АРАКЕЛ ДАВРИЖЕЦИ

КНИГА ИСТОРИЙ

(О ПРОИСШЕСТВИЯХ В АРМЕНИИ, В ГАВАРЕ АРАРАТСКОМ И В ЧАСТИ ГОХТАНСКОГО ГАВАРА НАЧИНАЯ С 1051 П0 1111 ГОД АРМЯНСКОГО ЛЕТОСЧИСЛЕНИЯ) (1602-1662)

ГЛАВА 13

Рассказ о притеснениях, которые претерпел народ армянский от царя шаха Аббаса первого

Армянский народ сам своими перстами ослепил себя, ибо необузданностью и непокорностью своей погубил он царство свое, его стали попирать ногами, он стал рабом и пленником иных племен и царей; а когда его настигала какая-нибудь беда, когда, оказавшись в безвыходном положении, не видел помощи ниоткуда, он становился беженцем и разбегался в разные стороны.

Итак, как по этой причине, так и по причине великого голода и джалалиев, о которых мы выше рассказали, весь народ армянский, став изгнанником, повсюду ушел из родных домов и земель и, уйдя далеко, куда глаза глядят, разбрелся и рассеялся по всему свету: на Кипр, в Константинополь и города, расположенные вокруг него, в Румелию, Бугдан, в страну Ляхов, на остров /148/ Кафы, на побережье [137] Понта. Многие [переселились] в страну Атрпатакан, в Ереван, Ганджу, Тавриз, Ардебиль и их окрестные гавары.

И всех тех армян, поселившихся в Атрпатакане, персидский царь великий шах Аббас первый, выселив, угнал в Персию: половину – в Фахрабад, а [другую] – в город Исфахан и его гавары.

И не так, чтобы один, два или три раза затевал он это дело – выселение и изгнание армянского населения – и успокоился. Разыскал я множество заслуживающих доверия людей, которые сами были выселены, и, расспросив их, осведомился, а также [узнал] из памятных записей, мною прочитанных, что [шах] семь или восемь раз подряд выселял и изгонял [армян]. И многие из этих жителей, переселенных в Исфахан, устроившись, живут по сей день в Футке ¹, то есть в караван-сарае, называемом также караван-сараем Гечгуни. Население это прибыло не сразу, а по частям. Поэтому было [там] два общества; главой и начальником, меликом первого общества шах назначил одного из них же, имя его было Мурад, по прозвищу Кырхеалан; меликом другого общества был назначен некий муж, по имени Иовсеп, прозвище которого было Карабаш Мелик.

Все армянское население, прибывшее в Исфахан, за исключением джугинцев и ереванцев, обнищало, ибо, как всем известно, в городе Исфахане все – как пища, так и одежда и все другое – дорого, и по этой /149/ причине вновь прибывшее население обнищало, потому что все, что было у них, они продали и проели. Особенно сильно обнищал народ упомянутых двух обществ.

Из-за нищеты и голода они разбрелись повсюду и всем, кого встречали, говорили о своей нищете. Особенно часто [говорили они об этом] приставленному к ним персидскому вельможе и его воинам (шах назначил управителем над ними одного из своих вельмож, дабы ведать и знать о всех происходящих там событиях и делах их, а также чтобы [армяне эти] не покидали Исфахана и не уходили в страну Атрпатакан или еще куда-нибудь).

Молва об их нищете через приставленных к ним вельмож [138] (старшего из них звали Ага-Шааб, а второго – Угурлу-бек), которых христиане умоляли сообщить о нищете их шаху и просить его [помочь] чем-нибудь из необходимых продуктов и иного для удовлетворения [их] нужд, дошла до шаха. Вельможи сообщили [ему], поэтому шах призвал меликов обоих обществ и еще кое-кого из них (армян) и сказал им: «Даю вам деньги и имущество из государевой казны, с тем чтобы вы прокормились и выжили; но я ставлю условие и даю [деньги] лишь с этим условием. И условие таково: все, что я даю вам, даю в долг сроком на три года, чтобы спустя три года вы вернули бы нам [все, что получили], и даю долг этот не из-за прибыли и процентов, а без барыша, дабы вы, начав торговлю при помощи взятых денег, получили бы прибыль, а прибыль эта будет вам подарена, чтобы вы не оставались в стесненном положении. Она станет причиной наживы вашей на торговле, и вы проживете за счет прибыли, а по прошествии трех лет сумму долга вы вернете в государеву /150/ казну, ибо это царские деньги и ни одна монета из них не должна пропасть. Выплатив долг полностью, вы получите грамоту о свободе и выплате, то есть кабс. Итак, каждый, кто взял царские деньги, станет свободным, когда вернет взятые суммы и заплатит их в государеву казну. А если кто не вернет взятые деньги, а проест, промотает или потеряет их и не будет у него ничего, чтобы вернуть, он взамен денег либо отречется от веры своей и [примет] магометанскую религию, либо отдаст в услужение царю сына или дочь». И объявил также цену их: за сыновей назначил цену в четыре тумана, а за дочерей – в три тумана, чтобы в случае отсутствия денег для уплаты вместо четырех туманов отдавали сына, а вместо трех туманов – дочь.

И на этих условиях шах дал людям этих двух обществ четыреста туманов, чтобы в течение трех лет, торгуя, нажили бы они барыши и спустя три года возвратили бы [деньги] в государеву казну.

Нетрезвые, бесчестные, безрассудные и скотоподобные мужи ни вначале не подумали, ни впоследствии не поняли, чем же завершится это дело. А как бессловесная и бессмысленная [139] скотина пошли и взяли царские сокровища, подобные смертоносному яду змеи и явившиеся причиной гибели их. И не подумали, что сокровища эти умерщвляют, подобно жалу змеи. Двое меликов со своими людьми взяли царские сокровища: люди /151/ мелика Карабаша взяли триста туманов, люди мелика Кырхеалана взяли сто туманов и сочли их находкой и благодеянием для себя.

Когда шах дал эти деньги армянам, был 1057 (1608) год нашего летосчисления, а когда наступил 1062 (1613) год, шах, неизменно хранивший в сознании своем память о злом, вспомнил об этом и потребовал отданные им деньги. А волонравные мужи, взявшие деньги, не только не получили прибылей, но и капитал растеряли, ибо, кто по бедности, кто по безрассудству, кто по незнанию [условий] торговли в городе, проели и промотали, развеяли и растеряли ссуженные царем деньги.

Угурлу-бека, попечителя [этого] населения, шах снова назначил к ним, чтобы тот, получив у населения царские деньги, сдал их в государеву казну; и он, придя с воинами и наседая на народ, строго требовал деньги, а народ на это отвечал, мол, не имеем, ибо обеднели и обнищали и в страхе перед голодом проели все и промотали. И князь-попечитель со своими воинами непрестанно понуждал людей, мучил, вешал, избивал и заключал их в тюрьму. Люди были в большом горе; и хотя ничего не было у них, все же и то, что было, они потратили на воинов: часть тайно отдавали как подкуп, часть явно отдавали как мухлатану, а часть отдавали, чтобы прокормить воинов и коней их, и, тратя еще и на другое, промотали [все] и вконец обеднели и обнищали. А Угурлу-бек, когда увидел, что не может ничего /152/ получить от армян, сообщил царю о нищете народа, поэтому шах приказал призвать к себе армян, поговорил с ними и сказал: «Не вините меня и не думайте, что я насилием и властью царя требую и взыскиваю с вас деньги. Я говорю по справедливости и праву, ибо деньги те я вам отдал заимообразно, и теперь я требую с вас эти заимообразно отданные деньги, а не что-то новое; [требую] отданное мною в долг, и то без лишка и процентов, лишь капитал. Так вот, ежели слова эти [140] вы сочтете справедливыми – отдайте взятые вами деньги, а если нет – здесь в городе есть судьи и суд; пойдемте вместе в суд к судьям, что прикажут судьи – примем и я и вы». И с какой стороны бы ни было обсуждено [дело] – сторона армянская оказалась бы побежденной.

Много дней армяне посылали к царю ходатаями многих вельмож с челобитной и с мольбой, просили царя сжалиться над муками нищего и бедного народа, простить и отпустить им долг этот, но он не захотел простить.

