Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

МЕМУАРЫ МЕССИРА Д'АРТАНЬЯНА

КАПИТАН ЛЕЙТЕНАНТА ПЕРВОЙ РОТЫ МУШКЕТЕРОВ КОРОЛЯ, СОДЕРЖАЩИЕ МНОЖЕСТВО ВЕЩЕЙ ЛИЧНЫХ И СЕКРЕТНЫХ, ПРОИЗОШЕДШИХ ПРИ ПРАВЛЕНИИ ЛЮДОВИКА ВЕЛИКОГО

ТОМ III

ЧАСТЬ 7

/Обращенный служитель./ Однако он недолго оставался в подобной бездеятельности, побуждавшей его к таким развлечениям. Он нашел друзей подле Министра, и они дали ему знать, что его пребывание служителем при Суперинтенданте еще не означает, будто бы он принимал деятельное участие в его ошибках. Он помог себе сам со своей стороны, проявив намерение поменять религию; он поставил себе в заслугу такую вещь, что должна была показаться весьма подозрительной. Королева-мать, отличавшаяся большой набожностью, и верившая, что сделает доброе дело, как и в самом крайнем случае она не могла бы сделать лучшего, как обратить душу к Богу, услышав об этом решении, поговорила в его пользу с Его Величеством. Король, кому Кардинал внушал исключительно ради политики, а не как доброму католику, что если он когда-либо захочет стать абсолютным в своем Королевстве, он должен работать на объединение протестантов с представителями этой религии, прислушался к просьбе, сделанной ему Королевой-матерью ради того. Он смягчил его заточение, в ожидании, когда Месье Фуке будет осужден, потому как прежде его не пожелали выпустить.

Это смягчение выразилось в том, что ему дали бумагу и чернила, а это великое утешение для разумного человека. Он тотчас же принялся писать Историю Короля, и он отдавал тетради Бемо, дабы показывать их Его Величеству по мере их завершения. Бемо дал мне взглянуть на кое-какие из них и попросил ему сказать, что я об этом думаю, но, по правде, если желают моего объяснения здесь по этому поводу, я полагаю, что немало людей способны [304] написать панегирик Его Величеству, но что до написания его Истории, то это смогут сделать только те, кому он сам поручит такую заботу. И правда, можно прекрасно передать множество фактов, сделавшихся общеизвестными; но, по меньшей мере, если все это не будет связано с секретами кабинета, я скорее предпочту вообще ничего. Я признаю, когда вещи хорошо обработаны, разум всегда получает здесь какое-то наслаждение; но, наконец, с каким бы вкусом это не было бы сделано, надо согласиться, что все это лишено новизны, что является огромным удовольствием, по моему мнению, во всем, что сумеют мне предложить; и это настолько верно, что хотя начало правления Короля уже было самой прекрасной вещью в мире, и оно обещает нам чудеса в будущем, я скажу, когда даже это должно быть к моему стыду, то есть, когда бы даже далеко не каждый присоединился к моему ощущению, что я все-таки предпочту прочесть Историю очень скромного Принца, лишь бы в том, что я прочитаю, была новизна, чем Историю Принца, чьим действиям я сам был свидетелем или же полностью о них наслышан.

/Из распутников в историки./ Как бы там ни было, некоторое время спустя появился новый заключенный в этой крепости, а именно Бюсси Рабютен, кто уверившись, будто это не помешает Пелиссону выбраться оттуда, тоже пожелал совершить нечто подобное. Он даже умолял Бемо сказать Его Величеству, что как во времена Александра нашелся один из его Капитанов, кто написал его Историю, будет просто прекрасно, когда один из его окружения даст себе тот же труд по его поводу. Король еще ничего не сделал самостоятельно, если не считать реформы Финансов и начала наведения кое-какой дисциплины в его войсках. Он еще не проделал кампании 1667 года, где его самого видели во главе его армии ночующим под открытым Небом, идущим в траншею, подставляясь под выстрелы пушек и мушкетов, штурмующим города, что доблестно защищались, берущим другие одним [305] своим присутствием, и, наконец, совершающим бесконечное число других поступков, заявивших о нем, как о первостатейном герое. Совсем не видели еще и тех посольств из отдаленных стран, являвшихся просить покровительства Его Величества или же позволения стать в укрытие его могущества при полном повиновении его воле. Совсем не видели еще, одним словом, ни этих великолепных дворцов, какие он воздвиг позже или какие он украсил, ни этой славной кампании, какую мы ведем в настоящий момент и успех которой с трудом уложится в сознании потомства; потому Король, обладавший справедливостью духа, передал в ответ Бюсси, что он еще ничего не сделал достойного изложения; итак, он избавляет его от принятия на себя такого труда, но со временем он надеется дать материал тем, кто напишут его Историю и заговорят о нем более славно, чем они это делают в настоящее время. Он отнюдь недурно сдерживал свое слово до сегодняшнего дня, но я не знаю, так же ли хорошо сдержит свое Бюсси. Поскольку, сравнивая себя, как он сделал, или, по меньшей мере, как он хотел сделать, с автором жизни Александра Великого, он брался не за малое дело. Он не знал, может быть, что всего лишь преуспев, как он это сделал в сатире, совсем еще не говорит о том, что он так же хорошо преуспеет в Истории.

Но, может быть, все мои слова здесь совершенно бесполезны, поскольку есть кое-какая видимость, что он сделал это предложение Королю, лишь бы посмотреть, не предоставит ли он ему свободу; но его расчет был явно без учета его мэтра, поскольку Его Величество находил очень большое различие между преступлением Пелиссона и его собственным; один был виновен только тем, что был привязан к мэтру, кто и был преступником, а другой был таковым сам собой, поскольку он писал жуткие вещи против Его Величества лично, против Королевы-матери, против первого Принца крови и против наиболее значительных персон Двора — потому как Его [306] Величество очень хорошо умел взвешивать все вещи на безукоризненных весах, он нашел некстати разрывать его путы, дабы эта штука обошлась ему слишком дешево. Они отягощали его до тех пор, пока Королева-мать не оказалась при смерти и по милосердию, достойному великой и истинно христианской души, как ее, она неустанно молила Короля, ее сына, простить ему. Его Величество еще затруднялся это сделать, какое бы почтение он ни испытывал к ее последней воле, так как он знал, что оставить преступление этого рода безнаказанным или, по крайней мере, с легким наказанием было верным средством расплодить подобных преступников из-за надежды, что и с ними не будут обходиться более сурово, чем с ним; казалось, он желал продолжить его заточение; но между тем, этот заключенный сделался больным или, может быть, прикинулся таковым, дабы тронуть Его Величество. Король позволил себе смягчиться в конце концов и разрешил ему уйти лечиться дома в Париже, вняв сделанному ему внушению, что тот никогда не поправится, пока будет томиться в тюрьме. Это было сделано, однако, только на условии, что тот сразу же вернется в Бастилию, как будет здоров; но так как очень редко после милости, вроде этой, Король не предоставлял и совершенно полную, он вернул ему свободу после его выздоровления. [307]

Покупка Дюнкерка

/Король друг наслаждений./ В то время, как тщательно производился процесс Месье Фуке, и не оставалось больше надежды у его родственников и его друзей на добрый оборот его дела из-за той ненависти, какую Месье Кольбер затаил на него, Король, кто всегда был в прекрасных отношениях с Королем Англии, задумал забрать Дюнкерк из его рук. Его Величество Британское, кто на протяжении своего изгнания примешивал порой к заботе о грандиозных делах, какие должны были бы его полностью занимать, и заботу о развлечениях, делал еще то же самое и в настоящее время, когда он взошел на трон. Казалось даже, что он забрасывал иногда все свои дела ради огромной привязанности, какую питал к наслаждению. Надо признать, говоря по правде, что он к нему был весьма чувствителен; но надо признать также и то, что он поступал так [308] подчас столько же по политическим соображениям, сколько и по природной склонности. Так как он знал настроения своих народов, способных на многие вещи, он желал, насколько только мог, лишить их всякого предлога шевелиться, не предпринимая ничего, что могло бы на него навлечь дела с кем бы то ни было. Это вполне устраивало Короля, кто видел себя достаточно могущественным для навязывания собственного закона всем его соседям, лишь бы сами Англичане не двигались. Однако, так как он видел, что никогда не сможет пребывать в безопасности, пока будет оставлять Дюнкерк в их владении, он старался воспользоваться тем положением, в какое ставил себя Его Британское Величество ради любви, какую он испытывал к наслаждениям. Он не заплатил еще ни одного долга из тех, что наделал в то время, когда был изгнан из своего Королевства. Это заставляло тайно роптать тех, кому он задолжал, а так как это были особы, наиболее приближенные к его персоне, д'Эстрадес получил приказ подкупить их, дабы они сами побудили его к продаже этого Города.

/Давние кредиторы./ Это была совсем не та вещь, какой Король мог бы похвалиться, из-за того лишь, что эти Англичане пожелали поразмыслить о выгодах для их Государства иметь город такой важности по ту сторону Моря. Им было небезызвестно, что пока они им владеют, это верное средство заставить считаться с собой в равной степени нас и наших врагов; но так как личный интерес частенько становится дороже интереса общественного, надежда на то, что Король, их мэтр, им заплатит, если они сговорятся об этом с Его Величеством, привела к тому, что они не только дали доброе слово этому послу, но еще и взялись довести это дело до успешного завершения. Канцлер Англии единственный этому воспротивился, либо его мэтр ничего ему не был должен, а, следовательно, ему не на что было надеяться от этих денег, либо он осознал лучше, чем другие, какой ущерб это нанесет его Нации. [310]

Едва Англичане прослышали об этом деле, как они подняли нечто вроде бунта в Лондоне. Д'Эстрадес два дня не осмеливался показаться на улице, потому как именно он вмешался в это дело; он боялся, как бы эти Народы, с кем шутки плохи, не переступили через должное к его положению почтение.

