БОЛОТОВ АНДРЕЙ ТИМОФЕЕВИЧ
ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ АНДРЕЯ БОЛОТОВА.
ОПИСАННЫЕ САМИМ ИМ ДЛЯ СВОИХ ПОТОМКОВ
СОДЕРЖАНИЕ
ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Продолжение истории пребывания моего в Богородицке после пожарного бедствия
Письмо 221. 1785 год
Письмо 222. Болезнь старшей дочери
Письмо 223.
Письмо 224. Кривые толки
Письмо 225. 1788 год
Письмо 226.
Письмо 227. Черный год 1787
Письмо 228.
Письмо 229. Катастрофа
Письмо 230. Отъезд государыни из Тулы
Продолжение истории пребывания моего в Богородицке после отбытия императрицы из Тулы до замужества старшей моей дочери
Письмо 231.
Письмо 232. 50-й год моей жизни.
Письмо 233. 1788 год
Письмо 234. Болезни
Письмо 235. Москва
Письмо 236. Пребывание в Москве
Письмо 237. Богородицк
Письмо 238. Удовольствия и приятности разные
Письмо 239. Дворениново и ярмонка
Письмо 240. Свадьба и сговоры
Продолжение истории пребывания моего в Богородицке со времени замужества старшей моей дочери до отбытия г. Давыдова из Богородица.
Письмо 241.
Письмо 242. Козлов
Письмо 243. Контора
Письмо 244. Дом городничего
Письмо 245. Дом баронский
Письмо 246. Болотовка
Письмо 247.
Письмо 248. Ламки
Письмо 249. Замок Богородицкий
Письмо 250.
Продолжение истории пребывания моего в Богородицке со времени отбытия г. Давыдова из Богородицка до наступления 1790 года
Письмо 251. Продолжение 1789 года, а моего 51 года жизни
Письмо 252. Отъезд сына в Петербург
Письмо 252. Переписка с сыном
Письмо 253.
Письмо 254.
Письмо 255. Дедилов
Письмо 256.
Письмо 257.
Письмо 258. Письмо к сыну
Письмо 259.
Письмо 260.
Продолжение истории пребывания моего в Богородицке
Письмо 261. 1790 год и продолжение моего 52 года жизни
Письмо 262.
Письмо 263.
Письмо 264. Молодой капитан
Письмо 265. Сад в Богородицке
Письмо 266. Возвращение сына
Письмо 267.
Письмо 268. Училище
Письмо 269. Тульский архиепископ Афанасий
Письмо 270. 53 год моей жизни
Продолжение истории пребывания моего в Богородицке
Письмо 271. 1791 год и продолжение моего 53 года жизни
Письмо 272.
Письмо 273.
Письмо 274. Езда в Тулу и Дворяниново
Письмо 275.
Письмо 276. 1792 год
Письмо 277. По возвращении домой
Письмо 278.
Письмо 279.
Письмо 280. Езда в Тамбов.
Продолжение истории пребывания моего в Богородицке
Письмо 281.
Письмо 282.
Письмо 283. 55 год моей жизни
Письмо 284. Переписка с обществом
Письмо 285.
Письмо 286. 1793 год
Письмо 287. Тула
Письмо 288.
Письмо 289.
Письмо 290.
Продолжение истории пребывания моего в Богородицке
Письмо 291. 1794 год и 56-й год моей жизни
Письмо 292.
Письмо 293.
Письмо 294. В Богородицке
Письмо 295.
Письмо 296. 1795 год
Письмо 297. Труды и беспокойства
Письмо 298.
Письмо 299.
Письмо 300. Возвращение Дурова
Примечания
Указатель имен, употребляемых в "Жизни и приключениях А. Т. Болотова"
ПРЕБЫВАНИЯ МОЕГО В БОГОРОДИЦКЕ
Начата февраля 16-го 1810 года,
Продолжение истории пребывания моего в Богородицке после пожарного бедствия.
Любезный приятель! 1785 год начал я провожать, находясь в Богородицке и живучи в мире и тишине и во всяком изобилии. Одно только меня озабочивало. что жена моя была около сего времени не очень здорова. Со всем тем, мы остальные дни святок наших проведи довольно весело в ежедневных свиданиях с своими городскими друзьями и знакомцами. Но в самый последний день оных перетревожен я был полученными из Козлова письмами. Писали ко мне, что наше спорное межевое дело вошло в находящуюся уже там межевую контору и вскоре будет рассматриваемо, и что для самого сего надобно мне необходимо поспешить туда своим приездом. Известие сие озаботило меня чрезвычайно, и тем паче, что надлежало туда всячески поспешить, а путь был самый скверный, ибо зима у нас в сем году была самая голая и снега было чрезвычайно мало, а от осенних дождей вся поверхность земли обледенела. Но как езда была самая необходимая и не терпела ни малейшей отсрочки, то, не долго думая, на другой же день, собравшись на скорую руку, и пустился я в сей путь, взяв в сотоварищество в себе старика немца нашего переплетчика Ивана Андреевича Банниера, которому случилось тогда иметь в Козлове какую-то собственную нужду, а я тому и рад был, что мне с ним не таково было скучно.
Езда сия была, по причине дурноты дороги, для нас крайне беспокойная. Мы ехали чрез Данков и Ранибург, где пристали мы у знакомца и друга своего Ивана Христофоровича Добраса, бывшего у нас в Богородицке казначеем, а тут в Ранибурге городничим. Сей любезный человек и его жена обрадовались мне, как бы какому родному, и старались угостить меня всячески, и охотно хотели снабдить меня кибиткою на колесах, для продолжения пути моего, за неимением там совсем почти снега. Но, по счастию, в самую ночь сию выпал изрядный снежок, и нам можно было продолжать свой путь в своих прежних повозках, и столь хорошо, что мы в тот же день, и довольно еще рано, доехали до Козлова.
Тут расположившись на приисканной квартирке, спешил как можно скорее повидаться с родственником нашим, двоюродным братом жены моей, Николаем Александровичем Кавериным, жившим по счастию тогда с женою своею в Козлове, по случаю, что был он уездным судьею. Сей столько же был рад моему приезду, сколько я тому, что нашел в нем любезного и такого человека, который мог мне быть в тогдашнем случае, по знакомству его со всеми городскими и межевыми, и быть полезным. Он с превеликою охотою брался сделать все, что только было ему можно. И действительно: исполнил тогда долг родства и дружества. Чрез его старание познакомился я с межевым секретарем Дьяковым, у которого наше дело было в повытье, и не только переговорил с ним обо всем нужном, но и задобрил его подарком. Но скоро открылось, что езда моя была в сей раз в Козлов почти по пустому, и до дела нашего далеко еще не доходила очередь; а по причине переноса оного Пашковым в сенатскую межевую экспедицию, была еще относительно до оного великая остановка. А самое и сие причиною тому было, что тогдашнее пребывание мое в Козлове было кратковременное и не продолжалось более трое суток.
Совсем тем и сии три дни провел я там не без дела, а по крайней мере имел случай познакомиться с межевыми судьями, из коих главным был тогда барон Дельвиг, а другой г. Гневушев, и оба мне незнакомые до того люди, а сверх того спознакомиться и со многими другими межевыми и свидеться со старинным моим знакомцем и приятелем межевщиком. Злотухиным, так и с свойственником нашим Якимом Кузьмичем Кузьминым. Словом: родственник мой г. Каверин замыкал меня, возя с собою по всем его знакомым. Что ж касается до самого его, то я ласкою и угощениями его меня был очень доволен, и рад был, что нашел в нем друга и такого человека, на которого дружбу и вспоможевие мог я и впредь полагать надежду. Но, увы! Судьба не допустила его оказать мне дальнейшей услуги, лишив весьма рановременно жизни сего любезного и достойного человека, ибо он вскоре после того занемог и умер. Впрочем, относительно до сего пребывания моего в Козлове памятен мне особливо один случай, принудивший меня против хотения пить такое питье, которого и самый запах был для меня крайне противен, а именно аглицкое пиво, бывшее тогда в великом еще у нас употреблении, и, что смешнее всего, приневоливал себя к тому в угождение пьяного межевого секретаря. Случилось же однажды как заехали мы к нему с Николаем Александровичем, он, будучи ему приятелем и очень ему рад, ну его поить тем всем, и между прочим и сим ненавистным для меня напитком, а вместе с сим и меня всячески упрашивать, чтобы я сделал ему одолжение и выпил. Что было делать, чтобы не разгневать сего негодяя, до которого могла мне дойтить нужда, принужден был исполнить его хотение и целых два стакана, проклиная его в уме, выпить и перенесть оттого после великую тошноту! Итак, сбылась тогда со мною пословица, что нужда научит всякого калачи есть.
Таким образом, кончив все, что было тогда можно сделать, и распрощавшись с Николаем Александровичем, которого я с того времени более уже не видал, пустились мы с Баншером в свой обратный путь, и на третий день возвратились опять в свое место, в Богородицк.
Тут, к немалому огорчению своему, нашел я жену, слегшую даже в постель, ибо прежняя ее болезнь несколько еще увеличилась, а на другой день получили мы известие, что другой и меньшой брат Николая Александровича Каверина, Евграф Александрович, живший с женою своею неподалеку от нас, за Епифанью, был также при смерти болен, что и принудило тещу мою тотчас к нему отправиться, для навещения. А через несколько дней после того услышали мы и о его кончине. И как он был к нам отменно ласков, то и пожалели мы об нем чувствительно.
Между тем, отдохнув от своего путешествия и пользуясь свободным зимним временем, принялся я опять за обыкновенные свои комнатные упражнения. И достопамятно, что я около самого сего времени основал и сделал свою картинную книгу, и вместе с сим трудился я над вклеиванием в нее всех имевшихся у меня разного рода больших и маленьких эстампов, и что мы с женою занимались сею работою несколько дней сряду и вклеили в нее ровно целую тысячу картин всякого рода.
В сем упражнении, равно как и в продолжении сочинения материала для "Экономического Магазина" и в частых свиданиях с своими городскими друзьями и угащевании многих приезжавших к нам в сие время гостей,-- проводил я все остальные дни января месяца, к которое время имел я удовольствие слышать в первый раз пение учившихся петь ребятишек наших, и успехом наемного учителя был совершенно доволен.
В начале февраля случилось родить молодой жене нашего винного пристава Петра Максимовича Викулина, и я прошен был быть сей новорожденной дочери его Марии восприемником. И как отец оной был отменно привержен ко мне ласкою и дружеством, то и сделал я ему сие удовольствие и окрестил дочь его, вместе со старушкою нашею Марьею Юрьевной Петровою. А не успели мы сего крещения отпраздновать, как получено было известие, что командир мой, г. Давыдов, возвратился уже из Петербурга и находится и Москве. Я не сомневался тогда, что скоро позовет оный меня в Тулу к себе, для свидания, и в том не обманулся. Он не успел в Тулу приехать, как тотчас дал мне о том знать и звал меня к себе, и я принужден был тотчас к нему ехать, и крайне любопытен был узнать, имел ли он какой успех по своим делам в Петербурге, где надеялся он за чужие труды получить, и Бог знает какие, милости от императрицы. Но услышал только от него, что планы мои были государыне очень угодны, а более ничего: почему и имел я справедливую причину сомневаться в том, имел ли он счастие быть представленным государыне и говорить с нею, или не удостоился и того, а проездил по пустякам, а потому заключил, что все последние труды мои, употребленные на сочинение планов, едва ли не пропали по-пустому, и ни мне, и ни ему не принесли никакой пользы. Впрочем, удивил он меня, сказав, чтоб я дня три пожил в Туле и его пообождал, предпринимающего ехать на самое короткое время в Калугу, к наместнику. Но как мне никак не хотелось жить столько времени без всякого дела в Туле и я охотнее брался приехать к нему вторично из Богородицка, то и не стал он меня держать и отпустил домой.
Таким образом случилось мне тогда два раза в течение одной недели приезжать в Тулу и оба раза на самое короткое время и для одной только поговорки. И хотя мне таковые частые помычки, а особливо в тогдашнюю жестокую стужу и не весьма были приятны, но как переменить было не чем, то принужден я был переносить то с терпением. По крайней мере, рад я был тому, что около сего времени жена моя выздоровела и начала по-прежнему выезжать со двора и могла с нами вместе разъезжать по гостям в наступившую тогда у нас масленицу.
Но едва только начали мы бешеную неделю сию провождать по старинному обыкновению своему в катании и разъездах друг к другу, как является к нам вдруг приехавший, против всякого чаяния и ожидания, из Калуги, вновь определенный в наш город городничий, грузинский князь Назаров, по имени Егор Михайлович, и привозит прежнему нашему городничему г. Сухотину повеление, чтоб он сдал ему город, а сам бы переезжал в Тулу, по причине пожалования его в тульскую казенную палату советником, а ко мне словесное повеление от наместника, чтоб и я приехал к нему неукоснительно в Калугу.
Легко можно заключить, что все сие сделало масленным нашим увеселениям великое помешательство. С одной стороны жаль было нам всем нашего прежнего городничего, с которым, живучи столько лет вместе, имели мы время свыкнуться и сдружиться; да и самому ему охотнее хотелось бы остаться по-прежнему в Богородицке, нежели жить в Туле, почему он не весьма рад был и своему производству и множайшему жалованью; с другой стороны -- надлежало нам вновь спознакомливаться с новым, который и с самого уже начала казался нам человеком, хотя добрым, но далеко не таким простодушным и дружелюбным, каков был прежний, но, но природе своей, более лукавым, скрытным и практичным. Он не преминул на другой же день ко мне приехать, для сделания мне визита и сообщения мне помянутого наместнического повеления, которое еще более нас смутило и озаботило. Итак, последние дни масленицы нехотя провели мы в разъездах и свиданиях друг с другом, но далеко уже не так весело как первые.
Итак, недумано-негадано принужден я тотчас, по наступлении великого поста, опять в путь отправляться и всю первую неделю проводить в сем путешествии, ибо в Калуге я в сей раз быть не более одних суток. Надобность наместника до меня состояла в том, что как он, будучи в Петербурге, имел случай несколько раз с императрицею о наших волостях разговаривать и получил от нее на многие представления его разрешения, то как он во всем надеялся и полагался во всем более на меня, нежели на моего командира г. Давыдова, то минув его, хотел он непосредственно дать обо всем, что было нужно, повеление. Итак, занявшись со мною целое утро разговорами и потом уняв у себя обедать и дав на все за подписанием своим повеления, в следующее утро меня и отпустил обратно, чем я был весьма и доволен.
Совсем тем, как ни коротко было мое в сей раз в Калуге пребывание, но я успел кой-где побывать и кой с кем видеться как в Калуге, так и в проезд мой чрез Тулу. В первой имел я случай видеть родного брата наместника Петра Никитича и славного в тогдашнее время бывшего гвардейского майора, Федора Матвеевича Толстого, с которым и я вместе у него обедал. А после обеда успел побывать и у знакомцев своих г. Kошелева и секретаря наместнического г. Михайлова, который, будучи сродни нашей новой городничихе, отменно ко мне ласкался и доставил особенное удовольствие, показав мне свой натуральный и медальный кабинет, которым не мог я довольно налюбоваться. В Туле же ездил я с г. Сокольниковым, вечерком на оружейный завод и с отменным удовольствием и любопытством рассматривал сделанную модель всему затеваемому наместником вновь оружейному заводу, которая, без всякого сомнения, стоила многих денег, трудов и работы, но впоследствии времени ни к чему не послужила и осталась только памятником великолепным затеям г. Кречетникова.
Как вся сия езда продолжалась менее недели (и я поехав в понедельник, успел в субботу возвратиться уже и назад, и поспеть еще к обеду), то неожидавшие столь скорого возвращения моего, родные мои были тем крайне обрадованы, и тем паче, что я привез с собою и дозволение, данное мне от наместника съездить с ними на короткое время в Москву, для исправления некоторых наших надобностей.
Итак, проводив с ними и случившеюся быть тогда у нас теткою госпожею Арцыбышевою и приехавшим к нам в сие же время родственником нашим Петром Алексеевичем Киреевым и его семейством и племянником его, прежним моим учеником и воспитанником господином Семеновым, первое воскресенье и последующий день,-- собрались мы опять в путь и вместе с женою и старшею моею дочерью и пустились в новое путешествие.
Езда наша в сей раз, по случившимся дурным тогда погодам была беспокойная, и мы не прежде как в четвертый уже день приехали в Москву и остановились в сей раз на Шабаловке, в доме у знакомца и приятеля нашего Ивана Ефремовича Кислинского и стояли вместе с приехавшими в самое тоже время и нашими Федешовскими родными. И как хозяин наш был человек одинокий и квартиру имел довольно просторную, то и нам всем было довольно покойно.
Как главная наша нужда состояла в исправлении нужных для себя разных покупок, то и пробыли мы в сей раз в Москве не более 4-х суток и замучились от беспрерывной и ежедневной езды то в ряды, то для свидания с кем было нужно, почему не произошло с нами в сей раз ничего особливого. Совсем тем успели мы побывать у старинных наших Офросимовых и друга нашего г. Кологривова, а я повидался с приятелем своим г. Владыкиным и г. Новиковым и с сим последним переговорить обо всем нужном, относящемся до моего "Экономического Магазина" и с ним счесться. Итак: и вторую, и третью недели великого поста находился я от дома в отлучке и в беспрерывной волоките. В Богородицк возвратились мы не прежде как уже пред самым Благовещением, 23-го марта, и рады были, что убрались до наступления самой половоди, которая вскоре по возвращении нашем и началась. Я возвратился в Богородицк не совсем в спокойном духе, ибо в проезд мой чрез Тулу при свидании с полукомандиром моим г. Давыдовым, получил я от него, между прочим, многие такие приказания, которые ввергли меня в великое недоумение и озаботили так, что я не звал что делать. Были они совсем несообразны с прежними его поступками, и даже ни с чем не сообразны, а что всего хуже -- ни мало несоответственные беспристрастному и прямо усердному попечению наместника о волостях наших. Ибо надобно знать, что между тем как сей о истинной пользе наших волостей и о умножении казенного дохода и о введении во всем лучшего порядка помышлял и старался [не последовал оному] давно г-н Давыдов и, не соответствуя ни мало его к себе милостям и доверию, помышлял только о том, как бы ему и чем бы то ни было от волостей наших можно было поживиться и нагреть себе руки; а потому и выдумал все удобовозможные к тому способы; а всходствие того и предписывал мне от времени до времени, многое такое, чего мне никак, не подвергая себя гневу от наместника, исполнить было не можно. А такого точно рода были данные мне и в сей раз некоторые его приказания, которые заставили меня не только думать, но и напрягать все силы духа и звания своего, чтобы изобрести какое-нибудь такое посредство, что и он сколько-нибудь удовлетворен мог быть в своих желаниях и я не мог подвергнуться дальнему за то ответу. И признаюсь, что самое сие наиболее меня во все время управления его волостями озабочивало и отягощало. Не редко случалось, что я, по пословице говоря, принужден бывал "ужом и жабой" вертеться, и употреблять "и лисий хвост и волчий рот", либо для уничтожения беспредельных его вожделений, либо для сокращения и уменьшения его черных и непозволительных замыслов. И хотя то иногда и удавалось, но как не было ни сил, ни возможностей ему противоборствовать, то доходило не редко до того, что я со страхом и трепетом принужден бывал выполнять его повеления.
Кроме сего озабочивало меня тогда и то, что мне, не помню для какой-то необходимой надобности, нужно было на другой же день по возвращении моем отправить сына моего одного в Тулу, и это было еще самое первое путешествие, в которое ездил он один и, по счастию, не смотря на всю дурноту пути и начинающееся половодье, он комиссию, возложенную на него, исправил и успел еще до половоди большой к нам на другой день возвратиться.
Вслед за тем начались мои хлопоты и обыкновенные ежегодные заботы о прудах наших. Всех их надлежало то и дело осматривать и где нужно было спуски в плотины поправлять и починивать, а особливо на прудах, вновь мною сделанных. Везде-везде расставлены и определены были у меня люди, для наблюдения за ними, и со всех сторон доставлялись мне ежечасные почти уведомления, хорошо ли вода стекает и не делает ли где какового повреждения. В каковых случаях без памяти бежал или скакал я на лошадях сам туда, для скорейшего и лучшего поправления. Словом, всякая половодь была для меня почти сущею каторгою: я не имел ни минуты почти спокойной и нередко принужден был вставать даже ночью и поспешать туда, куда требовала надобность, и неведомо как рад всегда бывал, когда половодь начинала уже проходить и оканчивалась благополучно.
В сих заботах и попечениях о прудах застал меня апрель месяц начавшийся в сем году на пятой неделе великого поста. И как в сие время обнажилися уже все места, а особливо возвышенные, от снега, то начались у меня новые заботы и хлопоты. Я обегал и объезжал все месяц в саду и в окрестностях, примечал, не испортила ли где чего вода и спешил приказывать поправлять все повреждения, а особливо в моем водоводе. А между тем помышлял уже заблаговременно о том, что и что мне сею весною вновь делать и предпринимать, и с нетерпеливостью дожидался того, чтоб земля обсохла и можно б было приступить к надворным работам.
Между тем были у меня и другие нужнейшие хлопоты. Претерпеваемая доселе теснота в моем доме побуждала меня воспользоваться данным мне от наместника дозволением распространить оный пристройкою нескольких покоев. И как нужный к тому еловый лес и прочие материалы были закуплены и привезены еще зимою, то и спешил я начать сие дело, и основав оное, велел плотникам рубить свою пристройку и поспешать колико можно.
Состояла она собственно в двух довольно просторных комнатах, из которых одну назначал я для своей гостиной, а другую -- для своей спальни с нишем; но для сохранения углов приставил я их не вплоть к старым хоромцам, а аршина на четыре отступя от оных, дабы, соединив промежуток сей простенками, можно было выгадать еще два покойца: один маленький, для проходной гостиной, а другой -- для буфета, гардероба и просторных сеней; с боку же велел я прирубить еще небольшой флигель для ткацкой, а через все сие, по отделке всего, и составился мой домик довольно просторный и поместительный.
Между тем имел я то неудовольствие, что отняли у меня садовника, который так много помогал мне при начальном устроении сада. Наместник возымел об нем, по рекомендации моей, столь хорошее мнение, что, будучи в Петербурге, расхвалил его кому-то из знатных, имеющему нужду в садовнике, и я принужден был потом уступить ему его, а г. Давыдов приказал приискать для себя, и нанять какого-нибудь другого садовника. Но сие скорее можно было сказать, нежели сделать: ничего у нас труднее нет, как отыскать хорошего наемного садовника, и я не только принужден был дожидаться долгое время другого, но и после, хотя и прислали ко мне немца, но оный и ноги его не стоил; а между тем я принужден был оставаться совсем без садовника и лишен в сем ровно как правой своей руки, производить уже сам, или пользоваться глупыми садовыми ученичишками.
В самое тоже время приехал к нам и приглашенный из Калуги Есмемер (?) для расписывания алфреско нижних покоев во дворце. Сие доставило мне хотя новые заботы и хлопоты, но сему человеку был я рад, поелику он был совершенный мастер своего дела, и я всякий день с удовольствием посещал его и сматривал на его искусную работу. Я не мог ею довольно налюбоваться, и мне осталось более у него перенимать, нежели ему в чем-нибудь указывать. Однако ко многому и я преподавал ему мысли, и он охотно советам моим последовал, а наши совокупные мысли и труды и производили то, что все комнаты расписаны были отменно хорошо и все видевшие их превозносили искусство его неведомо какими похвалами.
Как скоро сошел снег и земля сколько-нибудь обсохла, то и приступил я опять к садовым работам. Мое первое дело состояло в том, чтобы назначить куртины и места под посадку яблонь и груш и других плодовитых дерев, с которыми хотелось отменно г. Давыдову напичкать большую половину нашего сада, хотя сие ни мало ни совместно с садом натуральным, и я не очень был на то сначала согласен. Но увидев, что сего моему командиру неотменно хотелось и он брался достать в Туле и прислать нам потребное к тому число наилучших родов плодовитых деревьев, то согласился наконец на то и я, и потому всю шестую неделю наиусерднейшим образом трудился над назначением мест вод оные. Но как же досадовал после, когда прислано было ко мне хотя превеликое множество молодых яблонь и груш, купленных в Туле самим командиром моим неслыханною почти дорогою ценою, но все они были ни куда не годные и не было почти ни одного порядочного деревца, принадлежащего к родам именитым и хорошим, а все были такая дрянь, что жалко было занимать ими и места в таковом знаменитом саде. А что того еще было хуже, то все они были в таком худом состоянии и вырыты были с таким небрежением, что никакой почти надежды не было, чтоб они все прижились, а особливо в тамошнем, по-видимому хотя очень хорошем, но под плодовитые деревья совсем неспособном грунте. Что действительно и воспоследовало после, и я сколько об них ни старался, но не имел удовольствия и пятой доли из них видеть принявшимися и пошедшими в рост свой.
Произошло сие наиболее от того, что какой-то бездельник тульский оружейник, навязал по какому-то случаю почти насильно всю сию негоду на г. Давыдова и вытяблил за них такую сумму денег, какой и четверти доли они не стоили. Почти уже известно как у них сошлось там сие дело. Но как я в поступке сей и в самой затеи не имел ни малейшего участия и за доброту их не мог ответствовать, то и мало я о том и заботился, а досадно было мне только то, что могли иные подумать, что не принялись они от моего нерачения.
На Вербное посетили меня тогдашние винные откупщики г. Хомяков А.Ф. и господа Мансуровы. Но как все они были друзья и приятели моему командиру, имевшему с ними тайные связи, то, против хотения моего, принужден я, в угодность ему и по точному его приказанию, делать им возможнейшие удовлетворения в рассуждении продажи вина и с досадою принужден был смотреть, что вместо прежней строгости и отвращения крестьян от пьянства, дана была сим господам полная и совершенная воля хозяйствовать в волостях, как им хотелось, и делать все, что им было угодно. И они так хорошо пользовались сим дозволением, что истинно недоставало только того, что вина насильно не лили мужикам в горло. И богатые наши мужички наметали им столько денег, что доходов с них получали они более, нежели сколько самой императрице доходило с их оброка. И я с истинным негодованием принужден был смотреть на сие сквозь пальцы.
Не лучшее хозяйство производимо было командиром моим и с нашими карпами. До сего по продаже оных получали мы в казну ежегодно значительные суммы, а в сие время только и знал я, что получал ордер за ордером, письмо за письмом, чтоб отпустить тому и тому и со полшеста-сот {Полшеста-сот -- триста.} за ничего не значущую цену или вовсе без заплаты. А что того еще хуже, для многих покупать на казенные деньги бочки, нанимать лошадей и отправлять их с солдатами за несколько сот верст на казенном коште без единого возврата. А все сие должен был я производить с крайнею досадою и негодованием, и чтобы не навлекать ..... был, по крайней мере, доволен тем, что на все такие законные и незаконные издержки получал ордера и повеления, следовательно, и в сем не подвергался отчета (sic). Со всем тем случалось иногда, что при непонятных и сумнительных требованиях я несколько упирался и чрез то подавал повод командиру моему жаловаться иным на меня, что я упорствую иногда и не то исполняю, что ему хочется. Друзья его не преминули меня о том известить. Но, я, уважая более повеления наместника и предохраняя сам себя от ответа, мало сие уважал, а продолжал делать то, что повелевал мне долг и что делать было должно.
Наконец настала у нас Страстная неделя, в которую мы, по обыкновению, говели. И препроводил всю оную в богомолии и в трудах надворных. И как было сие время года самое уже наиспособнейшее для весенней садки дерев, то все остающиеся от богомолия минуты употреблял я на распоряжания сей садки в саду как плодовитых дерев и кустарников, так и привозимых из леса, и насадил опять превеликое множество оных в местах разных. А между тех в великий четверг мы исповедывались и, по обыкновению, приобщались Святых Тайн.
Святая неделя началась у нас в сей год с 20-го апреля, и мы провели ее довольно весело, и тем паче, что случились в течение оной и другие праздники, как-то: в понедельник был день торжественный, а в четверг была старшая моя дочь Елисавета, которой исполнилось тогда 18-ть лет и пошел 19-й, имянинница. Итак, по поводу обоих оных были у меня пиры для всех наших городских, и разные увеселения. Нашего прежнего городничего хотя тогда уже у нас не было, и он жил со всем своим семейством в Туле и мы лишились в нем доброго сотоварища, но и с новым мы успели уже около сего времени ознакомится, и начинали уже переезжаться друг с другом. Но всем они, то есть муж и жена, далеко были не таковы как прежние, и все обращение их не так было простодушно и откровенно, как г. Сухотина; однако мало-помалу посвыклись и довольно сдружились мы и с ними.
Привезение из Тулы яблонок воспрепятствовало нам попроводить и остальные дни нам в таких же увеселениях, как и начальные. Но я с пятницы принужден был приступить к садке оных и прочих деревьев и кустарников, также к поправлевию и прочищению моих водоводов. А между тем выдумывал и затевал новые для сада и также необыкновенные украшения, и мои первые помышления были о сделании в самой близости подле сада на тех двух фальшивых насыпях фигур, которые так много его летом украшали и для всех посещающих оный служили приятным сюрпризом. Я воспользовался к тому косиною противоположного берега ближней вершины и изобразил одною из них огромную и развалившуюся уже отчасти башню с несколькими пристройками прямо в ландшафтном виде, а другою -- порядочной вышины садовый домик, или большой павильон, с восьмериком над оным. И мне удалось как-то обе их сделать так хорошо, что я сам не мог ими довольно налюбоваться. Все же приезжающие в сад для гулянья обрадовались ими так, что не хотели даже верить, чтоб были это только насыпи, а в самом деле -- ни развалин, ни зданий никаких там не было. А что всего лучше, то обе фигуры сии были не только издали с проведенных против их дорог хороши, но и в самой близи были не дурны и столько же почти глаза обманывали. Совсем тем я тогда только их еще затевать и изображал сперва в своих мыслях и отчасти начинал их рисовать драницами, а отделкою их занимался уже после.
Впрочем достопамятно, что в Фоминое воскресенье была у нас в сей год в Богородицке свадьба: женился наш соляной пристав Михаил Максимович Викулин на госпоже Нечаевой, девушке, живущей с отцом своим в Епифанском уезде. И как жених в особливости привержен был дружбою и нашему дому, то приглашены были и мы на сию свадьбу, которая и была хотя не пышная и не богатая, но довольно порядочная и парадная, и мы таки довольно повеселились на оной.
Между тем с наступлением Фоминой недели начались у нас уже в развал все садовые и другие работы, и я таким же образом, как и в прошедшее лето, занимался оными ежедневно и посвящал им почти все свое время. А как и работных людей и всякого рода мастеровых согнано было множество, то едва успевал все нужное им показывать и распоряжать делами их, а в том я провел остальные дни апреля.
Сим окончу я сие мое письмо, достигшее до своей обыкновенной длины и скажу вам, что я есмь вам, и прочее.
(Февраля 17-го дня 1810 года).
Любезный приятель! Наступивший после сего месяц май ознаменовался болезнью моей старшей дочери и был для нас всех очень горестным и печальным и по сему обстоятельству весьма для нас достопамятным. Занемогла она у нас не в самом начале сего месяца, но на другой день нашего праздника Николаева дня. И произошла болезнь сия, собственно, от простуды. Будучи по обыкновению женщин, подражающих во всем матерям своим, приверженною слишком к частому хождению в церковь, не хотела она никак преминовать {Преминовать -- пройти мимо, обойти. Здесь: переждать.}, чтоб и в сей праздник не быть в нашей церкви, несмотря как ни была она отменно холодна от случившейся на тот раз самой скверной погоды. И как она была по молодости и суетности своей очень легко одета, то и простудилась так, что нажила от того себе самую простудную горячку. Весьма много поспешествовало к тому и то, что она в тот же день ездила с нами в город в гости и тем еще более простуду свою умножила. Но как бы то ни было, но с начала болезнь сия казалась ничего не значащею, и потому, обманувшись как-то, по несчастию, мы ее и не уважали и упустили первые и нужнейшие минуты к предварению сего зла через напоение ее своим целебным декоктом. Но после схватились, но уже было поздно. Я во все сие время занят был премногими делами, а потому мне сначала никто о том не сказал, боясь, чтоб я за неосторожность и излишнюю набожность не стал браниться. Итак, мне было и не до того, чтоб о том помышлять, а жена моя также как-то болезнь сию сначала не уважила и мало-помалу допустила ее так увеличиться, что хотя мы уже все старались ей всячески помогать, но все уже не пособляло, и она, бедняжка, через несколько дней слегла совсем в постель, и болезнь ее так увеличилась, что не в состоянии был помочь ей и самый уже наш лекарь. Словом, она превратилась в настоящую и прежестокую и самую злую и продолжительную горячку, доведшую ее через несколько дней до самого края гроба и до того, что мы несколько раз совсем уже отчаивались и считали, что она неминуемо умрет, и даже, причастив, приготовили уже к самой смерти.
Не могу никак изобразить, сколь горестно и печально было для нас все то время, покуда сия ее болезнь продолжалась, и каковы были для нас те дни, в которые бывала она в наивеличайшей опасности и мы считали ее уже умирающею. По особливой нашей к ней и всеобщей любви жаль нам было ее чрезвычайно, и мы все сие время, которое, к вящему огорчению нашему, продлилось очень долго и более месяца, были почти вне себя от горести и печали. Но молодость ее и особое счастливое происшествие, что вся недужная материя произвела не внутри ее, а снаружи антов огонь {Антов огонь -- гангрена.}, и обстоятельство, что мы благовременно то усмотрели, спасли ее в сей раз от смерти. Я не успел услышать, что на лядвее {Нога от таза до колена.} показалось какое-то синее и черноватое пятно, как в тот миг же поскакал за лекарем, а сей, узнав, что было то действительно антов огонь, в тот же миг стал спешить останавливать его разными кровяными припарками и имел в том успех вожделенный. Напоследок воспоследовал и вожделенный кризис или перелом болезни, и она, к неописанному обрадованию нашему, стала приходить в память, и хотя очень медленными шагами, но начала мало-помалу выздоравливать.
Но не успела она подняться на ноги, как напало на нас новое горе. Помянутый остановленный антонов огонь, по начавшемуся гниению сего зараженного им места, надлежало вырезывать и рану сию у ней опять залечивать, что опять продлилось очень долго, и если не помогло нам в сем случае искусство нашего лекаря, то не знали бы мы, что с нею и делать. Но сие было далеко еще не все. Но последствием болезни сей было то, что она впала в глубочайшую ипохондрию и начала всего-и-всего бояться и делаться равно как повредившеюся в уме. А сие сразило нас всего более. Мы отчаивались почти в совершенном ее выздоровлении и не прежде успокоились, как по прошествии целых трех месяцев, когда исчезли уже все и малейшие следы ее болезни, и она пришла в совершенное опять здоровье.
Между тем как все сие продолжалось, происходило у нас много всякой всячины. И сколько дух мой не был огорчен и обуреваем сожалением о сей любимой моей дочери, но я при всем том не оставлял заниматься и прочими своими делами, а особливо бывшими тогда в самом развале многими садовыми и другими работами. Пристройка моя приходила тогда к своему окончанию, и я имел множество хлопот при обделывании оной внутри и делании ее к житию удобною. Надлежало класть в ней печи, оклеить ее обоями, подбелить потолки, делать перегородки и прочее, и прочее. И как сначала она нам, во время дочерниной болезни, ни мешала и к душевному беспокойству ни прибавляла много и телесного, но наконец удалось мне ее к половине июня совсем кончить. И мы, переходя в нее, перевели с собою уже любезную, начавшую тогда выздоравливать дочь нашу и имели сугубое тогда удовольствие, ибо с одной стороны нажили себе простор, а с другой -- могли ласкаться уже надеждою, что дочери своей мы не лишимся.
К самому сему же времени отделался (и г. Михайлов, расписывающий весь нижний этаж дворца нашего. И легко можно заключить, что и сия работа также ежедневно привлекала меня к себе и заставляла пробывать у него по несколько иногда часов времени.
Что касается до сада, то в оном во все сие время произведено было мною множество дел, и ими занимался я еще более нежели в минувшее лето и имел столько труда и беспокойства душевного и телесного, что два раза сам занемогал. Едва было не нажил себе лихорадки и насилу-насилу успел ее захватить в самом начале, и с тем декоктом своим отлечиться. Наиглавнейшие работы мои состояли: в отделке помянутых двух фальшивых фигур: в раскапывании многих мест в горах, отчасти для удобнейших въездов на горы, отчасти для спокойнейшей ходьбы при гулянии, в устилании многих мест дерном: в откопании найденного старинного тайника или потаенного, высеченного в самой древности в горе сей, к воде схода из бывшей тут в старину крепости; в отделке моего каскада и каменной на верху его построенной беседки, в отделке нижнего большого водоема и островка посреди оного, с поставленною на нем статуею; в раскрашивании каменной ротонды; в расширении моего большого водовода и сделании его прочнейшим чрез устлание дна и краев его плитами и каменьями; в основании еще новых водоводов из магазейного парка; в сделании в оном новых украшений: в основании и назначении многих других мест для водяных резервуаров или водохранилищ; в разрытии и приуготовлении места для затеваемого фонтана; в сделании разных деревянных и раскрашенных сиделок: в построении новых кирпичных сараев для заготовления кирпича к будущим строениям; в построении многих мостов для спокойного переезда чрез вершины, в посаждении опять многих тысяч диких и плодовитых дерев и кустарников и множестве других разных мелочных работ. И как все сие не только надлежало мне самому назначить и все работы распорядить, но и за самым производством их в разных местах иметь частое смотрение, то легко может всякий заключить, сколь многочисленными надлежало быть в сие время трудам и хлопотам моим. Словом, их так было много, что я сам себе дивился, как успевал я все то делать и переносить все труды сии.
Но как бы то ни было, но я, не смотря и на частые бывшие в сем году в начале большие и проливные дожди, мешавшие мне в работах, успел и в течение одного мая месяца весьма многое сделать и имел притом удовольствие видеть у себя одного иностранного знаменитого путешественника, ездившего по всему свету для обозрения всего любопытного. Был то некакий граф Мантейфель, человек молодой и очень любопытный и знающий. Разнесшаяся повсюду слава о нашем Богородицке побудила его нарочно к нам приехать, и я принужден был его, вместе с спутником его, всюду и всюду и по всем зданиям и местам выводить и все и все им показывать. Оба они смотрели на все с превеличайшим любопытством и удовольствием, а всего более наша церковь и мой грот, который им отменно полюбился, и зеркальная дверь и их так хорошо обманули, что и они посхватали с себя свои картузы для поклона на встречу к нам самих их идущих. Они расхвалили впрах меня за выдумку совсем нового рода украшения и признавались, что она зрения в особливости достойна. Когда же завел я их против отдельных уже тогда моих фальшивых фигур, то они поразились таким удивлением, что изобразить оного были не в состоянии и признавались, что они сколь много ни путешествовали уже по свету, но нигде таких редкостей не видывали, каковыми почитали они сии фигуры, мой грот, а всего паче мою песчаную рюмку и пещеры, которые превозносили они до небес похвалами. Да и все расположение сада так им понравилось, что они приписывали ему и мне тысячу похвал и поехали от меня, принося мне множество благодарений за доставленное им мною удовольствие. Чем и я с моей стороны был очень доволен, ибо считал сие наилучшею за все труды мои наградою.
Впрочем, достопамятно, что в конце сего месяца состоялась у тетки жены моей Арцыбышевой Матрены Васильевны свадебка. Она решилась выдать и меньшую свою дочь за сватавшегося уже давно за нее отставного кавалергарда, тульского помещика Льда Савича Крюкова, о котором я имел уже случай упоминать. И как она во время болезни дочери моей нарочно к нам для нее из Ефремовской своей деревни приезжала и тем в тогдашней горести вашей одолжила нас очень много, то как мне ни было недосужно, но я не мог никак отказаться, чтоб не сделать и сии удовольствия и не приехать к ней на сию свадьбу в Ефремовскую ее деревню и тем исполнить и долг родственный и оказать свою благодарность, что и учинить нам было тем удобнее, что в рассуждении болезни дочери моей вся величайшая опасность тогда уже миновалась.
Итак, в последний день месяца мая мы оставили с больною ее мать, а сами с сыном моим и матушкою, тещею, как родною невестиною теткою и отправились за Ефремов и там сию свадебку и сыграли 1-го числа июня. И, отправивши княжий пир на третий день, после того возвратились опять в Богородицк, получив чрез сей случай нового себе и такого родственника, которым мы во все последующее время и даже до сего времени были очень довольны.
Не успели мы из сего путешествия возвратиться, как дошел до нас слух, что в Москву прибыла сама императрица, в намерении, пожив в ней, отправиться потом в полуденные губернии своего государства, и что во второй половине сего месяца приедет к нам опять наш наместник.
Сии известия побудили меня еще более усугубить труды и старания мои о придании саду нашему колико можно множайших украшений и о приведении его в лучшее совершенство. Всходствие чего и принялся я за произведение в действие еще одной большой, невиданной затеи, о которой давно уже бродили у меня в голове мысли. А именно: еще в прошедшую осень затеял было я взгромоздить на мыс за ближнею вершиною некоторый род каланчи или четвероугольную большую и высокую башню, с тем намерением, чтоб снаружи придать ей вид старинной городской ветхой башни, какие изображают иногда на ландшафтах, а внутри скрыть прекрасно убранную беседку с большими окнами со вставкою в них пронизочных щитов; дабы всякого вошедшего внутрь сей башни человека могло поражать сие необыкновенное и крайне приятное зрелище. Всходствие чего и срублено было у меня тогда же в лапу несколько срубов на площади перед моим домом с тем намерением, чтоб их после перевезти на помянутый высокий мыс горы поставить их друг на друга и взгромоздить из них превысокую башню. Срубы сии так у меня пред домом и зимовали. Но как в прошедшую зиму случилось мне достать один эстамп, изображающий отменного рода большое садовое здание, представляющее некоторый род пышных, но вверху начинающихся уже разваливаться триумфальных ворот, с двумя по сторонам внутри себя комнатами, и изображение здания сего мне так полюбилось, что вдруг захотелось и самому воздвигнуть подобное тому в саду нашем, и оный преградить всю ближнюю к саду вершину в самом том месте, где переведен чрез нее нижний и главный водовод мой, и чрез того выгадать три или четыре пользы: во-первых, закрыть зданием сим всю верхнюю и дурнейшую часть сей вершины; во-вторых, из обеих побочных комнаток -- одну обработать и убрать родом хорошенькой беседки, могущей служить для отдохновения гуляющих, а в другой, пользуясь водоводом, смастерить каменную купальню, дабы в ней в жаркое летнее время купаться было можно: а в-третьих, наконец, придать сим зданием наилучшее всему саду наружное украшение, которое тем было бы знаменитее, что видимо было бы оно во всех фасадах своих с большой дороги из самого города.
Как мысли о сем занимали меня с самой весны и препоною к произведению оных в действо было только множество трудов, потребных к срублению такой большой машины, а сверх того боялся я, что и к украшению оного потребно будет много коштов, -- то долго не отважился я на сие пуститься. Но в сие время как-то вдруг пришло мне в голову, что все сие можно произвести мне несравненно с меньшим трудом и хлопотами, нежели как я сначала думал. Попались мне на глаза помянутые готовые струбы. "Ба! сказал я сам себе, чем громоздить ли них башню, которая еще Бог знает, какова выдет, не употребить ли мне их лучше на сии вороты к зданию, по башню я ни то буду делать, ни то нет. И как она уже срублена и готова в сих срубьях, то, вить стоит мне только, разделяв на двое, переставить в вершину и, поставив два сруба сажени на две друг от друга, переложить промежок сей между ими аркою и надделать сверх их такой, какой в рисунке". Не успел я сим образом сам с собою начать говорить, -- как тянущиеся друг за другой мысли представили мне все сие стоит удобопроизводимым и возможным и воспламенный во мне толь сильное к производству того желание, что, по обыкновенной нетерпеливости моей в таких случаях, восхотелось мне уже в тот же час и начать оное делать. А и действительно в тот же час, побежав туда и схватя из другого места работников, велел я все то место расчищать и разравнивать, где затевал я сие здание строить. А в утрему наряжены были уже и подводы для перевозки срубов и плотники для поставления и надрубания оных.
Итак, на другой же день после того съехавшиеся подводы и начали у меня сии срубы разбирать и возить в назначенное место, а плотники, по назначению моему, оные ставить. Между тем другие возили из леса бревенья, а иные откомандированы были для покупки и привоза нужного на обивку всего сего здания снаружи и внутри теса, гвоздей и прочего. Каменщики же, между тем, копали четвероугольную внутри яму и готовили для обделки оной внутри уступами белый камень, и все сие закипело так скоро, что в течение одной недели, не смотря на всю огромность и величину, воздвигнулось у меня сие огромное здание вчерне и осталось только оное снаружи распестрить и раскрасить так, чтоб оное походило на старое каменное. Но сие не так уже легко и скоро можно было сделать как прочее. Потому что как все рассказывать надобно было с мыслями и под натуру, и сего, кроме самого меня, не мог никто иной произвести в действо,-- то принужден был сам я приняться при помощи нашего маляра, моего сына и штукатура за сие дело, и лазая по подмосткам, не только назначать ни как, где и какими красками по назначенным самим мною чертам размазывать, но и сам иное, надев на себя запан (sic), кистями мазать. И занимался тем несколько дней сряду, не заботясь ни мало, буду ли я так запачкан, как чумичка, разными масляными красками. Но как бы то ни было, но поспешность моя и прилежность в сем деле так были велики, что к половине сего месяца поспело все здание сие у меня совершенно и вылилась из него штука, превзошедшая и собственное мое воображение, и такая, которою не только кто-нибудь, но и сам не мог довольно налюбоваться. Она оживотворила собою всю ту часть сада, где она была воздвигнута, и сделала ее почти лучшею из всех прочих. Сама вершина совсем от него преобразилась и не только потеряла всю прежнюю свою дурноту, пустоту и дикость, но составила собою наипрекраснейшую садовую сцену. А что всего удивительнее, то само собою открылось за сим зданием такое нечто, чего я и в мыслях не имел делать, и что меня до чрезвычайности обрадовало и увеселило, а именно: необыкновенная и удивительная способность оного к произведению эхи (sic).
Открылось сие и узнали мы о том совсем нечаянно и по самом уже окончании сего здания. Мне надобно было велеть разрыть гораздо шире и сделать просторнейшим тот уступ в косине берега вершины сей со стороны сада, по которому веден был водовод, и сделать тут широкую порядочную и песком усыпанную дорогу, по которой бы к зданию сему, даже в экипажах, спокойно подъезжать было можно. И как при сем расширивании уступа и делании дороги случилось мне, однажды стоючи сажен за семьдесят от сего здания, обратясь к нему, закричать к садовому ученику, там бывшему, и произнести громко слово "Федот", поелику так садовника звали,-- то вдруг не ведомо как поразился я удивлением, что, по прошествии одной или двух секунд, эхо ответствовало мне, и точно как бы другой человек, и выговорило наияснейшим образом все помянутое слово: "Федот"... "Ба, ба, ба! воскликнул я, удивясь такому прекрасному эху: это что-то мудреное и удивительное", ибо призваться надобно, что сколько раз до того я не слыхивал эхо, но такого прекрасного никогда еще мне слыхать не случалось. Я повторял кричание свое другой и в третий, и в четвертый раз, произнося разные слова: и удивление, совокупно с удовольствием, во мне увеличивалось с каждым разом, и до того, что я сам почти себе не верил, что нечаянным образом удалось мне смастерить такую штуку, о которой наверное я заключал, что она более всего всякого удивлять будет, и какой другой нигде подобной нет.
Да и в самом деле: достойно было удивления, что все сие сделалось само собою нечаянно и произошло единственно оттого, что стена здания сего, будучи построена вертикально, обита была сплошь гладким и сухим тесом и по оному расписана красками, и потому в состоянии была отражать от себя прилетающий к ней звук голоса и возвращать его прямо, тою же чертою, по воздуху, назад. Но надобно ж было нечаянно случиться так, что я при первом моем кричании стоял в таком точно отдалении от сего здания, какое нужно было для услышания явственного и совершенного соответствия, и в таком пункте места, которое было прямо в разрез против здания, то есть на точно перпендикулярной линии от передней стены здания, и чрез что можно было отражению голоса по той самой черте прилететь обратно во мне. После узнал я, что если сажени на две подняться с того пункта в правую или левую сторону, то никакого соответствия не было слышно; а когда несколько сажен подвинуться к зданию ближе, то хотя и было слышно эхо, но далеко не столь явственное и замедлительное, а поспешнейшее. Словом: случилось сие так хорошо, что мне, и сколько б искавши, не найтить лучшего к тому места, а такого прекрасного эхонического здания со всею остротою своего разума не выдумать.
Легко можно заключить, что я крайне обрадовался такому нечаянному открытию и не преминул заметить сие место. А как оное случилось почти точно тоже, где замышлял я сделать фонтан и пред ним деревянную нишь или полусиделку, то спешил скорее оное место разровнять и помянутую нишь сделать и успел еще и оную до приезда вашего наместника кончить.
Кроме сего удалось мне до сего прибытия нашего начальника сделать еще одно открытие, а именно: нечаянно найтить еще одно место в тамошних горах с мраморными песками, где хотя не таковы были хороши, как на горе пониже дворца, однако разноцветностью своею также особливого примечания достойны. Почему и сие место успели еще сколько-нибудь начать разрабатывать.
Получив известие о скором прибытии наместника, усугубили мы все свои и труды, и старания, и принялись совокупными силами все холить и вычищать, дабы не стыдно было показать сад свой наместнику. По счастию, успели мы множество начатых в нем работ к сему времени кончить, и было также множество новых и таких вещей, которых он еще не видел.
Наконец, 23-го июня приехал сперва командир мой г. Давыдов, для встречи наместника, как хозяин, и у меня обедал, и с которым после обеда ходили мы по садам, и я показывал ему все, что мною в сие лето было сделано. Он удивился, что мог я столь много дел произвести и в столь короткое время. И как он любил все относить к себе, то, изъявляя превеликое удовольствие, твердил только, что есть нам что показать наместнику и есть чем доставить удовольствие. А наутрие начали мы делать все нужные к принятию и угощению наместника приготовления, и он, как хозяин, распоряжался всем к тому нужным и не жалел ни коштов, ни убытков, какие к тому были надобны. И как наместнику в сей же день перед вечернею надо было приехать, то и отправились мы вместе с Семеном Алексеевичем Верещагиным, бывшим уже тогда Бобриковским управителем, на встречу в деревню Крутую.
Тут встретили мы его, приехавшего незадолго уже до вечера, и он сделал мне весьма благосклонное приветствие, пригласив меня опять с ним сесть в карету, в которой ехал он тогда вместе с бывшим прежде сего у него адъютантом г. Грохольским и еще одним тульским чиновником. Во время остального пути занимался он в беспрерывных со мною разговорах. А подъезжая к городу, вспомнил о прежних сюрпризах, ему сделанных. Желая показать фальшивое мое здание за прудом господам, с ним бывших и оное еще невидавшим, сказал мне, чтоб я на том месте велел карете останавливаться, откуда можно было наилучше оное видеть, что я и не преминул учинить. И тогда начал он спутникам своим оное показывать и, смеючись, спрашивал их, что бы они о сем предмете думали и чем бы таким почитали? Как фигуру сию успел я в сие лето еще более распространить и гораздо еще пред прежним усовершенствовать и придать ей еще более натурального вида, то почли господа сии ее действительно строением, и наместник хохотал над ними. Однако, и он опять ею много любовался и тотчас заприметил, что было несколько в ней вновь от меня прибавлено. По приезде же в город и как мы поравнялись против нашего сада и вершины, то кинувшиеся вдруг в глаза ему все наиглавнейшие наши садовые здания побудили его сказать: "вот, сударь, в саду у вас вижу даже я и обновки, и они, как кажется, оживили собою всю сию гору.... но что это показалось мне, продолжал он, большое такое там в вершине?" -- "Это изволите увидеть ваше превосходительство", сказал я и замолчал.-- "Хорошо, сударь, подхватил он, я не хочу далее и спрашивать, вы любите все делать мне сюрпризы, так верно и тут что-нибудь уже будет, и я возьму терпение".
В сих разговорах доехали мы до дворца. Тут встретил его г. Давыдов, как хозяин, со всеми вашими городскими судьями. И он не успел войтить в комнаты, как с отменным удовольствием стал осматривать все комнаты и хвалить, что они расписаны очень хорошо и со вкусом. И, обратясь ко мне, сказал: "вот, сударь, не лучше ли теперь и не более [ли] походит уже дом сей на дворец императрицын? Прежде какие пакостные были у вас обоишки; вот, спасибо, что вы надоумили меня и эти двери велели вновь проломать и сделать. Теперь несравненно более уже простора, и эта комната мне отменно приятна и может служить обыкновенною столовою". После чего, смотря из оков ее в сад, продолжал: "вот и сад отсюда уже виден, и жаль, что теперь уже поздно и походить в нем некогда; однако, на это будет еще довольно времени".
Сим кончились тогда наши с ним разговоры, ибо остальное время до ужина занялся он разговорами с нашим городничим и судьями. Между тем приготовлен был уже у нас вечерний для него стол в той комнате, которую он полюбил отменно и которая соединена была с залом новою дверью.
А наутрие поехали все мы с ним в Бобрики, и мы успели только в сие утро представить ему набранных ребятишек для обучения грамоте и пению. Всем им, по приказанию г. Давыдова, пошиты были одноманерные платьица, и наместник был успехами их в учении доволен, поощрял их и приказал пошить для них несравненно лучшее платье, если они будут не прочь учиться прилежно.
Как в Бобриках наместнику не случалось еще никогда до того времени бывать, то, по приезде туда, с любопытством осматривал он все тамошнее огромное строение, отделанное тогда уже совсем вчерне и стоящее впусте. Но ему не понравилось ни положение места, ни самое здание в Бобриках, и он удивлялся почему такая громада и в таком пустом месте построена, каковы были Бобрики, и говорил, что зданию такому несравненно бы лучше быть в Богородицке, как в средоточии обеих волостей и гораздо живейшем месте, и жалел, что на построение Бобриковского дома употреблено столь великое иждивение, говоря, что едва ли он когда-нибудь отделан и тут кто жить будет.
Отобедав в доме у г. Верещагина, где приготовлен был для него обеденный стол, и отдохнув несколько, ехали мы обратно в Богородицк. И польза от всей езды сей произошла только та, что, едучи чрез село Ивановское и увидев тут ни к чему годную и почти развалившуюся деревянную церковь, приказали построить каменную и ассигновал некоторую сумму на вспоможение крестьянам.
Как в Богородицк возвратились мы уже перед самым вечером, то и в сей день не удалось наместнику побывать в саду нашем. Но за то весь последующий день употребил он на осмотрение всего мною сделанного, и не успел одеться, как приказал мне вести себя и все показывать. А вместе с нами вошли и все с ним приезжие.
Поелику у меня было уже все предварительно придумано и расположено где и где его вести и что прежде, и что после показывать, то и повел я его сперва от дворца под гору, но новоразрытому и спокойному новому съезду, к пруду и к нашей прекрасной [башне]. Тут прежде всего кинулся ему в глаза вновь отрытый и прекрасный [съезд], белый как кипень, с желтыми и кофейными жилами и крапинами. И он, любуясь им, хвалил меня, что я сделал тут такой спокойный съезд, и с удовольствием пошел по набережной дорожке, сделанной подле самой воды большого нашего пруда. Тут, доведя его до разрытого тайника, показан ему сей памятник и ступени, вырубленные в горе еще в самой древности. И он, смотря на сие с особым любопытством, хвалил меня, что я не испортил сего места и, согласно с моим мнением, приказывал, чтоб оставили его в том виде. Вслед за сим предстала его [глазам] наша прежняя развалина. Она была уже в сие время совсем отделана и представляла несравненно великолепнейший вид издали, в каком видел он ее прежде. С превеликим удовольствием смотрел он на все вновь вырезанные мною отчасти в самой горе, отчасти раскинутые нарочно и лежащие в разных местах архитектурные украшения бывшего якобы великолепного здания. Он превозносил все похвалами и в особливости доволен был тем, что сделал я пред сею великолепною штукою довольно просторную площадку с каменною в пруде пристанью для причаливания лодки, которая у нас была куплена и вся раскрашена для катанья на ней по пруду.
Но удовольствие его увеличилось несравненно, когда, взведя его на вырубленное из песку и довольно просторное и спокойное крыльцо, вывел в самую внутренность горы, в прорубленные и (светлом, входящим сквозь прорубленные окна,) довольно освещенные пещеры и оными повел сквозь весь мыс той песчаной горы. Как он, так и все бывшие не могли довольно надивиться естественной красоте сих пещер и прекрасным пескам, и все единогласно утверждали, что натура произвела тут сущее чудо и такую игру естества, какая едва где в другом месте может отыскаться, и превозносили все сие много похвалами.
Но каким новым удивлением поразился он, когда, по выходе из сих пещер, вдруг представился зрению его ревущий, с превеликим шумом, с превысокой и крутой горы, и вид совершенно дикого водостока имеющий, каскад, и вода, стремящаяся в разных местах, с обеих сторон, вниз пред самыми ногами его утекающая в подземельный проток! "Ба! ба! ба! воскликнул он, это что такое? И как это догадало тебя, Андрей Тимофеевич, смастерить такую прекрасную штуку? И смотри, пожалуй, как натурально сделана у него сия каменная стремнина и как хорошо разметаны сии водостоки! Помилуй, где ты такое множество воды взял, со всех сторон и в множестве она течет? И как это ты все сделал?" "Как-нибудь, ваше высокопревосходительство, -- сказал я, -- и с очень малым и легким трудом, а вода все это одна и очень небольшая, как взойдя уже на гору, там вы изволите сами все это увидеть",--"Прекрасно, прекрасно!" продолжал наместник, восхищаясь, "полюбуемся сим зрелищем. И это для меня вы сделали такой сюрприз приятный, и я вам за то благодарен".
От сего места, проводя его тесною, кривою дорожкою на проток к нижнему и главному водоему, показал я ему мимоходом скрытую тут внизу небольшую пустыньку или так называемую меланхолическую сцену. Местечко сие окружено было кругом густым и непрозрачным лесом и посреди площадки, на небольшом холмике, поставлена была черная пирамида, с белыми на ней надписями, имеющая вид некоторого надгробия. Наместнику сцена полюбилась, и он похвалил меня и за оную. Но не успели мы выйти из сего меланхолического места и пробраться сквозь чащи лесочка на простор, как, в приятный контраст тому, представилась вдруг взору его самая лучшая и прекраснейшая во всем саду смеющаяся сцена. Тут в правой стороне увидел он между двумя покосами горы растущими густыми лесочками прекрасную лужайку, простирающуюся отлого с самого низа горы до самого ее верха, и прямо в конце оной стоящий на горе каменный, круглый, хотя небольшой, но прекрасный и к сему времени совсем отделанный павильон. Впереди, в полугоре и в некотором отдалении, увидел он нашу прекрасную ротонду или круглую сквозную из многих колонн составленную и круглым куполом верх имеющую и прекрасно отделанную и раскрашенную беседку. Она с места того казалась стоящею поверх ближних лесочков, на каменной крутой скале и властно как господствующею над всем садом и всеми тутошними окрестностями. А в левой стороне, также впереди, представился взору его наш нижний и главный водоем, имеющий вид довольно порядочной величины прудка, с сделанным посреди его небольшим островком, с стоящим, как на пьедестале, мраморным белым бюстом, а внизу другой островок с прекрасною березовою рощицею и с сделанными на нем с обоих берегов для перехода мостиками.
Все сии прекрасные зрелища так наместника изумили, что он не знал на которое из них прежде смотреть и которым из них прежде любоваться. Он остановился даже, и несколько минут стоял на одном месте, твердя: "Как это все прекрасно и хорошо! Как кстати и у места стоит на горе эта каменная беседка; какая это прекрасная лужайка, как приятны и хороши эти лесочки, с разными их изгибами и мысочками; как красят эти бугорки, окружающие воду сию с нагорной стороны, и как кстати растут на них сии группы деревцов. А эта ротонда, какой прекрасный вид она имеет, и как оживляет собою все это место, и как натурален под нею этот каменный бугор, вид некакой скалы имеющий; а этот прудок с островками -- как прекрасен он!!" И так далее.
Наконец блеснувшая ему в глаза вдали из-за кустов белая моя вечерняя сиделка, сделанная за водоемом, против самой ротонды, побудила его меня спросить: "А это что такое там белеется вдали?" -- "Маленькая сиделочка, сказал я, сделанная там для отдохновения гуляющих".-- "О! так пойдем же туда, подхватил он, мне хочется и ее видеть". И пошел к оной.
Не успел он туда прийтить и безделку сию, сделанную однако со вкусом, вблизи увидеть, как начались о ней похвалы и одобрения. Сделана была она хотя и деревянная, но раскрашена под вид камня и состояла хотя из простой лавочки, но сзади приделан был для защиты от солнца щит, а на верху образный мальчик, спящий будто на книгах, и посеред сего вид имела довольно прекрасный, и так что она наместнику, по простоте и дешевизне своей, отменно полюбилась, а особливо приличною в стихах надписью, изображенною посреди щита сего........... "Безделка, сказал наместник, но так хороша, что я с удовольствием хочу на ней немножко отдохнуть", и тотчас сел, пригласив и меня и прочих сесть подле себя.
Как с сего места наилучший вид простирался на всю гору, и вся оная со всеми зданиями и лесочками своими, равно как и самый дворец виден был и в самой воде в превратном виде, то, воспользуясь сим случаем и желая обратить взоры наместника на сей предмет, в особливости прелестный, сказал я ему: "Не изволите ли видеть, ваше превосходительство, какою прекрасною, но в превратном виде представляется вся сия гора здесь в воде". -- "И в самом деле, воскликнул тогда обративший на воду свой взор наместник, и как прекрасно изображается все это тут, как в зеркале; вот ротонда, вот беседка, вот самый и дом". -- "Признаюсь, подхватил я тогда, что я наиболее для самого сего зрелища и поместил здесь эту сиделку". -- "И вы очень, очень хорошо это сделали", сказал наместник.
Не успел он сего слова выговорить, как показался идущий к нам с письмами курьер, нарочно присланный из Тулы. Наместник, приняв оные, сказал: "Вот и кстати, что мы здесь сели отдыхать и нам удобнее здесь в тени, нежели на жару прочесть сии письма". И тотчас стал их распечатывать и читать. И прочитав первое, обратился к Давыдову и сказал: "вот, сударь, к нам обещаются быть сюда, либо нынешнею ночью, либо завтра поутру, гости, и мы очень будем им рады, и добро пожаловать".-- "А кто таков?" спросил г. Давыдов. -- "Матвей Васильевич Муромцов и Федор Матвеевич Толстой, сказал наместник, и я очень им буду рад". После чего стал он читать другие письма. И как чтение сие продлилось с полчаса почти времени и остановило наше гулянье, то дозвольте и мне, на сем месте остановясь, отдохнуть и сказать вам, что я есмь ваш, и проч.
(Февраля 17-го дня 1810 года).
Любезный приятель! По прочтении всех писем и сказав, что собирается к нему и еще кое-кто из Тулы приехать, встал наместник и, обратясь ко мне, сказал: "ну, куда ж вы, сударь, меня теперь поведете и как бы вам пробраться на ротонду". -- "Вот сюда пожалуйте", сказал я и повел его чрез мосточки и на остров, и шел далее на берег и мимо нашей улитки далее в гору. Как вошли мы в пышную и прекрасную нашу ротонду, то, обозревая из ней все окрестности, сказал наместник: "прекрасное место и здание красивое и могущее служить более только украшением садов, а не для употребления, и ни от ветра, ни от жара здесь убежища найтить не можно, а хорошо только ею полюбоваться".-- "Конечно так, подхватил я, но нужно и сие: а для убежища от ветров и прохлады, от жаров и отдохновения есть другие места".
В самое сие время взглянул наместник на то место, где прежде сего видел он погребную яму и, увидев тут уже обросший травою и окруженный кустарником прекрасный холмик, с стоящим на нем на пьедестале мраморным бюстом, мне сказал: "вот, сударь, вы таки засыпали бывшую тут яму, так как я говорил, и теперь гораздо лучше, и она не делает уже собою безобразия саду".-- "Конечно так, ваше превосходительство, сказал я, однако, извините меня, что я не совсем ваше повеление выполнил".-- "А как же?" спросил он.-- "А вот, подхватил я, не изволите ли, ваше превосходительство, сюда пожаловать и посмотреть, что я из ямы той сделал", и повел его к другому боковому, с нагорной стороны, в грот мой входу. Тут увидел он пред собою некоторый род простой дикой каменной пещеры, простирающейся вниз под землю и похожей на выход из какого-нибудь погреба, изумился и спросил меня: "Помилуй, да куда ты меня ведешь, не в погреб ли какой?" -- "Да, не в большой погребок, отвечал я, для прохлаждения от жара, на который ваше превосходительство изволили только жаловаться. Пожалуйте, ваше превосходительство, продолжал я, увидев его остановившегося было, может быть погребок мой будет вашему превосходительству и угоден".-- "Хорошо, сударь, отвечал он, войдем туда и посмотрим какой".
Входя в самый подземный ход, обросший сверх уже деревьями и кустарником, и увидя наипрочнейшую из диких камней окладенную пещеру, усмехнувшись сказал: "у вас, сударь, всегда и везде пещеры, там песчаные, здесь каменные, но этой не худо бы быть несколько и получше". Я усмехался, сие слушая и дал ему волю говорить, что хотел, и думал с любопытством, что последует далее, когда подойдет он к самим дверям стеклянным; и чего я ожидал, то и воспоследовало. Не успел он в зеркальные двери усмотреть другой такой же выход с противоположной стороны и людей, по оному на встречу к себе идущих, как остановясь и обратясь ко мне, спросил: "да это кто ж такой идет к нам? оттуда уже не гости ли какие приехали к нам" и готовился было снимать с себя уже шляпу. Но мы с г. Давыдовым не допустили его до того, и засмеявшись, спешили ему сказать: "нет, ваше превосходительство, гостей и людей там никаких нет, а это мы сами себя видим".
Изумление, каким поразился тогда наместник, когда вошел в мой грот и столь неожиданным образом увидел все его расположение и украшение, не могу уже я никак изобразить. Более минуты он стоял, не говоря ни слова, и обозревал только с превеликим любопытством все его внутренние украшения и любуясь их красотою, наконец обратясь ко мне, сказал: "ну, Андрей Тимофеевич, вы сдержали свое слово и сделали мне подлинно на сем месте сюрприз, и сюрприз весьма приятный, никогда и никак я сего здесь не ожидал, и эта штучка ваша превосходит уже прочие. Это такой погребок, в который смело могли б мы отважиться завести и самую Государыню, если б она сюда к нам пожаловала; взглянула бы верно и она на него с удовольствием! И не понимаю, как это вздумалось тебе такую прекрасную штуку сделать, и где ты такое множество собрал раковин и улиток, и таких прекрасных?" -- "На Оке реке, сказал я, едучи от вашего превосходительства из деревни, и естественно не преминул им помочь сколько-нибудь искусством, разместив и раскрасив оные".-- "И в самом деле, воскликнул он, этого я и не заприметил. Как же право все это хорошо и с каким вкусом все расположено и сделано; ну, право, спасибо, и я очень охотно извиню вас в том, что вы ямы сей, по словам моим, не засыпали, а превратили ее в такое прохладное убежище от жара. Здесь с удовольствием можно в сих нишах сидеть и прохлаждаться".
Сказав сие, присел он на лавку в одной из нишей. А между тем как он продолжал сим и видимым в зеркальные двери другим таким же гротом увеселяться, обратил я зрение прочих на лантерн в своде, и дал им заприметить видимый там в зеркале весь город, пруд и все окрестности около оного. "Вот и это прекрасно", воскликнули они. А наместник, услышав сие, с поспешностью спросил: "а что там такое?" Тогда сказали они ему: "извольте, ваше превосходительство, посмотреть, у него и там сделана прекрасная штука" и побудили тем наместника вскочить и иттить также смотреть на новое зрелище, которое ему также весьма полюбилось. А как он услышал, что весь лантерн сей снаружи представляет самый пьедестал под статуею, то сие его еще более с приятной стороны удивило. Словом, он залюбовался в прах моим гротом и несколько раз принимался благодарить меня за него.
По выходе из грота, спросил меня наместник: "куда ж поведете вы теперь, Андрей Тимофеевич?" -- "Не угодно ли сюда в вершину, сказал я, посмотреть того здания, в оное, которое ваше высокопревосходительство изволили заприметить при приезде в город".-- "Очень хорошо, отвечал он, поведите меня туда, я очень любопытен его видеть". -- Тогда повел я его вдоль, по прекрасной дороге, вдоль вершины, подле водовода проведенной, и доведя его до того места, откуда наилучшим образом можно было слышать ответствующее эхо, остановив его, сказал: "Вот здание, ваше высокопревосходительство, которое, кроме красы, делаемой им всему саду, производит еще некоторые и другие полезности собою".--"А какие?" спросил наместник. -- "Во-первых, сказал я, оживляет собою все сие место и самое худшее в саду место превращает в приятнейший ревир сада, как вы сами то изволите видеть".-- "Да, сказал наместник, и в самом деле, теперь оно совсем в другом и несравненно в лучшем виде, нежели в каком я оное прежде видел. Эта дорога, эти труды, эти мосточки, эти насаждения дерев и самая сия полубеседка придают уже много красы и приятности сему негоднейшему месту. А это огромное впереди здание, равно как господствует над всем сим местом. Но когда ты успел такое воздвигнуть и не дорого ль оно слишком стало?" -- "Ах, нет, ваше высокопревосходительство, сказал я, все оно деревянное и стоит очень немногого, и менее ста рублей".-- "Не вправду ли, подхватил удивившийся наместник, я никак тому не поверил, это сущая безделка, я не жалел бы и пятисот рублей, и так дешево можете только вы, сударь, делать".
"Во-вторых, продолжал я, закрывает оно собою остальную и безобразную часть вершины; в третьих, имеет внутри у себя комнату, удобную для отдохновения при гуляньи и еще нечто, что ваше высокопревосходительство увидеть в ней изволите; а, наконец, случайным образом и само собою открылась в нем еще одна способность к произведению эхи (sic) и способность редкая и удивительная; не изволите ли послушать, я закричу". Сказав сие, закричал я: "Федот!" Прекрасное и отменно явственное соответствие сего слова поразило и наместника, и всех бывших с ним таким приятным удивлением, что они не могли довольно тем налюбоваться, и я принужден был еще несколько раз повторять кричанье и произносить разные слова, и произвел тем в наместнике превеликое любопытство узнать как и отчего тут такое необыкновенное эхо, и я принужден был ему то изъяснить математически, и он всем тем был очень доволен.
Навеселившись сим эхом, пошли мы далее. Но не успел несколько шагов перейтить, как повстречавшийся с зрением его новый предмет паки его поразил и остановил. Была то насыпь, сделанная на сопротивном косом береге вершины, изображающая некоторый род развалившегося высокого каменного здания в ландшафтном виде. Фальшивую картину сию удалось мне смастерить отменно хорошо и так, что она и в самой близи обманывала чрезвычайно зрение и стоила особого внимания; оным и удостоена она была от наместника. И как и она составила для его новый и приятный сюрприз, то залюбовался он и сим ничего нестоящим, но необыкновенным и приятным украшением садовым, и, расхвалив оное в прах, только и твердил: "у вас, сударь, на всяком шагу чудеса за чудесами, и все такое, чего никогда я еще не видывал".
Полюбовавшись сим предметом, дошли мы наконец к самому месту эхонического здания. Тут, не входя еще к оное, остановился опять наместник и долго любовался наружностью сего здания и огромностью оного, и повторяя несколько раз: "прекрасно, прекрасно!" сказал мне наконец: "но когда это вы успели сгромоздить такую машину и кто это так хорошо и со вкусом у тебя ее раскрашивал?" -- "Что делать, ваше высокопревосходительство, нужде помогаючи, принужден был сам гваздаться и марать, как умелось".-- "Возможно ли, подхватил наместник, вы право, сударь, отменный человек и на все вас стало. Вот и комната такая изрядная, продолжал он, вошед в одно из боковых отделений, здесь можно действительно отдыхать и надобно ее снабдить креслами и софами. А там, в другой половине, что вы сделали?" -- "А здесь, сказал я, вводя его туда, поместил я ванну и купальню для прохлажденья в жары, кому угодно". -- "Это прекрасно", сказал он, увидав оную; "но откуда же вода в нее возьмется?" -- "Из водовода, сказал я, и тотчас велел пустить оную из маленького водоемца, нарочно для того подле здания сего сделанного, и как вдруг полилась она, чистая, как слеза, и широкою и тонкою струею по скрытому под стеною широкому и плоскому желобу, то сие вновь утешило наместника и побудило спросить: "И хорошо, сударь, купаться тут?" -- "Очень хорошо, ваше высокопревосходительство, а особливо когда на эти каменные лавочки сесть, под самым водостоком, и дать воде течь на спину и плечи свои. Вода такая чистая и теплая. Сверх того, можно столько купальню сию водою наполнять, сколько угодно, по первый, по второй, третий, или четвертый уступ, и стоит только замкнуть трубу нижнюю, из которой вода вон вытекает, так может она в немногие минуты наполниться вся, и так, что стоящему на дне человеку она по самую шею будет".-- "Право, сударь, это хорошо, и очень хорошо, сказал наместник, и у вас все достойно перенимания. Мне захотелось уже и у себя в деревне такую же смастерить".-- Сказав сие, пошел он рассматривать, как все это было у меня сделано и вода пропущена, и изъявлял на все и все свое благоволение.
Как между сим наступило уже обеденное время, то, постояв тут несколько времени, пошли мы в обратный путь к дому, и я провел его чрез другие и те нагорные части сада, которые он еще не видал. И показывая ему все разные мои насаждения и верхний свой водовод, довел его и до своего лабиринта. Сим также был он очень доволен. А наконец, доведя его до каменного павильона, показал ему, как спускается из верхнего бассейна подземных водопроводов вода в каскад наш, и как оный весь расположен и сделан. И он рассматривая и сие все с особенным вниманием и любопытством и все одобрял совершенно и повторял опять удивление свое тому, что я успел в столь короткое время и так много дел поделать, а что всего лучше -- все с малым и ничего почти незначащим коштом, и не мог довольно расхвалить меня за то.
После обеда ездили мы в наш парк или увеселительный лесок, и я показывал наместнику все там затеваемое вновь и отчасти сделанное, отчасти начатое, и он и там на все изъявлял свое одобрение. По возвращении в дом и при смотрении из оного чрез сад на пруд, кинулся ему в глаза один мыс берега прудового, вдавшийся далеко в оный со стороны от города, и подал повод сказать: "Как бы, Андрей Тимофеевич, нельзя ль бы как-нибудь вон тамошний мыс поотделить от берега проливом и составить из него остров". -- "Чего не можно, отвечал я, но не будет ли сие стоить многих трудов и работы, и не отяготим ли мы тем людей? Если отделим его от берега узким проливом, то ничего не будет значить, а ежели широким, то доведется много копать земли и работы, будет очень много". -- "Какая нужда, подхватил наместник, мы сделаем так, чтобы работа сия была для волостных крестьян не чувствительна и произведем ее бедняками городскими мещанами по найму".-- "Это дело другое, ваше высокопревосходительство", сказал я.--"А мне очень этого хочется, и так пожалуйте-ка съездите туда и назначьте как бы сему проливу быть".-- "Очень хорошо, сказал я, и тотчас велел отвезти туда несколько десятин нового теса, и поехавши туда, указал ими обе черты затеваемого прокопа. Но наместнику сие мое назначение было не угодно. Ему показался назначаемый остров слишком мал. "Нет, сказал он, это слишком мало, а поназначьте, его уже гораздо более, и вот так-то и так-то", указав мне рукою. "Хорошо, ваше высокопревосходительство, сказал я, но тут берег уже нарочито высок и в сем случае копки доведется очень много, и остров сей будет коштовать многих денег".-- "А какая нужда, подхватил наместник, хотя б и тысячу рублей или более обошелся, мы бы тем помогли еще и беднякам городским". -- "Ежели так, отвечал я, то за мною дело не станет". И тотчас поехал и назначил, как ему хотелось, но признаюсь, что делал сие с некоторым нехотением, ибо вся сия наместникова затея была не по моих мыслям, и я предусматривал, что работы и трудов будет много и что денег растеряем мы, и никакой дальней красы тем не произведем и ничего важного из того не выйдет. Но, как любящий все великое, наместник неотменно того хотел, то принужден я был его желание исполнить и заблаговременно приготовлял себя к многим моим трудам и заботам.
В следующую затем ночь пред светом приехали к нам действительно ожидаемые знаменитые гости, Федор Матвеевич Толстой и Матвей Васильевич Муромцев. И первый не успел проснуться, как задолго до вставания наместника, прислал за мною и просил меня, чтоб я сводил его в сад и показал ему все мною сделанное. Я охотно согласился на его желание и, водя его всюду и всюду, имел удовольствие слышать и от сего, весь свой век при дворе жившего и все видевшего вельможи, всему и всему, сделанному мною, превеликие похвалы, и при сем уверился, что все расположено и сделано было мною с наилучшим и новейшим вкусом. Песчаной руине, каскаду и гроту не мог он приписать довольно похвал; но ни чем я его так не удивил, как своим эхотическим зданием. И этот случай в особливости так мне памятен, что не могу и ныне его забыть. Приведя его в надлежащий размер, спросил его: "каково сие здание кажется вашему превосходительству". -- "Очень хорошо и очень у места", сказал он. -- "Но за ним есть еще штука, подхватил я, оно у меня эхоническое и производит прекрасное эхо; не изволите ли послушать?" -- Сказав сие, закричал я. Г. Толстой не успел услышать ответ, как усмехнувшись сказал мне: -- "ах, братец, вздумал обманывать, посадил там человека, да, и говоришь, что эхо".-- "Неужели вы не верите, подхватил я, и вправду думаете что там у меня человек для ответствования посажен?" -- "Да как же не так, подхватил он, как можно этакому эху быть?" -- Засмеялся я, сие услышав, и сказал: "но как можно, чтоб я стал вас обманывать? Но коротко: ежели не изволите верить, что это натуральное эхо, то не угодно ли самим вам закричать, верно ваш голос отменен от моего и вы услышите, что тем же голосом будет и ответ".-- Он тотчас закричал и, услышав ответ, он опять-таки сказал: "воля твоя, а я не верю".-- "Ну, хорошо, подхватил я, когда не верите, то не изволите ль закричать что-нибудь по-французски или по-немецки?" -- "Неужели у тебя, там француз, или немец посажен?" -- Он и закричал действительно по-французски. И как такой же ответ услышал, то тогда только он удостоверился, и сие побудило его сказать: "фу, какая пропасть, от роду не слыхивал такого прекрасного и удивительного эхо; но отчего же это и как?" -- И тогда принужден был я ему также сие изъяснить, и потом повел к самому зданию.
В самое сие время прибежали к нам сказывать, что наместник встал. А сие и принудило нас поспешить своим возвращением во дворец. Как был он наместнику хорошим приятелем, то гость сей был для него очень приятным, и он не успел поздороваться, как и начал расхваливать наш сад и все виденное им, и тем возбудил и в господине Муромцеве крайнее любопытство все видеть. Но сему брался наместник сам все показывать, как и действительно мы во весь почти сей день все сообща по саду проходили и по всем местам проездили. А как все сии, так и многие другие приехавшие из Тулы гости все превозносили и похваляли, то, наместнику было сие очень приятно и он отменно был весел.
Как в последующий за сим день был праздничный, как день восшествия на престол императрицы, то и наместник, со всеми гостями своими, был у нас в церкви, для слушания обедни и благодарного молебна, и был очень доволен, что мы успели уже выучить тем временем певчих. Что ж касается до г. Толстова, то сего вазы мои так прельстили, что он одну из них выпросил для образца, желая таковые же сделать и в своей церкви. После обедни угощал наместник всех гостей у себя обеденным столом, а после обеда опять ходили мы гулять по саду, и день сей провели весело. Для меня же был он более всех приятен, поелику мне произносимы были всеми похвалы, что весьма щекотило мое самолюбие. Но никем я так доволен не был, как г. Толстым. Сей, стоючи с наместником на крыльце в саду, при случае разговора о красивости положения тамошнего места и сада, сказал: "все это хорошо, но лучше всего этого сам Андрей Тимофеевич". Этими словами доставил он мне более удовольствия, нежели каким бы дорогим подарком, и удовольствие мое усугубилось, когда наместник, улыбнувшись ему в ответ, на сие сказал: "Да, это правда".-- А не менее было мне и то приятно, что все, бывшие тут гости, видя особенное благоволение ко мне наместника, оказывали и сами мне отличное уважение и наперерыв друг перед другом ко мне ласкались. Многие из них не преминули на другой день посетить и меня в моем доме, а бывшие тут же некоторые госпожи сделали честь своим посещением и жене моей. Сам г. Толстой, вместе с г. Муромцовым, не оставили также сделать мне утренний визит, и мы ласкою их всех были очень довольны.
Сие услаждало нам все наши хлопоты, суеты и даже самые убытки, которые мы имели по случаю сего приезда и праздника, и делало их менее чувствительными. Со всем тем признаться надобно, что были они нам и не без отягощения. Попечение о продовольствовании толь многого народа и старание о угощении не только господ, но и самих слуг их, доставляло мне и всем домашним моим хлопот и сует превеликое множество, и мы рады-радёшеньки были, что продолжалось все сие не очень долго, и что, на третий день после праздника, наместник со всеми приехавшими гостьми, поблагодарив меня за все и за все многократно, от нас опять в Тулу и отъехал.
Совсем тем суеты и хлопоты наши чрез отъезд его не совсем еще кончились. После его остался еще у нас командир мой г. Давыдов и мне надлежало им еще заниматься и как у себя его угощать, так и ездить с ним в городе или кому в гости. Но, по счастию, уехал на другой день и он от нас, расположившись съездить до ярманки нашей в Ефремов в гости.
Не успел я того гостя сжить с рук, как принялся я за выполнение наместникова приказания в рассуждении прокопа. И как цена положена за каждую кубическую сажень довольная, то как скоро мы о том в городе и в деревнях распубликовали, то и явились многие охотники из городских бедных мещан и того множайшие из наших волостных мужиков, также отставных конюхов, имевших жительство свое в селе нашем, и я едва успевал назначать им и вымеривать места при помощи солдат, в моей команде находившихся. Дело сие было сопряжено для меня с немалым трудом, и который тем был для меня отяготительнее, что не доставлял никакого мысленного удовольствия, поелику я предвидел, что хотя употребим мы трудов множество, растеряем денег бездну, а из всего того не выйдет ничего хорошего. Что и совершилось действительно. Мы, работая над сим глупым и прямо, можно сказать, топорным и крайне для меня скучным делом несколько недель сряду, употребили на сию глупую затею более тысячи рублей денег, и я хотя напрягал все силы ума своего к приданию сему широкому и глубокому прокопу и делаемому чрез то островку колико можно лучшего и натурального вида, но всеми стараниями своими не мог сделать ничего достойного замечания и хорошего, и нельзя было никак подделать под натуру. И мы, вместо желаемого острова, получили превеликий клок земли, отделенный от супротивного берега широким прокопом, в который хотя и пропустили из пруда воду, но оная, за высотою берегов прокопных, из дома была совсем почти не видна. Словом, дело сие было столь не удачно, что со временем принуждены ми были все сие кинуть, как вещь, более безобразия, нежели желаемого украшения производящую, которая и поныне служит, да и навсегда останется памятником пустой затеи бывшего тогда нашего наместника.
Между тем, как мы устраивали и начинали производить сие дело, приближалась и наша ярмарка, которая в сей год была для меня тем скучнее и отяготительнее, что принужден я был угощать у себя многих съехавшихся на сию ярмарку дворян. Но все сии, как знакомые и друзья, не столько меня обременили, как возвратившийся из Ефремова мой меньшой командир г. Давыдов, или паче пышная и изнеженная супруга его, приехавшая нарочно для сей ярмарки из Тулы. Сия госпожа, бывшая многие годы любовницею нашего наместника и навыкнув тогда гордости и несносному высокомерию, не оставляла оное и в сие время, хотя место ее давно уже другая занимала, а потому и трудно было моим семьянинкам к ней прикраиватся и доставлять ей удовольствия. И все мы очень были рады, как на другой день после праздника возвратным своим отъездом в Тулу освободили они нас от сего бремени.
Освободившись наконец от всех гостей и препоручив с наемщиками копать землю своим подчиненным, сам я весь июль месяц занимался множеством разных любопытнейших и для меня приятнейших надворных работ, служащих для дальнейшего украшения нашего парка или магазейной рощи и тамошних окрестностей. Мне вздумалось прорубить еще несколько аллей в сей прекрасной роще, запрудить изнутри оной еще пруд, расписать всю длинную заднюю стену нашего магазина так, чтоб она со стороны рощи представляла целый ряд больших каменных двухэтажных домов, раскрашенных разными красками и испещренных множеством окон; чем и придал я всему сему месту новую и чрезвычайную красу.
Кроме сего многие дни занимался я подниманием вновь нижних, вытекающих из горы источников при верховье моего длинного водовода. Мне хотелось испытать, не могу ли я соединить сию воду с верхнею и тем увеличить течение в водоводе. Сие составило не малый кусок работы, и трудов к тому положено было много. Но, по крайней мере, вознаграждены они были превеликим удовольствием, которое я имел, достигнув до желаемого и получив в сей затее успех совершенный.
На производство всех сих работ употреблял я, с дозволения и приказания наместника, провинившихся разными дурными делами волостных крестьян, вместо наказания, наряжаемых по списку, в который все они были вписываемы. Но между тем как я с ними хлопотал и трудился, не один раз принужден бывал от работ сих отрываться, как для угощения приезжающих то и дело ко мне разных гостей, так и для собственной езды с семьянинками моими по соседственным дворянам, друзьям и знакомцам нашим. Не один раз отвлекали меня от работ и разные именитые особы, проезжающие чрез наш город и селение и заезжающие ко мне на перепутьи и для гулянья в нашем саду.
Из числа сих в особливости достопамятен мне был сын тогдашнего именитого большого вельможи нашего графа Строганова, Павел Александрович, прославившийся после, во время французской войны, военными действиями и славящийся еще и поныне. Он был тогда хотя еще мальчиком лет 15-ти, но носил уже звание камер-юнкера и путешествовал по разным местам России, с гувернером своим, одним профессором, и иностранцем, человеком весьма знающим и ученым. Сему, в проезд свой через Богородицк, восхотелось также видеть наш главный сад и все в нем украшения, и я принужден был водить его по всем местам и все и все показывать и очень доволен был совершенным всего одобрением от его гувернера, как знатока во всем великого. Он расхваливал в прах все произведенные мною дела и все мои выдумки и затеи. Что ж касается до самого его питомца, то сему, по молодости его, всего более полюбился мой лабиринт, в одном ревире сада помещенный, и для скорости из низенького и прекрасного частокольца составленный. Любопытство сего молодого человека было так велико, что он избегал сам все дорожки с превеликим для себя удовольствием, и расхваливал мою выдумку и все употребленные при том обманы и распутия. Обеих их угостил я у себя завтраком и с удовольствием проводил их от себя в дальнейший путь.
Кроме сего, памятно мне, что мы с сыном занимались около сего времени составлением на разноцветных и удивительных песков наших песчаных коллекции, сделавшихся впоследствии времени столь славными что, но редкости своей, служили украшениями самим натуральным кабинетам и кунсткамерам. Повод к выдумке и изобретению сему подало нам множество глыб из разноцветных песков остававшихся при обделке песчаной развалины нашей и при разработке других мест с сими редкими и удивительными песками. Сперва делывали мы из них разные фигурки, пирамидки и пьедестальцы. Но как с сими было не мало хлопот да они же были и непрочны, то вздумалось мне, для лучшего предъявления всякому сей удивительной игры натуры, распиливая пилами помянутые куски и глыбы, обтирать и выделывать из них тоненькие четвероугольные дощечки и набирать из них разноцветные целые плоские ящички, отделяя штучку от штучки узкими полосками зеленого сукна. И как для обоих нас с сыном была работа сия не только любопытна, но и крайне увеселительна, то не один раз все столы в моем кабинете укладены бывали несколькими сотнями таковых разноцветных песчаных дощечек, и мы оба с ним в работе сей не знавали даже усталости, и впоследствии времени, одаряя кое-кого таковыми ящичками, доставляли многим превеликое тем удовольствие. И они сделались так славны, что восхотела иметь их императорская академия, для пересылки их в подарок в иностранные натуральные кабинеты, а в достопамятность храню я поныне у себя несколько таковых ящичков, наполненных наилучшими штучками.
Но я заболтался уже, рассказывая вам о сих мелочах, и мне время уже сие письмо кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочая.
(Сентября 26-го дня 1810 года).
Любезный приятель! Продолжая мое повествование, скажу вам, что не успел наступить август месяц, как потребовали меня опять в Тулу для поговорки с наместником. Там принужден был я пробыть целых четыре дня, в которые несколько раз был я у наместника и говорил с ним о многом, относящемся до волостей. Он навалил на меня опять работу. Ему восхотелось составить о волостях целую книжку для поднесения государыни и приобщить к ней, как садам нашим, так и другим вещам планы и рисунки, и он просил меня, чтоб принял я на себя труд и сочинил по его предписанию и желанию. По ласковому его со мною обхождению не отрекся и я в сей раз от выполнения его желания. Но признаюсь, что толь часто повторяемое делание планов и описаний начинало мне уже прискучивать. Но как бы то ни было, но я обещал сие сделать и не без досады на сие возвратился в свое место.
Тут принялся я за продолжение прежних работ своих, как надворных, так и кабинетных, и провел в том большую половину сего и месяца. В последних же числах оного восхотелось мне съездить с сыном своим, хоть на самое короткое время, в свою деревню, куда мы с ним 22-го числа отправились.
Едучи туда, заезжали мы ночевать к родным нашим в Федешове, где находясь услышал я неприятные для себя вести, а именно, что г. Веницеев, управляющий всеми важнейшими делами у наместника, распускает повсюду некоторые обо мне плевелы и кривые толки. Сие было мне весьма прискорбно, и тем паче, что я к сему любимцу наместникову всегда имел до того искреннее почтение и не подал ему ничем и ни малейшего повода к какому-нибудь на себя неудовольствию. Помышляя, отчего бы то происходило, не находил я другой причины, кроме зависти, гнездящейся в сердцах у многих против меня, особливо за отменное благоволение, оказываемое ко мне наместником. А как сей господин Веницеев приезжал, вскоре после наместника, к нам, в Богородицк, и квартировал у вашего городничего князя Назарова, пылающего издавна ко мне ненавистью, то почти не сомневался я, что льстец сей много к тому подал повода и ему, как весьма благоприятствующей к себе особе, наклеветал что-нибудь обо мне. Со всем тем, как ни прискорбны были мне такие кривые толки, но я рад был, что, по крайней мере, узнал об оных; а впрочем очень мало о том заботился, ибо как я шел всегда прямою дорогою и ничего худого о себе не знал, то, надеялся на Бога и помня пословицу, что когда "Бог не выдаст, то свинья не съест", утешал себя тем, что таковые клеветы и кривые толки обыкновенно всем дурным и порочным людям свойственны, и что они не редко и рассеваются после, как легкий прах, ветром.
На Дворяниново, сие прежнее милое и любезное мое обиталище, в сей раз я не успел порядочно и взглянуть. Приезжали мы в него с сыном налегке и пробыли в нем не более трех суток. А в такое короткое и притом еще самое рабочее время, в которое все люди заняты были уборкою хлеба, что можно было успеть сделать? К вящей досаде, и оное [время] более нежели на половину сократили приезжающие к нам разные гости и отнимавшие у нас время и свободу к предприятию чего-нибудь желаемого. Относительно до сих гостей, в особливости достопамятно, что в сие время в первый раз приезжал к нам мой крестннк и новый наш сосед Иван Александрович Ладыженский, живущий после умершего уже отца своего в Сенино и занимавший его место.
Но как много гости сии не отнимали у нас время, однако мы успели с сыном нечто предприять, относящееся до будущего украшения моего сада. Будучи около сего времени объят я мыслями о водоводах, с которыми я так много и с толиким успехом занимался в Богородицке, восхотелось мне испытать, не можно ли и у себя в деревне со временем смастерить подобный тому водоводец и провесть воду из родника, истекающего из берега, пониже плотины моего нижнего старинного пруда к хоромам, на тот конец, чтоб пред окнами самого дома на нижнем (sic) террасе, пониже главного цветника, можно было сделать бассейн из чистой ключевой воды и оною потом умножить воду, находящуюся в нагорной сажелке. И как я во всех таких случаях весьма нетерпелив, то и проватерпасили мы все место между родником и помянутым террасом, идучи по правой косине нашей вершины. И как сие ватерпашение нам доказало, что оный террас имеет положение свое гораздо ниже помянутого родника и, в случае водовода, вода могла бы с удобностью туда из оного протекать, то не затрудняло сие предприятие крутая косина берега вершинного. Однако ни на что не смотря и при самом еще мешающем нам ненастьи, начал и мы по линии сей делать в косине берега уступ для затеваемого сего водовода. Но краткость времени дозволяла нам сделать тому тогда только начало, и мы принуждены были оное оставить впредь до удобнейшего к тому случая и досуга, но которое и по сие время еще не отыскалось, почему тогдашняя наша затея и осталась без производства, а при едином только узнании, что к тому есть возможность.
Впрочем, нашел я деревню свою и все в доме и в садах за отлучкою нашею час от часу приходящее в худшее состояние. Сады мои ни шли, ни ехали, и сколько я об них по заочности ни заботился, но, небрежением садовников моих и за неимением рабочих людей, не только они не разрастались, но паче с каждым годом более пустели и расстраивались.
На возвратном пути заезжали мы в Алексинскую свою деревню Коростино, для разбирательства некоторых ссор и наказания виновных. А едучи оттуда, чрез Тулу, водил я сына моего на оружейный завод и показывал ему на оном все им до того невиданное и примечания достойное.
Возвратившись в Богородицк, и с наступлением сентября месяца, принужден я был поневоле приняться за него. Беспрерывное занятие работами, отнимавшее у меня в течение всего сего лета все почти время, произвело то, что я так запустил издаваемый мною "Экономический Журнал", что боялся уже, чтоб не сделалось в издавании оного, по недостатку материалов, остановки. А потому и принужден я был присесть и поработать несколько дней сряду над сочинением материала. И как работа сия была для меня легкая и нескучная, то и успел в немногие дни изготовить оного на несколько печатных листов и отправить в Москву благовременно. Исправив сие необходимое дело, приступил я опять к продолжению работ надворных и производству в действие многих новых затеев для дальнейшего украшения сада, а особливо пространного промежутка, между садом и парком находящегося. Все прожекты мои наместнику были так угодны, что он даже дозволил мне иные вещи производить и наемными работниками. Итак, имея в сем случае развязанные руки и желая отчасти более угодить наместнику, не жалел я ни мало трудов своих и занимался сими разными делами во весь сентябрь месяц, и брал отдохновение себе только тогда, когда бываемые около сего времени проливные дожди и ненастья женя из сада и от работ прогоняли в дом, или какие-нибудь приезжие гости или необходимые и свои но гостям разъезды, от них отвлекали или заставливали заниматься чем-нибудь иным в доме.
Сим образом прошел весь и сентябрь месяц. А как в конце оного надлежало нам переоброчивать отдаточные в наем земли, то к сему времени рассудилось приехать к нам опять моему меньшому командиру г. Давыдову. Сие навлекло мне опять хлопоты и заботы. На торг сей съехалось опять множество дворянства, и командиру моему восхотелось всех их угостить у себя обедом. Но я, по крайней мере, был тем доволен, что при сем торге и праздновании происходило у нас все порядочное, доколе не пришла ему охота по окончании оного повеселиться звериною ловлею. Множество подлипал, а особливо из приезжих с ним тульских, уговорили его ехать с ними в волость и повеселиться охотою, а сие и положило предел порядочному его до того у нас поведению. Ибо не успел он с сими молодцами приехать в село Иевелево и там, как в отъезжем поле, со псами своими квартировать расположиться, как и началось у них там пьянство, буянство, собирание баб, скачка, пляска и всякие гадости и такие беспутства, что я, услышав о их проказах, пожимал только плечами и содрогался от удивления и искренно сожалел о сем добродушном своем начальнике.
К вящему для его несчастью, подъехал к ним туда на другой день и г. Веницеев из Тулы. И как сей человек, при всем своем великом разуме, был не из последних охотников до бражничания и беспутств всякого рода, то проказы их там увеличились еще более.
Таковые проказничания и постыдные беспутства производимые ими в Иевлеве и деревне Черневке продолжались несколько дней сряду и продолжались бы, может быть, еще долее, если бы вдруг прискакавший из Калуги от наместника курьер с какими-то повелениями не расстроил всей их беседы и не принудил их всех скакать прямою дорогою и не заезжая уже к нам в Богородицк, в Тулу, куда, возвращаясь, увенчали они все свои проказничания тем, что перессорились и передрались впромежду собою. О чем услышав, благодарил я неведомо как Бога, что меня там с ними не было и я оставался дома, и сердечно сожалел о г. Давыдове, что он допустил себя сим образом марать льстецам и негодяям.
По отбытии от нас сей шайки развратных людей и с наступлением октября наступившая дурная осенняя погода положила предел нашим надворным работам и усадила меня в дом, где занялся я сочинением тех планов и бумаг, о которых просил меня наместник. А между тем по вечерам принялся опять за сочинение материала для "Экономического моего магазина" и не в многие дни весь материал на тогдашний 1785 год кончил. Разохотившись же в сем роде писания и полагая наверное, что г. Новиков будет просить меня о продолжении оного и в последующий 1786 год, начал на досуге заготовлять материал и на оный.
Никогда не чувствовал я такой досады и неудовольствия от своих поездок, как в сей раз. Получил я поведение о сем в конце уже октября месяца и в самое дурнейшее тогда годовое время, ибо наступила уже самая глубокая осень и бывшие в сей год частые ненастья, слякоти, дожди, стужа и морозы испортили так все дороги, что из доброй воли я тогда ни для чего бы в свете никуда не поехал. К вящей досаде, планы мои не совсем были тогда еще готовы и надлежало некоторые места в усадьбе и окрестностях вымерить для означения их на оных, что учинить бывшие тогда ненастье и дурные погоды меня не допустили.
Но тогда нечего было делать, я должен был повелению повиноваться, и не смотря на всю стужу и дурноту погоды, иттить и спешить скорее вымеривать все нужное, а по вечерам уже накладывать на планы и оканчивать бумаги, а потом и нехотя пускаться в предлежащий себе и порядочно дальний путь
Предчувствие мое, что я иного иметь буду в сем путешествии труда и беспокойствия, совершилось в полной мере.
Никогда почти не случалось мне езжать в такую распутицу и такими скверными и дурными дорогами, как в сей раз. Везде были не только грязи, но и самые топи, и везде надлежало не ехать, а мучиться. И как дни были уже тогда короткие, а по ночам была страшная темнота, то принужден я был препроводить целые четыре дни в сем путешествии и во время которого тысячу раз проклинал как прихоти наместника, так и собственное свое, слишком уже великое к удовлетворению его желания, усердие.
Но как бы то ни было и хотя с превеликим трудом и беспокойством, но, наконец я в Калугу прибыл, где пристав на постоялом дворе, целый почти день принужден был отдыхать. Наместник, по обыкновению своему, принял меня ласково и был весьма привезенными мною планами и бумагами доволен. Он продержал меня у себя в Калуге целых четыре дня, в которые всякий день я у него почти бывал, и были у нас с ним о многом разговоры и конференции; а по вечерам принужден был, по приказанию его, заниматься на квартире своей многими планами по причине затеваемых им вновь разных в волостях распоряжений и дел, и ему представлять по утрам написанное и обо всем с ним трактовать. Обедать же должен я был всегда оставаться у него, а иногда после обеда ездить с ним по гостям, к тамошним именитым людям, чем хотелось ему усладить несколько труды мои. Но мне все то, равно как и их театр, в который и я также однажды с ним ездил, было уже не в диковинку, а я охотнее б хотел сидеть в сие время дома, в своем спокойном кабинете. Наконец удивил и смутил он меня опять одною новою, ни мало мною неожиданною затеею, а именно: ему восхотелось в саду у нас, в Богородицке, построить каменную и преогромную оранжерею, в которой не было нам тогда ни малейшей нужды, да и была она, по пословице говоря "ни к селу, ни к городу", ибо у нас и маленькую деревянную оранжерею, за неимением порядочного и знающего садовника, содержать было не кому, а пользоваться большою и огромною оранжереею и подавно было не кому. И как я при первом упоминании о том наместника легко мог предварительно заключить, что сия пустая затея навлечет на меня тысячу новых хлопот и трудов, и беспокойств, то хотя и заикнулся было я мысли его от сего предмета отклонять, но, приметив, что он крепко к ним прилепился, принужден был, против хотения своего и со внутреннею досадою, к желанию его прикраиваться, совсем тем как он вздумал было навалить на меня и самое сочинение затеваемой им оранжереи плана, со сметою, сколько чего на построение оной надобно, то я, не обинуясь, от сего отрекся, сказав, что я в сем деле не искусен и надобно сделать сие архитектору. "Очень хорошо, сказал он, так сходите ж к здешнему нашему архитектору и вместе с ним подумав, сделайте прожектец и мне представьте".
Новая комиссия сия и препоручаемое мне дело превышало действительно все мои силы и знания. Я действительно не занимался никогда деланием планов каменным зданиям, да и не разумел сего дела. Итак, с крайним нехотением, пошел я отыскивать архитектора, с которым мы и составили было прожектец умеренный и не слишком большой оранжереи. Но статочное ли дело! Наместнику, привыкшему затевать все огромное и великое, совсем прожект наш, по малости и простоте его, не понравился, и он приказал архитектору составить план несравненно огромнейшему зданию, со многими пустыми причудами и назначил сам всему меру. И бедный архитектор принужден был заниматься вновь сим делом и потеть над ним несколько дней сряду.
Но как мне плана сего дожидаться слишком было долго, то не стал меня наместник за ним задерживать и, обещав оный после ко мне прислать, отпустил меня опять в Богородицк. Но сия обратная езда была для меня еще вдвое труднее и беспокойнее прежней, ибо в самое сие время начиналась у нас тогда становиться зима, и я тащился, где по грязи, где по колеям, и ехал где на колесах, где на санях, и насилу на силу в пятый уже день и на санях притащился в Богородицк, негодуя тысячу раз за пустые затеи наместника.
По приезде своем, нашел я всех домашних своих, горевавших о трудностях моего путешествия и обрадовавшихся очень моему возвращению. Они встретили меня уведомлением, что меня дожидает полученное ко мне, без меня, письмо из Москвы от Новикова, которым сей мой знакомец просил меня, чтоб я согласился сочинить "Экономический Магазин" и в будущем 1786 году, и заготовлял бы для оного материю, уведомляя, что публика продолжает принимать сей журнал с прежним благоволением и что многие лучшие люди продолжения оного желают. Сие побудило меня приняться прилежнее за сие и без того уже начатое дело, и как тогдашнее самое глухое ноябрьское осеннее время, в которое, за непогодами и распутицею, никуда ездить было не можно, было к тому наиудобнейший,-- то и занялся и сим делом во все продолжение ноября месяца, и успел в течение оного заготовить материала множество. При чем достопамятно было, что и в сей год начал помещать в журнал свои переводы из славной Гиршфельдовой садовой книги, поправившей во многом и собственный мой вкус в садах пред прежним и вперивший во многих новый и до того неизвестный вкус в оных.
Между тем, как я сим приятным и ни мало не скучным и не отяготительным для себя делом, особливо по утрам и длинным ноябрьским вечерам, занимался, были и старшие мои дети не без дела. Большая моя дочь, освободившись совершенно от долговременной своей болезни, кроме обыкновенных своих женских дел, упражнялась кое в каком рисовании, к которому имела она довольную охоту, а сын мой трудился над приготовлением ваз для наместника, которому церковные наши вазы так понравились, что он убедительно просил наделать и ему таковых же несколько, что я ему и принужден был обещать. И как работа сия могла производима быть любопытным моим сыном, то под руководством своим и поручил я ее ему, чем он с удовольствием и занимался.
Наступившие в конце ноября именины нашего городничего и жены его, и делаемые ими по сему случаю пиры отвлекли нас на несколько дней от работ наших и упражнений. И как тогда настала у нас уже и зима, то вслед за тем начались у нас, у всех лучших людей в Богородицке, вечеринки, которые хотя далеко не таковы были как прежние, однако доставляли нам веселое препровождение времени.
В сих приятных и спокойных занятиях застал нас декабрь месяц, в начале которого продолжал я заниматься тем же, также сочинением еще некоторых планов до приказанию наместника, для помещения с прочими бумагами в книгу, назначаемую им для поднесения государыне и которую велел он переплесть нашему переплетчику в богатый переплет. Но едва успел я сие, наскучившее уже мне дело, кончить, как вдруг прискакал ко мне нарочный из Тулы, с повелением от моего меньшого командира, чтоб я сочинил еще один план и велел оный переплесть, вместе с прочими, в книгу, и чтоб поспело сие в четыре дни, и я с ними б приехал к нему в Тулу. Таковое строгое повеление было по необыквовенности своей мне уже и досадно. "Что ж это такое, говорил я сам себе: и долго ли мне гнуть спину и трудиться над сими планами и рисунками, и будет ли когда им конец?" И смешно право! Сперва меня о том добром упрашивали и убеждали ласковейшими просьбами, а теперь вздумали уже и приказывать и заставляют и поневоле работать. Однако, сколько я ни досадовал, но нечего было делать: принужден был вновь приниматься за работу и удовлетворять желанию моего командира и, промучившись над тем дни четыре и кончив ее, поскакал опять в Тулу.
Езда моя и в сей раз была, по случаю бывшей превеликой вьюги и метели, беспокойная. Но в Туле за то было мне не скучно. Я квартировал в сей раз у друга своего и сотоварища прежнего г. Сухотина, бывшего у нас городничим, и имел случай спознакомиться с советниками казенной палаты Гасом и Сиверсом, обласкавшими меня чрезвычайно и с которыми провел я вечера с удовольствием. Сверх того, в сию поездку исправил я и собственную свою нужду и отдал за свои души рекрута, ибо я в сию зиму был у нас рекрутский набор.
В Туле я в сей раз не более пробыл двух суток и, кончивши свои дела с моим командиром, благополучно возвратился назад к своим домашним, с которыми и провели мы все остальное время сего года по-прежнему в семейственных удовольствиях и упражнениях разных.
С наступлением святок начались у нас опять съезды и разные увеселения. К нам к празднику Рождества Христова приехала из Ефремовской своей деревни тетка [Матрена] Васильевна, и мы для нее в первый день святок задали изрядную-таки пирушку. Все наши городские у нас в сей день обедали и провели весь день и вечер у нас, занимаясь не только разными играми, но даже и самыми танцами, и все мы были довольно веселы; а в последующие за тем дни езди ли мы к другим нашим сотоварищам и везде были также игры и разные увеселения.
Сим образом кончил я тогдашний 1785 год, который достопамятен был в жизни моей как разными бывшими со мною происшествиями, так и изобилием многих выдумок и изобретений, учиненных не только мною, но и самым моим уже любопытным и замысловатым сыном, и все они не составляли дальней важности, а были более мелочные и относящиеся большею частию до красок и рисованья разными манерани. Кроме сего, изобрел я и другие любопытные безделки, как например, чтобы четырьмя литерами написать нижеследующую речь:
"Большой покой на земле -- великое добро есть":
"Или как можно верно со всяким спорить и биться об заклад, что есть червь, величиною со всю русскую землю":
"Или как можно верно утверждать и со всяким спорить, что есть люди под землею, так велики, как червь":
Далее достопамятно, что в сей год получила основание свое та большая книга с эстампами, которая и поныне увеселяет многих, особливо занимает собою я увеселяет малых детей, ибо как накопилось у меня множество всяких эстампов и картинок, то вздумалось мне велеть переплетчику нашему переплесть из белой бумаги большую и толстую книгу, в которую потом я вклеил и все тогда бывшие у меня картинки и эстампы.
Упражнялись же мы с сыном в выдумывании и развить алфабетов для таинственного и такого писателя, которое и ему, незнающему того и не имеющему ключа, разобрать было не можно.
Что же касается до меня, из выдумок, относящихся до составления красивых и разных рисованиев, то были они почти бесчисленные, и они не так важны, чтоб об них стоило упоминать. Что принадлежит до выдумок, относящихся до украшениев садов, то о множайших упомянуто в моем предследующем письме, почему об них и не повторяю, а поспешаю с окончанием описания сего года кончить и сие мое письмо, сказав вам, что я есмь ваш, и проч.
(28-го сентября 1810 года).
Любезный приятель! Приступая теперь к описанию всего происходившего со мною в течение 1786 года, предварительно скажу, что во все продолжение оного не было со мною никаких чрезвычайных и таких происшествий, которые бы могли сей период жизни моей сделать отменно достопамятным. При начале оного семейство мое состояло в тех же особах, в каких было оно при начале предследующего года: я, моя жена и ее мать составляли старейших, а пятеро детей моих -- младших членов оных. Сверх того жил у нас около сего времени один мальчик г. Баев, по имени Николай Ефимович, родственник наших приставов, просивших меня поучить его чему-нибудь.
Между тем как мы старшие, пользуясь вожделенным здоровьем, продолжали жить по-прежнему во всяком изобилии и, по милости Господней, пользоваться всеми благами жизни сей, не претерпевая ни в чем недостатка и утешаясь детьми своими, сии час-отчасу возрастали более, и дарованиями своими, доставляли нам отчасу более удовольствия. Старшая дочь моя, Елисавета, была уже совершенною невестою, и наставало время выдавать ее замуж, и мы поозабочивались уже несколько тем, что, не смотря на все ее личные достоинства, не являлись еще никакие женихи, искавшие руки ее; однако как была она еще не перестарок, то, льстясь надеждою, что без женихов она не останется, тем успокоивались. Что касается до моего сына, то был он уже довольно на возрасте, и продолжая заниматься чтением и науками, приобретал час от часу множайшие знания и делался в способностях ума своего совершеннейшим, во многих делах и особливо в любопытных занятиях был уже мне нарочитым сотоварищей, и природные дарования его час от часу развертывались более. Как он был у нас один, то, натурально, любя его чрезвычайно и сохраняя здоровье его как порох в глазе, озабочивались мы много уже тем, что хотя, по тогдашнему обыкновению, и записан он был в гвардию императорскую, но не был еще причислен в действительную службу, а по летам его быть ему в оной уже было давно время. По сей причине уже не один раз помышлял я о том, чтоб мне с ним съездить в Петербург и как о определении его в действительную службу, так и о доставлении ему сержантского чина постараться. Но должность моя и обстоятельства того мне еще не дозволяли. Что касается до средней моей дочери Настасьи, то как и сия была уже довольно на возрасте и почти полуневестою, то помышляли мы о том, как бы и ее свозить в Москву и там поучить также танцам, для придания дарованиям ее лучшего совершенства. Третья дочь моя Ольга догнала сию своим росток и расцветала как распуколка розовая. Что ж касается до меньшей моей дочери Катерины, то сия была еще почти ребенком и научилась только что порядочно говорить.
Относительно до состояния моего скажу, что хотя деревни мои, за отсутствием моим и за невозможностью отлучаться в них часто, и приходили от часу более в упадок,-- но сие не препятствовало достатку моему мало-помалу увеличиваться, хотя весьма медленными и неважными стопами, поелику не приобретал я ничего неправдою или каким-нибудь шильничеством по примеру других многих.
Впрочем, находился я во всей силе и крепости телесной, и хотя летами своими и переступил уже давно на другую половину течения своей жизни, но был свеж, крепок и здоров, и мог без всякой нужды переносить те многие и разнообразные труды, которыми я около сего времени ежедневно и неусыпно занимался, а в таком же бодрственном состоянии находились и самые душевные мои силы.
Что касается до внешних моих обстоятельств, то я продолжал пользоваться и наслаждаться неоценимою милостию Господнею, что все добрые люди меня искренно любили и почитали, и дружества моего искали. Одним только негодным и завистливым людям был я как терние в глазу, но и сии только втайне недоброхотствовали мне из единой зависти, что я пользуюсь таким хорошим и выгодным местом, а притом еще и особенною благосклонностию ко мне от нашего наместника; въявь же, при всех своих злодейских ковах и хитростях, и те должны были, до примеру прочих, оказывать мне ласку и почтение и тем паче, что я и с ними, равно как не ведая о их посяганиях на меня, обходился всегда ласково и дружелюбно и никогда не подавал и вида к наружным каким-нибудь на них неудовольствиям.
Но я заговорился уже о побочностях, и время приступить к продолжению прежнего своего повествования.
Итак, 1786 год начали мы препровождать, находясь по-прежнему в Богородицке, и первый день оного ознаменовали данною у себя доброю вечеринкою.
Судьи наши хотя все около сего времени были в разъезде по домам, однако ввечеру сего дня было у меня довольно-таки гостей. Приезжал ко мне наш тогдашний казначей г. Писарев, с женою и дочерью, оба наши пристава, наш стряпчий, госпожа Маслова, с обеими дочерьми, старушка, прежняя казначейша Петрова, господин Челищев и наконец подкомандующий мой Бобриковский управитель молодой господин Верещагин. И со всеми сими людьми провели мы первый вечер сего года очень весело и прямо по-святочному: играли во всякие игры и до усталости резвились.
Приезд г. Верещагина в сей раз ко мне меня несколько удивил. Как должность его была ничего незначащая и он жил после своего старшого брата в Бобриках, ничего не делая и пользуясь только жалованьем и содержанием, и равно как на пенсии, то и не доходило ни ему до меня, ни мне до него никакого почти дела, и мы видались с ним редко, и тем паче, что он по недальнему своему разуму не мог составлять мне хорошего собеседника. Но в сей раз он давным-давно уже не бывал, сердясь на меня, сам не ведая за что. Совсем тем приезжал он ко мне не столько в гости я не по должности, а более для собственной нужды. Не знаю, не ведаю, зачем вознадобилось ему побывать в Петербурге, и он привез ко мне ордер об отпуске его туда, и чтоб дать ему взаймы 200 рублей денег. Я тотчас сие выполнил и пожелал ему счастливого пути.
Дня четыре спустя после сего имел я неудовольствие узнать о чудной и удивительной клевете на моих домашних, сплетенной старшею сестрою сего господина Верещагина, старинною и тайною недоброхоткою к нашему дому. Из досады и зависти для госпож Бакуниной, [которая] к нам была весьма благоприятна, восхотела она ее с нами рассорить, и для того сплела и насказала им на жену и прочих домашних моих такую дьявольскую небылицу, какой у них никогда и на уме не было, и довела до того, что сестра госпожи Бакуниной более года на нас сердилась. Услышав о сем, не мог я довольно надивиться злости людей и тои хитрости, с какою бездельники стараются собственными своими затеями обвинять других и вклёпывать на них то, что им и во сне на ум не приходило. Относилось сие до некоторых обидных слов, говоренных будто женою и ее матерью о племяннице госпожи Бакуниной; но, по счастию, ездившая около сего времени к госпоже Бакуниной моя жена с дочерью, имела случай оправдаться и вывесть сии сплетни наружу и сохранить чрез то дружбу с сим домой.
Не успели мы святок своих кончить, как на самое крещение принужден я был опять скакать в Тулу, для поговорки с отъезжающим в Петербург моим меньшим командиром. В сей раз я с тем меньшею досадою отправился в сей путь, что имел я до него и собственную свою нуждицу. Хотелось мне его попросить, не может ли он, в бытность свою в Петербурге, учинить что-нибудь в пользу моего сына. Свидание с ним было и в сей раз таковое же, как и прежнее, и казалось, что сей полукомандир мой быль столько ж ко мне благосклонен, как и прежде, во что на сердце у него было, того мне звать было не можно, и некоторые вести, слышанные мною в сей раз в Туле, приводили меня смущение и несколько озабочивали. Сказывали мне, яко бы он на меня очень сердится и злится, думая, что я на него намутил наместнику; но Богу одному известно, сколь невинен я был с сей стороны и сколь всегда был, по добродушию своему, удален от таких ненавидимых мною и в других людях наушничеств. Далее сказываемо мне было, якобы и наместнику на меня им и другими наскучено всякой всячины довольно, и что он отзывался, будто бы, что он теперь обо мне не таких уже мыслей, как был прежде. Сему хотя я худо верил, и тем паче, что я слышал от такова человека, который не сам то слышал, однако как все то от завистников моего места, и особливо Веницеева и князя Назарова, весьма легко могло статься, что прискорбно весьма мне все сие было, и я жалел буде бы то все была правда; однако, надеялся, что невинность когда-нибудь окажется сама собою и ложные клеветы злодеев откроются к собственному стыду их. Я утешался до поры до времени тем, что тогда в обращении со мною командира моего не заметно было ничего тому подобного. Он расстался со мною дружески и не только дал охотно мне дозволение съездить без него сею зимою на короткое время в Москву, но обещал и в рассуждении сына моего употребить все, что ему будет можно.
В кратковременную мою в сей раз бытность в Туле, квартировал я опять у прежнего нашего городничего г. Сухотина, бывшего уже советником в казенной палате, и приязнью сего моего прежнего знакомца и приятеля был очень доволен. Он и жена его были мне очень рады и угощали меня как бы родного. И как с ним случилось мне ездить к тульскому знаменитому купцу и заводчику Антипу Максимовичу Мосолову, то сей случай спознакомил меня с сим весьма ласкавшимся ко мне умным человеком. Были мы также с хозяином моим и у сотоварища его, советника Сиверса, где препроводил весь вечер в игрании с ним в висъ. И проиграв с ним около десяти робертов, возненавидел я еще более сию игру, которая и до того для меня ни мало была не увеселительна, и я не инако как с крайнею неволею играть в нее саживался.
Отправившись 9-го числа обратно в Богородицк, принужден я был терпеть много беспокойств в дороге от сделавшейся вдруг посреди зимы превеликой оттепели и оттого такой распутицы, какая бывает в самую даже половодь. Почему, хотя с трудом, но кое-как добрался я до спокойного своего места и тотчас принялся опять за свои кабинетные упражнения.
Сии состояли в сие время наиболее в сочинении материала для моего "Экономического Магазина", также в читании и переправке переведенного мною прекрасного романа "Герфорта и Елары". Кроме сего, по вечерам читывал я детям своим и "Детскую свою Философию", и посредством опой спознакомливал их с натурою.
Дня через три после приезда моего, имел я у себя неожидаемого, но несколько замечания достойного гостя. Был то господин Каверин, Иван Никитич, сын деревенского соседа моего Никиты Ивановича и внук того самого старика Ивана Федоровича Каверина, о котором я некогда вам рассказывал, а племянник родной самого того г. Новикова, с которым имел я тогда по изданию моего "Экономического Магазина" дело. Гость сей был человек молодой и могший быть женихом моей старшей дочери. Дела никакого хотя еще не было, но мы желали давно его видеть. Госпожа Челищева, гостившая у нас незадолго пред сим, предлагала нам его в женихи сама от себя, но он, как сказывали нам, сватался тогда на дочери друга моего Василия Федоровича Шушерина; но та невеста была для него слишком богата, а моя, напротив того, слишком бедна. Итак, хотя для всех нас показался он довольно сносен и непротивен, но ничего не воспоследовало, и невидимая десница Всемогущего спасла дочь мою от сего жениха, который и поныне еще не женат и едва ли когда-нибудь женится, будучи за некоторые проступки лишен чинов и достоинства.
Не успели мы сего пробывшего у нас целый вечер и ужинавшего гостя от себя проводить, как перетревожены мы были неожиданным приездом к нам наместничьего адъютанта Ивана Елисеевича Комарова, посланного навстречу переезжающему из Воронежа в Калугу бывшему крымскому хану Шагин-Гирею {См. примечание 9 после текста.} и долженствующему проезжать через наш Богородицк. И как сей проезд его был несколько достопамятен и для меня, то расскажу я вам об оном несколько подробнее.
Сей известный в свете последний обладатель знаменитого полуострова Крыма, по уступлении нам на век своего владения, жил до сего в Воронеже, где довольствован он был всем возможным изобилием, и доставляемо было ему всякое успокоение; но около сего времени, неизвестно уже для чего, высочайшей воле нашей тогдашней императрицы угодно было приказать перевесть его из Воронежа в Калугу и там для жительства построить ему особый дом и доставлять также все житейские выгоды. Носилася тогда молва, что некоторый род притеснения терпел он от имевшего тогда уже во всем великую власть известного князя Потемкина, за что-то его нелюбившего и старавшегося всячески не допустить его до двора императрицы, чего он с великою ревностию добивался. Но как бы то ни было, но велено было, при тогдашнем его переезде из Воронежа в Калугу, оказывать ему везде особенную честь как бывшему владеющему государю; выставлять везде под него и свиту его до ста подвод, и везде его встречать и провожать исправниками и городничим, и везде доставлять возможнейшее успокоение. А для всех нужных распоряжений к тому и для встречи его на границах нашего наместничества и отправлен был от наместника, как помянуто, адъютант г. Комаров.
Как видно, сему хану, между прочим назначена была станция и у нас в Богородицке, и по зимнему тогда холодному времени во всем городе нашем не было лучшей и спокойнейшей для его квартиры, кроме моего дома, то и прислано было ко мне помянутым адъютантом повеление, чтоб я, нимало не медля, очистил и опростал дом свой для пребывания сей знаменитой особы, а для свиты его приготовил бы те комнаты во флигеле дворца нашего, где живали до сего судьи наши, с присовокуплением, чтоб я с моей стороны постарался доставить ему при приезде его все выгоды.
Неожиданное сие повеление перетревожило меня и всех моих домашних до чрезвычайности, и тем паче, что как прибытие хана ожидаемо было уже в скором времени, то надлежало нам, ни минуту не медля, перебираться совсем куда-нибудь из своего дома и очищать ему оный для квартиры. А куда б нам деваться -- мы не знали и не ведали. Но как отстраниться от сего повеления и не исполнить его никаким образом было не можно, то и нехотя принуждены были мы тотчас начать сие дело и перебираться со всеми моими домашними в дома канцелярских моих служителей, утешаясь, по крайней мере, той мыслью, что сие опростание дома нашего будет не надолго. Итак, ну-как мы скорее все прибирать и все нужное перевозить в дом к секретарю моему Щедилову и к Ломакину, а иные вещи, собрав в задние комнаты, запирать. Что ж касается до моего кабинета, то не рассудил я за нужное его опрастывать, а прибрав его сколько-нибудь, остался в нем сам как хозяин для пребывания, ибо нужно было, чтоб не находилось в доме никаких женщин.
Едва мы все очистили и опростали, как и началось уже шествие. Сперва, именно 14 января, приехал обоз ханский и несколько человек из знаменитых его чиновников. Был тут, во-первых, один князь или мирза, бывший у него государственным казначеем; во-вторых, так называемый ефенди, наиглавнейшая духовная особа; в-третьих, ханского корабля капитан-ага; в-четвертых, секретарь ханский, далее мола или поп ханский, и еще один знатный татарин, и человек двадцать прочих нижних служителей. Всем сим отведена была квартира в каменном дворцовом флигеле, где не успели они расположиться, как из любопытства пошел я к ним для сделания визита. Было это в первый раз в жизни, что я имел случай видеть татар, сей народ, бывший до сего толико враждебный и бедственный для нашего отечества, но тогда нами в подданство приведенный. Я смотрел на них и на все обряды, одежды и обыкновения их с примечательным оком и с особенными душевными чувствиями. Они приняли меня довольно вежливо и обходились с нами весьма учтиво и ласково, подливали меня, по обыкновению своему, трубкой с табаком, в которые нашел я их курящих, и разговаривали со мною кое о чем чрез переводчика. Мне показались они людьми неглупыми, и я всем поведением их был весьма доволен и с таким любопытством смотрел на разные их одежды, что по отъезде их мог по памяти сухими красками нарисовать вид и образ их ефендия так, как он был тогда в волчуре; которое изображение, очень сходное с его лицом, хранится у меня и поныне еще в целости.
Как господа сии у нас тогда только пообедали, а потом тотчас отправились в дальнейший путь, то имея я случай видеть и образ их обедов. Все они, человека по четыре в кучке, уселись, по обыкновению своему, поджав ноги на полу, и приготовленное по их манеру их поварами кушанье приносимо было и уставляемо вместо столов на больших круглых деревянных подносах и поставляемо посредине каждой кучки, с которых они, без тарелок и ножей, по-своему, большей частью руками, яствы брали и ели.
Проводив от себя сию первую партию, стали мы дожидаться приезда самого хана. И дабы нам можно было успеть его встретить, то выслал я нарочного в одно наше волостное село, верст за 20 от нас по дороге к Воронежу отстоящее, и велел тотчас скакать ко мне с известием, как скоро хан туда приедет. Но приезд его несколько замешкался, и далеко не воспоследовал так, как мы думали. Весь тот и последующий день прошел в тщетном ожидании. Наконец в ночь, под 16-е число, прискакал ко мне мой посланный с известием, что едет госпожа Лашкарева, жена находившегося при наместнической нашей канцелярии советника, и что будет стоять в моем доме. Сие принудило меня скорее вставать и одеваться, и бежать дожидаться ее, вместе с князем, нашим городничим, в моем доме. Госпожа сия приехала к нам еще до света, и расположившись тут, спала несколько часов; а потом, напившись чаю и кофе, поехала далее. С нею было только пятеро детей и две служанки, и все они были гречанки, как и самая госпожа их, и туи имел я случай видеть греческое женское одеяние, которое мне довольно полюбилось.
0 хане между тем получали мы многие разные и все недостоверные известия. Наконец писали нас, что он 17-го числа выедет из Воронежа и будет в Тулу на другой день к обеду, и чтоб мы дожидались его ночью. Однако, мы прождали сей и последующий день по-пустому, и сие тщетное ожидание было для вас уже и скучненько. Домашние мои, переугорев в своих квартирах и от претерпеваемого ими разного беспокойства, переехали к нам ближе в связь, где жила старушка казначейша Петрова, и более для того, что все думали и твердили, что хан не выходит нигде из кареты, едет очень скоро и у нас в Богородицке едва ли остановится.
Наконец, 19-го числа, в третьем часу пополудни, прискакал к нам первый курьер с известием, что едут его передовые, которые вскоре после его вместе с ханскою кухнею и приехали. Сие опять всех нас перетревожило. Городничий наш поскакал с своими драгунами ему навстречу, а я распоряжал к приему его все нужное в квартире. А немного погодя приехал наконец и сам его светлость хан. Мы со всеми нашими судьями и множеством сбежавшегося народа встретили его у крыльца моего дома, и я провел его в свою гостиную, где он разоблачился и, скинув свою соболью шубу и с головы шаль, которою был окутан, остался в одном своем длинном, носильном платье, похожем весьма на монашескую ряску или полукафтанье, а и шапка на нем осталась во всем подобная монашеской камилавке, с тою только разницею, что сшита была она из наимельчайших черных овчинок. Теплый мой и спокойный домик так ему полюбился, что он тотчас сказал приехавшему с ним вместе г. Лашкареву, что он вознамерился здесь взять отдохновение и переночевать и в дальнейший путь отправиться уже наутрие. На Что он ему отвечал, что это будет очень кстати, поелику коляски, в которых ехали его чиновники, по дурноте тогдашних зимних дорог и по ухабам так изломались, что их доводится бросить и доставать вместо их зимние кибитки.
