ДЕМЕЗОН П. И.

ЗАПИСКИ

ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ ВОЕННОМУ ГУБЕРНАТОРУ ОРЕНБУРГА ГОСПОДИНУ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТУ ПЕРОВСКОМУ

30 октября 1833 г., согласно приказу Вашего превосходительства от 28-го числа того же месяца, я выехал из Оренбурга в Орск, чтобы присоединиться к каравану, отправляющемуся в Бухарию. Я покинул Орскую крепость 11 ноября и после сорокапятидневного пути благополучно достиг Бухары, где имел честь вручить Ваше письмо и подарки кушбеги. Весть о моем приезде в Бухару опередила меня. Купцы нашего каравана отправили кушбеги письмо, уведомлявшее его в весьма расплывчатых выражениях, и без сомнения с умыслом, что с их караваном прибывает выехавший из Оренбурга русский чиновник, который является подателем письма, посланного его превосходительством военным губернатором Оренбурга, но о цели же его миссии они ничего не знают. А так как бухарское правительство не принимало еще русское посольство в ответ на свое, посланное в Россию несколько лет назад, и никогда еще в Бухару не приезжал служащий русского правительства, направленный непосредственно к первому министру, все посчитали, что я послан его императорским величеством к бухарскому хану. И поэтому все были очень удивлены, когда узнали, что я привез письмо и подарки от Вашего превосходительства именно к бухарскому первому министру. Кушбеги оказался в затруднительном положении — он не знал, как объяснить своему господину, подозрительно и ревниво относящемуся к своим правам, это обстоятельство, столь противоречащее обычаям Туркестана; он опасался зависти сановников, которые не упустили бы возможности навредить ему и очернить его перед ханом, выставив его честолюбцем, считающим себя равным с ним и принимающим послов. Он встретил меня холодно и с недоверием. Это породило во мне предчувствие будущих трудностей, с какими я вскоре и столкнулся. Его вопросы, взгляды — все выдавало в нем едва сдерживаемую тревогу. Он не осмелился даже вскрыть переданное [18] ему письмо, позже я узнал, что перед тем как открыть, он показал его хану. Таким же образом он поступил и с ящиками с подарками, какие мне было приказано доставить ему. Всевозможные слухи о цели моей миссии, вскоре распространившиеся по Бухаре, усугубили подозрения бухарского правительства и сделали мое положение еще более трудным, вынудив удвоить бдительность. Я постоянно ощущал себя объектом пристального внимания и подозрений со стороны бухарцев. Мало-помалу мне удалось рассеять подозрения, вызванные своим появлением, благодаря моему мусульманскому костюму, той старательности, с какой я молился и выполнял малейшие предписания мусульманской религии, серьезным дискуссиям с муллами, муфтиями и самим кушбеги о теологии, коране, традициях, об арабском, турецком, персидском языках. Я не узнал бы многого, если бы меня не считали мусульманином. После многих месяцев скованности я был рад, завоевав доверие кушбеги, который стал теплее относиться ко мне и согласился на несколько свиданий со мной, чего раньше я не был удостоен. Кончилось тем, что наши встречи стали довольно частыми. Его обращение стало более дружественным, его разговор — более откровенным. День ото дня отношение ко мне улучшалось. За несколько дней до отъезда я удостоился чести быть представленным хану.

23 мая 1834 г. я получил от кушбеги ответ на письмо Вашего превосходительства и разрешение возвратиться в Россию с караваном, отправлявшимся в Орск 26 июня. После благополучного пути я возвратился в Орск.

В течение всего путешествия я находился под неусыпным надзором бухарцев, интересовавшихся подлинной целью моей миссии и, следовательно, малейшими моими действиями. Только украдкой мог я на случайных клочках бумаги делать записи, понятные мне одному, стараясь фиксировать лишь факты и события, детали которых я хранил в голове. Таким образом, я не имею возможности немедленно представить Вашему превосходительству детальное и последовательное донесение о моем путешествии, так же-как и собранные мной сведения по предметам, являвшимся целью моих поисков и наблюдений. Я начал заниматься этой работой; она займет у меня несколько недель, и я буду с почтением ждать возможности представить ее Вашему превосходительству.

Однако, по возвращении в Россию, считаю своим долгом без промедления представить Вашему превосходительству предварительный обзор современного положения Бухарии и других государств Туркестана, ее отношения к России, а также положения в Афганистане, Пенджабе и Индии, знаменательных событиях, происшедших в последнее время в этих районах.

Бухара имеет разногласия со своими соседями: Коканом (т. е. Кокандом. — Сост.), Шахрисябзом, Кундузом и Хивой — и оказалась в течение многих лет втянутой во всяческие распри [19] с ними, несмотря на постоянные старания кушбеги всеми силами ликвидировать разрыв. Иначе он чреват для него самыми пагубными последствиями, ибо государственная казна Бухарии истощена, а если говорить точнее, она перестала существовать; в 1826 г. после смерти Хайдар-хана, отца нынешнего хана, в казне не нашлось и пяти тысяч тилла (70 тыс. руб.). Если вспыхнет война, хан должен будет приблизить к себе узбекских сановников (сипаев) ¹⁷, которых кушбеги держит в отдалении, а от него как министра финансов потребует денег; достать же их кушбеги сможет только путем притеснений, что обязательно вызовет к нему ненависть народа. Узбекские вожди, чьи услуги станут необходимы, потребуют вознаграждения. Но из-за отсутствия денег им невозможно будет его предоставить, и тогда они не преминут открыто объявить кушбеги врагом и расхитителем государственной казны, постараясь свергнуть его или, по крайней мере, ослабить его власть. Явный враг сановников, опасающихся и ненавидящих его, кушбеги ловко использует свое влияние на хана, став господином его желаний. Жертвуя в угоду своим личным интересам благополучием Бухарии и славой своего монарха, руководимый лишь своим эгоизмом, он прилагает все усилия для поддержания необходимого для его власти и безопасности мира. Не один раз удавалось ему гасить огонь уже начавшейся войны, обещавшей быть долгой и кровопролитной. Экспедиция, предпринятая прошлым летом бухарским ханом против Шахрисябза, владетелем коего он хотел стать, полностью провалилась. Он потерял около тысячи человек, завладев при этом всего двумя-тремя-маленькими крепостями, которые позорно вернул этой весной по требованию коканского хана, угрожавшего ему в случае отказа войной. Руководимый советами кушбеги, доказавшего хану невозможность сопротивления опасному союзу, созданному против него правителями Кокана, Хивы и Шахрисябза, он постыдно уступил. Но мстительный характер заставит его, без сомнения, возобновить борьбу, как только он почувствует себя в силе. Все узбекские сановники догадались, что позорная сдача этих крепостей была результатом инггриг кушбеги, и ненависть к нему еще более усилилась.

Торговля Бухарии с китайским Туркестаном ¹⁸, почти полностью разоренная в результате происшедших в Кашгаре волнений, в течение последних двух-трех лет начала оправляться. Но до прежних размеров ей еще далеко.

Последний поход в Хорасан принца Аббаса-Мирзы также притормозил торговые отношения Бухарии с Персией. Караваны подвергались риску быть ограбленными на границах Хора-сана, дороги того направления были закрыты для торговли, и бухарским купцам приходилось искать другой путь—через Астрахань, чтобы доставлять товар в Персию. Первый караван, прибывший после смерти Аббаса-Мирзы из Мешхеда в Бухару, состоял всего из 63 верблюдов. Торговля, поддерживаемая Бухарией [20] с Индией, не только не выгодна, но и просто убыточна. Афганские и индийские купцы, привозящие в Бухарию индийские товары, вывозят отсюда только золото, чеканные деньги и лишь небольшое количество товаров, да и то неместного производства. Узбекские сановники, единственный слой, где можно еще найти какой-то капитал, разорились восемь лет назад на неудачных спекуляциях индиго и вынуждены были продать свое имущество. Вот уже восемь лет индиго в Бухаре стоит 12 тилла за пуд, приравнивая 1 тилла к 15 руб. В Бухарию его завезли в огромном количестве. А так как деньги здесь стали весьма редки, то цена падала соответственно с 12 тилла до 11, 10, 8, 6, 5 и 4 тилла за пуд. В прошлом году его продавали по 3,5 тилла, а в этом — всего по 2 тилла и 4—5 таньга, что приблизительно равняется 34 руб. (21 таньга равна 1 тилла). Торговцы, считающие, что цена индиго не может упасть ниже, скупают его в огромных количествах, надеясь вскоре выгодно продать. Но с прибытием очередного каравана они вынуждены бывают уступать его по более низким ценам. На подобных спекуляциях они и разорились.

Хивинцы относятся к России враждебно и даже не пытаются скрыть это. Они прилагают все усилия, чтобы вредить нашему правительству, настраивая против него некоторые киргизские племена, на какие имеют хоть малейшее влияние. С русскими пленными, попавшими к ним или купленными ими у киргизов и татар, в Хиве обращаются с жестокостью, какую даже трудно себе представить. Они поддерживают как никогда дружеские отношения с Коканом, зная его враждебную настроенность к России.

Жестокий голод, постигший Хиву, заставил значительное число жителей покинуть город и осесть в различных городах Бухарии. Это привело к почти полному ослаблению хивинского правительства. Подобное состояние Хивы вполне устраивает бухарское правительство. Поставляя Хиве некоторое количество зерна, что продиктовано интересами Бухары, оно постоянно держит ее в тревоге, распуская всевозможные слухи о задуманной Россией и Персией экспедиции против этого государства. Мой приезд в Бухару дал повод многочисленным слухам такого рода. Хивинскому послу, находившемуся этой зимой в Бухаре, внушили, что цель моей миссии — уточнить движение русского корпуса, находящегося в Хорасане и действующего совместно с армией Аббаса-Мирзы, а также узнать настроение бухарского правительства по поводу русской экспедиции против Хивы. Вполне вероятно, что эти слухи были пущены по приказу кушбеги, опасавшегося создания союза Хивы с Коканом и Шахрисябзом против Бухары. Ко времени моего отъезда из Бухары в конце мая даже в этом городе ничего еще не знали о походе, предпринятом в этом году нашим правительством к восточному берегу Каспийского моря. [21]

Бухарцы, хотя и питают в глубине не меньшую, чем хивинцы неприязнь к России, пытаются все же в своих интересах скрыть ее, чтобы это не отразилось на отношениях наших правительств, сохраняющих, по крайней мере внешне, дружественный характер.

Но движимые, с одной стороны, своим фанатизмом, скрытой ненавистью к русскому правительству, а с другой — боязнью возрастания влияния России на киргизов, что лишит их выгодной торговли с этим народом и жизненно необходимой продукции поставляемой киргизами, бухарцы прилагают все усилия, чтобы поссорить Россию с киргизами — противниками всякой зависимости.

Взгляды бухарцев находятся под существенным влиянием татар — подданных России, живущих на ее окраинах и торгующих с киргизами и государствами Туркестана. Считая в своих интересах отдалить от границ России киргизов, которым они не без выгоды продают свои товары, и стараясь сохранить хорошее расположение бухарского правительства, давно поддерживающего с татарами тайные торговые отношения, они пускают .в ход весь свой фанатизм и самые низкие интриги, чтобы настроить против России киргизов и бухарцев и еще более укрепить их недоверие к нам.

Тем не менее, если рассматривать, с одной стороны, большую заинтересованность бухарцев в торговых отношениях с Россией, поддерживающих их обедневшее правительство, стоящее на грани разорения, и способных прерваться в результате разрыва, при котором наши крепости будут закрыты для .их караванов, с другой стороны — постоянный страх Бухарии перед враждебными соседями, готовыми в любой момент начать нападение, которое Бухария может предотвратить лишь ссылками на могучую помощь России — средство, какого она будет лишена в случае разрыва с нами, то можно с уверенностью предположить, учитывая эти два обстоятельства, что из всех государств Туркестана Бухария наиболее склонна поддерживать с Россией Дружественные отношения и наименее — противостоять планам нашего правительства.

