грехи, за то, что он с казаками на Дону вел безобразную жизнь, Бог наказывает его позорною смертью. Его повесили на мочалах, которые не могли крепко затянуть, так как они были очень толсты, и преступник был еще жив, когда палач уже спустился вниз. Увидев это, палач взял у близ стоявшего крестьянина дубину (которую тот случайно держал в руках), снова взлез на виселицу и ударил царевича по черепу. От этого удара он умер. Затем, продержав известное время в Москве Ивана Исаева Болотникова, отправили его в Каргополь (город на севере России, на границе Карелии, обитаемой диким народом), где его и убили. Отсюда видно, как точно сдержал присягу царь Василий Иванович, хотя он и клялся своею короною.

Рассказ о том, как Димитрий с большим войском
пришел из Польши, разбил русских при Тивне (?),
завоевал Тулу и расположился лагерем
под Коломенским, близ Москвы; как он осадил
Троицкий монастырь и стал содержать
летучие отряды для добычи

Между тем Димитрий с большим войском выступил в поход и по Днепру, минуя Литву и Белоруссию, направился прямо на Москву. Чтобы остановить Димитрия, его ц. в—о три раза посылал против него войско. В первый и во второй поход русское войско, не успев даже, как ему было велено, настигнуть Димитрия, потерпело поражение и было обращено в бегство; в третий раз лифляндские солдаты (бывшие на службе у великого князя) согласились сохранить верность и поддержать свою честь или пожертвовать жизнию. Это они исполнили.

[Царское войско] подойдя к неприятелю, имело полную возможность разбить Димитрия (войско его было разбросано в разных местах и не защищено никакими укреплениями), если бы только не потеряло бодрости; но оно оробело. Немцы и лифляндцы, находившиеся в передовом полку русских войск, храбро напали на неприятеля и прежде всех причинили значительный урон полякам, которые тотчас же взялись за оружие и бросились на лифляндцев. В это время русские стояли в отдалении и изредка стреляли в неприятеля. Хотя выстрелы их едва доставали до него, но русские не хотели [242] приблизиться не из угождения неприятелю, не из опасения причинить ему вред, — а из угождения самим себе, из опасения самих себя подвергнуть опасности. Видя это, Димитрий быстро двинул вперед поляков, у которых вследствие малодушия русских снова явилась отвага. Русские, заметив, что неприятель храбрее их, снова искали спасения в бегстве, желая лучше остаться в живых, чем быть убитыми, и покинули лифляндцев, которые (оставаясь верны своему обещанию) защищались до тех пор, пока их всех не перебили. Эта битва происходила при Тивне (?) в Северском крае.

Пользуясь своею победою, Димитрий пошел далее, взял Тулу и, оставив в ней часть войска, с остальным внезапно подошел к Москве и расположился в селе Коломенском, в 7 верстах от Москвы (5 верст составляют одну немецкую милю).

Когда узнали в Москве о значительном войске Димитрия, ведено было воеводу Сендомирского со свитою перевести из Ярославля в Москву под сильным конвоем, ибо боялись, чтобы Димитрий не освободил воеводу из Ярославля, недостаточно укрепленного.

В Коломенском Димитрий разделил свое значительное войско на 3 отряда. С одним из них, под своим собственным начальством, он немедленно осадил Москву; другой (под начальством боярина Лисовского, бывшего родом из Белоруссии) отправил осаждать Троицкую лавру, богатый монастырь в 60 верстах от Москвы; предводителем же третьего отряда, составлявшего летучее войско, был литовский боярин Сапега. Этот Сапега переходил с своим войском с места на место, грабил и налагал подати на жителей окрестных городов, деревень и монастырей, между прочим и на архиепископский ростовский монастырь, где он взял богатую добычу. Затем он снова отправился в лагерь Лисовского, находившийся близ Троицкой лавры. Здесь Сапега с своим войском остался и отпустил в поход Лисовского с его летучим отрядом. Лисовский подступал к Переяславлю, Ярославлю, Костроме и ко многим другим окрестным городам и селам и возвратился не без богатой добычи.

Как условились в Москве с воеводою
Сендомирским о свободном пропуске его
в Польшу, как напал на него под видом
неприятеля Димитрий, как воевода был взят
в плен, а лица, сопровождавшие его, перебиты

Так как все жители Москвы находились в довольно стесненном положении, то его ц. в—о вместе с государственными чинами [243] вступил в переговоры с воеводою Сендомирским о том, чтобы дозволить ему снова возвратиться в его отечество. После различных совещаний, происходивших между ними, они наконец условились: воевода должен был в виде выкупа заплатить им значительную денежную сумму (неизвестно, какую именно) и сверх того заплатить деньги, истраченные на [его] содержание; затем он должен был убедить вора (т. е. Димитрия) удалиться, а назначенную денежную сумму выплатить до отъезда, в противном же случае оставить поручителей впредь до уплаты. Для заключения условий отправили в лагерь Димитрия сына воеводы. Но Димитрий, услышав о договоре, никак не хотел признать его.

Сын воеводы, возвратившийся в Москву и передавший своему отцу ответ Димитрия, снова был отправлен к нему с другим решением. Пока он ездил туда и обратно, отец Сендомирского ежедневно и беспрестанно посещал главных бояр и лиц придворных для того, чтобы от знатных господ обстоятельно разузнать о своем освобождении. Каждый раз, как воевода Сендомирский (окруженный по обычаю свитою) шел ко двору, у всех дверей и входов думы стояла дворня русских бояр с пустыми денежными мешочками в руках и, хватая за рукава поляков, говорила им в насмешку: “Пан, дай денег”.

Воевода (вследствие различных сведений, сообщенных ему сыном о войске Димитрия и о других обстоятельствах) ободрился и сделался смел. Снова прибыв в думу, он наотрез отказался от прежнего договора и, вместо того чтобы уплатить деньги за выкуп, стал, напротив, требовать денег за то, что так долго содержался вдали от своего отечества, за драгоценные вещи, похищенные у него и свиты его во время мятежа, что составляло значительную сумму денег. Он требовал выдачи этой суммы до своего отъезда и обещал в случае, если его проводят безопасно до польской границы, уговорить вора, как они называют [Димитрия], удалиться.