Не успели все узнать, что хан расположился у нас ночевать, как все наши судьи ему откланялись, и остался с ним один только я как хозяин и г. Лашкарев, что мне было в особливости приятно, поелику я получил случай не только насмотреться на него, сколько мне было угодно, но с ним вступил и в разговор. Он показался мне очень нестарым и не более как лет 35 или 40. Собою был высок, сух и худ и точно монах, весь в черном платье, но вид имел приятный, и все черты лица его означали в нем разум острый и великий. Он сел тотчас для отдохновения на наше канапе, по обыкновению нашему, а не по азиатскому, а в тот же почти миг камердинер его, француз, поднес ему кофе, стоя пред ним на коленях. Я удивился сему обыкновению, также и тому, как он курил табак из трубки, поданной ему после Кофе. Сия была обыкновенная глиняная, турецкая, с предлинным чубуком, и хан курил из нее, вставши уже с канапе и расхаживая по комнате, и особливость курения его была та, что он, курнув не более разов трех или четырех, пускал потом изо рта такое великое множество дыма, что весь оным обнимался, и трубка выкуривалась уже вся и подавали ему чрез несколько минут уже другую.
Между тем как он, куря свою трубку, расхаживал по комнате, разговаривал он с г. Лашкаревым по-французски и смеялся, и шутил над ним по поводу, что случилась с ним бедушка, и он, подъезжая к Богородицку, упал в снег, при случае изломавшейся его коляски, и потерял свои золотые часы, говоря, что он желал бы душевно, чтоб часы его найдены были после каким-нибудь бедным человеком, которому бы они очень пригодились. Я любовался духом, слыша сии слова, изображающие черту его благодушия, однако не рассудил за блого давать им знать, что я разумею по-французски, а самое сие и побудило хана, желавшего вступить со мною в разговор, начать со мною говорить по-русски, хотя сие не прежде он учинил, как обозревшись и увидев, что нас было в комнате только трое; ибо при прочих не говорил он инако, как по-татарски и по-французски. Я удивился, услышав, что он изряднехонько говорил по-русски, чего мы до того никак не знали. Он расспрашивал меня весьма благоприятным образом о нашей волости, о дворце, и много кое о чем о прочем. И как я приметил, что был он весьма любопытный и сведущий о многом человек, то мало-помалу завел я его в разговоры о разных материях, продолжавшихся более часу и с таким с обеих сторон удовольствием, что я его душевно полюбил. И как мне восхотелось нарисовать для себя и его вид и оставить у себя вместо памятника, то, желая ближе его рассмотреть и позаметить все черты и приметы лица его, и пришла мне мысль употребить к тому небольшую хитрость, а именно: я довел речь до наших садов и удивительных песков мраморных и вздумал поднести ему ящичек с наилучшею коллекциею сих песков в подарок, с тем намерением, что когда он станет их рассматривать и ими дивиться, мог бы я в самой близи, держучи перед ним ящичек, рассматривать и замечать в уме черты лица его, что мне по желанию и удалось. Ибо как он любопытен был пески наши видеть, то побежал я тотчас в свой кабинет и принес ему свою коллекцию, которую многие минуты рассматривал он с особливым любопытством и удовольствием и признавался, что составляют они самую редкость в натуре; а я между тем имел довольно времени рассматривать черты его лица и заметить столь живо в своей памяти, что по отъезде его в состоянии был заочно нарисовать сухими красками его портрет, столь на него похожий, чтобы татары, заезжающие после его ко мне, тотчас узнавали, что это портрет их хана, и дивились, как я мог заочно и так хорошо потрафить {Угодить.}. Он и действительно нарочито был на него похож, и картина сия украшает и поныне еще за стеклом стены моей гостиной и служит памятником тогдашнему времени и происшествию.
Хан принял от меня прекрасный ящичек сей в подарок, с отменным благоволением и вскоре после того, раскланявшись с нами, пошел спать в мою спальню, где для него служителями его приготовлена была постель, а я с г. Лашкаревым, вышед в зал, нашел ее всю наполненную табачным дымом, произведенным трубками, куримыми ханскими приближенными чиновниками. В числе их был первый его министр Зеид-ефенди, о котором говорили, что он был весьма ученый и разумный человек; другой был его дворецкий, также человек весьма неглупый и любопытный; третий -- адъютант, брат казначейский, и несколько человек других; и между прочим и молодые, некоторый род ханских пажей; но всех их было не слишком много. Упражнение их состояло в питии чая и кофе и курении табака, а некоторые отдыхали. Из наших же, ехавших с ним, кроме г. Лашкарева, безотлучного при нем пристава, был помянутый наместнический адъютант г. Комаров и еще один полковник немец из Воронежа. Со всеми ими я познакомился скоро, и будучи ласкою их доволен и поговоривши с ними несколько минут, оставил их брать себе покой и удалился к домашним моим на квартиру.
Поутру вставши, спешил я опять иттить к гостям, думая, что хан поедет от нас скоро, однако нашел его еще спящим или, по крайней мере, не выходившего еще из его спальни, где, вставши, отправлял он свои утренние молитвы и, как сказывали мне, с великим усердием и стоючи на коленях.
Пребывание его в спальне продлилось очень долго и до самого обеденного стола. Да и сей имел он там же, и мы только видели носимое туда на серебряных блюдах и в таковых же мисках кушанье, и чем он там все утро занимался, того не знали. Между тем, старался я угостить по-своему наших русских, бывших с ним, по-дорожному приготовленным для них в задней комнате обедом; татарских же чиновников его -- занимать всякими разговорами и показыванием им своей иллюминации и картин; и они все, казалось, были очень довольными. Все они в сие утро переоделись и надели наилучшее свое платье, и я, смотря на особый покрой оных и на разные их шапки и сравнивая тогдашнее их состояние с состоянием прежним, а особливо в века прошедшие, не один раз помышляя, сам себе говорил:
-- Было время, что куртки, шаровары и шапки сии нагоняли собою страх и ужас на наших русских, и предки наши не инако, как со страхом и трепетом и благоговением на них сматривали; да и недавно еще не так-то было, господа сии со мною обходились как теперь; но если б по какому-нибудь несчастному случаю случилось мне также, как моему прапрадеду, попасться к ним в Крым и находиться под их властью! Ах! все на свете подвержено изменению и превратностям. Некогда было их время, а теперь наступило наше! А впредь что будет -- единому Богу известно!
Хан не прежде из спальни своей в гостиную вышел, как пред самым уже отъездом и когда уже все дорожное его платье, а особливо черная его из наитончайшей материи шаль, которою он обыкновенно при выходе в публику увертывал и голову, и шапку, так что видима оставалась малая часть лица его, была уже готова. К сей шали чиновники его оказывали особенное почтение, и я с любопытством смотрел, как они с великим благоговением ее растягивали, распрямливали, вытрясали из нее пыль и свертывали. И дивился сему их обряду. Далее обращал внимание мое плоский оловянный сосуд, наполненный горячею водою и завинченный шурупом, который ханские служители приготовляли и брали с собою в дорогу. Вода сия нужна была хану для обыкновенных их обмываний, которые составляют у них существенную часть их религии и отправляют всякий раз пред начинанием молитв, отправляемых ими пять раз в сутки.
Вышедши из спальни, хан уже не долго у нас пробыл, но, поговорив несколько минут с г. Лашкаревым и со мною, стал в путь свой собираться и укутываться. В самое сие время вызвал меня г. Лашкарев вместе с нашим городничим в залу и тут, от лица ханского, одарил меня за угощение подарками -- меня золотыми прекрасными часами, а для жены и дочери моей -- двумя кусками прекрасной шелковой дорогой материи, а городничего нашего -- золотою табакиркою {Табакирка -- табакерка.}, рублей во сто. Нас сие немало удивило, ибо мы хотя и слышали, что хан везде и всех одаривал во время своего проезда, но никак не ожидали, чтоб подарки были так знамениты, и едва успели возблагодарить за то хана, шедшего уже мимо нас садиться в свою карету.
Сим образом проводили мы сего почтенного гостя, и я пожелал ему искренно счастливого пути и всякого благополучия в продолжение его жизни. Но желание мое не совершилось! Но я чрез несколько времени услышал, что ему и в Калуге князь Потемкин не допустил окончить жизнь свою спокойно, но довел его наконец до того, что он стал проситься об увольнении его к своим одноверцам в Турецию. Куда его проводили, хотя со всею подобающею честью, и отдали с рук на руки туркам, но у сих не нашел он того счастья, которым ласкался, но был чрез несколько времени от султана сослан на один остров в ссылку, и там, по приказанию его, удавлен. Я, услышав о сем, пожалел искренно о сем добродушном и достойном лучшей участи несчастном владельце.
Теперь, возвращаясь к прерванной нити моей истории, скажу, что не успели мы сжить с рук своих сих неожиданных гостей и перебраться опять в дом свой, как и начали мы помышлять о московской своей езде, откуда хотелось нам съездить и в Кашин и побывать у моих племянниц. Итак, препроводив несколько дней в сборах и разных занятиях и угощениях приезжаемых к нам кой-каких гостей и отпраздновав день имянин моей тещи, наконец 28-го числа генваря в сей путь и отправились.
Ездил я в сей раз в Москву с женою, обеими старшими моими дочерьми и сыном, а меньшия дети оставались с их бабушкою в Богородицке. На пути сем, проезжая чрез Тулу, были мы у жены г. Давыдова, моего командира, принявшей, против обыкновения, жену мою очень ласково и приятно, и, продолжая свой путь, заезжали к родным нашим в Федешево. И повидавшись с ними и переночевав у них, на другой день заехали в свое Дворяниново. И как было тогда зимнее время и делать нам было нечего, то и тут, отужинав у соседки нашей Марьи Петровны, вместе со случившимися тут быть господами Челищевыми, переночевали только одну ночь, спавши в первый раз в своих маленьких хоромцах. Ибо большой наш дом во время отсутствия нашего начал приходить уже в ветхость и делаться к жилью и топке неспособным, то в течение еще минувшего лета рассудилось нам велеть перевесть из жениной деревни Коростиной крепкую половину их тамошних хоромцов, и прирубив к ней еще покойца два, построить тут же возле, на дворе на том месте, где стояли старинные хоромы, маленький домишко для нашего приезда и временного пребывания. И как сей домик был тогда уже совсем готов и для нашего приезда истоплен, то мы в нем впервые и ночевали, а поутру, отобедав и пустились в дальнейший путь и переночевав в Серпухове у знакомого своего купца Квасникова, наконец 2-го числа февраля приехали в Москву и остановились в сей раз в приисканной и нанятой уже для нас квартире, в Зарядье, в приходе у Николы Мокрого, в каменном старинном домике, принадлежащем господам Арбузовым.
Сим кончу я сие письмо, представив повествование о московском пребывании письму будущему, скажу между тем, что я есмь ваш, и проч.
(Октября 3-го дня 1810 года.)
Любезный приятель! Пребывание наше в сей раз в Москве продлилось долее, нежели мы думали. Мы ехали в нее на короткое время и с тем, чтоб съездить из ней, хотя на сутки, к племянницам моим в Кашин; но от сей езды избавились тем, что нашли их приехавших в Москву, чему мы обрадовались много. А как между тем, мы исправляли свои нужды, возвратился из Петербурга командир мой г. Давыдов, то получил я от него дозволение пробыть в ней и всю масляннцу. Итак, мы прожили до самой первой недели великого поста и возвратились из ней уже в конце февраля месяца.
Во все время сего пребывания не случилось с нами никаких чрезвычайных и таких случаев, которые бы заслужили особенного упоминания, а коротко скажу, что мы не сидели почти ни один день дома без дела, а беспрерывно, либо исправляли свои надобности покупанием разных нам надобных вещей, либо разъезжали по всем прежним нашим друзьям и знакомым, равно как их, приезжающих иногда к нам, у себя принимали и угащивали. Впрочем, как наиглавнейшая наша надобность состояла в том, чтоб выучить среднюю дочь мою Настасью танцовать, то с самого приезда постарались мы приискать танцмейстера, и, наняв оного, сие дело исправили и ее сему искусству столько научили, сколько требовала необходимая надобность.
Командир мой возвратился из Петербурга вскоре после нашего приезда, и я, поспешив к нему, стоявшему в доме отца своего, вмел удовольствие узнать, что пребывание его в Петербурге было хотя самое кратковременное и он хотя сам не получил ничего от императрицы, для чего он наиболее ездил, и едва ли удалось ему ее видеть, но мне рассказал, что успел будто сделать одолжение и, по обещанию своему, сына моего не только выпросить в сержанты, но заочно ввести его и в действительную службу. Сим уверением своим обрадовал он не только меня, но и все мое семейство, и 9-е число февраля, в которое мы о сем узнали, было для нас очень радостным. Однако, после открылось, что все сие было неправда, и он сохвастал, и ему ничего в пользу его тогда не удалось сделать, и радость ваша была по-пустому.
Далее помню я, что сему сыну своему удалось мне показать невиданные им еще все натуральные и искусственные редкости, находящиеся в доме г. Демидова. Вновь приобретенный нами знакомец Лука Семенович Емельянов, будучи знаком в сем доме, доставил нам сей случай и свозил нас в сей дом, в отсутствие хозяина, и мы всё и всё пересматривали, сколько хотели; чем и доставил я сыну своему превеликое удовольствие.
В рассуждение старшей моей дочери льстились было мы надеждою, не произойдет ли какое сватовство, поелику был тогда в Москве и г. Каверин, с своим сыном, и мы с ним видались. Но скоро увидели, что ничему не бывать, и что у них свататься на уме не было. Итак, имела она только случай несколько раз побывать опять с сестрами своими в маскарадах и в театре, а впрочем, не раз езжала с нами по гостям разным и спознакомливалась час от часу больше со светом.
Кроме прежних наших знакомых живущих в Москве, были мы несколько раз и у прежнего моего подкомандующего Петра Алексеевича Верещагина, продолжающего с нами прежнее знакомство и дружбу; также к госпоже Олицовой; другу и куму моему Василию Федоровичу Шушерину и к другим многим, случившимся тогда быть в Москве.
С приятелем моим, издателем моего "Экономического Магазина", Николаем Ивановичем Новиковым я также не один раз виделся и бывал всегда осыпаем от него ласками и благоприятством. Он во всю мою бытность несколько раз покушался заманить к себе на вечеринку, но я, ведая какие они у него бывали, оттого по-прежнему поотклонялся. А кроме дел наших по "Магазину", вручил ему еще перевод свой "Герфорт и Клара", для напечатания; однако, сие учинить ему как-то не удалось, а он затерял только сей мой перевод и сделал то, что труды мои пропали тщетно. Не один раз виделся я также ж с прежним моим издателем и знакомцем г. Ридигером и опять накупил у него несколько книг немецких и французских. Впрочем, памятно мне, что я в сию мою бытность купил в рядах и тот прекрасный микроскоп, которым впоследствии времени мы так много утешались; а для езды себе новую четвероместную карету, ибо прежняя уже поизъездилась.
Сим образом в разных занятиях и сколько с одной стороны в разных увеселениях, а с другой -- в беспрерывных хлопотах и беспокойствах, проживши в Москве с целый месяц и растеряв в ней несколько сот рублей, пустились мы 24-го февраля и обратный путь. И заехав опять в свое Дворяниново, повидались с братом Михаилом Матвеевичем и переночевав тут, заезжали опять на перепутьи в Федешево, а в Туле, побывав у командира своего, наконец в последний день февраля, возвратившись благополучно в Богородицк и обрадовали остававшихся тут родных наших своим приездом.
Тут, разобравшись и повидавшись со всеми нашими городскими приятелями и знакомцами, не успел я еще порядочно отдохнуть и едва только присесть и привиться за продолжение своего "Магазина", как потребовали меня опять по некоторым волостным надобностям в Тулу, и как дороге случилось быть опять прескверной и от бывшей, в первые числа марта, оттепели испортившейся, то претерпел я в сию короткую поездку опять превеликое беспокойство. А что того хуже и для меня досаднее было, что не успел я возвратиться домой и пробыть тут одни сутки, к превеликому огорчению моему, получил я повеление, чтоб опять скакать в Тулу. Тогда призывал меня к себе мой командир, а в сей раз, приехавший на самое короткое время в Тулу, сам наместник. Что было делать! Хотя крайне не хотелось, но принужден был велеть опять запрягать лошадей и поспешать в Тулу заставать наместника. Но как ни спешил, но, приехав в Тулу, услышал, что наместник часов только пять до моего приезда уехал в Калугу. Господи! какая тогда чувствуемая была мною досада. Г. Давыдов сказывал мне, что наместнику неотменно со мною, и надобно было, и хотелось видеться, и потому советовал мне подхватить почтовых лошадей и пуститься скорее вслед за ним. "Может быть, говорил он, не застанете ль вы его на заводе, находящемся на дороге. Он хотел там у заводчика обедать, а не то, вы должны будете ехать к нему в Калугу". Что было делать! Принужден был, последуя его совету и подхватя почтовых в бездельной кибитчонке, гнать по сущей бездорожице вслед за оным. Но не досада ли еще вящая? Как мы с ямщиком ни напрягали всех своих сил и как ни гнали лошадей, но, прискакав на завод, услышали, что наместник только что оттуда и не более сак за полчаса выехал.
Не могу изобразить, сколь прискорбно было тогда сие для меня известие. Но как вся досада моя мне ни мало не помогала и не оставалось другого средства, как ехать вслед за ним в Калугу, то вооружился я терпением и поехал уже тише и, переночевав на дороге, поднялся со светом вдруг и пустился далее. Но сие путешествие чуть было не сделалось мне бедственно, и я спустившись на Окуреку, чуть было в ней не утонул. От бывшей тогда рановременной оттепели, она так испортилась и сделалась опасна, что если бы не остерегла меня ехавшая предо мною и провалившаяся какая-то кибитка, то купаться бы и мне в струях ее. Но мы, увидев сие бедствие, ну-ка скорее назад, да на берег, и поехали уже нагорною стороною, не смотря на всю тогдашнюю бездорожицу, и с превеликим трудом доехали к вечеру в Калугу.
Поутру явившись к наместнику, имел я с ним долговременный переговор. Он ездил также в Петербург и, только что оттуда возвратившись, привез с собою множество поводов к новым и разным мне поведениям, относящимся к волостям нашим, и я принужден был опять на квартире много, по его приказанию, писать и изготовлять к подписанию его бумаги. И отобедав у него, трудился в том же другой раз до поту лица своего и насилу-насилу успел все кончить и получить то, по крайней мере, удовольствие, что он, видя сам разрушающийся уже совсем путь, не стад меня долее задерживать, но в тот же день перед вечером отпустил. И тут надобно ж, к приумножению моей досады, случиться, что на ту пору не мог я отыскать себе и лошадей ямских и их на силу отыскали мне к свету; но тогда не стал я уже ни минуты медлить. По случившемуся морозку перелетели верст 50 до обеда; но как ни спешили мы, но не успели в тот день доехать до Тулы, и я, соснув несколько на дороге, прискакал уже в оную к свету, и как, по счастью, в тот раз меньшой мой командир случился быть где-то в отлучке, то, обрадовавшись тому, не стал я в Туле ничего уже мешкать и успел на новых лошадях еще в тот же день кое-как к ночи дотащиться в Богородицк.
Тут рад я был, что добрался, но крайней мере, до совершенной половоди до места, и как вскоре после того путь наш совершенно рушился, то успокоился я, надеясь, что меня вновь никуда опять не потурбачут.
Таковая частая волокита и беспокойство начинали мне становиться час от часу тягостнее и скучнее, и я не рад уже был, что наместник наш слишком прилепился к нашим волостям и занимался толь многими, относящимися до них, затеями и делами, из которых многие были ни мало не нужны.
Не успел я отдохнуть и несколько собраться с духом, как наступившая половодь опять переполнила весь дух мой множеством забот, а тело мое подвергла беспокойствам новым. Несколько дней сряду принужден был ездить по прудам и денно и ночно заботиться о том, чтоб их половодью не прорвало, но, по счастью, они в сей раз опять уцелели все, и я успокоился духом при прошествии с миром оной.
Но тут начала открываться весна и новые для меня поводы к трудам, заботам и беспокойствам. Везде надлежало отчасти продолжать старые, отчасти начинать новые работы; но как сии сопряжены были для меня с душевным, по охоте моей к садам, удовольствием, то все труды мои по прожектам были для меня уже не так тягостны, как проклятые езды и волокиты.
В сих ежедневных надворных работах, по отпраздновании нашей Святой недели, препроводил я не только весь апрель, но и май месяц, производя в действо многие новые затеи, относящиеся до дальнейших украшений садов наших, однако, не упуская притом кое-когда и кабинетные упражнения, а также продолжение своего писания "Экономического Магазина", и в течение обоих сих месяцев случилась только надобность мне с домашними моими съездить за Ефремов на родины меньшой дочери тетки Матрены Васильевны, Александре Андреевне. А по возвращении оттуда, ездила жена моя с старшею дочерью и с сыном в Лебедянь на Троицкую ярмарку; я же оставался дома, для работ, и в конце мая получил из деревни своей известие, что невестка моя, жена брата Михаила Матвеевича, кончила свою жизнь от случившейся ей болезни, оставив после себя двух малолетних еще детей. Для всех нас известие сие было неожидаемо и поразительно, и тем паче, что мы недавно видели ее совершенно здоровою и не в таких еще летах, чтоб можно было думать, что она так скоро переселится в вечность. Мы, погоревав об ней и пожелав ей вечного покоя, жалели более о ее детях, оставшихся с отцом, любившим слишком рюмку и находящимся в несостоянии воспитывать детей как должно и как надобно.
С месяцем июнем настали для меня новые заботы и беспокойства. В самом начале оного приехал опять в Тулу наш наместник и ко мне прискакал от него курьер, с повелением, чтоб я поехал в Тулу и привез к нему рапорт и ведомость о всех произведенных и производимых мною работах.
Итак, принужден был я ехать в Тулу и опять, по случившемуся около сего времени ненастью, тащиться по лужам грязи. Наместник принял меня по-прежнему очень милостиво, расспрашивал обо всех работах, был ведомостью моею доволен, велел остаться у себя обедать, а потом, дав кое-какие повеления, в тот же день отпустил меня обратно, сказав, между прочим, чтоб я дожидался его к себе и что он в том же еще месяце намерены, при объезде городов, побывать и у нас в Богородицке.
Сие и исполнил он действительно, и 24-го июня воспоследовало его к нам прибытие. Как он заехал к нам из Епифани и мы о скором прибытии его были предуведомлены, то выезжал я к нему на встречу за несколько верст от города. Он обошелся и в сей раз со мною очень благосклонно и в тот же еще день обходил со мною весь сад и был всеми моими делами и произведенными работами весьма доволен.
Наутрие приехал к нему в гости опять Федор Матвеевич Толстой и, по особливой ко мне благосклонности, остановился в сей раз у меня в доме, и я рад был сему знаменитому и умеющему ценить достоинства умному постояльцу и гостю. Превеликое ненастье помешало в сей день приезжим нашим гулять посадам, и наместник занимался во весь день городскими делами.
Пребывание его в сей раз у нас в Богородицке продлилось против обыкновения долее, нежели во все прежние разы. Целых пять суток он у нас прожил, которые наибольшую часть в гуляньях по садам с своими гостями. Но как у нас с ним все было ладно и шло хорошо, и он так ко мне был благосклонен, что 26-го числа июня удостоил меня своим посещением и у меня даже обедал, то я тем ни мало не скучал, хотя такое долговременное его у нас пребывание и было нам, особливо моим домашним, довольно отяготительно по бесчисленному множеству хлопот и забот, которые все мы должны были иметь относительно продовольствования всей его свиты и доставления слугам его всего нужного. Но все сии отягощения с избытком услаждаемы были изъявляемым мне от наместника всякий день новыми благоволениями.
Наконец, на самый Петров день, отслушав обедню, отобедав и доходив с г. Власовым и со мною еще до сада, доехал он от нас, осыпав меня публично при всех многими похвалами и благодарениями, и я проводил его с удовольствием. Но не успел он уехать, как весь дух мои был растревожен при услышании, что и в сей раз мой лжедруг, наш городничий, по дьявольской зависти своей, непреминул производить бездельнические клеветы и ковал против меня тайные ковы. Я, не зная за собою ничего худого и будучи по всем отношениям не видел, хотя и не опасался оттого никаких для себя вредных следствий, но скорбел духом, узнав новые опыты неблагодарности и злобы ко мне сего человека, которому я никогда ни малейшего зла и досады не причинял, а обращался с ним, как другом, с наивозможнейшим благоприятством.
Вскоре после отъезда наместникова наступила обыкновенная наша годовая ярмарка, во время которой было только то достопамятное происшествие, что под самый праздник во время всенощной была такая страшная у нас гроза, с дождем проливным и беспрерывною молниею, что мы насмерть были ею испуганы, и тем паче, что в городе у нас двух человек убило до смерти громом. Мы находились в самое то время в церкви и с превеликою нуждою могли убраться из ней и добежать до своего дома, хотя был оный и очень от нас близок. Впрочем, приезжих дворян в сей день было мало; однако у меня был изрядный-таки обед и гостей довольго.
Отпраздновавши сей праздник, принялся я опять за продолжение своих работ садовых и кабинетных. Но не успело дней десяти пройти, как оторван я был от них опять приездом к нам моего младшего командира, приезжавшего к нам в сей раз для некоторых надобностей, а притом, чтоб ему тут погулять и повеселиться. Он пробыл у нас несколько суток. И как в самое сие время случилось, что и ко мне приезжало много гостей, то было сие время у нас довольно весело и все шло хорошо и ладно. Всякий день гуливали мы с гостями по садам и по улицам, а в жары купывались в моей прекрасной ванне. И как командир мой был в сей раз отменно ко мне благоприятен, то сделал я и для него у себя обед. А в другой раз ездили мы все поужинать у лекаря нашего в гошпитальном английском садочке и гуляли в оном. А, наконец угостил и сам он всех нас и многих приезжих гостей во дворце обедом, где после обеда были даже и танцы. Словом, все дни сии провели мы с великим удовольствием, и командир мой был отменно весел.
Как нам в сие лето хотелось побывать в своей деревне и пожить там сколько-нибудь поболее, то, пользуясь помянутою благосклонностью моего командира, выпросил я у него себе дозволение туда съездить, на что он охотно и согласился.
Достопамятно было, что около сего времени, а особливо по отъезде моего начальника, занимался, под руководством моим, сын мой срисовыванием с натуры разных и лучших садовых сцен, притом, уже изряднёхонько производил сие дело не только с великою охотою, но и с отменным успехом, так удивлял самого меня редкою и удивительною его способностью к рисованью с натуры всякого рода положений, мест, а особливо наилучших сцен садовых. Способность его к сему была так велика, что он в состоянии бывал в один день наделывать до десяти скицов таковых картин ландшафтных, которые все он после не только обрисовывал, но вырабатывал их красками, и так хорошо, что я не мог тем довольно налюбоваться, и как таковых картин в короткое время накопилось уже довольно, то и вздумалось нам велеть переплетчику нашему переплесть особливую для сего книгу, в лист величиною, дабы нам все сии садовые картины в нее можно было поместить, что и произвели мы впоследствии времени в самое действие, и составившаяся из всех их нарочитой толщины книга сделалась для всех любопытных зрения и пересматривания достойною. Сия книга цела и хранится у нас и поныне и служит не только памятником тогдашнего его трудолюбия, но и самым монументом садов Богородицких, срисованных во множестве картин в наилучшем их тогдашнем виде.
По наступлении августа месяца, улучив свободное время от работ, ездили мы со всем семейством в свое Дворяниново и прожили в нем до самого сентября месяца, где имел я удовольствие найти все сады свои, а особливо верхний, обремененными таким множеством плодов, каковых я никогда еще не видывал: все сучья приклонены были тягостью оных до самой земли, и я не мог всем тем довольно налюбоваться и радоваться, что купцы, скупившие у нас сей сад, могли ласкаться получить от него добрый себе прибыток.
Живучи тут, недели три, не были мы оба с сыном без дела. Нам восхотелось в ближнем к дому саду сделать реформу и превратить его из регулярного в иррегулярный, или особого рода русско-английский, или натурально-прекрасный увеселительный сад. Почему, соображаясь с приобретенным в садах новейших вкусом, положили мы основание многим переменам и употребляли к тому все праздное время, сколько оставалось оного от угощения приезжающих к нам гостей от собственных своих по гостям разъездов. В этом во всем и провели мы все сие время очень весело, и мы так было к тихой и скромной деревенской жизни уже привыкли, что нам не хотелось уже с нею и расстаться.
Наконец, наступивший сентябрь месяц принудил нас с любезным Дворяниновым опять расстаться и ехать обратно в Богородицк и подвергать себя новым хлопотам и заботам.
Тут весь сентябрь и октябрь месяц провели мы в мире, тишине и спокойствии. Я занимался по-прежнему множеством разных работ в саду и разъездах по гостям и по волости, по надобностям. Всем остающимся от того свободным временем жертвовал наукам и литеральным, и любопытным упражнениям кабинетным. К числу сих принадлежало, между прочим, и совокупное наше с сыном старание умножить для купленного нашего микроскопа число объектов, для смотрения в оный. Мы велели наделать себе в Туде множество медных дощечек, с прорезанными дырками и, вставляя в них слюдбенные крошки, собирали все возможные мелочные вещицы для помещения оных, и усовершенствовали чрез то свой микроскоп во многом, а было и кроме сего у нас с ним много и других любопытных занятий.
По наступлении 7-го и 17-го числ октября, праздновали мы и в сей год оба сии достопамятные дни моего рождения и имянин по обыкновению. С сего времени пошел мне уже 49 год от моего рождения, и я в сей новый год вступил довольно весело. Все друзья и знакомые паши, городские и соседственные, посетили меня в день имянин моих и мы-таки позировали с ними как водится и порезвились мы, занимаясь играми и танцами.
Наконец, наступила и глубокая осень, положившая предел всем нашим надворным работам и присадила меня опять в тепле за перо и бумагу. И как я всякий год наиболее в сие глухое время и в длинные утра и вечера занимался письменными упражнениями, то и в сей год в течение октября, ноября и декабря месяцев заготовил столько материи для своего "Экономического Магазина", что оного не только на все остальное время сего года стало довольно, но поелику г. Новиков просил меня, чтоб продолжил я издавание оного и в следующий год, то наготовил множество материи и на счет сего будущего года.
Со всем тем по наступлении зимы и длинных декабрьских вечеров, возобновили мы прежние свои вечеринки и не редко, съезжаясь друг у друга, препровождали вечера с удовольствием. Самый приезд наших гостей и также и родных наших, гостивших у нас несколько дней сряду и бравших участие в наших веселостях, помогали нам также с удовольствием провождать скучное осеннее и зимнее время. Впрочем, не помню я, чтобы в течение сей осени были с нами какие-нибудь особенные происшествия, кроме того, что я в ноябре на короткое время съездил опять по призыву в Тулу к моему командиру.
Наконец, дождались мы праздника Рождества Христова и настали наши святки, из которых все первые, а последние сего года дни провели мы также весело в ездах и свиданиях друг с другом и в святочных играх и увеселениях. И достопамятно, что в сие время случилось быть в Богородицке и у нас одному из молодых дворян, живущих в нашем наместничестве, из фамилии господ Кобелевых. Сего человека можно почесть первым женихом, искавшим руки моей старшей дочери и помышлявшим на ней жениться, для которой причины и приезжал он наиболее к нам в Богодицк и быть у меня как гость не один раз и провождал с нами святочные вечера в обыкновенных играх и забавах. И как мы чрез то имели случаи с ними познакомиться и его рассмотреть, то и не находим мы в нем ничего противного и он нам всем довольно полюбился, да и по достатку своему мог доставлять он сходную партию для моей дочери. Словом, дело начало было уже совсем клеиться и нам деланы были со стороны его о сем предложения; но как Провидению Господню не угодно было, что дочь моя была за ним, то нашлись люди, старавшиеся разбить сие начинающееся сватовство и дело. Надобно было в самое то время случиться быть у нас короткой нашей приятельнице и отчасти дальней родственнице Аграфене Михайловне Челищевой, которую мы все за веселый ее нрав душевно и сердечно любили, да и она была к нам очень привержена. У сей госпожи Челищевой был родственник, некто из господ Хотяинцовых, живущий за Москвою, и по имени Дмитрий Иванович, и также человек молодой и довольно достаточный. И как она дочь мою прочила за него и насказала нам, а особливо дочери моей, столь много хорошего и выгоднейшего пред сим женихом, что мы сами смутились мыслями: дочь же моя при вопрошании нашем изъявила нам прямо нехотение свое выходить за г. Кобелева; почему дело сие и осталось так. И мы хотя ему и не отказали совершенно, но отложили дело сие до времени, и он от нас ни с чем поехал.
Далее памятно мне, что как около сего времени надлежало быть в Туле новым выборам, и слух был, что будет великий для сего съезд всему дворянству, по поводу имеющих быть в сие время в Туле маскарада, театра и разных других увеселений, то восхотелось в сей раз не только мне, но и моим домашним взять в сих публичных увеселениях соучастие. Почему я начали мы к тому собираться и пред последним днем в путь сей и отправились.
Мы приехали в Тулу накануне нового года и остановились сперва у г. Пастухова, откуда домашние мои в тот же день поехали в Федешово на имянины к Василию Ивановичу Кислинскому, а я, оставшись в Туле, переехал стоять на квартиру к другу нашему Антону Николаевичу Сухотину, дабы быть ближе и в приехавшему уже в Тулу наместнику и ко всем прочим своим знакомым. И всю Тулу нашли мы наполненную уже съехавшимся для выборов дворянством и все ожидали начала выборов и долженствующих быть притом увеселениев.
Сим образом кончился 1786 год, а вместе с ним дозвольте кончить мне и письмо сие, и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.
(Октября 4-го дня 1810 года).
Любезный приятель! Приступая теперь к описанию происшествий, бывших со мною в течение 1787 года, предварительно скажу, что сей год был вообще в жизни моей весьма достопамятным, но не столько добром, сколько худом. Он был для меня прямо черным годом и преисполнен множеством не только трудов, хлопот, забот, но и самых недоумений, досад и разного рода неудовольствий и огорчений. Происходили они наиболее от зависти к моему месту от людей злых и негоднейших характеров, и для меня потребна была вся моя философия к терпеливому переношению всех бывших со мною неприятностей, и если б не бдило надо мною всевидящее око и не пеклось благодетельное обо мне провидение Господне, то не знаю, чего-и-чего не могло со мною воспоследовать.
Уже при самом начале оного озабочивался я весьма и беспокоился помышлениями о моем уже довольно взросшем сыне. Я уже уведомлял вас, что из всех обещаний г. Давыдова постараться об нем в бытность его в Петербурге и из самых уверении его по возвращении оттуда, будто бы он и в сержанты произведен и в действительную службу введен, не вышло ничего и он все еще был каптернамусом (sic) и не в действительной службе; и как по последнему пашпорту приближался уже срок явиться ему к полку для вступления в действительную службу, хо не знали мы что делать. Одного его отпустить туда мне не хотелось, а cамому мне весною с ним туда ехать было никак не можно. Итак, принуждала меня самая необходимость помышлять о езде с ним туда в самую тогдашнюю еще зиму, дабы, явив его в службу, выпросить его еще на год домой; а буде можно, то каким-нибудь образом постараться ему и сержантский чин, которого он еще не имел. И как мне без дозволения от наместника в такую даль отлучиться было не можно, то и намерен я был в сию бытность мою в Туле испросить у него на то дозволение.
В сих помышлениях приехал я тогда в Тулу. И как случилось сие накануне самого нового года, то, по наступлении первого дня оного, вставши пораньше и одевшись, поехал я сперва к моему меньшому командиру, г. Давыдову, а оттуда вместе с ним, для обыкновенного поздравления, к наместнику, который, увидев меня, по обыкновению своему, не преминул со мною хотя немного поговорить и, по-прежнему, весьма благосклонно. Вскоре после того поехал он, и мы вместе с ним, в собор, для слушания обедни и прекрасно поющих певчих. Тут случилось мне стоять вместе с меньшим братом славного г. Игнаньева, Афанасьем Ивановичем, человеком, имеющим совсем отменный от своего головореза братца, характер -- тихий, дружелюбный и любезный. И как мы тут кой о чем с ним говорили: то и познакомились с ним короче и взаимно друг друга полюбили.
Как все дворянство, которым церковь вся была наполнена, по окончании обедни поехало к наместнику, для поздравления его с новым годом, то поехали и мы с ним туда же, где, проводив с час в толпе народа, был я помянутым г. Игнатьевым приглашен ехать к нему обедать; чему я, как заезжий человек, и рад был. Он ласкался ко мне чрезвычайно, и даже до того, что как дошла не нарочно у меня с ним речь о моем сыне и моей заботе, то предлагал он мне, в рассуждении его, свои услуги, и говоря, что он имеет у себя в Петербурге многих знаменитых друзей и знакомых, и готов отписать к ним и просить их постараться об оном. Сим неведомо как обрадовал он меня для нового года, и я поехал от него в превеликом удовольствии.
По возвращении на квартиру имел я второе удовольствие чрез свидание с другом моим и давнишним знакомцем отцом Иеронимом, бывшим в сие время уже игуменом и приезжавшим нарочно ко мне по любви своей для свидания. Мы провели с ним несколько минут в приятных разговорах, а между тем показывал я ему и многим другим, бывшим у хозяина моего, гостям, привезенную с собою книгу с садовыми изображениями, рисованными отчасти самим мною, а наиболее моим сыном, и имел удовольствие слышать всеобщую похвалу оным. По наступлении вечера поехал я в бывший в сей вечер в зале собрания большой маскарад и пробыл в оном до первого часа ночи, имея удовольствие свидеться со многими моими знакомцами и, между прочим, с другом моим и прежним корреспондентом по "Экономическому Магазину" Васильем Алексеевичем Левшиным, бывшим тогда еще отставным подпоручиком, и говорить с ним о многом.
В последующий за сим второй день нового года ездил я опять к своему меньшому командиру и был опять у наместника, а у первого и обедал. И как в сей день никаких увеселений не было, то возвратился я после обеда на свою квартиру и нашел тут приехавшего из Федешова нашего сына и весь вечер сего дня провел дома в приятных разговорах с приезжавшими, ко мне опять отцом Иеронимом.
Как 3-го числа начались у нас уже выборы, то мы с детьми поехали поутру в залу собрания, но там никого не застали, ибо все дворянство было уже в соборе для обыкновенной присяги. И как ни там, ни тут одним делать было нечего, то рассудили мы между тем съездить к наместнику. Однако его не удалось нам видеть, почему возвратились мы опять в залу собрания и нашли уже все дворянство, занимающееся в выборе по уездам новых предводителей. Я, как посторонний член, не брал в том соучастия, а смотрел только беспристрастным оком на все тут происходившее и досадовал на наглую несправедливость, при баллотировке наблюдаемой (sic), и на явное пристрастие многих, и суетился только о том, чтоб узнать, кого выберут к нам в Богородицке в судьи и с кем нам судьба определить этот год вместе разделить время.
Обедал я в сей день опять у г. Давыдова, а, возвратясь на квартиру, нашел там приехавшего ко мне Василия Ивановича Кислинского из Федешова, а из Калуги самую хозяйку, с сыном своим, Петром Антоновичем, имевшим незадолго до того в Калуге несчастие: что при стрелянии из ружья разорвало оное и повредило ему чрезвычайно руку; а ввечеру ездили мы все в театр и с удовольствием смотрели представление комедии "Хвастуна" и оперы "Бочара".
На четвертый день происходил выбор дворянских предводителей, а потом в кандидаты в верхний земский суд. И как нам хотелось и сие видеть, то ездил я опять в залу собрания и упрошен был алексинскими дворянами баллотировать вместе с ними. Все сие продолжалось очень долго и меня зазвал обедать к себе отменно меня приласкавший г. Григоров, Петр Васильевич. Ввечеру же ездили мы в бывший в сей день концерт, где я виделся опять со многими из своих знакомцев.
При наступлении 5-го дня, занялись все дворяне выбором новых судей, но я при том не был и не баллотировал, а ездил по делам своим к г. Давыдову, куда прискакал от наместника за мною ординарец с приказанием и, чтоб я к нему был. Я обрадовался сему случаю и, вознамерясь употребить его в свою пользу, завернул на минутку в свою квартиру для взятия с собою садовой книги. Наместник принял меня по-прежнему весьма благосклонно и, пользуясь досугом, расспрашивали меня о волости и обо всем, что было надобно. По окончании же того, приступил я к нему с просьбою об увольнении меня в Петербург. Наместник изумился, о сем услышав. И как ему отпустить меня для волостных надобностей не хотелось, то спросил он меня: зачем бы я туда хотел и какая бы была мне нужда? Тогда пересказал я ему свою надобность, о чем не успел он услышать, как мне сказал: "О, когда только в этом состоит ваша надобность, то не для чего вам забираться в такую даль, а оставайтесь-ка спокойно при волости, а о сыне вашем беру я на себя выпросить у князя Григория Александровича ему и сержантский чин и отсрочку, на сколько тебе надобно". Я ему за сие большой поклон и, поблагодарив, сказал далее: "великую бы, ваше высокопревосходительство, оказали мне тем милость и тем паче, что мне хотелось очень еще подержать его при себе год или другой, для усовершенствования его в науках, а особливо в рисовании, к чему он имеет великую охоту и отменную способность, а особливо к рисованию с натуры разных видов и местоположений". И тотчас после сего стал ему сказывать, что он уже сделал и такую книгу, составленную из срисованных сцен и садовых видов. Сим произвел я в наместнике превеликое любопытство. "Ее видеть весьма бы я хотел, сказал он мне, и не привез ли ты ее с собой?" -- "Привез, ваше высокопревосходительство, и она со мною здесь".-- "О, так покажи же нам, покажи же". Тогда побежал я тотчас за нею к карете и принес ее к нему, разговаривавшему между тем с случившимися быть тогда у него генералом Бутурлиным и нашим губернатором г. Заборовским. Наместник не успел ее издали увидеть, как воскликнул: "о, какая ажно у вас она большая! Покажите, сударь, покажите". Тогда раскрыв ее, сказал я ему: "но извините, ваше высокопревосходительство, рисовальщик в ней одни только скицы нарисовал, на скорую руку и почти вчерне только, а он мог бы нарисовать сии и гораздо лучше". Не успел наместник увидеть, что они нарисованы уже довольно порядочно красками, как велел тотчас подать к себе столик и, посадив с собою обоих генералов, стал ее рассматривать с особливым вниманием. И как ему все срисованные виды в самой натуре были знакомы, и он тотчас всякое место мог узнавать, то не можно изобразить, с каким особым удовольствием он их рассматривал и сколько поводов подавала она ему к рассказыванию обоим помянутым генералам о красоте всех сих мест и самых редкостях натуры, срисованных в книге. Ко мне же обращаясь, только и твердил: "ах, как это хорошо и натурально все срисовано; я, смотря на рисунки, ровно как хожу точно по нашему саду". Оба собеседники его превозносили также все видимое похвалами, а наместник только и твердил, что он весьма доволен, и благодарил очень меня за доставление ему сего нового удовольствия.
По рассмотрении всей книги с начала до конца, остановился он и, позадумавшись, мне сказал: "Ах, право, это хорошо, но послушайте, Андрей Тимофеевич, нельзя ли как сыну вашему, выбрав из картин сих десятка два наилучших и интереснейших, но рассмотрению вашему, нарисовать получше на хорошей бумаге, и чтоб можно было составить из них хотя небольшую, но порядочную книжку; я бы кстати взял смелость поднести ее Государыне и не сомневаюсь, что она, по охоте своей к садам, удостоила б ее своего благоволения; а сие могло бы быть не бесполезно и для вашего сына?" -- "Для чего не можно, сказал я, он охотно сие исполнит к удовольствию вашего высокопревосходительства и нарисовать может несравненно лучше, нежели как здесь они нарисованы".-- "О, так пожалуйте ж постарайтесь, подхватил наместник, и посмотрите сами за тем, чтоб они получше были, а я с моей стороны вновь повторяю обещание мое постараться о пользе вашего сына".
Сим кончилась тогда наша беседа, и как я не сомневался ни мало в исполнении обещания наместника, то и был крайне рад, что избавился чрез то от езды Петербургской и с особливым, удовольствием, раскланявшись с ним, поехал обедать по приглашению опять к г. Давыдову. Вечер же провел на квартире с хозяином и гостями, у него бывшими.
Я не преминул пересказать друзьям моим и самому сыну моему то, что происходило у нас с наместником и все, услышав все то, почитали дело почти сделанным и говорили, что на обещание наместника вернее положиться можно, нежели на Давыдовское. Сын же мой с великою радостью соглашался потрудиться над картинами.
В день Богоявления Господня собирались все лучшие люди, и я вместе с ними, поутру к наместнику, и все комнаты его набиты были по обыкновению народом. Потом съездили мы с ним все к обедне, а из церкви опять к нему на водку. Обедать приехал я опять к своему меньшому командиру. Ввечеру же были мы, все опять в театре, где играли опять одну оперу и комедию.
На другой день после сего помышлял я уже о возвращении в свое место. Но как надобно было о многом по делам волостным говорить с обоими моими командирами, то ездил я к ним обоим. Но оба они не имели к тому свободного времени за ездою главного в собор для приведения к присяге выбранных судей, почему в сей день ничего у нас не было, и я обедал опять по приглашению у г. Игнатьева вместе с своим сыном. И как не смотря на все обещание наместника, могущее исполняться не инако как со временем, заботился я о просрочке сына, то при сем случае повторил я свою просьбу г. Игнатьеву о письме в Петербург, чтоб друзья его исходатайствовали сыну моему еще отсрочку на год, дабы тем надежнее и спокойнее можно мне было ждать милости наместнической, и он обещал мне сие наверное исполнить.
После обеда приезжал ко мне на квартиру друг мой г. Левшин и просидел до вечера, занимаясь приятными разговорами. Оба мы были тогдашнего времени именитейшими литераторами и, помогая друг другу, трудились в пользу отечества. Я занимался экономическими сочинениями, а он переводами разных книг, а отчасти также кой-какими и сочинениями. Итак, было нам о чем с ним говорить. По наступлении ж вечера ездили мы с ним и со всеми прочими в бывший в сей день вторичный маскарад, где имел я случай видеть опять нового своего знакомца и нашего святочного гостя г. Кобелева, продолжавшего ко мне все еще ласкаться. На другой уже осьмой день пребывания моего в Туле, желая скорее окончить свои дела, поехал я к наместнику поутру и хотел ему откланяться, но он приказал мне приехать после обеда, вместе с г. Давыдовым; а сие и побудило меня проехать от наместника к нему. Тут показывал я и ему свою садовую книгу, которая и ему также полюбилась. Однако он смотрел на нее далеко не с таким любопытством и удовольствием, как наместник, и может быть было ему неприятно, что я ее мимо его, наместнику представлял. Но как бы то ни было, но я, побывав у него, ездил после обеда к наместнику и, не застав его дома, приехал опять к Давыдову и услышал, что наместник хотел к нему сам заехать, где и дождались мы его действительно. Однако, тут не стал он ничего с нами о делах говорить, а велел обоим приезжать к себе. Но он, приехав, к досаде своей, не застали его, за отъездом в концерт, дона, и принуждены были просидеть у него со скукою весь вечер и его дожидаться из концерта. Наконец, насилу-насилу дождались его, и он, поговорив с нами и дав последние повеления, отпустил меня наконец совсем и дозволил ехать в Богородицк.
Сим образом, пробыв целых восемь дней в Туле и проводив их в вихре беспрерывных движений и хлопотах, возвратился я в Богородицк, привезя вместе с собою и хозяйку нашу, госпожу Сухотину, с сыном; ибо как для излечения поврежденной его руки потребен был искусный врач, а такового имели мы у себя в особе г. Бентона, общего нашего приятеля и знакомца, то, по предложению моему, убедил я ее привезть сына своего к нему, и на все то время, покуда он станет залечивать его рану, оставить жить у меня в доме; чем хотелось их возблагодарить за все их к нам ласки, приязнь и дружество, которое, по отъезде их от нас из Богородицка, сделалось прямо искренними. А чтоб услуга моя к ней была еще существеннее, то вознамерился я постараться, чтоб все время, которое пробудет у нас сей умный и хорошего такого и кроткого характера молодой человек, прежний соученик и товарищ и друг моему сыну, могло ему, кроме лечения, обратиться в существенную пользу чрез преподавание ему о многих нужных и относящихся до образования сердца и ума сведений.
Приехавши в Богородицк, узнали мы о воспоследовавшей перемене судей наших, и что вновь судьею выбран был г. Дьяков, Михаил Григорьевич, зять друга моего г. Албычева, а прочими прежний наш друг, наш и знакомец, Николай Сергеевич Арсеньев; а из новых г. Пургасов, двое господ Карповых и Рылеев. И как все они уже к своей должности и явились, то я на другой же день, по случаю бывшего воскресенья, пригласил их и прежних, тут же еще бывших, на вечеринку и угостил их у себя ужином.
С ними вместе был у нас и городничий наш князь Назаров, о котором я хотя и знал, что он, от зависти по грузинской своей совести, нам не доброхотствовал и всячески мне втайне вредить старался, и что все оказываемые им мне наружно ласки и приязнь были не истинные и все обхождение его с нами было коварное и лукавое, но, не хотя давать знать, что мне это известно, обращался с ним по-прежнему с прямым сердцем и душею.
Наутрие с чувствительным сожалением проводили мы отъезжающего от нас из Богородицка и бывшего до сего заседателя г. Чудкова, которого все мы за тихий и кроткий его характер и за оказываемую нам всегда искреннюю приязнь и ласку, сами все искренно любили и почитали и чрез отбытие его потеряли в нем доброго себе компаниона.
Тотчас после сего, поотдохнув от своей езды и проводив от себя и нашу гостью с меньшим ее сыном, принялись оба мы с сыном своим за свои дела: я за писание опять своего "Магазина", а сын мой -- за новую и важную свою работу, и именно за рисование садовых картин для Государыни. Оба мы долго думали, которую бы из садовых сцен к тому преимущественно выбрать и как бы рисунки сии расположить и сделать колико можно лучше. Мы отобрали к сему 24 наилучших и интереснейших садовых видов и положили увеличить их несколько против прежних рисунков и рисовать их на лучшей александринской бумаге и употребить к лучшей и чистейшей отделке их все искусство моего сына, который принялся с особою охотою за сие дело и имел в том столь великое старание, что я удивился сам его искусству и не мог довольно нарадоваться, видя его такой успех, какого не ожидал я сам. Словом, картины выходили прямо прекрасные и рисовка выливалась такая, которая равнялась почти с лучшею английскою и ни мало была не постыдна для представления ее очам нашей монархини. Но чтоб впредь о том не повторять, скажу и то, что употребил он на нарисованье всех сих картин много времени. Возможнейшее напряжение всех душевных и телесных сил его стоило ему очень много; ибо, кроме премногих трудов, употребленных к тому, обратилось мелкое рисованье их в великий вред глазам его, но, к сожалению, возчувствуемый уже поздно, и был тем для нас прискорбнейшим, что продолжился он на всю его жизнь и сделался неизлечимым.
Впрочем, достопамятно то, что при общем у нас с ним приступлении к сей важной и многотрудной работе, получил я первую мысль о приуготовлении и другой вещицы, для поднесения государыне, а именно: о сделании ящика с наилучшею коллекциею наших мраморных песков и убрании оного ........ самим мною и сыном обработанными и росписанными стеклами, которая мысль впоследствии времени отчасти и произведена была нами в действие, как о том упомяну в своем месте.
Между тем, как мы при дневном свете начали заниматься сими своими работами, начал я тотчас и все праздное вечернее время употреблять на пользу нашему гостю, а вместе с ним и моим детям. Дело сие состояло в читании им таких книг, которые бы могли образовать их умы и сердца и полагать основание к любви христианского закона и добродетельной жизни. К сему избрал я наиглавнейше своего "Путеводителя", также и некоторые другие важные и нравоучительные книги, и читая оные, сам останавливался почти на всяком пункте, делая им дальнейшия всему объяснения и замечания; чем тогдашнее мое чтение могло равняться с обыкновенными философическими лекциями, читаемыми профессорами в университетах, но было для слушателей моих едва ли не полезнее оных.
В сих упражнениях и в частых свиданиях с городскими нашими старыми и новыми знакомцами и друзьями, провели мы большую часть генваря месяца. Пред окончанием оного и дня за три до имянин моей тещи, приехал к нам в гости Василий Иванович Кислинский, с двоюродным братом жены его, Михаилом Васильевичем Арсеньевым, учившимся у нас за несколько лет до сего, вместе с сыном моим, в пансионе, и сделавшийся чрез то его приятелем, и положил прогостить у нас до самых имянин тещи моей и дожидать приезда к нам тещи его Матрены Васильевны. Таковой рановременный приезд сих гостей и необыкновенное намерение пробыть у нас столь долго удивил меня. Я не знал, что о том думать. Однако я был им, как родным и приятелям, душевно рад, и ни мало не воображая, что имели они, как я после узнал, некоторые сокровенные и досадные для меня виды и намерения, состоящие, между прочим, в том, чтоб прельстить нас с дочерьми моими ехать в гости за 150 верст от нас; к чему они убедительными своими просьбами, не смотря на все мое нехотение забираться в такую даль, едва было меня и не преклонили. Но Провидению угодно было разрушить все их потаенные и предосудительные для нас, а особливо г. Арсеньева, замыслы и подать к тому особенный повод. Надобно было накануне самого дня имянин моей тещи, к которому дню приехали к нам и тетка Матрена Васильевна, с меньшею своею дочерью и зятем Чертковым, случиться так, что у меня зашел с г. Кислинским разговор о законе христианском и чтоб сему разговору обратиться потом в жаркий с ним и такой спор об оном, чрез который я, к великому сожалению моему, узнал, что сей искренно до того любимый мною молодой человек имел такой характер, какого я себе никогда не воображал, и который произвел в душе моей некоторую расстройку в дружеских моих к нему расположениях и доказал мне, что обходиться с ним надо было мне осторожнее; а самое сие произвело и то следствие, что я в помянутые дальние гости ехать совсем отказался. А от сего и некоторых других дрязгов произошло то, что г. Кислинский, при отъезде своем от нас, разбранился почти и с самою моею женою и не только дочь мою довел до слез, но и жену мою заставил иначе о себе думать. Словом, сей приезд их тогда к нам был совсем как-то не ловок и сопряжен со многими неприятностями. Однако мы, не смотря на то, день имянин тещи моей отпраздновали, как водится, и увеселяли ввечеру гостей наших, сих и других, сожжением маленького фейерверка и себя при саде домовом.
По сбытии с рук своих сих, в сей раз не совсем приятных для нас гостей, принялись мы опять за свои дела и упражнения; а особливо за продолжение нашего рисованья, которым поспешать как мне, так и сыну моему, подавал наиболее повод начавшийся тогда разноситься слух, что в будущее лето воспримет Государыня путешествие в южные провинции своей монархии и будет не только в Туле, но и у нас в Богородицке. Некто из князей Долгоруковых, проезжавший около сего времени через Богородицк, уверял за истину, что сие воспоследует действительно; а все сие натурально и долженствовало нас побуждать своим делом, дабы оно к приезду императрицы было готово.
Кроме сего, обременен я был великим множеством разных и важных дел, относящихся до самых волостей наших и по моей должности. Наместнику нашему, по охоте его к замыслам, предприятиям и переменам разным, восхотелось совсем некстати и из единого, так сказать, умничанья и, мешаясь в дела, нимало ему не принадлежащие, учинить и во внутреннем правлении наших волостей некоторые перемены и завесть совсем новые порядки, ничем не лучшие пред прежними и едва ли не худшие и ему только казавшиеся лучшими. Всходствие чего и дано мне было от него множество разных повелений, которые все должен был я производить в действо. Обе волости предписано мне было разделить на несколько равных частей и в каждой части выбрать бурмистров {Бурмистр -- немецк., назначенный помещиком из крестьян староста.}, долженствующих иметь в ведомстве своем по нескольку сел и деревень и отправлять над мужиками суд и расправу. Сих бурмистров велено было мне одеть в особое платье, сшитое из хорошего малинового сукна, особо покроенного, и снабдить их особыми поясами, шапками и начальническими жезлами. Набранных и учащихся в школе грамоте и пению велено учить духовной и смычковой музыке, и для обучения сего приискан был капельмейстер. О сем должен был я также иметь попечение. Для содержания садов и ранжерей приискан и нанят был садовник, природою пруссак, но бывший мне худым помощником. С сим имел я также многих хлопот по причине страсти его к питью. Но все сие было почти ничто, в сравнении с теми душевными озабочиваниями, какие со мною час от часу более производил мой меньшой командир особливостью своего характера и всем своим поведением. Будучи от природы хотя весьма добродушным и в обхождении приятным и любезным человеком, а имел однако он ту слабость, что был весьма самолюбив и наклонен слишком к тщеславию, распутству и даже мотовству самому, и с сей стороны был крайне дурен сам для себя. Находясь многие годы в отменной милости у наместника, по причине любви сего к жене его, и избаловавшись тем слишком все время, продолжал он и в сие время держаться прежних своих привычек и, не отставая никак от расточительности и мотовства, предпринимал и производил такие дела, которые несообразны были ни с каким благоразумием и которые самые наводили на меня превеликую заботу и опасение, чтоб не претерпеть когда-нибудь и мне чего-нибудь худого за его беспутство и не только весьма худое рачение {Старание, заботу.} о наших волостях, но паче и за самое расхищение многого, до них принадлежащего. Как, по самолюбию и тщеславию его, было то ему крайне неприятно, что наместник мешался в дела наши и не давал ему во всем совершенную волю, какую ему иметь хотелось, нося имя "директора экономии и командира волостей наших при правлении оными, то несмотря на то, старался он при всяком случае, а особливо при приездах своих к нам, не только принимать на себя вид самовласного начальника надо всем, но и действительно отваживался делать то, чего б ему никак не следовало и что совсем несообразно было с намерениями и приказаниями наместника, а иногда и совсем противно оным; и дабы он о том не узнал, то старался он производить то скрытно от него и желал при том, чтоб и от меня сему не было о том никогда доносимо и упоминаемо. А само сие и приводило меня нередко в превеликое недоумение и даже в самое опасение, чтоб не подвергнуть себя чрез то какому-нибудь ответу или, по крайней мере, гневу от наместника, и я принужден был напрягать все силы ума своего к выдумыванию средств, удобных к сохранению от обоих их к себе благосклонности и к спасению себя от нарекания и дурного имени. И одному Богу известно, сколь многих мне сие трудов и забот стоило и сколь трудно было мне, угождая одному, другому не пакостить, ни к себе не вооружать. И какою желчью огорчало сие все то, что я в сие время чувствовал хорошего и приятного.
Наиглавнейшее зло проистекало из того, что расточительному моему меньшому командиру и директору, применяя не домоводство, а пустодомство, хотелось поживляться чем-нибудь от наших волостей и тем сколько-нибудь поддерживать свои финансы, находившиеся весьма в дурном положении; а потому и изыскивал он как сам, так и по совету прихлебателей и лжедрузей своих, все удобные к тому способы и употреблял всевозможные к тому тайные замыслы и хитрости. Наиглавнейшая цель его устремлена была на волостные деньги, и дабы ему можно было ими транжирить как хотелось, то и преклонил он наместника, чтоб дозволено ему было от обыкновенных доходов, которые велено было ему доставлять в казенную палату для сохранения, отделять некоторую часть на мелочные по волостям расходы и называть экономическою суммою, препоручив ему оную в полную волю и распоряжение. Сих денег накоплялось у нас-таки довольно, и с ними он так хозяйствовал, что нередко у меня становились оттого и волосы дыбом. Какое множество из них растеряно было совсем на пустое и на одни его прихоти и излишние затеи, какое множество раздавалось им ни за что, ни про что разным людям и какое множество расхищено самим им! Словом, всем сим денежкам давал он совершенный карачун {Карачун -- капут, конец, смерть.}. Но сим далеко он еще доволен не был; но ему хотелось запустить руки и в главную сумму. И боже мой! сколько забот наводил он мне сими своими покушениями, и каких и каких предосторожностей ни должен был я употреблять при исполнении насылаемых ко мне и даваемых повелений, относящихся до присылки и употребления денег. Нередко доходило до того, что я не знал, что делать, особливо, когда получал письма от него либо об отпуске куда-нибудь, либо об употреблении на что-либо денег без записывания в расходную книгу, и сколько трудов мне стоило вывертываться из таких критических случаев. И я истинно уже не знаю, как меня Бог спас с сей стороны от опасностей и помог мне отделываться от него в рассуждении сего пункта безбедственно.
Другой предмет для тайных покушений его был наш волостной хлеб, собираемый уже из давних лет в наш большой и просторный каменный магазин. При вступлении его был он весь наполнен хлебом, и было его несколько десятков тысяч четвертей. И как над сим имел он полную власть и мог распоряжаться им, как ему хотелось, то истинно изобразить не можно, чего-чего он с ним не предпринимал. Он не только хватал сам оного по несколько сот и тысяч четвертей под видом будто займа и продажи, но раздавал и друзьям и знакомцам своим по несколько сот и тысяч четвертей заимообразно, и на большую часть таким, от которых никакой не было надежды к получению оного обратно. Таким же образом транжирил он им, раздавая, без дальней нужды, и разным нашим подкомандующим, в прибавок к их жалованью; а наконец и самым волостным крестьянам заимообразно. Я сколько ни представлял ему, что нам собирать оного с них и со всех заемщиков будет стоить очень многого труда и что мы со многих и получить его не можем, но никак он не хотел меня в сем случае никак слушать, то и тем озабочивал меня чрезвычайно, и тем паче, что мне не хотелось уведомлением о том наместника приводить его ему под гнев, а себя с сей стороны обеспечивать было очень трудно и стоило больших выдумок.
Не лучшим образом хозяйствовал он и нашими излишними, в оброк отдаваемыми землями, и сколько оных раздаваемо было друзьям и прихлебателям его почти даром и за ничто, и чего, и чего и в рассуждении сего пункта ни происходило! Он и с сей стороны нимало ни уважал все делаемые мною ему представления и предостережения; а таким же образом хозяйствовал он и с нашими карпами и продажею оных. Боже мой! Сколько мы растеряли оных и раздарили оных его друзьям и знакомцам и сколько растеряли даже самых денег при развозке их в места, иногда дальние, на казенном коште. Словом, все его хозяйство было прямо удивительное и такое, которое можно было назвать совершенно расточительным.
Итак, будучи принужден ему во всем том поневоле и против хотения содействовать, имел я тысячу забот, смущений и беспокойств, и оные продолжались во все течение сего года и были для меня особенно чувствительны, и тем паче, что при всем том должен я был весьма многое терпеть и от негодяев, завистников моих, напрягавших все силы умов своих к вымышлению разных козней и старающихся всячески оклеветать меня не только наместнику, но самому даже г. Давыдову, дабы тем уничтожить в обоих их прежнее ко мне благорасположение, и вымышляющих всевозможные хитрости к тому, чтоб столкнуть меня с моего места, что все узнаете вы из дальнейшего описания происшествий сего года.
А теперь обращаясь к прерванной сею побочностию нити моей истории, скажу, что в помянутых занятиях проводил я весь тогдашний генварь месяц. А с началом февраля наступила у нас тогда масляница, которую провели мы довольно весело. В продолжение оной были у нас у всех городских не только ежедневные съезды и при съездах сих разные забавы и игры, но у нас сделаны были даже и горы для катания, и мы увеселялись даже оными как с городскими своими друзьями, так и с приезжавшими к нам в сие время многими гостями, и я сам, будучи всегдашним охотником, по старинной памяти покатался сколько-нибудь на оных.
Приезд к нам посреди сей недели на короткое время г. Давыдова, моего младшего командира, порасстроил было несколько наши масляничные забавы. Он приезжал в сей раз не столько по должности, сколько для своих собственных надобностей. Для поправления расстроенного состояния своего, вздумалось ему вступить в часть откупа винного и согласиться в том с тогдашним нашим откупщиком г. Хомяковым, Иваном Васильевичем, весьма добрым человеком и всем нам общим приятелем, и главное намерение его состояло в том, чтоб в пользу сего откупа и винного Хомяковского завода посчётиться у нас из магазина тысячью четвертями хлеба под видом отдания оных заимообразно помянутому Хомякову.
Со всеми теми, хотя главная нужда его была и сия, и чтоб во всем с г. Хомяковым поговорить и во всем, особливо в том, согласиться, как бы им удобнее всю нашу волость спаивать с кругу; однако, для вида, не преминул он и все места у нас обходить и осмотреть, и таким образом, каким он до того не делывал и который произвел во мне уже некоторое и довольно меня смутившее сомнение, ибо казалось мне, что имел он нечто сокровенное на уме.
Но как бы то ни было, но он пробыл у нас в сей раз одни только сутки, квартировал во флигеле, и как обедал, так и ужинал со всеми приезжавшими к нему гостями у меня, и ввечеру казался быть опять по-прежнему добрым и вместе с нами провел сей вечер весело.
Проводив его в пятницу опять в Тулу, принялись мы опять за свои масляничные веселости и провели остальные дни, а особливо субботу, очень весело; в который день угощал нас у себя заседатель наш г. Арсеньев, Николай Сергеевич, квартировавший также во дворцовых флигелях.
Наконец наступили заговины и последний день нашей Сырной недели, употребленный нами по обыкновению на разъезды друг к другу и прощанья, а простым народом на пьянство и сумасбродство. Мы провели и сей день довольно весело, нимало не воображая, что конец оного произведет всем нам, особливо мне, такую досадную неожидаемость, которая смутила весь дух мой неизобразимым образом и обременила меня тысячью новых хлопот, трудов, забот и беспокойств, и едва было едва не обратилась и самому здоровью моему во вред великий и опасный.
Было это уже при конце самого дня и в самые сумерки, как некоторые из подкомандующих моих прибежали ко мне без души, с уведомлением, что во флигеле дворцовом, в конце оного, примыкающем к башне или нашей колокольне, в комнатках, находящихся во втором этаже, что-то загорелось и сделался пожар. Легко можно заключить, что я почти оцепенел, о сем услышав. Я без памяти бросился бежать с ними туда, чтоб сие увидеть и спешить употреблением средств к погашению сего только начавшегося пожара; но, прибывши, увидел, что вся человеческая помощь была уже тщетная. Произошел пожар сей от непростительного небрежения некоторых старушек и жильцов, помещенных, по приказанию моего командира, в помянутых маленьких комнатках, в конце оного флигеля, над кухнею находящихся. Жильцы сии топили по обыкновению свою печь и каким-то образом огонь из нее пробрался в одну из балок, бывшую под печью и под полом сей конурки. Бездельники чувствовали еще в полдень, что пахло у них что-то гарью, но были так оплошны, что сего не увидели, а поспеша скитаться по городу для пропитанья, заперли ее и ушли: а когда огонь имел время усилиться и от него все тутошные комнаты так к вечеру, когда сие усмотрели, наполнились дымом и зноем, что не было никакой возможности уже в них войтить, а поелику весь сей флигель был каменный и покрыт железом, то и снаружи ничего к погашению пожара учинить и предприять было не можно.
Господи! как я смутился от досады и вздурился, когда я, прибежав, увидел, что вся человеческая помощь была тщетна и не могла остановить действие сего скорыми шагами увеличившегося пожара. Я бросался, кричал, приказывал, но все было тщетно. Чрез несколько минут огонь такую взял уже силу, что принужден был дать ему совершенную уже волю разрушать сей огромный и прекрасный флигель, и тут-то имел я случай впервые еще видеть, как горят каменные, двухэтажные и покрытые железом здания и ужасаться. Пожар происходил очень медленно и, продлившись всю ночь, представлял при конце своем зрению нашему сущий ад из разверстым зевом, и я за счастие еще почел, что мне удалось спасти целую половину сего огромного флигеля особливою выдумкою. Все они разграждены были в некоторых местах брандмауэрами или цельными, без всяких отверстий, стенами: но как усмотрел я, что и они помогли мало, а огонь по слегам подкровельным, переходил из одного отделения в другое, то велел я скорее взобраться людям с топорами в незагоревшее еще отделение и перерубить снизу все оные деревянные слеги, по которым простиралась по всему флигелю железная кровля подле одной брандмауэра. А сие вместе с нею и не допустило огонь простираться далее, и целая половина сего флигеля осталась чрез то целою, хотя, к неописанной досаде моей, при вынашивании из оной всего в ней бывшего, негодный наш сбежавшийся черный народ переломал и перековеркал не только все окончины, но и самые кафельные, бывшие в ней печи, и не мог надивиться, что за удовольствие находили бездельники проламывать чем-то все кафли в тонких местах насквозь; на что не мог я взглянуть, не пожимая плечами.
Но как бы то ни было, но половина флигеля сгорела, и казна претерпела чрез сей случай великий убыток; но сего было еще не довольно и надобно было, чтоб и я, не имевшие хотя ничего моего собственного в сем флигеле, а претерпел-таки не столько большой сколько чувствительный и досадный убыток чрез растеряние многих книг из моей библиотеки. Вся она, за неизмением места поместить всю ее в моем доме, находилась в комнатах, над помянутой колокольней находящихся, и как пожар сделался подле самой оной, то, боясь, чтоб не загорелась и она, за необходимое я счел велеть скорее все книги мой и бывший там же мой запасный табак и прочие вещи выносить из оных, вниз по лестнице вон, и для безопасности переносить в нашу каменную и довольно от сего места отдаленную церковь. "А при сем перенашивании и угодно было бездельникам растаскать и расхитить у меня множество книг, не только русских, но самых и французских, и немецкими, которые бездельникам и грабителям сим ни к чему не годились, а у меня только разрознили и окорнали многие книги, из разных частей состоящие. Не могу изобразить, как было мне сие досадно, и тем паче, что колокольня осталась цела и не претерпела никакого повреждения, а я, от излишней осторожности, лишился множества книги и табаку, который также они гораздо и гораздо поубавили.
Но и сего было еще не довольно; но надлежало и самому мне при сем пожаре претерпеть столь сильный толчок в грудь концом лестницы, что я с нуждою тогда устоял на ногах, и боли, от сего толчка несколько недель после того чувствовал и боялся, чтоб не впасть оттого в чахотку. Но при помощи Божеской и искусства нашего лекаря, лечившего меня от сего зла, благополучно от сего избавился.
Сим образом, ни думано ни гадано, конец масляницы нашей был совсем не таков весел, как ее начало и продолжение, и пожар сей так дело подгадил, что не взмилились нам все наши забавы и увеселения.
А как и письмо мое достигло до своих обыкновенных пределов, то дозвольте мне и оное на сем месте кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.
Октября 11-го дня 1810 года. Дворяниново.
Любезный приятель! Легко можно заключить, что описанный в предследовавшем моем письме несчастный случай был для меня весьма поразителен. К пожару сему хотя я собственно сам собою и не подал ни малейшего повода и я был в рассуждении оного ни мало не виноват, но мысль, что известие об оном, отправленное на другой день с нарочным в Тулу, бессомненно будет обоим моим начальникам крайне неприятно, и опасение, чтоб не произвел сей случай от них на меня некоторого негодования,-- весьма меня озабочивали и тревожили.
В сих беспокойных мыслях и препроводил я всю первую неделю тогдашнего великого поста, в которую мы со всем домом говели и по обыкновению молились Богу, а в праздные часы, оба с сыном, занимались рисованием своих картин садовых. Я работывал некоторые его скицы в книге, а он рисовал свои картины для государыни. По утрам же занимался я сочинением материалов для "Магазина"; вечернее же время посвящали мы чтению важных нравоучительных и духовных книг.
Между тем получил я ответ на мой рапорт о пожаре и рад был, что в оном ничего не содержалось для меня неприятного, и потому, с спокойнеийшим духом стал дожидаться приезда младшего моего командира, для осмотра пожарища.
Сей приезд не прежде воспоследовал, как в половине уже февраля месяца. И как, между тем, надо было уведомить о пожаре нашем и наместника и от него получить ответ, то я ожидал себе от обоих их за пожар сей выговора. Однако, к особому моему удивлению, не получил я никакого, и от обоих их не оказано было мне ни малейшего за то неудовольствия, а приказано было только г. Давыдову самому все поврежденное пожаром осмотреть на месте, со мною подумать о том, как бы сию сгоревшую половину флигеля колико можно скорее возобновить и опять отделать по-прежнему. И как командир мой, стоявший в сей раз в доме у Варсобина, был ко мне в сей приезд отменно благосклонен, то постарался я у себя в доме сделать для него праздничек и угостить его со всеми приезжавшими к нему гостьми ужином и доброю веселою вечеринкою, а при осмотрении пожарища с охотою принял на себя коммиссию не только прожектировать, каким образом нам лучше и удобнее его поправить и, пользуясь уцелевшими каменными стенами, опять выстроить и расположить еще лучше против прежнего, но сделать и смету, чего все то будет стоить. В сем последнем деле и принужден я был тогда впервые еще в жизни упражняться. И как всем сим надлежало нам возможнейшим образом поспешить, ибо и самым поправлением флигеля хотелось всем нам успеть до ожидаемого приезда императрицы, то успели мы еще в тот же день сторговать и истребовать к тому лес у Алексинского купца Маслова, приезжавшего к нам вместе с моим командиром, и подрядить и другое что было нужно.
Итак, не успел я проводить своего командира, как с величайшею ревностию и принялся я за очищение пожарища и приуготовление всего, что было нужно к восстановлению флигеля. Но едва только дня три прошло, как удивлен и в превеликое недоумение приведен я был получением от самого наместника к себе ордера, с повелением, чтобы мне немедленно, вместе с г. Давыдовым, приехать к нему в Калугу и привезть с собою относящиеся до волостей некоторые бумаги.
Удивление мое сему неожидаемому призыву было тем больше, что я не знал, зачем бы нас обоих наместник и в такое время и с строгостью призывал, в которое по сделавшейся около сего времени распутице почти ехать было не можно. Но как повеление надлежало выполнить, то, позабыв всю дурноту дороги, я принужден был на другой день в сей путь отправиться и нашел в Туле г. Давыдова, таким же удивлением объятого, ибо и он не знал и не мог догадаться, за чем бы таким нас в Калугу спрашивали. Но как переменить мы были не в состоянии, то и принуждены были оба, севши в кибитку и забрав с собою писцов, в сей путь отправиться и иметь множество не только трудов, но и самых опасностей в дороге; ибо от сделавшегося тепла дороги так испортились, а Ока река сделалась опасна, что мы, едучи вдоль оной, того и смотрели, чтоб не попасть где-нибудь в полынью, и с трудом дотащились 23 февраля поутру до Калуги.
Тут остановившись вместе в трактире и повидавшись с наместническим адъютантом г. Комаровым, пошли мы к наместнику. Я не инако думал, что он призывал по поводу пожара и будет говорить об оном, и потому готовился ему отвечать. Но каким удивлением оба мы, с г. Давыдовым, поразились, когда он, вместо того, начал нам предлагать многие и такие вопросы; до волостей наших относящиеся, каких мы всего меньше ожидали, и которые были так темны, что мы не понимали, чтоб такое все это значило, а могли только заключить, что наместнтку подали повод к тому какие-нибудь от бездельников тайные шильнические на нас клеветы и ухищрения, а особливо устремленные на меня. И как явление сие было совсем новое, до того небывалое и необыкновенное, и дело касалось до чувствуемого будто бы великого всеми волостными крестьянами на делаемые новые распоряжения неудовольствия, и намерения их просить о том государыню, то сие смутило весь мой дух и приводило мысли мои в крайнюю расстройку так, что я не знал, что о сем думать и кого бы из недоброхотов и завистников моих тех обвинять. Словом оба мы, с г. Давыдовым, приведены были в превеликое недоумение и только сей неожидаемости дивились.
Как тогдашняя распутица делалась с каждым днем хуже, то наместник не стал нас держать долго и отпустил обратно, говоря, чтоб мы взяли осторожность, и приказав г. Давыдову объездить со мною наши волости и поразведать сколько можно обо всем том, о чем предлагал он нам загадочные вопросы. Итак, отобедавши у него, на другой день поехали мы с г. Давыдовым назад и, едучи рекою Окою, чуть было не вскакали в полынью превеликую, сделавшуюся на самой дороге там, где накануне она вовсе не была. Мы, ни мало не воображая того, скакали себе во всю прыть и вдруг, увидев пред собою превеликую полынью в такой близости, что лошади в нее почти ногами попали, впрах перепугались, и едва-едва успели их остановить и повернуть в сторону, дабы ее объехать. Но каковое ж смущение наше было, когда увидели мы, что и по обеим сторонам в том месте были страшные полыньи и между ими только самая узенькая и такая полоска льда осталась целою, что с нуждою могли пройти сани. Господи! как мы тогда перетревожились и с каким страхом, вышедши из повозки, принуждены были пешком переходить но сей узкой полосе и перевозить потом по ней свою повозку. С каждою минутою думали мы, что они обрушатся, но, по счастию, кое-как перебрались мы чрез сие опасное место и вскоре потом выехали на берег, где хотя и труднее было ехать, но не таково опасно. И как г. Давыдов, заезжавший тогда на часок в любезное свое Аннинское, по приезде в Тулу, не стал держать меня ни минуты, то и на шестой день после отъезда моего возвратился я кое-как, хотя с крайнею нуждою, в свое место.
Во все время кратковременного сего, но трудного и скучного, а особливо обратного путешествия, мысли о предлагаемых нам, вопросах не выходили у меня из головы и смущали меня до чрезвычайности. Но сколько я ни думал, но никак не мог наверное полагать, чтоб такой произвел сии сплетни и от кого б ковались против меня такие сокровенные ковы и злодейства. И как по всему видимому, можно было заключить, что происходят они от людей, которым вся внутренность наших волостей была коротко известна, то наиболее подозревал я в том нашего грузина-городничего и огорчался тем, что сей человек, которому я ничего, кроме чистосердечного благоприятства, ни оказывал, питал ко мне, сам не зная за что, в сердце своем злобу и мне всячески только вредить старался. Но как меня все сие с одной стороны ни озабочивало и ни смущало, так напротив того утешала и подкрепляла дух мой надежда и упование, возлагаемое мною всегда и во всем на помощь, покровительство и охранение Божеское, а потом и на самое искреннее благорасположение ко мне и самого наместника.
Как политика и все обстоятельства требовали, чтоб нам все слышанное от наместника подержать за собою, то я не сказал о том ни кому и ничего, и, не давая ни малейшего вида, принялся я, по возвращении своем, опять за прежние мои упражнения, а особливо за поправление сгоревшего флигеля и другие дела по волости. Сих столкнулось тогда так много, что как ни хотелось нам, для некоторых нужд, с женою моею съездить на самое короткое время в Москву, пользуясь остальным еще зимним путем, но никак от волости отлучиться было не можно, и потому другого не оставалось, как отпустить ее туда одну, с старшею моею дочерью и сыном, в который путь они 1-го числа марта и отправились. Но дурнота пути принудила их, по приезде в Тулу, сию езду отложить и возвратиться ни с чем опять ко мне в Богородицк.
Лишь только отпустил я жену свою с детьми в сию дорогу, как на другой день прискакал ко мне наш городничий, с извещением, что вскоре проезжать будет чрез Богородицк главный в тогдашнее время и знатный генерал князь Николай Васильевич Репнин, бывший Орловский наместник, и всеми очень уважаемый, чего он был и достоин. И мы условились с князем, чтоб приготовить ему квартиру у меня в доме; на что я охотно и соглашался, поелику мне давно хотелось видеть сего славного и доброго вельможу. Однако все наше ожидание его приезда было тщетное. Он что-то позамешкался и не приехал; а вместо того воспоследовало прибытие также ожидаемого мною командира моего г. Давыдова для помянутого объезда обеих волостей и расспрашивания.
В сей путь мы с нм тотчас и отправились, и поехали сперва в Бобриковскую волость, и объездив всю ее, поехали потом в Богородицкую и побывали во всех знаменитейших селениях по оной: и везде данные нам от наместника бумаги читали и по повелению его о всех неудовольствиях расспрашивали, но не могли нигде ничего найти и такое услышать, чтоб сообразно было сколько-нибудь с тем, что мы отчасти от наместника слышали; но везде все крестьяне не приносили ни малейшей ни на что жалобы, а твердили только, что они всем-всем довольны, и что и на уме ни у кого нет приносить какие-либо жалобы. Словом, только мы ни старались, но не могли ничего открыть и остались опять в прежнем недоумении о тайных против нас кознях и замыслах бездельников.
В сем путешествии провели мы почти целую неделю, будучи принуждены в деревнях обедывать и ночевать в избах черных. Между тем без нас в Богородицке дожидались также тщетно проезда других генералов, Шипова и Бутурлина; а к нам привезен был какой-то капельмейстер для обучения мальчиков волостных музыке. Был он природой поляк, хотя и назывался Иваном Ивановичем Розенбергским и ходил хотя на костыле, будучи хромоногим, но дело свое разумел довольно. Мы тотчас выбрали ему из наших школьников столько человек, сколько нужно было для полной капели и отправили его в Москву для покупки всех нужных к тому инструментов.
По отъезде от нас г. Давыдова, во все достальное время тогдашнего великого поста не было и не происходило у нас ничего важного и особливого, кроме того, что, по привезении инструментов, мы начали тотчас назначенных мальчиков учить музыке. И как около сего времени столкнулось у нас в доме довольное количество учившихся грамоте взрослых уже ребятишек, то вздумали и мы с сыном воспользоваться сим случаем и, приласкав к себе калельмейстера, отдаи шестерых мальчиков учить ему, а вкупе начал и сам сын мой учиться у него играть на скрипице.
Впрочем, во все сие время занимался я, по прежнему обыкновению своему, в беспрерывных трудах, и упражнениях разных, и все остающееся время от дел по моей должвости посвящал я литературе и художествам. Я спешил понаготовить сколько можно более материала для своего "Экономического Магазина", дабы мне в летнее время тем было свободнее; а сверх того, принялся было переделывать и всю свою "Детскую философию", о напечатании которой г. Новиков сделал мне предложение, и написал было уже новые начальные разговоры, ибо прежние мне не нравились; но труд сей употреблен был тщетно, ибо дело сие как-то у нас с г. Новиковым не состоялось и ему что-то помешало произвести сие обоюдное наше желание в действие. Кроме сего, я и сын мой продолжали заниматься рисованием картин наших, а в праздничное время, вместе с г. Сухотиным, по-прежнему читали хорошие и учительные книги.
С наступлением Святой недели, начавшейся в сей год 28 марта, и которую мы провели довольно весело, начались для меня новые хлопоты и заботы. Наступила половодь, и пруды наши подверглись опять от нее опасностям, и один из них, маленький и новый, и прорвался совершенно. Итак, принужден был я опять денно и нощно заниматься помышлениями об оных и то и дело все их осматривать и приказывать делать все, что к сохранению их было потребно.
Не успел я от заботы в рассуждении прудов освободиться, как открывшаяся весна открыла новое поприще к бесчисленным трудам и работам надворным. Бывшая в сей год теплая зима и дурная половодь перепортили у меня многое в саду. Все сие надлежало поправить и починить, а сверх того множество и других начатых и неоконченных дел спешить окончивать и сады наши для ожидаемого прибытия в сие лето Государыни в Тулу приводить, колико можно, в лучшее состояние; ибо все не сомневались в том, что она побывает и у нас в Богородицке. Почему, сообразуясь с повелениями наместника, не жалел я ни трудов, ни работ и не редко безвыходно почти провождал все вешнее время в садах, но сверх того я трудился еще над сочинением большого плана нашему саду. Сын же мой всячески старался выделкою своих садовых картин для Государыни, и картины сии выходили такие, что я сам ими не мог довольно налюбоваться.
Итак, я во весь апрель занимался сими садовыми работами, производимыми отчасти по-прежнему -- виноватыми крестьянами, отчасти выбранными около сего времени дворовыми людьми, или так названными бобылями; ибо как при объезде волостей нашли мы в разных селениях несколько человек от пьянства и нерачения совсем обеднявших крестьян, находящихся не в состоянии платить оброка в податей, то вздумали мы всех сих взять в огородники и составить из них некоторый род дворовых людей, которые, питаясь тут казенным хлебом и довольствуясь определенным им небольшим жалованьем, могли исправлять все нужнейшие мелкие работы и чрез то освободить нас от еженедельного наряда, для сих мелких ежедневных работ, волостных крестьян, которые для них обращались в некоторое отягощение. И сими-то так названными бобылями пользовался я при исправлении нужнейших работ вешних. Но как дел и работ, а особливо по случаю поправления сгоревшего флигеля и строения большой каменной оранжереи было великое множество и сими людьми все оные далеко исправить было не можно, то самая необходимость заставливала меня, по прежнему обыкновению, наряжать кой-когда и с волостей по стольку человек конных и пеших работников, сколько когда было нужно, и производить ими иные другие работы. 0 сем упоминаю я более для того, что от самого сего проистекли после неприятные для меня последствия, как услышите о том в свое время.
Между тем как сие происходило, имел я неудовольствие узнать, что на подкомандующего моего, Бобрпковского управителя г. Верещагина, произошла от тамошних крестьян жалоба о взятках и делаемых им с мужиков некоторых поборах. Ко мне прислан был об нем ордер и велено было мне исследовать сие и принудить его всех просителей удовольствовать. Итак, принужден был я в Бобрики к нему ездить и, погоняв его хорошенько за такие шалости и дурноты, заставил при себе удовлетворить всех просителей и вперед отнюдь на то не покушаться.
Еще памятно мне, что около сего времени деланы мне были из-под руки предложения, не хочу ли я войтить в часть откупщикам по тогдашнему откупу. Но я, гнушаясь всегда сими неправильными наживами, наотрез в том отказал, а хотел довольствоваться одним тем, чем Бог меня благословил.
Еще достопамятно, что около сего же времени случилось было с сыном моим превеликое несчастие: капельмейстер наш, при учении его на скрипице, ненарочным образом чуть было не выколол ему глаза, и сам Господь спас его от явной сей беды превеликой.
В сих происшествиях наступил наконец наш май месяц, которого 1-е число, провожденное нами в гуляньи и очень весело, сделалось достопамятно мне получением ордера, чтоб мне быть в Тулу для отдания отчета в своих делах приехавшему уже туда наместнику и представления ему бумаг наших. Всходствие чего и принужден я был, забравши с собою все нужное, и между прочим как свои планы, так и рисованные сыном моим картинки, ехать в сей губернский город.
Тут деланы уже были все нужные к ожидаемому прибытию Императрицы приуготовления. И как для пребывания оной назначен был каменный небольшой дом, бывший на оружейном заводе, то увеличивался оный, и переделывалось в нем все, что было надобно; почему наместника нашел я стоящего уже в другом доме. Он принял меня по-прежнему очень милостиво и благосклонно, и увидев картины сына моего, был ими чрезвычайно доволен и говорил, чтоб я велел ему ими как можно поспешать и чтоб, по изготовлении всех 24, переплести их в богатый переплет, отделанный зеленым гарнитуром и раззолоченный приличным образом. Таким же образом был он доволен и моими планами и всеми моими делами. И наконец, дав повеление о наряде и приготовлении некоторого количества лошадей на станцию, для проезда Императрицы, и приказав и в прочем поспешить мне своими работами в садах, не стал меня держать ни минуты и в тот же день отпустил обратно в Богородицк. И все у нас при сем свидании было по-прежнему ладно и все шло хорошо.
Одобрен будучи таковым ласковым и благоприятным приемом и возвратившись с спокойным духом в Богородицк, принялся я с усугубленною ревностью за продолжение работ садовых и прочих и занимался тем во весь май месяц, не жалуясь ни мало ни на труды, ни на беспокойства, хотя сих, по случаю делания многих водяных украшений, было весьма довольно; но как все они были самим мною выдумываны и затеваемы и я спешил как можно произвести их в действо и окончить до ожидаемого прибытия Императрицы, то и производил все сии работы самопроизвольно и без всякого принуждения, и труды, с коими они были сопряжены, были мне ни мало не тягостны и совсем почти нечувствительны.
В сих беспрерывных занятиях застало меня в половине сего месяца письмо, присланное ко мне нарочным от наместника, с уведомлением, что чрез наш город проезжать будет славный в тогдашнее время у нас генерал князь Николай Васильевич Репнин, и приказанием, чтоб я учинил к продовольствию его все нужные приготовления. Как сего вельможу не случалось мне еще никогда видеть, то рад я был, что получу случай его видеть и узнать, и с удовольствием приготовлял для него во дворце нашем квартиру. Однако ему что-то не рассудилось стать в оном, а он остановился в городе, в доме у одного купца. Мы со всеми городскими не преминули тотчас к нему сбежаться, и князь обошелся с нами, а особливо со мною, весьма благосклонно, и все поведение его было таково, что он с первых минут заставил всех нас себя полюбить и возыметь к нему искреннее почтение.
Было уже то перед вечером, как он к нам приехал. И как он расположился у нас в городе ночевать, то и имел я случай спознакомиться с сим великим и славным человеком короче. Он был человек умный, знающий и весьма любопытный. И как стоял он в таком доме, из которого из-за реки виден был весь наш дворец и сад, то все сие и подало ему повод ко вступлению со мною опять в разговор; а мне то только было и надобно, и я так занял его с своими рассказами о песках и прочем, и в такое привел любопытство, что он жалел, что было уже так поздно, а то б он хотел видеть сад наш самолично. А я, услышав сие, предложил: не угодно ли ему, но крайней мере, видеть его в рисунках, и тотчас сбегал в сени за принесенною с собою садовою своею книгою и ему ее представил. Пожелав очень ее видеть, с величайшим любопытством и удовольствием рассматривал он всю ее, и любопытство его так увеличилось, что он наконец мне сказал: "Вы, сударь, заставили меня переменить мое намерение, я хотел было завтра до света отсюда ехать далее, но теперь располагаю уже пробыть завтра здесь и все утро, и только для того, чтоб побывать в саду вашем и посмотреть все то в натуре, что видел теперь в прекрасных рисунках".-- "Мы очень тому будем рады и сочтем сие за большую честь", сказал я ему на сие в ответ, и вскоре после стал было откланиваться, чтоб итти домой, но князь успел уже так меня полюбить, что просил меня разделить с ним и дорожный его ужин. И благосклонность его была так велика, что как хозяйский стол был очень не велик и все едва за ним уселись, то сам он присел на лавке к стене на уголке, а никак не хотел, чтоб я не имел за столом довольно простора, как я от того ни отговаривался. Словом, ласки и благосклонность его были ко мне отменные. Когда же на другой день поутру он действительно приехал к нам в сад, для гулянья, то заводил я его всюду и всюду до того, что он от чувствуемого повсюду отменного удовольствия не знал уже как меня более расхваливать, и все места и украшения ему были по книге так памятны, что он тотчас их узнавал и говорил: "вот, вот ваш водовод, ваша ротонда", и так далее. Словом, удовольствие его было превеликое, и он, распрощаясь со мною и благодаря за всё и всё, говорил, что он непременно отпишет обо мне и обо всем Михайле Никитичу. А для меня сие всего было и лучше, и приятнее.
Едва мы сего знаменитого гостя проводили, как принужден я был других гостей у себя угащивать. Съехалось тогда все Богородицкое дворянство, с предводителем, для совещания о некоторых вещах, нужных по случаю проезда Императрицы, и все они были у меня; а на другой день после сего проводили мы от себя жившего у нас четыре месяца и лечившегося сожителя Петра Антоновича Сухотина, которому лекарь наш помог очень хорошо. С сим молодым и любезным человеком так успели мы свыкнуться и его полюбить, что расставались с ним как бы с самым близким родственником.
Чрез неделю после того проезжала чрез наш город еще одна весьма знаменитая особа из свиты самой Императрицы, находившейся около сего времени на обратном своем путешествии из Крыма и Киева. Была то ближняя к ней и спутница ее, госпожа Нарышкина, Марина Осиповна, жена Льва Александровича Нарышкина. И как мне дано было также о том знать, то приготовил я ей, едущей в Епифань, наш дворец для отдохновения и угощал ее лимонадом и разными вареньями. Умная, вежливая придворная сия была тем очень довольна. И как она вступила со мною тотчас в разговоры и я жалел, что тогдашний жар мешал ей сходить в наш сад и посмотреть оный, то предложил я ей также, что не угодно ли ей посмотреть его хоть в рисунках. И услыша ее желание, тотчас велел сыну своему принести самые те, которые рисовал он для Государыни и которые все почти были уже тогда отделаны.
Не могу никак изобразить, о каким любопытством и удовольствием она их рассматривала и сколь много превозносила все -- и самую работу, и рисование -- похвалами: только и знала, что твердила, что они ни в чем не уступают самим английским, и что сад наш не стыдно показать самим англичанам. Словом, она так всем была очарована, что наконец сказала мне: "Ах, ради Христа! не пропустите вы, чтоб не показать сии рисунки самой Государыне; она весьма жалует сады сего рода, и я могу вас смело уверить, что она будет им чрезвычайно довольна". А услышав, что наместник наш хочет их ей поднести, похвалила его за то, и при отъезде своем благодаря меня за угощение и за все, еще раз повторила: "да не забудьте ж и не сделайте того, чтоб не поднести государыне рисунки".
Легко можно заключить, что таковое полное одобрение от столь знаменитой и о делах сих лучше всех прочих судить могущей особы было мне крайне приятно и служило уже некоторым образом награждением за все труды, понесенные мною и моим сыном, и мы не сомневались уже тогда почти, что получим что-нибудь за то и от Императрицы и пытались наилестнейшими по сему случаю надеждами. И как рисунки все были тогда уже готовы, то и спешили мы переплести их в богатый переплет, и переплетчик наш и убрал его действительно так хорошо, как лучше желать было не можно.
Едва мы сие, да и все нужнейшее в садах, к приезду приуготовляемое, окончили, как вдруг и против всякого моего чаяния, приезжает к нам младший командир г. Давыдов. Я удивился неожиданному его приезду. Но удивление мое увеличилось еще несказанно больше, как в последующее утро явилось к сему начальнику нашему превеликое множество волостных наших мужиков, съехавшихся из деревень разных и обступивших его с неотступными и почти наглыми просьбмиш о снабжении их хлебом. Все кричали ему, что они умирают с голоду, что им нечего есть, и чтоб он изволил их снабдить хлебом из магазина.
Явление сие было не только для него, но и для меня совсем неожидаемо. Оба мы не только удивились, но даже изумились от этого и не знали, что думать и к чему сие отнести, и тем паче, что они кричали в разные голоса, между прочим, приговаривали, что магазин раздает посторонним людям, а оттого сами в хлебе крайне нуждаются, а при том и измучены еще на работах. Итак, он спрашивал меня, а я его о том, что б это такое было и отчего такой почти мятеж совершился? Но как обоим нам и в голову не приходило, чтоб тут скрывались какие-нибудь посторонние интриги, то я, зная, что, по случаю тогдашнего крайне неурожайного и голодного года, многие из крестьян действительно нуждались в хлебе, однако совсем не так много, как они криками своими изъясняли, и судя, что такое неудовольствие было тогда со всем не ко времени. Я советовал своему начальнику, чтоб помыслить нам об удовлетворении их просьб, каким бы то образом ни было. Но вопрос был, где нам столько взять хлеба, сколько нужно было для прокормления всех нуждающихся, которых отыскивалось, по словам их, слишком много. В магазине нашем, хотя был хлеб, но находилось его, за раздачею и займы разным помещикам, очень мало. Весь было успел командир мой друзьям и приятелям своим раздать и размытарить почти невозвратно, а сие и смущало его до крайности. Он не знал, что делать, и перетрусился тем паче, что мы вслед за сим ожидали к себе тогда и самого наместника.
Приезд сего главного нашего командира и воспоследовал на другой день действительно, и сей его приезд был для меня весьма достопамятен. Наместник приехал было с тем, чтоб ему всеми моими делами и садами повеселиться. Он привез с собою для компании бывших тогда в Туле начальников войск, генерал-майоров Фондер-Палена, Фролова-Багреева, также некоторых из своих чиновников, которым всем хотелось ему сад наш показать и им похвастаться. Показать тогда было что действительно. Все было уже готово, везде все отделано, вычищено, усыпано и к приезду его я самой Императрицы приготовлено, и оставалось только любоваться и хвалить меня по-прежнему за всё, про всё, чего я, почти надрываясь в последнюю неделю от трудов, и ожидать имел справедливую причину. Но, ах! не то воспоследовало, чего все мы ожидали, а произошло нечто такое, чего никому из нас и в мысль не приходило, и что вместо удовольствия, переполнило весь дух мой наичувствительнейшею досадою и прискорбием.
Но о сем дозвольте вам пересказать в письме будущем, а сие сим кончить, и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.
(Октября 28-го дня 1810 года).
Любезный приятель! Оставив вас при заключении последнего моего письма, как думаю, великом любопытстве, удовлетворю теперь оное, рассказав вам в подробности о том особливом происшествии, которое тогда весь мой дух встревожило и огорчило чрезвычайным образом.
Я имел уже случай не однажды вам сказывать, что благоволение, оказываемое мне от наместника и любление его меня, навлекло мне много завистников и недоброхотов, и что сии всячески старались лишить меня наместнической милости и вымышляли всевозможные способы к повреждению меня в его мыслях, а буде можно и к согнанию меня с моего места, которое почитали они лучше всякого губернаторского. К числу сих, между прочими завистниками и недоброхотами, принадлежал и князь Назаров, наш городничий. Как сему грузину более всех известны были все выгоды моего места, то он искал и видел только то, как бы ему, при помощи знакомцев и друзей своих, находящихся при наместнике, получить мое место. Но с него надобно было наперед меня, каким бы то образом ни было, спихнуть. Но самое сие и составляло для него затруднение превеличайшее. Прямым путем я истинным делом итить против меня не было никакого способа: не был я ничем замаран и ничего такого не находили они, чем бы меня очернить можно было, а посему другого не находили, как итить окольною, кривою и тайною дорогою и ковать против меня ковы совсем неприметным образом. К сему в помощники и путеводители избрали они моего секретаря Варсобина. Наслышавшись давно от сего просточины и глупого человека, что он всеми моими делами и распоряжениями не доволен и все их, по глупому умничанью своему, критиковал, и что желает душевно видеть на моем месте другого и с характером своим сообразнейшего человека, то есть такого, который бы и сам воровал и наживался и не мешал бы и ему тоже делать,-- решились они употребить сего глупца к тому орудием. Я уже истинно сие знаю, по чьему наставлению сей бездельник затеял произвести то посредством произведения в волостных мужиках на меня неудовольствия и чрез побуждение их к жалобе на меня наместнику и к формальной просьбе, чтоб меня сменили и дали бы другого управителя. И к такой злоумышленной жалобе почитали они тогдашнее время наилучшим и способнейшим. Ехала тогда к нам в Тулу сама Императрица, и все за верное полагали, что заедет и к нам в Богородицк, и заключали сие наиболее по делаемым нами к тому великим приуготовлениям, для осмотрения которых и приезжал тогда к вам наместник. Итак, сей случай казался им к тому наилучшим, и Варсобину велено было употребить к тому всевозможные способы.
Сей глупый, но с другой стороны коварный и прехитрый на такие бездельничества человек, сколь много ни имел у себя в волостях приверженцев и даже самых родственников между крестьянами и сколько ни старался преклонить тогда старшин, начальников и лучших людей в деревнях, но никак ему успеть в том не удавалось. Все, любя меня искренно и не имея на меня ни в чем ни малейшего неудовольствия, не хотели о том и слышать, а все отзывались мною довольными и не хотели никак и ни в чем на меня жаловаться. При таковой неудаче и от поспешения сим делом, другого не оставалось ему, как преклонить к тому нескольких из простых мужиков ему более знакомых и самых бездельников, и набрав из них шайку, человек в пять или шесть состоящую, приготовить ее к приезду наместника и бездельнически наставить их, что вы делать и говорить.
Вот какая заведена была втайне против меня адская машина; о чем обо всем я не только ничего не знал, но мне никогда и на ум того не приходило, чтоб могла принесена быть на меня какая-нибудь жалоба; почему и встретил я наместника наиспокойнейшим духом и повел его с гостями тотчас по всему саду для показывания всех новых вещей, в нем сделанных.
Наместник, по обыкновению своему, был всем крайне доволен и на всяком почти шагу меня благодарил или изъявлял свое благоволение, а ходившие за ним его гости только и знали, что превозносили все похвалами. Наконец, исходивши весь сад, возвращаемся мы все во дворец. Тут надобно было проходить нам всем чрез большой и круглый двор замка, на который не успели мы взойтить, как с удивлением увидел я целую кучу мужиков, стоящих у стены, подле дороги и кланяющихся наместнику, делая вид, что они его просить хотят о своей нужде. "Что вам, друзья мои, надобно?" спросил, остановясь, наместник.-- "Что, ваше превосходительство, закричали они все в один голос,-- пожалуйте перемените нам управителя, мы этого не хотим, и им не довольны!"
Легко можете заключить, что слова сии, всего меньше мною ожидаемые, не только сразили меня как громовым ударом, но и самого наместника неожидаемостью своего привели в такое настроение и смущение духа, что он, остановясь более минуты, не в состоянии был не только им чего в ответ сказать, по даже одного слова выговорить. Что ж касается до меня, то вся кровь во мне воспламенилась и сердце вострепетало так, что хотело выпрыгнуть; и я так сим расстроен был, что как наконец наместник, обратясь ко мне, спросил: "что это такое, Андрей Тимофеевич?" Я едва-едва был в силах ему сказать: "не знаю, ваше превосходительство, и для меня это так удивительно и неожидаемо, что я не понимаю и не могу тут с мыслями собраться и даже помыслить о том, отчего бы это происходило, и дозвольте мне сказать, что другого не нахожу, что тут есть чья-нибудь коварная интрига и бездельники кем-нибудь научены и настроены".-- "Но, скажите мне, подхватил наместник, что это за мужики, старосты и начальники деревенские?" -- "Ах, нет сказал я, тут не вижу я ни одного из старост и бурмистров, и всех этих не знаю я в глаза и не ведаю, из каких они даже сед и деревень". Наместник удивился и задумался, сие услышав, а я, пользуясь сим его недоумением и собравшись между тем сколько-нибудь с мыслями, ему сказал: "когда уже до того дошло, так дозвольте им, ваше превосходительство, по крайней мере, с лица на лицо пред вами их спросить, чем так они и кем недовольны?" И тотчас обратясь к бездельникам, спросил их: "хорошо, друзья мои, когда вы отзываетесь мною недовольными, так сказывайте вот прямо его превосходительству, чем бы таким я произвел в вас неудовольствие? Взятки ли я с вас беру, или обираю вас какими поборами"?-- "Ах, нет-нет! закричали они в один голос, это нам грех сказать, что и говорить, и чего не было, то не было".-- Любо было сие наместнику слышать, а и мне было признаться сие не неприятно.-- "Ну, скажитё же далее, сказал я, и скажите по чистой совести, сужу ли я вас неправильно и не делаю ли я богатым пред бедными какого преимущества?" -- "Ах, нет, закричали они опять все, и этого нам и никак сказать нельзя, а мы все, сударь, и расправою вашею довольны и грех, коли на вас в этом пожаловаться". Таковой отзыв ободрил меня еще того более, а и наместник только что улыбнулся; а я продолжал далее: "Но скажите ж, по крайней мере, его превосходительству, не разорил ли я кого из вас и не пустил ли кого по миру и не оказал ли какую кому неправду?" -- "Что, сударь, говорить и об этом, закричали они, не было никак и этого, и разве какой бессовестный бездельник это сказать может". -- "Что ж, подхватил я, разве вы тем недовольны, что я иногда бездельников за шалости наказываю?" -- "О, что про это говорить, подхватили они, бездельникам дать волю не годится и их как не наказывать!" -- "Ну, за что ж такое вы меня вдруг так не и взлюбили, что не хотите более быть под моим управлением?" -- "Да вы нас отягощаете работами". -- "О, что касается до этого, подхватил я, так и это отягощение для вас слишком сносное, и вам грех сказать, чтоб вы слишком отягощены были ими. К тому ж, я не сам собою и не на себя вас работами отягощаю, а это все, обратясь к наместнику, сказал я, делал я, по приказанию и дозволению вашего превосходительства, а мне самому в работах сих так мало надобности, что ежели не приказано будет чего делать, так сам от себя ни одного человека не трону. К тому, знаете вы, что большую часть работ сих производили виноватые, вместо наказания за шалости".-- "То так, то так, закричали они, однако всем нам работы сии тягостны! воля ваша!" -- "Хорошо, хорошо, друзья мои, сказал на сие наместник, работ сих не велю я впредь производить, когда вам они тягостны, мы, что нужно будет, сделаем и наймом; и потому, обратясь ко мне, сказал: "извольте, сударь, приказать всех мужиков с работы спустить и впредь не наряжать их без моего особливого приказания".-- "Очень хорошо", сказал я, и тотчас послал с приказанием, чтоб их спустили. А наместник между тем сказал, бездельникам сим: "ну, так дело то все выходит ни на чем и вы, мужички, по-пустому на управителя вашего жалуетесь, и это дурно, и не годится. Я его знаю, он человек честный и добрый и не заслуживает того. А нет ли разве какой другой вам надобности? так скажите мне".-- "Как не быть, ваше превосходительство, вот ныне у нас голодный и худой год, и многие из мужиков нуждаются хлебом; лето проходит, есть нечего; а из магазина нам не дают, или дают, да мало".-- "Но многого и давать нельзя, подхватил я, вы любите, друзья мои, брать, но отдавать не любите. Сколько забрали многие из вас уже хлеба казенного".-- "О, что касается до этого, перехватил наместник, так это дело другое и мы и в этом случае вас сколько можно удовлетворим. Ну, подите себе с Богом!" Сказав сие, пошел он прочь от них во дворец, а мы все за ним.
Пришедши в оный, взял он меня одного в свой кабинет и стал со мною говорить со мною о сем происшествии. Я повторил ему и тут, что происшествие сие для меня очень сумнительно, и что я подозреваю, что тут кроются какие-нибудь сокровенные бездельничества. "О так надобно, сударь, до них добраться и дело сие поисследовать, мне весьма сие неприятно; и хорошо, что они сами вас пред всеми оправдали, а то, признаюсь, я сам было усумнился. Что же касается до жалоб их на работы, то не трогайте их более. Пропади они совсем, бездельники!" -- "Но теперь, сказал я, нет в том и дальней нужды, все почти уже кончено".-- "Но как же бы нам удовлетворить их в просьбе о хлебе?" спросил меня наместник. Есть ли, и довольно ли у вас хлеба в магазине?" -- "Есть, ваше превосходительство, сказал я, но не так его много, чтоб всех нуждающихся удовлетворить было можно. Множество его роздано по займам".-- "Да на что вы раздаете? спросил меня далее наместник. И я, хотя нехотя, но принужден был ему сказать, что собственно сам я не давал никому ни одного зерна, а все отпуски и выдачи производимы были по повелению от Николая Сергеевича. Сие смутило весьма моего наместника. "Пожалуйте мне ведомость о хлебе и расходе оного", сказал он.-- "Вот она", сказал я, достав ее из кармана и ее ему подавая. Не успел он ее пробежать глазами, как, пожав плечами, сказал: "Боже мой! что это за человек и что мне с ним делать? Пойдите-ка, пошлите ко мне его одного, а сами останьтесь там, покуда я вас опять кликну".
Я выполнил тотчас его повеление, и что он с ним там говорил с добрых четверть часа, того уже я не знаю; но только то знаю, что как кликнул меня опять туда, то нашел я г. Давыдова всего раскрасневшегося и в превеликом нестроении. Почему и заключал, что была ему от наместника за раздачу хлеба добрая гонка. Однако, наместник умел скрыть свою на него досаду и, как ничего будто не было, был со мною и с Давыдовым очень благосклонен, советовал, как бы и чем пособить общему нашему горю, в рассуждении малого количества оставшегося в магазине хлеба, которого, по всему видимому, далеко было недостаточно для продовольствования всех крестьян, нуждающихся в оном. Итак, дело дошло опять до того, чтоб мне преподавать свои о том мысли. Я, подумав несколько, предложил им такие, которыми оба они были довольны, а именно, чтоб скорей переписать всех крестьян, тех, кои наиболее в хлебе нуждаются, также и тех, у которых есть оный в излишестве, стоящий в гумнах, не молоченой, и чтобы весь имеющийся в магазине хлеб нескольким уделить его, либо раздать самым беднякам; а прочих богатых бы убедить снабжать заимообразно своим излишним хлебом. Нельзя изобразить, как я тем угодил наместнику. Он тотчас к сему прилепился и приказал г. Давыдову остаться после себя у нас и вместе со мною обранжировать как можно получше сие дело; а между тем стараться открыть, отчего произошла помянутая жалоба и кто тому наиболее причиною.
Сим образом кончилось сие критическое для меня тогда дело, произведшее в душе моей собою превеликое впечатление и во многих обстоятельствах превеликую перемену. Со всем тем, пред отъездом наместника, не преминул я вручить ему изготовленную уже тогда совсем книгу с садовыми рисунками моего сына, и наместнику она так полюбилась, что он расхвалил ее впрах, и расстался со мною с оказанием всего прежнего ко мне своего благоволения, что сколько-нибудь меня тогда и поуспокоило.
По отъезде его, принялись мы тотчас за выполнение приказание в наместника. В тот же еще день собраны были со всех деревень старосты и все лучшие люди и пошли спросы и расспросы и расследования. Все они с крайним негодованием выслушали о жалобщиках и все клялись и божились, что ни у кого из них и на уме, и в помышлении не было приносить на меня жалобы, и что они в том деле ни малейшего не имели и не имеют участия, и дабы себя в том оправдать, то сами тотчас все дело и открыли и доказали, что просители были самые бездельники, друзья и кумовья Варсобина, и что не иным кем, как им к тому подбуждены и научены были.
Не можно изобразить, как было стыдно и совестно сему старому негодяю, когда его в том явно уличили и с каким малодушием он старался себя оправдать. В тогдашнее время, не хотя ему за себя мстить и будучи доволен, что дело сие так кончилось и что, вместо сделания мне вреда, он мне некоторым образом доставил случай чрез торжественное признание самых его единомышленников убедить наместника в том, что я управляю волостью честно, презрил я сие его дело и тем самым произвел то, что он в последующее время никогда уже на меня не посягал, и старался уже загладить вину сию мне всякого рода услугами. Но сего еще не довольно. Но после и вскоре, чрез него же, узнал я, что в помянутом на меня посягании имел и самый мой младший командир некоторое тайное соучастие и, копая для меня яму, сам в нее тогда ввалился.
Но как бы то ни было, но мы тогда с ним целые три сутки промучились и прохлопотали с мужиками и мне превеликого труда стоило уговорить и преклонить к тому всех зажиточных мужиков, чтобы они обещали нуждающимся своим братьям помогать своими избытками в хлебе, под моим собственным о возврате им оного поручительством; а самым сим и успокоил я всех сих волнующихся бедняков, терпевших действительно в хлебе оскудение и нужду.
Происходило все сие в первых числах июня месяца. А как около половины сего месяца ожидаемо было уже и прибытие императрицы в Тулу, то все дворянство готовилось к тому времени ехать в сей губернский город, дабы иметь случай видеть сей торжественный приезд и самую императрицу, к принятию которой деланы были в нем превеликие приуготовления. Вместе с прочими восхотелось преотменно быть в Туле и жене моей с дочерьми и сыном. И как все госпожи шили, сообразно с алым цветом тульского мундира, и себе алые русские шелковые платья, то спешили и они запастись таким же себе одеянием и нарядами, не взирая на весь убыток, с тем сопряженный. Что касается до меня, то я, будучи тогдашними хлопотами отвлечен от литературных своих занятий и запустив так свой "Экономический магазин", что боялся, чтоб не сделалось в издавании его остановки, спешил тогда как можно скорее снабдить издателя своего материалом и несколько дней трудился над тем, не вставая почти с места.
Кроме того, надобно мне было поспешить отделкою флигеля и своего ящичка с мраморными песками, назначенными для поднесения государыне, и мы оба с сыном трудились, так сказать, до положения риз над сим делом. А сверх того велели мы наловить и самых крупных карпов и отправить в Тулу к прибытию императрицы. И как обыкновенною ловлею нельзя было изловить таких, какие были надобны, то необходимость заставила меня спустить для сего один из прудов наших, в котором я знал, что есть самые крупные карпы. И подлинно, достал я тут таких величин, что все удивились величине оных, а особливо величине щук, тут отысканных, из которых иные даже пожелтели от старости и были страшной и такой величины, каковой я никогда еще щук не видывал.
Все сие и прочее, что нужно было, исправивши, отпустил я жену свою с детьми в Тулу 12 числа июня, а вслед затем, на другой день, и сам на переменных отправился за ними. Мы пристали в сей раз на квартире у прежнего нашего городничего Антона Никитича Сухотина, и хозяева были нам очень рады. Но я был очень встревожен и смущен, услышав распущенные о себе в Туле весьма невыгодные слухи и, что всего для меня удивительнее было, самим моим младшим командиром, который, для прикрытия своих грехов, все их взваливал на меня, но как к чистому поганое никак не могло пристать, то я хотя и огорчался тем, но утешался своею правотою и досаду свою скрывал в своем сердце.
На другой день, явившись к своему младшему командиру, поехал я к наместнику для показания ему своего ящичка с песками, которым был он также весьма доволен, и велел мне у себя его хранить до поры до времени. И как времени до прибытия императрицы оставалось уже мало, то приказал мне наместник в тот же день ехать почтою в Богородицк, для скорейшего отправления с волости подвод под свиту государыни на большую Елецкую дорогу. Итак, принужден я был скакать опять обратно в Богородицк и, прискакав туда в полночь, разослал скорей людей для сгоняния подвод и лошадей. Сих, ни мало ни много, надобно было 525. И я хотя с трудом, но успел их на другой же день всех собрать и, вручив их своему Бобриковскому управителю г. Верещагину, отправил его с ними на станцию.
Исправив сие дело, стал я собираться опять ехать в Тулу, но застигшее превеликое ненастье и стужа остановили меня и принудили остаться в сей день дома и заняться сочинением материала для "Экономического магазина". Но зато 17-го числа раным-ранехонько пустился я в Тулу и, взяв в Дедилове почтовых лошадей, спешил как можно приездом в Тулу, дабы не опоздать и поспеть к приему императрицы. Но тут, как нарочно, попадись мне ямщик такой, который не успел со мною выехать, как онемел и ослаб так, что не мог владеть никаким членом и вывалился в мою кибитку. Господи, какая была тогда на меня досада! Мы кричать и нукать лошадей; но лошади, привыкнувши повиноваться крику только своего хозяина, нас не слушаются. Что делать?
-- Садись, -- говорю я слуге своему, -- ты кучером и погоняй.
-- Но чем, сударь, кнута нет?
-- Чем-нибудь, -- говорю, -- и не жалей лошадей.
И подлинно, досталось тогда от нас сим бедным тварям и попалась нам какая-то палка, и мы всю ее об них изломали. Но зато и летели они с нами и доставили нас в Тулу так рано, что я еще успел в тот же день побывать на заводе, видеть все там для императрицы приготовленное, а потом съездить еще в арсенал и насмотреться и там всей пыли, какую старались тогда кинуть в глаза императрице; а, наконец, съездить с своими домашними и в редут и видеться там со многими из своих знакомых, которые смутили опять меня рассказыванием о рассеянных обо мне разных слухах; но я всех их переуверил.
Вся Тула наполнена была тогда съехавшимся со всех сторон обоего пола дворянством и все, так сказать, на цыпочках ходили, дожидаясь с часу-на-час прибытия императрицы; однако она ни в тот, ни в оба последующие дни еще не бывала. Наместника не было уже тогда в городе. Он ускакал вперед для встречи государыни, и как чрез то была нам своя воля, то оба сии дни употребили мы на разъезды по гостям к своим знакомым и ездили, между прочим, ко дворцу на оружейный завод, смотреть развод церемониальной смены караула, также зажигаемую для пробы иллюминацию, сделанную против самого дворца, за каналом, подле крепости; также приготовление на канале для последующего дня серенады {Серенада -- здесь: приветственная музыка.}. Все сии предметы были, по новости своей, довольно приятны, а особливо не видавшим никогда оные. Собственно иллюминация и не составляла дальней важности: был сделан небольшой щит и освещен скрытыми впереди и поставленными на земле плошками. Что ж касается до серенады, то сия приятна была более для слуха, нежели для глаза. Два нарочитой величины плоскодонные судна, иллюминованные, с насаженными в них певчими и музыкантами, поющими приятные гимны, сочиненные нарочно для сего случая, разъезжали, тихо будучи тянуты канатами взад и вперед мимо дворца, по широкому каналу, и весь народ, которым оба берега канала сего были унизаны, любовался сим зрелищем. Подле дворца видели мы уже несколько придворных, приехавших с передовыми, и весь вечер сей провели в разъездах сих и в смотрении всех сделанных приуготовлений очень весело. Вечеру в предследовавший день давал знакомец мой г. Игнатьев у себя бал, на котором, по сделанному от него приглашению, был и я с обеими дочерьми моими.
Тут, как и прежде, не один раз случилось мне видеть моего младшего командира и жену его. Сам он казался весьма смущенным и погруженным в великую задумчивость. Может быть, опасался он, чтоб не открылись при сем случае кой-какие сделанные им шалости и чтоб не было чего-нибудь для него худого, со мною обходился он холодно и благосклонно, так что я не мог подлинно судить о тогдашнем его душевном ко мне расположении. Что ж касается до его супруги, то она явно почти оказывала свой гнев и неблаговоление к моим домашним, что их так расстроило, что они обливались даже оттого слезами. Словом, обоих их поведение против нас было в сей раз столь странным и непонятным, что сам я озабочивался оттого и смущался немало духом.
В ночь под 20-е число прискакал из путешествия своего наш наместник для сделания в Туле, для встречи императрицы, имеющей прибыть в тот день, всех нужных распоряжений. Я не успел услышать о его приезде, как раным-ранехонько поскакал к нему и получил от него приказание о ветречании государыни, вместе со всеми судьями и дворянством, подле судебных больших корпусов, где всем судьям велено было с обеих сторон стоять и дожидаться приезда императрицы. Госпожам же всем велено в нарядах своих собраться в собор мимо крыльца и входа, в который надлежало государыне ехать.
Не могу без смеха вспомнить о той превеликой суете, в какой находились все в сие достопамятное утро и какая скачка поднялась по всей Туле карет и колясок и бегание взад и вперед народа. Вся большая Киевская улица, от самого въезда и сооруженных при оном великолепных триумфальных ворот до самого собора и далее до дворца, установилась в один почти миг бесчисленным множеством народа, и он, с неописанною нетерпеливостью, ожидал прибытия государыни и той минуты, в которую увидит он свою обладательницу. Собор наполнился так боярынями, что сделалась в нем оттого духота совершенная. Все они одеты были в новые свои однорядные или женские мундиры, и всякая из них старалась получить для себя лучшее и выгоднейшее место для смотрения государыни, о которой все здесь наверное полагали, что она, поровнявшись против собора, непременно остановится и, вышед из кареты, войдет в церковь для поклонения святым иконам. Что касается до наместника, то сей, распорядив нужное, с некоторыми из чиновников своих и 12 человеками почетных, выбранных из молодых дворян и одетых в богатое платье, поскакали верхами за город для встречи императрицы.
В сем положении и стоючи все в своих местах, провели мы все тогдашнее прекрасное, светлое и тихое летнее утро. Наконец, в 12 часу гром пушечной пальбы за городом возвестил нам о приближении к городу императрицы. В миг тогда все и все и весь народ установился в порядке по своим местам, и все с неизъяснимым вожделением стали дожидаться ее прибытия и глазами искать уже вдали ее кареты, ехавшей за многими другими, проскакавшими мимо нас впереди. Наконец, показалась и она, окруженная множеством всадников, скакавших по обеим сторонам оной. Сам наместник скакал подле кареты сей с боку верхом и, не успела оная поравняться против нас, как все мы отдали ей глубочайший поклон. Но самое сие поклонение и лишило нас с толикою нетерпеливостью ожидаемого удовольствия ее увидеть, ибо вместо того, чтоб ей против нас остановиться, как того мы все ожидали, проскакала она мимо нас так скоро, что мы, подняв головы свои, увидели уже карету ее далеко от нас уже удалившуюся и посмотрели только вслед за оною.
Столь же хорошо в лестных ожиданиях своих обманулись и все наши госпожи боярыни, находившиеся в соборе, ибо и там императрице не угодно было выйти из кареты. Но она, остановившись на секунду против отворенных в соборе дверей, перекрестилась только пред вынесенным к ней архимандритом крестом и приказала тотчас продолжать путь свой далее ко дворцу. Итак, все тут ожидавшиеся госпожи, искони не видавшие государыню и в глаза, принуждены были ни с чем и с чувствительным неудовольствием разъезжаться по своим домам и квартирам. Всеми ими предводительствовала тогда наша губернаторша, госпожа Заборовская, но и ей самой столь же мало удалось государыню видеть, как и всем прочим.
Господи! Какое началось тогда у всех у нас, а особливо у госпож и боярынь наших, о сем происшествии судаченье и какие сожаления слышны были повсюду и от всех, что все труды и хлопоты ихние обратились в ничто и были тщетны. Но все, по крайней мере, утешали себя надеждою, что увидят государыню в приготовленном в сей день в театре спектакле, о котором все не сомневались, что государыня удостоит оный своим посещением.
Сие всеобщее желание наконец совершилось. Государыня, действительно, удостоила оный своим посещением и не успело, пред вечером, все дворянство в театр сехаться и все ложи оного наитеснейшим образом собою наполнить, как приехала и государыня в препровождении наместника и прочих господ и госпож из своей свиты. Минута вшествия ее, скажу, была восхитительная для всех. У всех зрение и сердца обращены были на оную, и не успела государыня показаться, как с возгремевшею вдруг музыкою все, встав, ей наиглубочайшим образом поклонились, и удостоены были и от нее соответственным поклоном. С сей минуты всех очи обращены были на ее во все продолжение представляемой тогда пьесы, которую едва ли и десятая часть народа тогда видела. Но сколь удовольствие всех ни было велико, однако, оно было еще несовершенно; ибо видение издали не удовлетворило далеко еще желания всех, хотевших видеть черты лица ее в близи самой. Но сие удовольствие надеялись все иметь на бале, который назначен был в последующий день в зале дворянского собрания и который, как все говорили, наверное, удостоит также императрица своим посещением.
По окончании спектакля поехала императрица обратно во дворец, а мы все, по выходе из театра, поехали вслед за нею для смотрения иллюминации и серенады в полном их виде и действии ко дворцу и провели остальное время сего вечера довольно весело; ибо было действительно много зрения достойного; в особливости же любовался я бесчисленным множеством плошек, которыми все стены Тульской старинной крепости и ее башень были иллюминированы. К последним, к приезду государыни, приделаны были сверху другие башеньки с шпицами, существующие и поныне, и все они установлены были множеством плошек, и все они вместе с наставленными по всем зубцам ниже оных рядами проволоки с скипидаром, зажжены были в один миг и представляли преузорочное зрелище. А таковое же душевное удовольствие доставляла всем зрителям и тогдашняя серенада. Оба разъезжающие тихо по каналу мимо дворца судна были в сей вечер не только наипрекраснейшим образом разноцветными огнями иллюминованы, но, кроме музыкантов и певчих, наполнены были множеством господ и госпож, и тихая восхитительная гармония духовной и вокальной музыки услаждала слух каждого. Один только недостаток при всем том был тот, что тогдашний июньский вечер был светлый и не доставало нужной темноты для всех сих иллюминационных зрелищ. Что касается до императрицы, то она весь сей вечер провела во внутренних своих покоях и более в отдохновении от трудов и беспокойств, с путешествием сопряженных.
Последующий за сим день 21-го числа июня пробыла государыня весь в губернском нашем городе Туле, и сей день был решительным всем нашим ожиданиям, надеждам и опасениям, для меня в особливости, достопамятным. Всем судьям и по всему дворянству сделана была еще с вечера повестка, чтоб собираться им в 9-м часу поутру в дворцовую залу, где имеют они быть представлены наместником императрице. Но я, как посторонний человек, заботясь более о своих надобностях, не рассудил ехать вместе с прочими во дворец, а одевшись поранее черканул {Здесь в смысле -- поспешил, дернул.} за реку, в квартиру наместника и застал его еще одевающегося. Он принял меня милостиво и очень благосклонно, и говорил многое со мною, и сказывал мне между прочим, что он намерен в сей день представлять книги свои государыне, но не знает, удастся ли ему представить и мою. Однако говорил, чтоб взять и ее, и пески с собою; мне ж велел приобщиться к судьям калужским для шествия к руке императрицы. Пользуясь таковою его ко мне благосклонностью, решился я напомянуть ему о моем сыне и попросить его о неоставлении его по своему милостивому обещанию. Но на сие сказал он мне, что теперь сие сделать никак нельзя, а когда поедет чрез Тулу князь Потемкин, то он сделает и выпросит ему чин. Сим ошарахнул он меня так, что вдруг упала в моем сердце последняя надежда, и тем паче, что о князе, оставшемся при армии, было еще неизвестно, поедет ли он чрез Тулу или нет. Но душевное смущение мое в сей раз не долго продолжалось: наместнику что-то пришло вслед за сим на мысль переменить свое намерение и вздумал он вдруг все книги свои и мою поручить мне и употребить самого меня для поднесения их государыне. Таковое его ко мне благорасположение не только успокоило, но и обрадовало меня чрезвычайно. Я начал ласкать себя наиприятнейшею надеждою, что, может быть, иметь буду счастье говорить с самою государынею, не сомневаясь не мало в том, что императрица не преминет книги рассмотреть, а при сем самом по любопытству своему восхочет поговорить со мною о Богородицке и о саде оном. А тут, думал я, может быть, и спросит о рисовальщике сих книг, и я ласкался уже надеждой, что сей случай будет наивожделеннейшим для наместника, для испрошения ему от императрицы милости. В сей приятной надежде, подхватив книги, и поскакал я вслед за наместником, поехавшим во дворец, и дорогою мечтал в мыслях своих неведомо что и строил на воздухе гишпанские замки. Но, увы! Все свершилось и пошло не так, как я думал и себе воображал.
Не успел я приехать на оружейный завод, в конце которого находился дворец, как увидел расстилаемые повсюду красные сукна для шествия государыни и услышал, что она переменила свое намерение, и вместо того, чтоб смотреть завод после обеда, расположила употребить к тому тогдашнее утреннее время; и говорили, что она вскоре уже из дворца выйтить изволит. Сие смутило не только меня, но и самого наместника, нимало того не ожидавшего. Я, прискакав ко дворцу и вошед в зал, нашел уже весь оный наполненный дворянством, и наместник, увидев меня, велел мне скорее подавать книги. Я бросился благим матом за ними в карету, в которой они у меня оставлены были. Ее успели уже неведомо куда от крыльца отогнать, и я насилу мог ее отыскать. Тут, подхватив их все, потащил их без души во дворец. Была их целая ноша и все превеликие, состоящие из многих атласов и ландкарт и разных планов, до Тульской губернии относящихся. С превеликим трудом отыскал я наместника между народом, и он, схватя меня, поставил было сперва в зале, но вскоре потом ввел меня в другую внутренную и находящуюся подле зала комнату, и поставив в темный уголок подле окна и двери, в которую государыне входить в сию комнату и из внутренних своих покоев надлежало, и велел мне там стоять и дожидаться до выхода государыни.
