МЕМУАРЫ МЕССИРА Д'АРТАНЬЯНА

КАПИТАН ЛЕЙТЕНАНТА ПЕРВОЙ РОТЫ МУШКЕТЕРОВ КОРОЛЯ, СОДЕРЖАЩИЕ МНОЖЕСТВО ВЕЩЕЙ ЛИЧНЫХ И СЕКРЕТНЫХ, ПРОИЗОШЕДШИХ ПРИ ПРАВЛЕНИИ ЛЮДОВИКА ВЕЛИКОГО

ТОМ III

ЧАСТЬ 8

/Первый Тюремщик Франции./ Я могу сказать, что осуждение Месье Фуке лично мне вернуло мою свободу, поскольку находиться в моем положении или быть заключенным — это почти одно и то же. Месье Кольбер вознамерился, однако, продлить мое заточение, отправив меня вместе с Месье Фуке в Пиньероль, но едва я прослышал об этом, как я с ним поговорил и ничуть не поколебался сказать ему, что, по меньшей мере, если в этом нет абсолютной необходимости для службы Его Величества, я попросил бы его избавить меня от проведения моей жизни в качестве тюремщика; существует тысяча людей, что сочтут себя счастливцами от положения, вроде этого, свидетель Бемо, кто так всем этим доволен, что я сильно сомневаюсь, будто бы он захотел променять свою должность на жезл Маршала Франции; эта любовь исходила, без сомнения, из того, что здесь недурно обделывали свои делишки; сказать по правде, я совсем неплохо поправил здесь и мои собственные, но так как я не рожден заинтересованным, я гораздо больше предпочту честь служить Королю, как я это делал когда-то [358] в Гвардейцах, в качестве простого солдата, чем как Первый Тюремщик Королевства. Месье Кольбер вовсе не был доволен моим ответом и сказал мне поговорить об этом с Королем. Я тотчас же это сделал и держал перед ним те же самые речи.

Король принялся смеяться над манерой, в какой я с ним говорил; поскольку я делал это от чистого сердца, и как человек, кто не менее страдал, занимаясь этим ремеслом, чем сам узник, кого я охранял. И так как он любил людей, кто совсем не лукавили с ним, лишь бы они делали это со всем должным к нему почтением, он ответил мне, насколько он был счастлив узнать, что я не любил копить деньги, и он только больше меня за это уважал; однако я должен был ему сказать, мог ли он положиться на Сен-Мара в охране моего заключенного; я ему уже говорил, что это был человек мудрый и обязательный в службе, но так как порой случается, что он таков при исполнении приказов другого, тогда как становится иным, когда все дела зависят лишь от него самого, он хотел бы, чтобы я сказал ему откровенно все, что я об этом думал. Я думал о нем только хорошее; итак, когда я подтвердил ему все, что уже говорил по этому поводу, Сен-Мару было поручено препроводить заключенного в Пиньероль и охранять его там. Ла Морезанн, родственник Месье дю Френуая, одного из первых служителей Маркиза де Лувуа, был там Интендантом. Они женились на двух сестрах служителя, и так как у него была еще и третья на выданье, и он увидел Сен-Мара на пути к обретению достояния, он ее предложил ему в жены, если тот пожелает об этом подумать. Сен-Map оценил это предложение; итак, дело было вскоре сделано, он тоже стал родственником Месье дю Френуая и сделал себе из этого опору, что не могла ему повредить при случае. В остальном, он пользуется в настоящее время множеством благодеяний Его Величества, не считая дохода от его заключенных, разумеется, более значительного, чем он сумел бы получить в каком-либо ином месте. [360]

Когда это огромное и долгое дело было вот так завершено, многие рассматривали кару Месье Фуке, как в тысячу раз худшую, чем смерть. Они рассматривали ее также, как справедливое воздаяние неба за все его кокетства в те времена, когда судьба ему благоволила. Он развратил бесконечное число высокородных девиц при помощи своих денег, и когда он был арестован, нашли журнал, в какой он заносил их одних за другими, по именам и по титулам, как персон, чьими милостями он попользовался. Он не забыл даже занести туда, сколько ему стоило их добиться, так что, либо этот журнал содержал правду, как оно и было, по всей видимости, или же он делал это, дабы уверить тех, кто сможет увидеть его однажды, что он был человеком удачливым; эти девицы оказались обесчещенными навсегда, без того, чтобы кто-либо взял на себя труд прояснить, так ли это было. Там обнаружилась даже одна фрейлина Королевы-матери, кто была изгнана, поскольку она была вписана в его книгу красными буквами.

/Опала Герцогини де Навай./ Любовь Короля к Мадемуазель де Ла Вальер не мешала тому, что он походил на многих других, кто покидают порой доброе застолье у себя, дабы отправиться отведать дурного. Человеческое непостоянство склоняет нас подчас к такого сорта вещам, и вполне достаточно быть мужчиной, чтобы попадаться на это чаще всего. Он загорелся на один момент страстью к некой фрейлине Королевы, его жены, кто была дочерью старшего сына одного Маршала Франции, и когда каждый это заметил, Герцогиня де Навай стала во главе, дабы помешать их дальнейшему сближению, если, тем не менее, этого уже не случилось. Она избрала такие пути, дабы добиться цели, какие были неприятны Королю; а так как он подозревал, что она уже подавала советы Королеве по поводу полученного ею письма, он изгнал ее из своего Дома. Ее муж был причислен к ее опале, и они оба получили команду отделаться от их должностей. А они стоили немалых денег, [361] поскольку он обладал должностью Лейтенанта рейтаров Гвардии с Наместничеством над Авр де Грас, независимым от Наместничества над Нормандией, а она имела должность Статс-Дамы молодой Королевы. Но Король определил цены, какие им будут выплачены, так что она получила всего лишь пятьдесят тысяч экю за ее должность Статс-Дамы Королевы, тогда как могла бы иметь все четыреста тысяч франков, если бы Его Величество оставил ей свободу извлечь из нее все, что она бы пожелала. Что до него, то он тоже и по тому же резону получил только пять сотен тысяч франков за свое Лейтенантство над рейтарами и сто тысяч экю за свое Наместничество. Маркиза де Монтозье, чей муж был вскоре сделан Герцогом, заняла ее должность у Королевы. Граф де Сент-Аньан, кто подобным образом был возведен в это достоинство, получил Наместничество, а Герцог де Шольн — Лейтенантство над рейтарами. Герцог де Навай одолжил эти деньги Мадемуазель и добавил к ним еще пятьдесят тысяч франков, дабы заключить на них контракт на пятьдесят тысяч ливров ренты. Месье ле Телье уже имел таких один или два из тех же доходов, не считая множества других, что были поменьше. Так как он был большим экономом, жил, как простой горожанин, его должность никогда ему ничего не стоила, и уж не знаю, с какого времени, он был осыпаем благодеяниями Короля, из каких он составил крупный доход; он подбирал потихоньку су к денье и был невероятно богат.

Опала этих двух персон была определенным предвестием, что ничуть не меньшее случится с теми, кто написал письмо, о каком я неоднократно говорил. Однако, так как они были пока еще слепы и не предвидели надвигавшейся на них грозы, они подбрасывали стишки в комнату Короля, где еще и издевались над его любовницей почти в той же самой манере, в какой они это уже делали. Они ставили ей в упрек, кроме того изъяна, что она хромала, вдобавок и тот, что она была худа до последней [362] степени. Она действительно была такой, она даже была такой с тех пор, как явилась ко Двору, так что, можно сказать, это зло было у нее издавна. Однако еще и несчастный случай вмешался в ее естество — так как она уже имела двух детей от Его Величества, какие полноправно могли бы сойти за детей любви, поскольку они оба были один красивее другого, это еще увеличило ее худобу, в том роде, что она чуть ли не зачахла.