Русские вельможи хорошо знали в каком положении дела. Город был крайне стеснен осаждавшими, вследствие чего была страшная дороговизна припасов. Положение его не могло измениться к лучшему, пока перед ним стояло войско. После долгих прений обещали снабдить Сендомирского деньгами и препроводить его со всею свитою до польской границы. За это он обязывался сначала удалить вора из Москвы и затем из [Московии].

Когда условились и заключили договор, случилось, что воевода должен был снова явиться в думу вместе с своею свитою. Тогда его люди, в свою очередь, взяли по пустому мешочку в руки и, подымаясь по лестнице думы, обратились к дворне (которая прежде в насмешку требовала от них денег) со словами: “Москаль, дай денег”. [244]

Таким образом они обменялись друг с другом одинаковою монетою, по старой пословице: долг платежом красен, или: какою мерою мерите, такою и вам возмерится.

Димитрий, между тем, извещенный воеводою об этом договоре, велел занять все дороги, идущие от Москвы, дабы с оружием в руках напасть врасплох на людей (сопровождавших Сендомирского до польской границы), разбить их, похитить своего тестя воеводу с его свитою и привести их в лагерь под Коломенским как пленных. Таким насильственным поступком было бы нарушено обязательство, данное русскими воеводе, и он после того не был бы принужден исполнить договор — удалить вора из Москвы.

Получив свои деньги и простившись в Москве с вельможами, Сендомирский выехал оттуда. Ему дали 600 бояр и дворян, которые должны были сопровождать его до границы. Когда они проехали около 4 или 5 верст от Москвы, на них напали поляки. Чтобы обмануть неприятеля, они отправились не по той дороге, по которой им следовало ехать. Несмотря на это поляки, как оказалось, могли их настигнуть. Воевода со свитою и некоторыми из сопровождавших его были взяты в плен, большинство убито, а остальные спаслись бегством.

Таким образом воевода Сендомирский с своею свитою был освобожден и привезен к Димитрию, который (что и было естественно) очень торжественно их принял, в особенности супругу свою Марину Сендомирскую. Пробыв некоторое время вместе и поговорив о времени, проведенном ими в разлуке, Димитрий поехал провожать своего тестя с его сыном и двумя братьями, князем Константином и князем Адамом Вишневецкими, до места, занятого лагерем. Здесь, простившись с ними, он дал им сильный конвой, который должен был провожать их до рубежа польского. Дочь воеводы, супруга Димитрия, осталась при нем в лагере под Коломенским, где была его главная квартира.

Москвитяне с помощью шведского короля
снаряжают два войска под предводительством
Понтуса Де-ла-Гарди и князя Михаила Скопина.
Последние освобождают Троицкую лавру,
население которой вследствие голода едва
не сдалось неприятелю

Мы упоминали в десятой главе, что Димитрий, будучи царем, приготовлялся к войне со шведским королем за некоторые города, [245] которыми не по праву владела Швеция и которые скорее принадлежали великому князю московскому. Его величество король шведский, с своей стороны, не оставался в бездействии, делал приготовления к войне и набирал войско для защиты своей земли. Так как в это время между нашими Нидерландами и королем испанским продолжалось перемирие, то король шведский велел нанять там много воинов, как то: немцев, англичан, шотландцев и французов. Из них образовалось значительное войско, которое король в случае необходимости мог употребить против москвитян.

Между тем совершилось в Москве убийство, Димитрий бежал и Шуйский стал царем; затем наступила война с Димитрием и о шведской войне уже не было речи, как говорит один древний поэт:

“О ничтожном зле позабудешь,
Когда большое угрожает!”

Пока собранное шведским королем значительное войско находилось в бездействии, Димитрий подступил с своим войском к Москве и его ц. в—о Шуйский вместе с знатнейшими вельможами и боярами, находя свои силы слабыми для того, чтобы выступить в поход против Димитрия, стал искать помощи у шведского короля. С этою целью был отправлен к нему послом молодой боярин, племянник царя, князь Михаил Скопин. Ему дано полномочие по личному его усмотрению и желанию заключить договор с королем относительно войска.

Князь Михаил, будучи в Швеции, получил в помощь от его к. в—а все войско, стоявшее там наготове, на следующих условиях: король шведский должен получить известную значительную сумму денег, определенную в договоре, вследствие чего Скопин представил ему в залог Нотебург, русскую Нарву (Ивангород) и несколько других городов в Карелии; сверх того каждому солдату следовало ежемесячно выплачивать назначенное жалованье.

Когда [договор] был заключен, его к. в—о отправил указы ко всем военачальникам о том, чтобы они выступили в поход на помощь великому князю московскому. Над этим войском назначен был предводителем Понтус Де-ла-Гарди, родом француз, который, следуя приказанию, немедленно выступил в поход и вступил в пределы России.

Между тем его ц. в—о созвал всех бояр, дворян и казаков и собрал большое войско, предводителем которого был сделан князь Михаил Скопин.

Оба войска встретились близ Новгорода. Так как приближалась зима и они опасались больших снегов, то они тотчас же отправились на освобождение Троицкой лавры. Узнав о том, Лисовский и [246] Сапега отступили от Троицкой лавры и двинулись к своему государю, находившемуся в Коломенском близ Москвы

Понтус Де-лаТарди и князь Михаил Скопин, подступив к Троицкому монастырю, расположились на том же месте, где стоял Лисовский и Сапега. Так как за войском Де-ла-Гарди и Скопина везли много съестных припасов, а запасы жителей Троицкого монастыря во время долгой осады были почти совершенно истощены, то им оказали помощь и снабдили их значительным количеством провианта. Замечательно, что в этом монастыре население терпело такой голод, что лошади, стоявшие в конюшне, совершенно изгрызли и съели деревянные косяки, как мне передавал очевидец этого происшествия, человек, заслуживающий доверия.

Понтус Де-ла-Гарди и Скопин прекращают
подвоз провианта к войску Димитрия,
вследствие чего он вынужден снять лагерь,
находившийся под Москвою, и снова занять
Тулу и Калугу; затем о смерти храброго
военачальника Михаила Скопина

Понтус Де-ла-Гарди и князь Михаил Скопин, расположившиеся с своими войсками под Троицким монастырем, стояли в отдельных лагерях. Оба были способными военачальниками и потому держали свои войска в строгой дисциплине Дороги, покрытые глубоким снегом и потому неудобные для проезда, не дозволили обоим военачальникам двинуться и предпринять что-либо новое, и они с своими войсками должны были зимовать под Троицею.