Тут принужден я был стоять с добрую четверть часа и держать под мышкою отяготительную свою ношу. Книги были превеликие и тяжелые, и держать их было мне не без труда. К сему свою, переплетенную в зеленый гарнитур {Здесь: гарнитур вместо гродетур -- плотная шелковая ткань.} и в прах раззолоченную, по приказанию наместника положил я на самый верх и, держучи ее помышляя, сам себе говорил:
-- Что ты, моя голубушка, произведешь? Трудов над тобою положено много, и пойдут ли они в прок?
И вознесся мыслью своей далее, предавал судьбу ее на произвол невидимого всемогущего существа, прося его учинить с нею то, что ему благоугодно будет и что он признает для обоих нас с сыном за наиполезнейшее.
Между тем, как я таким образом умствовал, вдруг растворились двери и показалась шествующая в них государыня в провождении всех своих спутников и придворных. Минута сия была для меня самая критическая: уголок, в котором я подле самых дверей и окошка стоял, был самый темненький, и я, боясь, чтоб не преградить собою путь государыне, принужден был в сем уголке прижаться. И как в самый тот момент растворились двери и в залу, из оной вошел выписанный для сего случая ученый и славный архимандрит Павел, поелику тогдашнего нашего старичка архиерея Феодосия не было уже в живых и епархия наша была праздною, и государыня, отступя шага только два от дверей и на аршин только от меня, принуждена была для выслушивания говоренной архимандритом приветственной речи остановиться; а весь промежуток, между ее и дверьми, заступили вельможи ее свиты; то, будучи стеснен, не знал я, что делать, и видя сущую невозможность пробраться сквозь их на другую сторону дверей, стоял почти вне себя от смущения. Речь, говоренная архимандритом, была хотя не очень длинная, однако продлилась минуты две или три, в течение которых вся комната сия наполнилась множеством народа. А не успела речь кончиться, и государыня приложиться к подносимому архимандритом образу и, приняв его, отдать своим придворным, как подступил к ней тогдашний наш губернский предводитель с такою же приветственною речью, продолжавшеюся еще того долее.
Сие смутило меня еще больше. Со всем тем, стоючи в такой близости, позади своей монархини, имел я случай не только оной насмотреться, но и заняться мыслями о сей великой обладательнице тольких миллионов народа, которых всех судьба и счастие зависели от ее особы, и от которой я и ожидал тогда какой-нибудь милости. Но все сии размышления рассеял усмотревший меня наместник и подающий мне рукою знак, чтоб я с книгами моими как-нибудь пробрался позади императрицы, сквозь стоящих ее вельможей. Тогда другого не оставалось, как попросить господ дать сквозь кучу свою проход, что они тотчас и учинили. А между тем, как я, пробравшись сквозь придворных, подошел к наместнику, кончил и предводитель свою речь, то наместник, не медля ни минуты, и подвел меня с книгами к государыне и сказал ей некие слова, в которые я, в тогдашнем смущении, не мог вслушаться, я только знаю, что не успел я, преклонившись, поднесть книги свои к государыне, как кто-то из ее придворных схватил все оные у меня из рук, и я с тех пор их не видел, ибо он в миг скрылся с ними за народом, и куда он их понес, я того не мог уже никак видеть, ибо в самый тот момент и стали подходить к государыне наши градоначальники и судьи, а за ними и все дворянство к руке, и множеством своим так меня стеснили, что я с нуждою пробрался сквозь их в дальнейший угол.
Тут, стоючи позади их и смотря на весь сей торжественный обряд, продолжавшийся нарочито долго, имел я время заняться опять как прежними своими о монархине сей помышлениями, так и мыслями о дальнейшей судьбе с моею книгою. Я поискал ее повсюду глазами и увидел ее лежащую с прочими книгами в одном угле на столике. Вздохнув сам в себе, мыслями сказал:
-- Ах, голубка моя! Что-то с тобою, бедняжка, воспоследует вперед? А начало что-то нехорошо; не в такое бы время желал бы я, чтобы ты поднесена была к государыне: когда ей теперь тебя рассматривать? И хорошо, если она тебя заметит, и ей благоугодно будет после полюбопытствовать и ее рассмотреть; а если сего, по несчастию, не воспоследует, и ее куда-нибудь спрячут, то прощай, как ее звали, и все лестные мои надежды лопнут, и труды, употребленные на нее, пропадут тщетно и без всякого возмездия!
Помышления сии привели весь дух мой в такое смущение, что я, огорчаясь тем, не имел уже охоты, вместе с прочими, итить к руке Государыни, но дал волю прочим заниматься сим обрядом и тесниться друг с другом; а сам, между тем, все еще ласкался надеждою, не удостоит ли Государыня после воззрения своего моей книги, и не востребован ли я буду к ней для каких-нибудь вопрошаний. Но, увы! и в сей надежде обманулся я совершенно, и как того во все течение сего дня ни ожидал, но сего не воспоследовало, и о книге моей не было ни малейшего тогда слуха и послушания; почему и заключил я, что Государыня никак об ней тогда не изволила и вспомнить, а того мене ее рассматривать; а правду сказать, было ей тогда и некогда помышлять о таком безделии: а все мысли ее тогда были не тем, а гораздо важнейшими предметами очень заняты. Ибо не успела она всех бывших тогда в собрании допустить к руке, как, не возвращаясь уже назад во внутренние покои, восприяла прямо через зал шествие свое для осмотрения оружейного завода, и наместник наш пошел пред нею для показывания ей и всей ее свите машин и производства оружейного дела. Вся толпа повалила тогда из залы и многие стали разъезжаться, а другие пошли вслед за оною; что увидя, вздохнув, сказал я опять сам себе: "Ну, поздравляю, вот тебе и все! беги в воду!" И все труды и надежды мои полетели, как ключ ко дну.
Погоревав о таковой неудаче, с досады хотел было я убираться на квартиру, но, подумав-погадав, решился и я пойтить вслед за Императрицею и поглядеть, по крайней мере, на ее хождение по заводу и осматривание всех представляемых ей вещей. Но, к умножению моего душевного прискорбия, и тут не имел я великого и такого удовольствия, какого бы мне иметь хотелось, за превеликим множеством всякого рода и звания людей, не только ходивших толпами вслед за Государынею, но перебегающих с места на место, дабы видеть ее с лица, и по причине, что она, а особливо в тесных местах, окружена была всегда знатными особами ее свиты. Как я ни старался поймать где-нибудь случай видеть Императрицу опять в самой близи, слышать ее слова и замечать все ее движения, но не имел в том никакой удачи, а насмотрелся только на графа Ангальта, с нею из вельмож наших бывшего, да на цесарского посланника графа Кобенцеля, также на спутника ее и друга, славного принца де-Лиля, и то потому, что они иногда отставали от Императрицы и иные вещи особенно пересматривали, и самого даже тогдашнего ее фаворита, последующего повсюду за Государынею, случилось мне только раза два, и то вскользь, видеть: и я принужден был тем только и довольствоваться.
Осматривание сие и пересматривание всего и всего продлилось-таки нарочито долго, но наконец оно кончилось, и Государыня пошла опять обратно во дворец, куда все повалили за нею опять гурьбою, а вместе с ними и я льстился все еще надеждою, не дойдет ли дело до меня и не станет ли наместник, ушедший с нею во внутренние покои, отыскивать меня; почему, втискавшись с прочими в зал, наполнившийся опять народом, становился я нарочно в таких местах, где наместнику удобнее бы было меня усмотреть. Но как я никогда его не ожидал, но оного не воспоследовало, и я, увидев наконец, что стали носить на стол, приготовленный в другом зале, кушанье, и все начали разъезжаться, принужден был и сам последовать их примеру и уплетаться ни с чем на свою квартиру.
Там нашел я всех своих, ожидающих возвращения моего с великою нетерпеливостию и начавших тотчас меня спрашивать, что произошло с моею книгою. Но что можно мне было им сказать? я хотя и порадовал их тем, что я имел счастие подносить сам ее Государыне, но сам в себе, почитая счастие сие сущею ничтожностию, далеко не так его ценил, как они; и хотя им говорил, что Государыне рассматривать ее было некогда и никак не можно, и что может быть будет она пересматривать ее после обеда, и не воспоследует оттого каких приятных для нас последствий, но внутренно в себе не смел почти уже ласкаться сею надеждою.
Оставался еще некоторый луч надежды -- тот, что не будет ли чего-нибудь на бале, на который все тогда собирались в наилучших своих нарядах ехать, ибо как все наверное полагали, что государыня не только оный удостоит своим присутствием, но и пробудет на оном во весь вечер, то и ласкался я надеждою, что не сделает ли в пользу мою чего-нибудь наместник, которому тут же быть необходимо надлежало, или, по крайней мере, не услышу ли я от него чего-нибудь о судьбе моей книги; а по всему сему поехал и я с сыном своим и боярынями на сей торжественный тогда и великолепный съезд и собрание с отменными и нетерпеливыми, меня смущающими, душевными чувствиями.
Мы нашли всю огромную залу дворянского собрания, наполненную уже народом и набитую безчисленным почти множеством господ и госпож и всех с крайнею нетерпеливостью и вожделением дожидающихся той минуты, в которую государыня прибыть имеет. А не успели мы несколько осмотреться, как вдруг и заговорили все:
-- Едет, едет!
А не успело слово сие повсюду разнестись, как в миг произошла страшная между всеми суета и волнение. Все поспешили как можно скорее становиться в строй и составить из себя улицу для выхода и прохода к трону государыни, и сколько толчков надавано было при сем случае от протиснений друг другу. Всякому хотелось стать впереди и занять выгоднейшее место, и у всех дух почти переводился, как услышали уже вшествие приезжих в сени.
Вдруг наконец загремела музыка, и в тот же миг растворяются настежь входные двери. Но, подумайте и вообразите себе, как сильно поразились все бывшие тогда в собрании и как изумились, увидев вместо государыни нашего только наместника, ведущего за руку госпожу Протасову, спутницу императрицы, а вслед за ними других вельмож, с нею приехавших и ведущих также знаменитейших госпож за руки, которые все не успели войти в залу, как и пошли танцовать большой длинный польской.
Господи! Какое началось тогда у всех шептание и перешептывание. Поразись сею неожиданностью, спрашивали все друг у друга:
-- Где ж и что ж государыня-то! Разве она не изволит быть?
И с неописанным прискорбием скоро услышали и узнали, что хотя она и намерена была удостоить сей бал своим посещением и осчастливить всю нашу публику своим присутствием, но, по причине усталости и небольшого недомогания, езду сию отменила, а изволила отпустить на бал наш всех своих только спутников и спутниц. Не успело известие сие по зале разнестись, как началось у всех неописанное о том сожаление; всяк изъявлял чувствование и прискорбие свое о том друг другу. Что ж касается до госпож, обманувшихся в наилестнейших своих надеждах и увидевших тогда, что все их траты и убытки, употребленные на свои наряды, обратились в ничто и сделались тщетными, то прискорбия, сожаления и даже самой внутренней досады изобразить никак было не можно.
Самого меня неожидаемоеть сия смутила вновь неизобразимым образом, и я только и знал, что сам в себе твердил:
-- Вот те на! И вот чем все наши ожидания кончились! Жди себе, пожалуй, пока не дождешься.
А как вскоре потом услышали, что государыню не усталость и не недомогание от езды к нам удержали, а прискакавший за час пред тем из армии от князя Потемкина курьер, привезший какие-то очень важные известия, и что государыня очень ими смутилась и занялась тогда же писанием, то воскликнул я сам себе:
-- Господи! Надобно же было и сему произойтить помешательству и такому несчастию особливому!
Сим и подобным сему образом, говорил я тогда сам с собою в мыслях, стоючи подле стены и прислонившись к оной, и признаюсь, что минуты сии были мне очень прискорбны и преисполнили дух мой даже досадою и негодованием на Государыню за таковое неуважение нашей публики и, так сказать, шутку, сыгранную с оною.
Но как мало мы тогда знали о истиной причине такой ее поступки, то охотно б все мы ее в том извинили, если б оная была нам известна. После узнали мы, что привезенное сим курьером известие было, в самом деле, не бездельное, но такое, которое не о бале нашем, а о ином и гораздо важнейшем заставило Государыню думать. Словом, курьер сей прислан был от князя Потемкина, с первым уведомлением о том, что турки, против всякого чаяния и ожидания, объявили нам войну. А самое сие и смутило Императрицу тогда до чрезвычайности.
Но как тогда всего того нам было еще неизвестно, то, погоревав несколько минут о неприходе на бал Государыни, вся публика принялась за танцы и провела опять весь вечер с обыкновенным удовольствием. Я сам, как ни скучен был сим случаем, но пробыл на оном до самого отъезда наместника и всех вельмож приезжих, и хотя в продолжение сих танцев и старался несколько раз становиться в таком месте, где б наместник мог меня видеть, ласкаясь все еще сколько-нибудь надеждою, не молвит ли он со мною хотя несколько слов; но ему тогда далеко не до того было, чтоб обо мне и о разговоре со мною помышлять, а все мысли его заняты были угощениями его гостей знаменитых и доставлением им всевозможных удовольствий.
Таким образом, пробыв на сем бале в угодность своим домашним даже за полночь и не дождавшись в сей вечер ничего, принужден был я и с своими и с прочими уехать на квартиру, чтоб взять сколько-нибудь от трудов сего дня отдохновения.
Сим окончу я сие письмо, превзошедшее давно уже свой обыкновенный предел, и, предоставляя дальнейшее повествование письму будущему, остаюсь ваш, и прочее.
Октября 31-го дня 1801 года.
ОТЪЕЗД ГОСУДАРЫНИ ИЗ ТУЛЫ
Любезный приятель! Приступая теперь к продолжению повествования моего о пребывании императрицы в Туле и о бывших при сем случае со мною происшествиях, начну тем, что, возвратившись с помянутого в предследующем письме бала и легши спать, не мог я очень долго уснуть от толпящихся в голове моей множества разных мыслей, как о бывших в тот день происшествиях, так и о том, чего в последующий за тем день ожидать надлежало.
День происшествиях, так и том, чего в последующий за тем день ожидать надлежало. Никому из нас не было еще тогда с точностью известно, долго ли продолжится тогдашнее пребывание Государыни в Туле, а думали только вообще, что она, когда не долее, то, по крайней мере, весь последующий день пробудет еще в Туле, и заключали сие наиболее потому, что не была она еще в арсенале и не удостоила сего запаса и магазина приготовленного оружия своим обозрением, и который, по многим отношениям, того был достоин.
Равномерно неизвестно было еще никому, куда она из Тулы отправиться изволит, и в Москву ли прямо будет продолжать путь свой, или расположится заехать на короткое время к нам в Богородицк, чтоб удостоить взором своим волость свою собственную и толико ею уважаемую. Сего последнего я тогда уже и желал, и нет; ибо как до сего и ни велико было мое желание, чтобы все труды мои имели счастие удостоены быть монаршим взором и благоволением, в которых я, по известному люблению ее садов нового вкуса, почти не сомневался, но последнее неожиданное и досадное происшествие, случившееся в Богородицке, так меня смутило и настращало, что я опасался уже, чтобы недоброхоты мои не подожгли глупых мужиков к утруждению и самой Императрицы бездельническими просьбами и жалобами, и чтоб не могло оттого произойтить каких-нибудь и не выгодных для меня следствий, и опасение мое, в рассуждении сего пункта, было столь велико, что я тогда охотнее уже почти желал, чтобы она к нам и не заезжала; а потому заключая, чтоб к заезду к нам могла б побудить ее наиболее моя книга и любопытство видеть в натуре сад наш, с его изображенными на картинах прекрасными видами и украшениями, начал мало-помалу примиряться в мыслях с неожидаемым худым успехом подношения ей оной и почти доволен уже был тем, что ей некогда тогда было удостоить ее своим рассматриванием.
С сими утешительными мыслями и заснул я тогда. Но как при всем том хотелось мне удостовериться в том, заедет ли она или не заедет {В Богородицк.}, дабы в первом случае успеть сделать к приему ее все нужные приготовления, и заключая, что непременно о том знать надлежало наместнику, то и положил я следующее утро встать поранее и, одевшись, скакать за реку, на квартиру к наместнику, И постараться застать его опять еще одевающимся, дабы тем удобнее иметь случай с ним поговорить и обо всем нужном узнать и услышать.
Сие я и выполнил в самой точности. Но как ни рано я встал, как ни спешил себя убирать, с какою скоростью ни ехал к нему на квартиру, но, к превеликой досаде моей, не мог застать его уже дома, а повстречался с ним съехавшим уже со двора и скачущим в карете своей с такою скоростью во дворец, что он не успел и взглянуть на мою карету и на меня.
Погоревав и потужив о сем, другого не оставалось тогда мне, как поплестись вслед за оным и льститься надеждою найтить случай видеть его и поговорить с ним уже во дворце. Но судьбе угодно было, чтоб и в сей надежде я обманулся. Уже и замеченная мною во время дороги превеликая скачка взад и вперед адъютантов, ординарцев и драгун и удивила, и привела меня в некоторое смущение. А не успел я прибыть ко дворцу и войтить в зал, как поразился слух мой новою неожидаемостью и твержением всеми тут бывшими, что государыня в то же утро изволит отъезжать из Тулы, продолжая путешествие свое прямо в Москву, и что к отъезду ее делают наипоспешнейшие приготовления, и она скоро уже в путь сей и отправиться изволит.
Удивился и смутился я, сие услышав. Но смущение мое еще несказанно увеличилось, когда, в тот же почти миг, подошед к кучке разговаривающих между собою нескольких знаменитых чиновников, услышал и узнал я о настоящей причине толикой ее поспешности к отъезду, то есть объявление нам турками войны, и что по самому тому и князю Потемкину быть в Тулу уже не можно, и что ему велено остаться при войсках на границе находящихся, для делания нужнейших к обороне распоряжений, и о том уже отправлен к нему от государыни курьер {Речь вдет о второй за время царствования Екатерины II войне с турками (1787--1791 гг.). Эта война была особенно тяжела, так как Россия одновременно воевала со Швецией (1788--1790 гг.) и всячески сдерживала усиление возрождавшейся Польши, которая в эпоху "четырехлетнего" сейма (1788--1792 гг.) не хотела считаться с так называемой русской гарантией.}.
Господи! как меня все сие смутило и растревожило. "Ну, вот тебе на! воскликнул я сам в себе в мыслях; вот что ажно удержало вчера Государыню от приезда к нам на бал! до того ли ей было, чтоб помышлять об оном, а того паче, чтоб рассматривать мою книгу и затевать ехать к нам в Богородицк! Видно теперь по всему, что самому Провидению не угодно было и не назначено было произвести ей какое-нибудь полезное для нас действие; и теперь сумневаться почти не можно, что все и мои, и сына моего труды ухнули и пропали по-пустому и останутся без малейшего возмездия! Но, ах! продолжал я далее, вспоминая прошедшее: вот тебе и князь Григорий Александрович, жди его, пожалуй, и льстись выпрашиванием у него сыну моему чина!"
Не могу изобразить, сколь прискорбна была для меня в тогдашнюю минуту сия последняя мысль и явное удостоверение в том, сколь мало можно полагаться на обещания вельмож знатных и сколь они малосильны к произведению чего-нибудь такого, что не угодно Промыслу Господню. Я не сумневался уже тогда в том, что все мои надежды и лестные ожидания рушились совершенно и исчезли как дым в воздухе. И как переменить всего того было уже не можно, то помышлял я уже о восприятии прибежища к своей философии и при помощи оной о приискании и запасении себя удобнейшими к утешению себя в сем неблагоприятном случае мыслями.
Между тем как я, удалившись в уголок, сими помышлениями занимался, увидел я вдруг вышедшего в залу из внутренних покоев адъютанта нашего наместника и спешащего идти на двор. Тут приди мне охота спросить у него, как у знакомого мне довольно человека, где находится теперь наместник и не могу ли я получить случай его видеть и с ним поговорить. "Эх, братец, воскликнул он, продолжая итить далее, он там у Государыни и до того ли теперь Михайле Никитичу, чтоб ему говорить с тобою. Государыня спешит своим отъездом и приказала ему проводить ее не только до границы его наместничества, но препроводить ее до Москвы самой. У него теперь голова уже кружится от раздаваемых разных повелений и от рассылки всех нас и ординарцев своих в разные места с приказаниями. И если милы тебе твои бока и не хочется также, ломя голову, куда-нибудь скакать, то советовал бы лучше ему не попадаться на глаза, а особливо, если нет тебе до него каких-нибудь необходимых нужд, а то он и тебя также куда-нибудь да протурит, и ты так уже животу своему не будешь рад, как я теперь". Сказав сие уже при выходе на крыльцо, бросился он на подведенную к нему лошадь и исчез у меня из глаз в туже минуту.
Предостережение сие было мне весьма кстати и крайне для меня непротивно. Я поблагодарил его в мыслях за оное, а потому, опасаясь, чтобы в самом деле не попасться наместнику под обух, и не быть куда-нибудь также протуренным и чрез то лишиться случая видеть Государыню еще раз при отъезде, решился хотя возвратиться опять в залу и дожидаться в ней выхода и отъезда Государыни, как лучшего случая еще раз ее видеть поближе и всячески тулиться от наместника и, при выходе его из внутренних покоев, прятаться за народ, которого было в зале великое уже множество. "Пропади он со всем, думал и говорил я тут
Между тем, как я помянутым образом в зале вместе с прочими выхода императрицы дожидался, разнесшийся по городу слух о скором отъезде государыни встревожил всю Тулу и вскружил у всех голову, а особливо у госпож и боярынь, в ней тогда бывших. Всем им, не имевшим воображаемого счастья видеть ее ни в городе, ни на бале, восхотелось непременно, по крайней мере, видеть ее при выезде из Тулы. И, Господи! Какая поднялась тогда изо всего города езда карет в Московскую улицу, и какой стук и грохот происходил от множества карет, поспешающих в оную. Всем и каждому из них хотелось благовременно приискать себе там чей-нибудь дом или, по крайней мере, окошко в нем, для смотрения, и многие не жалели никаких денег при нанимании на несколько часов оных. Со всем тем многим не удалось найтить себе места в домах и окошках, а принуждены они были стоять в каретах на улице самой и выходить из них при проезде мимо их государыни. Но бедные и жалкие все они не получили за свои труды и убытки удовлетворения; всем им вообще удалось только взглянуть на проскакавшую мимо их, со скоростью, подобную молнии, карету с императрицею, и я сумневаюсь, чтоб которой-нибудь из них удалось ее в лицо увидеть.
Что касается до меня и всех бывших тогда в дворцовой зале, то имели мы вожделеннейший случай видеть государыню как при проходе через залы, так и при вхождении в стоящую пред окнами сей залы свою карету. Мы, налюбовавшись ею досыта, проводили ее с глубочайшими поклонами и сердечным желанием, чтоб путешествие ее было благополучно. Она села прямо в карету сама четверт, а именно: с госпожою Протасовой, принцем де-Линем и цесарским посланником Кобенцелем. И не успела сесть, как поскакала и скрылась из глаз наших в одну минуту. И через несколько минут выстрелы из пушек, поставленных при выезде из города, возвестили нам и о ее выезде из оного.
Сим образом проводили мы тогда нашу монархиню, и сей раз был последний, что я ее при жизни видел. Услышавши пальбу, поклонился я ей еще вслед и внутренно мыслил о своей книге, полетевшей вместе с нею. Что с нею после воспоследовало и рассматривала ли ее когда-нибудь государыня, того я уже совсем не знаю. А удалось мне только чрез несколько лет после того услышать, что ее видели лежащею вместе с прочими редкостными книгами в императорском Эрмитаже, в Петербурге. Но то только известно: не произвела она никаких выгодных ни для меня, ни для сына моего следствий, и труды наши, совокупно с ним, пропали по-пустому, а обратились только во вред трудившемуся неутомимо над рисованием картин, в ней находящихся, по причине мелкой работы; ибо он, как думаю сам я теперь, повредил и ослабил навек, к великому нашему прискорбию и сожалению, свое зрение.
Проводив сим образом свою монархиню, поехал я с сыном, бывшим тогда со мною, отыскивать своих домашних, о которых знал я, что и они вместе с прочими поехали в приисканный знакомыми дом на Московской улице. И отыскав их и побывав на той же улице у квартировавшей тетки ее госпожи Арцыбашевой и у Верещагина, возвратился я к обеду на свою квартиру. А после обеда поехал я к г. Давыдову как младшему и ближайшему своему командиру для принятия от него приказаниев об волости: ибо мы, не имея с ним надобности более жить в Туле, располагались в последующий за сим день пуститься обратно в Богородицк.
Г. Давыдова застал я дома, и нашел его весьма в веселом духе и по всему видимому, радующимся о скором отъезде Государыни. Ибо, как бы то ни было, чрез самое то исчезли все его опасения, чтоб не вышли наружу и не сделались каким-нибудь образом известными все его шалости и проказы в делах управления ее волостями. Он не преминул расспросить меня о том, что произошло с моею книгою, и услышав от меня обо всем происхождении, улыбался только, равно как бы будучи доволен, что так случилось; ибо я давно уже заприметил, что он смотрел на все, относящееся до нее, косым оком, хотя и не мог не хвалить ее работу. Может быть, происходило сие от некоторого рода зависти и досады, для чего и все сие дело производил не чрез его. Но как бы то ни было, но он кончил критикованием наместника, говоря, что напрасно он то сделал, что присовокупил ее к своим книгам и атласам, и что гораздо лучше было, если б отложил поднесть оную особливо до другого и удобнейшего времени, нежели какое тогда было. Впрочем, изъявил и он мне свое сумнение о том, чтоб могла произойти от ней какая-нибудь для нас польза, а тоже думал, что и я, то есть, что едва ли она не погибнет совершенно. Наконец, отпустил он меня, дав мне нужные по некоторым делам ордеры и сказав, что он в непродолжительном времени приедет и сам к нам в Богородицк, чтоб вместе со мною объездить всю волость.
Итак, собравишись с утра последующего дня, и пустились мы в свой обратный путь, и успели еще в тот же день приехать в Богородицк, где нашли всех остававшихся там, своих родных, в добром здоровье. Все они, и все наши городские друзья и приятели, не бывшие в Туле, замучили нас своими вопрошаниями обо всем там происходившем, и между прочим, и о самой судьбе вашей книги с рисунками. Я при рассказывании обо всем, до ней относящемся, хотя для скрытия внутреннего своего неудовольствия и старался придавать всему вид, сколько можно лучший, и не изъявляя ни мало сожалении своего в том, что не произошло от нее ничего, хотя приписывал все короткости времени, недопустившей Государыню на сии рисунки наши взглянуть, и говорил хотя, что воспоследует сие непременно, либо в Москве, либо в Петербурге,-- но домашних своих трудно было мне переуверить в том мнении, что все труды наши пропали по-пустому, и их далеко не мог я столь скоро утешить, как хотел, в прискорбии, произведенном в них сим неудачным и неблагоприятным случаем. Но они не преставали долгое время о том горевать и тужить о потерянных тщетно столь многих трудах и стараниях.
Что ж касается собственно до меня, то я, следуя всегдашним правилам своим, очень скоро и без дальнего труда сам себя утешил и дух свой успокоил; чему в некоторое свидетельство могут служить приобщенные к сему точные слова, каким заключил я тогда в журнале моем записку о сем происшествии. Вот какого была она содержания:
"Сим образом кончилось и наше путешествие и решились все наши сумнительства, опасения и мысли, и надежды. Ежели останется на сем и не произойдет ничего в Москве, куда вслед за Государынею поехал наместник, то можно прямо с Эзоповою баснею сказать: что трясущаяся великая гора родила только мышь, и вся громада наших надежд и трудов разрушилась и пропала попустому и исчезла, яко дым. Однако, я обо всем том ни мало не беспокоюсь и не тужу, по той причине, что я при самом еще начале просил моего покровителя Бога, чтоб Он при сем случае распорядил все обстоятельства так, как Он за лучшее и полезнейшее для меня признает, и потому и теперь не дерзаю никак роптать и чувствовать и изъявлять какое-либо неудовольствие о том, что так все произошло, а не инако. Ему, Господу моему, более меня и более всех известно, что надобно и что нет, а потому и буди Его во всем святая воля!"
Последствие времени и доказало мне довольно, что сия неудача далеко не была так велика и для всех нас предосудительна, как многие тогда думали и почитали, и что я в мыслях и заключениях своих ни мало не ошибался, и что благодетельствующему нам Промыслу Господню угодно действительно все тогдашнее происшествие так, а не инако распорядить, совсем не ко вреду, а к самой существительной еще пользе вашей. Вреда оттого не произошло нам ми малейшего, а польза произошла та, что от сего времени переменил я во многом образ моей жизни и свои занятия. И перемена сия, освободив меня от многих пустых, излишних трудов. доставила мне более спокойствия в жизни и более удобности употреблять время свое на занятия полезнейшие и такие, которые удобнее были к сделанию дней моих счастливейшими, нежели все ожидаемые тогда за труды наши тщетные возмездия и награды. Почему и ныне, вспоминая тогдашнее время, заключаю я, что в случае, если б Императрице все тогдашние наши рисунки и работы, по рассмотрении оных, понравились, то весьма легко могло бы воспоследовать, что б она, как любительница таких садов, от тогдашних моих меня оторвав, взяла к себе в Петербург и определила бы к каким-нибудь садам тамошним; где живучи, далеко не мог бы я таким истинным счастием и благополучием в жизни пользоваться, каким с того времени пользовался и пользуюсь и теперь еще. В рассуждении же самого сына моего не известно еще, произошла ли бы оттого какая польза, а он и без того получил после все нами желаемое, и при болезненном своем состоянии не имел бы ни малейшей причины сожалеть о том, что произошло все тогда не так, как мы думали и ожидали, а совсем иначе. А в рассуждении самого ослабления его зрения еще не известно в точности, от тогдашней ли мелкой и тщательной работы произошло оное или от каких-нибудь иных и натуральных причин. Словом, по всем обстоятельствам ныне совсем я инако о происшествиях тогдашнего времени думаю, нежели тогда думал, и благодарю еще Господа, что все тогда так, а не инако случилось.
Наконец, надобно мне слова два сказать и о нашем ящичке с мраморными нашими песками. Ему удалось иметь тогда лучший жребий. И доставила ему оный его тягость; ибо как мне вместе с книгами держать было неудобно, то приказал мне наместник оставить его до востребования оного Государынею, в карете, где он благополучно тогда, а после у меня и остался, и служил себе после долго достопамятным памятником тогдашних времен и происшествий.
Сим окончу я сие письмо, а вместе с ним и заключу и все сие собрание моих писем и учиню сие тем удобнее, что с сего времени, по случаю применения весьма многих обстоятельств, и дальнейшее повествование будет в некоторых отношениях инаково. Итак, сие покончив, скажу вам, что я есмь ваш, и прочее.
Октября 31-го дня 1810 года.
КОНЕЦ ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ ЧАСТИ
Примечание. XXII ч., кажется, не была переписана начисто Болотовым; мы напечатали ее с черновой рукописи, до крайности неразборчивой. М. С.<емевский>
В Дворянинове начата декабря 10-го 1810 года,
а кончена декабря 22-го 1810 года.
Продолжение 1787 г. и моего 49 года жизни.
Любезный приятель! Последнее мое письмо к вам, кончил я описанием достопамятной эпохи в моей жизни и возвращением моим в Богородицк, после неудачного в Туле пребывания и неожиданного разрушения всех лестных надежд наших. А теперешнее начну описанием нового периода моей жизни, который был также наполнен многими приятностями н неприятностями, и по некоторым отношениям был также довольно достопамятным в моей жизни. День, в который возвратились мы в Богородицк, случился быть 23 месяца июня. И как в сие время не было уже никаких надворных работ, да и вся надобность в них уничтожилась, поелику мы не могли уже более ласкаться тою надеждою, что удостоится сад наш и все труды наши воззрением Императрицы (и что было наиглавнейшею побудительною причиною в предпринимании оных), то при всем душевном прискорбии о тщетности всех трудов моих, чувствовал я, по крайней мере, ту отраду, что вдруг чрез то освободился я от несметного множества ежедневных забот и хлопот, соединенных обыкновенно и с неудовольствиями разными. С плеч моих тогда ровно как превеликая гора свалилась, и я уже не о работах, а о том помышлять начал, как бы мне будущее время свое употребить более в собственную свою пользу и снискивать, колико можно более приятнейших минут в жизни.
Итак, отдохнув от своего путешествия и оставя большой сад с покоем, принялся я за свои кабинетные упражнения, доставившие мне всегда более успеха и удовольствий, нежели какие иные дела и вещи; и которые вкупе служили мне всегдашним отдохновением от трудов надворных. И как во все бывшие в последние месяцы многоразличные и беспрерывные надворные занятия не имел я времени не только продолжать сочинение издаваемого мною "Экономического Журнала", но и помыслить об нем (и чрез то дело сие было у меня и гораздо позапущено),-- то, не хотя, чтобы в еженедельном издавании оного произошла и малейшая остановка, принялся я тотчас за приготовление в запас материала для оного, и во все остальные дни месяца июня занимался почти одним сим делом, и позапасся чрез то опять на несколько недель материалом.
Однако продолжалось сие не далее как до 4 числа июля, в который день оторван был я опять от сих занятий приездом к нам младшего моего командира г. Давыдова. Приезжал он к нам в сей раз не столько за делом, сколько за бездельем, и пробыл у нас в гостях безмала две недели. Главная цель приезда его состояла, как я после узнал, в тайном и злоумышленном посягательстве против меня и в отыскивании чего-нибудь, чем бы меня в уме наместника очернить и, лишив меня той благосклонности, которою я от сего пользовался, разными пронырствами довесть до того, что[бы] я был сменен и на мое место определен был другой и такой, который бы не так много мешал ему поправлять расстроенное состояние свое на счет волости, или, прямее сказать, набивать от ней дырявый карман свой. Всходствие чего и привез он с собой землемера Рудина, человека, способного на всякое зло и прескверного характера, назначаемого наружно для снимания на план и измерения некоторых мест и земель, определяемых под население переводимых в волость и купленных от г. Верещагиеа из Щеглова крестьян, а втайне к тому, чтоб он помогал ему ковать помянутый тайный и коварный ков против меня, чему также должны были с своей стороны поспешествовать и Варсобин, вместе с князем нашим городничим.
Случай ко всему тому казался всем им тогда наиспособнейший, по причине бывшей при последнем приезде к нам наместника, по наущению Варсобина, злоумышленной жалобы и просьбы от крестьян о недостатке хлеба по тогдашнему неурожайному году, ибо как от наместника по поводу сего приказано было г. Давыдову объездить самому лично всю нашу волость и осмотреть действительно худобу урожая и недостатки крестьян, и сделать по всем просьбам их удовлетворение, то и употребил он самый сей объезд волости к прикрытию своего сокровенного умысла, и приехал будто для сего личного освидетельствования неурожая и езды по волости.
Кроме сего, хотелось ему попраздновать у нас и в приближавшуюся годовую нашу Казанскую ярманку, а сверх того поволочиться за дочерьми г. Маркова, ибо как сей соседственный дворянин имел у себя двух больших и весьма вольного поведения дочерей, из которых меньшая была на лицо очень недурна, и ему их некогда видеть и сею прельститься случилось, то хотелось ему и в них испытать поискать своего счастия.
Все сие было, однако, так скрыто и утаено, что я, ни мало о том тогда не зная и не ведая, а видя его по-прежнему к себе благоприятным и дружелюбным, встретил его с обыкновенным своим простодушием и к нему приверженностью, и рад еще был, что он в сей раз приехал один и не привез с собой своей горделивой супруги. И потому и помышлял о том, как бы его угостить лучше и сделать ему пребывание его у нас колико можно приятнейшим.
Поелику дней до наступления ярманки нашей оставалось уже немного и ему хотелось ими, в рассуждении помянутого объезда волости, воспользоваться и успеть сколько-нибудь деревень до ярманки объездить, то на другой же день, отобедав у меня, взяв с собою помянутого землемера и Варсобина, мы с ним в одну сторону волости и отправились, и были в селах Иевлеве и Черневке и деревнях Щегловке и других нескольких, где, осмотрев поля, и ночевали, а между тем землемер должен был снимати, на план огороды и, вместе с тем, производить и другое свое дело, состоящее в тайных распрашиваниях и, у мужиков обо всем и обо всем и в отыскиваниях чего-нибудь к оклеветанию на меня.
На другой день таким же образом объездили мы селения Озерки, Плесы, Упище, Красную Слободу и село Верхоунье, и во всех их происходили осмотры, спросы и расспросы и разбирательства крестьянских дрязгов и ничего незначущих просьб друг на друга. Но как ни желал он, чтобы что-нибудь вышло на меня, но ничего не выходило, да и выттить было нечему, ибо все крестьяне были мною совершенно довольны и не имели ни малейшей причины к каким-либо жалобам. Итак, не солоно хлебав и пообедав в последнем месте, возвратились мы в Богородицк, где и нашли начало ярманки.
Сия была у нас в сей год довольно многолюдная и состояла более из простого народа; дворян же приезжих, кроме Марковых и других некоторых, было немного. Мы провели первый день оной в разъездах по ней и по гостям и объездили всех наших городских, и командир мой был весел как медный грош, и более от того, что в сей день получили они с городничим нашим Императрицины подарки, которые и она, также как и хан, всюду и всюду во время путешествия своего рассыпала и теряла на сие без всякой пользы превеликие суммы, ибо подарки раздаваемы были всем чиновникам, достойным того и недостойным. На часть командира моего досталась изрядная золотая табакерка, а городничему часы. И я, смотря на то, подумал тогда: "ах, если бы Государыня знала, есть ли за что одарять сих господ, а особливо первого, то не то бы было: не того, а иного он за деяния свои достоин!" Тому, кто трудился и работал и прямо достоин быль доброго подарка, ничего и даже спасиба не сказано; а кто больше ничего не делал, как только мытарил и дурил, пожалована табакерка дорогая! Но так-то у нас и все дела идут!
В день самого праздника было у нас общее собрание в церкви, а потом для всех мужчин обед во дворце у моего командира, а для всех боярынь и девиц у меня в доме, куда после обеда пришли и мы все и сообща провели весь сей день в гуляньи по садам и в забавах разных, и кончили общим ужином у меня в доме.
Наутрие поехал командир мой обедать по приглашению к господину Маркову. И дабы ему там удобнее было без меня продолжать свои интриги и, по обыкновению своему, подгулять и пображничать, то не взял меня с собою, а препоручил объездить одному всю Бобриковскую волость, ибо мое присутствие его связывало по рукам и по ногам. Что у них там происходило, того уже подлинно не знаю, а доходили только после до нас слухи, не весьма выгодные о его поведении, и такие которым мы и дивились, и хохотали не один раз, и я был и рад, что меня там не было, и я освобожден был от стыда и срама.
Итак, повинуясь приказавию, ездил я с одним из канцеляристов своих в Бобриковскую волость. И объезжая все села и деревни, принужден был проводить в том целых два дня. Возвратясь в Богородицк, поехал отыскивать своего Николая Сергеевлча, хотевшего, переночевав у Mаpкова, пуститься опять в волость, но вместо того заезжавшего еще в гости к господину Сафонову. Тут, будучи и подгулявши, проболтался он во многом о своих против меня тайных посягательствах, но г. Сафонов был так честен, что противоречил ему всячески и хулил его за намерение против меня, со всеми с своей стороны ни в чем невинного, что всё узнал я после и очень благодарен был за то г. Сафонову, очень меня тем одолжившему.
Итак, в третей уже день отыскал я г. Давыдова в волостном нашем селе Михайловском, откуда, кончив свои расспросы и пустые дела, поехали мы с ним обратно в Богородицк, но ему у г. Маркова так полюбилось, что он не утерпел, чтобы еще не заехать к нему в дороге ночевать, отпустив меня наперед прямо ехать в город, и сам не прежде как на другой день к обеду к нам отыскался.
Тут принялись мы о ним за писание разных ордеров и повелений и провели в том целых два дня, занимаясь между тем и разными веселостями. Я принужден был строить для него опять пиры и заводить танцы и балы, обеды и ужины, и насилу-насилу поехал он от нас уже в двенадцатый день по своем приезде, и мы рады-рады были, что его от себя проводили.
Бывшие при нем съезды и разные увеселения так нас разохотили, что мы продолжали и после его отъезда почти всякий день съезжаться и провождать время в играх и в гуляниях, а особливо по садам, в лучшем виде тогда находившимся. Прекрасная и лучшая летняя погода поспешествовала к тому много: не один раз забавлялись мы также катаньем в прекрасной лодке по прудам и во время жары купаньем в своей купальне, и не один раз говаривали: "когда Государыне не удалось у нас побывать и садом нашим повеселиться, то, по крайней мере, чтоб труды наши не пропали тщетно, повеселимся им сами и тем вознаградим себя за свои хлопоты и беспокойства". А 18-го числа сего месяца, по случаю отправляемого в сей день торжества о выздоровлении великих князей от оспы, согласясь между собой, составили мы во дворце порядочный редут. И как случилось в сие время к нам кой-кто и приезжие, то было у нас тут и множество танцев. Словом, весь почти сей месяц провели мы как-то отменно весело.
В конце же оного имели мы у себя важного гостя. Случилось проезжать через Богородицк именитому нашему вельможе и бывшему потом главнокомавдующим в Москве, а напоследок фельдмаршалом и предводителем всей нашей армии князю Александру Александровичу Прозоровскому. И как, по обыкновению, мы всем знаменитым особам назначали наш дворец для квартирования, то стоял и он с княгинею, женою своей, в оном, и я имел чрез то случай спознакомиться с ними короче. Оба они гуляли по нашему саду и хвалили весьма нашу развалину, грот и все прочее, что для меня было весьма непротивно. Я поднес им небольшую коллекцию из своих мраморных песков, и они привяли с великою благодарностию.
По отъезде сего гостя, провел я все достальные дни июля и всю первую половину августа месяца в мире и тишине. И как в садах и в прочих местах никаких более уже работ не было, то тогда только почувствовал я прямо приятность свободы и совершенного досуга, что и побуждало меня не предпринимать уже ничего более в большом казенном саду, а ограничить себя единым поддерживанием его в таком состоянии, в каком он тогда находился, и то единственно для того, чтобы мне можно было самому им увеселяться и водить в него друзей и приятелей своих, также и любопытных проезжих, желавших оный видеть, для гуляния в оном; а, впрочем, на досуге заниматься уже более своим собственным садиком, который и доведен был в такое уже совершенство, что он веселил меня еще больше большего, и я не редко провождал в нем но несколько часов сряду в читании книг, в гуляньи по маленьком своем аглицком и со вкусом расположенном тут садику, в отдыхании на дерновых и деревянных сиделках и лежанках, а иногда занимался в тени под деревьями даже и самым писанием своим, и по всему тому сделался он мне весьма любезным.
Но едва только начал приближаться праздник Успения Богородицы, как встревожен я был опять письмом от моего командира, призывавшим меня немедленно к себе в Тулу, наипаче в деревню его Анненское, где имел он тогда свое пребывание. Но езда сия была мне не столько досадна и обременительна, как приятна. Г. Давыдов выписывал меня в сей раз только для того, чтоб и по случаю отъезда его в Петербург, куда призывали его какие-то надобности, переговорить со мной кое о чем, относящемся до волости. И как я к нему в его Анненское приехал, то принял меня с отменною ласкою и благоприятством, так как небывалого еще у себя там гостя, и, показывая мне все свое житье бытье, заводил меня по всем местам своей усадьбы, а наутрие, в самый день праздника Успения Богородицы, возил с собою в гости к дяде своему, почтенному и доброму старичку Николаю Ивановичу Лаговщину, тестю знакомца моего г. Хомякова, Ивана Васильевича. Там, кроме нас, были и многие другие, и наиболее прихлебателей и любимцев наместниковых, как-то: г. Веницеев, Беер, Шенелевы (оба брата) и г. Арсеньев, Михаил Иванович. И мы все провели сей праздник у добродушного хозяина очень весело, и возвратились в Анненское с удовольствием.
Наутрие, заботясь все о моем сыне, не упустил я об нем при разговоре с Давыдовым упомянуть об оном. И как он опять охотно брал на себя постараться о доставлении ему сержантского чина, или, по крайнёй мере, отсрочки, то вручил я ему привезенный с собой паспорт его и он свято обещал мне употребить в пользу его все, что только учинить он в состоянии. Потом, переговорив со мной обо всем нужном, отпустил меня обратно не Богородицк, куда приехав, нашел я опять князя Прозоровского, кочующего у нас во дворце. И повидавшись в тот же вечер с ним, проводил его наутрие в дальнейший путь. И с того времени я уже и не видал более сего нашего знаменитого боярина, который как в свое время ни славен, был, но я при случае разговоров с ним и щупая, так сказать, его пульс, по многим отношениям находил между им и князем Репниным великую разницу и не мог никак восчувствовать к нему такого искреннего почтения и уважения, какое вперил в меня к себе князь Николай Васильевич.
По отъезде его, занялся я опять продолжением своих кабинетных литературных упражнений, и не только заготовлять запасной материал для своего журнала, и переправлять первую часть своей "Детской Философии". Поводом к тому были просьба и желание г. Новикова напечатать сие мое сочинение совсем вновь. И как прежнее расположение самого начала оного мне не совсем нравилось, то хотелось мне самое вступление и начальные разговоры совсем переменить и сделать лучшими и интереснейшими. И сим-то делом занялся я наиболее в сие время. Но изо всего того ничего не вышло: я хотя и сочинил помянутые разговоры, но судьбе не угодно было, чтобы книга сия была вновь г. Новиковым напечатана. Стечение разных обстоятельств положило ему в том препону.
Между тем, пользуясь досугом и отсутствием обоих моих начальников и командиров, восхотелось мне побывать сим летом в своей деревне и пожить в ней неделю-другую времени. Итак, решившись туда съездить и взяв с собою жену, старшую вашу дочь и сына, 22-го августа в сей путь и отправились.
Езда наша туда была в сей раз сопряжена с некоторыми неприятностями. Не успели мы в Тулу въехать, как изломился под нашею каретою заднее колесо, и так исправно, что мы принуждены были выпросить у знакомца своего г. Рыкачова карету, в которой бы нам доехать можно было до Пастухова, где имели множество хлопот с приискиванием другого колеса. Но и с сим при продолжении своего пути промучились мы долго, а сверх того захромала у вас еще лошадь, что присовокупило досаду к досаде. Но как бы то ни было, но мы наконец до своего Дворенинова дотащились.
Едучи в оное, дорогою оба мы с сыном занимались мыслями и разговорами о нашем обиталище и садах его и о том, что бы в оных сделать. Привыкнув совсем уже к новому вкусу в садах и полюбя новоманерные иррегулярные или паче натуральные, хотелось обоим нам преобразить и свой ближний к дому сад, и как оный, так и нижний украсить, по примеру Богородицкого, разными водяными и другими натуральными украшениями и придать ему вид совсем отменный перед прежним. С наполненною о сем мыслями головою не успели мы в свою деревню приехать, как и начались у нас прожекты за прожектами, и если бы не помешало вам случившееся в самый первый день пребывания вашего там превеликое и весьма для нас неблаговременное и крайне досадное ненастье, то мы в тот же бы еще день и приступили уже к работе. Но, за ненастьем, принуждены мы были сидеть, поджав руки. По счастию, продолжилось оно менее суток и, к обоюдному удовольствию нашему, развязало нам руки.
Итак, не успело сколько-нибудь разнедриться, как и принялись мы за свое дело, и с того часа во все двенадцатидневное тогдашнее пребывание мое в деревне занимались беспрерывными и столь многими трудами и работами, что не имели ни минуты свободного и праздного времени. Почему и успели в самое сие короткое время наделать и совершить множество дел, а многим другим положить основание. И в сие то время, во-первых, и распространили мы свой нижний сад, присоединив к нему весь низок по самую реку. Во-вторых, расширили свою нижнюю сажелку, и из прежней четвероугольной ее фигуры превратив ее в пространнейшее и иррегулярное озерко. В-третьих, основали прудок в вершине и оба нижние басейны с островками. 4) Сделали рыбный канал с мосточком чрез оный, провели воду из подточка и заставили ее каскадом литься в свою сажелку в озерко. 5) Перенесли с горы маленький свой осмиугольный павильон и основали оный на холме, подле озерка, где оный стоит и поныне. 6) Проложили многие вновь по горе новые дороги. 7) Основал я и назначил на клину затеваемый вновь аглинской сад. 8) Прожектировал запружение нового большого пруда выше своего старинного верхнего. 9) Получил первую мысль о насаждении там же за старинною рощею новой для грибов рощи, которую после и действительно насадили и которая существует и увеселяет меня и поныне. Но и кроме всех сих затеев, было у нас множество разных и других прожектов и затеев, и чего и чего мы с сыном тут ни затевали, который, между тем, как я занимался работами и распоряжениями он срисовывал и тут с натуры разные садовые виды и нарисовал их четыре. Словом, у обоих у нас были полны руки дела, и за ними и не видали мы как протекло сие время, которое, впрочем, провели мы с ним с отменным удовольствием.
Что ж касается до моей жены и дочери, то сии не долго с вами тут пробыли, но на третий уже день после вашего приезда уехали назад в Богородицк, оставя нас одних заниматься нашими работами. Но, наконец, надлежало и нам расставаться опять с своим любезным Дворяниновым и ехать опять в свое место. И как от сделавшегося ненастья, и от того грязи, ехать вам было не можно скоро, то не прежде туда приехали, как 6-го сентября, проведя целых почти три дня в дороге, и привезя с собою прекрасную моську, пойманную на дороге между Сулемой и Тулицою и от кого-то отставшую. Сей породы собак никогда еще до того в доме нашем не было, и я так ее полюбил, что с сего времени были всегда и безпереводно у меня моськи, как и теперь еще одна престарелая существует.
В Богородицке нашел я всех своих здоровыми, но до крайности раздосадован был дошедшими до меня разными слухами и более огорчительными и досадными. Происходили тут в отсутствие мое многие неустройства и беспорядки, а особливо от Варсобина и снюхавшегося с ним землемера Рудина, продолжавшего все еще у нас свою работу, и не столько делающего дело, сколько разного рода пакостей, и таких, которыми я был очень недоволен.
Не успел я приехать и собраться еще с духом, как и принужден уже был принимать и угощать у себя многих гостей. Приехала к нам г-жа Бакунина, с сестрою своею и ее зятем г. Двощинским и его женою, а был с ними и сын госпожи Бакуниной, учившийся прежде того у нас в пансионе, но в сие время выросший уже довольно великим и бывший молодцом добрым и завидным. Все они не только у нас ночевали, но и пробыли весь последующий день и вместе с нами праздновали день Рождества Богоматери, в который угощали мы их у себя обедом и ужином, а днем водили гулять их по садам, а потом увеселяли музыкою и танцами, и провели время сие с ними очень весело. Все мы почитали сей приезд их ничего незначащим и обыкновенным, но после и чрез долгое время узнали, что имели они при том особливые виды. Госпоже Бакуниной нравилась очень старшая дочь моя по ее доброму и любезному характеру, и у ней давно уже мысли были о том, чтобы женить ей сына своего на ней, которого она для того более и привозила с собою, чтобы ему, ее давно не видавшему, показать. И как дочь моя и ему полюбилась очень, то и стали они о том помышлять пристальнее. И госпожа Бакунина жалела только о том, что сын ее был слишком еще молод и находился в службе, почему о том тогда ничего говорено и не было.
Гости сии едва только съехали со двора, как приехали к нам уже и другие. Была то тетка Матрена Васильевна с обоими своими зятьями и дочерьми. Итак, принуждены мы были их у себя угощать проживших у нас более суток. А едва только сии съехали со двора, как смотрим третьи гости на двор, господа Болховские с родственницею нашею Татьяною Федоровною Кавериной, а вместе с ними и наш городничий с женою. Сии приезжали было к нам с важным делом и хотели сватать дочь мою за знакомца и друга своего землемера г. Качалова, человека изрядного, но не имеющего ни какого достояния. Но спасибо, что все собирались о том говорить, но не собрались, а мы тому были и рады, ибо дочери своей отдавать за него никак были не намерены.
Всего удивительнее, что сей пункт времени особливого примечания достоин был в рассуждении моей дочери и разных сватовств за нее женихов многих и в одно почти время, ибо, кроме обоих вышеупомянутых затеваемых сватовств, на другой день получил я письмо от сродственницы нашей Анны Осиповны Гурьевой, с формальным сватовством за нее некоего алексинского помещика г. Салтанова, Николая Ивановича, а дня через два после того прискакала к нам приятельница наша Аграфена Михайловна Челищева с предложением нам и с своей стороны еще одного жениха, ее родственника Дмитрия Ивановича Хотяинцова. Все сие не только нас удивляло, но приводило в нестроение и все мысли ваши. Ибо сколько с одной стороны было нам и не противно, что столько женихов начало вдруг за Елисавету нашу являться, столько с другой не знали, к которому из них наиболее прилепляться, и помышляли только о том, как бы не спешить сим делом, а выигрывать время для обстоятельного обо всем разведывания и точнейшего рассмотрения.
Между тем, как сие все происходило, прискакал к нам в Богородицк еще один знаменитый гость, а именно генерал Иван Иванович Давыдов, приехавший, по данному ему от командира моего дозволению, тешиться в волости нашей псовою охотою. Итак, принужден, я был ходить к нему на квартиру и потом угощать его и у себя. Но, по счастию, пробыл он у нас не долго, и дня через два опять уехал, поблагодарив меня за дозволение ему ездить с собаками. А не успели мы сего проводить, как новые и незнакомые гости на двор. Были то два карабинерных офицера, стоявшие в Дедилове с эскадроном своим на квартирах и приезжавшие тогда со мною познакомливаться. Один из них был немец, по фамилии Таубе, человек очень хороший и веселый, а другой -- ротмистр, родом поляк и также человек ласковый и приятный, с которыми обоими мы тотчас познакомились и сдружились. А вслед за ними приехал к нам и внучатный брат тещи моей, Петр Алексеевич Киреев, с женою своею и свояченицею, и сии прогостили у нас также двое сутки.
Сим образом имели мы почти две недели сряду беспрерывно у себя гостей, отнимавших у меня все время для собственных моих упражнений, так что в сие время я едва успел написать письмо к родному племяннику своему, Михаилу Васильевичу Hеклюдову, сыну покойной сестры моей Прасковьи Тимофеевны. О сем узнал я около сего времени, что он с семейством своим находится в Петербурге и живет в собственном своем доме. И как мне таковой знакомец и столь близкий родственник и друг был при тогдашних моих обстоятельствах очень нужен в Петербурге, то хотелось мне известить его о себе и восстановить с ним переписку.
Далее примечания достойно, что около самого сего времени разнеслась у нас молва, что наместника нашего берут к армии, и будто вместо его поручаются наши волости Алексею Васильевичу Нарышкину. Легко можно заключить, что слух сей, пересказанный мне некоторыми приезжавшими ко мне соседями, весьма меня смутил и перетревожил, однако, я, не совсем тому веря, положил дожидаться достовернейшего о том известия.
Вслед за сим наступил праздник коронации императрицыной, в который день, будучи у обедни, имел я удовольствие в первый раз слышать певчих своих, поющих в куполе оной, будучи совсем от народа невидимыми. И был очень доволен, что выдумка и затея моя имела успех наивожделеннейший, ибо как в церкви нашей не было хоров, а в больших окошках, находящихся в куполе, было столько простора, что в одном из них можно было им всем уместиться, то вздумал я велеть приделать по кровле туда всход и лесенку, дабы могли они с оной снаружи входить в амбразуру окна и там петь всю обедню. Нельзя довольно изобразить, как хорошо все сие удалось и как приятно было слышать поющих там высоте и в самом куполе.
Вскоре за сим, по случаю начавшейся Покровской Лебедянской ярмарки, вздумалось жене моей вместе с обеими старшими дочерьми моими и сыном съездить в Лебедянь, для некоторых покупок. А я, оставшись дома, имел случай угощать у себя приезжавшего нарочно ко мне для того, чтобы меня узнать, того г. Римского-Корсакова, который после того, командовал целой армией в Швейцарии против французов и сделался чрез то славен. Он был тогда еще только полковником, и мы проговорили с ним в кабинете моем более двух часов и расстались со взаимным почтением друг к другу. Он рассказывал мне многое кое-что о неизбежной у нас войне с турками, и о объявлении которой мы в последующий за тем день получили и манифест самый.
Вскоре после возвращения моих домашних из Лебедяни, ездили мы к г-же Бакуниной, где случился быть и г. Верещагин, возмутивший весь дух мой рассказами своими о посягательстве против меня командира моего Давыдова и о том, как он клеветал всячески на меня наместнику и даже, чтоб меня сменить и на мое место определить приятеля его г. Солнцева, бывшего у нас некогда в Алексине воеводским товарищем; но что наместник никак его не послушал и на предложение его не согласился. Всему тому я хотя и не совсем верил, но не мог, чтоб не подивиться странному характеру г. Давыдова, и довольно надивиться тому, как люди могут так притворничать и, питая в душе злость и коварство, наружно надевать на себя личину благоприятства и дружества и казаться так добродушным и ласковым. Но как бы то ни было, но по соображении некоторых деяний его со слышанным тогда, имел я причину в чистосердечии г. Давыдова начать сомневаться и принимать возможнейшие от него впредь осторожности и не слепо, по простодушию своему, верить всем его наружным ласкам.
Между тем, сватовство г. Салтанова за мою дочь не выходило у нас из головы. И как сим женихом совсем пренебрегать было не можно, то мы всячески старались разведывать короче не только о его состоянии, но и обо всех касающихся до него обстоятельствах, и не только кой к кому об нем писали, но и нарочно посылали инкогнито человека в те места, где он имел жительство для расспросов о его житье-бытье и обо всем прочем. И возвратившийся человек привез нам такие известил, которые заставили нас еще более думать и более еще не спешить входить с сим женихом в связи, ибо многие из них, а особливо относящиеся до его малого достатка, а напротив того о многих его долгах были нам весьма неприятны.
Вскоре за сим наступил и месяц октябрь, и с ним седьмое число, в которое совершилось мне 49 лет, и начался пятидесятый год моей жизни. Я праздновал его и в сей раз более духовно, нежели наружно, размышлял о всех происшествиях в течение минувшей моей жизни, судил, что провел уже большую половину оной и что оставалось мне жить уже гораздо менее, и благодарил Господа за все Его бесчисленные милости и благодеяния, оказанные мне в продолжение толь многих лет, и просил Его, чтобы не оставил Он меня и в остальные года моей жизни Своим милостивым покровительством, а особливо при тогдашних моих критических обстоятельствах и сумнительном положении, и всемощною Своей десницею защитил и охранил меня от происков и злых ков всех тайных завистников и недоброхотов. Сии моления мои были Им и услышаны, но о сем услышите вы после, а теперь дозвольте мне на сем месте поостановиться и, кончив мое письмо, сказать вам, что я есмь ваш, и проч.
(Декабря 10 дня 1810 года).
Любезный приятель! Начало пятидесятого года моей жизни ознаменовалось новыми для меня заботами и беспокойствами. Приезжает к нам из Тулы г. Веницеев, со своими любезными псами, чтобы повеселиться в волостях наших звериною ловлею, до которой был он страшный охотник. Гость сей был для меня не столько приятен, сколько отяготителен. В сие время хотя и не был он уже секретарем при наместнике, а был советником при оружейном заводе, но как, не смотря на то, все еще продолжал быть фаворитом и первейшим деловым человеком у наместника и им очень уважаем, то необходимость заставливала и меня уважать его всячески и о угощении его иметь попечение. Но, признаюсь, что я делал сие против своей воли, ведая довольно, что человек сей, не зная, не ведая за что, не весьма ко мне доброхотствовал, и был втайне моим почти недругом, а задушевным другом всегдашнему завистнику и недоброхоту моему князю Назарову, нашему городничему. Ожидал я, что и при сем случае произойдут от сего последнего какие-нибудь клеветы и каверзы, и по всему тому не лежало у меня никак к нему сердце. Со всем тем, принужден я был скрывать во внутренности души моей все к нему чувствуемое и показывать наружно всевозможнейшее к особе сей почтение и благоприятство.
Как в сообществе его находился Александр Иванович Хрущов, родной племянник приятеля моего г. Новикова, и которого я видал у него не один раз вскользь, то имел я тогда первый случай с сим любезным молодым человеком познакомиться и сдружиться. Но как услышал от него некоторые неприятные вести о его дяде, и что оный угрожаем был великим несчастием, то и сие меня озаботило и смутило; я опасался, чтоб не пропали мои оставшиеся еще на нем за журнал мои деньги и чтоб не пременилось чрез то самое издавание оного.
Кроме того, смутил меня и озаботил весьма и ордер, полученный мною в самое то же время от наместника из Калуги, которым предписывалось мне доставит ему подробнейшее донесение о состоянии нашего хлебного магазина и о количестве имеющегося в наличности и в долгах на разных людях хлеба. Я трепетал духом, чтобы не узнал каким-нибудь образом наместник о забранном самим г. Давыдовым из магазина нашего многом хлебе, и не знал, что ему сказать о том в отсутствие самого виновника, и принужден был уже кое-как из сего щекотливого дела вывертываться и поутаить сколько было можно грехи его. Со всем тем, ордер сей заставил меня не один день потеть и трудиться над сочинением ведомостей.
Но сего было еще недовольно. Но надобно было в самое тоже время произойтить досадным дрязгам и ссоре у нашего поляка хромого, капельмейстера, с негодяем учителем в нашей волостной школе. Произошли от сего последнего такие пакости, которых терпеть было не можно. Но как и наказывать его я не был в праве, то и принужден я был уже кое-как прекращать все зло и улаживать опять сим делом.
Кроме сего, чувствовал я некоторое неудовольствие и от того, что проезжавший чрез наш город знакомец и приятель мой Фома Васильевич Хотяинцов ко мне не заехал. Я упоминал уже выше, что госпожа Челищева предлагала нам женихи старшей дочери моей одного замосковского помещика г. Хотяинцова. Мы его хотя еще не знали, но как по всем отношениям и похвалам, приписываемым ему госпожею Челищевой, казался он наш из всех женихов для дочери нашей наивыгоднейшим помянутый же Фома Васильевич Хотяинцов был ему ближний родственник и от которого тот во многом зависел),-- то хотелось нам его у себя получше угостить, а притом и поговорить с ним о его родственнике. Но как он к нам не заехал, то и не знали мы, что о том заключить, и несколько мы озаботились и усумнились.
Вот сколько вдруг и в одно время случилось с нами неприятностей. Не смотря на то, по наступлении для моих имянин не преминул я сделать у себя доброго мира, и никогда еще не бывало у меня так много гостей, как в сей раз, и кроме всех наших городских, было много и приезжих. Музыка в первый раз гремела у меня во время продолжавшегося стола; а ввечеру был у нас порядочный бал и танцы. Словом, мы провели сей день довольно весело.
Таким же образом провели мы и бывший после того наш храмовой праздник, в который день был у меня опять обед, а на другой день для г. Веницеева сборная вечеринка и опять танцы и ужин.
Между тем, в праздное время продолжал я заниматься своими литературными упражнениями, к чему, по тогдашнему осеннему уже времени и начавшимся длинным вечерам, было довольно и досугу. Занимался я тогда одним новым и таким делом, которое было для меня и не слишком весело. Г. Новиков, уведомляя меня, что оба первые года моего журнала так раскуплены, что оставалось уже очень мало экземпляров, и потому хочет он их напечатать вторым изданием, и потому просил, чтобы я все оные 8 частей пересмотрел, все нужное в них перебравши и приготовил к вторичному изданию. Сие хотя и льстило много моему самолюбию, но работа сия скоро мне так прискучила, что я не инако уже как с некоторым нехотением за нее принимался.
Впрочем, все последние дни октября и всю почти первую половину ноября месяца занимался я ежедневно выбиранием из волостных крестьян рекрут, ибо, по случаю начавшейся и уже тогда загоревшейся войны с турками, обнародован был большой рекрутский набор, и мне надлежало множество выбирать людей к тому способных. Сие дело было для меня наискучнейшее из всех, и я несколько недель сряду принужден был с крайним отягощением для себя заниматься оным.
Наконец, 11-го числа ноября услышали мы с достоверностью, что наместник наш действительно берется и отъезжает в армию. Сие известие не столько меня смутило, сколько отчасти обрадовало, потому что чрез отлучку его разрушились на то время все делаемые против меня завистниками моими и негодными людьми ковы, и я с сей стороны сколько-нибудь обеспечился, ибо как и о ком ином, кому бы волости наши были поручены, было не слышно, то, за отсутствием наместника, не мог я ни от кого ожидать себе зла или какого-нибудь притязания.
В половине ноября, а именно 18-го числа, случилось со мною странное и удивительное. В ночь под сие число, вижу я во сне будто бы приехал ко мне из Москвы приятель мой Николай Иванович Новиков. Но, вообразите себе мое удивление, когда поутру сон сей действительно сбылся, и мой Николай Иванович действительно предо мною явился. "Ба! ба! ба! воскликнул я, его встречая; откуда это вы, батюшка Николай Иванович, взялись? И какие ветры занесли вас в наши края?" -- "еду в гости к родным своим в Елец", отвечал он, меня обнимая. -- "Но сказать ли вам нечто такое, подхватил я, чему вы столько же удивитесь, сколько я. Возможно ли, что я вас за несколько часов до сего во сне видел у себя приехавшим и точно в таком экипаже, как теперь вижу". Он действительно также удивился странности, и просил, чтобы мы скорей дали ему чего-нибудь перехватить, ибо он спешит своею ездою.
Между тем покуда готовились и подавали горячее, а потом набирали на стол, старались мы всячески угостить сего любезного и никогда еще у нас небывалого и в обхождении крайне веселого и приятного гостя. Он соответствовал всем нашим ласкам своими, и мы во все время пребывания его у нас не переставали с ним ни на минуту говорить. И я обрадовался, услышав, что устрашавшая его буря благополучно миновала и делаемые против его некоторыми ненавистниками посягания разрушились сами собою. Потом дошла у нас речь до моего "Экономического Магазина". Я вручил ему пересмотренные и переправленные 8 первых частей оного для второго издания, а он просил меня о продолжении и на будущий год моего журнала. Что я ему и тем охотнее обещал, что у меня насчет оного заготовлено уже было и материала несколько.
Он пробыл у нас в сей раз не долго. И обещав заехать ко мне и при обратном пути, поехал далее, и я, оставшись, принялся уже пристальнее за свою работу и заготовление материала для будущего года, в чем наиболее и препроводил я все досталное время ноября месяца.
В начале месяца декабря раздосадован я неведомо был гордостью и глупым высокомерием грузина нашего городничего, которое делалось час-отчасу несноснее. Он находил, неизвестно для какой причины, наилучшее удовольствие в том, чтобы отвлекать всех не только от дружбы, но и самого знакомства со мною и в сем скаредном ремесле своем упражнялся он во всю его бытность у нас городничим. Словом, этот князь был чудной человек, и меня одна неволя заставляла иметь с ним обхождение, а инако я бы к нему в дом не заглянул, ибо не любил никогда с такими людьми обходиться, кои злоковарны и с коими не можно иметь дружеского и откровенного обхождения. Последнюю досаду произвел он мне наиглупейшими и крайне досадными своими поступками, при случае бытности нашей вместе с ним на именинах у исправника нашего Николая Сергеевича Арсеньева, с которым, издавна нам дружественным, домом хитростями своими едва было он нас совсем не рассорил.
В самое сие время произошло еще одно сватовство за дочь мою от некоего г. Арбузова. Но как невеста наша сделалась около сего времени что-то больна глазами и так, что мы помышляли уже о прикладывании ей к затылку шпанских мух, то нам и не до того было, чтобы уважить вниманием своим помянутое последнее предложение. К тому ж, и писано было о том от купца тульского, человека не весьма надежного. Мы же, напротив того, занимались более мыслями о г. Хотяинцове и замышляли нарочно для того ехать в Москву, чтобы иметь случай его видеть, ибо г-жа Челищева уверяла нас все еще, что он имел намерение свататься.
Между тем, достопамятно, что в первых числах сего месяца получил я охоту описать всю мою жизнь, наипаче начать продолжать давно уже учиненное тому начало, к которому делу и приступил я 7-го числа сего месяца.
Вскоре за сим получил я неожидаемым образом из Калуги письмо от г. Комарова, адъютанта наместникова, наполненное многими важными и такими известиями, которые меня смутили и огорчили. Сей благоприятствующий мне человек уведомлял меня, что деньги наши требуются в кабинет, что есть намерение для приумножения оных весь наш магазинный хлеб распродать и обратить в деньги; что, по мнению многих, с волостями нашими предстоит великая перемена; что бывший у нас землемер Рудин распускает обо мне плевелы и бессовестные лжи и неправды; что некто из тульских дворян поскакал в Петербург добиваться моего или Давыдовского места, в намерении пожертвовать зато 5,000 рублей, и так далее.
Легко можно заключить, что каждое из сих известий в состоянии было весь дух мой встревожить. Что касается до денег, то все они находились в казенной палате, и мне они не наводили никакой заботы. Но в рассуждении хлеба не знал я, где нам его взять и как с заимщиков собрать будет можно. Г. Давыдов роздал его легкомысленным образом совсем ненадежным людям, а сверх того и сам захватил его не малое количество. Предстоящая перемена с волостьми озабочивала меня также. Что касается до бездельника Рудина, то я легко мог заключить, что злоба и клеветы его происходят от того, что я не давал ему воли бездельничать и мужиков обманывать и обирать. Но как мне известна была та пословица, что один дурак кинет камень в воду, а десять умных не вынут, то досадовал я чрезвычайно на сего негодного человека. Наконец, последнее известие о добивающемся моего места меня и смешило, и досадовало, и смущало, и тем более, что давно уже носился слух о князе Волконском, что он будет директором. Но как бы то ни было, но все обстоятельства казалися мне как-то дурны и неблагоприятны; а всего паче тревожился я теми мыслями, что меня при таких обстоятельствах едва ли отпустят в Петербург, куда я вознамеривался ехать сам для отвоза моего сына и прилагания об нем старания, видя, что все просьбы мои и делаемые мне кое-кем обещания мало помогают, а он уже находился в таком возрасте, что нужно было об нем домыслить. О г-не Давыдове, находившемся все еще в Петербурге, хотя и писали ко мне оттуда, что он собирается просить об нем, но я худо тому верил и на него мало полагался.
Ко всему тому присовокупился еще досадный слух о г-не Веницееве, что и сей, возвратяся в Тулу, все дела мои критикует и порочит. Что мне также было весьма неприятно. А ко всему тому услышав, что в Туле ежедневно дожидалися приезда обоих моих начальников, меня не весьма радовало, и я, опасаясь, чтобы мне не претерпеть чего-нибудь от них худого, и желал того, и нет; хотя в рассуждении просьбы о увольнении меня в Петербург и была мне до них нужда.
К вящему огорчению и беспокойству моему случилось и сыну моему в самое то же время занемочь прежнею и обыкновенною его болезнию, о которой все мы не знали, что из ней выйдет, и к пользе ли она ему, или ко вреду послужит; да и все прочие дети мои были как-то больны глазами, и мы то ту, то другую лечить от сей болезни принуждены были. К сему присовокупилось еще известие, что самый первый жених, сватавшийся за мою дочь, г. Кобелев сговорил уже на другой невесте, что также несколько нас трогало, потому что мы не совсем еще ему отказали. Но в замен тому удивил нас слух и разнесшаяся молва, будто сватается за нее тот г-н Бакунин, о котором я выше упоминал. Чего в самом деле ничего не бывало, хотя бы то было нам и непротивно.
Ко всему тому присовокупились хлопоты и беспокойства по моей должности. В обеих волостях, но причине тогдашнего голодного года, с каждым днем оказывалось отчасу множайшее количество бедняков, не имеющих никакого уже пропитания, и я не знал, что мне с ними делать и какими средствами доставить им пропитание на все остальное время того года и до будущего урожая, и я принужден был употреблять все удобовозможные к тому способы. Неурожай сего лета, а особливо ржи, был так велик, что голод и дороговизна хлеба стали почти повсеместны; почему и в собственных моих деревнях крестьяне терпели великую нужду, и я с нуждою мог их прокормить в сей несчастный год.
При сих толь многих неприятностях находил я единую отраду в своих литературных упражнениях и в дружеских частых свиданиях с нашим лекарем и провождением с ним многих минут и часов приятных. Он один был, которого не подозревал я ни в каком себе недоброхотстве, почему и обходился с ним с открытою душою и нередко дружескими его разговорами утешался и пользовался.
Посреди всех вышеупомянутых и многих других домашних беспокойств и дрязгов, вдруг получили мы уведомление из Ефремова, что и меньшая дочь тетки Матрены Васильевны, бывшая за г. Крюковым, и моей жены двоюродная сестра Александра Андреевна родила сына. Сие обстоятельство востребовало непременного вашего туда отъезда. Но как мне, ожидавшему ежедневно из Тулы за мною присылки, ни коим образом от места своего в такую даль отлучиться было невозможно, то отпустил я туда одну только мою жену с ее матерью, которая должна была крестить новорожденного, а сам остался с детьми в Богородицке.
Едва только я их проводил со двора, как вдруг получаю нечаянное известие, что наместник наш еще не скоро в Тулу прибудет. Сие успокоило меня несколько. Но надобно ж было случиться и тот же день и другому происшествию, ввернувшему меня в превеликое душевное беспокойство. Пред вечером сего дня вдруг является предо мною один из Алексинских помещиков г. Селиверстов, Алексей Сергеевич, человек нам довольно знакомый и отчасти и дальний родственник, и сказывает мне, что он приехал в Богородицик не один, а вместе с Николаем Ивановичем Салтановым, его соседом и другом, и что сей чрез него просит меня о принятии его в наше семейство. Господи! как перетревожился я, услышав такое формальное уже за дочь мою сватовство. Находясь тогда один и не имея никого, с кем бы мог я посоветоваться о том, как бы лучше поступить при сем критическом случае, долго не знал я, что мне делать. Но как мы жениха сего никогда не видали, а он таким же образом никогда еще и невесты, то, подумав и погадав сам с собою, решился я просить его, чтобы они в последующий день пожаловали к нам откушать и чрез то сколько-нибудь с нами ознакомились, -- и себя показали, и нас посмотрели.
Оба они и не преминули в последующий день к нам явиться и не только у меня обедали, но и весь день провели. Я постарался их как можно угостить и между тем всячески женишка сего рассматривать и узнавать все его душевные совершенства. Сперва смутился было я очень и находился в великом нестроении, не зная что делать. Но как скоро увидел, что был он не из далеких и, попросту говоря, человек добрый, но не весьма завидный, и что партия сия была для нас не очень лестна, а особливо в рассуждении его небольшого достатка, а при том имеющегося не малого долга, -- то сколько-нибудь поуспокоился духом и стал уже помышлять более о том, как бы мне, хотя не совсем, но до поры до времени поотбояриться и оттянуть сие дело в даль, а особливо потому, что жених и дочери моей не весьма полюбился, и нам хотелось наперед побывать в Москве и увидать г. Хотяинцова, который по слухам был по всем отношениям сего жениха гораздо выгоднее. По счастию, гость мой г. Селиверстов, во все время пребывания их у нас, ничего о сем деле не говорил, а отпустив г. Салтанова на квартиру одного, начал уже требовать от меня решительного ответа, объявляя, что дочь моя жениху понравилась, и он за счастие почел бы, если б осчастливлен был ее рукою. Я усмехнулся, услышав, и сам в себе подумал: "О, государь мой! дочь моя не так дурна, чтобы она не могла полюбиться; полюбиться может она всякому, но спросили б вы, полюбился ли ей и всем нам женишок-то твой!" И потом, поблагодаря его за такое хорошее о дочери моей мнение, ему сказал: что я теперь, за отсутствием жены моей и тещи, на вопрос его не могу дать никакого решительного ответа, а надобно непременно мне с ними о том переговорить и посоветовать. "И то конечно так", сказал он. -- "А по сему, подхватил я, и извините вы меня в сей раз, а время еще не ушло и дочь моя не перестарок". Сими и подобными сему словами отвлек я сие дело в даль, и хотя ему и не совершенно отказал, однако был так осторожен, что не подал ему и никакой еще верной надежды, с чем они от нас тогда и поехали обратно восвояси. Не успел я сих неожиданных гостей от себя спровадить, как поутру в следующий день получил я столь давно уже ожидаемое известие о возвращении в Тулу командира моего г. Давыдова из Петербуга. Но как повеления о приезде своем к нему никакого еще не было, то как ни хотелось мне скорее узнать о судьбе сына своего, и привез ли он ему обещанный пашпорт, повооружился терпением и отложил езду свою в Тулу до получения о том приказания.
Между тем в тот же день имел я у себя приятного гостя. Был то старший сын знакомца и приятеля моего Ивана Даниловича Писемского. И как он был человек умный, ученый и обо многом сведущий и отменно красноречивый, то с удовольствием препроводил я с ним весь день в дружеских и приятных разговорах, а сожалел только искренно и душевно, что он, начитавшись проклятых Вольтерских книг, заражен был по уши волтеризмом и обожал до крайности сего истинного врага всему человеческому роду.
На другой день после сего возвратился к нам из Тулы и мой Варсобин, ездивший туда для отдачи рекрут и привез ко мне наконец ордер, чтоб мне на другой день Рождества приехать к г. Давыдову в Тулу. Но как о сыне моем не мог он ничего сказать, то я начал уже предусматривать всю тщетность моего ожидания ему сержантского чина, ибо не сомневался, что г. Давыдов не преминул бы меня известить, если б что было. Итак, полагая уже то за верное, досадовал я на то и нет, по причине, что мне не очень охотно хотелось быть ему обязанным, особливо по его ко мне последнему недоброхотству. А как в самый тот же день возвратилась к нам и старушка Марья Юрьевна Петрова, ездившая также для своих надобностей в Петербург и знавшая все тамошние происшествия, то она и вывела меня уже совершенно из сумнения, рассказав мне, что Николай Сергеевич со всеми своими обещаниями в рассуждении сына моего ничего не сделал, а напротив того она просила уже о том одного своего тамошнего знакомца и приятеля, некоего чиновника господина Маркова. И как он обещал ей о том постараться, то нужно б ей еще о том к нему отписать, и просила меня, чтобы сочинить от ней по сему предмету к нему просительное письмо.
Легко можно заключить, что я от того не отрекся и охотно сие желание ее исполнил, и на другой же день письмо сие сочинив, с почтою в Петербург к господину Маркову отправил. Однако признаться надобно, что хотя и получил я чрез то новый луч некоторой надежды, но надежда сия была очень слабая и весьма недостоверная. И как я почти наверное полагал, что и по сему ничего не будет, как то и оказалось впоследствии действительно, то начинал я усматривать, что мне необходимо надобно будет самому ехать в Петербург, сколь сильно того мне и не хотелось.
С сими неприятными и огорчительными чувствиями встретил я своих семьянинок, возвратившихся между тем из Ефремова. Они удивились, услышав о приезжании ко мне г-на Селиверстова с г. Салтановым. И как я им все рассказал, то похваляли они меня за данный от меня нерешительный ответ и радовались, что случилась их отлучка очень кстати. А не менее удивил я их сообщением им о носящейся вновь молве и слухе о намереваемом сватовстве за дочь нашу г-ном Бакуниным, так и о том, что отыскивается еще один, хотящий также за нее свататься, и что был то не кто иной, как знакомый нам человек Василий Федорович Молчанов, родной брат родственницы нашей Татьяны Федоровны Кавериной.
Не успели они, подивившись всему тому, осмотреться и вместе со мною погоревать о неудаче нашей в рассуждении моего сына, как принуждены уже были встречать новых гостей и помышлять о угощении оных. Были то оба зятья тетки Матрены Васильевны и Ефремовский сосед ее Христофор Александрович Ушаков. Все они ехали и поспешали к празднику в Тулу, поелику было сие уже накануне самого праздника Рождества Христова. И как г. Ушаков был отменно любопытный человек и у меня никогда еще до того времени не бывал, то был я сему гостю отменно рад, и мы проговорили с ним почти беспрерывно во все время их у нас пребывания. Он рассматривал у меня все мои книги и картины и не мог всем довольно налюбоваться, и жалел, что время не дозволяло нм долее у нас быть ибо они в тот же день от нас после обеда и поехали.
Наконец настал день праздника Рождества Христова и начались наши святки. Мы все были хотя в сей день и не в весьма веселом духе по причине, что старшая дочь наша что-то позанемогла (чему приписал я причину излишнюю ее набожность, частое хождение в церковь и строгое соблюдение прошедшего поста), однако провели его нарочито весело. И хотя за обедом не имели мы у себя никого, кроме старушки Марьи Юрьевны, но как к вечеру приехал к нам Арсеньев с своим семейством, и нам вздумалось обновить собственную свою музычку, научившуюся уже играть изряднёхонько,-- то мы под нее немного и потанцовали.
Как на другой день после сего надобно мне было, в силу приказания, ехать в Тулу, то я с самого утра в сей путь и отправился. Едучи туда, любопытен я был видеть, как примет меня г. Давыдов и что скажет мне он в свое извинение в рассуждении неустойки в своем обещании, и не сомневался почти, что найду его на себя надутым. В Дедилове, кормя, хотелось было мне заехать к новому знакомцу своему г-ну Таубе, но, к несчастью, не застал его дома. Итак, не видавшись с ним, приехал я в Тулу и, остановившись у друга своего Антона Никитича Сухотина, удивился сущему тогдашнему сумасбродству всех тульских господ, имевших смешное обыкновение рыскать во все сии первые дни святок беспрерывно из дома в дом, и нигде почти не присаживаться.
Не успело наступить утро последующего дня, как убравшись и полетел я к своему командиру, и крайне удивился отменно ласковому и благоприятному его меня приему. Он тотчас начал мне давать отчет в рассуждении своего обещания о моем сыне и уверял меня, что он об нем, колико можно ему было, старался и что ему обещали сделать его к новому году сержантом или, по крайней мере, прислать пашпорт еще на год. Всему тому я хотя и верил, и не верил, но благопристойность заставляла меня приносить ему за то мои благодарения. После сего стал он мне рассказывать петербургские вести, и за сим наиважнейшие были те, что между знатнейшими нашими боярами господствовала дурнота и несогласица, а o себе коротко только сказал, что по делам его много помогла ему наша волостная, доставленная им в кабинет сумма, но напротив того досталось ему за наш хлеб и засеку, но от чего, нам того не объяснил, а мне не было и резона о подробностях его расспрашивать.
Переговорив обо всем, поехали мы с ним вместе в казенную палату. Там, повстречавшись с Пастуховым, услышал я от него нечто такое, что привело меня опять в смущение и беспокойство душевное. Он сказывал мне слышанные им вести, будто бы хотят меня сменять, и что вести сии происходили из дома Давыдова, и что он слышал сие от знакомца своего Гаврилы Михайлова, и что ему самому хотелось со мною видеться я поговорить о том.
Удивился и смутился я сие услышав и почудившись вновь беспримерному притворству г. Давыдова, просил Пастухова, чтобы он постарался отыскать Михайлова и расспросил бы о том обстоятельнее. Сей усердствующий ко мне человек тотчас и полетел его отыскивать и рыскать для сего по всему городу, и хотя его и отыскал, но не получил от него никакого точного объяснения.
Г. Давыдов, окончив свои дела в казенной палате, неотменно хотел, чтобы я вместе с ним ехал к нему обедать, на что я, хотя против хотения своего, и принужден был согласиться. Там, поговорив опять кое о чем со мною, не стал меня далее держать у себя и говорил, чтобы я ехал домой и присылал бы к нему скорее нашего лекаря, в котором обстоит ему нужда. Но я, при отпуске меня, не преминул попросить его, что[б] он уволил меня съездить в Москву, что он мне и дозволил, сказав только, что[б] ехал я туда не прежде как после Крещенья.
Будучи сим доволен и распрощавшись с ним, полетел я на свою квартиру и, взяв там деньги, поскакал в ряды, а оттуда проехал к г. Верещагину, с которым хотелось мне видеться и посоветовать о моем сыне. Сей советовал мне непременно ехать самому в Петербург и испытать иттить последнею дорогою и добиваться до желаемого денежною молитвою. И дабы мне можно было лучше в том успеть, то брался он и писать о том наперед к знакомым своим в Петербург, чем я был и доволен, хотя слухи о крайней дурноте петербургской дороги и весьма меня озабочивали и смущали.
Возвратясь от Верещагина на свою квартиру, хотел было я съездить в бывший в тот день маскарад. Но как не было со мною шляпы и нигде оной в скорости достать не мог, то принужден был остаться дома и довольствоваться слушанием рассказов о пристрастии нового нашего губернатора Лопухина при рекрутском наборе и о несогласиях и ссорах, господствовавших тогда между всеми судьями.
На другой день со светом вдруг пустился я в свой обратный путь и, по доброте тогдашней дороги, полетел еще рано до своего Богородицка, где нашел у себя в доме опять многих гостей и успел еще вторично повеселиться с ними своею музыкою и танцами.
В следующий за сим день находились опять все мы в превеликом нестроении мыслей по поводу приезда к нам госпожи Челищевой с комиссиею, порученною ей, чтобы начать действительное и формальное уже сватовство за дочь мою, но не ее жениха г. Хотяинцова, а в самом деле г. Молчанова, о котором я упоминал выше. И как сей Епифанский дворянин был и достаточным, и человек с достоинствами, которые мне довольно были известны, а имел только в себе некоторые особенные невыгодности, а иначе всего казался нам весьма нездоровым и чахотным, то подверглись мы превеликому раздуманью и не знали как быть и что делать. Наконец узнав, что и невесте нашей он не весьма нравится, а особливо по его строптивому нраву, то кое-как и сие сватовство с согласия самой г-жи Челиящевой отклонили на время от себя, продолжая питать все еще свою надежду на г. Хотяинцова, которого видеть собирались мы в Москву ехать. Итак, не вышло ничего из сего дела. Впрочем, в сей день разъезжали мы по гостям в городе, а вечеринка для святок была у г-жи Алабиной.
А на другой день после сего вздумалось для всех нас и городских сделать вечеринку у себя нашему поляку-капельмейстеру и показать всем успехи учения своего казенных мальчиков. Все они и сей день впервые еще увеселили нас, играя полным хором. И как музыкой и уменьем их все были довольны, и капельмейстеру приписывали за то похвалы, то сие веселило и радовало письма, особливо в рассуждении князя, который, за правило себе поставляя все чертить и порочить, что у нас ни делалось, всячески старался всех до того уверить, что казенные музыканты и пикнуть не умеют, а тогда всем оказалось тому противное, и он остался пред всеми в стыде. После казенных заставили мы играть моих мальчиков, и как сии себя не постыдили, то князь от зависти и досады почти треснуть хотел.
Наконец настал и последний день текущего тогда 1787 года. И надобно было, чтобы и сей, подстать многим другим предшедшим, сопряжен был с некоторыми для нас неприятностями! Все мы, а особливо домашние мои смутились от полученного уведомления, что в день Богоявления Господня имеет прибыть к нам командир мой г. Давыдов и с своею супругою, которого мы ни мало не ожидали. Приезд сей гордой госпожи и ожидание опять притом каких-нибудь сплетен и от ней неудовольствий тревожил не только домашних моих ужасным образом, но и самого меня, находившегося тогда в отношении к г. Давыдову в сумнительном положении. Но как бы то ни было, но мы принуждены были приступить к деланию к приезду сему нужных распоряжений.
Сим образом кончился наш 1787 г., который [был] по всем отношениям для меня годом черным и наполненным множеством для меня неприятностей; а с ним окончу я и сие мое письмо, сказав вам, что я есмь ваш, и проч.
(Декабря 11-го дня 1810 года. Дворениново).
Любезный приятель! Приступая теперь к пересказыванию вам всего того, что случилось со мною в течение 1788 года, который год по многим отношениям и по разным приятным и неприятным, а не менее и важным происшествиям, был в жизни моей довольно достопамятным, начну я изображением того состояния и положения, в каком находилось все мое семейство при наступлении оного. Все оно состояло, как и прежде, из восьми особ. Я, жена и матушка-теща были старшие, а прочие пять были наши прежние дети. Что касается до моей тещи, то находилась она в прежнем слабом состоянии своего здоровья и начала уже приближаться к старости. Жена моя по-прежнему недомогала разными болезненными припадками, а особливо головою и зубами. Что касается до моего сына, то оный час от часу возрастал более, становился умнее, и как душевные его состояния, так и черты будущего его характера начали развертываться, которыми были мы весьма довольны; а жалели только о том, что он подвержен был частым простудам и болезням, что не предвещало нам крепкого сложения и прочного состояния его здоровья. Старшая дочь моя уже расцвела как роза и была в наилучшем своем цвете и совершенная уже невеста, и мы всеми ее телесными и душевными дарованиями не могли довольно навеселиться. За нее, как я уже упоминал, сватались уже столь многие женихи, что мы добрых и худых насчитывали уже 12; но из всех их не было еще ни одного, провидением Господним назначенного ей в мужа. Она была около сего времени совершенно здорова, кроме глаз, которые с некоторого времени у нее болели, и мы не знали, что делать и чем ее лечить от них. Другая дочь моя, Настасья, могла уже также считаться по нужде невестою и одарена была также многими телесными и душевными совершенствами и такими свойствами, которые также приобретали ей любовь от всех знакомых. Третья дочь моя, Ольга, достигла ростом своим почти до сестер своих, но была их моложе и отставала от них мало чем в качествах телесных и душевных, и казалось, что она будет лицом еще лучше оных. У ней также около сего времени болели глаза. Что касается до меньшой нашей дочери Екатерины, то была она еще не велика и как-то все еще худо говорила и худо училась грамоте, и казалось, что она многим отстанет от сестер своих. Впрочем, и она так же сие время была больна глазами. О себе же самом скажу вам, что хотя находился я тогда уже отчасти при наклонности своего века, но был еще совершенно свеж, здоров и при всех еще своих силах и в наилучшей поре моей жизни, и наслаждался тем счастием, что все добрые люди меня любили и почитали. Жил я по-прежнему умеренно и не выходил ни в чем из надлежащих пределов, от чего достаток мой с года на год и мало-помалу увеличивался. И как я всего меньше помышлял о том, чтобы покупать деревни или земли, а более старался сберегать излишки от своих доходов на непредвидимые случаи, а особливо на приданое возрастающим моим дочерям, то и возрос мой капитал с небольшим уже за десять тысяч, к чему весьма много помогало то, что я пользовался во многом казенным содержанием, не имел нужды покупать ни хлеба, ни лошадей, ни корма на них и ни же иных каких вещей, нужных для содержания дома, ибо держал я при себе довольно и собственного своего скота и птиц и мог ими и доставляемым также ко мне из деревень моих без нужды довольствоваться, следовательно, все лишнее в деревнях моих -- обращать в деньги. Но в минувший год имел я дохода с них очень мало или почти вовсе ничего. А от журнала своего хотя я и получал доходец, но, в сравнении с трудами и хлопотами моими, ничего почти незначущий, и далеко не такой, какой получают господа нынешние журналисты, наживающие от них многие тысячи, хотя все их писания и сотой доли такой пользы отечеству не приносят, какой производил мой. Но тогда были времена, а ныне иные. Тогда не было еще в обыкновении публику ими ограбливать и заставливать за бездельные тетрадочки платить по рублю и более, а довольствовались и за весь годовой и превеликий журнал четырьмя, а с пересылкою только пятью рублями. Но и тем пользовался не я, а издаватель; мне же доставалось очень мало.
Впрочем, жить мне было все еще очень хорошо и, по многим отношениям, выгодно. А сие самое и вперяло во многих не столько ко мне, как к месту моему зависть, и тем паче, что всякий, судя сам по себе, думал, что я нажил тут неведомо какие тысячи, хотя они в том ужасно обманывались. А сие и повергало меня около сего времени в то критическое в рассуждении места своего положение, о каком я упоминал выше; и я как ни честно себя во всех отношениях вел, но имел причину опасаться почти ежегодно, чтобы бездельникам не удалось каким-нибудь образом происками и пронырствами своими меня с моего места столкнуть, что и могло бы меня очень тревожить и беспокоить, если бы я не утешал и не подкреплял себя надеждою и упованием на моего Господа и не был уверен в том, что никто мне ничего не сделает, если не будет на то особенной воли моего небесного Покровителя, а потому и озабочивался я около сего времени не столько сим, сколько попечением о своем сыне, достигшем до такого возраста, что надлежало помышлять о пристроении его куда-нибудь к месту и беспокоился не мало тем, что все, употребляемое нами до сего в его пользу, как-то не клеилось и не получало желаемого успеха.
Что касается до тогдашнего нашего городского общества, то оное несравненно было хуже, нежели в прежние года. Г. Дьяков, наш уездный судья, был хотя человек добрый и к нам ласкающийся, но недостаточный и не могущий делать частых компаний. Один из заседателей его г. Карпов, был по прежнему бирюк-бирюком, а другой никогда в доме у меня не бывал. Г. Пургасов и не жил почти в городе и был странный человек. Казначей -- бирюк сам, а жена его и того еще хуже. Винный пристав ни рыба, ни мясо. Итак, наилучшую особу из всех наших судей составлял г. Арсеньев, но и того городничий наш чуть было от нас пронырствами своими не отвратил. А кроме его был еще некто г. Рылеев, человек небогатый, но которого сообществом были мы очень довольны. Наконец, соляной наш пристав г. Гурков, был хотя изрядным полушутиком, но составлял наилучшего компаниона.
Кроме сих, прочее наше общество составляли около сего времени помянутая старушка Марья Юрьевна, оставшаяся вдова после бывшего у нас прежде казначея Петрова, женщина особого и такого характера, что мы ее все любили и нередко бранивали за охоту ее вязать разные сплетни между домами. Она жила долгое время до сего в доме г. Давыдова, но, не ужившись и там, возвратилась около сего времени жить опять к нам в Богородицк. Наилучшая же для моих домашних компанионку составляла другая старушка г-жа Алабина, с обеими своими дочерьми. Из посторонних же, кроме родных своих, наилучшими приятелями и друзьями почитали мы женку Матрену Васильевну с ее родными, г-жу Бакунину, г. Шушерина, г. Сухотина и Ивана Васильевича Хомякова и других некоторых.
Вот в каких положениях я находился при начале сего года и с какими людьми мы жили и имели сообщение частое. А теперь, пересказавши вам все сие, пойду далее.
Беспокойства и неудовольствия, чувствуемые мною в конце минувшего года, продолжались и при начале вновь наступившего, и самый первый день ознаменовался уже чувствительною для меня досадою. В оный получаю я вдруг из Тулы от моего командира и директора не домоводства, а прямее сказать пустодомства повеление, чтоб немедленно наловить в наших прудах 600 крупных карпов и отправить оные в казенных бочках и на казенных лошадях и с казенными людьми и на казенном коште в Москву, черт знает к кому. Не могу изобразить как вздурило меня сие повеление. "О, мот!" воскликнул я от досады превеликой: "долго ли тебе расточать так легкомысленно казенное имущество! и был ли у тебя ум и разум! Ну, как можно наловить теперь такое множество карпов, да еще самых лучших, когда и в летнюю пору не так-то скоро захватить и наловить можно такое множество. И такая ли теперь пора, чтобы мучить людей над прорубанием прорубей и ловлею рыбы! Вот тотчас я тебе и наловлю их, а не изволит ли тот, к кому ты их посылаешь, доволен быть и таким количеством, какое поймается и такими, какие попопадутся!" Но нечего было делать. Побранив и подосадовав сим образом на пустодома своего командира, я принужден был посылать скорее за людьми, заставливать рубить проруби, отыскивать большой невод, а между тем, готовить бочки и лошадей. Целых два дня мы промучились над сею ловлею и насилу насилу наловили две сотни, и то кое-каких. "Ну, воскликнул я, полно! будь-ка они и сим довольны, а то давай-ста им 600! Диковинка, что еще не 6,000!" И отправляя оные, написал, что сколько ни старались, но более сего количества наловить никак не могли, но и то еще слава Богу, что такие попались.
Другая неприятность была в сей день для меня то, что я известился о кончине друга и лучшего корреспондента моего Алексея Алексеевича Владыкина. Чувствительна была для меня сия потеря: я любил сего почтенного и доброго старика, не менее бы ближнего родственника, и знал, что и он привержен был ко мне искренним дружеством и любовию, и потому жалел весьма о его кончине.
Под стать тому получили мы и третье неприятное известие о некотором поражении, учиненном турками нашим войскам.
Но сколь все сие не было огорчительно и дневное время ни скучно и хлопотливо, но за то вечера в оба первые дни провели мы прямо по-святочному и были очень веселы. В первый день была большая вечеринка у меня. Приезжал ко мне друг мой И. В. Хомяков, а вскоре за ним съехались и все почти наши городские. Тотчас проявилась у нас музыка и начались танцы и разные резвости: играние в фанты и переряжание; словом, весь вечер проведен весело. А на другой такую же вечеринку сделал у себя г. Гурков, наш соляной пристав, и мы все были у него и повеселились также всячески довольно, а между прочим, и над самим простодушным хозяином, влюбливающимся во всех красавиц и подающим чрез то нам всем тысячи поводов над ним трунить и издеваться.
Третий день был у нас днем отдохновения, а в четвертый не успело ободнять, как перетревожены были мы известием о скором приезде к нам моего командира, и так ну-ка мы скорее все приготовлять к его приезду и начинать ждать его ежеминутно. Однако, все наше ожидание его в тот день было тщетно. А между тем наехало ко мне множество гостей приезжих и тутошних. Приехали к нам все Кислинские, с женою и с братом, свояк его Л. С. Крюков, а вскоре за ним госпожа Елагина с сыном, а в вечеру И. В. Хомяков о своим немцем Грунтом, г. Арсеньeв с дочерью, Марья Юрьевна и Алабина с дочерьми. Словом, народа набралось множество, и мы ну-ка с ними провождать вечер опять по-святочному, ну-ка затевать и начинать разные игры и веселиться всячески, а потом все гости у меня ужинали, а приезжие и ночевали.
Со всем тем, как все ни веселились, но я находился более в расстройке мыслей и задумчивости, отчасти по поводу ожидаемого приезда моего командира, при котором случае не сомневался я, что произойдет множество всяких дрязгов, вздоров, досад и неудовольствий, а того более от помышлений о езде своей в Петербург, куда и хотел, и не хотел я ехать. Все начали твердить, что произвождение там туго и невозможно, и все не советовали мне ехать только за тем, чтоб явить сына и выпросить его опять обратно, и за то потерять многие сотни рублей. Я, слушая все сие и не зная, что делать, мятуся мыслями. Наконец, предлагают мне совет, чтоб просить еще об отсрочке, и уверяют, что сие легко сделать можно чрез Дмитрия Васильевича Арсеньева.
Наконец, поутру в следующий день прискакал и командир мой, привезя вместе с собой и г. Толбузина. Я, радуясь, что приехал он один и не привез с собой своей супруги, и оставив своих гостей, бегу его встречать и вводить в приготовленные и натопленные для него комнаты во флигеле зимнем, и принужден (позабыв о своих гостях, кои, отобедавши у нас поехали) проводить там весь день и там и обедать, и ужинать.
То, что я предугадывал, и совершилось действительно. И не успел он приехать, как и начались разные дрязги, и первый все поводы к тому подал наш князь городничий. Он, прискакав к нему, начал тотчас с одной стороны к нему подлещаться, а с другой шептать и надувать ему в уши всякие злоковарные клеветы на меня, а того более на бедняка нашего капельмейстера, на которого он, как змей, злился за то, для чего дерзнул он потребовать с него заплаты за учение двух его мальчиков, а ему заплатить было нечем да и не хотелось. Он насказал г. Давыдову столь иного худого об нем и о нашей музыке, что он восхотел в тот же день ее сам испытать и слышать. Тотчас притащены были они со всеми своими инструментами и загремели, и тут-то прямо не мог я довольно насмеяться глупым и непомерным коверканьям и жестам, делаемым князем, для опорочиванья игры, хотя он столько же мало разумел музыку, сколько я китайские танцы, которых я никогда не видывал. Но сколько он не старался всячески и насильно уверить г. Давыдова, что они играют дурно и ничего не знают, однако сей, разумея более сие дело, принужден был признаться и сказать, что играют они хотя не в совершенстве, но, судя по недолгом еще времени их учения, довольно и предовольно хорошо, и наш князь должен был замолчать и остаться в стыде.
Не успела сцена сия кончиться, как непосредственно затем открылась другая. Приезжал в сей раз г. Давыдов к нам для двух надобностей. Во-первых, чтобы присутствовать самому при скучнейшей для нас в самое сие время переторжке казенной от даваемой в оброк земли и покичиться притом своею властию; а во-вторых, и наиглавнейшее за тем, чтоб, съехавшись тут вместе с прочими своими товарищами винными откупщиками, счесться между собою в доходах и расходах по делам откупа винного, в котором сам он был тайный участник. И как все они тотчас слетелись и с нетерпеливостью ожидали окончания музыкальной пробы, то не успели они вытить, как и начались у них разговоры о делах винных. И Господи! какой поднялся у них тут шум, какое кричанье, какое друг друга упреканье, какие хвастовства и прочее тому подобное. Я слушал, слушал, да и стал! И как мне было сторона дело, и я ни малейшего соучастия в их шайке и деле не имел, то, стоючи в уголку, хохотал только мысленно всему этому вздору. Напротив того, князь, желавший неведомо как втереться в их сообщество и домогавшийся, Чтоб и в тогдашний год приняли они и его к себе в часть и приобщили к своей компании, стал без всякой о том просьбы, а сам собою, играть роль миротворителя в их несогласиях и согласителя в их спорах и распрях. На что смотря только, я дивился и сам себе мысленно говорил:
-- Боже мой! Вот в чем упражняются сами начальники и командиры!
И пожимал только плечами.
Таковые их распри и споры, крики и неудовольствия их друг на друга продолжались до самого ужина. И как надлежало за оный садиться, то, наконец, поприутихли и начали разговор о тогдашних военных делах и о новых победах над турками, приобретенных нашими войсками, потом о тогдашней опасной гвардейской службе. И как при сем случае нечувствительно дошла речь до моего сына, то г. Давыдов вновь меня и при всех подтвердил еще раз, что скоро пришлется к нему пашпорт, что меня сколько-нибудь повеселило, хотя я и отважился тому верить и на слова сии полагаться. А сим и кончился тогдашний шумный день.
Наутрие наполнился весь город съехавшимся для торга и найма наших земель со всех сторон разным народом. Съезд был превеликий: кроме простого народа и множества поверенных, одних дворян съехалось более десяти человек. Все сии и вместе с ними и приезжие из Дедилова карабинерные офицеры {Карабин -- короткая винтовка. В России во второй половине XVIII века были специальные карабинерные полки.}, равно как наши городские, собрались поутру к г. Давыдову для поздравления, ибо случилось сие на самое Крещенье. И он после обедни трактовал их у себя на мой счет обедом. А после обеда и ввечеру было полное собрание у меня, и я угощал их всех балом и ужином, и было их так много, что как ни велика была моя зала, но все они не могли уместиться за столом, ибо набралось всех более 30 человек. Итак, весь сей день провели мы довольно весело, и ничего дурного не было.
А последующий день с самого утра и началась наша переторжка. Количество съехавшихся дворян увеличилось еще больше: никогда еще такого большого съезда не было как в сей раз, но никогда не было такого пристрастия и беспорядка при отдаче земли в наем. Господа, друг перед другом наперерыв, подлещаясь всячески к г. Давыдову, старались выпрашивать у него себе земли без переторжки и какие им были надобны, а сей, по ветренности и любочестию своему, желая играть роль знаменитого вельможи и самовластного повелителя, кичился тем, шваркался {Шваркать -- бросать, кидать.} оными, как ему хотелось. И сколько наилучших земель роздано им было тогда за сущий бесценок! И можно было сказать, что сии господа одни только и были счастливы, ибо что касается до бедных поверенных и крестьян, желавших также получить в наем себе земли и начинавших переторговываться, то их не хотели почти и слушать, а иных выгоняли даже вон, и случившийся быть тут егоза Темешов юлил и мутил всеми. Словом, вся святость прежнего обыкновения моего при переторжках таких рушилася, и наблюдаемый прежде во всем порядок превратился в шутовство, и я, смотря на все сие, от негодования пожимал только плечами и только в мыслях своих твердил:
-- Боже мой, что это происходит такое?
Наконец, г. Темешов вывел меня уже из терпения. Перевертываясь, как сущий бес, ввел было он командира моего в превеликий простак {В смысле -- поставил в глупое, дурацкое положение.}. Но случилось как то подъехать и подоспеть к сему времени крестьянам графа Румянцева, владевшим исстари знатною частью сих оброчных земель без переторжки. Почти что все мои предместники, да и сам я, по приказанию, бывшего наместника, уважал их для знаменитого их господина и никогда не отнимал от них сей крайне нужной им земли. А как г. Темешов, живший подле их в соседстве давно уже острил на сию землю свои зубы, дабы можно было ему нажить от нее тысячи, то пользуясь их неприездом, употребил он все пронырство к уверению г. Давыдова, что они от земли сей отказались и к убеждению его, чтоб он землю сию отдал ему. А сей, не поговорив и не посоветовав о том со мною, по легкомыслию своему и махнул и ее ему подсунул. Господи, как сие меня тогда вздурило! Не утерпел уже я, но сказал:
-- Помилуй, братец, Алексей Иванович, что ты это проказишь? Можно ли так статься, чтоб они отказалися; мне известно, как необходимо земля сия им надобна; они, того и смотри, сюда подедут.
И потом, отозвав командира своего к стороне, рассказал ему, как уважал их и старик мой князь, и сам наместник и насилу-насилу убедил его, и уладили так, что хотя ее ему и отдали, но так, чтоб ее можно было и возвратить, и отдать Румянцовским, ежели они приедут. А они в самое сие время подъехали и заревели, услышав, что земля их от них отнята и отдана Темешову. Но, по счастию, дело было уже сделано и был способ прекратить их вопли и, возврата им землю, удовольствовать оных.
Сим образом продолжался у нас крик и шум во все утро, даже за полдни, и насилу-насилу и кое-как дело сие кончили и всех, кроме немногих, удовольствовали. По расшествии всех надобно было помышлять об обеде, который был опять приготовлен у командира моего в замке и опять сопряжен был для меня он с превеликими беспокойствами, досадами и неудовольствиями. Не убытка мне было жаль и не того, что все происходило на моем коште, а досадно было то, что не только во все продолжение сего времени все бездельники и недоброхоты {Недоброжелатели.} мои мне всячески злодействовали и что не только с одной стороны князь, а с другой -- Варсобин, как сущие змеи, надували командиру моему на меня всякие клеветы в уши и бездельничали, но и самые негодяи его слуги присовокуплялись к их злодейской шайке и причиняли мне поступками своими несметные досады. Но никто мне столько досаден не был, как его камердинер, управлявший тогда всем его тут хозяйством. Сей, будучи превеликий мот и шалун, в то время как все господа накануне сего дня у меня ужинали, собрал в замке у себя целое сборище слуг и лакеев таких же мотов и бездельников, каков был сам, и ну с ними-то пить, играть в карты, транжирить и за всем то-и-дело посылать ко мне в дом. Бедные солные {Солные (стольные) -- слуги.} с ног даже сбились, бегая взад и вперед, но и им только и слышно было:
-- Давай то, давай другое.
Господи! Как досадно было все сие нам, а особливо моим хозяйкам. Имея и без того полные руки дел и головы, наполненные заботами о приготовлении собственного ужина и угощения толь многих гостей, должны были мы еще и прихоти сего бездельника также удовлетворять, и тем с вящею досадою, что видели, что там никого из гостей нет и все требования были пустые. И как по самому тому иное отпускали, а в ином отказывали, то сие и взбесило того мота и бездельника, и он как от того, так и с досады, что ввечеру проиграл 200 рублей, и злился, и ярился сильно поутру, и во время приготовления в замке обеда надоел требованиями и укоризнами своими нашим как горькая редька: ибо по его и то было не так, и другое не так, и дурно, того итого мало, и то, и то давай еще, и так далее. Но всем тем не удовольствуясь, а желая опять ввечеру иметь для себя свободу, и чтоб ему по-прежнему мотать и транжирить было можно, -- ну он всячески мастерить и доводить господина своего до того, чтоб он назвался опять ко мне на ужин и вечеринку, а сей, как олух, на то тотчас и склонился.
Что было мне тогда делать? Я и нехотя, а принужден был и его, и всех гостей приглашать и звать к себе, и посылать к дому о том сказывать, и обременять хозяек своих опять бесчисленными хлопотами, трудами и заботами, а вскоре зазывать на вечер и городских своих знакомых.
Итак, перед вечером и пошли все ко мне гурьбою, и вместе с городскими набралось опять множество народу. И как музыка была уже приготовлена и по приходе нашем тотчас загремела, то и начались у нас и особливо у молодежи резвости и танцы, а у всех игроков страшная картежная игра. Сам командир мой, будучи не из последних охотников до того, брал в том так же соучастие и, швыряясь сотнями, проиграл немалую сумму в этот вечер. Весь вечер провели мы в сих забавах и увеселениях, а наконец кончился он опять таким же большим ужином, как и прежде. Словом, все были, кроме меня одного, веселы и разъехались с удовольствием; ибо, что касается до меня, то я, по обыкновению своему, не брал никакого соучастия в их азартных играх; заботился только вместе с хозяйками своими о угощении всех их и только от досады твердил и говорил, сам в себе мысля:
-- Господи! Все эти люди затем только здесь, чтоб наживать себе прибытки и барыши, кто от земель, а кто от откупов, а мне ни дай, ни вынеси с бока да припека и только, что беспокойства и убытки, а за все про все и спасиба нет и еще злодействуют.
Но как бы то ни было, но и сей шумный день наконец кончился, и я остался провожать ночь с ночующими опять у меня кавалерийскими офицерами и их женами, которых ласкою были мы отменно довольны.
С наступлением третьего дня начались от бездельников опять вновь всякого рода происки, мытарства и шпионства, а особливо от князя, мешающегося во все дела, нимало до него не принадлежащие. В этот день происходили у нас торги об отдаваемых в оброк мельницах и были такие же странные и нелепые, как и прежние о землях. Я, смотря на все происходившее, пожимал опять только что плечами и мысленно хохотал, смотря, как оболахтывал {Оболахтывал -- (от лахтак -- тюлень, морж) надувал, обманывал, обрабатывал, обдуривал.} командира моего Варсобин и как, дурака въявь обманув, сбрил себе в наем за 13 рублей такую мельницу, которая более 200 рублей стоила. Но как моих слов не принимали и со мною ни о чем не советовались, то принужден я был смотреть на все сие сквозь пальцы и довольствоваться одним молчанием.
Наконец, кончилось и сие недолго продолжавшееся дело, и тогда, отведя командира моего к стороне, стал я ему доносить о всех беспорядках и бездельничествах нашего школьного учителя, который надоел уже нам своими бездельничествами. Был он человек еще молодой, родом попович, находился прежде в семинарии и определен к нам для обучения школьников наших и музыкантов по новой методе грамоте: но, будучи негоднейшим и наираспутнейшим человеком, делал не только с учениками своими разные бесчинства и проказы, но не оставил ни одного почти из всех бывших тогда в Богородицке господских домов, которого бы не оскорбил он чрез совращение служащих в них лучших девок, при помощи каких-то напиток, коими он, заманивая их к себе, паивал к распутству. Словом, шалости и проказы его сделались нам всем уже нестерпимыми, как все мои увещевания, тазания, брани и самые угрозы, которыми я его от того отвратить старался, нимало не помогали и им даже пренебрегаемы были, то решился я пересказать о всех шалостях его и жалобах, приносимых школьниками на него учителю своему капельмейстеру, г. Давыдову. Сей удивился, сие услышав, и будучи тем раздосадован, вступился было очень горячо в сие дело. Но не успел начать о том публично говорить, как в миг подскакнул к нему наш князь и, по злобе на капельмейстера, от которого все проказы учителя и выведены наружу, ну всячески сего бездельника защищать и, говоря въявь и тайно шептав ему на ухо, стараться преклонять гнев его на милость. Господи, как я тогда вздурился, и досада моя на сего грузина так была велика, что я, при всей моей терпеливости, не утерпел, чтоб не дать ему того почувствовать и, говоря с другими вслух, его обиняками почти ругал и так, что он и Давыдов мог то слышать. А самое сие и поостановило несколько сего последнего и произвело то, что он, перестав князя слушать, велел тотчас всех школьников кликнуть и стал их всех сам допрашивать. И как справедливость слов моих оказалась явно, то и остался князь ровно как оплеванным, но он и не покраснел даже от того. Что ж касается до меня, то сколько с одной стороны я доволен был сею одержанной над князем победой, столько с другой -- поогорчился тем, что г. Давыдов ничего тогда с учителем не сделал, а, окончивши допросы, совершенно о сем деле замолчал.
Непосредственно за сим начались у всех товарищей его в откупе опять с ним о винных делах разговоры и опять споры, крики и вздоры, продолжавшиеся до самого обеда, но кончившиеся ничем, и все осталось по-прежнему. А удалось только князю, по желанию его, втереться в их общество и довесть их до того, что обещали они ему за возможнейшее со стороны его поспешествование к тому, чтоб вина продавалось в городе более, давать ему в год по 2000 рублей. Итак, от всех их споров выиграл только он один, а они все сделались истинными шутами.
Не успели они сии разговоры свои кончить и потом отобедать, как пошла другая потеха. Восхотелось молодцам пображничать и погулять или, прямее сказать, попить хорошенько, к чему они уже за столом учинили доброе начало. Итак, тотчас проявилась на столе превеликая чаша и множество бутылок, и ну они составлять из них какую-то кононовку {Кононовка -- от кон -- ряд, очередь, вереница.} и потом тянуть ее наперерыв друг пред другом. От сего вскоре начались было у них опять вздоры и крики, но прекратились они тем, что появились ломберные столы и на них карты. И в миг принялись все за оные, и пошла опять новая потеха. Игра сия была у них страшная и многоденежная, и такая, что у всех почти и хмель из головы вылетел. Она продолжалась до самого ужина, и командиру моему удалось в сей раз отыграться, а бедный и добродушный г. Хомяков проиграл более тысячи рублей. Я, будучи зрителем, смотрел только на сие и, дивяся всему тому, сам себе в мыслях говорил:
-- Вот куда идут прибыльные от вина денежки. О, моты, моты, моты!
А приметив командира моего очень повеселевшего от выигрыша, вздумал воспользоваться сим случаем и возобновить просьбу мою об увольнении меня в Москву и далее в Петербург. Но он опять уверял меня в достоверности получения сержантского чина или, по крайней мере, пашпорта об отсрочке и говорил, что в Петербург ехать мне совсем не для чего, а в Москву он меня отпускает, и что могу я там пробыть хоть целый месяц.
Будучи по нужде доволен тем и утомившись от стояния при смотрении на их игру и от беспокойства того дня, не захотел я остаться тут с ними ужинать, во время которого происходили у их опять крики и крупная перебранка, а рад был, что они меня от него уволили, почему тотчас от них и ушел.
Итак, и сей день провожден мною в досадах, беспокойстве и неудовольствиях, а особенно чувствительны они мне были ввечеру. Меня трогало то, что князю согласились давать господа откупщики по 2 тысячи на год, власно как за одно то, что он добрым людям вредил, а бездельникам и негодяям покровительствовал, или что шел, шиканствовал {Шиканить -- притеснять, придираться, вредить.} и злодействовал против меня. Все его мытарствы, шпионствы и шиканствы сделались мне тогда так уже известными, что я с сего времени получил внутреннее к сему грузину отвращение и вознамерился обходиться с сего времени с ним не так откровенно, дружелюбно, коротко и чистосердечно, как прежде, и иметь к нему уже менее уважения.
Но все помянутые неудовольствия и безпокойствы душевные были далеко еще не все претерпенные мною в течение дня сего, а надобно было присовокупиться к ним еще одному и довольно важному. Надобно было получить еще ввечеру одно неожидаемое и странное письмо, но от кого ж?.... от г-на Салтанова. Мне сказано было еще поутру, что человек его меня дожидается. И как я тотчас догадался, что тут чему-нибудь быть надобно, то старался я убегать его во весь тот день. Однако не ушел. Он не поленился дожидаться меня в доме моем даже за полночь и, поймав меня, письмо свое мне подал. Я удивился, читая оное, и не знал, что мне ответствовать, ибо г. Салтанов сватался уже напрямки за дочь мою и требовал ответа; но как домашние мои все уже тогда спали, то отложил я дело сие до утрева.
Поутру, проснувшись, по обыкновению своему, задолго еще до света, переговорил я о том с своими семьянинками. И как и они изъявили желание свое, чтоб вам каким-нибудь образом от сего невыгодного жениха отвязаться, то сперва, для придумания как бы написать письмо лучше, вздумал было я продержать человека до отъезда г. Давыдова, имевшего намерение в тот день после обеда от нас отправиться. Но как человек предстал пред меня опять еще до света и требовал ответа, то переменил я свои мысли и, пользуясь предлогом крайнего недосуга и что мне истинно тогда не до того было, чтоб помышлять о таком важном деле,-- написал к нему учтивое, короткое, но ничего незначущее ответное письмо и с ним человека сего отправил. А сие и положило конец сему сватовству.
Как только проснулся мой командир, то пошел я к нему, и тут преждн всего началось у нас дело и разговоры об учителе. Но как удивился я, нашед г. Давыдова совсем с переменившимися об нем мыслями. Ввечеру предследующего дня положил было он совсем кассировать шкоду и бездельника сего помелом выгнать совсем из селения, а тогда расположился, чтоб наказать его палками и дать мне ордер, чтоб продержать его две недели под караулом и чтоб ему не жить более в школе. "Боже мой! подумал я тогда сам в себе, такого ли наказания достоин сей бездельник и негодяй за его проказы!" Но как делать было мне нечего, то спешил представить ему одного мужика, жалующегося на самого ж сего бездельника о взятии с него обманом взяток. Тотчас тогда поставлены были оба они на одну доску. Он не преминул в том запираться, но как был он мужиком уличен, то при всех и получил сей бездельник определенное наказание его палками, но столь легкое, что он того я не почувствовал и, по грубиянству своему, сам тому равно как к посажению его под караул насмехаться начал.
После сего страшного и смешного наказания, занялись мы с ним другими делами, относящимися до волости, а потом пришел один из наших попов, Филипп, просить его окрестить новорожденную свою дочь с старшею моею дочерью. Как и он на то охотно согласился к сим крестинам надлежало быть в моем доме, то и пошли все ко мне, и я принужден был дать опять у себя для всех большой обед; и хотя доставил он мне новые убытки в рассуждении покупных вин, которыми я всех поить был должен, но как был сей обед уже прощальный и он вскоре после обеда от нас в обратный путь свой в Тулу и поехал, то я о том уже и не охнул, а рад был, что сжил наконец с рук гостей столь неугомонных и для меня убыточных и беспокойных, и остался опять на свободе.
А сим кончу я письмо сие, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.
(Декабря 18-го дня 1810 года).
Любезный приятель! Сжив с рук наших гостей и почувствовав от бывших при них тягостных беспокойств такое облегчение, как бы свалилось с плеч наших превеликое бремя, и радуясь их отъезду, говорили мы между собою: "Ну, слава Богу! теперь мы сколько-нибудь отдохнем и от беспрерывных наших беспокойств душевных и телесных успокоимся и пособеремся духом". Но, ах! как мы обманулись в своих надеждах! Нам и в ум тогда не приходило, что нас ожидало уже новое и несравненно всех тех чувствительнейшее и такое беспокойство, которое не только всех нас озаботило до чрезвычайности, но и весь дух наш встревожило и смутило. Не успел настать доследующий день, как сказывает нам сын наш, что у него голова что-то побаливает. Сперва мы было и не уважили сего, и думали, что это ничего не значит. Но как к вечеру не только голова продолжала у него болеть, но сделался в нем уже и жар, то и позаботились мы уже и гораздо и спешили помогать ему кое-какими домашними средствами. Но смущение наше увеличилось еще несравненно больше, когда, встав на другой день, нашли мы его гораздо в худшем еще состоянии, и так от увеличившейся болезни ослабевшего, что он слег даже в постель, а что того еще было хуже, то занемогла таким же образом и старшая дочь наша. И мы об обеих (sic) их стали уже опасаться, чтоб не слегли они горячкою. Господи! как были мы тогда сею нечаянностию перетревожены. Ну-ка скорей посылать за нашим лекарем и ну-ка просить его, чтоб он помог беднякам больным нашим. Сей был хотя сам нездоров, но, любя нас, пренебрег собственную болезнь свою и к нам приехал и снабдил их своими лекарствами.
К умножению нашего беспокойства и смущения, получили мы в сей день неожиданных и необычайных у себя гостей. Были то господа Крюковы, Борис Иванович, с выпущенным только что из корпуса сыном своим Ионою Борисовичем, и племянник его Егор Михайлович. Как сей последнй не был мне совсем еще знаком, а, наслышавшись о его дарованиях, давно желал я его видеть и с ним познакомиться, то старался я всячески всех их, а особливо сего у себя угостить, и сей день положил первое основание моего с ним и поныне продолжающегося знакомства и приязни.
С наступлением последующего за сим дня обрадовались было мы очень, увидя, что обеим (sic) больным нашим полегчало, а особливо сыну, который в состоянии был даже встать и перейтить из горницы в горницу, а и дочь, хотя не вставала, но потела. Но радость наша не долго продолжалась. С половины дня болезни начала опять увеличиваться и к вечеру жар в нем и гораздо и так увеличился, что мы не сомневались уже, что в нем горячка. Господи! как мы все опять смутились и как трухнул я от сего случая. Зная, с какими опасными следствиями, особливо в его лета, сопряжены бывают сии болезни, смущался я до крайности всею душою своею, и о тогдашнем состоянии оной можно судить по следующим словам, написанным мною в журнале того года, в котором я все происходившее кратко записывал: "При сем опасении, писал я, слезы катились втайне уже из моих глаз о сем толико мною любимом и драгоценном сыне. И я пишу и сие теперь, утирая катящиеся из глаз слезы и воссылая об нем наитеплейшие моления к Богу, к сему Благодетелю и Покровителю моего дома, и сердце замирает у меня при едином помышлении о возможности лишиться оного". Вот как мне было его жаль а как беспокоился я об нем духом. Мы посылали опять за лекарем. Он приезжал и нашел его весьма уже от жара изнемогшим и велел употреблять привезенную им камфарную микстуру. Но и сверх того поили его своим декоктом и привязывали к подошвам сельди для уменьшения жара, отчего он немного и заснул, и мы, по крайней мере, рады были, что не было бреду.
В следующее утро порадовались мы сколько-нибудь тому, что больная дочь наша обмоглась и хотя не совершенно выздоровела, но, по крайней мере, встала. Напротив того, сын мой все еще лежал и пришел в превеликую слабость; но как жар был уже в нем меньше, то поуменьшилось несколько и об нем наше беспокойство, а особливо потому, что лекарь нас уверял, что и его болезнь пройдет. По совету его ввечеру банили мы ему ноги, но от того почувствовал он ужасную боль в голове, но потел за то ночью, что нас еще более порадовало.
Между тем все не выходили у меня мысли о его сержантстве и отсрочке. И как я на уверения г. Давыдова худо полагался я из Петербурга не было ни от кого никакого еще известия, то убедил я нашу Марью Юрьевну просьбою отписать еще о сыне моем к г. Маркову, а вкупе и к теще его г-же Марсочниковой, на которую она наиболее и надеялась.
Впрочем, ввечеру сего дня я сам я чувствовал себя не весьма здоровым, я того и смотрел, чтобы не занемочь и самому. Господствующие около сего времени в городе, да и в самом доме нашем между, людьми многие болезни, от которых дней за пять до того лишились и мы одной взрослой уже горничной девки, наводили на меня превеликое сомнение.
В следующий за сим пятый день болезни моего сына поутру было ему как от потения, хотя небольшого, так и от кровотечения из носа довольно легко, и мы было обрадовались тому чрезвычайно, но к вечеру он опять ослабел и привел нас в беспокойство. Но вдруг сделался превеликий пот, и он после того спал спокойно. Лекарь был у нас опять, и сам его из зала, где он лежал, перенес в детскую по причине приехавших к нам гостей.
Это были Епифанские и давно нами уже ожидаемые, а именно Василий Федорович Молчанов, с своей сестрою, и г. Григоров, Николай Сергеевич, с женою. Первый из них был самый тот, которого о затеваемом за дочь мою сватовстве я упоминал выше. И хотя гости сии были тогда и весьма не ко времени, но как были они люди умные, с которыми можно говорить обо всем, то был я был рад и старался их угостить как можно лучше. Все они, как приехавшие из далека, у нас ночевали.
Между тем, к умножению нашего беспокойства в сей день и с самого еще утра, получили мы и еще другую больную в нашем семействе. У третьей дочери моей Ольги вдруг заболело горло и сделалась в шее инфламация. Но как от сей болезни имел я у себя верное домашнее лекарство, то спешил я поить ее обоими моими неоцененными декоктами от простуды и от горла, и помог ей ими так, что чрез два часа она оправилася и встала.
Гости мои пробыли у нас и все утро наступившего потом и уже шестого дня болезни моего сына, и не прежде от нас поехали как после обеда и мешали нам, неведомо как, иметь попечение о нашем сыне, которого болезнь продолжалась, и жар хотя уменьшился то он очень ослабел, а к вечеру опять потел. Но мы рады были, что, но крайней мере, лекарь был почти при нем без отлучки и приезжал к нам ежедневно.
О седьмом дне записано было у меня в журнале следующее: "Сей день был для меня весьма радостен, а вкупе крайне и печален. Поутру сыну моему, сему милому и любезному ребенку, сему наилучшему в свете другу моему (утирая глаза мои, сие пишу.... слезы текут ручьями) было так легко, что мы не сомневались о его выздоровлении. Все утро я с ним проговорил, он был даже весел и смеялся. Смотрел полученные новые газеты и "Натуральный Магазин", и было все очень хорошо. Но после обеда и ввечеру Павел мой опять сделался так худ, каковым еще никогда не бывал. Оказалась в нем тоска и малый бред. Словом -- горячка настоящая, и действия ее усиливались, а не уменьшались, и так весь вечер провели мы в величайшем беспокойстве и смущении, и сострадали все с ним вместе".
К приумножению смущения нашего, бабушка его была в сей день не очень здорова, и покоя нам не дала, покуда не пустили ей кровь. Все наши городские приезжали к нам во все сии дни навестить нашего больного, а в сей день удостоил нас и князь своим посещением, но мы его к больному уже и не водили.
В осьмой день записано было у меня в журнал следующее: (поутру) "Сын мой всю ночь хотя спал, но неспокойно, потел, но пот помогал мало. Жена вставала переменять на нем рубаху и опечалила меня в прах, сказав, что у него с языком сделалась перемена, сделался жосток, стал болеть он и во всем рту. Увы! вчерашнее утро не последнее ли уже было, в которое я с сим любимцем моим беседовал. (В 9 часов). Нет, Богу буди благодарение! и сегодня я с ним еще говорю и им любуюсь. Ему опять сделалось лучше, хотя и спал он ужасно с лица; что-то будет к вечеру? О! как теперешние минуты для меня приятны, когда льщусь надеждой о его выздоровлении. (Ввечеру). Слава Богу, и теперь не так, как вчера, хотя и сшит, и тоскует, и бредит немного, однако, тоска далеко не так велика как вчера".
Впрочем, я сам в этот день подучил прежестокий насморк и принужден был ввечеру лечиться. Из Петербурга получили мы известие, что оба соученика сына моего, Сухотин, сын прежнего нашего городничего, и Алабин, сын старушки Анны Ивановны, служившие в гвардии, из оной выпущены к штатным делам офицерами. Сие возобновило вновь помышления мои о Петербурге и езде своей туда для пользы моего сына.