Бухарское правительство, теснимое со всех сторон Коканом, Хивой и киргизами, препятствующими ее торговле, было бы радо, если бы Россия продвинулась к берегам Сырдарьи и построила здесь для острастки хивинцев и киргизов укрепление, которое обеспечило бы прямое передвижение бухарских караванов в Орск. В одном из доверительных разговоров со мной кушбеги после долгого вступления по поводу трудностей, тормозящих торговлю Бухарии с Россией, и намерениях, имеющихся, кажется, у нашего правительства их устранить, положительно высказался о плане постройки крепости на Сырдарье. Осмелюсь дословно передать его слова по этому поводу: «Что касается путей обеспечения надежности дорог, то мы могли бы [22]

открыто договориться с Россией, чтобы действовать быстро ) решительно, установить демаркационные линии между нашим) государствами и указать место, до какого бухарские отряды должны были бы конвоировать наши караваны, где их, в свою очередь, примут русские войска для сопровождения до России Самое надежное средство добиться такой цели — это построить например, на обоих берегах Сырдарьи две хорошие крепости (надо заметить, что он не употребил слово курган, опорный пункт, небольшое укрепление, а именно „кала" — город, крепость). И тогда мы не будем опасаться ни Кокана, с одной стороны, ни Хивы — с другой, ни киргизских племен, всегда готовых ограбить на дорогах наши караваны, и, с божьей помощью, наша торговля с Россией вновь достигнет расцвета, а дружеские узы, объединяющие наши государства, станут неразрывны». Дав ему понять, что выслушал его с большим вниманием и принял к сведению его идеи по этому поводу, я сказал, что не премину, если богу будет угодно, чтобы я добрался до Оренбурга живым и здоровым, точно изложить Вашему превосходительству идеи и чувства, какими он со мной поделился.

Кушбеги дал мне понять, что хан был уязвлен тем, что его императорское величество не направил к нему лично ни одного посла с момента его восшествия на престол.

«Слушайте, Мирза,— сказал он мне однажды,— эмир-хазрет царь и сын царя, правитель самого большого государства Туркестана, считающий его императорское величество другом и братом, несколько лет назад послал к нему посла с поздравлением по случаю восшествия на престол. Его императорское величество отослал этого посланника с подарками эмиру, но без сопровождения своего посла с взаимным поздравлением по случаю восшествия на престол нашего господина, хотя это и не представляло особых трудностей. Это отсутствие внимания должно было ранить нашего правителя».

Он мне часто говорил о питаемой ханом надежде видеть в Бухаре в скором будущем посла, направленного его императорским величеством лично к нему.

Афганистан, терзаемый в течение нескольких лет междоусобными войнами, беспрестанно нарушающими спокойствие, находится сейчас на пороге одного из своих сильнейших политических кризисов, результаты которого трудно предугадать: то ли государство будет восстановлено, то ли придет к полному краху. но последствия эти не замедлят сказаться на политике государств, окружающих его или поддерживающих с ним, политические или торговые связи. Шах Шуджа уль-Мульк, лишенный кабульского трона в 1808 г., скрывается в Индии у англичан и живет в течение многих лет в Лудхиане, где он пытается склонить Индскую компанию предоставить ему помощь чтобы вновь завоевать Афганистан, изгнать узурпатора Дост Мухаммед-хана и овладеть короной своих предков. Англичане встревожены распространившимися [23] в Индии слухами о планах завоевания Хивы Бухары Россией совместно с принцем Аббасом-Мирзой, который, поддерживаемый значительными силами русского корпуса, должен завладеть Гератом. И опасаясь союза двух сильных врагов, что обещало бы большие возможности для расширения торговли этих государств, англичане решились на шаг, на какой раньше пошли бы не без опасений, а именно — восстановить на троне принца, который был бы обязан им короной и в связи с этим находился бы в зависимости от них.

Шах Шуджа уль-Мульк при их большой помощи продвинулся к самому сердцу Афганистана. Король (правильнее махараджа. — Сост.) Ранджит Сингх — правитель Пенджаба, старый враг афганских правителей поставил шаху, по просьбе англичан, конечно, пять тысяч лошадей. Подчинив себе храбрый синдский народ ¹⁹, оказавший ему сначала сопротивление на своей земле, шах завладел городом Шах-Местинг (так в тексте.— Сост.) и приступил к осаде Кандагара. Дост Мухаммед, хан Кабула, просивший в письмах своих братьев не меряться силами с шахом Шуджой до его прихода с подкреплением, действительно вышел из Кабула на помощь Кандагару, но, почувствовав свою слабость и, возможно, не будучи уверенным в преданности войск, чтобы сражаться против превосходящих его сил, даже не осмелился вступить в бой. Проделав небольшой путь по дороге к Кандагару, он возвратился назад ²⁰, предоставив своим братьям самим защищаться против шаха Шуджи, которому не представило особого труда разбить каждого по одиночке.

Афганцы, долгое время страдающие от жестокого гнета Дост Мухаммед-хана и его братьев, склонны принять сторону их законного монарха в надежде положить конец или, по крайней мере, облегчить свои страдания. Узурпатор дрожит в Кабуле на разваливающемся троне ²¹, и вскоре, вынужденный спасаться бегством, он должен будет уступить афганскую корону принцу, который явится вассалом англичан.

Король Пенджаба Ранджит Сингх, пораженный вот уже несколько месяцев тяжелой болезнью, заставляющей опасаться за его жизнь, не умер, согласно распространившимся слухам, но он очень стар, слаб и болезнен, и после его смерти англичане унаследуют Пенджаб ²², Кашмир и станут хозяевами всего водного пути по Инду до города Пешавара.

Эти новости относительно Пенджаба и Афганистана, подтвержденные многочисленными письмами, полученными в последнее время Бухарой из Лахора и Кабула, были переданы мне доктором Хонигбергером,-прибывшим в Бухару из Кабула в январе 1834 г. Этот путешественник, объехавший различные уголки Азии, приехал в 1828 г. в Лахор, где он провел четыре года на службе у короля Ранджит Сингха в качестве врача. Он приехал в Россию в начале июля с последним караваном, [24] вошедшим в Орск. Он рассказал мне о всех своих путешествиях и посвятил меня во многие детали, связанные с Афганистаном Пенджабом и четырьмя европейцами — Аллардом, Вентурой, Куртом и Авитабилем, занимающими очень высокие посты при дворе очень доверяющего им Ранджит Сингха. Этот правитель, прославленный своей храбростью и долгими войнами, которые он вел, чтобы подчинить своей власти правителей своих маленьких провинций, составляющих страну независимых раджей, создал королевство, известное сейчас под названием Пенджаб («Пятиречье»). У короля есть единственный сын, слабость умственных способностей которого делает его совершенно неспособным к ведению дел и управлению государством. Шир Сингх — приемный сын короля и нынешний правитель Кашмира. У него есть способности, но королевские сановники не хотят признавать его прав на корону, хотя он и был воспитан как принц крови, каковым его считают и сейчас. Предпочитая оставаться под властью англичан, чем подвергаться бесконечным волнениям и междоусобным войнам, которые не замедлят вспыхнуть в Пенджабе после смерти Ранджит Сингха, не оставившего другого наследника, кроме названного единственного сына, королевские сановники заключили договор с Ост-Индской компанией, согласно которому они обязываются признать после смерти Ранджит Сингха господство англичан. Последние получат от них войско и обеспечат им владение провинциями и дворцами, принадлежавшими им до восшествия на престол Ранджит Сингха.

Сам Ранджит Сингх, желающий мирно закончить жизнь, прошедшую в битвах и походах, как говорят, подтвердил, чтс если англичане, угрожавшие до сих пор его владениям, не предпримут против него никаких враждебных действий, то договор останется в силе. Эти условия точно соблюдаются англичанами, которые, установив доброе согласие с этим принцем, ожидают условленного наследства.

Миссионер Джозеф Вольф ²³, вернувшийся из Персии в Бухару в 1831 г., пробыл в этом городе недолго, а затем через Кабул и Лахор вернулся в Лудхиану, откуда снова выехал, чтобы совершить путешествие в Кашмир. Сейчас он находится в Калькутте. Его поездки по Азии имеют не только религиозные цели, но и политические.

Лейтенант Александр Берне и доктор Жерар, приехавшие в Бухару после этого путешественника, через шесть недель покинули этот город и отправились в Мешхед. Цель их поездки— добиться для Ост-Индской компании разрешения бухарского правительства открыть в Бухаре торговый дом. Из Мешхеда лейтенант Берне продолжил свое путешествие в Тегеран, откуда возвратился в Бомбей. Здесь он сел на судно, чтобы отправиться прямо в Лондон. Доктор Жерар возвратился через Кандагар, Кабул и Пешавар в Лахор, где он находился еще во время [25] последней болезни Ранджит Оингха. Со дня на день он должен был отправиться в Калькутту.

Муркрофт и два его спутника, приехавшие из Индии в Бухару в 1825 г., на обратном пути были отравлены. Первый в Андхое и двое других в Мазаре, в двадцати пяти верстах от Балха. Часть их имущества и их бумаги до сих пор находятся в руках правителей Мазара. Англичанам пока не удалось заполучить бумаги своих, погибших в Бухаре, посланцев. Попытки, предпринятые доктором Хонигбергером во время его поездки в Балх, также были безуспешны.

Из Индии в Бухарию ввозится довольно большое количество английских товаров, такие, например, как золотая парча, муслин, хлопчатая материя, ситец и расписные цветами или в полоску ткани. Большая часть золотой парчи привозится через Кокан. Два или три года назад англичане нашли другой путь для доставления своих товаров в Бухарию — через Персию. Последний караван, прибывший из Мешхеда в Бухару во время моего пребывания в этом городе, привез три больших тюка с английскими тканями — расписными холстами, ситцем, муслином и прочим. Эти ткани лучшего качества, чем привозимые в Бухарию из России, и легко раскупаются (И. В. Виткевич придерживается в этом вопросе другого мнения. Здесь и далее за исключением оговоренных случаев примечания составителей.). Пробная эта торговля, собственно говоря, приносит мало выгоды, но очевидно свидетельствует о постоянных усилиях английских купцов полностью завладеть торговлей в этой части Азии, которая в скором времени может быть наводнена английскими товарами.

Русские пленники, хотя с ними обращаются менее варварски, чем в Хиве, все же находятся в очень тяжелом положении. Помимо тягостного труда, к коему они принуждаются, они еще и содержатся с той омерзительной скупостью, вообще характерной для бухарцев. Часто они лишены самых необходимых вещей, получают скудное питание и порой умирают от постоянного недоедания.

В самой Бухаре всего не более ста русских пленников. Число тех, что находятся за пределами города, как говорят, достигает четырехсот. За время моего пребывания в Бухаре были привезены семь пленников — пятеро русских и двое поляков, захваченных туркменами у хорасанских границ, со стороны Герата. Они были из русского корпуса, находящегося в армии Аббаса-Мирзы и, возможно, это послужило причиной слухов о большом корпусе, предоставленном Россией Персии в помощь при осаде Герата. Как я узнал от одного из русских пленных, находящихся в Бухаре, этот корпус, численностью 760 человек, состоял из русских и польских дезертиров и пленников, захваченных Персией в ее последних войнах с Россией и не возвращенных обратно во время подписания мира. Они являлись [26] гвардией принца Аббаса-Мирзы, полностью им доверявшего ц привлекшего их своей щедростью.

Далее, внутри наших границ обитают татары, значительно вредящие России с помощью всяческих интриг. За пределами русских границ — дикие племена, находящиеся под могущественным влиянием государств, их .окружающих и толкающих их против нашего правительства. В Туркестане — государства, питающие по отношению к России враждебные илк малодружественные намерения. Государства бедные и ослабленные, страдающие от жестоких притязаний соседей и надеющиеся на приход могущественного покровителя, чтобы снова воспрянуть. По ту сторону Гиндукуша, в Афганистане,— беспорядки и внутренние войны и, по-видимому, в ближайшее время там ожидается смена династии. Далее, англичане. Ловкими происками и интригами они направляют все эти события в свою пользу и уже, можно сказать, являются хозяевами в самых обширных районах Азии вплоть до границ Персии с Туркестаном, где английское влияние не замедлит сказаться самым решительным образом.

Таковы основные мои заметки, составленные во время путешествия в Бухарию, кои я имею честь представить сегодня Вашему превосходительству. Надеюсь, что в скором времени мне удастся также представить Вашему превосходительству более подробные сведения о моем путешествии, а также о состоянии торговли Бухарии и Туркестана с другими государствами Азии». о ценах на различные бухарские товары и на товары, привозимые в Туркестан.

Надеюсь, что отзыв, коим Ваше превосходительство удостоит мой скромный опыт и какой я ожидаю с самым глубоким благоговением, будет снисходительным и благожелательным.

Оренбург Июль 1834

Караван, с которым мне приказано было отправиться, собрался в Орской крепости. Прибыв туда 3 ноября 1833 г., я узнал, что он выступит не ранее 9 или 10 ноября: бухарские купцы не нашли еще всех необходимых им подвод. Я воспользовался задержкой, чтобы закончить приготовления к предстоящему долгому путешествию. Плата за наем подвод, предоставляемых бухарцам киргизами, колеблется обычно от 45 до 60 руб. Разница зависит в большой степени от времени года, в какое отправляются караваны из России или из Бухары. Каждая подвода вмещает 16 пудов товаров. Исходя из всего этого, [27] расходы на перевозку могут подниматься с 3-х до 4-х руб. за пуд. Цена довольно высокая по сравнению с существовавшей несколько лет назад. Некоторые старые бухарские купцы уверяли меня, что заплатили от 8 до 10 тилла за подводу (т. е. от 120 до 150 руб.).