Когда же стала приближаться весна, Великим постом, Понтус Де-ла-Гарди и Михаил Скопин, как осторожные полководцы, начали успешно вести войну. Они послали 600 человек в Дмитров для нападения и взятия его ночью. В Дмитрове — укрепленном месте невдалеке от Коломны — Димитрий устроил все свои провиантские склады. Отряд, отправленный Понтом и Скопиным, ночью подступил к этому месту, напал на него и, похитив все, что было пригодно, поджег этот городок со всеми припасами и фуражом, которые не могли быть взяты, и удалился оттуда.

Димитрий, услыша о том, что он лишился всех съестных припасов и фуража, и не предвидя случая обеспечить себя, решился сняться с лагеря со всем своим войском. Это тотчас же было исполнено. Он двинулся со всеми своими силами, в полном боевом [247] порядке (на случай, если бы неприятель напал на арьергард) на Тулу и Калугу, города, находящиеся в Северской стороне, и расположился там лагерем.

В это время Понтус и Скопин, снявшись с лагеря, от Троицкого монастыря направились к Москве, где часть их войска составила гарнизон. Остальное же войско расположилось вне Москвы, там же, где стоял Димитрий, близ Коломенского.

Доказательством того, что честолюбие человека, направленное ко вреду своего ближнего, скорее причиняет вред самому честолюбцу и возвышает того, против кого оно направлено, может служить следующее- брат царя, князь Димитрий Иванович Шуйский, добивался получить место предводителя над русскими войсками, которое в то время занимал князь Михаил Скопин, прекрасно исполнявший свои обязанности, как следовало храброму человеку. Князь Димитрий Шуйский, которому, по причине его неудачных военных действий, не было вручено начальство над войском, надеялся, что и Михаил Скопин потерпит неудачу в своем предприятии и возвратится домой так же, как и он возвратился от Калуги. Увидя, однако, что Скопину благоприятствует счастие, что он, благодаря своему благоразумному и осторожному управлению, глубоко чтим и уважаем всеми (как иностранцами, так и русскими), [Димитрий Шуйский] стал ненавидеть и завидовать ему. Это обнаружилось во время вступления князя Михаила Скопина в Москву, когда князь Димитрий Шуйский, стоя на валу и издали завидев Скопина, воскликнул: “Вот идет мой соперник”. Многие господа, стоявшие близ Шуйского, услышали эти слова, обратили на них внимание и предположили то, что случилось впоследствии Отсюда видно, до какой степени сердце Димитрия Шуйского было снедаемо злобною завистью. Он не только имел известные честолюбивые намерения, но даже открыто высказывал их в присутствии лиц, его окружавших. Поэтому ни одному благоразумному человеку не покажется странным, что над этими словами, произнесенными таким знатным лицом, задумались все слышавшие их бояре и вельможи. Отсюда понятно, как безопасно было войско с таким предводителем (который полуодетым бежал с поля битвы и осмеливался завидовать тому, кому отечество было обязано спасением). По выражению, находящемуся в сочинении знаменитого оратора М Туллия Цицерона в его “парадоксах”, ничто не казалось менее разумным, как назначение Димитрия Шуйского, хотя он был братом царским, на место Скопина. По этому поводу можно спросить: что знают [москвитяне] о Цицероне? На это можно ответить, что они были достаточно научены опытом для того, чтобы знать, какие достоинства должно требовать от предводителя, о чем Цицерон говорит так: “Не следует избирать [248] в военачальники и императоры того, кто не обуздал и не отказался от своих бесчестных страстей, не укротил своего гнева, не поборол корыстолюбия, не смыл всех пятен с своей совести и не победил таким образом своих врагов. [Если он это сделал] тогда его следует почитать за честного военачальника”.

Сомневаясь в том, чтобы все военачальники вполне обладали этими качествами, я признаю полезным при выборе, по возможности, обращать внимание на них.

Князь Михаил Скопин и Понтус Де-ла-Гарди, по прибытии в Москву, вместе с некоторыми другими вельможами были весьма торжественно приняты его ц. в—м и знатнейшими московскими вельможами. Затем этих обоих военачальников вместе с некоторыми другими господами царь пригласил к себе на пир. На нем присутствовал также и брат царя, князь Димитрий Иванович Шуйский, преисполненный, как выше рассказано, глубокой ненависти к Скопину, завидовавший почестям и приветствиям, оказываемым Скопину за его превосходные распоряжения в делах военных. После окончания пира каждый отправился в назначенное для него помещение, а на другой день оказалось, что Михаил Скопин болен. Болезнь его так усилилась, что через 8 или 9 дней он умер.

Это возбудило немалое подозрение в народе. Он не только подозревал, но был твердо убежден (как это видно из сложенных им песен, которые он поет в честь Скопина), что князь Михаил Скопин попал в руки изменников, отравивших его. Царь, как многие думали, боялся, что Скопин, имевший много приверженцев и своими заслугами превосходивший его, сделается царем, что он, как человек смелый и решительный, на стороне которого было большинство народа, вскоре свергнет с престола его (вполне сознававшего свое собственное малодушие). [Подозрение народа] еще более подкрепляли слова, сказанные царским братом, князем Димитрием Шуйским, назвавшим Скопина, при вступлении его в Москву, своим соперником.