В девятый день болезни сына моего ему ни легчало, ни тяжелело, но как он становился час от часу слабее и бессильнее, то озаботился я чрезвычайно и стал опасаться, чтоб злая сия болезнь не превратилась в страшную и потаенную и изнуряющую лихорадку, которая толико опасна. Весь день наполнен я был мыслями о сем. Между тем произошла с ним та перемена, что он и в ночь, и днем, и ввечеру спокойно спал и несколько поел, сам того пожелав и потребовав, и проснувшись ввечеру казался несколько бодрее, а во время сна он еще несколько бредил. А и собственный мой насморк не проходил, и мне было хотя сносно, но как болезни, а особливо простуды и горячки везде отчасу размножались, то не пренебрегал я никак и своей.
Но ввечеру болезнь и слабость больного моего продолжались и во весь последующий день. Но мы радовались, по крайней мере, тому, что ему не делалось хуже, и что лекарь уверял нас, что все происходящее с ним не дурно.
В самое сие время городничиха наша княгиня родила дочь, и, по обыкновению, надлежало нам ехать на родины. Я как ни слаб был до продолжающейся еще во мне болезни, и сколько б ни надлежало мне себя еще поберечь, но, не хотя подать повод к неудовольствию на себя, не смотря на всю слабость здоровья своего, к ним поехал. Мы отвезли ей с женою и матушкою обыкновенную дань, и я согласился б дать пятерную, если бы мог только купить тем благосклонность ее мужа или, по крайней мере, сделать то, чтоб он мне не вредил. По свойству сердца моего не был я ни мало на него зол, и готов бы любить и его так же, как любил всех людей.
Г. Давыдов, между прочим, писал ко мне в сей день, что к нему пишут будто из Петербурга, что сыну моему сержантский чин доставлен будет скоро. Я порадовал тем своего больного, сам же худо тому верил, а в мыслях сам себе говорил: "А и надобен ли то он ему еще будет? Как не выздоровеет, так не нужен и офицерский"
Наставший после сего день был одиннадцатый болезни моего сына, и в этот день она не только не облегчилась, но сделалась несколько хуже. Оказался опять жар, и лекарь принужден был давать порошки от оного. Сие смутило опять всех нас и озаботило. К вящему смущению моих домашних и сам я почувствовал последствия своего рановременного выезда и чуть было не слёг в постель. Во мне самом сделался жар и великое волнение в крови. Все домашние мои перетревожились тем чрезвычайно, и тем паче, что и все старшие дочери мои также были больны насморком. Всей крайности, опасаясь и сам, чтоб не нажить горячки, спешил и восприять прибежище к старинному своему и верному вспомогательному средству от жара и укрощению волнения крови, а именно к насильственному принуждению себя при помощи свернутой бумажки к чиханию, а сие вместе с наблюдением строгой диеты, помогло мне и в сей раз очень скоро и жар во мне поуменьшило.
Все сии происшествия, как легко можно заключить, не дозволяли мне о московской езде и помыслить. И тем паче, что мне в нее в: хотелось, и не хотелось ехать. А потому всего менее об ней помышляя, я во все свободные часы и продолжал заниматься своими литературными упражнениями, а особливо продолжением заготовления материала для своего журнала. Но у домашних моих, имевших более охоты и желания побывать в Москве, мысли об ней не выходили почти из головы; но как видели они, что случилась такая неожидаемая и великая остановка и что не было ж надежды, что сын мой мог скоро от болезни своей оправиться,-- то отчаивались почти в оной и смущались от того ежедневно мыслями.
При таких обстоятельствах обрадовались было мы очень, что в последующий за сим двенадцатый день сыну моему так полегчало, что он до самого обеда мог сидеть в своей постели. Но как после того опять сделалось ему худо, то сие опять нас опечалило, и я стал опасаться, чтоб не сделалось ему рецидива, или чтоб болезнь его не увеличилась; и как не было еще никакого кризиса, то находился я в превеликом смущении. К вящему моему беспокойству, бездельник наш учитель наделал опять некоторые проказы, и капельмейстер докучал мне своими на него жалобами, и я досадовал на сего, что он с негодяем сим связался.
Наконец, к неописанному нашему обрадованию, с 22-го числа генваря, который был уже тринадцатый болезни моего сына, начало ему мало-помалу, однако очень медленными стопами, становиться лучше, и мы начинали ласкаться надеждою, что болезнь его пройдет, и он у нас опять выздоровеет. Но с другой стороны смущало и огорчало нас то, что болезни в доме нашем и везде размножались отчасу. У нас умерла еще одна женщина, а трое было еще больных из людей наших. Сама жена моя что-то разнемогалась, и я трепетал духом, опасаясь, чтоб и она у меня не занемогла; а к усугублению огорчения нашего и сам лекарь наш в самое сие время занемог и слег в постель. Господи! как я встревожился духом, о сем услышав. "Ахти! воскликнул я, ну, ежели и он свалится с ног, кому нас тогда лечить будет!"
В самое сие время получил я от г. Давыдова весьма благоприятное письмо, наполненное благодарениями за присланную ему от нас прекрасную шапку, которою подслужились ему мои семьянинки, связав ее сами из козьего пуху. Впрочем, уведомлял он меня, что наместник наш из армии в Калугу возвратился и будет недели на полторы в Тулу.
Кроме сего, дошли до меня вести о престрашных делах, производимых нашею казенною палатою или паче ее членами. Некто из ассессоров ее, г. Уваров послан был привезти из Алатыря в Тулу вино, и он не устыдился показать, что при найме подвод заплатил он по 110 коп. с ведра. Неслыханная дороговизна и явное и наглое воровство: ибо извощики подрядились только по 35 коп., а вся сумма простиралась до 50 тысяч! У нас волосы даже становились дыбом, при услышании сего, и я, пожимая плечами, сказал: "Господи! как это могут люди так бессовестны и беззаконны быть! и сих же за то еще и награждают!" Никто не сомневался в том, чтоб не имел участия в том и сам советник винной экспедиции г. Челищев, как человек пронырливый и беспрерывно в таких делах упражняющийся и мой кёнигсбергский еще знакомец, и ему же в проезд Государыни пожалован бриллиантовый перстень. "О времена, о нравы!" воскликнул я наконец и плюнул;
Наступивший после сего 23 уже день месяца генваря был для меня весь как-то очень неладный, и все не то делалось, чего я ожидал. Я надеялся, что сыну моему будет еще лучше, но ему опять несколько похужело. Думал поутру, что все прочие мы здоровы, а вместо того сказывают мне, что матушка-теща моя занемогла и очень сильно. Господи! как нас всех сие перетревожило и, опасаясь всего по тогдашнему дурному и опасному времени, спешу ее поить своими декоктами и, уклав ее в постель, укутывать, и, спасибо, она послушалась и получила рожу, отчего и получила облегчение. Далее, думали мы, что в сей день будем мы обедать у князя на именинах, а он и не подумал звать и сделал тем дурачество непростительное, и я о сем немного тужил, а еще доволен был, что не я у него, а он у меня остался в долгу. Далее, думал наверное, что получу в сей день многие газеты, и некоторые мною с любопытством ожидаемые, но получил один только нумер "Ерлангских Ведомостей", получаемых мною в сей год. Хотел из них, по обыкновению своему, интереснейшее перевести, но заехавшие гости и сего сделать не допустили. Наконец, одну из коров наших другая пробрухала, и произошли от того досадные домашние дрязги. "И тьфу! какая пропасть, воскликнул я ввечеру сего дня; надобно ж случиться такому беспутному дню, наполненному столь многими дурными происшествиями. Ну, не велят снам верить, а не даром я сегодня попа во сне видел. Нет! нет! рассмеявшись потом сказал я, дурно попов во сне видеть!"
Но, взамен неприятностей сего дня, весь последующий за сим был для нас приятный. Весь наш дом обрадован был тем, что, по благости Господней, милому нашему Павлу Андреевичу так полегчало, что он в состоянии был поесть и заставить себя выходить на минуту в передспальню, и учился ходить, хотя был и очень слаб, а другую половину дня всю проспал. Также и сам я пооправился; а и матушка стала оправляться, наконец и самые гости наши занимали нас приятными разговорами.
Но и сей радости и удовольствию нашему не суждено было долго продолжаться. А на другой же день за сим нарушена она была новою заботою и новою в доме нашем тревогою. Начала жаловаться наша старшая дочь опять головою. Я заставливал ее чихать, но и сие помогало мало, что доказывало мне, что боль ее в голове происходит от простуды. К вечеру она так разнемоглась, что слегла даже в постель. Господи! как мы опять сим перетревожились! Мы ну-ка ее скорее лечить, ну-ка банить ей ноги. Но как и сие помогало мало, то не инако полагал я, что и она сляжет у вас горячкою, ибо все тогдашние болезни начинались головною болью.
Как болезнь дочери нашей продолжалась и в следующий день, в который старушка моя теща была имянинннца, да и сын все еще худо выздоравливал, то не стали мы, по обыкновению прежнему, звать к себе на обед гостей, но сии и сами не преминули ее посетить, так что к вечеру съехалось их таки довольно, и был у вас порядочный ужин. Но из всех гостей наиприятнейшим был для меня заехавший к нам опять г. Хрущов, Александр Иванович, сей я милый, и любезный молодой человек, которого я с первого взгляда полюбил. Он ехал тогда в Москву и у нас ужинал.
Сыну моему становилось хотя час от часу лучше, но слабость и худоба его была ужасная; он так исхудал, что казалось, будто он недель шесть лежал больным, и силы возвращались в нем весьма медленными стопами; а дочь принужден был уже лечить лекарь, и она была хотя больна, во все еще так, что мы ласкались надеждою, что она не сляжет.
О наместнике нашем получил я верное известие, что он будет к 28 числу в Тулу и, тут пожив, поедет в Курск, а оттуда в Москву, а в армию в дальний путь разве будущею весною.
В последующий день имел я у себя трех неожиданных гостей, которые все были для меня весьма приятны, а приятнее и милее из всех один, а именно сын мой, который столько уже обмогся, что его две сестры приводили на минуточку ко мне в кабинет. Легко можно заключить, что я встречал его с превеликим удовольствием и, благодаря Бога, радовался душевно, видя его опять выздоравливающим.
Другой гость был неожидаемый и незнакомый, ямбургского полка квартирмейстер, малый молодой, умный курляндец и штудировавший в молодости. Он приезжал с письмом от г. Давыдова, в котором писал он ко мне, чтоб отпустить им 2,000 рубл. денег из нашей суммы взятую с него в них расписку прислать к нему. Но как писано было очень партикулярно, то я усмехнулся новому легкомыслию и ветренности моего командира. "Как это? подумал я и сказал сам в себе мыслях; и с ума ли мне сойти, чтоб сделать такую оплошность!" Со всем тем, повеление сие меня очень смутило и озаботило, но, по особливому счастию, не случилось тогда у нас в наличности ни рубля почти денег, а все только что отосланы были в казенную палату, а сие и помогло мне из сего критического положения, не расквелив командира своего, вывернуться благополучно. Я донеся ему, что денег у нас в наличности, за отсылкою оных, ничего нет, а тем дело и кончилось.
Однако, сие не помешало нам с сим офицером познакомиться и даже полюбить друг друга. Он у меня обедал и просидел долее, нежели хотел сперва. Мы с ним говорили о науках и обо всем, и были во всем согласны. При сем случае имел я удовольствие слышать от него об нынешних владельцах той курляндской мызы Пац, в которой жил и учился я в малолетстве, а именно, что владеет ныне ею старший брат из тех молодых господ Нетелгорстов, с которыми я учился, Эрнст, а меньшой брат Отто в Дерпте плац-майором. Мило было мне слышать о сих старинных своих сотоварищах в учении, к коим сердце мое привязано было как к родным.
Третий гость был наш лекарь, который, выздоровевши от своей болезни, приезжал к нам навещать больных наших и просидел у меня весь вечер, и мы порадовались с ним, что дочери моей было лучше, и она в состоянии была уже ходить, а и мне самому было сколько-нибудь получше прежнего, и больные в моем доме вышли также из опасности, отчего все мы были опять несколько поспокойнее.
В последующую за сим ночь видел я сон, к которому я давно уже применился, и властно как удостоверен был, что он даром не проходит, а что-нибудь в тот день важное и такое будет, что приведет меня в заботу и беспокойство. Видел я золото и несколько червонцев, а всегда как ни случалось мне видать во сне деньги, а особливо золотые, сие бывало. И сон мой действительно не солгал. Было целых три или четыре происшествия, меня весьма озаботивших и смутивших, а именно:
Поутру привезли ко мне из Тулы от одного знакомого мне дьячка письмо с неожидаемым предложением нового сватовства за дочь мою Елисавету. Некто г. Еропкин намерен был предпринимать сие дело и быть к нам либо в тот же самый день, либо 5 февраля. Но как было за ним только 75 душ, а притом был он человек нам неизвестный, то все сие и не весьма нас льстило и не привязывало к нему. "Богу известно, говорил я себе, что с этою девкою наконец будет, число женихов час от часу приумножается! Вот уже более 20 их по сие время, а ни один из них слишком для нас лестен. За кого-то ей, бедняжке, попасть и какого-то жениха изберет ей Промысл Господень, Которому поручена от меня судьба ее". Сие было первое обстоятельство важное и меня озаботившее.
Второе было то, что получил я еще письмо от г. Давыдова, писанное более нежели за неделю и лежавшее долго в Туле, в котором писано было ко мне, чтоб отпустить взаймы наместникову секретарю г. Пахнутьеву 60 четвертей хлеба. Прочитав сие и пожав плечами, воздохнув, сказал я: "Господи! долго ли это будет! и как ты изволишь? Наместник повелевает ордером никому не давать, а сей давать приказывает! Кого слушаться? Дать беды от наместника, а не дать -- навлечешь на себя досаду и гнев от Давыдова, а сделаешь себе врагом и Пахнутьева!" Поговоря и погорюя сим образом, долго не звал и не соображался я с мыслями, что делать. К вящему смущению, можно было предвидеть, что хлеб сей пропадет, а что того хуже, то за хлебом сим пригнаны были уже и нанятые подводы. Подумал, подумал и на страх велел отпустить: по крайней мере, думал я, количество не весьма велико, и в крайней нужде можно хлеб сей и своим заменить!
Третье беспокойство было следующее. Сыну моему было хотя уже гораздо легче, и он в состоянии был побывать и посидеть у меня и учился ходить сам уже по себе, но что-то он в сей день отменно грустил и отзывался сестре, что лучше б желал смерти и прочее тому подобное, досадовал на все, а ввечеру жаловался на грудь и что ему дыхание тяжело. Все сие удивляло и смущало меня до чрезвычайности. И я раскаивался уже, что показывал ему газеты, в коих сообщен был список выпущенным из гвардии, который его смутил и озабочивал о себе и о его несчастной службе, а более подозревал, что он в сей день наелся слишком много и что отягощение желудка было тому причиною, и боялся, чтоб от того не сделалось ему вреда.
Смущало также меня и состояние дочери моей. Она хотя ходила и днем была весела, но к вечеру что-то опять было ей не по себе, а сие и доказывало, что она не совсем еще была здорова и не вышла из опасности.
Со всем тем, случилось в сей день нечто и такое, что произвело мне и удовольствие небольшое. В газетах увидел я, что книга моего сочинения "Путеводитель", о которой так много я сожалел, почитая ее погибшею вместе с прочими конфискованными у Новикова, избавилась от сего поражения и продается. Приятно мне было, что она не умерла, и что может быть будет производить в людях пользу.
Наконец, надобно сказать, что и самого меня мысля о службе и чине сына моего в сей день весьма беспокоили и смущали. Все ожидания мои, думал и говорил я, становятся тщетны; давно уже пора приттить письмам из Петербурга, но их и ничего нет. То, что писал Давыдов, невероятно и подает худую надежду. Ехать в Москву еще нельзя, а в Петербург совсем уж поздно. Не знаю, как и быть и что делать. Все люди служат, а он дома; все сержантами, а он каптенармус или еще ничто, к тому ж еще и просрочил. Богу известно, что будет, а сплетение обстоятельств -- странное и удивительное! Вся надежда остается у меня на одного Бога, но надежда и лучшая пред всеми! Его святая воля и буди со мною и с ним".
Сим образом действительно говорил тогда я, размышляя о сем предмете, и размышления сии прерываются полученным из Тулы уведомлением, что наместник в оную приехал. Тогда впал я в новую расстройку мыслей, и не знал ни то ехать к нему, ни то нет; ни то проситься в Петербург, ни то нет. Все как то не ладилось и не хорошо. "О, чем то все сие, говорил я тогда, все сие кончится и какое-то орудие изберет Провидение к произведению моего сына!" И вот что записал я в самый сей день в тогдашнем моем журнале:
"Об особливом Божеском попечении обо мне и о моем доме я не сомневаюсь. Тысяча примеров доказывают мне сие, и недавно имел я новое и очевидное тому доказательство. Во время болезни нынешней сына моего, когда наиболее я смущался и огорчался неизвестностью, дерзнул я опять полюбопытствовать и видеть, что скажет мне Писание Святое, служившее мне уже столь много раз подпорою, утехою и наилучшим советодателем. Вздыхая на небо, разогнул я библию и вот что открылось: "Да не ревнует сердце твое грешником, но в страсе Господне буди весь день; аще бо соблюдеши я, будут ти внуци, и уповалие твое не отступит" {Притчи Соломона, гл. 23, ст. 17.}; Слова, поразившие меня благодарностию к Богу и утешившия меня в туж минуту (а ныне внжу, что предсказание сие и сбылось действительно, и двенадцать человек внучат, происшедших от сына и дочери моей, коими я при старости своей по милости Господней утешаюсь, служат довольным свидетельством тому). "А таковое ж дерзновение (далее написал я тогда) и учинил я и в сей день, любопытствуя узнать чем дело петербургское кончится и вскрылись следующие стихи: "Видите очима вашими, яко мало трудихся и обретох... да возвеселится душа ваша в милости его и не постыдится в хвалении его". Богу известно, что сии слова значат, сказал я тогда, а из последствия окажется, что и они, как обрезали, сказали быть имеющее.
В последующий за сим день было сыну моему того еще лучше. Он в состоянии был сам себе прохаживаться о палочке и побренчать на скрипице своей, на которой он, учась у капельмейстера нашего, играл изряднёхонько. Приятна мне весьма была сия, оттого что слышал ее опять от сына; но к вечеру опять было нас потревожил, стал жаловаться на голову, и был маленький жар; но уснул, и прошло. Напротив того, дочь моя выздоравливала худо, и я боялся, чтоб не сделалось чего продолжительного.
Впрочем, весь сей день смущался я мыслями о езде в Тулу, и не мог решиться -- ехать ли туда самому, или не ехать. Звать меня не звали, а самому ежели ехать -- так боялся, чтоб не расквелить Давыдова. И как я не сомневался, что и при сем случае не преминут злодеи чего-нибудь намутить на меня наместнику, но, по обыкновению моему, препоручал защищение себя единому Богу, ибо сам не в силах был им противоборствовать, и тем паче, что ненавистники сии были тайные и мне неизвестные. В сих расположениях расположился я дожидаться утренней почты и не будет ли чего с нею.
Наконец пришла и почта, но все ожидание мое писем из Петербурга было тщетное: не было никакого слуха. Сие смущало и меня, и всех нас. Я писал уже и к г. Верещагину, хотевшему писать о том же в Петербург, и спрашивал, не получил ли он чего и с любопытством ожидал ответа.
Не менее продолжала смущать и беспокоить нас и езда московская. Надлежало ехать, а ехать, за сыном, нельзя было: выздоравливал он весьма худо. В сей день мог он хотя сам о себе ходить, но ввечеру очень жаловался на грудь, так что мы принуждены были парить ее байкою, и боялись, чтоб не вышло из того дурных последствий. Итак, чтоб с собою брать его, о том и помышлять было не можно, хотя ехать ему туда чрезвычайно хотелось, а и дома покинуть было не с кем; заключали наперед, что он пропадет от скуки, ибо видели, что он и без того все грустит, и воздыхал, а по всему тому и не знали мы все, что с нашею ездою будет. Кроме сего огорчало нас много и то, что болезни не переставали размножаться у нас в доме. В самый этот день занемогли у нас вдруг оба портные. Сие также наводило сумнение о езде. "Не устать выехать, говорили мы между собою, но что если на дороге или там занемогут люди, или кто из нас самих". И сердце замирало и от одного помышления о том. Словом, нас равно некая невидимая рука отводила от московской поездки. Самая дочь наша не совсем была еще здорова, а гостья наша г-жа Челищева, сбиравшаяся ехать с нами в Москву вместе, совсем было слегла, и мы опасались, чтоб она не залежала.
Единую отраду производила нам в сей день полученная в первый раз большая кипа газет, в числе которых были, в первой еще раз от роду, и французские, известные под названием "Курие де-барень". Я выписал их наиболее для сына, а он читал их с великим удовольствием; "Ерлангские" же выписаны были более для лекаря, "Гамбургские" для себя, а русские для всех. Никогда я так много разных газет не выписывал, как в сей год, и признаюсь, что промотал на них не мало денег, хотя были они далеко не так дороги, как ныне, но я клал это вместо проигрыша в карты.
Наконец настал и последний день генваря месяца. В оный с крайним любопытством дожидался я возвращения отправленного за день до того нарочного в Тулу с живыми зайцами и куропатками к г. Давыдову, а более для того, не получу ли я с ним каких повелений и писем. Он приехал, но не привез мне ничего, кроме известий малозначащих и, между прочим, что наместник чрез день после того хотел уже выехать. Следовательно, мне ехать к нему было уже некогда, а г. Давыдов хотел сам ехать в Москву; Верещагина же не нашли; но я доволен был, по крайней мере, тем, что в рассуждении меня было все спокойно.
Сыну моему было лучше вчерашнего. Одна только небольшая одышка при говорении и сделавшаяся ввечеру в груди опять жестокая боль нас всех перетревожила; но и та прошла скоро. Напротив того, сам я был не очень здоров: с самого утра все ноили у меня ноги, и как все тогдашние больные сначала болели ногами, то сие меня устрашало; а ввечеру вдруг заболело у меня горло и так сильно, как никогда еще не баливало, и я не мог даже ужинать и есть ничего. Итак, озаботясь тем, ну-ка я скорее отыскивать свои декокты от простуды и от горла и лечиться ими, в бессомненной надежде, что они мне помогут.
Сим образом кончился первый месяц сего года, который по всем отношениям был для нас крайне беспокойный и пренаполненный многими неприятностями. А что происходило в последующем за сим, о том узнаете вы из письма будущего, а теперешнее дозвольте мне на сем месте кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и проч.
(Декабря 14-го дня 1810 года).
Любезный приятель!
-- Прошедший месяц сего года, -- сказал я, вставши поутру в первый день февраля месяца, -- был для меня не очень хорош; каков-то будет нынешний, и не переменятся ли сцены и обстоятельства?
Они и действительно переменились, как вы то впоследствие услышите. А теперь скажу, что, начиная провожать оный, находился я, со всеми домашними моими, в расстроенных мыслях. Произошли с нами все неожидаемости превеликие. Мы надеялись быть около сего времени давно уже в Москве, или я думал о себе, что буду в Петербурге, но не то вышло. Нечаянная болезнь сына моего сделала превеликую черту в плане наших намерений и расположениев. За него принуждены мы были весь месяц просидеть дома и не помышлять о Москве; а не знали и при начале сего точно, поедем ли мы туда, или нет. Сын мой еще худо оправлялся, и я того и смотрел, чтоб не сделалось рецидива; дочь также не очень была здорова; я сам всякий день опасался, чтоб не занемочь. Повсюду свирепствовали болезни разные и более все горячки; у самого меня в доме было множество больных, и они всякий день умножались. И при таких обстоятельствах, как можно было помышлять о езде! Со всем тем, езда сия у жены с ума не сходила.
В рассуждении производства сына моего в сержанты и его отсрочки вышло также все не то, чего мы ожидали. Мы не сомневались, что в минувший месяц получим ему пашпорт; но не то вышло: не было о том ни слуху, ни духу, ни послушания, и я находился в великой расстройке мыслей по сему предмету.
С самою моею ездою в Тулу не то вышло, чего я ожидал. Я не сомневался, что как скоро наместник приедет в Тулу, меня тотчас к себе позовет, или я сам верно к нему поеду и его увижу, но вышло не то. Обстоятельства так сплелись, что меня не позвали, а я сам не рассудил за блого ехать, да и не зачем было, а к тому ж, был и не очень здоров. От самого последнего припадка хотя и помогли мне мои декокты, но не совсем: боль в горле все еще я несколько чувствовал. Словом, все почти шло на опоко и превратно.
Со всем тем, судя по происшествиям, бывшим в первый день февраля, льстился я надеждою, что сей месяц будет для меня гораздо лучше прежнего; ласкало меня наиболее то, что я в течение оного имел многие удовольствия.
Во-первых, радовался я тому, что сыну моему было в сей день гораздо уже легче. Он мог ходить сам о себе, был у меня в кабинете; хотел было уже начинать дела свои, не спал уже ввечеру, не имел боли в груди и впервые надел сапоги. Словом, он стал выздоравливать совершенно, и мне производило сие удовольствие превеликое.
Во-вторых, самому мне было от горла гораздо легче, только что-то меня сокровеннейшим образом подирало по коже; и как ввечеру опять в горле было несколько больно, то пил я опять свой декокт и тем пособил себе.
В-третьих, оправилась дочь моя совершенно, а полегчало и одному портному; а другой не горячкою, а лихорадкою оказался болен. Самому мальчишке, бывшему в гошпитале отчаянно больным, полегчало, и все сие случилось к удовольствию моему.
Четвертое удовольствие было то, что целый вечер просидел у меня прежде бывший наш уездный судья и мой любезный приятель, г. Албычев, Алексей Андреянович, человек, которого я всегда искренно почитал и любил, и минуты, провожденные с ним, были для меня очень не скучны. Он приезжал тогда в город для некоторых дел к зятю своему г. Дьякову, и который был с ним у нас тогда вместе.
Пятое и наилучшее из всех удовольствие имел я при упражнении в сей день в новом и особом деле, о котором рассказать мне надобно обстоятельнее.
Уже давно, и еще в минувшем году, около самого того ж времени, вознамерился я употреблять некоторые свободные минуты на сочинение кратких размышлений при разных случаях, подражая некоторым образом "Беседам с Богом". Я тогда же и записал уже разные предметы таковым мыслям, но как весь минувший год был для меня суетливый и нехороший, то не до того было, чтоб за сие приняться. В это же время пришло мне опять сие на мысль и возродилось тоже желание. Первым поводом было к тому написание сокращеннейшей "Утренней Молитвы". Весьма давно собирался я таковую написать, но все не удавалось. Наконец, написал я ее; и как мне не хотелось, чтоб концепт сей пропал, то в этот день вздумал я переписать ее набело в особливую тетрадь, вознамериваясь вписывать в нее всякого рода и другие мелкие собственные мои сочинения. Не успел я учинить сие начало, как оно, полюбившись мне, побудило меня продолжать оное далее. Мне захотелось написать и еще что-нибудь, я и учинил то того же часа и сочинил подстать первой "Вечернюю" и такую ж краткую молитву и вписал ее туда же. Сын застал меня в сей последней работе, я показал ему их. Ему они полюбились, а сие подожгло еще более желание мое и произвело то, что ввечеру, вместо того чтоб спать, сочинил я еще одну пиесу, а именно "Чувствования благодарности" в такой день, в который случится получить от Бога какую-нибудь новую милость. Теперь скажу и признаюсь искренно, что ни с чем не можно сравнить того душевного удовольствия, какое можно иметь при упражнении в таковых сочинениях. Сердце возносится к Богу и все мысли занимаются оным и чистейшее удовольствие заполняет всю душу. Наконец замечу, что самые сии три маленькия пиесы со временем родили многие другие мелкие сочинения, и число их простирается теперь уже до 188, и что наполняется ими уже пятая книга.
Вот сколько удовольствий имел я в тот день. Впрочем, ничего особливого в оный не произошло, кроме того, что князь городничий наш, сей потаенный враг и завистник мой, поскакал в Тулу, куда давно он ехать к наместнику собирался, но до сего времени не мог получить дозволения. Мы никак не знали, зачем он туда поехал, и подозревали, не имел [ли] он намерения ковать опять против меня злые ковы и не стал бы опять мутить и клеветать по-прежнему. Но я успокоивал себя тою мыслию, что Господь, разрушавший до того все злые ковы врагов моих и уничтожавший все их замыслы и предприятия, притупить может и тогда все стрелы, изощренные на меня, и не предаст меня в руки врагов моих!
В последующий за сим второй день февраля произошло с нами также одно происшествие, которое произвело всему дому моему и удовольствие и вкупе привело нас всех в расстройку мыслей и такую нерешимость, что у нас у всех был общий совет о том, что делать. Но до того произошло еще следующее.
Поутру не успел мой сын встать, как, чувствуя в себе довольное облегчение, к удивлению моему, в разговорах с нами стал предназначать уже и день, когда бы нам ехать в Москву! Чудное нечто и удивительное происходило с нами тогда в рассуждении езды сей и намерения, до оной относящегося. Жена моя (и дочь) так сказать спала и видела, чтоб туда ехать; что ж касается до сына, то желание его к тому было чрезмерное и как-то совсем необыкновенное и удивительное. Что принадлежало до меня, то я с самого начала зимы не чувствовал в себе ни особливого желания туда ехать, но не чувствовал и нехотения. Нужды, привлекавшие нас в сей столичный город, были мне хотя столько ж известны, сколько и жене, но меня не столько они понуждали. Наиглавнейшая нужда состояла в том, что у нас был там на примете один выгодный жених для нашей дочери. Был то упоминаемый мною уже впереди г. Хотяинцов, находившийся тогда в Москве и всем вашим весьма хотелось, чтоб он дочь мою видел и сие дело совершилось. Но надобно сказать, что жениха сего никогда мы еще не видали, да и сватовства формального никакого еще не было, а затеяла и клеила это дело родственница его, а наша приятельница госпожа Челищева, и весь наш дом пленялся одним только всеобщим слухом, что жених сей был весьма добрый человек, да и достаток имел изрядный. Впрочем, верили мы одним только словам госпожи Челищевой в том, что будто бы он усердно желал дочь мою видеть, но что одни только обстоятельства мешали ему быть до сего в краях наших, а потому и предлагала она нам и даже побуждала нас к тому, чтоб ехать нам для сведения знакомства с ним в Москву, и бралась ехать туда вместе с нами и поспешествовать сему делу. Итак, сия была наша первая и наиглавнейшая надобность. Вторая и побочная состояла в том, чтоб нам при сем случае, будучи в Москве, поучить меньших наших дочерей Ольгу и Катерину танцовать, к чему в Богородицке не имели мы способа. Третья, чтоб отдать нам двух мальчиков учиться убирать волосы, заготовляя их в приданое дочерям нашим. Четвертая нужда состояла в том, что жене моей хотелось как себе, так и дочери и сыну нашить платья. Пятая -- чтоб закупить и запастись годовою провизиею и кой-какими вещами, нужными для приданого дочернего. Шестая -- чтоб повеселиться московскими веселостями и посмотреть еще света. А в седьмых, наконец, и мне самому нужда была видеться с господином Новиковым и с ним счесться и получить с него за журнал свой деньги. Вот все наши были нужды. Но признаться надобно, что все они были не самокрайние и не самонеобходимые; ибо, что касалось до жениха, то все дело составляло еще сущий фантом, и мы ехали не на достоверное и не на положенное; дочерей танцовать учить время еще не ушло, а и прочие нужды также были не слишком важны. Но как для замышляемой петербургской езды мне быть и в Москве было надобно, то и полагал я, что в нее и поеду.
Но удивительное было дело, что от сей езды до самого тогдашнего времени так равно как бы некая невидимая рука либо вовсе, либо на время отводила. Полагали сперва, чтоб ехать туда по самому первому зимнему пути, и потому с нетериеливостью дожидались снега, но вышло не то. Зима настала, но ехать мне и отлучиться самовольно от волости, за отъездом наместника к армии и за отлучкою г. Давыдова, было нельзя. Приехал сей, но остановил нас упомянутый в предследующем письме приезд его к нам для отдачи земель в наем и прошло в том недели две или больше. Наконец не мешало по-видимому уже ничто. Дела все кончились. Я уже отпросился и получил дозволение. Все мы хотим уже собираться и назначили даже день к отъезду, но вдруг опять и совсем неожидаемо невидимою рукою протянута черная черта по всему нашему плану. Внедрились болезни в мозг: занемог сын горячкою, и болезнь его прогоняет у нас все мысли о Москве. Чудное поистине стечение обстоятельств, а что всего страннее, то я сам равно как предчувствовал сие, и мне все как-то не очень хотелось ехать, и сдавалось так, что мы поедем не скоро. И как все сие не уходило от моего внимания, то, помышляя о том не один раз, дивился и не понимал я, к чему и на какой конец сплетались так обстоятельства и к чему вела нас судьба Господня.
Но не успело сыну моему несколько полегчать, как у жены и дочери моей возродились опять мысли о Москве. Они помышляли о том денно и ночно, но не знали, что делать с сыном, которого слабость никак не дозволяла и помыслить еще о том, чтоб его вскоре везть было можно. Думали, чтоб его оставить дома, но о том так же и помыслить боялись. Сам он толикое желание изъявлял ехать в Москву, что одна мысль о езде туда подкрепляла его силы, а помышления о нескорой езде наводили ему тоску, грусть и болезнь его поддерживали. При сих обстоятельствах не знали они, что делать, и были долгое время в нерешимости. Ехать вскоре всем нельзя было, а время уходило. Словом, обстоятельства сплетались так, что жена моя хотела уже предпринять то, чего бы она в иное время ни из чего не сделала, а именно: чтоб ехать ей с дочерьми наперед одной, а меня б покинуть на несколько времени дожидаться покуда сын обможется, и чтоб нам вместе с ним ехать после.
Странное поистине и несколько легкомысленное предприятие и такая затея, которой не мог я довольно подивиться, ибо надобно знать, что все сие делалось без моего в том соучастия. Я же на все сие смотрел хладнокровно, ибо неизвестность времени окончания сыновней болезни не дозволяла мне ни о чем еще думать.
Со всем тем, у жены моей и дочери положено было уже сие на мере {Положить на мере -- иметь намерение, намереваться.}. Самый больной сын мой присоединился к сему их замыслу и плану и, что удивительнее всего, то поспешая сею ездою, назначивал, как выше упомянуто, уже и самый день к отъезду, а именно, чтоб жене моей ехать 5-го, а нам бы с ним 8-го февраля. И как до 5-го числа оставалось только два дня, то, вставши в тот день, дивился и говорил, для чего мать уже не собирается в путь. Но как начали говорить, что слабость его еще слишком велика, что жене ехать бы разве 8-го, а нам с ним около 15-го числа того месяца, то небольшая сия отсрочка в состоянии была его так встревожить, что он даже осердился и во весь тот день был как в воду опущенный и несравненно хуже, нежели в предшедший день: был слаб, невесел, ничего не говорил и не помышлял о любезной своей скрипице и, сколько можно было заключить, все досадовал и грустил, но стараясь, однакож, все сие скрывать и от нас утаивать, ибо за сие грущение была ему от нас уже не один раз гонка и тазание.
Все сие продолжалось до самого почти вечера. Наконец, полученное перед вечером письмо из Москвы от поехавших за несколько времени перед тем туда господ Алабиных, его несколько поразвеселило или, по крайней мере, разогнало и рассеяло смутные его мысли. Но самое письмо сие произвело и самую ту тревогу во всем нашем семействе, о которой я упоминал выше, и ввергло нас в превеликое настроение и нерешимость, что делать.
Дело состояло в следующем. Семьянинки мои, столько ж озабочиваясь и беспокоясь тем, сколько и я, что производство сына моего в сержанты ни шло, ни ехало, и что все просьбы и старания не успевали и выходили одни только проводы, без ведома моего, и не сказав мне ничего, просили старшую дочь госпожи Алабиной, Настасью Тимофеевну, чтоб она отписала в Петербург к находившемуся тогда там ее брату и попросила его осведомиться и узнать, можно ли сделать, чтоб сыну моему получить сержантский чин чрез деньги, а при отъезде ее с меньшей ее сестрою в Москву просили ее, что ежели будет оттуда какой ответ, то уведомила б нас поскорее. Сия и не преминула обе сии просьбы выполнить. И как, приехав в Москву, получила от брата письмо, то и уведомляла нас, что брат к ней пишет, что он со многими там советовал, и все говорят, что в тогдашнее время по просьбам чины получать трудно, а за деньги всего легче, и что ежели мы на то решимся, то он охотно принимает на себя труд и, при помощи милостивцев своих, надеется это сделать и, может быть, рублей за 300, однако, для всякого случая надобно бы послать к нему 500 рублей.
Известие сие всех нас с одной стороны обрадовало, а с другой -- привело в нерешимость. Я давно желал, чтоб можно было сие сделать за деньги и о пожертвовании для сего 500 рублей и слова не говорил, но охотно хотел потерять их для сына. Но был тогда вопрос: посылать ли их тогда или нет. Дело было не совсем еще достоверное. Брат помянутой девицы был нам хотя весьма знаком и не мот, однако человек весьма еще молодой и только что выпущенный еще из гвардии в капитаны, и которому самому деньги были весьма надобны. Упоминаемые им милостивцы были князья Волконские, сущие моты и картежники в долгах по шею. Они хотя б и могли сие сделать, но ничего не известно еще было достоверного. Они заключали только, что можно, а ни с кем еще не было о том говорено и никакого не было еще основания. Сия недостоверность приводила нас в превеликое сомнение. Все мы опасались, чтоб употребляемым до сего от разных людей просьбам не сделало б сие последнее средство помешательство. Сверх того, мы не достоверно еще знали, что все сии просьбы остались тщетными, но имели причины сколько-нибудь еще ласкаться надеждою. На последнее письмо, посланное от Марьи Юрьевны к г. Маркову некогда еще было приттить ответу, а ожидать еще надлежало оного с первою почтою. Со стороны же г. Давыдова писано было только за несколько дней до того о уведомлении его из Петербурга, что чин сержантский сыну моему доставлен будет скоро. Все сие могло быть пустое, и изо всего могло не выттить ничего, но легко могло быть и правда. И можно было думать, что он уже около сего времени и произведен и что везут уже и пашпорт. Итак, чтоб в сем случае не послать денег в Петербург понапрасну и чтоб в сем случае не дали им там уха {Дать деньгам ухо -- прогулять, промотать, пропить.}: все там были молодцы молодые и не совсем надежные! Сумма же была не так мала, чтоб ею можно было швыряться и на такую неизвестность рисковать ею. Весьма легко могли б они всю ее в таковом случае истратить на свои надобности, а тогда -- кланяйся им, дожидайся многие годы и отчаивайся в получении обратном!
Сие-то обстоятельство приводило всех нас в расстойку мыслей. Мы учинили тогда всеобщий консилиум. Матушка, теща, жена, я, сын и дочь участвовали в сем совете и трактовали целый вечер это дело. Множество было говорено и рассуждаемо. Но, наконец, всех мнения были в том согласны, что деньги посылать опасно, и все советовали, чтоб не посылать, а сделать так, как я думал и предполагал, чтоб писать мне племяннику своему Ми хайле Васильевичу Неклюдову, чтоб в случае нужды снабдил он Алабина сими деньгами, то есть, когда узнают, что сын мой еще не пожалован и когда оснуют уже дело, а я бы переслал уже их тогда к нему, а к г. Алабину писать бы, чтоб он начинал дело и деньги получал от оного.
Сие казалось всем нам наилучшим способом, однако, и с сим не остались мы совершенно спокойными. Мысли, что легко статься может, что племянника моего на то время в Петербурге не случится и что легко статься может, что денег у него столько в готовности не будет, тревожили нас очень, и мы боялись, чтоб самым тем не испортить всего дела и чтоб не почли нам то в скупость и излишнюю недоверчивость и не бросили б всего дела. Однако решились положиться на власть божескую и смотреть, что учинить его святой воле будет угодно.
Впрочем, я сам в здоровье своем столько в сей день поправился, что в состоянии был выезжать со двора к тогдашнему нашему уездному судье г. Дьякову в гости. У него нашел я нового своего знакомца г. Шахова, с которым с удовольствием провели мы весь вечер и ни о чем почти более не говорили, как о князе Потемкине, о сем великом вельможе тогдашнего времени, ворочавшем всем государством, приводившем все оное в удивление собою и, как казалось, родившимся на сущий вред оному; о человеке, который ненавидел все свое отечество и причинял ему неизреченный вред и несметные убытки алчностью своею к богатству и от которого и вперед ничего ожидать было не можно, кроме вреда и пагубы. Все государство обрадовалось было незадолго до того, по случаю разнесшейся молвы, что пришел он в немилость у императрицы. Однако оказалось, что он опять все превозмог и тогда командовал по-прежнему всею армиею и продолжал по-прежнему дурить, обжираться и делать проказы, нимало с таким саном не сообразные. {См. примечание 7 после текста.} Мы дивились тогда и не знали, что с сим человеком наконец будет и чем кончится его пышность и величие.
Как в следующий за сим третий день февраля отходила из Богородицка московская почта, то надлежало нам уже решиться, что делать и посылать ли в Петербург деньги или нет. Весь почти сей день провели мы в писании туда писем. Я не успел встать, как принялся за сочинение начерно письма, но все оное, каково ни велико было, не годилось. Надлежало сочинять другое, а там третье и оба переписывать набело. Письмы были превеликие. Писать необходимо надобно было самому мне и спешить, а притом в каждую минуту опасаться, чтоб не заехал г. Сахаров, которого в сей день в Богородицк дожидались и которому быть у меня было надобно. Ни в которое время был бы я сему гостю так много не рад, как тогда, если б он заехал и мне писать помешал. Для меня была тогда каждая минута дорога. Почтмейстер приказывал мне то и дело, чтоб я поспешал. Наконец, один гость ко мне и заехал, но, по счастию, во время самого уже запечатывания писем, а при том любезный человек и мой друг г. Шушерин, и который не мог мне сделать дальней остановки и помешательства. А таким образом я дело свое и кончил и отправил корабль на произвол судьбы на воду.
Содержание писем моих было сообразно с принятым нашим в предследовавший вечер намерением. Мы денег не послали, а писали к г. Алабину, чтоб получил он их от г. Неклюдова, а сего просили, чтоб он ему их дал, и буде своих нет, то хотя б занял за какие б то проценты ни было; буде же нет г. Неклюдова в Петербурге, то писал бы г. Алабин уже скорее ко мне и подождал бы уже присылки, ибо деньги были готовы.
Сыну моему в сей день было гораздо лучше. Он в состоянии был уже несколько писать и был при сочинении письма моего наилучшим моим советником, и тем паче, что дело сие до него касалось. Впрочем, хотя он наружно и ничего мне не оказывал, однако, я знал стороною, что душа его находилась в смущении и беспокойстве. Сего я и ожидал по поводу употребленной мною к пользе его и уничтожению его грусти особой и мне очень хорошо удавшейся хитрости, чрез которую и достиг я до того, что он с того времени казался быть спокойнее.
Впрочем, как г. Шушерин, приехавший тогда к нам из своей деревни, у нас тогда ужинал и ночевал, то провели мы с ним вечер тот очень весело и наиболее в разговорах о нашем городничем князе, и о последнем его поступке при случае крестин дочерних. Он столько ж не мог надивиться тому, как и мы, что он не удостоил никого приглашением на обед сей, хотя ко всем присылал сказывать о родинах ж все отвезли к нему, по обыкновению, рубли свои; а того еще более не мог он надивиться г. Арсеньеву, что он дал себя сему грузину одурачить и довесть до того, что он прежних друзей своих оставил, променяв на него, и признавался потом, что он некогда был в его когтях, но узнал уже после, сколь человек сей дурен и опасен.
В наставший после сего день сыну моему было уже столь легко, что ему можно было считать себя от болезни своей освободившимся. Он вступил во все прежние свои дела и осталась в нем одна только слабость. За все сие приносил я Богу моему тысячекратные благодарения и, более по сему случаю, написал чувствования благодарности, которые переписал я набело.
Кроме сего, достопамятен был сей день преужасною, страшною и опасною метелью, бывшею в оной. Снегов в сию зиму было и без того очень много, а в этот день приумножилось еще того более и навалило столько, что нигде не было ни проходу, ни проезду. Смешно было это: дочерям моим вздумалось съездить во флигель к г-же Петровой; но не успели выехать, как лошади посреди площади так увязли в снег, что насилу их отрыли. Гость мой принужден был пробыть у нас, за метелью сею, во весь тот день, и хорошо сделал, что не поехал, ибо метель была смертоносная и пагубная для многих.
Как сыну моему от часу становилось лучше, то наутрие жена моя, наследуя первому своему намерению, начала уже в Москву ехать собираться и все нужное укладывать, и как к отъезду назначено было 8-е число, то мы в этот день отправили в Москву наперед для приискания себе квартиры, а в рассуждении меня соглашенось было, чтоб нам с сыном остаться еще на неделю, а потом ехать за ними.
В самый этот день заезжал к нам едущий из Москвы родственник наш г. Крюков и насказал нам о Москве множество разных вестей и между прочим, что никогда еще она так не мотала и с ума не сходила как в это время. Но важнейшие вести были те, что будто б Императрица наша стала очень слаба, и боялись, чтоб не кончила она скоро своей жизни. Сие известие заставило и меня несколько думать, ибо все мы не сомневались, что при перемене правительства произойдет и с какими волостьми неминуемо перемена, с чем натурально сопряжена будет и перемена и со всеми моими обстоятельствами.
Как наутрие был у нас почтовый день, то дожидались мы опять почты с нетерпеливостию: "авось-либо в сей раз получим мы что-нибудь из Петербурга", думали и говорили мы все. Но почта нас только промучила, а не привезла и в сей раз к нам ничего, и не было ни слуху, ни духу, ни послушания. Мы весь сей день были с людьми: приезжали к нам в гости то тот, то другой но из всех их всех приятней был для меня г. Хомяков, Иван Васильевич. Сей человек делался от часу ко мне благоприятнейшим, и я дружелюбием его был весьма доволен. Между прочим, сказывал он мне, что он, бывши в Туле, по случаю говорил о сыне моем с г. Веницеевым, и что сей отзывался, что сожалеет, что я с ним о том не говорил, а то бы поглядел он, не можно ль бы сделать того ему, либо чрез г. Попова у князя Потемкина, либо чрез петербургских за деньги, или просто. И г. Хомяков советовал мне не упускать сего случая и, будучи в Туле, повидаться с оным. Сие открывало мне хотя новый канал, но мне не весьма хотелось быть обязанным господину Веницееву.
Сын мой в этот день чуть было опять не занемог: сделалась дурнота, ежеминутное рыгание, небольшая головная боль и волнение в крови. Все мы неведомо как тем перепугались, опасаясь, чтоб не сделалось рецидива. Но как я заключал, что произошло сие от того, что, при возвратившемся аппетите, не поберег он себя и слишком наелся, то тотчас взял я прибежище к своему неоцененному енкритному камню, который тотчас и унял отрыжку, а Шталев порошок -- волнение в крови, и сыну моему к вечеру полегчало.
В наступивший за сим день домашние мои убирались уже к отъезду в Москву и укладывались, а перед вечером ездили прощаться к г. Дьякову, казначею и городничему. Я выезжал с ними и не мог довольно надивиться ужасным снегам и сугробам, за коими нигде не было ни прохода, ни проезда. Князь поступил в сей раз по-княжески: не удостоил нас напоить и чаем, поелику он уже напился и мы не застали оного. Наконец, настало 8-е число, назначенное к отъезду. И как все было уже готово и укладено, то хотя погода была и не очень хороша, но за нею откладывать не стали. Но поутру, распрощавшись с нами, все мои домашние, кроме матушки и сына моего, отправились в свой путь на пяти повозках. С нами поехала и Аграфена Михайловна Челищева.
Таким образом остались мы только трое дома, и из детей никого, кроме сына. Все поехавшие в путь намерены были обедать в Дедилове, а ночевать поспеть в Тулу, но мы сумневались, что ли сие можно было. Не успели они выехать, как погода усилилась и сделалась престрашная кура и такая вьюга, какая редко бывает. Мы тужили уже, что они поехали и за верное почти полагали, что они далее Дедилова не поедут и тут ночуют, и хорошо б было, если б они сие сделали, ибо стужа была так велика, что мы с сыном во всех хоромах не находили места для себя и целый день проносили с места на место стол свой и наконец принуждены были поселиться с ним в спальне подле печки, ибо она одна была теплее и спокойнее прочих, но и у ней все окна от севера занесло так высоко снегом, как никогда и не бывало. Марья Юрьевна и Гурков помогли нам проводить вечер, а последний и ночевал с нами.
Скука наша продолжалась и в последующий за сим день. Мы во весь оный пробыли почти одни дома, и оба с оправившимся уже совсем сыном занимались кое-какими делами, я -- располаганием заготовленных пиес для "Магазина", а Павел мой занимался разбором книг и выписыванием из каталогов тех, которые хотелось нам взять у Ридигера, для читания в Москве. 0 путешествующих наших не было между тем никакого слуха, и мы заботились тем, что ехать им очень дурно: погода была такая ж ветреная и мороз прелютый. Мы опять не находили себе нигде места, и я сидел уже в детской, ибо там было теплее.
В таковой же скуке провели мы и 10-е число. Ветр не переставал быть тот же и выгнал нас совсем из нашего края. В сей день насилу нашел себе место в спальне, но и там угорел; днем сидел в зале, но и там все несло в двери, а ввечеру уселся уже в передспальне в уголку, но скоро задремал. Словом, весь сей день был скучен. Я писал в Москву к жене письмо, описывал ей наше житье-бытье и тужнл об них и о Дедиловском офицере г. Таубе, о котором сказывали нам, что он умер скоропостижно. Павлу моему в сие время было так уже легко, что он в состоянии был проезжаться в карете, и я имел удовольствие видеть его опять на дворе.
По наступлении следующего за сим дня, имели мы удовольствие услышать о наших дорожных. С возвратившимися из Тулы людьми, получили мы от них письмо и узнали, что они, не смотря на всю жестокую метель и непогоду, в тот же день доехали до Тулы благополучно. Поспешествовала к тому наиболее смерть г. Таубе, у которого в Дедилове хотели они обедать. И странное случись: они, приехавши в Дедилов, посылают проведать, дома ли Иван Михайлович, а им, вместо того, идущий к ним солдат сказывает, что он в самый тот час отправился в вечность. Легко можно заключить, что известие сие их очень поразило. Они не стали уже для того долго в Дедилове медлить, но, покормив немного лошадей, отправились в Тулу, но ехать им было весьма трудно и дурно. Дорогу всю занесло, а стужа и метель превеликая и такая, что везде многих людей погубила. Самим им удалось одного мужика спасти от смерти и отрыть увязнувшего в снегу, а другого нашли совсем замерзнувшего на дороге. Со всем тем, хотя и поздно, но доехали они до Тулы благополучно и расположились там отдохнуть.
Около самого сего времени и в ночь под самый оный день случилось в одной неподалеку от Богородицка лежащей, волостной деревни весьма странное и достопамятное происшествие. В одном крестьянском дворе жило небольшое семейство: муж с женою и один маленький рабёнок, родившийся только за четыре месяца перед тем, составляли все оное. Один нанятый батрак помогал им в работе. Бывшая в сие время жестокая стужа взогнала отца и мать спать на печь; но сия последняя, по молодости своей, была так неосторожна, что люльку с рабёнком поставила на лавку, позабыв или не подумав о том что тут же, в избе, по глупому их обыкновению, ночевала превеликая свинья с поросятами. Сия скотина очухала как-то сего несчастного рабёнка и была столь свирепа, что, стащив люльку на землю, растерзала сего младенца и сожрала совсем без остатка, так что осталась одна только рубашонка его и несколько крови на полу. Несчастные родители не знали всего того, не ведали: они спали крепким сном и не слыхали ничего. Думать надобно, что лютая сия скотина весьма скоро его задушила и не дала кричать много. Всего того и не узнали бы скоро, если б с батрака, спавшего на полатях, не сползла и не упала на пол шуба. Для поднимания оной сошел он с полатей. И тогда попалась ему под ноги люлька, и приводит в подозрение. Он будит мать, спрашивает, где рабёнок; сказывает, что люлька на земле и свинья свирепствует. Вздувают огонь, и все дело открывается и производит вой, вопль и слёзы.
Как дошло известие сие до меня и было некоторое сумнительство в том, что ни малейшей части от рабёнка не осталось, то велел я свинью убить и взрезать, в которой и нашли многие еще не сварившиеся в желудке ее части младенца и предали погребению.
Впрочем, старушка моя теща навела на меня в сей день великую заботу и досаду. С нею множество лет не было того, что в сие время случилось, а именно: что она осталась одна дома и разлучилась со всем ее семейством. Домашние мои, отъезжая все в Москву, ласкались надеждою, что приятельница ее и такая же старушка Марья Юрьевна поможет ей провождать время и скуку, что она и обещала, с каковою надеждою они и поехали. Она и гостила у нас те дни. Но в это утро что-то вздумалось ей рассердиться за то, для чего матушке подали рано свечу и ее чрез то разбудили и не дали выспаться, также для чего не поили ее по утрам кофеем. Словом, она так от того вздурилась, что уехала домой. Сие старушку-матушку мою так огорчило, что она все утро и половину дня провела в превеликом неудовольствии, и доходило даже до того, что проливала слёзы. Мысли, что она останется одна, оставленная от всех и притом в слабости и дряхлости, смущали ее чрезвычайно, и мне многого труда стоило разговорить и развеселить ее несколько. Но к вечеру приехала опять и наша Юрьевна, с которой сплыл между тем ее гнев, свойственный всем азиаткам.
Оба последующие за сим дня провели мы с сыном в сборах и приуготовлениях к своему отъезду, остановившемуся только за тем, что хотелось нам дождаться почты. Но сколько мы ее в обыкновенный день ни дожидались, но не могли дождаться: за метелями и бездорожицею, не могла приттить она и до полуночи. Между тем, по случаю пременившейся погоды и сделавшегося тепла, чему мы были очень рады, сын мои для приучения себя к воздуху ездить опять проезжаться, но уже не в карете, а в новосделанной и по моей выдумке вновь расположенной новой кибитке, а вкупе кой с кем и прощаться, а другие приезжали сами к нам для того же.
Наконец, дождались мы и почты, с толиким нетерпением ожидаемой и пришедшей уже перед светом 14-го числа. Но и сия не привезла к нам ничего, кроме "Истории Петра Великого", изданной Голиковым, которою мы и расположились заниматься дорогою. После чего не стали мы уже долее медлить, но, напившись чаю и распрощавшись со всеми, на двух тройках, с обоими слугами нашими Филькою и Тимошкою, в путь свой и отправились.
Езда наша была хотя трудновата, но благоуспешна но продолжавшейся оттепели и самого даже бывшего в одну ночь дождя: не терпели мы ни стужи, ни дальнего беспокойства, но, напротив того, было нам очень не скучно, поелику мы занимались чтением "Истории Петра Первого". Ни в Дедилове, ни в Туле и на заводе мы почти не останавливались, а переехав Оку по воде в Серпухове с удивлением услышали, что поехавшая с нашими дорожными госпожа Челищева от них отстала и далее не поехала, и не понимали, чтоб сие значило. За Серпуховым повстречались мы с людьми и лошадьми, возвращавшимися из Москвы и узнали от них, что наши доехали до Москвы благополучно и остановились в Немецкой Слободе, в нанятой квартире.
Далее достопамятно было, что я, во время продолжения сего пути и сидючи с сыном в кибитке, имел с ним длинный и весьма важный и серьезный разговор, относившийся до некоего особого предмета, клонившийся к существительной его пользе, и такой, который, как я не сомневался, был ему очень долго памятен.
Наконец, 18-го числа поутру доехали мы с ним благополучно до Москвы и, по сказанному нам от людей, скоро своих в ней отыскали. Но что мы там услышали и делали, о том узнаете вы из письма последующего, а теперешнее, как достигшее до своих обыкновенных пределов, окончу уверением вас, что я есмь ваш, и прочее.
(Декабря 14-го дня 1810 года).
Любезный приятель! Дом, в котором нашли мы своих квартирующими, принадлежал господину Булгакову, доброму и почтенному старику, жившему тут же на дворе, но в особом каменном доме. Мы обрадовались, нашед всех своих родных здоровыми и дом теплый, покойный и просторный, а жалели только о том, что, находясь в Немецкой Слободе, поудален был от города. Но радость и удовольствие наше увеличилось неизобразимо, когда родные наши при первой встрече начали поздравлять меня с гвардейским сержантом, а Павла моего с получением сего чина и с отпуском еще на год. "Что вы говорите и не в правду ли", воскликнул я, обрадуясь до чрезвычайности. "Точно так, отвечали они нам; и как мы о Николае Сергеевиче ни сомневались, но он говорил правду и сдержал наконец свое слово; и вчера узнали мы, что к нему уже и пашпорт прислан". -- "Ну, слава Богу, подхватил я, перекрестясь и душевно благодаря за сию милость Господа, и спасибо Николаю Сергеевичу, одолжил он нас тем много. Теперь избавились мы от всех хлопот по сему предмету и нет нужды посылать денег и хлопотать далее по сему делу".
И подлинно, с меня тогда как превеликая гора с плеч свалилась. Что ж касается до сыновней радости, то была она неизобразима. Все мы наперерыв поздравляли его с сим чином и благодарили Бога и г-на Давыдова: первого -- за оказанную нам от Него новую милость и за избавление он трудов, хлопот и убытков многих, а последнего -- за оказанное нам благодеяние и одолжение, который в тот же еще день ввечеру прислал к нам и пашпорт, к нему присланный, а через несколько дней после того получили мы и письмы из Петербурга от моего племянника и г. Алабина. Оба они подтвердили нам тоже; и первый писал, что деньги были у него готовы и он охотно б мне ими услужил, но не было в том никакой уже надобности.
Впрочем, нашли мы своих кружащихся уже в вихре московских коловратностей и занимающихся уже множеством дел и хлопот по своим делам женским. Они успели уже не только повидаться со многими из наших родных, друзей и знакомцов, находившихся тогда в Москве, но приискать и нанять уже и танцмейстера для обучения обеих младших дочерей моих, и он в тот день уже в третий раз приезжал к нам для учения танцованию оных.
Кроме своих родных, нашли тут же и родственницу нашу, старушку Марью Семеновну Шелимову, жившую в Серпухове, в монастыре женском, и привезенную нашими в Москву с собою вместо отставшей от них г-жи Челящевой, которую, по случаю смерти соседки ее г-жи Смольяниновой, крайние необходимые нужды отвлекли от них в ее деревню, неподалеку от нашей находившуюся. Но помянутой старушке была жена моя тогда уже и не рада. По женской своей набожности и привычке к монастырской жизни, не захотелось старухе долее жить в Москве, и она приставала к нам, чтоб отпустить ее обратно. Мы и отпускаем с радостию, но она не едет одна, а дай с нею человека, а человека лишнего не было. Горе на нас превеликое! и насилу-насилу уладивши кое-как сим делом.
Впрочем, застали мы своих при приезде нашем почти на пороге хотевшими ехать в ряды для закупания кой-каких вещей для себя. Приехали мы тогда в Москву уже в пятницу на Пёстрой неделе. И как приближалась самая масляница, начинающаяся обыкновенно воскресным маскарадом, и они помышляли на оный ехать, то и нужны были им кой-какие вещи, а я спешил послать скорее за газетами и к Ридигеру за книгами по записке, дабы было мне и сыну что, в бытность тогдашнюю в Москве, пересматривать, читать и выбирать из них любые для покупки. К нам и принесли их целую кипу.
Ездившие в ряды мои домашние привезли оттуда с собою и знакомку нашу госпожу Алабину, с обеими дочерьми ее, которые у нас в тот день и обедали, а ввечеру приезжали к нам наши Кислинские, с племянником своим г. Крюковым, и при них получили мы от г. Давыдова помянутый пашпорт Павлов.
Поутру в следующий день первым делом моим было съездить с сыном моим к г. Давыдову, для изъявления ему нашей благодарности; но с ним едва только успели видеться, ибо он в самое то время съезжал со двора. Исполнивши свой долг и пользуясь утренним свободным временем, пустились мы с ним рыскать по всему городу. Были в аптеке, купили что надобно, заезжали на Спасский мост, спознакомились там с книгопродавцем Глазуновым, оттуда проехали к другу моему г. Ридигеру, повидались и поговорили с ним, заезжали к портному, а там к г. Новикову; но обоих сих, не заставши дома, возвратились к обеду домой, а после обеда, также по-пустому ездили к старинному знакомцу своему Андрею Петровичу Давыдову и к Кологривовым, ибо и тех не застали дома. Наконец, хотели было ехать к хозяйке, но вдруг захватили опять заехавшие к нам гости; был то родственник наш г. Киреев Петр Алексеевич, с женою своею, свояченицею и шурином, другом и соучеником сына моего, Александром Дмитриевичем Пустобояровым, и все они просидели у нас весь вечер и нам было очень не скучно.
Наконец наступила наша бешеная масляница и день первого маскарада, в который всем нашим с толиким вожделением ехать хотелось. Наиглавнейшею, побудительною причиною тому было то, что мы надеялись видеть в оной и господина Хотяинцова, составлявшего главную цель езды нашей в Москву, и подать ему случай видеть дочь нашу. Легко можно заключить, что по поводу сему все госпожи наши имели множество дел и хлопот в день сей, и было их так много, что поутру разослали мы всех людей за нуждами разными, и все, кроме меня, заняты были мыслями, сборами и приготовлениями к маскараду. Что касается до меня, то я на досуге весь день занимался пересматриванием и разбиранием книг, полученных от Ридигера, и находил в том более удовольствия, нежели в их сборах и хлопотах; однако, успел вместе с своими побывать у старика хозяина своего и с ним познакомиться.
Итак, по наступления вечера, в сотовариществе с госпожами Алабиными и ездили мы в маскарад, где, кроме многих знакомых, имели удовольствие видеть в первый раз и господина Хотяинцова. Он был тут с обеими своими девушками-сестрами и показался всем нам человеком довольно изрядным и таким, что дочери моей быть бы за ним не постыдно было; и как мы с ним тут впервые познакомились, то имел он случай видеть и дочь мою.
В понедельник, за почувствуемою болю в горле и груди, принужден я был весь день пробить дома и лечиться, а жена с дочерью ездила к знакомке госпож Алабиных, к княгине Анне Михайловне Волконской, и с нею познакомилась. Мы же с моим Павлом занимались прежним делом, то есть, своими книгами.
Во вторник ездили мы с сыном в ряды также приискивать и торговать себе новую карету, а после обеда ездил я с женою и среднею дочерью к родственнику нашему г. Офросимову, у которого просидели мы весь вечер и ужинали, а старшая дочь с братом своим езипла в клуб или, так как ныне называется, Дворянское Собрание, к чему князья и княжны Волконские снабдили их билетом.
В середу сын мой весь день отдыхал от трудов и беспокойств, в клубе пренесенных, а мы с женою и дочерьми ездили к Кологривовой, заезжали к княгине Волконской, а оттуда проехали на другой край Москвы к приятелю моему г. Сахарову, у которого имел я случай видеться и познакомиться в господином Разнатовским, известным переводчиком "Шубертовой Системы".
В четверг обновили мы вновь купленную четвероместную карету и разъезжали в ней по гостям, обедали у Кислинских, а вечер сидели и ужинали у тетки моей госпожи Арсеньевой, где было множество и других гостей; сын же мой ездил с Кислинским в редут, для входа в который доставлен нам был билет от госпожи Волконской, нашей приятельницы и знакомки. Я, пересмотрев все бывшие у меня книги, получил в сей день целую кину других.
Как в следующий за сим день надлежало, по обыкновению, быть опять большому пятничному маскараду, то, отобедав дома одни, [стали] мы в оный собираться. Между тем приехали к нам госпожи Алабины, а вслед за ними, против всякого нашего чаяния и ожидания, заехал и господин Хотяинцов с своими сестрами. Легко можно заключить, что мы постаралися как можно угостить сего небывалого у нас еще гостя, и тем паче, видя, что все они в особливости к нам ласкались и обходились с нами дружески; и как в маскарад собирались и они так же, как и мы, ехать, то просили они нас, чтоб мы заехали, хоть на минуту, к ним, дабы вместе потом с ними туда ехать. Мы охотно и исполнили их просьбы и, проводя от себя заезжавшего к нам господина Давыдова, Андрея Петровича, и собравшись, все к ним в дом и заезжали. Тут постарались и они нас всячески угостить, а особливо своими ласками и приветствиями, после чего вместе с ними мы в маскарад и ездили и, во все продолжение оного, были почти неразлучно вместе. Маскарад был преогромный и мы пробыли в оном до пятого часа за полночь и были веселы; со всем тем, дела у нас с ними никакого еще не начиналось.
Наутрие проспали мы до десятого часа, и я чувствовал себя несколько простудившимся. Нас в сей день звал было к себе А. П. Давыдов, но как назвались приехать к нам обедать наши Кислинские, то принуждены мы были отказаться. Впрочем, положено было у нас в сей день съездить только в театр, но не так сделалось. Госпожи Хотяинцовы прислали к нам спросить, не можно ли одной из них ехать с нами в театр, где мы, по дружбе и старанию г. Пустобоярова, достали билет на тамбур, и будем ли мы после в маскараде, куда они собираются ехать и где будет и старшая их сестра, бывшая в замужстве за г. Апрелевым. И как нам хотелось, чтоб Елизавету мою видела и сия госпожа, и заключили, что она для самого того и в маскарад быть хотела, то вздумали, чтоб мне одному с Елизаветою побывать в маскараде, и чрез то доставить ей случай видеть мою дочь.
Итак, ездили мы все в театр и брали с собою даже и меньших своих дочерей Ольгу и Катерину, которым никогда еще до того театральных зрелищ видать не случалось. С нами была и Надежда Ивановна, одна из сестер г. Хотяиицова. Представляли тогда оперу "Калиф на час". И для всех нас была она тем приятнее, что ми ее никогда еще не видывали; после оной бил изрядный балет, который также Ольга и Катерина никогда не видывали, и для них вечер сей был восхитительньй.
По окончании театра, все наши доехали домой, а я с своею Елизаветою и Надежною Ивановною пошел в маскарад, где и спознакомились с госпожою Апрелевою, но пробыли в оном не долее 11 часов.
За сим наступил и последний день масляницы нашей. В оный не располагались мы ехать ни в театр, ни в маскарад, а определили оный на свидания с своими друзьями. Все наши семьянинки, по набожности своей, ездили к обедне, а потом находились в нерешимости, куда и к кому в тот день ехать, а между тем начинали все мы озабочиваться уже несколько продолжающеюся неизвестностию по нашему главному предмету и не один раз говорили между собою: "вот прошла уже и масляница и настает великий пост, а о начине нашего дела нет еще ни слуху, ни духу, ни послушания; кажется, и мы им и они нам ни мало не противны, а что-то нет еще ничего, уж и будет ли что-нибудь". Сим образом поговоря и подивяся, не знаем, что и думать, и жалеем только, что не было с нами госпожи Челищевой, первой затейщицы сего дела, и ждем ее не дождемся, ибо она хотела приехать б людьми нашими, которых с лошадьми ожидали мы уже из Богородицка, ибо надлежало уже и нам помышлять о возвращении в свое место. "Господи! говорили мы далее; ежели мы им понравились, так что же они по сю пору молчат и что ж не начинают; неужели хотят чтоб мы начали; но нам кстати ли и можно ли это делать".
Посреди самых сих разглагольствий наших, вдруг и неожиданным образом получаем мы цидулку, успокоившую опять несколько наши мысли. Была она от Надежды Ивановны, сестры г. Хотяинцова, с приглашением нас ехать с ними вместе на бег. "Очень хорошо! сказали мы посланному, порадуясь опять сей задирке, и мы будем готовы; пускай бы заезжали за нами". Не успели мы сего посланного спровадить, как глядим -- на двор к нам госпожа Кологривова, а вместе с нею и госпожа Апрелева, старшая сестра г-ж Хотяинцовых. Мы принимаем их, угащиваем и догадываемся, что последняя приехала к нам более для того, чтоб узнать жену мою и все прочее семейство наше, а едва только они несколько минут посидели, прилетели к нам и все Хотяинцовы, и тотчас потом все вместе с нашими и поехали под Донской смотреть бега. Но я сам не рассудил за блого с ними туда и в такую даль ехать, единственно за тем, чтоб смотреть, как люди и ветрогоны дурачутся, а отпустив с ними своего сына, решился сам иттить опять к почтенному старику хозяину и в собеседовании с ним проводить это время.
Побывавши на беге, все наши и Хотяинцовы заехали опять к нам и просидели у нас вечер. Чрез все сие знакомство у нас с ними увеличилось еще более, и мы, обходясь без дальних церемониалов, сдружились с ними так, как бы век вместе жили. Со всем тем, хотя ласки их к нам со всяким днем увеличивались, но и в сей день ничего и ни малейших замашек в деле не было. "Господи, думаем и говорим мы с женою опять, долго ли неизвестности этой и молчанию продолжаться? неужели не найдут они ни кого, кому бы можно было начинать дело и формальное сватовство? Ну, жаль, весьма жаль, что нет нашей Аграфены Михайловны: чрез нее могли б мы узнать о их мыслях и что молчанию сему причиною". В самое сие время сказывают нам, что люди с лошадьми приехали. Мы все бросились встречать нашу Аграфену Михайловну и полагая наверное, что она приехала с ними, но ее не тут-то было; и нам сказывают, что она призанемогла и ехать ей к нам никак было не можно. Господи! как мы все огорчились, сие услышав: "Ну! сказал я, теперь нечего и ждать, чтоб что-нибудь вышло; не сама ли уже судьба полагает всему делу препятствие и остановку, и ей! ей! вряд ли чему у нас бывать с ними".
С сими помышлениями заговелись мы с своим семейством тогда, а поутру все утро отдыхали от масленичных беспокойств, а после обеда, ездивши прощаться к приятелю нашему г. Давыдову, А. П., затеяли пред тем же предлогом заехать и к гг. Хотяинцовым. Они нам очень были рады и продержали у себя весь вечер и как сам г. Хотяинцов был веселого нрава, то было множество и смехов, и шуток, и всем нам было очень не скучно, и как мы наконец им сказали, что за нами приехали уже лошади и мы скоро уже поедем, то сожалели они о том и говорили нам, чтоб мы еще у них в Москве погостили, и что неужели не пробудем мы в Москве и первой недели. "Бог знает, сказали мы, смотря разве по обстоятельствам, и ежели не успеем искупить своих покупок и кончить все дела наши". Сим равно как надоумливали мы их, однако, они более ничего на сие не сказали.
В следующий день расположились мы заняться покупками и исправлением своих дел в городе, и первыми занялись так, что мы с сыном даже обедали в рядах, в одном из русских трактиров. Я был в сей день и в первый еще раз у Новикова, ибо до того не допускали меня обстоятельства и недосуги. Он был мне, по обыкновению своему, очень рад и говорил со мною о многом; для счета же с ним просил, чтоб приехал я к нему в следующий день. Как в самое то время случилось быть у него и г. Сафонову, тому, который так много защищал меня пред моим командиром, то не преминул я поблагодарить его за хорошее о себе мнение и отзывы. Оттуда заезжал я к Ридигеру, которого подарил при сем свидании одним ящичком с нашими мраморными песками, которым на всякий случаи запаслись мы, отъезжая из Богородицка. Ридигер так ими прельстился, что непременно хотел послать их за диковинку в Англию к своим корреспондентам. "О, когда так, сказал я смеючись, так завтра же доставлю вам другие, и для вас собственно". И Ридигер мой был тем чрезвычайно доволен. Не успели мы из города возвратиться и наступить вечер, как глядим приехали к нам наши Хотяинцовы для сделания нам контрвизита, и не только просидели у нас весь вечер, но, по приглашению нашему, остались у нас даже и ужинать. Но и сего еще было не довольно. Но как все наши госпожи смолвились ехать наутрие в Вознесенский монастырь и преждеосвяосвященной обедне, то обе сестры г-жи Хотяинцовы остались у нас даже и ночевать. Вот до какой степени достигло уже у нас с ними знакомство и дружество. Итак, наутрие все они вместе с обоими молодцами, то есть с моим сыном и г. Хотяинцовым, и ездили гурьбою в Вознесенский монастырь молиться и слушать тамошнее прекрасное пение монахинь, а я между тем отвез Ридигеру бывшие у меня его книги, оставив у себя те, которые полюбились мне более прочих, также по обещанию моему и другой ящичек с песками, и условился с ним об отдаваемом чрез него мальчике в парикмахеры. Тут, между прочим, сказывал он мне, что некто из князей Голицыных, до имени Павел Федорович, человек умный, любопытный и имеющий у себя большой натуральный кабинет, наслышавшись обо мне, желает весьма со мною познакомиться и просил меня, чтоб я к нему съездил, сказывая мне и дом, где живет оный, что я ему и обещал охотно сделать. От него проехал я к г. Новикову и с ним расчелся и получил с него 500 рублей за мой труд и сочинение "Магазина", а там заезжал в другие книжные лавки я спознакомился с новыми книгопродавцами. Возвратившися домой в одно почти время с своими, перетревожился я вновь, услышав, что сын мой, простудившись опять, призанемог и принужден был отпаивать его своим декоктом, который ему и помог.
Привязанность к нам г-ж Хотяинцовых была так велика, что они присылали к нам звать нас к себе обедать. Но как нам того сделать было нельзя, то ездили дамы наши к ним уже после обеда и с ними вместе потом под Девичий на Тамасову фабрику покупать товары. А я между тем, одевшись, полетел отыскивать князя Голицына, с которым самому восхотелось мне очень познакомиться; но езда моя была тщетная, я не застал его дома и принужден был возвратиться ни с чем. Госпожи наши приехали уже ночью и с ними опять и сам г. Хотяинцов, под предлогом прощания с нами, поелику и они собирались уже из Москвы ехать, что удостоверило нас совершенно, что дела у нас с ними никакого не будет.
Сим образом кончился сей день. А поутру в четверг поехал я опять к князю Голицыну; но, нашед его еще спавшего, заезжал в банковую контору и на почтовый двор и, возвратясь оттуда, нашел князя уже вставшего. Он был мне очень рад и, обласкавши колико можно лучше, водил меня в свой натуральный кабинет и показывал все находящиеся в нем вещи: был он превеликий и целая просторная длинная комната набита была всякими натуралиями, и было что посмотреть и чему подивиться. Пробыв у него часа два, заезжал я опять к Новикову и у него в сей день и обедал. Тут нашел я и знакомца своего Василия Алексеевича Левшина, такого же трудолюбца, как и я; оба мы с ним были в сие время -- черкаские волы и трудились над сочинениями и переводами без отдыха. Г. Новиков отдавал ему тогда переводить ту огромную немецкую книгу, которая напечатана потом под заглавием "Хозяин и Хозяйка" и состояла в 12-ти томах. И я рад был, что от труда сего избавился, ибо сперва хотел было г. Новиков на меня сей страшный и скучный труд навалить. Кроме сего, видел я тут г. Ключарева и Карамзина, славных и известных в наш век людей. Первый из них, отправляющий ныне должность почтдиректора в Москве, был мне уже знаком, а последнего впервые еще видел я, ни мало не воображая себе, чтоб стал он после играть такую славную роль и мог сделаться столь именитым писателем, ни мало его не уваживал, поелику оба они ничего еще тогда не значили. Поехав отсюда, пробыл я до самого вечера в рядах, покупая кой-какие покупки, а оттуда проехал я к княгине Волконской и застал у ней попа, служащего ефимон и заутреню, а вскоре после меня приехали туда же и мои домашние, ездившие кой-куда и, по нечаянности, заезжавшие к Хотяинцовым, узнавши, что они из Москвы еще не поехали.
Последующий за сим день употреблен был нами весь на исправление наших нужд и покупок. И нам с Павлом случилось нечаянным образом, будучи у Ниренберцев в доме, для отыскивания и покупания себе ландкарт, услышать играющие музыкальные часы с дудочками, каковые были еще тогда в превеликую диковинку и совсем еще неизвестны. Оба мы так ими прельстились, что, сторговав того же часа их, купили за 40 рублей и которыми утешили всех своих домашних и которыми пользуемся еще и поныне, хотя уже с того времени более 20-ти лет миновало. Кроме сего, одолжили мы в сей день княгиню Волконскую, ссудя ее 300 рублями денег на две недели, в которой случилась ей крайняя нужда и за что была она нам очень благодарна.
В том же самом провели мы и весь последующий день и пробыли до самой ночи в рядах. Оттуда жена моя с детьми, по набожности своей, ездила в соборы прикладываться к мощам, а я между тем расплатился и распрощался с Ридигером; сын же мой опять было в сей день занемог, и мы принуждены были отпаивать его опять своим декоктом.
Наутрие оставив его дома, по случаю первого воскресения, поехали мы все в Успенский собор смотреть церемонию и обряд проклятия и имели удовольствие видеть служение старичка митрополита Платова и наслаждаться слушанием прекрасной говоренной им тогда проповеди. Я стоял подле самого почти его и не мог надивиться его красноречию, которым даром одарен был он в особливости. А после обеда ездили опять со двора, были у госпожи Измайловой, чтоб видеть госпожу Апрелеву, были у Титовых и ужинали у стариков наших Офросимовых, с которыми и распрощались.
Следующий день был у вас прямо гостиной. До обеда разъезжали мы все кой-куда, а после обеда приезжали к нам разные гости. Я был опять и в рядах и у Новикова. Были у старушки нашей Настасьи Гавриловны Кислинской и распрощались с нею, а там заезжали к нашим Киреевым. После обеда же наехало к нам множество гостей, сперва наши Кислинские с Крюковым, за ними госпожа Сахарова с дочерью, потом госпожа Апрелева, и наконец княгиня Волконская, с обеими княжнами, дочерьми своими, и мы едва успевали всех их угащивать, а г. Кислинский у нас и ужинал. Жена моя во все сии дни так была обеспокоена, что я опасался, чтоб от трудов и простуды не занемогла.
Как чрез день после того положили мы из Москвы выехать, то употребили мы весь последующий день, который случился быть седьмой марта (следовательно, тот, в который сыну моему совершилось ровно 17 лет от роду) определили мы на исправление остальных своих нужд и покупок. Сын мой ездил к князю Шаховскому, Николаю Алексеевичу, желая с ним познакомиться, а я был опять у Новикова и с ним и с Левшиным распрощался; от него заехал в ряды и нашел в них сына с Елизаветою своею, ездившую также прощаться с княгинею Волконскою, которая сделалась к нам отменно благоприятна. В рядах были мы с сыном в музыкальной лавке и накупили себе разных инструментов, и я впрах устал, бегая по рядам и покупая покупки, которыми занимались мы почти до вечера и обедали дома уже очень поздно, а перед вечером приезжал к нам в последний раз Дмитрий Иванович Хотяинцев и, дождавшись возвращения Елизаветы моей от княгини, распрощался с нами.
Наутрие, как в день назначенный для отъезда, занялись мы писанием писем в Кашин к моим племянницам, которым в сей раз не удалось быть в Москве. Бедняжки находились тогда в горе и в превеликой расстройке мыслей: с молодою женою своего брата, по купеческой ее природе, не могли они никак ужиться и вознамеривались от брата своего отделиться и, взяв на свою часть Бежецкую деревню, жить в ней особым домом. Потом, по недостатку своих, принаняли мы еще 6 лошадей, отдали учиться мальчика в парикмахеры, расплатились с танцмейстером и хозяином и, наконец, в сотовариществе с госпожою Алабиною и меньшею ее дочерью, выехали из Москвы, но так уже поздно, что едва только доехали до Чертанова.
Сим образом кончилось тогдашнее наше пребывание в Москве, продолжавшееся ровно 20 дней, препровожденных нами в беспрерывном кругообращении и беспокойствах; но пользы мы от того никакой не получили; кроме одних только многих издержек. Езда сия стоила нам многих денег: мы употребили их множество на покупки и прочее, и поехали из Москвы с такою же неизвестностию в рассуждении нашей главной цели, с какою в нее и приехали, и единая пустая польза была только та, буде то пользою почесть можно, что мы повидались с своими знакомцами, побывали в маскарадах, поучили меньших детей танцевать и свели новое знакомство с г. Булгаковым, дочерью его госпожою Приклонскою, и госпожою Измайловою, с княгинею и княжнами Волконскими, с князем Голициным и, наконец, с г. Хотяинцовым и его сестрами. Но и сии все знакомства, как из последствия окажется, не имели никогда и никаких после себя последствий и были прямо только временные и мимопроходящие.
Обратная езда наша была благоуспешна, хотя дурнота дороги и погод нас и пообезпокоила. Мы доехали благополучно на четвертый день до Тулы, не имев в пути никаких особых приключений, а я только опасался, чтоб сын мой опять не занемог. В Туле пристали мы в сей раз у Пастухова. И как я услышал, что находились тогда в ней оба мои командиры, то расположились мы взять в ней отдохновение, и более для того, что мне надобно было у обоих их побывать и с ними видеться.
Итак, с наступлением последующего дня, который случился быть воскресный, полетел я сперва к своему меньшому командиру, который принял меня с обыкновенною ласкою и прежним благоприятством и возил меня с собою потом к новому нашему губернатору г. Лопухину, но который мне всеми своими поступками весьма не понравился. От него проехали мы к наместнику и нашли у него превеликое собрание всех господ Тульских. От него ездили мы в собор к обедне, где перетревожены были все случившимся в самое то время пожаром: загорелся и сгорел редутный дом. А отобедавши дома, ездил я с боярынями к госпоже Давыдовой; но, не заставши ее дома, проехали к другу нашему г. Сухотину и, посидев у него, заезжали опять в дом к Давыдову, но, опять не застав, проехали к приятелю нашему г. Толбузину, бывшему тогда в Туле и нам очень обрадовавшемуся, а от него проехали мы к нашим Верещагиным, которых нашли мы в превеликом горе. Получили они известие из Петербурга, что сын г-жи Бакуниной, брат госпожи Верещагиной, был там отчаянно болен чахоткою и они опасались о его жизни. Будучи у них, по холодности их дома, так мы с женою перезябли, что боялись, чтоб не занемочь оттого.
Наутрие поехал я, а после меня жена с дочерью опять к г. Давыдову, где, оставив госпож заниматься своими разговорами, поехали мы с ним опять к нашему наместнику и имели на досуге с ним обо многом разговоры. Он был ко мне, по-видимому, столь же благоприятен и в сей раз, как бывал и прежде. При выходе от него, отпущен я был господином Давыдовым, почему, возвратясь на квартиру и пообедав, не стали мы долее медлить, но в тот же день поехали из оной и успели хотя и поздненько добраться до Дедилова.
Туи переночевав и напившись у ротмистра Гримальда и жена его, весьма к нам ласковой, чаю, продолжали мы свой путь и, поспев в Богородицк еще к обеду, обрадовали до чрезвычайности свою старушку-матушку своим приездом, которая, услышав о всех происшествиях, бывших с нами в Москве, не могла довольно натужиться о том, что мы проездили понапрасну, но по крайней мере, радовалась тому, что Павла своего, а ее любимого внучка, привезли мы уже сержантом и здоровым.
Сим кончилось все наше тогдашнее путешествие, в котором провели мы ровно 30 дней, ибо мы возвратились уже 14 марта. Весь последующий за сим день положили мы для отдохновения быть дома. Но не успели еще мы порядочно разобраться и мы с Павлом привести в порядок в своем кабинете, как приехавший из Тулы друг наш господин Гурков перетревожил нас неожидаемым ни мало известием, что в самый тот же еще день прибудет к нам командир мои г. Давыдов. Удивился я тому очень и не знал, чтоб это значило и зачем бы ему приезжать к нам, ибо в бытность мою в Туле ничего о том мне он не сказывал. Со всем тем, сколько мы его в тот день ни ожидали, однако, он не бывал, а ночевал в Крутом нашем.
Между тем впродолжение дня сего приезжали к нам с визитами и для обыкновенных поздравлений с приездом князь и г. Арсеньев с женами: первый обходился по-прежнему с нами на финтах-фантах и с притворною ласкою и благоприятством и, между прочим, отзывался нам, что он издаваемым около сего времени славным периодическим изданием, под заглавием "Беседы с Богом", весьма недоволен и что оно ему не нравится. "Так, подумал я тогда, этого я и ожидал: такового разбора людям, как ты, не может оно никак понравиться". И, почитая сие сочинение сущим оселком, по которому можно узнавать свойства и душевное расположение людей, усмехнулся только и дивился всего меньше. Что ж касается до г. Арсеньева, старинного моего друга и знакомца, то не мог я тому надивиться, что он дал себя обольстить сему грузину и связался с ним задушевным дружеством, хотя характеры их так были удалены, как небо от земли, друг от друга. Впрочем, потужив о болезни родственника нашего Льва Савича Крюкова, к которому принуждены мы были отправить нашего лекаря и разобравшись, принялся я тотчас за сочинение материала для своего "Экономического Магазина", поспешая заготовить оного на досуге столько, чтоб стало его на весь год и мне бы осталось время для употребления на другое.
Г. Давыдов и действительно к нам поутру на другой день приехал, и тогда узнали мы, что ехал он мимоездом, будучи от наместника отправлен в Ефремов, Чернь и Новосиль, для обозрения однодворцев и узнания, есть ли им что есть по тогдашнему голодному году.
Пребывание его у нас в сей раз было не долго и продолжилось только с утра до обеда. Но и в сие короткое время успел он кое-что наделать. Я повстречал его донесением о новых сумасбродствах и беспорядках, наделанных нашим учителем во время моего отсутствия. Сей негодный человек не только не унялся, но умножил еще зло ко злу новыми проказами и бездельничествами. Все сие так уже г. Давыдова на него раздражило, что он того же часа велел его посадить под караул и представить о всех беспорядках его рапортом и писал сам к наместнику об отрешении сего негодяя.
За сим имели мы с ним секретный, важный и такой разговор, который меня смутил и заставил думать. Отведя меня к стороне, сказывал он мне, что наместнику намучено было многое кой-чего на меня и, между прочим, пересказано многое кое-что и о забранных им из казны нашей деньгах и магазинном хлебе, и что наместник и на меня, и на него в неудовольствии превеликом. Все сие поразило меня до чрезвычайности, и я не понимал, от кого б все то и как происходило, и более ни на кого не думал, как на нашего грузина князя и на Веницеева, его друга, и смутился от того так, что дело сие не шло у меня с ума.
Князь не упустил тотчас к нам прискакать и не преминул и в сей раз наклеветать столько на бедняка моего полесовщика, весьма исправного и доброго старика капрала Журавлева, что, к особливому моему сожалению, г. Давыдов велел его отрешить от смотрения за лесами.
Далее приказывал он мне отправить к наместнику кореньев и наших песков, для отсылки к князю Потемкину. Я усмехнулся, о сем услышав и сам себе сказал: "вот и сему понадобились пески наши, изволь смотреть".
Перед обедом съехалось к нему множество особ разных. Явился тут младший брат Шепелева, гордый и несговорчивый молодой человек, друг его Иван Яковлевич Сокорев, г. Хомяков, Заварзин; наш князь с женою и наш исправник, и набралось множество народа. Всех их принужден я был угащивать обедом и с досадою смотреть на все хитрости, притворные ласки и коварства княжие. Он при сем случае выпросил для себя кой-какие выгоды, чему я, не хотя ему злом платить за зло, не препятствовал, хотя бы и мог то сделать.
Наконец, поехал от нас г. Давыдов, а с ним исчезли и все прочие его прихлебатели и оставили меня спокоем и я рад-рад был, что от них освободился.
А сим кончу я и сие письмо мое, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.
(Декабря 17 дня 1810 г.).
Любезный приятель! Не успел я гостей своих спровадить, как чрез день после того дошла надобность созывать опять к себе их и строить у себя пир и вечеринку. Настал день имянин жены моей. И как мы оный всегда праздновали, то не хотелось мне и в сей год не сделать ей сей почести. Итак, был у меня опят обед для своих городских и вечеринка с музыкою и танцами. Но у меня тогда не совсем было на сердце весело, отчасти по вышеупомянутому, пересказанному мне от г. Давыдова секретно, известию, по которому ожидали для себя неприятных последствий, отчасти по причине открывшихся в доме разных пропаж и по невозможности открыть оные, а более всего по полученному из Тулы известию, что один из тамошних купцов, бывший мне целою тысячью рублями должен, сделался банкротом и посажен в тюрьму, и я деньги свои мог почитать почти погибшими. Со всем тем, как убыток сей был для меня ни важен, но я перенес его как-то без дальней чувствительности, и так, что даже сам тому дивился, а зарекался только впредь верить купцам и давать им взаймы деньги.
Вскоре за сим имел я опять неудовольствие и досаду небольшую. В боярынях моих возгорелось желание ехать в Епифань молиться тамошнему образу по сделанному ими обещанию. Мне же, не отдохнувшему еще от прежней дороги, крайне того не хотелось: "Господи, говорил я сам себе: не тот же ли Бог везде и не такие же ли образа, и требует ли от нас Всемогущий наших обетов и езды в дальние места Ему молиться! не везде ли Его везде присутствие? и не на всяком ли месте Ему молиться можно? а было б только моление сие истинное и прямо душевное, а не в словах одних состоящее!" Но сколько я ни досадовал, но не мог отговориться и принужден был с ними ехать.
Заезжая оттуда на перепутье к госпоже Бакуниной, не мог я на почтенную сию старушку, не знающую еще ничего об отчаянной болезни единственного ее и крайне любимого сына смотреть с спокойным духом, предвидя, что скоро поразится она превеликою печалию и нарочно, для предуготовления ее к тому, заводил не однажды речь о подобных тому несчастиях в свете и о том, как многие переносят их с великодушием удивительным.
По возвращении нашем, обрадовался я, нашед у себя уже ордер об отправлении негодяя учителя нашего под караул в Тулу. "Ну, слава Богу, воскликнул я, теперь избавимся мы от сего бездельника!" Со всем тем, и тогда целый почти день принужден я был с ним прохлопотать и терпеть от него многие досады и рад-рад был, что наконец сжил его с рук своих и успокоил тем весь почти наш город.
Не успело еще и недели пройтить после сего времени и я сколько-нибудь собраться с духом, как полученный опять ордер от наместника поверг меня в новое смущение. Старичок подбирался под экономическую нашу сумму, чтоб узнать все мытарства господина директора домоводства, и я принужден был вертеться ужом и жабою, чтоб сколько-нибудь поприкрыть грехи господина Давыдова и писал требуемые ведомости, над сочинением которых пролил не одну каплю пота и находился в великом опасении, чтоб не вышло оттого каких досадных последствий. К вящей досаде начиналась тогда уже половодь и, за испортившимся путем, нельзя было послать с уведомлением о том и к забравшему множество сих денег себе господину Давыдову. Словом, для меня горе было иметь дело с такими командирами и единое упование возлагал я и при сем случае на Господа и тем сколько-нибудь успокоивался.
Между тем 27 марта наступил день рождения моей старшей дочери и ей пошел уже 22 год отроду. Возраст сей был наилучший для сбывания ее с рук своих и отдавания замуж и как всем нам довольно было известно, как не хорошо засиживаться девушками, а с сватовствами за нею все что-то не клеилось дело, то и сие смущало и озабочивало нас не мало. В рассуждении г. Хотяинцева, хотя и не совсем мы до сего лишалися надежды, но приехавшая к нам около сего времени госпожа Челищева, имевшая уже время с ним списаться, уничтожила и последний луч небольшой надежды нашей; она сказала нам, что он пишет к ней, что как дочь моя, так и все мы ему и всему его семейству весьма полюбились, но что он все еще не отваживается жениться и все просить, чтоб дали ему подумать. Итак, могли ль мы на него полагать уже надежду, но признаться надобно, что сколько ни льстились мы с начала сим женихом, да и узнав его не находили в нем ничего и худого, но никаких не приметили в нем дальних преимуществ и дарований, а сверх того весьма неприятна была нам и отдаленность его от нас жительства, ибо жил он за Москвою верст за сто, и нам в такую даль дочь свою отдавать не слишком хотелось, а что всего хуже, то узнали мы, что есть на молодце и должок, простиравшийся, по словам его, тысяч до трех, а могло быть и гораздо более, которое обстоятельство также было нам не по душе и не весьма нас радовало, а по всему тому -- мы и тужили о том, и нет, что у нас дело с ним так хорошо, как бы разошлось уже совершенно, а в сходствие того перестали о том и думать, а жалели более о болезни и отчаянном состоянии г. Бакунина, который из всех женихов был наисходнейший и для всех нас как по достатку, так и по личным достоинствам наиприятнейшим.
Вскоре за сим настали уже тали и стала приближаться половодь, нагонявшая на меня и приближением уже своим всегда страх и опасение, а с началом апреля рушился уже и путь зимний. В первый день сего месяца был я и обрадован, и напуган. Обрадован полученным известием, что г. Давыдов из своего путешествия возвратился в Тулу, что и побудило меня тотчас отправить к нему вышеупомянутые сочиненные нами ведомости о экономических деньгах; и чтоб испытать, не могу ли я каким-нибудь образом, в рассуждении забранных господином Давыдовым, себя обеспечить, отправил нарочно с ними того подьячего, у которого на руках были деньги и дал ему нужные наставления, что ему делать.
Что касается до второго пункта, то весь дом наш был в этот день на один вершок от превеликого несчастия. Сыну моему, при устанавливании всего в нашем кабинете и убирании нашей библиотеки и украшении стен картинами, хотелось, подгромостившись, встать на комод для удобнейшего прибивания образа на стене, но вдруг провалилось под им насквозь стуло, и он от того упал с комода всем махом на пол и зашиб себе кострец; но если б Ангел Охранитель его жизни не поберег, то мог бы он разшибить голову и до смерти убиться; столь падение сие было опасно! Мы все перепуганы были сим случаем до чрезвычайности и обрадовались неведомо как, что сие падение не произвело никаких дальних следствий.
На другой день после сего был у нас опять крестильный пир, и опять по поводу родившегося у попа ребенка, которого, но просьбе его, надлежало крестить моей дочери с князем. А по сему случаю -- у нас обед и гости. А потом весь день занимались мы слушанием казенной музыки, которая вся играла у меня в доме и производила шум превеликой.
Все последующие за сим три дня было мне что-то отменно скучно и грустно, и я, власно как ожидал на себя какой беды, все тосковал; к тому ж случились и разные досады и неудовольствия. Запились у меня кузнец с слесарем и как оба они мне уже своим пьянством надоели, то и выпорол я их за то плетьми. Но как на другой день после того кузнец мне опять понадобился, то посылаю я за ним солдата; но сей, возвратясь, сказывает мне, что нигде не мог он отыскать ни кузнеца, ни слесаря и никто не знает, куда они делись. Тут возмечтайся мне, что оба сии бездельника ушли в Тулу просить на меня наместника о том, что я их высек плетьми; оба они были молодцы изрядные, а особливо слесарь -- превеликий плут, и от него, до мнению моему, могло сие всего скорее, статься. Господи! как меня сие смутило и потревожило. Ну-ка я посылать опять их везде искать, посылаю одного, посылаю другого и, не удовольствуясь солдатами, посылаю и собственного своего человека, приказывая везде шарить и искать и жду не дождусь посланных. Целую половину дня провел я в превеликом смущении. Наконец, обрадовали они меня, притащив ко мне обоих пьянюг сих, и где ж бы их они нашли? Забившихся в наиотдаленнейший кабак в городе и мертво пьяных. Господи! как я тогда обрадовался, я позабыл даже всю мою на них досаду и отпустил им всю новую вину их.
К усугублению смущения моего, начнись в самое то время половодь, и от бывшего во всю ночь сильного дождя вода везде так увеличилась дружно, что я обезпамятел почти, как прибежали мне сказывать, что привалившая вдруг вода начала один пруд подле островка нашего портить, чего никогда до того не бывало. "Давай, давай скорей лошадей", закричал я, и ну-ка туда сам скакать и гнать народ для спасания оного.
Но едва я только сие дело кончил и кое-как пруд от совершенного прорвания удержал, как возвратился мой подьячий с посланными ведомостями к г. Давыдову и возвратился ни с чем и не сделав ничего. Известие, привезенное им, было таково, что в состоянии было вновь меня смутить и перетревожить. Да и было чем смутиться, ибо, по рассказам и догадкам его, молодец мой командир имел намерение всеми забранными им от нас денежками и хлебцом, по словам его, подавиться, а тех и другого была не безделка. Количество денег простиралось за полторы тысячи, а хлеба за две тысячи четвертей. Господи! как сие меня вновь смутило и озаботило: я имел причину опасаться, чтоб не вышла от того мне, и совсем невинному человеку, беда и напасть большая, и натурально тем весьма тревожился.
С другой стороны поверенный мой по вексельному делу уведомлял меня, что должник мой, посаженный в тюрьму, там занемог и лежит при смерти в горячке и совсем безнадежен. Это увеличило еще мое смущение. На другой день после сего получил я от командира моего очень ласковое и приятное письмо; но оное меня очень мало радовало, ибо я усматривал, что он в рассуждении забранных денег и хлеба очень трусил от наместника и имел причину ласкаться ко мне из опасения, чтоб я не объявил всей истины и чтоб я помог ему как-нибудь поживиться сими денежками и хлебом. И я не знал что делать.
Наступивший за сим праздник Вербного Воскресенья провели-таки мы довольно весело: ко мне приезжали некоторые из городских и сидели у нас весь день. При котором случае, по некоторому поводу, читал я им давно сочиненную мною драму "Награжденная Добродетель". И как оная всем в особливости нравилась и многие от чувствительности утирали даже при слушании от удовольствия слезы, то сие побудило меня испытать переделать ее в роман, дабы тем удобнее можно было напечатать сие сочинение, лежавшее до того праздно, которое желание возобновлялось во мне и после того несколько раз, но никогда я к тому неудосужился, почему она и теперь еще все в манускрипте драмою.
Не успели мы начать после того говеть, как смутила меня новая забота и опасение. Сказывают мне, что бездельник слесарь наш, которого незадолго до того, как вышеупомянуто, я высек плетьми, занемог и лежит очень болен. "Батюшки мои! говорил я сам себе в мыслях: чтоб еще не умер этот негодяй и чтоб не нажить мне и от сего еще какой беды". Итак, ну-ка я посылать скорее за лекарем и просить его убедительным образом, чтоб он постарался полечить сего бездельника.
Едва только я сие дело кончил, как полученные с пришедшею почтою письма вновь меня смутили и озаботили. Одно было из Петербурга с уведомлением, что сын госпожи Бакуниной кончил наконец свою жизнь. Нам жаль было неведомо как сего доброго и завидного молодого человека, которого мы любили, как родного, и в женихи дочери моей прочпли. И как я прошен был, чтоб известие сие доставить поискуснее его матери, о которой боялись все мы, что она сего удара не перенесет, то озабочивался я мыслями о том, как бы сие сделать лучше; и наконец другого не нашел, как переслать письмо сие тайно к племяннику ее г. Хвощинскому и просить его, чтоб он к тому времени, как можно будет мне к ней приехать поприготовил ее стороною к тому несколько.
Другое письмо было от племянниц моих Травиных из Кашина. Сии напубедительнейшим образом просили меня ссудить их полутысячью рублями на постройку дома. Требование сие было тогда весьма для меня не ко времени: деньги надобны были и самому мне для всякого случая при тогдашних обстоятельствах; к тому ж не было их тогда столько и в наличности, а займы сии были почти без отдачи. Итак, не знал я, что мне и в сем случае делать, и не менее смущался о том мыслями. К умножению смущения моего, и оба мы с сыном были как-то в самое сие время не очень здоровы и оба жаловались на боль в груди и расслабление, а особливо сына моего так обеспокоивала возобновившаяся в груди боль, что мы, озабочиваяся тем чрезвычайно, принуждены были лечить его посредством воронки парами. Хождение обоих нас в баню, до которой оба мы были не охотники, и потом езда в церковь для приобщения Святым Тайнам болезнь сию не столько уменьшили, сколько увеличили, к тому ж присовокуплялись и хлопоты при убираниях и приготовлениях к наступающему празднику. В сих неблагоприятных и по многим отношениям смутных обстоятельствах застал нас день Пасхи, случившийся в сей год в 16 день апреля. Мы отпраздновали его по старинному обыкновению, переезжая друг к другу и занимаясь разными веселостями довольно весело. Но едва только прошли первые оба дня нашей Святой недели и мы спровадили от себя приходивших к нам по обыкновению, с образами и обедавший у нас весь духовный клир, как по утру во вторник прискакал ко мне человек от г. Хвощинского с убедительною просьбою, чтоб мы поспешили к ним приехать в Волково, для сказывания тетке его госпоже Бакуниной о смерти ее сына и привезли бы с собою нашего лекаря. Но как сие составляло великую комиссию, то условились мы ехать туда в последующий день и с тем человека и отпустили, а сами занялись своими праздничными увеселениями и угощениями приезжавших к нам в сей день гостей.
Но едва только начал приближаться вечер, как прискакал ко мне вторичный гонец от г. Хвощинского с уведомлением, что госпожа Бакунина о смерти сына своего уже знает и находится в отчаянном положении, и с убедительнейшею просьбою, чтоб мы колико можно поспешили для подания ей руки помощи. Тогда не оставалось нам другого, как, бросив все, скакать туда в ту же самую минуту. Итак, я, подхватя свою старушку тещу, лекаря и меньшую дочь госпожи Алабиной, в Волково и полетел.
Как селение сие было от нас около двадцати верст, то со всею поспешностию не прежде мы могли приехать туда, как уже ночью. Мы нашли госпожу Бакунину лежащею в постели и в прежалостнейшем положении, и я принужден был употребить всю свою философию и напрягать все силы ума своего к выдумыванию и употреблению лучших и действительнейших средств и убеждений к приведению сей огорченной до самой крайности матери в рассудок и к успокоению ее духа. И как употребил я не какие пустые слова, какими другие обыкновенно печальных утешают, а такие, которые прямо доходили до ее сердца и трогали разум, то и удалось мне так ее утешить и подкрепить, что она при отъезде нашем на другой день после обеда, принося мне тысячу благодарений, признавалась, что я ее оживотворил своими убеждениями и разговорами, и что она за то обязана мне чрезвычайною благодарностию. Впрочем, при сем случае, узнали мы с достоверностию, что она действительно имела намерение сватать за сына своего нашу дочь. Сама она признавалась нам, что она спала и видела то, чтоб иметь при старости своей утешение и видеть сына своего приобщенного к нашему семейству, но что, по всему видимому, не угодно было то воле нашего Господа.
Возвратившись оттуда, принялись мы за продолжение наших праздничных увеселений и за разъезды друг к другу. Прекрасная погода, стоявшая около сего времени, и начавшая произрастать трава с одной стороны, а с другой -- наша музыка поспешествовали много к приятному препровождению достальных дней нашей Святой недели. Я мог уже в первый раз быть почти весь день на воздухе и посетить все сады, после долговременного невидания оных, и в особливости занимался увеселением себя красотами натуры и получил охоту собирать все мысли, относящиеся до сего блаженного искусства и записывать оные, дабы впредь можно было сочинять что-нибудь по сему предмету, каковым сочинениям учинил я тогда же и некоторое начало. Самый сын мой получил также в том вкус и испытывал с успехом и свои к тому способности.
Но господин Давыдов не дал нам и Святую неделю провести всю спокоем и в удовольствии. А не успела настать суббота, как произошла новая от него ко мне бомбандирация. Явились новые и прямо бесстыднейшие и беспокойнейшие требования. "Господи! воскликнул я, прочитав полученное от него письмо, от досады и удивления. Что этот человек думает и помышляет! Итак уже по уши в беде, и чем бы ту как-нибудь тушить, а он еще более лихие болести затевает, и возможно ли? и есть ли в нем стыд и совесть? Дай ему еще сто четвертей гречихи, а про то и позабыл, что на нем уже и без того до 2,500 четвертей всякого хлеба. Пришли к нему жалованье, а о том и позабыто совсем, что уже и без того 2,500 рублей промотал и, Бог знает, на что, и что даже Варсобин задержал за него 1,000 рублей собственных своих денег"... Но что было делать? Поговорив и подосадовав сим образом, принужден был наконец выполнить и сии его требования.
Как в понедельник на Фоминой неделе была старшая дочь моя именинницею, то по сему случаю сделал я у себя опять пирушку. Пригласиди всех городских к себе и угостили их у себя обедом и потом увеселяли музыкою и танцами, и были в сей день веселы. Павел мой в состоянии был уже играть трио и за игру свою приобрел от всех похвалу не лестную. Но и сей день не прошел без некоторых для меня неудовольствий. Получил я письма из деревень своих, и письма неприятные: из Дворянинова моего писал прикащик, что не достает хлеба на семена, а мужикам есть нечего, и садовники жаловались на безделье, и что не с кем им работать в садах моих; а из Козловской уведомляли меня, что межевой секретарь Дьяков, у которого на руках было наше межевое дело, умер и пошел воровать на тот свет. Все сие было мне неприятно, а особливо, что я с сим человеком был знаком и его предварительно несколько уже и позадобрил. Далее подтвердилось известие, что наместник наш зачем-то и скоро-наскоро поскакал из Тулы в Москву. Сие последнее меня несколько порадовало и у меня, опасающегося от него гнева, несколько на душе, по крайней мере, на время отлегнуло.
Но радость моя не долго продолжалась. На другой же день после того получил я ордера от своего начальника, которые меня вновь смутили и вздурили. Сей ветрогон, по отъезде наместника, еще более взбеленился и дурить начал. В сей раз писал он ко мне не партикулярно, как прежде, а без церемонии повелевая ордером, чтоб я отпустил сто четвертей гречихи некоторым посторонним. "Боже мой, воскликнул я, сей ордер прочитавши, что это за хозяйство? Хлеба у самих нет и сами пред недавным временем предписали мне, чтоб оный всячески стараться покупать, дабы крестьяне не могли претерпеть нужды, а наместник ордером повелевал, чтоб никому из посторонних не давать, а теперь изволь отпускать и последний посторонним. Что это будет?!!" Кроме сего, было еще новое явление. Возмечталось, конечно, ему, что я от покупания на волостных крестьян рекрут получаю неведомо какие прибытки, хотя в самом деле не имел я от того ни малейших, а напротив того, скучал сими хлопотами. Итак, приказывал он, чтоб впредь не мне на свое имя их покупать, а хочет сам он покупать их на свое имя. Захохотал я, сие прочитавши, и сказал: "батюшка ты мой! изволь, изволь, я очень еще рад, что ты меня от сих хлопот избавляешь. Увидишь сам, есть ли тут какие барыши, а разве сам захочешь их тем отягощать; по крайней мере, я освобожусь от напрасного оттого нарекания". Но сего было еще не довольно, но что всего для меня было смешнее и досаднее, то (sic) изволил гневаться, для чего по сие время хлеба мною не накуплено. "Ах, сударик ты мой! воскликнул я, опять захохотавши: рассоривши его сам, хочешь, чтоб он в один миг был и накуплен; но что изволишь приказать, когда никто его не продает, и мы сколько ни стараемся, но нигде его отыскать в теперешнее вешнее время не можем, и когда он всем самим надобен, а излишки все давно распроданы. О умницы, умницы дорогие! вам бы позднее о сем еще вздумать и позднее еще мне о тои приказывать". Со всем тем, как ни досадовал я, но все новые требования сии приводили меня в смущение и в недоумение, что делать, а особливо в рассуждении хлеба.
Не успел я от сих и нескольких других случившихся в то же время разных досад и беспокойств поуспокоиться и, собравшись с духом, опять приняться за свои упражнения и продолжение сочинения начатой мною книжки "О увеселениях красотою натуры", как, дня чрез три после того, раным-ранёхонько прискакал ко мне опять гонец от г. Хвощинского, с известием, что к госпоже Бакуниной приехал наконец г. Верещагин, ее зять с дочерью ее из Петербурга, и что в доме у них происходят терзанья и такие сцены, которых он изобразить не может, и просил меня, чтоб я опять к ним приехал с лекарем для подкрепления огорченной старухи. Что было делать! Мне хотя и не очень хотелось опять туда ехать, и тем паче, что я заключал, что печали старухиной не можно уже так быть великой, как прежде, а дочь ее со своим мужем имела более причины втайне смерти брата ее радоваться, нежели об ней сокрушаться, поелику она осталась тогда единственною всему имению ее наследницею,-- во как не можно было ни чем отговориться, то принужден был, посадив лекаря с собою в карету, опять туда ехать. Там нашли мы всех огорченных, но не столько уже истинною печалью, сколько притворною и наружною, кроме старухи; но и сию же трудно уже было мне опять утешить и разговорить. Она приносила мне вновь тысячу благодарений, называя меня лестным именем "пластырем души" ее и отрадою. И мы, пробыв у ней почти до вечера, в тот же день возвратились опять в Богородицк со множеством новых вестей, привезенных господином Верещагиным из Петербурга, а особливо о начинающейся вновь войне с Шведами и о худом положении, в каком находилось тогда все наше отечество.
Сие подлинно находилось тогда в критическом положении. На Юге горела у нас страшная война с турками и вся армия употреблена была против оных; она разбита была на несколько частей и одною частию оной командовал прежний наш славный полководец граф Румянцев, но коему не давали ни какой почти воли, а другою и знаменитейшею частью -- тогдашний великий наш вельможа князь Потемкин, и сия назначалась для осады Очакова. Начальные успехи оной были не все равно хороши, но в самое то время, когда все внимание обращено было на сей край, вдруг объявлена была на Севере война с Шведами. Владевшему тогда сими, бойкому их королю Густаву III, восхотелось воспользоваться сим случаем и поиспытать, не можно ль бы ему было отобрать у нас все завоеванные нами провинции, почему, съякшавшись с турками и получив от них многие мильоны золота, нарушил с нами мир и делал страшные против нас вооружения, и мы, не имея в тамошнем краю никаких почти войск, принуждены были посылать туда самую гвардию, а флот свой остановить от посылки по-прежнему в Морею и готовить для отражения шведского, устремлявшегося на столицу нашу, и так далее.
Непосредственно почти за помянутою ездою моею в Волково наступил май месяц и, по причине развертывающихся уже дерев, начиналось наиприятнеишее время в году. Мы встретили оное гуляниями по садам нашим и желаниями, чтоб хотя сей месяц был для нас покойнее и не наполнен толь многими неприятностями, как прошедший. Однако, желания наши худо совершались. Они продолжались по-прежнему, и в самый уже день сего месяца смутил мой дух г. Давыдов. Является вдруг множество подвод, приехавших к нам за овсом и подающих мне приказание от него, чтоб отпустить опять 100 четвертей овса. Восхотелось ему, и самым хищническим образом, захватить у нас и последний. Господи! как сие меня опять смутило и озаботило, но нечего было делать, принужден был повелению командира моего повиноваться.
На другой день после сего, пользуясь прекрасною погодою, поскакал я в волостное огромное село Никитское, как для разбирания разных по землям между крестьянами дрязгов, так и для назначения мест под лавки и хлебные амбары, поелику мы затевали там заводить вновь еженедельный торг. Но едва только я, кончив там свои деда и пообедав, стал на возвратном своем пути приближаться к Богородицку, усмотрел летящую прямо на нас и приближающуюся страшную с грозою тучу. Не любя никогда быть во время грозы в дороге, ну-ка мы спешить, скакать во весь дух и поспешать как можно добираться до двора, и едва-едва успел от ней увернуться, ибо не успел я выттить из кареты, как при страшных громовых ударах и полился проливной дождь и в миг после того посыпался страшный и такой град, какого я никогда еще до того не видывал. Самые меньшие градины были не меньше как в орех величиною, а множайшие несравненно более и даже в голубиное яйцо и в лесное яблоко величиною и такой странной фигуры, что мы с сыном тогда же некоторые из них в точной натуральной их величине и виде срисовали, который рисунок хранится и поныне у нас в нашей картинной книге. Что ж касается до дождя, то оный был такой крупный и проливной, какого никогда еще не бывало: он продолжался хотя не более двух часов, но наделал столько пакостей, сколько не могли б учинить и три половоди, будучи совокуплены вместе. Воды привалило вдруг со всех сторон такое множество, что на маленьких наших прудах шла она чрез все плотины на пол аршина толщиною и разрыла и набедовала неведомо сколько. Два небольших прудка совсем она у нас снесла и выворотила даже спуски самые, а прорвала и нижний, и Щедиловский большой пруд, которого мне очень было жаль, по причине находившихся в нем множества карпиев.
Легко можно заключить, что происшествие сие было мне весьма неприятно и доставило мне множество новых хлопот, забот и трудов. Я только ахал, пошедши на другой день осматривать сады свои и пруды, и смотря на все, что вода в них начудотворила, и принужден был несколько дней сразу, согнав народ, заниматься починками и поправлениями поврежденных и испорченных мест, где что было можно; а иные при тогдашних обстоятельствах и совсем кинул им довольствовался поправлением одних нужнейших.. Но более всего занимал меня прорвавшийся Щедиловский пруд, ибо как в стреме оного осталось еще премножество карпов, то целый день старались мы их вылавливать и наловили их такое множество, что я мог насажать ими все свои рыбные каналы, водоемы и сажелки, и запастись ими на долгое время.
Между тем ездила жена моя с среднею дочерью опять навещать г-жу Бакунину и привезла оттуда гостившую у ней во все сие время старшую дочь нашу. Сия имела счастие приобресть и там от всех к себе любовь и уважение, и госпожа Бакунина опять сожалела, что судьба не осчастливила ее таковою невесткою, и сказывала и им, что она только дожидалась возвращения сыновня и хотела тотчас начинать сватовство. Он же с тем и умер, что хотел быть в моем семействе; но Богу было то не угодно, и счет сей делан был без хойки (?), и хорошо еще было, что мы тогда сего не знали.
Непосредственно за сим получил я из Тулы огорчительное известие, что должник мой в тюрьме от болезни умер. Я поклонился ему тогда своими пропавшими на нем денежками, но перенес сей неприятный случай довольно с спокойным духом и более потому, что убыток сей был для меня не слишком разорителен. Другую неприятность имели мы ту, что должны были расстаться с другом нашим господином Гурковым, переведенным указом в другой город. Он любил нас всех душевно и чистосердечно, а и мы над ним хотя иногда шучивали, но любили также. При расставании проводили мы его почти со слезами дружества, и рады были, что остался у нас ему памятник, ибо сыну моему вздумалось однажды срисовать с него на бумажке портрет, довольно на него похожий, который и поныне хранится у нас в картинной книге.
По случаю наступившей вскоре после того Епифанской Никольской ярманки, восхотелось домашним моим опять побывать на ней и помолиться тамошнему образу. Итак, принужден был я вместе с женою, сыном, обеими старшими дочерьми и Алабиною туда ехать. И как был там съезд многим дворянам, то имели мы случай видеться со многими нашими друзьями и знакомыми, ходили с ними по рядам, слушали вместе в тамошнем соборе всенощную, во время которой замучил нас один из тамошних попов, превеликий охотник до певчих, громким и нескладным своим ораньем; и наконец ночевали у Челищева, бывшего в то время заседателем. В самый же праздник, по отслушании обедни, приглашены мы были на обед к тамошнему судье г. Григорову, где, кроме нас, обедало и множество других. После обеда же посетили нашего соляного пристава г. Викулина, а от него, вместе с Волковским, проехал ночевать в Волково к госпоже Бакуниной.
Тут от приезжавшего также к ней из Тулы зятя ее г. Верещагина, услышал я нечто новое и неожидаемое, а именно, что есть слух, что командира моего Николая Сергеевича переводят от нас в Калугу. Я тому верил и не верил, но вкупе и не знал радоваться ли тому, или жалеть, если сие сбудется, ибо, при всех дуреньях своих, был он человек прямо добродушный, и мы к нему уже попривыкли. Впрочем, госпожа Бакунина так была нам рада, что не отпустла от себя и на другой день без обеда, а старшую дочь мою опять у себя гостить оставила, обещав на тех же днях прислать ее к нам вместе с своими родными.
Не успел я из сего путешествия возвратиться, как полученные вновь и пустые ордера обеспокоили опять дух мой. Некоторые из волостных крестьян вздумалось с глупыми дрязгами своими, не просив наперед меня, иттить в Тулу и просить самого наместника и Давыдова, а те, принимая глупые и пустые их просьбы и входя в оные, делали только еще расстройку в порядке управления.
Чрез три дни после того, проведенные диною отчасти в обыкновенных моих кабинетных упражнениях, отчасти в угащивании приезжавших к нам в оные разных и проезжих и тутошних гостей,-- приехали к нам Волковские, привезя с собою и нашу Елизавету. Мы постарались и их угостить у себя взаимным образом. Господина Хвощинского любил и почитал я всем сердцем; а г. Верещагин насмешил нас своими жалобами на мои музыкальные часы, не давшие ему во всю ночь уснуть порядочно. "Такая беда, говорил он, не успею, проснувшись от игры их, начать опять засыпать, как они опять тюрюрю, тюрюрю. Что ты изволишь!" -- "И, братец! сказал я; тебе бы только кликнуть малого и велеть снять большую гирю, так бы они и замолчали и будить тебя перестали".-- "Ну, этого я истинно не знал, сказал он, а то бы и сам это сделал!"
Гости сии не только у нас тогда ночевали, но и пробыли весь почти последующий день. И как присовокупились к ним многие и другие, то был у нас сей день прямо гостиный и довольно веселый. Как в числе сих были и выпущенные недавно из гвардии г. Алабин и г. Албычев, то, по случаю разговора о моем сыне, брался г. Верещагин чрез родню свою г. Бакунина в Петербурге сделать то, чтоб и его выпустили также, и выпросил у меня копию с его паспорта, которую я ему и дал, хотя и не полагал дальней на то надежды.
Едва только я сих гостей от себя спровадил, как вдруг сказывают мне, что прискакал опять нарочный гонец ко мне из Тулы. Был он от г. Давыдова с требованиями различными, и наиглавнейше -- о наискорейшей присылке всех имевшихся у нас в наличности тогда денег. И что-то было странное и удивительное: командир мой метался, как угорелая кошка, давай то, давай другое и скорей, скорей, скорей. "Господи, говорил я, что это такое и что значит?" Однако! все сие меня не так смутило и встревожило, как в то же время полученное известие, что и сам он чрез четыре дня после того к нам приедет, а недели чрез две прибудет и сам наместник. Легко можно заключить, что сей последний слух был для меня не весьма радостен. "Это за чем таким Бог несет", сказал я, посмутившись и гораздо духом и не сомневался в том, что тут дело не пройдет опять без беспокойств и интриг разных.
Но как бы то ни было, но я принужден был с настанием последующего дня спешить отправлением в Тулу зелени, карпов и подвод за новоопределенным учителем в школу, а между тем суетиться о скорейшем отправлении и оных, ибо по всем обстоятельствам видно было, что они командиру моему гораздо понадобились, ибо в самое тоже время и в питейной их конторе все сколько ни было денег выгребены и в тот же час отправлены были в Тулу, а по всему тому заключал я, что конечно произошло в Туле нечто особливое и опасался, что не дошло [ли] уже дело до считания моего командира.
Я и успел все повеленное в самом в скором времени выполнить и рад был, что сжил и сию коммиссию с руки своих.
А сим и кончу я сие мое письмо, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.
(Декабря 18-го дня 1810 года).
УДОВОЛЬСТВИЯ И НЕПРИЯТНОСТИ РАЗНЫЕ.
Любезный приятель! Отправив помянутым образом и деньги, и все прочее в Тулу и оставшись с любопытными ожиданием дальнейших из Тулы вестей, принялся я опять за прежние свои комнатные упражнения, которые состояли около сего времени наиболее в писании по вышеупомянутому новому предмету, относящемуся до красот натуры, которое, при всех тогдашних моих частых смущениях и душевных беспокойствах, шло с таким успехом, что менее нежели в три недели сочинил и написал целую книжку о красоте натуры, под заглавием "Опыт руководству к описанию красот и приятностей натуры", которая я поныне еще цела и хранится в библиотеке моей в манускрипте. Кроме того, занимался я продолжением сочинения материала для "Экономического Журнала". Сын же мой занимался также беспрерывно кое-чем, ибо он сделался таким же охотником до всегдашних упражнений, как и я. Впрочем, почти ежедневно занимались мы с ним, как собственною своею, так и казенною музыкою, которая час от часу приходила в лучшее совершенство и доставляла обоим нам множество удовольствий и приятных минут в жизни. Она не только часто игрывала у нас в доме, а особливо при случае приезжающих к нам очень часто гостей, но не один раз таскали мы ее в большой казенный сад и заставливали играть духовую, либо пред эконическим нашим зданием, либо в превеликой вашей ротунде и утешались слушанием оной вдали и с вечерней нашей сиделки. А неудовольствуясь тем, для ежедневной репетиции завели порядок, чтоб в каждой вечер приходили они играть зорю пред окнами дома моего и тем оканчивали день свой. Сверх того, не пропускали мы ни одного хорошего и удобного к гулянию дня, чтоб не выходить в сады наши и не утешаться в них возобновляющимися тогда красотами натуры. Словом, если бы только не прерывали забавы наши столь частые тревоги и душевные смущения и беспокойства, то жить бы нам было очень весело.
Но сии проклятые не только не хотели пресекаться, но с каждым днем умножались и увеличивались еще более. Не успел я отправить в Тулу наши деньги, как, в тот же день к вечеру, возвратилась к нам из Тулы наша Марья Юрьевна, гостившая опять несколько недель у господина Давыдова в доме и, пришедши к нам поутру, насказала столько вестей, и вестей столь важных, что они всех перетревожили до крайности и смутили. Состояли они наиглавнейше в том, что тогдашняя любовница наместникова, госпожа Вельяминова, возненавидев за что-то командира моего г. Давыдова, положила непременно и старается всеми силами столкнуть его из директоров, а на место его перевесть своего мужа. И как на уме у нее расхитить и разворовать нашу волость и тем поправить расстроенное состояние своего мужа, то, для удобнейшего произведения того в действо, помышляет и меня отженить от волости прочь и на мое место определить мужнина брата Степана Ивановича Вельяминова, имевшего только две способности в свете, а именно: ездить и гайкать {Гайкать -- кричать, орать, шуметь.} с собаками, да играть в карты и мотать, а более ничего. Но какая до того нужда, а надобно, чтоб все было уже под стать, и что бедный человек наместник, любя до обожания сию злодейку и повинуясь ей, о том и старается, а потому и хочет сам и невзначай приехать к нам в Богородицк и отыскивать все, чем бы можно было и г. Давыдова, и меня обвинить, и обоих нас лишить мест наших.
Легко можно заключить, что известие сие для всех нас было крайне поразительно и перетревожило, и смутило всех нас до бесконечности. Я сам, сколь ни худо еще всему тому верил, но заключая, что все сие от помянутой госпожи всего легче статься может, начинал уже опасаться, чтоб в самом деле не потерять мне своего места, и думать, что становилось оно для меня не совсем уже надежно, что вряд ли мне долго тут оставаться, ибо заключал, что женская хитрость и горами ворочать может. Однако, говорил я: "и то правда, что без власти и соизволения Божеского ничего они мне сделать со всеми своими хитростями не могут, а ежели Богу будет то угодно, то и я от того не прочь, ибо Он знает, что делает, и Его святая воля в том и буди!" Сим и подобным сему образом говоря и рассуждая, и поуспокоил я опять свои мысли и принялся опять за свои упражнения кабинетные и надворные, ибо как тогда наступило уже время в садах сеять цветы и прочее, то занялся я садами, а особливо своим маленьким, который час от часу делался мне милее и становился приятнейшим.
Чрез день после того имел я новое неудовольствие услышать, что некоторые из самых подкомандующих моих были мною недовольны и негодовали на то, для чего я за плутов и бездельников не заступаюсь и им не даю воли, и для чего в угодность их не подвергаю себя опасности. Но как происходило сие от людей такого же рода и таких же негодяев, то я немного на то смотрел, а делал то, что мне предписывал разум. Со всем тем, и сие обстоятельство было мне тогда неприятно, ибо казалось, что все совокуплялось вместе против меня и угрожало бурею и лишением места.
В самое то же время и возвратившийся из Тулы вахмистр, с которым я посылал деньги, подтвердил известие о наместнике и уверял, что оный верно чрез один или два дня после того к нам приедет, но, к несчастию, письмо, посланное ко мне о том от г. Давыдова, было им каким-то образом обронено и потеряно, и я неведомо как о том жалел и досадовал, и при отправлении в следующее утро в Тулу спаржи, принужден был о том уведомить г. Давыдова и, браня дурака вахмистра, говорил, как он не потерял и самого нового учителя, отправленного к нам с ним для нашего волостного училища, который тогда же и вступил в свою должность.
Как слух о скором приезде наместника подтвердился в тот день, то не долго думая, начали мы делать к приезду его все нужные приготовления и прибирать дворец для его пребывания. Но никогда не ожидал я приезда его к себе с таким смущенным духом, как в сей раз, и не однажды сам с собою в мыслях говорил:
-- Бог его знает, с чем и за чем он сюда едет, и ни то с добром, ни то с худом.
Но тут надобно было приехать ко мне еще и гостям и помешать мне в моих заботах о приуготовлении всего, что было нужно. И надобно было еще настращать нас бывшей у меня небольшой чугунной пушечке, из которой, гуляя с гостями, вздумалось нам для забавы стрелять. Негодяйке, выдержавшей до того тысячу раз стрельбу из себя, вздумалось на ту пору разорваться, и я благодарил Бога, что взял предосторожность, и что нас близко при том не было и никого не повредило.
На другой день имел я и с князем нашим неприятное дело. Умножающиеся час от часу слухи о скором приезде к нам наместника и делаемые нами при-уготовления побудили и грузина сего прискакать ко мне в канцелярию. Он суетился тогда неведомо как о деньгах 400 рублях, выпрошенных им у Давыдова из нашей суммы на короткое время и им до самого того времени еще не возвращенных. И как ему хотелось каким-нибудь образом избавиться от слова и от наместника за то на себя гнева, то хотелось ему, чтоб сумму сию у кого-нибудь, на часок перехватя, к нам внеси", а после, чтоб взять ее опять обратно, но я и не хотел, и не имел резону на то согласиться, и более потому, что он и не хотел еще покориться, а казакался {Казакаться -- ломаться, важничать, петушиться.}, что мне было очень досадно.
-- Вот какая диковинка, -- думал и говорил я тогда сам с собой, -- и своих забот полон рот, а еще заботиться и о чужих грехах, люди бездельничали, а я опасайся теперь, чтоб не нажить слова!
Также не знал я, что и г. Давыдов думал и делал с своими деньгами; он забрал от нас хотя по ордеру 1500 рублей, но мы не знали, как показать об них наместнику, а с забраными им 2500 четвертями хлеба не знали, как и быть, поелику он не помышлял об них, а приезд наместника был столько уже несумнителен, что я весь тот день, дожидаясь его, не выходил почти из дворца и из канцелярии. Однако никого к нам в сей день не приезжало.
В таком тщетном ожидании, провели мы весь и последующий 23 день месяца мая, и я, не могши никого дождаться, послал уже нарочных в Делилово дожидаться, и чтоб дали мне скорей знать, как скоро наместник туда приедет.
