ЯН ДЛУГОШ

АННАЛЫ ИЛИ ХРОНИКИ СЛАВНОГО КОРОЛЕВСТВА ПОЛЬШИ

ANNALES SEU CRONICAE INCLITI REGNI POLONIAE

«История Польши» Яна Длугоша.

Посвятительное письмо.

Достопочтеннейшему во Христе отцу, господину Збигневу Олесницкому ¹, милосердием Божьим кардиналу-пресвитеру титулярной церкви святой Приски ² святой римской церкви и епископу Краковскому, моему досточтимейшему и достойнейшему господину, Иоанн Длугош ³, краковский каноник, [желает] наслаждаться вечным и блаженным лицезрением Спасителя и завладеть бессмертной столой ⁴.

Намереваясь, о достопочтеннейший отец, обратить труды моих стараний к похвале, превосходству и славе благословенной Троицы, к величию истинной веры и во украшение и прославление нашего отечества и тебя самого, я взялся письменно изложить память о погодных событиях польских и прочих соседних с Польшей народов, охватив деяния, совершённые в мире и на войне, желая даровать спящему и покрытому долговременным мраком людскому праху известность и память и представить отдельным читателям и слушателям их деяния; не полагаясь на возможности таланта (ибо он мал и скуден, и для совершения настоящего труда слаб и не достаточен, чтобы можно было прославить и украсить славные деяния героев и выдающиеся победы) и не в намерении превзойти простое повествование древних манерой изложения, но потому что скорблю, что многие славные и достойные известности деяния и предыдущих, и наших времён уйдут в вечное забвение (ибо существуют выдающиеся и достойные упоминания деяния некоторых сиятельных польских мужей, касающиеся то ли мира, то ли войны, обременённые достойными примера событиями, в которых можно обнаружить мечи, обагрённые из-за слепой жажды власти братской или родственной кровью, а также смуты, мятежи, различные изгнания, различные потрясения общественной жизни и избиения вельмож и граждан, требующие, чтобы их осветили светом поэмы) и в то же время намереваюсь повиноваться твоим приказаниям и постоянным увещеваниям даже после твоей смерти. Ибо именно ты с удивительной любовью, которой пылал для прославления дел отчизны, главным образом и предписал мне в просьбах и равно повелениях исполнить это, и в то же время путём правдивого повествования и доверительных сведений дал повод для описания и прославления дел, которые случились на твоём веку. И, поскольку у авторов историй никогда не было, нет и не будет одной и той же причины для труда и писания, одни [пишут], чтобы благодаря приукрашиванию добиться славы и почестей у современников и потомков (в чём, как мы знаем, до некоторой степени преуспел Тит Ливий ⁵; ибо живой он, черпая из молочного источника красноречия, привлекал в Город ⁶ возможностью видеть его, слышать и восхищаться им многих знатных учеников из дальних пределов Галлий и Испаний ⁷ и, по уверениям некоторых, одного гадитанца ⁸; мёртвого же его хвалят устно и в изречениях все латиняне, даже прах его и кости, найденные возле храма святой Юстины падуанцами ⁹, гордящимися его родиной и происхождением, хоть он и язычник, были помещены в воротах великого дворца ¹⁰, так что кое-что от уважения передалось также костям); другие, чтобы снискать милость тех, чьи воинские доблести они хвалят; третьи взялись за этот род деятельности, потому что сами участвовали в великих и трудных делах, совершённых в мире или на войне, что можно верить или полагать о Гомере ¹¹, Дарете ¹², Квинте Курции ¹³, Плутархе ¹⁴; ни одна из этих причин, но лишь величие дел, лежащих под тёмной мглой, долг чести, а не надежда на выгоду, а также любовь к родине, которая обычно превосходит все прочие виды любви, желание наделить и сделать её насыщенной и изобилующей всяческой славой, какую я только смогу ей доставить, и любовь к ближнему, который почерпнёт из настоящего труда наставление, склонили меня взяться за это обширное и огромного труда сочинение. Ибо знание древности, историй и деяний, совершённых дома и снаружи, … признаваемое мудрыми людьми матерью добродетели и наставницей жизни ¹⁵, как известно, приносит человеческому роду не меньшие выгоды, чем философия. Ибо, хотя философия и обучает и направляет человека на обретение добродетелей, [история] имеет всё же больше, чем она, возможностей в предприятии и свершении славных деяний; в то время как философия только побуждает и направляет, [история] создаёт также завершённое сочинение, и в нём, словно в некоем зеркале, образце и источнике человеческой слабости, можно также созерцать отдельные примеры, которые относятся к храбрости, умеренности, мудрости, благочестию, религии, призванные не повелениями, установлениями и изысканиями, но показом совершённых деяний и нравов знаменитых героев доставлять знатным и равно незнатным людям величайшую гордость и величайшее удовольствие для достижения добродетели, обретения популярнейшей славы, получения высоких званий. Ибо известно, что подвиги знаменитых