БОЛОТОВ АНДРЕЙ ТИМОФЕЕВИЧ
ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ АНДРЕЯ БОЛОТОВА.
ОПИСАННЫЕ САМИМ ИМ ДЛЯ СВОИХ ПОТОМКОВ
СОДЕРЖАНИЕ
Продолжение истории моей первой деревенской жизни по отставке вообще, и в особенности, о бывших происшествиях в несчастное время морового поветрия
Письмо 151. Бедствия в Москве
Письмо 152. Прекращение чумы
Письмо 153.
Письмо 154. Вторичная езда моя в Шадск
Письмо 155.
Письмо 156. 1773 год
Письмо 157. Переписка с Нартовым
Письмо 158. Приглашение в Москву
Письмо 159. Езда в Бобрики
Письмо 160. Разгадка моей неудачи
Продолжение истории моей первой деревенской жизни по отставке вообще, а в особенности, о третичной моей езде в Шадскую деревню и о бывшем там первом межеваньи
Письмо 161.
Письмо 162.
Письмо 163.
Письмо 164. Спор
Письмо 165.
Письмо 166.
Письмо 167.
Письмо 168.
Письмо 169. Возвращение домой
Письмо 170. 1774 год
История моего пребывания в Киясовке
Письмо 171. Неожидаемое новое предложение князя
Письмо 172. Дела по новой волости
Письмо 173.
Письмо 174. Окончание дела о покупке волости и приезд в Киясовку
Письмо 175. История моего первого жительства в Киясовке
Письмо 176.
Письмо 177. Ранняя зима
Письмо 178. Поимка и казнь Пугачева
Письмо 179. Последствия крестьянского бунта
Письмо 180.
Продолжение истории пребывания моего в Киясовке, а потом первоначального в Богородицке
Письмо 181. Празднование заключения мира с турками
Письмо 182.
Письмо 183. Свадьба
Письмо 184. Последняя жизнь моя в Киясовке 1776 год
Письмо 185. Богородицк
Письмо 186. Поступка с Верещагиным
Письмо 187. 1777 год
Письмо 188. Знакомства и шутки
Письмо 189. Неожиданности, заботы и хлопоты
Письмо 190. Покупание земли
Продолжение истории пребывания моего в Богородицке
Письмо 191. Происшествия достопамятного сорокового года моей жизни
Письмо 192. Открытие тульского наместничества
Письмо 192.
Письмо 194. Езда в Москву и пребывание там
Письмо 195. Приезды князей
Письмо 196. Езда в Москву
Письмо 197. Веселость жизни
Письмо 198.
Письмо 199.
Письмо 200. Езда в Москву
Продолжение истории пребывания моего в Богородицке
Письмо 201. Театральные представления
Письмо 202.
Письмо 203.
Письмо 204. 1781 год
Письмо 205.
Письмо 206. Ухищрения и ковы против меня
Письмо 207. Продолжение моих бедствий
Письмо 208.
Письмо 209. Пребывание в Москве и потом жизнь в Богородицке
Письмо 210. Пожарное бедствие
Продолжение истории пребывания моего в Богородицке после пожарного бедствия
Письмо 211. После пожара
Письмо 212. Неожидаемая перемена
Письмо 213. Пребывание в Москве и езда в Тулу
Письмо 214. Украшение церкви по собственному вкусу
Письмо 215.
Письмо 216. Езда в Москву и разведение сада. 1784 год
Письмо 217.
Письмо 218.
Письмо 219. Мои занятия и езда к наместнику
Письмо 220. Происшествия с октября по конец 1784 года
Любезный приятель! Ну, мой друг! Теперь дошел я до того несчастного времени, в которое не только мы, но почти все отечество наше поражено было неизреченным смущением, горестью и печалью.
Я упоминал вам в моих прежних письмах, что пагубный подарок Оттоманской Порты, который до того известен нам был под именем моровой язвы, а тогда впервые чумою начал называться, внедрился более нежели за год в южные пределы нашего отечества и свирепствовал уже давно и довольно сильно в Киеве и в других пограничных местах к Молдавии, из которой зло переселилось к нам и где подвержена была оному и вся воюющая тогда еще против турков наша армия и претерпевала от него очень много.