Между тем в самый этот день и приезжал к нам в гости новый молодой наш сосед Петр Герасимович Шишков. Знаком он нам был еще в его малолетстве, поелику он с братом своим учился у нас в пансионе и бывал очень часто у нас и игрывал не один раз с детьми моими на театре, но после того мы его давно уже не видали, потому что он, отбыв от нас, служил в гвардии, из которой и выпущен был в последний выпуск капитаном. И как в сие время вступил он во владение всеми оставшимися после смерти отца его деревнями и жил хозяином в находившейся верст за 10 от Богородицка деревне своей Ламках, то и приехал он к нам для возобновления старинного своего знакомства с нами. Мы удивились, увидав его достигнувшим уже совершенного возраста и имевшего все нужные молодому человеку достоинства, и были ему очень рады. Он пробыл у нас во весь тот почти день. И достопамятно, что в самую сию его бытность у нас родилась в голове моей первая мысль о том, что не можно ли быть бы ему моим зятем и нам отдать за него свою Елизавету. А что удивительнее того, то и у него родилась о том та же самая мысль, ибо и дочь моя, достигшая также, между тем, до совершенного возраста, ему очень полюбилась. Однако в сей раз и остались при одних только о том взаимных мыслях и ничего не говорено было о сем предмете.
Как в последующий день по календарю предсказано было солнечное затмение и случился ясный день, то дожидались мы оного с любопытством и имели удовольствие видеть в самый назначенный час оное во всем пространстве и ему насмотреться. Оно продолжалось более часа времени и солнца затмевалась почти целая треть с нижнего бока; мы смотрели на оное сквозь закопченные стекла и в зрительную трубу, при помощи наклеенного сверх большого стекла кружка из синей бумаги, с прорезанною на нем поменьше дырочкою, что я в самое то время выдумал.
Кроме сего, имели мы в сей день и другое удовольствие. Отправленный от меня в Дедилов дожидаться наместника, возвратясь, привез к нам известие, что наместник не будет и что его что-то остановило. Сие обрадовало нас чрезвычайно, ибо гостю сему были мы тогда не очень рады. И я, подумав и подивясь тому, сам себе сказал: "Ну, если, подлинно ехал он сюда не с добром, то смотри, пожалуй! случись как нарочно и препятствие ему, и властно как некая невидимая рука его остановила, а может быть и все замыслы врагов моих разрушила и планы их перечеркнула крест-накрест".
Но радость сия не долго продолжалась. А наутрие же, бывши у князя в гостях, по случаю бывшего тогда праздника Вознесения Господня, услышал я от него, что Хомяков писал к поверенному в контору, что наместник собирается к нам ехать, но когда -- неизвестно. Итак, известие сие опять меня смутило и озаботило, и я, отправив вновь к наместнику спаржу, редис я огурцы из наших парников, стал опять вестей с посланными дожидаться.
Сии возвратились к нам не прежде, как 27 числа с письмом от г. Давыдова и с уведомлением, что он будет к нам еще в самый тот же день ночевать. Однако, мы прождали его попусту, а прислал он ночью нам сказать, что он ночует на своем хуторе и будет к нам поутру. Приезд его был в сей раз сколько для волостных дел, а более для угощения ездившего тогда из Петербурга для свидетельствования всех училищ, Осипа Петровича Козадавлева, того самого, который ныне у нас товарищем министра внутренних дел, но тогда был он еще только коллежским советником и ехал к нам для свидетельствования и вашего училища.
В следующий день г. Давыдов и действительно к нам поутру приехал и расположился во дворце. Мы тотчас к нему все собрались и, по случаю бывшего тогда воскресного дня, ходили с ним к обедни, а потом обедали все у него в дворце. После обеда же были все у меня, и мы вместе с боярынями ходили в большой сад гулять, я, по случившейся тогда прекрасной погоде, гулянье наше было прекрасное. Сад для приезда наместника прибран был у меня колико можно лучше: музыка вся гремела в каменном храме, а духовая в ротонде и гулять было очень весело. Но ожидаемый гость наш г. Козодавлев приехал к нам не прежде, как уже ввечеру; однако, успел еще, напившись чаю, погулять по саду, и с бывшею с ним женою его Анною Петровною. Боярыни наши встретились с ними будто не нарочно в саду и познакомились с его женою, и мне крайне приятно было, что оба они дивились нашему саду и любовались им очень много и были довольны. Между тем приготовлен был ужин, и все ужинали во дворце, где г. Давыдов уступил им весь нижний этаж, а сам перебрался на верх для ночеванья.
Гости наши проспали очень долго, и мы принуждены были дожидаться их часу до десятого. После чего ходил г. Козодавлев смотреть нашего училища и экзаменовать всех наших школьников, и он всем был доволен. Оттуда ходил он смотреть церковь, которая ему также очень полюбилась. А там прошел ко мне, ибо я пригласил его и всех к себе обедать и постарался угостить обоих их, как можно лучше. Жена его была дама умная, ласковая и приятная, а сам он человек ученый, с большими обо всем сведениями и очень добрый. Итак, сие подало им случай узнать меня и познакомиться с нами. А поелику он нашел и во мне такого человека, с которым мог он об ученых делах и обо всем говорить, то во все продолжение стола, да и прежде, и после проговорил все с одним только со мною, и был угощением моим крайне доволен. Две музыки и певчие гремели во все продолжение стола, а после обеда вскоре он от нас далее в свой путь и поехал, отзываясь крайне всем довольным. Мы с сыном, мешавшимся также с ним в разговоры, подарили его двумя ящичками с нашими мраморными песками и куском нашего целебного енкритного камня, и оба с сыном постарались ему кинуть всем и всем добру пыль в глаза и приобресть любовь его ко всему нашему семейству. Словом, мы так его тогда всем очаровали, что он и в течение целых 22-х лет, прошедших после того, не мог нас и тогдашнего нашего угощения позабыть, и в конце минувшего года, будучи уже министром, писал ко мне лестное для меня письмо и упоминал в оном о тогдашнем нашем угощении и приятных минутах, со мною провожденных.
По отъезде его, не стал долее медлить у нас и г. Давыдов; но, взяв князя с собою, поскакал к дяде своему, добродушному старику г. Лаговщину, о котором получил он еще в минувший день печальное известие, что его, находившегося тогда в деревне у зятя своего г. Хомякова, разбил вдруг паралич, и куда тогда ж отправлен уже был наш лекарь. Проводив его, остались мы все во дворце и повеселились еще музыкою и даже немного и потанцовали под оную. Но ввечеру встревожены мы были присылкою из Тулы письма о приезде к нам какого-то г. Разумовского, но который приехал уже в самую полночь и, став во дворце, переменил только лошадей и до света опять уехал, так что я его и не видал, ибо мне о том и не сказали.
В следующий за сим день занялся я отправлением поверенного своего в Козловскую деревню, для покупки сторгованной старостою моим Горитовской дачи у некого г. Карандеева земли за 650 рублей, которая была мне очень нужна и лежала в соседстве, и я тем был очень доволен. Староста мой, боясь упустить оную, прискакал дня за два до того сам и нарочно за тем только ко мне. И как у меня случились на лицо тогда и деньги, то я тотчас туда их и отправил. Напротив того, имел ту неприятность, что в сей день заболели у меня зубы, сделался флюс и распухла щека. Между тем ездила жена моя к Бакуниной, а сын мой к г. Шишкову и в первый раз, как молодец молодой, один в карете, и возвратясь, насказал мне множество похвал о доме и хозяйстве г. Шишкова и о делаемом ему угощении, что во мне еще более увеличило хорошее мнение о сем молодом человеке.
Зубы продолжали беспокоить меня и во весь последующий за сим последний день нашего мая, в конце которого и во время случившейся престрашной громовой тучи, возвратился и г. Давыдов, привезя с собою и больного дядю в прежалком и отчаянном положении, для лечения тут у нас его в Богородицке. Я озаботился было очень сими неприятными гостями и боялся, чтоб не прожили у нас они за сим долго и ходил уже кое-как, обвязавшись, к ним во дворец. Но, по счастию, больной старик не восхотел никак у нас жить, а давал знак, чтоб поспешили везть его далее в его собственный дом, а сие и побудило г. Давыдова поспешить решением некоторых волостных дел; а паче всего рад я был, что он при сем случае развязал меня и обеспечил в рассуждении бывших на нем 1,500 тысяч денег, которые наводили на меня превеликое сомнение, и я боялся, чтоб не претерпеть мне за них от наместника добрую гонку. Итак, после обеда на другой день все они от нас и поехали, и я рад был, что сжил с рук своих толь многих гостей, а особливо больного, который чрез немногие потом дни и кончил жизнь свою от сей болезни.
По отъезде их, едва только прошло два дня, которые по причине продолжающейся моей зубной болезни, дурной случившейся погоды и отлучки старушки моей тещи, которую увезла с собою к матери своей в Ефремов, заезжавшая к нам г-жа Крюкова, провели мы не очень весело, -- как настал у нас и Троицын день. В сей праздник уговорились было мы все после обеда ехать в рощу и там, по старинному обыкновению, завивать венки. Но как было ветрено и холодно, то нельзя было туда ехать, а вместо того все ваши городские и лечившиеся у нас в городе господа Похвистневы съехались ко мне и провели весь сей день у меня в танцах и других увеселениях довольно весело.
Праздник сей продолжался и в следующий за сим 5 день июня, в который угощал нас всех у себя г. Арсеньев, но где, за дурною погодою, было нам скучновато. Слухи о приезде наместника хотя продолжались, но никто прямо не знал, будет ли он точно. Впрочем, сей день достопамятен был тем, что наклюнулось за дочь мою новое сватовство г. Золотухина, Афанасья Ивановича, человека мне отчасти знакомого и любезного. А услышали мы, что и у г. Шишкова есть на уме также свататься. Итак, сделалось опять целых три жениха у нас на примете, из которых за каждого отдать бы нам ее можно было, но находились однако в неведении о том совершенном, будет ли она за кем из оных.
Все последующие за сим пять дней протекли у нас в мире и тишине и без всякой тревоги и беспокойства. В оные занимался я опять садовыми работами; по сделанной однажды уже привычке к оным и к увеселениям, с ними для себя сопряженным, скучно мне было без оных. Итак, хотя и решился было я ничего более в саду большом не предпринимать без особенной нужды и приказания, но не утерпел, чтоб не затеять еще небольшого дельца и оное произвесть, хотя уже теми немногими людьми, которые были у нас на месячине и, под именем бобылей, употреблялись кой на какие дела ежедневно.
Дело состояло в следующем: сделан был в саду этом у меня лабиринт, но оный как-то мне не нравился, и опытность доказала, что игрушки сии не могут никогда производить дальнего увеселения, и весьма редко случается получать кому-нибудь охоту бегать и заблуждаться по оным. А как оный занимал в саду только место и был ни то ни сё, то и возгорелось во мне желание разрушить и уничтожить оный и месту сему придать иной и сообразнейший вид к местам прочим. А поелику было тогда наиспособнейшее время к летней садке дерев, то и занялся я сим делом и трудился над ним до самой усталости.
Непосредственно за сим кончился наш мясоед и наступили заговины. И как в этот день случилась наиприятнейшая весенняя погода и наилучшее, и способнейшее для гулянья время в году, то смолвились все мы заменить в сей день то, чего, за холодом и ветром, не удалось нам сделать на Троицын день, то есть погулять всем обществом и повеселиться в нашей прекрасной Церериной роще, каковым именем назвали мы находящуюся подле хлебного магазина, и как прежде упомянуто, разрубленную на множество аллей и проспектов. Итак, был у нас там наиприятнейший деревенский праздник: музыка духовая рассевала приятные тоны свои по всей роще. Мы все, разбившись на разные партии, кучками по всей оной гуляли, а молодежь бегала и резвилась. Потом, собравшись все на одно лучшее, приятнейшее и спокойнейшее место, с которого виден был весь город и все наше селение и все окружающие оное прекрасные положения мест, под прекрасными группами молодых березок, уселись на дерновых лавках кружком, разговаривали, шутили, смеялись, пили чаи, лимонад, варили сами себе уху, яичницу, заговлялись и были очень веселы. Всех нас, мущин и женщин, и старых, и малых, было до 27-ми человек, и все давным-давно не имели такого приятного вечера и не увеселялись так много.
Как слухи о приезде к нам наместника позамолкли, а напротив того, стали говорить о скором его отбытии из Тулы, то протекло у нас опять целых восемь дней сряду в мире и тишине и без тревог всяких. Все сие время проводил я наиболее в собственных своих упражнениях и уединенных прогулках по садам с своим сыном и, занимаясь с ним то увеселениями красотами натуры (и вставая иногда раным-ранёхонько, единственно для того, чтоб удобнее можно было утешаться утренними приятностями натуры), то приятными и дружескими разговорами об них и других материях разных. Но никогда не имел я столь отменного удовольствия, как 17-го числа тогдашнего июня месяца. В этот день, ввечеру, гуляя с ним одни в саду, занимались мы с ним более двух часов в уединенных и прямо философических разговорах, и я с неописанным удовольствием узнал, сколь далеко простираются его понятия и как хорошо расположено было его сердце, и не мог довольно тому нарадоваться и тем навеселиться. Словом, минуты сии были для меня приятнейшими в жизни. Я видел прекрасные плоды, произрастающие от трудов и стараний моих, употребленных к его воспитанию и обучению, и минуты сии сделали мне его несравненно еще милейшим и драгоценнейшим пред прежним.
Таковым приятным образом провождать свое время помогали нам и приезжавшие к нам в сей период времени разные и, как нарочно ж под стать к тому, такие гости, которые могли брать в удовольствиях наших соучастие и, гуляя с нами по садам, заниматься не одними пустыми и ничего незначащими разговорами, но производящими и душевную пищу и удовольствие истинное. К числу сих принадлежал и г. Писменской, приезжавший в сие время за нуждами в город, бывший у нас несколько раз и провождавший с нами по нескольку часов время в разговорах о науках и о прочих материях умных и любопытных.
Наконец, настало 20-е число июня, который день был для меня по многим отношениям в особливости достопамятен, и во-первых, тем, что в оный возвратился из Тулы возивший туда к г. Давыдову наши денежные и хлебные книги мой наилучший секретарь Щедилов и привез ко мне радостное, по тогдашним обстоятельствам, известие, что наместник наш, наконец, с миром из Тулы уехал.
-- Ну, слава Богу, -- воскликнул я, сие услышав, -- теперь туча сия, которая нас так много собою устрашала, благополучно и не зацепив нас прошла мимо, и мы до поры до времени остаемся в покое.
После сего спросил я его:
-- Ну что наши книги и зачем требовал их Николай Сергеевич?
-- Что, сударь, -- отвечал он мне, усмехнувшись, -- ему восхотелось сделать какой-нибудь конец с заемным своим хлебом и некоторыми деньгами, забранными им из экономической нашей суммы, и разрешить все наши сумнительства.
-- Но что ж, сделали ли вы что-нибудь? -- спросил я.
-- Сделали, сударь, -- отвечал он, -- но не знаю, как вам то покажется: несколько часов сряду мы с ним думали и гадали, как бы лучше, безопаснее и удобнее сделать и развесить все по сучкам неприметно, и насилу вздумали, взгадали и написали, и он все изволил для безопасности нашей впредь подписать, и теперь осталось только подписывать и вам статьи некоторые.
-- Покажи-ка, -- сказал я, удивившись, -- что такое вы там придумали и сделали?
Посмотрел, пожал плечами и сказал:
-- Ну, не из чего б сего сам не сделал и не захотел для иного кого никак сделать, но для его за его добродушие и, сожалея о его расстроенном состоянии... быть так, сделаю, блого -- все нашли такое удобное и хорошее средство. Подай мне перо.
И взяв оное, в ту же минуту, где что нужно было, подписал.
Сим образом прикрыли мы кое-как все грехи и шалости г. Давыдова и погребли их в бездну забвения прикрытием толь неприметно, что трудно было кому б то ни было до того добраться, и радовались, что удалось нам так искусно и хорошо его избавить от гнева и нарекания от наместника и себя от дальнейшего опасения какого-нибудь за то себе несгодья. После чего, подтвердив Щедилову, чтоб он все сие постарался сохранить в тайне и никому б о том не разглашал, спросил я его далее:
-- Что ж? А там, что я тебе приказывал, говорил ли ты с ним, то есть, что нельзя ли ему, ежели дальнего дела до меня нет, дозволить мне недельки на две съездить в свою деревню?
-- Говорил, сударь, и о том, -- отвечал мне Щедилов.
-- Ну, что ж он? -- спросил я.
-- И слова, сударь, не сказал, а с удовольствием еще отпустил вас, говоря, пожалуй, пожалуй, пускай себе едет и живет там хоть до самой ярмонки вашей, а возвратился б к оной, потому что, может быть, я сам приеду к вам попраздновать вместе с вами ваш праздник.
-- Ну, ладно, -- сказал я, -- и это дело в шляпе, слава Богу!
Сказав сие и отпустя своего Щедилова, побежал уведомлять о том своих домашних и говорить, чтоб они начинали в сей путь собираться, а сам потом спешить приводить в порядок заготовленный материал для журнала дабы его с первою почтою можно было отправить в Москву для печатания.
Но едва я только сим делом занялся, как пришли мне сказывать, что приехала к нам гостья наша, судейша Татьяна Андреяновна Дьякова, сестра друга моего Алексея Андреяновича Албычева, и что желает со мною видеться и о чем-то переговорить. "О чем таком", сказал я с некоторою досадою о том, что мне помешали, и пошел к ним в гостиную. Но как удивился и изумился я, когда она, поздоровавшись со мною, начала говорить, что она приехала к нам не просто, а за делом, и делом интересным, словом, свахою, и сватать нашу Елизавету Андреевну. "За кого такого?" спросил я, засмеявшись. -- "За знакомого и перезнакомого и вам, и всем нам человека, словом, за Петра Герасимовича Шишкова" И потом начала его и достаток его расхваливать и сказывать нам, что он сам ее о том просил и желает усердно знать, что мы на то скажем, и может ли он ласкаться надеждою, чтоб удостоили мы его принять в свое семейство.
Легко можно заключить, что предложение таковое смутило и встревожило во всех нас и мысли наши, и души, и мы несколько минут не могли сказать ей на то ни одного слова. Наконец, собравшись сколько-нибудь с мыслями, сказал я госпоже Дьяковой: "так, матушка, Татьяна Андреяновна, все это так, и все правда, что вы ни изволите говорить, самим вам все это известно, но сами, матушка, рассудите, что дело это не составляет безделки и не такого рода, чтоб можно было их один миг сказать и решительный уже ответ на то. О Петре Герасимовиче хотя и не знаем и не можем сказать ничего в укоризну и благодарим его за честь, делаемую им нашей дочери и нам, но со всем тем надобно-таки нам и между собою о том подумать и погадать, да я с невестою о том поговорить и иметь на то несколько времени; и так извините нас, что мы теперь еще ни того, ни другого решительно не скажем, а предоставим то будущему времени; нам необходимо надобно сколько-нибудь оного, чтоб сообразиться с мыслями".-- "Очень хорошо", сказала она, и будучи довольна, что мы, по крайней мере, не отказали, с тем тогда от нас и поехала.
Нам и в самом деле нужно было время о том пристальнее подумать и погадать. Жених сей был нам хотя довольно знаком, но знаком более во время его малолетства, по тогдашнем его и не совсем еще образовавшемся характере, по молодости его и по недавнему еще житью в деревне и не короткому еще знакомству, не могли судить и знать в точности. Неведомо нам было и то, как провел он время юношества своего во время гвардейской службы, и не было ли чего худого, да и нрав его был нам совершенно неизвестен. Итак, кроме достатка ею, против которого не могли мы ничего сказать, поелику с сей стороны казался он нам для дочери нашей наивыгоднейшим женихом из всех прочих,-- надобно было о самом об нем сколько можно пораспроведать и узнать. Более же всего озабочивал нас известный нам слишком характер отца его и непомерная склонность его к питью, и мы боялись, чтоб не вышел со временем и из него человек такого же разбора. Одним словом, все обстоятельства были таковы, что нам трудно и невозможно было скоро дать решительный ответ, а надобно было иметь время о том подумать и размыслить, а предпринимаемая тогда наша езда в деревню и случилась к тому очень кстати.
Итак, собравшись на скорую руку, на другой же день после того, и именно 21 числа июня, мы в путь сей вместе с женою, с сыном и старшею нашею дочерью, а меньших детей с их бабушкою оставив дома,-- в путь с утра и отправились.
Как жилище г. Шишкова отстояло от большой дороги, по которой мы ехали, не очень далеко и в таком положении, что с большой дороги все оное и самый каменный дом его был виден, то не успели мы, проехав Богородицкие леса и деревню Крутую, на поле выбраться, то и представилась она в правой стороне нашему зрению, а сие и подало нам повод пристальнее на нее смотреть и говорить об оной. Сыну моему, как бывшему уже у него в гостях, все положение оной было уже известно. Итак, указывая на нее, начал он нам рассказывать, где что там находилось, и, хваля усадьбу и все прочес, по обыкновению, трунить над своею сестрою, говоря, что может быть тут-то некогда доведется жить нашей Елизавете Андреевне, и как это хорошо будет, что жилище сие так от нас блнзко, и что можно будет и ей к нам, и нам к ней частёхонько ездить. Мысль сия и обоим нам с женою была не противна, а потому и подал сей случай повод нам всем трем в первый раз к серьезному о сем сватовстве и такому разговору, который клонился более к пользе, нежели к предосуждению г. Шишкова, и который был всему последующему за тем делу первейшим основанием. Что ж касается до моей дочери, то она, по обыкновению всех девушек-невест, только краснела и сидела молча, так что мы не могли всеми вопросами своими добиться от ней ни одного почти слова. Но мы, правду сказать, и щадили ее при сем первом случае.
Как погода и дорога была тогда наипрекраснейшая, то мы скоро доехали до Дедилова, где, во время кормления лошадей, встревожен я был прискакавшим вслед за нами человеком с письмами, полученными из Козлова. И как оным уведомляем я был, во-первых, что в тамошней межевой конторе начинается уже наше шаткое межевое спорное дело и что к слушанию и решению оного требуется от меня поверенный с верящим письмом по обыкновению, а во-вторых, что староста сторговал мне еще одну землю, то спешил я написать верящее письмо и, ассигновав также и деньги, отправил человека в тот же час обратно.
В Тулу приехали мы довольно еще рано, так что, едучи мимо рядов успели еще кое-что искупить, и остановились потом ночевать у Пастухова. А поутру на другой день, вставши поранее, спешил я скорей одеться, чтоб застать г. Давыдова дома, у которого мне с путницами своими побывать хотелось. Однако, за боярынями и за разборами их, не можно было никак рано изготовиться, а потому, поехав, мы его уже не застали дома и были только у жены его. После чего ездил я в казенную палату. Но как и там его не застал, то принуждены мы были уехать, с ним не видавшись, а заехали к друзьям нашим Сухотиным и, повидавшись с ними, были еще в рядах и, искупив все остальное, что нам было надобно, возвратились на квартиру и, отобедав у доброго нашего хозяина, в тот же еще день пустились далее в свой путь. И едучи мимо самого того дома, где жил г. Верещагин, хотели было к нему заехать, но как и его не застали, то поехали далее и успели ночевать поспеть к г. Хомякову в настоящее его жилище, в село Слободку.
Г. Хомяков, по любви и дружбе своей ко мне, был нам очень рад, заводил меня по садам своим и всячески нас угостить старался. От него между разговорами услышал я вновь подтверждение того слуха, что г. Давыдову не долго у нас быть и что на место его будет директором г. Вельяминов, первейший фаворит наместников и супруг его любовницы, особа горделивая и напыщенная своим фавором, но я, ведая из опытности, сколь слухи бывают всего чаще неосновательны, и верил тому, и не верил хотя мне под командою у такого горделивца быть очень-очень не хотелось. Тут мы только ночевали, а в последующий день с самого утра пустились в свой путь далее и успели еще к полдням приехать в любезное свое Дворениново. А сим я кончу я сие мое письмо, сказав вам, что я есмь ваш и прочее.
(Декабря 20-го дня 1810 года, Дворениново).
Любезный приятель! Желание наше побывать в сие лето в своей деревне произвели наиболее помянутые доходящие до нас слухи о затеваемом любовницею наместниковою умысле столкнуть меня с моего управительского места и помещении на мое место своего деверя. Ибо как, при тогдашних критических моих обстоятельствах, и место мое становилось далеко уже не так верно и надежно, как было до того времени, а особливо по благосклонности ко мне наместника, и я имел причину опасаться, чтоб порочная женщина сия не превозмогла внушениями своими все его ко мне благорасположение и не довела его наконец к исполнению всего ею желаемого,-- то необходимость самая заставляла нас помышлять о своей деревне и обиталище своем в оной более и чаще прежнего, и частейшим посещением оного не допускать его до совершенного опущения, а мало-помалу приготовлять в нем все нужное к будущему и, может быть, скорому возвращению нашему в деревню, для всегдашнего в ней опять жительства. В течение 13 или 14 лет, с того времени прошедших, как мы из дома нашего отлучились, произошли в оном многие и великие перемены, и все деревенское наше хозяйство, по нечастым нашим приездам, гораздо и гораздо порасстроилось, и тем паче, что большая часть дворовых наших людей жили вместе с нами в Богородицке, сколько для услуг наших, а более еще для пахания нанимаемой там мною земли и производства всего хлебопашества и тамошнего моего скотоводства. В деревенском же доме оставались очень не многие. К вящему же несчастию и прикащик, управлявший в отсутствие наше всем домом и тутошними деревнями моими, был человек не весьма рачительный и помышляющий более о своих собственных, нежели моих пользах, а потому, по непроворству его и небрежению, все в доме было опущено и час от часу как строения, так и все прочее приходили в худшее состояние. Прежний добрый, усердный и рачительный садовник мой, которым я, во время жительства моего в деревне, был так доволен, выживши уже из лет своих, от дряхлости умер, а оставшийся другой был хотя во всей своей поре, и при мне ко всему способен и проворен, но без меня лентяй и нерадивец, и не столько помышлял о поддерживании и приведении в лучшее состояние плодовитых садов моих, сколько о плутнях и мытарствах, и, по небрежению его, все они доведены были до жалкого состояния. Словом, все было не ладно и становилось с года на год хуже. Я сколько ни старался при кратковременных приездах своих и чрез письма о всем нужном приказывать, но приказания мои бывали на большую часть до тех пор только на памяти, покуда я присутствовал, а по отъезде моем, либо вовсе забываемы были, либо исполняемы весьма недостаточно и только для вида. А по всем сим обстоятельствам и нужно было почаще посещать деревню.
С другой стороны гнала нас с сыном туда и охота наша к садам нового рода. Привыкнув уже увеселяться ими в Богородицке, хотелось нам нечто подобное тому сделать и поприготовить к возвращению своему и в своем обиталище. И как в минувший пред тем год учинили мы с ним к преобразованию ближнего сада своего уже доброе начало, то хотелось нам продолжать сие дело и воспользоваться и в сей год своим отпуском и сколько-нибудь в нем поработаться.
С сими желаниями и помышлениями приехали мы тогда в наше Дворяниново. Случилось сие в 23 день июня, и в самые почти полдни. И как оставалось в тот день довольно еще времени, то, предоставив спутницам нашим разбираться и приводить в доме все в порядок, сами побежали с сыном своим в сады, а особливо в нижний, где за год до сего употреблено было уже столь много трудов для образования прекрасного низочка нашего. Мы нашли оный гораздо в лучшем виде, нежели в каком его себе воображали. Перенесенная с горы и внизу поставленная на холме, и тогда совсем уже отделанная, беседка или маленький наш павильончик оживотворил весь сей низок и придавал ему отменную красу. Оба новые наши водоемы и другие водяные украшения были полны водою и изображая в струях своих вид павильона и всей горы с деревьями ее в превратном виде, увеселяли нас чрезвычайно. Мы не могли устать, гуляючи по своему собственному низочку, и провели весь тогдашний вечер в отменном удовольствии: посылали за людьми, велели принесть неводок, ловили в озерочках своих рыбу, пообрадовались, увидя, что пересланные от нас и посаженные в них карпы были живы и послали несколько из них и других рыб для приуготовления ужина и угощения им приходившего к нам в тот же день брата Михаила Матвеевича, который, овдовев, жил тогда один только в Дворянинове, с детьми своими, дурил как хотел и проказничал и был от невоздержанности своей в прежалком положении.
А в последующий день не успело ободнять, как, напившись чаю, и принялись мы за свои работы, придуманные уже и расположенные в уме в прошедший вечер. Излишних людей заставили чистить везде дорожки, а сами со столярами устанавливать и украшать свою нижнюю вечернюю сиделку, получившую в сей день в первый раз свое существование, и производить с людьми некоторые другие мелочные украшения в сей части сада. И ввечеру ходили по среднему своему саду и располагали, как его перековеркать лучше и из регулярного превратить в натурально прекрасной; назначили, где и какие сделать в нем полянки и площади, где произвесть густые кулиги и как расположить сквозь их изгибистые проходы и дорожки, и прочее тому подобное. Потом ходили в свой верхний большой плодовитый сад и, найдя его в прежалком состоянии, как от жестоких зим, а того более от небрежения садовника, пошумели, побранились на него, и в тот же еще день продали плоды в нем, приходившим к нам купцам, но за сколько ж? За 16 только рублей! Какая разница перед нынешним его состоянием и сколь мало тогда плодов в нем было!
Между тем, как мы сими и другими хозяйственными делами занимались, хозяйки наши, по набожности своей, помышляли о богомолье, послали поднять и принесть к себе местный храмовой образ, призвали попа с причетом и заставили петь всенощную и молебен с водосвятием. А наутрие, как в день воскресный, ездили к обедне и проехали потом к брату Михаиду Матвеевичу обедать, а после обеда ездили в Сенино к госпоже Трусовой и Ладыженской для свидания с ними.
Что касается до меня с сыном, то как для нас была всякая минута дорога и к сему дню наряжены были все крестьяне и крестьянки, то, удовольствуясь одним вечерним богомольем, принялись мы за копание и запруживание своего самого нижнего озерка всем миром и обделку островков и усаживание их цветами и кустарниками и произведение некоторых других работ по горе и в вершине. И, трудясь над ними до поту лица своего, наделали как в сей, так и в оба последующие дня великое множество дел и успели главное и труднейшее дело, состоявшее в сделании помянутого нижнего водоема, совсем кончить, который у меня существует и поныне и увеселяет, и кормит нас своими кардами.
Между тем имели мы удовольствие в первый еще раз угощать у себя в деревенском доме любезного соседа нашего Василья Ивановича Панова, с которым познакомились мы в Богородицке и с коим дружба и приязнь продолжается и поныне. Он, находясь тогда в своей Каширской деревне, не успел услышать, что мы находимся в Дворянинове, как тотчас к нам с женою своею и приехал и пробыл у нас почти весь день, а на другой день приезжал к нам молодой мой сосед и крестник Иван Александрович Ладыженский с матерью и сестрою, а ввечеру, для наступающего праздника Петрова дня, было у нас опять богомолье.
Работы, между тем, у меня продолжались своим чередом, и мне удалось в сей день избавить свой вершинный и первый от течки прудок, доставляющий воду из себя во все мои нижние водоемы, от ежегодного занашивания его в подоводь всякою дрянью. Я принужден был употребить к тому особливую выдумку и назначить ход половодной воде мимо ей, отвалив ее от сего протока длинным с бока валом, и выдумка сия была так удачна, что с того времени никогда уже ее не заносило, и она и поныне, не замерзая почти ничего, питает нас в зимнее время свежею рыбою. Кроме сего, успели мы сделать и тот маленький между прудков водоемец, в который сажаем и держим мы рыбу для ежедневного расхода, и обсадить весь оный ивняком.
На Петров день ездили мы к обедне, а после обеда в Глебово к г. Панову, а на другой день в Домнино, к другу и соседу моему Николаю Александровичу Хитрову, который был нам очень рад и заводил меня по саду и усадьбе своей, и я ему многое кое-что присоветовал еще сделать, ибо и он был охотником до садов. Мы пробыли у него до самой ночи и даже ужинали по неотступной его просьбе, чем я кончили мы тогдашний июнь месяц.
Наутрие принялись мы опять за свои работы и занимались более началом преобразования своего среднего сада. И хотя время было уже и поздненько для летней садки дерев, но, на отвагу и удачу, посадили и их несколько, нужных для сгущения кулиг в оном. А в следующий за сим день начали мы собираться уже и в обратный путь, в намерении на другой день уже и выехать. Мы старались воспользоваться и сим днем и продолжали свои работы, хотя случившееся в сей день ненастье и приехавшие к нам гости из Сенина нам великое делали помешательство. Со всем тем, успели мы и в этот день наделать кой-каких делишек.
Как стечение разных обстоятельств принудило нас еще остаться на день, то старались мы с сыном проводить его как можно веселее и, урываясь от продолжаемых и окончиваемых работ и других хозяйственных дел и распоряжений, посвящали все излишние минуты на гулянье по садам нашим и усадьбе и увеселению красотами натуры, которыми так щедро украсила она все наше обиталище, и прощаясь с ними опять на долгое время.
Итак, в наступивший после сего и четвертый уже день месяца июля, хотя нехотя, но принужден был я расстаться с любезным своим Дворяниновым и ехать опять в Богородицк, препроводив в оном ровно 10 дней и сделав кой-чего опять довольно много.
Как выехали мы рано, то хоть ехать было грязно, но мы успели в тот же день доехать до Тулы, где, переночевав опять у Пастухова, спешил я на минуту заехать к своему командиру, приказав своим дожидаться меня в рядах. Там услышал я неприятные вести, что г. Давыдов, со всем своим семейством и со множеством гостей, будет к нам на ярмонку и собирается уже совсем туда ехать, почему и не стал он меня у себя держать долго, а сказал, чтоб я ехал скорее в Богородкцк и приуготовлял все к их приезду. Этим гостям были мы не очень рады, зная из опытности, сколь сопряжены бывают такие приезды для нас
с заботами, хлопотами и убытками. Но как нечем было того переменить, то, раскланявшись с ним, и спешил я отыскивать своих в рядах, чтоб скорее ехать и успевать в тот же день приехать в Богородицк, ибо вслед за мною хотели ехать уже к нам и гости. Со всем тем, желая узнать, что происходит у нас в армии, завернул на минуту к знакомцу и приятелю своему господину Задольскому, который из всех тульских господ был один только наилюбопытнейший охотник до политических новостей, и он обрадовал меня, рассказав мне о успехах наших войск много радостного и хорошего. На сей заезд хотя и употребил я еще с час времени, однако мы все еще успели доехать в тот же день до Богородицка и обрадовались, нашед всех своих здоровыми.
Как случилось сие уже в 5 день июля, а в следующий за сим начинался обыкновенно уже съезд на нашу ярмонку и хотели быть уже к нам и тульские гости, то начали ми делать все к приезду их приуготовления, и я в гот же час раздавать нужные к тому приказы. Но мы не успели еще прямо отдохнуть и только что встали и оделись, как получили известие, что г. Давыдов со всем своим прибором уже едет. Господи! как мы все тем перетревожились, ибо мы не инако думали, что приедут они к вечеру. Итак, давай, давай скорее посылать все в замок и заставливать поваров своих готовить для них обед, к которому они ехали, и сами убираться и готовиться к приниманию оных, и спасибо, попроворили и успели все то сделать.
Они и приехали к нам, действительно, перед обедом в многочисленных экипажах и с такою толпою гостей и множеством всякого народа, что я, увидя их, ажно ахнул, не воображая себе никак, чтоб было их так много. Выли тут из собственного семейства г. Давыдова: он сам с женою, мать его, две его сестры и свояченица, а из посторонних славный наш богач, армянин Мина Лазарев, Федор Алексеевич Левшин, г. Остафьев, г. Батищев, г. Соколовский, г. Всеволодской, г. Федяшев, Степан Иванович Вельяминов и славный шалун и игрок в косточки Шахматов, -- все народ бойкий, молодой, ветрогонный, веселый и не стоющий и двух людей степенных, каков из всех из них был один Лазарев. Словом, ребята все теплые и набраны прямо под стать друг к другу. Он сам расположился во дворце с своим семейством, а прочим моем ассигновал комнаты во флигеле. Весь двор наполнился народом, и какое множество было слуг и прислужников, какое множество лошадей и с ними кучеров и конюхов, и всех-то их надобно было нам и кормить, и поить, и успокоивать, и сколько хлопот и забот ко всему тому требовалось.
Как г. Давыдов с тем только к нам тогда и приехал, чтоб ему тут погулять и прямо повеселиться, и для самого того набрал с собою и народ, к тому способный, то не успели они приехать и несколько поразобраться, как до обеда еще и начались у них веселости. Г. Левшин был превеликий мастер играть на бандуре и балалайке, а Батищев затем и взят, что очень хорошо играл на скрипице, а Шахматов для пляски и подпеванья. Они тотчас и составили свой концерт, который, в самом деле, был приятен для слуха и, можно сказать, что день сей был у нас прямо весь музыкальный, ибо тотчас потом загремела наша духовая музыка во время обеденного стола, а после обеда оркестренная и вокальная, вместе и попеременно. И г. Давыдов кичился тем и щеголял пред всеми и был весел.
После того все мужчины пошли в сад и от жара пробрались в нашу прекрасную купальню. Тут приди охота г. Давыдову самому вместе с Левшиным и Лазаревым купаться в оной. Ну! скорей раздеваться, пускать воду, садиться и ложиться под широкий и тонкий сток воды и любоваться теплотою оной и утешаться купаньем. Шахматов между тем, как бес требесил. Начались в воде самые резвости и дуренья, начали брызгаться, стрекаться крапивою и плескаться водою. Шахматова потащили насильно и в платье в воду. Он барахтается и упирается, прибавляют силы к силам, встаскивают насильно, не зная, не ведая, что делали то на беду собственную. Шахматов, ступив в сапогах в ванну, наступил каким-то образом в воде на палец у ноги моего Николая Сергеевича, и так хорошо, что своротил ноготь с большого пальца у ноги его; кровь полилась ручьями и обагряет собою всю воду в ванне. Все перетревожились, выскакивают голые из ванны, изъявляют свое сожаление, суетятся и не знают, что делать, и комедия превратилась в полутрагедию.
Г. Давыдов как ни крепился, как ни ободрял себя, но -- член чувствительный! Боль преодолевала все мужество, пожимается, охает и говорит: "как бы, братцы, и чем помочь? Ты, Андрей Тимофеевич, дока на все, не знаешь ли чем и как?" -- "Извольте", говорю я бросаюсь искать густой грязи, обжимаю ею палец и обвязываю; боль утоляется, кровь течь перестает. Все между тем одеваются, он также. "Слава Богу, ничего, ничего!" Начинается другая сцена, загремели рюмки и стаканы, запенились напитки, и начались оргии, приношения жертв Бахусу или, прямее сказать, куликанье, и продолжается до вечера, но боль в ноге продолжает свое дело и принуждает пораненного хромать, посылают за лекарем и сей перевязывает ногу и рану на ней уже порядочно и по своему искусству.
Между тем, боярыни и девицы, и в том числе и наши, гуляют по саду. Число гостей умножается, приезжает еще кое-кто из Тулы. Наступает вечер, надобно иттить всем во дворец, и больному с товарищи как-нибудь также, как-нибудь идет и себя пересиливает. Приуготовляется вечерний стол, все ужинают, шумят, кричат, спорят, смеются и хохочат, музыка гремит. Ничего не слышно, все в удовольствии, надобно начать праздник и после ужина потанцовать, хоть немного. Резвятся, танцуют и тем оканчивают день, и было все весело и хорошо, кроме ноги окаянной. Но -- так и быть!
В наступивший за сим день было у нас подторжье или, прямее сказать, началась самая ярмонка во всем своем виде и совершенстве. В сей год была она не так многолюдна, как прежде, но дворянства наехало множество и больше, нежели в другие годы. Мы насчитали одних знакомых дворянских фамилий целых три десятка. Подъехало и из Тулы к нам еще несколько гостей новых, друг мой Антон Никитич Сухотин с сыном, г. Веницеев, славный игрок и богач Гаврила Михайлов, г. Челищев; а из деревень: друг ной Алексей Андреянович Албычев с детьми, г. Шушерин, г. Шишков, господа Марковы, г. Ушаков, г. Хомяков и многие другие; и пристают, кто во дворце у г-на Давыдова, кто у меня в доме, кто в иных домах, у своих друзей и знакомых, и прочее.
Поутру не успели все и тутошние, и приезжие одеться и убраться, как съезжаются все во дворец на поклон и с приветствиями своими к Николаю Сергеевичу, как к особе, представшей (sic) тогда первое в городе лицо и игравшей знаменитейшую ролю. Сие льстит его самолюбию, сердце у него прыгает от удовольствия и прямо на своем месте. Он принимает всех дружески и благосклонно, всех взаимно приветствует, всех и каждого ласкает, со всеми обращается просто, без всякой спеси, гордости и дружелюбно, говорил то с тем, то с другим; те между собою начинают шутки, издевки, смехи и хохотанья, делается от того шум гул, и раздается по всем комнатам, и все утро проведено весело и приятно.
Между тем я во дворце от забот о приезжих и приезжающих, а домашние мои дома с ног сбились от угащивания своих собственных гостей и приуготовления большого обеденного стола, ибо всем знаменитейшим долженствовало в сей день обедать у меня, а г. Хомяков, наш главный откупщик, суетился также о приуготовлении доброго и сытного обеда в трактире, ибо всем у меня не можно было никак уместиться. У меня обедало человек с тридцать. Стол был нарядный, обед добрый, музыка гремела, но Николаю Сергеевичу не до того было, чтоб ею утешаться; у него за столом разбередили как-то ногу, и он, только что пожимался от боли и тотчас после стола от нас уехал в замок. Но гости продолжали беседовать, к числу их присовокупляется еще г. Киреев, Петр Алексеевич, приехавший ко мне с женою, шурином, и свояченицею, и мы едва успевали всех угащивать.
Наконец, посидевши у меня и напившись кофею, наевшись сластей и овощей, все боярыни, а с ними некоторые и из мущин, поехали на ярионку, отчасти глазеть на толпы взад и вперед ходящего народа и на множество карет и колясок, туда и сюда разъезжающих между оным, отчасти ходить по лавкам, пересматривать и торговать товары. Я на ней не был и с ними не поехал, мне было не до ней, мне была она не в диковинку; я в прах устал от трудов и хлопот бесчисленных, хотелось хоть немного отвести дух в себе и поуспокоиться, а предоставил им одним бродить по ярмонке и утешаться ею. Однако, и они веселились ею не долго, налетела вдруг страшная туча с превеликою бурею и вихрем, полился проливной дождь и разогнал весь черный народ. Все бросались и совались, куда кому попало. Нечего было и им делать, все и они перетревожились, засуетились и, ну, также спешить скакать куда-нибудь под кровлю и убежище, кто ко мне, кто в иные места, кто во дворец, и в сей более всех других.
Тут, между тем, стоял стон и шум превеликий от игроков карточных. Сии все отправляли тут свою ярмонку. Была их толпа целая, шумящая за многими столами; кто проигрывался, кто выигрывал, и денежки только погромыхивали, а бумажки перелетали из рук в руки. А не успели все комнаты наполниться народом, как загремела музыка, и шум увеличился еще более. Наконец наступил вечер, зазвонили к всеночной, и все гурьбою пошли церковь. В сей весь купол и все вазы в нем освещены были огнями, и приятный гул раздавался в нем от хора певчих; служение было церемониальное и собрание дворянства обоего пола превеликое, словом, все было хорошо, мирно, спокойно и порядочно, и ярмонка наша весела, чему много поспешествовало и то, что наш князь занят был хлопотами ярмоночными, и не было кому делать каверз.
В самый последующий за сим день праздника, было опять, по случаю восстановившейся прекрасной погоды, все в городе у нас живо и весело. Ярмонка, по обыкновению, продолжалась до полудня, и народ кипел на оной и представлял собою смотрящим из дворца прекрасное зрелище. Что касается до дворянства, то все оное по утру съехалось во дворец для поздравления командира моего с праздником. После чего все были у обедни, во время которой певчие наши оказывали опять все свое искусство в пении, а Епифанский дьякон сказывал проповедь, которою все были очень довольны. По окончании божественной службы, все мущины пошли опять во дворец на водку: знаменитейшие остались обедать, а другие пошли ко мне и в другие дома. Стол во дворце был более нежели на 30 кувертов и в продолжение оного гремела опять музыка. После обеда же съехались все во дворец, и дамы, и мущины и старушки, и девицы, и было всех полное собрание. Тотчас тогда загремела опять музыка, начался порядочный бал и вся молодежь принялась за танцы. Сын мой был первым и лучшим танцовщиком из всех и имел счастие, что все его полюбили и хвалили, а старшая дочь моя играла первую роль между танцовщицами и пленяла всех красотою и всем обращением своим.
Между тем, как все мы, а особливо молодежь занималась в зале своими танцами, другие играли в карты в гостиной, а иные рассовались по норам, пили и требесили, а некоторые ходили в ванну и прохлаждались от жара купаньем, ибо всем и всякому была воля, каждый занимался, чем хотел, и все были веселы и всем довольны. Словом, праздник сей никогда так весел для нас не был, как в сей раз.
Наутрие все дворянство начало разъезжаться, ибо ярмонка уже кончилась. А хотел было ехать и г. Давыдов, но остался еще у нас на весь сей день. И как случился он быть воскресным, то поутру были мы все опять у обедни, а потом ездили в гошпиталь. Обеденный стол был опять у г. Давыдова во дворце, но не такой больной, как прежде, ибо были только приезжие к нему гости. После обеда ходили мы опять в ванну, куда подъехал к вам и славный тогдашнего времени прошлец, забияка и богач Семен Иванович Игнатьев, и было опять много смехов и хохотанья с г. Челищевым: играли даже сущую комедию. Бедняка, купавшегося тогда в ванне, исстрекали всего крапивою, и так, что он шутке сей и не рад уже был. Я сам купался вместе с ними, и было весело и хорошо. После того пособралось опять народа довольно во дворце и молодежь потанцовала несколько, а перед вечером пошли все в сад и гуляли в оном с удовольствием; ввечеру же увеселял нас Шахматов на крыльце своим пением и пляскою; все полеглись и уселись по ступенькам большого дернового крыльца пред дворцом, для слушания и смотрения сего зрелища; вечер был приятный и прелестный. Левшин забавлял девиц своими шутками, а г. Михайлов только что галился и засматривался на красавиц. Наконец, ужинали все во дворце и были все веселы, а один только я находился в смущении по следующему обстоятельству. Для дочери моей Елизаветы было время сие прямо важное и критическое, было тут для ей целых три жениха, желавших наиусерднейшим образом получить себе ее руку. Во-первых, помянутый карточный богач г. Михайлов, хотевший прельстить ее своим богатством, но оное не в состоянии было ни кого из нас, а того паче ее, прельстить, и мы всего меньше об нем думали. Другой был г. Шишков. Сей начал действительно свататься, и свататься вновь и почти неотвязно чрез нашего лекаря. В сей день требовали от меня решительного ответа, и я не знал, что сказать, а отговаривался только тем, что при таких ли суетах и в такое ли время мне о том помышлять можно. Мне партия сия была не противна, но невесте не нравилась его ненавычность и недостаток такой во всем ловкости, какая во многих других молодых людях видима бывает. В нем и, действительно, не доставал чего-то с сей стороны, однако, я относил сие к его молодости и неимении еще довольного случая обращаться между людьми. Бабушка ее была также согласна, но жена моя не очень. К вящему смущению и замешательству наших мыслей, явился тогда еще третий, и совсем неожидаемый жених, а именно вышеупомянутый г. Левшин, Федор Алексеевич, родной брат приятеля и корреспондента моего, Василья Алексеевича Левшина. Николай Сергеевич шутками, но несколько раз приступал к самой нашей невесте, чтоб она любого выбирала, либо Михайлова, либо Левшина, и хотя по сему делу ничего более не происходило, а осталось при одних шутках, но неожидаемая замашка сия привела меня в смущение. Жених сей мне очень нравился своим разумом, ловкостью и дарованиями, но сомнение наводило его неглиже и нездоровость, со всем тем, всех нас внимание обращал он на себя и даже самой невесте, как казалось, был он не противен. Итак, были мы в сей день по сим отношениям в превеликой расстройке мыслей.
Наконец, с наступлением утра следующего дня, поехал от нас г. Давыдов со всеми гостями своими, и мы, радуясь, что сжили с рук своих всю сию обузу, проводили его с удовольствием. Одного только г. Левшина, с которым мы имели время спознакомиться и сжиться, уговорил я остаться с нами еще отобедать, и умышленно для того, чтоб его более узнать и порассмотреть. Мы провели с ним весь сей день без скуки и после обеда ходили вместе купаться, где с нами был и князь Волконский, нам также знакомый молодой человек, а потом приезжал к нам г. Арсеньев; но к вечеру все они разъехались, и мы остались одни, будучи весьма довольны тем, что трудов и забот было хотя много, но, по крайней мере, в сей год праздник сей провожден смирно, хорошо, порядочно и весело. Как в самом деле все происходило как надобно, а были только кой-какие странные ночные истории, не до нас касающиеся, о которых узнали мы уже после, а особливо смешные происшествия в последнюю ночь.
Следующий день хотели было мы отдыхать от трудов своих. Но как в оный случилось быть имянинницею третьей дочери моей Ольге, которой минуло тогда уже 16 лет от роду, то после обеда приезжали к нам в гости наши городские: князь с женою, г-жи Алабина и Юрьевна. И как был всей день несносный почти жар, то с князем ходили мы два раза купаться сперва в ванне, а потом в пруде, но ничто не помогало, и мы только что потели больше. Впрочем, приступала к нам Татьяна Андреевна опять и добивалась от нас решительного ответа в рассуждении сватовства ее дочери нашей за г. Шишкова, и мы насилу кое-как от ней поотделались, протягивая от часу сие дело в даль. А наутрие не успели мы встать, как глядим едет к нам г-жи Бакуниной карета и в ней племянница ее госпожа Хвощинская с г-жею Челишевой, которые не только у нас обедали, но, за беспрерывными тучами, поехали уже ввечеру и увезли с собою и Елизавету нашу опять для гощения у госпожи Бакуниной. Но сим наконец все наши беспокойства, в рассуждении приезда и угощения гостей, кончились, и мы, оставшись одни, принялись за свои дела, и я за свою обыкновенную и несколько тогда запущенную работу, относящуюся до сочинения материала для моего "Экономического Журнала". Но спокойствие духа моего не долго продолжалось, а на другой же день растревожен он был некоторыми разными домашними мелочными дрязгами, которые хотя сами по себе не составляли важности и ничего почти не значили, но подали мне повод к размышлению о всех беспокойствах и неприятностях, бывших со мною в прошедшую половину тогдашнего года, и к любопытному счислению всех малых и больших, важных и неважных. И достопамятно, что я, переписывая оные, насчитал их всех ровно 55. и потом удивился, как Бог [дал] мне перенесть все оныя, и сказал: "Ну, полугодок сей был для меня неблагоприятен, каков-то будет второй, а начался он, кажется, довольно изрядно!"
Чрез день после того, вдруг является ко мне человек г. Шишкова, с приказанием звать меня к себе наутрие обедать. Я легко мог догадаться, к чему сие клонилось и сам в себе подумал: "Эк, его пронимает, видно полюбилась ему очень моя дочь и жениться на ней хочется". И как зов сей был для меня непротивен и мог мне преподать случая увидеть самому дом его, то и сказал я слуге его: "хорошо, мой друг, кланяйся Петру Герасимовичу и скажи, что буду".
Итак, мы наутрие, вместе с сыном, нашим лекарем и капелымейстером к нему в Ламки и ездили. Он угостил нас щегольски и мне дом его и все в нем довольно полюбилось, а особливо близость его жилища к нам. Мы просидели у него весь день, гуляли по саду и возвратились домой к вечеру. Достопамятно, что в самый этот день огорчены все мы были полученным манифестом о войне, Шведами нам объявленной, в о впадении их в наши границы, а я особенно -- полученным письмом от поверенного моего из Козлова, которым уведомляя о начавшемся уже межевом вашем деле, советовал он мне ехать туда самому, ибо его силы далеко будут недостаточны к получению нам в том выгодного успеха, а необходимо нужно и собственное мое о том старание, и что без денежной молитвы при том не обойдется. Известие смутило меня чрезвычайно. Сам я знал, что он говорит правду, но не знал, можно ли мне будет от места своего отлучиться и может быть на несколько недель сряду, ибо за верное предполагал, что, по известной нескоротечности дел межевых, в кратковременное пребывание ничего не сделаешь и не успеешь сделать. Однако, как мне хотелось обстоятельнее узнать, в каком положении находилось то дело, дабы мне можно было приехать туда в самонужнейший пункт времени, то просил я друга своего г. Хомякова, отъезжавшего туда же для своих надобностей, чтоб он обстоятельнее о том обо всем в конторе разведал, а особливо о том, когда бы мне туда приехать нужнее, дабы мне там не жить по-пустому.
Далее достопамятно, что около сего времени была у нас от продолжавшихся жаров такая духота, что мы не знали, куда от ней деваться, и то и дело ходили купаться в свою прекрасную ванну и в ней иногда по целому часу прохлаждались текущею ва себя водою, или совсем в ней леживали с сыном, а по вечерам и по ночам частёхонько превеликий страх нагоняли на нас тучи с сильными грозами.
С другой стороны, смущали нас слухи о войне Шведской и строгие указы о прибытии к полкам всех служащих и находящихся в отпусках. Воина сия произвела гром и шум во всем государстве нашем и всеми почитаема была несравненно опаснее войны Турецкой. Признаюсь, что я тогда очень рад был что сын мой не находился еще в действительной службе, а то бы, может быть, и ему не отвертеться от похода против неприятеля, куда, как слышно было, пошли и гвардейские баталионы, и в Петербурге делались страшные к обороне от шведов приуготовления, и до того дошло, что набирали даже вольницу из людей господских.
Впрочем, около самого ж сего времени заезжал ко мне гость г. Тутолмие и звал меня неведомо как к родственнику его, а моему приятелю г. Сахарову, Стратону Ивановичу, в гости, и чтоб приехать туда к Ильину дню, и я принужден был дать на то мое слово.
Но как письмо мое достигло уже до обыкновенной своей величины, то, предоставив дальнейшее повествование письму будущему, теперешнее сим кончу и скажу вам, что я есть ваш, и прочее.
(Декабря 21 дня 1810 года).
Любезный приятель! Последнее мое письмо окончил я упоминанием о данном мною обещании ехать к г. Сахарову. Как сему любящему нас человеку давно уже обещали мы приехать когда-нибудь к нему летом и повеселиться славным его садом, и до сего времени все нам, а особливо за неблизким расстоянием до его жилища, не удавалось у него побывать, а тогда случилось свободное и удобное к тому время, -- то и рады мы были помянутому зову, случившемуся очень кстати. И так, накануне Ильина дня собравшись, я к нему с женою, с сыном и обеими старшими дочерьми и поехал, и покормив в селе Никольском, мы к нему еще засветло и доехали.
Г. Сахаров был вам очень рад и старался угостить нас наилучшим образом. Мы провели у него дочти двое суток в превеликом удовольствии, и я имел при том случай насмотреться всему житью-бытью сего русского лорда и славного богача, и могу сказать, что смотрел на все с удовольствием. Дом был у него превеликий, построенный на полугоре и в красивом месте. Река Красивая Меча протекала по красивой долине по конец сада, расположенного пред домом внизу на брегах оной; а за оною находилась крутая гора, покрытая густым и красивым лесом. На улице пред домом и прекрасно расположенном двором великолепствовала прекрасная каменная церковь. И все было в своем месте. В доме было множество довольно поместительных комнат; для гостей находились особые и спокойные (в коих была и его небольшая библиотека), в которых мы спокойно и ночевали. Поутру, одевшись и напившись горячего, водил он вас в свой прекрасный и в лучшем порядке содержимый регулярный сад и по всем своим прудам и сажелкам. Я впервые оные видел, везде выходил и много нашел хорошего, много и пустого. Обед дал он нам великолепный и сладкий; для десерта уставлен был превеликий стол разными плодами, ягодами и сластями, и всего было довольно. После обеда ездили мы на линее за реку гулять по его парку, а возвратясь оттуда, угощаемы были чаем, а там ездили еще раз с девицами на прекрасную его за рекою гору. Как же скоро по наступлении вечера зажгли огни, то загремела его музыка, и мы с девицами своими и его дочерью несколько потанцовали, а потом ужинали, и весь сей день провели весело и хорошо.
На другой день, покуда госпожи вставали и одевались, оба мы с сыном все утро занимались его библиотекою, перебирали и рассматривали в ней книги, а особливо обоим вам незнакомые и некоторые отчасти и читали; потом ездили мы ловить в прудах его рыбу, поелику сей день случился в пятницу и был постный, и любовались множеством рыб пойманных. После того ездил он с нами показывать прекрасные источники, вытекающие из горы с наичистейшею водою, при котором случае преподал я ему некоторые мысли о том, чтоб ему еще вновь сделать было можно. И он, будучи охотником до всяких затей, бил тем очень доволен. Потом обедали, играли в биллиард и увеселялись шутками бывшего у него одного тульского оружейника Седачова, а наконец напившись, наевшись, налакомившись всего и навеселившись до избытка, распрощались мы с дружелюбным хозяином и поехали далее ночевать к знакомке нашей госпоже Писемской, живущей верст с семь от него, у которой мы также давно не были. Сия была нам также весьма рада. Тут нашли мы Ефремовского городничего, господина Сафонова, и проговорили с ним и с сыном хозяйки весь вечер о войне Шведской, которая тогда всех занимала собою и хозяйка горевала о том, что сыну ее надлежало ехать к полку в силу обнародованного строгого указа.
Переночевав у госпожи Писменской, хотели было мы ехать с утра, но она не отпустила нас никак без обеда. Итак, поехали мы уже после оного, и хотя было не близко и мы принуждены были на дороге кормить лошадей, однако успели в тот же день доехать до двора, где нашли остававшихся дома наших родных здоровыми, но горюющими о бедушке, случившейся над братом моим Михайлом Матвеевичем в деревне и нажитой им, по своему пьянству, от одной проказы, учиненной им еще во время пребывания нашего в деревне. Дело было бездельное, пьяное и глупое, но навлекшее на него превеликие хлопоты, от которых не знал он как и избавиться, а потому смутился и я оттого и пожалел сего невоздержного и слабого своего родственника. К несчастию, и мне ни чем ему в том пособить было не можно, кроме пожертвования небольшого количества денег, за которыми приезжал нарочно к нам приходский поп наш, и которые, по счастию, помогли им после затушить сие глупое и досадное, но вкупе и опасное дело, о чем, услышав после, я не мало порадовался.
Наутрие обрадованы мы были газетами, в которых извещалось о первой у нас с Шведами морской баталии и об одержанной над их флотом славной победе, со взятием в полон их вице-адмирала, что самое побудило меня тогда начать писать исторические записки о происшествиях тогдашнего времени, которые и поныне хранятся в целости в библиотеке моей в манускрипте. С другой стороны, горевали мы о том, что дождь и ненастье, наставшее после жаров бывших, делало великое помешательство в жнитве и уборке хлеба.
Наступивший за сим день пропал почти у нас за пустым праздником. У поляка капельмейстера нашего родился сын, и ему вздумалось сделать у себя крестинный пир и звать окрестить его мою старшую дочь с нашим судьею. А потому званы были и все, и мы обедали и пропировали у него весь почти день тот. А в последующий день, вместо прежних несносных почти жаров, было у нас так холодно, что мы принуждены были отыскивать и надевать шубы, да и в них с нуждою могли заниматься нашими упражнениями и делами.
Непосредственно за сим получил я от командира своего уведомление, что наместник наш в августе к нам будет и сие известие начало меня вновь беспокоить и озабочивать. Другое горе было о хлебе, который от ненастья весь пророс и погибает сжатый. А третье -- привез ко мне возвратившийся из Козлова г. Хомяков и известивший меня, что дело мое там в сумнительном положении и что надлежит мне неотменно самому быть при решении оного, но что нет еще нужды спешить туда ездою, а время еще терпит.
Через два дня после сего имели мы опять день особливый и достойный замечания. Приезжают ко мне вдруг два виртуоза немца, отец с сыном, оба превеликие мастера играть на всех инструментах, а особливо на скрипицах, и находившиеся тогда без места и оного ищущие. Мы заставили их у себя играть, и сын мой, сделавшийся уже охотником до музыки, пленился их игрою и признавался, что они несравненно лучше играют, нежели поляк наш капельмейстер, да и знания их во всем, относящемся до музыки, простирались далее. Они предлагали нам, не можно ли им завесть у нас музыкального училища? Но как мы имели у себя уже капельмейстера, то находили то невозможным, а получили другие мысли, а именно: не можно ль бы нам каким-нибудь образом поместить их у себя на место поляка нашего, которым были мы не совсем довольны: человек он был слишком капризный, да и не виртуоз, и у нас, но глупым капризам его, не один раз доходило с ним уже и до ссоры и до превеликой на него досады, и потому льстились мы надеждою, что если б сей добродушный старичок г. Бем был у нас капельмейстером, то дело б было у нас с музыкою нашею во всем лучше, а сверх того, не только сын мой мог бы от них больше профитовать, но и самых дочерей моих мог бы сын его поучить играть на фортепианах, к чему поляк наш был неспособен. Но как бы это сделать, того мы недоумевали, а другого не находили, кроме того, чтоб самому ему адресоваться к г. Давыдову и предложить себя на услугу.
Мы уняли обоих их у себя обедать, и они в удовольствие наше проиграли у нас почти весь день. И как на тот раз случился быть у нас князь, то и ему игра их весьма полюбилась, и он, все еще зляся на нашего капельмейстера, говорил: "вот игра не в пример поляковской, и им быть учителями музыкантов ваших, а не безмозглому поляку вашему". Рады мы были, что и он, хотя и не видя сокровенных наших мыслей, а твердил то же, а льстились надеждою, что и он г-ну Давыдову в пользу их подмолвить может слово.
Между тем, и в самое то время, когда мы после обеда музыкою сею и игрою их занимались и дети даже под нее вздумали несколько и потанцевать, вдруг сказывают нам, что приехали гости. "Кто такой?" спрашиваем мы.-- "Не знаем", отвечают люди. И чрез минуту входит к нам престарелая, высокая ростом и сухощавая и совсем вам незнакомая старушка и, рекомендуясь со мною, сказывает о себе, что она Остафьева, родная бабка обоих Шишковых, и самая та, которая их смалолетства у себя в доме воспитывала. Смутила она меня, сим о себе извещением. Но как мы об ней и об особливом характере ее довольно наслышались, то из благопристойности воскликнул я: "ах, матушка Дарья Васильевна, милости прошу, добро пожаловать", и тотчас повел ее к своим хозяйкам в гостиную, а сам, между тем, думаю: "за чем таким она изволила к вам приехать, верно для того, чтоб видеть и узнать нашу Елизавету, но не вздумала бы еще, старая, сама предлагать вам внучка своего в женихи и сватать, то-то удивит, срежет она вас". Как я думал, так действительно и сделалось, и я властно как на уме у нее побывал. Не успела она сесть и несколько слов вымолвить, как и атаковала меня и, без дальних околичностей, ну, предлагать мне внучка своего в зятя и просить о принятии его в наше семейство. Господи! как она тем всех вас сразила: мы остолбенели даже от удивления, и от изумления не знали, что ей сказать и что на ее неожидаемые слова ответствовать. Наконец, собравшись несколько с духом, начал я, по обыкновению, благодарить за честь, делаемую ею нам и дочери нашей, а между тем придумывать, чем бы мне от старухи отбояриться; со всем тем, превеликого груда мне стоило от нее отыгрываться и выигрывать себе еще сколько-нибудь времени. Старуха приступала и приставала ко мне непутным делом, и я кое уже как довел ее до того, что она замолчала и довольна была тем, что я хотя слова еще не давал, но и не отнимал у ней всей надежды и отказать не отказывал, а с тем она от нас и поехала.
Между тем, как я в гостиной занимался с старухой, дети продолжали дело свое в зале. Но как скоро она уехала, то принялись мы опять за своих виртуозов. Сих нашел я объятых уже другими мыслями. Предлагаемое им от меня средство показалось им слишком продолжительно и ненадежно, и им восхотелось поскорее, и каким бы то образом ни было, прильнуть к нашему месту, которое им очень полюбилось. Вздумали поговорить и посоветовать с поляком нашим о том, нельзя ли им как-нибудь съютиться и жить, и учить мальчиков вместе и брать к себе учеников и посторонних. Я удивился этой затее и, почитая ее не весьма удобовозможною, говорю им: "хорошо, друзья мои, подите поговорите и подумайте, я с моей стороны был бы еще и довольнее, если б вы между собою сладили и могли бы здесь у нас, с обоюдного согласия, остаться; однако, скажу вам наперед, что я худую надежду на то полагаю, чтоб нам можно было с поляком нашим сладить и ужиться; человек он мудреный, и характеры ваши совсем противоположны".-- "Однако мы хотим испытать, сказали они, авось либо и удастся и как-нибудь сладим". -- "Хорошо, подхватил я, а ладьте, как знаете". И с тем их и отпустил.
В наступивший за сям день, достопамятный для меня тем, что я в оный начал меньшую свою дочь Катерину учить писать и который был последний месяца июля,-- любопытен был я узнать, что произойдет у наших капельмейстеров от переговоров их между собою; и от приходившего к нам ужинать молодшего (sic) Бема услышал, что не положено еще ни того, ни сего, и что оба они уехали к г. Шишкову и хотели съездить еще к предводителю нашему г. Загряскому поговорить, не отдадут ли они также мальчиков к ним в науку.
Сим кончился тогда наш июль и начался август месяц, которого в первый день были мы, но обыкновению, у обедни, а потом ходили на воду и с коленопреклонением и даже со слезами помолились Богу о сниспослании нам успеха в войне против шведов, по поводу читанного тогда всенародно о сей войне манифеста. А наутрие возвратились наши капельмейстеры, и мы обрадовались, услышав, что они как-то между собою сладили, и Бем жить у нас остался. В наступивший же за сим день чувствовал я себя не очень здоровым и равно как разнемогающимся; однако сие не воспрепятствовало принять и угостить у себя приезжавшего ко мне в сей день с женою, сыном и племянником своим, любезного, деревенского соседа и друга моего Н. И. Хихрова, которые у нас и ужинали и мы с ними ходили гулять до саду. Между тем узнали мы, что г. Сахаров выдал дочь свою, которая у него одна и была, за г. Нестерова, я удивились сей неожидаемости, поелику о том до того времени ничего не слыхать было.
Дурнота, почувствуемая мною, продолжалась и в оба последующие дня и увеличилась так, что я только что не лежал, а то раздряхл совсем: болела голова, был насморк, пропал аппетит и чувствовал боль в пояснице. Приписывая все сие отчасти простуде, отчасти начинающемуся во мне геморрою и не запуская вдаль, восприял я прибежище к прежнему своему лекарству и питью своего простудного декокта, который и в сей раз помог мне удивительно и поправил здоровье мое так, что я в день Преображения Господня в состоянии был быть у обедни. Между тем услышал я, что оба наши капельмейстеры поехали в Тулу к знакомому полякову г. Верховскому, для сделки между собою и заключения договора. А сына моего в сей день подговорил г. Алабин съездить с ним в гости к князю Шаховскому в его деревню. Впрочем, порадовались мы, услышав об одержанной над Шведами славным принцем Насавским еще морской победе.
Сын мой проездил в гости двое суток, в которое время приезжала к нам старуха г-жа Бакунина с сестрою и, переночевав у нас, поехала в Тулу. А непосредственно за сим приехал к нам опять князь Прозоровский с женою, и ночевали во дворце. По приходе моем к ним, был я опять обоими ими очень обласкан и проговорил с ним целый вечер, и князь отчасу делался ко мне благосклоннейшим.
Между тем возвратился и сын мой из своего путешествия. А в то же время приехали и капельмейстеры из Тулы, пришли ко мне на вечер и, во все продолжение оного, между собою прокричали и проспорили. Сие предвозвещало мне, что из дела их ничего не выйдет, и я не уповал, чтоб могли они между собою сладить, ибо нравы сошлись несогласные и души свойств различных. Один из них шел в поле, другой -- в лес по грибам, а третий -- за малиною; кричали, говорили даже до полуночи, но ничего не сделали и ничего не положили.
В этот же день приезжал к нам опять г. Шишков и звал наутрие опять моего сына к себе, который к нему и ездил и почти целый день у него пробыл, а я между тем, занимался миротворением своих капельмейстеров. Оба они, пошед ввечеру от меня, совсем было поладили и обо всем условились, но поутру опять вышел у них раздор, и я принужден был ходить к ним и, для пресечения их раздоров, решился было уже на то, чтоб взять их на свой стол, и тем было кончил все дело. Но тут опять дьявол их снес и опять не поладили. Мне так все сие досадно было, что я наконец, расхаркав, все сие дело бросил и уничтожил, ибо видел, что кроме досад, ничего от них ожидать было не можно.
Едва только я от них возвратился, как гляжу гость ко мне на двор, никогда небывалый. Был то г. Нестеров, Петр Григорьевич, меньшой брат молодого зятя г. Сахарова, приехавший к нам с билетом и убедительнейшею просьбою, что [б] приехать нам на свадебный бал к г. Сахарову, который будет у него в день Успения Богородицы. Мы его угощаем у себя ужином и, поговорив между собою, даем слово приехать и желание Сахарова выполнить.
В наставшее потом утро пришли ко мне опять немцы, собиравшиеся уже ехать. Я унял их опять у себя обедать, и как мне было жаль с ними расстаться, то дал им убедить себя просьбою еще раз принять на себя труд, к ним туда сходить и вступить в миротворение. Итак, настроив сперва старика-немца, поехал я к ним настроивать поляка, и насилу ввечеру спор их кончил, и они ударили по рукам, но и сей их лад продолжился недолго, а поутру же на другой день взбунтовал уже старик-немец и, пришед ко мне, сказал, что он никак не намерен у нас остаться, а хочет ехать. Таким образом, все их дело и намерение, к досаде и сожалению нашему, тогда рушилось, и они, распрощавшись с нами, поехали.
Как случилось сие уже накануне Успеньего дня, в который и нам надлежало отправляться в путь свой к г. Сахарову, то, собравшись с женою, сыном и обеими старшими дочерьми, мы после обеда туда на переменных лошадях и поехали, и для лучшей удобности расположились заехать ночевать к г-же Писемской. И как тогда случился у ней быть и старший ее сын и наш приятель Михаил Иванович Писемский, то и провели мы с ним весь вечер с отменным удовольствием, а на другой день и поехали на пир к г. Сахарову.
Пмр сей был у него великолепный и прямо свадебный. Мы нашли у него уже многое множество съехавшихся гостей. Была тут молодого мать с обоими его братьями, Николаем и Петром Григорьевичами их женами, почтенный старичок В. Б. Григоров, г. Жемчужников с женою, г. Тутолмин, еще г-жа Тутолмина с дочерью, господа-бригадиры Костерин и Красильников с дочерьми, Ефремовский предводитель М. И. Свечин с женою, сыном и дочерью, Н. А. Левшин с женою и дочерью, и братом своим Н. А. и его женою, и дочерью, Х. А. Ушаков, Д. В. Плохов, г. Безгин с сыном, четверо племянников г. Сахарова, и еще кое-кто. Словом, собрание было большое и многолюдное. Обеденный стол щегольской с изобильным десертом, гремящею музыкою и пушечною пальбою, а после обеда порядочный бал и танцы, а потом иллюминация в саду и небольшой фейерверк. Словом, все было великолепно, пышно и хорошо, и праздник добрый. И как многие из гостей были мне совсем незнакомы, то имел я тут случай с некоторыми из них познакомиться. Но ночь не дали мне почти всю уснуть спавшие близко от меня разговорами своими Костерин и Свечин.
Празднество сие продолжалось и в последующий день. Гости все были тут же; некоторые из них хотели было ехать, но не отпустили; итак, до обеда было гулянье в саду. Стол опять пышный и с пушечною пальбою, а после обеда опять танцы и резвости, и было еще веселее прежнего, а особливо резвилась молодежь. Я сам, по прежней своей привычке и охоте, с ними танцевал и был даже предводителем и затейщиком их резвостей, но имел также случай кой с кем говорить, а особливо с почтенным старичком бригадиром Красильниковым, с которым и познакомился короче. Словом, праздник был совершенный и хороший, и оба хозяина, старый и молодой, умели всех угостить и удовольствовать.
В сем последнем нашли мы умного, светского, одаренного многими сведениями и добрыми качествами молодого еще человека. Он находился тогда еще в службе и служил в кадетском корпусе, я был уже полковником. И как партия сия, по богатству г. Сахарова, была для него весьма выгодная, то почитали мы его счастливым и пересчастливым, но ах, могли ль мы себе тогда воображать, что самый сей счастливый и весьма еще не старый и достойный человек чрез весьма немногие после того годы умрет на руках почти у нас в Богородицке и оставит молодую свою жену во вдовстве с малолетнею дочерью.
В наступивший за сим день был всем гостям разъезд, и все, позавтракав, стали разъезжаться, а вместе с ними и мы, распрощавшись с хозяевами, поехали обедать к Писемским, а оттуда пробрались уже домой, и в тот же день и приехали.
Там не успели мы еще отдохнуть, как приведены были в смущение новым сватовством за дочь нашу от некоего г. Рахманинова, от которого прислана была и записка, но из которого ничего не вышло. Обеспокоивали нас также гости, приезжавшие к нам одни за другими; а иных хотевших к нам быть, а особливо князя Шаховского, должны были и ожидать.
Последующий же за сим день был у нас прямо гостиный и смутный: весь оный провели мы с гостями. Была у нас г-жа Власова с сестрою своею Поливановою и князь Шаховской, а подъехал еще и г. Ушаков; все они у меня обедали, а там ездили гулять в сад, а потом взяли музыку и, по отъезде г-жи Власовой, потанцевали, но очень мало, потому что гость мой г. князь Шаховской, был странный человек: каждая минута занята была у него шалбереньями с девицами, и я не слыхал от него ни одного порядочного слова, ажно тем мне крайне прискучил, и тем паче, что я не мог к нему никак прикроиться и подладить. К вящему смущению, приехал к нам лекарь и делал вновь и усильные предложения от г. Шишкова. Сей неотступный жених требовал не с коротким, чтоб мы сказали да, или нет. Сие подало повод к тому, что, между тем, как молодежь наша шалберила и упражнялась в пустяках, мы, старшие, сошедишсь, долгое время и несколько часов проговорили между собою о сем важном деле, но все еще ни на чем не решились. Все как-то не ладилось, и мне было очень скучно, и я насилу приждал день этот. Князь у нас ужинал и, даже против хотения нашего у нас, как издалека приезжий, ночевал.
Наставший после сего день был для меня еще скучнее прежнего; князь пробыл у нас и в оный до самого почти вечера и упражнялся беспрерывно в своем требесенье, ажно огадился он мне тем и весьма скучил, голова кругом даже шла от него. Словом, гость сей был для меня весьма неприятен. Перед вечером собрался он ехать; я рад был, сжив его с рук и провожая. Но -- нет: ему надобно было заехать к гг. Алабиным и там остаться ночевать. Мои все были также и даже против желания моего остались там ужинать и долго не бывали. Это все было мне крайне неприятно, ибо я думал и заключал, что от такого шалберенья добра быть не может никакого, а зла множество.
Между тем, как жена моя с детьми была у Алабиных, я, оставшись с матушкою тещею дома один, говорил опять много с нею о сватовстве Шишковском, но все не хотелось еще нам сим делом спешить, а наперед посоветовать о том еще с нашими друзьями, а особливо с теткою Матреною Васильевною Арцыбашевою, как лучшею нашею родственницею, и ее зятьями. И как она находилась в сие время у меньшого своего зятя в Крюковке, то замышляли даже нарочно для того туда к ним ехать.
При сих расположениях наших мыслей и равно как нарочно для разрешения наших сумнительств, в рассуждении сватовства, приезжает к нам перед вечером на другой день г-жа Бакунина с своею сестрою. Мы были им очень рады, и как нам хотелось, чтоб они жениха нашего видели, то, переговорив с своими, отписал я к лекарю, не можно ли ему выписать к нам г. Шишкова, чтоб нам показать его сей благоприятствующей нам ж искренно любящей почтенной старушке и сестре ее, и испросить от них совета. С ними приехал к нам и родственник их Михайло Максимович Солнцев, человек молодой и очень хороший, с которым сын мой тотчас спознакомился и сдружился.
Переночевав у нас и на другой день отобедав, гостьи наши хотели было от нас ехать, но мы, узнав, что г. Шпшков к нам будет, уняли их еще у себя ночевать. А вскоре за сим г. Шишков к нам и приехал, которого продержали мы у себя все остальное время того дня и уняли у себя ужинать. И как помянутые госпожи и случившиеся при том, быть и дочери госпожи Алабиной, увидев его и расхвалив, начали все нам дочь нашу за него отдать приговаривать, то мы на то почти и решились, и сей день для нашей Елизаветы Андреевной был почти решительный ее жребию. Она одна только не очень на то соглашалась.
В последующий день г-жа Бакунина, отобедав, от нас поехала домой, и наперед обе они с сестрою употребили все, что только могли к уговариванию Елизаветы нашей выходить за жениха сего замуж. И как дело было почти слажено, то, по отъезде их, и начали наши шить уже нужное к свадьбе. И как осталось только посоветовать о том же с теткою Матреною Васильевною и ее зятьями, что находили мы необходимо нужным, то стали мы уже пристальнее помышлять о том и советовать между собою, самим ли нам к ним ехать, или о том писать, и решились на последнем.
В самый тот же вечер, вдруг и против всякого нашего чаяния, приехали назад к вам наши немцы-капельмейстеры и опять, навалившись на мою шею, нагнали и в первый вечер скуку на меня своими спорами.
Наутрие занялся я писанием писем к родным нашим Кислинским и Крюковым в Федешово и Крюковку, писем, кои должны были решить судьбу дочери моей. Но она, либо от смущения, или горя, что-то в сей день позанемогла, да и самому мне что-то не здоровилось. А не успел сей день пройтить и музыканты наши прожить оный в мире, как тотчас произошла опять между ими комедия: до обеда было всё хорошо, а после обеда поляк, напившись пьян, опять взбунтовал и всех было передрал и, рассердясь, ускакал в Тулу, а за чем того никто не знал. И как я опасался, чтоб он там не набездельничал и не насказал каких неправд г. Давыдову, то нашелся принужденным отписать о беспорядках его сам к г. Давыдову и послать вслед за ним нарочного, а мальчиков велел в отсутствие его учить новому капельмейстеру немцу.
Дни чрез три возвратился и наш посланный с письмами и не привез к нам ничего решительного, как того и ожидать было можно. Все они ни приговаривали, ни отговаривали, а предавали в нашу волю, а хотела только тетка сама скорей к нам приехать. Между тем, как оба мы с дочерью опять обмоглись, то дни чрез три после того расположились мы для сделания контравизита съездить к г-же Бакуниной, с тем чтоб от ней проехать и к г-же Власовой, в который путь мы вместе с женою, дочерью и старшею госпожею Алабиною 30 августа и отправились.
В обоих сих домах были нам очень рады; у г-жи Бакуниной нашел я опять г. Солнцева и с ним весь вечер и утро провел, как с умным и любопытным молодым человеком, с особливым удовольствием, а г. Власов снабдил меня множеством разных семян и рад был, что возобновилось наше с ним знакомство, пресекшееся было со времен князя Гагарина.
Едучи от него и возвращаясь опять в Волково для ночевания у г-жи Бакуниной, дорогою завели мы между собою разговор опять о сватовстве и говорили своей дочери, чтоб она наконец сказала, хочет ли она иттить за г. Шишкова, или нет, дабы я так мог уже и располагаться, и она, подумав несколько и сказав, что она видела в ту ночь особливый и примечательный сон, и наконец дает на то свое произвольное и непринужденное согласие. Обрадовался я, сие услышав, и сказал: "но, правда ли, и когда так, то дай же мне в том руку". -- "Извольте, батюшка", отвечала она и, перекрестясь, то и сделала. Сим образом решилось дело сие и с ее стороны. И случилось сие в самый последний день месяца августа. Мы ночевали в сей день опять у г-жи Бакуниной, которая обрадовалась также, услыша о согласии моей дочери и похвалила ее за то, и мы весь сей день и вечер были очень веселы.
Наутрие, отобедав у ней, возвратились мы домой, а с нами вместе приехал к нам и г. Солнцев, которому хотелось с сыном моим съездить к г. Шишкову, куда они на другой день и ездили и весь почти день у него прогостили. А я между тем занимался кой-какими приезжавшими к нам гостями и разбиранием привезенных ко мне из деревни своей яблок, коих величиною не мог довольно налюбоваться, и отдавал своих мальчиков учить новому капельмейстеру; а как привезли к нему учеников и от г. Загряского, то хлопотал и за ними.
В наступившее за сим 3-е число сентября, который день случился воскресный, приезжал ко мне наш уездный предводитель г. Загряской с женою обедать. А как съехались к нам и все наши городские, то и был у нас маленький праздничек, и мы вздумали после обеда повеселиться музыкою и танцами. Но тут произошла у нас тревога опять с возвратившимся уже давно обратно из Тулы поляком-капельмейстером, не хотевшим было отпустить к нам музыку. Однако, мы ее получили. Посреди саыых спх увеселений нриезжает к нам наконед и тетка Матрена Васильевна, которую мы с толикиш вожделением дожидались, и поразила нас своим приездом, ибо оный должен был решить все наше дело. И как она ни мало наше намерение не порочила, а была первая притоворщица, чтоб нам дочь свою за сего жениха выдать, и говорила, что не для чего тем далее и медлить, то, благословясь, и дали мы в этот день первое наше слово и объявили сватающим о том свое согласие. Признаюсь, что сей пункт времени был для меня очень критический: вся душа моя волновалась при изречении помянутого слова. "Богу единому известно, думал и говорил я тогда сам с собою: удачно ли будет сие супружество, но как у меня на Его единого вся надежда и я Ему, распоряжателю всех судеб человеческих, с малолетства ее поручил, и по всем обстоятельствам вижу, что на сие есть Его святая воля и сего жениха никто иной, как Сам Он ей выбрал, то и буди с нею Его святая воля, Ему и препоручаю я ее в покровительство".
В следующий за сим день, думали мы, что приедет к нам сестра нашего жениха Катерина Герасимовна, бывшая в замужестве за соседом наших родных Кислинских, за тем г. Крюковым, Егором Михайловичем, о котором я упоминал прежде, и ждали ее потому, что она быть к нам обещала. Но не то вышло. Жених наш, услышав и узнав от г-жи Алабиной о нашем согласии и обрадовавшись до чрезвычайности, поскакал в тот же миг к своей бабке, и, уже не знаю каким образом, очутились они все в Ламках, и г-жа Крюкова прислала уже оттуда письмо к тетке Матрене Васильевне, которую она знала, с уведомлением, что ей в тот день быть у нас не можно, а ежели угодно, то будет завтра, на что мы были и согласны. И как дело доходило уже до сговора, то весь вечер занимались мы о том советами и уговариванием невесты, чтоб она себя не одурачила и во время помолвки не плакала.
Впрочем, как я уже не сомневался, что немец-капельмейстер и сын его у нас останутся и последнему можно будет учить прочих моих дочерей на фортепианах, то, но неимению у себя сего музыкального орудия и приискав оное купить у г-на Сахарова, за оными в сей день и отправили.
Наутрие думали мы, что у нас будет помолвка, однако приезжала к наш сестра женихова одна, для отобрания слова, а о помолвке положили, чтоб приезжать им к нам в следующий день, с чем она от нас и поехала. А не успела она уехать, как приехал к нам, и равно как нарочно, дядя Петр Алексеевич Киреев, чему мы были очень и рады. Однако, он ввечеру нас несколько и смутил и порасстроил своим говорением и суждением. Человек он был особливого характера и, по природному свойству, имел обыкновение все толковать в худую сторону, обо всем сомневаться и выводить опасения, а таким же образом поступил он, узнав о нашем деле и при этом случае и насказал нам столько сумнительств и опасений, что мы были уже и не ради, ибо он всех нас тем смутил и перетревожил наши мысли и души, что всё было совсем не ко времени и не к стати, поелику дело зашло у нас уже столь далеко и переменить данного слова было уже не можно.
Наконец, наступило 6 число сентября, который день был решительный для судьбы Елизаветы моей Андреевны и достопамятен тем, что мы ее в этот день за г. Шишкова домолвили или паче сговорили, ибо, по условию, после обеда и приехали к нам все они, а именно старуха бабка с обоими своими внучатами и внучкою, помянутою госпожею Крюковою, сестрою жениховою. Сговор происходил с обыкновенными обрядами и с нашей стороны присутствовали при том, кроме нас, тетка Матрена Васильевна Арцыбашева, дядя Петр Алексеевич Киреев и г-жа Алабина с обеими дочерьми, Настасьею и Натальею Тимофеевичем, а более никого. Все они у нас, по обыкновению, и ужинали.
Как старухе, нареченной нашей сватье, было уже поздно ехать в Ламки и она расположилась ночевать со всеми своими у г-жи Алабиной, то принуждены мы были звать их наутрие к себе обедать и сделать у себя порядочный сговорный большой обед, к которому пригласили мы и нашего князя с женою, а к прочим нашим знакомым и друзьям разослали поутру обыкновенные сговорные билеты, написав и разрисовав их скорее с сыном на тонкой и хорошей бумаге. Итак, был у нас порядочный обед с музыкою, и гости наши разъехались уже перед вечером; и все происходило ладно и хорошо.
Наутрие приезжал жених наш, по обыкновению, к невесте, и по случившемуся тогда празднику Рождества Богородицы, был с нами у обедни и у нас потом обедал, а после обеда ездили все мы к нашему городничему в гости и у него сидели. Ввечеру же занимались семьянинки мои с теткою Матреною Васильевною советами и разговорами о том, что нам к свадьбе и для приданого покупать и приготовлять надлежало.
А в последующий день званы мы были бабкою в дом нареченного зятя моего обедать или, лучше сказать, посмотреть его житья-бытья, что всё семьянинки мои: любопытно хотели видеть. Итак мы туда и ездили в пяти каретах, ибо, кроме всех нас, приглашены были туда же князь, и г-жи Алабины, и Марья Юрьевна. Обед был превеликий и угощение хорошее; с их стороны был муж сестрин, а женихов зять, Егор Миихайлович Крюков и друг мой Алексей Андреянович Албычев, с сестрою; а после приехали и господа Остафьевы, ближние соседи жениховы; все мы пробыли там до вечера и возвратились домой уже в сумерки.
Всем моим родным, а вместе с ними и самой невесте дом и все в нем полюбилось, и все, казалось, будущим жребием ее были довольны и говорили, что она небессчастлива, и все наше дело по сие время шло весьма порядочно и хорошо. Но достопамятно, что о приданом хоть сначала ничего не говорили и ничего не требовали, а отзывались, что они всем хотят быть довольными, что мы ни дадим, но в сие время начали и гораздо поспрашивать, и тут открылось, что некоторые люди, не зная и не ведая о том, что мы даем и что дать в состоянии, насказали им, что мы даем и Бог знает сколько. Но мы как прежде, так и тогда говорили, что мы не так богаты, чтоб мог ли дать за дочерью нашею приданое большое и знаменитое, поелику она у нас не одна, а кроме трех еще других, есть и сын; достаток же ваш и весь весьма умеренный и потому не можем от небольших наших деревень более оторвать 50 душ людьми, да вещей всяких тысячи на две или на три; что ж касается до денег, то я далеко их столько не имею, как иные, может быть, думают, и от них мне уделить нечего.
На другой день после сего, будучи у обедни, услышал я, что зложелатель мой князь был чем-то недоволен в рассуждении приема его в Ламках. В самом деле, было несколько упущено госпожею Крюковою, как хозяйкою: дело состояло в том, что она с нашею княгинею ничего будто не говорила, а это и бесило сию самолюбивую госпожу. Но как бы то ни было, но и меня сие растрогало очень, и я крайне сожалел, что сделана была такая ошибка. Впрочем, в этот день приезжал к нам опять и нареченный зять вместе с сестрою своею и у нас обедал. А как случилось тут же обедать и попам нашим по случаю праздника, то был и в сей день у нас стол нарочито велик, а после обеда музыка и танцы, при которых заставили мы танцевать и жениха нашего, а потом ездили все мы к нашей Марье Юрьевне, где был и князь с женою своею, которая все дулась и не хотела даже взглянуть на всех. При отъезде гостей наших домой, выпросили и увезли они с собою и сына моего вместе с г. Алабиным.
Все утро наступившего после сего дня занимался я писанием писем в разные места и ко многим людям: иных надобно было уведомлять о случившемся с нами происшествии; к другим писать, чтоб возвратили они мне имеющиеся на них мои деньги, которые мне были тогда самому надобны; иным о иных нуждах. Но, кроме сего, было и в сей день много всякой всячины и происшествий приятных, и неприятных. К сим последним относилось наиглавнейше то, что я, при случае кидания в сей день лекарем жене моей крови, приметил я, что он совсем не так со мною обходился, как прежде, и власно как бы сердит был на меня и дулся. Удивился я таковому его необыквовенному поступку, не знал чему то приписывать и покоя до тех пор не имел, покуда стороною не узнал, что он на меня и на всех нас действительно сердился, и сердился не напрасно. Каким-то образом, без всякого умысла, случилось всем нам сделать превеликую ошибку и неосторожность и об нем при всех наших сговорных празднованиях совсем не вспомнить и его к себе не пригласить, а поелику и он имел в сватовстве соучастие, то натурально было ему сие и прискорбно, и досадно. Изобразить не можно, как я сам на себя досадовал, о сем узнавши, и другого не нашел как тотчас, подхватя лошадей, к нему на островок скакать и дружески пред ним в том извиняться, но, спасибо, был он не такой человек, чтоб долго дал мне о том заботиться, и, по любви его ко мне, мы тотчас с ним опять сладили, и все было позабыто.
Другую досаду причинило мне вновь открывшееся бездельничество нашего поляка-капельмейстера. Научи негодяй ребятишек перепортить все пищики у духовых инструментов, единственно из злобы против немца и потому, что сей не умел их так хорошо сам делать, как он! И как сделалась от того в учении остановка, то бедняк старик прибегает ко мне о том с жалобою. Что делать? Принужден был сам туда к ним ехать и дело исследовать, и как все зло тотчас открылось и поляк в том изобличен был, то велел ребятишек пересечь, а поляку сказал, что он дурно это делает, что это не годится, а лучше б был он воздержнее и вел себя тише и благоразумнее. Но он нес гору: не уважая ни мало моих слов, продолжал делать пакости.
Третья неприятность была та, что сама невеста наша неосторожно расчесала у себя ногу, и оттого прикинулось, и нога у ней болела, и мы принуждены были просить лекаря спешить помогать ей от того.
Что касается до приятностей сего дня, то состояли они в том, что между тем как я после обеда ездил на остров, приехал к нам друг мой А. А. Албычев с сестрою своею Марьею Андреяновною, а потом опять наш нареченный зять с сыном моим и г. Алабиным, а там наша казначейша. И как чрез то компания собралась изрядная, то послали мы за музыкантами и завели танцы, и была у нас порядочная вечеринка, а потом довольно большой ужин.
Нога у дочери моей болела и наутрие и нагнала на нас заботу, а жена моя всю почти ночь не спала, раздумавшись о нашем женихе и боясь, чтоб он не вдался, по примеру отца своего, в невоздержности, а особливо в излишнюю охоту к питью. Что касается до него, то он ночевал у Алабиных, а поутру ну-ка также скакать к лекарю и просить извинения, ибо и они все столько-ж были перед ним виноваты, как и мы. А потом приехал к нам обедать и пробыл у нас до самого почти вечера.
К нам в сей день привезли купленные фортепианы от Сахарова: инструмент был прекрасный и недорог; у г. Сахарова сделались они тогда излишними, а потому и уступил он нам их за цену весьма сходную. Мы не успели их разобрать и установить в маленькой своей проходной комнатке, как давай скорей посылать за молодым господином Бемом и заставливать учить на них нашу Настасью и Ольгу Андреевну и утешаться приятным тоном сего инструмента.
А ввечеру сего дня произошла у нас с поляком нашим капельмейстером новая штука. Вознадобилось на что-то некоему г. Бунину музыка, и он прислал за ним и музыкантами. Сие подало поляку повод просить меня, чтоб отпустил я с ним и моих собственных музыкантов, но я за грубость его ему в том отказал. Господи! как поляк мой от того вздурился и какой поднялся шум. Ребятишкам моим самим хотелось очень туда с ним ехать, но я мало на то смотрел, а хотел поляку дать неудовольствие мое на него почувствовать. Но наутрие однако умилостивился я над ним и ребятишек, но желанию его, отпустил.
Между тем обрадованы мы были тем, что нога у невесты нашей зажила и ей можно было в предпринимаемый путь с матерью своею отправиться. Ибо как тогда дело наше от дальнейшего продолжения остановилось только за тем, что мы к свадьбе не совсем были готовы, а надлежало многое кой-что еще искупить, и купить того, кроме Москвы, было негде, то необходимо надлежало в оную для сего на краткое время съездить, почему жена моя и начала тотчас к путешествию сему собираться. Ей весьма было хотелось, чтоб доехал туда и я с нею, но мне никак было нельзя отлучиться в то время от своего места, ибо в самое сие время обнародован был указ о поспешнейшем наборе со ста душ рекрут, и мне надлежало тотчас помышлять о выбирании и назначении оных из крестьян обеих волостей наших, к которому скучному и тягостному делу и располагался я приступить во время их отсутствия и спешить как можно тем, дабы дело сие не помешало мне, до возвращении жены моей из Москвы, заняться свадьбою и ехать потом в Козлов, откуда ожидал я ежедневно за собою присылки и тем в особливости озабочивался.
Таким образом, с наступившим после того днем и начала жена моя с дочерью в сей путь собираться и, для вспомоществования себе в покупании и выборе разных нужных к приданому и свадьбе вещей, уговорила ехать с собою и старшую дочь госпожи Алабиной, Настасью Тимофеевну; вместо же меня взять с собою, для охранения в пути, моего сына.
Итак, собравшись и распрощавшись со всеми и взяв с собою тысячи две рублей денег, которыми снабдил я ее для покупания на большую часть всяких вздоров и тех излишностей, какие у нас на приданое обыкновенно покупаются, и распрощавшись со всеми нами, чрез день после того, именно 15 числа сентября, они в путь сей и отправились, а я остался хлопотать с своими капельмейстерами и рекрутами.
А сим и окончу я сие мое письмо и вместе с ним и 23-е собрание оных, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.
(Декабря 22-го дня 1810 года).
Сочинена в 12 дней и кончена 22 декабря 1810 года.
(В Дворянинове, начата 23 декабря 1810, а окончена 29 января 1811 г.).
Продолжение истории пребывания моего в Богородицке со времени замужества старшей моей дочери до отбытия г. Давыдова из Богородица.
Продолжение 1788, а моего 50 года жизни.
Любезный приятель! Последнее письмо мое к вам и 23-ю часть оных кончил я описанием сговора старшей моей дочери и происходивших между капельмейстерами наших (sic) глупых дрязгов и остановился на отъезде жены моей с детьми в Москву, для покупания разных вещей, нужных для приданого и к свадьбе. Теперь, продолжая дальнейшее повествование о происшествиях, со мною бывших, скажу, что я, во все время отсутствия и езды их, продолжавшейся целых двадцать дней, занимался отчасти обыкновенными своими кабинетными упражнениями и наболей писанием и сочинением своего "Экономического Магазина", который, за бывшими недосугами и хлопотами, был у меня несколько запущен, и я спешил снабдить типографию опять поболее материалом, которого оставалось в Москве уже очень мало. Кроме того продолжал я писать "Историю нашей Шведской войны" и успел уже в сие время кончить всю первую часть оной. В работе сей упражнялся я наиболее по утрам и вечерам, а днем занимали меня рекруты. Нагнали опять со всех сел и деревень народа великое множество, и я должен был заниматься наискучнейшим делом отыскивать очереди, назначать, мерить, отбирать годных в службу и слушать просьбы плачущих матерей и жен, расстающихся со своими родными. Несколько дней сряду принужден я был сим трудным и скучным делом заниматься, ибо надобно было назначать более двух сот человек, я насилу-насилу оное, к удовольствию своему, кончил. Впрочем, занимался я и музыкой, и учащимися оной, также и угощением приезжавших ко мне временно гостей разных, которые не оставляли меня и в сие время посещать и приездами своими отвлекать меня от моих дел и упражнений. Из сих наизнаменитейшими были г. Сахаров с своим молодым зятем и приятель мой г. Писменский, который у меня и ночевал, и с коим мы опять не могли довольно обо всем наговориться.
Сим образом провел я в мире и тишине всю последнюю половину сентября. Но ввечеру самого последнего дня сего месяца возмущен опять был дух во мне присланным ордером, которым повелевалось мне приехать немедленно в Тулу, привозить рекрут и собрать с крестьян весь розданный им взаймы хлеб. Сие последнее повеление меня удивило и смутило потому, что таким же ордером велено было прежде весь оный хлеб оставить мужикам безвозвратно. Я не понимал, что бы это значило. И поелику наместник наш находился тогда в Туле, то стал я сомневаться, не вышло ли какой-нибудь странности. Кроме сего, озабочивало меня и то, что негодяй поляк все на меня злился и, по дошедшим до меня слухам, за все мои к нему благодеяния умышлял злодейским и прямо змеиным образом мне вредить.
Но как бы то ни было, но мне надлежало в Тулу ехать, и ехать ни мало не медля. Итак, забрав нужные ведомости и, не смотря на всю дурноту тогдашней погоды и прескверную дорогу, сев в маленькую коляску, в сей путь отправился. И дабы мне скорей можно было доехать до Тулы, то своих лошадей отправил наперед в Дедилов, а сам до оного поехал на мужицких. Но сколько раз раскаивался я и досадовал сам на себя, что их взял. Как мы их ни турили, но негодницы никак не хотели меня скоро по грязной дороге везти, между тем холод, снег, дождь и пронзительный встречный ветер -- и мочили, и знобили, и беспокоили меня до крайности. Но как-нибудь дотащившись на них до Дедилова, пересел я уже на своих и поскакал далее и успел еще довольно рано приехать в Тулу.
Там пристал я к другу своему Антону Никитичу Сухотину, и моя первейшая забота была узнать, не приехали ль наши с Москвы, которым давно бы уже возвратиться надлежало. Но услышав, что нет еще никакого слуха, начал уже об них заботиться и сомневаться, опасаясь, что не случилось ли с ними чего дурного, ибо, по письмам от них, знал, что им надобно было давно уже быть в пути и от дурной дороги и погоды терпеть также великое беспокойство. Потом послал отыскивать находившегося тогда в Туле, для отдачи рекрутов, секретаря своего Варсобина, или кого иного из ваших Богородицких, дабы расспросить у них, не знают ли и не слыхали ль они, за чем меня так экстренно спрашивают. Варсобина и других некоторых ко мне тотчас и притащили, но они не могли любопытства моего удовольствовать и отзывались незнанием, и что они ничего не слыхали.
Переночевав все в продолжающемся еще сомнении у г. Сухотина, встал я раным-ранёховько и, одевшись, поехал к командиру своему г. Давыдову. Тут услышал я и с досадою, и с удовольствием, что весь призыв меня был за сущею безделицею, и я перетревожен по-пустому. Хотелось им с наместником узнать, сколько у нас какова хлеба находилось тогда в наличности и сколько по собрании оброчного будет, дабы чрез то можно б было им сделать распоряжение, сколько его продать. Все сие могли б они узнать от меня заочно и не таская меня к себе по такой бездорожище и дурной погоде. Но, по крайней мере, при услышании сего, отлегнуло у меня сколько-нибудь от сердца, и я уже с спокойнейшим духом принялся тотчас за сочинение желаемой ими ведомости и, по написании оной, поехал с господином Давыдовым в казенную палату. Там нашли мы самого наместника, окруженного толпой народа и, в присутствии множества дворян и господ, принимающего лично рекрутов. Тут подал г. Давыдов ему мою ведомость и сказал о моем приезде. Но как ему не до того было, чтобы нами тогда заниматься, а приему надлежало еще долго продолжаться, то мы, постояв тут несколько минут, погалившись на народ, поговорив и повидавшись кое с кем, лизнули вон, и, подхватя с собою г. Сухотина, поехали к г. Давыдову, по приглашению его, обедать, а потом, посидев, возвратились домой дожидаться, покуда наместник из рекрутского приема приедет к себе во дворец, где он тогда жил. А не успело несколько минут пройтить, как за мной и прислали.
Едучи к нему, любопытен я был видеть, как он меня примет, и по-прежнему ль приятно, или инако, и крайне обрадовался, увидев по-прежнему прием себе довольно ласковый и приятный. Сие меня ободрило чрезвычайно, и я с покойным духом начал отвечать на все делаемые им мне вопрошания и пробыл у него целый вечер, разговаривая с ним обо многом, равно как я с другими, тут бывшими, и был очень доволен тем, что наместник обошелся со мною хорошо. Он возложил на меня комиссию купить еще 500 молодых яблонок, для посадки в наш сад богородицкий, ибо вздумал опять за оный приниматься и дополнить его и плодовитыми деревьями. От него проехал я опять к г. Давыдову и у него ужинал. От него посылал я опять проведывать о своих московских. Но как привезли мне известие, что их все еще нет, то сумнение мое об них увеличилось еще больше.
Последующий день весь почти проездил я до Туле, проискал в садах продажных яблонок и приторговывал оные. И как шла тогда превеликая слякоть и было и мокро, и очень холодно, а я рыскал на выпрошенных у хозяина дрожках, то и измучился я, и в прах иззяб. После обеда ездил опять за тем же, и едва только возвратился, как сказывают мне, что была уже опять присылка за мной от наместника. Итак, скачу к нему, сказываю, где и сколько, и по чем отыскал купить яблонки. Наместник тем доволен, приказывает купить и посадить. Г. Давыдов тут же. И оба они велят мне исполнить то, велят другое и наконец отпускают.
Раскланявшись с ними и будучи тем очень доволен, поскакал я на свою квартиру и спешу ехать к г. Запольскому, говорить с ним, как с любопытным человеком, о политических новостях и расспрашивать, что слышно о войне нашей. Но вдруг прибегают ко мне сказывать, что наши наконец из Москвы приехали и остановились у Пастухова. Я вспрыгал почти от радости и кричу своим людям: "давай, давай и запрягай скорей коляску!" И хоть темно, громоско (sic), тряско и далеко, но какая до того нужда? скачу и спешу увидеться с своими, нахожу целую толпу их у Пастухова, и в том числе и своего нареченного зятя; здоровкаюсь со всеми и радуюсь, видя их всех здоровыми; а к г. Шишкову, обратясь, говорю: "да ты, братец, каким это образом здесь очутился?" -- "И я, батюшка, отвечал он, был также в Москве и согласились вместе ехать сюда, с матушкой".-- "Ну, еслибы не было с нами Петра Герасимовича, подхватила жена моя, то было бы нам тошно лихо!" -- "А что такое?" спросил я.-- "Чего, батюшка, измучилась в прах по эдакой дурной и пропасной дороге, и у нас, то и дело,-- то то, то другое в обозе нашем портилось, и наконец дошло до того, что не знали что и делать; одна повозка совсем изломалась; и спасибо уже Петру Герасимовичу: велел переложить все в свою повозку; но за то, спроси-ка ты, где он сам ехал и сидел?" -- "А где?" -- "Да у нас, на козлах, вместе с кучером!" -- "Возможно ли, воскликнул я от удивления; да разве негде было инде присесть?" -- "То-то и дело, отвечали они; мы было и хотели кое-как поместить его между собою, но он сам не согласился и выбрал себе место".-- "Ах, батюшки мои! воскликнул я, смеючись и удивляясь: как это возможно! да небось ты, братец, в прах измучился и перезяб".-- "И, ничего, ничего, батюшка, отвечал он, я человек молодой и мне не привыкать стать к таким беспокойствам, а для Елизаветы Андреевны не грех было и потрудиться".-- "И то правда, примолвил я, засмеявшись, кому же и трудиться, как не женихам для невест своих; но, слава Богу, что наконец сюда доехали, и что вижу вас всех здоровыми, а теперь уже, воля Господня, недалеко, как-нибудь уже, доедем". После сего, начались у нас спросы я рассказы о том, как они в Москве были, и как свое горе мыкали и там, и в дороге. Наконец, все мы тут ужинаем, а после ужина говорю я молодцам своим: "что, ребята! здесь всем нам ночевать тесновато; уж не со мною ли к Антону Никитичу?" -- "Очень хорошо, воскликнули они оба, извольте, это в самом деле будет лучше". Итак, ну-ка мы умещаться кое-как в мою коляску и ехать к г. Сухотину.
Поутру, едва я проснулся, как вдруг является предо мною, как лист перед травою, мой деревенский сосед, брат Михайло Матвеевич, и с попом нашим Евграфом. "Ба! ба! ба! откуда взялся, воскликнул я, и, поздоровкавшись с ним вскользь, ни с другого слова и, качая головою, ему сказал: "ах, братец, братец, братец! что ты там наделал? и долго ли тебе, проказа, проказничать? вот до чего довела тебя твоя глупая и скверная привычка, и какую было страшную беду и напасть ты себе от ней нажил; ну, благодари батьку, что он помог тебе в этом проклятом деле, а то быть бы бычку на обрывочке". Сим и подобным сему образом, пожурив и потазав сего молодца гораздо и гораздо и отпустя их с попом от себя, не стал я долее в Туле медлить; а coбравшись и распрощавшись с хозяевами, я поскакал с сыном своим в Богородицк. А нареченный зять мой полетел опять к своим спутницам, чтобы таскаться с ниши по рядам, для исправления еще нескольких покупок.
Ехать нам было хотя и очень холодно и тряско, но мы рады были уже тому, что было от бывшего морозца сухо; но скоро опять сделалось грязно. Но как бы то ни было, но я должен был ездой поспешать, потому что, вслед за мной, хотел приехать к нам и г. Давыдов, чтоб поездить ему опять у нас с собаками и повеселиться. И мы, не смотря на всю дурноту дороги, в тот же день к вечеру в Богородицк доехали, а поутру приехали и наши московские.
Мое первое дело было в сей день, чтоб иттить к нашим музыкантам, для разбирания опять разных дрязгов, случившихся во время моего отсутствия, ибо услышал о поляке, что он все продолжал делать разные пакости. Похлопотавши с ними, велел я всей музыке после обеда приттиить к себе, для испытания новых успехов в их науке, и они весь вечер у меня проиграли. В самое сие время услышал я, что приехал уже к нам в волость и наш Николай Сергеевич с своею охотою и товарищами, и что в ту ночь ночуют они на его хуторе, а наутрие будут ночевать в волостном селе Иевлеве, где и приказано мне было их отыскивать.
Итак, поутру повидавшись с приехавшим к нам г. Солнцевым и отобедав с ним и со всеми родными, поехал я в село Иевлево отыскивать господ наших охотников. Я нашел их целую шайку, квартирующих опять в просторной избе крестьянской и занимающихся тем, чем в отъезжем поле занимаются обыкновенно господа охотники, возвратясь с поля на свои ночлеги и притоны, т. е. шумящих, веселящихся и подпивающих чай и прочее, что случилось. Был тут мой командир, как первая и главная особа; далее: гг. Веницеев, Вельяминов, Языков, Федяшев и Переславцев,-- все на отбор ребята теплые и любившие погулять и повеселиться. Вся изба полна была народом и стонала от шума, криков, споров, лганья, хвастанья, издевок, смехов и хохотанья. Словом, общество было веселое, обращение между всеми дружеское, братское, вольное, непринужденное, разговори добрые! Всякий старался изъявить способность свою к велеречию. Со всем тем, во все продолжение вечера, не слыхал я от них ни одного разумного слова. Я был всему тому только зрителем, и смотря на происходившее, только что внутренне тому смеялся. Наконец, дошло дело до ужина. Настановили крестьянских столов, наставили всякой всячины, и, давай, все ужинать и погромыхивать рюмками и бутылками, и прямо по-охотничьи. После чего не стал я уже долее у них медлить и связывать их своим присутствием; но, желая дать им волю, ушел на другой крестьянский двор, для спокойнейшего ночевания. Что у них там происходило далее, о том не знал, да и не старался и узнать тогда, как о деле до меня не касающемся; а после узнав, только что пожал плечами, усмехнулся и замолчал. Наутрие побывав опять у них и с ними позавтракав, а потом получив от командира моего приказание дожидаться его чрез день после того, к себе в Богородицк, я, вместе с приезжавшим туда же нашим князем городничим, и поехал к своим родным, где нашел приехавшего к ним и будущего нашего семьянина, г. Шишкова. А поелику был все еще у нас и г. Солнцев, то и обедали мы все вместе, что случилось и кстати, ибо в самый сей день совершилось мне ровно 50 лет и начался пятьдесят первый.
Желая воспользоваться наступившим после сего праздным и свободным днем, ездил я с женой, сыном и г-жею Алабиною в Волково, к почтенной нашей старушке Катерине Артамоновне Бакуниной, а с нами ездил к ней туда и нареченный зять мой. Елизавете же моей в сей день пускали кровь, и потому ей с нами ехать было невозможно. Побудительною причиною к сей почти принужденной езде было то, что мы были пред госпожою Бакуниною несколько виноваты тем, что, почитая ее находящеюся в отлучке, не уведомили ее о нашей помолвке, и она имела на нас за то маленькую досаду, которую хотелось нам, сим приездом и извинением себя в неумышленном проступке, уничтожить. Сие нам, но дружбе и благосклонности ее к нам, и удалось сделать. И мы в тот же день и возвратились назад в Богородицк.
Сим образом прошел и сей день и настал тои, в который надлежало приехать к нам г-ну Давыдову и в который случилось со мною множество происшествии, и довольно важных. Я во весь оный, в ожидании приезда командира моего, был дома и заботился о музыке, чтоб она ему понравилась, а более о том, чтоб бездельник поляк, по угрозам своим, не намутил на меня чего-нибудь сему властолюбивому начальнику, ибо, сказывал мне, что он, с досады, для чего в угождение его я не выгоняю немцев, собирался на меня лгать и писать клеветы и челобитные. В самое сие время, и за полчаса только до приезда моего командира, вдруг является ко мне курьер от него, прискакавший с приказанием, чтоб я тотчас, и не медля ни одной минуты, ехал к нему в Рогачи, одну деревню нашей волости, отстоящую от нас верст за двадцать. "Господи, что такое, говорю я, удивившись тому крайне; за чем таким и так скоро! уж не сделалось ли там чего в волости!" Но смущение мое еще увеличилось оттого, что и самый посланный не мог мне пересказать о причине такова скорого призыва, а сказывал только, что г. Давыдов, приехав в Рогачи и нашед там пьяных мужиков, передравшихся в кровь, рассердился и его послал за бурмистром и за мной, и что он никогда еще его таким сердитым не видывал.
Странно мне все сие было и непонятно. Я не знал, что делать: ни то ехать, ни то нет! Однако, хотя было очень уже поздно, хотя очень холодно, хотя колоть от замерзнувшей грязи была превеликая, но, подумав-подумав, решился ехать, и тотчас, приказав для скорости запрячь себе кибитку, и поскакал к нему. И как мне сказывали, что поедет он чрез село Ломовку, то велел ехать сею дорогою, в надежде, что с ним повстречаюсь. Дурно весьма было мне тогда ехать, но я, закуся уже губы, сидели дал [в] волю себя кибитке, как она хочет, мучить. Отъехав несколько верст и уже обмеркнув, встречаюсь я с едущим, собственным его пьяным и еле живым человеком; спрашиваю, где он? отвечает мне, что едет, и едет этой дорогой, и что они приготовили под него и лошадей в Ломовке. "Ну, ступай, говорю я кучеру своему, и погоняй! хоть дурно и очень тряско, но так уже и быть!"
Наконец, уже ночью приезжаю я к Ломовке и встречаюсь еще с мужиками. "Кто едет", закричал я.-- "Мы, мужики из Рогачей, отвечают мне; едем и везем скованных мужиков!" -- "Где Николай Сергеевич?" спрашиваю далее.-- "Он-ста поехал уже, отвечают мне, и мы сами не знаем, где он; конечно, чрез Товарково, а не этой дорогой". Услышав сие, смутился я еще более, ибо наверное заключал, что ему уже тогда в Богородицке быть надобно.
И как мне весьма не хотелось, чтобы он приехал туда без меня и поляк не успел бы чего налгать, то приказал я тотчас кибитку обернуть и скакать во весь дух назад в Богородицк по всей этой ужасной колоти. Но семь верст туда и семь верст назад не так-то скоро переехать было можно.
Чего я опасался, то и сделалось! Николай Сергеевич приехал уже без меня, и я нашел его, окруженного музыкою и уже врага моего, поляка, посаженного в цепь. "Ба! ба! ба! воскликнул я, услышав о том и удивившись; это что такое?" Но теперь надобно мне рассказать все бывшие без меня происшествия подробно. Они были следующие:
Подозревал я тогда, что князь в последнюю свою бытность у г. Давыдова, по привычке своей, что-нибудь ему на меня втайне наклеветал, ибо сей человек, при всем наружном дружелюбном своем обращении со мною, был мне втайне великий враг и недоброхот; следовательно, произвел в Давыдове досаду. Сия досада увеличена была лесниками Черневскими и порубкою там крестьянского леса. Поп тамошний раздосадовал его еще враками своими об оспе, сказывая, что от оной помирает в Озерках множество ребятишек... Далее раздосадовали его бездельники Щегловские мужики, о которых он, как о купленных и переведенных из Щеглова, по его хотению, в особливости пекся тем, что худо и неприлежно строились, и он в досаде всех их там пересек. К вящему умножению досады его, по приезде в Рогачи, находит он пьяных мужиков, перепившихся и передравшихся до полусмерти. Сим он еще того более был взбешен. И тогда-то отправил он бывшего с ним подьячего за бурмистром и за мной. Было то от него, по истине, безрассудное дело! Ибо он сам ехал к нам же в Богородицк; итак, зачем было вызывать меня верст за двадцать, и по такой пропасти?
Но как бы то ни было, он приезжает и Богородицк еще в досаде. Тут поляк, в самом деле, к нему на встречу и спешит подавать ему плутовские и самые мошеннические бумаги, наполненные вздором и клеветами, в закрывательство того, что у него худо выучены были ребятишки. Немец является тут же. Спрашивают музыку. Поляк бежит, приносит инструменты, кладет на стол и наполняет его книгами. Но, к несчастью его, велят играть наперед духовой, которую учил немец. Немец оговаривается и просит Николая Сергеевича, чтобы он приказал мальчикам играть так, как он их учил, а то они все подучены поляком, чтобы нарочно играть дурно. Г. Давыдов им то приказывает и накрепко подтверждает. Начинают играть. Игра пленяет у всех слухи, всем она нравится, все превозносят ее похвалами. Ребятишки, в самом деле, играли хорошо и несравненно лучше, нежели прежде, когда их поляк учил. Старик немец получает похвалу и благодарность от г. Давыдова. Поляк бесится, досадует, приступает к немцу, кричит, по своему обыкновению, спорит и с самим г. Давыдовым, и спорит неучтиво. А как сей о поляке был уже предварен от князя, то сие его вздурило. Он, рассердившись, закричал: "в цепь его! и сию же минуту в цепь!" Сие в один миг было и исполнено, и усача нашего в нее и посадили. А тут, между тем, продолжалась музыка, которою все были довольны. В самое сие время я приехал, и нашед г. Давыдова утешавшегося приятностию музыки и позабывшего всю свою прежнюю досаду, обрадовался и удивился сплетению всех помянутых происшествий и обстоятельств. Судьба, ровно как нарочно, произвела все оное на тот конец, чтобы мне при том не быть: невинность моя защищена и злодейство, само по себе, было наказано! Итак, кто копал другому яму, тот сам в нее попал! Впрочем, весь тогдашний вечер провожден весело, и был для всех тут изготовлен ужин. Что ж касается до поляка, то его чрез несколько часов из цепи выпустили; но спесь и пышность его была тем низринута, и он был уже как в воду опущенный и из волка сделался тише агнца, а поутру на другой день был уже он и формально отрешен. Итак, освободились мы наконец от сего беспокойного и неугомонного человека и получили, вместо его для учения музыкантов наших, не только искуснейшего по знанию, но и добронравнейшего и степеннейшего старичка, помянутого г. Бена, с сыном Романом Кузьмичем, которые у нас с того времени и были, и коими мы несравненно довольны, нежели помянутым хромоногим поляком были.
В сей другой день должен я был сделать у себя опять превеликий обед, и гостей у меня такое множество было, что мне всех их и поместить негде было. Причиной тому было то, что в самый этот день случилось у нас быть опять переторжке некоторой части наших оброчных земель, и для сего торга съехалось опять множество народа и дворянства. Итак, все они вместе и со всеми господами охотниками у меня обедали, и во время стола играла музыка и заслужила паки от всех похвалу. Что касается до торговли и отдачи земель внаймы, то происходила она в сей раз без дальних околичностей и с наивозможнейшею поспешностию, потому что господам нашим охотникам не хотелось долго за ней жить тут в праздности. Зайцы и лисицы не все еще были вытравлены, и они горели, как на огне, от вожделения ехать опять в Рогачи и их дотравливать. А по самому тому, и командир в тот же самой день, после обеда, с ними туда ж отправился, оставив меня на свободе заниматься свадебными хлопотами и приуготовлениями к оной.
У нас и действительно во все последовавшие за сим три дня заняты были все руки и минуты сими хлопотами, а особливо у боярынь и девиц! И сколько это было тогда кроения и шитья всякой всячины! Не только свои все занимались тысячью разных дел, но и посторонние нам, по обыкновению, помогали. Между тем, в первый из оных дней приезжала к вам старушка наша сватья, госпожа Остафьева, для соглашения с нами, когда быть свадьбе, которую, с общего согласия, и назначили мы в приближающееся 15-е число сего месяца. А положив сие, и разослали мы людей звать наших родных и других, кого было надобно на свадьбу, которые тотчас и начали к нам со всех сторон съезжаться.
Посреди самых сих бесчисленных забот и хлопот, и к умножению оных, приезжай к нам, против всякого нашего чаяния и ожидания, и командир мой г. Давыдов обратно с своей охоты:-- ни то она им уже прискучила, ни то они в чем-нибудь не поладили между собою! Но как бы то ни было, но он, со всеми своими товарищами, перед вечером третьего дни, возвратился и приехал, несколько подгулявши. Я, приметив сие, употребил все, что мог, к тому, чтобы его чем не рассердить, а был бы он весел, что мне и удалось сделать. Загремела музыка, появились певчие, и, ну, играть, петь и утешаться ими. Итак, весь вечер провели мы во дворце в мире, тишине и спокойствии, и все было хорошо и весело, и кончили его там общим ужином.
Наступивший за сим день, был хотя для всех моих домашних наитруднейший и хлопотливейший, потому что в оный надлежало уже нам отсылать в дом к жениху приданое, а было много еще недошитого и неизготовленного. Но я, оставя всех их, принужден был иттить во дворец и заниматься своим начальником, ибо он собирался тогда совсем уже от нас отъезжать. Я нашел у него толпу народа: все господа охотники находились тут в собрании и крпчали, орали по своему обыкновению. Для всех их сделает, был тут завтрак, и были у них резвости и всякая всячина. Наконец, часу в одиннадцатом поднялись они и все гурьбой от нас поехали. Я рад-рад был, что сбыл их с своих рук, и что было притом все хорошо и ладно. А за несколько времени до сего сгиб и пропал от нас и поляк, и куда-то со всем своим бутором уехал. Никто не знал, куда он направил стопы свои; и я подумал еще не к наместнику ли, в Тулу жаловаться; однако, более думали, что ускакал он к тому г. Бунину, в Ранибургские окрестности, к которому незадолго до того возил он музыку.
Между тем к нам съехались уже наши родные и гости. Приехала тетка Матрена Васильевна с обеими дочерьми своими; приехал зять ее г. Кислинский с братом; приехали Кесарь Дмитриевич Хвощинский с женою и г. Солнцев. Весь наш дом наполнился людьми и как начали укладывать приданое, то затор был такой, что пройтить было не можно. Служили молебен, святили воду, кропили все приданое и наконец отпустили оное в двух каретах, еще на двух цуках с дрогами и одной повозке. При отпуске приданого, была трогательная и поразительная для нас сцена: как дочь мою, препровождавшую тогда последний день в родительском доме, надлежало мне благословить образом, то упала она к ногам моим и благодарила за воспитание и за снабжение ее приданым. Я не мог выдержать сего, не утирая слез чувствительности, текущих из глаз моих. По отъезде приданого, в доме у нас сделалась такая безлюдица, что, за отъездом всех лакеев, принуждены были уже служить кое-кто из ребятишек. Г. Хвощинский уехал ночевать к Алабиным, а прочие остались у нас.
Наконец, наступило 15-е число октября, составившее важную эпоху в моей жизни, ибо в оное решился в сей день жребий старшей дочери моей Елизаветы, и она выдана в замужество за г. Шишкова. Свадьба происходила по обыкновению: и было все как надобно и происходило порядочно. Отцом посаженным был Василий Иванович Кислинский, а матерью -- тетка и мать крестная дочери моей -- Матрена Васильевна Арцыбышева. А провожали с ними невесту к венцу из мущин: Кесарь Дмитриевич Хвощинский, Иван Иванович Кислинский, Михайло Максимович Солнцев и сын мой Павел Андреевич; а из женщин: Александра Андреевна Крюкова и Анна Ивановна Алабина. А убирали невесту девицы: Настасья и Наталья Тимофеевны Алабины, Марья Васильевна Боучарова, Алена Федоровна Беляева и сестры невестины: Настасья, Ольга и Катерина Андреевны. Были при том госпожи: Надежда Павловна Хвощинская, Марья Юрьевна Петрова, Аграфена Михайловна Челищева и матушка моя теща и жена моя. Отпустили мы невесту из дома родительского в 6-м часу вечера, что было уже ночью. Сцена при сем случае и при прощанье была самая трогательная, и мы все переплакались, и только и знали, что утирали глаза свои.
Ехать поезду нашему до церкви было очень дурно. Венчанье производимо было в селе Савинском, верст с 15-ть от Богородицка отлежащем. Ехать надобно было ночью, в темноте, в самую дурную осеннюю погоду, при великом дожде и буре; однако, доехали благополучно. Дорога освещена была в дурнейших местах горящими смоляными бочками. Жениха нашли они уже в церкви и часа два дожидавшимся. Отцом посаженным с его стороны был Алексей Андреевич Албычев, и были при том: зять женихов, Егор Михайлович Крюков, с женою, тетка его Аграфена Федоровна Писарева, с детьми, старушка бабка его госпожа Остафьева, соседи их господа Остафьевы, Михайло и Николай Дмитриевичи, Алексей Михайлович Крюков и Иван Тимофеевич Алабин. Венчанье происходило с обыкновенными обрядами и порядочно. Подъезд церкви освещен был плотниками, а дорога от ней до дома женихова, версты на полторы расстоянием, горящими смоляными бочками; дом иллюминован был множеством огней. Музыка гремела при приезде и во время вечернего стола. Была там моя смычковая и казенная духовая. Встречала и принимала новобрачных старушка бабка женихова. Стол, по обыкновению, был нарядный и обряды притом известные. Поелику темнота была превеликая, то, положив новобрачных, возвратились к нам только наши молодцы молодые, а старые с боярынями остались там ночевать. Во втором часу за полночь, прискакали к нам, по обыкновению, с извещением, что все кончилось благополучно. На сих радостях была там у них жестокая попойка, продолжавшаяся во всю ночь, а и у нас все боярыни ну-ка пить и меня поить шампанским. Итак, сим этот день и кончился: я лишился в оный из дома моего одной семьянинки; но за то получил вновь себе близкого родственника и со многими домами вступил в родственную связь.
Поутру, по обыкновению, приезжал к нам молодой и Богом дарованный нам зять благодарить нас за воспитание и содержание нашей дочери и звать к себе на княжий пир обедать. Мы все туда гурьбой, я барыня, и барышня, и старушки, поехали. Набралось, всех человек до двадцати. Нас встретили, по обыкновению, молодые, и минута та была для меня весьма приятная в жизни, когда увидел я любимую так много дочь свою, встречающею меня с мужем и во образе уже молодой хозяйки. Стол был огромный и нарядный с музыкою и угощение доброе. При наступлении вечера хотели было мы ехать, но нас упросили остаться ночевать. Кроме нас, приезжали еще и обедали тут же Марья Андреевна Албычева и девицы Пашковы, Авдотья и Анна Ивановны. И было весело! Ночью пускали швермеры и ракеты, а пред домом горел щит, установленный по рисунку иллюминационными плошками, и весь вечер занимались разными увеселениями и кончили день таким же большим ужином. На другой день был у меня, так называемый, отводной пир. И как случился оный в самый день имянин моих, то было сие очень кстати, и сделался чрез то сугубый праздник. Мы с женой спешили приехать скорее домой, чтоб заставить готовить обед и позвать кой-кого к себе из городских наших и успели к часу ко второму все нужное приготовить. К сему времени приехали к нам наши молодые со всеми своими родными и гостями, и своими, и нашими, также съехались и наши городские. Стол и у меня был большой и сидело за ним 32 человека. Мы постарались также угостить всех как можно лучше. Музыка духовая гремела во все продолжение оного, а после стола была небольшая попойка и танцы. Я сам был немножко на радости подгулявши, однако далеко не пьян. Князя же нашего городничего как ни старались, но не могли мы споить. Танцев не только у молодежи, но и у всех у нас происходило множество, а потом был такой же большой ужин, после которого некоторые из гостей разъехались по домам, а другие и лучшие остались у нас ночевать.
А по сему обстоятельству был и в последующий день у меня еще обед и довольно опять веселья. И сватьи наши, и Егор Михайлович с братом поехали от нас не прежде как уже перед вечером. Наши же родные остались еще у нас на ночь, отчасти для того, что я в сей день собирался уже в дорогу и в дальний путь, и всем им хотелось со мною проститься, а отчасти для того, что младшему из господ Кислинских случилось в сей день занемочь. Дочь же мою с ее мужем проводили мы в сей день из своего дома.
Сим образом кончилось все наше свадебное празднество и все наши бывшие при том веселости, которыми я как много ни занимался, но все они соединены были относительно до меня с смущением душевным, по той причине, что во время самого продолжения торжества сего прискакали ко мне нарочные из Козловской деревни с уведомлением, что там в межевой конторе межевое наше дело достигло уже до такой степени, что мне необходимо и в самой скорости надобно было приехать туда самому, буде не хотеть, чтобы там наделали каких пакостей. Легко можно заключить, что известие сие было совсем ни к поре, ни ко времени, и для меня и досадно, и крайне огорчительно. Но как переменить того ни чем было не можно, то, пользуясь выпрошенным уже на то от командира своего дозволением и собравшись на скорую руку, а потом распрощавшись со всеми моими домашними и родными,-- я в сей путь 19-го октября с крайним негодованием на тогдашнюю дурную осеннюю погоду и отправился.
А сим и кончу я и письмо сие, достигшее кстати было величины своей обыкновенной, сказав нам, что я есмь ваш, и прочее.
(Декабря 25-го дня 1810 года).