/Месье Кольбер создает Компанию Индий./ Незадолго до осуждения Месье Фуке, Месье Кольбер, кто сформировал Компании для распространения коммерции до Индий и до других частей Света, по примеру наших соседей, постоянно напрягая мысль к величию Государства, предпринял завоевание одного места у Варваров, дабы способствовать мореплаванию торговых судов, когда они будут преодолевать Пролив. Замысел был велик и достоин такого Министра, но он был не без трудностей — атаковать Место, окруженное отъявленными и тайными врагами, а кроме того, вне доступности для снабжения, когда оно будет взято, из всего этого было не слишком-то легко выйти с честью. Отъявленными врагами были Варвары, у кого и намеревались его отвоевать; тайными врагами — Испанцы, в чьих руках была Сеута и несколько других городов на этом побережье, и кому, следовательно, наше соседство было подозрительно. Герцогу де Бофору, кто был Адмиралом Франции вместо своего отца, было поручено это предприятие, хотя он и не был слишком к нему способен; ничего бы еще, если бы он осознавал свою безграмотность, и это побудило бы его обратиться за советом к более опытным, чем он; но только и делая, что хвастаясь, потому как он имел честь быть дядей Короля и командовать его Морской Армией, он начал ссориться с Гаданем, кого ему придали, как человека, способного его научить тому, чего он не знал. Гадань оставил его делать по-своему, поскольку тот желал действовать собственной головой, и ни о чем не рапортовать ему; по мнению Гаданя, нельзя было отправляться из Прованса, [363] откуда они имели приказ отплыть, пока они не заберут с собой припасы, чтобы быть в состоянии ждать, по крайней мере, пять или шесть месяцев, когда им доставят другие. Он рассудил, что когда город будет взят, враги тотчас же обложат его, дабы отрезать им всякий проход в страну, откуда обычно добывают себе пропитание, когда ничего не приходит морем. Но Герцог был другого мнения; подняли якорь и девятнадцатого Июля прибыли под Жижери, то есть, к цели вояжа.

/Провал под Жижери./ Так как первая атака нашей Нации опасна, Варвары не смогли ей сопротивляться. Место было взято, но когда Гадань ввел туда войска, ступившие на сушу, все, что он предвидел, случилось в точности. Варвары расположились вокруг своих стен вне досягаемости пушечного выстрела, и, бросив пиратов в море, они вознамерились морить их голодом со всех сторон. Их гарнизон, действительно не имевший припасов, начал страдать с первых же дней, потому что потребовалось сократить рацион каждого на основании того, что было неизвестно, когда доставят зерно для изготовления другого. Во всякий день положение становилось все хуже и хуже, поскольку, по мере того, как пустели магазины, постоянно урезались рационы. Месье де Бофор не знал, что на это и сказать, и прекрасно видел, насколько он был неправ, не поверив Месье де Гаданю. Он бранил, однако, Морского Интенданта Прованса, обвиняя того в неисполнении его приказов, в соответствии с какими тот должен был незамедлительно после их отплытия отправить конвой, достаточный для предотвращения зла, что их терзало в настоящее время; но это была не столько ошибка Интендантства, как он об этом думал. Чума и голод обрушились на эту страну и помешали перевозке зерна. Большая часть домов, где находились магазины, была заражена этой опасной болезнью; так что не осмелились ничего перевозить, из страха распространить ее еще и среди войск, как она уже охватила этих обитателей. Наконец, целых три месяца [364] прошли в ожидании этого конвоя, а они так и не увидели его прибытия; нужда становилась все более и более нестерпимой, и собрали военный совет, вовсе не для решения, оставаться ли по-прежнему в городе, поскольку это было невозможно при таком положении дел, но для обсуждения средств отступления с наибольшей безопасностью.

Это было совсем нетрудно, поскольку морские ворота были открыты, и вся опасность ложилась на тех, кто погрузятся последними. В самом деле, враги могли разведать об их намерении и войти в город, когда большая часть наших войск будет уже на кораблях. Итак, дабы избежать подобной случайности, Герцог де Бофор пустил слух, якобы он хотел отослать больных в Прованс и, по крайней мере, когда они уплывут, это сбережет немало припасов. А больных там было множество, и ничего удивительного после стольких-то страданий. Однако под этим предлогом погрузили не только госпиталь с больными, но еще и множество людей, находившихся в добром здравии. Таким образом избавились от многих дел, какие все равно пришлось бы сделать впоследствии. Неверные искренне поверили всему, что распространялось об этой погрузке. Тем временем, когда это было сделано, едва наступила ночь, как Гадань велел погрузить всех, кто остался в городе; вот так он был и брошен 31 октября, через три месяца после взятия. В довершение несчастья, несколько ветхих суденышек развалились на обратном пути, в том роде, что войска, переправлявшиеся на них, потонули вместе со всеми экипажами.

Враги Месье Кольбера не были слишком огорчены этим несчастным случаем, точно так же, как и сомнительным успехом этого вояжа, потому как, хотя он и стоил огромных потерь Государству, они затаили надежду, что лично его все это лишит добрых милостей Его Величества. Итак, они старались насколько возможно распространять в свете слухи о некоторых ошибках, допущенных в этой экспедиции, дабы и ему что-нибудь от этого перепало; но так как не было спешки говорить вслух против Министра, [365] может быть, Король никогда бы об этом ничего и не узнал, если бы не позаботились известить его обо всем записками, что подбрасывались к нему в комнату после его отхода ко сну, дабы на следующее утро, вставая, он мог бы заметить их сам, или, по меньшей мере, их заметил бы его первый Камердинер, кто там же и ночевал. Должно быть, рассеивал их какой-нибудь большой сеньор, потому как не всем на свете позволено входить туда; но это не произвело того эффекта, на какой так надеялись; Король, кто был рассудителен и справедлив, удовлетворился сожалением о тех, кто погиб в этом кораблекрушении, безо всяких упреков по этому поводу к своему Министру. Король рассудил, что вовсе не он был повинен в допущенной ошибке — переправлять войска на паршивых судах, но Интендант, сидевший там же, на месте; итак, он по-прежнему продолжал относиться к нему так же хорошо, как он привык это делать, чем и поверг его врагов в большой конфуз.

/Слава Короля./ Король очень хорошо ответил Бюсси Рабютену, когда тот передал ему о своем желании написать его Историю, что он еще не сделал ничего достойного быть записанным; но он скоро наделает ему столько хлопот, точно так же, как и тем, кто загорится таким же желанием, как и он, что им всем найдется, чем заняться — действительно, никогда Принц не имел более возвышенных чувств, чем у него. Он стремился ознаменоваться великими предначертаниями, какие он тут же приведет в исполнение.

/Свершенный труд и великие предначертания./ Он совсем недурно преуспел до сих пор. Он взошел по смерти Кардинала Мазарини (так как я отсчитываю его правление лишь с этого дня) на трон, весь утопленный в долгах; на трон, говорю я, по правде самый древний и самый прекрасный из всех, какие только есть в Европе, но столь замараный слабостью этого Министра, предприятиями Парламентов и отсутствием повиновения Вельмож, что можно сказать, не боясь погрешить против правды, что он нашел его с несколькими мэтрами, тогда как он должен иметь лишь одного — никакой дисциплины, не где-нибудь, но среди его войск, никакого порядка [366] в его финансах, а это две вещи, способные нанести смертельный удар Государству. Однако, едва только он появился, как, подобно Солнцу (какое он незря избрал своей эмблемой), он рассеял все эти тучи. Он рассчитался со своими долгами, не развязывая кошелька, ввел Высшее Могущество на место слабости Кардинала, заставил Парламенты вернуться к исполнению их функций, естественно им присущих, без позволения отклонений, в какой бы то ни было манере, под предлогом присвоенного ими прежде великого титула Посредников между ним и народом, сделал Вельмож такими же послушными, какими они были непокорными, установил превосходную дисциплину в войсках и, наконец, так хорошо реформировал Финансы, что там столько же порядка в настоящее время, сколько было злоупотреблений на протяжении Министерства Кардинала Мазарини. Но всего этого было слишком мало для него, все это, говорю я, попахивало скорее мирным Принцем, чем Принцем-завоевателем, каким он желал стать; он нисколько не сердился, что его соседи ссорились одни с другими, потому как, пока они имели дела между собой, они были не в состоянии воспротивиться его великим предначертаниям.

Англия была ему подозрительна отвращением, какое она питала, он знал, к Французской Нации; кроме того, он смотрел недобрым взглядом на то, что ее морские силы превосходили его собственные. Соединенные Провинции занимали его ничуть не меньше, что ему вполне простительно, поскольку в тысяче обстоятельств он признавал, как его процветание нагоняло на них страх, как если бы они уже догадались, что настанет день, когда он употребит против них все свои силы. Ему даже отрапортовали, якобы они веселились по поводу того, что приключилось в Жижери. Они действительно ревниво наблюдали за тем, как он по их примеру устраивал Компанию в Индиях и все другие вещи, имевшие к этому отношение.

Наконец, либо Его Величество верил, что эти [367] Народы действительно ревнивы к его славе, и они из-за этого были способны воспротивиться его предначертаниям, или же он по политическим соображениям пожелал опробовать их силы, никак не вступая в игру со своей стороны, утверждают, якобы он втихомолку взбудоражил кое-какие недовольства Короля Англии против них, дабы, объявив им войну, он смог бы смутить их покой и их коммерцию. Утверждают также, будто бы он сделал то же самое по поводу Бернарда ван Галена, епископа Мюнстера, кто обладал скорее качествами, требующимися от Генерала армии, чем от Прелата — ничего бы еще, если бы он имел и те, и другие вместе, поскольку он равно носил и митру, и шпагу, как делают все церковные Принцы Германии; но правда в том, что он гораздо лучше разбирался в построении армии к бою, чем в произнесении проповеди. Он намного больше любил кирасу, чем стихарь, и одним словом, никогда человек не был менее пригоден к церковному сану и более пригоден носить шпагу.

