ИСТОРИЯ ПРИМЕЧАТЕЛЬНЫХ ВОЗМУЩЕНИЙ,

ПРОИСХОДИВШИХ В ПОЛЬШЕ

В 1606, 1607 И 1608 ГОДАХ И О ГЕРОЙСКИХ, ДОСТОПАМЯТНЫХ ПОДВИГАХ В МОСКОВИИ НЕПОБЕДИМОГО СИГИЗМУНДА III, КОРОЛЯ ВЕЛИКОГО КОРОЛЕВСТВА ПОЛЬСКОГО И НАСЛЕДСТВЕННОГО ГОСУДАРЯ ШВЕДСКОГО, ГОТСКОГО И ВАНДАЛЬСКОГО, ОТКУДА ОТКРЫВАЕТСЯ ВЕЛИКАЯ ХРАБРОСТЬ И МУДРОСТЬ ЭТОГО МОНАРХА И ПОЗНАЮТСЯ ПЕРЕМЕНЫ В ПРАВЛЕНИИ, СУДЬБЫ, РАВНО КАК И МОГУЩЕСТВО МОСКВИТЯН

HISTORIA DELLE SOLLEVAZIONI NOTABILI SEGUITE IN POLLONIA GL'ANNI DEL SIGNORE 1606, 1607 E 1608. E DELL'AZIONI HEROICHE E MEMORABILI IMPIESE FATTE IN MOSCOVIA DALL'INVITTISSIMO SIGISMONDO III, RE DEL GRAN REGNO DI POLLONIA, E DE SUETI, GOTTI E VANDALI RE HEREDITARIO. DOVE SI SCOSSRE, E CONOSCE IL GRAN VALORE, E SAPERE DELL'ISTESSO RE E INSIEME SI VEGGONO MUTATIONI DI STATO, E DI FORTUNA, E LA POTENZA DE MOSCOVITI

___________________________

ОТРЫВОК ИЗ СОЧИНЕНИЯ ЧИЛЛИ: ИСТОРИЯ МОСКОВИИ.

Благодаря распространившейся у нас в последнее время любви к отечественной истории, столь ревностно поощряемой щедрым правительством, для нас сделались доступными многие любопытные акты, которые доселе скрывались в архивах, отечественных и иностранных. С другой стороны изучение иностранных языков, составляя необходимую потребность нашего времени, дает нам средства пользоваться известиями иностранных писателей о России; но преимущественно должны этому способствовать издания и переводы писателей, составляющих по своей [385] древности библиографическую редкость, приобретение которой для всех весьма трудно и не для всякого возможно. Но между тем как издание отечественных памятников разного рода, с таким успехом начатое трудами незабвенных любителей археологии Н.И. Новикова и графа Н.П. Румянцева, и которым, как известно, занимается ныне археографическая комиссия, быстро подвигается вперед, мы еще слишком мало знакомы с иностранными писателями о России — источником не менее любопытным и, без сомнения, также полезным для нашей истории. Да, прекрасные надежды подают нам в этом отношении некоторые труды, предпринятые нашими учеными, особенно г. Аделунгом; но, если говорить о настоящем, то много ли на этом обширном поле сделано у нас после того, как знаменитый Штриттер издал свой бессмертный труд, которым познакомил нас с известиями Византийцев о древней Poccии: если исключим некоторые отрывки из иностранных писателей, помещенные в истории Государства российского нашего незабвенного историографа, изучавшего впрочем, этот источник единственно как пособие для своего великого труда, который таким образом, обогатил многими драгоценными страницами, то едва ли не все более значительные труды по этой части ограничиваются известиями о России, извлеченными из восточных писателей академиком [386] Френом (Ibn Fozlans und anderer Araber Berichte ueber die Russen aelterer Zeit, 1823.), переводами Плано Карпини и Асцеллина, сделанными Д. И. Языковым (Собрание путешествий к Татарам, 1823), сказаниями современников о Димитрии Самозванце, изданными профессором Устряловым, библиотекой иностранных писателей о России, которой доселе вышел только первый том и наконец, некоторыми переводами, вполне или отрывками, помещенными в различных периодических изданиях. Труды велики, но не значительные в сравнении с богатством материалов по этой части! Вот почему мысль составить общество для издания иностранных писателей о Poccии, предпринятая, как мы слышали, некоторыми любителями отечественной истории, вполне заслуживает одобрения всех благомыслящих людей, умеющих ценить подобные труды, без сомнения тяжкие для издателей, но тем не менее необходимые для полного, всестороннего изучения нашего отечества. В самом деле, какие обильные плоды могло бы принести, например, обрабатывание древней русской истории, если б трудолюбивый ученый по этой части, имея под руками все отечественные и иностранные памятники о быте и истории наших предков, мог в одно и то [387] же время углубляться в безыскусственный рассказ монаха летописца, читать благочестивую легенду, переданную им со всем простодушием верующего сердца, изучать официальные документы, живые, современные памятники величия или бедствия нашего отечества, свидетельствующие и о хитрой политике нашего Двора в сношениях с иноземцами, и толковитости наших дьяков, и о внутреннем устройстве, юридическом быте и обычаях древних Русских, и наконец собранные таким образом материалы обогащать известиями иностранных современных писателей, которые, по любопытству, свойственному всякому путешественнику, записали и сохранили для нас многие учреждения и обычаи наших предков, о которых редко или вовсе не упоминают наши современные памятники, как об учреждениях вполне известных и потому мало любопытных для современников. Особенно такое полное собрание отечественных и иностранных источников важно для изучения России XVII века, ибо доставляя довольно скудные материалы для истории Poccии предшествующих столетий, эти источники становятся обильнее, пополняют друг друга и дают возможность начертать полную картину древней Poccии в XVII веке, который являясь высшим моментом развития русского, вполне самостоятельного, быта, вместе с тем представляет упадок и [388] уничтожение многих древних обычаев, вследствие необходимого переворота, произведенного Петром Великим. Таким образом, изучая Poccию XVII века, мы необходимо изучаем и узнаем Poccию предшествующих столетий или лучше сказать, всю древнюю Poccию. Но для того, чтоб основательно приняться за это изучение, повторяю, необходимо предварительно собрание и оценка всех материалов, сколько-нибудь важных для русской истории. Желая, по мере своих сил, быть полезным в этом деле, я занялся переводом некоторых иностранных писателей, которые находятся у меня под руками. На первый раз предлагаю отрывок из сочинения Чили История Mocковии, но прежде скажу нисколько слов о самом авторе, сделаю краткий обзор его сочинения и укажу на его достоинства и недостатки, общие всем иностранным писателям о России или свойственные ему одному.