Сторона армянская, как самая униженная, покорилась; люди собрали всех своих сыновей и дочерей, привели к царю и сказали: «Так как нет у нас денег, чтобы уплатить царю взятый долг, отдаем сыновей и дочерей своих, как заранее было решено». С сыновьями и дочерями, которых привели отцы их, из сочувствия к горю их пришли и все родственники: матери, братья и другие. /153/ Они стояли все вместе и горько плакали, громко причитая, так что у всех, кто видел, разрывалось сердце и сводило внутренности. Видя такую скорбь и стенания, царь отказался взять детей и не взял. Говорят, будто были две причины этого (т. е. того, что царь не взял детей): некоторые говорят, что, увидев слезы народные, [шах] испугался бога, поэтому не взял; другие же говорят, что он не взял детей, дабы обратить в мусульманство сразу весь народ. Последнее мнение кажется [нам] верным; по двум признакам: во-первых, потому, что [шах] разгневался на Угурлу-бека за то, что он привел их, и сказал: «Какая нам польза от того, что ты привел детей, когда я хочу всех их обратить в мусульманство?» Во-вторых, потому, что он вынес решение и сказал: «Если заплатят все деньги – хорошо, будут свободны, если же не заплатят – [пусть] отрекутся от своей веры и обратятся в веру Магомета, а я взятые ими в долг деньги подарю им, сверх того, я преподнесу им и другие щедрые подарки». [Так] сказал он, вынеся решение, и заставил взыскать долг. Из этого видно, что последнее мнение соответствует действительности. [141]

А воины, получив от царя такой приказ, стали очень строго требовать с христиан долг: вешали, избивали их, брали под стражу и разными способами притесняли, надеясь, что от страха перед насилием они отрекутся от своей веры. Но /154/ народ терпел, сносил все беды и не отрекался от своей веры. Позже бедные армяне вместе с сыновьями и семействами обошли улицы и площади города, плача и рыдая перед каждым, [надеясь], что авось появится откуда-либо помощь – [кто-нибудь даст] им в долг или в виде милостыни.

И так, обходя [город], дошли они до франкских монастырей ², расположенных в городе Исфахане. Какой-то епископ из франков, приехав в Исфахан, жил во франкском монастыре, называемом Иусиния. И был епископ этот муж известный и богатый, которого много раз приглашал к себе шах, беседовал с ним и благоволил к нему. И епископ этот, когда увидел слезы армян и, расспросив, узнал обо всем, заговорил с ними, обнадежил их и сказал: «Не бойтесь и будьте тверды в своей христианской вере, а я отдам вам все, что есть у меня, и не в долг, а из любви к Христу и вере его; вы верните шаху, выплатите долг свой и не отрекайтесь от веры своей». Армяне со слезами благословляли бога и епископа и с признательностью благодарили его, ибо в их безысходном горе помощь пришла к ним. И епископ, как обещал, дал деньги людям двух обществ. Через мелика Карабаша дал его обществу двести туманов чистого серебра. Другому обществу, главой которого были мелик Кырхеалан и еще священник по имени Багдасар – муж дальновидный, мудрый и непоколебимый в правде и вере Христовой, – через них [епископ] дал их обществу пятьдесят туманов чистого /155/ серебра. И люди обоих обществ, взяв [эти деньги], отдали их князю-попечителю в уплату своего долга, а относительно оставшегося долга попросили потерпеть несколько дней, чтобы и его тоже, достав откуда-нибудь, уплатить.

И подобно предателю Христа Иуде, отколовшемуся и отделившемуся от собрания двунадесяти (Имеются в виду двенадцать апостолов), двое мужчин [142] из армян, из людей общества мелика Карабаша (одного звали Багдасар, другого – Ахиджан), превратились в служителей сатаны и в сосуд зла, стали противниками христиан и сказали: «Если дадите каждому из нас по десять туманов из денег, полученных от франкского епископа, тогда ничего не скажем, а если не дадите – явимся к князю и даже к самому царю и скажем: «Они пошли и стали франками, поэтому епископ дал им деньги, которые они принесли и отдают вам»». Остальные умоляли их и говорили: «Смилуйтесь над нами – ведь деньги эти мы даем в [уплату] долга царю, вы же своими глазами видите, что сейчас со всей строгостью требуют [долг]. Позже мы со всего населения соберем [деньги] и отдадим вам, если так вам угодно». Но те не хотели терпеть, словам и мольбе их внимать не стали, а, собравшись, пошли к магометанским вельможам, оболгали армян и сказали, что армяне-де пошли к франкам, обратились в веру их, взяли эти деньги и принесли, [чтобы] заплатить вам. Более того, оба предателя сами с семьями своими обратились в веру Магомета и твердо придерживались этой веры и всей семьей стали обрезанными.

/156/ Слова их сильно разгневали магометанских вельмож. Они передавали их друг другу, пока не довели до ушей царя, которому они показались очень неприятными и горькими. И он приказал привести к себе меликов. В тот день, разыскав, первым отвели [к шаху] мелика Карабаша, с которым царь заговорил и сказал, обвиняя и угрожая: «О неблагодарное и злое племя, достойное полного истребления! Жалея вас, я дал столько денег и прибыль стольких лет тоже даровал вам и обещал подарить еще больше, если обратитесь в нашу веру, а вы сказали, что ради денег не отступитесь от веры своей. Почему же вы сейчас обратились в веру франков и взяли у них деньги? Так если вы ради денег обращаетесь из одной веры в другую, в чем же недостаток и порок нашей веры, что вы не обратились в нее?» Мелик с товарищами отвечал: «О дивный, миродержавный государь, не приведи господь нам отречься от своей веры; не отреклись мы, а пребываем, как и раньше, в своей вере, а кто сказал [143] пред твоим величеством такие слова о нас – тот солгал. Деньги же, что мы взяли у франков, взяли заимообразно, дабы принести и дать тебе в счет долга». Отвечая, государь сказал: «Неверны слова ваши, потому что заем этот – лишь предлог, ибо если это действительно был заем, почему же не берете вы у другого народа, а только лишь у франков?»

И хотя [армяне] убеждали его много дней на разные лады, все же государь не придал никакого значения словам их. А как раньше говорил, так и сейчас сказал: «Если обратитесь в веру нашу – очень хорошо, ибо все, что вы должны [мне], я подарю вам и, сверх того, еще много иных /157/ даров и пожалований выделю вам. А если не обратитесь – предам вас невыносимым мукам, чтобы, изнурившись в муках, души ваши вышли вон и вы в тот же миг околели бы». И тут же отдал их в руки палачей, чтобы те их непрерывно, беспощадно пытали, пока либо обратятся [в магометанство], либо умрут.

Затем над бедным народом сгустились марево, туман и тьма кромешная, ибо нечестивые палачи эти быстро пошли и отыскали повсюду всех мужчин, живущих там, схватили и начали безжалостно бить и наносить раны, [поднимали] на виселицу и бросали навзничь оземь, [били] цепями и колодами, мучили в тюрьме и под стражей, голодом и жаждой в течение многих дней; и крики людей, плач и рыдания мужчин и женщин, смешавшись друг с другом, достигали небес.

А мелика Карабаша, повесив вниз головой, столько били дубинами, что у него отпали ногти на ногах; все тело было залито кровью, и стал он бездыханным, как труп, ибо били крайне жестоко – к страху и ужасу других схваченных христиан; а семью его увели и бросили в подземелье. Персидские же воины, истязавшие людей, чтобы обмануть их, распространили молву, будто мелик Карабаш омусульманился.

Персы, обрушившие все эти [беды] на [армян], увидели твердость духа их и поняли, что скорее они пожелают смерти, чем обратятся в веру Магомета; тогда, силою свалив на землю, обрезали их и заставляли произносить догматы их веры; [144] но многие из христиан подкупили воинов и обрезателей и избежали обрезания.

И затем пошли и сказали шаху: /158/ «Мелик Карабаш и народ его исполнили приказ царя: были обрезаны, [стали] исповедовать веру нашу – стали мусульманами». Тогда шах, обрадовавшись, повелел: мол, всем тем, кто стал правоверным, отпустите первоначальный долг их, подлежащий возврату, ибо я дарую им [эти деньги]. И еще дайте им новые подарки, чтобы утешить в горе, постигшем их. По этому приказу царя всех [армян] освободили от пут и дали им в подарок по три тумана каждому дому, вознаградив их таким образом за содеянное. И они вернулись в дома свои, ибо день клонился к вечеру.

Вслед за ними очередь дошла до мелика Кырхеалана и его людей. В тот же вечер палачи, придя, схватили мелика Кырхеалана и увели. Царь приказал ему, мол, обратись в веру Магомета и получишь дары, высокую должность и государственную власть и не предавай себя безрассудно на муки и съедение львам и собакам. (Зверей связанными держали наготове.) А мелик Кырхеалан – то ли от страха и стыда перед царским судом, то ли от ужаса перед мучениями, то ли из-за лживых обещаний – согласился исполнить приказ царя. И там же заставили его перейти в веру Магометову, и он омусульманился. А князья и другие магометане стали восхвалять его и говорить: «Как хорошо ты сделал, что обратился в истинную веру, тебе нужно еще и народ свой обратить в эту веру». А мелик Кырхеалан начал говорить, бессвязно и глупо болтать. И, болтая, предал отца Багдасара, /159/ ибо сказал: «Думаю, что народ весь обратится [в магометанство] и не будет сопротивляться и, если кто будет сопротивляться, так это лишь иерей Багдасар; а если он обратится [в магометанство] – обратится и весь народ».

Призывающая к смерти весть и скорбная молва эта в тот же вечер достигли [ушей] иерея Багдасара и народа, от страха дошедшего до врат ада.

В эту ночь священник Багдасар, [державшийся] мужественно и твердо, призвал к себе надежду и веру, собрал все [145] христианское население в молитвенный дом, устроенный им в караван-сарае, и начал проповедовать народу, [рассказывал все], что знал он о человеколюбии, жалости и милосердии Божьем, и убедил народ просить с молитвами и горестными стенаниями, жалобными рыданиями и [обильными] ручьями слез у снисходительного и всепрощающего господа, дабы он превратил злой гнев в сердце царя в сострадание и милосердие к ним. И весь народ оставался там в молельне и молился, прося у господа жалости и милосердия.

