МЕМУАРЫ МЕССИРА Д'АРТАНЬЯНА

КАПИТАН ЛЕЙТЕНАНТА ПЕРВОЙ РОТЫ МУШКЕТЕРОВ КОРОЛЯ, СОДЕРЖАЩИЕ МНОЖЕСТВО ВЕЩЕЙ ЛИЧНЫХ И СЕКРЕТНЫХ, ПРОИЗОШЕДШИХ ПРИ ПРАВЛЕНИИ ЛЮДОВИКА ВЕЛИКОГО

ТОМ III

ЧАСТЬ 9

/Благоволение к Виконту де Тюренну./ К тому же, это был обычай Двора — никогда не переводить человека сразу из опалы в милость. Это должно было происходить шаг за шагом, иначе боялись, как бы не сложилось мнение, что он был наказан несправедливо; но, наконец, так как не существует такого общего правила, какое не имело бы своего исключения, Король, увидев себя столь сильно теснимым, согласился отдать Маркизу командование над армией, о какой шла речь. Его Величество проявил это благоволение ради Виконта де Тюренна, потому как он недавно заявил во всеуслышание, якобы он не знал другого столь мудрого человека в своем Королевстве, чья репутация была бы так выгодно утверждена в армейских делах. Кроме того, он произнес в то же время и другое заявление, что было ему точно так же выгодно, а именно, что только его он избрал, дабы преподать ему самому [399] ремесло войны, и он не желал в этом никакого иного наставника. А так как это означало бы в некотором роде противоречить самому себе — отказать ему в удовлетворении его просьбы, поскольку тот несгибаемо настаивал, будто бы дело тут исключительно в его службе, он не пожелал еще и дальше выказывать свою досаду.

Заявление, какое Король сделал вот так в пользу Виконта де Тюренна, добавило тому немало завистников при Дворе, тем более, что Его Величество частенько запирался вместе с ним, и они проводили в беседе по два или три часа кряду. Особенно Маркиз де Лувуа терпел от этого невероятные муки, потому как он не мог решиться склониться перед этим Генералом; он боялся, как бы тот не воспользовался удобным случаем этих встреч и не навредил ему подле Его Величества. К тому же, чем больше тот находился подле него, тем более нетерпеливо он страдал, что кто-то другой разделял его благорасположение. Между тем, он получил еще и другое унижение с другой стороны; Пегийен всегда был фаворитом Короля, хотя, правду сказать, ему в этом больше повезло, как говорят обычно, чем он приложил к этому стараний. Во-первых, что до его персоны, то не было ничего более жалкого. Он был очень мал и очень нечистоплотен; но так как о людях не судят по наружности, это был бы еще совсем небольшой изъян, если бы он восполнял его гибким и любезным разумом, таким, какой и надо иметь в отношениях с Принцами, и даже по отношению ко всем на свете, дабы сделаться приятным. Но он был настолько горд, что даже Король не был избавлен от его выходок. Он пожелал насладиться одной Дамой, вопреки воле Короля, и из-за того, что Его Величество захотел было его от нее отдалить под предлогом какого-нибудь вояжа, дабы отсутствие смогло бы его излечить, он настолько пренебрег всяким к нему почтением, что тот был обязан посадить его в Бастилию; но он не оставил его там надолго, хотя Министр и даже большая часть Двора весьма бы этого [400] желали. Король вернул его в свое окружение по истечении нескольких месяцев, и он прижился там лучше, чем никогда. Однако, после столь неосторожного, если не сказать, столь наглого поступка, как противиться в лицо своему мэтру, он делал гораздо худшее во всякий день по отношению к Министру, к кому он не имел абсолютно никакого уважения. Король, сразу же по выходе из Бастилии, сделал его Генерал-Лейтенантом своих Армий, и он отправился командовать в этом качестве в лагерь, что прозвали лагерем Тачек, потому как там было переворочено много земли, и из-за огромного ее количества не было видно почти ничего другого.

Маркиз де Креки явился приветствовать Короля в Сен-Жермен, где Двор пребывал почти постоянно с некоторого времени. Его Величество, дабы заставить раскаяться Парижан во всем том, что они натворили в течение его несовершеннолетия, объявил, что он не собирается больше устраивать своего жилища среди них, и это, должно быть, для них не было сильно приятно. Король принял его очень хорошо, как если бы у него никогда не было повода на того жаловаться. Нашли, что тот по-прежнему был таким же гордецом, каким и был всегда; все его естество было настолько надменно, что просто невозможно сказать, кто из них был более спесив, он или де Молевриер. Однако, это было еще менее простительно ему, чем другому, потому как свойство высокородного человека — быть вежливым и достойным в отношении ко всем на свете и отличаться от остальных именно этим.

/Начало компании./ Креки уехал несколькими днями позже принимать командование над своей армией. Он собрал ее в стороне Люксембурга, тогда как Король пустился в путь на Фландрию. Однако Его Величество обязал Герцога де Лорена отослать к нему большую часть войск, какие у того имелись в строю; не то чтобы у него была в них большая нужда, но дабы помешать тому пошевелиться, когда тот увидит Креки, занятого перед каким-нибудь местом. Поскольку [401] Король знал, что, далеко не довольный своей участью, тот сделает все, что сможет, лишь бы обязать Дом Австрии пораньше воспротивиться могуществу Его Величества. Месье Кольбер остался в Париже, его должность требовала, чтобы он не удалялся надолго. Итак, когда Король был в Сен-Жермене или в Версале, какой он распорядился возводить на все остававшееся, он наведывался туда раз или два каждую неделю. Он осуществлял задуманное им огромное и опасное предприятие — сокращение рент Ратуши. Однако, не обходилось и без того, что ему приходилось неоднократно дрожать, поскольку кое-какие рантье являлись даже прямо к нему, дабы ему пригрозить. Он повелел нескольких бросить в тюрьму, а остальных разогнать дозору, что охранял его днем и ночью. Он намного увеличил его в городе, дабы это была ему более надежная помощь, если народу случится взбунтоваться против него. Тем не менее, несмотря на охрану этого отряда, он не всегда спал спокойно. Он даже вовсе не имел никакого покоя до того, как это дело было завершено, вот уж поистине скверное дело — восстанавливать весь народ против себя.

Король, прежде чем уехать во Фландрию, отправил курьера в Испанию потребовать от Его Католического Величества, находившегося под опекой Королевы, его матери, кого Филипп IV объявил Регентшей в своем завещании, возвращения мест, принадлежавших ему, в соответствии с правами Королевы, его жены. Он распорядился заблаговременно опубликовать книгу, дабы его народы, точно так же, как и иностранцы, узнали, что он не требовал ничего, что не было бы ему должно. Он боялся, как бы его не обвинили в объявлении войны ребенку (так как Король Испании не был старше, чем Монсеньор, кому шел еще его шестой год). Итак, он желал помешать распространению слуха, вроде этого, из страха, как бы он не произвел дурного действия на умы определенных людей. Королева Испании написала в ответ, что если Его Величество имел [402] какие-либо претензии в связи со смертью Принца Балтазара, во что она, однако, не верила; все равно он отказался от них своим брачным контрактом; а потому она не предоставит в его владение ни единой вещи, принадлежащей Королю, ее сыну, если только это не случится в силу ее отречения. Получив этот ответ, Король отозвал посла, какого он имел подле Короля Испании, и выпроводил посла Короля Испании от своей особы.

/Взятие Шарлеруа./ Граф де Монтерей был тогда Наместником Нидерландов, и так как он был не в состоянии сопротивляться столь великому Королю, он разослал курьеров ко всем соседним Дворам, дабы им внушить, если они потерпят, чтобы Его Величество овладел этими провинциями, настанет, может быть, день, когда они раскаются, что допустили его до такого могущества. Англичане, побуждаемые их обычной завистью, обратились к их Парламенту, что был тогда как раз в сборе, дабы представить ему интересы, какие они имели в том, что происходило в тех краях — Король, для обозначения своего прихода, овладел поначалу городом, какой приказал построить Граф де Монтерей и какому он дал имя Короля, своего мэтра, назвав его Charles-Roi. Парламент Англии, одобрявший до этих пор, что Его Величество Британское отказывался от всех условий, предлагавшихся ему Голландцами для заключения мира между их Государствами, внезапно смягчился в их пользу. Итак, не слышно было больше других разговоров в Лондоне, как о том, что надо примириться с ними и объявить войну Королю. Эти народы даже принимали это тем более близко к сердцу, что они видели Французов с оружием в руках против них в двух последних битвах на море, какие они дали против Соединенных Провинций; итак, они хотели реванша, а также заставить раскаяться Короля, принявшего сторону Голландцев, в ущерб им самим.

Король Англии, к кому обратился его Парламент, и кто не желал ссориться с Королем, разве что как можно позже, постарался обойти требование [403] этого Корпуса, дав им понять, что если он проявит такой пыл, это будет верным средством заключить невыгодный для него мир. Парламент не мог опровергнуть этот резон, говоривший сам за себя; но так как они боялись, как бы это не оказалось скорее извинением, чем какой-либо иной вещью, они позаботились сами известить Голландцев об этом соглашении. Те были давно расположены к этому, потому как война, какую они вынуждены были поддерживать, вовсе не устраивала их Государство. Так как оно процветало исключительно коммерцией, а та прерывалась во время войны, они давно уже жаждали мира — но произошедшее теперь во Фландрии еще их пришпорило, мир вскоре был заключен между этими двумя Государствами, к удовлетворению как одного, так и другого.