людей и напоминание о величайших делах сильно воспламеняют людские и, в особенности, благородные сердца к бессмертной славе, да и приятно вращаться среди отношений предков, повторять в памяти слова и деяния древних, приобщаться к их выдающимся деяниям. Наконец, хотя все смертные горят желанием знать и понимать ¹⁶, никому не дано добыть опыт иначе, как только в результате долгих лет жизни или постоянной практики; однако, если кто направит ум на познание истории и изучение деяний, занятий, замыслов, войн и судеб сиятельных мужей и больших областей и городов, тот овладеет вершиной более возвышенного и знания, и понимания за короткий период недолгого века и труда. Ибо для изучения прекраснейших дел мы идём по веренице исторических событий, созданной чужим трудом, и можем видеть длинный ряд прошедших веков и множество как тайн, так и деяний смертных за короткий период времени. Таким же образом юный и незрелый муж может превзойти стариков, владеющих знанием одного века, или по крайней мере сравняться с ними, как если бы славнейшая учёность в отношении дел и превосходных искусств и подробнейшее знание деяний и древности излилось на него не из головы одного [человека], но из чрезвычайно изобильного источника многих [людей]. Поскольку это так, то кто был бы столь чужд человечности, что не захотел предаться этим наукам, которые побуждают молодость к обретению великой славы, услаждают старость, успешные дела украшают, а дурные умеряют, приносят пользу отечеству, отражают опасности, когда в них содержатся дела, совершённые людьми, неожиданные результаты судьбы, необычайные творения природы и, сверх всего этого, отношения времён. Ибо человеческая память и то, что передаётся из уст в уста, постепенно исчезает и едва переживает век одного человека, тогда как всё, что хорошо изложено в книгах, остаётся вечно и не может быть легко уничтожено; и не только фиксирует то, что сделано или сказано, но обозначает также речи и отображает мысли людей. Не следует, однако, считать малой утратой то, что огромному количеству наших событий и достойнейших познания деяний Польши по большей части довелось остаться для нас неизвестными, ибо сведения о них пропали из-за отсутствия авторов; те же, которые мы имеем, либо, как видим, скудно изложены, либо, преданные из-за древности забвению, в большинстве случаев отражены у других более подробно, чем у нас. Но, очевидно, в высшей степени полезно для управления государством знать и собирать как славные, так и отвратительные деяния предшественников, чтобы достойные вознаграждения деяния добрых людей, в то время как о них читают, помогали идущим по правильному пути и благочестиво живущим людям в возвышении, а достойные осуждения деяния дурных людей и их кары побуждали к исправлению заблудившихся. Нам следует всеми силами взяться за изучение отдельных примеров, вследствие которых для нас возникнет немалая польза и для упражнения таланта, и для надлежащего упорядочивания государства. Ибо доблестным мужам чаще подобает приводить на память деяния мудрых людей и даже неразумных, чтобы они учились упорствовать в достойных делах на добрых примерах, и могли избегать гибели на дурных; ибо, если ты не отделишь драгоценного от дрянного, то глупое вожделение, не в силах сдержать себя, в стремительном беге погрузится в пропасть и гущу мрака. Итак, ты найдёшь в Анналах различные примеры добродетелей, и, рассмотрев также дурные деяния, научишься следовать первым и избегать вторых. Но меня, которому ни искусство, ни природа не дали умения говорить, устрашил этот громадный и обширный труд, что был возложен на [мои] хилые плечи, в то время как столько весьма украшенных высочайшей мудростью мужей спокойно молчало; устрашила тяжесть громадного, чрезвычайно трудного и сложного дела, более тяжкого, чем палица Геркулеса, в результате которого меня за величайший труд ожидает не какая-либо награда, не милость, но несправедливейший приговор и превратное толкование; мало того, часто я молча размышлял про себя в тишине досуга, разумно ли, или безрассудно будет утлому ковчегу шаткого и слабого таланта бороздить столь пустынное и бурное море и подвергать себя такому ревнивому недоброжелательству и ненависти и в нынешнем, и в последующем веках. Ибо я думаю (о если бы я был обманут лживым пророчеством), что не будет недостатка в тех, которые из-за легкомыслия или недоброжелательства, а то и из зависти будут злословить, будто описываемые в будущем сочинении деяния я или продиктовал не слишком изящно, или не полностью выразил события словами, и не справился с грузом взятой на себя обязанности; о поступках же некоторых людей я упомянул совершенно напрасно и вместо правды написал ложь. Ибо одной из труднейших задач, причём не только упорного, но в то же время величайшего и острейшего таланта, является избегать оскорблений и клеветы при написании