Любезный приятель! Ну, мой друг, теперь представлю я вам сцену совсем другого рода на театре моей жизни и начну рассказывать происшествия, весьма от прежних отменные. Относились они наиглавнейше до хлопот моих по межевым делам, имевших (sic) великое влияние на все мои обстоятельства и которые сопряжены были также с неприятностями и приятностями. Но чтоб предуготовить вас сколько-нибудь к лучшему уразумению всего последующего, надобно мне возвратиться несколько назад, напомянув нам прежние, по межевым моим делам, происшествия, и рассказать потом, в чем состояло существо того дела, которое тогда в Козлов меня и с такою скоростию призывало.
Из прежних моих к вам писем знаете уже вы, какие хлопоты имел я со всеми моими по Шадской деревне соседями к отторжению Пашкова, хотевшего безданно-беспошлинно завладеть всею лежащею подле нас казенною обширною степью, и как хорошо удалось нам тогда разрушить все его замыслы и остановить всё его межеванье. Потом рассказывал я вам и о том, как чрез несколько лет после того, при случае бывшей тогда повсеместной продажи казенных земель и великой удобности к покупанию оных всякому чрез деньги, удалось ему купить из сей степи на разные имена тысяч до двенадцати десятин; и как он, прямо плутовским образом, обтянул сею проданною ему землею всю внутренность сей степи узкими полосами на тот конец, чтобы ему, воспользуясь сими проданными ему на чужие имена данными и всю степь окружающими полосами, можно было всею остальною и весьма еще обширною внутренностию сей степи завладеть плутовским образом безденежно; и как он сделал притом превеликую и весьма для меня благоприятную ошибку, оставив против самых моих земель прогалок, простиравшийся версты на три непроданным, и чрез самое то преподал мне повод просить в самом сем месте о продаже и мне тысячи десятин земли и возможность к получению оной, которую землю велено было тому же землемеру отмежевать и мне, которого взял он на свой кошт, для отмежевания себе ему проданных земель. Потом рассказывал я вам, как, при самом начале сего межеванья, глупые тамошние наши соседи, разгромив всю его межевую команду, дело сие остановили, и как он, возобновив оное на другое лето, при помощи подкупленного им землемера Окорокова, успел все оные, проданные ему полосы отмежевать таким же бездельническим образом, и между прочим, одною проданною на имя генерала Нащокина полосою не только перерезать все прилегающие к сей степи со стороны нашей Пандинской округи и разными владельцами владеемые распашные земли и хищническим образом свезти с них и поспевший хлеб, но захватить его и помянутый проданный мне прогалок, и чрез то лишить меня возможности к отмежеванию и получению мне проданной земли. Далее, рассказывал я вам впоследствии, что самое сие принудило меня скакать тогда в межевую канцелярию и, подав историческую челобитную, вывесть наружу все его плутни и бездельничествы, что сие подало погод межевой канцелярии остановить тогдашнее межеванье и отправить, для снятия всей оной степи на план и для принятия всех споров, казенного землемера Тархова; и как справедливостию сего был Пашков недоволен, то, по проискам его, отправлен был после того другой землемер, Салков, будто бы для поверки Тарховского снимания, а в самом деле для произведения новых плутней в пользу Пашкова и насильственного против всей правды и совести утверждения, что населенные им тут недавно деревни сидят будто бы тут со времен давних. Все сие было и смошенничано, не смотря на все наши противоречия и объявления. Но что всего для меня было неприятнее, то что все тамошние мои соседи, отступя от прежнего нашего плана и моего совета, при обеих сих межеваньях наделали множество глупых и самых неосновательных споров, а особливо поверенные старинного моего неспокойного соседа г. Рахманова, который усилием своим захватил во владение свое из сей степи земли всех прочих более и у которого по самому тому и отрезана была нащокинскою полосою почти вся нагло захваченная им во владение земля и которую при сих межеваньях называли они опять своею; словом, все сии господа наделали тогда спорами своими такую чуху, что не только межевой канцелярии, но и самой тогдашней межевой экспедиции в сенате, в которую, по проискам Пашкова, спорное дело сие перенесено было, в голову не лезло, как бы им сие огромное и крайне запутанное дело разобрать и решить ложно было. И потому она, попарив оное и себя несколько лет, и чтоб свалить оное с своих плеч, решилась наконец переслать оное в Тамбовскую межевую контору, бывшую тогда в Козлове, и велеть оной в то время, когда дойдет до наших мест генеральное межеванье, дело сие разобрать и решить на основании законов. Но оно и тут несколько лет лежало без всякого производства, но в сей год дошла до него очередь, и господа члены принялись за оное и приказали, по обыкновению, делать из него выписку. И как сия уже оканчивалась и доходила до слушания, но потому-то и дали мне знать, чтоб я поспешал туда как можно, чтоб мне, при случае сей выписки, быть самому и не упустить чего нужного, а притом и о выгоднейшем для себя решении сего дела постараться. И как меня уведомляли при том, что один из главных соперников моих, имевших в сем деле соучастие, а именно г. Рахманов, давно уже сам в Козлове находился и со всеми друзьями имел время подружиться, но все сие меня очень озабочивало, а особливо потому, что у меня из тогдашних межевых судей и некоторых секретарей не было никого знакомых, а o главном судье все говорили, что оный задобрен был не только от Пашкова, но и от г. Рахманова. А потому и принужден я был, все бросив и, не смотря на всю тогдашнюю распутицу и позднее осеннее время, скакать тогда в межевую контору.
Итак, 19-го октября, вставши поранее и распрощавшись с своими домашними и гостями, поехал я в Козлов, не смотря какова ни дурна ни была погода и ни скверна дорога. И как на сей раз не случилось у меня легкой дорожной кибитки, а ехать надобно было налегке, то взял я ее у молодого своего зятя, и с одним только слугою, да кучером, да солдатом и поскакал.
Ехать мне, по тогдашней бездорожице, было чрезвычайно дурно, и в кибитке, по непривычке, очень тряско. Стужа, морозы и ветры беспокоили меня очень, а того больше ломающиеся оси то под моей кибиткой, то под телегою козловского мужика, приезжавшего за мною и с нами возвращавшегося. Не один раз принуждены мы были за ними останавливаться, терять время на подделку оных и оттого отдыхать, и прихватывая ночи, ехать в темноте самой. Но как бы то ни было, но мы на четвертый день поутру благополучно до Козлова доехали.
Там пристал я на первый случай на квартире, где стоял мой поверенный Василий, и тут ровно как нарочно пыр мне в глаза самой тот секретарь Морозов, у которого в руках было мое дело, и с ним г. Кузьмин, один из тамошних межевых приказных, мне довольно знакомый и нам еще несколько сродни и к нашему дому весьма приверженный человек. Я обрадовался сему, как бы ближнему родному, и удержал его у себя, чтоб поговорить с ним и пораспросить обо всем нужном, а между тем послал приискать себе квартирку получше и поспокойнее.
Покуда ходили приискивали и нанимали для меня квартеру, говорю я с г. Кузьминым, Яковом Кузьмичем, обо всем и обо всем, прошу его помогать мне во всем, в чем может. Он с радостию обещает и обрадовал меня, сказав, что в городе у них есть кой-кто и еще мне знакомые; что городничим у них наш прежний богородицкий казначей Иван Христофорович Добрас, весьма добрый человек и мой искренний приятель, а в конторе директором также знакомый мне человек, сын Серпуховского секретаря Дьяконова, Петр Иванович Иванов, которого знал я еще мальчиком и которого отец меня всегда любил и уважал. Далее, что из тамошних землемеров был также один очень меня знающий человек, а именно г. Золотухин, с коим я имел случай познакомиться еще Серпухове и по делу нашему с волостью Нарышкинскою. Рад я был, что хотя сии люди были мне знакомые, и такие, коих в благоприятстве к себе я не мог сомневаться. Потом рассказывал он мне о всех своих межевых судьях и их свойствах и характерах; что главным судьёю и первым членом у них был один русский немец барон Василий Иванович Дельвиг; вторым членом был некто г. Кусаков, Михайла Данилович, а третьим -- г. Черневский, Федор Федорович. О первом из них сказывал он мне, что он человек гостеприимный, добрый, но не совсем важный, что имеет он молодую жену красавицу, которая с помянутым директором г. Ивановым, имеет короткую дружбу, и наконец, что имеет он причину подозревать, что не закуплен ли сей первый член от Пашкова, потому что он, как слышно, все тянет его руку, и советовал мне поспешить однако с ним познакомиться. О втором своем члене, г. Кусакове, сказывал он мне, что он человек очень тихий, добрый, честный, уклоняющийся от всех, но, к сожалению, имеющий всего менее влияния в решении дел. Что касается до третьего члена, господина Черневского, говорил он, то этот -- самая приказная строка, знающий всех более дела, и важнее всех прочих судей; но, к несчастию, выслужившийся из секретарей и самая горделивая и почти неприступная особа, но от которого много решение нашего дела зависеть будет, и что мне со всеми ими надобно будет познакомиться. Наконец, советовал он мне как можно сдружиться с секретарем и повытчиком, у которых в руках мое дело: от обоих их, как говорил он, зависеть будет многое, ибо последний сочиняет выписку, а первый будет писать определение, и что обоих их мне не трудно будет позадобрить и сделать к себе благоприятными.
Между тем, как мы таким образом с сим другом и приверженным ко мне человеком, разговаривали, и я радовался, что он мне обо всем преподавал нужное понятие, -- сыскали и наняли мне квартиру, по тамошнему городу для одинокого человека довольно спокойную, на которую мы, ни мало не медля, и переехали. Оттуда, я в тот же час послал к городничему просить себе дрожек. Г. Добрас обрадовался, услышав о моем приезде, и, прислав ко мне дрожки, велел звать к себе обедать, к которому я одевшись, тотчас и поехал.
Г. Добрас и жена его Анисья Сергеевна встретили и приняли меня как бы близкого родного, угостили обедом и не могли со мною обо всем довольно наговориться. Словом, я был их приемом, ласкою и благоприятством очень доволен и просидел у них почти весь тот день. Перед вечером старался я увидеться с секретарем, но как его не было дома, то и просидел весь вечер с г. Кузьминым и, по особливой его словоохотности, проговорил с ним во все продолжение оного, чем сей первый день пребывания моего в Козлове и кончился.
Наутрие (что было уже 23-го числа месяца октября) вставши ранёхонько и с светом вдруг одевшись, посылаю я с поверенным своим к секретарю гостинчик: состоял он в прекрасном, кожею оклеенном и раззолоченном пулпете, какие тогда переплетчик наш, по образцу моего, самим мною выдуманного и самого того, на котором и поныне я пишу; для многих делывал и прекрасно отработывал. Как сим, так и другими делаемыми им безделушками я позапасся с собою при отъезде своем из Богородицка, дабы употребить их кое-кому в подарки. Итак, послав к секретарю, на первый случай тот пулпет, велел я звать к себе в гости. Он тотчас ко мне, дожидавшемуся его, вместе с бывшим у меня уже Кузьминым и прилетел. Был он человек еще молодой, умный, пышный, словоохотливый и такой, что я мог надеяться с ним подружиться скоро. Я принимаю его с возможнейшею ласкою, рекомендуя себя в его благоприятство; угощаю его чаем и пуншем, зная, что все межевые до сего охотники, разговариваю с ним кое о чем, на первый случай вскользь, и спознакомившись уже нарочито довольно, радуюсь, что удалось мне вперить в него и при первом уже сем случае хорошее о себе мнение, да и некоторое уважение, чему может быть поспешествовало много и носимое мною звание управителя собственных императрициных волостей, что и для всех тамошних было громко и много помогло мне в снискивании их к себе благорасположения и приязни.
Проводив от себя секретаря, пошедшего в контору, спешу я ехать к первому члену, яко главному судье, чтоб с ним обрекомендоваться. Барон принимает меня вежливо и, узнав, кто я, оказывает самую ласку, но извиняется, что ему тогда было очень недосужно, а зовет меня к себе обедать. Обрадовавшись такому хорошему началу и будучи приемом его очень доволен, спешу от него к другому судье; но сего, не застав дома, иду домой, посылаю за портным, покупаю материю для исподнего платья и отдаю шить оное. Между тем приходит ко мне г. Кузьмин и советует звать секретаря к себе на водку. Я радуюсь, что одолжает он меня своими советами и попечениями о моей пользе. Посылаю за секретарем; сей приходит, и я стараюсь угостить его, а сам между тем спешу ехать к барону. Чрез сие увеличилось знакомство наше с секретарем еще больше.
Барон принимает меня изрядно, мало-помалу входим мы с ним в разговоры. Я испытываю его ум и склонности, узнаю, что он охотник говорить о вещах лекарственных и о науках, на что сего лучше! дело сие мне известное! Я тому радуюсь, вступаю с ним в балы и разговоры. Барон тому рад, привязывается ко мне, полюбил и со мною не наговорится: несет пыль, врет нелепицу, но я потакаю. Барону это любо; становится отчасу ко мне ласковее, угощает меня обедом; вижу его жену: боярыня светская, молодая, прекрасная и ему ни мало не под стать. Сижу у них почти до вечера. Заезжаю от него к другу своему г. Добрасу. Оба они с женою мне рады, интересуются моим делом, желают мне доброго успеха и просят приезжать к ним чаще и рассказывать, что происходить будет. Посидев у них, возвращаюсь домой и нахожу у себя многих, друга моего Якова Кузьмича, воспитанника и ученика своего г. Пахомова и повытчика по моему делу. Угощаю их всем, чем можно, говорю с ними о межевом деле, и все ласкают надеждою, что я получу искомое. А сим этот день и кончился.
Последующий за сим третий день пребывания моего в Козлове во многом меня озаботил и опечалил. Поутру ходил я спознакомливаться с третьим важнейшим членом г. Черневским, и нашел в нем истинного секретаря, крючкотворца и весьма бойкую особу, что было и неудивительно! Произошел он в судьи из секретарей межевых, так и не быть ему бойкому и знатоку в делах было не можно. Он принял меня ни тепло, ни холодно, однако изрядно; разговаривая с ним о межевом нашем деле, приметил я, что мысли их наклоняются к намериванию дач на души в нашей округе; сне меня смутило чрезвычайно, ибо, по малочисленности моих душ, было сие для меня очень невыгодно, а выгодно только для тех, кои успели населить там из других своих деревень множество крестьян, как например, г. Рахманову. Далее, приметно было, что он задобрен был Рахмановым, а может быть и Пашковым. Сие заставило меня думать и, по возвращении на квартиру, стараться узнавать чрез повытчика о количестве душ во всей нашей Пандынской округе, дабы видеть, станет ли столько земли, и вычислять по скольку на душу обойдется оной, а потом читать межевые законы. Для сего препроводил я весь этот день дома; к тому ж, захватил меня и знакомец мой Михайла Максимович Сонцев, заехавший ко мне в проезд свой в тамошнюю свою деревню и обедавший со мною вместе. Перед вечером зазвал я к себе повытчика и много с ним поговорил и подарил ему 10 рублей и коробочку табачную. Словом, весь сей день был для меня хлопотами и сумнительствами, наполненный; к тому ж, и указ был получен о перемещении нашего секретаря Морозова, с которым я уже познакомился, в другое место, и я уже жалел об оном.
Как я не был еще на дому у секретаря и не сделал ему сего учтивства, то наутрие ходил я к нему и едва застал дома. Он принял меня весьма ласково и благоприятно, и пошел потом вместе со мною в контору, в которой я также еще до того не был. Там увидели почти всех знаменитейших тогда там людей, и между прочим, приехавшего только что из Петербурга, помянутого директора их г. Иванова, человека мне знакомого, который, увидевши меня, возобновил со мною прежнее свое знакомство и довольно меня обласкал. Был тут и соперник мой г. Рахманов, с которым также не преминул я познакомиться. Это был уже не прежний старик Степан Миронович, с которым я имел столько дела и который, за несколько лет до сего, уже переселился на тот свет со всеми своими наглостями и охотою обижать своих соседей, а один из сыновей его, по имени Федор Степанович, о котором я уже с первого на него взгляда получил лучшие и выгоднейшие мнения, нежели какие имел я об отце его. Был он человек молодой, высокорослый, дородный, светский и, как казалось, лучшего и дружелюбнейшего характера. По богатству своему и по охоте к карточной игре, играл он тут знаменитую роль; все межевые были ему уже знакомы и друзья, и братья. И как я не имел на него ни какой досады, то, сочтя не за излишнее с ним короче познакомиться и пощупать, так сказать, у него пульс,-- обрекомендовался с ним, как ближний его сосед по деревне и живущий с ним в одной округе, и был доволен тем, что и он взаимно соответствовал мне своими ласками и наружным благоприятством. Секретарь пред выходом из конторы сказал мне, чтоб я приходил после обеда в контору читать вместе с ним выписку из нашего дела и поверять ее с планом. И как сие было для меня всего лучше, то, отобедав дома, и побежал я туда, куда пришел и секретарь. Итак, засевши и начали мы с ним читать оную выписку, положа пред собою спорный план и поверять все с оным, и в чтении сем провели весь тот вечер до девятого часа. А тогда зазвал я его к себе, и мы с ним и Яковом Кузьмичем и повытчиком проговорили с ним до первого часа обо всем и обо всем. И оба они с повытчиком опорожнили у меня множество бутылок с разными напитками, которыми не преминул я запастись, ведая, что и сие орудие действует в межевых очень много. Со всем тем, сколько ни старались мы с г. Кузьминым их угобзить сими нектарами, но не могли никак споить его, ибо был он не только крепок, но и привык уже к оным. Но как бы то ни было, но я сим случаем был доволен.
В наступивший за сим пятый день пребывания моего в Козлове, получил от повытчика остальную выписочку о дачах, удивился я увидев, что в прилегающей к Пашковой земле деревне Бахиревой находилось целых 37 тысяч десятин лишней против дач земли. И взяв сие на замечание, стал думать о том, нельзя ли мне сим обстоятельством воспользоваться. Потом, написав письма к своим домашним и отправив нарочного с уведомлением их о себе, ходил я опять в кантору, но за тем только, чтоб по пословице говоря: "бить табалу и людей видеть", которых всякое утро бывало там довольное собрание; дела ж никакого не было. Но за то пообедав один дома и пришед опять в контору, принялись мы с секретарем за продолжение начатого нами дела, то есть за дальнейшее читание огромной нашей выписки. Но едва только уселись и начали делать свое дело, как, где и возьмись, присланный к секретарю звать его куда-то в гости, и как думать надлежало, играть в карты. Проклятые сии карты занимали тогда там всех людей собою. Секретарь, извинившись предо мною, тотчас туда и полетел, а я с превеликою досадою принужден был ни с чем, и потеряв целый день по пустому, возвратиться домой и заняться своими упражнениями.
На другой день пошел я в контору уже поранее и читал выписку сперва один, а потом с секретарем и приметил в ней новое плутовство Пашкова, употребленное им для умножения количества своих дачных земель. Догадало его велеть вписать тут же крепость его на одну земляную дачу, которая ни мало к сему делу не следовала, ибо дача сия лежала слишком нежели за сто верст от нашей степи и была совсем в другом месте. "Ба! ба! ба! воскликнул я, сие увидев; это совсем сюда нейдет и не принадлежит к нашему делу!" Секретарь, которому местное положение дач и земель было незнакомо, должен был сам признаться, что, буде это так, то не годится; но как вписано было сие в выписку по объявлению Пашковского поверенного, то другого не оставалось, говорил он, как подать мне в контору доношение об исключении оной, или сделать оговорку о сем в рукоприкладстве. Другой недостаток заметил я тот, что в выписке сей не упомянуто было обо всем Тарховском межеванье и не внесен был его ход, означенный на плане; в рассуждении сего признавался секретарь, что это упущено повытчиком, и что вписать ход сей необходимо надобно, почему и приказал повытчику то непременно сделать.
Как между тем читание выписки мы с секретарем в сие утро кончили, то, побыв еще несколько времени в канторе, вошел я домой и, отобедав с другом своим Яковом Кузьмичем и посоветовав с ним кое о чем, поехал я к барону и отвез ему кусок своего енкритного врачебного камня, который случился быть со мною. В последнюю мою бытность у него между разговорами упоминал я об оном, и как барону хотелось его видеть, то и рассудил я его им подарить. Барон, был тем чрезвычайно доволен, был ко мне очень ласков и просил меня, чтобы я почаще к нему ездил. Тут видел я опять г. Черневского, сего гордого судью, хвата и крючкотворца. В сумерки же проехал я от него к городничему и, просидев весь вечер у него, ужинал.
За сим днем наступила суббота и начался уже седьмой день житья моего в Козлове. И как, в сей день ничего в канторе не было, то и оный пропал у меня попусту. Все межевые в оный пьянствовали, и я удивился, увидев у себя поутру повытчика, пришедшего ко мне опохмеляться. Молодец сей, позабыв все приказания секретаря о скорейшем внесении в выписку рапорта Тархова и его хода, пропьянствовали почти всю ночь, и я удивился, как люди сии и по самым утрам могут пить, как свиньи. Поговорив с ним, рассудилось мне, съездить в этот день ко второму члену, господину Кусакову, у которого я еще не был и с ним познакомиться. Сей принял меня довольно благосклонно и мне показался он лучше и добрее всех прочих. Пользуясь его благоприятством, объяснял я ему в разговорах с ним всю свою нужду и рассказал всю историю о бывших у нас с Пашковым всех происшествиях и вперил в него тем полное и ясное понятие о существе всего нашего дела. Он выслушивал все мое повествование с особливым вниманием, а потом рассказывал и сам мне много кой-чего о плутнях и мошенничестве прежнего секретаря Дьякова, у которого прежде было на руках наше дело. И тогда порадовался я, что сей бездельник умер, и что оно попало чрез то и лучшие руки. Просидев у него более двух часов и наговорившись с ним обо всем довольно, проехал я от него к городничему и у него обедал, а потом возвратился на квартиру и принялся за продолжение своего дела.
Оное состояло в сочинении материала для моего "Экономического Магазина", который, по случаю свадебных хлопот и других недосугов, был у меня гораздо позапущен. Но как мне не хотелось сделать в издавании его ни малейшей остановки, то, при отъезде в Козлов, забрал я с собою и все книги, которые мне нужны были для сочинения материала для оного, и ровно как предвидя, что мне доведется тут жить долее, нежели я думал, а потому и во все время пребывания моего в Козлове употреблял я все праздные часы и минуты, а особливо по утрам, вставая задолго до света, на сие дело, которое занимая меня собою, не давало мне чувствовать скуки.
В наступивший после сего воскресный день, и подавно не было никого в конторе, и потому должен я был вооружиться терпением и провесть и сей день тщетно. Но дабы не потерять его совсем по-пустому, то, вместо того, чтобы ехать поутру на поклон к барону, как то делали прочие, решился я остаться дома и употребить все утреннее время на сочинение оговорки моей в рукоприкладстве к выписке и доношения, которое мне надобно было подать в контору, а к барону ездил уже после обеда и пробыл у него хотя до самого вечера, но с неудовольствием и в скуке, ибо как нашел я всех там бывших, занимающихся на разных столах карточною игрою, и не было ни кого, с кем бы можно было мне заняться разговорами, то принужден был, до пословице говоря: "платить только глазопялова". От него заезжал я к директору Иванову, жившему от меня всех ближе, но нашел и там тоже самое, или еще более шума, игры и мотовства самого, а это все было не по мне и не по моему вкусу. Едва только наступил понедельник, то раным-ранёхонько ходил я к секретарю и просил у него совета о подаче челобитной. И как он, рассмотрев оную и одобрив подавать ее присоветовал, то, побежав в контору и дождавшись времени, велел я подать ее своему доверенному, ибо написана она была от его имени. Ее приняли, но что ж? Каким-то образом, при читании оной, и кому-то из судей, попадись на глаза, одно твердо [т. е. буква т.], написанное в титуле не трехножное, а одноножное; сие показалось им неведомо какою важностию; думали-думали и сочли ее наконец неисправимою и отдали назад, чтобы ее переписать опять снова и непременно поставить твердо трехножное, Господи! как я вздурился, сие услышав. И захохотав от досады, сам себе сказал: "возможно ли, что за эдакой, ничего не значущею безделкою, должен я потерять опять целые сутки времени по-пустому, и не кукольная ли это истинно комедия! и что за важность?" Но, по счастию, узнал я, что и выписка наша все еще была от медленности повытчика неокончена, и я поуспокоившись себе сказал: "ну, прах их побери, кстати уже ждать будет!"
Барон, при выходе из конторы и идучи мимо нас, приметя, может быть, на лице моем неудовольствие, произведенное их дурачеством, восхотел прикрыть грехи свои ласкою и пригласил меня вместе с некоторыми другими к себе обедать. Итак, мы у него сей день обедали. А не успели встать из-за стола, как и пошла у них опять потеха карточная: загремели денежки, полетели из рук в руки бумажки, начался шум, проклинания и терзания карт и прочие, подобные тому, сцены. Я смотря на все то, "платил опять глазопялова" и пожимал только плечами, видя как молодцы, а особливо г. Рахманов сорили денежками; сей последний проиграл в этот день ни более, ни менее, как целых две тысячи рублей. Я ахнул даже, сие увидя, и сам себе сказал: "ну, брат, видно, что у тебя их много, когда ими ты так швыряешься!" Потом посмотрел, посмотрел и, соскучившись смотреть далее на ремесло господ игроков, улизнул я тайком от барона и поехал к городничему, но и там нашел общество не по себе; несколько господ наполняли всю гостиную комнату, в числе их тут и г-жа Баженова, жена тутошнего откупщика, непохожая совсем на купчиху, а модницу, богачиху и умницу. Подивясь оной и посидев с полчаса, полетел я домой, чтоб напиться досыта своего чайку с милою трубочкою и поужинав, ложиться скорее спать и готовиться к утрему.
Сей вновь наступивший день был уже десятый со времени моего приезда и последний октября. Я пошел, по обыкновению, опять в контору, написав наперед новую оговорку. Челобитная моя была в сей день принята, поелику тверды все были в ней трехножные, и ни одного не было одноножного, а и выписка приходила уже к окончанию. Время свое в конторе провождал я обыкновенно в экзекуторской побочной комнате, в сотовариществе с другими приходящими также для нужд своих господами, шалберя и разговаривая с ними. Но в сей день имел я удовольствие проговорить тут почти все утро с вторым членом г. Кусаковым; сему случилось выттить зачем-то из судейской и зайтить к нам в экзекуторскую. Тут не успел он увидеть, как, поздоровкавшись со мною, как с знакомым себе уже человеком, начал со мною говорить, и проговорил почти все утро, чем я был и доволен, ибо сие доказывало мне, что сей умный, степенный и с прочими не якшавшийся судья получил обо мне выгодное мнение. Все званы были в сей день на обед к какому-то Суданову, но я туда не поехал, а брызнул домой, и пообедав в своем уединении, принялся опять за "Магазин" свой и трудился над ним до самого ужина.
Непосредственно за сим наступил уже наш и ноябрь месяц и начался превеликою досадою на повытчика за ленивое и нескорое писание им выписки. Но скоро увидел, что сие послужило для меня ни мало не во вред, а еще и на пользу, ибо я успел спроворить и смастерить, чтобы вписана была в нее и моя челобитная, но за то не отходил почти ни пяди от повытчика, ибо знал, что сим средством можно сих людей понудить к прилежнейшему писанию.
При выходе из конторы, зазвал я к себе на водку Кузьмина, г. Рахманова и Жихарева, самого того, которому так хорошо удалось обыграть г. Рахманова, с которым между тем, успел я уже короче познакомиться и, поприкраившись к нему, почти и сдружиться, к чему много поспешествовало то, что был он человек добрый, невысокомерный и в обхождении благоприятный. Проводив их от себя, ходил я после обеда опять в контору, ибо кому до игры и мотовства, а у меня не шло мое дело с ума, и я, зазвав к себе на вечер повытчика, опять проговорил с ним с час о всякой всячине, а между тем не забывал и "Магазина" своего.
Последующий за сим день был для меня хлопотливый. В оный выписку вашу на силу-насилу кончили, и мы ласкались надеждою, что судьи съехавшись, начнут ее слушать, но не то сделалось! А к неописанной досаде нашей, принесло на ту пору в город к третьему судье нашему его вторую или другую жену, ибо первая была еще жина и находилась в Москве, и он по сему случаю и не приезжал в контору, а за ним не было и барона. Итак, произошла делу нашему опять остановка. Досадую, но нечего делать. Принужден был вооружиться терпением, и доволен был тем, что второй член, соскучившись один в судейской, вышел к нам в экзекуторскую и опять проговорил со мною во все утро. Между тем, шли у нас перекоры о том, кому наперед прикладывать руку к выписке и писать свои оговорки; Рахманову хотелось, чтобы наперед писал я, дабы видеть, что будет написано мною, а я, для самого того ж, хотел чтоб писал наперед он, а за тем и стало у нас дело. Между тем, узнаю я, что Рахманов подал какое-то доношение и нахожу случай узнать, что в оном было и написано. И как в нем упомянуто было нечто до меня предосудительное, то, раздосадовав за то, против него вооружаюсь и, возвратясь на квартиру, посылаю тотчас за Кузьминым, чтобы советовать с ним, что делать? Кузьмин прибегает. Думаем, говорим, рассуждаем и останавливаемся на том, что надобно доставать как-нибудь Рахманова доношение, чтобы сообразясь с ним, написать и подать новую челобитную, но как достать? Г. Кузьмин берет эту комиссию на себя и, подхватя шапку, бежит и делом спроворивает. Протоколист сам приносит оное ко мне; я его поить, угощать и доношение списывать; весь вечер пропоил их, как свиней, а сам после того засев, ну-ка писать челобитную и всю ночь прописал, а затем никуда в этот день не ездил.
Сим кончу я сие письмо, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.
(Декабря 28 дня, 1810 года).
Любезный приятель! При конце последнего моего письма, оставил я вас, чаятельно, в любопытстве узнать, что произойдет далее по моему делу и какой успех иметь я буду в продолжение оного. Теперь, продолжая повествование мое далее, скажу, что, препроводив двенадцатый день пребывания моего в Козлове помянутым образом в особенных суетах и хлопотах, не успел я дождаться следующего утра, как пошел опять в межевую кантору, которая, по счастию, была недалеко от моей квартиры, в одном старом дворянском доме. Итак, хотя было тогда и очень грязно, но ходить в нее можно было и пешком. Вновь написанная челобитная была у меня уже готова и в кармане. Однако, мне хотелось наперед видеться с г. Рахмановым и поговорить с ним полюбовную речь. На ту беду он, за грязью, не изволил в контору в этот день приехать; итак, дело остановилось опять за рукоприкладством. Между тем, в ожидании провозглашения, чтоб все челобитчвки шли в судейскую, шалберю я и разговариваю кое с кем в директорской. И как случилвсь тут на сей раз быть некоторые из межевых и из самых конторских люди молодые и любопытные, то догадало меня довесть речь до задачек разного рода, смешных и любопытных, которых звал я довольное множество, и для смеха и препровождения времени задать любопытнейшим из них некоторые из оных. Сие возбудило во всех любопытство, все окружили меня, смотрели мне в глаза, любопытствовали узнать и просили, чтобы я им сказал, признаваясь, что они решить их не могут. Я отказываюсь, смеясь, и наконец удовлетворяю их просьбу. Сим очаровываю я их так, что они, полюбя меня за то, приступают ко мне с просьбами, не знаю ли я еще каких-нибудь тому подобных приятных штучек. "Конечно знаю, говорю я им смеючись; но не все вдруг, государи мои, а надобно оставить что-нибудь и для переду; время еще к тому будет, а теперь довольствуйтесь и сими". Это возбудило в них еще более любопытства и произвело то; что они с того времени всякий день и превеликим вожделением прихода моего в кантору дожидались; а завидев меня, тотчас сбегались ко мне в директорскую, здоровались со мною, как друзья и братья, называли меня милым и любезным старичком, которым званием они еще впервые меня тогда пожаловали, и спрашивали, чтоб я опять их чем-нибудь занял и утешил. Легко можете заключить, что все сие было для меня не противно. Я охотно удовлетворял их просьбу и был очень доволен тем, что самые сии безделушки послужили мне тогда в превеликую пользу и приобрели мне от многих дружбу и искренную ко мне приверженность, и особливо -- одного из тутошних конторских письмоводителей, землемерного помощника г. Кузьмина, однако не того, о котором я упоминал прежде, называя Яковом Кузьмичем, а совсем другого человека, знающего, бойкого и любопытнейшего из всех. Сей полюбил меня за сие отменно и благоприятство его ко мне впоследствии времени пригодилось мне очень, очень кстати. Но я возвращусь теперь к прежнему.
Между тем, как я помянутым образом всех задачками своими в директорской занимал и удивлял, кликнули наконец челобитчиков. Мой поверенный тотчас и полетел с челобитною в судейскую. Челобитную приняли, но скоро вынес секретарь ее назад, объявив, что велели судьи сказать, чтоб я внес все это в оговорку в рукоприкладстве. Я возвращаюсь домой и пишу сие; но не успел отобедать, как гляжу, идет ко мне секретарь один. Я ему рад, прошу его употребить с его стороны все, что ему только можно будет при приближающемся решении нашего дела, говорю к ним полюбовную речь, обещаю ему быть благодарным и уверяю, что он будет мной доволен; между тем угощаю его всячески и пою всем, что было. Подошел к нам и мой Яков Кузьмич и помогает мне его подчивать. Оба они просидели у меня до десятого часу, и секретарь, при отходе своем, обещает мне, что купленная мною земля мне отмежуется. Я рад тому до чрезвычайности и провожаю его с удовольствием и поклонами; а между тем, как мы тут с секретарем беседовали. Рахманов прикладывал к выписке руку и писал свои оговорки, и я смастерил и добился таки до того, что не я, а он наперед сие сделал.
Поутру, встав, по обыкновению, до света, сочинил я рукоприкладство и оговорку и внес в нее все, что в последнем моем доношении было написано. Но как нужно было видеть, что написал Рахманов в своем рукоприкладстве, и не надобно ли мне будет что-нибудь к своему прибавить, то, пришед в кантору, стал я всячески домогаться, чтобы оговорки его увидеть, и хотя с трудом, но того до бился и увидел, что и подлинно мне очень нужно было многое к оговоркам моим, в опровержение Рахмановских объявлений, присовокупить. И как надобно было о том подумать и дело сие сделать не спеша, то, пользуясь тогдашним субботним днем, выпросил я всю выписку к себе на дом, которая у меня и ночевала, и я имел время придумывать и писать в рукоприкладстве своем, что хотел; я радовался тому, что был последним, ибо что касается до поверенного Пашкова, то оный приложил руку еще прежде обоих нас, к превеликому моему удовольствию, совсем просто и не сделав ни о чем ни какой оговорки, а сказал только, что он всею выпискою доволен и на судей ни какого подозрения не имеет.
Как наступивший после сего день был воскресный и гулящий, то, приказав поверенному своему переписывать все сочиненное мною рукоприкладство на выписке и к ней прикладывать руку, пошел я к барону с утренним визитом, а от него прошел к городничему; обедать же звал меня в сей день друг мой Яков Кузьмич, от которого зашел я опять к городничему и у него с гостьми просидел весь вечер.
Наконец, 6-го числа ноября и в шестнадцатый уже день с моего приезда, насилу-насилу началось наше дело, и судьи стали выписку нашу слушать, а до того все еще были одни только приуготовления. Между тем, как они тем и судейской занимались, оба мы с г. Рахмановым, находясь в директорской, завели между собою полюбовную речь и дружелюбный разговор. И как мне очень было нужно его усыпить и обеспечить, то подступил я к нему, по пословице говоря, "с лисьим хвостом", и всячески старался его уверить, что я ни как не намерен с ним ссориться и предпринимать что-нибудь ему во вред и в предосуждение, а xoчу жить с ним по-соседски и в дружбе, а что в оговорке моей кое-что было написано, то извинил бы он меня в том, ибо сего требовал порядок дела, да нужно было то необходимо к преодолению общего нашего врага г. Пашкова, о чем обоим нам равно стараться надобно. Сим и подобным сему образом и удалось мне его так убалахтать, что он совершенно в рассуждении меня обезпечителся (sic) и соответетвовал мне взаимными ласками и уверениями о своем ко мне благорасположении, и в доказательство того открылся мне, что он, по наслышке от судей, может меня смело удостоверить, что проданную мне землю отрежут действительно, что меня весьма порадовало. Впрочем, у меня и в самом деле не было нимало на уме ему чем-нибудь вредить, а я писал и делал все только для предостережения себя от него и от Пашкова.
Кроме сего, имел я в сей день и другое удовольствие, узнав чрез полученныя письма из Богородицка, что родные мои там находились благополучно, и что все у них там было хорошо и порядочно, а третье удовольствие было от того, что у нас в этот день стала зима, и мы избавились от грязи, которая нам уже надоела. Впрочем, как в сей день отходила в Москву почта, то с нею писал и я к своим родным и уведомил их о себе и о том, что у нас происходит, а в Москву отправил целую кипку заготовленного материала для печатания в издаваемом журнале, и рад был, что успел поснабдить типографию довольным количеством оного.
В наступившей после сего день ласкались мы надеждою, что дело наше дослушают. Но не то сделалось. Я в контору, но судей нет; слышу, что третьего и важнейшего члена не будет, а потом не было и слушанья. И потому с досадою пошел домой и принялся опять сочинять и писать материал для "Магазина". К тому ли, был как то не очень здоров, попростудившись, и принужден был отпиваться своим декоктом, а потому никуда в этот день и не ездил, а провел вечер с Яковом Кузьмичем, пришедшим ко мне с небывалым еще у меня гостем, г. Островским, с которым говорили мы много о рисованьи, до которого он был охотник. С сим человеком познакомился я, заходя в канторе в чертежную, где видел рисуемый им прекрасный веер и не мог работою его довольно налюбоваться.
К умножению досады моей на остановки, которые для заезжей нашей братьи всего чувствительнее, случись и наутрие день табельный, и такой, в который присутствия и никаких дел в конторе не было. Был то Михайлов день. И как в оной второй член был именинником, то рассудилось мне съездить к нему и поздравить его с днем его Ангела, побывав наперед поутру у директора Иванова, для прочтения последних газет, получаемых оным. Г. Кусаков был очень доволен моим к себе приездом, но я у него в сей раз недолго пробыл, а проехал к барону, где нашел и других многих, и посидев у него, отъезжавшего тогда в уезд в гости, возвратился обедать домой. А после обеда, напившись досыта чаю с своею трубочкою, поехал на вечер к городничему. Там нашел я приехавшего из Ранибурга штаб-лекаря Осташина, человека очень умного и хорошего, и имел удовольствие с ним познакомиться. Вскоре после меня приехала туда ж и госпожа баронша, а вслед за нею еще две тамошних госпожи, с которыми и просидели мы весь вечер и говорили много. Но ужинал я дома.
В следующее утро, услышав в канторе, что барон из гостей своих еще не возвращался и что его не будет, взгоревался было я опять очень по причине сей новой остановки, ибо думал, что без него дело слушать не станут. Но, по счастию, были оба прочие члена и выписку продолжали слушать и без барона, и слушали очень долго, желая выслушать всю на той же неделе. Сие сколько-нибудь меня поутешило, и я с удовольствием поехал оттуда в разваленках, в каких тогда все мы по снежку разъезжали, к городничему, куда я в этот день зван был обедать, и где просидел я весь тот день.
Наутрие обрадован был я неведомо как тем, что дело наше господа судьи слушанием кончили, не смотря на то, что барона и в сей день не было в канторе. Итак, осталось тогда класть им резолюцию или, прямее сказать, решить наше дело. Но и ту обещали положить в понедельник, поелику оба следующие за сим дни были неприсутственные, суббота и воскресенье. Итак, сколько я ни вожделел скорейшего окончания, но принужден был опять возложить узду на свою нетерпеливость и быт сею остановкою довольным. При окончании слушания и по прочтении наших оговорок, говорили судьи, что хотят нас с Рахмановым помирить. Сие нас и радовало, и печалило. Я не понимал, что у них на уме, и каким образом думают они это сделать. Ибо мне, по всем обстоятельствам, казалось то совсем невозможным: все они имели такое между собою сплетение, что, по-видимому, ни как нельзя было сделать так, чтоб оба мы остались довольными, ибо интересы наши были совсем противоположны и я к получению желаемого мною имел все права, а он ни малейшего. Итак, желая поговорить о том с секретарем, зову я его при выходе из конторы к себе, но он обещает быть на вечер, почему и принужден я был во весь день сидеть дома и его дожидаться. Наконец, он и приходит. Но, к превеликой досаде моей, не один, а со многими другими из своих конторских. Что ты изволишь! нельзя было и одного словца промолвить с ним о деле. Просидели весь вечер, пили, врали, мололи дело и безделье, а дела ничего, и время только что пропало.
Господи! как мне все сие было досадно. Я не мог даже долго после них уснуть, раздумавшись о всех тогдашних обстоятельствах и находясь в превеликом недоумении о том, что мне делать. Наиболее приводило меня в смущение то, что срок, на который я от командира своего был отпущен, начинал уже приближаться, и мне надлежало уже помышлять об отъезде. Прошло уже тогда целых двадцать дней с моего приезда в Козлов, и во все сие время дело мое дошло только до своего начала, а когда оно и как кончится, того и предвидеть было не можно. Но известной медленности течения всех дел, а особливо межевых спорных, не было и надежды, чтоб могло оно в немногие дни кончиться совершенно, либо надобно было еще судьям трактовать между собою о том, как разрешить им все спорные узлы, запутанные до крайности между собою, и какую положить резолюцию. И неизвестно было еще, будут ли они между собою во всем согласны и не произойдут ли споры и несогласицы. Да хотя б и согласились во всем, так надобно было писать еще определение, которому, по всем обстоятельствам, надобно было быть огромному, большому и такому, на сочинение и рассмотрение которого требовалось, когда не больше, то, по меньшей мере, неделя времени, хотя б не произошло ни какой другой остановки. Итак, не знал я, что мне делать, оставаться ли и ждать сего решения, или ехать домой. Но как забившись в такую даль, не сделав ничего и не дождавшись конца, ехать мне крайне не хотелось, хоть Козловское житье мне уже и понаскучило, то помышлял уже о том, не послать ли мне еще в Богороднцк нарочного и не просить ли командира моего об отсрочке и о дозволении пробыть тут еще долее.
В сем недоумении, проснувшись на другой день, решился я послать за другом своим Кузьмичем, чтоб, по крайней мере, поговорить и посоветовать с ним откровенно обо всем моем недоумении. Он тотчас ко мне и прилетел, и тогда, ну, мы с ним говорить и ибо всем совещаться и рассуждать, и положили наконец, чтоб мне воспользоваться обоими тогдашними неприсутственными днями и постараться убедить просьбами своими на домах судей о скорейшем решении нашего дела и, смотря по тому, что они скажут и чем обнадежат, решиться уже ехать домой, или оставаться долее и послать просить об отсрочке. И как вся важность состояла и все зависело от третьего члена г. Черневского, ворочавшего тогда всею конторою, то советовал он мне приняться наперед за него и ни мало немедленно к нему и тогда же ехать. Итак, следуя сему искреннему совету, сел в розваленки и полетел я к сему горделивцу. И как я не инако, как гордого приема от него дожидался, то, признаюсь, что при входе к нему, трепетал во мне весь дух мой от смущения, и я мысленно возносился к Богу, сему всегдашнему моему Помощнику и Покровителю, и просил Его о подании мне, при тогдашних обстоятельствах, руки помощи. Моление мое было и услышано. Я не только обрадовался, но поразился даже удивлением, нашед г. Черневского совсем в отношении ко мне пред прежним переменившимся и увидев его принимающего меня очень благоприятно и ласково. Уже истинно не знаю, хорошая ли молва, распространившаяся обо мне по всему Козлову, оказываемое мне всеми уважение или что иное и мне неизвестное произвело в нем каковую выгодную ко мне перемену, но как бы то ни было, но я принят и обласкан был им совсем неожидаемым образом. Сие так меня порадовало и ободрило, что я, посидев и поговорив с ним несколько минут о постороннем, тотчас приступил к нему с своею просьбою. "Что, батюшка, Федор Федорович, сказал я ему; я приехал к вам с нижайшею и препокорнейшею просьбою". -- "Верно о том, подхватил он, не дав мне даже говорить, чтобы мы решили ваше дело, и с выгодою для вас?" -- "Конечно так, батюшка! сказал я; но вкупе и о том, нельзя ли сделать милость и поспешить решением сим колико можно; обременять вас моею препокорнейшею просьбою в том принуждают меня мои обстоятельства; вам известно, в какой нахожусь я важной и именитой должности; у начальника своего уволен я сюда на срочное время: срок сей истекает, и мне надлежит, уже помышлять об отъезде отсюда; а дело мое, как вам известно, только что началось, и я в рассуждении решения оного нахожусь еще в совершенной неизвестности; итак, не знаю истинно, как быть и что делать; хотелось бы, натурально, дождаться решения оного: но не знаю, долго ли оно еще продлится и как решится, и оттого нахожусь в превеликом смущении и недоразумении. Итак, помогите мне, ради Бога, в таком критическом моем положении". Сказав сие, стал я его убеждать своими поклонами. "О, пожалуйте, пожалуйте, перестаньте, подхватил он меня, от дальнейших поклонов унимая: я с моей стороны готов вам всячески служить и в удовольствие ваше поспешу как можно производством и решением дела вашего; но о том, долго ли оно еще продлится, не могу вам сказать ничего верного; зависеть то будет от обстоятельств и какой возымеет оно ход; я не один, а нас трое, и обстоятельства могут случиться непредвидимые; но как бы то ни было, но вам никак не надлежало бы отсюда отлучаться, а непременно бы дождаться конца оного; итак, подумайте и посмотрите, нельзя ли вам испросить себе дозволения пожить у нас здесь еще несколько времени. Что ж касается до самого существа решения, то будьте спокойны и не озабочивайтесь оным; может быть, мы решим дело сие так, что вы с своей стороны останетесь решением нашим довольны". Я ему превеликий поклон, а он, продолжая далее сказал: "с г. Пашковым мы уже знаем, что сделать; и хотя то и правда, что мы купленных им на разные имена земель отнять у него и покупки сии уничтожить не можем, а сохранить должны и самые межи, им положенные, но как господин Окороков намежевал им множество излишнего, то на уме у нас есть все сии излишки, посдвинув к одному месту, намерить из них и вам, и другим покупщикам все купленное вами и ими количество, и по старшинству дач каждому из вас нарезать; и как вы из них первый, то первому вам и нарежем там, и так, как вам самим будет угодно". Сие, как легко можно заключить, приложил он ровно как пластырь к смущенному моему сердцу. Для меня не могло быть сего лучше. Итак, будучи тем весьма и весьма доволен, отвесил я ему опять пренизкий поклон и благодарил за таковое ко мне доброе его благорасположение. А он, в дальнейшее доказательство тому, стал звать меня к себе наутрие обедать, что меня порадовало еще более, и я с охотою обещал желание его исполнить. Тут приехал к нему и г. Рахманов. Однако, с ним при мне ничего говорено не было, да и я, желая дать им свободу, тотчас после сего, раскланявшись, от них и поехал. От него полетел я с таковою же просьбою ко второму члену г. Кусакову. Сей был уже мне знакомее, принял меня благосклонно и на просьбу мою сказал почти самое тоже, обещав с своей стороны помогать правому моему делу, сколько может.
Будучи и сим весьма доволен, поехал я на свою квартиру, но не успел войтить в свою хижину, как является ко мне посланный от директора, г. Иванова, и зовет к нему обедать, поелику было у него в сей день полное собрание всех госпож и господ, в город тогда бывших. Я благодарил за честь, мне сделанную, и обещал тотчас к нему быть. Итак, был я на банкете, и провел весь этот день на оном. Гостей было множество; угощение доброе и было довольно гулянья и игры карточной; но я и в том, и другом не имел соучастия, а занимался более разговорами с боярынями и другими некоторыми, и будучи происшествиями сего дня доволен, провел весь его без скуки, а в удовольствии.
Наутрие, не успело ободнять, как является ко мне человек от родственника моего и двоюродного брата жены моей, Николая. Александровича Каверина, с извещением, что он, с женою своею Анною Петровною, приехал в Козлов и, желая со мною видеться, хочет, чтобы я к нему приехал обедать. Но как сего последнего мне сделать было не можно, за обещанием быть в сей день на обеде у г. Черневского, то, отговоривишись от того, по славному сказал, что я не премину с ними повидаться; да и тотчас одевшись, к ним и поехал, но нашел дома одну только Анну Петровну, с которою повидавишсь, проехал я к барону, чтоб и его попросить о скорейшем решении нашего дела. Сей, по обыкновению, принял меня очень ласково и также обещал с своей стороны о том постараться, чем я был и доволен. От него заехал я к г. Добрасу, который был уже с некоторого времени не очень здоров и, посидев у него поехал уже на обед к г. Черневскому.
Там нашел я одного только г. Рахманова, с которым, как казалось был г. Черневский в особенности дружен. Но скоро приехали и все прочие званые гости, и их набралось такое множество, что каков стол ни велик был, но хозяину не было и места уместиться за оным. Угощение было изобильное, а после стола началась изрядная попойка и игра в карты. Наконец, чтоб сделать пир совершеннейшим послали за бывшими тогда в городе цыганами, которыми наполнилась полна зала, и началась скачка, пляска и такое оранье и кричанье, что прокричали ажно все уши. Мне, не любившему никогда увеселения сего рода, так они криками и ораньем своим надоели, что я решился было от них уехать к городничему, у которого в сей день обедал родственник мой, г. Каверин с женою, и к которому обещал было я приехать после обеда. Но хозяин, приметив, что я взял шапку, ухватил меня и никак не отпустил. Итак, принужден я был предать опять уши свои страданию от несносного их крика и вопля и пробыть тут до самой ночи.
Но наконец кое-как я увернулся и вечер просидел у городничего и ужинал.
В последующий за сим день, еще до света, прибежал ко мне друг мой Кузьмич, для совета: мне нужно было с ним посоветовать о том, как бы поправить мне одну ошибку, учиненную в рассуждении крепостной моей дачи, в сельце Болотовке, о которой как-то не упомянуто было ничего в выписке, а мы то как-то прозевали. Он советовал мне поговорить о том с секретарем, к которому я со светом почти вдруг и поехал. Сей охотно брался сделать мне сие одолжение и ошибку сию поправить, но говорил, что надобно о том поговорить и попросить г. Черневского. Итак, ездил я и к сему, благодарил его за вчерашнее угощение, а кстати попросил я о сем; и он с охотою на сие дозволение свое дал, чем дело сие было и поправлено. От него проехал я к моему родственнику и, посидев у него, брызнул в кантору, думая не инако, что достанется мне опять только табалу бить, ибо не думал, чтоб судьи в этот день что-нибудь сделали. Однако, я в том, и к удовольствию моему, обманулся. Судьи не были так ленивы, но в сей день трактовали о нашем деле и положили на мере, чем оное решить. Сам барон, вышедши к нам, сказал: "решили!" Сего одного слова довольно было к тому, чтобы обрадовать всех нас до чрезвычайности, хотя никто из нас не знал, на чем и как решено было дело, да и узнать сего никак было не можно, покуда не напишут и не подпишут определения. К вящему удовольствию моему, зазвал меня барон к себе обедать, у которого нашел я весьма странного богача, барона Петра Ивановича Черкасова, удивившего меня особым своим характером.
От барона, после обеда, заезжал я к своему родственнику, а от него, возвратясь на квартиру, принялся за писание к родным своим в Богородицк писем. Ибо как мне другого не оставалось, как просить командира своего об отсрочке, которую и получить я ни мало не сомневался, то решился я, для доставления к нему просительного письма и получения ответа, послать в Богородицк нарочного и препоручить своим родным отправить как возможно скорее с письмом моим к г. Давыдову в Тулу и, по получении ответа, немедленно доставить оный ко мне. Впрочем, как давно уже я думал о том, чем бы мне подарить господ судей за все их ко мне благоприятство, и нечаянно получил мысль употребить к тому мой "Экономический Магазин", которого около сего времени напечатано было уже 32 части, и у меня было его несколько экземпляров в переплете,-- то и писал я к сыну своему, чтоб он при сем случае прислал мне 3 экземпляра в лучшем переплете, и уложив все 96 книг как возможно лучше в ящик.
Далее, достопамятно, что в сей вечер имел я у себя особого и весьма приятного для меня и такого гостя, с которым я весь вечер с особливым удовольствием провел, в благоразумных и прямо философических разговорах. И, к удивлению, был то один Веневский купец Бородин, человек отменно умный и весьма любопытный; он приезжал также в кантору для некоторых по межевым делам справок и, узнав обо мне, приходил удовлетворить давнишнее свое желание видеть меня и со мною познакомиться.
Как, при всех моих тогдашних хлопотах и недосугах, не позабыл я и о своих любезных гамбургских газетах, доставлявших мне всегда столь великое удовольствие и которые хотелось мне получать и в следующий год, то, боясь, чтоб не упустить время к выписке оных, ездил я наутрие, не смотря на всю тогдашнюю стужу и установившиеся жестокие морозы, на почтовый двор и отправил с отходящею почтою в Москву за них деньги и объявление. А оттуда заезжал на часок в контору, где узнал, что в сей день носили выписку нашу к барону на дом и трактовали о том, как написать резолюцию. При отходе из конторы, звал я секретаря к себе на водку, в намерении денежною молитвою попреклонить его быть ко мне при писании определения благосклоннейшим. Но как он зашел ко мне не один, то и нельзя мне было того в сей раз сделать, а принужден был отложить то до другого времени. Впрочем, за стужею, я в этот день никуда более не ездил, а просидел дома и писал все материал для своего "Магазина".
Наступивший за сим день, к превеликой досаде моей, пропал у меня ни за полушечку, ибо в конторе по делу нашему не было ни какого производства, по той причине, что не было в ней г. Черневского; прочие же оба судьи, хотя и были, но без него ничего не сделали. Я обедал опять у барона, заезжал навещать любезного нашего городничего, а вечер весь прождал к себе секретаря; но был один только друг мой Кузьмич. Впрочем, имел я удовольствие кончить в этот [вечер] весь материал для тогдашнего года и начал заготовлять и на предбудущий, по просьбе о том г. Новикова.
Наутрие собрались наконец все судьи и мы, обрадовавшись тому, говорим между собою: "ну, теперь пойдет дело наше своим чередом", и дожидаемся, так сказать, на цыпочках, милости Господней. Но, вместо того, что же? К неизобразимому всех нас неудовольствию, вышел вздор и у судей между собою спор и несогласица. Господи! как поразился и огорчился я, о сем услышав. Но смущение мое несказанно еще увеличилось, как сам барон, вышедши к нам в директорскую и сказывая, что пошло дело на голосах, присовокупил к тому, против всякого нашего чаяния и ожидания, что, по его мнению, тут, то есть в степи нашей, казенной земли ни какой нет, и что у Пашкова отнять ее не за что! Все мы изумились, сие от него услышав, ибо никто того от него не ожидал. И как он сим явно доказал, что он от Пашкова был подкуплен и с избытком угобжен, то, по отходе его от нас, и начали все, усмехаясь между собою, о том перешептывать. Что ж касается до меня, то я от смущения несколько минут не мог собраться с мыслями, и духом: так поразил меня сей неожидаемый спор! После чего, стал я всячески стараться распроведывать и узна[ва]ть, о чем таком они заспорили и в чем состояло собственно дело. Но как никто того не знал и ни от кого не мог я ничего добиться, то сие и более еще меня смутило, и я только взад и вперед, повеся голову, ходил, и сам себе их мыслях говорил: "вот тебе на! вот и все лестные надежды и ожидания; не исчезли бы все они, как дым, выходящий из трубы в воздухе, и спор этот проклятый не наделал бы мне пакостей; еще не вздумали бы они уничтожить и обе покупки мои? чего доброго! и тогда прости прощай и земелька моя, и все хлопоты об ней!" Сим и подобным сему образом мыслил и говорил я умственно сам с собою, и одна огорчительная мысль прогоняема была другою, той еще смущеннейшею.
Но как бы то ни было, но в день сей не было ничего положительного, и он пропал по пустому и проведен в безделушках, ибо на ту пору принесло в Козлов фигляров, по которому случаю барон, желая увеселить ими всю тамошнюю публику, приглашал всех для зрения их к себе в дом, меня же увез к себе даже обедать. Итак, после обеда съехались туда все, и тем охотнее, что забава сия никому ничего не стоила, кроме только одного барона; и тотчас потом комедианты начали представлять нам кукольную свою комедию, а потом, при игрании на органах, разным образом коверкаться и ломаться, и довольно хорошо. Но как у меня на сердце не весьма было весело, то не столько утешался я зрением, как слышанием прекрасного и приятного играния на органах. По окончании ж всего и при разъезде, секретарь и межевщик Кузьмин, поехали ко мне и просидели у меня весь вечер, в течение которого выпорожнено было опять ими несколько бутылок; говорено же было хотя много, но все о постороннем; о деле же и существе спора не открывался секретарь ни одним словом.
Таким же почти образом прошел в пустяках и весь последующий день. В контору приехал один только третий член, а первого и второго уже не было. "Господи! говорил я, о сем услышав: то того, то другого нет, и долго ли все это будет: прогул за прогулом!" Однако скоро успокоился, услышав, что приехавший тогда и важнейший третий член не сидел в судейской праздно, а налагал и писал резолюцию. А после обеда ходил секретарь куда-то. Итак, мы и в сей день в конторе были только табалу, которая мне уже так наскучила, что я уехал обедать домой и занимался весь день своим писанием. В вечер уже, приходил ко мне опять Дмитрий Егорович Бородин, прежний мой философический собеседник, я мы с ним и с Кузьмичем проговорили опять с удовольствием весь вечер.
Как наутрие настала опять суббота, то и дело наше опять почивало, ибо в канторе не было ни какого присутствия. От досады и нехотения терять время в пустых разъездах, решился я весь этот день с утра до ночи просидеть дома. И случилось сие еще в первый раз с самого приезда моего в Козлов. Я во весь оной занимался писанием своего "Магазина"; но после узнал, что г. Черневский и в сей день продолжал писать свою резолюцию.
В наступившее за сим воскресенье исполнилось ровно четыре неделя пребывания моего в Козлове, и я имел удовольствие поутру в этот день услышать, что г. Черневский мнение и резолюцию свою кончил, и что оные переписываются набело в канторе. Любопытен будучи узнать содержание оной, приказал я своему поверенному бежать в контору и всячески добиваться ее увидеть, и буде можно и списать и употребить к тому хоть и несколько денег. А сам между тем, одевшись, поехал к знакомцу своему директору, и с ним потом к барону с утренним визитом; от него к городничему; а там опять к барону, у которого и мы, и все прочие и обедали, и гостей у него было довольно. Весь день препровожден опять в обыкновенном их упражнении, то есть, в игрании в карты. По возвращении ж домой, имел я удовольствие видеть начало резолюции г. Черневского, списанной моим поверенным, и порадовался, нашед ее написанною благоразумно и во всем сообразно со всеми межевыми законами; следовательно, совсем не в пользу Пашкову, а с наблюдением всей справедливости. Я расцеловал за то мысленно г. Черневского и сколько-нибудь тем ободрился; наиболее утешило меня утверждение всех моих знакомых, что нужно бы только двум членам быть одного мнения, так на несогласие третьего не посмотрят, и дело решится и без него, и что голос сего, какой бы написан ни был, помешательства и остановки не сделает, а о мнении второго члена г. Кусакова, все мы почти не сомневались, а наверное полагал, что оное будет во всем согласно с резолюциею г. Черневского.
Итак, вставши поутру с веселейшим и спокойнейшим уже духом, доехал я в кантору. Там услышал я, что барона нет и в тот день не будет, и увидел всех знакомых своих смеющихся и говорящих, что сего и ожидать надлежало; ибо-де у барона старинное обыкновение, что как скоро затеет он творить пакости, то и засядет дома и в кантору не ездит. Вскоре после того, вышел к нам из судейской второй член и проговорил со мною весьма благоприятным образом почти все утро и звал даже к себе. Я думал, что был он тогда один только в конторе, но скоро узнал, что был там же и г. Черневский, и что оба они читали и, подписав журнал, учинили тем решению нашего дела начало и приказали секретарю сносить оный для подписания после обеда к барону. Я вспрыгал почти от радости, о сем услышав и перекрестясь втайне говорил: "ну, слава Богу! авось либо теперь пойдет наше дело на лад!"
Что у секретаря с бароном происходило в доме, о том было мне тогда неизвестно, и более потому, что я после обеда ездил ко второму судье, по приглашению его, в гости. Он был мне очень рад и не мог со мною довольно наговориться; и благосклонность его ко мне была так велика, что он откровенно рассказывал мне целые истории о своих конторских межевых делах, которые, по истине, были смешные, странные и вздорные, особливо, по поступкам барона. Чрез сие получил я о сем последнем весьма худшее мнение, нежели какое имел до того времени. Мы просидели и проговорили с г. Кусаковым до самого вечера, и я возвратился домой с веселым духом.
Но сим и окончу я сие письмо, достигшее до обыкновенной своей величины, и скажу, что я есмь ваш, и прочее.
(Декабря 30-го дня 1810 года).
Любезный приятель! В сем письме представятся умственному взору вашему такие сцены, каких вы не ожидали: они были прямо трагические! Однако, о сем услышите вы в свое время, а теперь начну я продолжать повествование мое далее и рассказывать вам, что происходило у нас после того дня, которым окончил я мое предследовавшее письмо. Оной был уже двадцатый месяца ноября и 30-й моего пребывания в Козлове. А как в наступивший за сим день был праздник Введения Богородицы я по сему случаю опять в конторе присутствия и ни какого дела не было, то, вставши поутру и досадуя на новую сию остановку, стал я помышлять о том, куда бы: мне в сей день ехать; и чем заняться; а между тем поджидал уже и возвращения посланного в Богородицк и известия от своих домашних, ибо, по счислению времени, надлежало; уже ему около сего возвратиться назад. А не успел я напиться чаю, как погляжу, он и в двери, и подает мне ожидаемые письма. Господи! как я ему тогда обрадовался и как спешил спрашивать его, все ли наши здоровы? "Слава Богу, отвечал он, все здоровы и благополучны, приказали вам кланяться и прислали к вам множество всякой всячины и все, о чем вы ни изволили писать".-- "Очень, очень хорошо, подхватил я, так ступай же, брат, и вноси сюда ко мне все присланное с тобою". А сам спешил распечатывать и читать письма. Домашние мои уведомляли меня, что они находились действительно все живы, здоровы и благополучны, что все у них там было хорошо и в порядке, кроме только того, что от безмозглого поляка вышли опять на меня новые клеветы, совсем несообразные с разумом, но что они презрены; что касается до моей отсрочки, то г. Давыдов и слова не сказал и дозволил мне столько пробыть, сколько требовать будут необходимо обстоятельства дела, а только бы я без дела не заживался.
Всем сим был я очень и доволен, а вскоре и натаскали ко мне всего множество; но для меня всего приятнее были присланные экземпляры "Экономического Магазина", о котором, рассказывая нашим судьям, я успел уже так их разохотить оный видеть, что они вожделели уже получить себе сии книги, которыми предварительно и обещал уже я им услужить. Но тогда уже несколько и тужил, что обещал их барону; но как обещание было уже сделано, к тому ж, и не грех было услужить ему за его хлеб-соль и ласку сим ничего мне не стоившим подарком, то, отобрав один экземпляр, в тот же час к нему с ним и поехал.
Барон принял меня ласково и подарком моим был чрезвычайно доволен. Впрочем, приметно было, что он стыдился и совестился предо мною по поводу мытарства или, прямее сказать, плутовства своего, делаемого им, против всей справедливости, в пользу Пашкова. Он начал тотчас говорить о вашем деле я стараться всячески прикрывать свою неправду кой-какими, но только слабыми резонами, что мне не трудно было все их разрушать, и я напрямки ему их оспаривать, хотя делал сие так, чтоб он не мог за то на меня рассердиться. Посидев у него и поговорив с ним помянутым образом, поехал я от него к городничему, который был в сие время уже очень болен, а вслед за мною, приехал навещать его и барон наш, любивший сего доброго человека очень, а посидев у него, увез меня с собою к себе обедать. Между тем, приехали к нему и все тамошние обормоты: Жихарев, Рахманов, Иванов и другие, не спавшие всю ту ночь напролет и проигравшие более двух тысяч рублей одному попавшемуся в их когти дурачку и шутнику, некакому господину Извольскому. У них сделан был заговор, чтоб сего приезжего из уезда простачка завести в игру и обыграть как липку, но как-то им не удалось, а проигрались сами. Итак, и сей день препровожден был весь у них в игре и за картами; но я, не дождавшись конца их игры, уехал опять к бедному нашему больному другу и, возвратясь от него на квартиру, засел читать свои гамбургские газеты которых прислали ко мне домашние мои целую кипку из Богородицка.
В наставший за сим день ездил я, по обыкновению, в контору. Судьи в ней были все и трактовали еще о нашем деле и что-то положили. Секретарь, вышедши из судейской, дал мне обещание, что он в самый этот же день начнет писать определение и кончит все чрез неделю и нас отпустит. Не могу изобразить, как обрадовал он меня сим своим обещанием, ибо мне тогдашняя козловская жизнь уже гораздо скучать начинала. Я зазвал его опять к себе на водку и постарался поугостить его, как можно лучше. А после обеда, ездил я опять к больному, которому становилось отчасу хуже, и он находился почти при самой смерти; был там же и барон, и мы пробыли у него до самого вечера, а сей, возвратясь домой, препроводил я весь в своем писании. Между тем, в городе и в сей день продолжалась ужасная игра, и Рахманов проиграл целые четыре тысячи, а мнимый их дурак выиграл. Они хотели выиграть у него 10 рублей, а он и проучил самих их так, что они почти не опомнились.
В следующий день насилу-насилу кончили судьи все свои голоса и начали писать определение. И как они обещали отпустить нас чрез неделю, то сие удвоило мою радость, и я уже с охотою бил табалу, приезжая в этот день в кантору, откуда поехал я к барону и у него обедал, а там ездил к городничему, которому в сей день немного полегчало. Тут познакомился я с штаб-лекарем тамбовским Виквитом, за которым нарочно на почтовых для городничего посылали, был тут же и некто г. Голофеев, славный силач и забияка, устрашавший некогда весь Ряжский уезд.
Наутрие, по причине викториального праздника, был у нас опять день гулящий. Я, видевши в ночь под сие число особливого рода сон, предугадывал уже по оному, что этот день не пройдет без диковинки, а сие, действительно, и совершилось.
По настании утра, переговорив кое-что с протоколистом, приходившим ко мне с Кузьмичом моим, поехал я рыскать по городу с поздравлениями и сперва к живущему ближе всех ко мне, директору г. Иванову. Сего нашел я уже натощак играющего в карты с г. Извольским. Поздравив его с праздником и пожелав им счастия, поехал я от него и за тем же к г. Черневскому, а от него к барону, -- также идолопоклонничать. Тут огорчился я, увидев помянутого штаб-лекаря, уверяющего всех, что в городничем нет никакой надежды, и что он верно умрет. Погоревав о сем, ходили мы с бароном в находившуюся подле дома соборную церковь к молебну, а оттуда зашли опять к нему, а потом поехали с ним вместе обедать к одному из землемеров г. Селиванову, старичку очень доброму и всех нас на пир к себе приглашавшему. Тут было нам очень тесно; однако, обед был изрядный. После обеда, сделалась было у директора с Жихаревым ссора, вышли какие-то сплетни и ежели б Жихарев не ушел, то дошло бы до чухи и драки. Барон с господами уехал от нас скоро; а после него началась тотчас опять игра карточная и мотовство. Но как мне на глупости сии смотреть было скучно, то вздумал я съездить лучше к нашему бедному больному. Сего нашел я спящего, и очень сладко, против обыкновения. Сие показалось мне очень сумнительно, и я сам себе в мыслях сказал: "ах, уже не перед последним ли концом он таким сладким сном наслаждается?" А сие и действительно так было: не успел я, возвратясь на квартиру свою, раздеться и напиться чаю, как и прискакали уже ко мне сказывать, что он кончил жизнь свою. Господи! как поразило меня сие известие! Я любил сего доброго человека искренно и был уверен в его искренней любви ко мне, почему и сожалел я об нем душевно; и не успел о кончине его услышать, как велел запрягать поспешнее лошадь и сам давай, давай скорее опять одеваться и спешить ехать туда. Там нашел я уже барона, запечатывающего весь дом и пожитки умершего, а жену его -- увезенную уже в дом к барону. Я помогал ему прибирать и опечатывать все, что было получите, после чего поехали мы с ним к нему, и нашли полон двор гостей. Посидев у него несколько, ездил я еще раз в дом к умершему, для сделания предварительных приготовлений к погребению покойника, ибо труды и заботы о том приняли мы на себя оба с бароном, поелику никто его так много не любил, как мы оба, да и он нас почитал наилучшими своими приятелями. Окончив свое дело, возвратился я опять к барону, у которого и ужинал. А в последующий день званы мы были все на обед в приезжим господам Марковым.
Итак, лишились мы любезного своего Ивана Христофоровича Добраса, а город Козлов -- своего доброго и такого городничего, которым все жители оного были очень довольны, и этот был уже другой городничий, которого смерть у них похитила. Он был человек еще не старый, но слаб всегда своим здоровьем, и нрава и характера очень хорошего и за то любим и почитаем был всеми ему знакомыми.
В наступивший за сим день, поутру, хотел было я съездить поранее в контору, чтобы попросить секретаря о скорейшем писании определения. Но его там не было. А между тем, прислал за мною барон, чтоб вместе с ним съездить в дом покойника и достать деньги и все нужное, для обивки гроба, ибо ему не хотелось без меня ничего распечатывать и доставать. Итак, мы туда с ним ездили и все нужное исполнили, а возвратясь оттуда в дом к барону, отправили приезжавшего штаб-лекаря тамбовского; а после того все гурьбой поехали обедать в дом землемера Новикова, к господам Марковым, его шурьям. Сии господа Марковы были люди весьма еще молодые и самые же наши соседи по Богородицку, о которых упоминал я прежде, говоря о частой езде к ним в дом командира моего, г. Давыдова, и у которых было две сестры в девках, а третья замужем, за помянутым землемером г. Новиковым. Молодцам сим, бывшим почти еще ребятишками, удалось было как-то обалахтать меньшого брата, зятя моего Шишкова, Александра Герасимовича, и преклонить его к женитьбе на одной из незамужних сестер своих. И как дело сие было у них совсем уже слажено, то приезжали они тогда к помянутой замужней сестре своей, Аграфене Васильевне, боярине очень умной, бойкой и по Козлову именитой и славной, вместе с женихом, для каких-то надобностей. Я не мог тогда довольно надивиться, как допустил себя г. Шишков сим ребятишкам, или паче бойкой их сестре, себя прельстить и довесть было совсем до того, что он хотел на ней жениться, хотя невеста сия совсем была ему не под стать. Но чего не может сделать молодость, и красота, и бойкость женщин! Но, по счастию, дело сие как-то у них после расклеилось, и он впоследствии времени женился на другой.
Но как бы то ни было, будучи у своего зятя в Козлове, вздумалось им для барона, любившего их зятя, сделать пир, а вместе с ним звать и нас всех к себе, или паче к зятю своему, на обед, которым и угостил всех, как лучше требовать не можно; и мы просидели у них до самого вечера и были угощением их очень довольны.
Между тем, несчастная и новая вдова чуть было без нас не умерла. Она была ужасно поражена смертию своего лужа, лежала в доме барона почти без чувств и [одни] обмороки последовали за другими и были величайшие. Мы, возвратясь, старались ей помочь всем, чем было можно, а между тем, делали свои распоряжения к погребению на другой день ее покойного лужа. Но как барон после сего засел опять за свое любимое упражнение, игранье в карты, то я украдкой брызнул домой и там, пописавшись, прилег отдохнуть и проспал весь вечер.
Как следующий за сим день назначен был для погребения покойного г. Добраса и главное попечение о том имел барон со мною, то, встав поранее и одевшись, поехал я в печальный дом и, осмотрев все там нужное, к барону. Сего застал я еще спящего. Но, дождавшись и переговорив между собою, поехали мы оба опять в дом умершего и занялись распоряжениями церемонии при выносе и приуготовлениями к трактованию всего духовенства после погребения. Но как мы всем тем ни спешили, но дело продлилось до первого часу, к которому времени съехались туда все городские; а скоро за сим привезли и жену покойникову, которую лучше бы и не привозили, ибо она, бедная, измучилась тут, упавши в жестокий обморок; я сколько ни отговаривал, но не мог переспорить. Но как бы то ни было, но мы погребли тело покойника в Яковлевском монастыре, находившемся неподалеку от города; и как в оном были все нужные к таковым обрядам вещи, то процессия была изрядная. Гроб обит был зеленым атласом и галуном серебряным, покрывало атласное, пунцовое; везли его на лошадях, покрытых черными попонами и ведомых людьми в епанчах черных; факелы, весомые с боков, были восковые, а пред гробом шла военная команда, отдававшая ему последнюю честь. Все городские отчасти пешими, отчасти в каретах и других экипажах провожали тело до монастыря самого; духовного чина было множество. Но как погребали, я не видал, ибо я оставался в доме, для попечения о столе. По возвращении же от церкви, обедали тут игумен со всеми попами и дьяконами, и мы с бароном их угощали и занимались тем до самого вечера, так что деньгами оделяли их уже при огне. По удовольствовании и распущении всех и по окончании всего, проехал я к барону, где нашел полное собрание всех городских и опять игру карточную. Но я, соскучившись снова зрением на сие упражнение, уехал скоро опять тайком и провел весь вечер дома в обыкновенных своих занятиях.
Итак, предали мы прах друга нашего земле, и любезного вашего Ивана Христофоровича как не бывало! Он был хотя природою немчин, но как был он в нашем законе, да и женат на россиянке и во всем почти русский, то потому и погребли мы его в монастыре Яковлевском и по обрядам нашей церкви. Я оросил гроб его дружескою слезою, при последнем прощании, и вспоминая то, как он меня любил, не могу и поныне вспомнить его без сожаления, и чтоб не пожелать, дабы прах его почил с миром.
В наступивший за сим понедельник (27-е число ноября), вставши, по обыкновению, до света, занялся я писанием своего "Магазина", продолжая дело сие беспрерывно и посвящая ему все праздные и досужие свои минуты. А как ободняло, то заходил ко мне секретарь наш просить матери своей лекарства; ибо меня считали все наравне почти с лекарем. Он, сказывая мне, что продолжает писать наше определение, обещал кончить оное дня через три и верно к четвергу, чем я был весьма доволен. И как мы думали тогда, что, по подписании судьями сего решительного определения, уже не для чего будет мне жить долее в Козлове, то начинал я уже и радоваться тому, что скоро пущусь в свой обратный путь и помышлять о приготовлении к тому нужных зимних повозок. Впрочем, хотя и не было мне нужды быть в конторе, но, по привычке, часу в двенадцатом поехал я и в этот день туда, чтоб, по крайней мере, повидаться с бывающими там ежедневно многими людьми. И как барон, увидев меня, звал к себе опять обедать, то от скуки и провел я весь сей день у него, где читали вновь полученные газеты и трунили над г. Извольским, как над добрым, но счастливым тогда шутиком. Всем сим занялись мы с удовольствием, так что я домой приехал уже ночью.
Как в кантору без дела и по пустому ездить мне наскучило, а к барону было уже и совестно, хотя был он мне и всегда рад и никогда не скучал моими к нему приездами,-- то расположился было я в наступивший после сего день никуда не ездить, и тем паче, что в оный в канторе ни судей, ни секретаря нашего не было, и сей последний писал определение наше, запершись у себя в доме. Но едва только я уселся и начал продолжать свое писание, как гляжу, идёт ко мне друг мой Кузьмич, а вслед за ним прилетели господа Марковн, с нареченным своим зятем Шишковым, с благодарением за посещение, и для сделания контрвизита, и заняли меня собою. А не успел я, проводив их от себя, отправить на почту опять добрый пакет с материалом для "Магазина" и потом отобедать, как, по привычке быть всегда на людях, одному весь день дома просидеть уже мне и соскучилось, и потому вздумал в этот день съездить ко второму члену и отвезть к нему экземпляр своего "Экономического Магазина". Г. Кусаков был тем очень доволен и убедил меня просидеть у него до самой ночи. Но, едучи от него в легонькой своей шубке, по случившейся тогда жестокой стуже, я очень-очень попрозяб и рад был, добравшись до своей тёпленькой и покойной квартирки. Тут нашел я г. Бороодина, меня дожидавшегося, и рад ему был, как родному. Итак, ну-ка мы с ним пить чай и ну-ка читать моего "Путеводителя" и со взаимным удовольствием занялись тем до десятого часа, или покуда было мне можно, и тем день сей и кончили.
Секретарь наш продолжал сидеть запершись и писать определение наше и во весь последующий день. А я, между тем, имел удовольствие достать для прочтения голос баронский и резолюцию общую, и крайне доволен был, что определено было меня, в рассуждении обеих моих покупок, удовольствовать, более чего и не желал, и не требовал; таким же образом определено было удовлетворить и других покупщиков, а наконец удовольствовать и г. Рахманова по деревне его Коширке, лежащей от селения нашего верст за 15, и по землям которой имел он также некоторые требования. Что касается до проданных Пашкову на разные имена земель, то покупка сия была утверждена, с сохранением даже и всех наружных меж их; но все излишки в них определили отчислить и, соединив в одно место, нарезать из них наши купленные земли. Относительно же всей обширной внутренности степи, которую Пашкову хотелось беззаконным образом получить себе безденежно, определено было намерить ему только из ней следующее ему по крепостям его небольшое количество, а достальную всю, как казенную, взять на государя. А против самого сего последнего и подал барон свой голос, в котором нагорожено было хотя и множество всякого вздора, но весь он, в самом существе своем, был ничего не значущий к не важной, и он сделал сие более для того, чтоб избавить себя от нарекания от т. Пашкова, которому, как видно было, он обещал недельку сию доставить без покупки, и за то слизнул, может быть, с него добрый магарыч. Приносил ко мне все сии бумаги протоколист с Кузьмичем, которых не преминул я за сие попотчивать получше. А отпустив их от себя, хотел было все утро пописаться, но вдруг прислал барон за мною, и я прошен был отвезть новую вдову Анисью Сергеевну в ее дом, куда мы ее и привезли и ввели во владение всем оставшимся после мужа ее небольшим имуществом; причем было нам не без хлопот. Оттуда ездил я на часок в контору, а обедать, по просьбе ее, возвратился к ней и пробыл у ней весь тот день, занимаясь разбиранием его платья, переписыванием всего и укладыванием в сундуки и помоганием ей во всем, что было нужно.
Как наутрие был у нас праздник гг. кавалеров, то и сей сороковой уже день моего пребывания в Козлове пропал у меня по пустому. Но, по счастию, определение было еще не готово; итак, я об нем уже и не тужил, тем паче, что я и в оный был не без дела. Госпожа Добрасша (sic) просила меня, чтоб я и в сей день к ней приехал и разобрал, и переписал все оставшиеся после ее мужа бумаги и векселя на деньги, кои были у них кое на ком в долгах, чем и не отрекся я ей услужить. Итак, съездив поутру к директору, занимавшемуся своим делом с игроками, и на часок к барону, проехал к Анисье моей Сергеевне и у ней обедал и ужинал, и весь день провел в помянутом разбирании и переписывании бумаг.
Наконец, настал наш и декабрь месяц. И как первое число оного случилось в пятницу, то спешил я ехать поутру в контору, чтоб узнать, кончено ли наше определение, которое обещали еще к четвергу кончить. Там, увидев своего секретаря, спрашиваю его о том, и он отвечает, что не дописано только листа два, и извиняется тем, что на ту пору в прошедший день принесло к нему в гости барона, со всею его оравою, и они ему кончить помешали, но что, однакож, он в этот день оное допишет, а между тем заставил написанное перебеливать,-- чем я был и доволен. Но тут досадно мне неведомо как было на пьяницу повытчика: сидит себе и ничего мне пишет, а после обеда был как зюзя пьян,-- что ты с ним изволишь! В канторе были все, кроме барона, и я, побыв в ней немного, поехал к сему последнему, но его не застал, а нашел его уже у Анисьи Сергеевны, где он меня дожидался, чтобы распечатать деньги и серебро. Посидев, поехал он в гости обедать, а мы со штаб-лекарем Останиным остались там и пробыли весь день, и более потому, что хозяйка очень занемогла.
В следующее утро отослал я с человеком своим и к третьему члену г. Черневскому экземпляр своего "Экономического Магазина", и он был очень доволен. Сам же, одевшись, поехал я к директору, и напившись у него кофею, проехал к секретарю и втер ему в руки 100 рублей ассигнациями, которыми был он очень доволен и обещал наверное кончить к понедельнику наше определение, которое он тогда дописывал. От него возвратился я опять к Иванову и, нашел тут штаб-лекаря, ездил с ним ко вдовствующей городничихе для сочтения всех долгов по ее векселям. Обедать званы мы были к директору, у которого в сей день был для всех молодых обед, а после обеда игра карточная, к которой подъехал и барон со многими другими, и игра продолжалась во весь день вразвал. Вечерком ездили мы с лекарем еще раз к городничихе, а отужинав у ней, возвратились опять к г. Иванову и нашли всех еще неужинавших и продолжающих играть, но общество было прямо дружеское и братское, и все веселы. Сим тогда наша суббота и кончилась.
Поутру же, в воскресенье, проехал чрез Козлов в Тамбов тогдашний наместник Рязанский, но нигде не останавливался. Я, вставши поутру, объездил опять всех именитейших особ в городе и был сперва у директора, потом у г. Черневского, который благодарил меня неведомо как за мой подарок, отзываясь, что я его тем очень одолжил; от него проехал к барону, от него же к обедне, а отслушавши оную, к городничихе, у которой в сей день и обедал. Она рада была мне, как бы ближнему родственнику, и отзывалась очень благодарною за все мои к ней одолжения и помогания при тогдашних ее несчастных обстоятельствах. Просидев у ней до вечера, заезжал я опять к барону; но как он занимался игрою в карты и мне у него соскучилось, то отретировался я домой и, нашед там у себя своего Дмитрия Бородина, просидел и проговорил с ним весь вечер.
В понедельник опять был один только второй член в канторе, а прочие не приезжали. Я взгоревался было, узнав о том по приезде в кантору; но утешился, услышав, что определение наше кончено и отдано переписывать набело я изготовлять для подписания. Итак, с удовольствием возвращаюсь на квартиру с межевщиком, г. Островским, для научения его золотить стекла, которого искусства он еще не знал; потом еду обедать к барону, и обедал с ним один, что случалось очень редко, ибо, по хлебосольству его и открытой жизни, бывал к нему всякий день приезд и всегда гостит. От него заехал опять к горемыке-вдове и занимался еще переписыванием бумаг и других вещей до самого вечера.
Все мы наверное полагали и ласкались надеждою, что в последующий день определение наше господа присутствующие подпишут; и я так был уже в том несумнителен, что собирался уже наутрие, в день праздника Николая Чудотворца, выехать из Козлова в Богородицк, ибо думал, что после подписания решительного определения, делать мне в Козлове более нечего, и радовался мысленно, что скоро увижу уже своих родных и от всех тогдашних хлопот и сует избавлюсь. Однако, вышло совсем не то, и счет сей делал я без Хозяина, а Сему угодно было весь мой мысленный план перечеркнуть невидимою Своею святою Десницею и предложить пред меня новый лист чистой бумаги, для начертания совсем иного. Разрешение сей загадки найдете вы впоследствии, а теперь скажу только то, что, приехав поутру в контору с крайним неудовольствием услышал я, что там ни первого, ни третьего члена не было, а был только один второй, следовательно, и подписыванию определения воспоследовать было не можно. Я бросаюсь к секретарю, и сей говорит, что он сделал все, что только можно, и возил даже определение белое к третьему члену на дом, но что оный целый день его рассматривал и насилу-насилу его апробовал, но что оно все еще не подписано, и потому, что надлежало целый лист переписывать, -- а потому видно, что дело сие пойдет до четверга. Господи! как мне все сие было прискорбно! Ни которая оттяжка не стала мне так досадна, как сия неожидаемая, но нечего было делать: принужден был и в сей раз вооружиться терпением, и поелику по-пустому время свое терять в канторе мне не хотелось, то поехал опять к городничихе и, отобедав у ней, спешу скорей ехать домой, чтоб послать отыскивать секретаря и звать его к себе, для поговорки и ближайшего узнания от него обо всех обстоятельствах, ибо в канторе обо всем говорить с ним было не можно. Секретарь ко мне тотчас и прилетел. И как подарок мой много на него подействовал, то обходился он со мною пред прежним гораздо дружелюбнее и, сделавшись совсем приверженным, говорил со мною обо всем уже дружеским и откровенным образом. Рассказывал мне обстоятельно, что третьего члена приводило в недоумение и для чего собственно велел он переписать целый лист в оном; далее сказывал он мне, что он для поспешествования скорейшему моему отъезду, велел уже заготовлять для меня и копию с определения, которую, скрепленную им, необходимо мне получить надобно. Я благодарил его за сие обо мне попечение, а он, услышав от меня, что я сбирался было уже наутрие и отъезжать от них, и простирая попечение о пользе моей еще далее, воскликнул: "Ах, нет, батюшка! так скоро вам отъезжать от нас ни как бы не годилось, и вам непременно надобно пожить еще у нас по меньшей мере, с недельку или еще поболее, ибо, во-первых, надобно вам получить помянутую себе скрепленную копию с определения; во-вторых, хорошо, когда бы при вас еще и сделали на плане самую нарезку вашим покупным дачкам и вы могли бы видеть, где они вам назначатся, или и сами еще показать, где бы вам их и как лучше и выгоднее для вас назначить, а особливо те сто десятин, которые определено вырезать вам внутри ваших чрезполосных дач; наконец, очень бы нужно прожить вам до окончания первого и наиважнейшего семидневного срока после подписания определения и видеть, все ли подпишутся в удовольствии нашим решением и не произойдет ли, в течение сего времени, от кого-нибудь пакости и подписки в неудовольствии, отчего всему нашему решению может произойтить великое помешательство и ненадежность. Итак, советую я вам, как друг, не спешить никак вашим отъездом, а лучше дождаться совершенного конца, а то мне жаль будет, когда вы, проживши у нас столь долгое время, поедете от нас, так сказать, еще ни с чем".
Слова сии и весь этот дружеский и искренний совет был для меня так поразителен, что я не находил довольно слов к изображению ему за то своей благодарности, и в тот же час переменил мысли свои об отъезде и, по совету его, положил еще остаться до окончания помянутого семидневного срока. Его просил о поспешествовании с его стороны скорейшей нарезке дач моих на плане. Сие он мне охотно и обещал; однако, как сие зависело от их директора над чертежкою, Петра Ивановича Иванова, то советовал он мне попросить самого его о том, и поелику оный со мною обходился так дружно, то не сомневался он, что директор для меня и велит поспешить сим делом. Сим разговор наш тогда и кончился и, по счастию, были мы с ним одни, и нам никто не мешал между собою наедине разговаривать.
Итак, Николин наш день встретил я с переменившимися уже мыслями об отъезде и не горевал уже о том, что и оный пропадет у меня, как праздничный и неприсутственный, по-пустому. В оный, не успело ободнять, как пришел ко мне мой воспитанник Пахомов, бывший в сей день именинником; и как был он человек самый бедный, а по канторе для меня небезполезный, то обрадовали его, подарив ему 10 рублей на именины. Вслед за сим, прилетел ко мне и наш повытчик, просидевший всю ту ночь, списывая для меня копию с определения; итак, надобно было и его попотчивать и за труд его чем-нибудь угобзить. После того, хотя и не хотелось, но, почти до долгу, поехал я и сам с поздравлениями сперва к директору, до которого доходила тогда мне большая нуждица; от него к барону, у которого я и обедал и почти весь день пробыл, а ввечеру прислала звать меня к себе Анисья Сергеевна, к которой я тотчас и поехал; и хотя переехать надлежало мне одну только городскую площадь, и с небольшим сажень со сто, но была тогда такая стужа и кура, что я чуть было не замерз и насилу-насилу добрался до ней; там, посидев несколько и спознакомившись с бывшим у ней г. Тяпкиным, торговавшим у ней одного излишнего человека, поехал домой и успел еще несколько пописаться.
Напоследок наступило 7 число декабря, день весьма достопамятный и важный: в оный решился, наконец, жребий наших земель спорных, и решительное определение судьями было подписано. Не могу изобразить, сколь радостна и восхитительна была для меня та минута, в которую секретарь, вышедши из судейской, начал меня и прочих соучастников поздравлять с решением нашего дела. Я приносил тысячу раз в мыслях благодарения мои за то Господу, и с удовольствием сердечным, принимал поздравления от всех своих друзей и знакомцев, с выгодным для меня решением сего сомнительного дела. Подписали опое в 12 часу пред полуднем. Но прежде еще разъезда всех из канторы, пекущийся о пользе моей и благодетельный мне Промысл Всемогущего открыл мне путь к новым хлопотам и домогательству еще одного дела, которое хотя не было до того у меня и на уме, но было для меня крайне нужно и могло бы увенчать все мое дело, а именно: некоторым из бывших тут друзей моих и знакомых, знающих более моего межевые дела, вздумалось вдруг предложить мне совет, и совет такой, который встревожил все мои мысли и вскружил, так сказать, мою голову. Говорили они, что хорошо, что так дело мое решилось, но было бы того еще лучше и для меня, по всем отношениям, выгоднее, если бы постарался я о том, чтоб собственно меня откошировали совсем прочь и отторгли тем от сего общего спорного и большого дела, в рассуждении которого не сомневались они, что Пашковский поверенный не упустит подписать неудовольствие и возьмет дело на аппеляцию. "Да как, разве это возможно?" спросил я их, удивившись. -- "Конечно, можно, отвечали они; если только захотят судьи и вы к тому их преклонить постараетесь, блого они к вам все так благоприятны; а есть к тому и повод, и удобность, говорили они далее: ведь Пашков остался только в неудовольствии в рассуждении отнимаемой у него внутренности степи, и если он будет аппелировать, так только относительно до сей степи; а о проданных ему на разные имена землях, из которых нам назначено покупную вами землю вырезать, ему спорить и говорить нечего, поелику все они ему утверждены, а отрежутся из них одни только излишки, на которые не имеете он ни какого права; так для чего ж бы и не отделить вашего дела совсем от него прочь: и для вас бы не было очень-очень хорошо и вы могли бы остаться спокоем от дальнейших его происков. Итак, подумайте-ка, батюшка, о сем и постарайтесь; может быть, вам сие и удастся, а дело, право, бы было в шляпе".
Легко можно заключить, что предложение такого искреннего и полезного совета было мне весьма приятно; я приносил им тысячу благодарений за оный и за преподание мне о нем мыслей, к которым я тотчас и прилепился, и с той же минуты решился приступить к сим новым хлопотам; а вследствие того, увидев секретаря, тотчас к нему с сим и адресовался. Он, подтвердив то же, мне сказал, что конечно бы это было очень хорошо и есть к тому почти возможность, но не знает, согласятся ли на то господа судьи, а надобно о том подумать и поговорить с ними.
С сими новыми мыслями и поехали, я тогда домой обедать, а потом ездил опять к городничихе помогать ей продавать человека; вечер же просидел с другом своим Кузьмичем и просоветовал с ними, как бы удобнее приступить к помянутой новой просьбе.
Сим окончу я сие мое письмо, достигшее до своих пределов, и сказав, что я есмь ваш, и прочее.
(Января 1 дня 1811 года).
Любезный приятель! Господин Кузьмин, одобряя весьма новое мое предприятие, советовал мне приниматься в сем случае наиглавнейше за г. Черневского, от которого наиглавнейше и сие долженствовало зависеть, и не терять ни одной минуты времени, да и употребить всевозможное о том старание, а для удобнейшего преклонения его к тому, употребить сколько-нибудь и денег. Итак, следуя совету сему, едва только ободняло на другой день, как, завернув барашка в бумажку или сотенку рублей ассигнациями, полетел я к нему, что было и кстати, потому что не благодарил я еще его за выгодное для меня решение дела. Но как мне надлежало ехать мимо квартиры директора, то я завернул наперед к нему и приступил к нему с просьбою о скорейшем нарезании на плане следуемых мне земляных дач, что он, по любви своей ко мне, и обещал тотчас исполнить.
Будучи сим и таким хорошим началом доволен, не стали долго у него мешкать, но поехал заставать третьего члена дома и успевать с ним переговорить, покуда не уехал он в кантору. Г. Черневский привял меня, по обыкновению, очень ласково и был доволен моими благодарениями, а того довольнее втертою в руки ему моею бумажкою. Сия наделала истинное тогда чудо! Не успел он, отвернувшись на минуту в другую комнату, узнать, что в ней было, как вышел ко мне с удовольствием, написанным на лице его, и сделался ко мне еще благориятнее; я, приметив сие, тотчас приступаю к нему с просьбою и говорю: "батюшка, Федор Федорович, милость вы мне оказали великую, но нельзя ли усовершенствовать ваше ко мне благодеяние тем, чтобы меня совсем откопировать и отделить от общего плана и дела". Услышав сие, он на минуту позадумался и потом приятным, образом мне сказал: "нет, государь мой! хорошо б и это, но того бы лучше, когда бы вам, выпросив землемера, скорее бы и вымежевати земельки ваши и в самой натуре, чтоб вам на весну можно было вступить и во владение оными. Вот бы я вам что советовал"!
Слова сии, совсем мною неожидаемыя, не только поразили меня удивлением, но вскружили даже мне всю голову, так что я в скорости не мог другого ему в ответ сказать, как следующих слов: "как бы, батюшка, не хорошо, это бы всего для меня лучше было, и я неведомо как бы тому был рад, но можно ли только сие, батюшка, сделать по нынешнему так уже позднему и самому зимнему времени?" -- "И, возразил он, дали б только вам землемера, и за этим, сударь, дело не станет: столбы, поставленные Окороковым, вить видны, их и ямы отыскать можно, а новые не диковинка и врубить в землю, а межевнику можно проехать и весною, а что снег, то он не помешает действовать землемеру своими инструментом; словом, дело это совсем возможное, да у нас и бывал уже не один пример такой. Итак, подумайте-ка, батюшка, о сем и поезжайте-ка скорее к барону и попросите его о том; может быть, он, по благосклонности своей к вам, и будет на то согласен, а ежели станет упрямиться, то сам поеду к нему и просить его о том стану".
Легко можно заключить, что слова сии еще более меня обрадовали и удивили. Они были того меньше мною ожидаемы, ибо мог ли я думать и себе воображать, чтоб сам важнейший судья стал мне не только предлагать такое выгодное для меня дело, о каком я не смел и думать, но и сам меня к тому убеждать и уговаривать. "Господи! думал я, тогда и сам себе в мыслях от радостного удивления говорил: что такое это делается и творится и ожидал ли я всего этого!"
И как другого тогда мне не оставалось, как возблагодарить г. Черневского множеством пренизких поклонов за его к себе благорасположение и спешить потом скорее к барону, то я в тот же миг и полетел к оному.
Там нашел я и г. Рахманова, и что всего было удивительнее, приехавшего к барону с просьбою о том же, ибо и ему также хотелось скорее отмежеваться по деревне его Коширке. Я обрадовался неведомо как, от него о сем узнавши и видя его на то согласие. Итак, не долго думая, и приступили мы сообща к барону о том с просьбою. Но барон наш упрямится, землемера не дает, говорит, что как можно межевать теперь, посреди зимы самой; словом, отказал нам на отказ, а давал обещание дать нам землемера на весну, и как скоро будет можно, и хотя б то было в марте. Что делать? Мы ждать, поджидать г. Черневского, но он не едет, а барон между тем собрался уже ехать в кантору, в поехал. Не оставалось тогда и нам другого делать, как, не солоно хлебав, поплестись за ним туда же. И едучи туда вместе, говорим и твердим только: "эдакой баронушка! заупрямился, да и только всего, что ты с ним изволишь!" Но правду сказать, и требование наше было несогласное ни с каким благоразумием, ибо черт ли видал, в самом деле, межеванье посреди зимы самой, и когда вся земля покрыта была глубокими снегами.
Не успели мы войтить в контору, как и начали спешить просьбою об нарезке на плане, и тогда открылась для очей моих новая и наиприятнейшая сцена. Директор спешит приказывать, секретарь бегает, ищет планы и сам волочит их; тотчас многие, и наперерыв друг перед другом, спешат опрастывать и сдвигать многие столы вместе и расстилают весь огромный спорный план на оных. Поддиректор берет сам на себя комиссию делать исчисления и нарезки; я предлагаю ему самого себя на вспоможение, поелику дело то мне довольно знакомо: он радуется тому и просит помогать ему в сей работе; многие другие помогают нам в том же, и мне мило было видеть, как все старались и мне доброхотствовали. Итак, ну-ка мы все проданные Пашкову на разные имена дачи измеривать и исчислять, ну-ка их сдвигать к одним местам, ну-ка все излишки от них отрезывать и сгонять к одному и тому месту, где отмежеваны были дачи на имя г. Нащокина; и как излишков сих набралось множество, то и ушла она вся под оные, и нам можно было уместить в ней все проданные мне и другим моим соседям земли; и как звено сие лежало подле самых ваших крепостных земель и простиралось вдоль подле обочины оных, то и было для нас сие очень кстати, и тут дают мне на волю самому назначать и нарезывать свою дачу. Нарезка вышла для меня очень выгодна, и несравненно лучше, нежели я думал и себе воображал: вся проданная мне из диких земель дачка выходила сама по себе прекрасная, со многими угодьями, и для меня тем наиспособнейшая, что пришлась подле самых моих земель и гораздо к селению нашему ближе, нежели я думал и помышлял. Словом, я усматриваю в том явные действия благодеющего мне Промысла Господня, и что самое сделанное мне Пашковым зло превращалося мне в добро, и не мог довольно тому надивиться и нарадоваться.
Между тем, барон выходит из судейской и отъезжает из конторы; идучи мимо нас в чертежную, говорит мне, чтобы я приезжал к нему обедать. "Очень хорошо, буду", ответствую я, а сам остался еще в конторе, ибо дело наше было далеко еще не окончено. Между тем наклюнулось другое. Рахманов сватается около секретаря, говорит ему втайне, не может ли он как-нибудь пособить нашему горю и нельзя ли получить нам землемера чрез деньги. Секретарь думает и наконец хочет постараться и обещает ответ дать наутрие. Обрадуясь сему новому лучу надежды, еду я к барону; обед продолжался долго, барон заговорил меня впрах, насилу нашел случай увернуться и от него уйтить. Спешу скорее скакать опять в контору, для продолжения своего дела; но там, спасибо, работали уже и без меня и дело почти кончили. Я благодарю всех за труд, зову всех секретарей и других нужнейших людей к себе на вечеринку, и спешу ехать домой, чтоб послать закупать напитки для подчивания их и за другом своим Кузьмичем, чтоб помогать ему мне в угощении их, ибо в сем ремесле был я не весьма искусен. Гости мои в сумерки ко мне и прилетели и всех их было целых девять человек. Итак, ну-ка мы их с Кузьмичем угощать, ну-ка греметь рюмками и стаканами, ну-ка делать пунши, подносить разные напитки и полть как добрых чушек. И сколько это было тогда выпито и бутылок опорожнено! Но как бы то ни было, но мы удовольствовали их досыта и как надобно, и я рад был, что поехали они от меня, самих себя почти не помнив и принося мне тысячу благодарений. Словом, никогда мне не случалось ни прежде, ни после заниматься так много сею необыкновенною и крайне для меня скучною работою, но нужда чего не заставит делать!
Препроводив сим образом сей достопамятный для меня день в толь многих суетах, заботах и трудах, поутру на другой день занимался я помышлениями о том, как бы мне в этот день кончить все свои дела и потом собираться к отъезду в Богородицк, ибо как барон в даче нам землемера для отмежевания совершенно отказал, то и нечего мне было более делать, и тем паче, что секретарь хотя и обещал постараться, но я не полагал на то ни какой надежды, поелику дело сие казалось в самом деле невозможным. Но вдруг вышло, против всякого чаяния, совсем не то. Не успел я одеться, как гляжу, скачет ко мне Рахманов, который никогда еще до того у меня еще не был. Что такое? думаю я, и зачем таким? Принимаю его и прошу садиться, но он, ни с другого слова, говорит мне, что дело наше начинает клеиться, и что просят только двух сот рублей с нас обоих. Я поразился и радостию, и удивлением, сие услышав, ибо ни как не думал и не воображал себе, чтоб могло сие так дешево обойтиться; и потому как скоро Рахманов, продолжая, сказал, что надобно нам сделать складчину, то тотчас ему в ответ сказал: "изволь, братец, с радостию моею готов; к эдакому празднику люди и пешком ходят, так для чего не дать!" -- "Но нет ли, братец, подхватил Рахманов, и на мою долю сто рублей, у меня теперь их нет". -- "Изволь, братец, говорю, и за них нет слова, блого случились"! Итак -- двести рублей ему в руки, и мой Рахманов поскакал.
Между тем, я еду в контору оканчивать нарезку и нахожу там поддиректора Кузьмина в превеликом недоумении: вышла расстройка и несогласица, которая вскружила им голову. Я и тут подоспел проникнуть в существо дела и добраться до истинной причины их недоумения. Произошла она от тех ста десятин, которые мне велено вырезать из нашей дачной Болотовской чересполосной земли, с обменом с соседями моими тех десятин, которые войдут их в сию нарезку; мне и тут дали волю назначить сию нарезку там, где мне угодно. Я избираю и назначаю к тому место на Лесном Ложечном. Настроив опять сим образом дело на лад, возвращаюсь на квартиру и жду к себе опять Рахманова, и любопытствую узнать, что будет.
Немного погодя, смотрю, скачет мой Рахманов вместе с секретарем, и оба поздравляют, что межевщика дали, и кого же, самого Гаврилу Кузмина, человека нам очень знакомого и к обоим нам благоприятного, и самого того, который так много занимался моими задачками и отправлял тогда должность поддиректора в чертежной. Легко можно заключить, что сие меня и обрадовало, и удивило: я сам себе не верю, наяву ли то вижу, или во сне, и приношу тысячу благодарений моему Господу.
Секретарь протурил Рахманова просить, для проформы, барона. Он поскакал туда, и барон сам уже предлагает, чтоб нам взять землемера и скорей отмежеваться, и назначает межевщика. Я удивляюсь вновь тому: все сие было для меня чудно и непонятно; не достигаю, как все это могло сделаться и произойтить так скоро. Рахманов прискакал и поздравляет меня вновь и уже с достоверностию. Но вдруг из слов его и разговора со мною открывается нечто странное, неожидаемое и для меня непостижимое. Усматриваю я, что он, при всей своей наружной бойкости и великом знании в ремесле карточном, весьма худой знаток был по делам и, так сказать, ни бельмеса не знал о самом существе решения всего дела, и что всего для меня непостижимее было, что хотя все определение читал и сам план рассматривал и нарезки видел, но совсем того еще не знал и не догадывался, что у него превеликое множество земли по силе сего решения и нарезки отходило. Он твердил только Тарховский ход и спрашивал у всех, по Тарховскому ли ходу назначается межа и граница нашей Пандинской округи против его владения. Все уверяли, что по Тарховской, и он оставался тем доволен. Но теперь надобно знать, что Тарховский ход был не один, а было их на плане означено целых три: оба первые же, когда он для поверки ходил (sic) обмежеванное Окороковым звено Нащекинское, протянутое длинною полосою поперек чрез владеемую Рахмановым, и хотя неправильно, но покойным его отцом нагло и усилием захваченную из степи нашей землю; а третий ходи. Тархова был по отводу их поверенного, простирающемуся еще гораздо далее за сею полосою во внутренности степи, и когда он Тархову показывал, до которых мест они владели до межеванья Лашковского. Но, как думать надлежало, натолковано было г. Рахманову от своих о сем только последнем Тарховском обходе, и что все его мысли и желания стремились к получению всей прежде владеемой ими земли по отводу его поверенного при Тарховском обходе и снимании всей нашей степи на план, -- то по самому тому и твердил он только Тарховский ход и спрашивал у всех конторских, по Тарховскому ли ходу назначена землям его граница. И ему отвечали, что по Тарховскому ибо все были Тарховские, а того и не ума (sic) было ему спросить, по ближнему ли, среднему ли, или дальнему. Сам же, не смысля ничего по планам, не мог понять, по какому из них назначено быть меже его, почему и вселилось в его голову, что назначена межа по дальнему ходу, и что вся его бывшая у него в прежнем владении останется за ними; а вместо того отходила из нее не только вся та, которая попала в нащекинскую полосу, но и вся дальняя за нею в степи, которой также было множество великое. Надоумить же его и вразумить в том было некому, ибо всем конторским положение наших мест и владений было неизвестно; а усматривал то только я один и дивился еще тому, что Рахманов смотрел с спокойным духом на делаемую мне из Нащекинского звена, по необходимости из бывшей до того его земли, нарезку. И как я не инако считал, что ему то известно и что он за нею уже не гнался, то, натурально, мне не было резону ему то разтверживать, и тем паче, что я мог бы тем все собственное свое дело испортить и подать повод к подписанию неудовольствия и аппеляции.
Но в сей раз, как я по некоторым его словам стал усматривать, что все молчание его о том происходило от грубейшей его ошибки и совершенного неразумения планов, то сие меня до крайности удивило, смутило и привело в превеликое размышление. Дело сие и все тогдашние происшествия казались мне столь странными, чудными и необыкновенными, что я истинно не мог сам с собою сообразиться с мыслями и едва тому верил, что происходило и усматривал во всем том не инако, как преудивительное сплетение судеб Господних и, с одной стороны, явное наказание наглости и непомерного жадничества отца их к неправильному захвачению себе казенной земли во владение, а с другой -- очевидное почти попечение о пользе моей Небесного Поверенного моего Господа Бога, на Которого я во всем этом деле возлагал все мое упование, и Коего милость к себе не мог довольно воспрославить и возблагодарить, ибо неудивительно ли, и самом деле, было, что самые те, которым бы надлежало мне мешать, старалися тогда о скорейшем окончании и утверждении такого дела, которое им во вред, а мне -- в превеликую пользу обращалось.
Господи! говорил только я, что это деется, и не чудеса ли истинные происходят! Со всем тем, как первый аппеляционный срок еще не кончился и в остальные немногие уже дни можно еще было Рахманову поправить свою ошибку и подписать неудовольствие, то смущало меня сие обстоятельство очень, и я ужасть как боялся, чтоб Рахманова кто-нибудь в сие время не надоумил, и потому со страхом и трепетом дожидался последнего дня аппеляционного срока, позабыл уже и помышлять о езде в Богородицк, а начал заниматься мыслями о езде с межевщиком в свою степную деревню, где присутствие мое необходимо было нужно, и располагался уже послать туда наперед нарочного человека, для сделания нужных приготовлений к моему приезду и к предстоящему межеванью. Впрочем, как мне при всех вышеупомянутых обстоятельствах не годилось дремать, а надлежало иметь бдительное око и все пронюхивать, то, будучи рад, что этот, как в субботний, день бил, по обыкновению, открытый обед у директора и он меня прашивал приезжать к нему в себе день обедать, поехал я, проводив Рахманова от себя, к нему, и там, вместе со всеми, провел весь тот день, не пропуская почти ни одного слова Рахманова без замечания. Но, по счастию, все его мысли занимались более картами, а не делом. Наступивший за сим десятый день декабря, а пятидесятый уже с моего приезда, был достопамятен тем, что была у нас такая кура и метель, какой я от роду не видывал, и что никому со двора ехать было не можно. Барон хотел было ехать в уезд к Таптыкову в гости, но отказался, а ко мне, не хотевшему никуда было, за курою, ехать, прислал вдруг Рахманов человека с просьбою, чтоб я к нему приехал для крайней нужды. Господи! как я перетревожился тогда сим неожидаемым зовом. За чем таким? думал я. Ах, батюшки, уж не узнал ли Рахманов всего дела! И озаботился тем так, что позабыл про куру и вьюгу, а давай, давай скорее одеваться, давай запрягать сани и к нему ехать. Но как обрадовался я, как отлегло у меня на сердце, когда услышал от него, что все дело состояло в том, что приходил к нему наш секретарь и сказывал, что директор Иванов хочет мешать даванию межевщика, и нужда во мне была та, чтоб я постарался упросить директора, как отменно ко мне благоприятствующего и старинного моего знакомца и приятеля. "Хорошо, братец, сказал я, в сей же час к нему поеду и постараюсь гнев его преклонить на милость и употреблю все возможное". Между тем, думаю, чем бы мне к нему подольститься, и обрадовался, вспомнив, что ему одна из моих книг очень полюбилась. Итак, ну-ка я скорее домой и, схватя книгу, к директору и его ею дарить и обещать и еще, а потом просить об отпуске землемера. Г. Иванов тем доволен и, будучи ко мне в самом деле очень хорошо расположен, дал обещание желание мое выполнить. Обрадуясь сему, думаю, куда мне ехать: сём поеду к барону обедать, говорю; как-нибудь укутавшись доеду, блого уже одет. Барон мне рад; заговорил меня опять в прах, ибо был он весьма словоохотен, но о земле не говорит со мною ни слова. Но Иванов, приехавший туда же для интриг своих с бароншею, на которой он, после смерти барона, впоследствии времени женился, говорит уже иным голосом и согласно с моим желанием. Но у меня что-то мудреное было на сердце: и мне хотелось, и нет ехать в степь. Не то отдаленность моей деревни, не то тогдашняя стужа уменьшили охоту; но как бы то ни было, а ехать надлежало. С сими мыслями возвратился я на квартеру и весь вечерь провел в писании и прочитывании еще раз со вниманием всего нашего определения и в размышлениях обо всем настоящем и будущем.
Следующий день произвел в обстоятельствах многие перемены и новые для меня заботы. Поутру пришел ко мне повытчик и скрепил заготовленную и данную мне с определения копию. За сие я ему в руки беленькую бумажку. Потом поехал в контору, чтоб поспешить на плане нарезками, кроме моей, прочих дач, которые были еще не кончены. Там нахожу директора, приехавшего очень рано; начали продолжать делать нарезки, и вдруг встречается одно сомнительное обстоятельство: на покупной Пашковым на имя Мусина-Пушкина земле явились два хутора экономических, о которых в определении вовсе позабыто и не сказано ни слова. Что делать? сомнение большое! Сами судьи перетревожились тем ужасно: думают, говорят, советуют между собою и все дело не ладится; но я, смотря на все сие, выдумываю особый к поправлению того способ; предлагаю мой совет. Оный всем понравился, и тотчас, по совету моему, исправляют ошибку и приписывают в определение все, что было нужно, и мне говорят за то спасибо. Между тем, примечаю я, что Рахманова нарезка моя начинает беспокоить, и что он насилу-насилу стал открывать глаза и усматривать, что у него земли отходит много, чего он совсем до того не знал и не ведал. Сие перетревожило меня до чрезвычайности. Ахти, батюшки мои, говорю я сам себе с трепещущим сердцем, чтоб не вздурился бы он, окаянный! Но успокоиваюсь несколько, видя его хладнокровие, и заключаю, что он, конечно, не всю еще величину своей потери знает; однако, боюсь и смущаюсь духом. К вящему усугублению моего смущения, услышал я, что один из наших соседей, а именно г. Хрипунов хочет подписать апелляцию. Сие встревожило меня до чрезвычайности; я боюсь, чтоб чрез то не разрушилось все наше дело. Но секретарь говорит и уверяет, что это ничего. Сие поутешило меня несколько, я зову его к себе на водку и угощаю, а после обеда спешу уехать из жаркой и душной своей квартиры к другу своему Кузьмичу, чтоб навестить его в болезни и поговорить с ним обо всех тогдашних обстоятельствах и посоветовать обо всем нужном. От него ездил я два раза к Анисье Сергеевне, у которой было множество гостей и ей была до меня нуждица. Возвратясь на квартиру, заготовляю в Богородицк к своим родным письма, уведомляю их о своих обстоятельствах и замышляемой езде в степь; наконец, сказываю, что осталось только два дня до апелляционного срока, что оба сии дня для меня великой важности, и что от них будет зависеть, можно ли нам будет ехать, или не можно.
С одной стороны хотение Хрипунова подписывать апелляцию, а с другой -- усматривание Рахмановым своей ошибки так меня в сей день настращало, что я, раздумавшись о том ночью и проснувшись на другой день, отчаивался почти в успехе моего дела. И как случился тогда ездок в наши края, то спешил написать еще письмо к своим родным и просить их, чтоб они письмо мое к г. Давыдову не спешили еще отсылать в Тулу, и что может быть я в степь еще и не поеду. Но не успело ободнять, как гляжу, идет ко мне от Рахманова человек и говорит мне: "приказали де Федор Степанович вам кланяться и просить вас, батюшка, к себе". Сердце во мне затрепетало, когда услышал я неожидаемо сей зов, и я, чудяся и не понимая, за чем бы таким хотелось ему меня у себя видеть, подумал уже и сказал сам в себе: "ахти, уж не хочет ли он возвратить мне мои деньги и сказать, что он от намерения своего ехать в степь межеваться отступает и хочет подписать аппеляцию". Однако, для, сокрытия смущения своего, человеку сказал: "хорошо, брат, как оденусь, тотчас и буду". И действительно: тотчас начал спешить одеваться, и к нему поехал. При входе, я того и жду, и смотрю, что начнет он говорить о деньгах и апелляции, но, к удовольствию моему, вышло совсем не то. А Рахманов встретил меня уверением, что Хрипуновская апелляция нам ни мало не помешает произвести намерение наше в действо, поелику дело его не с нами, а с Пашковым связано, и до нас не касается, но что хочет он просить меня об одном дельце. "Что такое?" спросил я с поспешностию.-- "А вот что, сказал мне г. Рахманов; вы знаете нашу деревню Рахмановку или, как вы называете, Грибановку? не знаю, не ведаю, на что покойному батюшке угодно было поселить ее недавно -- ни к селу, ни к городу -- на самом конце ваших Болотовских дач, а давеча нечаянно увидел я на плане, что где она означена, что вплоть подле самой ей проведена черта Нащокинского звена, которое, как говорят, все почти ушло в твою нарезку, то у мужиков наших сей деревни не останется почти ни борозды из той земли, которою они тут владели и пахали, ибо вся она была в Нащокинском звене, и им даже и скотинки своей со дворов выпустить будет некуда, то прошу я тебя, братец, не можно ли тебе, голубчик, сделать мне одолжение и уступить нам несколько десятин, против самой сей деревни лежащих, а вместо их такое же количество взять у меня в другом месте. Я говорил уже о том с секретарем и другими конторскими и спрашивал, можно ли такой обмен нам сделать, и все говорят, что не только можно, но и всего при теперешнем случае легче и удобнее, если только оба мы будем на то согласны, и что нам нет нужды и ни какой делать сделки, а нужно только подать общее от себя в контору о том просительное доношение, так тотчас и велят нарезку на плане в сем месте переменить и сделать так, как вам угодно, и сие послужит лучше всякого акта. Итак, не одолжишь ли ты меня сим, братец?" Все сие было для меня так неожидаемо, и просьба сия удивительна и поразительна, что я никак не в состоянии изобразить то состояние, в каком находилась в сей пункт времени вся душа моя. Тысячи разных мыслей возбудились в ней в один миг, и одна другой интереснее. С одной стороны вообразилась мне упоминаемая им деревенька его Грибановка и ее известное мне в натуре положение, и я ведал, что была она для всех наших Болотовских владельцев как чирей на глазу, потому что хватало-отец их поселил ее тут на краю наших дач нартом (sic) и усилием, и единственно только по ненасытной алчности своей к захватыванию себе во владение наилучших угодий и более земли и для преграждения нам простирать наши распашки далее в степь; и как тогда оставалась она действительно вовсе без земли, то и радовался было я, что самое сие принудит Рахмановых снесть ее на другое и отдаленнейшее от сего место и нас от ней избавит (что) впоследствии времени и принуждены были они наконец сделать); с другой стороны усматривал я тогда и то, что Рахманова смущала и озабочивала одна только сия его деревенька и частичка Нащекинского звена, прикосновенная к оной, и что в рассуждении всей прочей и главной своей потери, находился он все-таки еще во мраке и неведении, и потому что он и сам в натуре всего положения тамошних мест и протяжения всего Нащекинского звена никогда не ведал и не имел об нем ни малейшего понятия, и по самому тому в мнении своем ошибался, что все меня и радовало чрезвычайно; а с третьей стороны -- легко я мог предвидеть и заключить, что упоминаемая им подача в кантору общего о сем обмене от нас доношения свяжет его по рукам и по ногам и совсем преградит ему путь к подписыванию апелляции, которой я всего паче страшился, то как мне ни не хотелось соглашаться уступать ему против деревни помянутой земли, но, по всем вышеупомянутым обстоятельствам и имея тысячу резонов во всем ему, а особливо в критическое тогдашнее время, угождать и тем его усыплять,-- решился тотчас на все предлагаемое им согласиться, и в ответ ему сказал: "очень хорошо, братец, я с удовольствием соглашаюсь оказать вам сию услугу, и тем удостоверить вас в том, что я никак не хочу иметь с вами по соседству вражды и несогласия, а намерен всегда жить с вами мирно и согласно, и того же прошу и желаю от вас; словом, чтоб показать вам и более мое доброе к вам расположение, то, ведая как нужен вам и ваш Митрофанов пчельник, уступаю и оный вам на обмен".
Рахманов мои вспрыгался почти от радости, сие услышав, ж приносил мне множество за то благодарений, стал тотчас спешить исполнением сего дела и говорить о том, как бы нам написать сие доношение. Но как надлежало наперед попросить о том судей, а тогда и назначить сей обмен чертами на плане и соображаясь уже с оным писать доношение, то и отложили то до свидания в канторе.
Сим возобновилась тогда моя надежда, и я с удовольствием поехал от него на квартеру; но, едучи мимо директора, заезжаю к нему и, прочитав у него газеты, еду к барону; у него нахожу толпу народа и превеликое собрание и показываю ему выдуманные мною разного рода печати из смешанных сургучей, и тем его удивляю; потом, уклонясь в уголок, прочитываю гамбургские получаемые им газеты, а обедать еду к городничихе, где и провел все достальное время того дня; а к вечеру, возвратясь на квартеру, располагаю примерно, как бы лучше написать нам помянутое доношение и пишу о том прожект.
Как непосредственно за сим наступил наконец и последний уже и самый важный апелляционный день, то ожидал я его со страхом и трепетом, а виденный мною в сию ночь страшный сон, будто бы хотел меня какой-то человек зарезать ножом, приводил меня еще в пущее смятение, и я предварительно ожидал уже в сей день чего-нибудь важного, или по крайней мере, неожидаемого. А сие и начало тотчас совершаться: не успело хорошенько ободнять, как гляжу, скачет ко мне сам директор. Странно сие было и необыкновенно. Господи! говорю я сам себе, за чем это? Но как он в самое то время в двери, то вскочив воскликнул я: "Ах батюшка Петр Иванович, добро пожаловать". И прошу его садиться, но он, вместо того, говорит мне: "я к вам с просьбою, Андрей Тимофеич, у Николая Алексеича Нордштейна жена очень занемогла, сделай, батюшка, милость поедем к нему со мною; вы у нас и доктор, и лекарь, и лучше всех их! посмотрите, ради Бога, и помогите, если чем можно". -- "Извольте, извольте", сказал я, усмехнувшись. Жванов мой рад, и тотчас подхватя и посадив меня с собою в сани, и полетел к Нордштейну. Дом сего именитого межевщика был мне хотя незнакомый, но с самим Нордштейном я имел уже случай познакомиться довольно. Болезнь жены его была в самом деле весьма странная; но я, заключая, что произошла она от простуды, напоил ее гораздо своим простудным декоктом, и оный, как я после услышал, произвел чудное действие, и г. Нордштейн был мною очень доволен. От него поехал я в контору. Там увидел, что Пашковым поверенным уже подписана была апелляция, а при мне подписал и Грушецкой или Хрипунова человек. Я трепетал всею душою, боялся, чтоб не подписал и Рахманов, которого апелляция была для меня всех страшнее. Он был тут же, но о том всего меньше помышлял, а звал меня в чертежную рассматривать план и согласиться как бы нам на оном примерно назначать, где бы мне ему, а ему мне в замен отдать и сколько земли. Я радуюсь, что он занимается мыслями о сем, но вкупе трепещу духом, чтоб не открылись ему при сем случае глаза и не узнал бы он и всей важности незнаемого им дела. Но изобразить невозможно, как удивился я, когда, по назначении карандашем того места, которое ему хотелось получить от меня против деревни своей Рахмановки, дошло дело до того, чтоб назначивать ему то место, где бы прирезать мне к нарезке моей толикое ж число десятин в замен из распашных его собственных земель, и когда он сам назначивает такое место, подле Нащекинского и мне достающегося звена, что я ажно ахнул, приметя из того явно, что он и по то еще время все еще был во мраке и неведении о всей великой потере земли из своего владения и все еще был в том мнении, что у него ничего не отходит, и что межа владения его назначена по Тарховскому дальнему ходу и был, к непостижимому удивлению моему, так слеп, что не заметил, что назначена она не по дальнему, а ближнему его ходу. Вот -- пример, доказывающий, как худо молодым людям быть вовсе по планам незнающим и заниматься более одними картами, а о снискании других полезнейших сведений всего меньше стараться. Но как бы то ни было, но легко можно заключить, что я не замедлил согласиться на его указание, где тотчас карандашом и назначена было мне все следуемое взамен количество земли, чем мы тогда сие дело и основали, и осталось только получить согласие на то судей и писать полюбовную сказку и подавать ее при доношении. Со всем тем, помянутое недоразумение Рахманова все еще приводило меня в превеликое смущение, и как день сей далеко еще не прошел, то боялся я, неведомо как, чтоб он каким-нибудь образом в достальное время не узнал, или кто-нибудь не образумил бы его в этом важном деле, а потому и положил стараться последовать за ним везде, и досадовал, что дал слово приехать обедать к городничихе. Но как узнал, что Рахманов будет у барона, то после обеда тотчас и сам полетел туда же и, нашед его там, во весь день не отставал от него ни пяди, а занимался с ним разговорами о постороннем. Ввечеру барон наш очень занемог, и тогда и тут должен я был отправлять должность лекаря и лечить его чем знал. Наконец, все мы поехали от него к директору, тут сидели вечер, балагурили и ужинали, в продолжение которого раза три доходила речь до нашего дела, и чуть было чуть не открылась вся сокровенность. Сам Бог уже вступясь тому воспрепятствовал. Итак, мы, условившись с Рахмановым наутрие ехать к барону поранее просить о скорейшем отправлении межевщика, на том и расстались и по квартерам своим разъехались. Я, возвратясь в свою, не верил почти, что сей важный день прошел благополучно, благодарил неведомо сколько раз Господа, и только и твердил: "ну, слава Богу, и день прошел, апелляционный срок кончился, и главная опасность теперь вся миновалась".
Но и в последующий за сим день во многом была работа Божеская и распоряжение дел невидимою рукою. Поутру не успел я одеться, спешу ехать поранее к Рахманову, надеясь верно застать его дома; но, хвать, его и след уже простыл; сказывают мне, что поехал он к Черневскому. Это меня и удивило, и испугало, ибо я того и смотрел, что он осмотрится и заартачится; я скорее и сам туда же и нахожу его все еще в мраке и просящего о скорейшем окончании дела. Поговорив тут, поскакали мы вместе к барону. Тут сказывают нам, что барон очень болен и никого к нему не пускают, но что за мною послан человек, которого видели мы встретившегося с нами в воротах. Меня свели в спальню; баронесса еще спала, я осматриваю больного, даю советы и вкупе прошу о землемере. Наконец, согласился и барон дать землемера и велел нам сказать о том Черневскому. Мы к нему, сказываем о согласии барона и говорим с ним о желаемом наши обмене земли, и Рахманов на свою голову о том его просит и кланяется, а мне не было резону и противиться тому. Г. Черневский снисходит на Рахманову просьбу и говорит, что необходимо надобно обоим нам подать от себя о сем размене полюбовную общую и самими нами подписанную сказку, и турит вас скорее ехать в кантору. Мы туда. Рахманов спешит и проворит делом, а я того еще более, но делаю то неприметным образом. Наконец, написали, подписали и подали, и тем как печатью дело утвердили. Бумага сия была великой важности, и я не сомневался, что она послужит, мне в пользу. Секретари и все трудятся о скорейшем производстве сего нового дела; однако, не успели все нужное по этому написать и отложили до утрева. Между тем, судьи осматривают на плане и апробуют нарезки. Тут опять все дело висело на волоску, и Рахманов явно доказал, что он и тогда еще ничего не видел и не усматривал. Спрашивает, но ему за меня и то отвечают, что надобно, он указывает пальцем, но совсем не туда и несет пыль и нелепицу. Конторские даже усмехаются его незнанию и говорят: "так, дескать, так"; а чего так, ничего так не бывало! Словом, он ж тогда все еще был в том мнении, что у него ни шага земли не отходит, а вместо того, отрезывалось отчасти мне, отчасти в казну целых 1,300 десятин. Вот какое странное дело! Истинно сам Бог затмевал ему по сие время глаза и Сам побуждал его утверждать ошибку свою помянутым доношением, и я только всему тому чудился.
За сим произошла остановка всему делу за землемером. Рахманову и мне, и самому барону хотелось, чтоб послан был Гаврила Кузьмин, а Черневскому того не хотелось; а услышали мы с неудовольствием, что ему хочется отправить снами Судакова, а за сим, в сей день и не положено было еще ничего, и мы принуждены были ни с чем и в недоумении о том разъехаться. Я поехал к барону, и нашедши его в жару, лечу его кое-чем и, отобедав у него, уезжаю к Иванову; там засадили меня поневоле играть в вист, и я должен был, в угождение их, просидеть за сил целый день и вечер. Наконец, ужинаем, резвимся, веселимся, сожигаем маленький фейерверк и тем оканчиваем сей день, и я возвращаюсь на квартиру в удовольствии, ибо шло все хорошо и ладно.
Настает за сим 15-е декабря и уже 55-й день пребывания моего в Козлове. В этот день, все бывшие происшествия были для меня сущею загадкою, ибо я не постигал к чему они все клонились, и думая, что может быть и их устрояла и располагала невидимая рука Господня, ожидал, что разрешит все время. Вставши, по обыкновению, очень рано, спешил я изготовлять почту и заготовленные сочинения свои для отсылки в Москву, для печати, занимаясь тем все утро. Потом поехал я к Рахманову, осматриваю у гусара его больную ногу, и увидя антонов огонь, даю совет, чем скорее его захватывать и лечить ногу. От него поехал к Черневскому лечить больную жену его, но ей уже полегчало. Я прошу его о деле, и он обещал в тот день окончить все,-- от него поскакал я к барону. Ему также полегчало, и он дивился, для чего по сие время не исполнено всего по нашему делу. Оттуда скачу в контору, куда съехались уже все, но из судей был только один Черневский. Мы ждем милости Господней. Но что-то остановилось, и дело наше не подписывается. "Господи! что такое?" говорим; и слышим, что остановилось за нерешимостию, кого послать из землемеров. Я упоминал уже, что Рахманова догадало просить Кузьмина, как проворнейшего из всех, и барон его и посылал; но Черневский, по какой-то злобе на него, никак того не хотел. Пошли споры и пересылки. Говорят вам, что хотят отправить с нами дурака Судакова, мы охаем ж не знаем, что нам с сим шутом и болваном будет делать; стараемся всячески сие отклонить, но ни что не успевает! Судья закарячился! Поехал секретарь к барону и повез к нему бумаги наши.