Король, кто в самое короткое время покорил бесчисленное множество городов, или собственной персоной, или через своих лейтенантов, прекрасно увидел, почему как одни, так и другие, столь сильно торопились. Нетрудно было также догадаться, что здесь большую роль играла зависть к нему. Вот почему, как только он узнал в то же время, что к этим двум могуществам уже подбирались Испанцы для образования наступательной лиги вместе с ними, чтобы остановить продвижение его войск, и они даже надеялись привлечь к себе еще и Швецию, он отослал в эти три Государства персон, достойных доверия, дабы постараться сорвать этот удар. Король бросил взор и на меня, намереваясь переправить меня в Англию, куда я уже так хорошо изучил дорогу. Его главным резоном было то, что я сделался столь приятен Его Величеству Британскому, что он пожелал иметь меня при своей особе, а это позволяло надеяться на всяческое удовлетворение от моего вмешательства. Но Месье де Лувуа, кто сразу же, как вошел в Министерство, был весьма счастлив, что Его Величество пользовался людьми только по его представлению, его от этого отговорил, под тем предлогом, что я не смогу исчезнуть без того, чтобы [404] каждый в то же время не полюбопытствовал узнать, куда это я делся. Он ему сказал также, что этот вояж должен был оставаться в секрете, а, следовательно, это поручение не могло быть доверено персоне, имевшей должность вроде моей, то есть, тому, кто не был способен пребывать в отсутствии, не насторожив при этом всех на свете.

/Осада Лилля./ Договор, заключенный этим Государством с Соединенными Провинциями, и намерения этих народов, точно так же, как и Шведов, кто действительно подумывали затруднить завоевания Короля, нисколько не помешали Его Величеству устроить осаду еще и под Лиллем. Он не мог бы лучше завершить свою кампанию, как взятием этого города, что был столицей Галликанской Фландрии. Десять или двенадцать городов, что он уже взял менее чем за два месяца, правда, обеспечили ему огромную славу; но, наконец, этот должен был принести ему еще большую, потому как Испанцы заперли там все их силы; он был снабжен к тому же людьми и припасами для сдерживания длительной осады, а кроме того, был укреплен с большой тщательностью и самим Монтереем, и другими Наместниками, что ему предшествовали.

Испанцы были в восторге оттого, что Король затеял это предприятие, потому как они надеялись, что он в нем не преуспеет. Они совершенно особенно полагались на то, о чем я сейчас сказал; да, вдобавок, они имели Комендантом в этом городе человека, кто был большим врагом Французов, и кто пообещал им скорее дать похоронить себя там, чем сдаться. Однако, узнав, что, несмотря на его обещания, он оказался в чрезвычайно затруднительном положении, они отдали приказ Марсену собрать все, какие он только мог, войска и идти ему на помощь. Марсен попытался перекрыть проходы, через какие поступали припасы к Его Величеству; но об этом позаботились, потому как их доставили из Дуэ по приказу Короля месяц назад.

Когда Марсен это увидел и понял, что не сможет [406] уже ничему помешать, он решил поддержать город в другой манере, а именно, захватив какое-нибудь место нашей стоянки, пробиться к стенам сквозь охранявшие их войска. Это было ему совсем нетрудно, потому как мы не слишком надежно охраняли линии обложения, протянувшиеся, по меньшей мере, на четыре или пять лье; итак, Король известил об этом Маркиза де Креки и приказал ему явиться на соединение с нами со всей возможной поспешностью. Он находился тогда в стороне Лимбурга, и ему предстояло одолеть немалую дорогу; но так как он был проворен, он моментально перебрался через Арденны, форсировал Мезу и вышел к нам со стороны Арраса.

/Предчувствие Кавуа и его смерть./ Пока он находился вот так на марше. Король, кто вовсе не терял времени, образовал отряд из вояк полка Гвардейцев для захвата равелина. Кавуа, о ком я говорил выше, был там по-прежнему Лейтенантом и получил команду присоединиться к этому отряду. Он считался бравым человеком среди своих товарищей и даже немного слишком любил разыгрывать из себя забияку. Поскольку, хотя он и имел еще лучшую мину, чем его брат, кто, тем не менее, слывет сегодня одним из наиболее ладно скроенных людей Двора, так как далеко нельзя было сказать, будто бы он напускал на себя вид большого Сеньора, он частенько связывался с людьми, с гораздо большей охотой посещающими дурные места, чем церкви. Вот там-то его и видели орудующим шпагой намного более разумных пределов; такое ремесло вогнало бы в стыд его брата, если бы он был и в те времена тем, кем является сегодня — но так как вместо имени Вельможи, что дает ему теперь его должность, он был тогда всего лишь младшим братом, это его меньше всего волновало в те времена, потому как он не претендовал еще, как делает в настоящее время, на суетности этого света.

Как бы там ни было, узнав, что он был откомандирован для этой атаки, Кавуа почувствовал, как вздрогнул от испуга, в том роде, что не было ни [407] одного, кто бы не заметил его смущения. Его спросили, что с ним такое, и не произошел ли с ним какой-нибудь несчастный случай. Он ответил, что нет; но все, что он мог бы сказать, так это то, что он здорово боится, как бы это не был последний день его жизни; у него имелось определенное предчувствие, какого он не мог преодолеть; он прекрасно знал, дабы быть мудрым, он не должен бы говорить подобных вещей; но, наконец, так как обычно говорят правду, когда готовятся умереть, будет совершенно справедливо, что и он поступит, как другие, поскольку уж ему не осталось больше жить. Нашлись такие, кто высмеяли эту слабость, что бы он неохотно стерпел в другое время. В самом деле, не тот он был человек, чтобы позволить безнаказанно наступить себе на ногу; но так как с некоторого момента он не был больше тем, кем привык быть, он и вида не подал, будто это его касается. Его друзья были этим совершенно поражены и постарались вернуть ему отвагу, но он уже был больше, чем полумертвый, настолько он поддался своей мысли. Итак, если бы он мог достойно уклониться от этой команды, он бы туда не пошел. Но так как это было невозможно, он вооружился с ног до головы и в таком виде отправился в траншею. Он имел все резоны столь сильно бояться. Его доспехи, хотя и выдерживали мушкетный выстрел, оказались для него всего лишь бесполезным украшением. В него угодила пуля, попавшая точно в то место, где в них оставалась дыра. Это там, где кираса крепится к каске при помощи крюка — так что он упал замертво там же, на месте. Рассказали и Королю, кто с трудом этому верил, пока ему все не подтвердили люди, достойные доверия.

/Взятие Лилля./ Когда город оказался в чрезвычайном затруднении после взятия равелина, Комендант не вспоминал больше о данном им обещании. Он попросил о капитуляции, несмотря на то, что Марсен маршировал ему на выручку; либо он об этом не знал, или же он считал все это совершенно бесполезным против великого Короля, кто имел, казалось, победу [408] у себя в услужении. Марсен явился с другой стороны, противоположной той, где Его Величество расположился лагерем. Король уже отправил навстречу ему Маркиза де Креки, дабы преградить ему проход. Тот лишь на момент остановился в лагере, получить новые приказы. Бельфон, к тому же, был также откомандирован идти ему навстречу с другой стороны. Однако Король, все еще недовольный тем, что противопоставил ему двух столь опасных противников, сам двинулся на него прямо через город. Я был откомандирован для его эскорта, и стоило забить боевой сигнал в то же время, как Креки и Бельфон атаковали врагов, как их Генерал, знавший о нашем марше, вообразил себе, будто Король явился туда со всей своей армией. Его тотчас же охватил испуг, или, скорее, благоразумие посоветовало ему не меряться силами с Королем. Он в то же время приказал трубить отступление; но так как те, с кем он имел дело, сжали его так тесно, что ему нельзя было выскользнуть без боя, он не смог этого сделать, не потерпев кое-какого поражения. Они поубивали какую-то часть его людей, а какую-то часть взяли в плен, тогда как, если бы он знал, насколько мало людей было с Королем, он одним ударом мог бы загладить собственной победой все потери, какие мэтр, какому он служил в настоящий момент, понес в течение всей этой кампании. Но, к несчастью для него, он имел на этот раз шпионов, какие скверно ему послужили, или же он сам скверно воспользовался ими, пожалев денег, какие должен был им отдать, поскольку без этого не следует и надеяться получать добрые уведомления. Он был генеральным Мэтром Лагеря Испанцев и сделался их правой рукой с тех пор, как Месье Принц возвратился во Францию.