/Суета вокруг Дюнкерка./ Этот бунт дал понять соседним Могуществам, о чем шла речь, и заставил их насторожиться. Испанцы и Голландцы привнесли сюда все препятствия, какие им были возможны, первые открыто, вторые с некоторого сорта осмотрительностью. Они были по-прежнему в Альянсе с Францией, и так как, несмотря на Мир, какой они заключили с Испанией, они не прекращали рассматривать эту корону, как их основного врага, они были бы счастливы поддерживать кое-какие отношения с нами, дабы найти у нас помощь при случае. Однако, начиная также завидовать великому могуществу Короля, они не желали его усиления за счет еще и этого приобретения. Итак, они предложили деньги за этот Город Его Британскому Величеству, лишь бы он пожелал их в этом успокоить. Испанцы сделали то же самое с их стороны; но так как они были не в состоянии отдать то, что пообещали, Король Англии не обратил на них никакого внимания. Он ничуть не больше прислушался и к предложению Соединенных Провинций, потому как постоянно о чем-нибудь спорил с ними, а так как они были могущественны на море, он не желал способствовать увеличению их сил, уступая им Город столь большого значения.

/Преображение Канцлера./ Англичане, после того, как они метали громы и молнии, как я говорил, против тех, кто советовали их Королю удовлетворить Его Христианнейшее Величество этим городом, преспокойно вернулись к исполнению их обязанностей, получив заверения Канцлера Англии, якобы никто об этом и не думал. Все замерло вот в таком спокойствии в течение некоторого времени, пока не узнали, что Месье д'Эстрадес вновь выдвинул на рассмотрение этот договор. Он даже лучше принял свои меры на этот раз, чем [311] в предыдущий. Он подкупил Канцлера Англии, кто не изображал больше монстра перед своим Мэтром, как он это делал в другой раз, потому как ему была обещана кругленькая сумма, благодаря чему, далеко этому не противясь, он, напротив, побуждал к этому Его Британское Величество. Он не знал, однако, как за это приняться, чтобы не выдать столь ранней перемены своих настроений. Он боялся, как бы тот не распознал, что явилось тому причиной, и как бы это не произвело для него печального эффекта в его расположении. Он знал, что никому не позволено так быстро перескакивать с белого на черное, и особенно, когда не было приведено никаких других резонов, кроме тех, что уже были представлены прежде.

Дабы уйти в тень от всего этого, он обратился к Месье д'Эстрадесу. Он сказал ему поступить таким образом с теми, кто уже вошел в его заговор, чтобы они пожаловались Его Британскому Величеству на то, как после употребления их достояния для поддержки его в нужде он не сделал того же самого ради них, что они сделали ради него. Д'Эстрадес не нашел, будто бы этот совет был особенно хорош.

/Ради новой встречи с друзьями./ Он сказал ему в ответ, что жалобы из уст подданных никогда еще не приносили добра; но он устроит нечто такое, что произведет еще лучший эффект, чем все прочее, и тем не менее не заденет должного почтения к Его Величеству Британскому. Надо было сказать всем тем, кто помогал этому Принцу в нужде, удалиться в деревню на два или три дня, всем, за исключением одного. Этого одного он хорошенько обучил тем временем, о чем ему следует сказать Его Величеству Британскому, когда он у него спросит, как он, по всей видимости, и сделает, что приключилось со всеми остальными. Уловка не преминула сработать, как он и думал, Король Англии был крайне изумлен, не увидев этих персон, пожелал узнать у того, кто остался, куда они подевались, что исчезли вот так все разом в один и тот же день. Тот ему ответил, что он не знает об этом [312] ничего определенного, но эти люди говорили ему, будто бы им недостает денег и они боялись, как бы им не пришлось предпринять поездку по своим землям и поискать их там. Его Величество Британское, кому они говорили о продаже Дюнкерка, как о деле, что прекрасно устроит его дела, а им поможет выбраться из нищеты, в какую они попали, прекрасно понял, что все это означало, без всяких дополнительных объяснений. Он тотчас же понял, что это был своего рода заговор, какой они устроили все вместе, дабы его бросить; итак, совершенно пораженный и совершенно униженный в то же время, едва он увидел Канцлера, как сказал ему, как тот явился причиной того, что он потерял всех своих лучших друзей; он хотел продать Дюнкерк исключительно ради того, дабы вернуть им все, что они ему одолжили в его нищете, но тот ему в этом помешал, не приняв во внимание, что необходимость диктует свои законы. Канцлер, кому Король Англии объяснил, что он хотел ему этим сказать, разыграл искреннее удивление, как если бы он не принимал никакого участия в произошедшем; он скорчил мину, якобы подчинялся насущным резонам, о каких ему сказал Его Британское Величество, и продажа Дюнкерка была вот так решена; дело велось под таким секретом, что Англичане ничего о нем больше не слышали. Договорились о сумме, какую Его Величество за него отдаст, она была гораздо солиднее той, что была обещана Кромвелю за возвращение этого города, но это еще было не слишком за его важность и за те расходы, какие там были сделаны с тех пор, как город попал в его руки.

/Покупка./ Король, однако, примчался туда на почтовых, дабы самому вступить во владение, так он боялся упустить дело, вроде этого. Две Роты мушкетеров или, по меньшей мере, один отряд, какой из них составили, сопровождал туда деньги, какие Король согласился за него отдать, дабы дело не сорвалось, как в прошлый раз, из-за того, что они были доставлены недостаточно вовремя. Покупка [313] осуществилась весьма счастливо для Его Величества, тогда как она чуть было не стоила жизни Канцлеру Англии. Большая часть города Лондона, не осмелившись взбунтоваться совершенно против Его Величества Британского, потому как она видела его в слишком добром согласии с Королем и боялась быть наказанной, если окажется столь дерзкой и нанесет удар, вроде этого, так вот она, эта часть, восстала против Канцлера. Он был вынужден спастись в Уайтхолле, и Король Англии, содержа его там в укрытии от их негодования, повелел опубликовать некий род манифеста, дабы оправдать его и оправдаться самому этой правдой. Он заявлял, что его последний Парламент не пожелал предоставить необходимых ему сумм и для уплаты его долгов, и для поддержания этого гарнизона и фортификаций города; он был принужден договариваться об этом с Королем; лучше было извлечь из него деньги, чем просто так позволить взять его либо Его Величеству, либо какому-нибудь другому соседнему Могуществу, и в том состоянии, в каком он находился, он представлял собой лишь повод для разрыва с ним, дабы получить предлог или овладеть; итак, он избежал здесь неминуемой войны, за что они должны быть ему тем более благодарны, что они прекрасно знали — никогда их Государство так не процветало, как во время мира.

/Король раб наслаждений./ Вот такие резоны Его Величество Британское привел им насчет того, что было сделано. Они были не слишком убедительными, и не надо было являться чересчур большим политиком, чтобы это заметить; но дело было сделано, обратного хода не было, им пришлось запастись терпением, если оно у них еще оставалось. Король отдал это Наместничество Графу д'Эстрадесу, кому оно, казалось, и должно было принадлежать преимущественно перед любым другим по двум причинам — первая та, что он уже его имел, когда у нас его отобрали в течение наших гражданских войн; другая, что именно благодаря ему был заключен договор. Все те, кто удалился от [314] Короля Англии, вернулись к нему через несколько дней после их отъезда, по случаю завершения дела. Посол сдержал данное им слово; но либо Его Британское Величество узнал от Канцлера, как этому всегда верили, что каждый из них извлек свою часть, или же он нуждался в деньгах, он не уделил им никакой доли из того, что получил сам. У него и так было не слишком много для его любовниц, обладавших столь добрым аппетитом, что не было из них ни одной, кто не обглодала бы его до костей. Этот расход не казался, впрочем, столь же необходимым, как другой, поскольку нет ничего более спешного, как заплатить тем, кто нас поддерживал в нашей нужде. Но так как существуют Принцы, кто ставит их наслаждение прежде всех других вещей, есть еще много тех, кому Король Англии должен и в это время, кому он должен все ту же самую сумму и сегодня. Он вроде бы собирается быть в долгу у них еще и завтра, поскольку, когда так долго затягивают с оплатой своих долгов, после этого привыкают не слишком трудиться платить их вообще. [315]

Король Солнце

/Процессы мелких тиранов Вельможи укрощены./ Успех дела Батвиля произвел поначалу большое впечатление о могуществе Короля на его народы, а также и на его соседей. Дело Рима еще укрепило его репутацию у них, и, наконец, покупка Дюнкерка окончательно дала им понять, что он не менее дальновиден, чем могуществен; это вогнало в дрожь всех, не чувствовавших их совесть достаточно чистой, чтобы любить правление, при каком Принц имеет столько власти — их страх даже усилился, когда начали говорить, будто Король намерен устроить процессы некоторым людям, оказавшимся столь дерзкими, чтобы проявлять насилие по отношению к другим в течение его несовершеннолетия. Совершенно верно, он имел в виду нечто в этом роде, что даже еще и [316] продолжалось с тех пор, потому как война, какую Его Величество был вынужден сдерживать в стольких разных местах, как бы вывела его из состояния думать о таком количестве вещей сразу. Он бы, разумеется, занялся этим, если бы правил самостоятельно или же если бы имел Министра, кто так же заботился о благе его Королевства, как о своих личных интересах; но так как совсем не это того беспокоило, тот действительно оставил Его Величеству попечение о немощном и слабом, вопреки тем, кто старались его притеснять. Он создал ради этого Палату, что была названа Палатой Великих Дней, а потому как несколько значительнейших персон были обвинены в причастности к этим насилиям, сочли, якобы Король отправит своих мушкетеров вслед за этой Палатой, дабы оказать ей вооруженную поддержку в случае надобности.