Сведения, которые мы можем сообщить читателям касательно самого Чилли, весьма ограниченны! Мы должны довольствоваться теми немногими намеками, которые он делает о себе в своем сочинении. Родом Итальянец, Александр Чилли жил в Польше с 1595-го по 1617 год, занимая при Дворе Сигизмунда III вероятно довольно значительное место, ибо принимал участие в церемониях Двора, бывал в королевском дворце и был знаком с некоторыми важными [389] сановниками государства. Карамзин, который, между прочим, пользовался и его сочинением, не знаю, почему говорит, что он имел должность секретаря королевского. Во всяком случае, Чилли был очевидцем всех происшествий конца 16-го и начала 17-го столетий в Польше, которые на время так тесно связали это государство с нашим отечеством, знал лично самозванца, был свидетелем его торжественного обещания папскому нунцию Рангони принять католическую веру и находился во дворце во время аудиенции, которую давал Сигизмунд III мнимому царевичу. Как чиновник королевский Чилли мог, без сомнения, знать расположение умов в Польше и настоящее мнение дворянства и народа касательно самозванца. Из его слов видно, что вопрос о том, был ли лже-Димитрий мнимый или истинный царевич, не мог быть предметом рассуждения людей, имевших в виду только те выгоды, которые обещало им воцарениe дерзкого претендента, возведенного ими на престол государства им враждебного, опасного. Сам король покровительствовал Димитрию неохотно, единственно в надежде на выгоды, которых ожидал от того для своего государства, объявив ему на аудиенции, что дарует ему защиту и пособие в знак его зависимости и личной к нему приязни. Можем однако скорее думать, что общее мнение было не в пользу [390] самозванца: по крайнем мере так отзывались о нем в Польше, когда приходили туда известия о переменном счастье или даже неудачах лже-Димитрия, уже вступившего в Poccию. Думая, что одно имя сына Иоаннова будет отворять ему врата всех городов и без сражения доставит престол, на котором сидел царь, хотя великий умом и государственными добродетелями, но ничтожный перед претендентом, требующим своего наследственного достояния, робкие умы, слыша о неудачах самозванца, волновались, и искренно осуждали своих соотечественников, прельщенных невероятными обещаниями бродяги-честолюбца. Последствия действительно доказали, что Польша, вступаясь за мнимого Димитрия, имела единственной целью воспользоваться смутами и бедствиями нашего отечества, ибо, обманутая в своих ожиданиях, она начала явную войну с Россией. Не смотря на то Поляки, увлеченные ложным пристрастием к своим легковерным единоземцам и считая тяжкою обидой для своей чести yбиение самозванца и оскорбление, нанесенное некоторым из них во время возмущения, оправдывали эту войну, и виною всех бедствий, постигших Poccию, выставляли жестокость и коварство Русских. Это мнение было общим в Польше и ясно отражается в сочинении Чилли, который во время войны Сигизмунда в Poccии, жил в Вильне, при Дворе королевском. [391] Находясь вблизи военных действий, он мог иметь довольно верные известия о ходе войны и потому, описывая подробно осаду и взятие Смоленска, хвалит верность и мужество Русских, но вместе с тем часто на них нападает, порицая в наших предках вероломство, жестокость и дpугиe пороки, которые видели в них Поляки, ожесточенные на Poccию малым успехом своих замыслов и несчастием, постигшем в нашем отечестве их единоземцев. Вместе с другими сановниками королевского Двора Чилли приветствовал короля, по возвращению его из Смоленска. Пышно угощенный в Вильне и провозглашаемый победителем, Сигизмунд спешил в Варшаву, где ожидали его обычные прения польского сейма. Чилли был свидетелем его торжества и описал вступление короля в Вильну, его действия в Польше, по возвращении из Смоленска, сношения и войну с Россией, прожил еще несколько лет при Дворе и уже в 1617 году возвратился в Италию, преисполненный, как он говорит, удивления к славным деяниям Сигизмунда III, к великой, благородной польской нации, которая не имеет себе подобной во всем мире. Может быть отвлекаемый другими занятиями, Чилли в течение десяти лет не думал об издании своих записок о Польше и сведений, собранных им о Poccии, наконец, побуждаемый долгом благодарности к монарху, которому, по его [392] словам, был столь многим обязан, решился для его славы, не отступая однако от истины, начертать бессмертные подвиги Сигизмунда III, и в 1627-м году издал, сочинение со следующим любопытным заглавием: Historia delle sollevazioni notabili seguite in Pollonia gl’anni del Signore 1606, 1607 e 1608. E dell’azioni heroiche e memorabili impiese fatte in Moscovia dall’invittissimo Sigismondo III, Re del gran Regno di Pollonia, e de Sueti, Gotti e Vandali Re hereditario. Dove si scossre, e conosce il gran valore, e sapere dell’istesso Re e insieme si veggono mutationi di stato, e di fortuna, e la potenza de Moscoviti. Opeia curiosa, e di molto utilita non solo a qualsivoglia Principe e gran Monarca, ma ancora a tutti i loco Oficiali, e Ministri. Del. sig. Alessandro Cilli da Pistoja. In Pistoia, Appresso Pier Antonio Fortunati 1627. (История примечательных возмущений, происходивших в Польше в 1606, 1607 и 1608 годах и о геройских, достопамятных подвигах в Московии непобедимого Сигизмунда III, короля великого королевства польского и наследственного государя шведского, готского и вандальского, откуда открывается великая храбрость и мудрость этого монарха и познаются перемены в правлении, судьбы, равно как и могущество Москвитян. Сочинение любопытное и весьма полезное не только для какого-либо государя и великого монарха, но также для всех государственных людей и [393] чинов). Посвящая свой труд великому герцогу тосканскому Фердинанду III, Чилли сравнивает его с Сигизмундом, сожалеет о том, что его слог не соответствует величию предмета, хвалится своей известной любовью к истине и говорит, что долг благодарности нисколько не участвовал в тех похвалах, которые он по справедливости воздает великому Сигизмунду. Не смотря на то, мы не можем безусловно верить автору, без coмнения, слишком пристрастному и не всегда самому себе верному, ибо в самом описании Чилли не редко обличается легковерный и малодушный характер Сигизмунда, который он вполне обнаружил в своих сношениях с Poccией.