Вот этим-то сражением и завершилась кампания Его Величества, хотя был еще только конец августа, и стояла самая прекрасная погода на свете; но либо он не слишком на нее полагался, потому как знал, едва придет в эту страну сентябрь-месяц, как небо [409] тотчас же переполнится нескончаемыми дождями, либо ему не терпелось оказаться в Аррасе, где Королева ожидала его вместе с Мадам де Ла Вальер; Король оставил свою армию под командованием Виконта де Тюренна. Однако он отдал Наместничество над Лиллем Маркизу де Бельфону с приказом всем другим наместникам городов, какие он удерживал во Фландрии, ему подчиняться. Начали даже называть уже то, что мы удерживаем в этих землях, Французской Фландрией, такое название и закрепилось за ней с тех пор и сохранилось до сегодняшнего времени.

Его Величество, прежде чем уехать, приказал этому новому Наместнику щадить дух обитателей его Наместничества, кто были еще недостаточно хорошо расположены в его пользу. Жители Лилля в особенности не могли удержаться от демонстрации устрашающего пренебрежения к его правлению с грубостью совершенно невероятной в отношении к их новым гостям. Король оставил им шесть или семь тысяч человек гарнизона, что было не слишком много для поддержания порядка в столь огромном и столь дурно настроенном городе. Итак, Бельфону ничего не оставалось делать, как хорошенько следить за собственным поведением. Между тем, так как он не хотел пренебречь исполнением приказов Его Величества, он порекомендовал всем Офицерам гарнизона терпеть все, что угодно, от их хозяев, дабы подкупить их любезностью и мягкостью.

/Хладнокровный человек./ Это было бы хорошо с людьми, кто были бы более рассудительны. Один Лейтенант Гвардейцев имел, два или три дня спустя, полную возможность выказать свою добродетель, в том роде, что я сильно сомневаюсь, будто бы даже Капуцин проявил подобную. Находясь во главе своей Роты, по случаю отсутствия Капитана, он должен был написать два слова по делу, не терпевшему никаких отлагательств. Это привело его в лавку булочника, где он попросил того одолжить ему перо и чернила. Булочник нахально ответил ему, что в городе имеются [410] люди, торгующие такого сорта товарами, к ним он и мог бы обратиться, если бы захотел их иметь. Этот Лейтенант, пораженный его ответом, и не поразмысливший, быть может, над тем, что порекомендовал им Маркиз де Бельфон, заметил булочнику, что это было отменно грубо, и если уж тот хотел ему отказать, все равно, он должен был бы сделать это более достойно — но едва он обронил последнее слово, как булочник влепил ему пощечину, что была, как говорится обычно, столь увесиста, что у него искры из глаз посыпались. Кто был здорово поражен, так это, без сомнения, сам бедный побитый. Тысяча других на его месте прекрасно бы знали, что им надлежит сделать, дабы отомстить за нанесенное оскорбление—просто-напросто проткнуть тому шпагой брюхо. Ему даже не нужно было брать на себя этот труд, если бы он пожелал, потому как двадцать мушкетеров его Роты в то же время прицелились в булочника и ждали только, когда он от того отойдет, дабы не задеть его ненароком; но этот Офицер, более мудрый, чем все, что о нем сумеют сказать, и владевший собой до такой степени, что, наверное, он один и был на такое способен, не только приказал удалиться мушкетерам, но еще и скомандовал всей Роте маршировать. Он стоял, однако, перед дверью булочника до тех пор, пока она не прошла, из страха, как бы у какого-нибудь солдата не возникло желание за него отомстить.

Едва Бельфону донесли об этом случае, как он известил о нем Двор. Он немедленно отдал приказ эшевенам самим свершить правосудие над этим наглецом, и они распорядились его арестовать. Маркиз де Лувуа, кому он адресовал свой рапорт, сообщил обо всем Королю, кто нашел действия Лейтенанта столь превосходными, что тотчас же дал ему Роту в Гвардейцах. Что до булочника, то после того, как он провел несколько дней в тюрьме, новый Капитан испросил для него помилования, и он его добился, либо это было согласовано со Двором, либо он захотел проявить свое великодушие до конца. [411]

/Последние битвы./ После того, как Король вот так покинул армию, враги, что отбили Алост, один из городов, покоренных Королем в течение кампании, вознамерились там укрепиться при помощи доброго гарнизона, какой они туда ввели, и кое-каких новых фортификаций, что развалились сами собой с течением времени, поскольку были возведены без должной тщательности. Все это не понравилось Виконту де Тюренну, кто с сожалением смотрел на то, как они желали там угнездиться. Он пошел против них, но так как он довольно-таки их презирал и позволил себе вскрыть траншею прямо среди ясного дня, они поубивали у него, по меньшей мере, три или четыре сотни человек всего лишь за один час. Это сделало его более осмотрительным, и, взяв это место, что оказало больше сопротивления в сравнении со всеми остальными, он распорядился полностью сровнять его с землей.

В остальном, поскольку армия совсем уменьшилась из-за всех гарнизонов, какие Король оставлял в завоеванных им городах, Виконт де Тюренн счел некстати продолжать кампанию и дальше. Он приказал армии шагать в сторону Арраса, откуда он разослал ее по гарнизонам, сам же он направился по дороге на Дорлан.

Король, возвратившись оттуда, устроил смотр нескольким Ротам Кавалерии нового набора и нашел их весьма отменными. Не было, однако, среди них такой, что превзошла бы Роту Герцога де Вантадура, что уже присоединилась к армии. Она состояла из ста двадцати молодцов, и Сериньан, родственник Кавуа, кого мы видим сегодня Помощником Майора Телохранителей, был там Лейтенантом. Среди этих ста двадцати молодцов более восьмидесяти были дворянами, и одни из них имели по пять или шесть коней, другие по три или четыре, и самые скромные по два. Наконец, там не имелось ни одной Отдельной Роты, что была бы более подвижна и лучше экипирована, чем эта. На смотре, устроенном Королем, находился и Маркиз д'Альбре, зять и [412] племянник Маршала того же имени, кто пожелал высмеять Герцога, потому что он горбат, как каждый знает, и даже настолько, что и нельзя быть горбатее. У него также были толстые губы, вроде губ Мавра, что еще добавляло веселости этому Маркизу; но так как Герцог, при всем своем уродстве, был, тем не менее, отважным человеком, может быть, они бы кончили рукопашной один на один, если бы им в этом не помешали.

/Тройной Альянс./ Столько завоеваний, осуществленных в столь короткое время Его Величеством, весьма обеспокоило Голландцев, кому не нравилось соседство столь великого Короля. Итак, сделав все возможное, дабы побудить Англию и Швецию помешать его захвату остальной Фландрии, что потребовало бы от него не более трех кампаний, предполагая, во всяком случае, что он пойдет все так же быстро, как он делал это до сих пор, им трудно было склонить к этому Его Величество Британское, потому как он боялся ввязываться в войну, вроде той, какую они ему предлагали. Может быть, также он питал уважение к Его Величеству, что послужило причиной его нежелания их удовлетворить. Его Парламент сделал, однако, то, что эти Голландцы не смогли сделать, и, внушив ему, немного чересчур живо, какие неудобства таятся для него и для его Королевства в потакании утверждению столь могущественного Короля в этих провинциях, они вынудили его заключить договор с Голландией и Швецией, каковым они обязывались все трое одни по отношению к другим заставить прекратить враждебные действия между Коронами Франции и Испании.

Голландцы отправили в Париж Господина Ван Бенинга в качестве чрезвычайного посла, и он держал там такие речи, что не показались достаточно почтительными Его Величеству. Король вооружался в течение этого времени, дабы даже и не думали предписывать ему законы. На этот раз он дал денег на осуществление мобилизаций, потому как не нашлось больше стольких людей, как в предыдущем [413] году, пожелавших разориться ради любви к нему. Он предложил, однако, удовлетвориться уже сделанными завоеваниями, как эквивалентом его претензий. Полагают, будто бы это было согласовано между Королем Англии и им самим, дабы сделать Лигу бесполезной. Этому договору дали название Тройного альянса по количеству могуществ, какие туда вошли.

Это предложение совсем не понравилось Соединенным Провинциям, они нашли, что Король слишком близко с ними соседствовал, дабы согласиться с тем, чего он пожелал. Кроме Шарлеруа, что был им, как заноза в ноге, им не нравилось сохранение за Его Величеством Куртре и Уденарде — слишком далеко выдвинутых постов, чтобы их не беспокоить. Они желали, без выслушивания вот так предложений в целом, проверить права Королевы, дабы посмотреть, надежно ли основывался на них Король, делая то, что он сделал. Король Англии ответил на это, что они не найдут там того, на что рассчитывают; все прецеденты на стороне Короля, поскольку не только адвокаты Парижа решили дело в его пользу, но еще и адвокаты Малина.

Голландцы, услышав от него такого сорта разговоры, сочли его скорее заинтересованной партией, нежели посредником; итак, попытавшись подкупить Швецию, дабы выступить потом вдвоем против него, они столкнулись там с теми же затруднениями, какие они обнаружили подле Его Величества Британского. В самом деле, Король нашел средство обзавестись друзьями в Сенате этой страны, и они говорили почти тем же языком, как это делал Король Англии.