/Войны между соседними Могуществами./ Так как он был соседом Соединенных Провинций и человеком предприимчивым, у него неоднократно руки чесались объявить им войну. Ему надо было кое в чем разобраться с ними, но он не осмеливался на этот шаг, потому как не столько полагался на собственные силы, чтобы отважиться потягаться с ними; но либо происходившее со стороны Англии придало ему больше смелости, чем он когда-либо имел, или же он действительно заручился поддержкой Короля, как уверяют, но он больше не колебался порвать с ними. Прежде чем перешли к враждебным действиям, как с одной, так и с другой стороны, Король, как ловкий политик, предложил свое посредничество обеим партиям. Он знал, дабы сделаться авторитетным среди своих соседей, у них ничего не должно было происходить такого, о чем он не имел бы известий, либо путем посредничества, либо, как заинтересованная партия. Однако, так как он знал также и то, что одно из этих двух качеств предпочтительнее другого, он не преминул избрать наилучшее. Он отправил Герцога де Вернея в Англию [368] вместе с Месье Куртеном предложить Его Величеству Британскому все, что зависело от него, дабы полюбовно завершить спор, вынудивший того объявить войну. Этот Принц пожаловался на множество вещей, приключившихся в Индиях, по его мнению, к его невыгоде, и так как они имели важное значение, он не прекратил вооружаться на море, хотя и принял посредничество Короля, дабы добиться удовлетворения силой оружия. Может быть, эти Послы не слишком настойчиво отговаривали его от схватки, потому как не в интересах Его Величества было бы покончить с этим делом без боя. Это должно было истощить силы обеих партий, точно так же, как их вооружение уже истощило их кошельки; так что подняли якоря, как с одной, так и с другой стороны, и пустились на поиски друг друга.

Голландцы со времени Мира, какой они заключили с Испанией, не предвидели, что Король должен был сделаться столь могущественным, а, следовательно, они настолько завистливыми; потому они расформировали большую часть войск, имевшихся у них на суше. Они рассчитывали, что если у них снова разразится война с Его Католическим Величеством, Король им поможет, как он уже это делал. Итак, дабы еще более упрочить тесный Альянс, какой они имели с ним, они сохранили несколько французских полков, что были на их службе, тогда как они распустили большую часть полков их Нации. Д'Эстрадес имел там один и был теперь Послом у них. Отрив командовал другим, и некоторые другие Французы меньшего положения, чем эти двое, также имели каждый по одному. Итак, война была объявлена между этими Могуществами, и Епископ Мюнстера, кто уже одержал несколько побед над Голландцами, не пожелал сложить оружия по требованию Его Величества; либо об этом существовало соглашение между ними, как желают заявлять, или же он был достаточно неблагоразумен и осмелился отказать в ответ на просьбу столь великого Короля, но Голландцы были принуждены испросить у Его Величества отправить им помощь. [369]

Они, без сомнения, нуждались в ней, поскольку этот маленький Принц громил их повсюду, где находил. Так как у него войска были отлично дисциплинированы, а их от долгого безделья были не более воинственны, чем недавно набранное ополчение, существовала такая разница между ними, что одни постоянно преследовали, а другие не прекращали отступать. Это удивило все соседние Могущества, что придерживались иного мнения о силах этих Провинций. Они не были, впрочем, этим особенно огорчены, потому как это Государство имело то общее с Королем, что его могущество породило множество завистников. Наконец, либо Его Величество им уподобился, и в этом качестве он был счастлив также и их беспорядками, но он отправил им помощь только тогда, когда они были немного унижены кое-какими потерями.

/Наказание виновных./ Прежде чем все это произошло, Король раскрыл, кто написал, и кто додумался написать письмо Королеве, о каком я говорил выше. Он раскрыл, говорю я, что все это было сделано из-за ревности Графини..., и что подозрения Маркиза де Лувуа не были безосновательны. Она тотчас была сослана, вместе со своим мужем, в одну из их земель, не особенно удаленную от Парижа. Вард был посажен в Бастилию, а Граф де Гиш (против кого Король был в большем гневе, чем против кого бы то ни было, потому как те делали это, как заинтересованные партии, тогда как он сделал все исключительно по просьбе своих друзей) был изгнан из Королевства. Маршал де Граммон, кто был тонким куртизаном, вместо того, чтобы вступиться за него, сказал Его Величеству, якобы он его еще помиловал, и тот дешево отделался. Он поверил, будто сотворит этим чудеса, и Король, увидев, насколько он сочувствует его негодованию, смягчится в его пользу. Но Король был настолько оскорблен, что эта хитрость ни на что ему не послужила. Приговор остался в силе, и хотя сын и вернулся во Францию пять или шесть лет спустя, но на таких суровых условиях для него, что легко было увидеть, как и такой долгий отрезок времени не был способен стереть из памяти его [370] преступление. Этим условием было сложить с себя свою должность, смертельный удар для его отца, кто был бы в восторге сохранить ее в Доме. Но Король не пожелал, чтобы он сложил ее с себя в пользу Графа де Лувиньи, его младшего брата, кто был намного лучше скроен, чем он, но кто и близко его не стоил. Он сделался, однако, последней надеждой этого могущественного Дома, потому как Граф де Гиш не только не имел никаких детей, но даже не вступал никогда в любовную связь со своей женой. Она была, однако, весьма прелестна, и ее происхождение не могло опозорить его собственного. Она, точно так же, как и он, была дочерью Герцога и Пэра, и даже Герцога и Пэра более древнего рода, чем его отец; но так как вовсе не красота и не происхождение оказывают влияние на сердце, его оставалось бесчувственным к ней, тогда как другие предрекали им добрую судьбу и даже одну из самых наилучших, что сделалось для него предметом полного безразличия.

Его поведение в отношении к этой Даме, очень добродетельной, приводило в отчаяние его отца, кто не был, и вполне резонно, такого же доброго мнения о своем младшем сыне. Он видел гибель своего Дома по вине его старшего сына, и что бы он ему об этом ни говорил, не производило на того никакого впечатления. Наконец, дело, о каком я только что сказал, окончательно добило его, как удар дубиной, от какого он никак не мог оправиться; он послал Графа де Гиша в Голландию, повинуясь приказам Короля. Он хотел, чтобы тот сражался там в качестве добровольца вместе с войсками, какие, Его Величество заявил, он отправит туда незамедлительно. Эта помощь состояла из шести тысяч человек, среди них должен был находиться и отряд от Дома Короля. Я вызвался туда пойти, потому как я достаточно долго оставался домоседом в Бастилии. Но Месье Кольбер де Молевриер попросил об этом точно так же, как и я, а так как я довольно-таки хорошо воздавал себе по справедливости и не намеревался тягаться с братом Министра, я отказался от моих претензий, как только узнал о его собственных. [371]

Две роты Мушкетеров

Едва Месье Кольбер де Молевриер объявился во главе второй Роты мушкетеров, как вся Франция, дабы угодить его брату, разумеется, скорее, чем ему самому, постаралась пристроить своих детей в его Роту. Одни только Маркизы да Графы были теперь мушкетерами, из каких она состояла, тогда как те, во главе которых я имел честь находиться, выглядели по сравнению с ними, так сказать, старыми козлами. Но большие Сеньоры, кто вступили туда поначалу, дабы подольститься к Королю, удалились оттуда с течением времени; итак, если и есть там еще люди высокого [372] происхождения, они далеко не из первых Домов Королевства, как это было вначале, но всего лишь из тех, что зовутся добрым дворянством. Желание, каким был обуреваем Месье де Молевриер, меня опередить и утвердиться на моих развалинах в сознании Его Величества, приводило к тому, что он изобретал тысячу сортов расходов, каких, по его мнению, я не смог бы выдержать, ни я сам, ни мои мушкетеры. Я говорю — мои мушкетеры, хотя прекрасно знаю, что я не должен был бы говорить таким образом, поскольку они были мушкетерами Короля, а вовсе не моими — но если я это и делаю, то только потому, что это наиболее естественный язык, чем какой-либо другой, хотя он и не соответствует всем формам. Пусть же меня не упрекают в этом, хотя я и ущербен с этой стороны, поскольку это небольшая ущербность, когда сам признаешь свою ошибку и когда не прибегаешь к уловкам, лишь бы себя ни в чем не обвинить.

