ЛЮДВИГ ФАБРИЦИУС

ЗАПИСКИ

Лета 1660 я, Людвиг Фабрициус, и мой отчим Пауль Рудольф Беем были приняты в Амстердаме на царскую службу фактором царя Хиндриком Свелленгревелем; отчим в полковники артиллерии, а я в адъютанты.¹

По прибытии в Москву мы были сразу же посланы в поход, поскольку его царское величество вел войну с поляками и татарами. На Украине мы отогнали с большим успехом литовского генерала Паца от нескольких городов, как-то: Брянска, Почепа, Карачева, Стародуба — к Шклову и Могилеву, ибо поляки не могли противостоять нашей огромной силе. Военачальником русских был князь Яков Куденетович Черкасский, справедливый и благочестивый господин. В течение трех лет здесь не раз происходили жестокие бои, приводившие то к победе, то к поражению.

После того как наступил мир, около года царило спокойствие, а затем в понизовье у Астрахани объявился донской казак по имени Стенька Разин, а с ним человек 800 всякого без разбору набранного лихого люда. Они чинили на Волге великий разбой, поначалу отбирали добро лишь у частных лиц, но под конец не щадили и царского достояния; грабили и убивали все и вся, что им попадалось под руку. Таким образом эти канальи за два года сильно окрепли, стали захватывать крепости, убивать всех и грабить все, что им попадалось под руку, не щадя никого и ничего. Тиранствовали они ужасно: вешали людей за ноги или прокалывали человеку ребра и затем подвешивали его на железные крюки.³ [47]

Когда дело дошло до такого буйства, царь послал в Астрахань на усмирение бунтовщиков 4000 стрельцов и иных воинских людей под начальством князя Ивана Семеновича Прозоровского, снабдив их превосходной артиллерией.⁴ Не оказав сопротивления, разбойники ретировались к морю и дальше вверх по реке Яику, хитростью заняли крепость, повесили правителя города за ноги, зверски расправились с офицерами, а простых воинов перебили на месте. При этом Стенька набрал пороху, свинца, много пушек, всевозможного оружия и съестных припасов.

Тут подошла зима, так что мы не смогли продвинуться дальше Саратова и нам пришлось здесь перезимовать. Тем временем из Астрахани было послано 4000 человек, чтобы блокировать Стеньку на Яике до весны. Однако из-за того, что генерал Федор Безобразов был плохим начальником, из 4000 человек обратно вернулось около 400.

С наступлением весны за дело принялись с большей настойчивостью, стремясь выбить бунтовщиков из крепости. При Стеньке, однако, был отряд донских казаков, которые знали все пути и дороги и уже не раз на своих малых судах чинили большой разбой на Mare Caspium. {Каспийское море} Они разбили наш сторожевой отряд и ушли под парусами в море.⁵

Но сначала Стенька весьма необычным способом принес в жертву красивую и знатную татарскую деву. Год назад он полонил ее и до сего дня делил с ней ложе. И вот перед своим отступлением он поднялся рано утром, нарядил бедняжку в ее лучшие платья и сказал, что прошлой ночью ему было грозное явление водяного бога Ивана Гориновича, которому подвластна река Яик; тот укорял его за то, что он, Стенька, уже три года так удачлив, столько захватил добра и денег с помощью водяного бога Ивана Гориновича, а обещаний своих не сдержал. Ведь когда он впервые пришел на своих челнах на реку Яик, он пообещал богу Гориновичу: «Буду я с твоей помощью удачлив — то и ты можешь ждать от меня лучшего из того, что я добуду». Тут он схватил несчастную женщину и бросил ее в полном наряде в реку с такими словами: «Прими это, покровитель мой Горинович, у меня нет ничего лучшего, что я мог бы принести тебе в дар или жертву, чем эта красавица». Был у вора (Schelm) сын от этой женщины, его он отослал в Астрахань к митрополиту с просьбой воспитать мальчика в христианской вере и послал при этом 1000 рублей.⁶

Астрахань-то этот разбойник оставил теперь в покое, зато персам, живущим по берегу моря, от его разбоя приходилось тяжко, ибо они подвергались нападениям, их грабили и убивали, уводили и продавали на чужбину. Часть провинции Решт была начисто разорена. Наконец, персидский государь послал большое [48] войско, чтобы изгнать этих головорезов. Тут вор перепугался, челны у него были старые, требовали починки, чего в Персии сделать нельзя было, он и подался опять на астраханскую сторону, надеясь найти путь через степи на Дон.⁷

Когда в Астрахани стало неспокойно, навстречу Стеньке был послан товарищ воеводы князь Семен Иванович Львов (Unter-woywod) с 3000 солдат и стрельцов. Тут-то и можно было перестрелять всех воров, да в Астрахани вытащили на свет царскую грамоту, писанную еще три года назад, в которой Стеньке были обещаны царская милость и прощение в случае, если он со своим воровским скопищем утихомирится и вернется на Дон. Над такой милостью он уже не раз потешался и насмехался, однако теперь он был в безвыходном положении и потому охотно принял эту милость. Он взял царскую грамоту, поцеловал ее и положил за пазуху. Затем обе стороны палили из пушек. Русского дворянина, который привез Стеньке грамоту, он щедро одарил прекрасными золотыми вещами, шубами на собольем меху и разными дорогими персидскими тканями. Что получил генерал, неизвестно, но точно известно, что была привезена куча ценных вещей, в особенности жемчугов, прекрасных конских сбруй, усыпанных жемчугом и бирюзой, а также куча серебра и золота. Дешево достали, дешево и отдали. Затем генерал принял Стеньку в названные сыновья и по русскому обычаю подарил ему образ Девы Марии в прекрасном золотом окладе. В надлежащем месте, однако, к этому отнеслись весьма неодобрительно.

Затем Стенька вместе с нами прибыл в Астрахань, где ему и его воровским людям была дана воля открыто торговать захваченными в Гиляне вещами и людьми, так что персидские купцы выкупили тут всех людей. Одного знатного дворянина вор велел повесить за ребра. Эта торговля людьми продолжалась около шести недель, в течение которых господа правители города неоднократно звали Стеньку к. себе в гости.. что не проходило без богатых подарков.⁸

В это время у Стеньки была прекрасная возможность ознакомиться с состоянием Астрахани и разведать, что думает простонародье. Он сулил вскоре освободить всех от ярма и рабства боярского, к чему простолюдины охотно прислушивались, заверяя его, что все они не пожалеют сил, чтобы прийти к нему на помощь, только бы он начал.⁹

После этого он со своей братией пошел на веслах вверх по реке до Царицына. Оттуда он дошел за один день до Паншина, городка на Дону. Здесь он сразу же начал тайком привлекать к себе простых людей, одаривая их деньгами и обещая им большие богатства, если они будут с ним заодно и помогут ему истребить изменников-бояр.¹⁰

Так продолжалось всю зиму, пока он не собрал к весне около 4 или 5 тысяч человек. С ними он подошел к городу Царицыну [49] и сразу же потребовал, чтобы ему открыли ворота города. Подлые канальи сразу же согласились. Правитель города спасся было, укрывшись в башне, но вскоре вынужден был сдаться, так как он был один и покинут всеми. Стенька тут же велел повесить несчастного правителя и прикончить всех царских начальных и торговых людей, кого только удалось найти, а все их имущество отдать на разграбление этим канальям.¹¹

Затем Стенька стал снова снаряжаться. По всему понизовью и в городах земледелием не занимаются, а получают все потребное зерно из Нижнего Новгорода и Казани, причем все везется оттуда вниз по Волге на больших баржах, которые называются насадами (nasadi), и, таким образом, все, что везут в Астрахань, идет мимо Царицына. Это прекрасно учел Стенька Разин. Он занял все течение Волги, так что ничто не смогло попасть в Астрахань. Тут он захватил несколько сот купцов и их товары, дорогие и превосходные по качеству, как-то: всевозможные тончайшие льняные ткани, сукна, канаты, соболя, юфть, дукаты, рейхсталеры, много тысяч рублей русскими деньгами и всякие иные товары, поскольку эти люди вели большую торговлю с персами, бухарцами, узбеками и татарами.¹²

Тем временем из Москвы-было послано четыре приказа (Prekasen), т. е. полка стрельцов, чтобы усмирить этих разбойников; но они приплыли на больших стругах (Strusen), к воде были непривычны, и их разбили наголову. При этом Стенька Разин получил большое количество амуниции, артиллерийских орудий и всего, в чем у него была нужда.¹³

Одновременно с тем, как упомянутые выше стрельцы были отправлены из Москвы, из Астрахани выступило около 5000 человек по реке и по суше, чтобы таким образом зажать Стеньку Разина в тиски. Но, расправившись с предыдущими, он оказался в выгодном положении, и так как его хорошо осведомляли о нас, он вышел из Царицына и на полпути встретился с нами у Черного Яра, появившись перед нами прежде, чем мы могли ожидать этого или получить какие-либо сведения о нем. Мы уже несколько дней стояли в Черном Яре и высылали по реке и по берегу разъезды, но не смогли получить достоверных сведений.¹⁴ 10 июля собирался военный совет, на котором было решено выступить и искать встречи со Стенькой. 11 июля в 8 часов утра примчался наш дозор и поднял тревогу, так как казаки преследовали их по пятам.

Мы вышли из стругов и построились в ordre de bataille. (боевой порядок) Господин генерал князь Семен Иванович Львов обошел строй, призывая всех и каждого помнить о своем долге, хранить верность присяге, данной его царскому величеству, и сражаться с бессовестными бунтовщиками, как подобает честным воинам. В ответ все [50] как один закричали, что, разумеется, они все готовы отдать свою жизнь за его царское величество и будут биться до последней капли крови.

Тем временем Стенька вышел в поле, построил широко развернутый фронт и дал в руки каждому, у кого не было огнестрельного оружия, длинную палку, обожженную немного с одного конца, а к ней был прибит лоскут или небольшой флажок, все это издали в открытом поле имело необычайно парадный вид. Простые воины и вообразили, что там, где много флажков и штандартов, должно быть и много людей. Они стакнулись и, решив, что им представляется возможность, по которой они так давно вздыхали, тотчас перешли к врагу с развернутыми знаменами и барабанным боем. Там они стали целоваться и обниматься и договорились стоять друг за друга душой и телом, чтобы, истребив изменников-бояр и сбросив с себя ярмо рабства, стать вольными людьми.¹⁵

Тут генерал глядел на офицеров, офицеры на генерала, и никто в растерянности не знал, что нужно предпринять. Один говорил одно, другой — другое, наконец, порешили, что следует сесть с генералом в его струг и таким образом ретироваться в Астрахань. Но воровские стрельцы, в Черном Яре, стоявшие на валу и башнях, повернули пушки и открыли огонь по нам. Часть их выскочила из крепости и перерезала нам дорогу к стругам, так что некуда было податься. Между тем наши собаки, те, что присоединились к казакам, налетели на нас с тыла. Нас было всего человек 80 офицеров, дворян и писарей. И тут бы быть резне, да Стенька Разин сейчас же отдал приказ не убивать больше ни одного офицера, ибо среди них, верно, есть все же и хорошие люди, таких следует пощадить. Напротив, тот, кто плохо обращался со своими солдатами, понесет заслуженную кару, по приговору атамана и созванного им круга (Kuruch).

Круг — это когда казаки по приказу атамана собираются и становятся в круг, а посреди круга втыкается головное знамя, около которого становится атаман со своими старшими офицерами, которым он сообщает свой замысел с тем, чтобы те довели его до сведения рядовых сотоварищей и выслушали их мнение об этом. Если рядовым сотоварищам по душе атамановы предложения, то все в один голос выкрикивают: «Любо, любо (lubbo)!».

Итак, был созван круг, и Стенька через своих есаулов спросил, как обращались со своими солдатами генерал и офицеры, на что бессовестные кровавые собаки, как стрельцы, так и солдаты, в один голос закричали, что среди офицеров нет ни одного, кто заслуживал бы пощады, что они единодушно просят, чтобы отец их, Степан Тимофеевич Разин, повелел всех начальников порубить саблями. На что и было дано согласие, одному только генералу Семену Ивановичу Львову Стенька самолично даровал в тот раз жизнь. [50]

И вот затем господ офицеров по их рангу одного за другим выволакивали из башни, куда они с туго связанными за спиной руками и ногами были брошены день назад, разрезали на них веревки и выводили их за ворота, где стояли все кровавые псы, И каждый из них рвался нанести первый удар своему бывшему военачальнику, один саблей, другой пикой, одни боевым молотом, другие бердышем. Как только офицера сталкивали в круг, кровавые собаки умертвляли его, нанося ему бесчисленные раны. Некоторых даже порубили на куски и тут же сбросили в Волгу. Мой отчим Пауль Рудольф Беем, подполковник Вундрум и многие другие высшие и низшие офицеры были зарублены на моих глазах.¹⁶

Мой смертный час еще не настал, в чем я мог убедиться по чудесному спасению, ниспосланному мне богом. Ибо в то время как я стоял вместе с другими в кругу и, полуживой от страха, уже ожидал смертоносного удара, ко мне подошел мой слуга (Ordonans), молодой солдат, взял меня за связанные руки, и дал понять, чтобы я вслед за ним шел под гору. А я, будучи уже полумертвым, не сдвинулся с места и не понял, что мне надо делать. Тогда он вернулся, взял меня за руки и повел так, связанного, сквозь скопище кровавых собак под гору в струг. Там он тотчас освободил мне руки, разрезав веревки, и сказал, чтобы я успокоился, он де за меня заступится и сделает все, от него зависящее, чтобы сохранить мне жизнь. Ножниц под рукой не оказалось, чтобы остричь мне длинные волосы, которых эти собаки не терпят, тогда он взял небольшой хлебный нож и срезал мне волосы, что было ужасно щекотно. При этом он утешал и приободрял меня. Платье мое, сшитое из тафты по местному покрою, чтобы не видно было сразу, что я иноземец, он снял и дал мне платье из грубой мешковины. Отныне оно было всем моим обмундированием — верхним платьем, рубахой, накидкой и подстилкой. Затем мой ангел-хранитель наказал мне не выходить из струга. С этим он ушел от меня. К вечеру он вернулся и принес краюху хлеба, который показался мне необычайно вкусным, так как я два дня ничего не ел.¹⁷

На следующий день все наши вещи были разграблены и снесены к головному знамени, или бунчуку (Buntsuch), и тут наши кровавые собаки получили вместе с казаками свою долю из наших вещей. После этого убийцы, так долго упивавшиеся человеческой кровью и до сих пор не пресытившиеся ею, захотели еще и водки, и пива, объявили царские погреба своей собственностью и вылакали все начисто. Когда же ничего больше не осталось, воры стали совещаться, как им повести дело дальше: углубиться ли в страну вверх или сначала обезопасить себя от Астрахани. Последнее посчитали более благоразумным и выгодным, поскольку, захватив Астрахань, они обеспечили бы себе тыл и, таким образом, смогли бы беспрепятственно подниматься вверх по Волге до самой Казани. В Казани де все жители с ними заодно [51] и при их приближении уж расправятся с правителем города и со всеми офицерами.¹⁸

Затем они выступили. Наш генерал князь Семен Иванович Львов был оставлен в живых, ибо он, как было сказано выше, подарил Стеньке год назад образ Девы Марии. Подобные подарки очень ценятся у русских. Тот, кто делает такой подарок, считается отцом, принявший подарок — сыном. Однако, если бы бедный князь остался в живых, власти не слишком одобрили бы все это. Но поскольку он был убит, тоже во время резни, еще до взятия Астрахани царскими войсками, то и воздано ему за добропорядочное поведение не было.