/Переговоры по поводу Франш-Конте./ Пока все это происходило, Месье Принц, кто уехал в свое Наместничество Бургундию, страшно раздосадованный тем, что увидел себя без влияния и без малейшего уважения при Дворе, постарался вновь обрести их какой-нибудь великой услугой. Он принадлежал к друзьям Наместника Конте, кто звался Маркиз д'Ийанн. Он свел с ним знакомство в то время, когда находился на службе у Испанцев, и так как этот Наместник не был [414] особенно богат, а он знал его, как весьма заинтересованного человека, он послал к нему доверенную персону из своих друзей, дабы предложить ему, если тот пожелает, вручить эту провинцию Королю, он распорядится предоставить ему столь огромное вознаграждение, что когда бы тот оставался еще сто лет с Испанцами, он не смог бы надеяться даже и на половину.

Эти великие обещания, хотя и сделанные наугад, без чего бы то ни было определенного под ними, поколебали Наместника. Он счел, что Месье Принц не сделал бы этого без приказа, а, значит, не было и никакого неудобства для него отдаться в руки посредника такого ранга. И вот, весь преисполненный доверием, он передал ему в ответ, что около пятидесяти лет находился на службе Его Католического Величества без малейшего продвижения; он прекрасно видел — все так же и останется по-прежнему, когда бы даже он прожил еще столько же; итак, он передает все свои интересы в его руки, поскольку тот пожелал предложить ему отыскать в тысячу раз больше подле Принца, против какого он всегда выступал с оружием в руках, чем он сам наживет подле мэтра, ради кого он проливал собственную кровь во множестве обстоятельств.

Месье Принц пришел в восторг, увидев его в столь добром расположении духа, и тотчас написал об этом ко Двору; но он хорошенько поостерегся представлять дело настолько легким. Он знал, когда надо заставить себя оценить, требуется сперва всех убедить в собственной необходимости. А значит, он удовлетворился сначала простым предложением такого-то дела, как если бы он сам не был еще ни в чем уверен. Надо было, каким бы он там Первым Принцем крови ни был, чтобы он поговорил о нем с Маркизом де Лувуа, прежде чем разговаривать об этом с Его Величеством, без этого его дело было бы не хорошо, а этот Министр мог бы распрекрасно найти средство его провалить. Этот порядок, или, скорее, это злоупотребление было введено еще со [415] времен Министерства Кардинала де Ришелье, и не было ни единого человека при Дворе, кто бы не знал, что никогда не говорят с Королем ни о какой вещи, о какой не было бы сказано предварительно Министру. Те, кто пожелал без этого обойтись, оказались в скверном положении; так что хорошо знавшие порядок придерживались этого правила буквально, хотя они его и не одобряли.

/«Veni, vidi, vici»./ Маркиз де Лувуа по этому поводу сам подольстился к Его Величеству, как если бы он думал исключительно о его славе, Месье Принц был уполномочен заключить этот договор, что был уже совершенно готов. В самом деле, недоставало сущей безделицы, не условились еще только о том, что дадут этому Наместнику, ему были сделаны лишь обещания, что это будет нечто крупное. Маркиз д'Ийанн был счастлив увидеть его вновь вернувшимся к деятельности. Они очень скоро пришли к полному согласию. Была обещана кругленькая сумма совместно с пансионом; в том роде, что Король, распрекрасно уверенный, что стоит ему лишь съездить в эту провинцию, и он сможет сказать после этого то же самое, что сказал некогда Юлий Цезарь, когда он разгромил врагов, уверенных, будто он был еще за морями: «Пришел, увидел, победил». Итак, Король выехал из Сен-Жермен-ан-Лэ 2 февраля, несмотря на суровую погоду. Между тем Принц де Конде шел впереди вместе с армией, и большая часть тех, кто сопровождал его во Фландрию во времена его мятежа, последовала за ним на это завоевание, или, скорее, на захват того, что было ему продано; они имели должности пропорционально их опыту, они верили, будто родились заново, потому как они сочли себя мертвецами, когда увидели его вернувшимся к себе, ни более ни менее, как если бы это было простое частное лицо. Что до него, то хотя он и не был особенно старым, он почувствовал себя помолодевшим на десять лет, как только увидел себя на коне.

Город Безансон сдался ему без боя в тот же самый день, как Король прибыл в Дижон. Ему не [416] о чем было его извещать, потому как Король прекрасно знал, что это должно было произойти тотчас же, как он объявится перед его воротами. Другие города этой провинции делали точно то же самое сей же час, как только Король туда прибывал. Доль, не припоминая больше, как он выдерживал долгую осаду против отца Принца де Конде, и что он мог бы поступить так же и против Короля, поскольку он был не менее силен в настоящий момент, чем был тогда, открыл ворота Его Величеству, едва он появился перед ними. Король вернулся оттуда в Сен-Жермен, и он прибыл туда 24 числа того же месяца, какого и уехал. Итак, всего лишь двадцать три дня он затратил на это завоевание, и пришел, и увидел, и победил.

/Интриги Герцога де Лорена./ Это событие привело в замешательство Голландцев, точно так же, как и Испанцев. Оно смутило еще и многих других, таких, как Герцог де Лорен, кто увидел себя тогда окруженным со всех сторон, в том роде, что он гораздо больше походил на пленника, чем на Суверена. Он по-прежнему оставался таким, каким и был всю свою жизнь, а так как он обладал беспокойным воображением, он только и думал, как бы натравить врагов на Короля. Он попытался, с самого начала этой войны, не давать никаких войск Его Величеству, каких он от него требовал; но, принужденный к этому помимо собственной воли, он и на этом еще не успокоился, и постарался побудить Императора заявить себя против него. Король прекрасно обо всем знал, но ничем ему этого не показывал; потому как он был уверен, что заставит его раскаяться, когда это ему заблагорассудится. Он уже стал мэтром части его Владений. Остальное было совершенно открыто, и пойти туда и все забрать было так же просто, как и то, что было сделано теперь в Конте. Существовала даже такая разница, что здесь не надо было давать никаких денег, дабы сделаться тут мэтром; тогда как там потребовалось отдавать их другому или, по крайней мере, пообещать. [417]

Итак, Король пользовался скрытностью, потому как не желал, чтобы Император, если он лишит Герцога его Владений, мог бы воспользоваться этим предлогом и объявить себя против него, еще увеличив партию его врагов и завистников. Ван Бенинг не встревожился, однако, так, как другие, взятием Конте, хотя Король засвидетельствовал, что потребуется ему ее оставить вместе с другими его завоеваниями, если Испанцы захотят заключить мир. Он сообщил своим мэтрам, что он воспротивится по этому поводу, как следует; Его Величество не выдержит своего характера, и все, чего им следует опасаться, так это, как бы Король Англии не изменил их договору. Испанцы весьма этого боялись, потому как им казалось, что он проявлял слишком много любезности ко всем чувствам Его Величества. Итак, сделав намного большее усилие, дабы подкупить его Парламент, нежели его самого, они начали устраивать столько заговоров в этом Корпусе, что, можно было сказать, они пожелали его рассорить с Королем Англии. Такое поведение настолько не понравилось этому Принцу, что если бы он мог уничтожить их после этого, он бы сделал это от всего своего сердца. Но так как он был чрезвычайно тонким политиком, хотя и не считался таковым в сознании всего света, он никому и ничего не показал, хотя им этого еще и не простил.

То, что случилось в отношении Конте, вогнало Голландцев в страх, как бы Король не сделал вот так еще какого-нибудь непредвиденного завоевания; они потребовали установления короткого перемирия между партиями. Они были совершенно уверены, что Испанцы охотно дадут на это их согласие; но они не могли рассчитывать на то же самое со стороны Его Величества, и они попросили Короля Англии присоединиться к ним, дабы его добиться. Его Величество Британское, кто не хотел подогревать недовольство своих народов, в чьи намерения входило заставить Короля заключить мир на условиях, угодных его врагам, или, по меньшей мере, объявить ему войну, дал знать об этом Его Величеству, как о деле, почти [418] необходимом для него, дабы помешать продолжению интриг кое-кого из дурно настроенных его подданных. Король не пожелал ему в этом отказать, но при условии, что перемирие коснется исключительно осад, поскольку он хотел еще прокормить его армии за счет своих врагов, хотя те, однако, находились уже в довольно бедственном положении. В самом деле, кроме войны, опустошавшей Фландрию, там появилась еще и чума. Она даже настолько свирепствовала там, что этой стране недоставало только голода, чтобы иметь разом все три бедствия, из каких Бог дал выбрать Давиду одно в наказание за его грех.

/Новая кампания./ В этом году мы рано пустились в кампанию, дабы по-прежнему разорять вражескую страну. С апреля-месяца образовали два лагеря, продвигаясь все дальше в сторону Брюсселя. Один был под командой Ла Фейада и Маркиза де Коалена, другой — Герцога де Рокелора. Ла Фейад и Коален столь отличались один от другого, что я не знаю, как их выбрали для совместного командования. Один был воплощенной вежливостью, другой был груб до такой степени, что не имел себе подобного. Однако, так как одно из этих качеств нравится обычно больше, чем другое, Ла Фейад, кто был грубияном, имел, пожалуй, столько же приверженцев, сколько и Коален, кто был вежлив. Причина этого была та, что он распространял свою вежливость безразлично на всех на свете, в том роде, что оказывал ее ничуть не больше к высокородному человеку, чем к поваренку.