/Супружеские несчастья или безумие жениться./ Мне еще повезло, при том намерении, какое имел Месье де Молевриер вот так сыграть со мной шутку, иметь любовницей богатую женщину, испытывавшую ко мне достаточно дружбы, чтобы разделить свое состояние с моим. Поскольку, наконец, я нашел себе совсем новую, и хорошо бы мне кое-что рассказать о ней, прежде чем пойти дальше. Я женился, как и другие, потому что, кажется, если это и безумие, так как на самом деле я полагаю его таковым, и даже очень большим, а именно — жениться, это, по меньшей мере, безумие, какое позволено сделать один раз. Я женился на женщине чрезвычайно ревнивой, и каковая изводила меня до такой степени, что если я куда-нибудь выходил, она в то же время пускала тысячу шпионов по моим стопам. Она довольно дурно проводила свое время за подобным занятием и заставляла меня не менее дурно проводить мое. Я не тот человек, чтобы сносить обвинительные речи, с какими она обращалась ко мне всякий раз, когда я ходил в такое место, какое ей не нравилось. Мы частенько затевали вместе [373] перебранки по этому поводу. Я высказывал ей об этом мои скромные ощущения с полной свободой. Она не желала получать выговоры, какие я ей делал. Вот так отношения все больше и больше обострялись между нами обоими, так что, когда я однажды спросил, будет ли хуже мне увидеться с Мадам такой-то, чем ей навестить Месье де..., она воспользовалась удобным случаем, дабы удалиться в монастырь. Так как все на свете смеялись над ее ревностью, вплоть до ее подруг, среди каковых не нашлось ни одной, кто не бросила бы в нее камень, она была счастлива уверять, будто бы это я был ревнивцем, а вовсе не она. Итак, она распространила повсюду тот упрек, что я ей сделал, приговаривая при этом, что, дабы не подвергаться больше моим злобным настроениям и не выслушивать больше такие упреки, она предпочитала лучше сразу отказаться от мира, чем жить в нем столь несчастной.

/Как преуспеть в браке./ Слухи о таких речах тотчас же дошли до меня, и так как я обладал большим рассудком, чем она, и я побоялся, как бы, желая себя оправдать, она не уверила весь свет в таких вещах, каких никогда не было, я сказал ей вернуться, потому как самые короткие помешательства всегда наилучшие. Я слишком хорошо знал свет, чтобы не понимать, чем дольше она будет вести эти разговоры, тем скорее склонность к злословию на своего ближнего заставит принять эти мечтания за правду. Но быть женщиной и быть разумной далеко не всегда одно и то же; итак, она отвергла мое предложение, как если бы я собирался принести ей огромный вред. Я сожалел о ее ослеплении, и это все, что я мог сделать в том положении, в каком пребывал, поскольку она не желала прислушаться к голосу разума. Я оставил ее в монастыре, раз уж ей там так сильно понравилось. Я не знаю, впрочем, так ли это было, но так ли это или же не так, мне хорошо известно, что она все еще там, а у меня не возникало больше желания ее оттуда извлечь. Она выказала себя гордой со своей стороны, в том роде, что, не захотев просить меня ее [374] оттуда забрать, она осталась у нее, а я у себя. Вот так удается большая часть браков в этом мире, потому как частенько случается, когда женятся, как случилось и со мной самим при женитьбе на ней, люди скорее заботятся или о своем интересе, или о своей страсти, но не о характере персоны, с какой собираются связаться на всю жизнь.

/Любовная записка./ Между тем, пора вернуться к моей любовнице, хотя мне и пришлось необходимо выложить все то, что я только что сказал, прежде чем говорить о ней; через несколько дней после этой эскапады, то есть, пятью или шестью неделями позже, и когда узнали, что мы не должны больше съехаться вместе, я получил записку, написанную неизвестной рукой, но по почерку я прекрасно догадался, что наверняка это была рука Дамы; и тот, кто мне ее передал, назвал Мадам Маркизой де Виртевиль ту, кто попросила его вручить мне ее в руки. Это имя мне было точно так же неизвестно, как и почерк, но так как тот, кто мне ее принес, был молодым дворянином доброго вида, и кто, чувствовалось, был уверен в себе, я не пожелал сразу же сказать ему, будто бы я не знаю, откуда он явился, до тех пор, пока не увижу, что же содержалось в этой записке. Итак, я ее тотчас открыл и нашел там объяснение в любви, что не было мне вовсе безразлично. Она содержала вещи, о каких я буду помнить всегда так хорошо, что если я и не передаю ее в тех же самых словах, то все равно смысл ее от этого мало изменится. Она содержала, говорю я, что вот уже бесконечное время испытывают уважение ко мне, потому как называют бесконечным все, что необычайно досаждает; эта досада проистекала из того, что у меня была жена, и проявляли достаточную деликатность, не желая разделения сердец; но теперь, когда узнали, что моя жена рассталась со мной, а я с ней, были готовы засвидетельствовать мне, насколько ценят меня; если я пожелаю оказаться на следующее утро к десяти часам на Улице двух су, у ворот Отеля Суассонов, я увижу наемную карету, что остановится по другую сторону [375] улицы, в десяти шагах оттуда; пусть же я изволю подняться внутрь, и там я найду Даму, кто пишет мне в настоящий момент; в остальном, пусть же у меня не сложится дурного суждения об услужливости кавалера, подателя этой записки, она мне откровенно скажет, что никогда не видела его до того, как ему ее передала; она услышала, как он говорил в театре, будто бы хочет познакомиться со мной, дабы вступить в первую Роту мушкетеров; она поймала его слово на лету и предложила ему дать рекомендательное письмо ко мне.

Ее рекомендация так мне понравилась, что я тут же сказал этому дворянину, что буду рад оказать ему услугу. Я спросил его, однако, кто и откуда он был, дабы, когда я представлю его Королю, я мог бы сказать об этом Его Величеству и не предлагать ему подданного, недостойного Роты, какую он почтил своим особым уважением. Тот мне ответил, что он был сыном одного Советника Бретани, и его отец имел двадцать добрых тысяч ливров ренты. Это мне весьма понравилось, потому как мне требовались люди, вроде него, дабы противостоять Месье де Молевриеру, то есть, чтобы содержать Роту, какой я имел честь командовать, в таком же состоянии, в каком он начинал содержать свою. Однако, как если бы я не знал, что он никогда не видел, за исключением этого раза, так называемую Маркизу де Виртевиль, я ему сказал, дабы попробовать выведать о ней новости, что он не мог бы найти лучшей подруги подле меня, кроме этой Дамы, и я теперь намереваюсь быть его командиром, пока он будет оставаться в Роте. Он мне простодушно ответил, что я не должен приписывать ему достоинства знакомства с нею, поскольку он никогда ее не видел, кроме одного раза в комедии. Он рассказал мне об этом в то же время все, что она мне уже поведала сама, а когда он добавил к этому, что никогда не видел ни столь красивой, ни столь обаятельной женщины, он возбудил во мне такую влюбленность, что ночь длилась для меня тысячу лет, настолько я желал уже [376] увидеть себя на свидании, какое она мне назначила.

Дворянин спросил меня, однако, где она жила, дабы сходить поблагодарить ее за любезность, какую она ему оказала, потому как он не осмелился спросить об этом у нее самой ради сохранения приличий. Он не смог также спросить об этом у ее лакеев, потому как она не пожелала позволить ему подать ей руку, дабы проводить ее до кареты, притворившись, будто она собиралась зайти к комедиантам, кому ей якобы нужно было что-то сказать. Он не захотел показаться нахальным, и, от чистого сердца поверив всему, что она ему сказала, он прямо оттуда явился ко мне, настолько его разбирало желание стать мушкетером. Он не обратил никакого внимания, был ли это удобный час меня повидать или же нет; красота Дамы уверила его, что я не придам этому особенного значения, больше того, ему доставило такое удовольствие получить что-то из столь прелестной ручки, что когда бы даже была полночь, он счел, будто бы я буду еще слишком счастлив предстать перед ним.

/Сдержанность и предосторожность./ В то же время, как он расспрашивал меня вот так о ее жилище, он рассыпался передо мной в величайших извинениях за свое столь вольное обращение со мной. Он мне сказал, что прекрасно знал — это не придаст ему особенной чести, но слова сами срывались с его губ, прежде чем он успевал их обдумать, настолько он желал выразить признательность столь прекрасной Даме. Я ему ответил, что ему нечего так заботиться извиняться передо мной, поскольку, далеко его не порицая, я благодарю его за рвение; однако ему не выпадет удовольствия сходить ее повидать, потому как у нее очень ревнивый муж, на кого все нагоняет страх, вплоть до его собственной тени; такова уж обычная участь красивых женщин; но, хотя она от этого частенько страдала, она, однако, меньше достойна жалости, чем какая-либо другая, потому как она терпела все это с ангельской кротостью; и только лишь я один пользуюсь [378] привилегией ее видеть, потому как я старинный друг ее супруга; сам не знаю, из-за чего, просто не сумею сказать, я не был ему более подозрителен, как если бы ему нечем было рисковать со мной; а я находил это весьма занятным, будто бы у меня не было глаз, как у другого.