Перед самым выступлением на Астрахань неожиданно прибыл польский дворянин Вонзовский, который год назад был взят казаками в плен, и со временем так прельстился разгульной жизнью, что поступил на службу к этим разбойникам. И вот я попросил его по старому знакомству взять меня под защиту, ибо я не смел показываться на глаза нашим бывшим солдатам. Мой слуга действовал в одиночку, и ему хватало хлопот просьбами и мольбами добиваться того, чтобы меня не убили на струге. Этот поляк пошел сразу к Стеньке и заявил, что один молодой офицер остался еще в живых после последней резни и что я его сводный брат, поэтому он просит, чтобы меня отдали ему под начало, а он командовал сотней этих висельников. Стенька в знак милости тотчас дал ему свою печать, оттиснутую на воске. После этого я мог свободно выходить из струга. Все же я не осмеливался далеко отходить от моего ангела-хранителя.

Выступление на Астрахань началось. По ночам меня связывали по рукам и ногам, что было неслыханной пыткой и мукой. Через несколько дней все скопище появилось под Астраханью. Стенька сразу послал трубача и одного слугу генерала Львова потребовать сдачи города. Правитель города велел отрубить головы обоим. Это вызвало большое ожесточение среди астраханских каналий, они сразу начали роптать и открыто говорить, что власти бояр скоро наступит конец и тогда уж они сумеют отомстить за невинно пролитую кровь.¹⁹

Тем временем Стенька приблизился к городским садам. Отсюда изменившие нам стрельцы и солдаты стали кричать, что если даже их братья, отцы или дети вздумают обороняться, они не пощадят своих собственных родителей, жен и детей, а всех порубят в куски; пусть они откроют ворота и выйдут навстречу своему отцу-избавителю Стеньке и с радостью его примут, бояр же и всех больших и малых начальных людей схватят и порубят в куски. Тогда их отец и спаситель Стенька примет их как друзей и братьев.

Между тем персы из посольства, находившегося в городе и направлявшегося в Москву, сделали вылазку на конях, порубили головы нескольким из наших собак и привезли их в город. [52]

Пока заготовляли множество осадных лестниц, каждый день приходили перебежчики и заверяли Стеньку, что как только он подойдет под стены крепости, они с радостью примут лестницы; но ему следует остерегаться голландцев-корабельщиков, ибо им поручена охрана одних ворот, и они должны пушкой защищать две куртины, а они с орудием обращаться умеют.

Затем был отдан приказ: быть всю ночь наготове. Около четырех часов они пошли на приступ. Лестницы были подставлены к стенам и с радостью приняты осажденными. Прежде всего был взят Кремль. Воеводу, т.. е. правителя города, князя Ивана Семеновича Прозоровского сбросили с высокой башни, которая возвышалась посреди Кремля. Его брата, помощника правителя города, и всех начальных людей, кого только смогли поймать, повесили, порубили в куски и сбросили в воду.

Персы, как посольские, так и торговые люди, укрылись в одной из башен и храбро защищались, перестреляли несколько сот казаков, а когда им не хватило пуль, они стали стрелять монетами, так что впоследствии лекари вырезали из воров много монет.

Между тем казаки пустили на штурм того участка, где был пост голландских корабельщиков, простой работный люд, или, как они их называют, ярыжек (Jariski). Этих каналий здесь было расстреляно, наверное, более тысячи, и если бы все осажденные так же хорошо держались, казаки никогда не стали бы хозяевами Астрахани. Но здесь была измена, куда ни глянь. В конце концов бедным голландцам пришлось из-за отсутствия пороха допустить, чтобы над ними взяли верх, и при этом все и вся было порублено в куски. Под конец из-за недостатка пороха и свинца пришлось сдаться и персам. Стенька даровал им жизнь.

Когда они стали хозяевами города, они все разорили и разграбили, а затем свалили в кучу, чтобы позже разделить между всеми. В этом побоище многие хорошие люди разного звания, как иностранцы, так и русские, были безжалостно убиты, замучены до смерти, повешены кто за ноги, кто за ребра. Два сына боярина Прозоровского были повешены за ноги, и после того, как они провисели целые сутки, казацкий офицер Лазарь сжалился над ними и срезал их обоих с виселицы. Младший был еще в полном сознании, только ноги у него совсем омертвели. Его отнесли к матери, а старшего, полумертвого, тоже сбросили с высокой башни, и бедному юноше пришлось повторить путь отца.²⁰

Как бы неслыханно этот разбойник ни тиранствовал, все же среди своих казаков он хотел установить полный порядок. Проклятия, грубые ругательства, бранные слова, а у русских есть такие неслыханные и у других народов не употребительные слова, что их без ужаса и передать нельзя, — все это, а также блуд и кражи Стенька старался полностью искоренить. Ибо если кто-либо [53] уворовывал у другого что-либо хоть не дороже булавки, ему завязывали над головой рубаху, насыпали туда песку и так бросали его в воду. Я сам видел, как одного казака повесили за ноги только за то, что он походя ткнул молодой бабе в живот.

И этот жестокий казак так почитался своими подчиненными, что стоило ему только что-либо приказать, как все мгновенно приводилось в исполнение. Если же кто-либо не сразу выполнял его приказ, полагая, что, может, он одумается и смилуется, то этот изверг впадал в такую ярость, что, казалось, он одержим. Он срывал шапку с головы, бросал ее оземь и топтал ногами, выхватывал из-за пояса саблю, швырял ее к ногам окружающих и вопил во все горло: «Не буду я больше вашим атаманом, ищите себе другого», после чего все падали ему в ноги и все в один голос просили, чтобы он снова взял саблю и был им не только атаманом, но и отцом, а они будут послушны ему и в жизни, и в смерти. Столь беспрекословное послушание привело к такому почитанию этого злодея, что все перед ним дрожало и трепетало и волю его исполняли с нижайшей покорностью.²¹

Спустя несколько дней после взятия Астрахани меня отпустили в город. Я пришел на свою квартиру, но не нашел ничего, кроме моей трехлетней сестренки и ее кормилицы. Наш скарб слуги отнесли в Кремль, полагая, что там он будет в лучшей сохранности, чем в городе. Но теперь и то и другое пошло прахом.

Приходили ко мне все вдовы с детьми, мужья которых были убиты, искать у меня прибежища, и я мог бы иметь тогда, пожалуй, 10 жен, ибо каждая хотела стать мне самым близким человеком, и мне стоило большого труда растолковать им, что я несчастный пленник и никак не могу чем-либо послужить или помочь им и, мало того, даже не смею выдать, кто я таков на самом деле. И в такое-то время у меня на шее оказалась бы еще и злополучная женщина.

В таком плачевном положении я все время еще и болел. У меня начался беспрерывный сильный понос, за которым последовало кровотечение. Это плачевное положение и болезнь так изменили мою внешность, что меня было не узнать. Я отрастил бороду в четверть локтя и обрил голову наголо, да к тому же на мне был казацкий кафтан, так что вид у меня был отнюдь не христианский. Кроме того, я съехал с квартиры и поселился за городом на одном царском винограднике, где виноградарем был поляк Каминский. Этот старик-виноградарь и его старуха были очень добры ко мне, что в моем столь жалком состоянии было весьма кстати. Поскольку я владел и русским языком и польским, меня всегда принимали за казака.

Спустя несколько дней после взятия города Астрахани сюда привезли под стражей одного голландца, капитана корабля Давида Бутлера, и с ним — лекаря Термунда. Во время осады города [54] оба несли службу на одном из бастионов Кремля. Однако увидев, что кругом одна измена и что бессовестные солдаты сами убивают своих офицеров, эти двое попытались спастись, пролезли через бойницу, которая была довольно широка, и, спустившись в ров, подошли к реке, отыскали лодку, уселись в нее и поплыли на веслах вниз по реке к морю. Но когда эти двое бедняг-иностранцев добрались до царской рыбной ловли, ничего не имея при себе, рыбаки их спросили, куда они плывут и откуда, в ответ на что они рассказали о бедственном положении в Астрахани. Тогда добрые люди прониклись состраданием к несчастным иноземцам и дали им хлеба, сушеной рыбы и веху для измерения глубины, с чем они и поплыли к морю в надежде таким образом добраться до Персии. Вот что может сделать страх смерти. Бедняги решили, что лучше оказаться в руце божией, чем в руках разбойников.

Но когда они приплыли к месту, где река впадает в Каспийское море, им повстречался русский полковник с 300 стрельцов. Они возвращались из Терков, и им показалось странным, что эти два немца находятся в таком положении. Не зная, что и подумать, они спросили их, куда они держат путь и по какой причине оказались в столь бедственном положении. Тогда немцы тайно поведали полковнику, что Астрахань самим гарнизоном сдана казакам и что все большие и малые начальные люди перебиты и все разграблено, после чего полковник решил было перебраться в их маленькую лодку. Однако этот жалкий трус вскоре передумал и, надеясь спасти себе жизнь, выдал то, что ему доверили немцы, своим стрельцам, а этими кровавыми собаками сразу овладело желание отомстить своим офицерам. Они схватили бедного полковника и трех капитанов (Houbtleute oder Capiteins) и связали им руки и ноги за спину. Обоих бедняг-немцев тоже сейчас же связали и пригрозили повесить их за ноги, если они не дадут выкупа за свою жизнь. Тогда из страха они пообещали этим новоявленным казакам выкуп за свою жизнь: капитан Бутлер 200 рублей, а Термунд — 70. Затем их разлучили и под зоркой охраной доставили в Астрахань, где привели к Стеньке. Капитана Бутлера было приказано держать под усиленной стражей, а лекарю велено немедля приступить к перевязке раненых казаков.

Термунд в тот же вечер заявился ко мне, и я был сердечно рад, что в моем плачевном состоянии мне довелось еще увидеть христианскую душу, да к тому же и доброго знакомого. Он поведал мне сразу о своих злоключениях и сказал, что капитан Бутлер еще жив, но куда его отвели, он не знает.²² Мы посидели так немного вдвоем, сетуя друг другу на наше злосчастье и моля бога о милосердном спасении. Тут пришли новоявленные казаки, которым бедняги пообещали выкуп, и потребовали от Термунда 70 рублей. Поскольку они меня не знали, я повел себя довольно грубо и сказал, что Стенька, атаман, строго повелел, чтобы этот [55] Термунд перевязывал и лечил раненых казаков, и он уже многим принес великое облегчение от полученных ран. Если они будут так приставать к нему, я пойду и доведу все до сведения Стеньки, как они ради своей ничтожной корысти лишают столь многих славных казаков помощи и даже могут привести их тем самым к погибели. Выслушав мои слова с большим вниманием и полагая, что я не иначе, как тоже настоящий казак, они стали уступчивее и давай просить меня, чтобы я только ничего не говорил атаману, уж лучше им потерпеть урон, чем пропадать стольким хорошим людям из-за этого. Однако они сказали мне: «Есть еще другой, который обещал нам 200 рублей, и уж он-то должен доставить их, а не то мы повесим его за ноги». Тут снова надо было спешно искать выхода. Я, прикинувшись, будто вовсе не знаю этого человека, спросил их, как его звать и где он находится. Они сказали мне, что он сидит под Арбузными воротами, и после этого ушли.

Я же не мог придумать, как помочь бедняге. Денег не было, а денег-то и требовали кровожадные псы. Наконец, мы с лекарем пошли и разыскали Бутлера. Руки у него были связаны за спиной. Мы снова посетовали на наше злосчастие. Но надо было спешно искать выхода. Он взывал то к господу богу и ко мне, то ко мне и к господу богу, умоляя помочь ему спастись из рук убийц. Я же говорил, что ему следовало быть более благоразумным и не сулить ворам так много. В ответ он воскликнул: «Jik hadde weel dee heele werelt beloft, om mein leven te behouden». {Я, пожалуй, посулил бы весь мир, чтобы сохранить жизнь} Мне было и смешно и противно, но я утешил его, как мог и сколько можно было в таких условиях, и ушел. Я собирался в тот же вечер отправиться к Стеньке, но он был страшно пьян, так что пришлось отложить все до следующего дня.