истории, быть ко всем благосклонным и те ожидания, которые ты возбудил у солидных и опытных мужей в начале, оправдать в ходе последующего изложения, а это всё равно что без помехи пройти по тернистым местам. Ибо я знаю изысканные таланты людей нашего века, которые ничто не одобряют, что не обнаруживает изящества Цицерона, от которой я, по-видимому, весьма далёк; знаю я и завистников, которые, не полагаясь на собственный талант и оставаясь верными своему намерению и нравам, стараются бесстыдно донимать прочих бранью и унижениями. Ибо, даже если бы я был наделён величайшим талантом, опирался на равное знание и верил, что легко могу выполнить долг писателя, то и тогда, ввиду ревнивого недоброжелательства некоторых людей и завистливой клеветы, я не мог бы взяться за столь тяжкий труд без величайшей оглядки на трудности и без трепета; ибо, хотя всем народам в избытке присущи отдельные как достоинства, так и недостатки, всё же считается, что польский народ к зависти и недоброжелательству склонен более, чем к остальному (то ли причиной этого является наследственность, доставшаяся от предков, то ли местоположение страны и немилость неба, то ли тайное влияние звёзд, то ли то, что народ стремиться уравнять собственную судьбу с доблестью других), и таланты поляков считаются более склонными к внушениям зависти, чем к каким-то иным деяниям. Из-за этого некоторые уверяют, что прародителем поляков и всех славян был Хам ¹⁷, ибо он, насмеявшись над наготой отца Ноя, навлёк этот грех и на своё потомство. Я также считаю это первой и главнейшей причиной того, что Польша имела редких и очень немногих летописцев, ибо каждый при несправедливой оценке дел страшится обязанностей писателя и ограждает себя от недоброжелательства и зависти; второй – то, что [лишь] у немногих их потомков обнаруживались славные и выходящие за рамки обычной и повседневной посредственности таланты, да и те мало рассчитывали на получение справедливой награды; третьей – то, что [лишь] немногие тянутся к науке из стремления к учению или добродетели, но [большинство] из стремления к почестям, выгодам или удовольствию. Поэтому они и занимаются только теми науками, которые обещают богатства или должности, или какую-либо прибыль, и лишь немногие изучают искусство красноречия и письма, и только те, которые, направляемые неким выдающимся свойством души, ставят добродетель выше земных [вещей]; так что нет ничего удивительного в том, что деяния и подвиги прочих народов очень хорошо воспеты и прославлены талантами писателей, а обширные и блестящие деяния поляков, напротив, преданы из-за их нехватки мраку и забвению, и деяния и доблести королей, князей и мужей, подвиги герцогов, судьбы областей и городов, не освещённые светом наук, покрыла вечная мгла и они очутились в вечном мраке безмолвия из-за недостатка писателей; если бы они заслужили их милость, то, прославленные их трудами, сияли бы у потомков бессмертной славой. Эта причина побудила и подвигла меня среди прочего пренебречь остальными людскими занятиями и все мои заботы, попечения, дневные и ночные труды направить на прославление выдающихся деяний наших героев, и, отринув всякий страх и стыдливость, не довольствуясь заниматься древними и иными делами, пойти дальше, составив пером, пусть сухим и убогим, ядро новой истории; чтобы короли, князья и прочие, которые будут управлять государством, подражая образам храбрейших мужей, которые летописцы оставили в сжатом виде, воспитывали душу, разум и свои действия на примере доблестей и поступков выдающихся людей. То же, что каким-то образом связано и переплетено с польскими делами, и что казалось в какой-то мере полезным для польских анналов, мне представилось целесообразным, собрав отовсюду и соединив, записать и включить в наше нынешнее сочинение, минуя, заткнув уши, песни Сирен ¹⁸, и не желая искажать чистоту деяний ни из ненависти и зависти, ни из угодливости, приязни и милости, особенно, в том, что мне довелось видеть лично. Ибо времена прошлой эпохи [я описал] на основании других [сочинений], которые дошли до нашего века, нашими, как говорят, усилиями; те же дела, которые древность лишила достоверности, или те, которые единственная надёжная стража деяний не увековечила на бумаге, я как можно более тщательно и искренно описал на основании молвы, которая только и осталась, и то, что было рассеяно по разным церквям, лавкам и [прочим] местам, постарался собрать и, собрав, так или иначе включить в настоящее сочинение; многое же, что было включено не слишком изящно и не слишком правдиво и могло вызвать стыд фактом или словом, я опустил; вознамерившись вывести из мрака на свет дела и поступки древних, дабы не лишились они положенной им славы, не ради величия труда и превосходства добродетели, которые требуют образованнейшего писателя или какого-либо великого поэта, не из уверенности