Я выдумал это вранье, дабы он не настаивал больше, чтобы я ему сказал о жилище Дамы, о каком я знал не лучше, чем он. Однако, дабы его утешить по поводу моего отказа, я пообещал ему передать этой Даме его признательность за ее доброту. Я устроил его дело двумя днями позже. Я представил его Королю, и когда Его Величество его одобрил, он стал мушкетером, как и желал им быть; но он ненадолго задержался в Роте. Так как он имел достояние и любил свои удовольствия, местная болезнь овладела им моментально. Я был от этого в восторге, потому как время от времени он выражал мне огромное желание повидать так называемую Маркизу де Виртевиль. А это меня вовсе не устраивало, потому как если бы он явился ее навестить, он бы немедленно узнал, что это не было ее настоящим именем. Итак, он мог бы вывести из этого кое-какое подозрение в ущерб своему покою, да и моему тоже. Он мог бы даже заподозрить, якобы я ее любил; а я не желал, чтобы такое случилось, потому как невозможно было уважать ее больше, чем я это делал, и это непременно нанесло бы ей какую-нибудь обиду.

/Совершенно необычное свидание./ Я оказался на свидании, какое она мне назначила, как легко можно рассудить, безо всякой необходимости для меня в этом клясться. С ней была одна из ее подруг, что меня сильно поразило, потому как после того, что она мне сообщила, я имел все основания надеяться, как мне казалось, что она должна была предпочесть беседу с глазу на глаз. На лице ее была маска, точно так же, как и на лице подруги, и когда они не сбросили их, ни одна, ни другая, увидев меня, едва я приоткрыл дверцу их кареты, как я счел, что это вовсе не та персона, какую я искал, [379] поскольку обнаружил ее в подобном облачении, да еще в компании со свидетельницей. Итак, когда я пожелал удалиться после легкого комплимента насчет моей ошибки, одна из них взяла слово, дабы сказать мне, что я действительно ошибся, но совсем не в том, о чем я подумал; если я изволю присесть в карете вместе с ними, она мне откроет, в чем я ошибался на самом деле.

Если я был немного раздосадован, увидев двух Дам вместо одной, еще большую досаду во мне возбудил этот комплимент, какого я никак не ожидал. Я даже невольно от него покраснел. Однако, когда я поднялся в карету и пристроился спереди, потому как они обе сидели сзади, та, кто со мной заговорила, сказала мне, если я пожелаю признаться в истинной правде, я соглашусь с ней, что явился сюда, как на верное завоевание; надо бы, — продолжала она, — чтобы я признался ей, якобы я был полностью убежден, будто бы она не будет стоить мне ни малейшего вздоха; вот в этом-то я как раз и заблуждался, скорее, чем поверив, будто бы это не она мне написала; именно она сама это и сделала и пока еще в этом не раскаивалась, хотя такое действие было бы весьма смелым с ее стороны, и даже как бы и невозможным, когда бы у меня сложилось от этого дурное мнение о ее персоне; но она намеревалась столь хорошо исправить этот дерзкий демарш той манерой, в какой она отныне будет со мной обращаться, что я буду обязан частенько говорить самому себе — нет ничего более обманчивого, чем видимость; она мне писала в своей записке, что прониклась уважением ко мне; она признается мне в этом еще и в настоящий момент и даже в присутствии одной из ее подруг; но она мне скажет в то же время, что это уважение никогда не заставит ее сделать что-либо недостойное высокородной персоны, какой она и была, и еще менее персоны, придерживавшейся добродетели, какую она исповедовала; если я был способен к прекрасной страсти, она предложит мне сердце, чьи достоинства я, может быть, [380] оценю, когда узнаю его получше; но если я не был к этому способен, абсолютно бесполезно для нас завязывать хоть какое-то знакомство.

/Совершенство, а не любовница./ Я нашел этот комплимент столь необычайным после полученной мной записки, что если бы я был заядлым читателем романов, я бы тотчас ощутил себя одним из этих героев, с какими во всякий момент случаются приключения, еще более поразительные, чем это. Но так как они никогда не были моим чтением, а кроме того, я был более материален, чем нам описывают этих героев, этот комплимент вовсе мне не был приятен. Я действительно ждал, как она очень здорово сказала, всего лишь наклониться и взять. По меньшей мере, меня подготовила к этому ее записка, не считая того, что я питал к этому достаточную склонность. И предложить мне теперь, как она это делала, закрутить платоническую любовь — было делом, какое никогда и ни в каком виде не было бы мне по вкусу. Тем не менее, так как я был довольно опытен и знал, что женщины, прикидывающиеся обычно самыми добродетельными, частенько оказываются наибольшими кокетками, я отделался от первого впечатления, произведенного на меня ее речами, и сказал самому себе — после того, что она уже сделала, эта женщина не удержит больше свою смелость. Итак, притворившись, будто бы я и есть ее мужчина, и она найдет меня всегда готовым сделать все, что она пожелает, я собирался попросить ее после этого заверения соизволить снять ее маску, когда она предупредила комплимент, какой я хотел было сделать ей по этому поводу. Она сбросила ее сама и сказала мне, делая это, что при таком условии она очень хотела показаться мне, дабы я смог рассудить, ее увидев, достойна ли она каких-либо жертв ради нее.

Она была права, говоря таким образом, и даже веря, что было таким удовольствием ей повиноваться. Это была наверняка одна из самых прекрасных персон света, а ее обаяние, по крайней мере, равнялось ее красоте, Итак, я сделался как бы [381] околдованным при виде ее; отлично это разгадав, она мне сказала, что ей приятно мое изумление, и оно понравилось ей в тысячу раз больше всего, что я смог бы ей сказать, дабы уверить ее, будто я сделаю все, что она пожелает. Ее подруга тоже сняла маску, когда увидела, как мы оба привыкали друг к другу. С этой я был знаком, я часто видел ее в свете, но что до другой, то я просто не знал, где она могла прятаться до сих пор. Поскольку, наконец, хотя Париж и очень велик и даже напоминает большой лес, где встречаются лишь те, кто этого хочет, это хорошо, во всяком случае, только для обычных людей. Но что до высокорожденных особ, то или их видишь в Комедии, или на общественных гуляниях, или при Дворе, или же в Церкви; итак, хотя их и не знаешь сам, тотчас же узнаешь, кто они такие, потому как невозможно, чтобы у них не было интрижки с кем-нибудь, Кто был бы в какой-то близости с ними, или кто не был бы каким-нибудь другом, кто смог бы отдать о них отчет. Однако, оказалось, это я был тому причиной; с тех пор, как она меня увидела, она не показывалась больше ни в каких других местах. Она мне призналась, что, увидев меня однажды в Нотр-Дам, где она была с одной из своих подруг, у кого она спросила, кто я такой, она нашла меня настолько по своему вкусу, что, дабы не лишать себя первых впечатлений, какие она составила обо мне, она не пожелала меня больше видеть; итак, она избегала меня так, как только могла, но это ей ни к чему не послужило; она сделала в конце концов то, что сделала, когда узнала, что мы расстались с моей женой. Она состояла в браке, точно так же, как и я мог в нем быть, и она тоже не была больше со своим мужем. Это был тип какого-то буйнопомешанного, кого вынуждены были запереть в Бастилии из-за его глупостей, без всякой надежды для него когда-нибудь оттуда выйти. Он там действительно и умер, что освободило ее от огромного груза, поскольку не может быть ничего тяжелее, как являться половиной такого человека. Она была из гораздо лучшего дома, чем [382] он, но зато он был намного богаче ее, и ее родители выдали ее за него замуж вопреки ее собственной воле. Она жила совсем недурно в настоящее время, потому как он был заперт, и у нее от него осталась одна дочь. Один укрыл ее от его выходок, от каких ей пришлось немало пострадать до тех пор, пока он не оказался там; другой предоставил ей право распоряжаться всем его достоянием, с каким она делала все, что хотела, без всякой обязанности отдавать в этом отчет — поскольку ей его отсудили, все равно, как если бы она была вдовой, в чем, тем не менее, больше обратили внимание на влияние ее родственников, а не то, что это обычно практикуется.