Димитрий получает помощь от польского короля,
под начальством генерала Жолкевского;
разбивает войско Понтуса и осаждает Москву

Между тем в Москву приходило одно известие за другим о том, что король польский (стоявший в то время с большим войском под Смоленском, на владение которым были заявлены королем некоторые притязания) отправил значительное войско на помощь Димитрию, [249] которое достигло уже русской границы. Это снова взволновало Москву. Опять стали увеличивать войско, полки снова были пополнены, приведены на смотр и затем под главным начальством Понтуса Де-ла-Гарди отправлены навстречу полякам для того, чтобы остановить их движение внутрь страны. Несмотря на то что деньги на содержание войска, во время его похода, были всегда присылаемы из Москвы в назначенное время, выдачу жалованья солдатам постоянно задерживали в продолжение трех или четырех дней, вследствие чего они постоянно восставали против своих начальников, в особенности французов. Так было и в то время, когда Понтус де-ла-Гарди со своим войском подошел близко к польскому войску. Когда уже следовало приступить к нападению, солдаты Понтуса начали требовать своих денег. Их старались усмирить, говорили им, чтобы они сначала сражались, и обещали им потом заплатить, но солдаты, продолжая быть недовольными, отвечали, что они не станут драться, пока не получат своих денег. Это волнение продолжалось до тех пор, пока поляки не узнали о нем от одного, как говорят, французского дворянина, впоследствии оставившего войско. Он ночью отправился к неприятелю и объяснил ему положение русских войск. После этого поляки (сначала боявшиеся Понтуса, имевшего столь опытное войско) выступили вперед и намеревались напасть на войско Понтуса. Поняв [их намерение], Понтус Де-ла-Гарди поспешно приготовился к встрече, и едва только войско приготовилось к бою, как поляки напали на него. Понтус, думая, что французы, бывшие в передовом полку, нападут на неприятеля, рассчитывал на то, что они будут храбро сражаться, но случилось противное Они выстрелили из своих пистолетов в землю и отправились к неприятелю. Увидев это, Понтус вместе с несколькими преданными ему начальниками обратился в бегство. Конница, смотря на своего начальника, сделала то же и оставила пехоту в затруднительном положении. Она была бы вся перебита, если бы 2 отряда конницы, под начальством ротмистров Поста и Кверна, не пришли к ней на помощь. Они так успешно сражались с поляками, что последние заключили с ними и с пехотинцами выгодное условие, по которому они могли остаться на службе у поляков, а те, которые не пожелали бы остаться, могли удалиться беспрепятственно.

Ротмистры Пост и Кверн из Польши снова вернулись сюда, а люди их большею частию разошлись; пехота же осталась на службе у поляков, и над нею назначен был начальником пан Борковский.

Димитрий, между тем, думая, что войско польского короля (находившееся под начальством знатного пана Жолкевского) идет к нему на помощь, стал готовиться с своим войском к тому, чтобы вместе с генералом Жолкевским осадить Москву. [250]

На царя Шуйского надевают монашеский
клобук. Димитрий, заметив обман поляков,
удаляется с своим войском от Москвы
и отправляется в Калугу, где его постигает
смерть. Русские признают своим государем
Владислава, королевича польского

Обе рати подошли к Москве и расположились лагерем. Димитрий с своим войском на одной стороне, а Жолкевский — на другой стороне города. Бояре и государственные чины, находившиеся в Москве, видя, что она снова подверглась тяжелой осаде, и зная, что освобождение ее невозможно, старались употребить все зависящие от них средства, чтобы облегчить [ее положение]. Предводитель Жолкевский дал уже понять московским знатнейшим боярам и вельможам, что он по повелению короля Сигизмунда пришел подчинить Московию королевичу Владиславу, а не помогать Димитрию.

Тогда правители и знатнейшие лица стали обсуживать дела и средства, которыми они располагали. Им в это время предстояло выбрать из двух зол меньшее. Они охотно удержали бы своего царя Шуйского, но они не были в состоянии долее защищать его вооруженною силою. Поэтому они принуждены были поступить с Шуйским так же, как своевольно поступили некогда с Димитрием, вследствие беспокойного состояния духа. Не желая оскорблять Шуйского так, как был оскорблен Димитрий, они думали, что необходимость заставляет их преступить законы, которые по отношению к Димитрию были нарушены своевольно. Так должно было быть по пословице: нужда изменяет закон или, как говорит поэт Эврипид:

“То, что из любви к отечеству находишь хорошим,
пусть будет приятно исполнить даже по необходимости”.

Сперва царь Василий Иванович Шуйский был сделан князем, а потом монахом, т.е. царя низвергли и, когда Шуйский вернулся к своему прежнему состоянию, его велели постричь в монахи. Но это было против его воли; он бросил клобук и объявил, что не хочет быть монахом. Затем первостепенные вельможи решали вопрос, кого посадить на престол (Димитрия или польского королевича). Они полагали: если бы был посажен Димитрий, которого они постоянно выдавали за вора, то он стал бы многим мстить, что имело бы следствием великий переворот в государстве, и притом поляки были бы постоянными врагами. Поэтому первостепенным вельможам казалось более благоразумным возвести на престол польского королевича [251] Владислава, вследствие чего власть вора, т.е. Димитрия, была бы уничтожена.

Узнав об этом, Димитрий увидел себя обманутым и удалился от Москвы в Калугу, где вскоре его застрелили на охоте. Он оставил после себя супругу свою Марину Сендомирскую с маленьким сыном, которого он имел от нее.

Прочие предводители войска [Димитрия] тотчас разбежались, исключая разбойника Лисовского. Он остался еще в стране с шайкою, состоявшею по большей части из казаков. Переходя с места на место, он грабил, разорял бедных крестьян и внушил к себе такой страх, что везде, где только слышали его имя, жители приходили в ужас, так что шайки его, спустя значительное число лет после его смерти, продолжали грабить и разорять под его именем, которое наводило страх на бедных крестьян.

Между тем знатнейшие вельможи вступили в сношение с Жолкевским, предводителем войска короля польского, и объявили, что они готовы избрать Владислава, королевича польского, государем и царем, но с условием, чтобы он в течение известного времени сам лично вступил в управление, которое в его отсутствие будет поручено польским и русским вельможам, заключившим с ним договор, и чтобы низложенный царь, князь Василий Иванович Шуйский, брат его князь Димитрий и все их приверженцы были выданы полякам как пленники. Гетман Жолкевский, окончив дело о договоре, думал, что он подчинил Московию своему королю, ив 1611 году решился вернуться в Польшу. Хорошо зная характер русских, он для соблюдения [договора] назначил на свое место главным начальником своего помощника Гонсевского и увез с собою в Польшу, как пленных, бывшего царя Шуйского вместе с братом и их прислугою. Оба Шуйские вскоре умерли в Польше.

Русские желают прибытия в Москву избранного
ими в цари королевича Владислава и вследствие
того восстают против поляков. Поляки огнем
и мечом разрушают Москву. Трубецкой и Ляпунов
осаждают их в разоренной Москве

Как только Гонсевский и Борковский вместе с знатнейшими русскими вельможами вступили в управление Москвою (именем своего царя Владислава), то немедленно начались между ними несогласия. По личному усмотрению и расположению они назначили воевод во все города, судили пристрастно и несправедливо, к великому [252] неудовольствию народа, который за свои правые дела был осуждаем, как за неправые. Вследствие этого происходили великие раздоры в народе, начали взывать о царе и желать его прибытия в Москву. Срок, назначенный для его приезда, уже прошел, а между тем еще никакого известия о времени его прибытия не было.