Сочинение Чилли разделяется на две части. В первой он описывает возмущения, происходившие в Польше в начал XVII-го столетия. Эта часть не любопытна, по крайней мере, нисколько не важна для нашей истории. Вторая часть - История Mocковии, из которой мы заимствовали предлагаемый нами отрывок, начинается кратким известием о Феодоре Иоанновиче, последнем венценосце Рюрикова дома и о Борисе Феодоровиче Годунове; но перемешав имена царей, которые могли легко изгладиться из памяти иностранца, Чилли называет первого Василием великим, а второго Иоанном Феодоровичем. Описав явление самозванца, его пребывание в Польше, [394] вступление в Poccию, войну с Годуновым, воцарение на московское государство и, как смутный сон, кратковременное царствование счастливого бродяги, державным именем сына Иоаннова ослепившего верность Русских, Чилли переходит к войне Сигизмунда в России, подробно изображает осаду и взятие Смоленска, в кратких словах описывает вступление Жолкевского в Москву, его договор с Русскими об избрании на упраздненный престол королевича Владислава, посольство, отправленное из Москвы к Сигизмунду и заключает свои известия о Poccии воцарением юного Михаила, после долговременных бедствий, возвратившего России вожделенную тишину правления самодержавного. Краткие известия о войне Польши с Typцией и изъявление надежды на месть, ожидающую ложного короля шведского, помещенные в конце книги, соответствуют цели автора прославить деяния Сигизмундовы.