/Резоны любви./ Наше первое свидание прошло в таком роде, и я прекрасно признал впоследствии, что все, сказанное ею тогда, было выражением истинных чувств ее сердца. В самом деле, хотя она меня любила, если я осмелюсь сказать, до безумия, я никогда не видел такой мудрости посреди такого порыва. Она никогда не позволила мне поцеловать и кончика ее мизинца, и этим обратила меня в такого влюбленного, что просто не знаю, любил ли я кого-нибудь наполовину так, как полюбил ее в самое короткое время. Я люблю ее еще и сегодня все так же страстно, как только возможно любить, потому как ничто не воспламеняет больше, чем добродетель. Я ей, впрочем, еще и бесконечно обязан. Ее кошелек был для меня постоянно открыт, как если бы он был мой, и она ни единого раза не пожелала получить ни отчета, ни расписки. Я совершенно уверен, что она вбила себе в голову, будто бы я на ней женюсь, если моя жена умрет; но так как я не тот человек, чтобы питаться иллюзиями, и я знаю, что у нее еще лучший аппетит, чем у меня, хотя и у меня не слишком дурной, я оставил ее верить во все, во что ей заблагорассудится, не разделяя и наполовину ее слабости. Не то чтобы я хотел сказать, будто я этого не сделаю, если такое случится. Я знаю, что это мне будет доброй удачей со всех сторон. Я знаю, говорю я, жениться на [383] женщине, вроде этой, да мне и не снилось никогда большего счастья.

/Честь командовать Первой Ротой./ Как бы там ни было, ее помощь мне была далеко небесполезна, как я сказал выше, дабы иметь возможность следовать за Месье де Молевриером в том огромном расходе, в какой он вогнал свою Роту. Он пожелал снабдить ее позолоченными камзолами, что стоили, уж и не знаю, сколько денег; и так как было бы несправедливо, когда бы он утер мне нос, мне, кто имел честь командовать отрядом, составленным из самых высокородных людей Королевства, тогда как в его роте не было никого, кроме сволочи, я сделал все, что мог, лишь бы ему в этом помешать. Однако, так как и мне было бы несправедливо разорять моих людей из-за его тщеславия, я пришел на выручку тем, кто были не в состоянии делать все, что требовалось, дабы выглядеть, как другие.

Я делал все это за счет Дамы, кто вместе со мной прониклась нуждой тех, кому мне необходимо требовалось помочь или же решиться подать в отставку. Итак, того, на что претендовал Месье де Молевриер, не случилось; его Рота никак не затмила мою, хотя, правду сказать, ему это легче было бы сделать, чем другому, из-за бешенства, с каким старались к нему попасть, добиваясь милости его брата; и нельзя было вдоволь надивиться тупости тех, кто вот так бросались туда, очертя голову, как если бы они должны были бы чувствовать себя там лучше, оказавшись под командованием брата Министра. Им не хватало разума понять, что как раз из-за этого самого им там будет гораздо хуже, потому как он видел, как весь свет сгибается перед его старшим, он претендовал на то, что тот же свет обязан выкидывать такие же штуки и перед ним самим. Итак, он брезговал общаться с кем бы то ни было, кто не был бы Герцогом и Пэром, или Маршалом Франции, или, самое меньшее, Кавалером голубой ленты. Что до других, то если он с ними и разговаривал, так исключительно со спесивым видом, что наносило ему больше вреда, чем он и не думал, не только в их [384] сознании, но еще и в сознании Его Величества. Потому, если Король и имел какое-то уважение к нему, не следовало бы ему вовсе этим кичиться. Это было самое большее ради почтения к его брату. Он так же точно обходился и со всеми Вельможами, и те терпеть не могли его спеси и его гордыни. Мушкетеры его Роты получили немало унижений из-за него; у большей их части все заблуждения на его счет рассеялись, бешенство поступления к нему длилось не дольше огня в соломе; и когда это дошло до ушей Месье Кольбера, кто в глубине души был не менее надменен, чем тот, но кто вел совсем другую политику, он сделал тому выговор. [385]

Кампании Короля

/Войны на суше и на море./ Тем временем Король выбрал Генерала, дабы поставить его во главе маленькой армии, какую он пожелал отправить на помощь Голландцам. Это был Прадель, кто завоевал большую популярность по заключении мира. Он почти ничего не сделал с того времени, что бы послужило причиной его выдвижения в командующие; не то чтобы он был способнее, чем кто-либо другой, но потому как Министры постоянно придерживались намерения принизить, как они только могли, высокородных людей. А так как он был не из их числа, они уверились, будто бы он сочтет себя почтенным тем, что для него сделали, никогда не претендуя ни на что большее, а еще сделается и более податливым их [386] воле. Едва его войска соединились с полками Соединенных Провинций, как они отбили несколько маленьких городков, какими овладел Епископ Мюнстера. Воинственный прелат сделался более сговорчивым после этого — он, кто не желал никакого мира прежде, далеко не отказываясь от него с тем же упорством, сам выдвинул этот вопрос на обсуждение. Голландцы прислушались к нему тем более охотно, что они видели, как на них наседали Англичане. Когда их морская армия схватилась с армией противника тринадцатого июня, они потеряли там, по меньшей мере, пятнадцать кораблей вместе с их Адмиралом, кто там же был и убит. Герцог Йорк, кто стоял во главе Англичан, дабы сделать свою победу более полной, атаковал их еще и на следующий день, или, лучше сказать, со следующей ночи; но вице-адмирал Тромп спас остатки флота своей твердостью и благоразумием, в том роде, что с ним не приключилось более крупного поражения.

В остальном, так как это послужило поводом для Англичан проявить такое высокомерие, что они и слышать больше ничего не хотели о мире, Голландцы пошли на множество уступок в пользу Епископа Мюнстера, каких они не пожелали бы предоставить ему прежде. Епископ, со своей стороны, не желая ни в чем разбираться с Королем, перед чьим могуществом он преклонялся, стал готовиться к примирению. Однако это не могло осуществиться сразу, потому как множество вещей надо было урегулировать. Итак, наши войска стали на зимние квартиры прямо в этой стране, и эти народы были столь недовольны таким обстоятельством, что еще более поспешили заключить мир с этим прелатом. Они, впрочем, оказались в какого-то сорта безопасности со стороны Англии, потому как там разразилась столь ужасающая чума, что в одном городе Лондоне от нее уже умерло бесконечное число персон. Правда, именно там она свирепствовала с наибольшей силой; в том роде, что было поверили, будто бы там не останется ни единого обитателя. [387]

/Сложные альянсы./ Наши послы уже удалились из этого города на том основании, что Король Англии, вроде бы согласившись на посредничество Его Величества, не прекращал выдвигать столь высокомерные требования, что было ясно видно, насколько он не желал никакого мира. И хотя чума вот так опустошала его Королевство, он не желал еще ни от чего отступаться; либо он надеялся на то, когда нечто было столь свирепо, оно не будет длиться долго, или же он верил, что это зло, какое с полным правом называют бичом Бога, не настигнет его войска прямо на море. Это вынудило Голландцев просить Короля о помощи против него, точно так же, как они сделали это против Епископа Мюнстера. Была создана наступательная лига между двумя Государствами. Между тем умер Король Испании, Филипп IV, и Маркиз де Лувуа счел для себя это обстоятельство благоприятным, дабы заставить оценить себя в своем Министерстве иначе, чем он делал это до сих пор. Быть Государственным Секретарем по делам войны на протяжении мира или Канцлером без обладания печатями казалось ему почти одним и тем же, потому он решился побудить Короля нарушить мир. Амбиции и отвага этого молодого Принца служили ему как бы надежной гарантией того, что он преуспеет в этом, как только найдет какой-нибудь предлог, а так как он не считал, будто бы отказ, сделанный Его Величеством по поводу прав Королевы, слишком тесно его связывал, и он бы не смог от него освободиться, когда представится случай, он счел, что вопрос состоял только в том, как бы ему подыскать этот предлог, без которого он бы не осмелился с ним об этом разговаривать.