Я познакомился с бухарцами нашего каравана и тут же обнаружил, что между ними и хозяином каравана Нияз Мухаммедом сложились плохие отношения. Сей старец (ему больше 65 лет) нрава малодушного, эгоистичного и злого, был всеми презираем. Но свое место он занимал благодаря содействию кушбеги, с которым имел дела, и страх перед первым министром хана заткнул рот всем, кто хотел бороться с Нияз Мухаммедом. Он отправил все свои товары в Бухару еще в прошлом году и принимал весьма малое участие в делах возглавляемого им каравана. Другой караван-баши — Рахимбай, приведший из Бухары последний караваи, должен был в этом году остаться в России. Он отправился в Москву, чтобы продать принадлежащие кушбеги шали, найдя цены на них на ярмарке в Нижнем Новгороде не подходящими. Вернуться в Бухару прежде, чем он выгодно продаст их, Рахимбай не осмеливался.

В это время холод становился все сильнее и сильнее. Северо-восточные ветры, наиболее опасные в здешних степях, начинали дуть с большой силой, и все предвещало суровую зиму. Караван, вышедший в прошлом году из Орской 19 октября, после изнурительного перехода, испытав в пути холода и бураны, лишь через 76 дней пришел в Бухару. Бухарцы из нашего каравана не могли без ужаса думать об ожидавших их трудностях и опасностях. Со своей стороны, я тоже был далек от того, чтобы строить иллюзии относительно своего положения. Я отправился в путь один и в облике мусульманина, окруженный киргизами, бухарцами, ногайцами (татарами), которым хотелось за мной последить и разгадать истинную цель моей миссии. Мне очень помогли накопленные мною знания об их языке и обычаях, об их нравах, религиозных обрядах. Но я знал обманчивый и подозрительный нрав бухарцев и коварство их правительства, во власти которого я мог себя считать. Я не имел возможности составить заранее какой-либо план своего поведения, поскольку все в большой степени зависело от случайностей и обстоятельств. Я представлял себе разного рода трудности, какие мне нужно было преодолеть, чтобы успешно выполнить поручение и достичь цели своего путешествия, продолжительность коего я не мог предвидеть заранее и во время которого малейшая неосторожность могла меня погубить. Я думал о печальном конце европейцев, ставших жертвами варварского фанатизма и жестокости обитателей этой части Азии, по какой мне предстояло ехать. Картины их смерти рисовались в моем воображении, и в то же время надежда не оставляла в душе места страху. Может быть это была излишняя и достойная [28] осуждения самоуверенность или же предчувствие счастливого возвращения.

Наконец, 9 ноября все нужные купцам подводы были собраны, и на следующий день в 11 часов утра наш караван, состоящий из 400 подвод, вышел из Орской.

В 2 часа дня мы простились с сопровождавшим нас первые десять верст от крепости комендантом Орской.

17-го числа, после того как мы пересекли Орь и еще некоторые маленькие речки или даже, лучше сказать, ручьи, как например, Лютхубай, Камышхакли, Юнгабар и Камышли, протекающие в двух шагах от Буюк-Тюбе, мы прошли мимо озера Купали и горы того же названия, на вершине которой находятся какие-то могилы, 20-го числа мы подъехали к соленому озеру Шулак-Джеди-сор. В нескольких верстах на восток от нас,. весь покрытый снегом, ясно просматривался Кунгур-Тюбе. До сих пор погода была такая хорошая для этого времени года и для этой части степи, о какой можно было только мечтать. Холод, действительно, был жестокий, и северо-восточный ветер иной раз дул с огромной силой, но нам еще не довелось испытать ни снега, ни буранов — страшных врагов всех караванов. Однако в ночь с 20-го на 21-е выпало более двух футов снега, а к утру нас начал донимать сильный северо-восточный буран. Запас дров, приготовленный перед нашим отбытием, был уже давно израсходован. Но мы не могли восполнить его раньше, чем лишь через день перехода от того места, где нас застал буран, потому что то большое пространство, какое мы проехали от Орской, было полностью лишено леса. Проводник нашего каравана Альмат, киргиз чумекейского рода, опасался, как бы этот ветер не принес с собою и снега, тогда наше продвижение приостановилось бы на многие дни. Поэтому он непременно хотел, и совершенно справедливо, изо всех сил пробиваться к берегам Тилькара, где мы могли бы найти дрова. Это было примерно в одиннадцати часах перехода — самого трудного из всего того, что нам пришлось испытать до сих пор.

Всю ночь и весь день 22-го числа ветер дул с еще большей силой, лишь 23-го числа он немного ослаб, и мы смогли, наконец, выйти из палаток, собрать наши подводы, разбросанные бураном, и продолжить путь. Это произошло с нами почти в том самом месте, где год назад один из караванов также был застигнут бураном и остановлен им на пять дней. Тот караван потерял несколько лошадей, павших, вероятно, от холода или отбившихся из-за бурана, 21-го числа, когда запрягались подводы, обнаружилось, что пропала лошадь одного из татар, ехавших в нашем караване. Какой-то киргиз тотчас же поскакал на ее поиски. Наш караван в 1 1/2 ч. пополудни тронулся в путь, а проводник Альмат и с ним еще двое человек остались, чтобы дождаться ускакавшего киргиза. Но через полчаса, когда мы расположились на привал, они догнали нас и сказали, что тот [29] так и не вернулся. Мы решили, что, наверно, он не смог отыскать обратной дороги и заблудился — снег скрыл все следы. В 5 часов Альмат вместе с несколькими киргизами вновь отправился искать пропавшего, но несколько часов спустя они опять возвратились ни с чем — все поиски их были напрасны. И к полудню 22-го числа киргиз все еще не отыскался. Мы подумали уже, что бедняге больше помочь нельзя как к вечеру, к нашему большому удивлению, он все-таки вернулся, и при том привел пропавшую лошадь. Парень был голоден и дрожал от холода. Он рассказал, что несколько часов искал лошадь и нашел ее недалеко от того места, откуда и отправился на ее поиски. Но тут буран стал неистовствовать с такой силой, что он уже совсем ничего не мог различать вокруг. Ему все-таки удалось поймать лошадь, но, совсем обессилев, он стреножил ее, а сам глубоко заснул. Так, засыпанный снегом, он провел всю ночь. К счастью, он хорошо запомнил дорогу, и на следующий день сумел найти караван. Скромный подарок, сделанный ему хозяином найденной лошади, и несколько чашек горячего чая позволили ему вскоре совершенно забыть обо всем, что с ним приключилось ночью. Во время моего путешествия в степи я часто обращал внимание на большую физическую силу киргизов, ту легкость, с какой они переносят жажду, голод, боль, на их выносливость. Но лишение сна они переносят крайне тяжело. Они остаются совершенно без сил, если проведут ночь или две без сна. Восточные купцы во время жары совершают переходы ночью, отдыхают же днем. Такой способ совершенно невыносим для киргизов. Поэтому летом их караваны, выходящие из Бухары, отправляются в путь обычно в 4 часа утра. В 8—10 часов они останавливаются на привал и вновь выступают в дорогу в 4 часа пополудни и идут до 10 часов вечера.

25-го числа мы перешли через Улукиргиз и около озера Кильди-сор впервые увидели несколько кустарников саксаула. 30-го числа мы подошли к равнине Музбиль, где похоронили двух киргизов из нашего каравана, умерших накануне от оспы; еще один киргиз умер двумя днями позже. Мы продвигались по равнине Музбиль, когда к нам прискакал киргиз одного из. аулов, виденных нами на западе. От него мы узнали, что в конце октября к Сырдарье приезжали 400 хивинских всадников, чтобы, как он сказал, построить укрепление в местечке, называемом Караул-Ходжа. Но между ними и чумекейцами произошла стычка, в результате которой три киргиза и несколько хивинцев были убиты. Хивинцы были разбиты и бежали, оставив киргизам множество своих повозок. Это были первые новости, дошедшие до нас с тех пор, как мы покинули русские пределы. Хивинцы, без сомнения, вскоре вернутся, если уже не вернулись,. чтобы отомстить за свой позор, и киргизы опасались за свои аулы, которые должны были провести зиму на берегах Сырдарьи и Кувандарьи. Все дни мы встречали киргизские семьи, [30] которых снег и холод гнали к югу, но напуганные слухом о приходе на Сырдарью хивинцев и боясь быть ограбленными, они не осмеливались продвигаться особенно далеко. Новости эти пробудили в караване страх и разожгли вражду между киргизами и бухарцами. Если бы хивинцы повстречали наш караван, они не преминули бы воспользоваться случаем и разграбить его.

У бухарских купцов была и другая причина для опасений — они дрожали от страха повстречать на пути султана Тимура — вождя рода чумекейцев, который не отказался бы от возможности взять с каравана большую пошлину. Подобное уже случалось. Однажды он уже намеревался заставить один караван заплатить ему пошлину. Но тогда купцы отказались повиноваться его приказу остановиться и ждать. Караван находился в то время достаточно близко от русских границ, чтобы опасаться какого-либо насилия с его стороны. Но теперь, когда караван был посреди степи, бухарские купцы боялись, что султан Тимур им отомстит. Точно так же купцы опасались султана Манабая вождя рода кичкине чикли, подвластного хивинскому хану С последнего каравана, повстречавшегося ему в июле 1833 г., он потребовал за право проезда 5 тысяч рублей. Тогда купцы решили сделать большой крюк и объехать стороной место, где находился султан Манабай, но он вместе с четырьмя сотнями всадников пустился за ними в погоню и через три дня нагнал их недалеко от Сырдарьи. Принудив бухарцев сложить все их товары в указанное им место, султан Манабай угрожал купцам, что ограбит их, если они не заплатят назначенной им пошлины. И напуганные бухарцы были вынуждены ему подчиниться. Я очень хотел увидеть этого знаменитого султана, о котором так много был наслышан. Но вскоре узнал, что в данное время султан Манабай находится примерно в 160 верстах к востоку, на берегу Аральского моря, между Куваном и Сырдарьей. Я надеялся, по крайней мере, увидеть его на обратном пути, но мои ожидания не сбылись, ибо он был вызван в Хиву ханом, получившим через несколько дней известие о прибытии нашего отряда в Ново-Александровскую. 5 декабря, совершив переход в 25 верст, мы подъехали к Сырдарье. Мы перешли ее на следующий день по льду недалеко от того места, где находится могила св. Хоссум Ходжи Аулия. В этот день погода была очень спокойной. Снег почти всюду растаял, но к вечеру ветер изменился на северо-западный, и мороз вскоре достиг восьми-девяти градусов. Несколько часов было затрачено нами на поиски несложной и безопасной переправы. Лед был не совсем прочный, а у берега, довольно крутого с нашей стороны, еще не намерз. Мы остановились на северном берегу реки. Вечером 5 декабря мы узнали, что султан Тимур разместил свой аул в 10 верстах от Сырдарьи, как раз на нашем пути. 6-го числа к нам пришли .двое беков и от имени султана Тимура потребовали, чтобы наш караван шел в его аул. [31]

Для спуска с берега на лед мы использовали большое количество тростника и куски льда, прикрытые нами сверху землей. реку мы перешли не без труда и остановились в двух верстах от аула султана Тимура. Раздраженный султан очень плохо принял бухарцев. Довольно жестко он напомнил им, что те вели себя вызывающе по отношению к нему во время последней их встречи и объявил, что разграбит их караван, если ему не заплатят беспрекословно тех денег, которые он у них потребует, и что он хочет знать об их решении завтра же. Испуганные бухарцы в его присутствии ничем не выдали своего недовольства. Следующий день был занят переговорами между султаном и бухарцами. Султан пригласил меня в этот день к себе, чтобы дать мне письмо к Вашему превосходительству.