Из сказанного нами не трудно вывести заключение о достоинстве и недостатках сочинения Чилли. Как современник и очевидец происшествий одного из самых любопытных периодов русской истории, он должен занять не последнее место в ряду писателей о Poccии того времени. По крайней мере, мы с удовольствием и не без пользы можем прочесть его известия о расположении умов в Польше касательно самозванца, о беседах последнего с панским нунцием, его [395] аудиенцию у короля и наконец подробное описание Смоленска, его осады и взятия Сигизмундом. Не смотря на то мы должны признаться, что эти не многие достоинства, которые делают для нас любопытным сочинение Чилли, далеко не выкупают всех его недостатков. Не говоря уже о том, что автор имеет недостатки, свойственные почти всем иностранным писателям о России — предубеждение против наших предков, на которых они взводят самые нелепые обвинения и часто называют в них пороками то, чем мы еще доселе хвалимся, любовь к отчизне и беспрекословную преданность законным государям, Чилли имеет и другие недостатки, происшедшие отчасти оттого, что он, находясь среди народа, нам враждебного, не мог всегда знать истину, еще менее судить верно о происшествиях; но преимущественно оттого, что он писал свое сочинение уже спустя десять лет по возвращении своем в Италию и потому из его памяти могли легко изгладиться некоторые происшествия, а другие сделаться для него неясными. Однако, зная из других источников настоящий ход событий, мы всегда можем угадывать истину в неясных известиях автора. Кроме того есть и другие недостатки: неточность в собственных именах, пристрастие к Сигизмунду и Полякам; происшествия, касающиеся непосредственно русской истории, прерываются известиями для нас [396] нелюбопытными. Вот почему мы решились предложить читателям только один более любопытный отрывок из сочинения Чилли, который содержит в себе известия о пребывании самозванца в Польше и его действиях в России до смерти царя Бориса Феодоровича.

Что касается до перевода, то мы старались держаться подлинника, хотя этой точности не редко должны были жертвовать изяществом слога; однако мы позволяли себе раздроблять периоды автора, длинные и утомительные для читателя.

Во время описанных возмущений в Польше, царствовал в Московии Иоанн Феодорович, бывший в управление своего предшественника, Василия Великого, конюшим сего государства, — высшее достоинство, какое только жалует сей государь, доставляющее непосредственно право на наследование престола в том случае, когда покойный монарх не оставит по себе наследника, не оттого, чтоб это было настоящее наследование и избирают его не по обязанности, но потому что, как уже сказано, это высшее достоинство, особенно когда принадлежит человеку умному, прозорливому и богатому, каким был [397] вышеупомянутый вельможа (Чилли, как мы уже заметили выше, Василием Великим называет Феодора Иоанновича, а Иоанном Феодоровичем — Бориса Феодоровича Годунова. Знатный чин конюшего был действительно дан последнему Феодором Иоанновичем, при самом вступлении его на престол (см. Историю Госуд. Рос. Том X стр. 19 2-го изд.). Замечательно, что известие, сообщенное Чилли касательно права конюшего наследовать покойному государю в том случае, когда он не оставил но себе прямого наследника, подтверждается подобным известием, сохранившемся в наших старинных памятниках. В доказательство приведем слова Котошихина, коего рукопись, как известно, недавно отыскана в Швеции и издана археографической комиссией. «А кто бывает конюшим, говорит он, и тот первой боярин чином и честию: и когда у царя после его смерти не останется наследия, кому быть царем, кроме того конюшего иному царем быти некому, учинили б его царем и без избрания (стр. 64)). Любимый государем предпочтительно пред всеми знатными, богатый, славный доблестного рода, он умел так действовать, что хотя его предшественник, Василий Beликий, был государь мудрый и строгий, но во всех своих предприятиях пользовался его советами. Почему когда он, достигнув последнего конца жизни, испустил дух, можно сказать, на груди конюшего или по крайней мере на его руках, те, которые находились в зависимости от сего вельможи, устроили дела по своему желанию так, что немедленно созвав подчиненное им дворянство и тех, коих могли, избрали [398] конюшего государем, супругу же покойного Василия, мать Димитриеву, угрозами принудили бежать в отдаленный край государства, где, как говорят, она заключилась в одном женском монастыре, а в другой мужской монастырь отдала на воспитание сына своего Димитрия (Царевич Димитрий был, как известно, сын Иоанна Грозного, а не Феодора Иоанновича. Чилли, называя предшественника Бориса Годунова Василием Великим, а Василия Великого отцом Димитрия, очевидно соединил в одном лице двух различных государей — царя Иоанна Васильевича и сына его царя Феодора!). Другие, напротив, утверждают, что это не правда, и что конюший Иоанн Феодорович законным образом был избран в государи, но что вышеупомянутый Димитрий был не настоящий и законный сын Василия Великого, а вымышленный и ложный честолюбец, выдававший себя за истинного Димитрия, вместо которого и был воспитан матерью и вельможами до двадцатилетнего возраста. Но как бы то ни было, был ли он вымышленный или законный сын Василия Великого, довольно того, что он отличался умом и прозорливостью, вследствие ли познаний им самим приобретенных или руководствуясь советами других. Я полагаю, что он пользовался тем и другим, как это будет видно из самих происшествий.