/Права Короля на Фландрию./ Король Испании, прежде чем умереть, дал стране сына, кто и находится сегодня на троне. Поначалу сочли, будто бы ему и трех дней не прожить, потому как он происходил от отца, кого всегда полагали очень нездоровым. Вообразили себе, будто, вот так сформировавшись от совершенно испорченной крови, едва он появится на свет, как будет [388] обязан его покинуть. Он действительно оказался не слишком здоровым, но когда он обманул тех, кто было поверил, что он должен умереть столь рано, воспротивившись нахлынувшим на него болезням, как он уже сделал, казалось, Месье де Лувуа не так-то просто будет найти его предлог, поскольку этот Принц был законным наследником Короны. Он, или, скорее, его Министры делали все возможное, дабы спокойно жить с Его Величеством. Между тем, у Королевы имелся некогда брат, по имени Дон Балтазар, кто умер совсем молодым. Она была бы его наследницей, предположив, что отречение от всех ее прав, какое она сделала, когда выходила замуж за Короля, было бы недействительно. И утверждали, что, в соответствии с некоторыми обычаями Фландрии, часть ее провинций принадлежала этому юному Принцу, а, следовательно, они принадлежали теперь Королеве, когда он был мертв. Действительно, дела обстояли именно так среди частных лиц, по обычаям, какие там имели место. Итак, речь шла о выяснении, распространялись ли эти обычаи и на Суверенов. Когда Маркиз де Лувуа заговорил об этом с Его Величеством, тот его поначалу оборвал, потому как ему казалось, что, естественно, ничто не могло принадлежать этому юному Принцу, поскольку Король, его отец, его пережил. Маркиз де Лувуа, кто хотя и изучил предмет настолько, что мог говорить о нем, как адвокат, засомневался в большом доверии Короля к тому, что он сможет ему сказать, и не захотел разговаривать с ним больше, без доброй консультации со стороны. Он предложил предмет на рассмотрение самым ловким адвокатам Парламента, дабы иметь об этом их мнение. Им понадобилось свериться с их книгами, прежде чем его ему дать, потому как этот вопрос был для них новым, и они в нем намного менее разбирались, чем адвокаты той страны. Однако, когда все они пришли к единому мнению, что эта претензия была совершенно справедливой и законной, Маркиз де Лувуа порекомендовал им содержать все это в тайне и [390] принес их консультацию Его Величеству. Он не мог обойтись с ним, как в прошлый раз, теперь, когда тот запасся столь добрым, документом. Он изучил его из конца в конец, потому как оказалось, что документ, безусловно, стоил такого труда. Однако, боясь, как бы не было привнесено столько же угодничества, как и правоты, в то, что он видел перед своими глазами, он пожелал, дабы о предмете проконсультировались во Фландрии, как это сделали в Париже, прежде чем придать делу полную веру. Один из этих адвокатов-консультантов был отправлен в Малин изложить там факты под вымышленными именами. Он привез оттуда подтверждение по всей форме мнения своих собратьев и своего собственного, так что не было больше иного вопроса, как поддержать свое право силой оружия; Король тайно приготовился к войне.

Пока все это происходило, Голландцы, пожелав во что бы то ни стало отделаться от помощи, какую им прислал Король, заключили в Клеве договор о мире с Епископом Мюнстера. Они заранее заключили и другой с Курфюрстом Бранденбурга и с некоторыми другими Принцами Германии, дабы, если этот прелат не прислушается к голосу разума, они смогли бы его к этому обязать помимо его воли. Казалось, им незачем было все это делать, поскольку самый великий Король Христианского мира был за них; но поведение Французов сделалось им подозрительным настолько, что они были счастливы принять все меры предосторожности на случай нужды. Епископ Мюнстера возвратил им все, что он у них забрал. Наши войска вернулись оттуда во Францию после этого договора, и лишь Граф де Гиш не вернулся вместе с ними, потому как его изгнание все еще продолжалось. Однако, так как ему не с кем стало сражаться на суше, он бился на море против Англичан, кто через год после их победы вновь явились искать Голландцев в Ла Манше. Они рассчитывали, или, по крайней мере, твердо надеялись, что и на этот раз разделаются с ними так же просто, как [391] и в предыдущий; но так как фортуна переменчива, в том роде, что она сегодня за одного, завтра за другого; главное, на войне, где частенько оказывается побитым тот, кто собирался разбить других, с ними приключилось противоположное тому, на что они надеялись. После продолжительного трехдневного сражения, без какого-либо перевеса для одного или же для другого, Герцог д'Альбермарль, кто ими командовал, был обязан отступить. Он удалился в Темзу, дабы отремонтировать там всю оснастку своих кораблей. Он вернулся оттуда шестью неделями позже, и войдя в Ла Манш, дал другое сражение тем же самым врагам, с кем недавно имел дело. Он приписал победу себе, потому как Корнелис Эвертсен, Адмирал Зеландии, был там убит.

/Доблесть Графа де Гиша./ Он не имел большого резона, тем не менее, хвастаться преимуществом, какое там получил, поскольку, за исключением этой смерти, потери были примерно равны, как с одной, так и с другой стороны. Граф де Гиш и несколько французских добровольцев творили там совершенно невероятные вещи. Это подало надежду его отцу, что Король ему простит. Так как Его Величество придавал особое значение бравым людям, он не мог поверить, будто бы тот сумел воспротивиться своему невольному уважению к нему, когда тот о нем услышит. Граф вместе с еще двумя людьми отваживался ходить на брандере поджигать один из главных кораблей Англии, несмотря на град мушкетных выстрелов, осыпавший их со всех сторон. Он даже несколько раз возвращался к нападению, потому как с ним постоянно случались какие-то неприятности; в том роде, что он привлек к себе равно восхищение и врагов, и тех, ради кого он сражался.

Маршал де Граммон с величайшей заботой постарался передать эту деталь Его Величеству; но весь ответ Короля на это заключался в том, что все было в высочайшей степени у его сына, можно смело сказать — он был чрезвычайно брав и чрезвычайно глуп; Маршал не попросил никаких дополнений [392] к этому ответу, при каком он присутствовал. Он подал знак тем, кто беседовал об этом с Королем, поговорить с ним о чем-нибудь другом, решившись дожидаться другого удобного случая, дабы попытаться его тронуть.

Голландцы, получив вот такой реванш, усилились друзьями и союзниками, на кого они могли больше рассчитывать, чем на Короля. Они вообразили себе, будто бы, не делая всего возможного для ослабления накала войны, бушевавшей между Королем Англии и ими, он, напротив, подогревал ее втихомолку. Наконец, было ли это воображение или же правда, они пошли на постоянные выпады против него, вплоть до желания заключить мир без его участия — но так как Король Англии, беспрерывно свидетельствуя непомерными требованиями, что он абсолютно не расположен к примирению, они заключили договор с Королем Дании и с Принцами дома Брунсвик (Брауншвейг – А.З.), дабы помешать некоторым Принцам Германии, завистливым к их величию, посодействовать ему их одолеть.

Король Англии предупредил Короля Дании, кто горел желанием объявить ему войну, самолично ему ее объявив. Однако, либо до Короля Испании дошли слухи о том, что происходило во Франции по его поводу, либо ему было естественно объединяться с Императором, предпочтительно перед всеми остальными, он отдал ему в жены Маргариту-Марию-Терезию Австрийскую, сестру Королевы. Филипп IV распорядился этой женитьбой перед тем, как умереть, и он утвердил своим завещанием эту Принцессу наследницей его Короны, в случае, если его сын умрет бездетным. Он утвердил также и тем же завещанием тех, кто должны наследовать этой Принцессе, и исключил из их числа ее старшую сестру и детей, каких она имеет или каких она сможет иметь от Его Величества. Король ничего не сказал на все это, потому как имелся Принц, кто мешал что-либо здесь предпринять; но, думая об этом никак не меньше, он собрал войска к концу года, дабы [393] заставить оценить претензии, о каких я говорил выше.

/Смерть Королевы-матери./ Королева-мать никогда бы этого не потерпела, если бы она еще была жива, и она столько бы сделала своими мольбами, что отвратила бы и этот удар от своего дома; но, к несчастью для Испании, она умерла в январе-месяце после необычайно долгих страданий. Она окончила свои дни из-за рака груди, какой она скрывала, по меньшей мере, четыре или пять лет, никогда не желая говорить об этом кому бы то ни было; но, наконец, не в силах больше терпеть боль, какую ей приходилось выносить, она доверилась одной из камеристок, а та известила об этом ее медиков. Так как было слишком поздно, а, к тому же, они и не разбирались вовсе в этой болезни, лечения, какие они ей предписали, ничему не послужили; рак открылся, в том роде, что эта Принцесса, кто была самой опрятной персоной в свете, и кто всегда проявляла наибольшую заботу о своей груди, а она была у нее очень красива, увидела себя умирающей с момента на момент в таком смраде, какой просто невозможно выразить. Она приняла это с терпением и восхитительным смирением, и так как она была чрезвычайно набожна всю свою жизнь, а умирают обычно, как и прожили, она отдала Богу душу с чувствами, достойными добродетели, какую она всегда проявляла. Она молила Короля, умирая, простить всем тем, кто были изгнаны или заточены по ее поводу. Бюсси Рабютен принадлежал к числу последних, по крайней мере, он оскорбил ее, как и многих других; но Король, такой человечный, каким он и является, нелегко забывает определенные преступления; он оставил его пока еще в Бастилии, как я говорил выше, не обратив никакого внимания на мольбы Королевы-матери.