На следующий день я пришел к Стеньке Разину и, призвав на помощь господа бога, сказал, что один немецкий офицер сбежал с корабля из страха перед приходом казаков. Его вскоре схватили в маленькой лодке. Поскольку казаки грозились зарубить его саблями, он со страху посулил им 200 рублей, а раздобыть денег сейчас не может, так как у него все забрали, и теперь он хочет только узнать, какая смерть его ожидает. Стенька, будучи в хорошем расположении духа, сказал мне: «Забирай себе своего офицера, а казакам следует дать что-либо за труд. Постарайся, чтобы обе стороны были довольны». Некоторые из тех воров, что поймали Бутлера, были при этом, слышали все и решили, что я близкий друг и любимец Стеньки. Я поблагодарил Стеньку и хотел было уйти, но он заявил, что у него похмелье (ehr wehre pochmeli), и велел подать ему чарку водки, что мне и пришлось сделать. Он вылакал две чарки, дал и мне одну, после чего я ушел. [56]

Превеликая опасность пронеслась над моей головой, ибо по стенькиному указу того, кто станет просить за другого, следовало повесить самого, но вопреки этому господь внушил этому тирану, чтобы он обошелся со мной дружелюбно.

Вернувшись к Бутлеру, я рассказал ему, что произошло. Этот детина запрыгал от радости, кинулся обнимать и целовать меня, клятвенно обещая мне златые горы. Я забрал его из-под ареста и привел к себе на квартиру. Теперь мы трое были вместе. Возблагодарив бога за то, что он до сих пор столь милостиво охранял нас, мы вознесли страстные моления о милостивом избавлении.²³

Между тем разбойничья ватага требовала от Бутлера денег. Дело дошло наконец до того, что они собрались жаловаться Стеньке. Я улещал их сколько мог, обещая в кратчайший срок удовлетворить их. Тем временем награбленное добро было разложено по кучам, рассчитанным на 1000, на 100, на 50 и на 10 человек, а затем было приказано под страхом смерти явиться под знамя, чтобы получить свою долю добычи. Даже митрополита и генерала-воеводу обязали получить свою долю от этой добычи. Я тоже был одним из получающих, но что творилось у меня на душе, одному богу известно.

Тем временем бессовестная ватага пришла в надежде получить обещанные деньги от Бутлера или от меня, но, поскольку эти бессовестные бродяги ожидали, что доля, приходящаяся на душу, намного превысит то, что они требуют от капитана Бутлера, они сказали, что если я отдам им свою долю, то этого будет достаточно. Я, не раздумывая долго, охотно согласился на их предложение и сказал, что, если даже будет лишек, пусть они возьмут его себе, после чего они, довольные, ушли от меня.

Однако когда добычу стали делить, оказалось, что людей было на несколько тысяч больше, чем предполагалось, так что volens-nolens {волей-неволей} добычу пришлось делить на меньшие части и стоимость всей рухляди на душу не превысила и 10 рейхсталеров.²⁴ Вот тут-то дьявол и совсем сорвался с цепи. Взбешенные воры напустились на меня, чтобы потащить меня к Стеньке. Плохо мне пришлось оттого, что я ради другого подверг свою жизнь опасности. Я умолил их немного подождать, пока я постараюсь что-либо раздобыть для них. Я пошел к индийским купцам и спросил, не могут ли они одолжить мне 200 рублей. «Денег, — сказали они, — у нас нет, но товары есть, ибо мы выкупили часть наших товаров». Так что эти добрые люди с радостью одолжили мне товаров на 200 рублей, и я, таким образом, отдал кровавым собакам то, чего они требовали, да еще с радостью, только бы мне избавиться от проклятых гадов. Ибо идти с ними на суд, да еще к ворам и разбойникам, было мне совсем не по душе, я и без того опасался, что может обнаружиться, кто я таков, ибо эти проклятые [57] собаки полагали, что убийством иноземца они заслужат награду божью. Вот мы и должны были еще помалкивать, уповая на бога.

После дележа награбленного Стенька приказал всем собираться, и за короткое время было снаряжено несколько тысяч больших и малых судов. Спустя несколько дней начался поход вверх по Волге.²⁵

Стенька оставил тогда начальствовать в Астрахани одного из своих близких друзей — Федьку Шелудяка, чтобы в его отсутствие соблюдать порядок. Этот сразу велел огласить, что купцам-иноземцам даруется право свободной и беспошлинной торговли. Однако у иноземцев не было охоты торговать с ворами и мошенниками.²⁶

Примерно через 14 дней после ухода Стеньки, собралась толпа этих воров в несколько сот человек. Они вломились в дома людей, уцелевших во время первой резни, и порубили и разорили все, что еще оставалось.²⁷

Я сейчас же снова направился к моему виноградарю. Бутлер полез в подпол, а пол был весь прогнивший и обрушился на него, так что, если бы он забрался туда с головой, он бы задохнулся. И под такой-то тяжестью ему пришлось все же пролежать до самого вечера, пока хозяева не кинулись искать его повсюду и не нашли наконец полуживого, с обрушившимся полом на спине. Когда его оттуда вытащили, он был как дурной, то ли от великого страха, то ли из-за большой тяжести, которая лежала у него на спине. У меня был слуга, русский по рождению, он пришел на другой день и рассказал мне обо всем, что произошло. Когда канальи снова утихомирились, я вернулся в город, и мы стали снова размышлять о нашем ужасном положении: все, что мы имели раньше, было раскрадено грабителями; ни друзей, ни денег, ни запасов! Меня болезнь в конце концов так скрутила, что я при ходьбе должен был пользоваться двумя костылями. И тем не менее у меня не было никакого желания оставаться дольше среди этих варваров. Мы втроем начали подумывать о побеге. Термунд сказал, что ему, пожалуй, удастся уйти, я сказал тоже, но капитан Бутлер не знал ни одного иностранного языка, и, следовательно, брать его с собой было опасно. Он же умолял нас ради всего, что есть на земле и на небесах, не покидать его. Он-де будет всю жизнь благодарить нас и даже прольет за нас кровь, если понадобится.

Тогда мы решили направиться в Персию вместе с несколькими баньянами, товары которых были разграблены, вследствие чего они решили уехать в Персию под тем предлогом, что они вернутся с товарами и будут снова торговать здесь. Но на отъезд нужно было испросить разрешение. Для всех трех сразу было бы неразумно, ибо мы опасались, что это выдаст нас. Поэтому было решено, что Термунд попросит пропуск для себя и своего слуги. Он-де хочет в Персии закупить лекарства, потому что его аптечка [58] совсем пуста. Эту выдумку и пустили в ход. Атаман,²⁸ правда, не отказал в пропуске, но потребовал от Термунда поручительства, что он вернется. Такой узелок развязать было трудно. Ни у кого подобного одолжения нельзя было попросить. Но Термунд не отказался от своего намерения, а пришел ко мне с просьбой подумать, в каком ужасном положении мы находимся, как с каждым днем оно будет ухудшаться и в любой день мы можем ожидать смерти от этих злодеев. Потом он стал умолять меня бога ради выдать себя за жителя Астрахани, раз я владею русским языком и атаман меня не знает, я с успехом смогу поручиться за него. В подтверждение честности своих намерений он предложил скрепить своею кровью расписку в том, что он либо сам придет, либо пошлет за мною кого-либо другого, и тогда мы все втроем уедем. Я обдумал все про себя и решил, поскольку я и без того болен, и, может, недолго проживу, сослужить этим людям-перед моею кончиной добрую службу.

Тогда Термунд пошел к атаману и попросил проезжую грамоту. Атаман сразу задал вопрос: «А есть ли у тебя кто-либо, кто поручится за твое возвращение?» Термунд ответил: «Да, он здесь, за дверью». Меня позвали. Атаман спросил, ручаюсь ли я за возвращение этого лекаря. Я сказал: «Да». Атаман спросил: «Откуда ты знаком с ним, и знаешь ли ты, что если он не вернется, то спросят с заложника?» Затем Термунд получил вместо проезжей грамоты кончик веревочки с двумя пуговицами, и там, где она была связана, была наложена печать. Две пуговицы означали двух путешественников, а именно Термунда и его слугу. С тем мы и пошли домой, радуясь, что наш замысел так хорошо удался. Но если бы атаман послал вслед нам своего слугу разузнать, что мы за люди, они нас, особенно меня, без сомнения, подвергли бы самой жестокой казни. Но господь всемогущий сохранил нас и на этот раз.

Термунд, не теряя времени, поговорил с индийскими купцами, у которых было нанято татарское судно, о том, чтобы ему и его слуге ехать с ними, на что те охотно дали согласие. Затем лекарь, взвалив на спину своего слуги, капитана Бутлера, большой мешок с сухарями, приказал ему идти следом и нести это в лодку. Волосы Бутлеру сбрили наголо, лицо вымазали дочерна, и к тому же на нем был старый рваный кафтан, так что он походил на татарина. Взойдя на судно, он, чтобы не быть узнанным, сразу улегся, будто ему захотелось спать.

Затем Термунд пришел еще раз ко мне и наиторжественнейше поклялся, что он сговорился с одним стражником и тот через три дня зайдет за мной и доставит меня к ним на судно индийских купцов, а они будут ждать меня там, где Волга впадает в море, на что я с радостью дал согласие. Уж не знаю: жажда ли свободы сделала это, или болезнь действительно отпустила меня, но я выздоровел. [59]

Однако как только они почувствовали себя на свободе, они забыли клятву, данную мне. Капитан Бутлер сказал Термунду: «Фабрициус — парень молодой и знает язык, он уж сам придумает, как ему удрать». Забыв вот так верность и дружбу, выказанную им, и клятвы, которыми они были связаны со мной, они пошли под парусами, пока не прошли примерно 30 миль вдоль берега. Здесь им повстречалась разбойничья шайка казаков и татар. Те сразу же накинулись на наших бедных пленников, сорвали с них и те старые лохмотья, которые еще на них были, и нещадно избили их, угрожая, что если они сразу не отдадут всех своих денег, то их всех прикончат. Купцы, бедняги, для спасения жизни отдали все, что у них было запрятано в лохмотьях; у Термунда же был маленький кожаный кошелек с 70 дукатами, которые он умел в таких случаях с особой ловкостью засовывать во внутренности, и он твердо решил лучше умереть, чем отдать эти дукаты. Затем разбойники отпустили бедных ограбленных людей, которым пришлось более полумили брести по шею в воде, после чего они через 3 дня, выдержав великие испытания, прибыли в город Терки. Там язычники-черкесы так пожалели этих бедных ограбленных людей, что кинули им старого тряпья прикрыть срам.

Там нашим пилигримам пришлось задержаться на некоторое время, так как у бедняг не было больше денег, чтобы нанять повозки в Тарки или Дербент.²⁹

А между тем я остался в Астрахани совсем один и ежедневно глядел смерти в глаза, ожидая, что проклятые злодеи станут пытать меня самым жестоким образом. Наконец, господь бог послал удобный случай. Тут был один татарский священник (Pfaff), или по-татарски абис. Он родился в Вильде, в Литве, и в молодости был уведен и продан в Тарки. Через семь лет службы хозяин женил его и отпустил на свободу. Этому татарину удалось с помощью своего господина купить небольшую лодку. На ней он приходил в Астрахань и привозил для продажи рис, грецкие орехи, яблоки и груши. Этот татарин посочувствовал моему бедственному положению и обещал мне помочь чем может, только бы я раздобыл 20 рублей денег, частью для него, частью для его людей на лодке. Деньги я достал.

Теперь мне нужно было получить и проезжую грамоту от атамана. Это была нелегкая задача. А таких воровских атаманов было двое: один в городе, другой в Кремле. В прошлый раз я поручился за Бутлера и Термунда Федьке Шелудяку, этот начальствовал в городе. Карне, столетний старик, начальствовал в Кремле, и такому-то старику наша бренная жизнь была еще так мила, что он на 104-м году жизни снова женился. К нему я и заявился с просьбой разрешить мне съездить в Тарки, чтоб закупить немного припасов, поскольку время осеннее и приближается зима.[60]

Этот старый висельник отпустил меня охотно, но приказал, чтобы я еще уговорил и других доставить съестные припасы в Астрахань, что я и пообещал. Я получил кончик веревки с двумя нанизанными на нее пуговицами и с печатью атамана. Два узелка означали двух человек. Я не стал терять времени, и, как только татарин справился со своими делами, мы, уповая на бога, выехали из Астрахани.³⁰

Не теряя времени, мы шли на веслах день и ночь, чтобы вырваться из рук кровавых собак. Но на шестые сутки плавания по морю мы направили лодку к тростнику, чтобы посмотреть, не была ли там вода попреснее, ибо все, что мы взяли с собой с Волги, уже было выпито. Однако вскоре мы заметили три судна, которые, быстро приближаясь к нам, открыли стрельбу и убили четырех наших татар. Нашего бедного лодочника они сволокли на свой струг и тут же допросили его, что за люди у него на струге. А среди них были несколько индийских купцов и армяне. Последние по всей Азии никогда не продаются, поскольку они покорены турками и персами и считаются рабами. Нас вмиг обобрали до нитки, хотя у нас немного чего и было. Татарам, а также армянам ничего больше не сделали, индийцев же и меня посадили под стражу и отвезли в Тарки.³¹

Здесь мой хозяин дал мне стрелы, лук и саблю за пояс и велел мне вместе с несколькими другими рабами пасти скот, к чему я был непривычен.

Перед этим я просил индийских купцов подумать о моем избавлении, что они и в самом деле приняли близко к сердцу. Будучи весьма добросердечными людьми, они поклялись освободить меня из рабства, но попросили немного потерпеть, во-первых, потому, что они здесь не при деньгах, и, во-вторых, чтобы эти варвары не приметили, как они озабочены моей судьбой, ибо тогда меня можно будет выкупить дешевле.