Сам священник Багдасар начал вечером творить вечернюю молитву пением полунощных псалмов и вскоре, исповедав народ, отслужил божественную литургию, приобщил достойных славного тела и крови Сына Божьего. И рано утром на рассвете, пока еще свет не отделился от тьмы, вся торжественная церемония была совершена и закончена. А на заре, когда рассвело, прискакали на конях ратники и воины и, подобно злым зверям, окружили тэр Багдасара, /160/ вытащили вон и вытолкнули вперед, чтобы быстро погнать впереди коней и доставить его в царский диван. И когда добрались до царского дворца, звери в человечьем обличье, окружив его, щелкали зубами и с грозными криками хотели грызть тело его.

Когда царь сел в судилище своем, повели к нему тэр Багдасара, с которым государь заговорил об отречении его от христианской веры и [сказал ему, что], мол, если не согласишься – станешь пищей псов и львов (чтобы устрашить его, зверей держали там наготове).

И здесь явился совершенным непреложный обет господа нашего Иисуса Христа, сказавшего: «Когда поведут вас к судьям и царям – не заботьтесь и не думайте о том, что вам должно говорить, ибо вам будет дано слово и мудрость в тот час, когда нужно будет говорить; ибо то не вы будете говорить, а душа Отца вашего [небесного] заговорит в вас».

Отвечая царю, священник Багдасар сказал: «Коли ты велишь мне добровольно отречься от своей веры – добровольно я не отрекусь; а если насильно [заставишь] отречься – не так велит тебе закон твой; если говоришь о долге своем и [146] требуешь его – так большую часть мы отдали, а то, что осталось, выплатим сегодня же, еще до наступления завтрашнего утра».

И подобно тому как студеная вода, вылитая в кипящий котел, тотчас же приостанавливает пенящееся кипение в ней, так и слова тэр Багдасара укротили гнев царя, поэтому государь не сказал ни одного слова, а лишь только следующее: «Иди и отдай остальной долг свой».

/161/ Итак, господь Христос, сказавший: «Где двое или трое собраны во имя мое, там я посреди них» (Матф., 18, 20.), и сам нынче обратил взор свой к собранию их, к слезной полунощной молитве их и укротил царский гнев, поэтому тэр Багдасар и народ избежали двух бед – мук и вероотступничества. Затем они уплатили остатки царского долга, взяли грамоту о свободе и стали жить в мире, воссылая хвалу господу.

После того как все это случилось с [армянским] населением и часть его с меликами обратилась в магометанское вероисповедание, вышеупомянутый франкский епископ, придя к царю шаху Аббасу, сказал: «Хочу сказать тебе несколько слов осуждения. Ввиду того что ты требовал от армян ссуженный им долг и у них не было, чем заплатить, я, ради веры христианской, дал им денег, чтобы они вернули долг тебе и оставались в христианской вере; и [деньги эти] они, взяв, отдали тебе и заплатили долг свой. А ты уже после того, как взял деньги, не оставил их в вере Христовой, а обратил в вашу веру. Поскольку ты поступил так – законы правосудия говорят, что деньги, отданные мною, должны быть возвращены мне. Вот я и прошу государя вернуть мне мои деньги». А царь по размышлении увидел, что епископ говорит справедливо, заплатил епископу, вернув ему двести туманов.

А что касается мелика Карабаша и народа, насильственно обращенного шахом в магометанскую религию, то они лишь там, в суде, назвали исповедание свое мусульманским. После этого они оставались в христианской вере и из-за [угрызений] совести, связанных с вероотступничеством, были [147] еще более тверды [в своей вере], /162/ чем прежде. Так, младенцев крестили, умерших хоронили со священниками, и, постоянно посещая церковь, молились, и, исповедуясь, причащались. Магометан вовсе не заботили эти их поступки. После них и дети их ныне все христиане и живут среди христиан.

А совесть мелика Кырхеалана, сильно укоряя, мучила его; по прошествии нескольких лет он взял жену и под каким-то предлогом – мол, отправляюсь в Тавриз, – проехав через него, отправился в Иерусалим и там исполнил все обеты страстей Христовых. Он и жена его остались там, и так как по ремеслу он был каменщиком, то ради святого Иерусалима безвозмездно работал, уповая на вознаграждение господне. И так прожил он остаток жизни своей; там, в городе же Иерусалиме, умерли и были похоронены мелик Кырхеалан и жена его, которым господь наш Христос благодаря своему неиссякаемому милосердию простил и отпустил [грехи], аминь.

/163/ ГЛАВА 14

Еще один рассказ о притеснениях, которые претерпел народ армянский от царя шаха Аббаса первого

Случилось как-то в 1059 году нашего летосчисления (1610) великому царю шаху Аббасу первому, выехав из города Исфахана, направиться в страну Пари и в Бурвари, где были поселены армяне.

И так как шах Аббас имел обыкновение иногда, преобразившись, представляться одним из воинов [своих] и идти, куда должен был пойти, по такому же обыкновению он сделал и в тот раз; и так он один со скороходом своим, бегущим впереди него, пришел раньше всего войска в первое селение страны Пари, называемое Дарбни (Т.е. "село кузнеца"). Там [шах] повстречал [148] какую-то женщину из этого селения, а женщина не знала, что это шах. Заговорил шах с женщиной и сказал: «Если есть у тебя курица на продажу, принеси мне, я куплю». Когда женщина принесла курицу, [шах], испытывая женщину, долго расспрашивал ее о курице, говорил вздор, /164/ накапливая в сердце своем несправедливость. И во время беседы шах сказал: «Даю тебе десять монет за курицу, и ради любви твоей к шаху отдай нам курицу». И женщина сказала: «Какое добро и [какие] милости видели мы от шаха, чтобы ради любви к нему отдать тебе курицу?». И шах сказал: «Какое же еще добро должен был сделать вам шах, ведь он поселил вас в такой хорошей и удобной стране, обезопасил вас от всех бед и со снисходительностью и милосердием правит вашим народом». И женщина сказала: «Дай бог, чтобы он не переселял нас, ибо он сделал нас изгнанниками, выселил из древней страны нашей, с насиженных мест и родных вотчин наших, и, согнав сюда, в чужую страну, поселил как чужбинников».

Эти слова женщины, словно меч обоюдоострый, вонзились в сердце шаха, ибо очень жестокими и горькими показались они ему. Глубоко уязвленный в сердце, [шах] от чрезмерного гнева остался стоять безмолвно и ничего не сказал. В это время пришли и добрались до шаха самые знатные и известные нахарары его: Спандиар-бек и другие; при виде его, исполненного такой буйной ярости, они не сказали ничего и молча стали в отдалении.

В это время мимо них проходил иерей селения того, по имени тэр Аветис, возвращавшийся домой после земледельческих работ. Когда шах увидел его, позвал к себе, спросил, мол, что ты за человек? Иерей ответил: «Я армянин». Шах сказал: «А почему у тебя борода длинная?» Иерей сказал: «Я иерей [этого] селения». Шах сказал: «Так стань мусульманином». Иерей сказал: «Я простой мужик, и, более того, старый, я не смогу исполнять мусульманские обряды». И тем самым, еще более увеличив, усугубил ярость и гнев царя. Так что шах не выдержал и в бешенстве, /165/ выхватив из рук своего скорохода топорик, т. е. наджак, сильным ударом поразил [149] иерея в голову, глубоко рассек ее. Не будучи в состоянии выдержать этой раны и удара, иерей, потеряв чувства и рассудок, упал бездыханный, как мертвец; и в ужасной ярости шах тотчас там же приказал своим приближенным обрезать иерея; его быстро обрезали, хотя лежал он, подобно трупу, без чувств; и, оставив иерея в таком [положении], шах ушел в стан, в шатер свой.

После этого исчезли из сердца царя жалость и милосердие к армянам; он призвал к себе своего везира, а с ним и шейха, по имени Мир-Авдула, и приказал им вступить с воинами в тот гавар и всех до единого омусульманить и обрезать. И если кто по воле своей и согласию покорится – хорошо, а кто не покорится – [того] следовало обрезать и обратить в религию лжетворца с мучениями, насильно. И, приказав им с угрозами и бранью исполнить все его повеления, [шах], вернувшись из Пари, поехал в город Исфахан.

По этому приказу царя начались великие гонения на армян, которые, оставив дома, семьи и имущество свое и поднявшись, рассеялись куда глаза глядят: в горы и пустыни, в места, где не раздавался голос человеческий. И многие, уйдя в дальние гавары, переменив имя и обличье, жили там, не опознанные никем, а иные из них, голодая и умирая от голоду, много дней бродили в горах и в страхе перед царем и обрезателями /166/ не смели войти в селение или показаться кому-либо [на глаза].

А князья, назначенные обрезателями, вошли в гавар и всех, кого нашли, – как мирян, так и священников – жестоко, угрожая муками, насильно обрезали.