/Мушкетер не стражник./ Это, как я полагаю, была шутка, какую его Министры хотели сыграть с этой Ротой, поскольку они видели, как Его Величество продолжал привязываться к ней. Я написал об этом Месье де Неверу, дабы он принял заблаговременные меры подле Его Величества, если же они уже поговорили с ним об этом, пусть он разрушит все, что они сделали. Я бы не обратился к нему, если бы мог действовать сам, но я был по-прежнему прикован к Месье Фуке, в том роде, что я не был хозяином собственного времени. Месье де Невер не придал большого значения моей мольбе, если, тем не менее, это должно называться так, а ведь он был заинтересован в этом ничуть не меньше, чем я, если не сказать, гораздо больше, поскольку он был Главнокомандующим, а я являлся таковым разве что после него. Как бы там ни было, когда он пренебрег этим делом до такой степени, что не пожелал замолвить ни единого словечка Королю, я поговорил с ним об этом сам несколько дней спустя, когда Король вызвал меня спросить, правда ли, что Месье Фуке был болен, потому как тот не смог предстать перед Палатой Правосудия в последний раз, когда она собралась в Арсенале. Едва [318] я отдал ему полный отчет, как воспользовался благоприятным случаем и поговорил с ним о нашем деле. Король мне ответил, что он не знает, кто подал мне этот рапорт, но он может меня заверить, что этот кто-то был весьма дурно осведомлен; он никогда не думал делать из своей Роты какую-нибудь Роту стражников, дабы снабжать палача дичью, он придавал ей слишком большое значение и не станет употреблять ее на ежедневные заботы, так что мне надо привести мою душу в спокойствие по этому поводу. Я воздал ему благодарность за справедливость, какую он к нам в этом проявил, и, возвратившись оттуда весьма довольный, узнал несколькими днями позже, что те, кто были назначены в состав этой Палаты, отбыли в Овернь. Именно там они должны были проводить их заседание, и, остановившись в Клермоне, они наполнили страхом и ужасом тех, кто прекрасно умел пользоваться своей властью и угнетать бедного и униженного. Самые мудрые, за кем водились грязные делишки, сбежали, не ожидая надвинувшейся на них грозы. Они поступили не слишком глупо, потому как имелся приказ осуществлять над ними примерное правосудие. Некоторые другие, положившиеся на их родственников или друзей, уверившиеся было выпутаться из дела, благодаря их влиянию, оказались пойманными в ловушку. Кое-кто из них был предан смерти, причем Судьи, а еще менее Король не позволили себе поддаться жалости. Не то чтобы он любил кровь, напротив, никогда Принц не проливал ее меньше, хотя вот уже около тридцати лет, как он на Троне; но он поверил в свою обязанность дать такой пример ради безопасности тех, кто во всякий день могли быть угнетены, как это и случилось с другими; да и его Министры внушали ему, если он потерпит, чтобы другие объявляли себя мэтрами в его Королевстве, не надо было и рассчитывать когда-либо увидеть его могущество возведенным на такую ступень, где оно и должно было находиться, дабы он стал поистине Королем. А к этому Король был необычайно [319] ревностен, на что имел полное право, так что ему и не потребовалось большего, дабы сделать его непреклонным по отношению ко всем тем, кто пожелал было поговорить с ним в пользу приговоренных.

Однако, так как у высокородных людей нет больших врагов, чем те, что из народа, им довелось многое претерпеть в этих обстоятельствах, потому как при малейшем их поступке их собственные крестьяне имели наглость грозить им, что пойдут доносить на них Интенданту. Министры не особенно заботились унимать эти беспорядки, потому как в их интересах было унизить Вельмож, дабы сделать их более податливыми своей воле. Не то чтобы в сущности не было справедливости в наказании нескольких Вельмож, возомнивших себя маленькими тиранами в их Провинциях; но так как преступление одних не делало преступниками и других, и, тем не менее, служило предлогом ставить всех на одну доску, было легко заметить, что не только рвение правосудия полностью здесь действовало, но привносилось сюда совсем немало политики.

Король, однако, сказать по правде, начинал уже среди прекрасной амбиции показывать, что он любил правоту, точно так же, как это мог делать Король, его отец, кому это доставило прозвание Справедливого. Он выслушивал всех тех, кто являлись жаловаться ему, и воздавал им по справедливости сей же час, или же это было не в его власти. Между тем, если он откладывал на несколько дней их удовлетворение, то вовсе не потому, что дело требовало прояснения, и будто бы он ничего не желал решать без полного его изучения. Это удержало в исполнении долга нескольких Вельмож, кто не всегда повиновались в отношении к их подчиненным. Они сделались маленькими Государями или в их Наместничествах, или на их землях; но теперь им приходилось петь на другой лад, потому как Король был не в настроении это терпеть.

/Искусство и Науки./ Его Величество совершил также нечто необыкновенно прекрасное, к чему он был привлечен, [320] во-первых, своими собственными наклонностями, побуждавшими его любить все самое великое и возвышенное, а во-вторых, Советом Месье Кольбера. Поскольку, надо отдать справедливость этому Министру, хотя он, казалось, не должен был разбираться во множестве вещей, потому как у него не было ни знаний, ни образования, он, тем не менее, имел то общее с Его Величеством, что ему нравилось все, способное придать блеск его правлению и послужить на благо величию его Государства. Итак, Мэтр и Министр оба возгорелись столь высокими чувствами, что пригласили из иноземных стран всех, сколько их там было, редких людей, превосходивших других в познании Искусств и Наук, дабы все отвечало пышности, какой начинало славиться правление Короля. На это не жалели ни трудов, ни денег, и людей специально отправляли прямо в их Дома, чтобы те увозили их вместе с собой, и дабы любовь к Отечеству не заслоняла им тех преимуществ, какие им предлагали.

Итак, по всей Франции начали процветать Искусства и Науки, но поскольку все можно обернуть в дурную сторону, когда человек обладает злобным разумом, вместо восхищения таким поведением, так как оно, без сомнения, было достойно восторга, объявились некоторые, кто нашли этому возражения, как если бы этим захотели изменить самую натуру Французов. Они говорили, что все, совершавшееся в настоящее время, было бы хорошо по правде в Республике, но заводить такое у Нации, что всегда видела свою силу в оружии и прекрасно ее в нем нашла, означало опрокидывать основание, на каком величие Государства всегда утверждалось; итак, все увидят, как мало-помалу растеряют Французы эту воинственную наклонность, что всегда повергала в страх и уважение перед ними всех их соседей; с ними случится точно то же самое, что начинают уже подмечать у Голландцев, ведь они считались прежде самыми боевыми народами Европы, но с тех пор, как они полностью предались коммерции, [321] они больше не способны на все остальное; все равно, как верно говорят, что человек становится кузнецом, покоряя железо, также, как только он оставляет свое обычное занятие, дабы отдаться другому, он неоспоримо заражается такой привычкой, что расслабляет его, так сказать, совершенно незаметно.

/Соперничество Великих Служителей./ Месье ле Телье и Маркиз де Лувуа, его сын, принадлежали к тем, кто наиболее поддерживали эти настроения, потому как один был Государственным Секретарем по делам войны, а другой имел право наследования на эту должность; они видели, что скоро останутся оба не только без занятий, но еще и без уважения и без влияния, если Король целиком предастся тому, что внушал ему Месье Кольбер. Но им нечего было беспокоиться о подобной химере. Его Величество с самой нежной юности показал слишком большую склонность к ремеслу войны, дабы опасаться, будто бы он пожелал оставить его во времена, когда был более, чем никогда, в состоянии им заниматься. Та высота, на какой он показал себя в делах Лондона и Рима, была достаточным им доказательством, что он не позволит безнаказанно наступить себе на ногу — кроме того, время, какое он уделял упражнениям с нами, вопреки всем его громадным занятиям, было для них еще одним знаком, что если он и доставлял себе удовольствие, привлекая в свое Королевство всех редких и знающих людей, он не станет от этого хуже, когда представится случай увеличить славу его правления осадами да баталиями.

/Парламент покорен./ Различие занятий этих Министров поддерживало между ними некую зависть, что длится еще и по сегодняшний день; в том роде, что они не желают друг другу слишком большого добра, или я очень сильно ошибаюсь. Я даже еще сильнее ошибаюсь, если это не явилось причиной того, как на наших глазах мы упустили мир, самый славный, какой мог бы когда-либо установиться; но Маркиз де Лувуа, кто сегодня в самых прекрасных отношениях с Его Величеством, очевидно, рассудил, если он потерпит [322] осуществление такого мира, и чем более выгоден он будет для Короля, тем менее осмелятся отныне меряться силами с ним; тогда он сразу же сделается бесполезным служителем, и у него более, чем никогда, появится повод завидовать Месье Кольберу. Вот как, ради интересов частного лица, общественное благо иногда приносится в жертву; но Королю эти Министры служат тем лучше, потому как из зависти к другому каждый старается понравиться в своем Министерстве, и видно, как за совсем небольшое время слава Его Величества достигла столь высокой степени, что она равно вызывает восхищение и у Иностранцев, и у его народов. Однако, так как этому Монарху еще оставалось покончить с делом, всегда казавшимся самым трудным Кардиналу, а именно, с низвержением гордыни Парламентов, и особенно Парламента Парижа, чья дерзость слишком явно проявилась на протяжении гражданских войн, он принялся за это шаг за шагом и совсем недурно в этом преуспел. Он уже начал эту работу, назначив Комиссаров по делу Месье Фуке и создав Палату великих дней. Это лишило Парламент двух дел, рассмотрение которых он отнес бы к своим правам в другое время. Король постоянно продолжал обращаться с ним тем же самым образом, дабы приучить его и в мелочах следовать исключительно его воле, тогда он будет действовать так же, когда зайдет речь о более великих вещах.

Те, кто сохранил этот дух мятежа, какой они слишком здорово продемонстрировали в трудные времена, не могли видеть эти вещи без тайного ропота. Не то чтобы они были новы для них. Это назначение Комиссаров было весьма популярно еще со времен Министерства Кардинала де Ришелье; но так как это никогда не обходилось без возбуждения жалоб со стороны Парламентов, заявлявших, якобы такое поведение являлось покушением на их судебные права, все это не было еще столь надежно установлено, что проходило бы, как записанный закон, в сознании этих бунтовщиков. Они не смели ничего [323] сказать, однако, потому как высшая власть более не дремала, как она делала во времена их предприятий, но совершенно напротив, она поддерживалась слепым повиновением всей Знати. И в самом деле, можно было смело сказать, что с тех пор, как Монархия стала Монархией, они никогда еще не получали такого удовольствия от подчинения воле их Монарха, как это делали в настоящее время; итак, каждый, как бы на зависть один другому, выбирался из глубины своей Провинции и являлся ко Двору засвидетельствовать свое рвение и свое почтение. Прошли времена Кардинала, когда из-за малейшего неудовольствия человек удалялся к себе и показывал зубы этому Министру.