Димитрий, имея от роду около двадцати пяти [399] лет, разъезжал по Литве и Польше, сопутствуемый теми Москвитянами, которые считали его сыном покойного Василия, в чем их уверили воспитатели Димитрия, или, как кажется правдоподобнее, те, которые, для собственных выгод, желали возмущений и новизны! Вместе с ними находилось небольшое число Поляков, которые, услышав о такой новости, надеялись приобрести имущества и богатства, не рассуждая о том, был ли Димитрий истинный или ложный государь, тем более что видели на его стороне Москвитян, оставивших своего законного государя. От этого произошла вскоре тесная связь между польскими вельможами и Димитрием, который, дав им знать о себе и о том, что намерен сделать, если Богу будет угодно возвратить ему отцовский престол и наследие, приступил наконец к делу и в первый раз открыл себя в доме сендомирского воеводы Николая Мнишка, вельможи весьма откровенного и доброго. Разговаривая с ним в продолжение многих дней и недель и рассуждая со своими приближенными о делах в Московии, о своих притязаниях на престол, о правлении покойного отца и нового государя, он убедил не только воеводу, но и всех тех, которые слушали его, в том, что он настоящий сын Bacилия Великого, в чем еще более убеждали их величавое oбращение Димитрия и щедрость, которую он оказывал своим [400] подчиненным от того малого достатка, которым мог располагать в подобных обстоятельствах. Сделавшись искренним другом воеводы, он начал с его помощью писать к другим вельможам государства о своем положении, о том чего желает и особенно требовал, чтоб Его Величество (Его величеством Чилли называет везде короля польского Сигизмунда III, а нашего царя называет всегда императором — титул, который иностранцы давали издревле нашим государям не только в своих сочинениях и частных письмах, но и в официальных документах.) и сенаторы рассмотрели и выслушали его права и притязание на престол, которые он всегда готов объяснить, где это будет ему позволено; в тоже время получал он беспрерывные известия о том, что делается для него и его именем в Московии теми, которые льстили себя надеждою великих наград. Эти известия, распространяясь в государстве, тем сильнее побуждали воеводу и других покровительствовать и помогать Димитрию. В особенности старался он прибресть дружбу и благосклонность Рангони, папского нунция, всеми уважаемого, и писал к нему несколько раз прежде, нежели мог получить от него ответ; ибо прелат, в тайне всему этому благоприятствуя и рассуждая о том с его величеством, делал вид, будто ничего не знает и не верит подобным [401] известиям. Но с другой стороны приказывал он иезуитам и иным своим поверенным обращать внимание на все поступки и замыслы Димитрия и как можно более возбуждать в нем желание переговорить о том лично с ним и его величеством, как то действительно случилось через несколько недель, потому что нунций, убедившись в том, что переданные нами выше события в Московии благоприятствуют притязаниям Димитpия, приказал сендомирским отцам-иезуитам убедить воеводу им преданного, приехать в Краков вместе с Димитрием и его свитой, предоставив все на попечение его самого и короля, который, как мы сказали выше, постоянно получал известия о всем происходившем. Почему воевода, более нежели когда-либо одушевленный, старался как можно лучше угощать Димитрия, как будто у него в доме находился сам государь Московии, обнадеживая его в несомненном успехе, если попытает свое счастье с помощью его величества, и, не медля долго, приехал с ним в Краков, о чем тотчас послал одного из дворян своих известить нунция в то самое время, когда я был у него и мы рассуждали об этих московских происшествиях и о том, какие последствия могут от этого произойти. Нунций был очень рад их приезду и в следующее утро назначил свидание, во время которого весьма ласкал Димитрия и долго с ним [402] разговаривал с той важностью, какой требовали столь значительные дела, в особенности представляя Димитрию, что если он хочет получить помощь от его величества в своих предприятиях, то должен отречься от греческого раскола Москвитян и принять, как он уже несколько раз обещал ему в своих письмах, покровительство и защиту святой католической апостольской римской веры. Димитрий, с видом, исполненным благочестия, изъявил на то согласие и в следующее воскресенье, в присутствия многих особ, между которыми находился и я, изустно, с торжественною клятвою, и письменно подтвердил данное им обещание, исполняя при сем все те обряды, которые установлены в подобных случаях. Угощенный нунцием вместе с воеводой и другими сенаторами и вельможами королевского Двора, Димитрий был им введен на ayдиенцию к его величеству. Сигизмунд уже наперед обо всем извещенный, принял его очень милостиво и ласково; стоя, но прислонясь к столу, с обыкновенною важностью и величием подал ему руку для поцелуя и таким образом Димитрий, с открытой головою и, дрожа всем телом, рассказал ему в кратких словах за кого себя считает, объявил свои притязания на московское государство и заключил свою речь изъявлением надежды на помощь и покровительство его величества; потом, по знаку данному [403] церемониймейстером, вышел в приемную, где воевода и все мы ждали его. Нунций остался наедине с его величеством и они рассуждали между собою о том, что отвечать Димитрию. Призванный опять к королю, он поклонился ему несколько раз низко и почтительно, сложив руки на груди, по обычаю Москвитян, и не произнося ни одного слова, убеждал более своим смиренным видом, на что его величество, приподняв шляпу, с приветливою улыбкою, сказал ему следующие или подобные слова: «Да поможет тебе Бог, князь московский, Димитрий! Мы же, признавая несомненность твоих прав и еще более убежденные в том письменными свидетельствами твоих предков и другими достоверными доказательствами, назначаем тебе в пособие для твоих издержек, сорок тысяч флоринов в год и в знак нашей сердечной приязни и твоей от нас зависимости, даем тебе полную свободу в сношениях с нашим дворянством и позволяем тебе пользоваться его помощью или советами, смотря потому, что ты найдешь для себя полезным». С такими обещаниями был отпущен Димитрий, не ответивший на все это ни одного слова: так велик был его почтительный страх и радость, которую он ощущал от такой благосклонности его величества, увидев, что он признан им за того, за кого себя выдавал. Нунций извинился за него перед королем и, поговорив с ним [404] еще несколько времени об этом деле, распростился. Когда он возвращался отсюда в свои покои, вместе с Димитрием и воеводой, то мы все провожали его до самого дворца.