По неизбежному сообщению оной с Россией и по всегдашней езде оттуда и туда людей, не можно было никак не допустить того, чтоб не вкралась она и в наши пределы. Какие ни употребляемы были к тому предосторожности и сколько ни наделано было везде карантинов, но всеми ими ничего не сделано и, может быть, более оттого, что как бедствие сие было для нас совсем ново и очень давно в России небывалое, то и не знали еще, как с ним лучше обходиться и как предпринимать против него надлежащие меры. А самое сие распространило зло сие далее и допустило достигнуть ему до Москвы самой.
О сей упоминал уже я вам, что зло сие оказалось в ней еще в ноябре минувшего 1770 года, и как нигде не могло оно быть так бедственно и опасно, как в сем столичном великом городе, простирающем коммуникацию свою всюду и всюду и имеющем непосредственное сообщение со всеми краями государства, то удивительно ли, что в ней распространилось зло сие чрез несколько времени и по разным другим не только городам, но и селениям самым.
Поспешествовало весьма много к тому и то, что, по новости сего бедствия и неопытности еще совершенной, сначала менее оное уважали, сколько б надобно, и по неблаговременной политике далее оное утаеваемо было, нежели сколько б надлежало; а потому хотя и принимали некоторые меры к утушению сего зла и недопущению его распространиться, но меры сии были слишком еще слабы и далеко к тому недостаточны; а оттого и произошло, что зло сие, внедрившись однажды, не только не утихло, но час от часу в Москве увеличивалось более, как о том упоминал я, говоря о фабрике суконной, о которой носилась молва, что оная еще зимою вся вымерла.
Но как, несмотря на то, долгое время еще не был возбранен ни въезд в Москву, ни выезд из оной, а все, имеющие надобности в оной, во всю весну и лето невозбранно в нее езжали, и из ней не только они, но и все, коим только не хотелось быть в Москве, без всякой остановки из оной выезжали и всюду и всюду разъезжались, то натурально многие из сих разъезжавшихся, когда не сами выезжали уже заразившимися, так вывозили с собою многие вещи, зараженные этим ядом, и такие, от которых могли заражаться в уездах и в других местах и самые люди. И Москву не прежде вздумали запереть, как тогда, когда было уже слишком поздно и когда зло сие сделалось в Москве повсеместным и начало свирепствовать уже в полной мере; а когда яд сей развезен был всюду и всюду, тогда начали употреблять хотя уже и строгость и поделали множество везде застав и карантинов, но все то помогло уже мало.
Сия важная и непростительная проступка тогдашнего правительства нашего и произвела то, что все, живущие в деревнях и уездах, во всю сию весну и лето жили спустя рукава и до самого сентября месяца всего меньше о благовременном предпринимании всех нужных предосторожностей помышляли, а чрез самое то допустили внедриться сему злу от приходящих и приезжающих с Москвы и в селениях многих.
Все сие рассказываю я вам из собственной опытности, ибо и о самим себе могу сказать то же самое, что говорил теперь о других. До нас хотя и доходили от времени до времени слухи о увеличивающейся в Москве заразе, но как, по пословице говоря, рубили тогда еще не нашу тысячу, то и не было нам дальнего горя, и более потому, что почитали себя от Москвы слишком отдаленными, и, увидев, что зло си" не так-то скоро распространяется, как мы сначала себе воображали, думали, что к нам оно и вовсе не дойдет.
Далее полагали и не один раз говаривали мы, что ежели б зло сие и начало к нам приближаться, так успеть можно куда-нибудь и уехать далее; например, если нельзя будет в какую-нибудь из ближайших деревень, так хотя бив самую степную Козловскую или шадскую.
Таковыми-то помышлениями занимались и сим-то образом старались мы сами себя ободрять и утешать во всю последнюю половину августа месяца, в которую слухи о Москве стали становиться час от часу страшнее и ужаснее. Но, как у нас не только вблизи, но и в самом Серпухове зла сего еще не было, то все-таки жили мы себе в прежнем спокойствии духа и продолжали прежние свои разъезды и свидания друг с другом.
Но не успел наступить сентябрь месяц, как вдруг одним утром поражен и в неописанный страх и ужас приведен я был известием, что мор едва ли не внедрился в самое наше Тулеино. Мне сказывали, что в сей деревне, отстоящей от нас только версты за четыре, один мужик, принадлежащий князю Горчакову, скоропостижно умер, а другой, пришедший из Москвы, при смерти болен.