/Министры всемогущи./ Те, кто пришли ему на смену, хотя и были менее могущественны, чем он, и в почестях, и в богатстве, и во власти, поскольку, собственно говоря, они были всего лишь подчиненными Министрами, тогда как он был Главой, заставили всех трепетать под ними. Так как они занимали весь их блеск у самого Короля, к кому все были исполнены бесконечного почтения и страха, никто не осмеливался перечить тому, чем им были обязаны; причиной же тому было то, что в то время, как это происходило, они пользовались именем Его Величества для отмщения за оскорбления им, как если бы дело касалось его собственной персоны. В такой манере они уже засадили кое-кого в Бастилию и другие королевские тюрьмы; однако все преступление таких заключенных состояло лишь в том, что они не воздавали все почести, на какие те претендовали. Это удерживало всех на свете в страхе и почтении, даже Парламент не смел больше пошевелиться, потому как прошли времена, когда Палаты собирались, как им только это приходило в голову, и еще менее, когда частные лица, вроде всех тех, из кого состоял этот Корпус, вмешивались во все, как они делали в течение несовершеннолетия, строя из себя Государей. Король, кто слишком часто, на их вкус, припоминал об их предприятиях, думая, как я сказал, помешать им приняться за это [324] снова, ввел несколько добрых правил, касающихся правосудия, но никак их не устраивавших, потому как они были противоположны их интересам и власти, какую они узурпировали. Он выпустил поначалу сам Эдикты, дабы посмотреть, не поступят ли они с ними так, как делали несколько лет назад, или они утвердят лишь те, какие им заблагорассудится. Но так как они были выпущены в столь прекрасном сопровождении, что те, кто им бы воспротивился, немедленно понесли бы наказание, они скорее согласились бы, чтобы им пообрубали руки и ноги, чем посмели бы только пошевелиться. Однако, так как всегда находятся более дерзкие, чем другие, а кроме того, им было невероятно трудно отказаться от присвоенного ими качества посредников между Королем и народом, некий Президент по ходатайствам додумался пожелать сделать внушения от своего имени. Он говорил, тем не менее, со всем почтением и со всей возможной мягкостью, дабы не настроить Его Величество против себя; но так как Король желал, чтобы следовали его воле, не давая себе свободы что-то там изучать, в тот же день ему была отправлена королевская грамота о ссылке его в Брив-ла-Гайард. Его собратья хорошенько поостереглись сделать то же, что они сделали, когда арестовали Брусселя. Парижане точно так же не додумались возводить баррикады, как в те времена; каждый сделался мудрее за счет ссыльного и дабы утешить народ за множество вещей, предпринятых Месье Кольбером к его невыгоде, Король открыл множество мануфактур всех сортов, люди смогли зарабатывать на жизнь, и это вновь привело их в прекрасное настроение. Они имели в этом большую нужду, потому как во Франции установился голод, хлебные поля не дали никакого урожая.

/Месье Кольбер что-то и отдает./ Между тем этот Министр, делая, как говорят Итальянцы, «немного добра, немного зла», распорядился закупить зерно за Морем, дабы сохранить себе дружбу Парижан, кто начинали несколько отдаляться от него. Хотя он едва только показался в [325] Министерстве, когда наступил голод, это не помешало им желать ему зла, потому как они уже начали осознавать, что, далеко не напоминая Парламент, не требовавший ничего лучшего, как быть лишь посредником между Его Величеством и ими, он намеревался подавлять их каждый раз, когда они вздумают о чем нибудь повздорить с Королем. Это зерно было доставлено прямо в Лувр и распределялось по низким ценам, дабы облегчить беду частных лиц, так как большая их часть умирала от голода. Поскольку, наконец, хотя и не кажется особо важной вещью, будет ли фунт хлеба на два или три су дороже или дешевле, от этого, однако, зависит счастье или несчастье Государства, потому как он нужен всем на свете, и никто не сумеет без него обойтись; богатый, имеющий много слуг, чувствует нужду точно так же, как и бедный, из-за большого числа особ, кого он обязан накормить, дабы удержаться в своем положении. [326]

Дом Лоренов

Некоторое время спустя после этого голода Герцог де Лорен, кто вышел из тюрьмы по заключении Пиренейского Мира, и кто был восстановлен в его Владениях, во исполнение этого договора, или потому как ему наскучило не заниматься больше смутами, как он делал в течение всей своей жизни, или, что более правдоподобно, потому как он не был доволен условиями, под какими он был восстановлен, явился оттуда в Париж под предлогом кое-каких разногласий, какие ему оставалось уладить с Его Величеством. Это Герцогство вместе с Герцогством де Бар, составлявшие с некоторого времени Владения Герцогов де Лоренов, были [327] унаследованы не им самим, но его женой, кто и принесла их ему в качестве приданого.

/Предложения Герцога де Лорена./ Герцогиня, после того, как она принесла ему столь богатое наследство, каким были бы весьма довольны многие коронованные особы, имела все основания надеяться на его большую признательность, но так как не всегда делают то, что должны были бы делать, дабы хорошо исполнить свою обязанность, обходясь с нею далеко не лучшим образом, он стал ей довольно злобным мужем. Можно было бы даже сказать — очень дурным, без всякого страха что-нибудь преувеличить, поскольку все равно, как если бы она уже умерла, он женился вторым браком на знатной персоне и имел от нее двух детей. Он любил их тем более, что оба они были очень ладно скроены и очень привлекательны, а от настоящей жены у него вообще не было детей; итак, он вбил себе в голову, дабы сделать что-нибудь ради них, что было бы достаточно дружбы, какую он к ним питал, уступить свои Владения Королю на определенных условиях, в каких они и смогли бы найти свою долю. Все это было бы прекрасно, если бы это Герцогство принадлежало ему. Но так как он ничем там не владел, поначалу при Дворе посмотрели на его предложения, как на химеру, какой не позволено было заниматься дольше одного момента. Тем не менее, Герцог сослался на то, что в Лотарингии существовал Салический закон, точно так же, как он существовал и во Франции, и не стали тратить большого труда на углубленные изучения, правда это была или же нет, потому как это Герцогство устраивало Короля до такой степени, что он пожелал во что бы то ни стало им овладеть.

Шарль де Лорен, сын Принца Франсуа, к кому должны были перейти однажды эти Владения, потому как он был сыном сестры Герцогини, едва получил известия о том, что происходило, как постарался воспротивиться этому договору. Он поговорил об этом с Герцогом, кто все отрицал ему в лицо, но так как он узнал об этом из надежного источника, [328] в каком не мог сомневаться, он обратился к Месье де Лиону, кто занимал должность Государственного Секретаря по Иностранным делам и кому в этом качестве было поручено приложить руку к этому договору, дабы он представлял интересы Его Величества. Королю, разумеется, хотелось, чтобы вместо протестов на это дело, он стал бы человеком, спокойно давшим на все согласие. Так как Герцогство де Лорен совершенно его устраивало, он охотно дал бы ему эквивалентное место во Франции, или достаточно денег, дабы купить другое Государство в Германии. Итак, постарались побудить его прислушаться к голосу разума, но он был не в настроении сделать то, чего от него желали; он покинул Королевство и переехал в Италию, предварительно составив протест по всей форме против всего, что его дядя мог бы предпринять в ущерб его правам.

/Отвергнутая Мадемуазель./ Это был шаг более ловкого человека, чем тот, что он сделал всего лишь немного времени назад. Так как Король не заключил еще с его дядей договора, о каком я говорил, он пожелал женить его на Мадемуазель, дабы суметь заручиться им при посредстве огромного достояния, какое тот получил бы во Франции, взяв ее в жены. Это была та самая Мадемуазель, кто распорядилась палить из пушек по Королю в битве Предместья Сент-Антуан, и кого сегодня называют Мадемуазель де Монпансье, потому как дочь Месье вынудила ее потерять свое имя. Она была очень красивой Принцессой в молодости, и портреты, написанные с нее в те времена, служат доказательством тому еще и сегодня. Но так как ей было около тридцати пяти лет, а в этом возрасте девицы довольно-таки увядают, комплимент, какой он хотел ей было сделать, так и застрял у него в горле. Итак, вместо того, чтобы устремить глаза на нее, он не сводил их с одной из ее сестер. Ни он не был создан для нее, ни она точно так же для него, поскольку, когда бы даже он на ней женился, Король не предполагал, что он будет более привязан к его [329] интересам. Он знал, что узы крови достаточно слабы, когда дело касается Принцев. Он испытал это на собственном опыте, когда пожелал порвать с Испанией после своей женитьбы на Инфанте. Тогда-то он и пожелал заручиться чем-то более сильным, чем могло быть то, о чем я и говорю в настоящее время. Четырнадцать или пятнадцать миллионов самого лучшего достояния в мире, каким Мадемуазель обладала во Франции, казались ему надежным залогом верности того, кто на ней женится, тогда как ее сестра не имела ничего, кроме того, что она могла надеяться получить от ее щедрот, а из-за этого нечего слишком сильно рассчитывать на того, кто станет ее мужем. Едва Мадемуазель увидела, как ею пренебрегли ради ее младшей сестры, как она не захотела ничего больше и слышать о Лорене. Однако, дабы окончательно сделать его несчастным, Король выдал его любовницу замуж за Козимо Медичи, великого Герцога Тосканы, так что, не имея больше никакой надежды ни со стороны любви, ни со стороны фортуны, он отправился умолять Императора урезонить своего дядю, кто вознамерился в ущерб ему распорядиться наследством, законно ему принадлежащим.

/Первый договор./ По договору, какой Герцог де Лорен заключил с Его Величеством, Король обязывался заставить признать всех Принцев Лоренов младшими Принцами крови. Он рассчитывал, по всей видимости, что они охотно дадут их согласие на условие, столь выгодное для них. Это было возвращение в каком-то роде ко времени усыновлений, что были некогда в большой моде в Риме. Но так как это было нечто новое во Франции, начались интриги даже в Парламенте, со стороны Принцев крови, дабы помешать исполнению этой статьи. Но не они, тем не менее, имели к этому наибольший интерес, поскольку это ни в коей мере не наносило им ущерба. Король никак не коснулся их ранга, по-прежнему сохраненного за ними. Это, скорее, весьма коснулось дома Лонгвилей, претендовавших на обладание привилегией, по какой он должен был унаследовать Корону, [330] в случае, когда у Королевского дома не окажется на нее претендента; но либо он побудил его к действию, потому как они были близкими родственниками, или же ревность, всегда существовавшая между Месье Принцем и Месье де Лореном, пробудилась вновь в этой ситуации, сам Принц поговорил об этом с Его Величеством, как о вещи, какая могла бы иметь более важные последствия, чем он себе представил. Он сказал ему среди многих прочих вещей, что если приучить эти народы рассматривать этих Принцев, как Принцев крови, были все основания бояться, как бы они не воспользовались однажды их временем снова оживить претензии, какие осмеливался выдвигать старший их дома во Франции во времена Генриха III и Генриха IV, дабы похитить у них Корону.