Между тем, по планам в рассуждении нарезки покупной и завладенной земли г. Беляевым в нашей Пандинской округе, вышел было опять спор от г. Салтыкова; но, по счастию, я, вошед в посредничество и разбирательство сего их спора, успел и оный прекратить и оставить их в удовольствии. Секретаря все дожидались очень долго, но не могли дождаться; и все ушли из канторы, но мы с Рахмановым остались еще дожидаться. Ждали, ждали, да и стали! Наконец, ждем пешком к директору обедать, куда приезжает к нам секретарь и сказывает, что барон определение о посылке землемера подписал, а прочие нет. "Экое горе, говорим, что делать: надобно ехать после обеда опять к Черневскому и просить?" Находим у него землемера Буксгеведена, просящего, чтоб его послали. Черневский нам прямо и с клятвою сказал, что Кузьмина не пошлет. Все просьбы Рахманова не успевают ни мало. Нечего делать, возвращаемся ни с чем опять к директору и играем в карты; но и карты нейдут на ум, говорим опять о своем деле, думаем, советуем между собою и решаемся ехать к барону. Сидим у него вечер и сказываем, что судьи меньшие не хотят подписывать определение. Барон вздурился: хочет на своем сделать. Директор того еще больше хочет на своем поставить. Мы попались между ссорою их, досадуем, что за нас и по нечаянности так все вышло. Наконец возвращаемся опять к Иванову, играем и у него ужинаем, а тем и кончился сей бурный и хлопотливый и беспокойный день.
Наконец, наступает 16-е число месяца декабря. В оный находясь в совершенной неизвестности о том, чем оный кончится и что произойдет далее, одевшись поутру поехал я в контору и велел сделать достальную нарезку промененным землям и оттушевать оные. Сие тотчас было и исполнено. Оттуда приехал я к Рахманову узнавать, не знает ли он вновь чего, и вместе с ним свое горе мыкать; но ему столько ж мало было известно, сколько и мне. Вздумали послать проведать о секретаре. И как услышали, что он поехал к Черневскому, то решились и сами туда же с г. Рахмажовым ехать. Однако секретаря там уже же застали, а г. Черневский обрадовал вас, сказав, что он наконец, по просьбе барона, дело наше подписал, и поздравлял нас с окончанием оного.
Нельзя изобразить, как много оба мы обрадовались, сие услышав: обоим нам жизнь Козловская уже понаскучила. И как оставалось вам тогда помышлять уже о сборах к отъезду, то тотчас поехали мы благодарить барона. Посидев у него, проехали к Рахманову пить кофе, и где нас уже оный дожидался. Туда приехали также Иванов, Морозов, Буксгеведен и лекарь. Напившись кофе, мы разъехались врознь: я поехал в контору искать межевщика, но его там не застал, но попроворил, по крайней мере, указами. Тотчас были и те подписаны и готовы, ибо все старалися нам помогать. По возвращении на квартиру, приходил ко мне Николай Степанович, меньшой брат г. Рахманова, и посидел; потом был у меня и межевщик и я его поподчивал. Проводив его, пошел я обедать к Иванову; там засадили меня тотчас опять играть в карты, и день сей был мне и в игре счастлив, я выиграл более шести рублей. Но после обеда, бросив карты, спешил исполнить долг, и поехал благодарить второго члена, у которого я еще не был. Отблагодарив его и посидев, проехал к городничихе; там, напившись с лекарем чаю, поехал к барону; у него посидев, с ним распрощался и проехал к Иванову; от него ходил к Морозову, секретарю, и у него посидел и, поблагодарив, пошел опять к Иванову, а оттуда домой, где нашел купца Бородина и при нем уклал все свои книги и бутор и собрался в путь. Но как делать было нечего, то, простившись с Бородиным, пошел опять к Иванову, чтоб там ужинать, где услышал, что Рахманов мой, вместо того, чтоб спешить собираться и проворить делом, поскакал играть с приезжими, и проиграл 120 рублей. Между тем дело наше все шло своим чередом. Назначенный межевщик, будучи человек проворный, вертел и крутил всем делом, принимал, переписывал дела; собирали команду и отправляли. Наконец приехали и хозяева, я мы отужинав, распрощались со всеми. Рахманов положил ехать на другой день в обед, а я -- с полуночи.
Сим кончился сей последний день ровно двухмесячного моего пребывания в Козлове, а сим окончу я и сие письмо мое, превзошедшее уже свои пределы и скажу, что я есмь ваш, и проч.
(Генваря 3-го дня 1811 года).
Любезный приятель! Ну, теперь откроется опять новая сцена, и умственному вашему взору представятся происшествия совсем другого рода. Вы должны будете воображением своим сопутствовать мне, ездящему и бродящему по лесам, по горам, по буграм и по полям, покрытым глубокими снегами, и взирать на новые мои труды, хлопоты, заботы и беспокойства. Но чтоб представить все оное вам живее, то прицеплюсь я к концу прежней нити моего повествования и простру оное далее.
Итак, препроводив помянутым образом в городе Козлове целые два месяца в беспрерывных суетах, заботах, хлопотах и беспокойствах и добившись насилу-насилу до конца дела моего по конторе, -- решился я подвергнуть себя трудам и беспокойствам новым, необходимо сопряженным с тем неблизким путешествием зимним, в которое положил я непременно отправиться. Отъезд мой воспоследовал действительно на другой день, случившийся 17-го декабря, и задолго еще до света. Но как ни рано мы с квартиры своей выехали, но, едучи мимо двора, где жил друг мой, Яков Кузьмич, не мог я того сделать, чтоб к нему не заехать и с ним не проститься и не поблагодарить его за все его себе услуги, ласки и благоприятство. По счастию, нашли мы его уже вставшего и от болезни своей поправляющегося. Итак, посидев у него немного минут и поговорив обо всем и простившись, пустились мы в свой путь из города.
Ночь была тогда самая темная и стужа презельная, а потому и неудивительно, что не успели мы выехать из Козлова и выбраться в степь, как в темноте и сбились с большой, занесенной почти совсем и неприметной дороги и заехали далеко в сторону. Узнав, наконец, по приметам, что мы не туда едем, стали мы в пень и не знали, куда ехать далее и какую избирать нам из попадающихся нам дорог многих. Но, по счастию, услышали мы впереди собачий лай и, заключая, что тут надобно быть какой-нибудь деревне, на оную и пустились. Мы, и действительно, скоро после того приехали к одному, совсем нам незнакомому селению, и рады были, что до оного добились. Но тут новое напало на нас горе: не можем никого убедить взять на себя труд выпроводить нас на большую Тамбовскую дорогу: никому не хотелось расстаться с теплом и на стуже зябнуть более получаса, принуждены мы были стоять, покуда нашли нанять одного знающего проводника, который и вывел нас на путь истинный.
Тогда старались мы все потерянное время заменить скорейшею ездою, и ехали так скоро, что со светом вдруг успели доскакать до Двориков, отстоявших за 33 версты от Козлова. Тут, покормив лошадей и пообедав по-дорожному, пустились мы в дальнейший путь и продолжали оный с такою поспешностию, что в тот же еще день, хотя в прах перезябнув, но успели доехать до Тамбова, где, вместо того, чтобы скорей обогреться, принуждены были опять с полчаса стоять на улице и зябнуть на стуже, покуда могли отыскать себе квартеру, которую хотя и нашли наконец в харчевне, но такую, которой были мы и не рады: проклятая, была так холодна, что я принужден был спать на печи, да и там едва согрелся.
Переночевав кое-как, встали мы опять очень рано и задолго до света. Тут почувствовал я превеликую боль в плече, беспокоящую меня крайне. И как не трудно было заключить, что произвел ее пронзительный холодный ветер, дувший мне влево с боку моей повозки, то за нужное почел, прежде выезда из города, заслать в аптеку и купить в ней ромашки и камфары, которых со мной тогда не случилось, и кои нужны были для недопущения усилиться боли. Аптеку нашли, но сколько ни стучались, но не могли ни кого достучаться: все спали еще глубоким сном в городе. Подосадовав на то, но, не хотя долго затем мешкать, принужден я был предать плечо свое на произвол судьбы и велеть пускаться в путь. Ехать нам было хотя опять очень темно, но, по крайней мере, не могли сбиться: по всей дороге и по полям и в лесу были кошелки, и они нам служили провожатыми. Итак, мы со светом вдруг прилетели в село Рассказово и остановились кормить в тамошней харчевне, которая одна только и была в сем огромном селении, да и та прескверная, чадная и беспокойная, но на дороге до того ли, чтоб разбирать,-- мы и той были рады.
Не успели мы отпрячь лошадей и сколько-нибудь отогреться, как поднялась такая страшная метель, что никак не можно было далее ехать и пускаться в нашу обширную степь, а особливо к ночи: тут не было ни кошелок и ни каких других примет, и всего легче можно было сбиться с дороги и в степи погибнуть. Думали, думали, горевали, но принуждены были решиться остаться ночевать в Рассказах. В самое то время глядим, скачут к нам и оба наши Рахмановы с межевщиком и пристают в той же харчевне. "Добро пожаловать", говорю я им и радуюсь, что с ними, по крайней мере, будет не скучно. "Что, братцы, спрашиваю, какова погодка, и можно ли ехать далее?" -- "Куда тебе, отвечают они, без смерти смерть, мы и сюда на силу доскакали".-- "Да как же нам быть?" спросил я.-- "Да ночевать здесь, да и только всего", отвечали они.-- "Конечно, говорю я, другого нечего делать; но квартирка-то, братцы, видите, какая скверная, грязная, мокрая, холодная и дурная; в прах мы все тут иззябнем и обеспокоимся".-- "Ну, что ж делать, сказал Рахманов, так уже и быть". Но межевщик подхватил: "постойте, ребята, у меня здесь есть поп Егор знакомый, и у него светлички изрядные, не послать ли мне к нему и не поможет ли он в нашей нужде и горе? не пригласит ли к себе?" -- "Хорошо бы это, и очень-очень недурно", воскликнули мы все. Тотчас наряжается к попу посланник, а между тем садимся за стол и начинаем подорожному утолять свой голод; всем нам уже не до разборов, а едим что случилось с собою и что нашли у харчевника. Мы не успели еще отобедать, как глядим, и сам отец Егор в двери и убедительно просит нас всех переехать к нему в дом ночевать; сказывает нам, что у него есть особая теплая светлица, и что нам в ней будет спокойней; мы тому рады, тотчас соглашаемся, благодарим его, и пошли того ж часа с ним вместе, ибо дом его был недалеко, а повозкам велели переезжать после себя. Поп нам рад, а мы рады тому, что нашли у него преспокойную для себя, особую хату. Тотчас за нами приехали и повозки наши. "Ну, ребята, говорим мы своим людям, носите постели и все и все сюда, и принимайтесь за самовар, а ты, брат, сказал Рахманов своему повару, принимайся-ка за свои кастрюли и изготовь нам получше ужин, я чтоб мы все не были голодны". Чрез несколько минут самовар и проявился на столе. "Ну, ребята, говорим мы между собою, давайте пить чай и отогреваться оным". Была с нами и французская водочка, ну-ка мы затевать и пуншик и поить им межевщика с хозяином нашим, а мне отыскали мою трубочку; я ну-ка курить и запивать чайком и напился досыта. По снятии самовара, говорю я сотоварищам своим: "ну, что ж, братцы, станем мы теперь делать, до ужина еще долго, и так сидеть скучно?" -- "Всего бы лучше, сказал на сие Рахманов, заняться картами, но вот беда, что ни ты, ни брат в банк не играете, а Гаврила Алексеевич и ни в какую".-- "Постойте, ребята, воскликнул я на сие: не хотите ли играть в реверсис, это игра такая, в которую все мы играть можем, и навеселимся, и нахохочемся довольно, а при том и совсем незадорная и неубыточная". -- "Хорошо б! сказал на сие младший Никодаи Рахманов; но мы об ней и не слыхивали и никто из нас ее не знает". -- "О, что касается до этого, то, сказал я, так я вас в один миг ей научу; она совсем немудреная и всякому тотчас ее понять можно". -- "Ну хорошо, братец, сказал старший г. Рахманов, поучи ты нас оной, я охотно хочу ее видеть". И тотчас тогда проявились на столе карты, отыскали тарелочку, а вместо марок употребили самые мелкие медные деньги и я, ну, их учить и рассказывать все правила, при игре сей наблюдаемые. Как все они люди были умные и понятливые, то в миг и повяли они ее, и не успели игры две сыграть, как сделались уже и мастерами в оной! А тогда и пошли у нас смехи и хохотанья. Всем им она отменно полюбилась, и межевщик только я твердил: "ай, квинола! (?) а ведь игра прямо веселая и на что ее лучше!" Словом, весь этот вечер провели мы очень весело и за игрою своею и не видели, как прошел он. Между тем изготовили вам сытный ужин, и мы, наевшись и напившись, полеглись повалкою на полу спать, имея притом удовольствие услышать, что и метель наша утихла, и что сделалось темно.
Наутрие поднялись мы таки довольно рано. И пустившись в путь, доехали до пределов нашей Павдинской округи, и тут разъехались врознь: Рахманов поехал прямо в свое Калугино, а я -- в свою Болотовку, куда и успел доехать еще в двенадцатом часу, и рад был, что нашел у себя хоть невзрачную и некрасивую, но теплую и спокойную белую светличку. Прикащик мой выбежал меня встречать и не успел услышать от меня, на чем и как решилось наше дело и за чем я тогда приехал, как вспрыгался от радости и не верил почти сам себе, что это он слышит, а особливо не мог надивиться он недогадливости Рахманова и надседался даже со смеху, как я рассказывал ему все происходившее у нас. Однако, я ему подтвердил, чтоб он до поры, до времени ничего о том не говорил и не сказывал. Далее чудился он тому, что хотим мы землю межевать зимою, что казалось ему со всем невозможным делом. "Молчи! говорю я ему, это не твое уже дело будет, и можно, а ты делай только то, что я тебе приказывать стану!" -- "Хорошо, сударь, отвечал он, я готов исполнять приказания ваши, но боюсь чтоб не вышли у нас вздоры и чтоб не взбунтовали наши соседи, да и сам Рахманов чтоб не взбеленился и не вздурился, как узнает, сколько у него земли отходит, и теперь нельзя уже ему не узнать того".-- "То так, говорю я, однако поглядим и посмотрим, что будет, а между тем вели-ка ты скорее заготовлять межевые столбы и скажи мне, что у вас здесь делается и происходит". -- "Столбы, сударь, тотчас поспеют, отвечал он, а мы только что изготовили к отправлению в Богородицк к вам обоз со столовым запасом". -- "Ну, это хорошо, сказал я, блого кстати мне отписать к домашним своим туда письма". В самое сие время в двери ко мне наш приходский поп Александр, с которым мы вместе и отобедали и весь день проговорили. Он дивился также тому, что мы хотим межевать зимою, и опасался также, что[б] не вышло каких вздоров ох тамошних глупых и безрассудных соседей, а я не столько опасался сего, как страшился той минуты, в которую узнает Рахманов всю свою ошибку и недогадливость, и занимался уже мыслями о том, что мне ему тогда говорить и чем его успокаивать.
Поп просидел у меня до самого вечера, а сей проводил я в судаченье с своими о предстоящем межеванье и в писании к родным своим писем. Сих уведомлял я о своем приезде в свою степную деревню и обо всех обстоятельствах и заключил тем, что не знаю еще, как пойдет наше дело, и не могу ничего сказать о том, долго ли я тут пробуду.
На другой день после сего все утро провел я в совещаниях и разговоре с своими о межеванье, а потом поехал к Рахмановым в Калугино. Там нашел уже приехавшую межевую команду и межевщика, отправляющего в наш уездный город своего помощника за исправником, а солдат по разным деревням за поверенными и понятыми, ибо без всех сих людей к межеванью приступить было не можно. Рахмановы были мне очень рады; я нашел их живущих уже в новом, порядочном и довольно большом доме, а не в таких маленьких хоромцах, в каких живал отец их. И как после обеда поднялась опять кура, то не пустили они меня от себя, а уняли ночевать, чему я был я рад, ибо хотя до жилища моего не далее было верст шести или семи, но в такую дурную погоду и к ночи ехать мне не хотелось. Чтоб веселее проводить время, а особливо вечер, то засели мы играть в карты и опять в реверсис, который им очень полюбился. Итак, было у нас много смехов и хохотанья и довольно весело, а мне тем паче, что дело мое все было на старом, и Рахманов все еще не усматривал своей ошибки, хотя всякой час твердил Нащекинскую землю и Тархов ход и был все еще в том мнении, что у него ничего не отойдет земли.
Как кура и метель не только не унялись в ночь, но продолжались и во весь последующий день, то господа Рахмановы, особливо меньшой, полюбивший меня отменно, унимали меня пробыть у них и сей день весь; а поелику мне было хорошо, то и сам я домой не тянулся и охотно на их просьбу соглашался и остался еще у них ночевать. В сей день приехал к нам Тараковский, а потом Беляев. Сей последний только что прискакал тогда из Козлова. У него были также купленные земли, но как он во время решения нашего дела не прилагал о получении оных ни малейшего старания, то конторою были они как-то и пропущены. А тогда вздумалось ему, упустя время, иттить в лес по малину и их отыскивать и доставать. Он бросился в кантору, и, как думать надобно, сунул там большой кусок в руки, ибо привез с собою к межевщику письма, в которых писали к нему, чтоб он переменил нарезку на плане и поместил и ему проданную землю. Но межевщик усмехнулся только и ему сказал: "государь мой, этаких дел по приватным письмам не делают и мне сего никак сделать невозможно, а разве привезете вы ко мне формальный указ о том из конторы". И с тем его отпустил. Все начали смеяться тому, по его отъезде, но меня обстоятельство сие весьма озаботило и смутило, и я боялся, чтоб мне не вышло оттого какого-нибудь помешательства. Итак, и сей день препроводил я в совершенной о судьбе своей неизвестности.
В наставший после сего день все утро провели мы в балагуренье и игрании в карты, а межевщик в делании нашего плана. В обед возвратился из Кирсанова помощник, с известием, что вслед за ним хотел приехать и исправник; также возвратился и один солдат, посыланный за поверенными. Перед вечером поехал я домой, и едучи мимо ворот деревенского соседа моего, старика Тараковского, завернул к нему, чтоб уговорить его услужить чем-нибудь межевщику; но как у него случилось тогда множество гостей, и все они были подгулявши, то и нельзя было о том с ним говорить. Что касается до нашего дела, то оно было все еще на прежнем основании, и Рахманов, все еще помрачен был тьмою и неведением. Между тем, поверенный мой и крестьяне бродили в сей день но степи и отыскивали по Нащекинскому рубежу подлинные межевые ямы, ибо столбов не было уже ни одного, и все они были в претекшие многие годы растасканы, и я, по возвращении своем ввечеру домой, нашел их в прах перезябшими и измучившимися до бесконечности. Но, по счастию, проходили и промучились они не по-пустому, и все ямы отыскав, позаметили их тычками, за то и сказал я им большое спасибо.
Не успел я поутру на другой день напиться своего чаю я, присев немного, пописаться, как гляжу -- едут ко мне гости: сосед мой, г. Тараковский и вслед за ним и г. Беляев, Иван Авксентиевич. Я. принимаю их с обыкновенною ласковостию и стараюсь занять их кой-какими разговорами о постороннем. Но у них на уме более наше межеванье, и я в рассуждении и оного и кое-как их поубаил и поуспокоил. По отъезде же их от меня, сажусь в сани и скачу опять к Рахмановым. Сих нахожу я совсем уже в другом положении, ибо завеса начинала уже подниматься и они узнавать странное и страшное для себя и такое дело, которое они себе и не воображали,-- однако, все еще не довольно ясно усматривали всю истину. Произошло сие, как думать надобно, от того, что как в минувший день поверенные и мужики мои бродили по степи, отыскивали и замечали ямы, то случилось то увидеть его крестьянам и донести господину своему о том, что наши обходили и заметили всю их находящуюся в Нащекинском звене землю, и спрашивали у него, неужели отойдет от них вся земля оная. Сие натурально долженствовало смутить тогда весь дух в господине Рахманове, и все мысли его привесть в такое замешательство и расстройку, что он не знал что и думать, и гадать; и находясь в сем смущении неописанном, начинал между разговорами сам мне признаваться, что у него в Нащекинском звене есть владение. Сие поразило и смутило и самого меня, но я имел столько еще духа, чтоб сказать ему: "а как же, братец, неужели ты сего до сего времени не знал, а кажется ты сколько раз видел и рассматривал план и читал определение, как бы тебе, кажется, давно не усмотреть и не знать того!" -- "То-то и дело, сказал он, качнув головою и сам на себя негодуя: кабы знато было да ведано, так не то бы может быть было!" -- "Ну, сказал я на сие, хотя я и не знаю, что бы такое могло быть иное, но то, по крайней мере, знаю, что ежели и отойдет из владения вашего сколько-нибудь земли, так, по крайней мере, не я тому причиною, и ты, пожалуй, братец, на мой счет не относи того и не думай никак, чтоб произошло то по каким-нибудь моим проискам и домогательствам. Этого совсем не бывало, и я в сем пункте совсем ни мало пред тобою не винен, а всему тому виноват злодей Пашков: его, проклятого, догадало отмежевать себе всю сию землю на имя Нащекина, которую отмежевку конторе никак уничтожить уже было не можно; а что мне она теперь достается, тому причиною совсем уже не то, а жадность Пашкова и то обстоятельство, что он во всех купленных землях замежевал себе множество излишней земли, и как их все от них отчислили и их сдвинули, то и опросталось тем звено Нащекина, из которого мне и другим покупщикам и намерили, и это пришло уже само по себе и случайным образом, по необходимости и без всякого нашего о том домогательства; да инако и быть уже не могло".-- "Да, да, подхватил он, слышал я тоже и от Гаврилы Алексеевича: но... но"... В самое сие время подошли к нам другие и помешали нам далее продолжать сей важный разговор.
Сим образом старался я всячески его поубаить, но из последних его неоконченных слов и сказанных "но, но..." -- заключил я, что все слова мои его далеко еще не успокоили, и подозревал, что на уме у него есть что-нибудь не даровое против меня; а сие подозрение и увеличилось, как он вскоре после стал говорить, что опасается он, чтоб Караваенские, узнав все дело, не сделали бунта и не помешали бы ему отрезать свою дачу по Коширке от нашей общей округи; и потому, будто бы для сего собственно, стал меня просить, чтоб я допустил его наперед отмежеваться от Караваенских земель, а там бы уже межевал свою землю. Неожидаемая сия просьба проникла в один миг сквозь всю мою душу, и я тотчас усмотрел, что это был финт и затеянный единственно для выиграния времени, для скования против меня какого-нибудь злого кова, а потому и не хотел никак, не смотря на все их уговариванья и просьбы, на то согласиться; но представлял им тысячу справедливых резонов, понуждающих меня спешить своим отмежеваньем. Словом, сколько все они меня ни убеждали, но я остался непреклонным и радовался тому, что, по крайней мере, межевщик не мешался в наше, во весь вечер продолжавшееся, прение и сидел только молча. Вскоре потом пошел он со старшим Рахмановым в баню, а мы с меньшим братом занялись безделушками; и как он охотник был до рисованья и во всех отношениях и умнее, и добронравнее, и любопытнее был старшого брата, то учил я его на досуге рисовать вилками картинки сквозь бумагу. Что у межевщика с Рахмановым происходило и говорено было в бане, того уже не знаю, а только старший брат пришел оттуда очень смутен и туманен.
Как вскоре за сим накрыли на стол и мы поужинав пошли все спать, и в спальне их, где нам постланы были всем постели, случилось быть на сей раз очень холодно, то я очень долго не мог заснуть, сперва от того, что долго не мог согреться, а там от того, что раздумался о происшествиях сего дня и обо всех тогдашних обстоятельствах и критическом моем положении. С одной стороны, подозрение мое о замышляемом Рахмановым против меня каком-нибудь кове, увеличивалось отчасу более и, по многим его словам, не имел я уже в том никакого сомнения, с другой -- не весьма уже надеялся на все благоприятство ко мне межевщиково, а начинал уже по некоторым словам его подозревать, что едва ли и он не имеет в заговоре против меня какого соучастия. Человек сей, при всей его наружной приверженности и благоприятстве ко мне, не совсем мне нравился: был он самая проворная и хитрая особа и походил во всем более на лукавого иезуита, нежели на доброго и простодушного русака. С третьей -- знал я довольно все плутни, шильничество и мытарства, делаемые межевщиками, и какие могут они, ежели захотят, строить каверзы, а особливо такие проворы и хитрецы, каков был сей. Далее приходило мне на мысль и то, что хотя он в прение наше и не мешался, а сидел только ничего не говоря, но что у него на уме было, того неизвестно. Может быть, говорил я сам себе, он в самое то время выдумывал средства к сделанию Рахманову какой-нибудь в предосуждение меня помощи, и почему знать, не задобрен ли он был уже от него и не убежден ли держать более их сторону, нежели мою. Кроме сего, знал я и признавался сам себе, что хотя я и не соглашался дать волю межеваться Рахманову наперед, но все мое противоречие ничего не значило и было сущими пустяками, ибо зависело то совсем не от меня, а от воли межевщиковой и кого он наперед межевать захочет. Далее помышлял я, что отлагание межеванья моего в долгий ящик может не только меня задержать и принудить долго жить в скуке, в своей мурье, но в случае сем всего легче могут произойти от соседей моих и Караваенских, у которых также земли много отходило, споры и разные каверзы, могущие наделать мне множество пакостей и остановок. А все сие приводило все мысли мои в такую расстройку и замешательство, что я долго обо всем том и о способах к отвращению всего того думал. И как по всем обстоятельствам находил, что тогда дорога была для меня каждая минута, и от ускорения межеваньем зависел весь успех моего дела, и что мне необходимо нужно было тем поспешить и достигать до того всеми возможностями,-- то решился я, в случае нужды, взять на помощь себе обыкновенную денежную молитву и, не жалея денег, заткнуть межевщику пасть и заставить его тем плясать по своей дудке, ибо ведал из опытности, что орудие сие может сильнее всего действовать. Что делать? мыслил и говорил я тогда сам себе; сие хотя и доставит мне новый убыток, но как получу землю во владение, так она мне все мои убытки в один год, или в два возвратить может. А с сими мыслями и расположением я и заснул.
Наступивший за сим день был тот, в который поднялась, наконец, или исчезла вся завеса, закрывавшая до того глаза Рахманову, и он узнал всю величину своей потери и всю важность своего недосмотрения. Не успели мы встать я напиться чаю, как -- гляжу -- тащит Рахманов копию свою с определения и просит землемера, чтоб вместе все оное вновь прочесть и спустить (sic) с планом, и чтоб он ему все яснее растолковал по плану. Итак, засели все мы за стол, стали читать вслух с расстановкою и все нужное рассматривать на плане, и я думаю, что г. Рахманов впервые тогда читал его с надлежащим вниманием и, при помощи общего нашего с межевщиком толкования, понимал все дело. Не можно изобразить, в каком душевном смятении и состоянии он был в ту минуту, когда открылось уже все и все и он узнал, сколь велика была его оплошность. Лицо его то бледнело, то краснело, то багровело, и он только что кусал себе губы, неприметно вздыхал, сам на себя досадовал, но всячески уже старался пред нами сокрывать стыд свой и, в прикрытие оного, говорил, что теперь видит он и сам, что все так, как мы говорили; но как земли, от него отходит пропасть из владения, то, натурально, ему очень ее жаль. "Но так уже и быть!" сказал он наконец, и тем дело сие повершил.
Я рад-рад был, что дело сие кончилось и что обоим вам с межевщиком удалось, наконец, его удостоверить в том, что причиною тому совсем не я, а всему злу производителем был Пашков своим Окоровским межеваньем, и что, по самому тому, ему досады иметь на меня за сие зло не за что. Итак, по-видимому, и остались мы по-прежнему друзьями и приятелями, однако, я не совсем наружности сей верил, а имел причину все-таки иметь опасение. И что я в мнениях своих не обманывался, то и оказалось в скорости.
Едва только мы все сие кончили, как и подступил к межевщику помощник его с вопросом, куда прикажет он посылать за рабочими, и какое назначать им место? И межевщик тотчас назначил к тому Рахманову деревню Каширку. Слово сие кинуло меня ажно в жар: как смутился я, сие услышав. А! а! вижу я, что это значит, подумал и сказал я тогда сам в себе; вот догадка моя и совершилась! И как легко я мог заключить, что наступила минута самая критическая и что мне не надлежало терять ни одного мгновения ока, а ковать железо, покуда оно было еще горячо,-- то, изъявив на лице своем крайнее смущение и огорчение, подошел к межевщику, подавил ему неприметно руку, так что он догадался, что я хочу поговорить с ним наедине и пошел сам в другую комнату. Межевщик, будучи человек догадливый, тотчас увернулся вслед за мною в спальню, а я, схватя его за руку, и без дальних окольничеств, ему сказал: "пустое это ты затеваешь, Гаврила Алексеевич, и послушай-ка: я, по всему твоему ко мне благоприятству, почитал тебя себе другом, итак -- неужели я обманулся в этом мнении о тебе, и ежели нет, то докажи мне свою дружбу, отмежуй меня наперед и будь уверен, что без благодарности от меня не останешься за то; и уверяю тебя, как честный человек, что услужу тебе таким куском, какова ты верно от Рахманова не получишь,-- пожалуйста, одолжи меня тем!" Сказав ему сие, подал я ему руку, а он, только покраснев в лице, мне сказал: "хорошо, изволь!" И тотчас от меня брызнул. Чрез минуту потом подхватил он за руку Рахманова и повел его для такой же тайной конференции в спальню. Что они там говорили, того уже не знаю, но говорили что-то долго и видно -- межевщик его уговаривал к согласию, что межеваться наперед мне, ибо не успели они выттить оттуда, как межевщик, кликнув помощника, сказал ему, что он намерение свое переменил и чтоб посылали за работниками и велели явиться им в Болотовку. Сие меня обрадовало, и надежда моя начала возобновляться. Межевщик, отвернувшись опять, сказывал мне, что Рахманов неведомо как досадует сам на себя, что прозевал столь важное дело; но я-де его убаил и доказал что пособить тому уже нечем и его поуспокоил. Я благодарил втайне моего Бога и не смел еще верить, чтоб желаемое совершилось. К обеду подъехал к нам один из тамошних помещиков г. Ржавитинов, а после обеда молодой Тароковской, но я, почувствовав, что спавши в холодной комнате попростудился, а к тому ж, желая сделать разные приуготовления и наряды, не стал долго медлить, а поехал домой, и ввечеру напился своего декокту и тем простуду свою уничтожил.
Все сие происходило накануне уже самого праздника Рожества Христова. И как в оной межеванью быть было еще не можно, то, между тем как люди ходили к заутрени и к обедне, занимался я все утро дома другими делами. Я послал поверенного своего вымеривать ложечные вершины, дабы нам так нарезку сделать, чтоб было безобидно моим деревенским соседям и не могло произойтить дальнего спора. Поверенный мой исправил коммиссию сию очень хорошо и сделал мне всему абрис. Дождавшись его и отправив мужиков в степь разрывать в снегу ямы, поехал я обедать к Рахмановым и насилу застал у них обед. Рахмановы были мне рады, однако можно было приметить, что были они сумрачны. Но дело шло своим чередом: перед вечером собрались, забрали все нужное и поехали все ночевать ко мне в деревню. Тут постарался я всех их угостить как можно лучше, и, между тем, как приготовляли, как умелось, добрый и сытной ужин, ну-ка я их поить чаем и, тех кто пил, пуншем у другими напитками, которыми позапасся я в Козлове; а потом, ну, играть в карты, шутить, балагурить, и весь вечер провели весело и с удовольствием. Наконец, по[т]чевал их ужином, и все были им и угощением моим довольны, все сделались друзья и братья и полеглись наконец повалкою на полу спать.
Наконец наступило 26 число декабря, в который день начало желание мое совершаться, и тянувшееся слишком 20 лет дело приходить к окончанию. В оный, не смотря на тогдашние праздники, положено было учинить межеванью нашему начало, и в сей день вырезать ближние 100 десятин мне в чрезполосном нашем владении и в земле дачной. Господа тамошние мои деревенские соседи: Тараковской, Язвинцов, Беляев и Молчановы вздумали было калякать и спорить. Но мы смеялись только пустым их разглагольствиям и поговоривши дело свое, приехав на Лесное-Ложечное, благословясь начали. Тут особливого примечания достойно было то, что на самом том месте, где надлежало поставить нам первый межевой столб, получили мы известие такое, которое заставило меня от радости плакать. Привезены были письма к Рахманову, которыми уведомляли, что, наконец, после продолжительной, кровопролитной, самой трудной и многих миллионов нам стоящей осады, город Очаков пал и на Николин день взят был нашими войсками приступом. Порадовавшись тому и врубивши в землю первый столб, пошли мы межевать по снегу далее. По особливому счастию, от бывшего незадолго до того дождя и последовавшего за ним жестокого мороза, вся поверхность тогдашних глубоких снегов так окрепла и сделалась тверда, что нам можно было ходить по ней, как по мостовой; и случилось сие как нарочно в пользу нашу, ибо без того не можно б было никак межевать. С другой стороны, день случился красный и ясный. Итак, в несколько часов мы сию маленькую дачку и отхватали. Причем не могу и поныне без некоторого душевного удовольствия вспомнить, как мы с любезным Николаем Степановичем, перелазивая чрез глубокое Лесное-Ложечное, утопали несколько раз в снегу, как, подавая руки, таскали друг друга из оного и как тому хохотали и смеялись. Взлезая в теплых сапогах и отягчен будучи шубами по глубокому снегу на гору очень крутую, выбился я на полугоре совсем из сил, и так, что принужден был на полугоре сесть и против солнца на снегу отдыхать, и не помню, чтоб когда-нибудь я с таким удовольствием отдыхал как тогда тут. Соседи наши, видя, что их не слушают, с досады уехали от нас прочь, да и мы довольно поозябли. Я затеял было взять с собою большой чугунный котел с жаром для обогревания рук, но -- такая беда, что возить его с собою было не можно, ибо наст хотя людей на поле поднимал, но лошади проваливались и ехать на них целиком был сущий мат.
Дачка обмежевалась тут мне очень хорошая, и я, любуясь ею и ее выгодными угодьями, замышлял уже поселить на ней подле Ложечного со временем особую деревеньку. Кончивши дело, возвратились мы домой, где дожидались уже нас присланные от господ Тараковского и Язвинцова звать нас к ним в гости, куда, напившись чаю, Рахмановы тотчас и поехали, а мы с межевщиком за ними, и были сперва у Язвинцова, Авраама Родивоновича, а потом у Тараковского, где у них были с межевщиком тайные против меня переговоры, ибо они всем снисхождением моим были недовольны. Но дело было уже сделано, то я мало уже тем беспокоился. Наконец, все возвратились ко мне и, отужинав, опять у меня ночевали.
В последующий день положено было начинать разрезывать Нащокинскую дачу и отмежевывать мне из ней проданные мне 1,250 десятин. Итак, поутру все мы поехали в лежащую подле ней, прежде упоминаемую мною, Рахмановскую деревеньку Грибановку, и собравшись начали свое дело. В самое то время поднялась превеликая кура и метель. Господи! как я испужался, ее увидев, ибо думал, что межевать нам никак будет не можно. Однако, кое-как мы, не смотря на всё, пошли, а Рахмановы, за метелью, остались тут в своей деревеньке. Но, правду сказать им и неприятно было иттить и смотреть, как отмежевывали мне бывшую во владении их землю! Шли-шли, пришли к вершине. Тут более часа не могли отыскать в сугробах ямы, принуждены были посылать промеривать, а сами от стужи и замети согреваться за стогом сена. Потом, поставив столб, пошли далее и, отрезав променную землю, дошли до земли Караваенской. Тут также не нашли ни столба, ни ямы и принуждены были остановиться и отложить дальнейшее межеванье до утрева. От сего места до Грибановки было уже несколько верст. И как на лошадях ехать не было никакой возможности, то везли нас с межевщиком уже люди на себе, посадив нас на дровни, чему мы надселись хохотавши. Нас привезли уже ночью в Грибановку, а оттуда в мою деревню и того еще позднее, но тут ехали мы уже все на лошадях, по дороге. Там нашли мы у себя гостя, г. Семенова, были еще и господа Курдюковские, дворяне, но без нас; а при нас приехал еще г. Баульский, старинный мой знакомец. И как был он человек весьма умеющий шутить, то проговорили, прошутили и просмеялись мы весь вечер, и было нам очень не скучно, а, наконец, поужинав и ночевали.
Поутру, на другой день, продолжаемо было межеванье. Начали от Грибановки и пошли в другую сторону и обошли много, и почти всю мою покупную дачу. С нами во все утро ходил г. Беляев, Иван Аксентьевич, и обедал с нами на степи, где сугроб должен был нам служить столом, а епанча вместо скатерти. Что ж касается до еств и напитков, то было их довольно: всем тем мы не позабыли запастись с избытком. По счастию, погода в сей день была умеренная, но туман превеликий. Мы обмеркли на степи, растеряли было людей и не знали что делать. Часа два стояли мы ночью на степи, дожидались посланных людей промеривать одну линию и не могли никак дождаться. По счастию, отыскали нас наши повозки. Мы рады были, добившись оных; и как до двора ехать было около 12 верст, то приехали мы уже очень поздно. Тут приехал к нам г. Беляев и был еще Салтыков с Тараковским молодым. Мы просидели и проговорили долго и поужинав распрощались с ними и ночевали с межевщиком уже одни, ибо Рахмановы поехали ночевать домой, чтоб готовить для межевщика квартиру в своей Каширке.
По наступлении в следующий день утра, приехал к нам г. Заводцев, знакомец землемеров, стряпать за г. Иванова, обер-секретаря сенатского, у которого была тут также купленная дачка и назначенная к отрезке из Нащокинского звена. И как нам за ним мешкать не хотелось, то и он поехал вместе с нами на межу. Поелику мне домежевывать оставалось очень не много, то и кончили мы мое межевание скоро. Тогда межевщик пошел далее, а меня отпустил. Итак, возвратился я в свою деревню, получив наконец свое желание против всех чаяний и ожиданий и приносил Богу моему наичувствительнейшее благодарение за неизреченную к себе от Него милость, и находился в неизъяснимом от того удовольствии.
Пообедавши, осматривал я гумно и лошадей, и достальное время сего дня, который был уже 29-го декабря провел один дома, а межевщик, между тем, продолжал межу нашей округи мимо Караваина и поехал ночевать в Коширку. Говорили было и мне, чтоб я приехал ночевать к ним туда же; но как ехать было более 15-ти верст, то мне не захотелось, и я, отговорившись недосугами, ночевал дома.
В следующее 30-го числа декабря пробыл я весь день до вечера дома, переписывая и раскрашивая кое-что. Но, по привычке быть с людьми, скоро мне скучилось. Я обещал приехать ночевать в Калугино к господам Рахмановым, куда хотел быть и межевщик, который в этот день утверждал межу между Кареевкою и Каширкою. Итак, собравшись ввечеру, я поехал в Калугино и приехал туда уже ночью. Я надеялся найтить тут межевщика; однако, обманулся и нашел одних Рахмановых. Оба молодцы поленились быть с межевщиком на меже, хотя межевали собственную их землю и подали чрез то повод к ошибке. Тут у них опять нечаянным образом десятин десять отмежевали к Кареевым. Они так мало заботились о землемере, что он принужден был ночью верст шесть иттить долой пешком, и мы насилу его дождались. Препроводив весь вечер в разных шутках и разговорах, ночевали мы тут и вместе с нами г. Семенов, старающийся об отмежевании проданной г. Андрееву также из Нащокинского звена земли.
Последний день тогдашнего 1788 года провел я весь у господ Рахмановых, кои были мне вкупе -- и соперники, и друзья! Поутру принужден я был быть переносителем или сводчиком между землемером и г. Семеновым и сказывать сему последнему, что землемер требует сто рублей за то, чтоб отмежевать ему сто десятин. Не сущий ли истинно был грабеж и разбойничество, и вот как хватали межевщики! Но что было делать! Бедняк испужался ажно, услышав о сем требовании, и поехал искать денег. Мы же, между тем, подписали с г. Рахмановым еще о размене земель полюбовную сказку, а межевщик скопировал мне даче моей план. К обеду приехали к нам г. Беляев и Язвенцов. Рахманов настращал меня, что соседи мои не хотят допустить меня до владения стами десятинами; но я пустил им другую пыль в глаза ведомостью о пропорции земли и дал сам подписку, что с ними землею разменяюсь. Сим и успокоил я их, а особливо обещанием отдавать им излишнюю землю внаймы, о чем просил меня даже и сам Рахманов. Между тем, по совету межевщика, посылал я с письмецом в свою деревню и велел тот час копать ямы в местах нужнейших. Не смотря на всю дурноту погоды и бывший тогда воскресный день, а продолжалась в оный и межевая работа, и помощник землемеров Рошков ходил утверждать межу между Калугиным и Караваиным. Мы же весь день проиграли в реверсис и были нарочито веселы и тем сей последний день сего года кончили, и я ночевал тут в Калугине.
А сим окончу я и письмо сие, превзошедшее уже несколько свои пределы, и скажу, что я есмь ваш, и прочее.
(Генваря 5-го дня 1811 года).
Любезный приятель! Первый день наставшего вновь славного и достопамятного во всем свете 1789 года начал я, как вам из последнего моего письма уже известно, провождать, находясь в отдалении от своих родных, в дальней своей степной Кирсановской деревне и ночуя тогда в селе Калугине, у соседей соперников и приятелей своих Федора и Николая Степановичей Рахмановых, с которыми только что кончил славное свое и чудное межевание, и будучи здоров и успехом дела своего весьма доволен.
Проснувшись поутру, устремил я первую мысль к моему небесному Отцу и во всех делах моих Помощнику и Покровителю, благодарил Его за все оказанные мне в минувшем году милости и щедроты и препоручил Ему себя в дальнейшее покровительство и в течение вновь наступившего, предавая впрочем, по обыкновению моему, все относящееся до себя в Его святую волю.
Потом, помышляя о тогдашних своих обстоятельствах, поозаботился я мыслями о том, что земля моя была хотя отмежевана, но дело еще не кончено, и написанные полевые записки были межевщиком еще не подписаны. Медленность его в сем пункте начинала мне казаться уже и сомнительною. И насмотревшись в минувший день его похабничества по делу с г. Семеновым, опасался я, чтоб он не наделал мне каких пакостей и не оставил дела моего неоконченным. Все сие побуждало меня поговорить с ним полюбовную речь, и как можно скорее с ним объясниться и спросить, будет ли он доволен тем, что я ему дам за труды его и услугу. В рассуждении сего пункта был я не согласен и сам еще с собою, что и сколько еще дать. При помышлении о грабительстве их, поднимались у меня даже волосы и становились дыбом. Вознамериваюсь, наконец, пожертвовать ему тремя стами рублей, но боюсь, не мало ли еще будет; дожидаюсь с нетерпеливостию его вставанья; говорю с ним наедине и спрашиваю без обиняков, сколько ему надобно. Он отдавался на мою волю, тогда предложил я помянутое число, и он казался быть весьма еще посредственно тем довольным, и почти нехотя соглашается. Омерзел он даже тогда мне сим своим поступком! Однако, предложение сие подействовало: он тотчас подписал полевые записки и дал приложить к ним и мне руку, а сим сколько-нибудь дело и поутвердилось, и я успокоился.
После сего, встаем все, поздравляем друг друга с новым годом, одеваемся, и поехали обедать к Язвенцову, звавшему нас к себе в минувший до того день, наперед условившись с межевщиком, чтоб ему приехать ко мне ночевать, и на другой день начинать межевать землю брата Михайла Матвеевича, ибо и он имел также покупную и назначенную к отрезке к нему из Голицынского звена вплоть подле моей и у речки Паники. Господин Язвенцов был нам рад и угощает нас по своему достатку в комнатах, столь холодных, что мы даже дрожали от холоду; однако, обновили и сей год игранием в карты в мой реверсис. Были тут и две старушки соседки, коих земли вошли также в маленькую ими отмежеванную дачку. Я уверил как их, так и хозяина, что я никак их не обижу и возвращу им такое же число из своих пашен и, успокоив их с сей стороны, расстаюсь с ними, как с друзьями. Господа Рахмановы провожают меня в мою хату. И как я располагался наутрие выехать уже в путь свой, то распращиваются со мною как друзья и едут домой, а я с межевщиком остался ночевать один. Стужа была презельная, так что и моя теплушка, по глупости топлельщиков, была не очень тепла. Мы весь вечер провели в читании моих переводов о Шведской войне и в других разговорах; а легши спать, межевщик выдумывал еще разные средства к получению себе хабара от тамошнмх соседей и посторонних, ибо кому до чего, а ему более всего и была нужда в набивании своих карманов.
Наконец настал второй день нового года и последний пребывания моего в сей раз в своей Тамбовской деревне. Поспешая сборами к своему отъезду, встал я задолго еще до света, и с межевщиком, почти с светом вдруг, завтракаю, а потом вручаю ему два ста рублей, а третьи сто приказываю прикащику своему отдать ему после, ибо деньгами я так поистрясся, что оставалось уже их немного, а они нужны были мне еще и в Тамбове. Межевщик мой казался быть тем довольным. После его, угобзил я таким же образом и его помощника и всю межевую команду. Не успел я с ними разделаться, как приезжает к нам г. Беляев, чтоб ехать с межевщиком на межу. Я отправляю их на оную, и сам, хотя и не ведая того, на век с обоими ими распращиваюсь, ибо с того времени не видал уже я ни того, ни другого.
Не успели они выттить, как входит ко мне приехавшая ко мне бедная и жалкая вдова Марья Васильевна Казначеева, проливает слезы, горюет о своем несчастии, просит о неоставлении и подании советов. Я утешаю ее, даю совет и обещания ей служить и провожаю; а вслед за нею сживаю с рук и попа, приходившего со крестом, будто бы из учтивства, а в самом деле для получения себе гривны, другой, третьей в карман.
Разделавшись с сими посетителями, сзываю мужиков, говорю с ними обо всем, пересматриваю и переписываю всех девок и невест, также всех мальчиков и женихов, решу судьбу и жребий некоторых из оных, делаю разные распоряжения, даю наставления своему поверенному и прикащику, и наконец, в то же утро, часу в одиннадцатом, сажусь в свою повозку и пускаюсь в путь.
Сим образом, препроводив ровно 14 дней в своей деревне и кончив благополучно и с успехом все свои дела, поехал я обратно, к родным своим, в Богородицк. Езда в сей день была дурна. Погода случилась скверная, холод и заметь превеликая; ветр несет прямо в глаза и знобит ужасно. Нечего делать! прячусь совсем под тулуп, закрываюсь оным, и тем спасаюсь от стужи. Но как бы то ни было, но к ночи приезжаем в Рассказово. Но тут обманываюсь в своей надежде, что буду ночевать опять у знакомца своего попа Егора, в доме. Поп рыскает по приходу, и дома у него нет почти никого. Не осталось другого дела, как расположиться ночевать в прескверной тамошней харчевне. Между тем, покуда мне грели и приуготовляли чай, не забываю я о своем обещании, данном землемеру, чтоб поговорить с тамошним головою и лучшими мужиками и как-нибудь убедить их -- приехать к нему и с ним повидаться. Все дело состояло в том, что хотелось ему и с них ни за что ни про что сорвать, как волку, срыву. Итак, хоть против хотения своего, посылаю их отыскивать и звать к себе. Бородачи входят. Я сказываю им, в каких находятся они обстоятельствах, как решено дело не в их пользу, толкую и советую съездить к межевщику и с ним повидаться. Дураки, имея в головах шпильки, заорали было нелепую. Я плюнул и, замолчав оказывая презрение к оным, говорю, чтоб шли они допивать свои браги. Сим укротил я их крики, смягчил грубости, и они пошли, пораженные смущением, а я ну-ка приниматься за свой чаек с сливочками и за любезную свою трубочку и отогреваться оным, а, потом до ужина утешать свой дух читанием прекрасных "Флориановых Новостей", случившихся быть со мною. Наконец, ужинаю подорожному и тем оканчиваю день.
Поутру, встав раным-ранёхонько, радуемся мы, что ехать нам будет хорошо и светло, по случившемуся быть тогда сиянию месячному. Но всякий бережет свой нос и рожу: мороз был презельный! Приезжаем в Тамбов с светом вдруг, становимся в прежней прескверной харчевне и калачне. Я обеспокоиваюсь крайне: и холодно, и дымно, и гадко, и дурно; боюсь, чтоб не угореть от чаду страшного, ухожу на двор, но оттуда прогоняюсь стужею и дивлюсь, как спасся от угара.
Перехватив кое-что подорожному и почти хорошенько не отогревшись, спешим скорее ехать. Погода была хорошая, но мороз жестокой: люди то и дело трут у себя щеки и носы; не помогает им и бегание самое. Дорога прекрасная, утертая. В миг добегаем до села Лысых Гор, а к ночи поспеваем на Польной Воронеж. Тут суетимся, бегаем, ищем теплой избы, нигде не находим. Деревушка прескверная и все дворишки пакостные; становимся в какой-то уже глиняной холодной избенке; тут кое-как отогреваюсь чаем и укладываюсь спать.
Но ночь сию не проспали мы спокойно. В самую полночь поднимается на улице шум и крик, просятся, дерутся и вламываюхся к нам в избу многие люди. Будучи тем разбужен, досадую я и не понимаю, что это значит, и потом удивляюсь, услышав голос друга сердечного и козловского шутника и богача Ивана Михайловича Извольскаго. "Ба! ба! ба! говорю, это, конечно, ты, Иван Михайлович!" -- "Я, братец! ответствует он, иззяб как каналья, забежал погреться".-- "Немного, брат, найдешь и здесь тепла", говорю и кричу хозяйкам, чтоб дули огонь скорей. Вздувают его, и мы ну-ка с ним говорить, смеяться и хохотать. Истинно с целый час он продержал [меня] неспящим и насилу-насилу я его выждал и почти неволею вытурил.
Но не успел он уехать, как началось другое и противное тому явление. Слышу я страшное сопение, а потом стенанье и оханье; не понимаю, что значит; спрашиваю и узнаю, что моего спутника-мужика схватило ужасное колотье. Сие меня встревожило и озаботило; думаю, чем бы бедняку помочь, сожалею, что ничего с собою нет, бужу людей, посылаю в кабак за вином. Вино не помогает. Господи! какое на меня горе! боюсь, чтоб не сделал он в езде остановки! Велю греть скорей чайник, пою его своим декоктом. Сие несколько помогает, но не совсем и во всем том проходит много времени.
После сего приключения, уснув несколько и встав уже позднее обыкновенного, спешим мы ехать. Мороз того еще жесточе; но, как бы то ни было, приезжаем в Козлов на рассвете. Тут не знаем, где стать: прежняя квартира занята; друга моего, Якова Кузьмича, жившего подле самого въезда, нет дома. Постоялый двор подле его -- хоть волков мори: так холоден, а мы все в прах перезябли. Рады-рады были, что жена Кузьмича пригласила нас к себе: уже не до простора! Поместились и в саженной комнатке, в какой они жили, и рады, что нашли себе пристанище.
Расположившись тут и отправив мужиков в свою Козловскую деревню за старостою, спешу бриться, чесаться и одеваться. Выпрашиваю санки у хозяйки и, укутавши нос от мороза, еду в город видеться с межевыми. Заезжаю по дороге прежде всех к госпоже Добрасше, Анисье Сергеевне: она рада мне, как бы какому родному. Обогревшись у ней, спешу к секретарю Морозову, чтоб отвезть к нему пошлину или еще сто рублей, в благодарность за решение дела и за все его хлопоты и старания; к тому ж, нужен был он мне и впредь. Секретаря не застаю дома, заезжаю к директору. Сей радуется моему приезду, спрашивает обо всем о межеванье, о Рахманове и о прочем. Я ему рассказываю всё и всё и читаю у него стихи на взятие Очакова. Потом спешу ехать к барону, благодарю его за милость и хоть от холода зябну, но остаюсь у него обедать, и обедаю, и вижу его в последний раз в жизни, ибо после того его уже я и не видал. Пообедав и распрощавшись с ним, всегда ласкавшимся ко мне и не долго потом жившим человеком, уезжаю греться опять к своей Анисье Сергеевной (sic). Тут съезжаюсь с козловским новым исправником Суховерковым. Обогревшись у ней, еду к третьему члену, г. Черневскому, благодарю его за милость. Он расспрашивает меня также обо всем, поздравляет с получением земля, говорит, что поставленные однажды столбы не так-то легко и скоро могут быть опять вынуты и рассказывает потом о ссоре своей с бароном. Выслушав все и узнав, что Морозов дома, спешу ехать к нему. Застаю у него Смирнова и старинного своего знакомца и друга, межевщика Василья Ивановича Золотухина. Хозяин мне чрезвычайно рад, угощает меня как друга; тут сидим, говорим о науках и провождаем вечер весело. Я всунул ему в руки сто рублей, он притворяется, что не хочет, но берет и обещает быть наилучшим моим поверенным; и действительно: после, чрез несколько лет после того, мне пригодился кстати, и весьма мне услужил, как о том услышите впоследствии. От него спешу ехать, заезжаю к директору, но не застаю дома. Продолжая путь, заезжаю прощаться с Анисьею Сергеевною и распрощался с ней также едва ли не на век, ибо с того времени я ее уже не видал и не знаю, где она и в живых ли, или уже в мертвых находится. Потом, возвратясь на квартиру, ужинаю, разбираюсь и забочусь о том, где спать; но хозяйка была так учтива, что оставила мне свою комнату и сама ночевала в людской; я принужден был нехотя ее послушаться и, поговорив с приехавшим ко мне своим козловским старостою, сплю спокойно.
Таким образом, кончил я свое дело в Козлове и распрощался с оным. Городом сим был я всей раз весьма доволен, все меня тут полюбили, у всех я был в почтении и все старались мне помогать. Но, со всем тем, не желал я в нем опять жить и так много убытчиться. Я препроводил в нем более двух месяцев, которые мне стоили многого, но я доволен был, по крайней мере, тем, что жил не по-пустому, а совершил великое и славное дело.
В последующий день, встав довольно рано, выезжаем мы еще ночью из Козлова, так что ранёхонько доехали до Иловой. И как тут кормить было еще рано, то продолжаем путь и останавливаемся обедать в Клёновой, и уже за 15 верст только от Ранибурга. Тут в первой еще раз провожу я утро в дыму и, по случившемуся быть в сей день сочельнику, говею и питаюсь одними кренделями с чаем. После обеда сделалась прекраснейшая зимняя погода и самая умеренная, так что мы продолжали путь свой с удовольствием.
В самой сей день, едучи дорогою, занимался я мыслями о всем своем тогдашнем вояже и обо всех происшествиях, случившихся во время оного, и обстоятельствах, при производстве моего дела бывших; и чем далее об них я размышлял, тем более находил в них удивительного и особливого. Словом, я усматривал тогда и примечал особое некое и странное сплетение всех обстоятельств, и власно как некоею невидимою рукою расположенное так, чтоб могла от того произойтить мне существительная польза. И чудяся всему тому, мысленно говорил сам себе: Господи! ведь надобно ж было так случиться, что я подоспел в Козлов в наилучшую самую пору, и не слишком рано, и не слишком поздно; что нашел тут нескольких своих знакомцев и приятелей, ровно как дожидавшихся меня для делания мне всяких услуг и вспоможений; надобно ж было так случиться, что все меня полюбили, все мне благоприятствовали и все помогать мне всячески старались. Сколько новых друзей и знакомцев я тут себе приобрел, и чего-чего они для меня ни делали и ни оказывали мне: и ласкали меня, и угощали, и надоумливали во всем и помогали! А что всего удивительнее, то и самые те, которым бы мне в деле моем мешать долженствовало, по чудному и непостижимому сплетению судеб, мне не только ни мало не вредили, но еще и сами с своей стороны, и ведением и неведением, выгоднейшему решению и окончанию моего дела ревностно и против собственных своих польз поспешествовали! Самое поведение при сем случае наиглавнейшего моего соперника г. Пашкова было для меня поразительно, удивительно и непостижимо! Я не мог довольно начудиться тому, как он, при всем своем уме и при всем своем богатстве и коварстве, был на сей раз так плох и так безрассуден, что совсем почти пренебрег тогдашнее решение конторою общего нашего и столь важного для него дела и предал его, так сказать, на один произвол судьбы; и можно ль было ожидать того, чтоб он так на сей раз оплошал, что не прислал даже в Козлов ни какого умного и расторопного поверенного, который бы мог юрить и проворить сим делом, а прислал какого-то, ничего несмыслящего простака и сущего дурачину, да и тому не более 5 рублей дал денег, так что ему не только кого чем дарить, но и самому трескать было нечего! Правда, по всему видимому, положился и понадеялся он на барона, которого он позадобрил, но и того едва ли угобзил досыта, ибо усердие бароново к нему не слишком было ревностно. Что ж касается до обоих прочих членов, директора и секретаря, то об них он совсем позабыл; а самое сие и произвело то, что они ровно как нарочно на зло барону всему делу дали законный ход и решили его по всей справедливости и на основании законов, чего он никак не ожидал. Что ж касается до другого моего соперника г. Рахманова, который для меня не менее был страшен самого Пашкова, то пример его был для меня еще поразительнее, и я тогда все еще не мог тому довольно начудиться, что случись же так, что он, при всем благоприятстве, снисканном им от всех судей, не мог ко вреду моему ничего сделать; и надобно ж было так случиться, что он, при всем своем собственном незнании ничего по межевым делам и по планам, не имел при себе умного и толкового человека поверенным, который бы мог усматривать все существо дела и его во всем надоумливать; а самому ему, надобно ж было заниматься одними картами и быть ровно как ослепленным и не видеть и не знать, что отнималось у него земли превеликое множество, и узнать о том уже тогда, когда ничем ошибки поправить и делу его помочь было не можно. Словом, все обстоятельства и происшествия казались мне так чудны и удивительны, что я не инако почитал все то, как действием пекущегося о благе моем Промысла Господня. И вновь сим примером удостоверяясь в том, сколь хорошо полагаться на Него во всем и вверять судьбу свою в Его святую волю и десницу, и потому будучи вновь пронзен чувствованиями благодарности к сему Небесному своему Покровителю и во всем помощнику возносился к Нему духом и благодарил Его за всё и всё душою своею и сердцем.
Посреди самых сих размышлений и к усугублению чувствуемого мною в продолжение их душевного удовольствия, сказывают мне люди, что едут на встречу к нам возившие в Богородицк запас и возвращающиеся оттуда наши крестьяне. Я обрадовался сему случаю, надеясь получить с ними от родных своих письма, которые мне они тотчас и подали. И я, прочитав их в тот же миг, порадовался, узнав, что все они были здоровы и что все у них было хорошо и они веселы. После чего, с вящим удовольствием, продолжая путь и проехав Ранебург, поспели мы ночевать в Головинщину и нашли хорошую и спокойную квартиру, где, напившись чаю, провел я весь вечер в писании своего дорожного журнала, который продолжаем был беспрерывно все это время.
Переночевавши в сем богатом селе и вставши рано, продолжали мы свой путь, и пользуясь прекрасною погодою, поспели кормить лошадей и обедать в город Донков. Тут нечаянный случаи доставил нам весьма спокойную квартиру у знакомца незнакомого, одного бедного дворянина отставного корнета Степана Михайловича Харламова, который прежде женат был на одной нашей дальней родственнице, Степаниде Алексеевной (sic) Лихаревой, а тогда женат был уже на другой жене. Я рад был, узнав нечаянно сего человека и обласкался и спознакомился с оным и положил всегда впредь, едучи чрез Донков, заезжать к нему на перепутье; блого у них домик был такой спокойный и стоящий на самом берегу Дона.
Как в сей день случился праздник Богоявления Господня, то имел я удовольствие видеть из окна квартиры своей всю духовную процессию и всех жителей сего города, ходивших, по обыкновению, на воду, которой освящение производимо было на Дону, и зрелище было довольно занимательное. Вскоре за сим, пообедав и распрощавшись с приветливыми своими хозяевами, поехали мы далее в свой путь и поспели ночевать в село Ивановское, отстоящее уже за 25 верст только от нашей Богородицкой волости. Тут становиться было хотя раненько, однако мы не поехали далее, а рады, нашед хорошую и спокойную квартиру, где и провел я весь вечер в питье чая и читании книги, а между тем шел и валил превеликий снег, тихий, и напало его очень много.
Сей вновь напавший снег наделал нам в последующий день много хлопот. Предлежал нам путь от села Ивановского до села Зиновьева расстоянием на 12 верст; но дорога в сем месте была малая, и ни каких примет по сторонам не имевшая. Снега же навалило столько, что не только маленькие, но и большие дороги сделались совсем неприметными, так что не осталось ни малейших признаков; к вящему несчастию, пресеклись и бывшие до того по сторонам дороги малые плетеные кошелки. Выезжая ночью из помянутого села, говорю я, что надобно взять проводника, но мужик, которого звали, не похотел обуваться и уверял нас, что кошелки есть и впереди, и что мы не собьемся. Однако, не то сделалось. Кошелки и действительно были, но простирались только версты на две, и покуда они были, то мы ехали все хорошо и порядочно, но как скоро они кончились, то и началось плутанье. Ездить мы ездить по полю и бродить как куры слепые: не видно было нигде и ничего, ни впереди, ни по сторонам! Вижу я, что дело дурно; боюсь, чтоб не сделалось метели и чтоб не заехать нам я Бог знает куда; говорю людям: "стойте, ребята, оборачивайте-ка и ступайте назад в село и держите ж своего следу". Они было не хотели, но я принудил. Приезжаем в село, отыскиваем старосту, требуем проводника, хлопочем, наконец -- дают. "Слава Богу", говорим мы; но утехи мало. Проводник столько ж мало мог подать нам помочи, сколько мы сами себе; в миг опять сбились с дороги, опять ездим, сами не зная куда. Принуждены снять остановиться, и опять все разошлись искать дороги, опять все ходим, бродим, ищем дороги и не находим, да и найтить никак нельзя, не помогает и самой месяц. Господи! какая досада, но -- нечего делать! Наконец кое-как увидели вдали деревню и услышали собачий лай, и тогда другого не оставалось, как ехать на нее и прямо целиком. Тащились, тащились, но наконец кое-как приехали к ней. Тут дождались мы уже свету, взяли другого проводника и сей довел уже нас до Зиновьева.
Как с сего места была уже большая дорога Лебедянска до Богородицка, то думаем мы, что нам ехать будет уже хорошо; однако, и в том хорошохонько обманулись: в ночь сию не одни мы, а весь народ плутал; все бродили по степям как куры слепые, везде накладены были дороги вновь вавилонами зигзагом по целику и везде снег мешался; не одна раз приходили в такой тупик, что не знали, по какому следу ехать, и насилу-насилу доехали до первого волостного села Михайловского. Тут, бросив своих лошадей, велел запрягать свежих крестьянских и поскакали домой. Но скоро и новые лошади так упрыгались, что, не доехав и до Крутова, стали почти в пень, и я был однажды даже на боку. По счастию, нашли тут других лошадей готовых; давай скорей перепрягать и скакать далее. Пошла метель и началась вьюга. Знобит вас всех; но так уже и быть, до дома уже недалеко, говорю только: "погоняй", а сам кое-как уже кутаюсь. Со всем тем, хотели домой поспеть к обеду, но рады-рады были, что часу к третьему отыскались и приехали наконец в Богородицк.
Таким образом кончил я свое долговременное и без мала три месяца продолжавшееся путешествие и отлучку. Удовольствие, какое чувствовал я, увидя своих родных, было неизобразимое. Все мои дети выбежали меня встречать; всех их и прочих своих милых родных нашел я в добром здоровье и в собрании. Были тут и наши молодые, и с ними родственница зятя моего княгиня Кропоткина с детьми. Присовокупилась к тому и г-жа Челищева и Алабины. Музыка была готова; итак, мы, повидавшись, поговоривши, пообедав и дождавшись вечера, успели еще все вместе проводить Святки и поиграть, и потанцовать несколько. Был тут же и Рылеев, и пристав винной, и все, гости у меня ужинали.
Итак, сим и дозволь[те] мне окончить и сие письмо, и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.
(Генваря 6 дня 1811 года).
Любезный приятель! Описав в преследовавших письмах всю мою долговременную и со многими трудами и хлопотами сопряженную поездку в Козлов и в свою Тамбовскую деревню для межеванья, возвращусь теперь к прежнему повествованию своему о происшествиях, бывших со мною в Богородицке. Тут опять услышите вы о новых моих заботах и хлопотах, также удовольствиях и неудовольствиях. Но прежде, нежели я начну вам по порядку все бывшее рассказывать, надобно мне вам сказать, чем в особенности занимался я первые дни по моем возвращении из Козлова.
Переночевав с своими родными и проводив поутру своих новобрачных, поехавших с гостьми своими от нас в свою деревню, первое мое дело состояло в том, чтоб разобрать целую кипу, накопившуюся без меня и присланных ко мне из разных мест писем и прочесть оные. Потом счел я своего Дворяниновского прикащика, приехавшего ко мне в самое сие время и тут бывшего. Потом пишу письма в Кашин к племянницам своим и племянникам; расспрашиваю о волостных делах; узнаю о многих бывших в отсутствие мое происшествиях, произведших во мне досады ж неудовольствия. А после обеда посещаю вместе с сыном своим свою библиотеку на колокольне; отбираю в ней множество книг для отсылки в Козлов, отчасти к барону, отчасти к директору Иванову, которому я книг прислать обещал. Посылаю за переплетчиком, покупаю у него прекрасную шкатулку для отсылки туда же в подарок, пишу ко всем тамошним благодетелями и друзьям своим письма и отправляю приехавших со мною туда своих мужиков Козловских. Но гость, заехавший ко мне, помешал мне заниматься всеми сими хлопотами и причиною тому было то, что я не успел в сей день обо всем и узнать и по надлежащему осмотреться.
Наступившее потом утро достопамятно было тем, что я в оное впервые основал порядочную ежедневную записку всем случающимся со мною происшествиям, и самый тот исторический журнал, который, начавшись с сего года, продолжался и продолжается беспрерывно даже до сего времени, и из которого составились у меня уже несколько переплетенных, порядочных книг, которые, по нужде, могут уже служить продолжением описания моей жизни или, по крайней мере, быть наилучшими материалами к замышляемому мною около сего времени особому сочинению, содержащему в себе порядочное описание всей моей жизни в пользу моих детей и потомков, которое вскоре после сего я и начал, как о том упомяну я ниже. Впрочем, занявшись в этот день обранжированием и приведением в порядок всех своих дел, перед вечером поехали мы в Ламки к моему зятю и замужней своей дочери, у которой я еще не был так, как у хозяйки,
Как дороге случилось быть тогда очень дурной и тяжелый, то приезжаем мы туда уже ночью и, против всякого чаяния, находим там нашего городничего князя с женою. На сего человека, продолжающего все еще в глаза мне льстить и лицемерпть, а в тайне непрестающего мне злодействовать, я начинал уже и негодовать за то, что он по ту пору у меня не был. Он извинялся предо мною тем, что хотел ко мне ехать в самой этот день, но услышав, что мы едем в Ламки, и сам туда поехал. Зять мой и дочь обрадовались неведомо как моему приезду. Я нашел их уже свыкнувшимися между собою и дочь свою исправляющею уже совсем должность молодой хозяйки, и довольно порядочной. Мы застали у них еще княгиню Кропоткину, женщину не старых еще лет, умную, благонравную и ласкавшуюся ко всем к нам, а дочь мою крайне полюбившею. С сими гостями провели мы весь вечер в приятных и веселых разговорах, и наконец поужинав и ночевали. Зять мой унимал было ночевать и князя, но он не остался.
Что касается до командира моего, г. Давыдова, то он находился в сие время в Петербурге и удивил меня некоторыми оставленными после себя мне ордерами, которые прочитывая в сей день поутру, принужден я был не один раз усмехаться, находя в них сущие нелепости и заключать, что писал он их, будучи сам друг, или подгулявши.
Княгиня Кропоткина поехала от нас на другой день рано, а я, встав по обыкновению своему рано, занимался в особом, для меня назначенном, кабинете все утро чтением взятой с собою приятной книги; а дождавшись как все встали, провели все утро и весь день, как родные и уже без церемониалов, и я обо многом говорил с зятем. Молодая хозяйка, отменно меня всегда любившая, старалась наилучшия и наивозможнейшим образом меня у себя угостить, и ну плакать, как я собрался ввечеру ехать и не хотел согласиться на их просьбу, чтоб остаться у них еще ночевать. Впрочем, была она уже совсем не таковою, какова была в девках, но весьма похудела. Причиною тому было то, что она с самой свадьбы понесла и была уже беременна; и как она жаловалась на чувствуемую ею боль в животе, то сие нас и озабочивало уже несколько. Впрочем, происходили у нас многие советы о езде в Москву. Зятю моему нужно было в ней побывать. Он подзывал с собою и меня, или, по крайней мере, жену мою с сыном, и мы почти условились, чтоб отпустить мне ее, буде самому ехать будет не можно. Мы поехали от них в сумерки, оставив вместо себя погостить у них дочь нашу Настасью, и по испортившейся дороге приехали домой уже ночью.
Тут во весь вечер занимался я разбором пиес, заготовленных для "Экономического своего Магазина", и отметкою тех, которые были уже напечатаны, для узнавия сколько находилось еще тут и в Москве не напечатанных, дабы узнать, надобно ли было спешить продолжением сей работы, или нет. Между тем, дал я сыну своему прочесть сочиненные мною еще в Козлове три особые пиесы, содержащие советы молодым экономам, для узнания его об них мыслей. Они ему очень полюбились, однако он не советовал мне помещать их в "Экономический Магазин", а говорил, что лучше б, продолжив их, напечатать оные особою книжкою, и что она, по полезности своей, многим полюбится и произведет более пользы. Я согласен был с его мнением, и мы с общего согласия положили тогда так и сделать. Но из сего однакож ничего не вышло: стечение разных обстоятельств не допустили меня до продолжения оных, почему и остались они и доныне еще в манускрипте.
Весь последующий день занят я был многими недосугами и хлопотами. Продолжая осматриваться и приводить все свои дела в порядок, спешил я, встав за долго до света, кончить начатое ввечеру дело с своими пиесами, и порадовался, узнав, что заготовленных пиес могло стать более нежели на два месяца. Как же скоро ободняло, то, по случаю бывшего тогда почтового дня, принялся я писать письма: в Петербург -- к племяннику моему о замужестве моей дочери; в Москву -- к г. Новикову -- о заготовлении следуемых мне к получению с него денег и о нерастеривании моих, посылаемых к нему, пиес; к графу Воронцову -- о карпиях; в почтамт -- о газетах и посылке за них денег; в Серпухов -- к купцу -- о приуготовлении к сроку имеющихся на нем моих денег. И отправил на почту целую кишку писем.
После обеда же спешу начинать другое и важное дело: по случаю наступившего нового года и претерпенных в претекший многих убытков, нужно было сметиться с своим денежным капиталом. Итак, принимаясь за сие, и нахожу, что в минувший год произошла с ниш великая перемена. При начале оного, простирался он до 13 тысяч, а тогда и со всеми долгами, из коих многие были не надежны, не простирался оной далеко и до 10 тысяч, и весь он почти целою третьею долею уменьшился. Причиною тому были большие в тот год убытки и издержки. С целую тысячу прожил я в Москве, другая пропала на обанкротившемся и умершем купце Тульском. Слишком две издержал на свадьбу дочерню, да с тысячу стало мне межеванье. Все это были большие и важные куски! Но как всю сию перемену в обстоятельствах моих угодно было произвесть Богу, то и молчал я, на сие смотря; ибо как Он -- всех благ Податель, то в Его воле состояло уменьшать и прибавлять наши достатки и давать всякому, по Своему святому произволению.
Посреди самых сих упражнений застает меня князь, наш городничий, приехавший с женою, для сделания нам визита. Я угощаю их и утешаю во всю остальную часть дня и во весь вечер своею музыкою. И у нас был в сей день как маленький концертик; начало сделали мои валторнисты, коих играние я еще впервые тогда услышал, потом играли мои флейтраверсисты дуэты и пленили тем князя, да и меня увеселили. После того играли на трех инструментах арии из оперы, трио и дуэты, а наконец Роман с сыном моим на фортепианах. И можно было сказать, что сей день был у нас музыкальный, и я никогда еще не утешался своею собственною музыкою так, как сей вечер.
Не успел я ввечеру проводить князя и кончить начатые счеты, как поражает меня новое явление и совсем неожидаемое. Входит в двери курьер, присланный нарочно ко мне от губернатора тульского с ордерами от него и от командира моего г. Давидова из Петербурга. Сие меня удивляет, а содержание ордеров еще того больше. Писано было, что Государыне Императрице угодно было повелеть купить в Богодицкой волости 4,000 кулей муки и отправить на Гжатскую пристань, и потому повелевает мне было спросить у крестьян, согласятся ли они и что возьмут с поставкою на место.
Теперь надобно признаться, что тягость сего вновь налагаемого бремени была мне не весьма приятна. Комиссия сия была такая, при которой трудов, забот, хлопот, сует и досад иметь долженствовало множество, а чести и благодарности приобресть было не отчего. Я не знал, что делать и как приступить к сему важному и почти невозможному делу. Посылаю тотчас за своими тайными советниками и думными дьяками-секретарями; говорю с ними о том; думаем все сообща, гадаем, кладем так и сяк, но все дело не клеилось, и все не знаем, как начать и быть, и что делать. Решились разослать людей за старостами и лучшими людьми, чтоб говорить с ними о сем деле.
Между тем, как на другой день, разосланные за сими бородачами ездили и их в город сгоняли, озабочен я был перед обедом своим сыном, занемогшим опять головною болью и помрачением в глазах, которое уже с некоторого времени над ним и не редко делалось, и чем мы несказанно огорчались. Он провалялся почтя весь день. Я лечил его своим декоктом и ему было полегчало, но к вечеру он опять стал жаловаться головою. Мы хотя и заключали, что это простуда; однако боялись, чтоб он опять не схлебвул горячки, так как было то в минувший год и около самого сего времени. Не могу изобразить, как мне было его жаль и как тревожилось и беспокоилось мое нежно-любящее сердце в сколь много частые его недомогания и болезненные припадки приводили меня в сомнение.
Наконец, к вечеру собрались все бурмистры, старосты и лучшие люди из всей волости и составили равно как маленький сейм. Присылаются ко мне власно как депутаты, и я еду в канцелярию. Вся она набита была лучшими и богатейшими мужиками. Я предлагаю им полученные мною бумаги, читаю сам, толкую, увещеваю, предлагаю совет, что не худо бы им сделать то в угодность Государыне и в благодарность за ее к ним милости, в рассуждении платежа ими толь малого оброка и за охранение их ото всех посторонних притязаний и за все выгоды, которыми они несравненно пред всеми другими казенными крестьянами пользуются; и делаю наконец пропозиции, как бы сие сделать. Но они шумят, кричат, несут околесную, говорят и дело, упираются, не хотят, спорят, упрямятся, не знают сами, что делать, и все дело кончилось еще ни на чем, а только выпросили себе срока на ночь -- подумать о том между собою. Я дозволяю сие и в худой надежде расстаюсь с ними до утрева.
В сие утро обрадовался я, увидев сына моего, пришедшего опять ко мне в кабинет заниматься своими деньгами. Ему полегчало и оказалось, что была то обыкновенная простуда. Он занимался около сего времени списыванием тех финляндских морских карт, которыми украшается мой прусский атлас, и кои мне во время последней Шведской войны очень пригодились.
Едва только ободняло, как пришли ко мне оба мои советника, для конференции о тогдашнем нашем деле. Поговорив с ними, отправляюсь я в канцелярию. Там, как в парламенте, говорю с челом всей волости и требую, чтоб сказали либо то, либо сё. Но они все еще мнутся, все несут околесную, сущий вздор, и хуже еще вчерашнего. Я досадую, уговариваю, увещеваю, употребляю все, что должно и можно, но все мало успевает. Переписываю (sic) сам резоны их, для чего не хотят; сим они довольны, но дела не говорят; я употребляю и "волчий рот и лисий хвост" -- и кое-как наконец, склоняю и довожу до того, что сказали цену и на предлагаемое решились.
Все сие отняло у меня большую половину дня тогдашнего, и сей случай доказал, что эдаких глупцов, грубиянов, нечувствительных и неблагодарных людей, каковы были тамошние волостные крестьяне, трудно было в иных местах найтить. Они поступили при сем случае, как сущие каналии и, в благодарность за все свое благоденствие и милости монаршие, явили себя сущпыи грубиянами и бездельниками и подтвердили вновь справедливость слов, мною часто об них говариваемых, а именно, что они превеликие только охотники до свиней, любят их водить, любят их кормить, любят с ними жить, любят их есть, да и сами свиньи. Они не только не хотели того сделать, чего желала Государыня, но и хлебу такую цену положили, какая неслыханна, совсем бесстыднейшую и вдвое больше против обыкновенной, но я рад уже был, что они что-нибудь сказали. Но как бы то ни было, но сие навлекло мне много работы, я принужден был писать репорты и большое письмо в Петербург, описывать в нем все происходившее и трудиться над тем целый почти вечер, и написав все, отправляю с тем ввечеру нарочного курьера.
Между тем, приезжали к нам в сей день к обеду наши молодые. И как они собиралися уже ехать в Москву, то начались новые уговаривания меня им сотовариществовать, по мне, для вышеупомянутых обстоятельств, и помышлять о том было не можно, а сверх того и не весьыа хотелось, а особливо для избежания многих излишних издержек, которые и без того в минувший год были очень значительны, но жене моей что-то отменно хотелось с ними ехать, и я почти нехотя решился отпустить ее с сыном и второю моею дочерью и дозволить ни съездить на короткое время в Москву, чем все они были и довольны.
В сей путь отправились они, однако, не прежде как через три дни после того, которые проведены были ими в сборах, а я во все праздные минуты, остававшиеся от угощения приезжавших к нам кой-каких гостей и от других моих хлопот, занимался сочинением статей для своего "Экономического Магазина", которых хотелось мне как можно более отправить в Москву с своими родными. Между тем, перетревожил было меня пронесшийся слух, будто б наместник наш назначается в Москву на место Еропкина главным командиром; но, по счастию, был он совсем неосновательный, о чем узнав, успокоился я опять духом.
Наконец, в 17й день генваря собралась жена моя с детьми в свою московскую поездку, почему, препроводив все утро в писании в Москву писем и собравши их совсем в путь, поехали мы все из дому поутру. Она в Москву, а мы провожать их до Ламок и приехали туда к обеду. Там нашли мы зятя и дочь, нас уже дожидающихся, и провели с ними и некоторыми бывшими у них гостьми остаток дня сего и вечер и с особливым удовольствием. Я был в сей раз еще впервые в Ламках так, как у своих ближайших родных, и уже запросто, без всех церемоний, и мог там быть так, как у себя в доме, в совершенной свободе. Молодая хозяйка утешала нас своею заботливостью о хозяйстве и своею ласкою к нам, а особливо попечением о угождении во всем мне. Они обходились с мужем, как влюбленные любовники, и казались быть довольными своим жребием, и у меня не один раз навертывались слезы на глазах, при размышлении о том, что Бог пристроил первую мою дочь сим образом к месту. Я благодарил Его из глубины моего сердца и просил о принятии сих молодых супружников в милостивое Свое покровительство и о сниспослании им Своей милости, также и о том, чтоб таким же образом помочь мне пристроить и прочих моих дочерей к месту. Впрочем, в сей вечер было все мое семейство и ужинало в Ламках вместе, и время сие едва ли не наиприятнейшее было в моей жизни: все мы были здоровы, веселы и спокойны; никакие дальние заботы не обеспокоивали сердца наши, а все шло еще хорошо и приятно.
В наступивший за сим день встали мы все довольно рано, и хозяева, собравшись к свету, отправились в Москву. Жена моя, с обеими старшими дочерьми, Настасьею и Ольгою и моим сыном сотовариществовала с ними; а я с матушкою тещею и меньшею дочерью Катериною поехали назад в Богородицк и остались одни.
Молодым моим ехать в Москву и хотелось, и нет. Побудило их к тому наиболее то обстоятельство, что зять мой был тысячми тремя или четырьмя должен, который долг, по достатку его, хотя и не составлял дальней важности, но дочь мою озабочивал. Они имели некоторую надежду к получению в Москве денег, для заплаты сего долга, а затем более и поехали; что ж касается до моей жены, то поехала она отчасти для покупок, отчасти [для] дочерей меньших и сына, да и для самой замужней. С сыном моим условились мы переписываться в сие отсутствие, и я поручил ему множество кой-каких комиссий, для исправления вместо себя.
Таким образом, остался я почти один дома в уединении. И как около сего времени было у нас, за отсутствием командира моего, все тихо и смирно, да и дел по волости никаких особых не случилось, то я начал я время свое препровождать в обыкновенных своих упражнениях, в читании разных книг и в писании, и провел в том более осьми дней, без всяких особых приключений, а досадовал только, что временем мешали мне тем заниматься приезжавшие и приходившие ко мне, не столько интересные и приятные, сколько скучные гости, которым иногда я так был не рад, что не знавал, как их от себя и выжить, и уже не один раз затевал, для непотеряния сих минут праздно, посылать за своими ребятишками, учащимися музыке, и заставливал их играть для узнания их в науке успехов. Из интереснейших же гостей, приезжавших ко мне в течение сего периода времени, был, во-первых, родня наш, Лев Савич Крюков, приезжавший к нам кидать себе кровь и проживший у меня более двух суток, а другой, прискакавший ко мне на почтовых и совсем мною неожидаемый, был то славный козловский щеголь, которого прозвали мы там маркизом де-Кураем, или, прямее сказать, один из тамошних межевщиков, г. Ванюков, Николай Семенович, особа весьма отличная в Козлове. Он дал мне еще в Козлове обещание ко мне заехать я сдержал свое слово, и я провел с ним вечер довольно весело. Он рассказывал мне многое о козловских происшествиях, а того более о подробных происшествиях, бывших при осаде и взятье Очакова, наслышавшись о том от бывшего при том и приехавшего оттуда князя Сергия Федоровича Голицина, которые повествования были для меня отменно интересны и приятны и подали мне после довод к описанию всего того в особой книжке, которая и доныне хранится у меня в библиотеке. Я постарался угостить сего умного и ласкающегося ко мне человека как возможно лучше, показывал ему свои картины и все, кидающееся и глаза, и после ужина проводил поскакавшего далее в свой путь в Тулу.
К числу таковых же приезжавших ко мне разных людей принадлежал и наш деревенский поп и мой прежний отец духовный Евграф. Сей, будучи превеликим охотником говорить, надоел мне как горькая редька. Он пробыл у меня без мала двое суток, и беспрерывными своими повествованиями и рассказами не допустил меня ни в чем порядочно упражняться. Они мне уже так наскучили, что не один раз я предпринимал нарочно во время оных читать и писать и иные дела делать, и всячески давать ему знать, что я не хочу его слушать, и что он мне мешает, но ничто не помогало. Он продолжал беспрерывно свое дело и обращался мне в тягость, и насилу-насилу сжил я его с своих рук и проводил со двора, дав ему несколько рублей на дорогу.
Приезжал он ко мне нарочно и не без дела, и оное относилось более до чудака, моего двоюродного братца, Михайла Матвеевича и до его дома. От него услышал я, что сей жалкий человек не только не отставал от своего проклятого ремесла, пьянства и драки, но час от часу становился хуже и спешил скорыми шагами к своей погибели. В порок сей вдался он уже так около сего времени, что ничто не в состоянии было его исправить, и мы дивились даже, как он еще жив был. Но жалко было то, что вместе с ним погибали его дети. Поп сказывал мне, что, при его распутной и негодной жизни, сделалась будто бы и самая его дочь таковою ж, а сын весь избит, изувечен, и что не велик прок и надежда была и в оном. Далее сказывал мне он, что за дочь его сыскался уже жених, и это он нарочно за тем и приехал, чтоб меня о сем уведомить, и говорил, что, по всем обстоятельствам, надобно б спешить отдавать ее замуж. Я всему тому и верил, и нет. Но то была правда, что чудак сей делал величайшее пятно и бесчестие вашей фамилии, и она сколько мною славилась, столько им чернилась, что, натурально, меня очень огорчало. Впрочем, обрадовал меня поп сей привезением известия, что наши дорожные хотя от крайней дурноты дороги и много беспокойства претерпели, но доехали благополучно до Серпухова.
Что касается до моих литературных упражнений в сей период времени, то состояли они более в писании. Я занимался отчасти продолжением своих экономических сочинений для журнала, отчасти затеванием кой-каких новых письменных работ, но из коих только две получили в сие время свое порядочное основание. Первое состояло в основании порядочных исторических записок, относящихся до всего нашего отечества, для пользы и любопытства потомкам, и в книгу сию, как в магазин, собирать все носившиеся в народе молвы и слухи, известия подлинные и летающие сочинения и стихи, которыми, впоследствии времени, я наполнил несколько книг, и кои отчасти продолжаются и поныне. А второе состояло в пристальнейшем продолжении описания собственно моей жизни и всех бывших со мною происшествий. Дело сие начато было у меня уже очень давно, но все прерывалось и я окончить давно собирался. У меня написано было уже два тома, и я довел историю свою уже до пребывания моего в Кенигсберге, но как первая часть оной, во время пожара, у меня сгорела, а вторая часть была уже переплетена, то вздумалось мне написать опять вновь и первую, а буде можно -- то и всю жизнь, и поспешить тем, покуда все происшествия, а особливо бывшие в малолетстве, были еще довольно мне памятны и не позабыты, к чему я около сего времени, а именно 24 числа генваря и приступил, с которого времени потом, хотя не беспрерывно, но по временам, ущипками и урывками, я и продолжал сие дело, даже до самых нынешних времен и написал уже многие части. Всеми сими разными писаниями и занимался я во все свободные часы, даже до 26 генваря, в который день была опять старушка теща моя именинницею. И как ей с сего времени пошел уже шестидесятый год от рождения, то, из почтения и любви к ней, восхотелось мне в сей день, по обыкновению, сделать у себя небольшую пирушку и пригласить к себе кой-кого из городских наших. Но она была так счастлива, что приехали к нам некоторые из друзей наших и из уезда, а что всего страннее, то в самой этот день заежжали ко мне и друзья, и соперники мои господа Рахмановы и сидели у меня вечер и ужинали.
Достопамятно, что сии неожидаемые гости заезжали тогда ко мне не столько для того, чтоб со мной видеться, сколько для убеждения меня продать им мою Тамбовскую деревню. Они предлагали мне сие под тем предлогом, что, будто бы за отмежеванием мною у них земли, деревне их не осталось чем владеть, и потому решились они у меня всю сию землю и вместе с самою моею деревнею купить, почему и вымажживали они у меня ее всячески. Напротив того, у меня не было никогда и на уме, чтоб ее продавать, потому что она одна и была у меня капитальная деревня. Со всем тем, как они уже непутным делом стали ко мне приставать и, в противном случае, угрожать, что они станут просить о перемежевке и о том, чтоб меня отодвинули от них далее, то не знал я, что делать, и опасаясь, чтоб они не навлекли мне новых хлопот (что по богатству своему учинить они были в состоянии), то вздумал наконец запросить у них за нее такую цену, какую не думал я, чтоб они согласились дать, а именно 20 тысяч. Цена сия, действительно, показалась им непомерною, и они много о том говорили, но я никак не соглашался взять меньше, да и на сие соглашался не инако, как в таком случае, ежели мне удастся найтить купить себе где-нибудь поближе способную деревеньку. Они, услышав о сем, тотчас стали мне предлагать на обмен свою Епифанскую деревню, обещаясь приплатить мне, что будет надобно. А сие и заставило меня, действительно, о том думать, и тем паче, что великая отдаленность моей деревни и неспособная езда в нее мне всегда не нравилась, и я охотнее бы хотел иметь у себя степную деревню поближе. А как, сверх того, знал я, что и господа Остафьевы, ближние соседи моего зятя в Ламках, собирались продавать свою половину, то мечтал я себе в мыслях, что не можно ль мне будет, с некоторою прибавкою денег, воспользоваться и обеими сими деревнями, всходствие чего и не отказывался я господам Рахмановым в рассуждении обмена. Но как о состоянии деревни их надлежало мне наперед узнать в подробности и послать ее осмотреть, на что и они были согласны, то на том дело сие тогда и осталось. И для меня было великое счастие, что они пе согласились тогда дать мне требуемые 20 тысяч; которая цена хотя и была, по тогдашним покупкам земель и деревень, великовата, но как цены вскоре после того ужасно поднялись, то потужил бы я после тысячу раз, что продал так дешево, ибо после стала она более и 40 тысяч.
Все достальные дни текущего тогда генваря месяца протекли у вас в мире и тишине и не было ничего чрезвычайного. Кроме того, что однажды перестращали нас с матушкою, при случае езды вашей в гости к нашему городничему, завезя вашу карету на полосках в такой узкой проезд между строением и бывшими тогда страшными сугробами, что она, опрокинувшись совсем на бок, ущемилась так, что если бы лошади не случились быть смирными, то и карету бы всю изломали в дребезги, и нас бы перебили; но, по счастию, лошадей поостановили, а мы принуждены были уже кое-как вылезать из кареты в боковое окно вверх, чего с нами никогда не случалось, и отделались от сей опасности небольшим только повреждением кареты.
Кроме сего, в последних числах сего месяца встревожен я был полученным известием, что командир мой г. Давыдов скоро возвратится из Петербурга, ибо как я не сомневался, что при сем приезде его будет происходить опять всякая всячина -- и хорошее, и дурное, но сие меня очень озабочивало.
Но не одни сии неприятности повстречались со мною в течение сего времени, а было нечто и приятное. Получили мы от своих отсутствующих родных письма, которые уведомляли нас, что они в Москву приехали благополучно и, остановившись в нанятом доме Лихарева, на Шаболовке, имели уже время кой у кого побывать и познакомиться с родственниками зятя моего, и что везде приняты были хорошо и обласканы, и что все у них там происходит хорошо и порядочно, чем всем я так был обрадован, что из глаз моих вытекла даже слеза удовольствия. Впрочем, уведомляли они меня, что и меньшему брату зятя моего восхотелось также неотменно жениться, и что он, отстав от госпожи Марковой, сговорил уже жениться на дочери господина Ильина и поспешал свадьбою своею до чрезвычайности.
Далее обрадовался было я очень в последний день сего месяца, получив с почтою два превеликие пакета. Не сомневаясь ни мало, что то были газеты, которых, ко всеобщему удивлению, за какими-то препятствиями, неиздаваемо было еще ни одного нумера с начала года и во весь этот месяц, чего до того никогда не бывало, однако мы обманулись, и ожидание наше на сей раз было тщетное. Был то мой "Экономический Магазин" и некоторые присланные ко мне книги; но я, по крайней мере, рад был тому, что в книги сии всунуты были гамбургские газеты. И как в оных писано было уже и об Очакове, и об многом другом интересном, то и занялся я чтением оных с отменным любопытством, а потом писанием к своим родным в Москву, к сыну же своему -- предлинного письма. И как случилась тогда в Москву нарочная посылка для некоторых казенных покупок, то отправлял опять целую партию заготовленных пиес для своего журнала.
В сих обстоятельствах застал вас февраль месяц, которого и в самой уже первый день перетревожен я был чрезвычайным образом. Было то уже ввечеру. И когда мы, поужинавши, легли уже спать, я успел уже заснуть крепким и сладким первым сном, как вдруг пробужает меня слуга, со свечкою в руках, подающий мне ордер. "Так, воскликнул я тогда сам в себе, видно что уже приехал наш друг в Тулу и начались опять бамбандировавия!" Я не менее ожидал, что велят мне приехать в Тулу и в том не обманулся. Писано было, действительно, чтоб я наутрие же был бы в Тулу и привез бы с собою ведомости о доходах и хлебе, но такие, которые в единый миг и так скоро сочинить было невозможно; к тому ж, требование сие было от самого наместника, и не очень толковитое; и я, по всему видимому, заключал, что тревожила их самая та покупка хлеба у мужиков, о которой говорил я вперед. Думать надлежало, что предложили они о том подтрушиваясь к государыне, и сами были тому уже не рады.
Легко можно заключить, что ордер сей меня очень смутил и перетревожил. Я принужден был в тот же час посылать будить своего секретаря Щедилова и приказывать ему приниматься тотчас за сочинение помянутых ведомостей, и хоть всю ночь не спать, а приготовить их к утрему; а сам, дождавшись утра, начал тотчас собираться в Тулу, ибо как бы то ни было, но я должен был неукоснительно туда ехать. Но тут, где ни возьмись, опять превеликая и ужасная метель: поднялась такая кура и смертоносная вьюга, какая была уже у нас в декабре, и столь сильная, что никуда глаз показать было не можно; все обозы даже остановились, и никто не отваживался пускаться на явную опасность. "Ахти! что делать! воскликнул я сие увидев; как можно в этакую пропасть ехать и подвергать себя опасности явной! нет! воля Господня! а я и не подумаю ехать, что б они там ни говорили!" И, действительно, остановился. Но как непогода сия продолжалась только до половины дня, а к вечеру сделалось тихо и тепло, а между тем поисправился я и ведомостьми, -- то, не хотя делать ослушания, да и сам усматривая нужду и надобность в поспешнейшем приезде, решился, хотя перед вечером, а выехать, что действительно и исполнил.
Выехавши в сей путь, увидел я, что натура наконец над бедными нашими путешествующими сжалилась и сделала уже сама то, что надлежало бы делать правительству, то есть, исправила все наши дороги, до крайности до того испорченные ухабами и изрытые, сгладив оные на большую часть помянутою, продолжавшеюся хотя несколько только часов мятелью. Почему ехать мне было хотя и трудновато, да и поздно, ибо я на Крутом уже обмерк, но, прихватив часа два ночи, благополучно до Дедилова доехал. И тут переночевал у знакомца своего Юлы и встав, часа за два света, успел еще довольно рано приехать в Тулу и поспеть еще к чаю к другу Антону Никитичу Сухотину, у которого я и в сей раз остановился.
А сим окончу я письмо сие, которое кстати достигло и до обыкновенных своих пределов и скажу, что я есмь ваш, и прочее.
(Генваря 9 дня 1811 года).
Любезный приятель! Последнее мое письмо кончил я приездом моим в Тулу, а теперь, продолжая повествование мое далее, скажу вам, что мое первое дело было то, чтоб, одевшись поскорее, спешить ехать к командиру своему и застать его у себя в доме. Между тем как я одевался, отыскали мне моего секретаря Варсобина, бывшего тогда в Туле. Сей обрадовал меня, известив, что дело, относящееся до покупки ржи, оставлено, и нам по оному ни каких хлопот не будет. Но сколько обрадовало меня сие известие, столько смутило другое. Хозяева мои спешили меня уведомить, что командир мой, вместе с г. Вельяминовым, Николаем Ивановичем, представлены от наместника кандидатами на вице-губернаторское место в Калугу, поелику тамошний вышел в отставку, и что никто не сомневался в том, что пожалуется в достоинство сие командир мой г. Давыдов. Но как с тем сопряжено и то, что волости наши возьмутся от сего из ведомства, то едва ли не получу я в скором времени себе другого командира, и что сим ни кто иной будет, как помянутый г. Вельяминов, муж любимицы наместниковой.
Известие сие было для меня не весьма радостно. Командир мой каков ли был, но я к нему уже привык и пользовался всегда его к себе ласкою и благоприятством, а не редко и самими благодеяниями, а новый каков будет было еще неизвестно. А то только мы знали, что был он человек гордый, пышный, надменный и неприступный, и что он давно уже сего места и с худыми намерениями добивался. А потому и легко можно было заключать, что при сем случае и с моими обстоятельствами может произойтить великая и важная перемена, и я принужден буду тогдашнего места своего, которым я толико уже лет пользовался и наслаждался, лишиться.
Словом, известие сие было такого рода, что надлежало бы ему меня весьма встревожить; но удивительно было, что оно меня как-то не весьма трогало: ни то недостоверность еще сей перемены была тому причиною, ни то подкрепляла меня надежда и упование на моего Бога, определившего меня в мое место и Которому я и тогдашний случай предавал в волю; ни то сердце мое ничего дурного не предчувствовало. Но как бы то ни было, но я услышав сие без трепетанья сердечного и волнованья духа, а подумал только, что Богу угодно, то и будет.
Одевшись, не стал я ни мало медлить, но поехал к моему командиру. Он принял меня очень ласково и благоприятно. Я застал его дожидавшегося к себе гостей, ибо в самый тот день была жена его именинницею, и он готовился угощать всех тульских именитейших людей и дать им у себя большой пир. Их, и действительно, набралось дам и господ такое великое множество, что всех негде было и посадить, и многие принуждены были обедать в другой комнате.
Будучи занят хлопотами по сему случаю, отложил он то дело, за которым меня призывал, до утрева. Я, видя сие и не хотя весь день потерять тут по пустому, согласился с хозяином моим, обедавшим тут же перед вечером, ехать к губернскому казначею г. Запольскому, Петру Ивановичу. Сей человек, о котором я уже и прежде упоминал, был особливого примечания достоин тем, что имел хотя небольшой чин и был сущим драгунским офицером, но, при всем том, наилюбезнейший человек во всей Туле. Он держал газеты и не только читал их с должным вниманием, но обо всех новых слухах имел особое попечение, и у него всегда и обо всем можно было узнавать первые и вернейшие слухи и новизны. За самое такое ж любопытство любил он и меня отменно и был нам чрезвычайно рад. Тут имел я случай видеть обстоятельный план всей Очаковской осады и наслушаться многих анекдотов. Мы провели с ним весь вечер с удовольствием и в беспрерывных разговорах о политических происшествиях в свете, и я не видал как прошел вечер. Он унял нас у себя ужинать, и мы угощением его были очень довольны.
Кроме сего, имел я тут удовольствие получить из Москвы все газеты и в них читать большую реляцию, также письма от своих московских, особливо от сына, и узнать, что они находились благополучно, а он имел случай быть в оружейной палате и насмотреться всем царским древностям. Впрочем, и старушка наша, М. Юрьевна, жившая тогда у г. Давыдова, подтвердила мне тоже, что слышал я от г. Сухотина о г. Давыдове, говоря притом об нем, что он сам тому очень не рад, а охотнее хотел остаться в прежнем чине и месте.
Сим кончился тогда первый день пребывания моего в Туле, а наутрие, вставши с светом вдруг, поспешил я одеться, чтоб поранее приехать к г. Давыдову и поговорить с ним о делах. Я застал его одевающегося и тотчас приступил к делу. Тут узнал я, что ордер о присылке ведомостей от наместника прислан уже после его отъезда из Петербурга, и что он сам не знал, для чего сие требуется. Он рассказывал мне о многих петербургских происшествиях и, между прочим, что он еще 12 генваря представлен в доклад в вице-губернаторы Калужские, но по сие время ничего еще на то не вышло. В рассуждении хлеба рассказывал он мне, что Государыня хотела было сделать мужикам милость. Но как сметились, что по такой дорогой цене, какую они требуют, куль муки обойдется в Петербурге в 9 рублей, то и плюнули. Впрочем, удивил он меня, рассказывая, как наместник шагал и хвастал там нашим урожаем хлебным и как увеличивал оный сам. Я, рассматривая поданную им в Петербурге ведомость, открыл в ней преужасную погрешность, учиненную ими от скорости и смутил тем г. Давыдова. Впрочем, он, дав мне наставления какие и как сочинить мне требуемые ведомости, оставил мне на произвол, тут ли оные писать, или ехать для сего на квартиру, обещая ввечеру рассмотреть мои бумаги, чему я и рад был, ибо тут писать было неудобно.
Итак, откланявшись, поехал я на квартиру и в уединенном покойце принялся сочинять пустые и нисколько неосновательные, но совсем почти ложные ведомости, служащие только к тому, чтоб ими блеснуть и пустить в глаза пыль! По всему видимому, назначаемы они были для засвидетельствования, сколь великое усердие и ревность имел г. Давыдов при управлении волостьми в сколь много достоин за то награждения! но, ах! когда б знала царица самую истину,-- не награждения, а наказания долженствовал бы он тогда дожидаться!
Препроводив несколько часов в поспешествование сему человеку в собраний плодов с чужих трудов и поломав довольно голову над сим делом, в котором поневоле принужден я был писать неправду, поехал я после обеда к г. Давыдову, чтоб предложить на рассмотрение мои ведомости. Сказали мне, что он едет в свое Анненское, и я взгоревался, что не застану и чрез самое то принужден буду целый день лишний прожить в Туле. Я, и действительно, не застал его дома; однако, он был в Туле и поехал развозить визиты.
Поговорив со свояченицею его и старушкою нашею М. Юрьевною и сообща погоревав о предстоящей перемене, вздумал я съездить на досуге к г. Верещагину. Но не успел досидеть у него с час времени, как приехали за мною от г. Давыдова; я благим матом поскакал к нему и нашел его сидящего подле своей жены, вдруг отчего-то занемогшей. Он всеми сочиненными мною ведомостями был доволен и велел переписать их к утрему. Потом, поговорив со мною кое о чем, хотел было, чтоб я ехал с ним в театр; однако, я не поехал, а отговорился, что мне нужно при себе заставить переписывать ведомости, чем я и занялся тот вечер на квартире.
Сим кончился второй день пребывания моего в Туле, а в третий -- отвез поутру к командиру моему переписанные ведомости; но, вместо предписанного возможнейшего поспешения, насилу-насилу отправили мы в сие утро курьера с сиими бумагами в Петербург. После чего г. Давыдов не стал меня долее задерживать, но отпустил, сказав, что он сам чрез неделю к нам в Богородицк приедет.
Впрочем, в сию мою бытность у него, имел я удовольствие видеть ученика своего, упражнявшегося в рисовальной по стеклу работе, которая была мною изобретена и выдумана, а им доведена уже до довольного совершенства. Это был один крестьянский сын из наших волостей, который, живучи у меня, учился рисовать, и так в том успел, что искусство сие сделалось ему потом очень полезно.
Кроме сего, поразило меня в сие утро добродушие г. Давыдова. Он сам собою и без всякой просьбы представил к наместнику о произведении в чины моих нижних канцелярских служителей Товалова, Молчанова и Щедилова; первых -- в регистраторы, а последнего -- в канцеляристы. Произошло сие прямо от его добродушия и желания людям делать добро, а в самом деле все они такого награждения едва ли были достойны. Первый из них был сколько-нибудь малый изрядный и мой воспитанник и ученик, а последние оба были бездельники и того не стоили.
По возвращении на квартиру, стал я тотчас собираться в путешествие домой и рад был, что мог ехать вместе с другом моим, г. Хомяковым. За обедом имел я опять сладкое удовольствие слышать многое хорошее о сыне хозяина моего, Петре Антоновиче Сухотине, жившем у меня в минувшем году несколько месяцев. Говорили, что он, живучи у меня, весьма многое у меня занял, и что наставления мои пали на плодоносную землю. Он сделался ботаником и вел жизнь порядочную и философическую, и родители его были тем крайне довольны, а я того более, слыша о ученике своем столь много хорошего.
После обеда не стал я долее медлить ни минуты, но пустился в путь в Богородицк к оставшим (sic) моим любезным родным. В пути сем было мне весьма весело, ибо погода была хотя холодная, чрезвычайно ветреная, но я, едучи в своем милом и спокойном возочке своего изобретения, ничего того не чувствовал, а сидел как в теплой горенке и во всю дорогу занимался чтением веселой и крайне приятной и любопытной книги "Деяния Петра Великого", которую ни одному россиянину читать устать не можно и за которую вся Россия обязана весьма много г. Голикову. И за сим чтением и не видал как переехали мы весь путь до Дедилова.
Тут расположились мы ночевать в трактире, и спутник мой, г. Хомяков, как хозяин, угощал меня чаем и ужином. С нами был и винокур его, немец Крестьян Иванович Грунт, которого любил я душевно, и мы весь вечер провели с удовольствием в разных и любопытных разговорах. А в следующее утро, навившись чаю и продолжая путь, приехали ранёхонько в Богородицк, где нашел я домашних своих, дожидавшихся меня с превеликим уже нетерпением.
Сим образом кончив и сию свою нечаянную поездку и возвратясь в свое место, принялся я опять за прежние свои упражнения, а особливо за описание всего того, что я и прежде в Туле будучи слышал, о разных происшествиях и любопытных анекдотах, случившихся при осаде Очаковской, а из чего и составилась у меня та самая книжка, которая и поныне хранится у меня в библиотеке и служит памятником самому сему периоду времени.
Но едва только дни три прошло, и я не успел еще порядочно отдохнуть от своего путешествия, как ввечеру третьего дня перетревожен я был уже опять известием о приезде командира моего ночевать в его хутор, и что в следующее утро он и к нам приедет. Как причина приезда его в сей раз была мне неизвестна, то и думал я, что призывали его какие-нибудь надобности по их откупщицким делам и по питейной канторе. Однако, в сем мнении я обманулся, а притянула его к нам другая нужда. Его велено было Счетной Экспедиции за все годы правления его счесть, и он привез с собою своего секретаря для сочинения ведомостей в приходе и расходе денег. Однако, он сам за сие важное дело и не принимался, а поручил оное секретарю, а сей вместо того прогулял и провел весь день у Варсобина.
Г. Давыдов приехал к нам 9 февраля довольно рано и стал опять во флигеле дворцовом в верхних покойцах над музыкантами. К нему собрались тотчас все городские чиновники и послано было за князем и Хомяковым, в ожидании которого и провел он все утро в слушании музыки и наших певчих. Впрочем, из поведения его усматривал я, что был он несколько повеселее, нежели в Туле, однако, все еще не знал сам о себе, что будет, и с нетерпеливостию дожидался известия из Петербурга, говоря: "уж бы одно что-нибудь!" Далее сказывал он, будто бы один из приятелей его пишет к нему из Петербурга, что вицгубернатором его уже не смеет поздравлять с того времени, как чрез Безбородку дело взяло совсем иной оборот и что есть надежда, что того не сделается. Вот случай! что люди и чину и виц-губернаторству были не рады! Со всем тем, как с судьбою его сопрягалась некоторым образом перемена и в моих обстоятельствах, то я и тому несколько порадовался.
После обеда, бывшего у него в замке, ездили все мы сидеть к князю и, просидев там до сумерек, опять приехали к нему во флигелёк, где во весь вечер проиграл он с князем в карты, а я был только зрителем. Что ж касается до г. Хомякова, сего добродушного человека, то он ездил по городу и гулял и приехал к нам уже после ужина и довольно подгулявши. Тут начал он, по обыкновению своему, шуметь и бурлить и наговорил г. Давыдову и князю много истины, однако, таких слов, которыми они не весьма были довольны. Он требовал неотменно, чтоб подали еще пить. Итак, принуждены были подать бутылку венгерского, и мы должны были всякий выпить по стакану. Мне достался также превеликий, и я имел оттого только то удовольствие, что у меня выжгло всю душу, и я, пришедши домой, насилу заснул, проклиная и вино, и мотовство, и тех, кто такие дорогие вина выдумал. Сим образом, кончили мы сей день, не сделав в оной ничего важного.
В последующий за сим день пробыл у нас г. Давыдов не долее как до обеда, а там поехали они все, то есть он, Хомяков и князь опять в Тулу, с тем, чтоб ночевать в Дедилове. В сие утро призываны были к нему бурмистры, и он с ними говорил, а между тем, писаны и даваны были мне разные кое о чем ордера, а перед отъездом загремели опять бутылки с шампанским, приводимые в движение г. Хомяковым, с которым отправились они и в путь свой и хотели в Дедилове с ниши еще поведаться.
Итак, в сей раз пребывание г. Давыдова у вас продлилось очень не долго. Однако, каково коротко оно ни было, но он успел надавать мне множество ордеров. Из всех бывших у меня командиров, ни который не был на ордера так тшив, как сей. Во всякий приезд оставлял он их мне целые стопы, и их так было много, что он сам в них запутывался и не помнил, какие уже давал. Впрочем, в приезд сей главная его цель состояла в том, чтоб, каким-нибудь образом, пораспутать себя в тех тенетах, в каких запутался по волости, в рассуждении забирания хлеба и многих пустых денежных издержек, и для самого того принуждены мы были делать пустые ведомости и трудиться. По всему видимому, опасался он, что его станут считать, сменят и от нас отлучат. Однако, не преминул наделать и вновь разных пакостей, как например, велел истраченные в Туле на тамошние парники и оранжереи двести рублей положить на счет волости и деньги взял к себе; велел из заготовленных волостными крестьянами казенных дров 50 сажень, стоящих более 200 рублей, отдать Хомякову на пивоварню; определил жалованье одной пришлой старушке по-пустому; уменьшил цену порции гошпитальной в половину; велел сено давать казенной одной женщине; приказал дров давать не только судьям, но и самому городничему. Словом, и в сей раз, вместо мнимого умножения доходов, произвел убытка только казне рублей на 500, пользы же ни малейшей не сделал.
Со мною он во все тогдашнее пребывание свое у нас обходился хорошо, хотя князь, по гнусному и скверному характеру своему, и старался, как дьявол, всячески прихвостничать, клеветать и вливать яд в его сердце. Он два раза у князя был, а у меня ни однажды; но я не звал, да и не старался о том, чтоб он удостоил меня своим посещением, которые каждый раз причиняли мне только убытки, а пользы ни какой не приносили. Приезды его наскучили мне и без того довольно. Много раз приезжал он к нам по одним только откупным своим делам, а я, не имея в том ни малейшего участия, со стороны принужден был терпеть убытки и его с толпою его гостей и прихлебателей подчивать, угощать и поить дорогими винами. Князь же, получая от них ни за что ни про что по 2,000 р. в год, не хотел даже никогда им и обеда у себя сделать. Сей льстец и лукавец поскакал тогда самопроизвольно в Тулу, услышав, что г. Веницеев женится и что г. Давыдов будет его встречать в доме вместо отца посаженного. Ни кто его туда не звал, а он сам из единого раболепства поехал туда, чтоб тем Веницееву прислужиться.
Проводив г. Давыдова, возвратился я в свое уединение и принялся опять за обыкновенные свои упражнения. Ввечеру приходил ко мне Варсобин, провожавший г. Давыдова до князя, и сказывал, что он приметил его при отъезде не весьма веселым и отъезжающим как бы с некоторым неудовольствием, и сколько ему приметно было -- за то, что не удалось ему сорвать с волости нашей добрую щетинку. Выходило наружу, что он едва ли не за тем наиболее к нам тогда и приезжал. Он привозил с собою жившего при нем мальчишку, сына богородицкого бурмистра, и чрез его давал знать о том всем бурмистрам. Сим показалось сие столь странным и необыкновенным делом, что они решились поговорить о том с моими секретарями и попросить у них совета; но сии были так благоразумны, что, услышав о том, стали пятиться от сего опасного дела руками и ногами, а присоветовали бурмистрам принесть г. Давыдову поклонец, только маленькой. Итак, они и отпо[т]чивали его только несколькими рыбками, ценой рублей каких-нибудь на пять, а ему хотелось может быть целой тысячи. Но сей господин не знал, каковы мужички волостные и сколь труд но, и невозможно было ему от них чем-нибудь знаменитым пощичиться.
Вслед за сим наступила масляница, которую почти всю провели мы в уединении и не очень весело, и более потому, что, при случившихся в сию неделю дурных и беспокойных погодах, я не очень был здоров, а чувствовал от простуды зубную боль и во всем теле расстройку и принужден быт отлечиваться питием своего декокта и воздержанием; а имел только превеликое удовольствие от услуги, сделанной мне нашими капельмейстерами. Мне вздумалось однажды их попросить, не могут ли они сочинить каких-нибудь особых штучек, только на четыре духовых инструмента, то есть на два флейтаверса и на две валторны, и составить чрез то маленькую особого рода духовную музычку. Хотелось мне сего для того, чтоб могли употреблены быть к тому оба мои флейтраверсисты. Они и обещали мне поиспытать, и дни чрез два не только желаемые штучки сочинили, но успели уже обучить им и моих музыкантов. Удовольствие, которое имел я, при услышании в первый раз сей особенной и, так сказать, собственного моего изобретения маленькой духовной музыки, было так велико, что я того изобразить не в состоянии. Я вспрыгался даже от радости и не мог приятностию оной довольно навеселиться, а старика-капельмейстера за то возблагодарить. Он, и действительно, так хорошо сие дело смастерил, что музычка была хоть бы куда, и мне всего приятнее было, что я, пользуясь сим нововыдуманным средством, мог обойтись совсем без кларнетистов, гобоистов и фаготистов, и могу сказать, что маленькая сия духовая музыка и впоследствии времени меня многие годы увеселяла собою.
Наконец, в пятницу на сей недели, против всякого чаяния и ожидания, обрадованными все были благополучным возвращением всех наших родных из московской их поездки. И как мы никак их в сей день не ожидали, то и радость моя была тем больше. Весь наш дом наполнился тогда людьми и, вместо прежнего уединения, водворилось веселие и радость. Какие начались тогда у нас спросы и расспросы о том, как они в Москве жили, что видели и слышали, и делали, какие доказывания и пересматривания всего ими с собою привезенного! Всякий, наперерыв друг пред другом, рассказывал, что знал и что видел и слышал, и какие кто имел там удовольствия! А к вечеру подъехали к нам и наши новобрачные. Итак, все наше семейство совокупилось вместе, и я благодарил Бога, что дорожные наши путешествие свое кончили благополучно, и все возвратились здоровыми.
Сын мой привез ко мне множество новых нот, купленных им в Москве, и я, вместе с капельмейстером, имел особливое удовольствие, при рассматривании оных и при слушании разыгрывающего оные младшего капельмейстера; сыну же моему спешил и доставил я также удовольствие показыванием нововыдуманной нашей духовой музычки, которая столько же ему полюбилась, сколько мне сначала. При рассказывании им о том, что с ним в Москве происходило, с особливым удовольствием услышал я, что ему и в сию его бытность удалось со многими людьми вновь познакомиться, и что его многие полюбили. При услышании сего, желал я душевно, чтоб он столько ж счастлив был в сем отношении, как счастлив был я во всю мою жизнь, ибо я могу сказать, что меня как-то все, с кем я ни имел дело, и без всех моих стараний и домогательств, любили, и я, почитая то особливым от Господа даром, не мог Его за то возблагодарить довольно. Кроме того, случай допустил его потрудиться и похлопотать на свадьбе у брата зятя моего и по всей Москве порыскать для исполнения всех порученных ему комиссий, и при всем том многое кое-что и видеть. Трудов и хлопот его по свадьбе было так много, что я чудился, как он их, по слабости своего здоровья, мог перенесть, и не простудившись и не занемогши оттого ни однажды.
Из числа известий, привезенных им, были два, которые были мне не весьма приятны. Первое было то, что во всей Москве носился слух и почти достоверный, что наместника нашего от нас отнимали прочь и что будет на его месте г. Самойлов, родственник и фаворит князя Потемкина. Сия весть тревожила мой дух, поелику от сей перемены могла произойтить перемена и в моих обстоятельствах. Однако, как была она не совсем еще достоверна, то, доследуя прежним моим в таких случаях правилам и обратив мысли свои к Богу и укрепившись упованием на Него, я скоро успокоился с сей стороны опять духом.
Другое известие, несколько меня смущавшее, было то, что г. Новиков, издаватель моих сочинений, находился тогда в весьма критическом положении. Учиненное ему запрещение, опечатание его книжной лавки и, наконец, отнятие у него университетской типографии сделало ему ужасной подрыв, и состояние его было очень хило. Меня смущало сие более потому, что он должен мне был за прошедший год около 700 рублей, о которых писал я к нему, чтоб он отдал их моему сыну; но сей насилу-насилу и с превеличайшим трудом мог получить от него только 200 рублей. Итак, оставался он мне за целой почти год должным и все тамошние московские знакомцы советовали мне, чтоб я старался получить с него деньги как можно скорее, дабы он не обанкротился.
Сие обстоятельство меня озабочивало очень. И как я начинал опасаться, чтоб труды мои не могли пропасть напрасно, то сие уменьшало во мне охоту, продолжать сочинять свой "Экономической Магазин", которому шел уже тогда десятый год. Кроме сего и перевод мой "Герфорта и Клары", взятой г. Новиковым у меня еще в минувшую зиму для напечатания, был еще не напечатан и лежал. Сын мой старался оной получить обратно, но никак не мог. Отдавать ему он не отдавал, а печатать не печатал, и мне было сие очень неприятно. Но сие было еще не одно, а приступал он к сыну моему и просил неведомо как, чтоб я готовил и присылал свою философию скорее печатать. Сие опять меня смущало и заставливало думать. Книгу сию, над которою я так много трудился, хотя и хотелось мне видеть и напечатанною, но надлежало мне над нею много еще сидеть и переправлять, а прибыток от ней был ненадежен и невелик, а что всего хуже -- то еще сумнительный. Итак, боялся я, чтоб не потерять и книги, и трудов по-пустому, и потому не знал, на чем решиться. Что касается до издателя моего "Сельского Жителя", г. Ридигера, то сей продолжал ко мне свою дружбу и оказал опыт оной, снабдив моих заезжих в Москву деньгами, в которых оказалась им нужда. Далее приятно мне было узнать, что чрез его пески наши сделались в Европе известными. Он просил, чтоб я наготовил их как можно больше для отсылки в чужие края.
Как с приездом моих дорожных исчезло и все мое до того недомоганье и я оправился, то провели мы оба последние дни нашей масляницы уже гораздо повеселее и употребили все, что можно было, к сделанию их для всех нас веселейшими. Разъезды по гостям, угащиванье их у себя и утешения музыкою, катание и прочее, тому подобное, помогло нам провесть оные с удовольствием, а особливо обрадовал я жену мою, тужившую чрезвычайно о том, что случилось ей в Москве обронить бумажник с 170 рублями денег и о чем она страшилась почти сказывать. Но я, узнав и не сказав ни слова, вручил ей сию сумму для отдачи тем, у кого она вместо потерянных завяла оные.
Сим образом, проводив конец масляницы довольно весело, начали мы провождать и наступивший за сим великий пост, которого и первый день встретил меня чувствительным огорчением. Жена моя, жившая в Москве во все время на одной квартире с моим зятем и имевшая чрез то случай узнать характер его несколько более, зала мне столь много неприятного об оном, что я слушал все то с великим беспокойством духа и начиная почти раскаиваться в том, что за него дочь свою выдал. Оказалось, что молодость его приносила многие худые следствия за собою. Будучи холостым и живучи на своей воле, был он слишком расточителен на деньги и от того впал в долги, о которых мы и не знали. А таковым же невоздержным на деньги был он и после женитьбы и тратил их множество по-пустому. Далее оказалось, что был он вспыльчивого и горячего нрава, и я с прискорбием духа принужден был слышать, что он не одну уже выполку дал дочери нашей и совсем за пустое. Боялись мы также, чтоб не был он ревнив и не сделался б, по примеру отца своего, пьяницею, мотом и игроком карточным. К сему последнему оказывалась уже в нем нарочитая наклонность. Словом, опасения начали уже многие появляться и нас крайне озабочивать, и я помышлял уже о том, как бы мне с ним о том предварительно поговорить и его от всего того отвесть постараться. Ко мне изъявлял он всегда наружное уважение, и я хотя не мог ни мало в рассуждении поведения его против меня и благоприятства и почтения к себе пожаловаться, но то мне было весьма неприятно, что он, не смотря на многие тысячи, употребленные отцом и бабкою его на воспитание и обучение его наукам, не имел ни малейшей наклонности ко всем литературным и таким занятиям и упражнениям, в каких мы с сыном находили наиболее удовольствия и приятности в жизни. К книгам и к чтению имел он такое отвращение, что не хотел никогда и приняться ни за какую, и не только не имел охоты к чтению, но не любил даже и слушать, когда иные их читают; по всему тому, к крайнему сожалению моему, и не мог он нам с сыном в сем отношении делать сотоварищество.
Итак, первый день великого поста был для меня не весьма приятен, а во второй встревожили меня гг. Рахмановы присылкою ко мне нарочного человека с письмом и просьбою о продаже им моей деревни, за которую давали они мне 15 тысяч рублей и требовали решительного ответа. Но как мне не хотелось с сей деревнею расстаться, то отказал я им в том, говоря, что она дороже стоит и что я другой на место ее купить еще не приискал. Правда, меня смущали несколько угрозы их о перемежеванье, но мне, для угроз сих, не годилось жертвовать деревнею и тою землею, которая мне столь многих трудов, хлопот и издержек стоила, и известное променять на неизвестное.
Кроме сего, озабочивало меня очень в это же время и сомнительное состояние некоторых из моих должников, а особливо купцов Алексинских и Ефремовских и Серпуховских. Я имел причину опасаться, чтоб на некоторых из них, по расстроенному их состоянию, не пропали деньги, и принужден был отправить поверенного своего к ним с понуждением к платежу и взысканию следуемых мне процентных денег. Словом, весь мой денежной капитал был в сие время весьма в худом положении.
Впрочем, всю первую неделю великого поста провели мы в обыкновенном богомолии и говели, а в субботу, по обыкновению, вместе с сыном и некоторыми другими из нашего семейства, исповедывались и причащались. В праздное же время, между службою, занимались нашими песками, из которых надобно было приготовить несколько ящиков. Между прочим, огорчен я был в течение сей недели растерзанием собаками любимого своего моськи, которого мне очень жаль было по сделанной к нему привычке. Но за то имел я удовольствие получить от зятя моего в подарок другую, которою я был еще несравненно довольнее, нежели погибшею моською. Она была ученая, и хотя собою совсем невзрачная, но утешала нас всех своим уменьем ходить на двух задних ногах и сама собою садиться. Звали ее Азоркою. И как впоследствии времени мы сшили для ней женское платьице и ее одевали в чепчик и кофточку, как маленькое дитя, и она в платьице сем, как ребенок, хаживала, да и в прочем была очень кроткого и послушливого и ласкового нрава,-- то не только мы, но и все домашние мои любили ее чрезвычайно, и она утешала нас собою многие годы сряду.
Достальные дни тогдашнего февраля месяца провели мы с сыном в обыкновенных своих кабинетных украшениях, отчасти в чтении, отчасти в писании, и тому подобном. Ездили также все опять к родным нашим в Ламки и проведи там суток двое с удовольствием особым: отменная ласковость дочери моей ко мне, равно как и старания и самого зятя моего о угождении мне во всем, делало мне пребывание у них час от часу приятнейшим, и я всегда езжал к ним туда охотно, и тем паче, что я, находясь там, имел всегда свободу заниматься тем, чем хотел -- писанием ли, или читанием привозимых с собою книг или разговорами с хозяевами.
Первый день наступившего марта месяца ознаменовался новым для меня удивлением. Приезжает ко мне нечаянный и совсем неожиданный гость, знакомец мой г. Рахманов, самый тот, с которым имел я дело. Деревня моя, или паче обстоятельство, что нм надлежало одну из своих необходимо сносить, тревожило их чрезвычайно и увеличивало желание купить мою. Думать надобно, что они кидались уже и в канцелярию межевую и, может быть, и сказано им было, что дело их так испорчено, что трудно поправить оное, хотя бы они стали просить и о перемежеванье. Сверх того, было и то обстоятельство, что всем братьям следовало иттить в поход и надлежало скоро из Москвы ехать в Петербург, а им хотелось что-нибудь с деревнею своею сделать и со мною решиться. Словом, как бы то ни было, но они, получив мое письмо, решились дать мне и просимую мною сумму 20 тысяч рублей, и с тем его ко мне прислали. Сему приезду и предложению был я не весьма рад, ибо как мне не весьма хотелось расстаться с своею деревнею, а особливо, не приискав себе другой, броситься на одни деньги, то и не имел я причины спешить сею продажею, а потому и принужден я был от него всячески отговариваться и дать себя целый день мучить. Он у меня обедал и пробыл весь почти день, располагаясь даже и ночевать. И во все продолжение дня не было почти минуты, в которую б он меня просьбою не убеждал. Но я на сей раз принужден был сделаться камнем и совсем несговорчивым, и все приступания его отражать всякими отговорками и насилу-насилу кое-как отделался. Он, увидев свою неудачу, переменил свое намерение и решился уехать ввечеру. А как он мне служил в отягощение, то и не старался я его слишком унимать, и проводил его ввечеру с удовольствием.
Не менее достопамятен был и второй день марта месяца. В оный, разговаривая о происшествии в прошедший день с г. Рахмановым, получили было мы все вообще охоту и желание променять свою Тамбовскую деревню на какую-нибудь ближнюю, и стали было действительно помышлять о покупке вместо оной одного прекрасного села Толстова, на Дону, узнав, что оное продается. Однако, из всего замысла сего впоследствии не вышло ничего, и случилось сие, как ныне вижу, к особливой пользе нашей.
Но сие не так было достопамятно, как полученное в этот же день наши поразительное известие, что любовница нашего наместника, госпожа Вельяминова, обладавшая им неограниченно и делавшая из него все, что хотела, наконец в Москве умерла от родов. Мы удивились сей нечаянной и всего меньше ожидаемой кончине. И признаться надобно, что известие сие было не столько для меня, но и для моего дома не противно. Причиною тому было то, что чрез смерть сию лишились мы тайной и опасной злодейки. Намерения сей госпожи, простираясь уже слишком далеко, клонились, между прочим, как я и прежде уже упоминал, к тому, чтоб мужу своему доставить тульское директорство, и сие более для того, чтоб овладеть нашею волостью; а при сем случае -- верно б не удержаться и мне в тогдашнем моем месте, ибо она с тем давно сего места для мужа своего и добивалась, чтоб им волость поразграбить и понажиться от ней было можно. И как для сего потребен бы им был совсем иной человек, а не такой как я, то, без сомнения, они меня и вытеснили бы вон. Сие дело дошло уже до такой крайности, что мы каждый день дожидались известия, что муж ее будет нашим командиром. Однако, не то сделалось, и нечаянною смертью ее рушились все ее замыслы!
Чудное, по истине, было дело! Уже несколько раз я заприметил то, что всегда, как скоро кто ополчится на меня и начнет строить и заводить против меня машины, как тотчас и случались какие-нибудь всем замыслам их неожидаемые помешательства, и власно так, как бы невидимая рука ко всему начертанному ими плану и замыслам проводила из угла в угол косую черту, крест-накрест, и тем власно как сказывала, что все их счеты деланы были без хозяина и замыслы совсем пустые! Точас почти таким же образом случилось и в минувшее пред сим лето. Ополчился было на меня страшный и потаенный враг господин Лаговщин, дядя наместников, и восхотел смастерить, чтоб на место мое определен был зять его г. Вельяминов, старший брат любимца наместникова. Сие дело, как я после узнал, было совсем уже почти и сделано и меня начали уже гнать и притеснять, стараясь выжить; но вдруг надобно было на старика сего приттить параличу и его так поразить, что он чрез неделю после того и умер, а сим дело сие тогда и остановилось, и все замыслы их против меня рушились.
Оба происшествия сии явно тогда доказывали мне, что Господу и Покровителю моему не угодно еще было лишить меня данного Им мне места, и мысли о сем так чувствия мои тогда растрогали, что я, записывая происшествия сии в моем журнале, изобразил их присовокуплением следующих слов: "0, как хорошо жить под покровительством великого нашего Господа и на одного Его во всем надеяться и уповать! Он лучше всех на свете стряпчих, искателей, защитников и покровителей! Надежда на Него никогда не обманчива, а милости Его так велики, что всегда почти превосходят самые ожидания наши. Я видел в жизнь мою много тому примеров и сам на себе явных тому доказательств и свидетельствую то, по самой истине".