в таланте и не ради умения писать ли, говорить ли, или умножения славы, но ввиду моей слабости и душевного расположения к отечеству и чтобы не оставить эпоху моего времени безмолвной и бесславной, я откровенно заявляю, что летописцу должна быть присуща великая сила таланта, большая красота речи, и он среди такого множества историй и случаев, поводов к похвале или порицанию, должен соблюдать меру, старательно излагать отдельные события, нравиться сведущим и несведущим, умным и глупым, красноречивым и некрасноречивым и быть любезным ко всем в равной мере. Но самым трудным среди трудного считается облечь в достаточной мере в слова и описать чужие мысли, намерения и желания. Ибо из всех наук, которые установлены для человеческого образования, ни одни, как мне кажется, не выдаются и не сияют ярче тех, которые подают нам последовательность деяний. Ведь благодаря им мы приучаемся к правильному образу жизни, приобретаем исключительные плоды и какое-то особое удовольствие, зажигаемся стремлением к подражанию и отступаем от дурного к правильному. Известно, что деяния прочих народов и царств описаны с одобрением и похвалой, и таланты местных писателей соревнуются в достойном их изложении; польских же довольно мало на протяжении стольких веков, да и те упомянуты весьма сжато, и очень немногие князья, короли и прочие польские герои заслужили иметь писателей своих деяний; сведения же о некоторых исчезли и погребены вместе с ними. Итак, дела поляков становятся в обратном смысле подобны афинским: сжатые, краткие, малые и обветшалые, хотя были бы много большими, чем переданы в книгах, доведённые из-за небрежности и вялости авторов от великолепной ясности до туманности и скудости, и не прославленные, как подобало, в справедливой и безупречной манере, так что даже Винцентий ¹⁹, епископ Краковский, выдающийся писатель своего века, не смог возвеличить их силой своего таланта; огромное множество самых знаменитых деяний королей, епископов, князей и прочих героев Польши покрыто вечным забвением из-за отсутствия писателей и уведено от нашего представления из-за их серого, скудного и не слишком утончённого дарования, и ничего славного не могло дойти от них до потомков, ибо они не полагались на помощь наук, и сгинули, словно лёгкий дымок. Ибо нет такого великого, такого славного, такого удивительного деяния, которое не покрыла бы мраком древность и забвение, если его не озарит блеск наук и свет пишущих. И лежат погребённые и покрытые вечным забвением деяния королей и императоров, ибо редко когда переживают человеческий век те из них, которые не посвящены бессмертию старанием писателей; ибо творения человеческие бренны и мимолётны, памятники же писателей по своей прочности могут потягаться с самим бессмертием.

К этому прибавляется ещё больший страх от того, что прочие летописцы и авторы книг, надеясь придать своим трудам больший авторитет, посвящали их живым и процветающим лицам, чтобы по их решению и с их одобрения эти труды обрели прочность, защиту и поддержку; я же посвящаю настоящее моё сочинение тебе, о отец, уже унесённому из общества живых и отсутствующему, и уже оставившему зримое и смертное тело, лишённый твоей поддержки и смертной опоры. И моя малость тем охотнее берётся за это дело, что ты, будучи в смертном теле, побудил меня к этому твоим увещеванием, уважение к которому у меня даже после смерти очень велико, и, словно некая ярчайшая звезда, осветил наш век блеском твоих нравов, добродетелей и деяний. Не кому иному, как тебе я решил посвятить дневные и ночные труды, а также силы, какие только присущи моему таланту, ради величайшей мудрости, справедливости, милосердия, честности, человечности и любви к отечеству, какие по всеобщему мнению ты, как мы видим, с великим блеском и в великих речах выражал в жизни и после смерти, о прославленный, сверх того, добродетелью и хвалимый вечно не только мною, но и всеми людьми нашего польского народа, чью вечную славу, а также славу твоих трудов я письменно предам вечности. Вследствие этого всю надежду и защиту мне следует возложить на одну небесную поддержку и на святых, которые оберегают наш край и города; обретя милость Агнца небесного и блаженнейшего Станислава ²⁰, покровителя и первомученика Польши, епископа Краковского, и твоё заступничество, ибо я полагаю, что ты по милости Божьей и в награду за труды, оставив зримое и смертное тело, взят в число небожителей и ведёшь радостную и спокойную жизнь вместе со своим Творцом, его ангелами и блаженными душами прославленных людей, я не боюсь никакой клевете завистников и хулителей, надеясь, что вы легко добьётесь у милосерднейшего Бога прощения за мои ошибки, которых я, как человек, сознаюсь, не смог избежать в этом сочинении, а заодно правильной и верной способности хорошо писать, и направленного на восхваление Бога, украшение и расширение