Король, кто желал исполнения своей воли во что бы то ни стало, не обратил никакого внимания на этот резон. Он выпустил декларацию в пользу этих Принцев, соответствующую договору, какой он заключил с Герцогом, а дабы никто не осмелился воспротивиться ее регистрации, какую он пожелал провести в Парламенте, он сам поднялся туда после того, как приказал окружить Дворец всеми войсками Своего Дома. Принцы Лорены не были столь довольны этим договором, как полагал Его Величество. Они вообразили себе, по всей видимости, что если их будут рассматривать, как Принцев крови, это будет выглядеть, самое большее, как неведомый приплод, привитый на дичок; итак, они гораздо лучше предпочли бы иметь старшего, кто сохранил бы по-прежнему свой Суверенитет, и быть, следовательно, настоящими Принцами, чем быть таковыми в воображении, и как бы вопреки всей Франции; они сделали все, что могли, подле Герцога, дабы заставить его разорвать все, что он сделал.

Это было довольно сложно. Парламент зарегистрировал декларацию Короля, какой он подтверждал эту статью, и хотя все это было сделано, так сказать, исключительно силой, дело все-таки было завершено. Однако кто-то шепнул украдкой на ухо Принцам Лоренам, что одного утверждения [332] Парламентом недостаточно, и дело такого значения никогда не могло быть урегулировано никем, кроме ассамблеи Генеральных Штатов; тогда они настолько замучили Герцога, что он сам породил затруднения своему же договору.

/Месье Кольбер желает устроить свою дочь, как принцессу./ Этого было бы далеко не достаточно, дабы заставить его все порвать, если бы они не вынудили действовать вместе с ним влюбленного в одну из дочерей Месье Кольбера. Тот недавно пожелал жениться на дочке аптекаря из Люксембурга и даже дошел в этом до составления с ней брачного контракта. Его дому пришлось прибегнуть к королевской власти, дабы отвадить его от подобной невесты, потому как весь стыд, какой он обрушил на него, так ни к чему ему и не послужил. После этого он, конечно же, был обязан спрятать свою любовь в карман. В остальном, Герцог д'Эльбеф, воспользовавшись безумием, какое он хотел совершить, для заверения этого Министра в том, что после желания жениться на девице столь низкого происхождения он сочтет себя слишком счастливым взять в жены его дочь; надежда, какую затаил на это Министр, заставила его втихомолку помочь порвать договор. Он внушил Королю, когда представился к тому благоприятный случай, что он рано или поздно навлечет этим на себя войну; в самом деле, следовало признать по доброй воле, что Принц Шарль был настоящим наследником Лоренов, поскольку это чистое видение — осмелиться утверждать, будто бы салический закон царил в этих Владениях; ему стоило, дабы узнать правду, всего лишь бросить взор на историю этого дома, и он тотчас увидит — когда у Герцогов были только дочери, именно они наследовали, никогда не призывая какого-либо родственника по боковой линии. Он запасся примерами и выложил их в то же время, так что, увидев Его Величество наполовину поколебленным, он сказал ему в завершение убеждения, что он может, однако, воспользоваться уже сделанным и обязать Герцога, отказавшись от этого договора, заключить с ним другой, что будет ему не менее выгоден. [333]

Король оценил это предложение и передал его Месье ле Телье и Маркизу де Лувуа, его сыну; они захотели поначалу ему воспротивиться, потому как в их интересах было походить на хирургов, о ком обычно говорят, что для них нет ничего лучшего, чем раны да шишки. Король, как справедливый Принц, и не требующий ничего иного, кроме правосудия, был предупрежден, когда он заключал этот договор. Эти два Министра, точно так же, как и Месье де Лион, к кому он обращался, сказали ему, что не составляло никакой трудности ввести салический закон, как в Лотарингии, так и во Франции, а, следовательно, протест Принца Шарля не мог ему ни помешать, ни принести никакого вреда. Но так как он был переубежден в настоящее время, он не пожелал им передавать этот, ничего им не сказав о том, что он обо всем этом думал. Месье ле Телье и его сын сделали все возможное, дабы раскрыть, кем был тот, кто заставил настолько измениться Короля в его настроениях. Они заподозрили в этом Пегийена, кто сделался фаворитом Его Величества, и кто настолько утвердился в этом качестве, что не обращал на них ни малейшего внимания. Они пожелали ему за это большого зла, чем он, казалось, особенно не беспокоился, потому как был уверен в благоволении своего мэтра, кто был для него надежной защитой от всего, что бы против него ни предприняли.

/Второй договор./ Король заключил другой договор с Герцогом, по какому тот пообещал передать в его руки город Марсаль, как залог его верности. Такой договор был надежнее прежних, поскольку он не уступал ничего, чего бы он не мог сделать в соответствии со всеми правилами правосудия. Он должен был, по соглашению с наследниками его жены, пользоваться Лотарингией на протяжении своей жизни. Так как он уступал это место лишь на определенное время, и его должны были возвратить, как только он скончается, ни ее наследники, ни вообще никто не могли найти здесь возражений какого бы то ни было рода. К тому же Король был прав, не полагаясь на слово, [334] какое давал ему Герцог, ничего не предпринимать в ущерб его службе, поскольку с наступления мира тот уже поражал его два или три раза, составляя заговоры против него; итак, он поступил совершенно верно, пожелав получить это место, как гарантию его слова. Как бы то ни было, Герцог освободился от своего первого договора этим, вернулся оттуда в свои Владения, не особенно заботясь тем, как Герцог д'Эльбеф выпутается из дела с Месье Кольбером. Но, оказалось, вовсе не это того беспокоило. Он отправился к этому Министру, как только другой уехал, и начал так декламировать против него, что прекрасно было видно, якобы они рассорились друг с другом насмерть. Он ему сказал, что был неправ, положившись на слово Принца, у какого его никогда не было; он обвинял себя из-за того, что все сорвалось, но он позволил себе увлечься рвением, какое всегда питал к своему дому; все это было так естественно, что он надеялся, будто бы тот первый его и извинит, заверив того, тем не менее, что он будет мудрее в будущем, в том роде, что никогда он не вмешается в дела других. Месье Кольбер притворился, будто ему поверил, хотя он меньше всего об этом думал. Он даже был бы счастлив притушить все это, из страха, как бы что-нибудь не дошло до Короля. Он боялся, как бы Его Величество не поверил, что тот совет, какой он ему дал, был не вовсе незаинтересованным. Однако, в самом себе он сохранил об этом воспоминание, в том роде, что когда он нашел средство показать Герцогу д'Эльбефу свое негодование, он не преминул это сделать.

Герцог де Лорен, придя в восторг от разрыва первого договора, искал еще секрет, как бы разорвать и второй. Но так как у него не было больше на примете Министра, кого можно было бы заманить в ловушку, прикинувшись влюбленным в его дочь, Король торопил его передать ему в руки город Марсаль, как тот и обязался. Тот откладывал это дело то под одним предлогом, то под другим. Его Величеству это в конце концов наскучило настолько, [335] что он отправил в Лотарингию Графа де Гиша собрать там свою армию совместно с Праделем, кто уже находился в этой стране. Граф помчался туда на почтовых, и слух, будто бы он едет осаждать это место, и сам Король прибудет туда собственной персоной, тотчас же распространился по всей Франции; видели, как в то же время туда направилось такое несметное количество добровольцев, что они одни были бы способны уничтожить и Герцога, и всю его страну; тот, кто уже не был в армии в течение двенадцати или пятнадцати лет, считал делом чести пойти туда в настоящий момент из уважения, какое каждый испытывал к редким качествам Короля. Все считали, что не вернутся больше времена Кардинала Мазарини, когда лишь те, кто умели заставить себя бояться, и были вознаграждены. Тот, кто отслужил под его Министерством и на кого даже не взглянули, потому как он выбирал пути совершенно противоположные тем, по каким надо было идти, чтобы попасть в милость, надеялся, что, явившись показать себя здесь, он пробудит память о своих прошлых заслугах; итак, Двор оказался настолько переполненным в Меце, что половина прибывших сюда людей не находила, где могла бы расположиться за собственные деньги.

/Передача Марсаля в руки Короля./ Между тем Марсаль был осажден Праделем и Графом де Гишем, так что Герцог, увидев, что с Его Величеством шутки плохи, прибег к его милосердию. Он прекрасно видел, что у него не было иного средства, кроме этого, освободиться от пребывания армии, вовсе не устраивавшего его страну, так как из-за одного этого он был бы неизбежно разорен. Все и осуществилось в этой манере. Он передал это место в руки Короля, как и обязался. Вот так и закончилась война, в то время как все полагали, будто она должна начаться, Король сам принял во владение этот город, Комендантство над ним он отдал Лейтенанту Телохранителей по имени Фори. Он вернулся оттуда в Мец, куда Герцог явился воздать ему почести; Король уехал на следующий день, дабы возвратиться в Париж. [337]

Мадемуазель де Ла Вальер

Этот вояж, не продлившийся и трех недель, окончательно разорил Знать, что была вынуждена делать в тысячу раз больше расходов с начала мира, чем в течение войны. Не было такого года, когда бы не давалась дюжина балов при Дворе. Устраивалось также и несколько балетов, а так как там танцевал Король, и каждый хотел танцевать вместе с ним, дабы лучше к нему подольститься, друг другу на зависть они показывались перед ним как можно более великолепными. В эти развлечения, как я уже говорил, входило и много политики, а кроме того, Король обзавелся любовницей, кому он был счастлив их давать. Он влюбился в нее у Мадам, при ком она состояла во фрейлинах. Она звалась Мадемуазель де Ла Вальер и была в тысячу раз более очаровательна в ее скромной красоте, чем самая роскошная светская персона. Король скрывал свою [338] любовь в течение некоторого времени, поскольку, так как он был безукоризненно честным человеком, он питал большое уважение к Королеве, кому боялся причинить огорчение. Однако, так как он частенько заглядывал к Мадам, жене его брата, кто была сестрой Короля Англии и совершенно прелестной Принцессой, как своим разумом, так и красотой, она сочла поначалу себя главной причиной его визитов; ничто не могло ее в этом разубедить, кроме подарка, состоявшего из жемчужного колье и бриллиантовых сережек, что Король преподнес своей любовнице. Мадам де Шуази, возвратившаяся из изгнания, устроила себе праздник из того, что наставила эту привлекательную персону в тех чувствах, какие питал к ней Король, в той манере, в какой она должна была держаться с приходом к ней этой новой удачи, и приготовила ее его принять.