Вот что говорил, чувствовал и писал я в тогдашнее время, а теперь скажу, что и впоследствии времени имел я не один, а много раз, случай удостовериться в том же самом, и прославлять имя Его за оказанные мне Им в жизнь мою многократные и особенные милости и очевидные почти знаки святого Его и всемощного покровительства.
Как во всю наступившую вслед за сим третью неделю нашего великого поста не случилось со мною ничего особливого, то провели мы всю ее с сыном моим, которому в течение сей недели совершилось уже 18 лет, в обыкновенных своих литературных упражнениях, как-то: в читании добрых книг и в писаниях разных, и за сим и не видали, как прошла оная.
Но сим и дозвольте мне и письмо сие кончить, а дальнейшее повествование предоставить будущему, а между тем сказать вам, что я есмь ваш, и прочая.
(Генваря 27 дня 1811 года.)
Любезный приятель! Упомянутое в конце последнего моего письма известие о смерти любовницы нашего наместника успокоило действительно меня во многом и уничтожило вдруг все бывшие в рассуждении сей женщины мои опасения. Я не сомневался тогда ни мало, что муж ее лишится чрез то всего своего у наместника кредита и что у него пройдет охота добиваться получить директорское место и во власть свою наши волости. О самом наместнике не думал я, чтоб он уже на то мог когда-нибудь согласиться, ибо характер г. Вельяминова и неспособность его к управлению волостьми была ему довольно известна. Сей находился тогда еще в Петербурге, но вскоре ожидали обратно его приезда в Москву и в Тулу.
Итак, обеспечившись с сей стороны, принялся я уже с спокойнейшим духом за продолжение моих прежних литературных упражнений, а особливо за сочинение материала для своего "Экономического Магазина", и тем паче, что оный в последние месяцы у меня несколько позапущен был. И как тогдашнее великопостное и последнее зимнее время было к таковому писанию наиспособнейшее, то и хотелось мне заготовить материала сего к весне и лету колико можно более, дабы не было нужды тогда над ним трудиться.
Однако, дело сие было не одно, в котором я во все достальные недели великого поста занимался, а затевал было я еще другое превеликое и не менее важное. Продолжавшееся сряду девять лет до того издавания моего "Экономического Магазина" начинало мне уже гораздо прискучивать и обращаться некоторым образом в отягощение. А как присовокуплялось к тому и то, что я за многие труды, употребляемые на сочинение оного, вознаграждаем был слишком мало и, кроме небольшого прибытка, получаемого от Новикова, ни какой другой пользы от того не имел (а и сей небольшой прибыток, по случаю запутанности дел Новикова, становился неверным и ненадежным), -- то начинал я уже располагаться в мыслях журнал сей, с окончанием текущего тогда десятого года, кончить. Но как охота моя к сочинениям и писанию ни мало чрез то не уменьшалась, а продолжалась по-прежнему, то возрождалась во мне около сего времени мысль о издавании впредь журнала совсем такого рода, и уже не экономического, а нравственного и посвящаемого пользе детей взрослых и малолетных. Мысль, что тем могу я не менее или еще существеннее услужить моим соотечественникам, побуждала меня к затеванию сего нового предприятия. Я ласкал себя надеждою, что мне можно будет с наилучшею удобностию помещать в журнале сем все, что мною писано было в моей "Детской Философии" и в прочих моих нравоучительных сочинениях, и что недостатка в материи и писанию опасаться ни как будет не можно. А потому посоветовав и поговорив о том с сыном моим, я не только сделал сему новому изданию план и расположил все нужное к тому, но учинил и самое ему начало и сочинил даже несколько материала. Но дело сие как-то у меня не пошло на лад и скоро мне так скучилось и сделалось отяготительно, что я оное оставил, не смотря, что трудов к тому употреблено было довольно много, и я несколько недель им в разнос время и по нескольку часов сряду занимался.
Между тем как мы оба с сыном моим нашими учеными и любопытными упражнениями занимались, озабочен я был полученным из Козлова известием, что все спорное наше и конторою решенное дело, по проискам и просьбе г. Пашкова, велено прислать в межевую канцелярию на рассмотрение. Услышав о сем, имел я тогда еще более причины быть довольным тем, что удалось мне землю себе отмежевать, ибо хотя сия отсылка всего дела в Москву и воспрепятствовала канторе дать мне на землю мою план и тем дело мое совершенно кончить (и оно осталось, по сему случаю, неоконченным, и дело наше пошло в даль), но я, по крайней мере, имел ту выгоду, что мог отмежеванною мне землею владеть до поры до времени невозбранно и пользоваться от ней доходами, которые с тамошней моей деревни с году на год увеличивались и дошли в сей год до того, что простирались уже до 1,000 рублей, а на другую было хлеба в ней в запасе. И как прикащик мой никогда еще так много денег ко мне не привозил из ней как в самое сие время, то сие и делало мне ее уже пред прежним гораздо милейшею и уменьшало охоту нашу сбывать ее с своих рук.
Но сколь обстоятельство сие меня со одной стороны радовало, столько с другой озабочиваем я был около сего времени чрезвычайно слабым состоянием здоровья моего толь много мною любимого и единственного сына. Во все сие время был он как-то не весьма здоров и страдал не только часто головною болью и обыкновенным помрачением глаз, но жаловался очень и на грудь, а при том так похудел, что мы все страшились, чтоб не впал он в чахотку и чтоб злая болезнь сия не лишила меня сего наилучшего друга и единого, и лучшего нашего утешения в жизни. Не могу довольно изобразить, сколь мысли о сем были для всех нас, особливо для меня, поразительны и с каким рачением старались мы помогать ему всем, чем могли, и каких-каких средств ни употребляли мы к подкреплению его здоровья!
Сверх того и сам я как-то около сего времени не весьма здоров был, но часто претерпевал болезненные припадки, происходившие наиболее от простуды, но что было и неудивительно, по бывшим в течение сего месяца у нас страшным непогодам и частым переменам в оных. Давно не было у нас такой дурной и беспокойной зимы, как в сей июль. Не один, а несколько раз случалось то, что вьюги и жестокие метели заносили все окна в доме нашем снизу до самого верха, так что мы принуждены бывали посылать людей отгребать от окончин снег для доставления себе света, а стужа и бури так комнаты наши выдували, что мы опять, и не один раз, принуждены были, уходя из своего кабинета, искать убежища себе в отдаленных и задних комнатах.
Кроме сего, растревожен я был в сие время известием, что и самой командир мой г. Давыдов занемог горячкою, и столь опасною, что боялись, чтоб он не лишился от ней жизни. Обстоятельство сие было для меня тем поразительнее, что был он во многом еще по нашим волостным делам запутан, и я имел причину опасаться, чтоб, в случае смерти его, не претерпеть бы какова зла оттого. К вящему смущению моему, в самое сие время узнал я о новой пакости, наделанной им во время моей езды в Козлов. Находилось у нас превеликое множество хлеба в раздаче в займы, по его велениям, разным людям. Со всех сих браты были обыкновенно при отпуске хлеба обязательства о возврате оного в уреченное время; все сии обязательства хранились у нас до того в канцелярии. Но г. Давыдову вздумалось, воспользовавшись моим отсутствием, истребовать все их, чрез посланное к управлявшему тогда волостью секретарю моему Варсобину повеление, к себе. Но на что ж? На то, чтоб с должников хлебных получить за оный в уплату деньги и оные промотать. Не могу изобразить как перетревожился я, о сем новом его подвиге услышав и узнав! Я смутился тем до чрезвычайности, и не прежде успокоился, как узнав, что Варсобин, при всем своем простодушии, был так осторожен, что вытяблил от него ордер о получении им сих обязательств, и ордер такой, который мог нам, в нужном случае, служить документом и оправданием. Со всем тем, все я еще опасался, чтоб и от сего нового на доходы волостные посягательства не могли произойтить какие-нибудь досадные следствия, и потому наиусерднейшим образом желал, чтоб он от болезни сей избавился и очищал сам себя, как знает, от сих проказ новых.
Слух о опасности, в какой он от болезни своей находился, привел меня в такое недоумение, что я, при случившейся нам в самое сие время собственной надобности ехать в Тулу (к чему меня и жена, и зять с дочерью неведомо как подговаривали и убеждали), не знал и сам с собою не мог, по многим причинам, согласиться -- ехать ли мне туда, или нет. Наконец, не смотря на все убеждения, решился остаться дома и не ездить. После увидел, что я сделал очень хорошо, ибо как в самое то время воспоследовал приезд наместника нашего в Тулу, то я, приехавши в Тулу, попался б ему, так сказать, прямо под обух.
О сем приезде его не успел я услышать, то тотчас рассудил отправить к нему с нарочным кореньев и спаржи, до которой был он превеликой охотник и которою хотелось мне ему подслужиться. По счастию, случилась быть у меня тогда она форсированная, в готовности, и отменно хорошая. Он, и действительно, был ею так доволен, что велел секретарю своему отписать ко мне именем его за нее благодарность, что мне тем было приятнее, что, за год до того, проклятая спаржа сия навлекла на меня он него некоторое неудовольствие, поелику завистники и недоброхоты мои, не находя ничего иного, вздумали и тем меня пред ним чернить, что у меня спаржа так рано не поспела, как ему хотелось, и что произошло единственно оттого, что мы не знали способа, как ее форсировать было можно. Но в сей раз был я уже осторожнее и, узнав сие средство и не жалея ни мало прекрасной своей спаржи, велел ее задолго еще до сего времени форсировать посредством покрывания горячим навозом.
Вскоре, после сего, к особливому удовольствию, услышал я, что и г. Давыдову полегчало, и он от болезни своей начал оправляться. А непосредственно за сим разнесся у нас и другой, не менее интересный для нас, слух, что наместник наш получил именное повеление отправиться к армии, и что он на Фоминой неделе и ехать туда уже расположился. Сам г. Давыдов писал и уведомлял меня о том.
Как отъезд сей и отлучка наместникова имела и к моему месту великое отношение, то не знал я радоваться ли тому, или печалиться. С одной стороны, казалось, что нам будет без него вольнее, и мы не только не будем иметь нужды опасаться, чтоб он к нам приехал и стал бы по-прежнему таскать меня часто в Тулу,-- но можно было надеяться, что мне тем свободнее будет отлучиться, по желанию моему, и в свою деревню. А с другой стороны, имел я причину опасаться, чтоб, оставшись с одним г. Давыдовым, не претерпеть бы мне вновь чего, но его ветренности и легкомыслию. Но как бы то ни было, но я рад был, но крайней мере, тому, что он от болезни своей свободился (sic), ибо если б, к несчастью, он умер, а наместник уехал, то остался бы я один и, при тогдашних наших запутанных делах и обстоятельствах, не знал бы что делать и предпринимать. А по всему тому и благодарил я тогда Бога, что Он избавил меня от сей пропасти, подле которой я так близко находился.
В сих обстоятельствах застала меня Святая неделя, начавшаяся в сей год 8-го апреля. Первый день оной провели мы с отменным удовольствием, поелику все мое семейство, с новоприсовокупившимся к нему зятем, было вместе и в совокуплении. Но последующие дни, по причине сделавшегося самого разрыва зимнего пути и начавшейся половоди, были уже не таковы приятны. Зять мои с дочерью и ее бабушкою спешил добраться до своего дома. А мы, оставшись на половодь в Богородицке, таскались, кое-как и почти по земле на санях, по городу и по своим знакомым. Чтож касается до меня, то я во всю неделю не был спокоен по случаю половоди. Вода ни когда еще так велика не была, как в сей раз. И как все пруды подвержены были от ней опасности, то и принужден я был то и дело по оным ездить и бродить где по грязи, где по снегу. Со всем тем, имели мы множество приятных часов и несколько раз под музыку и танцевали.
Впрочем, все праздные минуты сей недели провел я в любопытном чтении оставшихся по смерти короля прусского его сочинении, доставленных мне нашим лекарем и поминутно ругал оного старого хрыча, обезумившегося столь много, что, будучи уж одною ногою во гробу, наилучшее угощение находил в том, чтоб вредить закону христианскому и насмехатися всему хорошему и радоваться, что развращены все увы и нравы.
Воспоследовавшее непосредственно за половодью взобновление (sic) весны открыло мне путь к тысяче надворным упражнениям и вкупе увеселениям возникающими красотами натуры. Время сие всякий год было для меня наиприятнейшее в году, но вкупе и хлопотливейшее. Везде и все надлежало осматривать, везде и все, поврежденное зимою, поправлять, а между тем, затевать и предпринимать что-нибудь новое. Но в сию весну занимался я вешними надворными делами не столько тут, как в деревне моего зятя. К нему поехали все мы как скоро ехать только можно было и провели у него многие дни сряду. В сию первую еще у него весною бытность, наделал я у него множество дел; ибо как он все свои сады отдал в полный мой произвол и просил меня предпринимать и заставливат, делать в них, что мне угодно, то и не был я ни одного часа почти без дела, но, нашед подле самого двора его небольшую ореховую рощицу, успел превратить в порядочный и довольно хороший садик. А между тем, как занимался я образованием оного и назначением в нем всех дорожек и площадок; сын мой трудился над разбиванием и деланием пред домом нашим цветника. Что ж касается до боярышень наших, то сии учились сие время ездить верхом. Словом, все дни, провождаемые нами тогда в Ламках, протекли в безпрерывных занятиях и увеселениях разного рода, и время те для нас было очень весело, а особливо день имянин молодой хозяйки нашей, в который муж ее сделал у себя для всех соседей и городских обед с музыкою, и мы повеселились-таки довольно. А от него ездили мы вместе с ними в деревню к госпоже Бакуниной. А по возвращении оттуда, были в деревне и у бабки зятя моего госпожи Остафьевой. И как оная жила в соседстве с другом моим Алексеем Андреяновичем Албычевым, то и посетили мы сего любезного старичка в его жилище.
Словом, весь апрель месяц прошел у нас почти неприметно, и мы провели его в мире, тишине и спокойствии. Хлопотишки и дела по волостному правлению хотя кой-какие и были, но вообще ничего незначащие. А единое неудовольствие имел я только в конце сего месяца то, что, насланным ко мне ордерами, велено мне было отстраивать проклятую большую нашу каменную оранжерею. Я ласкался было надеждою, что строения сего в тогдашнее лето не будет, и что я буду свободен. Но не так сделалось. И как чрез то предстояло мне опять множество хлопот, трудов, забот и попечений, то было мне сие, как великому неохотнику до строения, крайне неприятно, а особливо потому, что чрез то связан был по рукам и по ногами и должен был, против хотения, заниматься сим огромным делом.
С наступлением мая отправился наш наместник действительно из Тулы к армии, и мы остались одни с г. Давыдовым владычествовать над волостьми. И сей не преминул тотчас, по отъезде его, меня к себе выписать в милое его Анненское, где он все еще выздоравливал от своей болезни. Итак, принужден я был к нему туда ездить для принятия кой-каких приказаний, к делам волости относящихся. Но как чрез езду сию освободился я от его к нам приезда, то с охотою сим трудом хотению его жертвовал. И езда сия произвела то, что мы весь любезный наш май месяц провели потом в мире, тишине и на свободе и могли все время свое употребить к тому, к чему хотели.
Сие употребили мы во все течение оного отчасти на разные вешние дела в садах наших, отчасти в угащивании приезжавших к нам в сие время очень многих и иногда по несколько дней у нас живших гостей, и гуляли с ними по садам нашим, находившимся тогда в наилучшей своей красе. Музыка и певчие помогали нам доставлять им тысячи увеселений, а особливо при гулянии в садах с нами. Но не редко заставляли мы играть оных отчасти в ротонде нашей, отчасти пред эхоническим зданием, отчасти при маршировании по новоотделанной набережной, или пред домом моим во время зари вечерней. И можно сказать, что мы прямо наслаждались тогда плодами трудов и забот своих. Никогда еще так много не утешались всеми своими музыками, как в тогдашнее спокойное и приятнейшее в году время. Все они доведены были уже до довольного совершенства, и нам оставалось только ими утешаться, чего мы и не упускали делать, и нередко музыкантов и певчих наших доводили даже до усталости. Редкий день проходил, в который бы не доходило у нас до них дело. Что ж касается до бывших в течение сего месяца трех вешних знаменитых праздников Николина, Возвесеньева и Троицина дня, провожденных нами, по обыкновению, со многими гостьми, то все они прямо почти были замучены нами, и можно сказать, что мы в сей месяц имели много веселых дней и часов. Но нельзя сказать, чтоб мы весь оной провели в праздности, а было множество у нас и всякого рода дел и упражнений. Весьма во многие занимался я с утра до вечера разными работами в садах как в Богородицких обоих, так и в зятнином в Ламках, куда мы нередко езжали и по нескольку дней гащивали. И как зять мой охотно делывал в саду и в усадьбе своей то, что я затевал для украшения оных,-- то и было у меня и там множество работ и упражнений, которые мне такое же удовольствие доставляли, как и свои собственные.
Кроме сего, многие дни сряду занимались мы с сыном опять нашими славными мраморными песками. Повод к тому подали просьба командира моего, чтоб сделать ему несколько коллекционных ящичков с ними. А как и Ридигер просил нас о том же, то мы сделали у себя почти настоящую песочную фабричку и, в облегчение самих себя, переучили и ребятишек опиливать и обделывать песочные плитки. И по сему случаю никогда еще так много не занимались ими, как в сие время. Со всем тем, не гуляло у меня и перо. Но во все праздные часы и минуты должно было и оно работать и, по-прежнему, марать бумагу. Я продолжал трудиться над сочинением статей для своего "Магазина", который хотелось мне уже скорее кончить. Но как нужно было заготовить материала на многие еще месяцы, то и не упускал я ни одной почти праздной и удобной к тому минуты, а особливо в ненастные дни и дурную погоду, и посвящали обыкновенно все таковое время сему упражнению. При чем достопамятно было, что получил я из Москвы новое предложение от университетского тогдашнего директора г. Мелисино, чрез знакомца моего Ридигера, а именно: что нет ли у меня еще каких экономических сочинений и не отдам ли я печатать их в университетскую типографию, перешедшую тогда в другие руки. Но мне дело сие уже так поприскучило и материи экономические так поистощились, что я, не долго думая, совсем от того отказался, а, как прежде упоминаемо было, занимался в сие время мыслями о издавании журнала совсем иного рода.
Наконец, надобно сказать, что не прошел и этот месяц без некоторых для меня неудовольствии и огорчений. С одной стороны, тревожил меня командир мой новыми своими требованиями денег и карпов, для разматывания первых и рассылки последних в места разные. С другой -- разогорчил меня однажды и зять мой упреканиями, делаемыми им жене своей, для чего не принесла она с собой в приданое многих денег, которые ему так нужны были для оплаты прежних и час от часу вновь, по невоздержности его, умножающихся долгов. Мне так сие досадно было, а особливо потому, что ему предварительно давано было знать, что ни каких денег не будет и в его воле состояло на дочери моей жениться, или нет, что я даже на него за то почти рассердился и дал ему то и почувствовать, и самым тем я заставил его впредь уняться от таких упреков, заставляющих иногда дочь мою проливать слезы.
Но все сие не столько было для меня огорчительно, как известие, что один из должников моих Ефремовский купец Толстухин обанкротился, и что я не имел чрез то ни какой надежды получить бывшие на нем свои деньги. И как число их простиралось до 1,000 рублей, то, натурально, претерпение сего нового в капитале моем ущерба долженствовало меня нарочито огорчить и заставить вновь закаеваться давать купцам вза ймы деньги; но, по счастию, я был к тому уже несколько предуготовлен и уже давно знал, что мне едва ли с сего бездельника деньги свои выручить будет можно.
Наставший за сим месяц июнь застал нас в ежечасном ожидании приезда к нам моего командира, писавшего ко мне, что он к нам вместе с тогдашним нашим тульским губернатором Лопухиным будет. Однако, все наше ожидание было тщетно. Ненастная и дурная погода, бывшая около сего времени, удержала его от езды сей, и он писал ко мне, что отложил он езду сию до просухи. Пользуясь сею отсрочкою, согласился я с зятем моим съездить самому с ним в Тулу, для написания рядной, которая не была у нас еще до сего времени написанною. Итак, мы туда с ним ездили, и дело сие сделали: оною утверждал я дочери моей данную ей в приданое Алексинскую нашу деревню, село Коростино, и нескольких людей из деревни Кавериной, и чрез то оторвал от недвижимого имения своего нарочитую часть. Но если б знал что впредь воспоследует, то лучше б не отдавал им сей деревни, а дал бы, вместо сей, деньги; ибо деревня сия была для меня очень нужна, а им не принесла она никакой пользы. Зятю моему так она не понравилась, что он чрез короткое время убедил дочь мою ее продать, с обещанием дать ей, вместо оной, из своих Новгородских деревень. Что они и сделали. Но деньги, взятые за нее, зятёк мой промотал, а замены за нее и по сие время никакой еще не сделано.
Будучи в Туле, рассудилось мне съездить и к командиру моему в его Анненское, и у него кое о чем спроситься по волости. Он приездом моим был очень доволен, принял меня как гостя и заводил по всем своим новым заведениям; и показывая оные, во многом просил моего совета.
По возвращении моем в Богородицк, проведи мы всю первую половину сего месяца таким же образом, как и май месяц. Разные гости не оставляли и в сей период времени нас то и дело посещать и меня отрывать от садовых работ, которыми я в сие время занимался. По охоте моей к садам, не утерпел я, чтобы не предпринять еще кой-каких небольших делишек немногими своими рабочими людьми или так называемыми бобылями, и успел опять наделать несколько обновок и саду придать ими новые украшения. Всеми ими утешались мы наиболее (sic) сами с сыном, ибо что касается до гостей, которых мы обыкновенно в сады свои важивали и им все свои дела показывали, то из сих многие нечувствительностию и неспособностию своею чувствовать красоты натуры нам более всего досаждали, нежели доставляли удовольствие.
В числе сих приезжавших к нам в сие время гостей, был и братец мой Михайла Матвеевич, ездивший в свою Епифанскую деревню и ко мне, вместе с г. Лисенком, заезжавший. С сим последним я тогда еще впервые имел случай познакомиться и сдружиться. Что ж касается до братца моего, то я не преминул его потазать и погонять гораздо за его, невоздержную жизнь и беспорядку (sic), но ему все мои советы и увещания пользовали (sic) очень мало.
Посреди всех сих упражнений и продолжаемых ежедневных увеселений себя музыкою и гуляньями, перетревожил нас неожидаемый приезд к нам нашего командира. Он приехал к нам 15 числа сего месяца, и хотя пробыл у нас менее суток, но успел наделать, по обыкновению своему, много кой-каких мелочных пакостей я проказ, чему я уже и не удивлялся. Но достопамятнейшее же сделал он в сей приезд только то, что остановил продолжаемое мною, по его же приказанию, строение нашей каменной большой оранжерея, чем я и с своей стороны был очень доволен, ибо строение сие меня очень отягощало, и само по себе с самого начала мне не нравилось.
Проводив его, принялись мы за прежние свои дела и увеселения и нечувствительно провели в том и всю достальную половину месяца июня, в конце которого зять мой, будучи именинником, сделал у себя в Ламках добрый пир, и мы все у него в сей день праздновали и с удовольствием окончили сей месяц.
С наступлением месяца июля, начались у нас приуготовления к приближающейся годовой нашей ярмонке. Г. Давыдов, в последнюю свою у нас бытность, предварительно дал мне знать, что он приедет к нам, опять со всем своим семейством, попраздновать наш праздник, и что будет к нему и много гостей тульских, а потому и просил меня, чтоб я к сему времени велел вычистить сад и поприготовить все, что было нужно. Итак, я во все первые дни сего месяца и занимался сими приуготовдениями. И как нужно было поприготовитв к сему времени и нашу музыку, дабы ею можно было блеснуть при сем случае, то и пришло мне в мысль сочинить особую вечернюю песнь, в немногих белых стихах состоящую, приличную к пению ее в вечернее время с певчими и с музыкою. Не успел я сию мысль получить, как в тот же почти миг сочинил и велел ее учителю певчему, положив на ноту, выучить наших певчих ее петь; а таким же образом попросил и старика-капельмейстера своего положить ее на ноту для духовой музыки и обучать играть ее мальчиков. Все сие тем и другим и произведено было в действо, и с таким успехом, что я чрез день после того и имел неописанное удовольствие слышать сочинение свое детым и играемым па музыке. И как выдумке сей случилось быть очень удачной, то не могли мы тем довольно нарадоваться и навеселиться, и ни мало не сомневались, что выдумка моя понравится и всем будущим гостям нашим.
Сии приездом своим к нам и не замешкались. Не успело настать 5 число, как со светом вдруг и прискакали уже передовые кибитки, с кухнею, провизиею и припасами; а вслед за ними приехал и сам наш Николай Сергеевич Давыдов, вместе с женою своею, свояченицею, сестрою, матерью и сыном. Вместе с ним был и прежний наш гость, Федор Алексеевич Левшин, и несколько человек других тульских его прислужников. Все они расположились по-прежнему во дворце и во флигеле оного, которые все наполнились опять множеством народа подъезжающим с каждым часом более, ибо, кроме сих, ожидаемы были многие и другие гости из Тулы.
Не успели они разобраться и расположиться и принять пришедших наших, городских с обыкновенными поздравлениями с приездом, коих всех унял г. Давыдов у себя обедать, как начались у нас уже увеселения. Духовая музыка возгремела уже тотчас, как скоро сели за стол, и играла во все продолжение оного; а после обеда переменила ее смычковая. Потом, по случаю бывшего тогда жаркого дня, ходили мы все в ванну купаться, которая соблазнила собою даже и боярынь, так что и они все решились после нас удостоить ее своим посещением; и действительно, ввечеру, вместе с самою нежною супругою г. Давыдова, в нее ходили.
Между тем, как они там занимались купанием, мы, мужчины, ходили по всему саду и гуляли. Сей был в наилучшем своем тогда виде, и г. Давыдов, сколь ни не способен был чувствовать изящные красоты натуры, но принужден был признаться, что он преисполнен был многими приятностьми. Но ни чем он так ни пленился, как пением вечерней моей песни, с музыкою, нашими певчими. Я, не сказывая ни мало ему о том, спроворил, что и то время, когда мы гуляли по низочку, все они вдруг проявились в нашей прекрасной ротунде и, проиграв несколько штучек, начали наконец петь и играть вечернюю благодарственную песнь к Богу. И как мелодия избрана была к тому самая приятная и чувствительная, то все слушали ее с особенным вниманием и превозносили бесконечными похвалами. Что ж касается до г. Давыдова, то он прыгал почти от удовольствия и насказал мне множество спасибов за сию особенную выдумку.
Наутрие расположился г. Давыдов ехать со всем своим семейством в Епифань, для богомолия тамошнему образу; свита же его вся осталась у нас в Богородицке. Не успел он уехать, как приехал к нам друг мой, Антон Никитич Сухотин, с сыном, и расположился квартировать у меня в доме. С сими любезными и приятными для нас гостьми и обедавшим также у нас господином Левшиным ходили мы после обеда в ванну, купались и резвились там по своей воле и имели много удовольствия. И как г. Левшин был страстный охотник до музыки, то, в удовольствие его, гремела у нас во весь день оная.
Перед вечером возвратился наш и Николай Сергеевмч из Епифани, и во дворце набралось опять множество народа. Отсюда в сумерки ходили мы опять в сад и заставливали ребятишек, в прекрасных их мундирчиках, маршировать и играть на музыке, и все имели от того много удовольствия. К ужину дожидались мы тульского вицгубернатора, Николая Ефимовича Мясоедова, но не дождались, а приехал он уже в самый ужин, и с ним почтенный и любезный старичок Сергей Герасимович Мансуров, Андрей Петрович Калзаков, Осип Андреевич Кадеви (?); также приехали тогда ж г. Сатин, Михайла Александрович, и прежиий наш знакомец г. Шахматов; а ко мне в дом, кроме моих родных, и брат зятя моего, Александр Гарасимович, с молодою его женою. Итак, народа набралося везде много, а и в городе собиралась между тем ярмонка.
В наставшее за сим 7-е число июля начиналась, по обыкновению, наша ярмонка. Она была в сей год не такова многолюдна, как за год до того, и может быть от того, что стояла тогда наилучшая сенокосная погода. Но за то дворянства было много. Мы в сей день занимались с командиром моим во все утро суждением мужиков и некоторыми разбирательствамии между ими. Потом вместе с вицгубернатором ездили в училище, в богадельню и в гошпиталь, а потом обедали во дворце, при игрании музыки. После обеда же засели господа играть в карты, а перед вечером ездили на ярмонку. По возвращении же с оной, боярыни все ушли в церковь ко всеночной, а мужчины все в сад. Я нашел их спускающих рыбный мой канал и утешающихся ловлею карпиев, которыми насажен он был до избытка. Все они до восхищения почти веселились, смотря на то, как обмелевшие карпии возились тут, как поросята, что и действительно представляло приятное зрелище. Сие увеселение побудило их к другому. Учинена была посылка за певчими и музыкантами, и господину Давыдову восхотелось и гостей своих также утешить, как утешался он в прошедший вечер. Все они тотчас к нам явились и началось марширование, пение и играние. Гостям нашим как музыка, так и пение с нею отменно полюбились. Все они с особливым вниманием слушали оное, а особливо последнюю вечернюю песнь и превозносили похвалами. В особливости полюбился и сад наш и все прочее знаменитейшему из всех их и нашему вицгубернатору. Он торжественно отзывался, что никогда еще не препровождал в жизнь свою столь приятно вечера, как в тот раз. Он и подлинно был наиприятнейший, какой мы имели сами. Сад был в наилучшем своем виде: в нем господствовала тогда торжественная тишина, погода была наиприятнейшая, пение и музыка прямо трогательные и восхитительные! Гости все сидели на вечерней нашей сиделке, против ротонды, за нижним озерком и в лучшем месте для слушания. Многие из них были люди с чувствиями и могущие судить и ценить все по достоинству. И потому все чувствовали отменное удовольствие, а я всех более, слыша от всех их нелестные похвалы и всему одобрение, и вечер сей для самого меня был так достопамятен и приятен, что я и поныне вспоминаю его с чувствованием некоторого удовольствия. Одни только боярыни были не весьма тем довольны, что мы отняли у них певчих; но мы утешили их, по возвращении из церкви, духовою нашею музыкою, которою прельщались все до чрезвычайности, а веселый ужин был дня сего окончанием. В последующий за сим день наступил самый наш ярмоночный праздник, случившийся в сей год в воскресенье. Мы провели его очень хорошо и весело. Народа и дворянства обоего пола было множество. Все, по обыкновению, ходили в церковь к обедне, где певчие наши опять оказывали свое искусство, а один из священников наших сказывал изрядную проповедь. Обеденный стол был большой у господина Давыдова в замке, и сидело за столом более пятидесяти человек обоего пола. Во все продолжение оного играла вокальная и инструментальная, как духовая, так и смычковая, музыка. А после обеда начались у молодежи танцы, но, к сожалению многих, продолжились не очень долго, и более потому, что старейшие господа принялись за обыкновенную свою работу, и у них только и ума было, что сидеть и играть в карты и проигрываться, чем всем другим и нагоняли только скуку. Перед вечером же все пошли ко мне, ибо я звал их всех к себе ужинать, и они все, и даже сам вицгубернатор охотно согласился. Сей хотел было в сей вечер ехать обратно в Тулу, но за самым тем не поехал и остался еще ночевать. Итак, был и у меня в сей день праздник и нарядный большой ужин, и гостей так много, что едва все поместились в моей зале, хотя она была и довольно просторна. Мы постарались угостить их у себя колико можно лучшим образом и, для сделания ужина веселейшим, привели музыку и заставили играть ее у себя под окнами, ибо в зале не было ей уже места. Ужин был у нас прямо приятный и веселый, и все угощением моим были довольны. Одна только наша госпожа боярыня, супруга г. Давыдова, глупым своим капризничеством и несносною своею надменностию делала всем веселостям нашим помешательства. Она не ладила все с мужем и своею свекровью и не изволила и к нам пожаловать и тем все наши забавы исполняла некоторою горечью. А впрочем все было у нас хорошо и ладно, и мы провели сей праздник с отменным удовольствием и несравненно приятнее, нежели во все прежние разы, и оный был едва ли не последний, проведенный сим образом. Как наутрие званы мы все были на обед господином Хомяковым в ближнюю его деревню Суходолье, то, препроводив все утро еще раз в гулянии по саду, ездили мы все гурьбою туда, кроне одной только госпожи боярыни, которая, за болезнию своего сынка -- сущего повесы, изволила оставаться дома. Сему любимому ее сынку и бесценному сокровищу что-то поутру стошнилось, и она с ума почти сходила от того, а малого надлежало б только высечь за его шалости, как бы и вся болезнь его исчезла! Во всю жизнь мою не видывал я такова негодного ребенка, каков был этот до бесконечности изнеженный и избалованный мальчишка, в котором не находил я ни синя пороха доброго!
Как ехать нам до помянутого селения было около 8 верст, и все большою Лебедянскою дорогою, то, едучи на линее и в самую жаркую и яркую погоду, чувствовали мы великое беспокойство от жара и пыли, которая всех нас перечернила и поделала арапами. Г. Хомяков хотя и старался вас угостить также сколько можно лучше, и не жалея ни вин дорогих, ни прочего, но пир сей был для нас не столько весел, сколько скучен. Все господа не успели приехать, как засели играть в карты и провели в том все предобеденное время; мы же от духоты и скуки не знали куда деваться. Самый обеденный стол был поздний и, за теснотою дома, в раскинутой палатке, производившей еще более зноя от палящего солнца. Словом, все жаловались на духоту и жар несносный. Но, по счастию, после обеда не сидели долго, и возвратились еще довольно рано в Богородицк, откуда вицгубернатор, поиграв еще несколько в карты, и поехал от нас с компаниею своею опять в Тулу. Мы же, по отъезде его, увеселялись еще музыкою и ужинали опять во дворце.
Сим образом провели мы и второй день праздника нарочито изрядно, а на третий положено было от нас ехать и обедать у зятя моего г. Шишкова в его Ламках, ибо он, любя угощать у себя гостей и строить пиры и банкеты, убедительно звал всех к себе, и все дали было ему и слово, но, для болезни господина повесы, который давным-давно уже и выздоровел, или паче по капризничеству его государыни матушки, дело сие не состоялось, и все они остались и на сей день еще в Богородицке, который и препровожден был весь отчасти в игрании в карты, а наиболее в перебранках у госпожи боярыни с ее супругом, доводивших ее неоднажды до слез. Словом, госпожа сия всё бесилась на свою свекровь и на всех, но все скрытно и все глупо. Мы же, давая ей полную волю дурачиться, занимались только музыкою и певчими, и будучи принуждены проводить с ними, весь день во дворце, досадовали только, что, вместо того, чтоб, пользуясь приятностию тогдашней погоды, ходить и гулять по саду, они сидели в палатках, играя в карты, и тем прямо убивали только время; а что всего смешнее, то одни играли, а другие, сидя тут же, на них только глазели.
Наконец, после продолжавшейся во всю ночь у госпожи боярыни с супругом ее беспрерывной войны, назначен был последующий день к их от нас отбытию и к окончанию всего нашего ярмоночного торжества. Однако, и в сей день все утро проведено было у господ в игре карточный. Но как бы то ни было, но, наконец, все поднялись и поехали, но не прямо в Тулу, а в Ламки к моему зятю. Госпожа не хотела было сперва никак заезжать туда, а располагалась с сыном своим ехать прямо в Дедилов, но каким-то образом изволила передумать и поехала вместе со всеми нами. Итак, в сей день было празднество и угощение всех гостей у зятя и дочери моей в Ламках. Там обедали и играли в карты и более ничего; одна только молодежь резвилась и гуляла по саду. После обеда же не сидели гости уже долго, а поехали в Дедилов, куда предварительно отправлен был их обоз прямо из Богородицка. Мы же остались у хозяина ночевать и провели вечер очень весело. С нами остался ночевать тут и г. Левшин, и мы утешались вольностию и прямо деревенскими забавами и провели ночь гораздо спокойнее, нежели пышные наши гости в своем Дедилове.
По наступлении следующего утра возвратились мы, наконец, в Богородицк, куда с нами приехал и г. Левшин, полюбивший все наше семейство отменным образом и уверявший нас, что ему сообщество наше несравненно приятнее, нежели тех, с которыми он к нам в Богородицк приехал. Тут после обеда ходили мы с ним в сад и утешались купаньем в вашей ванне, а там приумножил компанию нашу приехавший к нам друг мой Сергей Иванович Шушерин с матерью и сыном, которых новых гостей, по отъезде г. Левшина, увеселял я садовою прогулкою в своими музыкантами и певчими, и мы весь тогдашний вечер провели в дружеском обхождении отменно весело, и тем всему нашему тогдашнему ярмоночному празднику сделали окончание, и который тем для меня был всех прежних приятнее и веселее, что, во все продолжение оного, все злодеи и недоброхоты, наушники и завистники мои мало во всех своих пронырствах успевали, и я во все время не имел ни малейшего неудовольствия.
А самим сим дозвольте мне и все сие письмо, а вкупе с ним и самую сию 24 часть моих к вам писем, кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.
(Генваря 29 дня 1811 года).
(Сочинена в течение 38 дней и окончена 29 генваря 1811 года).
(В Дворянинове, начата 1 февраля 1811, а окончена 22 февраля 1811 г.).
Продолжение моего пребывания моего в Богородице со времени отбытия г. Давыдова из Богородика до наступления 1790 года.
Продолжение 1789 года, а моего 51 года жизни.
Любезный приятель! Описав, в конце предследовавшей 24-й части описания моей жизни, бывшее у нас в Богородицке веселое, приятное к тем в особливости достопамятное ярмоночное празднество, что оно было последнее такого рода, и продолжая теперь историю мою далее, скажу, что не успели мы помянутым образом проводить от себя приезжавших к нам из Тулы толь многих гостей в остаться опять одни в Богородицке, как и начали мы помышлять о езде в свою деревню. В оной хотелось мне и в сие лето опять побывать и взглянуть, хотя вскользь, на свое любезное Дворениново и красотами прелестного его положения повеселиться, а потому, при отъезде моего командира от нас, и не преминул я испросить на то себе дозволения.
Итак, отдохнув дня три от ярмоночных своих трудов и проводив от себя приезжавшего еще к нам в гости родственника нашего г. Киреева доставившего мне много приятных минут чрез рассказывание о том, как много везде хвалят моего сына, и повеселив и сего приятного гостя нашими садами и музыкою, начали мы в свой путь собираться, а поутру 16-го июня в оный и отправились.
В сей раз ездили мы туда не все, а имели с сыном у себя только двух спутниц: его бабушку и старшую из незамужних сестер, Настасью, которым наиболее потому хотелось нам сотовариществовать, что обеим им очень уже давно не случалось быть в нашей деревне. Жена же моя с обеими младшими дочерьми расположилась прогостить, во все время отсутствия нашего, у замужней нашей дочери в Ламках.
Как погода была тогда самая сухая и наилучшая летняя, то езда наша была благоуспешна. Мы в тот же еще день и так рано приехали в Тулу, что успели побывать в рядах, видеться кой с кем из наших знакомых и довольно еще насидеться у г. Верещагина, у которого в доме мы тогда останавливались и, по желанию его, ночевали. Тут с удивлением услышал я, что к командиру моему присылан был от первенствующего тогда нашего министра графа Безбородки нарочный с требованием известия о наших доходах. Я недоумевал, что бы это значило и сожалел, что г. Давыдова не было тогда в Туле и мне обстоятельнее узнать о том было не от кого.
Как по самой сей причине не за чем было мне в Туле долго медлить, то, вставши поутру в следующий день поранее, продолжали мы свой путь, и, по долготе тогдашних дней, успели и в Федешово заехать и там отобедать и отдохнуть и в деревню свою, еще за полчаса до вечера, приехать. Тут встретило меня множество досад и неудовольствий. Поелику приезд наш в этот раз был совсем неожидаемым, то и нашли мы все в беспорядке и запущении, и не только все сады невычищенными и заросшими всякою дрянью, но и самый двор наш заросший таким множеством вонючей ромашки, что мочи почти не было терпеть. Между тем, как я досадуя бранил и тазал за все это моего прикащика и садовника, прибежал к нам и соседушка мой брат, Михайла Матвеевич, который тем паче был рад нашему приезду, что мы привезли с собою и дочь его, гостившую у нас до того в Богородицке.
Наутрие, с самого утра начали мы кое что делать и вкупе утешаться пребыванием своим у себя в доме. Двор был ранёхонько выкошен и все прудки, сажелки и водоемы в саду от трав, которыми все они заросли, вычистили. Мы с сыном, напившись чаю, тотчас пошли в свой нижний сад и помогали сами людям очищать водоемы и вытаскивать из них шелковичник. Оттуда прошили на пруд ловить рыбу и в липовую свою, вновь назначенную и тогда совсем еще пустую, рощу, для осмотрения бывшего там маленького кирпичного завода. Оттуда прошли в свой верхний сад, осматривали яблони и всё в нем находившееся и веселились множеством родившихся в сей год и созревающих тогда вишен. Ни в который год не было их еще так много, как тогда: все малые и большие и даже самые малоплодные роды сих плодовитых дерев были ими унизаны. Между тем, ткачи и ребятишки чистили в садах, а особливо в нижнем, сходы и дорожки, а садовника с некоторыми другими заставили прививать листки, привезенные с собою из Федешова, особливо славных их анисовских яблок, которых в садах моих до того не было. Сему помогали и сами мы в сей работе. А потом ходили в рощу, на клин; утешались рванием найденной там златотысячницы; а оттуда прошли в большой свой полевой сад, осматривали оный. И во всем том провели все время до своего сельского обеда, приуготовляемого между тем нашими спутницами.
После обеда отдохнув, пошли мы опять в сад. Тут приехали к нам оба молодые соседи наши и мои крестники, Иван и Гаврила Александровичи Ладыженские. С ними посидев, ходили мы опять в сад и веселились в нем своею духовою музыкою, которую привезли мы с собою, и заставили их играть в саду. И это было еще в первый раз, что сад мой оживотворялся приятными звуками и тонами музыки. Матушка-теща моя, не смотря на всю свою слабость, сотовариществовала нам в сей садовой прогулке, и минуты тогдашние были очень веселы и проведены с удовольствием. По отъезде же гостей наших, имел я с сыном своим в саду важный и прямо философический разговор, увеселивший обоих нас очень много, чем и кончили ми сей день с удовольствием отменным.
Но наутрие не успел я встать, как почувствовал себя не весьма здоровым отчасти от простуды, отчасти от расстроившегося желудка, а потому все утро принужден был сидеть в доме и заниматься кое-какими разбирательствами и терпеть скуку от приходившего ко мне приходского нашего попа Евграфа, точившего опять бесконечные балы и соплетавшего клеветы на племянника своего, нашего дьякона. Между тем, люди продолжали чистить дорожки и, кончив сие дело, принялись за ровняние в ближнем саду моем средней и лучшей площадки. После обеда же приезжала к нам соседка и кума моя, мать господ Ладыженских, с сыном. С ними ходили мы в свой нижний сад, веселились своими водоемами и опять игравшею там в саду нашею музыкою; но налетевшая туча с громом и дождем прогнала нас опять в хоромы.
Как болезнь моя продолжалась и в следующий третий день моего пребывания в деревне, однако -- так, что мне на дворе быть и ходить можно было,-- то продолжал я заниматься с людьми обделыванием помянутой главной площадки в саду и осаживанием ее разными цветами, также ловлею в сажелках и прудках своих рыбы, и утешался изловленными и большими в них карпиями и лещами. А после обеда ездили мы в дом к брату Михаилу Матвеевичу и угощаемы были дочерью его, а моею племянницею; самого же его не было в сей день дома. По возвращении же оттуда, ездил сын мой с сестрою своею прогуливаться верхами в Нотовскую (?) рощу и в другие окрест нас лежащие приятные места, а вечер провели мы в семейственном обществе и опять в приятном гулянии по саду и увеселении себя музыкою. И были все веселы и довольны: свое родное как-то всех нас увеселяло и утешало несравненно более, нежели чужое. К тому ж, и погода случилась тогда самая приятная, а натура -- в полной своей красе и великолепии; почему и было нам, как охотникам до красот натуры, чем повеселиться, а особливо сидючи на хребте прекрасной своей горы, ввечеру пред захождением солнца. Тысяча наипрелестнейших предметов представлялась тогда нашему зрению, и мы не могли устать, любуяся разнообразностию и приятностию оных.
В наступивший после сего четвертый день пребывания моего в деревне, получив от болезни своей при помощи своего энкритного порошка облегчение, ездили мы с сыном и прикащиком своим осматривать свои хлебные поля, лесные и сенокосные угодья. Объездили все Гвоздево и Шестуниху, осмотрели Болотовский Заказ, проехали в Шахово и там отыскали удобное место для поселения маленького хутора и назначили -- где быть избе, пчельнику и пруду, который мы там запрудить вознамеривались, -- что после все и сделано и существует и поныне. И будучи сим восприятым трудом довольны, к обеду возвратились к своим хозяйкам, занимавшимся между тем варениями ягод. Брат Михайла Матвеевич подошел к мам к оному с своею дочерью, с которыми провели мы наше послеобеднейшее (sic) время в разных упражнениях. А пред вечером пили в саду на новой нашей площадке в листвянной полубеседке чай, и потом опять весь вечер веселились, при игрании музыки, гулянием по саду, и были все веселы и довольны.
Но сим я кончились все наши тогдашние деревенские увеселения, ибо в последующий день расположились мы отправиться уже и в обратный путь. Обстоятельство -- что замужняя дочь моя была уже на сносях и время приближалось уже ей родить -- не дозволяло нам долее в деревне своей медлить, а понуждало спешить благовременным возвращением в Богородицк. Почему, препроводив последнее утро кой в каких упражнениях и взяв у брата с собою его сына, и поехали мы в сей день после обеда в свой обратный путь, прожив в сей раз в Дворенинове своем с небольшим только 4 дни и не успев ничего тут сделать, кроме упомянутого выше.
На сем пути ночевали мы в сей день у родственника нашего г. Кислинского в Федешове, а от него поехали уже иною и такою дорогою в Тулу, какою до того никогда мы еще не езжали. Причиною тому было то, что нам хотелось заехать еще в два дома, во-первых, к свату нашему Егору Михайловичу Крюкову в Хвошню, у которого ми ни когда еще до того не бывали; к сему проводили нас наши Кислинские, и вместе с нами у него обедали. А от него, угостившего нас как можно лучше, взяв проводника, проехали мы к другому зятю тетки Матрены Васильевны Льву Савичу-Крюкову, в его Тульскую деревню, который был нам также очень рад я угощал всячески. А переночевав и отобедав у него, проехали мы уже в Тулу и остановились ночевать у друга нашего Антона Никитича Сухотина, где отдохнув я повидавшись кое с кем, и приехали на другой день к вечеру в Ламки, где и нашли всех своих прочих родных в добром здоровье, и успели еще с ними провести вечер в гуляньи по саду с особенным удовольствием; с зятем же своим -- поговорить и дружески посоветовать ему не так много вдаваться в разорительную его страсть и непомерную охоту к строениям, чем он, не имея склонности ни к каким другим благоразумнейшим упражнениям, наиболее занимался, и он самого того час от часу входил в множайшие и крайне для него вредные и предосудительные издержки и долги. Но, к несчастию, все мои советы помогали очень мало, и все увещевания оставались тщетными. А ох него на другой день возвратились мы уже все в свое место в Богородицк, препроводив в езде и отлучке сей ровно 10 дней.
Как, но случаю бывшего ярмоночного празднества и сей непосредственной после того отлучки, "Экономический мой Магазин" был у меня совершенно и так запущен: что в Москве оставалось уже очень мало запасного материала, то, по возвращении своем в Богогородицк, принялся я тотчас опять за сию работу и начал поспешать сочинением сего материала. Но едва я только за дело сие принялся, как смотрю--входят ко мне незнакомые и со всем небывалые у меня гости. Был то г. Веревкин, Михайла Михайлович, сын славного нашего переводчика книг г. Веревкина, в препровождении одного молодого офицера, который был самый той Павел Михайлович Дуброклонский, с которым после довелось мне жить в соседстве и которого дружбою пользуюсь и поныне. Но тогда был он мне совсем еще незнаком. Оба они ехали тогда чрез наш город в Кубанскую армию, и гулявши с князем нашим и городничим по нашему славному тогда саду, вздумали зайтить ко мне, чтоб меня видеть и со мною познакомиться, и просидели у меня в кабинете более часа.
Не успел я их от себя проводить и отобедать, как вдруг почувствовал я себе нечто необыкновенное: заболела у меня вдруг голова и все члены моего тела, а внутри чувствовал я и необыковенную дрожь и озноб. Перетревожась тем и не понимая что б сие значило, и следствием ли было то жестокой простуды, или что-нибудь иное, велел я тотчас сварить своего простудного декокта и напился оного. Но как не помогал ни мало и он и к вечеру сделался я уже и гораздо болен, то и принужден был взять прибежище свое к лекарю и послать за оным. Сей также счел сие не иным чем, как действием простуды и присоветовал мне принять потовый порошок. Но и он, в суждении своем о болезни моем, столь же хорошо обманулся, и я. Была то, как после оказалось, совсем не простуда, а преддверие таковой же лихорадочной болезни, каковою тогда многие и жестоко страдали в нашем городе.
А потому хотя данный мне им потовый порошок и произвел во мне пот, но оный не сделал мне ни малейшего облегчения. Но, напротив того, по наступлении ночи, сделалась тошнота и рвота, и я не только всю ночь спал очень беспокойно, но и во весь последующий день чувствовал изнеможение во всех членах и продолжающуюся ознобь; и хотя мне писать все было еще можно, но слабость чувствовал превеликую.
Все сие начинало меня уж и озабочивать. А как болезнь моя и в последующий за тем день не только не уменьшалась, но еще и увеличилась, то стал я опасаться, чтоб не схлебнуть горячки. Лекарь продолжал меня лечить, но не помогала и микстура, мне им даваемая; и я после обеда так уже ослаб, что не в силах был более и писать, и более оттого, что уже двое суток ничего не ел. А на другой день поутру хотя и было мне немного получше и я немного поел, но после обеда стало становиться час от часу хуже и происходили со мною разные перемены: то чувствовал я в себе внутреннюю ознобь, то жар, то болела голова, то грудь, то мучил кашель, то тошнота. А ввечеру поднялась рвота, а потом сделался превеликий жар, и я всю ночь провел в превеликом беспокойстве и страдании. Словом, болезнь моя не походила уже на шутку, и не только меня, но и всех моих домашних перетревожила. Но, по счастию, от принятого на другой день слабительного мне сколько-нибудь получ[ш]ело, и я, получив несколько и аппетита, в состоянии был ходить, сидеть, читать книги и несколько пописаться, а и ночь спал спокойно, что всех моих опять и поуспокоило.
В сих обстоятельствах застал меня август месяц, достопамятный для меня тем, что я во все течение оного был весьма в худом и сумнительном состоянии моего здоровья, особливо в первую половину оного и во все продолжение тогдашнего поста. Самый первый день оного провели мы и весело, и с горем. Ибо как с утра было мне очень легко, то и ласкались было мы надеждою, что болезнь моя пройдет; и как день сей был праздничный, то и наехало к нам много гостей, и мы после обеда начали было опять увеселяться музыкою и забавляться по-прежнему. Но в самое сие время подхватила меня опять ознобь, продолжавшаяся часа три сряду; а потом сделалась тошнота и рвота, а вслед за тем кинуло в жар, продолжавшийся во мне во всю ночь, что все и доказало наконец нам, что болезнь моя была не иное что, как перемежающаяся лихорадка, и мы рады уже были тому, что была то не горячка.
Со всем тем, и сия гостья, не бывшая у меня очень давно, была мне не весьма приятна, и тем паче, что обычаем своим была как-то очень неугомонна и беспорядочна. Сперва оказалась она порядочною тридневною, то есть посещающею меня чрез сутки, но после сделалась совсем беспорядочною и происходившею то реже, то чаще, то знобившею меня порядочно, то нет, а всего ломавшею, и так далее. Но как я от нее ни страдал, но то было, по крайней мере, хорошо, что я не лежал в постели, а во все продолжение оной был не только на ногах, но, в свободные часы и промежутки, мог все еще заниматься своими литературными занятиями, а особливо сочинением материала для своего "Магазина", которого, при всей своей слабости и изнеможении, успел наготовить нарочитую партию и переслать по почте в Москву. Но скоро после сего я так ослаб, что и сего не мог делать, а принужден был заставлять писать моего сына, или своего писца, и им диктовал.
Как в самое сие время замужняя дочь моя час от часу приближалась к разрешению от своего бремени, то жила у ней почти безвыездно старушка моя теща, а ее бабушка, а не редко езжала туда же и жена моя. Меня же то и дело приезжали навещать, по любви своей ко мне, наши городские; а не было недостатка и в приезжих гостях из уезда или проезжающих чрез наш город, которые иногда делали мне уже и отягощение, и я принужден был поручить уже детям своим угощать оных и водить в сады и веселить нашею музыкою.
Впрочем, достопамятно, что около самого сего же времени занемог и командир мой г. Давыдов в своем Анненском и сначала такого же болезнию, какою я, но обратившеюся после в жестокую горячку, едва не лишившую было его жизни, и он в такой находился опасности, что его исповедывали и причащали.
Далее, достопамятно было, что накануне Успеньева дни удивил меня городничий наш, прибежавший ко мне поутру во всем убранстве и при шпаге. Я спрашиваю: что за диковинка? И он отвечает мне, что будет-де сюда князь Сергеи Сергеевич Гагарин, и "мне хочется его видеть; однако, погляжу, если до обеда не приедет, то поеду в Тулу навещать Николая Сергеевича". Адская душа! лгал немилосердно! ехал совсем для своих нужд, и уже давно добивается отпуска. Лицемерство и лукавство его было беспримерное, соединенное вместе с злодейством. Я не сомневался, что пришествие его было за тем, чтоб видеть меня, сколько я болен, и после в Туле налгать и озлословить.
Подтянутый прежний мой командир князь Гагарин ехал тогда чрез Богородицк проездом из своего Сергиевского, где занимался он славным своим хозяйством. И как ему с самого отбытия своего и многие уже годы не случалось еще никогда быть у нас в Богородицке, в котором все после его так преобразилось, что ему трудно было и узнать,-- то, думая, что не остановится ли он в городе и не вздумает ли побывать в вашем саду, получившем уже после его все свое существование, велел я сыну моему одеться, чтоб он мог в сем случае вместо меня поводить его по оному и показать ему все мною сделанное. Однако, все наше ожидание было тщетно. Князь приехал уже во время всенощной и только что перепряг лошадей и видел его только наш Алабин, прогаланивший также весь день для его в мундире.
Праздник Успенья Богородицы провели мы довольно весело, и тем паче, что мне в оный от болезни моей столько полегчало, что я мог ходить без дальнего беспокойства и угощать у себя приезжавших к нам в сей день многих гостей. Самая перемена пищи произвела во мне хорошие следствия, и я начинал уже ласкаться надеждою, что болезнь моя скоро пройдет. Однако, в том весьма обманулся. Но она продолжалась и еще долго, и была хотя слабее, но все меня попеременно, то более, то менее мучила; а 20 числа сего месяца, перепугала было меня насмерть сделавшимся вдруг в глазах моих чудным помрачением. И вдруг, при писании, стал видеть одну только ту литеру, которую писал, а прочие и написанные делались совсем невидимыми. И как во всю жизнь мою такого случая со мной не было, то обмер я, испугался боясь, чтоб мне не ослепнуть и не лишиться зрения, которое было для меня всего драгоценнее. Однако, как я раза два принудил себя бумажкою чхнуть, то, к превеликому удовольствию моему, сие миновало, и я во весь день мог сказывать и диктовать сыну моему что писать, стараясь заготовить еще материи для своего "Магазина", который и успел опять в немногие дни наготовить в запас довольно и отправить в Москву по почте.
Чрез несколько дней после того случилась у нас странная история с моим Варсобиным. Сказывают мне вдруг, что он у нас пропал. "Как это?" удивясь спрашиваю я. "Чего, сударь, отвечают мне; вчера-де был он с князем городничим нашим у Семена Ивановича Игнатьева в деревне, где говорят все они пили, пили и выпились даже с ума, и Варсобин куда-то ушел ночью, а Игнатьев перепорол всех людей; и где он теперь, никто не знает". Но скоро принуждены мы были хохотать, услышав, что Варсобин наконец и князь отыскался, и что первый ночевал в лесу под стогом, а второй -- в мужицкой избе на голой лавке. Наконец, по долговременном ожидании, в последних числах августа месяца обрадованы мы до бесконечности были известием, что дочь моя разрешилась благополучно от своего бремени и произвела на свет сына, а мне внука Павла. Случилось сие в 27 день августа. Мы получили известие сие после обеда, и чрез час почти после родов самых; и оно произвело то, что как я, так и жена моя сделались на сей раз, как немцы говорят, рыбами, немыми и безгласными от радости. Слезы удовольствия текли только из глаз наших, дети мои все также плакали и друг друга прерывающимися голосами поздравляли. Мы с сыном прежде всех увидели человека, прискакавшего из Ламок. Павел мой выбежал и, вбегая опять, поздравляет меня со внуком. Я спешу ж бегу со слезами в глазах сообщить известие сие и поздравить со внуком жену мою. Дети бегали туда и сюда. Словом, весь наш дом наполнился радостию, которая была тем чувствительнее, что мы ее в сей день не ожидали. Чрез полчаса глядим -- бежит к нам Николай Сергеевич Арсеньев и поздравляет, почти со слезами, и радуется и протуривает нас, чтоб мы скорее ехали. Мы и подлинно решились в тот же еще день в Ламки ехать. Мне как нарочно около сего времени полегчало и в сей день было отменно лучше, так что мне можно было отважиться пуститься в сей недальний путь, окутавшись в карете. Со всем тем, сборами своими протянули мы до самой ночи. Жене моей вздумалось сходить к вечерне, чтоб отслужить молебен с акафистом; но пьяный протопоп наш пел целых два часа молебен и досадил мне тем чрезвычайно. Наконец, поехали мы все с своею семьею в сумерки и ехали ночью. Я окутан был в шубах и приехал благополучно. Не можно изобразить, как новой отец и мать были нам рады. Сама прабабушка, встречая нас, проливала от радости слезы.
Странное и нечто удивительное сопряжено было с родами моей дочери! Как она сими родами несколько позамешкалась, то, недели еще за две до оных, не только во всем нашем городе разнеслась молва, что она родила сына, и именно Павла, и в Туле о том везде говорили и зятя моего даже письменно с тем поздравляли, хотя она ни мало еще не родила. Но как бы то ни было, но я в сей день сделался впервые еще дедом, а жена моя бабкою.
Как в Ламках надлежало нам про быть несколько времени, то ассигновали и там для себя особую комнату и pаcположился в их каминной. Тут провели мы ночь спокойно, а в последующий день было мне гораздо легче, так что я не чувствовал и следов лихорадки, хотя день сей был ее, а не мой. Почему, имея с собою свой пулпет, занялся я все утро писанием; но гости, начавшие приезжать на родины, делали мне в том помешательство; по крайней мере, рад я был, что мне было легче и аппетит лучше прежнего.
Но сие продолжалось не долго. А надобно было случиться в последующий день празднику Усекновения Главы Предтечи. Боярышни наши, по обыкновенной подобности своей, не хотели мне никак дозволить есть в сей день скоромное; а как и рыбу есть было мне не можно, то сварили мне каких-то совсем невкусных кашиц с прогорклым маслом, и сии так слабый желудок мой расстроили, что мне сделалось опять тяжелее, и болезнь моя возобновилась, и в последний день августа чувствовал я опять в себе озноб и лихорадку. Со всем тем, и сколько приезжавшие гости мне ни мешали, но я во все сии дни занимался во все свободные часы писаньем.
Между тем хозяева наши собирались новорожденного мальчугу крестить и назначили к тому, по случаю воскресного дня, 2-е число сентября. Но, по наступлении оного, не знали что делать. Хотела приехать крестить его отцова бабка Дарья Васильевна Остафьева; но утро настало, а ее не было. Мы ждать, подождать, но она и не показывается! "Господи! что это такое?" говорили, а того и не знали, что старая сия карга, которую мы, по странному и глупому ее своенравию и капризничеству, не инако называли, как старою ведьмою и бабою-ягою, изволила на зятя моего разгневаться за то, для чего он сам к ней не приезжал звать крестить своего сына. Наконец, как проходило уже все утро, то принуждены были, не дождавшись ее, крестить и употребить в куму мою тещу с братом зятя моего, а вторым кумом был сын мой с княгинею Ольгою Степановною Крапоткиною. И весь сей день проведен был довольно весело. К сему времени привезена была туда наша музыка, и дети порезвились под нее и потанцовали, а ко мне -- почта, множество новых и любопытных книг, почему и мне было чем заняться. Но, перед вечером, подхватила меня опять лихорадка: а ввечеру раздосадованы мы были все письмом, полученным от старой ведьмы; письмом, в котором писала она к зятю моему, чтоб он ехал к ней звать крестить своего сына, хотя прежде сама приказывала, чтоб он не приезжал, а она сама будет.
Прожив сим образом целую неделю в Ламках, поехали мы наутрие домой и нашли там у себя больного гостя, братца моего Михайлу Матвеевича, и при нем лечившего его нашего лекаря, а городских наших -- всех дожидающихся с часу на час приезда туда нашего губернатора. Сей объезжал тогда все города своей губернии и находился тогда в Епифани. Но все ожидание его в тот день было тщетное, и не прежде как в последующий за сим день получено было верное известие, что он в тот день от г. Власова к наш прибыть изволит; однако, и тут не прежде он приехал, как уже ночью и стал у нас во дворце. Он был тогда с своею с женою; но я, за болезнию своею, и не подумал к нему иттить тогда ночью, а предоставил все хлопоты с ним нашему князю.
Но поутру, в следующий день расположился я сам, кое-как одевшись, сходить к губернатору, о котором сказывали мне, что он хотел меня видеть, а особливо губернаторша. Мы спешили по утру с Павлом своим одеться. Но не успели собравшись сесть в карету, как прибежали мне сказывать, что губернатор уже вышел из дворца и пошел в казначейство. Сие принудило меня усесться дома, чему я и рад был, поелику утро было тогда туманное и холодное. Но чрез несколько времени рассудил я послать сына своего во дворец к губернаторше, и сей чрез несколько минут прислал ко мне сказать, что губернаторша хочет иттить в сад и желает меня видеть. Я тотчас тогда во дворец и поехал и нашел ее с нашею городничихою. И как я никогда ее до того не видывал, то удивился, увидев в ней боярыню, совсем не под пару хухрику ее мужу, но высокого роста, статную, лицом красавицу, а притом умную, со вкусом и крайне любопытную. Она тотчас вступила со мною в разговоры, и мы не могли довольно с нею наговориться и свели тотчас знакомство. Скоро после того вздумали они иттить в сад. Мне крайне было жаль, что я, за болезнию моею, не мог им сотовариществовать. Я извинился в том перед нею, и дал ей в препровождение своего сына. Они пошли и проходили более двух часов. Никто еще с таким удовольствием и с таким любопытством в саду нашем не гулял, как сия умница боярыня. Она любила сады сего рода, смотрела на все со вкусом и удовольствием и была сыном моим крайне довольна и не могла потом довольно расхвалить его. Между тем я, возвратившись в свой дом, велел смотреть, как губернатор пойдет из города на нашу сторону; и как сказали, что идет, то поехал я во дворец. Однако, принужден был более часа его дожидаться, ибо он зашел в церковь, дослушивал обедню, потом торговал лошадей, а там прошел в сад. Губернаторша была еще в оном, и сын мой, сменив, пошел водить губернатора. Однако, сей ходил, как слепой и ничего не видал. Наконец дождался и я губернатора и губернаторшу, и сперва сию. Мы ослепили их всеми безделушками, показыванием картин и всего прочего, и с того времени, как я пришел, были и все разговоры с одним мною. На стол, между тем, было накрыто. Тогда смешно было видеть, как князь старался всех выгнать, чтоб никто не остался тут обедать; а ни у кого и на уме не было оставаться: меня хотя б и унимали, но я не остался б. Итак, я поехал домой и имел вскоре удовольствие видеть приехавших ко мне Егора Михайловича Крюкова с моим зятем, с которыми и провели мы тот день с удовольствием.
Как в следующий за сим день было мне уже гораздо легче и случилась прекрасная теплая погода, то отважился я съездить на дрожках вместе с своими домашними в парк наш прогуляться, а кстати осмотреть все производимые в разных местах работы. А в наступивший за сим праздник Рождества Богородицы, поехали мы опять все в Ламки, где нашли родильницу нашу очень занемогшую. Болел у ней бок и был жар. Сие перетревожило нас чрезвычайно, и я трепетал духом, чтоб не сделалась горячка и не похитила б она моей дочери. Произошло сие ни то от того, что водили ее в баню и простудили, ни то помогли к тому разные огорчения, сделанные ей старою и глупою хрычовкою их бабкою и дурою ее золовкою, бывшими тогда у них вместе с двумя госпожами Албычевыми. Но как бы то ни было, но дочь моя была больна и находилась в опасности, и я присоветовал тотчас послать за лекарем.
Болезнь дочери моей продолжалась и оба последующие за сим дни, и мы принуждены были прожить у них все оные, и не прежде домой возвратились, как 11 числа сего месяца. Тут вдруг услышали мы все то меньше нами ожидаемые и всех нас весьма перетревожившие вести, что командира нашего Николая Сергеевича Давыдова от нас отняли и указом велено перевесть его в Калугу в гражданскую палату председателем. Сие известие привез к нам собственный его секретарь, отправленный от него в ночь, по получении указа, с запискою ко мне, чтоб мне все списки и ведомости готовить к сдаче, и потому было уже достоверное.
Не могу изобразить, как поразительна была для меня сия неожидаемость, и как я начал уже жалеть о своем Николае Сергеевиче. Привычка к сему добродушному командиру, всегдашние его к нам благодеяния, неизвестность, кто займет его место и какого разбора будет человек и с какими намерениями, и не подвергается ли самое мое место при сем случае и перемене опасности,-- приводило всех нас в смущение, и я только и твердил: "ну, вот, совершилось таки наконец то, о чем так давно начали уже говорить! Вот, прощай и Николай наш Сергеевич! Вот, не будет и его! Но кто-то, кто-то воцарится на его место? И лучше ли его или еще хуже будет? Не предстоит ли и всем здешнпм обстоятельствам революция и перемена?"
На другой день после сего обрадованы мы были известием, что больной нашей немного стало от болезни ее, толико нас устрашавшей, лучше. Мы провели его весь дома, занимались беспрерывно почти разговорами о перемене нашего командира. После обеда были у меня г. Хомяков с князем и княгинею; первый показывал втайне письмо от Николая Сергеевича, в котором он пишет о своей перемене, а последние лукавили и притворялися, будто ничего не знают, и князь был очень нахмурен. Я смеялся их притворству и глупости: хотели таить то, что всем было уже известно!
Всю последующую за сим неделю занимался я более писанием своего "Экономического Магазина" и успел сочинить столько, что оставалось уже немного дописывать. И как оный мне и гораздо уже понаскучил, то 20 числа сего месяца и решился я отписать в Москву, что я далее нынешнего года продолжать его не буду. Между тем приходили из Тулы то и дело разные, но все еще недостоверные слухи о преемнике нашего командира. Множайшие утверждали, что директором будет у нас прежде упоминаемый г. Вельяминов, Николай Иванович; но сие известие было таково, что я тому и верил, и не верил, и оно меня смущало, и нет. Человек сей был известный горделивец и, в случае его, опасался я, чтоб не было тут комплота, и не захочет ли он определить на мое место своего братца Степана, чтоб лучше бездельничать. Другие говорили, что будет какой-то секретарь сенатский; а некоторые прочили сие место г-ну Веницееву, а иные славили какого-то кабинетского секретаря Карачннскаго. Чтож касается до господина Давыдова, то сей отпустил уже от себя и бывших у него наших певчих и казенных столярей, работавших у него в доме; но чтоб в остаточное еще дохнуть, то просил меня, что[б] прислать ему поболее карпов, на что я охотно согласился. А вскоре за сим писано было ко мне, чтоб я и сам приехал в Тулу и привез все нужные бумаги.
Между тем, ежедневно почти, заезжали к нам разные ваши друзья и знакомцы, едущие на Покровскую Лебедянскую ярмонку, на которую восхотелось для некоторых покупок съездить и жене моей вместе с сыном моим и дочерью Настасьею. Итак, в 23 день сентября была у нас разъезжая: они поехали на ярмонку, а я, собравшись, в Ламки, дабы оттуда пуститься уже в Тулу.
А сим и окончу я сие письмо, достигшее до обыкновенных своих пределов, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.
(Февраля 1 дня 1811 года, в Дворенинове).
Любезный приятель! Последнее мое письмо кончил я отъездом своим в Тулу. Я приехал в оную 24-го числа сентября и остановился опять у друга своего г. Сухотина. Тут, наконец, узнал я уже с достоверностью, что директором домоводства на место г. Давыдова будет некто Василий Васильевич Юницкий из Петербурга, и человек совсем не знакомый никому. Сие несколько меня поуспокоило, ибо хотя и неизвестно еще было, каков сей человек будет, но, по крайней мере радовался, что не достанусь я под власть г. Вельяминова. Вслед за мною приехал туда же ночевать друг мой Иван Васильевич Хомяков, с женою и детьми; а подошел к нам и случившийся в Туле мой Варсобин.
Переночевав у г. Сухотина, поехали мы поутру вместе с г. Хомяковым сперва в казенную палату, а потом к г. Давыдову. Я нашел его в весьма жалком положении и состоянии. От претерпенной жесточайшей горячки был он очень еще худ, а душевное сокрушение угнетало его еще того более. Обстоятельства его были наисквернейшие. Он был по уши в долгах, и в долгах совсем неоплатных. Из казенных денег было множество им нахватано и промотано. Кредиторы его не хотели даже его из Тулы выпустить. Уже г. Хомяков Христа ради вступился и взял на себя заплатить долги его. С нашею волостью имел он также некоторые запутанные дела: нахватал множество денег, множество хлеба, и надобно было как-нибудь развязаться с нею. Итак, все сие его тревожило и все смущало. Криводушник и душепродавец наш Варсобин, которым званием называли мы его по поводу покупают им людей в рекруты, успел уже у него побывать и злодейским образом постарался надеть на него новую петлю или дать злодейский совет произвесть новое бездельничество в рассуждении нахватанного им хлеба. Он тотчас адресовался ко мне с предложением о том. Предложение сие меня поразило. Я удивился тем паче, что собирался сам делать по сему делу представление. Досадно мне было сие чрезвычайно. Но как пособить было нечем, то сказал, что я о том еще подумаю и посмотрю, можно ли будет то сделать.
Получив от него на некоторые другие вещи ордера, для очищения и обеспечения себя в рассуждении некоторых содеянных им пакостей, и поговорив кое с кем из приезжавших, поехали мы с г. Хомяковым опять в казенную палату. Там, к удовольствию моему, вытяблил я от секретаря его взятые им от нас обязательства заимщиков хлебных, о которых упоминал я в прежних моих письмах. Из них он успел уже промотать четыре и почти на целую тысячу рублей. Но я рад был, что получил, по крайней мере, последние и что не все им были промотаны. Из казенной палаты поехали мы с г. Хомяковым и нашим хозяином по приглашению обедать к г. Давыдову, который старался меня в особливости угащивать, поелику тогда весьма многое зависело от меня.
Наутрие прописал я все утро на своей квартире, делая разные вычисления и писав еще один нужный ордер. Потом поехал к г. Давыдову. Душепродавец опять уже был тут и успел опять наделать пакости и злодействия разные. Никогда не доказал он мне, как при сем случае, что был он превеличайший плут и бездельник. Как помянутый и нужный для меня ордер был подписан, то распрощался я с г. Давыдовым и, позавтракав у своего хозяина, пустился в обратный путь и успел приехать ночевать в Ламки, где нашел и хозяина, возвратившегося уже с ярманки, а вкупе и родственника своего В. И. Кислинского, гонявшего по всему белому свету с собаками и туда заехавшего, с которыми, проведя вечер, возвратился на другой день с матушкою-тещею в Богородицк.
Тут нашел я целую толпу народа, дожидавшуюся меня для торга земляного, которому в самое сие время быть случилось и который надлежало уже мне самому собою производить. Но как мне было тогда очень недосужно, то велел я народ сей распустить и торг сей отложить до субботы, но после тужил, что сие сделал, ибо пошли тотчас ко мне приступы и досады от просителей, домогающихся получить земли и мельницы беззаконно. Но никто мне так досаден не был, как наш князь городничий, прилетевший ко мне с просьбою от г. Веницеева об отдаче одной мельницы какому-то знакомому ему дьячку за малую цену; мельница же была весьма дорогая и важная. Но я не захотел никак в угождение господину Веницееву сделаться бездельником и отказал ему в том начисто. Но наиглавнейшая моя забота была о требованиях г. Давыдова. Я принужден был призвать к себе на совет добродушного и мне усердного секретаря своего Щедилова и иметь о том с ним конференцию. Но требования сии, по милости нашего душепродавца, обоим нам наводили превеликое сомнение, и мы долго не знали, как быть и что делать, ибо с одной стороны -- жалок был нам Николай Сергеевич, и обоим нам хотелось ему в нужде его помочь, а с другой -- опасались, чтоб не могло произойтить от того впредь для самих нас каких-нибудь дурных следствий, и насилу кое-что сообща придумали и делом сим уладили.
Впрочем, в сей день возвратилась и жена моя с детьми с ярманки, и я доволен был, что езду свою туда отправили они благополучно; а на другой день после сего получил я письмо от г. Давыдова с уведомлением, что преемник его и наш новый директор не прежде в Тулу прибудет, как по первому зимнему пути. Сие известие смутило меня и даже огорчило до чрезвычайности, и причина тому была следующая.
Как год, на который сын мой отпущен был по последнему пашпорту, приближался уже к окончанию, и наше общее желание было постараться о выпуске его из гвардии к штатским делам (поелику он по слабости своего здоровья к военной службе был совсем не способен, да и нам не хотелось его оной подвергнуть; выпуски ж были тогда затруднительны и не инако как с превеликими трудами и стараниями могли быть получаемы) -- то наилучшим и надежнейшим средством почитали мы, чтоб мне ехать для сего самому в Петербург и употребить к тому свое старание. И как сие у нас давно уже предположено было, то и ласкался я надеждою, что я, когда не от г. Давыдова, так от будущего своего нового начальника и могу получить к езде сей увольнение. Но как тогда г. Давыдову отпустить меня было уже не можно, то известие, что новый начальник мой не прежде прибудет, как в исходе уже тогдашнего года, смутило нас до чрезвычайности. Ибо как до прибытия его мне от волости отлучиться не было уже никакой возможности, а по приезде его ехать было уже поздно, и мы легко могли заключить, что чрез то упущу я наиудобнейшее время к употреблению своих просьб и стараний о моем сыне, то и не оставалось другого средства, как отпускать сына моего в Петербург на службу одного и предоставить уже самому ему о себе стараться.
Таковая непредвиденность всех нас до бесконечности смутила и заставила думать и помышлять о том, как быть и что делать. Сын хотя не был уже ребенком, и, по добрым его свойствам, не могли мы опасаться, чтоб он там мог избаловаться, но паче надеялись, что он и там не сгинет и по нужде мог и сам о себе приложить старание (но как он никогда еще не бывал в Петербурге, да и мы не имели там никаких верных и надежных людей, которым бы мы могли его препоручить в покровительство),-- то и не хотелось нам весьма его одного в тот дальний путь и при таких обстоятельствах отпустить. Со всем тем, требовала того сущая тогда необходимость. А сие и подало нам повод к разным о том разглагольствиям между собою и совещаниям о том с лучшими нашими друзьями. Сии все были такого ж мнения, что необходимо нам его не только отправить в Петербург надобно, но и поспешить отправлением сим, не упуская тогдашнего осеннего и способного к путешествию времени. Все они, и справедливо, говорили нам, что чем ранее приедет он туда до Нового года, тем более иметь будет времени к приисканию о себе старателей и удобнейших средств к достижению до желаемой нами цели.
Итак, вдруг и нечаянным образом получили мы новую по сему обстоятельству заботу и должны были, не упуская нимало времени, помышлять о сборах в сей дальний путь и придумывании всего того, чем бы ему поспешествовать с своей стороны в его будущих о самом себе стараниях.
Не успели мы начать о сем помышлять, как наступил и день, назначенный мною для публичной земляной торговли. И как земли всем были надобны, то народа съехалось превеликое множество. Но я рад был, что дворян было немного, а только двое, да и те -- не стоющие дальнего уважения, а потому и мог я, по желанию своему, давать всем свободный торг и производить оный наибеспристрастнейшим образом. Однако, без досад многих и при сем случае не обошлось, и хлопот было довольно.
На другой день после сего, который был уже последним месяца сентября, случилось у нас в слободе странное и необыкновенное происшествие. Жена протопопа запарилась в бане до смерти. Как она охотница была испивать, то не сумневались мы, что пошла она в баню подгулявши и, думать надобно, поддала слишком много и от неумеренного жара задохлась; но как бы то ни было, но нашли ее в бане, на полку, умершею, с веником в руках.
Непосредственно за сим наступил наш фамильный октябрь месяц, бывший в сей год достопамятен для меня многими особенными происшествиями. Самое начало его было уже преисполнено многими для меня досадами, хлопотами и неудовольствиями. Не успело пройтить оного дня два, как взбешен почти был я присланным ко мне письмом от бывшего командира моего г. Давыдова. Сей горе-командир, будучи, так сказать, с ног до головы замаран дерьмом и находясь в прескверных и таких обстоятельствах, в каких не желал бы я быть никому, по смешному своему любославию, восхотел еще и тогда покичиться своею потерянною уже надо мною властию. И забыв все, сколько он мне обязан, и все то, что я для его сделал, написал ко мне прямо досадное и раздражительное письмо и променял меня на бездельника-мужика, принесшего ему какую-нибудь голову сахара или чего-нибудь иного на поклон. Повод к тому подала вышеупомянутая переторжка земель и мельниц. Как для ней самому ему уже не кстати, да и нельзя было к нам приехать и по-прежнему бессовестно мытарить и плутовать, то поручил он производить торговлю сию мне. Но чем был я не весьма доволен, ибо он хотя и не приехал, но заметал меня ордерами и письмами в раздаче наилучших земель и мельниц воровски и за ничто тем, которые у него там побывали и с которых он сорвал срывы. Между прочим, прислал он ко мне один глупый и бестолковый ордер об отдаче одной и последней мельницы Бобриковскому мужику за ничто, и только за 30 рублей, несмотря что она стоила гораздо более ста. Досадно мне было сие неведомо как, и тем паче, что он и без того все наилучшее мельницы размытарил и упустил чрез то дохода в казну более 1000 рублей. И как тогдашние повеления его уже были для меня не слишком важны, и я не имел причин их свято наблюдать, а сверх того, хотелось мне последнее его мытарство и бездельничество сколько-нибудь поправить беспристрастнейшею торговлею, то и пустил я сию мельницу с прочими в торг и за нее взогнали цены свыше полутораста рублей, и осталась она за самим тем же, который хотел было схватить ее почти за ничто. Бездельник сей бросился к г. Давыдову и, как думать можно было, налгал ему что-нибудь. А за сие-то и изволил он на меня разгневаться и, в досаде для чего помешал я ему и в сем случае своровать и сбездельничать, написал ко мне помянутое обидное и такое письмо, какого я от него, а особливо при тогдашних обстоятельствах, никак ожидать не мог и которое для меня тем было досаднее, что я поступил при сем случае по всей справедливости и всего меньше заслуживал такого себе репреманта {Reprimаnde -- выговор.}. Мне не трудно было в том оправдаться. Но со всем тем принужден я был весь почти день по сему делу писать и заниматься глупостьми, ибо мне хотелось дать ему учтивым образом прямо дурной его поступок против меня почувствовать.
Другие хлопоты были для меня и этот же день то, что я принужден был переписывать, пересчитывать и ранжировать все заготовленные мною статьи для своего "Экономического Магазина" и готовить их для отправления с почтою в Москву. А третья досада была на г. Веницеева, рыскавшего около сего времени по полям нашей волости с собаками за зайцами. Он хотел ко мне в сей день приехать, но я целый день прождал его по-пустому и с досадою услышал, что он еще с утра ускакал прямо в Тулу. Наконец, некоторым образом и то было особливостью, что в сей же день привезли ко мне из Ламок нововыезжего на свет и небывалого у меня гостя, моего внука, которого жене моей, а его бабушке, хотелось у себя воспитывать.
Непосредственно за сим наступил день имянин сына моего, и праздник сей был для нас тем чувствительнее, что оставалось ему уже недолго жить с нами. В навечерии сего дня положено было у нас уже решительно отправить его в скором времени. Обстоятельство сие наполняло глаза жены моей уже словами, да и нам всем скорый отъезд его был чувствителен и приводил в смущение наши мысли. А как, сверх того, надлежало мне сие утро писать в Петербург к племяннику моему М. В. Неклюдову и, его уведомив о скором приезде туда моего сына, просить о помещении его в каком-нибудь уголке его дома, то и не звали мы к себе никого обедать, и у вас обедали только немногие. Но после обеда съехалось столь много гостей, что мы сделали уже маленький деревенский бал, послали за музыкою, завели танцы и провели день и вечер сей довольно весело, и гости все у нас ужинали, и было их так много, что мы их едва поместили в своей зале.
В следующий за сим день октября было у нас в доме множество больных. Я сам что-то был не очень здоров и ночь слал дурно, а ввечеру чувствовал опять в себе озноб и боялся, чтоб лихорадка моя опять не возвратилась и не сделалось бы рецидива. Недомогала также и бывшая тогда у вас замужняя дочь, и мы посылали за лекарем, чтоб поговорить с ним о ее болезни. У меньшой моей дочери болело ухо, а жена насилу ходила от слез и грусти. Она все суетилась и плакала о сыне, с которым тошно было ей расставаться. Но всех более смущала и озабочивала вторая моя дочь Настасья: сия занемогла формально и была во весь день в жару, так что мы принуждены были ее лечить и боялись, чтоб не было горячки. Однако, было сие следствием простуды и ей на другой же день полегчало, но за то занемогла наша старушка и ее всю коверкало, и как говорила она -- от осуда, чтоб было и вероятно, ибо не успели ее, брызнув в нее изнавесть водою, испужать, как ей и полегчало. Впрочем, в оба сии дня сбирали мы уже своего Павла в Петербург, и было по сему случаю хлопот довольно. С ним собирался ехать вместе и сын уездного нашего секретаря Арефьева, записанный также в гвардию, и он товарищу сему очень рад был, да и нам было приятно, что поедет он не один.
Вслед за сим наступило 7-е число октября, в который совершилось мне 51 и пошел 52 год от рождения. Но я во весь сей день был не очень здоров. Переменившаяся около сего времени погода в превратившаяся из хорошей в дурную, ненастную, была причиною тому, что я, за день до сего, простудился и оттого чувствовал в сей день насморк, головную боль, тягость во всех членах и озноб, почему и был для меня сей день не очень весел. Домашние мои ездили все в церковь, но я, за болезнию своею, принужден был оставаться дона и кое-чем от оной лечиться.
В наступившую за сим ночь случилось сыну моему видеть удивительный и почти пророческий сон. И как рассказывал он нам его за обедом, то сочли мы его пустым и ничего незначущими. Приснилось ему, что он шел один в Ламки пешком и что в лесу испуган он был двумя большими свиньями, выбегшими к нему из леса, однако, вреда ему ни какого не сделавшими. Но, ввечеру удивились мы неведомо как, увидев, что сей сон в тот же день сбылся почти наяву. Зятю моему показалось одно слово, выговоренное сыном моим в шутках, как-то колким. Он вспыхнул как порох и поссорился с оным; а что всего удивительнее, то слово "свинья" подаю к сей ссоре повод и причину. Как мне происшествие сие было очень неприятно, то за ужином нагонял я зятика своего стороною гораздо и гораздо за то, что он, будучи сам виноват, на других рассердился и вспыхнул, и тем ссоришку сию уничтожил.
Болезнь моя не только не проходила, но продолжалась и во все последующие за сим пять дней. И оказалось, что действительно воспоследовал рецидив моей лихорадки, и она опять стала меня чрез день знобить и мучить, и была тогда очень не ко времени. Мы все сии дни провели в беспрерывных хлопотах и суетах и заботах, по причине сборов сына моего к отъезду. Он разъезжал в сии дни со всеми знакомыми уже прощаться, а прочие часы старались мы с ним провести по-прежнему в приятных разговорах и читании книг и воспользоваться колико можно лучше остальным не многим временем его со мною пребывания. Между тем, услышал я, что командир мой из Тулы уже выехал в свое Анненское, и письмо мое его так тронуло, что он извинялся передо мною в своем против меня проступке. И как чрез то мы с ним опять поладили, то сие побудило меня попросить его чрез вторичное письмо о снабжении сына моего к знакомым своим рекомендовательными письмами, что он охотно и обещал сделать; потребовал, чтоб я для сего велел ему моему заехать в Анненское, на что мы охотно и согласились, хотя чрез то и делалась в пути сыну моему остановка.
Наконец, наступило 14-е число октября, день достопамятный мне и всему семейству моему тем, что мы отправили в оный наилучшего друга и любезного моего сотоварища и собеседника Павла Андреевича в Петербург и разлучились впервые с ним на время, которое долго ли продолжится -- о том всего меньше мы тогда ведали и знали, ибо зависело то от воли нашего Бога. Он поехал от нас перед вечером, в кибитке с помянутым товарищем своим секретарским сыном Арефьевым и с одним только слугою моим Василием, бывшим у меня и стряпчим, и поверенным, и писцом наилучшим. Жена моя и дочь Настасья расположились проводить его до Ламок; мне же сделать сего, за болезнию моею, было не можно. При прощании обмочили мы его, а он наши щеки слезами, и все мы утирали глаза, и не только мы, но и самые гости, сделавшие ему честь и приехавшие провожать его вместе с нами. И я сам как ни крепок был в таких случаях, но не мог удержаться, чтоб им в том не товариществовать, и не только до тех пор глаза свои то и дело утирал, покуда повозка его не скрылась у меня из глаз, но и после того многие минуты сряду.
Не могу изобразить, как они были мне чувствительны и в каком расположении находились тогда все мои душевные чувствия и мысли. Самая неволя принудила меня отправить его одного и, отпустив на самую неизвестность, предать в десницу и во власть единого моего Покровителя и Бога. Я снабдил его туда хотя разными кой к кому просительными письмами от себя и от моих знакомых, но все они могли и не возыметь ни какого действия, равно как и деньги, которые я ему дал на всякий случай с собою. "Что может все сие сделать, говорил я тогда сам себе, если Богу будет то не угодно? а если Он пристанет, то и пастыря приставит". А с этою надеждою и в уповании более всего на единую Его милость и его я отправил. Внезапный и скоропостижный случай, побудивший нас к тому, и все неожидаемые успехи при собирании его в путь сей -- ласкали меня надеждою, что упование мое на Творца моего не останется втуне, ибо я много раз в жизнь мою заприметил, что все таковые скорые и нечаянные предприятия бывали удачны, а из последствия увидите вы, что в надежде и заключениях своих я и не обманулся.
Теперь, для любопытства, упомяну я о том, к кому и к кому отправил я с сыном моим просительные об нем письма. Первое и наиглавнейшее письмо послал я с ним к сыну родной моей сестры и моему племяннику Михаилу Васильевичу Неклюдову, у которого в доме предназначал я и квартировать ему; но мне неизвестно еще было, застанет ли он его в Петербурге и может ли он ему в чем-нибудь помочь. Человек он был не знаменитый и не весьма расторопный, и потому надежда на него была не весьма велика. Другое письмо послал я с ним к старинному своему и еще кенигсбергскому другу Сергею Федоровичу Малиновскому, с которым я вместе учился новой философии и который тогда счислялся при графе Безбородке коллежским советником; но и на сего была надежда не велика, ибо неизвестно было, может ли он что-нибудь сделать, и буде может, то расположен ли будет к тому; я к нему писал несколько раз, но не мог получить ни одного ответа. Третье писал я к г. Сонину, Дмитрию Степановичу, старинному и не весьма короткому знакомому, почему и надежда на него была весьма не велика, да я и писал, чтоб сделать только ему его знакомым. Четвертое и наиважнейшее письмо хотел послать с ним Николай Сергеевич Давыдов к бабке своей Марье Петровне Травиной, самой той придворной госпоже, которая доставила ему сержантский чин; г. Давыдов писал ко мне, что он верно надеется, что она и прочие его приятели сделают желаемое мною; но мне казался и сей путь не весьма надежный. Пятое и также верное письмо хотел сын мой стараться получить в Москве, от родственницы зятя моего Аграфены Ильинишны Толстой к сестре ее Авдотье Ильинишне Голенищевой-Кутузовой, генеральше и делающей многие дела. Но сия надежда всех была слабее, и неизвестно было, получит ли он и письмо сие, и будет ли столько счастлив, чтоб там его полюбили и похотели для его что-нибудь сделать. Шестое письмо хотел он выпросить от Егора Михайловича Крюкова к племяннику его Ивану Федоровичу Крюкову, гвардии капитану. В сем письме (sic), заключал я, что оно может быть ему сгодится, когда надобно будет ему служить, а дальней помощи и от него ожидать было не можно. Седьмое письмо, надеялись мы, даст ему г. Верещагин к одному своему родственнику, который может приискать ему канал, для получения желаемого нами чрез деньги; но было неизвестно, будет ли к тому возможность и не переменились ли обстоятельства. Вот сколько вспомогательных писем было с ним в запасе, а восьмых, снабдил я его и нарочитым количеством денег, дабы, в случае если ни чьи просьбы не помогут, то бы постараться употребить их к тому. Я отправил с ним 650 рублей, но неизвестно, куда сии деньги пойдут и кому наиболее достанутся.
Впрочем, было достопамятно, что в самый этот же день приезжал ко мне на часок наш князь и привез ко мне всего меньше ожидаемое письмо от Веницеева, в котором он писал ко мне, что он, по доверенности от г. Давыдова и по определению казенной палаты, вступил, до прибытия настоящего директора, в управление обеими нашими волостьми. Сие меня смутило и удивило крайне и было совсем не понятно, как это сделалось. Таким образом, ни думано ни гадано, получил я себе нового временного или, так сказать, наказного, но такого командира, который не весьма мне нравился, но я ласкался, по крайней мере, надеждою, что он ничего важного со мною предприять и сделать не может.
Итак, проводив любезного своего товарища, остался я один и весь тот вечер проводил в скуке и помышлениях о новом своем наказном начальнике, а на другой день после того приезжали ко мне неожиданные гости, господа откупщики епифаньские г. Игнатьев, Афанасий Иванович, и г. Жеребцов с бездельною просьбицею, а именно: чтоб я надел на себя осёл и дозволил им в Бобриковской волости наделать множество кабаков, которых там никогда не бывало. Самая безделка!... а что всего смешнее, привезли ко мне записочку о том от Николая Сергеевича Давыдова, и такую, которая ни в какой документ не годилась. По счастию, было мне чем отговориться. Я, усмехнувшись только, сказал им, что теперь уже не Николай Сергеевич, а Семен Никифорович Веницеев управляет волостьми, и я без его воли сего удовольствия им сделать не могу. Сим отбоярил я их, и они поехали от меня не солоно хлебав, и может быть не весьма довольными мною, и тем паче, что я учтивым образом дал им знать, что сие не так-то легко сделать можно, как они думают, и дружески советовал лучше сего не затевать никогда.
Последующий за сим день достопамятен был тем, что я в оный окончил десятилетний мой труд, а именно: сочинение своего "Экономического магазина", отягощавшего меня многими трудами, но не принесшего мне никакой дальней пользы, кроме того, что сделало имя мое во всем государстве известным и славным. Но и от сего польза для меня была очень не велика, и мне опытность толь многих лет доказала, что публика наша наполнена была еще невежеством и не умела, и не привыкла еще ценить труды людей, и отечество совсем было неблагодарное, а лучшею наградою за весь подъятый толь великий труд было для меня собственное сознание, что я трудился не в пустом, а в полезном и таком деле, которое некогда не только сынам нашим и внукам, но и правнукам и дальнейшим потомкам обратится в пользу, и что я, с своей стороны, был полезным для своего отечества. Наконец, и та мысль меня утешала, что как не было до меня, так едва ль и после меня будет другой человек, который бы один и без всякой посторонней помощи мог целых десять лет сряду издавать журнал такой огромности и изготовлять материи в каждую неделю на два листа печатных и с такою исправностию, что никогда не было ни малейшей остановки.
Впрочем, достопамятно, что как мы с сыном условились колико можно чаще переписываться между собою и рассказывать друг другу все, что с нами происходить будет и переписку сию расположить совсем на иной ноге, нежели на какой бывает она у иных отцов с отлучными сыновьями своими, то и я с самого сего дня и начал к нему уже писать и заготовлять письмо свое к отсылке в Петербург по почте, дабы он, приехавши туда, мог им быть тотчас обрадован. И как переписка сия была подлинно у нас примерная, доставлявшая обоим нам взаимное и превеликое удовольствие, то, для любопытства, и помещу я здесь с первого письма моего точную копию. И вот какого было оно содержания:
"Друг мой, Павел Андреевич! Не успело еще двух суток после того времени пройтить, как ты со мною расстался, как начинаю я к тебе уже писать или, лучше сказать, заочно с тобою беседовать. Может быть, буду я чрез то тем меньше чувствовать тягость, производимую мне лихорадкою. Проклятая, все еще не отстает! Однако, кажется мне, что действие ее несколько слабеет; авось либо скоро отстанет и совсем. Я проводил оба сии дни нарочито спокойно, хотя, правду сказать, не однажды, а несколько раз утирал я запястьями рук своих некоторую влажность, силящуюся насильно из глаз и катящуюся но щекам. В самую сию минуту мокры они еще от подобного сему утиранья. Я расскажу тебе тому и причину. Весь почти сегодняшний день я прописал и оканчивал "Магазин" свой. Не успел я его и самое заключение оного кончить, как подали свечи, и я, утомившись от труда, встал и начал взад и вперед ходить по своему, теперь опустевшему, прямо уединенному, кабинету. Тут, где ни возмись, мысль в мою голову: "где-то теперь мой Павлунушка? Где-то мой Павел?" Не успел я сих двух слов выговорить, как целая почти река слез, и с таким стремлением покатилась из глаз моих, что я первые из них не успел и подхватить запястьями рук моих. Тысяча мыслей толпились о тебе в голове моей и производили толико же трогательных воображений, которые произвели б еще больше слез, если б, по счастию, не удалось мне вспомнить, что я обещал к тебе скоро писать, и если б мысль сия не привлекла меня тотчас к моему пулпету и не дала мне пера в руки. Сие успокоило несколько, однако не надолго. Как дошло дело писать помянутые слова, то навернулись было опять слезы. Ах, Павлушка! как много я тебя люблю! Истинно, самому мне то было неизвестно до сего времени. Но вот слышу запели попы всенощную в зале, для завтрашних имянин моих: надобно иттить молиться Богу. Мой первый вздох будет о тебе к общему нашему Покровителю...
"Вот теперь окончили нашу службу. Я насилу простоял. Хотел бы охотно еще к тебе что-нибудь написать, но некогда и не можно. Госпожа Бакунина у нас ночует, а во всенощную приехали и Ламковские: полны хоромы людей! Первая привезла нам от тебя поклон: как приятен он нам был. Мы радовались, услышав, по крайней мере, что ты до Упской гати доехал благополучно. Где-то ты, мой друг, сегодняшнюю ночь ночуешь? и как-то был в Анненском и в Туле?.. Прости, мой друг"!
18 октября, перед вечером.
"Ну, теперь гостей всех проводил и мне свободней. Остался опять один в уединенном своем кабинете. Поговорю опять с тобою, мой друг, хоть минуту: я власно как повидаюсь чрез то с тобою.
"День имянин моих отпраздновали мы изрядно. Наехало столько гостей, сколько мы не ожидали. Кроме наших городских, которые у меня все обедали, пробыла у нас и г-жа Бакунина, а после обеда приехали и Хомяковы, а там еще давно не бывалый гость Алексей Иванович Писменский с женою, а с ним и старик Алексей Данилович, которыми в особливости был рад. Итак, все комнаты наполнены были гостьми. Музыка гремела у меня во весь день. Старику-капельмейстеру вздумалось что-то сделать мне честь и приттить еще до обеда с духовою музыкою меня поздравить. Во время стола играла она же, переменяясь с нашею, и это хорошо. По нужде и одна наша стол исправит. После обеда же загремела полным хором. Я и весел был, и нет. День был не мой, а лихорадкин; однако, слава Богу, обыкновенного отягощения я не чувствовал. Вечер был мне веселее. Я просидел оный в кабинете и занимался разговорами с обоими любопытными гостями моими. Между тем, барышни наши, которых набралось до осьми, затеяли танцы. Но каким дальним танцам быть, когда танцовальщики были только князь и Петр Герасимович. Я их истинно и не видал, а только слышал. Без тебя они были, как без души. Зрение на них меня более огорчило б, нежели увеселило. И один слух напоминал мне тебя уже несколько раз. Мне приходило на мысль, как бывало ты танцуешь и всем распоряжаешь и предводительствуешь. А сия мысль рождала другую о том, где-то ты сей вечер и как провождал. По счету моему надлежало быть тебе уже в Серпухове, но может быть ты ночуешь еще в Дворянинове. Мы заботимся пуще всего, чтоб ты, не привыкнувши терпеть еще стужу, не простудился и не занемог. Мать с нетерпеливостию дожидается от тебя первых писем завтра.
"Сегодня разъехались все наши гости. Писемские поехали далее в своя путь в Украйну, а Ламковские наши к г-же Бакуниной и к другим развозить визиты. Итак, мы остались одни, и я помышляю о том теперь, что мне начать делать и писать...
"Ах, Павлушка! Что-то я сегодя во сне не весьма хорошо о тебе видел. Приснилось мне, будто ты в пошевнях ехал чрез какой-то ручеек, занесенный снегом, и в нем с лошадью и санями своими увяз и не мог долго выбиться. Сердце у меня дрожало, когда я проснулся. Сон сей впечатлелся очень в мои мысли, и хотя я не суеверен и снам мало верю, но сей меня очень беспокоит. Дай Бог! чтоб с тобою ничего худого не произошло. В сей день надобно тебе, по счету нашему, в Москве быть. Не произошло ли в сем городе с тобою чего-нибудь неприятного, и такого, что могло б навесть вам огорчение, что легко может произойти от твоей неопытности и неосторожности. Не один вздох возлетел уже на Небо, чтоб Всемогущий сохранил тебя от всякого зла.
В тот же день, перед вечером.
"Что-то Афонька наш не едет, и нет еще об нем ни слуху, ни духу, ни послушания. Заботясь о тебе, считаем мы все минуты, и то и дело сошедшись говорим: "теперь Павлу нашему надобно быть тут-то и тут, буде ему что особливое не помешало. Но, по всему нашему счету, конюху уже время возвратиться: дома у него праздник, дорога хороша, верно сам поспешит. Но подождем еще; к вечеру ему неотменно быть и письма от тебя привезть надобно".
Письмо сие и получили мы в самый этот день с возвратившимся к нам конюхом, который отвозил его на наших лошадях до Дворянинова. Легко можно заключить, что мы оным были очень обрадованы. Оно было следующего содержания:
Из Дворянинова, 17 октября 1789 г. ввечеру.
"Первое мое письмо к вам, милостивый государь батюшка, начну я усерднейшим моим поздравлением вас с сегодняшним днем вашего Ангела. Дай Боже, чтоб вы проводили его в совершенном здравии и еще многие таковые же дни в радости и в вожделенном благополучии.
"О себе я вам донесу, что мы, часа за два пред сим, приехали сюда, благодаря Бога, все здорово и благополучно. Путешествие же наше до сих мест происходило следующим образом. Выехавши 15-го числа из Ламок, кормили мы лошадей и обедали на Упской гати, как о сем думаю вы уже и извещены Катериною Артамоновною, с которою я тут виделся. Признаться, что сей первый мой переезд происходил не без грусти, и я долго не мог оную разбить моими размышлениями. Утешение самого себя, что я не на опасность какую еду, а к своей может быть пользе (и что скоро, Бог даст, с вами, мои дражайшие родители, опять увижусь и найду вас также всех здоровыми) и воображение, какая радость и удовольствие будет происходить тогда при радостном свидании, -- утешили меня несколько, и так мало-помалу подкрепили, что наконец я совсем ободрился и положил предаться на милость Божескую, и с твердым духом надеясь на Его покровительство продолжать свое путешествие.
"Итак, продолжая далее свой путь, приехали мы довольно еще рано в Тулу. Тут я вознамерился заехать к Сухотиным сколько для того, чтоб проститься с ними, а столько же, чтоб узнать повернее, где находился Николай Сергеевич. Но я не нахожу их никого дома. Они все поехали в Владимир. Осведомившись, однако, что Давыдов точно в своем Анненском, мы туда поехали. Приезжаем в оное уже поздно. Хозяева мне были довольно рады, и Николай Сергеевич для того отложил отправление меня в тот день, что скоро лег спать. На другой день хотя он и обещал меня скоро отпустить и мы с ним встали оба довольно рано, однако, сие отправление не прежде кончили 9-ти часов утра.
"Письма его, посланные со мною, были одно к М. Н. Травиной с небольшою железною посылочкою, а другое -- к оберкоменданту петербургскому, который вкупе и дядя родной нашему полковому секретарю. В обеих сих письмах он просил обо мне, и диковинка будет, ежели они мне хотя несколько не помогут.
"Обстоятельства Николая Сергеевича весьма смутны, и он очень много задумывается. Он ждал при мне ежеминутно своего секретаря из Петербурга, а между тем, отпускал обоз свой и сам собирался скоро ехать в Калугу. При мне он получил ваше письмо о Веницееве, поступок которого сколько его удивил, столько и раздосадовал. Но полно мне об этом говорить; не до меня это касается, а обращусь лучше опять к своему путешествию.
"Но вот приходит ко мне Андрей Михайлович и зовет меня к себе хоть на часок проститься с его батюшкою. Итак, иду с ним теперь на минуту, а пришед оттуда окончу ваш письмо сие... Вот опять возвратился. Михаил Матвеевич едва жив, так сыто наполнен, и если бы там не случился винной алексинский пристав Захаров, то умер бы со скуки и досады, смотря на досадные колобродничества нашего дядюшки; я насилу оттуда вырвался, и теперь хочу окончить вам донесение о нашем путешествии".
"Приехавши из Анненского в Тулу, старался я, чтоб отдать Верещагину письмо ваше. От встретившегося при въезде нашем в город его кучера узнали мы, что он давно уже из двора съехал. Мы искали его в казенной палате, в городе, на заводе, но нигде не могли найтить. Исправив нужное в рядах, поехали мы к Пастухову обедать. К нему призван был его родня с железными вещами, и я пряжки дамские искупил. Соединившись потом с спутником своим г. Арефьевым, отправились мы в путь свой. Тут заехал я к Верещагину, надеясь верно застать его дома, но не застал, и так, оставил к нему письмо ваше, не получив на оное ответа, которое может быть и не будет нужно.
"Итак, отправляемся мы далее в путь свой, и дорогою было мне не скучно, потому что делал мне компанию Петр Федорович. Я, право, им очень доволен. Мы разговариваем с ним о многом, также и по-французски, и нам с ним в продолжение пути может быть будет не скучно. В Федешово приезжаем уже поздненько и находим дома одного Василия Ивановича с братом, а прочие все в Крюкове. Сегодня по утру я ездил к Егору Михайловичу, он меня снабдил письмом к Ивану Федоровичу, и в сем прошло все утро, так что, возвратившись к нашим Кислинским, мы принуждены были остаться у них обедать. Сюда же приехали столь еще не поздно, что успел я выводить своего спутника по всему саду, по хоромам и проч., и он всем прельстился до крайности.
"Итак, вот вам обстоятельное донесение о нашем переезде. Теперь скажу вам также и о том, что я сперва очень испужался, что меня трясло несносно в кибитке, а о том, чтоб читать в ней книгу и помыслить было не можно. Сие меня несколько потревожило, что меня разобьет в столь дальнюю дорогу; но купленный мною в Туле перевязной ремень, избавил меня от сего беспокойства; я, перевязавшись оным, почти не чувствую трясения кибитки. Для читания же книги я также нашел способ: я сел спиною к кучеру, а ногами взад, сидеть таким образом очень спокойно, а особливо на подушках и я читаю без труда книгу и сему очень рад. Беда только моя, ежели пойдет ненастье и мне сидеть наружи будет нельзя, тогда принужден я буду опять трястись внутри кибитки; однако, надежда на ремень, авось-либо не растрясет.
"Вот сколько я уже к вам написал и постараюсь, ежели возможно будет, и во все продолжение нашего путешествия вас обстоятельно об оном уведомлять. Теперь письмо мое окончу тем, что первейшее мое желание есть то, чтоб слышать об вас, чтоб здоровье ваше восстановилось и чтоб ни наслаждались оным ненарушимо и беспрестанно. Сего искренно желает целующий мысленно ваши ручки, ваш, и проч."
Вот каковы были начальные ваши письма. Но сим дозвольте и мне сие письмо кончить и сказать вам, и проч.
(Февраля 3 дня 1811 года).
Любезный приятель! Сообщив вам в предследовавшем письме начало нашей переписки с моим сыном, не знаю, не наскучил ли я вам оными; но как более думаю, что вы и их читали не без любопытства, то думаю сообщать и впредь к вам некоторые из них, когда во всем их пространстве, а когда только нужнейшими выписками из них, и располагаюсь учинить сие наиболее для того, что в последующих моих письмах к сыну описаны и все интереснейшие происшествия, бывшие около сего времени.
Итак, начну сообщением вам второго моего письма к сыну, которое я начал в тот же день ввечеру, в который получил я помянутое первое письмо от моего сына и продолжал разными приемами во всю тогдашнюю неделю до дня отхождения почты. Оно было следующего содержания:
"Наконец, сей час обрадованы мы были, друг мой П. А., твоим письмом и известием, что ты благополучно доехал до Дворянинова. Радость наша, и особливо моя, тем была больше, что мы начинали уже и беспокоиться тем, что конюх не возвращался долго. Сказали же нам, что ты в Федешове никого не застал, и что Василий Иванович с братом поехали делиться, вот какое вранье! Ныне знать год такой, что все врут и затевают! Однако, возвратимся к письму твоему.
"Все мы тебя очень и очень благодарим за оное и за твою прилежность и нескучливость при писании. Куда бы рады мы были, если б ж всегда такие письма от тебя получали! Мы бы также как теперь с тобою власно, как повидались. Письма твои все сейчас из рук в руки переходили, а мать от радости и поплакала. Приятно нам, что дал Бог тебе такого товарища, а тужим, что не присоветовали тебе в Москве купить подвязную дорожную шапку, было б спокойнее. Обстоятельство, что оберкомендант -- родня секретарю меня весьма порадовало. Это много помочь может, и я почти не сомневаюсь, что все дело будет Богом исправно (sic), а дай только Бог, чтоб ты доехал благополучно: Бог пристанет и пастыря приставит! Иметь только надобно на Него надежду и твердое упование.
"Где-то ты теперь, любезный мой Павлунушка? и не озяб ли в сегодняшнюю стужу. У нас в хоромах так холодно, что я и принужден был переселиться к печке. Мы считали тебя сегодня в Москве, и я всё горевал, что тебе ездить по ней будет холодно; но теперь видим, что мы в счете своем ошиблись, и ты разве к ночи туда приедешь. Дай Бог, чтоб завтра было потеплее!"
"У вас по сие время ничего такого не произошло, о чем бы к тебе отписать было можно. Лихорадка моя, кажется, начинает отставать. Я, сидючи в уединении и по прежней привычке к писанию, уже работы две-три начинал: две составляют продолжение прежде начатых дел, а третья совсем новая. Начал нечто переводить, чтоб в случае, когда нет духа что-нибудь сочинять, была бы работа, требующая немногих размышлений. А в самом этом, сегодня начатое упражнении (перевод "Жизни Витекинда Великого") и застало меня твое письмо, за которое благодарю тебя еще раз и заочно моего друга целую. Вздох к Небу, чтоб десница Всевышнего покровительствовала тебя в сию ночь и благословила путешествие твое, излетел теперь из моего сердца! Я, препоручив тебя Его Святой Воле, пресекаю сегодняшний мой с тобою разговор и обращусь к своей работе: будет еще время с тобою наговориться заочно; всякий день хоть понемногу, так наберется много".
Со всем тем, я целых три дня после сего не принимался за перо для писания к нему, в течение которых приходили слухи из Тулы, что г. Давыдов не получил ничего из Петербурга, и что его насильно почти считают казенною палатою, и Веницеев трудится над тем очень. Далее говорили, что ездивший от г. Давыдова его секретарь в Петербург возвратился ни с чем; что был он у Юницкого, и его очень хвалит, и что будто он сам ему сказывал, что определения и указа об нем еще нет, но что ему место сие наверное обещаю.
Наконец, 23 числа поутру, принялся я опять за продолжение письма моего к Павлу и писал следующее:
"Целых три дни я к тебе, мой друг, не писал; причиною тому было то, что писать было не о чем, да и неспособно. У нас такая была в сии дни стужа, что мы места в хоромах не находили; ничего не можно было делать. Я, сидючи в передспальне, в уголку, упражнялся только в чтении своего Карла V, какая это любопытная книга! Стужа и дурная погода причиною тому были, что у нас опять сделались больные. Настасья все сии дни пролежала от шеи и лечилась. Я сам вчера опять занемог. Проклятая лихорадка не хочет никак отставать! Это уже в третий раз она меня посещает.
"Вчера вздумалось Варсобину всех нас для праздника (Казанской) трактовать, и был превеликий обед. Были мы со всем своим семейством и с Ламковскими, князь, Арсеньевы, Хомяковы, казначей, судьи, пристав и лекарь, да приезжий Николай Иванович Хрущов. Угощение было хорошее, насилу уселись. Но я был там чрез силу и ведал бы -- не ездил, ибо пуще болезнь усилилась. Впрочем, ничего у нас особливого не случилось, кроме того, что на сих днях буян Семен Иванович Игнатьев дошел было [до] рока. Давыдова, Василия Володимировича, люди так хорошо его приколотили, что теперь на простынях ворочают; голову в двух местах проломили, а досталось рукам и ногам, и ребрам; было где-то в лесу по случаю спора; досталось и межевщику, и земскому судье".
Чрез сутки же после сего продолжал я писать следующее:
"Нет! лихорадка моя не изволит отставать! Третьего дня она меня ужасно тяготила, вчера было легче, а сегодня с самого утра опять так тяготит, что насилу держу перо в руках. Настасье полегчало, но не совсем. Вчера принимала она слабительное, а сегодня все собираются к тебе писать, ибо мы положили с завтрашнею почтою отправить к тебе первый пакет с письмами. Как-то придет оный в Петербург, прежде ли тебя, или после? Ничего мы теперь о тебе не знаем, где ты едешь и здоров ли? Считаем только, что ты вчера был в Твери и сегодня оттуда поедешь. Радуемся, что погода стоит хорошая и утром светлые. Писем из Москвы от тебя еще не получали. Мы дожидаемся их, как города, надеясь от тебя многое услышать. Но, может быть, тебе в чужом доме и пописаться было негде и не можно. Я, по слабости своей, занимался все сии дни чтением и промолол всего Карла. Надоедают мне только просельщицы: то придет барышня, и дай того, и дай другого, то мальчишка; а я не знаю, где иное и отыскать. При всяком разе напоминаю любезного моего ключника и казначея, и тужу, что он теперь в дороге и терпит стужу и беспокойство; я целую его мысленно и, пожелав счастливого пути, обращаюсь к упражнениям моим.
"Вчера только разрешил меня Николай Сергеевич Давыдов ордером от своей команды и велел относиться обо всем к Веницееву. Мне великая теперь комиссия набирать рекрут. Пишут из Тулы, чтоб скорее, а мне и по-ногу со двора не можно. Щедилов и теперь еще в Туле живет; поручено ему смечаться с деньгами и делать счеты, но он нашел все дела и книги так запутанными, к в таком беспорядке, что ажно кряхтит. Но и я устал на смерть, дав; отдохнуть немного.
"Вот в сию минуту получши мы и твои письма из Москвы. О! как я им обрадовался... Я роздал теперь все оные, и мы весь вечер будем упражняться в читании оных".
В сей раз писал сын мой из Москвы, уведомляя, что они доехали до сей столицы благополучно, что он старался выполнить все порученные ему от меня комиссии и насилу отыскал госпожу Толстую в Вознесенском монастыре и, получив от ней к сестре просительное письмо, отправлялись тогда далее в свой путь.
Письмо сие, в котором все пребывание его в Москве было в подробности описано, подало мне повод написать еще наутрие к сыну моему следующее
"Письмами твоими ты нас всех обрадовал и удовольствовал. Я вчера так им обрадовался, что хотя лежал, будучи очень слаб, в зале на канапе и дремал, по едва услышал, что письма от тебя, то позабыл болезнь свою и вскочив бежал в лакейскую принимать оные. Благодарю тебя за них и радуюсь, что ты до Москвы доехал благополучно; дай Бог, чтоб и прочее твое путешествие было столь же благоуспешно.
"Как письмо сие ты должен получить уже в Петербурге, то поздравляю тебя, мой друг, с приездом в сей столичный город. Ежели будешь столь счастлив, что застанешь Михаила Васильевича, то как ему, так и всем его домашними изъяви наше искреннее почтение и поставь сие себе первым долгом. Общее наше желание есть, чтоб ты был здоров и благополучен и чтоб желание твое и наше совершилося. Пиши к нам, мой друг, обо всем обстоятельно и не жалей денег на заплату за письмы. Впрочем, Павлушка голубчик, не забудь моих наставлений и живи так, чтоб мы могли поведению твоему радоваться и быть тобою довольным. Прости, мой друг, и будь благополучен!"
Сим окончил я мое второе письмо, которое, запечатав в один куверт вместе с первым, в тот же день и отправил на почту. А не успел настать следующий за сим 26 день октября, как я приступил к писанию к сыну моему уже и третьего письма и писал в сие утро следующее:
"Вчера отправили мы к тебе, голубчик Павлушка, наше первое и большое письмо под No 1 и 2, а сегодня начинаю писать уже новое. Делаю сие для того, что б, как положил я писать к тебе со всякою почтою, успеть что-нибудь написать, ибо мне нонешнюю неделю будет крайне недосужно. Утро выгонит, а ночь вгонит: все мучить и пытать будучи рекруты, итак, надобно к тебе писать все ущипками и урывками.
"Как сие письмо дойдет в Петербург, то тебе уже неотменно там быть надобно, и с сего времени посылай сам в почтовые дни поранее на почту, чтоб заставать покуда почталионы писем не разобрали и находить можно их по карте, дабы не было нужды платить понапрасну подателям.
"Ласкаясь лестною надеждою, что с тобою, мой друг, дорогою никакого зла не приключилось и ты доехал до места благополучно, воображаю я тебя себе приехавшего, как в лес, и находящегося посреди совсем незнакомых людей. Все тебе сначала дико и все не обыкновенно; однако, не сомневаюсь, что ты скоро обаркаешься и привыкнешь. Проворство твое в Москве я обстоятельство, что ты в самое короткое время успел везде побывать, все отыскать и все исправить, ручается мне, что ты и в Петербурге не загинешь. Куда с какою нетерпеливостью будем мы дождаться от тебя известия оттуда! Но до этого времени еще долго и очень долго. Не прежде как около заговен быть сие может. Слог писем твоих хорош, а особливо в Настасьиных: и мне и всем он полюбился. Пиши к ней побольше таким же образом и не жалей бумаги почтовой. Мы желали б о всяком шаге твоем быть извещенными; для нас будет сие приятнее всех газет, и мы всякого воскресенья будем дожидаться, как некоего празднества и торжества. Чтоб успевать тебе более написать, то пиши по-моему, на досуге и понемногу.
"В сей день и в самую сию минуту, как я к тебе сие пишу, надобно тебе ехать уже далече за Тверью. Обстоятельство, что ежечасно встречаются с тобою новые и невиданные предметы, надеюсь,-- уменьшат сколько-нибудь твою скуку. На Тверь, я думаю, ты засмотрелся, и сестры были тебе очень рады. Не в это, а в то воскресенье, будем мы ждать Тверских писем.
"Что касается до моей болезни, то вчера был мой день и мне легко, а сегодня еще не знаю. Еще теперь не рассвело, однако, ночь спал не весьма хорошо, но надеюсь, что скоро и сей рецидив пройдет; побольше буду лечиться и наблюдать строже диету. Ну, теперь полно! окошки раскрыли, надобно пить чай и спешить в канцелярию!
В тот же день, ввечеру.
"Благодарить Бога, мне и сей день было против чаяния легко, и я мог во весь день быть во флигеле и в скучном своем деле упражняться. Авось-либо справлюсь опять скоро. Я сижу теперь в кабинете, Азорка на печке, Бижутка на креслах, а Николашка против меня и переписывает реестр изряднёхонько: будет прекрасный писец! Сестры учатся на фортепианах. Мать сидит в спальне и упражняется в своих делах. Но где-то ты, Павлушка мой друг, сегодняшний вечер находишься и как провождаешь оный? Сегодня я тебя более десяти раз вспоминал и всякий раз желал благополучного путешествия, и чтоб ты здоров был".
После сего, 29 числа октября поутру пиисал я к нему следующее:
"Вот целых два дня, Павлушка мой друг, не удалось мне написать к тебе ни единой строчки, то за тем, то за сим, а больше потому, что писать было почти не о чем; но вчерашний день снабдил меня уже кое-чем. Во-первых, скажу тебе, что болезнь моя и в сей раз кажется начинает проходить; капли, настоянные из златотысячницы и трицветника водяного, вылечили Власова и мне помогают очень. Во все сии дни было мне легко, и я ездил всё в канцелярию.
"Вчерашняя почта меня обманула. Я ждал в газетах многого, но вышло все еще ничего. Принесли тут же письмо из Твери. Я обрадовался -- не от тебя ли? Но вышло, что от Надежды Андреевны к Лизке, а писано еще на мои имянины; итак, радость была по-пустому. Я вчера и для воскресенья был в канцелярии, а наши ездили к А. Н. Полушину, привезли с собою Н. С. Арсеньева. Я между тем слушал своих ребят, что они вновь выучили; 6-е Вейда трио всех прекраснее, итак, весь вечер играли. Н. С. завел танцы и я научил их в три пары танцевать польский, и они были довольны.
"С стариком нашим капельмейстером произошла смешная история. Понесло его в Тулу для покупок. Сошелся с каким-то своим земляком полковым проезжим капельмейстером. Сей зазывает его в погреб распить бутылку аглицкого пива. Наш из учтивости покупает другую, подходит к ним еще немец портной. Сей покупает бутылку малиновки; итак, всякий вытянул до бутылке. Выходят вон. Голова у всех идет кругом. Сами себя не вспомнили, а уже ночь. Портной зовет к себе ночевать; проезжий идет; нашему жаль лошадей,-- надобно зайтить посмотреть. Идет потом туда ж, не узнает двора портного, стучится у чужих ворот; его гонят. Наконец находит, ложатся спать; жена у портного -- русская, встает радо идет к заутрени; всех их перебудила. Встают и до свету пьют пунш. Надобно расходиться. Но хвать! у нашего нет муфты, а у проезжего прекрасной дорогой епанчи. Туда-сюда, и сами не помнят, куда девали и где, и как потеряли. Надсадил старик со смеха, рассказывая мне вчера о том, ты знаешь его скупость. Я говорил с ним о нашей духовой музыке. Хочет Гофмейстерову партию переложить. Целое утро до самого обеда промучил меня вчера своими: ici wollte bitten. Рассказав смешное, расскажу теперь нечто такое, что может служить тому контрастом. Щедилов наш и до сю пору в Туле с Mаpкою, и еще выписали и Товалова. Новый наш командир ни то временный, ни то всегдашний (ибо об Юницком говорят, что он уже вовсе не будет, и что едва ли не навсегда будет Веницеев нами командовать); что-то слишком уже начинает умничать и власно как будто посягать на меня. Щедилов то и дело ко мне пишет и обо всем уведомляет. Все письма его приводят меня в новую досаду и подают довод подозревать, не начинает ли его пьяное высокоблагородие ковать какие-нибудь потаенные ковы, и не помышляет ли о опростании моего места какому-нибудь своему другу. Заключаю я сие по его глупым критикованьям. Уже поет, поет (пишет Щедилов) всякий раз, как его ни увидит: для чего то в волости так? для чего иное так? и прочее. Но вот беда-то важная: для чего крестьянские риги в деревнях пораскрылись? для чего рвами неокопаны? для чего токов не сделано? Но, о пьяная премудрая голова! спросил бы наперед, для чего сами-то они? Не составляют ли единственно монументов безрассуднейшей и глупейшей затеи? Не стоят ли праздными, и не согниют ли, простояв без употребления? Разве оселом мужиков таскать и заставливать молотять в них свои хлеба. Далее, для чего бурмистры пьянствуют и мужики их не слушают? Умница дорогая! лучше бы ты сам себя унял от пьянства! Вольно было умничать, отнимать власть и запрещать наказывать!
"Сим и подобным сему образом, когда нет дела, то надобно бездельем язвить и, как змея, жалить, а самое сие и вперяет в меня некоторое подозрение и сомнение, не скрывается ли под сим нечто. Однако, если Бог не выдаст, свинья не съест! может быть, и не удастся ему над нами покомандовать".
"От Елизаветы нашей получили известие, что она приехала с мужем из Михайлова. Княгиня Кропоткина в превеликом удовольствии. Брат ее, Николай Степанович Тютчев, женится в Петербурге на богатой невесте. Он служит в гвардии. Княгиня писала к нему о тебе и просила о неоставлении. Отыщи его там".
Помянутым образом писал я о Веницееве с досады на его умничанье и на меня посяганье. Я не сомневался, что у него есть что-нибудь злое против меня на уме, ибо что господин сей, происшедший в люди из подлости, имел уже давно неприязненные против меня мысли и давно твердил, что место мое надлежало бы дать какому-нибудь заслуженному человеку,-- было мне известно. Итак, неудивительно было, что, получив во власть свою наши волости, имел он, может быть, на уме произвесть чрез наместника какую-нибудь перемену и меня ехидническим образом вытурить. Но как было уже против меня много таких злых ковов, я все они, по милости Господней, разрушалися невидимо, то я, в надежде и уповании на помощь Господню, немного тем смущался, а говорил только, что покровителем у меля Бог, на Которого я возлагаю все мое упование, и если Ему угодно, то Он сотрет рог врагам моим и все их замыслы разрушит, а если Ему угодно будет, чтоб я вышел из своего места, то и я готов. А таковые мысли меня и успокоивали.
На другой день после сего (что было в 30 день октября) продолжал я писать к сыну моему следующее:
"Сей час пришел ты мне опять, Павлушка, на мысль. Я вспомнил тебя я, если б можно, полетел бы и посмотрел, где ты, мой друг, в сию минуту находишься и что делаешь? По нашему счету надобно тебе сегодня ночевать в Новегороде. Как-то ты, бедняжка, едешь? Небось мостовые тебе все бока отбили, а мы все сидим на одном месте. Теперь дома нас только трое, а матушка с Ольгою в Ламках. Елизавета едет завтра к Егору и берет с собою Ольгу, а матушка привезет Катюшку. Дни сии провели мы благополучно. Я все езжу в канцелярию и перебираю рекрут, а на досуге все писал и оканчивал первую часть собственной своей истории: сегодня ее кончил, и Настасья читает уже ее с превеликим любопытством".
Наконец, по наступлении 1-го ноября, кончил я все мое третье письмо следующим образом:
"Ну, вот, наконец, четверг и почта, надобно оканчивать к тебе письмо. Щедилов приехал вчера на часок из Тулы. Невероятное дело, что там по счету открылось и сколько промотано другом нашим Николаем Сергеевичем казенных денег! Возможно ли, что то число, о котором ты тогда примерно говорили, еще очень мало, а надобно класть вдвое, да и то еще мало? Уж прямо был директор домоводства, и как это можно быть так отважну! Подумай, пожалуй! но полно о сем: не наше это дело, а обратимся к своему. "Тогда, как письмо сие дойдет до места, надобно тебе давно быть в Петербурге. Ах, Павлушка! как-то ты там, мой друг, поживаешь и в каких-то находишься обстоятельствах? Куда любопытен я о том ведать! Между тем, прошу тебя еще раз и заклинаю, чтоб ты жил там порядочно и хорошо и был во всех предприятиях своих осторожен и благоразумен. Я все боюсь, чтоб ты, по молодости твоей, не сделал чего-нибудь дурного и такого, что и меня, и всех твоих родных огорчить может. Рассуди, как это будет нам несносно, и как худо заплатишь ты тем за любовь, какую мы к тебе имеем. Однако, не услышь Небо, чтоб что-нибудь подобное тому было. Я буду уповать и надеяться от тебя лучшего и всего такого, за чтоб я похвалить и тебя, моего друга, расцеловать, и все твое лицо слезами радости и удовольствия смочить мог. Ты верно сие исполнишь. Между тем, прости, мой друг, и будь благополучен. Я целую тебя тысячу раз заочно! Небо да поспешествует тебе во всех твоих предначинаниях и удостоит тебя своим покровительством"!
Чрез два дня, по отправлении сего письма по почте, начал я писать следующее четвертое письмо к моему сыну:
"Вот опять начинаю к тебе, Павлушка мой друг, писать и спешу тем паче, что, может быть, дня через два поеду в Тулу и мне не удастся быть в четверг здесь, так заготовить надобно письмо заранее. Сперва расскажу тебе о себе. Мне во все сии дни было легко, однако, я все еще не надеюсь, чтоб лихорадка совсем отстала. Единое, что меня ласкает, есть то, что я все уже могу пить и есть и ни к чему не имею отвращения. Домашние наши все здоровы и только то и знают, что вместе со мною вспоминают и говорят о тебе. Ежели чего особливого в дороге с тобою не сделалось, то теперь неотменно тебе быть надобно в Петербурге. Ну, как-то ты, мой друг, там и что-то с тобою происходит? Завтрашнего дня дожидаемся мы нетерпеливо, ибо думаем, что верно придут твои Тверские письма.
"Я во все сии дни замучился перебором рекрут, раза по три, по четыре во флигель езжу. По крайней мере, разбирать уже хорошо и просторно в зале, а за сею скучною работою и не удалось мне ничего дома сделать; продолжаю только понемногу переводить "Витекинда". Лизка теперь с мужем у Егора. Маленький твой крестник только что кричит, мучится все какою-то сыпью. Арсеньевы уехали уже со всем домой. Князь продолжает все умничать; никогда он нам так вреден не был, как ныне по связи своей с Веницеевым. Сей составляет почти только эхо и переговаривает точно его слова. Такова ехидного расположения шпион и в такой близи -- весьма мне неприятен. С оказавшимся в Туле недостатком наших волостных денег, размытаренных Давыдовым, не знают что и делать. Теперь опомнились и говорят, да что-де бы их брать из Богородицка, а там бы и выдавать дозакладным. Вот теперь стали умны, а тогда не хотели мне и тысячи поверить, до куда хорошо уберегли сами!"
В наступившем после сего день мы и обрадованы были получением из Твери письма от моего сына; оно было уже третье после отъезд |