Поступая так, как мы уже рассказали, [персы] дошли до селения Парчиш и, совершив и там свое безбожное дело, вышли оттуда и хотели направиться в селение Пахран. А танутэр селения Пахран, по имени Нуриджан, сказал своим односельчанам: «Давайте вооружимся и, дружно выступив, сразимся с иноплеменными обрезателями и не позволим им войти в наше селение». Но сельчане не согласились и не стали единомышленниками его, а, убежав, рассеялись в горах. Нуриджан же один, опоясав себя мечом и взяв стрелы [150] и лук, пройдя половину пути, поднялся на вершину небольшого округлого холма, мимо подножия которого проходила дорога. Обрезатели же, выйдя из Парчиша, направились в Пахран. Когда они приблизились к подножию холма, Нуриджан неожиданно для них начал с громкими криками стрелять из засады по [врагам] из лука и своей стрельбой помешал им и остановил их. Затем, выйдя из засады, преследовал их и, беспрестанно стреляя, вынудил [персов] вернуться в селение Парчиш, загнал их в деревню, а сам вернулся в селение свое, в Пахран.

Обрезатели, вернувшись в Парчиш, дождались вечера, затем послали лазутчика узнать, где находится Нуриджан. А лазутчик пришел и рассказал, что он у себя дома.

Тогда ночью /167/ персы, вооружившись, выступили и, направившись в Пахран, окружили дом Нуриджана и, схватив, связали его, а утром, когда рассвело, бросили его навзничь я стали бить батогами, и столько били его, что на теле у него вовсе не осталось живого места и сам он стал как труп. Тогда там же [персы] обрезали его и тогда только ушли. Женщины селения унесли его и прятали в погребе в течение трех дней, а Нуриджан, мучаясь от боли, пролежал в постели четыре месяца и не мог встать на ноги.

И так князья-обрезатели разъезжали по гаварам Пари и Бурвари и всех, кого находили, – как мирян, так и духовных – обрезали. И, покончив со всеми, вернулись в город Исфахан и рассказали царю. Шах велел, чтобы каждому из обрезанных иереев дали из государевой казны по 40 баранов, и так и сделали. Шах дал этих баранов священникам, дабы кое-кто из них, жадные к добру, утешились бы этой подачкой и не побуждали бы народ свой к отречению от мусульманства, а другие, проев и промотав, боясь расплаты, оставались бы в мусульманской вере.

Вслед за тем шах, исполненный дьявольских намерений, послал еще раз князей с воинами и приказал им отправиться в эти два гавара, разъезжать по селениям и хватать всех священников, угрожать им и под страхом [пыток] брать с них обещание и ставить им условие: не хранить ни одной из [151] своих книг. И если найдется такой, кто сохранит [книги], и если кто сообщит об этом – голова сохранившего будет /168/ передана царю и все имущество и семья [его] перейдут к указчику. Получив этот приказ, воины отправились разъезжать по обоим гаварам; обнаруженные книги и церковные сосуды насильно отняли у христиан и, отобрав, повезли в город Исфахан и предъявили шаху. А шах велел все спрятать.

После этого шах послал многих молл из персов в Пари и Бурвари, [с тем] чтобы они оставались там и обучали армян религии Магомета: собирали их ежедневно в мечеть для молитвы и младенцев христианских заставляли читать по-персидски. И моллы, придя, разбрелись по селениям гаваров – где по двое, а где по трое, и вынуждали христиан посещать мечеть и признать веру лжетворца Магомета. Христиане, тяготившиеся этим, не покорялись, а, сопротивляясь, вступали, в словесные споры, и споры и речи разгорались каждый день, вплоть до того, что были убиты трое или четверо молл.

Увидев это, все другие моллы, испугавшись смерти, убежали и вернулись к себе. А бедные христиане жили два года, гонимые и мучимые, под властью персов.

[Был там] какой-то христианин, по имени Григор, живший прежде в селении Арпа в Вайоцдзоре, который называют также Ехегадзором, ныне же, будучи в гаваре Пари, жил в селении, называемом Нижний Хойикан. Был он сложением богатырь, сердцем мужествен, в суждениях и умом благоразумен, в вере и любви к Христу горяч и тверд. И вот этот Григор собрался и прошел по селениям гавара и, уговорив, подстрекнул весь народ и стал главой и предводителем его. И, взяв с собой семь человек, он поехал /169/ в город Исфахан; приехав туда, он достал заимообразно денег, подкупил шахских вельмож и уговорил всех в удобный час замолвить перед царем доброе слово о них.

Затем сам он написал арза с мольбой и вручил царю, но не раз или два, а пять или шесть [раз]; столько говорил в царском присутствии и диване, пока царь, утомившись, не сказал: «Оставляю вас на усмотрение ваше, идите, поклоняйтесь вере вашей». А Григор [продолжал] просить и умолять, [152] и, пав на колени, со слезами просил шаха и говорил, мол, к повелению своему, что даруешь нам устно, приложись одним перстом на бумаге.

Рассказывали, будто однажды, когда шах, выйдя из дворца своего, направлялся в сад Азараджрип, [Григор] пять раз являлся к шаху и просил все ту же грамоту; шах, которому надоели неутомимые просьбы его, написал грамоту с царской печатью, дал Григору – мол, повелеваю всем христианам, проживающим в гаварах Пари и Бурвари, открыто поклоняться своей христианской вере.

После этого Григор попросил шаха, чтобы государь, разобравшись, сжалился бы над ними, даровал им их книги, расхищенные и привезенные в [Исфахан], и государь даровал им [книги]. А Григор и товарищи его, взяв грамоту и книги свои, радостные, отправились к себе на родину, к своему народу.

По этому поводу царь шах Аббас наложил на христиан взыскание, сказав: «Так как вы не подчинились приказу царя, то /170/ должны уплатить в царский диван тысячу туманов штрафа». И некоего вельможу из именитых князей своих, которого называли Хосров-султаном, назначил попечителем, дабы он, взимая с народа [деньги], вручил их царскому казначею; и Хосров-султан, прибыв с множеством воинов, выполнил приказ царя.

Бедные христиане ради веры христианской вернули и заплатили все – и эту тысячу туманов, и тот долг, что Григор и товарищи его взяли в Исфахане, а также и иные имевшие место расходы, – чрезвычайно обеднели, стали нищими, но радуются и воссылают хвалу господу богу.

А муж этот Григор изо дня в день укреплялся в вере и благих делах и укреплял в вере Христовой и других; и стал он ревнителем христианской религии, из-за чего кровожадные магометане воспылали лютой ненавистью [к нему] и оклеветали, [осудив] Григора на смерть. Сами они убили какого-то магометанина – соплеменника своего, тайно приволокли и бросили его на поле Григора. Пришли судьи и, приведя, представили ложных свидетелей, мол, этот труп – дело рук [153] Григора. И, схватив, увели его к судьям на неправедный суд свой, на котором вынесли решение, мол, ввиду того что это совершено им, либо заставить его отречься [от христианства], либо убить [его]. И, осудив его с помощью клеветы, убили христолюбивого мужа Григора. И многие свидетельствовали, что господь сверху прославил его Знамением – небесным сиянием. Да пожалует ему Христос милосердный обетованное царствие небесное свое и да допустит и нас в общение со своими святыми. Аминь.

/171/ ГЛАВА 15

О том, почему не было налога кодав с овец в стране, называвшейся Арагстан ³

Царь шах Аббас первый очень полюбил город Фахрабад, поэтому собрал со всех стран людей и переселил туда, чтобы расширить город. И сам, когда не опасался нападения врагов, уезжал [туда] и проводил там зимнее время. Однажды, когда шах Аббас по обычной привычке своей направлялся в Фахрабад, достигнув границ города Казбина, остановился он в селении, называемом Хоромапат, гавара Тарим, и расположил там станом царское войско.

У шаха Аббаса была привычка, преобразившись, представляться кем-нибудь из воинов своих и идти к людям и народу узнать и выведать что-либо; сделал так он и на этот раз. [В одежде] воина-конника он со скороходом своим до прихода всего войска пришел в селение Хоромапат. /172/ [Здесь] он увидел старейшин селения. Стоя на площади вместе с князьями – сборщиками налогов, они пеклись о нуждах царя и других князей; шах заговорил с ними и сказал: «Нас немного: я, да конь, да скороход мой; мы не утрудим вас. Прошу вас, из любви к шаху приютите нас на эту ночь». А мужчины селения не проявили никакого усердия к словам его, ибо всей душой были заняты подготовкой [к приему] царя.

Тогда какая-то женщина из этого же селения, древняя старуха, [154] сказала шаху: «Иди, сынок, пойдем к нам домой, будь нашим гостем». И женщина повела [его] к себе домой. Шах остался там до вечера. Вся семья старухи вымерла, и был у нее лишь сын, по имени Лала, и тот из-за крайней бедности своей нанялся пастухом в то селение. Когда наступил вечер, Лала привел стадо в селение и стал, по обыкновению, собирать по одному хлебу с каждого дома и, собрав пятнадцать хлебов, держа в руках, принес домой. Увидев дома гостя, он все принесенные хлебы положил перед гостем, которым был сам шах. Старуха, открыв тонир, достала [оттуда] горшок крупяной похлебки, которую иные называют врошем и шах пообедал с тем хлебом и, заговорив [с ними], долго расспрашивал их. А вечером, когда стемнело, встал и ушел к себе.