/О некоторых посредниках./ Король тоже не испытывал недостатка в людях, кто разыгрывал тот же персонаж подле нее. Граф де Сент-А..., первый камер-юнкер, и Маркиза де Монто... проявили себя здесь наиболее услужливыми. Это им было зачтено, как если бы они смогли отличиться иначе, в том роде, что затем они поднялись к самым высоким достоинствам. Не принимая во внимание их совесть, они имели намного больше резонов заниматься этим, чем некоторые другие, кто восстали против выбора Его Величества. Графиня де ..., кого Король прежде любил, пришла в отчаяние оттого, что он предпочел ей девицу, чьи прелести показались ей ниже ее собственных. Однако не все в свете разделяли ее мнение. Она была кокетлива, а Мадемуазель де Ла Вальер никогда. Правда, она уступила желаниям Его Величества, а это показало, что она не была весталкой, но кроме того, что весьма трудно устоять перед великим Королем, кто был необыкновенно обаятелен собственной персоной и своими манерами, неоспоримо и то, что она его полюбила даже раньше, чем он полюбил ее. Итак, она сделала из чистой страсти то, что она сделала, [339] без малейшей доли кокетства; тогда как Графиня, после того, как была любима Королем, позволила себе перейти к множеству других, кто не могли идти ни в какое сравнение с ним. Она была даже тем более неправа, что имела мужа, честного человека, и кто любил ее без памяти, к тому же она была привлекательна, за исключением ее кокетства, что не всегда является изъяном, по мнению определенных людей. Они полагают, что это более заманчиво, чем бесцветная красота, что верно в каком-то смысле, но только не в той, кого должны бы желать для своего удовлетворения. Заманчивая красота, по моему мнению, это игривая красота, и замыкающаяся в своем долге, или же, если и изменяющая ему, то, самое большее, в угоду одному любовнику. То есть та, что присоединяет лишь одного любовника к своему мужу; но когда это переходит к более значительному числу, я охотно оставляю такую приятность другим и не обращаю на нее никакого внимания.

Как бы там ни было, Графиня, с величайшим сожалением увидев, как эта девица заняла место, какое она сама весьма желала бы сохранить, подучила своего любовника передать Королеве обо всем, что происходило. Эта Принцесса любила Короля с безмерной страстью, в том роде, что никогда жена так не любила своего мужа, как она любила своего. Было не так-то просто, как было подумала Графиня, передать Королеве новость, вроде этой, без того, чтобы кто-нибудь этого не заметил. Когда Ее Величество явилась во Францию, она не знала ни единого французского слова; она выучила их еще совсем немного с тех пор, как она сюда прибыла, так что, когда ей хотели сказать о чем бы то ни было, нужно было всегда начинать с начала три или четыре раза, прежде чем она могла бы это понять. Частенько даже приходилось пользоваться жестами, дабы подать ей известие, в том роде, что в таком положении старина Гито был бы более пригоден, чем любой другой, потому как он один мог бы сообщить ей эту новость иначе, чем в полный голос, по меньшей мере, [340] не шокируя ее скромность. Я не слишком неправ, говоря это о нем, поскольку однажды он сообщил знаками Королеве-матери новость, какую она любопытствовала узнать, и о какой ей никто не осмеливался открыто рассказать. Она несколько раз слышала об одном Наместнике. Провинции, как он спокойно терпел, что его паж был в наилучших отношениях с его женой. Она спрашивала у всех на свете, как такое могло быть, и каждый хранил молчание по этому поводу, потому что боялся, как бы, нарушив это молчание, не оскорбить ее уши. Она прекрасно понимала, что здесь была какая-то тайна, и это лишь сильнее разжигало ее любопытство, но она никак не осмеливалась никого попросить открыть ей эту тайну, потому как она уже однажды попалась в ловушку, когда держала такие речи при подобных обстоятельствах с одной из ее фрейлин, и та наговорила ей величайших непристойностей в мире, настолько та была неспособна пользоваться вуалью.

/Язык жестов./ Между тем, любопытство ее никак не покидало, вопреки всему этому, и она спросила однажды у Гито, кто только что вошел в ее комнату, не будет ли он более сообразителен, чем другие, дабы ее удовлетворить. Гито спросил ее, о чем шла речь. Она ему это сообщила в то же время, на что Гито сказал, если дело стало всего лишь за этим, то она немедленно будет удовлетворена; пусть она себе вообразит, что его левая ладонь, какую он начал вытягивать, была жена Наместника, что его правая ладонь, какую он тут же положил сверху, был его паж, потом, убрав левую из-под правой, он сразу же положил ее сверху, — вот, — сказал он, — теперь это Месье Наместник; имеющий глаза да воспользуется ими, и пусть он рассудит, что я хотел сказать.

Королева нашла это вполне доходчивым, как на самом деле это и было таковым. Итак, любовник Графини, разумеется, воспользовался бы тем же языком для передачи молодой Королеве всего того, что его любовница пожелала ей через него сообщить, если бы он был так же находчив в этом, как был [342] друтой. К тому же то, что сделал Гито, было сделано в течение несовершеннолетия, когда, казалось, все было позволено; тогда как в настоящее время малейшее пренебрежение почтением рассматривалось, и по праву, ни более, ни менее, как тяжкое преступление. Итак, Графиня изменила намерение и вместо разговора с Королевой решила ей написать. Граф де Гиш, кто был с ними в сговоре, едва вернулся из Лотарингии, как предложил им свои услуги, дабы понравиться, как полагают, одной персоне высочайшего происхождения, в какую он был влюблен. Дело исполнилось еще не столь рано, из-за каких-то нежданных неурядиц; но так как ревность Графини не позволяла ей оставаться в покое, не было такого сорта коварства, до какого бы она не додумалась, лишь бы унизить Мадемуазель де Ла Вальер. По отношению к ней это означало то же самое, что и по отношению к Королю, и подлежало наказанию в то же время, если бы Его Величество не прощал действия, учитывая его причину. Король знал, что это была всего лишь ревность, заставлявшая ее выкидывать подобные штучки. Итак, он полагал, что она вполне достаточно сама себя наказала своим злобным поведением, и ему не следовало прикладывать к этому руку, поскольку она и так уже растрезвонила на весь свет о том, что должно было бы остаться скрытым, если бы она была более мудрой. [343]

Дела Короля

/Граф де Шомберг в Португалии./ Испанцы жаловались в это время, якобы помогали Португальцам вопреки данным им обещаниям при заключении Пиренейского Мира. В сущности, это было правдой; но так как им всего лишь возвращали в этих обстоятельствах то, чем они нас одалживали в бесконечном числе других ситуаций, от них отделались пустыми фразами, тогда как было решено делать не больше, но и не меньше. Ограничились только, ради их утешения или, скорее, ради соблюдения приличий, молниеносными десантами против тех, кто будет отныне перебираться в эту страну, тогда как им втихомолку предоставлялись суда и деньги для совершения этого пути. Министры слегка протестовали против этой войны, что стоила многих денег Его Величеству. Месье Кольбер особенно не одобрял подачу помощи этим народам, потому как все расходы, [344] какие там делались, почти целиком шли за наш счет. Едва только был заключен Мир, как Король, как ни в чем не бывало, отправил туда армейский корпус под командованием Графа де Шомберга. Эти войска были предварительно расформированы для видимости, дабы все это совершалось как бы без приказа Короля — в качестве иностранца этот генерал придавал еще больше веса всему делу, тем более, что он не был, казалось, привязан ко Двору никакой должностью. У него не было больше Наместничества, а то, какое он имел в течение войны, оказалось в числе Мест, что были возвращены Испанцам. Это Месье де Тюренн назвал его Королю для похода в эту страну, потому как вместе с качеством иностранца, какое казалось там необходимым, он обладал всеми способностями, каких только можно было желать от Генерала. Португальцы были не слишком счастливы, когда узнали, что Король послал к ним гугенота. Двор Португалии, казалось, даже насторожился, принимать ли его и дозволять ли ему отправление его религии, на каком он особенно настаивал, и без которого он и вовсе не желал служить. Он боялся навлечь на себя гнев Инквизиции, этого тем более опасного Трибунала, что он никогда не пренебрегает прикрывать все, что он делает, покровом Религии. Итак, понадобилось отыскать оправдания всему этому, прежде чем позволить ему ступить на их землю. Однако, так как Испанцы были сильны на границе, и они вознамерились заставить вернуться к исполнению долга этих мятежников (именно так они называли Португальцев), те были вынуждены поладить с ним, все равно как если бы он был римским католиком. Инквизиция тоже ослабила рвение по поводу собственных интересов в подобной ситуации, так что она позволила ему иметь Пастора не только в его резиденции, но еще и когда он будет в Армии. Он им оказал великие услуги и защищал их настолько хорошо, что вместо осуществления расчетов Испанцев разбить их повсюду, те сами оказались весьма частенько битыми. [346]

/Англиканцы и Пуритане./ Вот в этом-то и состоял повод их жалоб; и, не получив большого удовлетворения от Его Величества, они возобновили их происки в Европе, дабы убедить большую ее часть подняться против него; но каждый опасался иметь с ним дело, хотя многие и испытывали зависть к его могуществу; все их самые большие усилия были направлены в сторону Англии, потому как они были уверены, что именно с этой стороны Король мог бы получить какую-нибудь неприятность; но кроме того, что трудно было склонить к этому Его Величество Британское, кто желал жить в согласии со своими соседями, это Королевство начало разделяться в самом себе, в том роде, что он был достаточно занят усмирением своих собственных распрей, без всяких поисков разжигания их у другого. Это разделение было вызвано различием религий, царивших в этой стране. Это зло, пожиравшее ее с давних времен, и, кажется, имеющее все основания пожирать ее еще и в будущем. Те, кого эти народы называют Пуританами, и чья партия столь значительна, что она противится Англиканству, доминирующей религии этой страны, изо всех сил хотели добиться предоставления им определенных вещей, на каких они уже настаивали несколько раз. Они льстили себя надеждой, что Король Англии тайно к ним благоволит; не то чтобы он одобрял их религию, но потому как они подозревали, будто бы он не более привержен к религии других, чем к их собственной. Они имели к этому тот резон, что он недавно женился на католической Принцессе, откуда они делали вывод, что он придерживается скорее этой религии, чем какой-либо другой; следовательно, он будет счастлив установить определенное равенство между ними, дабы, натравив их однажды одних на других, он смог бы заставить предпочесть религию, какую он исповедовал в настоящее время превыше всех остальных. Квакеры и некоторые другие фанатики, составлявшие секты религии помимо этих трех, воспользовались тогда этими обстоятельствами, дабы продемонстрировать дурные [347] намерения, какие, они имели против существующего Правительства; но Его Величество Британское, тотчас раскрыв их заговор, пресек всякие дальнейшие последствия наказанием наиболее виновных. Все это опрокинуло намерения других заговорщиков, так что этот Принц, примешавший столько политики к удовольствиям, во времена, когда его считали наиболее погрузившимся в наслаждения, оказывается, наиболее серьезным образом думал о своих делах.