Господи! Как вострепетало тогда во мне сердце, как я сие услышал, и как поразительно было нам всем известие о столь близкой уже к нам опасности, а особливо, что чума завелась уже в такой деревне, с которою имели мы необходимое всякий день сообщение и откуда к нам и от нас туда всякий день и денно и нощно ходили и езжали люди. Мы не инако тогда думали и полагали, что Тулеино наше в немногие дни вымрет все, до единого человека, а между тем, того и смотри, что дело дойдет до нас и мы такому ж бедствию подвергнемся.
Все сие сгоняло нас то и дело в кучки и побуждало к совещаниям о том, что нам при таких опасных обстоятельствах делать, как себя спасать и какие брать предосторожности? И тогда не один раз Приходила мысль, чтоб не совершилось и вправду того, о чем мы шутя говорили, и чтоб не заставила неволя нас и действительно оставить дом и все милое и немилое и бежать куда зря для спасения своей жизни!
Словом, мысли о сем не выходили у нас у всех ни на минуту из головы, и мы погрузились в такое уныние и смущение, какого изобразить не можно, и надобно признаться, что дружный переход из прежнего спокойного в такое неизреченное смутное расположение духа было для нас очень трудно. Все наши дела и обыкновенные занятия сделались вдруг не милы, ничего не хотелось делать и ни о чем даже и мыслить.
Самые сади мои лишились в глазах ноне всех своих прелестей и меня по прежнему утешать не хотели. У меня начали-было заниматься в них опять осенними работами и продолжать обработывать нижний мой сад уступами и сходами. И я и поныне забыть того не могу, как, вышедши тогда для смотрения сих работ и севши на краю одного уступа, подле прекрасной моей березы на горе, стоящей пред самыми окнами, и пригорюнившись, сам себе, вздыхая, говорил:
"Ах! уж продолжать ли мне сии дела? и есть ли для кого и для чего предпринимать все оные и так много хлопотать и трудиться? Чрез несколько недель, но что я говорю, может быть чрез немногие только дни опустеет все наше селение, и проклятая чума, внедрившись и к нам, перерубит и здесь всех жителей от мала до велика и не останется никого из всех ныне живущих здесь. И тогда что будет не только с садом, но и со всем селением и домом сим? Не должны ли будут все сии места на несколько лет запустеть и все мои заведения и труды уничтожиться и погибнуть?
"Может быть и после многие годы не захочет никто на сих несчастных и опасных местах жить, и они впадут в самое запустение и останутся одни только сии бугорки и уступы признаками бывших тут некогда украшений; да и кому достанется все сие, и кто местами сими владеть будет, о том единому Богу только известно!
"Кто знает, что с самими нами произойдет? Мы такие же люди, как и прочие, и таким же образом заразиться и помереть все без остатка можем, как бывало то и, может быть, не один раз в старину при случае моровых бывших у нас поветриях.
"Ах! не будут ли некогда потомки наши и на сии места и все здешние земляные мои работы и поделанные уступы с такими ж чувствиями смотреть, с какими смотрим мы в пустошах наших на видимые еще и поныне остатки плотин от бывших в селениях прудов и самые даже гряды, бывшие на огородах и овинные и погребные ямы жителей, некогда тут живших и воинами и поветриями истребленных. Не легко ли то же и с сим местом и селением случиться может? И почему знать, может быть время сие гораздо ближе к нам, нежели мы думаем и воображаем? Заразиться и умереть очень недолго, и тогда прости все и все. Не взмилится и самое лучшее и драгоценнейшее".
Сими и подобными сему горестными и почти отчаянными размышлениями занимался я действительно не только в тот день, но не один раз и в последующий за сим.
О чуме все мы имели тогда еще очень темное и не совсем правильное понятие и воображали ее себе несравненно опаснейшею, нежели какова была она в самом деле. Мы не инако думали, что везде, где она ни заведется, не оставит она в живых ни одного уже человека, ибо такое мнение имели все о поветриях моровых, бывших в древние времена в России; а сие более всего нас изумляло, устрашало и приводило в отчаяние.
Со всем тем, как мы ни перепуганы были помянутым известием, но в тот день мы ничего еще особливого не предпринимали, и я имел еще столько духа, чтоб в ободрение других сказать, что Бог знает, правда ли еще то и так ли подлинно все нам говорят, а надобно наперед хорошенько распроведать о том.