Между тем работа, которую я должен был ежедневно выполнять для моего господина, была совсем не по мне. Это заметили и запомнили три рабыни-полячки, одна была замужняя, две другие — молоденькие девушки. Они находились большей частью в овчарне, доили скотину, изготовляли масло и сыр и через каждые три дня доставляли изготовленное домой. Эти рабыни-полячки были очень добры ко мне. В особенности они постарались и послужили делу милосердия, выменяв для меня две рубахи из хлопчатного полотна, которые действительно оказались весьма кстати, ибо на мне ничего не было, кроме овчины. Эти рабыни говорили мне, что не нужно отчаиваться, что я обязательно привыкну и что у хозяина, к которому я попал, не так уж плохо, только бы он меня не продал подальше в горы, а здесь рабам не так плохо живется, как у других татар, живущих не в городе или поселении, и что если я обещаю вести себя с ними по чести и совести, то они добьются от хозяина, чтобы меня содержали получше. [62] Они даже заверяли меня, что я смогу их обеих получить в жены и тогда нам можно будет со временем подумать и о своем собственном хозяйстве, они-де не простолюдинки, а знатные дворянки из Волыни. Много еще было подобных заманчивых предложений, тем не менее я, поблагодарив их за добрые намерения, ответил, что я еще слишком молод, чтобы обзаводиться женой, а уж о двух и говорить не приходится, да у христиан такого вовсе и не заведено, чтобы иметь двух жен, что им, надо думать, столь же хорошо известно, как и мне. А они возразили, что, пока они жили среди христиан, они следовали христианскому обычаю, но что теперь они среди магометан, и греха тут никакого не может быть, поскольку у этого народа имеют по 10 и даже по 20 жен, что они предложили мне это, потому что я их соплеменник, а то бы они могли иметь сколько угодно мужей, да не хотят они татарина. Как только я увидел, что эти девицы не шутят, я попросил их немного повременить, пока я освоюсь с языком и местными обычаями. Тогда, мол, это будет легче сделать, и к тому же будет больше возможностей выслужиться перед хозяином.

В это время в Тарки прибыли индийские купцы с Бутлером и Термундом по пути в Дербент, куда собрались и мои спутники, чтобы ехать одним караваном, поскольку надо было проехать еще три татарских княжества, чтобы добраться до Дербента. Мои спутники, хоть и язычники,³² все же имели ко мне христианское сострадание и очень хотели вызволить меня из рабства. Они поговорили с моим хозяином и заявили ему, что будто бы еще в Астрахани я задолжал им некоторую сумму денег и вот они хотят знать, не может ли он уступить им меня, чтобы они как-нибудь — не сегодня, так завтра — получили свои одолженные деньги. Мой татарин был не против, ведь по большей части все эти торговцы людьми таковы, что, как говорится, ради денег продадут и кровного друга. Запросил он, однако, 500 рублей, но индийцы, или баньяны, так торговались с татарином, что цена была снижена на 100 рублей. Тогда сразу же послали за мной. Я не стал мешкать, и, поскольку слуге было велено принять от меня скот, я тотчас сдал его по счету и после того хотел было идти домой, но полячкам было приказано привезти масло и сыр, поэтому мне пришлось взвалить на себя бурдюки и отправиться в путь с одной из этих пастушек, а овчарня находилась примерно в полутора милях от города. Когда я пришел домой, хозяин сказал мне: «Иди к баньянскому купцу Муле, ибо отныне он твой хозяин, он тебя купил». Я поблагодарил торговца людьми, прикинувшись, будто мне приятнее было бы остаться у него, но раз ему так угодно, то мне приходится покориться. Когда пастушка услышала, что я продан, она бросилась в ноги своей госпоже, умоляя принять во внимание, что она служит уже пять лет и до сих пор ничего не просила за свою верную службу, поскольку [63] госпожа обещала выдать ее замуж за хорошего парня. Теперь она просит вспомнить об этом обещании, а ей ничего больше не надобно, только бы ее выдали замуж за меня, ибо я из ее соотечественников. Татарин на это сказал: «На этот раз твое желание нельзя удовлетворить. Тебе надо было просить раньше, а теперь я продал этого юношу и не могу без ущерба для моей чести расторгнуть сделку». Но госпожа пожалела служанку и сказала: «Ты продал раба, я — нет. Я его оставлю». Это, словно удар грома, прямо ошеломило меня, но татарин оказался все-таки весьма честным и ни за что не захотел нарушить своего слова. Тем не менее жена послала к баньяну и велела сказать ему, что торг не состоится. Добрый баньян явился к татарину и спросил о причине, прикинувшись, будто ему нет особой нужды во мне, а затем сказал: «Раз я даю деньги, то рабов я достану сколько угодно». Татарин же сильно разгневался на свою жену и потребовал, чтобы уговор был непременно честно выполнен. Все же я тут сильно испугался и стал молить баньяна ради всего святого не покидать меня в такой беде. Он ответил мне: «Не падай духом: худшее позади, мне только нужно заткнуть чем-либо глотку этой злой бабе, чтобы добиться ее согласия». Он поладил с хозяйкой, подарив ей шелку на 8 рублей, чем она вполне удовлетворилась, но, желая показать свое великодушие, сказала бедной полячке: «Успокойся, я тебя обеспечу» — и дала ей кусок шелковой ткани на юбку. Я был несказанно рад и тотчас пошел проститься с татарином и татаркой, только пастушку никак было не успокоить. Мой баньян сказал мне: «Нам здесь больше нечего делать», взял меня за руку и повел к себе на квартиру. Здесь баньян сказал мне: «Не думай, что я купил тебя, чтобы получить какую-либо выгоду, нет, ради старого знакомства и потому, что много невзгод мы пережили вместе. Я тяжко согрешил бы, если бы не помог тебе в столь бедственном положении. Будь уверен, хотя у нас с тобой и разная вера, я все же поступлю так, как велит поступать наша вера с честным человеком и хорошим другом».

Между тем Бутлер и Термунд прослышали, что и я в Тарках. Они явились ко мне и стали оправдываться, как только могли. Термунд сказал: «Я очень хотел сдержать слово, Бутлер один виноват в том, что я не выполнил обещания». Потом он сказал: «Я был бы хуже зверя, если бы забыл такое великое благодеяние. Фабрициус спас меня от смерти и ради меня подверг свою жизнь опасности, оставшись заложником; я хотел отплатить тем же. Но Бутлер попутал меня». Да Бутлер и сам говорил: «Я знал, что Фабрициус владеет языком и что он уж сам как-нибудь сумеет удрать». Вот какова была награда за мою верность, за то, что я этого человека по воле божьей спас от смерти, подвергая свою жизнь опасности, да еще, будучи сам в столь бедственном положении, одолжил ему 200 рублей. Бутлер же только [64] и мог сказать: «Мне жаль, что я не сумел сдержать слова, но теперь мы, слава богу, здесь. Я слышал, что вас выкупил этот честный баньян. Теперь мы постараемся с божьей помощью добраться до Дербента. А уж когда мы доберемся до Персии, то рассчитаемся».³³

Мой баньян ответил: «Тем, о чем сейчас говорит господин капитан Бутлер, Фабрициусу не придется быть ему обязанным, ибо, пока жив я или мои родные, у Фабрициуса ни в чем не будет нужды. Я его выкупил, я же и отвезу в Персию и одолжу ему еще столько денег, сколько ему понадобится».

Затем стараниями наших баньянов были наняты телеги и лошади, а также хороший проводник, который должен был сопровождать нас до Дербента. Это был дядя моего татарина по отцу, ловкий и смелый парень. Он был узденем (Usdehn), т. е. знатным человеком у шамкала, с ним было еще пятеро таких же, как он сам. Нам пришлось заплатить за проезд и за провоз груза с хорошей охраной от Тарков до Дербента по 10 дукатов с человека. И так, благословясь, мы выехали из этого бессовестного разбойничьего гнезда в Дербент. Через два дня мы подошли к другому разбойничьему гнезду — Бойнаку. Наш проводник не хотел заходить в город, и мы с караваном остановились в поле, хотя было уже очень холодно. Нашей пищей был кусок черствого хлеба и глоток воды, которая у этих варваров очень вкусна и целебна.

В полночь мы с караваном тронулись в путь и спустя два дня пришли в третье разбойничье гнездо—Усмий. Здесь мы провели лишь несколько часов, запаслись кормом для лошадей и около 10 часов утра вновь выступили, поскольку здесь было небезопасно из-за кюрали, т. е. татар-горцев, которые тогда враждовали с татарами, живущими у моря.

В 10 часов утра мы в целости и сохранности прибыли в Дербент, город на границе Персии. Мы опустились на колени и воздали хвалу всевышнему за его милосердие и за то, что он столь милостиво привел нас сюда после многих смертельных опасностей. В персидских владениях мы хоть были вольными людьми, денег на пропитание у нас, правда, не было нисколько.

Персы поздравили лекаря Термунда с возвращением в Персию и сказали, что он очень везучий, раз вырвался из рук разбойных казаков. Они стали также приводить то одного, то Другого больного с просьбой помочь им. Поскольку капитан Бутлер был старшим среди нас, то его мы возвели, почета ради, в доктора. Он щупал больным пульс и тут же выписывал рецепт, который следовало отдать мне как аптекарю. Затем больных просили через несколько часов снова зайти. А пока Термунду приходилось трудиться вовсю. Перед уходом больные должны были дать в задаток немного денег, чтобы купить лекарства, которые были иной раз весьма просты и нередко состояли из гранатовой [65] кожуры, тёртого кирпича и еще всякой всячины. Доверие, которое бедные люди питали к нам, особенно к Термунду, часто помогало им. Бедняге Термунду пришлось трудиться вовсю, ибо ни я, ни Бутлер ничего не смыслили в медицине. Тем не менее мы заработали благодаря такому знахарству столько денег, что каждый смог сшить себе подходящее верхнее платье, а это было нам весьма кстати, ибо оставшиеся на нас лохмотья едва прикрывали тело.

Через несколько месяцев после нашего приезда в Дербент до султана, или правителя, дошел слух, что несколько европейцев-христиан прибыли из Астрахани. Султан послал за нами и повелел явиться к нему. Он спросил нас, что мы за люди, чем занимаемся и куда держим путь, в ответ на что мы рассказали обо всем и затем попросили его оказать нам милость и дать казенных лошадей до города Шемахи, поскольку мы ограблены и раздеты. Султан ответил нам; «Не только лошадей, но и корма», — и без промедления приказал наместнику, чтобы, когда мы пожелаем ехать, нам дали лошадей и пристава. Он обещал также написать шемаханскому хану (Chan von Schamagie) и препоручить нас ему. Мы поблагодарили за оказанную нам милость и отправились в путь.

Мы могли бы добраться до Шемахи дня за три, но, чтобы лучше обеспечить нас съестными припасами, пристав повел нас через горы, где крестьяне жили в достатке. Это, правда, было нам весьма кстати, но пристав старался больше о своей корысти, ибо он нещадно обирал крестьян, выдавая нас за послов, которые будто бы направляются к государю. Крестьяне же немало удивлялись, что это за такие нищие послы, ибо нашего тряпья едва хватало, чтобы прикрыть тело, и даже случилось так, что на нашего капитана Бутлера напала жажда, а ни у одного путешественника не нашлось чарки или кубка, чтобы напиться, и поэтому нашему старшему послу пришлось лечь на землю и напиться прямо из реки, а поскольку берег был довольно крутой, Бутлеру пришлось сильно наклониться, чтобы достать ртом до воды, и тут его штаны лопнули сзади, так что вся нагота оказалась на виду. Крестьяне увидели это и от души посмеялись, спрашивая друг друга: «Видал ли ты когда-либо таких послов?» Капитан Бутлер, бедняга, и рад был бы упрятать свое добро, да не было никакой возможности, ибо штаны совсем разлезлись.³⁴

Вот мы и побрели так дальше, пока не прибыли в город Шемаху.³⁵ Здесь мы решили отблагодарить пристава и крестьян и подарили им три абаси, т. е. три каролина. Из-за них крестьяне поссорились, ибо те, у кого были две лошади, хотели иметь вдвое больше, чем те, у кого была только одна. Поэтому они побежали к судье и нажаловались друг на друга. От судьи это дошло до эшик агасы баши (jsschik agasi basschi), или великого маршалка. Тот послал тотчас за нами, желая узнать, что мы за послы, ибо [66] ему не сообщали с границы о прибытии каких-либо послов. Мы рассказали слуге, кто мы такие и как мы были бы рады иметь честь представиться, да нет у нас никакой одежды. Слуга улыбнулся и ушел.

Здесь мы повстречали польского посла по имени Богдан Гурдзецкий, грузина по рождению. У него хотя и было отпускное письмо от персидского государя, но из-за астраханского бунта он не мог ехать дальше, и ему пришлось ждать здесь, пока с мятежниками не покончат. Поскольку я владел польским языком, я познакомился с послом, который преисполнился особым сочувствием ко мне и предложил мне сразу же жить и столоваться у него, пока я не осмотрюсь, каковое благодеяние было для меня в моем плачевном состоянии, по правде сказать, вовсе не лишним.

Здесь пребывал также фактор, посланный персидским государем. Он направлялся в Россию с несколькими сотнями тюков шелка-сырца. Его звали Григорий Лусиков, а по рождению он был армянин.³⁶ Во время дружеской беседы, имевшей место по прошествии нескольких месяцев, он осведомился, чем я занимаюсь и каковы мои дальнейшие намерения, на что я ему ответил, что служил адъютантом от артиллерии и немного смыслю в фейерверкном деле. Тогда он сказал мне, что ежели у меня есть охота служить персидскому государю, то он немедля рекомендует меня великому везирю. Он заверял меня, что мне будет хорошо, и пообещал мне также 100 рейхсталеров ежемесячного жалованья. Получив мое согласие, он отписал везирю, но прошли месяцы, прежде чем пришел ответ.