Покинув [селение], шах направился в Фахрабад. А по возвращении из Фахрабада, добравшись до /173/ того селения, [шах] снова переоделся и попросился на ночлег к поселянам, но [те] не впустили его. А старуха, явившись снова к нему, сказала: «Ты, сынок, наш знакомый и гость, ступай и нынче к нам домой». И пошел шах к старухе, и старуха накормила его точно так, как мы выше рассказали. Шах пробыл там до вечера и расспросил их о многом, что было у него на уме.

Затем шах сказал им: «Хочу кое-что спросить у вас, и, если вы любите шаха, отвечайте мне правду. Вот дом ваш, где мы сидим, и покои его – широкие, просторные и роскошные; все это говорит, и видно это и из слов, речей и поведения вашего, [что когда-то были вы] зажиточными; однако я вижу, что [сейчас] вы очень бедны, а дом ваш совершенно пуст. Откройте же мне истинную причину этого».

Старуха, глубоко вздохнув, начала со стоном рассказывать: «Видишь ли, сынок, все, что ты сказал, верно: и дом и покои [наши] точно кажутся роскошными, были мы зажиточны и богаты, так что множество неимущих и чужбинников жили, покровительствуемые этим домом, бедняки и нищие благодаря ему становились обладателями имущества и скарба; у нас было тысяча пятьсот голов отборных овец и табун кобыл, и множество скота – упряжного и дойного, [155] поля и сады, водяная мельница, золото и серебро, и множество домашней утвари и скарба; все это отобрали у нас, все исчезло, и не осталось ничего. Ибо, /174/ продав часть, мы уплатили казенный налог, продав другую, отдали заимодавцам, а часть [продали] для удовлетворения своих нужд и вконец обнищали. Впоследствии муж мой, братья его и другие члены семьи и сыновья их – все умерли, и остались теперь я и сын мой, которому скоро исполнится тридцать лет, а я из-за нищеты [даже] женить его не могу. Негде нам [искать] средств к жизни, поэтому сына своего я сделала пастухом нашего селения, он ежевечерне собирает плату свою – хлеб, приносит [домой], чем, как ты видел, мы и питаемся. Так проходят дни мои в ожидании смерти; может, она избавит меня от мучений».

Великое изумление овладело шахом при словах, сказанных старухой, и молвил он: «То, что ты сказала о муже своем и всей семье вашей, мол, умерли – это в руках Божьих, ибо он хранит и умерщвляет, но что касается имущества вашего, что ты сказала, мол, ушло из рук наших, и стали нищими, что же причиной этому?»

Старуха сказала: «Кодав с овец. Царские сборщики налогов взимают кодав с овец, и, чем дальше, тем с каждым годом все тяжелее становится кодав; и так он возрос, что [даже], продав всех тех овец, не смогли мы уплатить кодав и тем избавиться; взяли денег в долг, уплатили кодав, а потом, изо дня в день продавали скарб свой и имущество и выплачивали: часть [в качестве] кодава, а часть – заимодавцам, и [у нас] не осталось ничего, так как кодав – очень тяжелый налог. Государь и его нахарары не знают всего этого, а пишут [лишь] сумму /175/ кодава и дают в руки воинов, а те приходят и, хотят [крестьяне] или не хотят, силой взыскивают, говоря: «В грамоте дивана так написано, то же и нам приказали, поэтому мы взыскиваем столько [именно], и не меньше, ибо, если мы взыщем меньше, с нас взыщут недостающее, скажут, вы, мол, украли». И по этой причине, как ты увидел, мы обнищали, да и не только мы: так случилось и со многими зажиточными домами, часть коих – из [156] нашего селения, а другие – из иных деревень нашего гавара». И старуха начала называть всех их по именам.

Шах спросил: «Почему же сведущие и красноречивые люди из вашей страны не поедут сообщить [об этом] шаху? Я знаю, если шах узнает об этом, он отменит тяжесть сего налога, ибо шах – миросозидающий государь и не хочет причинять никому лишения». Старуха сказала: «Много раз ходили и шумели, но не смогли вывести из реестров дивана сумму кодава».

Шах остался в доме старухи до утра, а утром в темноте встал и ушел к себе в шатер.

Спустя несколько дней, он послал расследователей в тот край, чтобы они точно выяснили состояние страны. Те поехали, посмотрели и, вернувшись, рассказали шаху, что население той страны по разным причинам, и особенно из-за кодава, находится в чрезвычайно тяжелом [положении]. Тем самым [шаху] стало ясно, что рассказанное старухой – истинная правда. И это стало причиной того, что жалость и милосердие запали в душу царя шаха Аббаса, поэтому он отменил кодав не только в области Казбина, но и во всей стране Арагстан; и ныне по /176/ всей стране, называемой Арагстан, не существует кодава. И еще [шах] послал князей в селение Хоромапат убить людей, не приютивших его, и привести к нему старуху и сына ее Лалу. Князья, отправившись, сделали, как шах приказал: убили трех мужчин из селения и, взяв Лалу и мать его, привезли к шаху. Шах воздал им почести и славу, [пожаловал] государственную власть Лале и назначил его высокочтимым и верным нахараром при дворе своем, и отныне он стал именоваться Лала-беком. Впоследствии и сыновья его были преданными и знатными [вельможами] при дворе царей персидских; а одному из сыновей его, по имени Мамад-Кули-бек, шах пожаловал ханскую власть, назвал его Мамад-Кули-ханом и послал в город Ереван, и тот, поехав туда, несколько лет правил страной.

История этого Лала-бека повествует, как некоторые из вельмож шаха Аббаса из зависти оклеветали Лала-бека перед шахом и шах вознамерился разорить его и низвести [157] к прежней бедности. [Как-то] придя домой к Лала-беку, шах начал сам описывать все имущество, чтобы отобрать его. При описи он увидел закрытый сундук, на котором висел золотой замок; Лала-беку велели открыть [сундук], но он не открыл, а молвил шаху: «Все, что ты описал и что еще должен описать, – все твое, а не мое, и лишь это – мое, ибо я принес это из дома своего. Так прошу, когда возьмешь свое – мое подари мне». Тогда заставили его насильно отпереть сундук и увидели, что там нет ничего, кроме одной лишь пары /177/ изношенных и рассохшихся трехов, то есть чарухов, и старых, разодранных веревок. Все были удивлены и спросили, что это значит. И Лала-бек сказал: «Это те трехи, что носил я в отчем доме, и теперь я положил их сюда, все прихожу сюда, смотрю, вспоминаю и говорю себе: «Ты тот, кто имел лишь это, а шах тебя из такой бедности поднял к такому величию; так будь осторожен, как бы ни закралось в сердце твое коварство по отношению к шаху, не уподобляйся другим клеветникам и не забывай благодеяний его, чтобы все это не обернулось в проклятие против тебя и не опозорился ты перед богом и людьми»». Услышав и увидев это, шах понял, что из зависти оклеветали его; он [не только] не отнял всего его имущества, а еще пожаловал ему из своего и, облагодетельствовав еще большим почетом, возвеличил его и держал во все дни жизни своей превыше всех при дворе как главного своего наперсника.

/178/ ГЛАВА 16

Рассказ о мощах святой девы Рипсимэ ⁴: как франки нашли их и достали, как повезли их в город Исфахан

Во времена патриаршества католикоса Мелкисета, после великого сургуна ⁵, приехали из страны франков в Армению франкские патеры, вступили в Араратский гавар и начали обходить расположенные в гаваре армянские монастыри. [158] Простодушные армяне не понимали, какие у них намерения, они же своим льстивым, угодливым и хитрым нравом угождали всем. Встретившись с католикосом Мелкисетом, они подали ему прошение и золотые монеты, дабы он не любопытствовал и не преследовал их за дела, которые они собирались совершить.

Патеры имели при себе [написанную] на их языке и их же письменами книгу, наподобие географической карты, достоверно и безошибочно показывающую, где в армянских монастырях находятся /179/ могилы и погребения святых, каково строение часовен и с какой стороны находятся дверь и окна. Во время скитаний своих по монастырям они по той книге находили мощи святых, давали кое-что обитателям монастыря и забирали мощи.

И так, скитаясь, прибыли они в селение Каренис, остановились в построенном в ущелье монастыре Апостолов ⁶ и по той книге нашли голову апостола Андрея. До той поры обитатели монастыря, а также все население гавара даже не знали, где находятся погребения апостолов, лишь сыновья от отцов и предков своих слышали предания о том, что есть там могилы святого евангелиста Матфея и апостола Андрея, но даже не знали, где они находятся. Когда патеры вошли в монастырь и вырыли там небольшую яму под алтарным возвышением, там, где указывала книга их, вот что они увидели: появилась и стала явственно [видна] голова апостола Андрея, [точно так] как это показывала книга; и, когда доставали голову, ужас и трепет объяли патеров. Как только достали голову, тотчас же монастырский епископ выхватил ее из рук патеров, не хотел отдать [им], а их самих выгнал с пустыми [руками] из монастыря. Нынче святая голова апостола Андрея находится в том монастыре, и мы много раз ходили на поклонение, целовали ее.