И действительно, наутрие послали в деревню сию нарочного и велели обо всем порядочно расспросить и разведать в подробность; и какое неописанное удовольствие почувствовали и как обрадованы были все мы, как посланный, возвратившись, засвято уверял нас, что из всего того, что мы слышали, и половина неправда и что чумы там вовсе еще нет, а случившееся далеко не таково страшно и опасно.
Он рассказывал нам, что мужик хотя и умер действительно скоропостижно, но он был больной и дряхлый и давно уже не работал; а другой больной мужик вовсе и в Москве не бывал, а был только в подмосковной и болен ногами и не опасною болезнью.
-- Вот, сударыни! -- воскликнул я, прибежавши к своим домашним и сказывая им сие радостное известие. -- Не правда ли моя, что может быть все дело и не так, как теперь и оказалось. Народ наш любит ко всему прилыгать и прибавлять.
Но не успели мы, так сказать, перевести дух и успокоиться опять несколько, как в тот же еще самый день поражает меня другое и того еще страшнейшее известие. Сказывают мне, что мор есть уже и в Нижней Городне и что мужик да две бабы, ни горя, ни боля, в ней померли.
Как ни страшно и ни поразительно было для нас сие новое известие, но мы испужались уже гораздо меньше и тотчас сказали:
-- Но, Бог знает, правда ли и точно ли так? Не прибавляют ли и тут что-нибудь, как по тулеинскому делу? Надобно и о сем узнать короче и распроведать.
А по самому сему слух сей и не в состоянии был нас остановить в предпринимаемой в сей день езде, ибо госпожи наши расположились в сей день ехать в село Савинское, где поднимали тогда на церковь крест, и им сию церемонию хотелось видеть; а я, с Михаилом Матвеевичем {Болотовым (родственник Андрея Тимофеевича, отставной офицер, помещик).}, расположился съездить к другу моему, господину Полонскому, у которого мы тогда и были. А по возвращении оттуда имел я удовольствие узнать, что и последнее известие о Городне не совсем было справедливо; но происшествия, случившиеся там, были такого рода, что опасности никакой от того не предвиделось. Все сие случилось 3-го и 4-го числа сентября месяца.
Успокоившись от сего испуга и напрасного еще страха, принялись мы за прежние дела и упражнения: и как около сего времени поспели и все яблоки в садах и сим был отменно хороший род в сие лето, то приступил я с спокойным духом к сниманию оных с дерев и убиранию к месту. А кончив сие дело, съездил я с родными своими в Калединку для празднования там праздника их, Рождества Богородицы, в котором праздновании и разъездах там по разным гостям и провели мы несколько дней и не прежде домой возвратились, как 11-го числа; да и к сему принудило меня то, что я, будучи в Калединке, несколько занемог, а приехавши в дом, совсем было разнемогся; но, по счастию, жар и все прочее прошло очень скоро.
С сего времени по самый почти конец сего месяца не произошло, собственно, у нас ничего почти особливого; и хотя слухи о распространяющемся час от часу моровом поветрии продолжались, но мы, будучи помянутыми двумя происшествиями несколько подкрепляемы, не так много их уважали и не слишком давали им себя смущать, но продолжали разъезжать, как и в спокойные времена, почти ежедневно по гостям или угощать у себя к нам приезжающих.
Но, при случае одного такого выезда, перетрощены {Перепуганы; искаженное от "стращать".} мы были однажды чрезвычайно, а именно: в один день приезжает к нам гость, некто г. Карпов, и, побывши у нас сутки, расположился съездить от меня к господину Полонскому и подговорил съездить туда же вместе с ним и мою тещу.
Но что ж! случись в самое то время, как они были у господина Полонского, приезжает к нему прямо из Москвы и уже из зараженного чумою дома его теща, ускакавшая без памяти из сего города. Наши крайне были тем перепуганы, ибо в тогдашнее время все приезжие с Москвы были для всех крайне опасны, и, будучи не рады, что туда заехали, спешили как возможно скорее оттуда уехать.
Признаюсь, что неприятно было и мне, что им и людям нашим случилось вместе быть с приезжими из Москвы. Но как испужался я, когда на другой день после того, проводив от себя господина Карпова, услышал я, что теща моя стала жаловаться, что у ней вдруг заболела очень нога, покраснела, горела и сделалась на ней страшная инфламация {Инфламация -- воспаление.}.