Я застал его одного. После обычного приветствия он сказал, что ему хорошо известны обязанности посланника, который должен всегда спешить к месту своего назначения. Он спросил меня, не обеспокоен ли я задержкой каравана. Задержкой, единственной причиной коей, как он сказал, были бухарцы. «Они хорошо знают,— заметил он,— что я признаю хана единственным владетелем Бухары и что мне дано ханом право собирать пошлину со всех бухарских караванов, пересекающих мои владения. Однако, вы это видите, бывают недоразумения. Я пожаловал им право бадж (право беспошлинного провоза товаров) на два или три года. Возможно, они вообразили, что освобождены от пошлины навсегда... Я попытался этой весной взять с них пошлину, — продолжал он, хмуря брови,— но они увернулись от меня. Когда ногайцы (татары) приезжают торговать в наши аулы, это для нас, мы считаем, очень выгодно: они продают нам свои товары, делают подарки. А какая нам выгода от бухарских караванов?.. Нам остаются разве только следы от их повозок... Именно поэтому еще наши предки всегда брали с них пошлину, и пошлину очень большую». Он пообещал мне, после того как я попросил его об этом, быть более сдержанным с купцами и мягче обойтись с ними. Он спросил меня имя и чин Вашего превосходительства и то, как наиболее учтиво следует к Вам писать. Я ответил на его вопросы, и он сказал: «Знаете лк вы султанов Бай Мухаммеда, Юсуфа Нурали и хана Шехир-Гази?» После моего утвердительного ответа он помолчал несколько мгновений и продолжал: «Они всегда находятся около русских границ, а какая от этого польза? Только я могу обеспечить безопасный проход караванов, потому что они обязательно должны проходить через мои владения. У меня есть сын, Мир Хайдар, он всегда находится близ русских границ у джегалбайлинцев,. но другие мои сыновья живут недалеко от меня. У меня много родственников во многих родах». Этим он хотел дать понять мне, что имеет большое влияние на киргизов наиболее сильных родов этой части степи.

Мы поговорили затем о Бухаре. Он поздравил меня с тем, [32] что мне посчастливится быть в этом оазисе святости и просил чтобы я не забыл помолиться за него у могилы св. Бахауддина Когда я попросил позволения уйти, он еще раз высказал сожаление, что из-за глупости и упрямства бухарцев мне приходится терять драгоценное время. «Я обещаю вам,— прибавил он, — что как только их поведение станет более разумным, мы сразу же сможем договориться с ними и быстро разрешить наши проблемы». На большее я и не мог рассчитывать. В самом деле, вечером я узнал, что султан Тимур оставил караван в покое. Бухарцы заплатили ему пошлину в 45 тилла и поднесли подарок в 30 тилла — всего, следовательно, 1100 рублей. Сами же бухарцы признались мне, что султан нагнал на них больше страху, нежели причинил вреда. Он мучил их довольно долго лишь затем, чтобы отомстить за прошлый раз и показать свою власть. А тот факт, что султан Тимур наконец смягчился, бухарцы приписали моему присутствию в караване.

Дошедшие до нас слухи о стычке между чумекейцами и хивинцами подтвердились. Султан Тимур, опасаясь гнева хивинского хана, отправил ему письмо с посланником, которому было поручено передать хану в подарок несколько лошадей. В своем письме султан Тимур высказывал хану свое огорчение происшедшей ссорой, возникшей к тому же так внезапно и имевшей такие неприятные последствия. Письмо он заканчивал уверениями в своей полной покорности, прибавляя, что готов сам прислать хану тот выкуп, какой он захочет, или же готов беспрекословно принять тех хивинцев, которых хан пришлет за выкупом. Султан находился в тревоге и не знал, сможет ли подобный знак выражения его покорности удовлетворить хана. Позже, в Бухаре, я узнал, что в ответ на письмо султана Тимура хивинский хан выслал 400 всадников, чтобы собрать выкуп со всех аулов чумекейцев и вартикаринцев.

Когда я находился в аулах султана Тимура, я впервые узнал о походе, предпринятом бухарским ханом против Шахрисябза. По словам одного бухарца, недавно приехавшего из Бухары, хан завладел Шахрисябзом, который он потом великодушно отдал аталыку ²⁴, взяв все-таки заложниками его сына и дочь. Вскоре же после моего приезда в Бухару я убедился, насколько слухи эти были преувеличены и неправдоподобны. Впрочем, я я не должен был бы удивляться беззастенчивому пустословию бухарцев. От этого же бухарца я узнал о смерти Аббаса-Мирзы.

9-го числа караван вновь двинулся в путь, и на следующий день, также по льду, мы переправились через Кувандарью недалеко от того места, где находится могила св. Ис-Бергена. Говорят, что уровень Кувандарьи с каждым годом довольно значительно падает. Это происходит, по-видимому, из-за множества песка, приносимого Сырдарьей и забивающего русло Кувандарьи. 14-го числа мы пересекли высохшее русло Яныдарьи [33] недалеко от каких-то развалин у колодцев Серти-Там. В то время как мы выходили из рощи саксаула, покрывающего берега Яныдарьи, внезапно наш караван охватил панический ужас. Дело в том, что несколько киргизов из нашего каравана задержались у колодцев Серти-Там, где мы останавливались ненадолго, чтобы попоить лошадей. И вот один из этих киргизов, догоняя нас, на всем скаку кричал, чтобы мы остановились. Он был так перепуган, что ему стоило большого труда объяснить нам более или менее вразумительно, что множество хивинских и коканских всадников выходит из рощи, где они до того скрывались, что они застигли его и его товарищей у колодцев и что они наверняка нападут на караван. Его же они отправили, чтобы передать от их имени караван-баши бухарцу Нияз-Мухаммеду и старому киргизу Кульбаю, одному из наших проводников, требование явиться к ним на переговоры. Весь караван, напуганный, замер. В это же время разгорелся довольно-таки острый спор между теми, кого вызывали к себе хивинцы, и остальными бухарцами. Последние пытались доказать караван-баши и проводнику-киргизу, что те должны подчиниться и поехать на переговоры к хивинцам. Двое же несчастных, бледные от страха, уверяли, что благоразумнее (и это к тому же является их долгом) не покидать караван, а ждать, что будет дальше. Вскоре же мы узнали от остальных киргизов, догнавших нас, что хивинские отряды, так сильно всех напугавшие, оказались на самом деле всего лишь тридцатью всадниками (Ниже П. И. Демезон называет другое число — 40.), составлявшими свиту Ходжи Нияз-бека, хивинского посланника, возвращавшегося вместе с коканским посланником из Кокана. У них кончилось продовольствие,, и они хотели попросить у нашего караван-баши несколько баранов. Я не могу удержаться от смеха, вспоминая, как человек восемь бухарцев, увешанных своими ружьями и пистолетами, собрались вокруг меня и просили, чтобы я отдал им свое оружие, на которое они, может быть, полагались больше, чем на собственное.

От Яныдарьи мы продвигались какое-то время по большой дороге, известной под названием Саурунбай-Гюли. Говорят, в старину она доводила до Бухары. Позади нас остались горы Зингур-Тюбе и Иргиз-Тюбе, откуда на востоке можно было видеть Беш-Тюбе, у которой в 1824 г. шедший в Бухару в сопровождении русского отряда караван подвергся нападению хивинцев. 19-го числа мы разбили лагерь на Буканской равнине. На юго-западе от нас вздымались покрытые снегом Буканские горы. Мы перешли их на следующий день в месте, называемом Буккали. Эти горы получили свое название по имени знаменитого Букан-батыра — он провел в них свою жизнь, никуда не выходя оттуда. Киргизы с удовольствием рассказывали мне некоторые удивительные истории про этого знаменитого киргиза, а [34] также и про его дочь, не походившую, кстати, на своего славно» го отца ни силой, ни храбростью. Они обратили мое внимание на изображения людей, повозок и лошадей, высеченных на скалах во многих местах. Киргизы сказали мне, что это произведения дочери Букан-батыра. В Буканском.ущелье есть множество источников с водою очень чистой и довольно приятной на вкус, хотя и слегка солоноватой. Недалеко отсюда, поблизости от могилы св. Ильдара Аулия, находится источник с очень приятной пресной водой. Он окружен шестью огромными тутовыми деревьями. Это были первые деревья, увиденные мною со времени отъезда из России. Переход через Буккали намного более труден, чем переход через Букан. В 20 верстах на восток находятся колодцы Букан-кудук. Они были засыпаны хивинцами четыре года назад. Я проезжал их на обратном пути. Караваны пополняют теперь свои запасы воды в четырех верстах отсюда у источника Джингюли-булак.

Именно в этих Буканских горах доктор Хонигбергер обнаружил на обратном пути растение, которое он считал подлинным сассапарелем ²⁵.

Мы узнали, что подвластные коканскому хану киргизы из рода жапас совершили в последнее время множество грабежей и разорили несколько аулов в Буканских горах. Эти тревожные слухи вынудили наш караван выбрать дорогу более трудную и длинную, но зато менее опасную. С поспешностью мы пересекли Буканские горы и равнину Тюбелик, где наш проводник Альмат обогнал нас и поехал вперед, чтобы предупредить кушбеги о предстоящем прибытии каравана. Мы шли через Яман-Кызылкумы, гористую местность Со-Сыр-Кара и не считали себя в безопасности, пока не достигли теплого источника, протекающего недалеко от могилы св. Кара-Ата. Мы несколько раз погрузились в священную воду этого источника, чтобы совершить омовение и очиститься, прежде чем ступить на святую, благословенную землю Бухары. Перед могилой, находящейся посреди небольшой тутовой рощицы, посаженной святым Кара-Ата, мы совершили молитву. Я оставался на коленях немного дольше, чем мои спутники, что, естественно, вызвало у них недоуменные вопросы, как я и мог ожидать заранее. И. я ответил, что имею счастье молиться здесь впервые. Я решил, что если выдаю себя за мусульманина, то должен быть и таким же лицемерным, как бухарцы. Это напомнило следующий случай — некий бухарский купец, далекий от того, чтобы строго следовать всем предписаниям своей религии (и он был отнюдь не одинок в том), когда ему нужно было уходить из дома в часы молитвы, старательно смачивал свою бороду, так что все встречные на улице думали, что он только что закончил молитву и совершил омовение.

Пески Баткуккумы (пески, в которых увязают), или Яман-Кызылкумы («плохие» красные пески) получили от киргизов [35] свое название Яман, «плохой», потому что считается, будто здесь совсем нет воды и даже ни единого стебелька травы. Однако на обратном пути в Оренбург мы видели здесь, почти повсюду, немного травы. Это произошло оттого, что снега нынешней весной растаяли гораздо позже, чем в прошлые годы, и до конца мая лили обильные и частые дожди. И каково же было удивление купцов нашего каравана, когда мы нашли здесь повсюду траву. Я не могу забыть простодушия некоторых киргизов, относивших эту милость всевышнего моему присутствию в караване. И вот почему: за два дня до прихода в Яман-Кызылкумы мы говорили об этих песках с некоторыми бухарцами. «Мы счастливо сможем перейти Яман-Кызылкумы, — сказал один из них, бывший муллой,— только если это будет угодно богу!» «Как вы, мулла,— сказал я, прикинувшись удивленным его словам,— можете еще сомневаться в этом? Бог, способный среди голых скал выбить воду, может заставить расти и траву в этих бесплодных песках. Вы должны верить в это». Мулла вынужден был признать, что он неправильно выразил свою мысль. Но через два дня после этого разговора мы вошли в Яман-Кызылкумы, где повсюду нашли траву. И все сразу вспомнили мой ответ мулле. «Смотрите на нашего эльчи-бека (Обращение «эльчи-бек» означает — «господин посол».), — говорили киргизы.— Вот мулла, который всегда верит в милость бога и никогда не сомневается в его всемогуществе».

Мы пересекли гору Кызылкак-Таг, оставив справа от нас большой пруд (Как), называемый из-за цвета почвы в этой местности Кызылкак. Далее мы подъехали к источникам Агатма и отсюда к колодцам Назарбай, расположенным в 15 верстах от колодцев Хатун-кудук и верстах в 30 или 32 от Кагатама. Когда мы прибыли в Назарбай, из Бухары ко мне приехал гонец, чтобы сообщить, что кушбеги, узнав, что я прибываю с этим караваном, пожелал скорее меня видеть. Он не мог сам выехать из Бухары, откуда в ближайшие дни должен был провожать хана, и поэтому просил меня, чтобы я обогнал караван и скорее приезжал к нему. Я выехал ночью в сопровождении одного из моих слуг-киргизов и на следующий день, 24 декабря, после полудня въехал в Бухару. За несколько часов я преодолел расстояние в 90 верст. Дорога была грязной и скользкой, местами вода доходила до груди лошади. На всем пути от Кагатама до Бухары мне встречались лишь бедные, убогие деревни с улицами, затопленными черной грязью, из которой лошади наши с трудом могли выбраться, с садами, окруженными как изгородями, так и канавами, полными стоячей зловонной воды. Я въехал в Бухару через ворота Имам. Мой проводник вел меня узкими, кривыми и полными грязи улицами. Мы добрались До стен Арка, дворца, где находится резиденция хана, и въехали в довольно просторный двор, посреди которого на двух кольях [36] висели два красивых туркменских ковра. Встретил меня мирахур ²⁶ Муса Кули (начальник конюшни).