Эта привычка, либо естественная для него, либо приобретенная давным-давно, пустила в его сознании столь глубокие корни, что как бы с ним ни говорили о ней, он не мог от нее отделаться. Его друзья несколько раз предупреждали его, что она принесет ему только вред; но это было все равно, как если бы они вообще с ним не разговаривали; даже еще и сегодня, когда я посылаю моего лакея сделать ему комплимент, он выказывает к нему ровно столько же вежливости, как если бы это был я сам; кроме того, что Коален был Генерал-Лейтенантом, он был еще [419] и генеральным Мэтром Лагеря Кавалерии, вместо Бюсси Рабютена. Король обязал того подать в отставку и распорядился этой должностью в его пользу, при уплате за нее двухсот пятидесяти тысяч ливров. Однако, так как он имел скорее вид девственницы, чем мужчины, наделенного столь высокой должностью, он ненадолго ее за собой сохранил. Маркиз де Лувуа был счастлив, когда он сложил ее с себя в пользу Шевалье де Фурия, кто был совсем другой человек, чем он. Не то чтобы я не считал его бравым собственной персоной и даже очень хорошим Офицером; но так как существуют люди, о ком говорят, будто бы их мина приносит несчастье, свидетель тому некий Аббат Мелани, кто не умел никуда войти, как тотчас же все женщины не восставали против него; так же есть и Офицеры, кто, хотя и очень бравые в глубине души, настолько обижены природой, что никто не пожелал бы поставить на них, когда бы даже то, что они предпринимали, мог бы сделать маленький ребенок. Кто же пожелает, например, поставить на Маркиза де Гаро, точно так же, как и на Эрмено, его брата; что до меня, то если бы я был на их месте, или я никогда не глядел бы на себя в зеркало, или же я никогда не явился бы ко Двору, а еще менее в армию. Я бы уж лучше предпочел сохранять мое добро в моей провинции, а не выставлять его напоказ в должности Лейтенанта и Помощника Лейтенанта Стражников. Одно это звание, что наполняет рот, поскольку сказать: «Лейтенант Стражников» кажется почти объявить о прибытии первостатейного героя, одного этого резона было бы достаточно, дабы избавить их от подобных мыслей; но прервемся на этом, и не будем больше ничего об этом говорить; не всякую правду бывает хорошо сказать, главное, когда кто-нибудь может ею и оскорбиться.

/Мир, заключенный в Экс-ла-Шапель./ После того как мы провели шесть недель или около того в кампании, договором был заключен мир в Экс-ла-Шапель, куда заинтересованные партии направили своих посланников, и Принцы, [420] входившие в Тройной альянс, сделали то же самое. Все завоевания Короля остались за ним, за исключением Франш-Конте, эту провинцию ему пришлось вернуть. Однако это был лакомый кусок, и ему тяжело было на это решиться, но такова была необходимость, потому как Англичане дьявольски бесились, лишь бы объявить их Короля против него.

Двор нисколько не прерывал своих удовольствий, хотя война не самое подходящее для этого время, и кажется даже, что такое великое занятие, как это, должно было бы заставить забыть все остальное. Однако и там все пошло совсем по-другому, когда мир был заключен; каждый принялся заниматься любовью; но никто не делал этого столь наивно, как Мадемуазель де Сен-Желэ, фрейлина Королевы. Она была, тем не менее, мало к этому приспособлена, она была явной дурнушкой, но так как никогда не отдают себе в этом отчета, она считала себя, по крайней мере, сносной, а превыше всего этого из столь доброго дома, что она вбила себе в голову, будто бы может увлечься страстью, как и любая другая. Это было бы правдой, если бы было достаточно высокого происхождения, чтобы сделать мужчину влюбленным. Дочь дома Люзиньанов, кем она и была, действительно имела бы на это справедливые претензии. Как бы то ни было, некий Нормандец, высокородный человек, точно так же, как и она, вообразив себе, будто бы у нее больше достояния, чем она имела, размяк подле нее на этом основании, она же приняла все это дело с такой доброй верой, что тут же ответила ему взаимностью; но этот заинтересованный любовник, узнав через какое-то время, что не все то золото, что блестит, благополучно выбрался из неудачного предприятия и удалился в тень. Бедная девица не желала ничему поверить, хотя и сама могла бы это заметить, и даже ее друзья ей о том же говорили. Она подыскивала тысячу извинений тому, что он не появлялся больше у Королевы, где он привык ее видеть и шептать ей какие-нибудь ласковые словечки походя; но, наконец, не [421] в силах больше сомневаться в своем несчастье, едва она в нем окончательно убедилась, как сразу же сделалась желтой, как айва. Затем на нее навалилась тяжелая болезнь и вынудила ее улечься в постель. Наконец, не сумев утешиться от гибели всех ее надежд, она умерла в самое краткое время, обвиняя Нормандца в своей смерти, все равно как если бы он был ее убийцей.

/Некоторые Маршалы./ Король, разумеется, не один выиграл войну, какую он вел. В результате Креки, Бельфон и Юмьер были сделаны Маршалами Франции. Двое из них были друзьями Месье де Тюренна, кто им полезно здесь услужил, а другой был в прекрасных отношениях с Королем, в том роде, что он вовсе не нуждался в рекомендации этого Генерала, дабы получить такое достоинство. Месье Кольбер, кто смотрел на войну далеко не добрым глазом, был счастлив увидеть Государство на пороге мира. Однако, чтобы еще больше в этом увериться, он так устроил все подле Мадемуазель де ла Вальер, кто была сделана Герцогиней и кого называли Мадам в настоящее время, что именно один из ее братьев был отправлен в Экс-ла-Шапель. Этот посланник был мэтром по Ходатайствам, а так как он должен был действовать лишь в соответствии со своими приказами, Министр не боялся, якобы он поступит так, как сделал некогда Сервиен в Мюнстере, когда, вместо облегчения договора, ради какого он, казалось, и был послан в эту страну, он породил там столько затруднений, сколько только смог. Ла Фейад был совершенно недоволен тем, что эти три новых Маршала были ему предпочтены, ему, кто, по его глубокому убеждению, стоил их всех, поскольку он имел то общее с Мадемуазель де Сен-Желэ, что неохотно отдал бы себя за кого-либо другого. Итак, дабы развеять огорчение от того, что он теперь вынужден будет им подчиняться, когда окажется в армии, он попросил Короля позволить ему уехать в Канди (Канди — Candie — Город на Крите и древнее название всего этого острова.). [423]

Война против Султана

Столичный город этого острова, что носит то же самое название, был осажден на протяжении уж и не знаю, скольких лет, Турками. Он сопротивлялся так долго, потому как всегда получал помощь морем, каковое неверные никак не могли блокировать, но хотя эти ворота всегда оставались открытыми, теперь это место было настолько тесно взято в кольцо, что невозможно было бы себе пообещать, по крайней мере, если не тешить себя иллюзиями, будто бы оно еще сможет оказать большое сопротивление. Осажденные и осаждавшие находились столь близко одни от других, что если бы они не были заняты работами каждый со своей стороны, одни, чтобы получше укрыться, другие, все время продвигаясь вперед, они просто цеплялись бы друг за друга их оружием. Этот город принадлежал Венецианцам, кому для его [424] сохранения он уже обошелся в десять раз больше, чем стоил весь остров вместе взятый; но так как эти расходы не целиком шли за их счет, и, напротив, они еще находили здесь свою выгоду, это и являлось причиной того, что они прикладывали все усилия, лишь бы не потерять его так рано. Кроме субсидий, какие они выманивали у Папы, кто помирал со страху, как бы он не попал в руки неверных, поскольку он был не особенно удален от Италии, все это притягивало со всех сторон в их Владения бесконечное число высокородных людей, дабы отличиться на его защите. Деньги изобиловали здесь так, как больше ни в каком месте мира, потому как, хотя война обычно и обедняет страну, она обогащает города, находящиеся на границе с теми, где она разворачивается.

/Странные нравы Канди./ Граф де Сен-Поль, младший сын Герцога де Лонгвиля и сестры Месье Принца, но кто сделался вскоре старшим из-за некоего рода безумия, в какое впал его брат, также участвовал в этом вояже. Ла Фейад и он обнаружили там по прибытии всякого рода поразительные обстоятельства, а особенно, жизнь, какую вели многие Офицеры, кто среди опасностей, окружавших их со всех сторон, жили в столь устрашающем распутстве, что испытываешь ужас, просто сообщая о нем. История Франции доносит до нас, как Герцог де Невер, переходя из Италии во Францию, дабы явиться на помощь Королю, у кого Дом Гизов пытался похитить Корону под предлогом религии, привел туда вместе с собой две тысячи коз, укрытых попонами зеленого бархата с тяжелыми золотыми галунами. Она не оставляет нам в то же время никаких сомнений, чему служили эти козы, поскольку она говорит нам, сколько там было Офицеров, столько же было и любовниц для них и для него самого. Итак, здесь было почти то же самое, что и там, разве что количество этих животных здесь не было столь велико, как в лагере Герцога. Ла Фейад был не тем человеком, кого могли бы напугать многие вещи, он, кто однажды сказал Королю, если [425] Его Величеству будет угодно сделаться Турком, он сам тотчас же наденет тюрбан. Однако, он не мот видеть во всякое утро, как одна из этих коз входила в комнату одного из Генералов, без того, чтобы не чувствовать, как у него волосы на голове вставали дыбом, такой он ощущал от этого ужас. Ее попона, впрочем, была не зеленой, как те, у Герцога де Невера, но из черного бархата с золотой вышивкой. Она даже меняла одежки раз-другой, потому как когда человек по-настоящему влюблен, он предпочитает видеть свою любовницу наиболее великолепной. Ему требовалось еще и украшать ее множеством бантов, то одного цвета, то другого, что придавало только больше ужаса тому жуткому преступлению, в каком его подозревали. В самом деле, чем с большим удовольствием он ее принаряжал, тем большим это было знаком того, чего не смеешь и назвать.