Я же пока готовился к отъезду. Мой баньян Мула одолжил мне денег сколько мне было надобно, не взяв с меня ничего, кроме расписки, что со стороны язычника поистине похвально. Как только я собрался, я попрощался с господином польским послом и, благословясь, отправился со своим слугой в Исфахан. Мой баньян, после господа бога второй, которому я обязан своим освобождением, был столь великодушен, что отдал мне мою собственную расписку в незапечатанном письме брату в Исфахане с тем, чтобы я, ежели буду при деньгах, отдал их брату, а ежели я буду опять нуждаться в деньгах, то чтобы тот снова помог мне. Я поблагодарил моего наихристианнейшего благодетеля за отеческую заботу и заверил его, что первые же деньги, которые попадут в мои руки, я с благодарностью верну ему. «Я не сомневаюсь, — сказал благородный язычник, — в твоем благородстве, и ежели так случится, что ты не сможешь вернуть мне долг, то я человек, который и не то еще терял, зато и выигрывал больше. Наш Рам — так у них называется божество — обратит все к лучшему.³⁷ Ты честный человек и нуждаешься в помощи, а я мог тебе помочь. Ежели я не сделал бы этого, то я заслужил бы великую немилость Рамы. Так что не тревожься, боги помогут нам обоим. Я уверен и в твоей, и в моей добропорядочности». [67]

Несколько недель тому назад сюда, в Шемаху, Тарковскими татарами был привезен на продажу один голландец, парусных дел мастер, по имени Ян Янсен Стрейс. Я уговорил польского посла купить его и обещал, что деньги ему вернут господа голландцы, пребывающие в Исфахане от Ост-индской компании.³⁸ Поскольку парусный мастер голландец, они охотно исполнят христианский долг по отношению к нему и дадут за него выкуп. На это посол дал мне понять, что покупать и перепродавать человека — грех. Однако ежели я чем-либо отблагодарю его, то он купит этого мастера, что и было выполнено: я слыхал, что посол торговал прекрасного жеребца, этого жеребца я выторговал и подарил ему. Так был вызволен парусных дел мастер.

Я привез его даже с собою в Исфахан и сдал господам голландцам, которые, как и следовало ожидать, охотно выплатили за него выкуп. Они были также столь великодушны, что не дали мне со слугой остановиться в караван-сарае (Karawansera), а настояли, чтобы я поселился в их доме и оказал им честь быть их гостем, что мне было также весьма кстати.³⁹

Отдохнув несколько дней, я открыл господину старейшине мое намерение поступить на службу к персидскому государю. Этот почтенный человек всячески отсоветовал мне и сказал: «Персы — магометане, и они коварны. Они Вас, правда, будут хорошо содержать, как они Вам обещали, но они всяческими способами будут добиваться, чтобы Вы отступились от веры христианской. Они зашлют Вас в такие места, где Вы не сможете и словом обмолвиться с христианином, к тому же и богатыми дарами они будут пытаться, сохрани господь, совратить Вас. Все это я говорю Вам как друг, — продолжал почтенный человек, — я ведь не хочу мешать Вашему счастью, но так с Вами все и произойдет, обдумайте все хорошенько!» Я поблагодарил почтенного господина за его добрый совет и еще раз обдумал все. Спустя несколько дней старейшина спросил меня, что я надумал и решил. Я поблагодарил доброго человека еще раз и сказал, что выкинул эту мысль из головы. «Ну, что ж, — сказал он, —-ежели Вы желаете получить службу при компании, то я рекомендую Вас генералу в Батавии, и Вы с сего часа будете получать жалованье лейтенанта. Капитаном вы станете, как только приедете в Батавию, ибо генерал Спильман — мой хороший друг». Я поблагодарил за добрые обещания и попросил время на размышление.

У меня был слуга, который некогда служил господам из компании в качестве стражника. Он сказал мне: «Господин был на службе у великого государя, а теперь собирается пойти на службу Ост-индской компании. Нелегко ему будет, ибо управители там — чернильные души, они и воинским чинам указывают, да подчас без малейшего почтения, что Вам будет не по нраву. [68] Я служил компании и знаю: они уважают военного не больше, чем собаку». Все это сильно раздосадовало меня.⁴⁰

Несколько месяцев спустя пришло известие, что снаряженные его царским величеством войска подошли к Астрахани и осадили взбунтовавшихся казаков, и этим собакам придется скоро сдаться, что и произошло на самом деле, ибо после четырех недель пребывания в осаде им пришлось сдаться. После этого русский генерал Милославский разослал нарочных во все окрестные местности с известием, что милостью божьей все бунтовщики разбиты и город Астрахань отвоеван, а, следовательно все верноподданные, которые спаслись бегством, могут вернуться. За перенесенные испытания его царское величество пожалует их каждого соответственно заслугам и званию.⁴¹

Тогда я решил с божьей помощью вернуться в Астрахань и, поблагодарив господ голландцев за все оказанные мне благодеяния, стал собираться в путь. Я снова попросил у брата моего индийца денег, и он охотно обещал их. И действительно, когда приблизилось время моего отъезда, он по моей просьбе дал мне 100 рейхсталеров. С ними я, благословясь, отправился с моим слугой Карстеном Брандом в Шемаху, где я через несколько недель пути вновь встретился с моим добрым другом и благодетелем Мулой, который тоже готовился к новому путешествию в Россию. Мы с божьего благословения дошли до Низовы, где нашли небольшое судно, и на нем поплыли в Астрахань.⁴²

Генерал и правитель города боярин Иван Богданович Милославский принял меня весьма милостиво, повелел сразу же выдать мне 40 рублей денег в счет недополученного жалованья и пообещал взять меня с собой в Москву и представить ради перенесенных мною испытаний к руке его царского величества.⁴³

Спустя несколько недель прибыл другой боярин, которому надлежало сместить Милославского. Его звали князь Яков Никитович Одоевский, это был безжалостный человек. Он был сильно ожесточен против бунтовщиков. Так как генерал взял Астрахань подобру, то он обещал прощение всем, кроме главарей. А Одоевский велел взять под арест всех астраханских жителей вместе с генералом и всем его войском. Свирепствовал он до ужаса: многих повелел кого заживо четвертовать, кого заживо сжечь, кому вырезать из глотки язык, кого заживо зарыть в землю. И так поступали как с виновными, так и с невиновными. Под конец, когда народу уже осталось мало, он приказал срыть весь город. По его приказу люди стали вновь строить дома за городом. Когда дома уже были наполовину выстроены, их приказали снова разобрать, и людям пришлось снова перевозить срубы в Кремль. При этом им приходилось самим с женами и детьми таскать телеги взад и вперед, ибо лошадей не было. Часто бывало даже, что беременные женщины падали от тяжкой и непосильной работы и подыхали вместе с младенцем, как скотина. [69] Ежели выискивался кто-либо, кто из сострадания представлял этому злодею, что все же грешно так поступать с христианами, то он отвечал, что это еще слишком мягко для таких собак, а того, кто в другой раз станет заступаться, он тотчас велит повесить. Он нагнал на бедных людей такой ужас, что никто не осмеливался больше просить его за кого-либо. После такого его длительного тиранства не осталось в живых никого, кроме дряхлых старух да малых детей. Он настолько привык к людским мукам, что по утрам ничего не мог съесть, не побывав в застенке. Там он приказывал, не жалея сил, бить кнутом, поджаривать, вздымать на дыбу. Зато потом он мог есть и пить за троих.⁴⁴

После многих досадительств он отпустил генерала Милославского домой, но большинство его людей задержал в Астрахани: поскольку он мало кого оставил в живых, ему нужно было набрать этих солдат в охрану города; что же до моей персоны, то я был вынужден, поскольку я, к счастью или несчастью, владел русским языком, также остаться против моей воли здесь и почти целый год провести под началом такого варвара.

А тут снова появились калмыки для того, чтобы покориться. Было сочтено желательным послать в Москву с этим важным делом меня. Однако из-за того, что я был иноземцем, боярин не хотел доверить мне такого дела, но товарищ воеводы Василий Пушечников доложил ему, что я выполнял уже подобную службу и мне поручались различные дела, а ежели мне теперь ехать, то надо торопиться. Тут мне было приказано собираться. Мой полковник-голландец не хотел расставаться со мной, но когда этот почтенный человек заикнулся о том, что из его полка забирают офицера, который ему позарез нужен, боярин приказал всыпать бедному полковнику батогов (Batogen) и даже пригрозил повесить его. Бедняга к такому обращению не привык и выругался: «De duyvel haelt de vent!» {Черт побери этого негодяя!}

Тем временем были составлены грамоты, и меня направили в Москву с таким напутствием, что ежели я задержусь хоть на час, то потеряю службу. С тем я, благословясь, и отбыл, а через 11 дней прибыл в Москву. Был как раз праздник святой троицы.⁴⁵ Царь пребывал три дня подряд в церкви, ибо он и вообще был весьма набожен. Мне пришлось с утра до полудня и с полудня до вечера неотлучно находиться у церкви, в церковь я не должен был входить, ибо я не греческого вероисповедания. Царь сам расспросил меня обо всех делах астраханских и о том, как вели себя правители города. Я десять суток не досыпал и поэтому иной раз отвечал в полусне. В конце концов я был пожалован капитанским чином и получил тонкое сукно на верхнее платье и [70] дамаск на кафтан, а также 25 рублей деньгами, после чего я был волен идти на квартиру и выспаться как следует.

Около полугода я провел спокойно, чтобы отдохнуть после перенесенных мной испытаний в плену и рабстве. Затем я был направлен в Севск под начало полковника Хиндрика Гамельтона. Этому полковнику был вверен полк драгун, пожалованный царем гетману Ивану Самойловичу для личной охраны. Этот господин очень благосклонно относился ко мне, так как я повидал кое-что в азиатском мире. Он постоянно приглашал меня обедать и был очень добр ко мне. Ему очень хотелось знать, действительно ли у персидского государя такое великолепие, как ему рассказывали, и он был очень доволен, услышав, что я видел это собственными глазами.⁴⁶

В этом полку личной охраны я пробыл около двух с половиной лет. Всякий раз весной нам приходилось маршировать, что продолжалось все лето. На зимние квартиры мы вставали поздней осенью. В конце концов я попросил отставки, чтобы поехать в Москву и получить остаток причитавшегося мне жалованья, но мне не удалось подобру получить освобождение от моего полковника, поэтому я перешел в другой полк, стал майором и был отпущен в Москву по своим надобностям.

Остаток жалованья мне, правда, выдали, но приказали опять немедленно отправляться в войска.⁴⁷ Между тем дядя царя произвел генеральный смотр. А среди иноземцев, начальствовавших в русских войсках, было много таких, которые получили свои высокие чины скорее по благоволению, чем по заслугам. Им пришлось уйти в отставку. Иные полковники были даже разжалованы снова в прапорщики. Тут началось великое сетование и стенание. Каждый искал помощи у своих добрых покровителей. Однако дядя царя был знатен и могуществен, делал все, как ему вздумается. Он был богат и внушал молодому царю все, что хотел. Лишь тот, у кого была красивая жена или дочь, мог чего-либо добиться. Так благодаря красивой женщине многие вновь получили свои чины.⁴⁸ Примерно год до этого я был назначен подполковником. Поскольку дело теперь обернулось так недобропорядочно, я попросил отставки, что едва не повергло меня в крайне бедственное положение: мне угрожали не чем иным, как кнутом (Knudt) и высылкой в Сибирь.

В это время, однако, случилось так, что барон фон Келлер ⁴⁹ получил от господ Штатов назначение пребывать здесь в качестве резидента. Я воспользовался случаем и попросил резидента войти в мое бедственное положение, поскольку я был принят на службу в Амстердаме. Этот почтенный человек обещал мне помочь всем, что было в его силах.

Он и в самом деле во время своей первой конференции вспомнил обо мне и сказал рейхсканцлеру, что поскольку я был принят [71] на службу в Голландии и являюсь подданным Штатов, то он просит от имени своего правительства дать мне отставку, что и произошло, хотя и после больших досадительств. Счастливее меня человека не было! Затем я, не теряя времени, отправился к английскому посланнику кавалеру Яну Хебдону.⁵⁰ Он собирался возвращаться на родину через Ригу, и я попросил его позволить мне ехать вместе с его свитой, что он и разрешил с большой охотой.

Когда я прибыл в Ригу, я услышал, что король Швеции Карл XI ведет войну с Данией,⁵¹ поэтому я принял решение направиться в Швецию и поискать там счастья. Когда я прибыл в Стокгольм, я посетил нескольких знатных господ, а именно: графа Магнуса Делагарди, Кнута Корна, Стена Бьельке, Густава Сопа и многих других. Все эти господа были ко мне столь добры, что рекомендовали меня королю. Вначале я стремился поступить на военную службу. Однако после того, как Стен Бьельке поведал королю о моих путешествиях и странствиях, король пожелал узнать, какую службу я выполнял, и как долго я был на службе, и могу ли я говорить по-русски, а также по-персидски. Когда я нижайше доложил обо всем королю, он спросил, нет ли у меня желания совершить путешествие в Персию, мне милостиво дали бы верительные грамоты и соответствующий ранг. Я в нижайшей покорности с радостью принял милостивое предложение. Однако денег на путешествие не было, поскольку в казне их тогда вследствие длившейся пять лет войны было мало. К тому же кое какие доброжелатели ставили мне препоны, поскольку я был иноземцем и совсем не известен в стране. Они высказывали сомнение, можно ли так сразу давать иноземцу ранг и королевские верительные грамоты.

Когда я увидел, что самой большой препоной являются деньги, я решил, с благословения божьего, одолжить мои собственные при условии, что, ежели я выполню то, чего требует король, мне оплатят мои неустанные труды и понесенные расходы. Это мне король милостивейше и обещал в таких словах: «Добейтесь хорошего исхода, я награжу Вас по-королевски», что король всемилостивейше и сдержал: по возвращении я сполна получил затраченные мной деньги.