отечества, наставление и успехи ближних образа мыслей, и в то же время весьма оградите меня от стыда, ибо я, страшась собственного труда и суровости цензоров, принял вас в самые надёжные покровители и цензоры. Я буду стараться по мере сил (о если бы у меня было столько сил и энергии) не принижать и не возвышать чрезмерно деяния, не прославлять и не умалять более, чем следует, человеческие поступки, и, если заподозрю, что истина свершённых деяний оказалась нарушена, то исправлю это самым тщательным образом, намереваясь идти дальше не из любви, но ради истины, не насколько я в силах писать, но насколько требует дело. Твоё увещевание заставило меня также более разумно позаботиться о том, чтобы никто не сомневался, будто в сообщении о постыдных деяниях я руководствовался злобой или ненавистью, а в сообщении о достоинствах – расположением и пристрастием, и, движимый душевной страстью, одним воздавал славу и похвалу, а остальным – бесславие. На меня по праву никто не сможет сердиться, если я, следуя исторической правде, опишу нравы, поступки и деяния некоторых людей, когда моим долгом и призванием является честно описывать разом и хорошие, и дурные дела, и, соответственно, блестящие и отвратительные поступки, и передавать потомкам зеркало и пример побуждения и предостережения, и пусть считают, что жёсткость написанного вызвана не моей угрюмостью, но огорчением, полагая дурным судью, который, перечислив то и другое достоинство, умолчит о недостатках. Ибо я предвижу, что нынешнее наше сочинение сможет, не иначе, как зеркало и пример, побуждать и привлекать к почитанию добродетелей и к совершению славных деяний королей, князей и прочих героических мужей. Ибо, как обычно находятся люди славные и отмеченные добродетелями, так есть и некоторые порочные и гнусные люди, каковыми были, как мы читаем, Катилина ²¹ и Клодий ²² в Риме, запятнанные множеством пороков на погибель отечеству, и каковым, как можно прочесть, был в нашем государстве Збигнев ²³, родной сын герцога Владислава ²⁴, сына Казимира ²⁵, первого короля Польши, который зовётся и восстановителем, и монархом, но кто, будучи в разуме, сомневается в том, что и в будущем в них не будет недостатка. Если же кто захочет просмотреть священные и языческие истории, то, вероятно, обнаружит, что в любую эпоху наряду с немногими добрыми и преданными добродетели людям были и весьма отвратительные люди, и они были знамениты не только делами, но и дедовским и отцовским родом, именем, племенем, домом, званием и судьбой, чтобы быть отмеченными тем большим пятном славы или бесчестья. Он, сверх того, обнаружит, что в земной жизни превосходные мужи очень часто были подавлены несчастьями, а преступные подняты льстивыми дарами фортуны на самый верх. Это положение вещей можно было бы счесть весьма прискорбным, если бы души, покидая тела (что в большинстве случаев признают и язычники), не устремлялись в вечные сферы, чтобы получить кары за преступления и награды за добродетели. Если же кого-то сведущего, более велеречивого, чем Минерва ²⁶, и обладающего грамотной речью оскорбит грубый, безыскусный и чересчур многословный стиль этого сочинения, не услаждающий приятностью слух, не отличающийся риторическим изяществом слов и не блистающий весенним цветом, то пусть он вспомнит, что ни у кого нет всех талантов и не одному кому-то они даны и пожалованы, и пусть не осуждает меня за безрассудство, если я произнесу из моего худого сосуда, порождающего плевелы и сорные травы, длинную и бессвязную речь, не подходящую для настоящего сочинения, особенно, когда я, по-видимому, скорее дал, нежели отнял, более известным и образованным авторам тему для написания, которой эти великие люди могли бы заняться с похвалой и умением говорить, чтобы при помощи своего таланта и своего трудолюбия сделать её более изысканной и более изящной, ибо они благодаря быстроте таланта умеют из немного создавать многое. Я, со своей стороны, хотел бы быть более кратким, но длинная череда событий, если и будет воспринята немногими, всё же безвкусна и не доставит читателю никакого удовольствия, разве что изложить, украсить и оснастить её красочным описанием. В некоторых случаях также лучше молча изложить дело, чем расписывать его сухим и куцым пером; но я не считаю кого-либо настолько глупым и несведущим, чтобы он полагал, будто он или прочие, которые считаются величайшими писателями, каждое [сочинение] отделали с такой серьёзностью, с таким умением говорить, что там не найдётся ни одной ошибки или ляпа, ибо это, как мы знаем, оставлено одному Богу. Конечно, ничто не мешает верить, что такое возможно, и так или иначе могло бы произойти, однако, человеческой слабости свойственно во многом ошибаться, и во всех случаях ощущать, как обстоит дело, свойственно только Божественному совершенству. Ибо, если Демосфен ²⁷, величайший и красноречивейший среди