Здесь снова обласкав, ободрив и утешив юношу, он советовал ему как можно скорее готовиться к отъезду, обещая со своей стороны помогать всем, чем только может не только вместе с его величеством, но также со всем дворянством, для того, чтоб он мог скореe приступить к делу. Димитрий, по обыкновению почтительный, поблагодарив его за такую благосклонность и возобновив обещание о распространении и защите, сколько станет его сил, как в своем государстве, так и вне оного, святой католической веры, распростился с намерением ехать, что действительно и исполнил на другой же день. Вместе с ним, для одного дела, о котором будет сказано впоследствии (Чилли очевидно намекает на бракосочетание лже-Димитрия с Мариной, дочерью Мнишка), отправился домой и воевода со своею свитой, перед отъездом переговорив о том с его величеством, который, казалось, был очень доволен. Однако я после узнал от одной достоверной особы, что он неохотно дал свое соглаcиe; но желая видеть конец чрезмерных притязаний этого нового государя и, может быть, [405] ожидая от того некоторых для себя выгод, показывал вид, что об этом деле нисколько не заботится и дал Димитрию и воеводе полною свободу располагать их личными делами как им заблагорассудится. Димитрию, как сказано выше, было около 25 лет; имея средний, почти малый рост, он был хорошо сложен, имел бороду и волосы рыжие, глаза голубые, лицо круглое и нисколько не привлекательное, взгляд суровый и мрачный; был задумчив и неповоротлив так, что в его движениях обнаруживалась тотчас вся его неловкость. Хотя многие рассказывали мне противное этому и будто в разных обстоятельствах Димитрий показал себя мужественным и решительным; но я не мог тому верить и всегда считал его таким, каким здесь изобразил.

Как скоро воевода оставил его величество и возвратился в сендомирское воеводство в дом свой, Димитрий стал отправлять письма и приказания к своим друзьям и приверженцам в Московии, отдавая им отчет в том, о чем рассуждал с королем и представляя им, что если в то время, когда он ничего не значил, они признали его за истинного сына Василия Великого и приняли его сторону, то тем более теперь, когда он приобрел такое покровительство, они должны ободрять других и не сомневаться в том, что благое Провидение [406] благоприятствует его намерениям и что вместе с ним они будут наслаждаться плодами их общих трудов. Вследствие этих уверений и писем, те Москвитяне, которые до сих пор боялись обнаружить себя явно приверженцами Димитрия, перешли на его сторону и начали с такою ревностью, какой прежде не оказывали, склонять на свою сторону друзей, близких родственников, а эти еще других, так, что во всем государстве обнаружились возмущения, если не явные, то, по крайней мере, не тайные и не скрытые: они пробудили от усыпления государя, который до сих пор не обращал почти никакого внимания на притязание Димитрия, в сравнении с ним не только для него не опасного, но и ничтожного противника.

Этот государь Иоанн Феодорович, тот самый, о котором мы сказали выше, что он был конюшим сего государства, узнав о намерениях и замыслах Димитрия, хотя и не заботился много о возмущении, произведенном в самом отдаленном краю государства и видев на стороне Димитрия только подданных, и прежде не имевших доброго имени, и как бы ничтожных в сравнении с его обширным государством, но и не совсем презирал его, дав приказание своим воеводам быть внимательнее и никак не yпускать из виду тех, которые явно или тайно приняли сторону Димитрия или других его [407] приверженцев, с намерением лишить их имущества и жизни в то время, когда они этого всего менее ожидали. Впоследствии, узнав о действиях Димитрия в Польше, где он открыл свои замыслы не только дворянству, но и королю, и что обещана ему помощь деньгами и войском, он стал боле заботиться о своих выгодах, начал собирать войско, готовить провиант и заключать союзы с соседственными государями, особенно с ложным королем шведским Густавом, герцогом голштинским, дядею его величества короля польского, и известив его посредством своих послов об опасности ему угрожавшей и о том, что замыслил против него юный Димитрий вместе с королем польским, просил у него помощи и совета в столь трудных обстоятельствах (Шведский король действительно предлагал царю союз и войско вспомогательное. Борис ответствовал, что Россия не требует вспоможения иноземцев, что она при Иоанне в одно время воевала с султаном, Литвою, Швециею, Крымом, и не должна бояться мятежника презренного. (Ист. Гос. Рос. Карамзина, 2 изд. Т. XI. стр. 160)). Со своей стороны Димитрий, зная обо всем от своих друзей, хотя, по-видимому, проводил все время в доме воеводы в пирах и увеселениях с дворянством, но в самом деле, ни мыслию, ни делом, не оставлял своих предприятий и приготовлений [408] для того необходимых, а напротив, прибрел благосклонность многих из дворян. Убедив их следовать за собою, он начал готовиться к отъезду в Mocковию, где доверенность к нему и его имя весьма распространились, а число приверженцев увеличилось, потому что ежедневно переходило на его сторону большое число казаков или низшего дворянства, которые, как я уже сказал, надеялись чрез то получить имущества и деньги.