Наконец снарядили послов, от духовных — Филарета Никитича, бывшего в то время архиепископом ростовским, от светских чинов — боярина Голицына, от простого народа — сотника. Это посольство отправили к королевскому величеству польскому, в лагерь, находившийся под Смоленском, с просьбою, чтобы избранный царь Владислав был отпущен в Москву, вступил в управление царством и таким образом избавил народ от всех бедствий и внутренних усобиц, так как вследствие обещаний, данных Жолкевским и его приближенными при избрании королевича в государи, время, назначенное для его прибытия, давно уже прошло.

Когда послы были допущены к королю и донесли ему о вышепомянутом поручении, он (выслушав их) велел отвести их, как пленников, в Польшу. Он не писал и не дал знать в Москву о том, почему он велел содержать послов, как пленников; точно так же он не уведомил о том, приедет или не приедет королевич Владислав. Последний, имея в виду судьбу Димитрия, медлил, ибо знал, что ему будет не многим лучше в Москве, чем Димитрию.

Эти обстоятельства, сделавшиеся известными в целой стране, повсюду возбудили в народе сильное волнение. Вельможи, убедившись в том, что царь не сдержал своих обещаний, стали совещаться о том, что им предпринять. [Владислав] всеми чинами государственными был избран царем с тем, чтобы он, как кроткий государь, принял управление в известный срок и мирно управлял народом. Владислав же, как замечали, делал противное, не прибыл в назначенное время, что повергло страну в великую смуту; они знали также, что отправленные из Москвы послы, принадлежавшие к знатнейшим лицам, задержаны, как пленники. Отсюда [вельможи] заключили: так как [королевич] обращается с ними не милостиво, не так как прилично было царю, а как мог обращаться с ними только враг и тиран, то они, в свою очередь, не считали себя более связанными присягою и обещаниями, данными [королевичу].

Когда вельможи пришли [к такому заключению], в Северской стороне восстал боярин Прокопий Ляпунов. Он стал собирать всех вельмож и бояр, желавших счастия своему отечеству. В этом государстве бояре и дворяне более заботятся о благосостоянии страны, нежели простой народ, что совершенно согласно с словами И. Липсия в 1-й его книге “Constantia” (“Постоянство” (лат.)), в которой он говорит: “Богатые и [253] благородные более любят свое отечество и заботятся о нем, нежели простые люди и бедняки, которые обыкновенно более озабочены тем, что лично касается их, чем делом общественным”.

Совершенно справедливо, что в наших Нидерландах бывает много частных людей, которые сами собою, по собственному побуждению, очень заботятся о благе страны (еще недавно некто хотел опровергнуть мнение Липсия), но они делают крайне мало и к ним можно применить пословицу: паршивые овцы блеют громче других. Но возвратимся к начатому рассказу. Вышепомянутый Ляпунов с помощью своих сторонников составил войско, с которым он намерен был осадить Москву, дабы стеснить находившихся там поляков.

Между тем Прокопий Ляпунов изменил свое решение и тайно написал к некоторым из знаменитнейших московских граждан, что он мало-помалу будет посылать своих людей в Москву, где их можно будет разместить и скрыть по разным домам для того, чтобы они в назначенный день все вместе напали на поляков, находившихся в этих домах, перебили их, овладели таким образом городом и Кремлем и затем из знатнейших бояр, ближайших к престолу, выбрали бы царя и великого князя московского, и т. д.

Когда это было решено, поляки, как кажется, извещенные об этом решении, придумали для своей защиты следующее: в 1612 году во вторник перед Пасхою, бывшею 24 марта старого стиля, в то время, когда купцы и мелочные торговцы сидели в своих лавках в Китай-городе (Говорят, что этот город с Кремлем был некогда построен татарами, прибывшими из Китая, вследствие чего и произошло название Китай-город — Примеч. авт.) (особый город в Москве, с пятью воротами; в нем находится Кремль — местопребывание царя и великого князя), так как по обычаю те, которые имеют лавки, проводят в них время с 8 до 11 часов утра, поляки в 9 или 10 часов (когда было очень много народу на рынке) вышли из Кремля, напали с оружием в руках, убивали, секли и рубили всех тех, которые находились в Китай-городе или которых они могли настигнуть. Говорят, что перед тем поляки искали причины заговора [руководимого Ляпуновым], но достоверного известия не могли получить. Затем из Китай-города они ворвались в город [Кремль], зажгли его с четырех сторон, наконец вернулись снова в Китай-город и затворили его [ворота]. Народ в это время тушил пожар, насколько это было возможно, и затем все, захватив свое имущество, бежали из города, так что из граждан или русских в нем остались одни только воры, которые грабили дома, оставленные бежавшими, и уносили с собою все, что там было забыто. [254]

Между тем показался боярин кн. Мстиславский, ехавший в сопровождении своих слуг и холопей. Видя улицы пустыми, он подумал, что жители, может быть, из страха попрятались по домам, и начал звать их: если кто-нибудь спрятался из страха, тот может выйти; с ним ничего дурного не сделают; он [князь] прибыл для того, чтобы быть посредником и уладить дело между ними и поляками. Однако на этот зов явилась только шайка воров, продолжавших еще грабить то, что оставалось в домах разбежавшихся жителей. Эти [воры], прекратив грабеж, казалось, хотели что-то говорить, но Мстиславский сказал им, чтобы они позвали именитейших граждан, что распря между ними и поляками будет прекращена. Но [воры] и слышать о том не хотели, закачали головами и стали вести себя очень грубо. Это побудило доброго боярина оставить этих людей в том же положении, в каком он их нашел. Он повернул лошадь и уехал.

Между тем люди, выбежавшие [из города] на поле, шумели, били в барабаны, неистовствовали и кричали, что они непременно разорвут поляков, но никто не имел смелости отправиться в город. Между тем если бы они все вместе туда вернулись и вступили бы в бой с неприятелем, то они удержали бы город, если бы поляки были даже втрое сильнее [чем они были в действительности].