А патеры после долгих ли, коротких ли скитаний пришли в святой Престол Эчмиадзинский, остановившись там, прожили много дней и, [пустив в ход] льстивые уловки свои, притворились преданными /180/ [обитателям] монастыря и селянам и понравились им. Патеры каждый день ходили в храмы  [159] святых дев Гаянэ ⁷ и Рипсимэ и возвращались; и все эти три храма: Эчмиадзин ⁸, Гаянэ и Рипсимэ – разоряли, расхищая, разрушая и посрамляя, как «шатер садовника в винограднике и как шалаш в огороде», согласно пророку Исайе (Автор, по всей вероятности, имеет в виду такое место из Библии: "И осталась дщерь Сиона как шатер в винограднике, как шалаш в огороде, как осажденный город" (Исайя, 1.8)). Лишь в Эчмиадзине жили [тогда] несколько членов братии, и те – очень невежественные и грубые. А [храмы] Гаянэ и Рипсимэ были вовсе не обитаемы, [стояли] без ограды. Даже дверей и хоранов не было в церквах, а с внешней стороны вся кровля и наружные стены были разрушены, основание поколеблено и вскопано. Алтарь и пол внутри церкви были изрыты, вся церковь и хораны полны навоза, ибо в летние и зимние дни скот – как волов, так и овец – загоняли в церковь. Вся кровля храма Гаянэ обвалилась, и лишь стены одни стояли, и не было больше ничего.

Персы, по своему обыкновению, беспрепятственно входили в храм святой девы Рипсимэ и выходили из него. Часовня над могилой Рипсимэ была построена глубоко под землею, под главным алтарным возвышением, а алтарное возвышение было сверху возведено в главном хоране над часовней. Дверь или окно часовни не видел никто, так как они были скрыты, ибо строитель часовни и церкви мудро выполнил свою задачу, так что дверь часовни и дорога к ней оставались в стороне, в северном хоране церкви; по длине и ширине двери /181/ часовни обтесали большой неподвижный камень, который нельзя было сдвинуть [с места], и приделали к двери часовни как покрытие; и так мудро было задумано, что никто бы не догадался о существовании в том месте двери и [не понял бы], что камень – покрытие ее, а считали бы камень одним из камней возведенной стены. Никто из наших, из армян, не знал об этом: ни о часовне, ни о дверях ее. А франкские патеры при помощи своей книги нашли дверь часовни и приложили много трудов и усилий, чтобы открыть каменное покрытие, но не смогли. После долгих трудов, размышлений и соображений убедились в том, что открыть двери [160] они не могут, тогда оставили двери часовни, поднялись на алтарное возвышение в главном хоране и столько рыли сверху перед возвышением и под нишей по обозначенному в их книге проходу к двери, навстречу ей, пока не пробили потолок прохода к двери и спустились вниз в проход, а затем долго трудились изнутри и извне, пока не сдвинули с места и не выбросили в северный хоран камень-крышку.

Потом они спустились в часовню над могилой, откатили прочь надгробный камень и начали копать могилу девы Рипсимэ, пока не добрались до раки, в которую были положены святые мощи Рипсимэ. Долго еще рыли, пока не сдвинули раку с мощами с прежнего места, из тайника. Потом вынесли раку, полную /182/ мощей, из часовни в большую церковь и хотели украсть мощи.

Попечением и милосердием Божьим и молитвами святого Лусаворича ⁹ в тот день и в тот же час двое каких-то епископов святого Эчмиадзина – один по имени Григор, другой – епископ Вардан – вышли на прогулку и, гуляя, дошли до храма святой Рипсимэ и настигли патеров в то время, когда те принесли раку с мощами в церковь и хотели похитить мощи. Епископы расспросили патеров о сути дела, и хотя те придумали что-то и пробормотали [в ответ], но [это была] бессмыслица. И епископы, пройдясь вокруг церкви и увидев все – дыру сверху, и дверь сбоку, и часовню, и отброшенный надгробный камень, и разворошенную могилу, возмущенные и разгневанные, пришли к патерам и затеяли с ними ссору, брань и драку, вплоть до того, что стали избивать друг друга и нанесли раны: патеры ударили по голове епископа Вардана и ранили его, ибо патеров было трое, а епископов – [лишь] двое. (Рубец и место ран он нынче показал и рассказал нам эту историю, которой он был очевидцем; да смилуется господь и отпустит ему грехи его.) Епископы тогда не позволили патерам взять хотя бы часть мощей; после борьбы и драки двое епископов отняли раку, полную мощей, и принесли [ее] в Эчмиадзин, а патеры тоже пришли с ними в Эчмиадзин.

Епископы поставили полную мощей /183/ раку посреди площади, [161] члены же братии, а также селяне и даже сам католикос Мелкисет, прослышав [об этом], собрались вокруг. И кто из пришедших видел и слышал, восхищались и с удивлением говорили: «Мы, отцы наши и предки, рожденные и вскормленные здесь, все это время не знали даже об этом, а они – люди приезжие, да еще и чужаки, как они смогли найти [мощи] и совершить такое дело?» Епископы и монастырская братия в сильном гневе и ярости из-за происшедшего начали спор, бранились и дрались с патерами и надеялись на католикоса, дескать, он осудит и отомстит им. А тот, чей мысленный взор был подкуплен золотом, получив от патеров золотые монеты, не отомстил, а попустительствовал им и не беспокоился вовсе.

В то время у патеров была при себе старая торба из клеенки, т. е. из мушамбы. Ободренные лицеприятием католикоса, выступив вперед, они [подошли] к раке с мощами, открыли торбу, и один из патеров, обернув руку чистым белым платком и взяв мощи, положил их в торбу. Они хотели взять все мощи. Увидев это, епископы исполнились гнева и злобы и, напав на них, избили патеров, прогнали прочь и больше не дали им мощей. В раке [мощей] осталось [еще] много, голову патеры взяли, однако епископы отняли ее и положили в раку. Вышеупомянутый епископ Вардан рассказал, /184/ что, пока руки не коснулись мощей, мощи были белого цвета, но, когда к ним прикоснулись рукой, они пожелтели.

Епископы стали плакать и горевать обо всем этом, высказывать католикосу свое негодование и обвинять: мол, справедливый бог да отомстит тебе за мощи святых, ибо со времени святого Лусаворича до наших дней мощи этих святых не были стронуты с места и рассеяны где-либо, они начало и основа веры армян, [они] стали богатством и благом страны, а ты сегодня их развеял. И епископы, поплакав и погоревав, подняли раку с оставшимися мощами, понесли ее снова в храм святой Рипсимэ, опустили в часовню, вырыв очень глубокую могилу, положили раку с мощами в могилу и, скрепив песком и известью со всех сторон, замуровали, засыпали могилу, положили на нее надгробный камень. Дверь же часовни [162] не заделали, а оставили ее открытой, как это и сейчас видно; дыру наверху в алтарном возвышении закрыли; и, [хотя] ее заделали, любопытствующим она явственно видна снизу из прохода, ибо камни, положенные на дыру, и сейчас белые.

А патеры, взяв торбу с теми мощами святой Рипсимэ, [которые им удалось достать], отправились в город Ереван и там стали обдумывать, как увезти [мощи] к себе в страну, ибо, боясь османов, они не могли пройти через страну ромеев ¹⁰, так как в то время великая вражда и ожесточенная /185/ война шла между османами и франками ¹¹. И по этой причине они не могли пройти через страну османов.

И вот, взяв с собой мощи, патеры вышли из Еревана, пришли в область Нахичеванскую, в Ерынджакский гавар, во франкское селение Апаранер ¹². Там разделили мощи на три части; сами патеры, взяв себе две части мощей, остались там, а одну часть с доверенными людьми послали в город Исфахан во франкский монастырь, называемый Иусиния (ибо в городе Исфахане есть три франкских монастыря). Те, кто повез мощи, привезли и доставили мощи во франкский монастырь Иусиния, спрятали их [там] в сундуке в каком-то доме и ждали удобного часа, чтобы, захватив их, повезти через Бандар в город Гоа в стране Пуртукеш ¹³, дабы оттуда на корабле повезти уже в самый Франкстан.

Католикос Давид не был осведомлен обо всех этих событиях, ибо в это время он жил в городе Исфахане. Был у католикоса Давида в услужении один преданный человек из армян, по имени Григор, – сведущий и осторожный в делах и службе. Человек этот знал франкский язык, так что всегда посещал франкскую церковь и прислуживал им (франкам) своих житейских выгод ради; и однажды за вином, попечением Божьим размякнув в беседе, франкский служка, привезший мощи, сказал, между прочим, служителю католикоса /186/ Григору: «Поехали мы в вашу страну и увидели Престол ваш Эчмиадзин, вынесли оттуда мощи святой девы Рипсимэ и привезли сюда, а теперь они находятся в сундуке в моем доме, мы хотим повезти их в страну [163] Пуртукеш, чтобы оттуда увезти уже в самый Франкстан».

Мудрый и рассудительный муж сей на время утаил рассказанное в душе и одобрил намерение рассказчика, но на второй день пошел к католикосу Давиду и сообщил ему о том, что услышал от франка.