/ Император ведет войну с Турками./ В то время как Король Испании вот так усердствовал, возбуждая врагов Его Величества, Император, увидев себя в опасности со стороны Турок, отправил во Францию Графа Строци, дабы просить Короля подать ему помощь против этого общего врага Христиан. Его Величество, как Ландграф Эльзаса, был бы этим обязан, если бы ему не уступили это Место, как и было сделано при заключении Мюнстерского Мира, и он оставался бы по-прежнему членом Империи. Но из страха, как бы Его Величество в этом качестве не послал своего депутата на Собрание Принцев, Император лучше предпочел претерпеть расчленение, чем позволить ему сунуть нос в свои дела. Итак, Король был избавлен теперь от обязательства, в каком всегда пребывали те, кто владел этой Провинцией до него, а состояло оно в отправке ему на помощь, когда он увидит себя в опасности со стороны Неверных, определенного числа войск, какое называли контингентом. Однако добродетельный, каков он и есть, Король вовсе не рассматривал ради помощи ему, обязан ли он был этим или же нет. Он пообещал шесть тысяч человек Строци, а так как вопрос теперь был только в том, какого им дать Генерала, каждый начал изыскивать для себя это командование, потому как, хотя и должны были сражаться вдали от глаз Его Величества, что обычно не особенно нравится куртизанам, тем не менее, всегда приятно быть Генералом; но те, кто ожидали, будто Король бросит взор на них, серьезно ошиблись; он отдал эту должность Графу де Колиньи; не то чтобы он заслуживал ее больше, [348] чем кто-либо другой, но потому как были счастливы унизить Месье Принца, с кем Колиньи совсем недавно рассорился.

Это была политика, царившая при Дворе с тех пор, как он туда вернулся и, казалось, необходимая Королю, дабы постоянно освежать тому память об ошибке, какую он совершил. Король дал двух Маршалов Лагеря Колиньи, настолько же нищих, как один, так и другой, а именно Ла Фейада и Пувиса. Этому последнему, однако, было менее трудно экипироваться, чем другому, потому как в своей бедности он научился быть экономным; итак, он накопил себе резерв, дабы воспользоваться им в случае надобности, тогда как ла Фейад, частенько пребывая в достатке, всегда так дурно пользовался тем, что имел в своем распоряжении, что сделался беднее Иова. Итак, он был принужден обратиться к Прюдомму, кто сделал еще и это усилие ради него и дал ему, на что уехать. Это действительно должно было так называться, поскольку он уже делал ему авансы, превышавшие все его возможности. Множество добровольцев присоединилось к этим войскам, две их части составляла Пехота, а остальное Кавалерия. Граф де Со, старший сын Герцога де Ледигьера, был в их числе вместе с Маркизом де Раньи, своим младшим братом. Это был самый богатый Сеньор во Франции, так же, как и самый великолепный, и самый щедрый, чего давненько не было видано. Он должен был иметь после смерти своего отца, кто был уже в очень преклонном возрасте, более четырехсот ливров ренты, но когда бы он даже получил десять раз по столько же, он все равно не был бы более зажиточен, поскольку он все отдавал, и не обращал никакого внимания на деньги, какие он растрачивал по любому поводу. Это был характер человека, почти полностью похожий на то, что нам рассказывают о последнем Герцоге де Монморанси, у кого были дырявые руки. Он был точно так же ловок, как великолепен и щедр, и он прекрасно показал это на Конных состязаниях, устроенных Королем, отхватив [349] приз под носом у всех Сеньоров Двора. Он терпеть не мог Маркиза де Лувуа, ничуть не меньше, чем это делал ла Саль; но с той разницей, что ему это должно бы быть более позволено, чем этому последнему, предполагая во всяком случае, так как я поостерегусь с этим соглашаться, что можно законно уклониться от почитания особы, к кому сам Король засвидетельствовал уважение; поскольку, наконец, хотя этот молодой Министр был все так же развратен, Его Величество рассматривал его, как свое произведение, и пользовался им в бесконечном количестве обстоятельств.

/Экспедиция в Германию./ Эта маленькая армия вошла в Германию в начале апреля-месяца и прибыла в Венгрию к концу следующего месяца. Когда она присоединилась к армии Императора, находившейся под командованием Графа Монтекукулли, этот Генерал уже потерпел поражение. Все его войска находились в большой растерянности и располагались вдоль берега Раба со стороны Сен-Готхарда, дабы помешать неверным окончательно переправить остатки их армии, часть которой уже перешла эту реку. Там уже была часть перебравшихся, они даже навели там мост, вопреки усилиям Монтекукулли, кто делал все, что мог, лишь бы им в этом помешать. Между тем, едва войска Колиньи заняли левое крыло войск этого Генерала, как они не смогли стерпеть беспорядка, царившего среди них, так как они были еще в схватке с неверными, но в таком невыгодном положении для себя, что если бы им сейчас же не помогли, являться туда было бы слишком поздно. Прибытие наших войск изменило все состояние дел. Турки были отброшены и даже столь живо, что они уже не верили, будто успеют достаточно вовремя добраться до моста; они навалились у входа на него одни на других. Преследовавшие их Французы воспользовались этим беспорядком, заткнувшим им проход. Они их поубивали там столько, сколько попалось под руку. От этого неверные, дабы избежать клинков их шпаг, попрыгали в реку, где множество их [350] и потонуло. В то же время они подожгли их же мост, из страха, как бы им не воспользовались преследователи, и когда битва на этом закончилась, Император рассудил кстати заключить мир.

/Возвращение, похожее на отступление./ Разное говорят о резонах, какие он к этому имел, поскольку после этого дела он действительно мог наобещать себе большие выгоды. Германцы говорят, будто бы он раскрыл, якобы некие Венгерские Сеньоры входили к Графу де Колиньи и выходили от него, и это ему тем более не понравилось, что они выбрали ночь для его посещения; но я сильно сомневаюсь, чтобы этому можно было верить, гораздо больше видимости в том, что изобрели этот самый слух исключительно ради того, дабы поставить этого Принца в укрытие от упреков, какие Король мог бы ему сделать по поводу того, что после столь полезно оказанной ему помощи он должен был бы, по крайней мере, подать ему хоть какие-то сведения о заключенном им договоре. Однако, что и было правдивого во всем этом, так это то, что Французы возвращались оттуда весьма недовольные. Их оставили нуждаться во всем на обратном пути, и хотя Император придал им интендантов для снабжения их на этапах, большинство поумирало бы от голода, если бы они не имели денег купить себе необходимое; да еще и это они находили далеко не везде, хотя ничего не просили задаром. Они находили большую часть мест, через какие их вынудили маршировать, пустыми, все равно, как если бы они были отъявленными врагами, явившимися сюда только жечь да грабить. Колиньи, хотя и весьма бравый собственной особой и очень опытный в ремесле, не получил больших почестей от этой экспедиции, потому как он не участвовал в битве. Он остался сзади из-за приступа мучившей его подагры, не зная, что враги были столь близко. Ла Фейад воспользовался этим благоприятным случаем. Он дрался, не ожидая его, и из страха, как бы Колиньи не взялся за перо и не сообщил Королю обо всем, что произошло в битве, он взялся за это дело сам, не сделав ни малейшего [351] упоминания о нем. Напротив, он известил Его Величество, что вся схватка закрутилась вокруг него одного, в чем он не говорил всей правды, поскольку Пувис исполнял там свой долг так же хорошо, как и он. Но он считал его Немцем и свято верил, что в этом качестве тот должен быть исключен из всего.

Вот так он стяжал всю славу за эту битву, что в каком-то роде заставила забыть ту гадость, в какую он вляпался не так давно в Мадриде. Он отправился туда на поиски Сент-Онэ, Коменданта Лекат, кто после того, как был посажен в Бастилию, из-за того, что поговорил с Маркизом де Лувуа со слишком большой заносчивостью и дерзостью, когда вышел оттуда, прислушался к весьма дурному совету, до такой степени, что перешел на службу Короля Испании. Он сделал даже нечто худшее, если можно так сказать, поскольку, неудовлетворенный переменой Мэтра, он еще и нахально написал Королю, правда, не по его поводу, так как, если бы он это сделал, он был бы хорош лишь для маленьких домов, но по поводу его Министров. Это рассердило Его Величество до такой степени, что он не смог помешать себе засвидетельствовать это перед всем Двором. Между тем, ла Фейад, изображая из себя доброго лакея, в то же время умчался на почтовых драться против Сент-Онэ, но едва он прибыл в Испанию, как не замедлил вернуться назад, потому как другой, весь изувеченный ударами, полученными им в Армии, почти не имевший сил стоять на ногах и удержать в руке шпагу, принял его вызов только на том условии, что биться они будут каждый с кинжалом в руке. По правде сказать, его нельзя было обвинить в недостатке смелости; но, наконец, он оценил, что такого сорта битва будет скорее с бешеным, чем с разумным человеком. Однако, так как при Дворе ничего не прощается, и после трудов, какие принял на себя Ла Фейад, проделав три сотни лье на почтовых, казалось, он должен был бы приготовиться ко всему, поскольку не нашли ничего хорошего в его столь раннем возвращении. Но вот то, что [352] он недавно совершил в Германии, отмыло его от этого пятна, предположив, тем не менее, что он получил таковое; он возвратился оттуда ко Двору, где Король его принял с большими проявлениями уважения и дружбы.