На следующий день поляки сделали еще нападение, снова подожгли со всех сторон город, быстро вернулись в Китай-город и затем в Кремль. После этого поднялся сильный ветер, вследствие чего пламя стало распространяться и весь город, имевший в окружности 7 немецких миль, в один день превратился в груды тлеющих углей. Особенно замечательно то, что поляки, бывшие в Кремле и Китай-городе, находящихся в центре пылавшего города, не пострадали ни от дыма, ни от искр. Отсюда [москвитяне] должны были бы лучше понять судьбы Божий, так как они слепы в делах веры. Явление ветра могло бы невольно заставить их осязательно почувствовать, справедлива ли кара Божия, ниспослана ли она ради грехов одного человека, подобно тому как за грехи Давида весь Израиль был наказан мором. О таких и подобных им карах поэт Гесиод говорит так:

“За преступление одного злодея Божия рука
ниспосылает на целую страну мор, голод и войну”.

Этого довольно, чтобы доказать, что кары, тяготеющие над этою страною (жителей ее мы считаем беспечными, суеверными и худыми христианами), справедливо обрушиваются на нее. Мы, однако, не будем говорить, что мы в наших Нидерландах лучше их и имеем гораздо более достоинств, чем [москвитяне], и ограничимся [255] выражением, которым И. Липсий заключает свое рассуждение о “тайнах кары”: “Много есть предначертаний Божиих, для нас сокрытых, но несправедливых — нет”.

На другой день этого разрушения подступил к разоренной Москве Прокопий Ляпунов с своим войском. Только что он расположился лагерем близ нее, как к нему пришел военачальник Заруцкий с большим войском, состоящим из казаков. Так как оба они были простыми боярами, то к ним присоединился еще один из знатных вельмож — Трубецкой. Ему было вручено главное начальство над войском, а Заруцкий и Ляпунов были его помощниками. Они втроем (во все время пребывания своего в войске) управляли целою страною, ибо у них было свое судилище, своя канцелярия и все, что к ней принадлежало, подобно тому как было до осады Москвы.

Один шотландский капитан предлагает
Трубецкому и Ляпунову прогнать польское войско
от Смоленска, но ему не назначили аудиенции.
Король польский завоевывает Смоленск

После того как войско [под начальством Трубецкого, Ляпунова и Заруцкого] расположилось под Москвою и было приведено в надлежащий порядок, туда прибыл из польского лагеря, находившегося под Смоленском, шотландский капитан Гамильтон и сделал Трубецкому, Заруцкому и Ляпунову следующее предложение: если ему дадут 700 или 800 солдат, то он выступит в поход и обратит в бегство войско польского короля, осаждавшее Смоленск, ибо теперь обстоятельства благоприятны для такого предприятия: войско короля очень немногочисленно и имеет мало съестных припасов и военных снарядов, притом между солдатами происходят беспорядки; он знает также, с какой стороны будет очень удобно сделать нападение. Поэтому он не сомневался одержать победу, обратить поляков в бегство и освободить Смоленск. Но русские по незнанию, не желая поступить благоразумнее, чем они поступали, не согласились [на это предложение] и упустили таким образом представлявшийся им случай.

Между тем король польский велел снова снабдить [войско] запасами и наконец взял город Смоленск (он стоял под ним с своим войском около двух с половиною лет и почти соорудил против него новый Смоленск, подобный старому) на капитуляцию.

Замечательно, что после сдачи этого города в нем оказалось только 8 здоровых человек. Они-то и совершили эту сдачу. Все [256] остальные во время долгой осады перемерли от голода и болезней. Отсюда видно, что может русский человек выдержать во время нужды.

О том, как Прокопай Ляпунов за свою верную
службу был предан своими людьми и убит.
Козьма Минин, простой мясник, за свои умные
советы поступает в военный совет. Здесь же
о некоторых распрях, возникших в войске,
и о взятии Москвы

Квинт Курций и Плутарх рассказывают в жизнеописании Александра Великого, что он приказывал убивать тех, которые порицали его за дурные поступки, несмотря на то, что они, вследствие своей верной службы, были им возвышены и некогда были ему полезны, как случилось, например, с Клитом, с Каллисфеном и многими другими. В то время когда Александр был разгневан, Клит повторил стих из “Андромахи” поэта Эврипида:

“О, как испорчены нравы греков!”

А осужденный Каллисфен, уходя, заметив гнев Александра, проговорил следующий стих Гомера:

“Это некогда стоило жизни Патрокла,
который превосходил его и честью, и добродетелью”.

Так было и в России во все время этих смут. Когда [у москвитян] был хороший начальник или предводитель, они из ненависти (за то, что он стяжал себе уважение народа своим благоразумным управлением) тотчас старались погубить его. Так случилось и с Прокопием Ляпуновым. Он был искренно предан своему делу и держал свое войско в строгом повиновении и порядке. Вышепомянутый Заруцкий, напротив, содержал своих казаков грабежом, дозволял им, по их желанию, повсюду разорять и грабить крестьян и простых людей, вследствие чего крестьяне жаловались воеводе Трубецкому на разорение, им причиняемое. Они говорили, что казаки им наносят более вреда, чем поляки, их враги.

Указав на это Заруцкому и Ляпунову, Трубецкой требовал, чтобы они держали свое войско в строгом повиновении. Так как Ляпунов, как сказано выше, исполнял это требование, то он оправдал [от обвинения] и себя, и свое войско, вследствие чего своеволие казаков Заруцкого сделалось известным. Ляпунов подверг их за это наказанию, упрекнул Заруцкого в его распоряжениях относительно [257] солдат и приказал ему впредь держать их в более строгом повиновении. Это очень оскорбило Заруцкого, и он возымел такую ненависть к Ляпунову, что стал грозить ему смертью. На это Ляпунов мог бы ему отвечать так же, как Каллисфен, изменив вышеприведенные слова Гомера:

“За это поплатились жизнию Скопин и многие другие,
превосходившие его и честью, и добродетелью”.

Для достижения своей цели — жестоко отметить Ляпунову — Заруцкий употреблял все средства. Поэтому он отправился к некоторым из своих казаков и внушил им, что Ляпунов — изменник, желающий добиться власти, что он намеревается вступить на престол, что он главный виновник запрещения, вследствие которого казаки не могли разъезжать за добычей, что для них было бы лучше погубить его.