Когда я вернулся из первого путешествия, оказалось необходимым, чтобы я снова уехал, и через шесть недель я снова отправился в путь. Поскольку мне было поручено больше коммерческих дел, чем в первый раз, это путешествие продлилось пять лет. Но исход был хороший, ибо я привел караван персидских купцов с шелком-сырцом, что королю было очень приятно, и он очень одобрил мои действия.⁵²

Поскольку персидские купцы впервые прибыли в Швецию, король повелел принять их с почетом и снабдить их повозками и лошадьми. Они осмотрели также все загородные дворцы и сады [72] и все, что было примечательного в Швеции. После нескольких недель пребывания в Швеции они распродали свои шелка и поехали в Голландию, чтобы закупить там товаров на обратный путь. Король приказал Клингширне сопровождать их до границы. Этим купцам мною было обещано два года беспошлинной торговли, но у меня тогда было много трудностей из-за голландцев и англичан, которые чернили Швецию, как преисподнюю. Но я, со своей стороны, постарался, и мне очень помогло, что я сам мог разговаривать с купцами, в то время как другим приходилось растолковывать свое намерение через толмача.

Тогда я, благословись, со свитой в 18 человек отправился в свое первое путешествие. Но когда я прибыл в Москву, русские стали чинить мне всякие препятствия, не желая пропускать меня. Так один грубый думный дьяк, или канцлер (dumney Diak oder Kansler) в Посольском приказе, или канцелярии (jn der posolschen Prikas oder Canzley), всячески досаждал мне и решительно утверждал, что я не получу разрешения на проезд в Персию через Россию, такого-де никогда не бывало и ни в коем случае не будет и впредь.⁵³ Я отвечал, что всегда какой-то раз должен быть первым и ему следует поднести пакты к своему носу и посмотреть, не обязаны ли они по ним пропускать сановников короля туда и обратно, так же как они, русские, пользуются правом проезда через Швецию при ежегодных путешествиях в чужие государства. Ежели он помешает мне, то я в Персию попаду все равно, но уж его-то добрым словом не помяну, и пусть они твердо запомнят, что и они тогда не будут больше пользоваться правом проезда через Швецию. Он возразил, что вот я тут рассуждаю о пактах, а что я могу смыслить в пактах, коли я всего полтора года назад и служить-то у них перестал. Я отвечал, что в Швеции и уличные мальчишки умеют читать пакты, и ни к чему здесь эти глупые наставления.⁵⁴

Спустя два дня он послал ко мне писаря и сказал, что он доложил о моей просьбе царю, но ему пришлось много потрудиться, прежде чем царь соизволил разрешить мне проезд; но казенных лошадей для моей свиты мне не дадут. Я ответил писарю, что никогда и не помышлял просить даровых лошадей, и если бы мне их и пожаловали, то мне этого ненадобно: я, мол, получил от моего всемилостивейшего короля столько денег, что могу объехать весь мир. Сказал я так потому, что, если бы я принял лошадей, мне надобно было бы заплатить дьяку в три раза больше, чем обошлись бы наемные лошади. Дьяк был весьма раздосадован тем, что он не может меня обобрать, так как я купил благоволение нескольких именитых покровителей, что было неизбежно, ибо русским и персам обязательно нужно делать подарки, они смотрят больше на подарки, чем на прошения.

Затем я продолжал путешествие через Россию в Персию. Я доехал на санях до Симбирска, города, лежащего на Волге. [73]

Здесь я нанял лодку, называемую стругом, и направился в Астрахань. Здесь мне пришлось нанять другое судно, чтобы переплыть через mare Caspium. Это обошлось мне 100 рублей.

Вскоре я прибыл в Персию, а именно в Низову, местечко на берегу моря. Здесь небольшая речка, берущая начало в окрестностях, впадает в море, и по речке место называется Низова. Это открытый рейд. Суда плоскодонные, разгружают их с большим трудом, затем волокут на сушу, ибо оставлять их в море во время прибоя опасно.

На следующий день после моего приезда правитель из Шабрана, маленького городка в шести милях от Низовы, послал ко мне узнать, откуда я и куда держу путь. Я сообщил, что я послан королем Швеции для переговоров с персидским государем, и на следующий день к вечеру правитель с двадцатью прекрасно снаряженными дворянами явился ко мне, чтобы сказать: «Добро пожаловать». Он пожелал послать какого-либо слугу из моей свиты вместе со своим нарочным к хану в Шемаху, столицу Медии, чтобы известить его о моем приезде и сообщить, сколько верблюдов и лошадей мне надобно. На следующий день после того, как я сделал правителю подношение и хорошо угостил его, он распрощался и послал вперед моего слугу и своего нарочного.

Спустя три дня мой гонец прибыл в Шемаху. Хан повелел ему тотчас явиться к нему, принял его весьма приветливо, спросил, как далеко Швеция от Персии, как долго я был в пути, обещал также без промедления дать верблюдов и лошадей, и через 10 дней я получил верблюдов, лошадей и пристава. Хан прислал мне 4 верблюдов с вином и всевозможнейшими местными плодами и заверил меня через пристава, что государю я буду любезным гостем, а сам он окажет мне всяческую поддержку.

Я, благословясь, покинул Низову и через 5 дней приехал в город Шемаху, где меня встретил маршал хана, пожалуй, с сотней сопровождающих, очень нарядно одетых, поздравил меня с приездом и передал привет от хана, после чего он отвел меня на хорошую квартиру, предложив отдохнуть теперь немного. Спустя 3 дня хан пригласил меня к обеду, послал за мной богато убранных лошадей, сколько мне было надобно, хорошо потчевал меня по их обычаю во время обеда.

Комментарии

1 С целью повышения боеспособности войска русское правительство с начала 30-х годов XVII в. предприняло организацию полков нового строя— солдатских, рейтарских и драгунских. Так было положено начало созданию в России регулярного войска. Если рядовой состав полков набирался из беспоместных дворян и «охочих людей», а в середине века — из даточных людей, набираемых в принудительном порядке с определенного количества крестьянских и посадских дворов, то командный состав, особенно в 30-е годы, комплектовался в основном из иностранцев наемников.

После Русско-польской войны 1632—1634 гг. часть иностранных офицеров была отпущена со службы. Опыт войны показал, что далеко не все из них оказались надежными, добросовестными и хорошо сведущими в военном деле людьми. Но в связи с Русско-польской войной 1654—1667 гг. прием иностранцев на военную службу вновь возрос. В качестве вербовщиков-посредников нередко выступали иностранные же доверенные лица. В марте 1660 г. из Москвы в Голландию «для покупки солдатских мушкетов и бандеролов» был отправлен купец Матвей Свеллингребель (Бантыш-Каменский, I, стр. 185). Возможно, что это русский вариант имени того агента, о котором пишет Фабрициус. Теперь от поступающих на русскую службу требовались патенты, свидетельства о службе, рекомендации королей.

Наряду с этим царское правительство постепенно проводило замену иноземцев русскими начальными людьми. Уже в 1662—1663 гг. большинство капитанов составляли русские. Капитан был средним чином. Выше его стояли майоры, подполковники и полковники (Чернов, стр. 149—150).

2 Речь идет о Русско-польской войне 1654—1667 гг. На стороне Польши выступали крымские и ногайские татары, за спиной которых стояла Оттоманская империя.

К моменту приезда в Россию Л. Фабрициуса и его отчима война находилась в заключительной стадии. Весной 1660 г. между Польшей и Швецией был заключен Оливский мирный договор. Польско-литовское командование получило возможность перебросить из Лифляндии и Пруссии значительные контингенты войск на русский фронт. Русские войска, истощенные предшествующими годами тяжелой войны с Польшей и Швецией (1656—1658 гг.), стали отступать, теряя ранее завоеванные города в Литве, Белоруссии и Украине, в том числе Могилев, Шклов, Стародуб и Брянск. Местами военные операции 1661—1665 гг. шли с переменным успехом.

Переход указанных Л Фабрициусом городов (за исключением Могилева) вновь в руки русского войска явился результатом наступления значительных сил под командованием воевод Я. К. Черкасского, И. С. Прозоровского и И. А. Воротынского летом 1666 г. В то же время в деревне Андрусове происходили мирные переговоры. Кампания 1666 г. имела целью ускорить ход переговоров и добиться наибольших уступок со стороны представителей Польши. 30 января 1667 г. было подписано Андрусовское перемирие.

Пац Христофор — литовский канцлер, участник войны.

3 Располагая лишь слухами о начале движения С. Т. Разина, Л. Фабрициус, помимо резко тенденциозного освещения характера восстания, дает заниженные данные о его численности. Царицынский воевода А. Унковский, державший связь с домовитыми казаками и неоднократно посылавший лазутчиков в места сосредоточения повстанцев, доносил царю в марте 1667 г., за два месяца до выступления Разина на Волгу, что в районе Паншина городка собрались «многие воровские казаки, а чаять де их будет с 2000 человек» (Кр. война, I, стр. 73). Правда, и показания русских источников разноречивы. В отписке царю того же Унковского от 12 июня 1667 г., по данным начала мая, полученным им через лазутчиков, указывалось, что «воровских» казаков в Паншине городке было «с 800 человек и больши. И еще де за ними ... проехали многие, а чаять де их будет всех в зборе человек с 1000 и больши» (там же, стр. 88).

4 Воевода И. С. Прозоровский с товарищами — братом Михаилом и князем С. И. Львовым — был послан в Астрахань на смену воеводе И. А. Хилкову в конце июля 1667 г. С ними были отправлены значительные воинские силы, артиллерия, а в числе командного состава П. Р. Беем и Л. Фабрициус.

В царской грамоте воеводе Хилкову указывалось: «А с ними посланы с Москвы для промыслу над воровскими людьми наши великого государя ратные люди с пушки и з гранаты и со всеми пушечными запасы, да салдацкого строю полковник с начальными людьми, да 4 приказу московских стрельцов з головами» (Кр. война, I, стр. 95). Так как в приказ (полк) обычно входило 500 стрельцов, последние составляли примерно половину общей численности воинских сил, указанной Фабрициусом (4000).

5 В данном месте Фабрициус так ведет повествование, что у читателя может сложиться представление об отходе С. Разина к Яицкому городку под давлением сил И. С. Прозоровского. На самом деле, как это и видно из дальнейших слов самого Фабрициуса, зиму 1667/68 г. Прозоровский провел в Саратове. В Астрахань он прибыл не ранее второй половины июня 1668 г. Первые отписки Прозоровского из Астрахани датированы не ранее 1 июля 1668 г. (Кр. война, I, стр. 110—111). Яицкий же городок (г. Гурьев) был взят Разиным год назад.

Отправка из Астрахани к Яицкому городку воеводы Якова Безобразова (у Фабрициуса ошибочно Федор) относится к февралю 1668 г. Я. Безобразов действительно потерпел поражение, и часть его войска вернулась в Астрахань (там же, стр. 103, 139).

Перезимовав в Яицком городке, отряд казаков во главе с Разиным в марте 1668 г. вышел в Каспийское море.

6 Внимание историка и фольклориста, бесспорно, привлечет рассказ о прекрасной и знатной татарке, которую С. Разин бросил в воды Яика перед походом в Персию. Эта версия дает новый вариант к легенде о персидской княжне, известной из повествования Я. Стрейса и вошедшей в позднейший песенный репертуар о С. Разине.

Стремясь как бы подкрепить реальность прекрасной татарки, Л. Фабрициус сообщает о существовании сына С. Разина от этой женщины, не подтвержденном никакими другими документальными свидетельствами. Перед нами версия, которая, возможно, дает объяснение к упоминанию в фольклоре сына Разина, якобы находившегося в Астрахани перед ее осадой разницами (см.: Исторические песни. Л., 1956, стр. 186).

7 Лаконичная запись о действиях отряда С. Разина в Персии содержит ряд передержек и неточностей. Разинцы действительно грабили многие населенные пункты между Дербентом и Шемахой и далее до Баку, забирали имущество и часть местного населения «в полон». Но, как следует из показаний очевидцев, пленные персы предназначались для обмена на русских, находившихся в неволе у местных феодалов, купцов и правителей. Казаки «на тот полон выменивали русских людей, имали за одного кизылбашенина по 2 и по 3 и по 4 человека русских» (Кр. война, I, стр. 143).

С деятельностью Разина в Персии связана, таким образом, определенная освободительная миссия. Она имела не только национальный, но и социальный аспект. В показаниях русского толмача (переводчика), прибывшего из Персии, отмечалось, что к казакам «пристали ... иноземцы скудные многие люди» (там же, стр. 143—144).

Персидский шах действительно направил в июне 1669 г. к Свиному острову возле Баку, на котором обосновались разинцы, вновь выстроенный с помощью иностранцев большой флот в составе 50 плоскодонных судов под командованием Менеды-хана. Но, как сообщает секретарь шведского посольства в Персии Кемпфер, подвижные казацкие отряды на малых судах наголову разбили шахскую флотилию в абордажном бою. Лишь после этого ввиду возможности прихода нового войска шаха и в результате больших потерь из-за болезней и сражений разинцы, забрав с собой добычу, отплыли к Астрахани.

8 С этого момента Записки Фабрициуса носят более достоверный и конкретный характер. Он выступает как свидетель и даже участник событий. Был он и в составе войска С. И. Львова, посланного в Каспийское море, что видно из случайно оброненной фразы: «Между тем Стенька вместе с нами прибыл в Астрахань». Тем не менее эта фраза не вполне точна. Флот Львова прибыл в Астрахань утром 21 августа 1669 г., а после полудня прибыл флот казаков (Анонимное письмо, стр. 351). По данным русских источников, Львов вернулся 22 августа (Попов. Материалы, стр. 36—37).

Цифра войска Львова в 3000 солдат и стрельцов подтверждается анонимным письмом с корабля «Орел». Я. Стрейс называет 4000 человек (Стрейс, стр. 199, 350). Русские источники не сообщают этих сведений.

Предложение мирных переговоров как нельзя лучше отвечало положению С. Разина, боевые силы которого, подорванные изнурительным походом, не смогли бы выдержать натиска царского войска.

О царской «милостивой грамоте» сообщают и Стрейс (стр. 199), и русские источники (Кр. война, I, стр. 144—145). Царя и астраханских воевод заставляло искать примирения с Разиным несколько причин: растущее движение голутвенного казачества на Дону, сочувствие и тяготение к разинцам стрельцов и городского люда Астрахани и, наконец, корыстолюбивые расчеты воевод поживиться за счет богатой добычи казачества, прибывшего из Персии.