Он провел меня в другой, менее обширный двор, а оттуда в маленькую и довольно грязную комнату, где я увидел двух неряшливо одетых людей, сидящих на корточках возле сандала (жаровни) ²⁷. Когда я вошел, они тут же встали. Я сел на плохой ковер возле сандала, совершил короткую молитву, после чего мы некоторое время молчали. В углу комнаты два сокола били крыльями и метались на шесте, на котором сидели, привязанные за правую лапу легкими железными цепочками. Муса Кули оставался во дворе, разговаривая с моим проводником. Он вскоре вошел и спросил у меня, как лучше представить меня кушбеги. «Скажите кушбеги,— ответил я, — что я послан к нему его превосходительством военным губернатором Оренбурга с поручением передать лично ему письмо и подарки от его превосходительства». Муса Кули тотчас вышел, снова оставив меня наедине с моими двумя узбеками, все так же сидящими молча. Этот Муса Кули, перс по происхождению, был рабом кушбеги и ведал его конюшнями. Менее чем через четверть часа он дал мне лошадь и проводил до другого дома, недалеко от дворца. В доме этом, принадлежавшем одному узбеку, родственнику кушбеги (Как явствует из дальнейшего рассказа П. И. Демезона, хозяином дома» в котором он поселился, был шурин кушбеги — Гадигар-бек.), последний определил мне квартировать. Я вошел в комнату на первом этаже. Единственным украшением ее служил жалкий ковер. Эта холодная, сырая, тесиая, грязная и темная комната произвела на меня самое унылое впечатление. Сердце непроизвольно сжималось при мысли о том, что она и должна стать моим жилищем. Мне подали чай. И в это же самое время вошел мой первый гость. После обычного «Хош! («Добро пожаловать!») он спросил от имени кушбеги, верно ли, что я послан его превосходительством господином военным губернатором Оренбурга и кому предназначено привезенное мною письмо — кушбеги или же эмиру-хазрету (хану). «Кушбеги, — добавил он, — беспокоится, что может быть он что-нибудь неправильно понял». Тогда я повторил ему то, что уже говорил мирахуру и, кроме того, просил моего гостя сказать кушбеги, что подарки, которые я должен передать ему, остались в караване, а караван я обогнал, желая побыстрее предстать перед его особой согласно изъявленному им желанию, и что я просил, чтобы эти подарки были доставлены как можно скорее вместе с моими вещами. Гадигар-бек (так звали моего гостя), казалось, был удивлен и ответил, что передаст мои слова кушбеги. Я уже имел честь изложить в своем первом отчете причины, по каким кушбеги мог подумать, что я был послан с миссией прямо к хану, а также причины, из-за которых у кушбеги возникли сильные опасения и подозрения, столь осложнившие [37] мое положение. На следующий день Гадигар-бек пришел ко мне вместе с другим человеком, которому кушбеги поручил взять у меня предназначенное ему письмо. Я подумал; что если не воспользуюсь случаем увидеть кушбеги и поговорить с ним, то, быть может, подобная возможность еще долго не представится. Я надеялся, что проявив твердость, смогу преодолеть все мелкие политические хитрости бухарцев. Поэтому я ответил, что вероятно плохо объяснил накануне и сейчас должен повторить, что получил приказание передать письмо лично кушбеги и могу подождать, пока он соблаговолит принять меня. Посланец кушбеги вышел и вернувшись десять минут спустя, объявил, что его превосходительство (так в тексте.— Сост.) ожидает меня. В сопровождении Гадигар-бека я тотчас же отправился во дворец. Мы прошли по большой лестнице, которая вела внутрь дворца. Сойдя с лестницы, я вошел в небольшую комнату, где увидел кушбеги, одного, сидящего возле окна, выходившего на площадь Регистан ²⁸. Гадигар-бек остановился в дверях. Я передал кушбеги письмо. Он положил его рядом с собой и предложил мне сесть. После обыкновенной молитвы он спросил меня о здоровье его величества государя императора и его превосходительства господина военного губернатора Оренбурга. «Мне сказали, что вы мусульманин»,— прибавил он, пристально глядя на меня. «Аль-хам-ду-ль-иллах (слава богу)»,—ответил я, произнеся таким образом тот единственный ответ, какой может дать мусульманин на подобный вопрос. «Я знаю,— сказал он,— что вы недавно находитесь на службе в России, приехав издалека. Человек не может и шагу ступить без воли божьей». Похоже было, что его занимала и преследовала одна мысль, не дававшая ему покоя. Все обнаруживало в нем с трудом скрываемое волнение; как он переводил свой беспокойный и внимательный взгляд с меня на письмо, которое он, выдавая нетерпение, то брал в руки, то клал на место; его молчание... Казалось, он хотел, чтобы письмо вскрыл я, но его самолюбие противилось, и он не мог на это решиться. «Когда вы уезжаете?» — спросил он после довольно-таки длительного молчания, начинавшего смущать меня более, нежели его вопросы. Но этот вопрос, поставленный столь неожиданно, говорил о том, насколько он взволнован, и давал понять, что у него подозрительный характер. Мне следовало остерегаться тех поступков, которые бы могли ухудшить и без того плохое его настроение, и надо было с достоинством рассеять подозрения, какие он имел на мой счет. Поэтому я решил дать ему понять, что хочу провести в Бухаре несколько месяцев. Я знал, что ни один караван не отправится отсюда ранее конца января. «Я нахожусь в распоряжении его превосходительства господина военного губернатора Оренбурга, — ответил я, — и обязан передать ему ваш ответ на переданное вам письмо. Я отправлюсь тогда, когда вы пожелаете, и таким образом, каким вы сочтете нужным. Но его превосходительству [38] господину военному губернатору Оренбурга будет приятно поскорее получить известие о добром здравии эмира-хазрета и вашего превосходительства». Мой ответ, казалось был ему приятен и немного его успокоил. До сих пор наша бе-седа шла на узбекском. Но он повернулся к Гадигар-беку и по-персидски сказал ему, что отправит меня обратно с караваном отбывающим в Россию после священного месяца Рамазана (в конце января). Затем он спросил у него, по-персидски же, знаю ли я персидский. «Наверное,— ответил Гадигар-бек, — раз он знает арабский, на котором он с нами говорил». «Да, конечно он же мулла»,— сказал тогда кушбеги. Потом он начал рассказывать о дружеских отношениях, какие всегда существовали между Россией и Бухарой. «Во времена Ак-Падши (императрицы Елизаветы) наша торговля с Россией процветала, и многочисленные наши караваны шли в Россию с разнообразными товарами. И при том они платили весьма умеренную пошлину. Но сейчас времена во многом изменились. И бог знает, что еще будет дальше. Но,— он вдруг прервался, увидев слугу, вошедшего с поспешностью во двор,— вы должно быть очень устали, совершив столь длительное путешествие, и особенно после вчерашней быстрой скачки. Так что отдохните. Бог даст, мы еще увидимся». Я испросил позволения удалиться и вместе с Гадигар-беком возвратился домой. Позже Гадигар-бек рассказал мне, почему наша беседа столь внезапно прервалась. Дело в том, что пришел слуга и сообщил о въезде в город хана, и кушбеги обязан был встретить своего повелителя у ворот дворца, у подножия большой лестницы. Когда бухарский хан находится в своей резиденции, во дворце Арк, его визирь (кушбеги) должен находиться подле него и не может ни под каким предлогом никуда отлучаться, даже на короткое время. Когда же кушбеги устраивает для хана пир в одном из своих домов в городе, не он, а один из его сыновей всегда находится рядом с ханом и оказывает ему все необходимые знаки внимания.

Подарки, предназначенные кушбеги, мне привезли вечером, и на следующий день я понес их ему. Как и в прошлый раз меня сопровождал Гадигар-бек. Я вошел в большую комнату, где был встречен Мирзой Закария, доверенным человеком кушбеги. Двое слуг стояли в дверях. Вдоль одной из стен были положены узкие ковры, на них, как я догадался, и следовало положить подарки. Принесли большой сундук, где лежали подарки, и его уже хотели открыть, когда в комнату поспешно вошел человек, являвшийся, как я позднее узнал, одним из ханских телохранителей, и хриплым голосом что-то сказал поднявшемуся сразу со своего места Мирзе Закария. Все, казалось, были ошеломлены. Сундук унесли, ковер убрали, и несколько минут спустя меня пригласили пройти к кушбеги. Хан узнал, что во дворец доставлены подарки и приказал, чтобы они были немедленно принесены к нему. [39]

Я застал кушбеги, окруженного несколькими людьми, сидящим перед сандалом. Мы приветствовали друг друга. «Аббас-Мирза умер в Мешхеде»,— сказал он, пристально глядя на меня. «Все мы принадлежим господу,— отвечал я спокойно,— и все мы рано или поздно к нему возвращаемся». Позже я узнал, почему он так внезапно сообщил мне весть о смерти Аббаса-Мирзы. Ему уже было известно, что я получил от своего начальства приказ собрать сведения о военных действиях Аббаса-Мирзы в Хорасане, куда я также должен был отправиться и, если представится возможность, встретиться с самим Аббасом-Мирзой. Кушбеги стал спрашивать меня о количестве находящихся в России войск и прежде всего — о войсках, расположенных в Оренбурге. В комнату вошел бекбаши мухараджи (командир ханской гвардии), богато одетый, с большим кинжалом за поясом, и передал кушбеги сложенное по-европейски письмо — то самое (я узнал его), которое привез я. Накануне кушбеги передал письмо, вероятно и не распечатывая, хану. Казалось, он только сейчас, впервые, увидел его и обратил на него внимание. Несколько минут спустя некий поляк, раб и оружейный мастер кушбеги, принес в комнату капсюльное ружье— один из подарков, предназначенных кушбеги. «Хан просил меня узнать, каким образом надо стрелять из этого ружья. Ведь у него нет ни кремня, ни полки для пороха. Некоторые бухарские купцы четыре или пять лет назад тоже привозили капсюльные пистолеты. Но они, кажется, были похищены». (Если эти пистолеты попали в руки кушбеги или таможенников, то уж те, конечно, знают, как их можно припрятать). Кушбеги живо схватил ружье. Сначала он со вниманием рассматривал его, а потом, смеясь, сказал своему оружейнику: «Да!.. Займись им, тебе наверное никогда не приходилось держать подобное оружие». «Это разновидность фитильного ружья», — ответил, нисколько не смущаясь, оружейник. Поляк этот после многих лет службы у кушбеги довольно свободно говорил по-узбекски и по-персидски. Как и остальные невольники в Бухарии, он должен был все дни работать на своего господина, зачастую оставлявшего его даже без хлеба. Когда я дал необходимые пояснения, кушбеги попросил меня показать ему, как пользоваться капсюлем и хотел, чтобы я испробовал один. Я предупредил, что порох, вспыхивая, производит довольно сильный грохот. «Все равно,— сказал кушбеги,— ведь мы находимся у себя дома». Опыт был повторен несколько раз к огромному удовольствию зрителей. Кушбеги доставил себе удовольствие лично комментировать мои Действия всем, кто пришел к нему, привлеченный шумом. «Ты хорошо понял все? — сказал он в конце концов оружейнику.— Отнеси ружье к эмиру-хазрету, но предупреди его, чтобы он был поосторожнее. Тамаша бе кюнед — пусть позабавится!». Невольник ушел. Кушбеги снова сделался угрюмым и задумчивым, молчали и все присутствующие. Через несколько минут [40] я испросил позволения удалиться и вышел от него, не надеясь вновь увидеть его вскоре, ибо он отпустил меня, не попрощавшись и не сказав, что мы увидимся снова. Но немногим более чем через две недели кушбеги опять пригласил меня к себе.

Я постоянно был окружен людьми, шпионившими за мною и следившими за каждым моим шагом. Узбеки были даже настолько неделикатны, что хотели, чтобы мой слуга на ночь ложился в моей комнате. Но я решительно был против, и в этом отношении меня оставили в покое.

Погода была все время очень плохой. Снег и дождь шли почти беспрерывно. Черная жидкая грязь покрывала все улицы и площади. Лошади и повозки буквально плыли в этих разлившихся озерах грязи. Бедные прохожие с трудом передвигались вдоль домов, цепляясь за стены, забегая словно в убежище в лавки и в открытые двери домов, перепрыгивая на какой-нибудь камушек или кусочек доски, чтобы не свалиться в лужу. Ссоры всадников и прохожих, взаимно и очень щедро обливающих друг друга как грязью, так и бранью... Это было уже довольно давно, чтобы припомнить в подробностях всю эту прелесть, эту полную неги и веселья Бухару, чье описание я встретил недавно в одной английской книжке. Время для прогулок было неподходящее, и я оставался дома. Я узнал, что караван, .с которым кушбеги хотел отправить меня, будет готов не ранее конца февраля. У меня было еще много времени, и я попытался получше узнать нрав моего хозяина (Гадигар-бека.— Сост.) и добиться его доверия. Каждый день он виделся с кушбеги, наверно, рассказывая ему обо всем, что я делал и говорил.