Казаки были этим крайне ожесточены, сошлись вместе и напали на Ляпунова в его шатре. Не зная об их намерении, он поспешно вскочил и схватил свою саблю, чтобы защитить себя. Он мог бы повторить с Клитом следующий стих Эврипида:

“О, как испорчены в России нравы!”

Но Прокопий Ляпунов, видя, что на него напала такая толпа казаков, которая была в состоянии все уничтожить и изрубить, бросил свой меч и отдал себя на растерзание разъяренным зверям, и [казаки] немедленно рассекли его на куски. Так был вознагражден Прокопий Ляпунов за свою верную службу отечеству. Бросая оружие, которым он защищался против своих палачей, он имел полное право воскликнуть подобно Солону, который, заметив, что он напрасно защищает город Афины против Писистрата, сложил оружие пред Акрополем и сказал: “О отечество, я защищал тебя и словом, и делом!” Он желал этим сказать, что с его стороны не было недостатка в мужестве.

Несколько времени спустя приобрел известность мясник в Нижнем Новгороде, по имени Козьма Минин. Как человек храбрый, обладавший большим даром слова, он вместе с Трубецким и Заруц-ким приобрел влияние на управление войском, не без согласия на это со стороны офицеров и начальников. Он убеждал народ честно исполнять свой долг, жертвовать своим имуществом и кровью для того, чтобы единодушно изгнать поляков из страны. Он указал на самые удобные для этого средства, которые необходимо было принять, и предложил с своей стороны давать 90 руб. на военные издержки, если бы даже у него было всего 100 руб., и, сверх того, сам обещал участвовать в походе против неприятеля. Он говорил, что [258] все должны делать то же. Со стороны мясника это был очень необыкновенный поступок, достойный прославления. Если бы это случилось в какой-либо другой стране или в наших Нидерландах (где простолюдин гораздо образованнее), то я убежден, что Козьма Минин слышал бы, как поют эти стихи поэта Эврипида:

“Гражданин может стяжать высшую похвалу и честь тем,
чтобы, не щадя ни имущества, ни крови
ради своего отечества, быть готовым умереть за него”.

Этого мясника Кузьму Минина за его умные увещания Трубецкой принял в военный совет.

Вслед за тем возникло между боярами разногласие по вопросу о том, кого избрать царем после взятия города [Москвы]. Трубецкой со своими [приверженцами] говорил: если добьются того, что город будет взят, то тогда увидят, кого следует избрать, кто может хорошо и мирно управлять государством. На это Заруцкий возразил, что он никого не может признать своим государем, что он вел войну только ради маленького сына Димитрия, который должен быть государем [москвитян]. Другие на это отвечали, что он — сын вора и изменника, виновника смуты, распространившейся в стране, что они никогда не согласятся признать его своим царем. Тогда Заруцкий, убедившись в том, что его замыслы не будут иметь успеха, ушел с своими [казаками] из лагеря в Калугу и отсюда вместе с Мариною Сендомирскою и ее сыном Димитрием отправился в Астрахань, город, лежащий на Волге, близ Каспийского моря. [Жители Астрахани] поклялись признавать своим государем сына Димитрия.

Между тем осажденные в Москве поляки, потеряв надежду на освобождение, принуждены были вследствие голода сдать город. Сверх того их знатнейшие лица, Гонсевский, Барковский и другие, во время осады бежали из города и успели спастись. Поэтому осажденные всеми мерами старались вступить в переговоры с русскими. Это удалось, и, наконец, был заключен договор, по которому осажденным полякам было обещано хорошее помещение. Но это обещание не исполнили. Когда они стали выходить с оружием и имуществом, на них напали и стали убивать. Видите, как это вполне согласно с прежним коварством русских! Они обещают, как мужчины, а держат свое слово, как бабы, как это случилось с Болотниковым и Петром Феодоровичем под Калугою.

Так русские снова завоевали Москву, простояв перед нею два с половиною года. Тотчас по занятии города начальники и знатнейшие люди приступили к избранию царя. Они избрали царем и великим князем московским Михаила Феодоровича, сына Филарета Никитича, архиепископа ростовского. Несмотря на свою молодость, [259] он тем не менее стал очень мирно управлять царством и править им и по настоящее время.

“Rexi non gladio, sed pietatis ope” (Служи царю не мечом, но благочестием (лат.)).

Князь Михаил Феодорович делается царем,
снова успокаивает страну, наказывает приверженцев
Димитрия и велит повесить его сына, мать которого
Марина Сендомирская умирает

Россия, истощенная и расстроенная долговременными войнами, снова вздохнула и начала успокаиваться под управлением царя Михаила Феодоровича. Города, находившиеся в Северской стороне и других областях (они еще продолжали стоять за сына Димитрия), также сдались Михаилу Феодоровичу и признали его своим царем. Это случилось приблизительно осенью в лето 1614-е.

В это время астраханцы, не желая [признать Михаила царем], продолжали еще долгое время упорствовать. Так они еще держали в городе царя [сына Марины] с матерью и некоторыми приверженцами Димитрия, которые отклоняли их от признания царем Михаила Феодоровича. Но когда, под конец, они увидели, что во всех соседних городах, сохранявших мир с царем, все шло хорошо, то и они отступились от своего намерения и перешли под защиту его ц. в—а Михаила Феодоровича. Они признали его своим государем-царем и покинули сына Димитрия с его матерью и Заруцкого, который привез их в Астрахань и отсюда вместе с ними был отправлен в Москву. Здесь, по зрелом обсуждении, знаменитого Заруцкого посадили на кол. Эта обычная у русских казнь совершается так: берут длинный деревянный кол, заостряют его с одного конца, который очень гладко намазывается мылом, втыкают этот конец в задний проход преступника и с другого конца большим молотом ударяют по колу до тех пор, пока он не пройдет до самого горла, затем его поднимают и оставляют страдальца умирать в сидячем положении.