Желая доказать воеводе и всему его семейству свою благодарность за оказанные ему благодеяния, которые способствовали ему взойти на моcковский престол, Димитрий не мог этого лучше сделать, как объявив воеводу своим товарищем в правлении государством и посему обещал и как настоящий государь даже письменно обязался взять себе в супруги и сделать своей соправительницей Христину, дочь воеводы, что действительно и исполнил впоследствии (Самозванец не давал Мнишку обещания сделать его своим соправителем, но грамотою, писанною 12 июня 1604 года (см. Собр. Госуд. Грам. стр. 163), отдал ему в наследственное владение половину смоленского и северского княжеств. Условия, касательно бракосочетания лже-Димитрия с Мариной, дочерью Мнишка, изложены в грамоте от 25 мая 1604 г. (там же, стр. 165), скрепленной подписью и печатью самозванца.), хотя на это, как я упомянул выше, его [409] величество, кажется, неохотно согласился. Таким образом, привязав к себе многих частных людей, он послал прежде к своему войску в Московию всех тех, кого только мог набрать в Польше, а вслед за ними отправился туда и сам с одним из сыновей воеводы и другими польскими дворянами. Через несколько дней он прибыл к войску, присоединив к себе дорогою столько союзников, сколько мог собрать, и начал испытывать в верности московское дворянство, которое до сих пор так мало уважало его. Но между тем как Димитрий, провозглашая себя сыном Василия Великого и законным государем Московии, бодро вел казаков самыми лучшими местами государства, которые были для него также безопаснее, он был встречен сильным войском Москвитян, с которым вступил в сражение и остался победителем, удержав за собою место битвы (Вероятно, Чилли говорит о битве, происходившей на берегу Десны, в которой победу приписывал себе самозванец (см. Ист. Гос. Рос. Карамзина, Т. XI, стр. 162 и далее)). Тогда стали ему сдаваться многие города и крепости, хотя он не приступал к лучшим из них, зная, что не имеет ни довольно войска, ни артиллерии, чтоб долго держать их в осаде или даже противиться силам такого государства; но ободрив свое войско, спешил все вперед, [410] стараясь, однако, для того чтоб вселить к себе страх и уважение, оставлять за собою более крепостей. Не смотря на то, как бы руководимый Провидением, имел одну мысль вести вперед свое войско, дабы тем более устрашить государя, по обыкновению занятого теми приготовлениями, которые считал достаточными против столь великого возмущения. Но счастье было так непостоянно в различных сшибках и сражениях, переходя то на ту, то на другую сторону, что, судя по рассказам очевидцев, казалось, что войска, имевшие в виду столь важные последствия, не сражались, а играли в шахматы. Находясь при Дворе его величества, мы слышали об этом переменном счастье противников и удивлялись всякий раз, читая приходившие к нам письма, или слушая о том рассказы и посему то провозглашали Димитрия государем Московии, то порицали воеводу и тех, которые за ним последовали, поверив хитрости и уму какого-нибудь московского бродяги, каким многие почитали Димитрия. После того как счастье несколько раз переходило то на ту, то на другую сторону, войска сошлись еще раз и Димитрий был так побежден, что, говоря собственными его словами, ни о чем более не помышлял, как о спасении жизни и не воображая чтоб мог когда-либо собрать какое-нибудь войско. Почти один удалился он в одну хорошо защищаемую [411] крепость, где мог жить безопасно, выжидая последствий возмущения (Разбитый в сражении при Добрыничах, которое очевидно подразумевает здесь Чилли, самозванец бежал сперва в Севск, потом в Рыльск, и отсюда в хорошо укрепленный Путивль, где по смерти Бориса и вследствие измены Басманова, дела его приняли столь счастливый оборот). Между тем как он скрывался здесь в продолжение четырех или пяти недель, неприятельское победоносное войско расположилось в этой же стороне, хвалясь одержанною им победою и не помышляя о новых сражениях, ибо думало что все кончено, Димитрий погиб, а Поляки, оставшиеся после сражения, так огорчены, что принесут это известие своим братьям и родственникам в Польше и здесь будут сражаться за свою свободу. Но Москвитяне весьма ошиблись в своих предположениях. Вопреки их мнению, заботливость воеводы и других польских вельмож, принявших участие в сем деле, была, столь велика, что они решились употребить все зависящие от них средства, дабы подать помощь Димитрию. Узнав об истреблении его войска и об опасности, в которой он находился, равно как и все оставшиеся после сражения, воевода, вместе с другими, собрал для него новое войско.