В это время в городе Исфахане проживало множество христиан армянского происхождения из Араратской области, и особенно выходцев из города Еревана; католикос призвал к себе кое-кого из них – именитых и доверенных [мужей] – и сообщил им об этом. Они были очень огорчены и решили жестоко отомстить. Католикос вместе с ними пошел к джугинцам, к ходже Сафару (бывшему главой джугинцев, да и не только джугинцев, но и всех армян, живших в пределах Персидского царства, ибо ходжа Сафар и брат его ходжа Назар ¹⁴ очень почитались персидским царем и его вельможами), и известил ходжу Сафара об этом. И ходжа Сафар, католикос и глава ереванцев ага тэртэр пошли вместе к градоначальнику, по имени Мирза Мамад, назначенному шахом градоначальником Исфахана, ибо шах в это время находился не в Исфахане, а в Тавризе; там же при шахе находился и ходжа Назар.

Заявив градоначальнику и, взяв у него ратников, они неожиданно явились в монастырь /187/ франков и, открыв дверь упомянутого дома, обнаружили сундук с мощами. И, взяв, привезли этот сундук к градоначальнику, а он запечатал своим перстнем и отдал сундук в залог Сафару, чтобы тот хранил его, пока приедет шах и потребует его.

О ходе и обстоятельствах всех этих событий ходжа Сафар и католикос известили письмом ходжу Назара, который находился в Тавризе. И ходжа Назар, который не боялся и открыто [говорил] с шахом, сообщил ему [обо всем] и попросил шаха послать за патерами, охотящимися за мощами, грамоту с повелением и царских слуг, чтобы, схватив их, привести к стопам государя. И государь исполнил все пожелания ходжи Назара. Случилось так, что царский слуга, снаряженный в путь, был по происхождению армянин, а по [164] вере – христианин армянского исповедания. Настоящее имя его было Аветик, но ему приписали еще одно прозвище – Алтун. Все, что нужно было для осуществления задуманного дела, ходжа Назар поручил Алтуну. И этот Алтун отправился [в путь] и дошел до Нахичеванского гавара, вошел в селение франков Апаранер и тотчас же, схватив, связал епископа, священников и именитых людей из франков и заключил их под стражу и потребовал, чтобы они указали патеров, похитивших мощи, но те не желали указать. Однако Алтун пытал их и, подвесив, бил батогами, и они поневоле указали патеров, похитивших мощи, имена которых были: патер Глелун и патер Арханджели. Затем он стал настоятельно требовать у них мощи, а они не хотели показать, но Алтун повесил их и жестоко бил батогами, сильно /188/ мучил и пытал их. И много дней он нещадно мучил их, так как они не указывали, [где находятся] мощи.

И однажды, подвесив одного из священников той деревни, много часов нещадно били его. У священника того был племянник – маленький мальчик, который стоял подле него и горько плакал. И мальчик тот спросил у людей, стоявших там, за что, мол, подвесив, бьют священника, моего [дядю]. И люди ответили ребенку, что, мол, святые мощи были принесены в селение и [люди] требуют указать, [где они], но мы не знаем где, поэтому подвесили и бьют [твоего дядю]. И снова мальчик сказал им: «Так что же это, что находится в самом дальнем покое нашем, перед чем ежедневно зажигают лампаду?» До сего мига Алтун совсем не говорил по-армянски и не показывал вида, что он армянин, но сам он стоял среди мужчин, когда мальчик произнес эти слова. А когда Алтун услышал слова мальчика, тотчас же обернулся к нему, ласково заговорил с ним и сказал: «Что ты сказал, сын мой, скажи еще раз». И мальчик повторил еще раз те слова. И тогда Алтун сказал мальчику: «Коли покажешь мне то, о чем говорил, освободив, отпущу твоего [дядю] – священника, а [еще] тебя и твоего священника одарю и одену в капу, а коли нет – без конца буду бить твоего священника, чтобы он умер под палками». И затем сам Алтун, взяв мальчика за руку, [165] сказал: «Давай сынок, пойдем к вам домой, покажи мне то, о чем говорил». И, дойдя до дому, прошли из покоя в покой, вплоть до самого дальнего покоя, где находились мощи. И увидел Алтун, что они покоятся на /189/ возвышении, укрытые чистым облачением, и перед ними горит лампада; Алтун снял все покрывала и увидел, что действительно это мощи. И, взяв на руки, вынес [их] и, как обещал мальчику, отпустил иерея и подарил иерею и мальчику обещанные капы.

Затем Алтун стал жестоко пытать других заключенных, и особенно патеров, извлекавших мощи, и они, не вынеся жестоких мук, сказали: «Больше нигде нет [мощей], кроме спрятанных нами в горах; потерпи до вечера, ибо [сейчас ничего] не получится, а ночью пойдем на место, достанем и дадим тебе». А гору, где были спрятаны мощи, весь край тот называет Болу; она [находится] близ селения Апаранер, это высокая гора, изрытая пещерами. В ту ночь, когда патеры поднялись на гору, пошел с ними и Алтун. Когда они зарывали там мощи, приметили полярную звезду, и сейчас тоже стали продвигаться, имея приметой полярную звезду, и столько ходили туда и сюда, пока не пришли точно и не стали над местом, где [мощи] были зарыты, и тогда уже приказали слугам рыть. Когда кончили рыть, стала видна серебряная чаша, наполненная мощами, и, взяв, отдали ее Алтуну, и Алтун, взяв мощи, вместе с патерами вернулся в селение Апаранер. Он снова требовал у них мощи, а они, пав ниц перед ним, плакали и клялись ужасными клятвами в том, что мощей больше нет.

Сам Алтун был родом из селения Астабад, /190/ и дом его находился там; выйдя из селения Апаранер и взяв с собой мощи и патеров, извлекших мощи, он прибыл в селение Астабад.

Случилось в эти дни святому вардапету Погосу быть в селении Астабад (историю этого вардапета я еще расскажу в этом повествовании); придя к нему, Алтун принес ему все мощи и предложил вардапету взять свою долю, и вардапет взял кусок мощей величиной с палец. Остальное Алтун [166] спрятал у себя. И еще Алтун сказал вардапету следующее: «Если не станешь укорять меня за патеров, я оставлю тела их здесь и, отрубив головы, лишь их отвезу царю». А святой вардапет, пожалев патеров, ибо и они были христиане, не позволил Алтуну совершить то, о чем он говорил.

Вардапет, взявший часть мощей, отправился спустя несколько лет в город Нахичеван, в маленькое селение близ этого города, что называют Культапа. До того времени в селении этом не было церкви; заложив там основание, он положил туда те мощи и завершил [постройку] возведенной над ними церкви. Во время освящения церкви назвал ее именем святой Рипсимэ. И, поселившись вокруг церкви, живут ныне в том селении несколько [семей] христиан армянского происхождения.

А Алтун ушел из Астабада, взяв с собой патеров и мощи, добрался до Тавриза и преподнес ходже Назару мощи и [представил] патеров. Ходжа Назар доложил шаху, обратился к нему с просьбой и сказал: «Счастливая ваша судьба, государь /191/ наш, не позволила этим мощам отбыть во Франкстан, ибо, если бы они отбыли, весь народ армянский ушел бы вслед за ними, поскольку все армяне – их приверженцы, и особенно джугинцы и жители гавара Гохтн, многие из коих ныне по торговым делам находятся во Франкстане, вряд ли они вернулись бы в эту страну. И просьба наша к царю такова: чтобы ни одна частица не была отделена от этих мощей; и если франки взяли хоть что-нибудь, отняв и это у них, верните нам». Эти слова сказаны были шаху ходжой Назаром [задолго] до дня судебного расследования. А шах ответил: «Ввиду того что такова добрая воля джугинцев, во имя желания их и из благосклонности к твоей личности сделаю, как ты сказал».

В дни, когда шах начал суд, Алтун привел к стопам шаха патеров и мощи, и шах, расспросив, осведомился обо всем, патеров отпустил без наказания (поскольку в то время шах и франкский царь заключили и утвердили меж собой мирный договор ¹⁵, в угоду ему он не наказал патеров, а отпустил их без наказания). А патеры, осмелев, видя милосердие шаха, [167] сказали ему: «[Ради] многих трудов и мучений, перенесенных нами из-за мощей, просим, государь, подарить нам частицу мощей». Шах с изумлением и укором ответил им: «Откуда взять и что дать вам? Ведь эти мощи, просимые вами, принадлежат армянам и какой /192/ закон позволит взять их добро и отдать вам?». Затем шах повелел отдать все мощи ходже Назару, что и было сделано.

После этого шах пожелал послать мощи в город Исфахан и ходже Назару также сказал, что, мол, хочу сделать так, и тот одобрил это [намерение]. Затем шах написал ходже Сафару письмо в Исфахан: «Из милости к вашей особе и по желанию сердца вашего я отнял мощи святых ваших у франков и подарил вам и ныне посылаю [их] тебе в залог на хранение. Так прими их и спрячь, а когда попрошу, принесешь ко мне». И ходжа Сафар, получив мощи, приготовил в доме своем достойное место и положил их туда и, как и приличествует святыням, каждый день поклонялся им благовонным ладаном и яркими свечами, пока он сам и сыновья его были живы, а ныне [поклоняются] внуки его, и по сегодняшний день остаются [мощи] там.