Затем публично повесили Димитриева сына, которому было около 7 лет. Многие люди, заслуживающие доверия, видели, как несли этого ребенка с непокрытою головою [на место казни]. Так как в это время была метель и снег бил мальчику по лицу, то он несколько раз спрашивал плачущим голосом: “Куда вы несете меня?” Эти слова напоминают слова, которые поэт Эврипид заставляет [260] произнести своего Астианакса: “Мать, сжалься надо мною!” Но люди, несшие ребенка, не сделавшего никому вреда, успокаивали его словами, доколе не принесли его (как овечку на заклание) на то место, где стояла виселица, на которой и повесили несчастного мальчика, как вора, на толстой веревке, сплетенной из молчал. Так как ребенок был мал и легок, то этою веревкою по причине ее толщины нельзя было хорошенько затянуть узел и полуживого ребенка оставили умирать на виселице.

В этом случае действия русских можно всего лучше сравнить с действиями греческого флота после падения Трои, ибо то зло, которое греки терпели от сына Гектора, русские терпели от сына Димитрия, опасаясь, чтобы он не достиг зрелых лет. Доказательством этого могут служить стихи Эврипида, которые произносит Улисс по поводу тоски Андромахи, при похищении ребенка Астианакса:

“Во мне возбуждает тоску страдание матери,
но еще более во мне возбуждают тоску страдания
матерей гречанок, на несчастие которых он бы вырос”.

Говорят, что затем мать ребенка, Марина Сендомирская, была задушена между двумя кроватями. Многие различно рассказывают об ее смерти. Некоторые говорят, что она умерла своею смертью. Но как бы то ни было, верно то, что она умерла вдруг, так что никто ничего не знал об ее болезни, и это случилось весьма скоро после того, как был повешен ее ребенок. Если ее даже и не задушили, то тем не менее ее смерть была насильственною. Она умерла вследствие горести и страданий от нанесенных ей оскорблений.

Таким образом погиб Димитрий со своим потомством, и о нем перестали думать. В этом мы [ясно], как в чистом зеркале, можем видеть, что проявлению гнева Господнего ничто не составляет препятствия, как прекрасно выразился один нидерландский поэт:

“Когда разразится гнев Божий — ни огонь, ни вода,
ни железо, ни сталь, ни камень не могут помешать Ему”.

Кажется, по справедливому велению Божию, дети и внуки Ивана Васильевича были наказаны за его тиранию. Жестокость этого царя была так велика (как известно многим путешествовавшим по России), что описание ее показалось бы невероятным. Она простиралась не только на врагов его, но и на собственных его подданных.

Совершенно достоверно то, что читаешь о различных тиранах, об их жестоком правлении, их жизни и смерти, как, например, [о действиях] Антиоха, благородного царя сирийского, против иудеев в Иерусалиме, о Дионисии, тиране сицилийском, Нероне, Кае Калигуле, Домициане и других [императорах, царствовавших] в Риме, — все они сами понесли наказание за свою тиранию и печально [261] окончили свою жизнь. Антиох, мучимый тяжкою болезнью, почувствовал приближение смерти и познал, что Бог карает его за жестокость; Дионисий был изгнан, и под конец [жизни] царь превратился в школьного учителя; Нерон, преследуемый за свою тиранию (не видя другого исхода в жизни) проткнул себе горло кинжалом; Калигула (после 3-летнего жестокого управления) был убит шайкою заговорщиков, нанесших ему 30 ран; Домициан тоже пал жертвою заговора. Но тиран московский Иван Васильевич процарствовал долго, и смерть его не была насильственною. В этом можно видеть долготерпение Божие, ибо Св. Писание говорит, что Бог взыщет здесь преступления отцов на детях во втором, третьем колене и т.д. Поэтому мы можем совершенно справедливо сказать вместе с поэтом Эврипидом:

“Богиня мести Немезида подвигается медленно,
но, по прошествии [известного] времени,
она сильно бичует злодея”.

Могут сказать: как могут дети исправить то, что сделали их родители? Ответ: зачем необходимо детям благородных родителей, принцам и государям, оставлять те пожалования, которые были предоставлены родителям за их добродетель? Мы не намерены здесь входить в рассуждение о предначертаниях Божиих и поэтому приводим в заключение слова римского поэта, который говорит:

“Часто наказание постигает преемника,
а не того, кто достоин наказания”.

Из того, что наказание не является тотчас после того, как совершено преступление, еще не следует делать заключение о том, что наказание еще не назначено, как говорит Гесиод: “Преступление и наказание возникают в одно и то же время”. На основании этого и подобных обстоятельств мы приходим к тому заключению, что на детей переходит вина отца, хотя они не подвергаются тем мучениям, которым подвергал других отец их. Тем не менее смерть неизбежна, если стрела попадет в сердце, как говорит поговорка:

“Если я обречен на вечное страдание, то мне все равно,
приходится ли мне страдать от огня, меча и пули
или от того, что отнимает жизнь и разрушает тело”.

Все шло к тому, что потомство Ивана Васильевича исчезло и почти никто более о нем не вспоминает, ибо те, на которых он при жизни наводил ужас, отметили после его смерти детям и внукам, как видно из наступившей по кончине его трагедии.

Царь Михаил Феодорович остался царем всея Руси, не встречая нигде враждебного сопротивления и очень мирно управляя своим царством. Тем не менее (в его царствование в 1619 году) Москва [262] еще раз подверглась осаде со стороны поляков, при чем присутствовал лично королевич Владислав Осада продолжалась недолго и между двумя воюющими сторонами был заключен добрый мир. В договоре было постановлено, что бояре, находившие в плену (отец его ц в—а, бывший тогда епископом ростовским, Голицын и многие другие), должны быть немедленно отпущены на свободу. Когда они вернулись в Москву, то отец его ц в—а (которого в миру звали князем Феодором Никитичем, а в монашестве Филаретом Никитичем, ибо он носил сан архиепископа) был избран патриархом

Так королевич Владислав вернулся со своим войском в Польшу Он оставляет в добром покое Россию по настоящее время Господь Бог да сохранит ее в мире надолго и нам тоже да ниспошлет добрый мир с нашими врагами, чтобы не раздавались по городам нашим вопли и стоны и бранные клики. Это доставило бы большую радость многим благочестивым христианам. Да ниспошлет нам мир Царь царей, который есть и будет истинным помощником и миротворцем нашим, отныне и до века! Аминь.

Э. Г. Геркман

15 декабря 1625 г

Ne cui invideas (Да не лиши нас этого (лат.)).

Текст воспроизведен по изданию: Хроники смутного времени. М. Фонд Сергея Дубова. 1998