Вот то, что уже было поразительно в этом месте, к чему надо бы добавить и то, что состояние, в каком оно находилось, поражало ничуть не меньше, правда, другим образом. Это была скорее груда камней, чем то, что обычно называют городом. Все дома были разрушены пушечными залпами, а если и находили еще какое-то средство здесь проживать, то это было исключительно в подвалах. Венецианцы нисколько не заботились, как они было делали поначалу, его сохранять, потому как там не было больше обитателей, а восстановление его стоило бы им невероятных сумм. Итак, они выдерживали осаду весьма небрежно и лишь бы только занять чем-нибудь неверных, из страха, как бы они не разбрелись по другим местам.

Ла Фейад, кто не знал их политики, и кто был задорен от природы, едва туда прибыл, как предложил Морозини, кто осуществлял высшее командование над армиями Республики, множество вещей, способных, по его мнению, не только задержать работы неверных, но еще и обязать их снять осаду. Морозини сделал вид, будто бы плохо понимает по-французски, дабы не отвечать ему в точности ни по [426] этому поводу, ни на все другие предложения, какие тот мог бы сделать ему в дополнение. Ла Фейад хотел получить от него людей, чтобы предпринять вылазку. Вот это-то как раз и не входило в расчеты Генерала; итак, по-прежнему прикидываясь не понимающим, чего от него просили, он привел другого в такой гнев, что тот насилу сдерживал себя. Он действительно имел все основания сердиться, ведь он явился из такого далека, и, оказывается, ему здесь нечего делать, и уже боясь, как бы и с этим вояжем с ним не приключилось то же самое, как и с тем, какой он предпринял в Испанию, то есть, как бы он не получил от неблагодарной судьбы никакого удовлетворения, он решился осуществить вылазку с теми людьми, каких он привез из Франции, не дожидаясь больше помощи от других. Ничего бы еще, если бы он этого и придерживался, поскольку, сделав все, что мог, он не претендовал бы ни на что большее; но либо он пожелал показать Морозини, насколько он не нуждался ни в нем самом, ни в его людях, или же он додумался привнести в свое свершение немного фанфаронства, но он предпринял такую забавную вылазку, каких давненько не видывали. Он взял в руку, вместо шпаги или какого-либо иного оружия, один из этих хлыстиков с серебряной рукояткой, что вошли в моду некоторое время назад, хотя это попахивало скорее курьером, чем военным человеком. Я не знаю, хотел ли он этим сказать, что ему не требовалось ничего, кроме хлыста, чтобы прогнать Турок, как если бы это были свиньи, но только он нашел, с кем переговорить, когда оказался в их присутствии. Они устроили на него охоту в странной манере, в том роде, что его хлыст не служил ему больше ни для чего, как только все сильнее нахлестывать его же коня.

/Ла Фейад возвращается так же быстро, как и уезжал./ Он был немного смущен после такого сомнительного успеха; ссоры его с Морозини повторялись все чаще и чаще, и он не замедлил более погрузиться на корабль, дабы вернуться оттуда во Францию. Он не сделал этого, тем не менее, не наговорив тому [427] такого, что другой не знал бы, как и переварить, если бы тот по-прежнему не прикидывался не понимающим французского языка. Ла Фейад, быть может, на сей раз пришел в восторг от этой его уловки и излил на того всю свою желчь, причем тот и не посмел на это пожаловаться, потому как его тотчас бы спросили, почему же он не понимал так же хорошо и всего остального; как бы там ни было, прибыв во Францию в скверном состоянии во всех отношениях, то есть, вывезя из этого вояжа дурную репутацию и огромную нищету, он не появлялся больше при Дворе, разве что, как постыдная часть Герцогов, к рангу которых он был причислен, как и некоторое количество других особ.

То, что я говорю здесь, гораздо меньше относится, однако, к его персоне, чем к его нищете. Он стоил в сотню раз больше, чем определенные Герцоги, вроде Герцогов де Вантадур, де Бриссак, де Виллар, де Пондейо и бесконечного множества других — но он был так беден, что это не был больше тот Ла Фейад, кто блистал прежде среди самых галантных кавалеров Двора. Потому-то он и не делал больше ничего, как смущался да прятался, из-за чего каждый его просто не узнавал. Между тем, он изменил имя, когда был облечен достоинством Герцога. Он принял имя Руанэ (Роанне – А.З.) от названия земель, какие его жена принесла ему в качестве приданого. Поскольку она была сестрой Герцога де Руанэ, принадлежавшего к той породе Герцогов, о каких я только что сказал, если не считать того, что за ним не водилось дебошей, как за большинством остальных. Итак, если этот не являлся ко Двору, то лишь потому, что ему больше нравилось пребывать среди монахов, чем среди куртизанов. Это-то и послужило причиной того, что он додумался выдать замуж свою сестру и отдать ей свое Герцогство; но так как она потеряла титул, поменяв Дом, Король был обязан распорядиться его оживить в пользу Ла Фейада, без чего он не стал бы Герцогом; итак, его жена сделалась Герцогиней из-за него, а не он — Герцогом, [428] благодаря ей. Как бы то ни было, едва он поносил это имя год или два, как бросил его и снова взял свое.

/Любовные дела Графа де Сен-Поля./ Граф де Сен-Поль возвратился ко Двору в то же время, что и он. Ему было еще всего лишь семнадцать лет, возраст довольно нежный для кампании вроде той, какую он уже проделал. У него было лицо матери и плечи Принца де Конти, его дяди, то есть, он обладал красивым лицом, но был совсем не ладно скроен, поскольку был горбат. Его горб не был, однако, той же формы, как у этого Принца. Пока еще у него были только вздернуты плечи, нисколько его не уродовавшие; но со временем следовало опасаться, что это ухудшится и превратит его или во второго Принца де Конти, или же во второго Герцога де Виллара.

Это не помешало, тем не менее, тому, что он сделался желанным для Дам Двора тотчас же, как явился и показался там. Они еще не возлагали на него больших надежд до его вояжа, потому как не считали большой честью для них осуществить завоевание юного Принца в шестнадцать лет. Они боялись, так как он едва оставил коллеж, как бы их не объявили любовницами школяра, если бы они проявили желание к его шкуре; но, отделавшись от этого опасения теперь, когда у него была кампания за плечами, Герцогиня де ..., Маршальша де ..., Маркиза де ... и несколько других первостатейных Дам надавали ему столько авансов, что стало прекрасно видно — настало время, когда женщины будут умолять мужчин. Однако все они выстрелили по воробьям, за исключением Маршальши, кто была вознаграждена за понесенные труды. Он проникся дружбой к ней, точно так же, как и она к нему, хотя она вполне могла бы быть ему матерью, по крайней мере, кем-либо около того. Но кроме этой разницы в возрасте, имелся еще и другой резон, что должен был бы, по всей вероятности, отвратить его от мысли о ней преимущественно перед другими, кто, быть может, были бы и помоложе, и более очаровательны. [430] У нее имелся муж, кто был воплощенной грубостью и, казалось, совсем не понимал шуток по этой статье. В самом деле, он частенько ей грозил, если она когда-либо поддастся настроению, в каком он обвинял свою первую жену, она умрет исключительно от его руки; и, похоже, не было никакой безопасности ни для нее, ни для того, кто поможет ей встать на путь неверности, столкнуться со столь грозным человеком. Однако, так как он был прикован к постели почти навсегда терзавшей его подагрой, они сочли, раз уж обманывали некогда Аргуса со всеми теми глазами, что приписывают ему поэты, они распрекрасно обманут старого подагрика, кто не имел сил пошевелиться.