греков муж, иной раз оскорблял слух Цицерона; если Гомер, как пишут, мог иногда задремать и посреди долгого дела впасть в сон ²⁸; если красноречие покидало Цицерона в стихах; то что мне говорить о себе, человеке незначительном и малообразованном, бегущем по обычной и ежедневной тропе, кого можно сравнивать только с писателями моего века, но уж никак не с древними и незаурядными людьми, и оценивать не по талантам великих мужей, но только по моим собственным силам. И хотя настоящий труд требует первоклассного оратора и совершенно иного писателя, чем тот, каким я могу быть, умения говорить и писать, а также более одарённого таланта и способности речи, чем те, которыми я наделён, полноценного дарования, которому присущи и большее богатство речи, и более плодовитая сила таланта, чтобы скудная речь, казалось, не умалила выдающейся славы, я всё же попытаюсь компенсировать мою неповоротливость усердием, которое дано мне свыше, и чем меньшим я обладаю талантом, тем больше, полагаю, мне и моему невежеству будет прощено и даровано. Однако, точно также, как в сравнении с древними я кажусь себе немым и безъязыким, так по сравнению с современниками [отнюдь не являюсь] косноязычным; и достаточно будет по крайней мере почитать и восхищаться талантом древних, воспроизвести который мне не позволяет сухое и чёрствое дарованьице. Признаю, что величина этого труда больше, чем можно просмотреть на моём веку или охватить слабым талантом, и требует такого мужа, который отличался бы ораторским мастерством, обладал знанием многих искусств и которому был бы присущ острый, прославленный и глубокий талант, подходящий скорее силам Геркулеса, чем моим собственным. Итак, если я выполню настоящее сочинение не так красиво и солидно, как того требует важность предпринятого дела или ожидание читателей, то это следует приписать отчасти моему незнанию, отчасти огромному количеству дел, которые я изучил, и пусть [мне] по праву простят ошибки, ибо я, несовершенный, не мог создать совершенного сочинения. Ибо я взялся описывать не только наш век, но и век древний, полный выдающихся деяний, полный разнообразия прекрасных поступков, полный случаев из жизни сиятельных мужей, и настолько наполненный и насыщенный бременем многообразных примеров, что редко кто обладает такой способностью говорить, славится столь изысканным и проницательным талантом, что намереваясь описать как смуты, так и мятежи нашего отечества, а также различные его перемены и разорения, он хотя бы раз не заикнулся и не оговорился. Если что-либо в этом сочинении оскорбит читателя, то я умоляю его простить меня то ли за невежество, то ли за многословие, прошу его быть склонным скорее к милости, нежели к осуждению, и пусть он, выполняя мою просьбу, любезно исправит всё, что по его мнению написано плохо, неточно или неправильно; ибо я честно сознаюсь, что и писал слабее, и диктовал хуже, чем того требовали величие и бремя событий. Но я полагаю, что моей наивности будет даровано прощение в особенности за то, что в то время как другие учёные и образованные мужи молчали, я первым взялся за написание, предпочитая лучше написать что-либо не слишком красиво и не слишком изящно, чем вообще ничего. Если это и не понравится остальным, то уж моя склонность и любовь к родине во всяком случае не могут быть поставлены мне в вину. Мне, сверх того, будет достаточно, если я, не сумев заслужить одобрения, смогу избежать презрения у своих и доставить удовольствие не умеющим хорошо говорить, но изголодавшимся по вкусу наук людям; ибо всё, что мог дать мой талант, я включил в настоящий труд для украшения отечества. В самом деле, я счёл непозволительным вообще отказаться от труда только по той причине, что не могу дать многого; ведь каждый должен отечеству ровно столько, сколько в состоянии уплатить силы его таланта; последним негодяем следует считать того, кто не возвысил его каким-либо даром, не помог ему. Ибо ты, о достопочтеннейший отец, по праву потребовал от меня, чтобы я ради прославления отечества изложил своим пером прошлые и нынешние дела, прибавив, что я принесу нашему государству немалую пользу, если к нынешним делам присоединю дела древние, и из того и другого получится ядро непрерывной истории. Итак, если я даже и уступаю прочим историкам талантом и учёностью и не могу на этом основании сравниться с ними, то я всё же, опираясь на твой приказ и авторитет, послушно берусь за этот тяжкий и огромный труд, полагая, что он доставит величайшее утешение и пользу отдельным князьям, сатрапам, вельможам и вассалам Польши. Если же они встретят в нём что-то неуклюже написанное, то пусть не приписывают это наглости неопытного таланта, но объяснят в первую очередь глубокой любовью к отечеству, а также твоим не слишком разумным приказом, не выполнить который я счёл для себя непозволительным, твоей любовью ко мне и долгом.