Вот так были отняты мощи святой Рипсимэ у франков, и так попали они в город Исфахан.

А отпущенные шахом патеры, извлекшие мощи, вышли из Тавриза и отправились еще раз в Нахичеван, дабы оттуда снова перебраться в Араратский гавар на поиски мощей святых. Однажды, в то время когда патеры находились в Нахичеванском гаваре, привелось им встретиться с владетелем Нахичеванского гавара и всех его окрестностей Махсут-султаном; во время бесед и разговоров между ними о вере султан сказал патерам: «Итак, вы совсем не признаете и не почитаете пророка нашего /193/ Магомета?» В то время там сидела собака. И один из патеров, протянув руку к собаке, сказал: «Что такое Магомет, чтобы мы почитали его? Что Магомету, что собаке этой – одна цена». Эти слова глубоко уязвили и смертельно оскорбили султана и всех людей и слуг его, однако они утаили на время в душе обиду и внешне не проявляли [ее]. [168]

А патеры спустя много ли, мало ли дней, покинув Нахичеван, отправились в Ереван и выбрались оттуда, чтобы отправиться в Гегаркуни. Когда они добрались до горы, называемой Сулеймановой горой, ехавшие вслед за ними верхом пятеро мужчин кызылбашского племени настигли патеров и некоторое время ехали с ними по дороге, однако вскоре они ударом меча убили обоих патеров – похитителей мощей Рипсимэ.

Был с ними также один мирянин из франкского селения Апракунис, по имени Агамир, прислуживавший патерам; человек этот, когда убивали патеров, убежал к пещере, а один из кызылбашских воинов помчался вслед за ним и там ранил его мечом в голову, шею, плечо и локоть; и человек тот, раненый, упал на землю и притворился мертвым. Воин решил, что человек действительно умер, пнул его ногой и с края пещеры сбросил его под утес, сам же пошел к товарищам своим; и, сделав так, воины взяли все, что им понравилось из их вещей, и пошли куда душе их было угодно.

/194/ Говорили, будто кызылбашские воины, убившие патеров, были воинами Махсут-султана, посланными им тайно убить патеров, так как те оскорбили Магомета и сказали, что тому и собаке – одна цена; и воины пришли и так и сделали. Другие говорили, будто воины, убившие патеров, были воинами владетеля Эчмиадзинского гавара Амиргуна-хана и были посланы им вслед за патерами, чтобы убить их по двум причинам: во-первых, в отмщение за мощи святой Рипсимэ, за то, что мощи были вывезены из страны Амиргуна-хана и увезены куда-то; во-вторых, говорили, якобы Амиргуна-хан слышал, будто у этих патеров есть большие сокровища –золото и серебро, и ради сокровищ послал он воинов убить их и отнять сокровища. Итак, от Махсут-султана ли, от Амиргуна-хана ли, или откуда-то еще пришли воины и убили патеров, а прислужника патеров, ранив, сбросили вниз с утеса.

Отправившись в странствие с целью [написания этой] истории, прибыли мы в Нахичеванскую область, в гавар Ерынджак, в селение Апаранер; встретились мы и с тем человеком, Агамиром, увидели и его, и место [действия], и рубцы ран. [169] И он рассказал нам эту историю. Затем сказал: «Когда меня сбросили из пещеры вниз, я упал в воду, и это была река, называемая Котай-гет; речная вода, подхватив меня, понесла и выбросила перед каким-то утесом. Утес этот /195/ помешал мне и задержал меня до наступления вечерней темноты, до появления звезд. Все это стряслось [именно] со мной, но я был Божьей милостью жив и сознавал все, что случилось со мной, и милосердием Божьим я не утонул в реке. А по наступлении вечерней темноты вышел из реки и пошел, однако не знал, куда идти. Когда я шел, я заметил протоптанную дорогу и решил про себя остаться на ней, чтобы расспросить прохожих и знать, как мне быть. И случилось так, что утром с рассветом появились какие-то люди, армяне по происхождению, направлявшиеся с навьюченным скотом в какое-то селение. Выйдя, я подошел к ним, а они, узнав, что со мной стряслось, положили меня на лошадь и довезли до какого-то селения, где я рассказал селянам все. Кое-кто из селян пошел на место убийства патеров и увидел убитых, все их книги, бумаги и одежду, разбросанные по пустыне. И там же, на дороге, они вырыли яму и засыпали их землей, а я остался в селении, пока не зажили раны мои, и затем, покинув его, вернулся к себе домой».

А описанное ниже, то, о чем мы сейчас расскажем, рассказал нам епископ, по имени Мартирос, видевший [все] своими глазами. Он сказал, что из страны франков прибыл другой патер, по имени Мельхиор, и привелось тому встретиться с шахом, который находился тогда в Тавризе. И шах, выступив со всей своей ратью из /196/ Тавриза, пришел в Гегамскую область; вместе с ним прибыл и патер Мельхиор, ибо он притворялся, будто приехал [к шаху] как посланник, и пользовался уважением шаха. Был он муж знатный и известный, и шах часто беседовал с ним. Однажды во время беседы Мельхиор сказал шаху: «Сюда раньше приезжали наши патеры, но их убили разбойники, и они погребены в горах; мне хотелось бы найти кости [их] и повезти на кладбище их отцов». А шах, будучи язычником по вере и по рождению и не придавая значения костям умерших, ответил ему: «[Делай] [170] как знаешь». Тогда Мельхиор послал кого-то туда, те вырыли кости Глелуна и его товарища и принесли к нему, а он взял их с собой как мощи мучеников к себе на родину, в коренной Франкстан. И это было так.

Во времена, в которые мы нынче живем, в 1107 году нашего, армянского летосчисления (1658), в котором мы написали историю эту, привелось нам прибыть в величественный город Исфахан, ибо сюда приехал мудрый, великодушный и достославный патриарх всех армян, католикос святого Эчмиадзина, владыка Иакоб ¹⁶ для свидания и посещения вверенного ему словесного стада Христова, а также для нвиракских сборов ¹⁷ святого Эчмиадзина и еще для упорядочения светских дел при дворе государя. Для прислуживания ему приехали [сюда] многие из нас. Пошли мы домой к ходже Сафару в паломничество и на поклонение мощам святой Рипсимэ и многим мощам, которые там находятся, и, открыв мощи, увидели все и, выполнив обет, удостоились благословения /197/ святых. Кое-кто из именитых джугинцев рассказал нам еще несколько историй. Вот содержание этих историй (В тексте приведена только одна).

Спустя некоторое время после тех событий, о которых мы выше рассказали, прибыл шах в Исфахан и по своей всегдашней привычке пришел домой к ходже Сафару. Оказались там случайно и какие-то франкские патеры из того же ордена, что упомянутый выше патер Глелун. Во время беседы коснулись мощей святой Рипсимэ, и все мощи были принесены к шаху для всеобщего обозрения. Когда открыли мощи, патеры нашли удобный случай и попросили шаха дать им в качестве дара какую-либо часть этих мощей. И шах сам взял одну из костей, ударом ножа раздробил ее, половину кости опять бросил к остальным мощам, а другую половину отдал патерам; и они взяли ее и спрятали у себя. Шах велел ходже Сафару унести остальные мощи и спрятать; они были унесены прочь, положены туда, где раньше находились, и там остаются по сей день. [Что же касается] части, которую патеры тогда получили, они повезли ее в страну Бандар ¹⁸, [171] в город, называемый Гоа, построили в том городе монастырь, и в основание церкви того монастыря положили тот кусочек. И монастырь тот нынче является женским монастырем, в котором живет множество женщин-отшельниц. Итак, благословен бог ежечасно.

Комментарии

1. Футка, согласно Броосе (см.: «Livre d'histoire», стр. 341),— искаженное персидское слово phoundoug греческого происхождения, означающее гостиницу, гостиный двор.

2. Франкские монастыри — католические монастыри. Тэр-Ованян в своей «Истории Новой Джуги, что в Исфахане» говорит о двух католических монастырях, находившихся на территории Новой Джуги: один принадлежал доминиканцам и был расположен в квартале Кочер, другой принадлежал иезуитам и находился в квартале Большой Карагел (см. т. II, стр. 280 и 282).

5. Великий сургун (тур. surgun) — насильственное выселение, изгнание; под таким названием вошло в историю выселение шахом Аббасом жителей ряда районов Армении и Азербайджана в Персию.

17. Нвиракские сборы — добровольные на словах и обязательные на деле «пожертвования» в пользу Эчмиадзина, взимаемые во всех странах, где проживали армяне. Помимо денег нвираки собирали «пожертвования» и натурой (масло, мед, зерно, фрукты, шерсть, железо, ткани, фарфоровые изделия, товары, привезенные из армянских колоний, и др.).

18. Бандар — по всей вероятности, имеется в виду Бендер-Аббас — порт на берегу Персидского залива, недалеко от о-ва Ормуз.

Текст воспроизведен по изданию: Аракел Даврижеци. Книга историй. М. 1973