Оно немедленно соединилось с остатками прежнего, так что Димитрий стал еще сильнее, [412] нежели был до сражения и выступил против победителя, который, ожидал новой помощи и приказаний от своего государя, нисколько не думал о новой битве. Но Поляки, никак не прощая себе победы; одержанной над ними народом, которого они всегда так мало или почти вовсе нe уважали на войне (?), заставили неприятеля принять сражение, котором польские дворяне, не смотря на их незначительность в сравнении с сильным войском Москвитян, оказали столь великую храбрость и такие усилия, что после многих доказательств своего мужества, обратили неприятеля в бегство с столь великою для него потерею, что разве немногие не были убиты или взяты в плен, кроме того что он лишился всей артиллерии, обоза, словом всего, что имел. С своей стороны Поляки, ободрившись и почти уверенные в наилучшем успехе, между тем как многие города и крепости сдавались Димитрию, исключая некоторых, более укрепленных, спешили все вперед для того, чтоб не дать неприятелю времени собрать новое войско и предпринять, как он сделал впоследствии, самые крайние меры. Между тем государь Моcковский рассуждал с своими боярами и воеводами о том, что нужно предпринять против этих возмущений, не считал их однако столь важными, как оказалось впоследствии. Но, услышав о новом поражении своего войска, о новых [413] силах, который приобретал чрез то Димитрий и о малом уважении, которое имеют к нему как Поляки, так и его подданные, пришел в такую ярость, что многие из вельмож, заметив в нем тайно такую перемену, хотя еще не быв ни в чем виновными, из одного страха оставили Двор, a другие, также невинные, были лишены жизни.

Димитрий, который знал обо всем, происходившем в Москве, от тех, которые оттуда приходили, всякий день укреплялся более в своей надежде, и, хорошо вооруженный, вел вперед свое войско к самой столице. В двенадцати милях от Москвы находится укрепленный Можайск: он хотел взять его приступом, дабы иметь более продовольствия для своего войска, но потерял много народа и таким образом не оправдались его ожидания. Принужденный отступить, он выстроился на обширной равнине, желая видеть последствия своего предприятия и поджидая помощи, обещанной ему из Польши. Действительно, каждый день приходили оттуда новые союзники, хотя с большой для них опасностью, по причине дальнего расстояния (слишком ста миль), многих крепостей и многочисленных неприятелей, которые могли преграждать им дорогу. Итак, по-видимому, хороший успех оправдывал Димитрия в том, что он зашел так далеко в неприятельскую землю; но он сам [414] решился на такое дело единственно увлеченный желанием овладеть скорее государством, а его сподвижники согласились на это побуждаемые надеждою получить богатства и чины, им обещанные и если б не последовало того, что действительно впоследствии случилось, то, без сомнения, они бы в том раскаялись, потому что польза войны, государства или других интересов не дозволяет никогда, чтоб столь малочисленное войско вступало как бы в средину столь могущественного неприятеля и особенно оставляя за собою столько укрепленных мест и будучи отовсюду окружено народом враждебным. Но Провидение, управляя судьбою как государя, так и Димитрия, и определив первому конец жизни, а второму высшее для него счастье, хотело и позволило чтоб так случилось.

Между тем как Димитрий волновался между страхом и надеждою достигнуть своей цели, а государь с обыкновенным ожесточением и негодованием жаловался на судьбу и на собственных подданных, настало для него время увериться, что все происходит по воле Творца всемогущего, который всем управляет. Дав приказание наместникам областей собраться к нему со всеми своими силами и приняв твердое намерение прогнать Поляков до самых пределов Литвы, а Димитрия оковать цепями, он однажды пригласил к себе шведского посла, с которым [415] часто рассуждал об этом деле, как с другом шведского короля: разговаривая c ним и разгорячась более обыкновенного, он вдруг почувствовал кружение головы и вслед за тем хлынула у него из носу кровь в таком изобилии, что никакими средствами нельзя было отвратить внезапной смерти, которая и последовала чрез несколько часов в присутствии шведского посланника. Рассуждая о том, как сильно его смерть опечалила истинных сынов отечества, (которым не могли нравиться перемены и смуты в государстве), тех, которые здраво обдумывают происшествия и верного посланника (который трудился не только для пользы Москвитян, но и для собственного государя, стараясь их возбудить против Поляков); далее, почему они именно в это время лишились государя, который в продолжение многих лет спокойно управлял подданными, и, наконец, воображая страх, который должна была внушить им мысль отдаться на произвол человека им неизвестного, юноши и как бы насильственно, с народом чужеземным, и почти неприязненно пришедшего овладеть государством, нельзя не принять живейшего участия в этом происшествии, которое может служить уроком для будущих времен.