Намереваясь писать скорее правдиво, нежели приятно, древнейшую [историю] наряду с новой, истинно об истинном, или близком к истине, что кажется полезным для предостережения, памяти и знакомства с событиями (ибо автору подобает всё предпочесть истине), и ненавидя то, что включено в польские истории и анналы не слишком изящно и не слишком скромно, что вызывает отвращение и отдаёт нелепостью басен, скорее приукрашено поэтическими вымыслами, чем точно соответствует историческому преданию, я удалил и изъял подобное, чтобы чистому и верному сосуду не довелось стать грязным и запачканным от небольшой закваски (чтобы, согласно старинной пословице, не потерять разом и масло и труд) ²⁹; ибо ни более давнее время, ни авторитет авторов не смогли бы служить им защитой перед знатоками дел и историй ввиду их очевидного вымысла. Истинность же остального, даже если оно и считается истинным или близким к истинному, я всё же не осмелился бы утверждать в той мере, что готов был бы за правду рискнуть своей головой, и пусть меня освободят от ответственности за правдивость утверждений этого сочинения, потому что события, покрытые древностью, не могут быть освещены при помощи предположений и догадок; потому что описываемые события скрыты глубокой древностью и ввиду большой удалённости от нашего времени нельзя выяснить в точности, следует ли их принять, или отвергнуть; потому что в те времена письмо, единственная верная порука всех трудов и успехов человеческих, у поляков было редким, или его почти не было, а если что-то и было в частных или общественных памятниках, то всё это погибло в результате частых пожаров, ибо поляки в тот период почти все свои здания и крепости строили из дерева; того же, что благодаря более усердному хранению дошло до нашего века, очень мало, да и оно является путанным и отрывочным, и на его основании память о древности не могла быть изложена нами вполне ясно. Крайне трудным и чрезвычайно утомительным представляется охватить историческую правду в целости, ибо невозможно, чтобы пишущий видел все деяния, которые повествование других, сделанное из расположения или ненависти, очень часто извращает и искажает, не устанавливает истину о рассказываемых событиях, но скрывает её. Но из всех трудностей нет более трудной, чем при описании деяний избегать оскорблений, клеветы и ошибок, особенно, когда не знаешь причин событий и планов тех, кто их совершил, и о которых иначе, нежели по результатам, судить более чем трудно; когда даже те, которые при этом были, очень часто по разному, как обычно случается, рассказывают об одном и том же. Но подобрать слова к делам, дела ко временам, и изложить пером события, которые случились в разных и сильно отдалённых от него землях и веках, сперва справедливо и рассудительно, и, наконец, красиво и изысканно, ввести в сочинение и воспроизвести речь, требует огромного, чрезвычайно сложного и едва ли выполнимого труда, крепких сил человека, обладающего проницательным талантом и прочнейшей памятью, а я, признаюсь, не только не обладаю подобным призванием и квалификацией, но даже видимостью их и тенью. Если же кто-либо сочтёт меня достойным порицания за то, что я описал не только деяния поляков, но также деяния чехов, венгров, русских, пруссов, саксов, литвинов, и, сверх того, коснулся деяний римских понтификов, императоров и королей, многим неизвестных, то пусть знает, что я сделал это намеренно и вынужденный необходимостью познания истины, ибо многие эти земли были либо в союзе, либо в войне с поляками как из-за подобия языка, так и ввиду соседства областей и родственной близости, так что во многие времена они даже находились под властью одного правителя. Ведь, поскольку с польскими делами тесно связаны многие иноземные дела, небесполезным кажется коснуться их при написании, не от самонадеянности (ибо мне известны мои силы), но чтобы не оставить их неизвестными для нас. Отсюда и по этой причине я уже с седой головой взялся за изучение русского языка, чтобы полнее передать последовательность нашей истории. Римских понтификов или королей, их смерти и времена мы также включили по многим причинам, поскольку они украшают и совершенствуют сочинение, и чтобы счёт лет верховных понтификов лишний раз подтвердил истину, ибо мы намерены сделать более приятный и совершенный подарок читателям и главным образом тем мужам, которые имеют обыкновение заниматься возвышенными и точными делами. Раздражённый расхождениями между авторами, а зачастую и легкомыслием и небрежностью, я следовал в сообщениях и делах туда, куда меня влекло или сходство событий, или авторитет пишущих, или мнение простых людей.