/Дела Португалии./ Между тем, Александр VII умер, так и не сумев при жизни побудить Короля дать свое согласие на снос пирамиды, воздвигнутой перед Кордегардией Корсиканцев, тогда как Кардинал Джулио Роспиглиози, кто был возведен в Первосвященники после него, едва только занял его место, как добился того, о чем другой столько раз тщетно просил. Этот Папа принял имя Климента IX и жил в довольно хороших отношениях с Королем. Потому, в знак признательности за оказанную ему милость, он согласился со своей стороны на то, чего его предшественники никогда не желали сделать, а именно, он дал Епископов Португалии. Вот уже около тридцати лет эти народы их не имели, настолько Двор Рима показывал себя пристрастным к Австрийскому дому. Он давал этим понять, что рассматривает скорее как бунт все, сделанное Герцогом де Браганс (Браганса или, чаще, Браганский – А.З.), нежели как акт законного наследования. Король, тем не менее, не счел себя особенно обязанным ему за это, поскольку все затруднения были сняты миром, какой Испания заключила с сыном этого Герцога, кого она признала законным Королем. Итак, даже помимо его воли, этому Папе пришлось бы сделать то, чего другие не пожелали сделать, иначе он бы оставил католическую религию на погибель в этой стране, не дав ей священнослужителей. [431]

Испания имела несколько резонов для заключения этого мира, хотя она и не могла бы подать более внушительного знака собственной слабости. Так как война с этими народами велась за обладание Короной, заключить мир означало признать свою неправоту в ее оспаривании. Между тем, Герцог де Браганс и вправду происходил от дочери Португалии, но от младшей, тогда как Король Испании происходил от старшей. Это Королевство, следовательно, должно было бы принадлежать ему в соответствии с естественным законом, что обычно регулирует наследования. А еще в его пользу было и то обстоятельство, что со времени битвы, какую проиграл Дон Себастьан, и в какой неизвестно, на самом деле был ли он убит или же нет, поскольку семнадцать лет спустя появился человек в точности похожий на него, кто утверждал перед лицом всей Европы, будто бы он и есть тот, кого считали погибшим в этой баталии, так как, говорю я, еще и то свидетельствовало в пользу Короля Испании, что его предки всегда правили этим Королевством, до тех пор, пока Кардинал де Ришелье не подбил Герцога де Браганс сделать то, что он и сделал, а именно, возложил Корону на свою голову и провозгласил себя Королем; казалось бы, Король Испании никогда не должен был бы отрекаться от своих претензий. Правда, противопоставляют тому, что я сказал, постановление Народного Собрания этого Королевства, по какому всякий иностранец, кто женится на Принцессе Португалии, был объявлен неспособным унаследовать Корону. Правда также и то, что намеревались придать этому постановлению форму закона, хотя он и пролежал со времени смерти, либо истинной, либо мнимой, Дона Себастьана до 1690 года. Но, наконец, какими бы правами ни обладал Его Католическое Величество, он не смог устоять против резонов его Совета завершить эту огромную распрю, отказавшись от его претензий. Главных таких резонов было два — во-первых, Король Франции, молодой и жаждущий славы, после той манеры, в какой он [432] начал действовать во Фландрии, не собирался, по всей видимости, останавливаться на этом; итак, следовало освободиться от всякого рода войны, чтобы быть более в состоянии ему сопротивляться; во-вторых, Дон Жуан Австрийский сделался подозрителен Королеве Испании; надо было навести порядок и с этой стороны, дабы суметь и перед ним не склонить головы, если ему придет на ум фантазия оспаривать у нее Регентство, как он, кажется, уже замышлял. Он действительно подговаривал народы к тому, что и он должен иметь свою часть в Правлении делами, в том роде, что Королева Испании, завершив эту войну, длившуюся около сорока лет, изыскивала средства поймать его в ловушку, под предлогом новых милостей. Она сделала вид, будто бы пожелала ввести его в Совет Короля, ее сына, как наиболее пригодного и достойного подданного, кто мог бы поддержать блеск его короны; но этого Принца предупредили, что она делала все это, лишь бы тем надежнее его арестовать, и он предпочел лучше покинуть отечество, чем подвергаться грозившей ему опасности. Он выехал из Мадрида в такой час, когда она меньше всего об этом думала, и, попросив своих друзей не бросать его в этом состоянии, он пришел вскоре к такому положению, что заставил сожалеть о себе более, чем никогда.

/Два замужества Изабеллы де Савуа./ Едва был заключен мир с Португалией, как Альфонс IV, кто обладал этой Короной со дня смерти своего отца и до конца предыдущего года, был разведен с Марией-Франсуазой-Изабеллой де Савуа, дочерью Герцога де Немура. Это тот, кто был убит сразу после битвы при Сент-Антуане Герцогом де Бофором. Коадъютор Лиссабона стал тем человеком, кто вынес этот приговор, под предлогом того, что тот был одержим мужским бессилием. Тот, однако, был менее подвержен этому недугу, чем просто развратен, поскольку он бегал по дурным местам на виду у всего своего Двора. Жизнь, столь недостойная Принца, уже была способна сделать его жену достаточно несчастной, а, следовательно, [433] привести ее в восторг разводом с ним; но, кроме развращенности, тот имел еще один изъян, ничуть не менее отвратительный, в чем не может быть никаких сомнений. Он иногда прятался в такое место, где его совсем не было видно, и откуда он мог видеть всех остальных; там, когда его разбирала фантазия, он вооружался ружьем и палил с сотни шагов единственной пулей в первого попавшегося. Он делал этот превосходный выстрел, дабы всего-навсего иметь удовольствие заставить говорить, как хорошо он умел стрелять. Он уже убил двух или трех человек в этой манере, так что вполне мог считаться буйнопомешанным, хотя и был довольно уравновешен время от времени. Такого сорта действия вместе с некоторыми другими, совершенными им, стали причиной того, что вот уже четыре или пять месяцев назад он был смещен с престола. В то же время его обязали отречься от правления его Государством в пользу Дона Педро, его брата, у кого была менее безмозглая голова, чем у него; но так как, после получения его Короны, тот не замедлил пожелать и его жену, дабы полностью обогатиться его наследством, тот женился на ней тотчас же, как ее брак был объявлен недействительным. Король, кто вступил в наступательную и оборонительную лигу с этим Государством, когда он вошел во Фландрию, скомандовал своему послу признать этого Принца, как законного наследника Альфонса, хотя другие послы выдвинули здесь некоторые затруднения, желая подольститься к Испании; может быть, она претендовала, несмотря на их договор, что столь значительное событие развяжет гражданскую войну в Королевстве — но никто не был заинтересован судьбой этого несчастного Принца, и ей не на что было надеяться с этой стороны. Кроме того, никакая толпа не встанет на сторону буйнопомешанного, и так как он ясно показал, что его сердце было расположено к жестокости, никто не додумался смягчать свое в его пользу. Итак, его позволили запереть на острове Терсерес под доброй и надежной охраной, [434] ничуть не беспокоясь, хорошо ли ему будет там или плохо.

/Новая экспедиция в Канди./ Папа, по-прежнему боясь, по причинам, на какие я. указал выше, как бы город Канди не попал в руки Турок, отдал приказ своему Нунцию умолять Короля отправить туда более значительную помощь, чем та, какую приводил с собой Герцог де Ла Фейад. Этот Герцог странно опозорил при Дворе поведение там Венецианцев, и хотя обычно не особенно доверяли тому, что он говорил, так как это поведение подтверждалось и другими, Король затруднялся предоставить Нунцию то, о чем он его просил. Посол Венеции, увидев это, присоединился к Нунцию, дабы обратиться к Королю с той же просьбой, после получения приказа от своих мэтров; скорее ради заглаживания впечатлений Его Величества от рассказов Ла Фейада, чем ради заботы о сохранении этого города. Это безразличие исходило из того соображения, что после того, как город будет взят, они смогут вытянуть неисчислимые деньги от Принцев Италии и даже от других христианских Принцев, дабы служить им заслоном против могущества, какое всем им будет равно угрожать. Король по-прежнему проявлял все то же нежелание предоставить им то, о чем они его просили, потому как эти дальние вояжи не слишком ему удавались до сих пор. Он уже имел пример того, что приключилось в Канди, а кроме того, и то, что произошло в Жижери. Но, в конце концов, откликнувшись на живые настояния Его Святейшества, Герцог де Навай попросил для себя такое поручение, дабы попытаться снова утвердиться при Дворе.

Не нашлось слишком торопливых оспаривать у него такую честь; Французам не очень нравится уезжать сражаться так далеко, и они больше предпочитают биться на глазах у Короля или, по крайней мере, во имя его интересов. Итак, никто не побежал с ним торговаться, скомандовали некоторым войскам, что находились в стороне Прованса, погрузиться вместе с ним. Герцог де Бофор, чей отец [435] умер не так давно, получил в то же время приказ эскортировать их до места. Погрузка осуществилась в Тулоне, морская армия отправилась при попутном ветре, и Герцог совершил свой переход столь счастливо, что, казалось, все это предвещало нечто хорошее. Разгрузка прошла не так удачно, Турки бомбардировали порт с того места, где они установили батарею из двадцати четырех пушек, половина которых палила двадцативосьмифунтовыми ядрами, а другая двадцатичетырехфунтовыми, и они поубивали какое-то количество людей при разгрузке. Наконец, пушка и сделана, как говорят обычно, только для несчастных, но это не помешало тому, что у оставшихся была уже не та отвага, как если бы этот несчастный случай не произошел на их глазах. Сент-Андре Монбрен, кто командовал в городе под началом Морозини, и кто принадлежал к друзьям Навая, явился поначалу навстречу Герцогу и сказал ему на ухо, что тот не слишком здорово сделал, явившись сюда; ему хотелось бы быть еще в Париже; он сам здесь не так-то уж давно, и ему все это уже настолько надоело, что, когда бы не то, что он не имел бы больше чести, столь рано попросив отставки, он бы это уже сделал. Действительно, он находился здесь всего лишь пять или шесть месяцев. Он явился занять место одного Савояра, кто потребовал возвращения в свою страну, потому как он сделал то же открытие, что и Герцог де Ла Фейад, а именно, что Венецианцы не заботились больше о сохранении этого места. Сент-Андре Монбрен тоже сделал его, и это-то и побуждало его к такого сорта разговорам. Как бы там ни было, Навай был совсем не так уж дурно обо всем осведомлен для новоприбывшего человека; он не пожелал терять тут даром много времени и сейчас же предпринял вылазку.