Гадигар-бек — человек лет сорока, грубый и невежественный. Крайне преисполнен самолюбия и презрения к бухарцам-таджикам; высокомерен оттого, что находится в родственных отношениях с кушбеги, женатым на его сестре, и оттого, что легко сумел добиться успеха, проделав однажды на таможне какую-то выгодную для кушбеги махинацию. Он был необыкновенный чревоугодник и скупец. Например, никогда почти не пил чаю у себя дома, а уж тем более с сахаром. «Мое здоровье,— говорил он,— не позволяет мне часто пить чай». Но в гостях он никогда не выпивал меньше пяти-шести чашек сразу, что делал к тому же раза по два-три в день. Но особенно Гадигар-бек не мог скрыть своей ненависти к одному бухарцу-таджику — Мирзе Закария. Когда-то тот был рядовым бедным торговцем. Но благодаря своей наглости и услужливости, совершив множество подлостей, смог войти в доверие к кушбеги, добиться его милости и получить место начальника таможен — уже это было немалой удачей. Хотя Мирза Закария не имел чина (ибо таджик почти никогда не может его получить), он тем не менее пользовался определенными милостями при дворе. Как советник кушбеги и его доверенное лицо, он принимал участие в политических делах и даже несколько раз получал аудиенцию у [41] хана. Равным образом Мирзу Закария ненавидели и многие другие вельможи-узбеки. Но они все-таки боялись его и старались ему угодить. Таким человеком был Мирза Закария. Быть может у меня еще будет случай рассказать о нем в дальнейшем.

Гадигар-бек занимался торговлей, имел приказчиков, обязанные доставлять его товары в различные уголки России и Туркестана. Он следовал примеру тех узбеков, не очень богатых, которые, утром съездив на поклон к хану, возвращаются в свои караван-сараи и не занимаются ничем, кроме своих тканей и своего хлопка. Мой хозяин тщательнейшим образом исполнял все религиозные обряды. Мы вместе совершали молитвы, затем беседовали о его делах. Его визиты ко мне становились день ото дня все более частыми. Однажды вечером он сообщил, что кушбеги, возможно, пошлет со мной посланника в Россию^ Я почувствовал, что он желает быть этим посланником, надеясь в таком случае провезти в Россию беспошлинно несколько шалей. Я польстил ему, сказав, что мне доставит удовольствие выполнить ту же роль для него в России, какую он выполнил для меня в Бухаре. В результате я внушил ему еще большее доверие к себе, а в довершение всего несколько сделанных мною подарков окончательно расположили его ко мне. В итоге за мною меньше следили, лучше ухаживали, и я всегда находился в курсе происходящего в городе и при дворе. Как-то Гадигар-бек дал мне понять, что являясь гостем кушбеги, я не могу искать новых знакомств в Бухаре, не обидев его. Я поблагодарил его за предупреждение. Ниже я расскажу Вашему превосходительству об однюм очень интересном знакомстве — с главой духовенства, шейх-уль-исламом ишаном ²⁹ Султан-ханом.

Вот уже несколько недель я находился в Бухаре, а мне все еще не удавалось найти киргиза, которому можно было поручить доставить мое письмо в Россию. Зима стояла суровая, бураны были страшные и частые, дороги — небезопасны (в Бухаре говорили тогда о грабежах, совершаемых киргизами, пришедшими из Туркестана). Мне называли нереальные цены и ставили условия еще более невозможные. Тому, кто взялся бы доставить письмо, я должен был, например, заплатить сразу 100 тилла (1500 рублей) и, кроме того, доверяя кому-либо письмо, мне оставалось полагаться на божью милость, чтобы оно было доставлено. Помимо всего я должен был предоставить гонцу две лошади, бестолку истратив пять или даже шесть сотен рублей. В конце концов 26 февраля я нашел все-таки киргиза, согласившегося отправиться с моим поручением. Я отослал его тотчас же, но мне не повезло. Двенадцать дней спустя он вернулся обратно. Он рассказал мне, что на расстоянии трех дней пути от Бухары ему повстречались киргизы рода жапас. Увидев его верхом на хорошей лошади, они бросились на него, ранили и ограбили. Письмо мое было тотчас сожжено вместе с другими письмами из Бухары, среди которых было и письмо доктора Хонигбергера. [42] Пробыв два дня в плену, киргиз пешком вернулся в Бухару. Показывая мне довольно глубокую рану, он сказал: «Так меня ранили пикой». Доктор Хонигбергер и медик из Бухары осмотрели рану и пришли к заключению, что киргиз действительно говорил правду. Я вынужден был поверить, несмотря на все мои сомнения в правдивости этой истории. Не был ли сам кушбеги причастен к этому делу?

Бухарцам-таджикам не особенно нравилось, что я жил в доме Гадигар-бека, так как они хотели, чтобы я постоянно был у них на виду. Но они не осмеливались войти в дом узбека и тем более такого высокопоставленного и могущественного, каким был мой хозяин. Они должны были всегда бояться его и рисковали услышать от него какое-нибудь оскорбление. Поэтому они строили всяческие интриги перед Мирзой Закария и перед кушбеги, добиваясь, чтобы я перебрался в дом любого из богатых купцов. Кушбеги вызвал меня к себе и сказал, что определил для меня до самого моего отъезда новую квартиру, по его мнению наиболее спокойную и удобную, к тому же расположённую в самом оживленном квартале и центре города. Я подозревал, что бухарцы говорили кушбеги будто я недоволен своим хозяином Гадигар-беком и постоянно на него жалуюсь. И поэтому я намереваюсь, когда буду уезжать, отблагодарить кушбеги за его гостеприимство не очень щедро.

Наверно, кушбеги ожидал услышать от меня какие-либо другие слова и казался взволнованным. «Довольны ли вы Гадигар-беком?» — спросил он у меня после короткого молчания и с некоторым оттенком сомнения в голосе. «Вполне доволен»,— отвечал я ему. Он снова остановил на мне свой внимательный, пристальный взгляд, как будто для того, чтобы на моем лице прочитать — правду ли я говорю. Затем он сказал: «Это хорошо. Ведь Гадигар-бек получил приказание хорошо принять вас., Я надеюсь, что вы будете еще более довольны Максумом (это имя моего нового хозяина). Сегодня вечером он придет в дом Гадигар-бека, чтобы познакомиться с вами». Кушбеги начал разговаривать с другими людьми, бывшими у него и пришедшими раньше меня. Я вышел от кушбеги. Гадигар-бек понял все так же хорошо, как и я, и к прежним обидам на Мирзу Закария добавилась еще одна.

Мои встречи с кушбеги складывались всегда не совсем удачно. Когда я приходил во дворец, я неизменно заставал у него много людей и никак не мог остаться с кушбеги наедине. Ваше превосходительство, изволите вспомнить, какого рода были ходившие по Бухаре слухи о целях моего путешествия. Они могли восстановить кушбеги против меня, возбудив у него опасения и подозрения. Он проверял меня довольно часто. Однажды, это было в начале февраля, он вызвал меня к себе. Я застал у него многочисленное общество. «Мирза,— сказал он,— мне сообщили, что один из наших караванов отправится в Россию через десять [43] дней. К этому времени будет готов и ответ на письмо его превосходительства господина военного губернатора Оренбурга. Хотите ли вы уехать с этим караваном?» «Я совершенно готов», — ответил я ему. «И это не помешает вашим планам?» — «Нисколько! С тех пор, как я передал вашему превосходительству письмо, с коим был послан к вам, я ожидал лишь вашего ответа и разрешения отправиться в обратный путь».— «Очень хорошо,— сказал он.— Да, такова служба! Всегда надо быть готовым сесть в седло».

Он поговорил еще с некоторым раздражением о чрезмерных пошлинах на русских таможнях, и прежде всего о пошлинах на бухарские товары, а затем повернулся к бухарцам и громко сказал: «Русский посол, приезжавший несколько лет назад, обещал нам бог знает чего — и то, что таможенные пошлины будут снижены, и что обязательно каждый год русский военный отряд будет сопровождать один наш караван. А что же на самом деле? Пошлины до сих пор остаются прежними. Военный отряд, обязанный сопровождать и охранять наш караван до самой Бухары, бросает его, оставляя на разграбление, и при этом не сообщает нам ничего о том, перешел ли караван Сырдарью, где он сейчас находится и то, что его больше никто не охраняет.., Что же нам делать, если и дальше дела будут обстоять подобным образом?» Не знаю почему, но пылкий тон, каким он все это сказал, мне показался неискренним. Я думаю, что вся пылкость его слов была направлена на то, чтобы лишний раз порисоваться перед присутствовавшими бухарцами, нежели была выражением горячей заботы об их товарах и караванах. «Сегодня, — сказал он более спокойным тоном, вновь повернувшись ко мне, — скажите .нам вы, Мирза Джафар, что последует за вашим визитом?» Так как прямо ко мне была обращена лишь последняя фраза и поскольку я должен был стараться избегать двойственности и столкновений в моих отношениях с бухарцами и прежде всего с кушбеги, я ограничился следующим ответом: «Если угодно будет правителям двух стран, преисполненным доброты и милосердия, то они извлекут из моего визита взаимную и добрую выгоду в делах торговли между Бухарой и Россией. По возвращении в Оренбург, если господь даст мне вернуться целым и невредимым, я могу, если вы пожелаете, передать предложения эмира-хазрета его превосходительству военному губернатору Оренбурга, имеющему, как вы могли заключить из письма, которое я имел честь вручить вам, свой продуманный план решительных действий, направленных на улучшение торговли между Россией и Бухарией. С этой именно Целью я и был послан. Господь во всем-своем могуществе служит всегда самым слабым своим созданиям, чтобы показать свое всесилие и милосердие».

«Это правда, это справедливо. Мирза Джафар, совершенно Разумно. Бог всемогущ. На все есть воля божья». Последние [44] его слова могли свидетельствовать, что наш разговор на эту тему окончен. Я не знаю, остался ли он доволен моим сдержанным ответом, но минуту спустя он сказал мне: «Вы редко выходите на люди, Мирза, все-таки погода становится лучше — про. гуляйтесь, посмотрите наш город. И иногда заходите ко мне не ждите для этого моего специального приглашения». Впервые получил я от него подобный знак внимания и впервые услышал подобные любезные слова. Я поблагодарил его за доброту и сказал, что не премину воспользоваться его приглашением.

Кушбеги сказал, чтобы я готовился к отъезду через десять дней. Но наступил уже конец февраля, и караван, направлявшийся в Оренбург, покинул Бухару, а меня с ним не отправили. Одному купцу из этого каравана я передал свое письмо и позже с радостью узнал, что оно благополучно дошло по назначению. Ранее я посылал еще одного гонца в Россию, но его постигла почти та же участь, что и первого, о котором я уже рассказывал раньше. Он добрался до аулов кичкине чикли, где на него напали и пленили на пять дней. Ему оставили лошадь и данное мною письмо, но отобрали одежду, оружие и 150 рублей, которые я дал ему для покупки лошади в случае необходимости. Измученный и уставший, умирающий от голода, он вернулся обратно, когда я считал, что он уже должен быть у русских границ.

Я с удовольствием отметил, что слежка за мною людей куш-беги стала гораздо слабее. Лица, меня окружавшие, тоже проявляли большее почтение. У меня появилось больше возможностей избежать их надзора и побродить по городу, завести кое-какие знакомства.

В конце марта мне удалось познакомиться с несколькими муллами (табиб, aspirans), изучающими теологию в колледжах, медресе. Я присутствовал на их занятиях и теологических дискуссиях, в которых иногда принимал участие. В медресе я всегда приходил один и одетым просто. Я выдавал себя за мусульманина и муллу. Мне удалось избежать того излишнего любопытства, подозрений и тех вопросов, которые могли бы привести меня в замешательство. Более месяца я посещал медресе, и ни один мулла не спросил у меня за это время, откуда я и кто я такой. Не могу забыть удивления некоторых моих знакомых из медресе, когда они увидели однажды, как я подъехал верхом в сопровождении своего слуги к воротам дворца, как всегда, когда я посещал его, одетый по-узбекски.

Вот какие предметы изучают муллы во время долголетнего пребывания в медресе: арабская грамота и письменность, различные толкования корана (они предпочитают толкования казы Байзави), некоторые сочинения по риторике Ильми Менлика. Сочинение Омри Калиби и его толкования Аллама Тафтазани являются наиболее ценными произведениями по астрономии. Заглавие сочинения Калиби—«Хикмат ал-Айн» — «Мудрость [45] взгляда». Слово «Айн» означает по-арабски также «источник». Поэтому муллы никогда не будут говорить с вами об этом сочинении, не сказав вам с пафосом: «Хикмат ал-Айн — Айн ал-Хикмат», — то есть — «Мудрость взгляда есть источник мудрости».