А чтобы эти анналы вызвали у читателей больше доверия и меньше подозрений, я включил в настоящее сочинение множество писем и договоров, чтобы работа в силу самого многообразия обрела прочность, а забавные отступления понуждали, вернее побуждали и привлекали пытливых и любознательных к чтению, полагая, что это доставит читателям скорее удовольствие, чем тягость. Одним словом, я поручаю настоящее сочинение учёным и образованным мужам, и известным писателям, а именно, моей благой матери, Краковскому университету, для отделки, исправления и улучшения, надеясь почесть за особую милость, если кто-либо веялкой своей учёности обратит мои ошибки, пропуски и всё, что записано не слишком умно и связно, в плод более совершенного посева, перенесёт, поддержит, поднимет и переделает это несовершенное и простоватое творение, украсит его; к этому я призываю и побуждаю всех учёных, трудолюбивых, красноречивых мужей, опытных в речах и делах. Ибо всё, что написано мной безыскусно, неумело, превратно, оскорбительно, неверно, нескладно и неосторожно, я хотел бы считать ненаписанным и несказанным, и буду благодарен, если кто-либо, порицая, исправит мои ошибки; ибо я не настолько люблю самого себя, чтобы, скрывая свои ошибки, желать ввести в заблуждение других, полагая, что ни один смертный не является настолько умелым, чтобы создать цельный, чистый, тщательный и не имеющий ни одного порока или изъяна стиль, и требуя, чтобы мне было даровано прощение отдельными людьми, если в этом труде я стремился к большему, чем позволяли мои силы, и произносил безыскусные, а порой и недоделанные речи, зная и признавая, согласно мудрости Сенеки ³⁰, что не бывает человека столь осмотрительного и усердного, чьё усердие не вредило бы порой ему самому; что нет такого зрелого мужа, чью солидность случай не вверг бы в какую-либо ошибку; что нет человека столь боящегося оскорблений, который, пока жив, сам не напал бы на кого-то ³¹. Итак, ввиду всего этого, отвращая прежде всего опасность быть кем-то обвинённым в бесплодном уме и не слишком изящной речи, я, умоляя о поддержке Святого Духа, с гораздо большей уверенностью приступаю к началу означенного сочинения, надеясь, что милость Божья восполнит мою тупость и несовершенство.

Разделение этого сочинения на двенадцать книг, и что содержится в каждой книге.

Весь этот труд мне представляется целесообразным разделить на двенадцать книг ³². Так, первая будет содержать начала народа славян и происходящих от них поляков и то, что у них случилось при языческих королях; вторая – то время, когда поляки обратились от языческих богов к законам истинной веры и получили королевскую корону; третья – каким образом Польское королевство было восстановлено при Казимире Монахе ³³ и пришло в расстройство при Болеславе ³⁴; четвёртая – герцогское правление Владислава и победы его сына ³⁵; пятая – различные разделы из-за многочисленности князей; шестая повествует о бедствии гражданских войн; седьмая [расскажет] нам о жестоком татарском разорении и о канонизации блаженнейшего мужа Станислава ³⁶; восьмая – о новом принятии королевской короны Пшемыслом ³⁷, герцогом Великой Польши; девятая излагает войны и победы Владислава Локетка и отчаянное разорение Польского королевства чехами и крестоносцами при Казимире, его сыне ³⁸; десятая и одиннадцатая книги [повествуют] о правлении чужеземных королей; двенадцатая покажет результаты войн, которые польский народ вёл с чехами, немцами и турками за веру, за возрождение отечества, при двух королях – Владиславе и Казимире ³⁹.

Источник: Ioannis Dlugossii Annales seu cronicae incliti regni Poloniae. Liber 1/2. Warszawa. 1964