/Другая несчастная вылазка./ Он привел с собой добрые войска, и он знал, что они его не подведут; итак, опрокидывая все, чем хотели преградить его проход, он, по всей видимости, собирался самое меньшее завалить часть траншеи и заклепать пушки неверных на ближайшей [436] батарее, когда внезапно панический ужас охватил войска, какими он командовал. Огонь подобрался к нескольким бочкам с порохом, а его люди сочли, что это враги подорвали специальную мину. Итак, они помчались одни в одну сторону, другие в другую, без смысла, без порядка, и ни больше ни меньше, как стадо баранов, когда до них добирается волк. Но Турки воспользовались столь благоприятным для них случаем. Они, кто убегали прежде со всех ног, вернулись назад и получили их реванш. Они перерезали, уж и не знаю, сколько человек, в том роде, что в город возвратилась лишь половина тех людей, какие оттуда вышли.

Неизвестно, что произошло с Герцогом де Бофором в течение этой битвы; так как он пожелал сойти со своего корабля, дабы сделаться зрителем или же принять участие в схватке, хотя морские Офицеры, находившиеся вместе с ним, и пытались ему сказать, что это не его дело; его так больше и не видели. Итак, никто не знает, что с ним сделалось, и даже по нынешний день теряются в догадках. Одни говорят о его конце одним образом, другие — другим, но наиболее правдоподобно то, что ему, видимо, отрубили голову в битве, как Турки никогда не забывают сделать с теми, над кем они получают преимущество, по той простой причине, что за головы они получают вознаграждение, потому-то и невозможно было его признать среди мертвецов — в самом деле, все мертвые одинаковы, что одни, что другие, когда у них больше нет ни голов, ни одежд; как тут отличишь этого Генерала от обычных солдат.

Навай, быть может, еще бы и задержался там на некоторое время, дабы попытаться исправить положение, если бы он не знал, что Морозини выдумает какую-нибудь насмешку из всего, что с ним приключилось. К тому же, так как он был хороший человек и самых добрых нравов, едва он увидел, что коза, о какой я говорил выше, по-прежнему пребывала в милости у того, кто ею пользовался, как он захотел уехать из страны, что, по его мнению, заслуживала [438] быть поглощенной во всякий момент. Итак, он отплыл назад так рано, как это только было для него возможно, и так как мы не живем больше во времена того знаменитого Римлянина, кто приказал отрубить голову своему сыну, хотя тот и одержал победу, потому как тот сражался без повеления Республики, так как, говорю я, мы не живем больше не только в те времена, но, напротив, сегодня победить — значит оправдаться, а позволить себя побить—то же самое, что сделаться преступником или, по меньшей мере, заслужить весьма малое уважение, он снова впал в опалу. Королю доложили, поскольку он не может обо всем узнавать сам, и ему просто необходимо на кого-нибудь полагаться, якобы если бы Навай получше поостерегся, с ним бы не случилось того поражения, какое он потерпел. Итак, он был удален от Двора во второй раз, поистине счастью и несчастью свое время в этом мире.

/Посольство от Султана./ Он нашел по прибытии во Францию посланника Великого Господина, кто явился жаловаться на то, что в ущерб добрым отношениям, какие всегда сохранялись между их Государством и нашим, Его Величество не прекратил подавать помощь Республике. Он явился также по поводу каких-то дел, касавшихся коммерции Леванта, о чем я не знаю многих деталей.

Король какое-то время не давал ему аудиенции, потому как то же самое практиковалось в отношении к послу, какого он отправил в Константинополь. Великий Господин действительно верил, будто бы допускать к своей особе так рано было бы осквернением его величия, и он делал это лишь после многочисленных церемоний. Итак, Король, с полным на то правом, не считая себя менее великим, чем мэтр этого посланника, пожелал уподобиться ему в этих обстоятельствах. Потому он поручил Месье де Лиону расспросить того, каков был повод его вояжа, дабы тот отдал ему в этом свой рапорт. Тот не пожелал ничего ему об этом сказать, и ответил ему через своего толмача, якобы он имел приказ [439] Великого Господина не объявлять об этом никому другому, кроме самого Короля. Это послужило причиной тому, что его заставили ждать еще дольше, чем, может быть, собирались это сделать. Однако к нему определили дворянина Дома Его Величества для предоставления ему всего, что тому было необходимо. Поскольку, хотя Король приблизительно знал, или, лучше сказать, догадывался о поводе его вояжа, он не преминул пожелать, чтобы с тем хорошо обходились. Он был бы в восторге, когда бы по возвращении в его страну у того были бы все основания только превозносить его. Итак, он распорядился его поселить и ублажать на свой счет, его и всю его свиту, и все это должно было продолжаться столько, насколько он задержится в его Королевстве.

Парижане, наверняка самые глупые люди на свете, когда речь заходит о любопытстве, в том роде, что они готовы бежать с одного конца города на другой, лишь бы поглазеть на повешенного, не преминули все сходить его повидать. Нашлось даже множество таких, что удивлялись, как это он сделан точно так же, как и любой другой, что он пил и ел совсем, как они. Они походили в этом на крестьян некой земли в нижней Нормандии, принадлежавшей покойному Месье де Матиньону, и где они его еще не видели; он заехал туда случайно в субботу вечером, они все не преминули явиться в их приход, куда он должен был пойти слушать мессу. Они разглядывали его с ног до головы, и найдя, что это был человек, чье лицо было не более представительным, чем у любого другого, они говорили одни другим по выходе оттуда, что он не был сделан совсем иначе, чем все они, да и Богу он молился совершенно так же, как и они, а, значит, это верный знак, что Бог еще более велик, чем он, вот почему они были неправы, когда придавали ему столько важности.

Король, перед кампанией, какую он проделал, и с тех пор, как она была завершена, принялся с такой заботой благоустраивать свои дома, и особенно Версаль, какой он любил превыше всех других, что [440] все там было продумано, как если бы это было у какого-нибудь частного лица. Он распорядился приготовить там ложа для всех сезонов, и они все были столь великолепны, что там царила пышность, точно так же, как и чистота; но, разумеется, наиболее прекрасна была галерея, где он завел обычай принимать послов. Она была украшена самыми дорогими коврами и самыми утонченными картинами. Он велел разыскивать их по всей Европе и даже в еще более отдаленных странах, что было связано с невероятными расходами. К тому же, у него имелся свой художник на жаловании, кто ничуть не уступал самым искусным художникам, принесшим Италии такую честь. Все это было, однако, еще ничем по сравнению с кабинетами, столами, вазами, чашами и другими подобными произведениями из литого серебра, какими вся эта галерея была полна из одного ее конца в другой. Трон, где он восседал, отвечал всему этому великолепию, и хотя материал, из какого они были сделаны, превращал все эти вещи в неоценимые, общий их строй стоил еще дороже, чем все остальное.

/Королева Кристина./ Вот и Королева Швеции, уже проезжавшая через Францию после своего отречения, услышав, будто бы Король, кого она видела сразу же по выходе из гражданских войн, весьма омрачивших блеск его Королевства, поднялся в настоящее время на столь высокую ступень могущества, что затмил, как говорится, все, что мы читаем в священных книгах о славе Соломона, пожелала сделать по его поводу то, что сделала некогда Царица Савская по поводу этого Монарха. Она специально явилась из Рима, куда уехала в намерении провести там свою жизнь, дабы посмотреть, все ли, что ей говорили, соответствовало истине. Она видела его только в детстве и под опекой Министра, кто делал его бедняком, лишь бы обогатиться самому. Она его видела, говорю я, отличным от других Королей, разве что тем, что был он более ладно скроен, имел лучшую мину, да вид более величественный, чем у всех тех Принцев, кого [441] она видела, или о ком ей доводилось слышать. Итак, она пожелала увидеть в настоящий момент, неужели восемь или девять лет, что прошли с того времени, настолько прекрасно добавили блеска его персоне, что они сделали его дела наилучшими. Но так как она походила в этом на Царицу, о какой я недавно сказал, она походила на нее еще и в чувствах, какие она испытала, когда она созерцала его во всей его славе. В самом деле, она была обязана признать, что все слышанное ею о нем было ничем в сравнении с истиной.

(пер. М. Позднякова)
Текст воспроизведен по изданию: Мемуары мессира Д'Артаньяна Капитан Лейтенанта первой Роты Мушкетеров Короля содержащие множество вещей личных и секретных, произошедших при правлении Людовика Великого. М. Антанта. 1995