Изучаются также религиозные предания и их толкования. Обучение заканчивается небольшим курсом юриспруденции. .Это «Фурани Фек» («Начала юриспруденции»), составленные Убейдуллой, сыном Таджи Шарие. Некоторые муллы знают такжедва-три сочинения по истории. Такие, например, как «Хабибас — Сияр» и «Раузат ас Сафа». Они с удовольствием читают стихи и макамы Руми, Мирзы Бедиля, Хафиза, Саади, Исмата, Касима и Навои. Право, жаль видеть многих мулл, посвятивших двадцать, а зачастую и тридцать лет жизни, чтобы заучить наизусть семь-восемь сочинений по теологии. Из-за религиозных традиций и условий жизни их исторические и астрономические познания расплывчаты и часто ложны. Я не говорю уже о географии, о коей они вообще не имеют никакого представления. Медресе Бухары пользуются большой известностью во всем Туркестане. Сюда приезжают студенты из Хивы, Кокана, Гисара, даже Самарканда, из многих татарских областей. Надо сказать, что Самарканд, эта древняя столица, выходцами из которой были многие муллы и сам шейх-уль-ислам, день ото дня становится все более заброшенной. Мечети, медресе приходят в упадок, и, чтобы заниматься, муллы вынуждены идти в Бухару. В Бухаре насчитывается до 60 медресе, более или менее богато устроенных. У каждой медресе есть свой мустакофи, назначенный ханом. Это куратор, обязанный собирать налоги или же вакф ³⁰, причитающийся медресе, и распределять деньги между преподавателями (мударисами) и их учениками.

Школы (мактаб) гораздо более многочисленны. Они существуют при каждой мечети. В них дети учатся читать, писать и нараспев произносить первую главу корана и три-четыре последние, наиболее часто повторяющиеся во время молитвы, потому что они гораздо менее длинные, чем другие. Школы эти производят поначалу странное впечатление — они находятся на приподнятой на несколько футов над уровнем всей улицы площадке. Войдя же внутрь, понимаешь, зачем это сделано. Все дети помещаются как бы в небольшой яме полтора фута глубиной. В ней они могут лишь с трудом повернуться. С помощью этого «хитроумного изобретения», по словам учителей, они находят способ использовать пол вместо стола и в то же время заставлять детей сидеть спокойно на своих местах. Если бы эти школы располагались на площадках менее приподнятых, то углубление было бы всегда сырым и даже в некоторых кварталах могло быть затоплено в межсезонье. Легко себе представить положение бедных маленьких существ, опущенных до [46] самого подбородка под землю, в которых тычет своей ука мулла-учитель, воспевающих из глубины своей ямы тот. голосами величие господа и пророка.

Очень интересным было для меня знакомство с одним из первых сановников Бухары — шейх-уль-исламом (главой духовенства) — ишаном Султан-ханом Ходжой. Этот старец, выходец из Самарканда, по прямой линии происходил от святого Ахрар Аулия, почитаемого во всем Туркестане. Проведя несколько ле на службе у коканского хана, он вернулся в Самарканд, откуда покойный Мир Хайдар пригласил его в Бухару и предложил место шейх-уль-ислама, от которого он не мог отказаться. Его происхождение, светлый ум, звание — обеспечивали ему возможность быть принятым при дворе. Он не хотел мешать кушбеги, и тот всегда проявлял к нему самое большое уважение. Но они взаимно опасались и остерегались друг друга. Ишан Султан-хан не принимал никакого участия в политических делах и не хотел в них вмешиваться, как это делали, говорят, его предшественники, потерявшие в результате интриг кушбеги свое место. Его характер, гордый и независимый, был хорошо известен хану. Ишан Султан-хан часто с иронией указывал ему на ту большую лесть, какой хан окружен. Я расскажу только об одном случае. Однажды после молитвы, происходившей в мечети дворца, на которой присутствовал шейх-уль-ислам, хан оставался на коленях дольше, чем обычно. Все присутствующие решили поступить точно так же и тоже оставались на коленях. Лишь шейх-уль-ислам поднялся, вышел из мечети во двор и там ожидал хана. Тот не замедлил спросить у него, почему же он сразу вышел после молитвы. «Потому что молитва уже закончилась,— отвечал старец,— разве вы хотели, чтобы я поступил так же, как все те, кто остался в мечети, чтобы находиться не перед глазами господа, а перед глазами вашего величества?» И хан не упрекнул его. Кажется он доволен выбором, сделанным его отцом.

Султан-хан страстно любил поэзию, и сам сочинял с успехом. Его яркий ум и великолепные стихи создали ему имя в ученом мире Туркестана. В его обществе я провел несколько приятных часов. Мы говорили о географии (о которой, правда, этот ученый не имел почти никакого представления), литературе, поэзии и о многом другом. Я прочитал ему отрывки из стихов нескольких арабских поэтов, которых он не знал. Память хорошо помогла мне два или три раза, когда на отдельные его вопросы я мог ответить стихами наиболее ценимых им персидских поэтов. В свою очередь, он прочитал мне некоторые свои стихи.

Его интересовали вопросы, связанные с Персией, арабскими странами, Турцией и, конечно же, Европой. Расспрашивал он также об искусстве, науке, какой он занимался. Когда мы познакомились ближе, он рассказывал мне о медицине, химии [47] (kimia, слово, означающее у них почти исключительно искусство приготовления золота), о проводимых им многочисленных опытах для изготовления эликсира молодости. Он непременно хотел получить золото и тратил на опыты все силы. Однажды он попросил меня сказать ему откровенно, что на этот счет думают ученые Ферингистана ³¹. Я не хотел разочаровать его и ответил так, чтобы его успокоить. «Хорошо! — сказал он с тяжелым вздохом,— еще несколько попыток и затем я успокоюсь». Но я думаю, что подобное может случиться лишь с его смертью...

Он говорил, не боясь, о своем правительстве, о слабости, проявленной ханом в последних войнах с Коканом. Именно от него я узнал о последнем приезде в Бухару коканских посланников, о цели их миссии и итогах переговоров. Последующие события всегда подтверждали правильность и точность тех фактов политической жизни Бухарии, какие я имел случай узнать от него.

Султан-хан не любил свое правительство. А самого его считали слишком либеральным по взглядам, и поэтому те, кто пытался заслужить благосклонность хана и его первого министра, часто даже избегали с ним встреч. Родной сын Султан-хана в настоящее время находится на службе у коканского хана и пребывает у него в милости. Именно из одного из его писем к отцу я узнал, что афганский принц Шахзаде Фаррух выехал в конце зимы 1833 г. из Оренбурга в Кокан, в мае 1834 г. находился еще в Кокане, где был очень хорошо принят ханом, обходившимся с ним с большим почтением. Здесь до него дошло известие о смерти самого младшего из трех его сыновей. Но несмотря на это, таков уж характер принца, он .не переменил своих намерений и, оставив в Кокане свою семью под покровительством хана, отправился в паломничество в Мекку. Другими словами — посмотреть мир. Именно с этой целью он, наверное, и приезжал в Россию.

Султан-хан, так же как и я, не хотел, чтобы кушбеги знал о наших встречах. И это было для меня гарантией его искренности.

На прогулки по городу или к Султан-хану я всегда отправлялся пешком. Тем самым я избегал присмотра своего слуги, который должен был бы сопровождать меня, если бы я поехал верхом. В первый раз, когда я приехал верхом к Султан-хану, он приказал одному из своих слуг отвести мою лошадь на конюшню во втором дворе, опасаясь, как бы кто-нибудь ее не узнал или не поинтересовался, кому она принадлежит. «Извините, — сказал он мне по-персидски, когда в следующий раз я сказал ему, что пришел пешком,— вы еще молоды, но я вижу, что вас уже не надо учить благоразумию. Джахан диде, похта — вы знаете мир, вы вполне мудры». Этот комплимент вполне в персидском духе. Султан-хан, хотя и был шейх-уль-исламом, но у себя дома курил, как почти все знатные узбеки, не [48] особо опасаясь гнева хана, строго запретившего любое курение, ибо это воспрещено кораном. Тот, кто нарушит этот запрет, должен быть наказан палками и провезен по городу на осле, сидящим лицом к хвосту. Это наказание было уже применено к некоторым бухарцам. Бухарцы опасаются и курят только тайком. Но знатные узбеки более смелы и знают, что сыщики не осмелятся войти к ним в дом. Так как я был иностранцем и гостем, я курил у себя, не стесняясь и не ограничивая себя. Кушбеги, хорошо осведомленный обо всем, что я делаю у себя дома, однажды спросил у меня, часто ли я курю. «Каждый день,— отвечал я,— и, если угодно господу, я курю столько же, сколько халиф» (султан Константинополя считается у всех суннитов первым имамом и наместником пророка).

Кушбеги уже три раза объявлял мне об очередном отправлении каравана и говорил, что если я буду готов, то могу сразу же отправиться. И каждый раз я отвечал, что ожидаю лишь его ответа на письмо и разрешения.

Доктор Мартин Хонигбергер, приехавший в Бухару из Кабула на несколько недель позже меня, равным образом был для кушбеги предметом подозрений и опасений. Он считал его английским агентом и шпионом. Кушбеги полагал, что доктор намерен вернуться в Индию, хотя тот объявил, что хочет дальше ехать в Россию и что он уедет вместе со мною. Часто с усмешкой кушбеги повторял доктору, чтобы тот был готов, ибо караван в Кабул вот-вот отправится. У доктора некоторое время были также планы поехать посмотреть Самарканд и его окрестности. И об этом знал кушбеги. Но в дальнейшем доктор отказался от своих планов из-за опасностей, какие могли возникнуть во время этого путешествия. Он решил отправить туда своего слугу, афганца Сеида Махди и просил у кушбеги пропуск для него. Это было 31 марта. Такая просьба, разумеется, пробудила в кушбеги новые подозрения, и он решил проверить нас с доктором одновременно. Назавтра рано утром он вызвал к себе доктора и сказал ему, что якобы я уезжаю через три дня с караваном в 40 повозок и в сопровождении 100 всадников. Кушбеги спрашивал, хочет ли доктор воспользоваться этой возможностью и ехать в Россию. Доктор выразил сомнения насчет безопасности каравана, отправляющегося со столь небольшим сопровождением. «Если вы предпочтете еще остаться здесь,— сказал кушбеги, — то тогда вы сможете отправиться через полтора месяца с большим караваном. А за это время вы могли бы совершить путешествие в Самарканд». Доктор, введенный в заблуждение предложением кушбеги, признался ему, что предпочитает подождать отправления более многочисленного каравана и посетить пока Самарканд. «Сделайте одолжение,— сказал тогда кушбеги, — пойдите к эльчи-беку (так начал величать меня кушбеги с тех пор, как стал оказывать мне особенное внимание) и от моего имени спросите у него, хочет ли он уехать [49] через два дня». Доктор немедленно пришел ко мне и рассказал обо всем, что узнал, и о своем решении посетить Самарканд. Я тотчас же отправился к кушбеги. Я поблагодарил его за данную мне надежду на скорый отъезд. «Я получил от эмира-хазрета, — сказал он, — распоряжения насчет вашего отъезда. Надеюсь, что вы сможете тронуться в путь в самое ближайшее время вместе с небольшим караваном. Мы передадим вам письмо для его превосходительства военного губернатора Оренбурга, куда вы, даст бог (иншалла) прибудете целым и невредимым». «Иншалла», — ответил я. «Феринг не поедет с вами,— прибавил кушбеги,— он предпочитает дожидаться отправления другого каравана и просил у меня разрешения поехать в Самарканд, я его ему дал. Эти феринги любопытны! Всё они хотят увидеть. А у нас путешественники пользуются полной свободой...» Но несмотря на все его уверения и обещания, мы выехали из Бухары лишь через два месяца, и ни доктор, ни его слуга так и не смогли посетить Самарканд. «Я сейчас хорошо понял,— сказал мне доктор через некоторое время после беседы с кушбеги,— что кушбеги хотел ввести меня в заблуждение и проверить. Теперь он вновь относится ко мне как к англичанину и чужестранцу, и когда недавно я. вновь сказал ему, что хочу ехать в Россию, он ответил с ехидством: «Да, от Самарканда до Бадахшана всего несколько дней пути, а оттуда очень просто добраться до Кашмира и в Индию». Далее доктор сказал:

«Отныне я не буду больше и заговаривать о путешествии в Самарканд. Я обязательно уеду вместе с вами, ибо если останусь дольше вас, то их подозрения на мой счет, без сомнения, усилятся еще более, и я не буду в безопасности, в особенности если они узнают, что у меня есть деньги, которые скрываю до сих пор». Я не мог не заметить еще такого удивительного совпадения — кушбеги соврал нам именно 1 апреля...