/Сбор войск./ Объявленные сборы немногого стоили Его Величеству. Существовала столь великая поспешность разориться ради любви к нему, что все, сколько их было, высокородные люди испросили позволения образовать Роты кавалерии за счет их расходов. [394] Месье де Лувуа, кто знал, как Месье Кольбер добился расположения Короля, всего лишь экономя и увеличивая его финансы, не преминул последовать его примеру, поймав этих безумцев на слове. Итак, Король, не развязывая кошелька, получил пять или шесть тысяч всадников в самом скором времени, и даже гораздо лучше экипированных, чем были его старые войска.

Маркиз де Креки еще не возвратился из его ссылки, хотя прошло уже некоторое время с тех пор, как его теща была выпущена из тюрьмы. Он имел друга при Дворе в лице Виконта де Тюренна, к кому Король питал совершенно особое доверие, как к самому великому человеку его Королевства. Не то чтобы и Месье Принц не имел необычайных качеств, точно так же, как и он, от чего тот и имел своих приверженцев, как и Виконт мог иметь своих — но так как тот был отмечен первородным грехом в сознании Его Величества, кто с момента его возвращения не переставал подвергать того странным унижениям, на того едва смотрели при Дворе, потому как там смотрят обычно исключительно на людей, пребывающих в милости. В остальном Виконт де Тюренн был столь добрым другом Маркиза де Креки, что он не упустил и этот случай без попытки оказать ему услугу. Когда Король спросил его, какие армии ему понадобятся для достижения успеха в его намерениях, он ему ответил, что между прочих ему потребуется одна со стороны Германии, дабы помешать Императору и Принцам Империи его побеспокоить. Франция не испытывала недостатка в Генералах, кого можно было бы поставить во главе этой армии, что не должна была бы отличаться особенной силой, потому как Король не провел еще больших мобилизаций. Он, впрочем, поставил в строй несколько полков Пехоты, некоторым из которых он дал названия определенных провинций его Королевства, против обычая, практиковавшегося прежде. Поскольку лишь старые корпуса были [395] удостоены такой чести, как Пикардия, Шампань, Нормандия и другие.

А положила начало этому нововведению довольно забавная вещь. Когда Король дал полк одному дворянину из Руэрга, по имени Монперу, с тем намерением, чтобы полк носил его имя, дворянин сказал ему, поблагодарив его за это, что он весьма обязан Его Величеству за оказанную ему милость, но если ему будет угодно оказать ему ее целиком, он его умолял дать полку название одной из его провинций. Король, кто боялся, как бы это нововведение не ввело в соблазн других Полковников, хотя, казалось, они должны были лучше предпочесть, чтобы их полки носили их имя, чем какое-либо другое наименование, спросил его о причине. Другой бы затруднился ему о ней сказать, потому как она абсолютно не была ему выгодна; но так как Гасконцы, а он принадлежал к их числу, хотя и не был уроженцем провинции с этим названием, обычно дают ответы, свойственные только им, он сказал Его Величеству, если он и обратился к нему с этой просьбой, у него были на это добрые резоны; хотя он ни в коем случае не претендовал быть на равных с большими сеньорами, кому Король давал полки, как и ему, но когда начнут их называть, они, конечно же, найдут себе больше офицеров и солдат. И он боялся, когда назовут Монперу, как бы это имя не звякнуло, как фальшивая монета. Король не мог не рассмеяться от того гасконского вида, с каким тот изложил ему свои печальные предвидения, и когда он спросил его, под каким же именем тот хотел бы увидеть свой полк, тот попросил его, пусть это будет название Руэрг. Его Величество соблаговолил согласиться и отправился работать над этой мобилизацией, а тот вернулся некоторое время спустя с хозяйством, о каком действительно можно было сказать, что оно бы уместилось в носке. Я полагаю, у него было всего-навсего две вьючных лошади, еще и вся их поклажа состояла из нескольких кусков сала да множества чеснока, из чего он, разумеется, намеревался [396] готовить свои лучшие застолья. Потому и вонял он частенько, как козел, но, не считая этого, он был добрым офицером и здорово бравым человеком собственной персоной.

Так как Король еще не объявлял, с какой целью он осуществлял эти мобилизации, все его соседи терялись в догадках, на кого из них обрушится гроза. Большая их часть уверилась, будто бы это касалось Германии, потому как Его Величество не был слишком доволен Императором из-за того, как тот дурно обошелся с его войсками. Он был ничуть не больше доволен и тем, как тот заключил мир с Турками, не дав ему об этом ни малейшего известия, — довольно убедительные резоны, дабы увериться в том, во что было поверили. Но, наконец, когда адвокат, отправленный в Малин, вернулся оттуда, как я сказал выше, с консультацией самых опытных адвокатов этой страны, несущей подтверждение того, что уже было решено адвокатами Парижа к выгоде Королевы, не стали больше делать никакой тайны из причины, по какой осуществлялись эти новые мобилизации.

/Командование над армией для Германии./ Посол Испании подле Короля, поговорив с ним об этом от имени Его Католического Величества, представил ему памятную записку по этому поводу, каковой он претендовал опровергнуть все то, что говорилось в доказательство прав Королевы. Но так как Короли разрешают их дела иначе, чем это делают частные лица, едва наступила весна, как Его Величество сам собрался в кампанию. Виконт де Тюренн, у кого Король спросил, как я недавно сказал, кому он отдаст командование над маленькой армией, какую он должен отослать на границу с Германией, после того, как ответил ему, что она слишком слаба, дабы отдать ее под командование Маршала Франции, найдя какое-нибудь возражение по поводу всех остальных, как если бы не было среди них способного ею командовать, поставил Короля в затруднение, на кого бы тот смог бросить взор. На самом деле, правду сказать, мало было таких, на [397] кого можно было бы положиться как следует; не в отношении их верности, но в отношении их безграмотности. Большая их часть была гораздо более пригодна исполнять приказы другого, чем что бы то ни было делать собственной головой.

Так как Король питал безоглядное доверие к Виконту де Тюренну, и он знал, что тот разбирается лучше, чем никто, в такого сорта вещах, он ему сказал, поскольку тот не назвал ему кого бы то ни было, кто не имел бы изъяна, он сам назовет ему того, кого он полагал наиболее достойным этой должности. Этот Генерал ответил ему, что он бы это уже сделал, если бы не боялся огорчить Его Величество. Но, наконец, поскольку интересы его службы не позволяют ему ничего от него скрывать, он скажет ему откровенно, что не знает никого во всем его Королевстве, более способного командовать армией, вроде той, какую Его Величество должен использовать с этой стороны, чем Маркиз де Креки. Он в то же время напомнил ему о множестве вещей, какие тот исполнил достаточно славно; между прочим, как тот прорвался в Аррас, когда три Генерала, стоявшие во главе армии Испании, осаждали его; о вылазках, какие тот предпринимал после того, как туда вошел, и как, наконец, тот не был из тех, кто внес наименьшую часть в защиту этого города.

Король ничего не ответил ему поначалу, потому как был убежден, что тот, в пользу кого с ним говорили, имел теснейшие связи с Месье Фуке. Женщина, на какой тот женился, должность, какую тот затем купил по большей части на деньги Суперинтенданта, крупный пансион, какой тот от него получал, и тысяча других подобных вещей настолько предубедили его сознание, что он не мог отринуть их иначе, как с большим трудом. Итак, Месье де Тюренн, понимая, что это молчание не предвещало ему ничего хорошего, предпринял последнее усилие, прежде чем бросить своего друга — вновь взяв слово без всякого страха, он сказал Королю, что ни в коем случае не отречется от того, что он был другом [398] Маркиза; но каким бы он ни был ему другом, Его Величество должен быть убежден, если бы он знал более способного человека, чем тот, в его Королевстве, или даже равного ему, он бы назвал ему его в ущерб тому; но когда сегодня идет речь о начале войны, последствия которой могут быть более грандиозными, чем об этом думают, он бы изменил своему долгу, скрыв от него, если он лишится человека, вроде этого, он нанесет себе невосполнимую потерю; только ради этого резона он не назвал ему Маркиза де Юльера, кто был ему таким же другом, как и другой, если даже не большим; он бы мог ему сказать, что этот довольно хорошо знает свое ремесло, и он бы ему в этом не солгал, но так как он видит еще и большую разницу между тем и другим, он уверен, что правда должна быть превыше уважения, какое он к нему испытывал.

Потребовалось бы не меньшее усилие, чем это, дабы обязать Короля восстановить Маркиза де Креки в чести его добрых милостей. Хотя этот Принц является наилучшим и самым человечным из всех людей, существуют определенные вещи, от каких он нелегко отрекается.

(пер. М. Позднякова)
Текст воспроизведен по изданию: Мемуары мессира Д'Артаньяна Капитан Лейтенанта первой Роты Мушкетеров Короля содержащие множество вещей личных и секретных, произошедших при правлении Людовика Великого. М. Антанта. 1995