Не все в свете были настолько привязаны к Королю, как Ла Фейад. Находилось там даже множество таких, кто дали себе свободу контролировать его поступки. Графиня... по-прежнему пребывала в отчаянии оттого, что он предпочел ей Мадемуазель де Ла Вальер, кого он продолжал любить с той же страстью. Итак, она не оставляла в покое своего любовника, побуждая его придумать, как написать Королеве письмо, о каком они вместе договорились; Граф де Гиш оказался довольно слаб, или, лучше сказать, достаточно безумен, чтобы это сделать, уступив просьбе, как я сказал выше, одной персоны высочайшего происхождения. Это вызвало бешеный скандал — Королева показала письмо Королеве-матери и плакалась ей, как она могла скрывать от нее такую вещь — она об этом ничего не знала, хотя и догадывалась в каком-то роде. Ее подозрение исходило из того, что Король, горячо любивший, ее в начале своего брака, не выказывал ей больше той же пылкости, как в те времена.

/Письмо на испанском./ Королеве-матери было совсем просто заставить ее прислушаться к голосу разума и очиститься от предъявленных ей упреков; она ей сказала, якобы та не должна удивляться, что она скрыла от нее новость, столь неприятную для нее. Но Королеве было невозможно скрыть свою ревность от Его Величества, а в то же время и известие, полученное ею, о ее несчастье; Король, как честный человек, каким он и является, утешил ее наилучшим образом, как это только было для него возможно. Он попросил отдать ему это письмо, дабы посмотреть, не узнает ли он почерк, или же кто-нибудь из его Министров не признает ли его случайно; поскольку они имели больше дела с письмами, чем он с высокородными людьми. [353]

Между тем, он, может быть, и угадал того, кто был его автором, если бы он не считал его слишком мудрым и слишком довольным Королем, чтобы допустить столь огромную ошибку. Он ему дал совсем еще недавно право на наследование Должности Полковника Полка Гвардейцев. Он был, кроме того, Генерал-Лейтенантом его Армий, да еще и занятым Генерал-Лейтенантом, что немало в течение мира, когда не находится занятости для всех на свете. Это были два поста, способные удовлетворить амбицию частного лица, а особенно молодого человека, кому не исполнилось еще и тридцати лет. В самом деле, он уже почти дотянулся до жезла Маршала Франции, какой другие бывают слишком счастливы обрести, когда они уже состарятся на службе. Наконец, Король, сочтя его оправданным этими резонами, несмотря на подозрение, какое он мог иметь по этому поводу, потому как это письмо было составлено на добром испанском, а при Дворе не было другого такого, как он, кто говорил на нем безукоризненно, он принял решение показать его Месье Кольберу.

Король был сам способен рассудить, составлено ли это письмо на добром испанском или же нет, потому как он довольно хорошо на нем говорил. Он выучил его, когда увидел себя накануне свадьбы с Королевой, потому как она не знала ни слова по-французски в те времена; между ними были бы поистине странные ласки, если бы они не смогли, ни один, ни другая, приправить их приятным разговором, что обычно является главным их украшением. Месье Кольбер сказал ему, что он вовсе не знал этого почерка, потому как Граф де Гиш настолько его изменил, что если не знать наверняка, что именно он его написал, было бы невозможно об этом догадаться. Месье ле Телье и Маркиз де Лувуа, кому Его Величество показал его потом, ответили ему то же самое, так что он был вынужден отложить наказание, какое вознамерился за это воздать, до тех пор, пока он не будет лучше осведомлен.

Причиной того, что Король поделился этим [354] с Месье Кольбером прежде всех остальных, явилось то обстоятельство, что он больше всех других был привязан к его любовнице. Так как это был хитрый лис, едва он увидел ее на месте, как отправился предложить ей свои услуги и деньги. Она приняла его предложения с большой признательностью, а Граф де Сент-Аньан еще и заверил его в ее добрых чувствах к нему, потому как он уже рассчитывал на альянс с Месье Кольбером. Они оба уже дали друг другу в этом слово, что немного утешило Графа, ведь он совсем недавно посчитал свою судьбу окончательно пропащей, потому как призвали предстать перед Палатой Правосудия человека, кто пообещал ему свою дочь в жены для его сына с приданым в миллион звонкой монетой.

/Подозреваемые./ Король провел несколько секретных расследований по этому письму, но все замешанные в этом деле имели такой интерес сохранить все в тайне, что все его труды оказались напрасными. Когда он убедился в этом, он изучил по совету Маркиза де Лувуа, кто во всякий день все лучше и лучше утверждался в его сознании, тех, кто были настоящими друзьями его любовницы, и тех, кто лишь притворялись таковыми.

Не потребовалось становиться волшебником, чтобы это распознать, потому как правда резко отличается от видимости; итак, после очень тщательного изучения подозрения пали на Графиню и ее любовника. Он обладал значительной должностью в Доме Короля, ни больше, ни меньше, как должностью Капитана Телохранителей. Это был де Вард, одним словом, Капитан Сотни Швейцарцев, кто на протяжении какого-то времени оспаривал качество фаворита у Пегийена, и кто ничуть не меньше, чем тот, пользовался благоволением Его Величества; но любовь затуманила ему мозги до такой степени, что он допустил ошибку довериться своей любовнице в ущерб собственному долгу. Маркиз де Лувуа сделал это открытие, и он основал его на том, что Графиня, едва только завидев Мадемуазель де Ла [355] Вальер, начинала ее передразнивать. Она насмехалась вот так над ее недостатками; но так как этот молодой Министр был не в слишком добрых отношениях с этой Дамой, что приписывали негодованию, каким он воспылал от ее дурного обращения с ним, когда он пожелал к ней подольститься, Король не изволил поначалу придать полного доверия тому, что он ему об этом сказал. Он добавил к этой оценке еще и некоторое уважение к ее родственникам, кто были первыми лицами при Дворе. Итак, он пожелал, чтобы все дело прошло через новое изучение, дабы, когда он их накажет, и ее, и ее любовника, все те, к кому они принадлежали, как один, так и другая, скорее имели повод поздравить себя с его терпением, чем жаловаться на ту кару, какую он им устроит.

/Месье Фуке ускользает от топора./ Пока все это происходило, Месье Фуке, претерпев бесконечное число допросов, был, наконец, осужден и приговорен к вечному изгнанию. Месье Кольбер был страшно поражен этим приговором, какого он никак не ожидал; Офман подтвердил ему еще накануне все, что он ему говорил прежде о намерении судей по поводу этого заключенного. Он действительно верил, будто бы говорил ему правду, потому как они все были склонны приговорить его к смерти. К тому же, можно было сказать множество вещей о его поведении — ужасающий беспорядок в Финансах, явное намерение вооружить Королевство и иностранцев против Короля, устрашающие расходы превыше сил частного лица, очевидное доказательство его растрат на службе, данные им пансионы большей части знати, наконец, тысяча других вещей, какие будет слишком долго перечислять — но так как он находчиво замазал все прорехи во всем этом, а именно, по первому вопросу: это к Сервиену, а не к нему надо было обращаться, потому как Сервиен всегда распоряжался фондами, тогда как, он только их подготавливал; по второму: когда он задумал возбудить войну в Государстве, это была всего лишь мимолетная мысль, в какой он раскаялся, как, я полагаю, уже говорил об этом выше; по[356] третьему: если он и делал расходы, это было за счет его доходов, а они были значительны, и даже за счет его личных фондов, какие он и проел; по четвертому: никогда он не давал пансионов, но лишь делал подарки своим друзьям; так как, говорю я, он ответил на все убедительно, и больше того, жаловался, как это было, в сущности, правдой, что как только его арестовали, у него украли все его бумаги, чем лишили его средств защищаться, Месье д'Ормессон, Мэтр по Ходатайствам, кто был одним из его судей, взялся за его оправдание и заставил всех других изменить осуждение, какое они уже было вынесли. Однако, так как было невозможно оправдать его совершенно, они все-таки приговорили его к наказанию, о каком я недавно сказал.

Удар, вроде этого, был огромным оскорблением для Месье Кольбера; но так как дело было сделано, и не было больше средств его поправить, он внушил Королю, что тот должен изменить его наказание на вечное заточение; потому как у него не будет никакой безопасности, если он позволит Месье Фуке уехать в иноземные страны; ему известны все дела Королевства, и существует опасность, что он этим злоупотребит, хотя бы ради того, чтобы за себя отомстить. Король поверил ему тем более, что его совет не казался таким уж дурным. Суперинтендант, вместо получения свободы, как он этого ожидал после своего осуждения, был заперт крепче, чем никогда; однако его не оставили больше в Бастилии и вывезли в Шато де Море, что в двух лье повыше Фонтенбло, а через какое-то время его препроводили в цитадель Пиньероля, где он находится еще и сегодня. Он немного изменил той стойкости, какую всегда проявлял со времени своего заключения, когда ему сказали, что Король заменил его наказание вечным заточением через несколько дней после его осуждения. Мадемуазель дю Плесси-Бельер вышла из Монбризона, где она постоянно пребывала с самого ее задержания. Монброн, кто ее охранял, вернулся оттуда в Париж и был сделан Помощником [357] Лейтенанта второй Роты мушкетеров, вместо Казо, оказавшегося достаточно гордым, несмотря на свое простонародное происхождение, чтобы не пожелать подчиняться брату Месье Кольбера, кому Король отдал эту Роту после смерти Марсака. Это тот, кого называют сегодня Кольбером де Молевриером, бравый человек собственной персоной, и кому нечего было бы делать с милостью его брата, если бы одних личных качеств было бы довольно для продвижения. Но если этого доброго качества у него хватило бы и на двоих, он обладал еще и другим, может быть, не столь похвальным. Его тщеславие было непереносимо, и оно явилось причиной того, что он рассорился при Дворе и недолго сохранял эту должность. Но так как не успеет потерять один, как другой находит, это обеспечило судьбу Монброна, кто и на самом деле дворянин, но кто совсем не казался в прошлом, лет пятнадцать или шестнадцать назад, таким, каким его видят сегодня.

(пер. М. Позднякова)
Текст воспроизведен по изданию: Мемуары мессира Д'Артаньяна Капитан Лейтенанта первой Роты Мушкетеров Короля содержащие множество вещей личных и секретных, произошедших при правлении Людовика Великого. М. Антанта. 1995

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.