Наконец, после более трех месяцев тягостного чувства стесненности при встречах с кушбеги я с удивлением увидел его более приветливым и доверчивым по отношению ко мне. Он стал принимать меня вечерами — в то время, когда я мог застать его одного. Это обстоятельство настраивало против меня купцов, старавшихся отдалить меня от кушбеги и прежде всего помешать нам встречаться наедине. Оставив тот холодный и нередко резкий тон, какой бывал у него раньше, кушбеги просил меня приходить к нему почаще. Я имел честь сообщать в моем первом отчете слова кушбеги, касающиеся упадка торговли между Россией и Бухарой, опасностей, какие поджидают их караваны на пути в Россию, возможности строительства двух крепостей на Сырдарье. Он говорил мне также довольно часто, что бухарский хан надеется принять у себя посольство его величества государя императора. Согласно данному мне приказу я нашел возможность поговорить с кушбеги о находящихся в Бухаре Русских пленных и о том, что хан, освободив некоторых из них, [50] сможет проявить тем самым дружелюбие к нашему правительству. «Мирза, — ответил мне кушбеги, — я сам очень желал бы сделать это. Но это невозможно, и вы сами знаете почему. Ведь это противно нашим обычаям, и до сих пор у нас не случалось. Мы не берем пленников сами, но покупаем невольников за деньги». Тогда я напомнил ему, что по корану отпустить на свободу невольника — значит совершить поступок, достойный похвалы в глазах всевышнего. И прибавил, что он сам хорошо знает, без того, чтобы его слуга напомнил ему, что для него нет ничего невозможного. После короткого раздумья он сказал голосом добрым и спокойным, но тоном, не оставляющим мне почти никакой-надежды: «Ладно, Мирза. Я попытаюсь сделать это и если будет угодно богу, сделаю. Я поговорю с эмиром-хазретом». Мне пришлось ждать нового благоприятного случая, когда кушбеги будет в добром расположении духа, чтобы опять коснуться столь деликатного вопроса. За несколько дней до моего отъезда из Бухары он сказал мне, в конце концов, что осуществить это все-таки невозможно, по крайней мере сейчас. Но у него есть тем не менее надежда, что хан будет более сговорчив, когда примет посольство его величества государя императора. «Мы можем, — добавил он улыбаясь,— смотреть сквозь пальцы на то, что отсюда будут тайно отпускать каждый год четыре-пять русских невольников. Но делать это открыто — другое дело. Скажите об этом от моего имени его превосходительству господину военному губернатору Оренбурга». За две недели перед этим разговором с кушбеги мне посчастливилось способствовать бегству из Бухары двух русских невольников, купленных у хивинцев. Некоторое время спустя после моего возвращения в Оренбург, однажды утром они пришли ко мне и со слезами на глазах благодарили за то, что они вновь свободны и возвратились на родину. И это было для меня хорошим вознаграждением за все те тяготы, что я перенес за время моего путешествия. С нашим караваном я отправил в Россию и двух других невольников. Они присоединились к нам в двух днях пути от Бухары.

Наступила уже середина мая — время, когда летний караван обычно отправляется в Орск, а кушбеги ничего не говорил о моем отъезде. Я уже начал беспокоиться, когда вечером 19 мая он вызвал меня к себе. Войдя к нему, я застал его занятым взвешиванием каких-то лекарств, отправленных им затем хану в ящичке, закрытом на ключ и запечатанном. Другой ключ от этого ящичка был у хана. (Таким же образом кушбеги отправлял хану все блюда для его стола, после того, как пробовал их сам.) Он попросил меня сесть рядом. Во время наших бесед я всегда обращал внимание на свойственный ему тон. Приведу здесь пример его речи. «Итак, Мирза Джафар,— сказал он, отослав ящичек и повернувшись ко мне, — вы еще надолго думаете оставаться уже после того, как получите ответ на письмо, привезенное [51] вами, и разрешение на ваш отъезд?» «Я надеюсь, что недолго, если это будет угодно господу,— ответил я,— уеду сразу же как только мир кушбеги удостоит меня вниманием и подучит у эмира-хазрета разрешение на мой отъезд». «Баракалла! Баракалла! — воскликнул он.— Вы ошибаетесь, Мирза, кушбеги помнит о вас и делает для вас больше, чем вы считаете. Вы не видели еще наше Солнце (хана)?» «Нет, ваше превосходительство, к моему великому сожалению. Я видел только самую яркую звезду на прекрасном небосводе Бухарии, но я еще не имел счастья любоваться его солнцем». «Вы увидите его, если будет угодно господу. Я добьюсь разрешения и представлю вас эмиру-хазрету перед вашим отъездом». Затем он заговорил о письме, которое передаст мне для Вашего превосходительства, и о трех статьях, его составляющих. «Что касается других вопросов, о коих мы говорили ранее, — добавил он,— вы вспомните их, если угодно будет господу, и на словах передадите о них от моего имени его превосходительству военному губернатору Оренбурга». Свое письмо — ответ на письмо Вашего превосходительства кушбеги обязательно должен был показать хану. Лишь хан мог решить те вопросы, о которых шла речь в полученном письме, поэтому кушбеги должен был предстать пред своим милостивым господином с покорностью самого преданного раба. Точно так же дело обстояло бы и во время следующей русской миссии в Бухару. Кушбеги боялся скомпрометировать себя какими-либо обязательствами, и именно это было причиной столь сдержанного тона его ответа.

Представляя меня хану, кушбеги ставил целью показать всем вельможам — своим врагам, какое покровительство он может получить у своего господина для лица, посланного лично к нему.

Он предупредил, что 23 мая ждет меня, чтобы представить хану. В этот день хан устраивал прием во дворце, и именно его кушбеги выбрал, чтобы представить меня. Придя к кушбеги, я узнал, что он опередил меня и пошел доложить обо мне хану.

Удайчи, церемониймейстер, ввел меня, держа под руку, в просторный двор в виде продолговатого четырехугольника. В глубине его, на приподнятой на четыре-пять футов над землей галерее хан, окруженный первыми чинами государства, был занят тем, что творил суд над своими подданными, сидящими во Дворе в 30 шагах от него. Юные слуги подносили прошения, зачитываемые-затем хану достарханчи (докладчик в государственном совете). Когда я приблизился на десять шагов к портику, удайчи громким голосом объявил обо мне хану, знаком предложившему мне сесть. Затем я совершил обычную молитву so имя долгой жизни и долгих лет правления хана. Во время нее все присутствующие со всех сторон повторяли «Аминь» и "Аллах акбар". Почти сразу же после этого я вышел, сопровождаемый так же, как и когда входил, удайчи. Выйдя со двора [52] приемов, я был препровожден к кушбеги, где для меня был приготовлен чай и варенья. Вскоре вошел сам кушбеги. Лицо его было довольное и улыбающееся. «Ну как, Мирза Джафар! — сказал он, обхватив меня рукой. — Вы довольны? Вот что мы делаем для посланников!» Я снова поблагодарил его за проявленные ко мне внимание и милость. Он просил меня прийти завтра вечером в один из его домов в городе, взять подарки и письмо для Вашего превосходительства и разрешение на отъезд, по получении коего я должен был сразу же выехать. В беседе, состоявшейся на следующий день, он осыпал меня многочисленными комплиментами в адрес Вашего превосходительства и вновь сказал о своей надежде увидеть вскоре в Бухаре посольство его величества государя императора. Затем, намекая на один мой ответ, данный как-то ему в присутствии других лиц, он сказал: «Однажды вы очень хорошо ответили мне, Мирза, что господь помогает тем, кто больше благодарит его за милосердие. Бог воздаст вам, и я надеюсь, мы еще раз увидимся здесь, иншалла! Передайте его превосходительству, что все мы надеемся на милость божью, а также хотим согласия и понимания между нашими двумя государствами». После обычной молитвы (фатиха) и последнего обмена любезностями я испросил позволения удалиться. В тот же день я покинул Бухару, сопровождаемый моим хозяином, получившим от кушбеги приказание проводить меня до того места, где я должен был присоединиться к нашему каравану, в двух днях пути от Бухары.

Караван сразу же выступил из Кагатама и без происшествий продвигался примерно тем же путем, что я ехал в Бухару. Хотя стояла сильная жара и дневные переходы были очень большие, мы не испытали и половины тех мук, какие нам довелось перенести зимой. Спустя 33 дня после нашего выхода из Бухары мы были в 280. верстах от русских границ. Здесь я оставил караван и в сопровождении двух бухарцев, слуги и еще одного киргиза, бывшего у нас проводником, 31 июля в 3 часа пополудни благополучно достиг Орской, откуда спустя еще два дня выехал в Оренбург.

Я имею честь присовокупить здесь некоторые мои заметки о Бухарии, ее столице, торговле, нынешнем хане, о том, как он взошел на трон, и политических событиях, происшедших в Туркестане в последние годы.

Комментарии

17. Сипаи (сипахи). В данном случае — землевладельцы, хотя этим же словом чаще обозначались войны. Именно в последнем смысле употребляет термин сипаи И. В. Виткевич.

18. Китайский Туркестан. Этим термином в первой половине XIX в. иногда обозначали восточную часть Туркестана (Восточный Туркестан), переименованную китайскими властями в Синьцзян после утверждения там господства Цинов в. XVIII в.

19. «Подчинив себе храбрый синдский народ...» В данном случае подразумевается население области Синд (нижнее течение реки Инд), которая одно время находилась под контролем афганских правителей.

20. «Проделав небольшой путь... к Кандагару, он возвратился назад...» П. И. Демезон неправильно излагает ход событий. Дост Мухаммед-хан не только не «возвратился назад», а наоборот, дошел до Кандагара и оказал братьям реальную военную помощь, разбив наемников Шуджи уль-Мулька и вынудив его вернуться в Лудхиану, под защиту британских колонизаторов.

21. «Узурпатор дрожит в Кабуле на разваливающемся троне...» По всей видимости, эта информация поступила к П. И. Демезону из кругов, недоброжелательно расположенных к эмиру Дост Мухаммед-хану. Она неверна. Его правление отнюдь не отличалось «жестоким гнетом», и чувствовал он себя на троне достаточно прочно. Он действительно был вынужден «спасаться бегством» в 1839 г., но это было вызвано захватом Кабула британским войском, при помощи которого на престол был посажен вассал англичан — Шуджа уль-Мульк. Однако в результате народного восстания в Афганистане в 1841-1842 гг. оккупационная армия колонизаторов была уничтожена вместе с Шуджой уль-Мульком. К власти вернулся эмир Дост Мухаммед-хан, управлявший страной до своей кончины в 1863 г.

22. «... после его смерти англичане унаследуют Пенджаб...» Махараджа Пенджаба Ранджит Сингх умер в 1839 г. В ходе англо-сикхских войн 1845-1846 и 1848-1849 гг. Пенджаб был превращен в колонию Британии.

23. Джозеф Вольф. Западноевропейский миссионер, путешествовавший по Востоку в 30-х —40-х годах XIX в.

24. Аталык (буквально «подобный отцу», «заменяющий отца», в переносном смысле — «опора эмиров»). Один из высших чинов в бухарской придворной иерархии. В древней Бухаре в его функции входил, контроль над распределением вод Зеравшана от Самарканда до Каракуля [18а, с. 114]. В рассматриваемое время аталык возглавлял Шахрисябзское бекство, которое неоднократно отпадало от Бухары и вело с ней борьбу за приоритет в ханстве или за отделение.

25. Сассапарель. Род растений семейства лилейных. Корень этого растения раньше применялся при лечении сифилиса.

26. Мирахур. Один из высоких светских чинов в Бухарском ханстве. Буквально — «начальник конюшни», конюший. Следует иметь в виду, что должность того или иного лица не всегда соответствовала его званию и обязанностям. Высокий титул мог принадлежать проявившему свои способности выходцу из низов и даже рабу (хотя это случалось крайне редко).

27. Сандал. Невысокий табурет, который ставят над жаровней или углублением в полу с горячими углями и накрывают толстым одеялом. Зимой обычно сидят или спят вокруг сандала, держа ноги под одеялом.

28. Регистан. Буквально — «пыльное, песчаное пространство». Обычно Регистан — центральная площадь в среднеазиатских городах (например, в Бухаре, Самарканде и др.).

29. Ишан (эшон). Глава мусульманской общины. Ему подчинялись рядовые члены общины — мюриды, обязанные беспрекословно подчиняться своему ишану, отдавать ему часть доходов.

30. Вакф. Земля и другое недвижимое имущество, завещанное его собственниками какому-либо мусульманскому учреждению (мечети, мавзолею, медресе и т.п.). Доходы с этого имущества поступали в пользу того лица или учреждения, которому они были завещаны, и шли на разные его нужды (на ремонт или сооружение зданий, на обеспечение обслуживающего персонала, на стипендии учащимся и т. п.).

31. Ферингистан. Обобщенное название западной Европы. Феринги — искаженное «франки» — европейцы.

Текст воспроизведен по изданию: Записки о Бухарском ханстве. М. Наука. 1983