Свидетельство Фабрициуса дает гораздо более глубокую трактовку существа отношений между Разиным и Львовым (дарение иконы), чем имеющаяся в источниках версия об их братании. Подобное заигрывание с Разиным по возвращении его из Персии было свойственно тогда не одному Львову. В Астрахани, как пишет Фабрициус, «господа правители города неоднократно звали Стеньку к себе в гости, что не проходило без богатых подарков». С. Разин пил и «за здоровье его царского величества», но, как замечает Стрейс, «каким лживым языком и с какой хитростью в сердце было это сказано» (Стрейс, стр. 200).

9 Данное свидетельство Фабрициуса особенно ценно. Оно вскрывает социальный характер и классовую направленность движения уже на раннем его этапе. Это те самые идеи, которые получат отражение в знаменитых «прелестных грамотах» Разина в период борьбы в Среднем Поволжье и в Слободской Украине 1670—1671 гг. (см. стр. 122).

Русские источники не говорят об обращении Разина к низам населения Астрахани с призывами борьбы против угнетателей при первом его там появлении. Стрейс подчеркивает огромное впечатление, произведенное казаками и Разиным на простой народ, но связывает это с награбленными в Персии богатствами и с тем, что Разин, ходя по улицам города, «разбрасывал дукаты и другие золотые монеты» (Стрейс, стр. 200, 202), хотя этот эффектный штрих, несомненно, заимствован Стрейсом у автора анонимного Сообщения (см. стр, 108).

10 И при кратком упоминании о подготовке нового похода в Паншине Фабрициус подчеркивает антибоярскую направленность движения, не мысля себе, однако, как и его соотечественник Стрейс, участия низов общества в восстании иначе, как в результате алчности народа и его подкупа.

Призывы Разина в Паншине к казакам о походе против бояр засвидетельствованы в русских источниках (Кр. война, I, стр. 235).

11 По свидетельству казака Костьки Косого, «Стенька Разин с войском проехал в Паншин городок, а людей де с ним тысячи 4, а сверху де Доном безпрестани к нему идут казаки и иные беглые люди» (Кр. война, I, стр. 163).

12 Важно отметить, что осуществлявшийся Разиным перехват на Волге судов, шедших с товарами в ее низовья, Фабрициус рассматривает как сознательно установленную блокаду, в результате которой наносился урон снабжению Астрахани и торговле с восточными купцами.

13 Автор тонко подметил неприспособленность и неопытность стрельцов в военных действиях на воде в противоположность казакам, которые хорошо владели этим искусством.

Особое значение приобретает свидетельство Фабрициуса о направлении стрельцов из Москвы, а войска Львова из Астрахани как согласованных мероприятий, имевших целью «зажать Разина в тиски». Ценно и то, что, несмотря на принятые меры разведки, С. Львову не удалось своевременно получить сведения о приближении разинцев. А Разин заранее знал о движении Львова и настроениях его солдат. Ему и в данном случае удалось блестяще применить свой излюбленный прием упреждения врага и внезапного перед ним появления.

Фабрициус называет общую цифру войска («около 5000»), посланного из Астрахани против Разина «по реке и по берегу». Бутлер сообщает цифру примерно 2600 солдат, которые, кроме 500, были астраханскими солдатами (очевидно, стрельцами). Эти силы были посланы на 40 судах по Волге (Бутлер, стр. 350). О посылке войск по берегу Бутлер не сообщает. Стрейс, повторяя данные Бутлера, объединяет обе его цифры, что дает 3100 человек (Стрейс, стр. 207).

В русских источниках есть ссылка на письмо Разина, посланное из Черного Яра на Дон, в котором он сообщал, что при Львове «ратных людей была 2000 с лишком» (Кр. война, I, стр. 220). Здесь, видимо, указана та часть сил Львова, которая прибыла в Черный Яр на судах до того, как сюда подошел Разин. Но, как видно из других свидетельств русских источников, какая-то часть воинских сил (численность не указывается) была послана из Астрахани берегом («коньми») и достигла Черного Яра, когда Разин был уже там (там же, стр. 211).

Общая численность войска, посланного из Астрахани, несомненно, была больше, чем указывают Бутлер и Стрейс, которые не были участниками этого похода. Фабрициус был участником похода и мог знать общую цифру войска от старших офицеров из иностранцев — поляка Ружинского, шотландца Виндронга и своего отчима Беема. Тем более что если со Львовым летом 1669 г. навстречу Разину в Каспийское море было послано 3000 человек, то теперь, при ситуации куда более сложной, войско должно было быть численно большим.

Бутлер, перечисляя иностранных офицеров, участников похода, называет среди них Пауля Рудольфа и его пасынка юношу Людвига Фабрициуса (Бутлер, стр.353).

15 Фабрициус допустил ошибку в обозначении месяца. События под Черным Яром происходили не в июле, а в июне 1670 г. Красочно изображая переход солдат и стрельцов на сторону «противника», Фабрициус видит в этом измену клятве и воинскому долгу, но вместе с тем подчеркивает революционный, антифеодальный смысл этого акта.

16 Картина народного суда в Черном Яре в форме привычного для казачества круга красноречиво подтверждает глубокий смысл основной пружины организации власти в разинском войске и на захваченной им территории: воля восставшего и вооруженного народа претворялась через санкцию его вождя и командира. Сам народ выступал в качестве исполнителя своих решений. И решение судьбы С. И. Львова, вопреки замечанию Фабрициуса, не было актом произвола самого Разина. Из русских источников известно, что «...князь Семена де Львова казаки ево Стенькины хотели посадить в воду, и он де Стенька в кругу казаков об нем, князь Семене, бил челом, чтоб ево в воду не сажать, и козаки де ево в воду не посадили» (Кр. война, I, стр. 220).

Если вслед за Фабрициусом связывать сохранение Разиным жизни Львову с фактом дарения иконы и проистекавших из него отношений между ними, то вместе с тем нельзя не видеть в этом шаге Разина акта крупного политического значения: «переход» на сторону повстанцев князя и видного военачальника имел большое агитационное значение. Разин прекрасно использовал это. немедля сообщив в Царицын, что «идет под Астарахань вскоре со князем Семеном Львовым» (там же, стр. 210).

17 Фабрициус не указывает причины столь великодушного отношения к нему его ординарца. Возможно, что это был не русский солдат. Заподозрить же Фабрициуса в гуманном отношении к солдатам едва ли возможно, так как он более всего боялся покинуть убежище в лодке, чтобы не встретиться со своими солдатами. Как видно из дальнейшего изложения, в спасении Фабрициуса не меньшую роль сыграл польский дворянин Вонзовский, находившийся в рядах повстанцев с тех пор, как год назад был пленен казаками (см. стр. 52). Несомненно, Фабрициусу помогло и знание русского языка.

Но возможно и другое объяснение. Торговый человек И. Колокольнйков, попавший в плен к Разину в Царицыне и бежавший оттуда, сообщил на допросе, ссылаясь на слухи, ходившие в Царицыне, что Разин под Черным Яром «начальных де людей немец всех пометал в воду, только де оставил начального одного человека немчина, потому что де он умеет стрелять ис пушак» (там же). Вполне вероятно, что речь идет здесь о Фабрициусе. К тому времени он мог научиться искусству артиллериста от своего отчима и был вместе с тем наиболее молодым из иностранных офицеров (ему шел 22-й год). Нуждаясь в специалисте, Разин мог сохранить Фабрициусу жизнь и использовать его в войске. Сам же Фабрициус, видимо, предпочел умолчать об этом в своих Записках.

18 В Записках Фабрициуса примечательно указание на дележ повстанцами имущества офицеров и начальных людей, убитых в Черном Яре. Подчеркнуты демократические начала дележа: каждый получил свою долю.

Особую ценность имеют сведения о круге в Черном Яре, на котором стоял вопрос, куда идти: вверх по реке или в Астрахань с целью укрепить ее как тыл при последующем движении вверх по Волге. Было принято последнее. Эти сведения вносят коррективы в утвердившееся в литературе мнение о том, что уже в Царицыне было принято решение взять Астрахань с целью укрепления тыла.

На самом деле ни в Паншине, ни в Царицыне вопрос о взятии Астрахани с этой целью не стоял. Лишь получение сведений о выходе из Астрахани войска Львова заставило Разина изменить план похода, предложенный в Царицыне, причем на специально собранном круге им было сказано буквально следующее: «Итить в Астрахань всем грабить купчин и торговых людей: не дороги де им бояря, дороги де им купчин и торговых людей животы» (Кр. война, I, стр. 237).

Соблазняя войско перспективой легкой добычи, Разин не менял основных задач движения. Он завершил свой призыв идти под Астрахань такими словами: «Быв де под Астраханью, итить им вверх по Волге под Казань и под иные государевы городы» (там же). Таким образом, как с очевидностью следует из Записок Фабрициуса, впервые с чисто стратегической точки зрения — с целью укрепить тыл для похода по городам Средней и Верхней Волги — решение о взятии Астрахани было принято на круге в Черном Яре.

19 Бутлер в числе парламентеров, посланных Разиным с требованием сдачи Астрахани, называет казака и русского попа (Бутлер, стр. 357). О попе и «человеке князя Львова» говорят и записи митрополичьего сына боярского П. Золотарева. Он даже называет имя попа — Василий Маленький, и сообщает, что «человек» Львова после пытки был казнен на виду у повстанцев, а попа с кляпом во рту бросили в каменную темницу (Попов. Материалы, стр. 219). Важно, что и в данном случае Разин пытался использовать имя князя Львова и его «переход» на сторону повстанцев.

Ценно свидетельство Фабрициуса, находившегося в то время среди повстанцев под стенами Астрахани, о враждебной реакции астраханцев, примкнувших к Разину, на казнь парламентеров. Автор и здесь подчеркивает антибоярскую, т. е. антифеодальную, настроенность повстанцев.

20 Астрахань была взята в ночь на 24 июня 1670 г. Описание хода осады и взятия Астрахани в основном совпадает с тем, что известно из письма Бутлера, записок Стрейса и русских источников — Сказания Золотарева, актов и пр. Фабрициус, однако, сообщает любопытные данные о требовании повстанцев к родственникам, находящимся в Астрахани, не оказывать сопротивления, открыть городские ворота и принять Разина как отца и спасителя, подчеркивает осведомленность Разина через перебежчиков о положении в городе и состоянии его обороны.

Фабрициус превозносит стойкость «голландских корабельщиков», т. е. офицеров и матросов с корабля «Орел». Однако он умалчивает здесь о том, что многие иностранные офицеры и матросы, в том числе Бутлер и Стрейс, бежали из города в начале его осады (Стрейс, стр. 209, 359). Тем, кто не сумел бежать, ничего другого не оставалось, как защищать себя до последней капли крови.

Сохранение жизни персам, включая посла, его свиту и купцов, объясняется намерением Разина обменять их на пленных казаков, участников персидского похода (Кр. война, I, стр. 251).

Фабрициус, как и другие авторы, склонен подчеркивать вакханалию убийств и казней при взятии Астрахани. Противник повстанцев П. Золотарев сообщает, что при взятии Астрахани было казнено около 66 человек — ненавистных народу правителей города и начальников войска. Общее количество погибших при штурме города, включая казненных, составило 411 человек. Все они были захоронены в одной могиле у Троицкого монастыря (А. Попов, Материалы, стр. 252).

21 Стрейс пишет: «В некоторых других вещах он (Разин,—А. М.) придерживался доброго порядка и особенно строго преследовал блуд» (Стрейс, стр. 201). Свидетельство Фабрициуса о борьбе Разина за установление определенного правопорядка и упоминание тех же сюжетов у Стрейса, бесспорно, важны для уточнения степени организованности и сознательности крестьянских войн.

Вызовет интерес у историков и свидетельство Фабрициуса о высоком, непререкаемом авторитете в народе и войске самого предводителя восстания С. Разина. Нарочитое выпячивание животного страха приближенных Разина перед крайностями его деспотической и неуравновешенной натуры, как представляет Фабрициус, показывает неприязненное отношение иностранца к восставшему народу и его предводителю, но не в состоянии скрыть несомненный факт высокого авторитета Разина.

О том же говорит описание появления Разина в Астрахани у Стрейса: «...Стеньку нельзя было бы отличить от остальных, ежели бы он не выделялся по чести, которую ему оказывали, когда все во время беседы с ним становились на колени и склонялись головою до земли, называя его не иначе, как батька или отец...». Стрейс не упустил случая съязвить при этом по адресу Разина: «...и, конечно, он был отцом многих безбожных детей» (там же, стр. 200).

22 Описание побега из Астрахани Д. Бутлера, хирурга Яна фан Термунда и других иностранцев и возвращения их в Астрахань схватившими их в устье Волги стрельцами см. в письме Бутлера (Бутлер, стр. 359—361). Оно подтверждается показаниями стрельцов на следствии в Астрахани в 1672 г. (Кр. война, III, стр. 237, 268).

Дарование Разиным жизни хирургу Термунду и использование его для лечения ран у повстанцев — лишнее доказательство натяжек в описании у иностранцев ужасов террора в Астрахани.

23 Спасение Бутлера Фабрициусом подтверждается в письме Бутлера, однако описание последнего отличается рядом деталей: Фабрициус впервые пришел к нему, когда Бутлер был еще в лодке в качестве пленника казаков, а после визита Фабрициуса к Разину Бутлера доставили к «казачьему предводителю», т. е. к Разину, где был и Фабрициус.

Наконец, Бутлер называет обещанную им сумму выкупа в 100 руб., тогда как Фабрициус несколько раз указывает сумму выкупа в 200 руб. (Бутлер, стр. 362—363). Последнее вероятнее, так как Фабрициус на эту сумму занял товары у индийских купцов и передал их казакам (см. стр. 57).

Бутлер, нарочито подчеркивающий свое самообладание и отсутствие страха за свою жизнь, мог сознательно снизить сумму выкупа, чтобы она не слишком отличалась от суммы выкупа, обещанной хирургом Термундом (75 руб.).

В этой части рассказа Фабрициуса не лишено интереса то обстоятельство, что, несмотря на закон Разина, по которому просящий за пленника сам подлежит смертной казни, ходатайство Фабрициуса за Бутлера окончилось самым благополучным образом.

24 Интересны сведения о принципах дележа имущества, собранного после взятия Астрахани: полный демократизм и равноправие дележа и обязательное (под страхом смерти) получение своей доли каждым жителем Астрахани, не исключая митрополита и воеводы. Принудительный характер дуванов (дележа имущества) подтверждается многими показаниями подследственных лиц в Астрахани—«дуваны имали неволею» (Кр. война, III, стр. 263

25 По данным Бутлера, Разин отбыл из Астрахани 20 июля 1670 г. (Бутлер, стр. 363). Это примерно совпадает с показаниями русских источников (Кр. война, I, стр. 251, 257).

26 Подобных сведений нет в других источниках. Из них видно, что попытки повстанческих властей наладить экономическую жизнь города путем предоставления права беспошлинной торговли иноземным купцам наткнулись на саботаж с их стороны.

27 Автор Записок в обычной для него тенденциозной форме сообщает о событиях, смысл которых состоял в новой вспышке антифеодальной борьбы народных масс против оставшихся в городе враждебных народу элементов, центром которых был двор митрополита Иосифа. Интересны в этом смысле показания подьячего Н. Колесникова, очевидца событий: «А как де вор Стенька взял Астрахань и жил в Астрахани полчетверты недели (три с половиной недели, — А. М.), и астраханские де жители, которые великому государю изменили, приходя, говорили ему, Стеньке, — многие де дворяне и приказные люди перехоронились, и чтоб он повелил им, сыскав их, побить для того: как де от великого государя будет в Астрахань какая присылка, они де им будут первые неприятели. И Стенька де им сказал — как де он из Астрахани пойдет, и они б чинили так, как хотят, а для де росправы оставливает он им казака в атаманы Ваську Уса» (Кр. война, I, стр. 251).

28 Имеется в виду Федор Шелудяк, о котором упомянуто выше (стр. 58). См. также стр. 61.

29 Эти же события изложены и в письме Бутлера (Бутлер, стр. 364-369).

30 Бутлер сообщает, что, уходя из Астрахани, «казачий атаман» (Разин) оставил в городе «двух начальников: одного старого казака Василия Родионова, родом с Дона, другого крещенного в русскую веру, его звали Ивановичем» (там же, стр. 363). Василий Родионов—Ус Василий Родионович, который, согласно многочисленным свидетельствам русских источников, был первым атаманом Астрахани после ухода Разина. Вторым лицом (до смерти В. Уса) был Федор Иванович Шелудяк. И хотя его отчество совпадает с тем, что указывает Бутлер, Шелудяк, как и В. Ус, происходил из донских казаков. Остается заманчивая возможность предположить, что крещенный в русскую веру Иванович, о котором говорит Бутлер, и Карне, комендант Кремля, о котором говорит Фабрициус, одно и то же лицо, тем более что воспоминания обоих иностранцев относятся к одному и тому же времени.

Фабрициус лично обращался к Карне, получил от него пропуск, сообщает конкретные сведения о его возрасте и женитьбе, в силу чего какие-либо сомнения относительно его показаний едва ли возможны. И тем не менее остается непостижимой загадкой, почему ни один из русских источников не упоминает о каком-либо иноземце, который был в Астрахани в качестве одного из начальствующих лиц.

Русские источники обычно называют В. Уса, Ф. Шелудяка, есаула Ивашку Самойлова сына Терского, а после того как В. Ус умер, а И. Терский ушел на Дон, — Ф. Шелудяка, стрельцов Ивашку Красулина и Обоимку Андреева (Кр. война, III, стр. 207, 377). Правда, упоминание имени, которое может дать материал для некоторых размышлений, встречается во вновь опубликованных расспросных речах казака Н. Самбуленко: «А при нем де (Разине, — А. М.) старшина донские казаки Лазарко да Мишко, да Чертенок ясаулы да Ивашко Лях...» (там же, I, стр. 257). Ивашко Лях — больше нигде этого имени не встречаем.

Возможно, что пребывание Карне (он же Иванович?) на посту коменданта астраханского Кремля было кратковременным ввиду его крайне преклонного возраста (104 года) и не получило отражения в документах приказного делопроизводства. В таком случае сведения Фабрициуса имеют определенную ценность. Заслуживают внимания и его данные о разделении сферы власти между Шелудяком и Карне. Отсутствие у Фабрициуса упоминания о В. Усе может быть объяснено тем, что вопросы выдачи пропусков, которые и столкнули его с начальствующими лицами, были прерогативой помощников В. Уса.

31 Тарки во второй половине XVII в. — небольшой город в северо-восточной части Дагестана, центр Тарковского шамхальства.

32 Понятие «язычник» употреблено здесь в широком смысле — нехристианин.

33 По Бутлеру, встреча с Фабрициусом в Тарках произошла 17 октября 1670 г. Краткое упоминание о ней см.: Стрейс, стр. 369.

34 Этих подробностей у Бутлера нет.

35 По Бутлеру 25 октября 1670 г. (Бутлер, стр. 372).

36 О Г. Лусикове см. стр. 134.

37 Рама у индусов — одно из воплощений бога Вишну, божества индуизма.

38 Имеемся в виду Ост-индская голландская торговая компания, основанная в 1602 г. В ее руках сосредоточивалась торговля между Европой и Востоком (дреимущественно Индией). Вся островная часть Ост-Индии (Молуккские, Зондские острова, Цейлон), а также Малабарский берег Индии и Малакка перешли в ее руки. Кроме голландской, были крупная английская Ост-индская компания и не получившие значительного развития Ост-индские компании в ряде других государств — Франции, Дании, Швеции, Пруссии и др.

39 Стрейс, который описывает события со значительными подробностями, обстоятельства своего освобождения из неволи изложил несколько иначе. Выкуп его польским посланником приписывается инициативе двух францисканских монахов (Стрейс. стр. 246—247). И только после этого он встретил в Шемахе Бутлера, Фабрициуса и других (там же, стр. 251).

На деньги, занятые у Фабрициуса, Стрейс купил хорошую арабскую лошадь. В обмен на нее он получил свободу от польского посланника, в услужении у которого ему жилось очень несладко. И только после этого Стрейс вместе со своим бывшим хозяином персом Хаджи Байрамом, который, по словам Стрейса, относился к нему очень хорошо, выехал в Исфаган, тогдашнюю столицу Персии. По просьбе Стрейса и с разрешения Хаджи Байрама к ним примкнули Фабрициус и Бранд, «выкупленные на волю стараниями благородной Ост-индской компании и трудами Яна фан Термунда» (там же, «стр. 279—280). Последнее обстоятельство тоже не совпадает с тем, что сообщает Фабрициус, который приписывает свой выкуп на волю баньяну Муле.

Какими богатствами обладал дом (подворье) Ост-индской компании ;в Исфагане, см. там же, стр. 308.

40 Любопытно, что Стрейс иначе не пишет, как «благородная Ост-индская .компания», а ее руководящих лиц называет не иначе, как «благородный господин» такой-то (Стрейс, стр. 307). И неудивительно, так как своей свободой и выездом из Персии на родину он обязан Ост-индской компания. Ничего подобного у Фабрициуса нет. И если бы действительно он был обязан освобождением Ост-индской компании, то едва ли бы привел в своих Записках столь нелестные для нее слова своего слуги.

41 Появление в Персии первых вестей из России о пленении Разина и готовящейся осаде Астрахани Стрейс датирует 3 февраля 1671 г. Это были явно неточные слухи, которые опередили действительность. Разин был пленен домовитыми казаками в Кагальнике в середине апреля 1671 г. (Кр. война, 111, стр. 59 и сл.). Но уже при первых слухах, по словам Стрейса, «Людовиг Фабрициус с курьером нашего посла поехал верхом в Дербент (из Шемахи, — А. М.), чтобы отправиться в Москву при первой надежной доброй вести» (Стрейс, стр. 259).

42 В записи от 19 мая 1671 г. Стрейс, будучи в Шемахе, сообщает: «Сегодня мы получили достоверное известие, что Астрахань взята его царским величеством, войска мятежников разбиты и Стенька взят в плен живым» (Стрейс, стр. 270). Относительно взятия Астрахани это неверно. Повстанцы сдали Астрахань царским войскам в конце ноября 1671 г.

17 февраля 1672 г. у Стрейса, находившегося тогда в Исфахане, записано: «Наш Христиан Бранд и Людовиг Фабрициус уже выехали несколько раньше, чтобы отправиться через Россию, я же поехал с караваном благородной Ост-индской компании» (там же, стр. 319—320).

43 И. Б. Милославский прибыл с войском под Астрахань в конце августа 1671 г. (Попов. Материалы, стр. 257). После длительной осады 27 ноября, «слезы точа» от радости, он вступил в город, который был сдан без боя тогдашним предводителем восставших Ф. И. Шелудяком (там же, стр. 258).

Весть о сдаче Астрахани достигла Москвы 1 января 1672 г. (Кр. война, III, стр. 187).

Вполне вероятно, что Шелудяк сдал Астрахань Милославскому под условием прощения участников восстания, о чем говорит факт их безнаказанности за время пребывания Милославского в Астрахани. Об этом говорит и Фабрициус.

44 Я. Н. Одоевский прибыл в Астрахань в конце июня 1672 г. Отстранение Милославского и замена его Одоевским, который до этого стоял во главе Приказа Казанского дворца и Приказа сыскных дел, была вызвана недовольством правительства мягкой политикой в отношении повстанцев со стороны первого воеводы. Даже глава повстанцев Ф. Шелудяк спокойно жил при дворе Милославского (Кр. война, III, стр. 204).

Режим жестоких пыток и массовых казней, установленный Одоевским, о котором в лаконичных, но ярких выражениях пишет Фабрициус, вполне подтверждается большим числом русских документов (там же, стр. 203— 288).

Любопытно сообщение Фабрициуса об аресте Милославского Одоевским. Прямых указаний на это нет, но, что дело могло обстоять таким образом, едва ли приходится сомневаться, так как Одоевским был предпринят розыск об укрывательстве Милославским участников восстания (там же, стр. 208). Лишь по завершении основной части следствия о восстании Милославский был отпущен из Астрахани.

45 День троицы в 1673 г. приходился на 18 мая. Следовательно, Фабрициус отбыл из Астрахани 5—6 мая 1673 г.

46 Самойлович Иван — гетман Левобережной Украины (1672—1687 гг.). В русско-турецкой войне 1677—1681 гг. командовал украинскими частями в составе русского войска.

47 В делах Посольского приказа имеется запись «распросных речей» Фабрициуса от 6 мая 1676 г., в которой он назван драгунского строя капитаном. Следовательно, Фабрициус был в Москве и до получения звания майора. В допросе он засвидетельствовал гибель своего отчима (в записи назван отцом) Павла Рудольфа и то, что он видел «неподалеку от Вознесенских ворот на Вознесенском мосту убитого иноземца корабельщика Ламорта Элта, изсечен во многих местех» (Кр. война, III, стр. 355). Фабрициус, очевидно, и был допрошен в связи со следствием по делу о гибели в Астрахани Ламорта Элта.

48 Речь идет об Иване Михайловиче Милославском, главе партии Милославских, родственников царя Федора Алексеевича по его матери, М. И. Милославской, первой жены царя Алексея Михайловича. При Федоре Алексеевиче (1676—1682), вступившем на престол в 14 лет, И. М. Милославский сосредоточивал в своих руках управление важнейшими приказами страны.

Коррупция и произвол были обычными явлениями феодально-крепостнической администрации, и Фабрициус прав, рисуя методы такого рода в сфере управления войском. Но несомненно и то, что эти строки отражают обиду иностранца на русское правительство, проводившее политику ущемления иностранных офицеров и сокращения их числа среди командного состава полков нового строя. В восьми рейтарских полках, определенных на службу в 1674 г., по одним сведениям было шесть русских полковников и два из числа иноземцев, а по другим — все восемь полковников были русскими, а посланные в 1675 г. в Путивль и Белгород шесть полков имели только русских полковников (Чернов, стр. 150).

49 Келлер фон Яган Вильгельм — голландский резидент в Москве (1676—1698).

50 Хебдон Ян (Джон) — английский посланник в России в 1667 и 1677 гг. (см. стр. 127). Фабрициус, получив отставку, выехал из Москвы вместе с английским посланником 5 марта 1678 г. (Бантыш-Каменский, I, стр. 121).

51 Шведско-датская война 1675—1679 гг.

52 О поездках Фабрициуса в Персию через Россию в качестве посланника Швеции см. стр. 145—154 данного издания.

53 Фабрициус при первой поездке в Персию был в Москве в январе 1680 г. (Бантыш-Каменский, IV, стр. 197). Вероятнее всего, что переговоры с ним вел дьяк Посольского приказа Е. И. Украинцев, который 27 января, за день до отъезда Фабрициуса, выехал в Варшаву (Белокуров, стр. 123).

54 Имеется в виду Кардисский мирный договор 1661 г. Противодействие дьяка Посольского приказа проезду Фабрициуса в Персию связано с тем, что целью его поездки было «разведать, возможно ли установить торговлю Персии со Швецией через Россию» (стр. 145). Русское правительство энергично противилось установлению такой торговли со стороны западных держав. Но времена изменились. Решительный тон Фабрициуса в разговоре с представителем Посольского приказа показывает, что шведский посланник рассчитывал на возможность получить уступки со стороны Москвы в отношении дипломатических и торговых связей Швеции с Персией в условиях, когда Россия вела войну с Турцией (1679—1681). Так это и произошло. Установление непосредственного торгового контакта Швеции с Персией через Россию принадлежит как раз Фабрициусу. (Об этом см. «Краткую реляцию», предисловие и комментарий на стр. 132—156).

Текст воспроизведен по изданию: Записки иностранцев о восстании Степана Разина. Т1. Л. Наука. 1968