"Ах, батюшки! -- возопил я сам в себе, будучи в душе своей крайне встревожен. -- Уж не моровая ли это язва и не смертоносный ли нарыв хочет это делаться? Уже не захватила ль она подарка сего в Зыбинке от ускакавшей из Москвы тещи г. Полонского? Уже не сидела ли она подле сей приезжей и, может быть, уже заразившейся чумою, и не пристала ли она к ней уже от сей гостьи? О, Господи! что тогда с нами, бедными, будет, ведь и мы все заразимся от ней и погибнуть будем должны".
Словом, я перетревожен был тем неизобразимым образом, и хотя, приняв наружный спокойный вид, я и ободрял ее, говоря, что это ничего не значит и что, конечно, она ногу свою как-нибудь простудила и хочет быть это рожа; но на уме у меня было совсем не то, а трепетали во мне даже все члены.
К вящему же смятению моему пришли к нам в самый тот день с повесткою из города и с строгим приказанием, чтоб везде в деревнях, на всех вездах и выездах становили заставы и брали возможнейшие предосторожности от размножавшейся повсюду моровой язвы.
Посыланные сии сказывали нам, что все уезды разделены на многие участки и что в участки сии определены из живущих в них дворян так называемые частные смотрители, и им накрепко приказано за всеми селениями, в их частях находящимися, иметь наиприлежнейшее смотрение и всегда их осматривать; и в случае несчастия употреблять все предосторожности и принимать нужные меры, и что повод к сделанию всех таковых распоряжений подало то, что в Москве, за выездом из ней всех знатных и самого главного начальника, господствует почти совершенное безначалие, и что народ разбегается в разные стороны и разносит с собою уже страшным образом увеличившуюся язву, от которой всякий день помирает множество народа. И так-де нужно, чтоб всех разбегающихся всюду и всюду людей никуда не пускали или, хватая, запирали в особые места и держали их, как в карантинах.
Теперь представьте себе, любезный приятель, каково было мне, встревоженному и без того болезнью моей тещи, слышать сие вышеупомянутое. Признаюсь, что минуты сии были для меня тяжелы очень и день сей преисполнен множеством трудов, забот, смущений и беспокойств; ибо как опасность сделалась тогда уже достоверною, то нечего было долго думать, а надобно было для собственной своей безопасности поспешить исполнением повелеваемого.
Итак, я, созвавши своих деревенских соседей, ну-ка вместе с ними сам ходить по всем вездам и выездам в нашем селении, и одни, при себе, заставливать наглухо загораживать и заглушать, а на необходимейших становить из людей и крестьян наших заставы и учреждать строгие караулы с неугасимыми огнями, и приказывать накрепко никаких посторонних и незнакомых людей в селение не впускать, а из знакомых приезжих окуривать и не давать им воли останавливаться; а провожать их поскорее из селения вон.
Не успели мы все сие кончить, как вдруг, 21-го числа сего месяца, поражены неописанным образом все мы были страшным известием о случившемся в Москве великом несчастии и бывшем в оной страшном мятеже, возмущении и убийстве архиерея московского.
Господи! Как перетревожил и смутил всех нас тогда слух о сем печальном происшествии! Нам случилось тогда быть всем вместе, как мы сие известие услышали, и нас оно так всех поразило, что мы остолбенели и не могли долго ни одного слова промолвить, а только друг на друга взглядывали и насилу-насилу собрались с духом и начали рассуждать и говорить о сем предмете. И чего, и чего не придумали мы тогда о могущих произойти от того печальных и бедственных следствиях!
Поводом к несчастному происшествию сему и обстоятельства оного было, сколько нам тогда по разносившимся слухам и по письму одного самовидца, имевшего в сем бедствии личное соучастие, было известно следующее.
Как скоро язва в Москве так сильно начала усиливаться, что не можно уже было удержать ее в пределах, какие предосторожности и старания к тому употребляемы ни были, и чума взяла верх над всеми полагаемыми ей препонами, то сие так всех живущих в ней устрашило, что всякий, кто только мог, стал помышлять о спасении себя бегством и действительно уезжал и уходил из сего несчастного города, а особливо, узнав, что не было к тому и дальнего препятствия. Ибо, сначала хотя и учреждены были при всех вездах и выездах строгие заставы, не выпускавшие никого из Москвы, но сие продолжалось только до того времени, покуда имел сам главнокомандующий тогда Москвою, старичок -- фельдмаршал, граф Петр Семенович Салтыков в ней свое пребывание и находились также и все военные команды в городе.
Но как для увеличивающейся с каждым днем опасности принуждены были и все почти последние вывесть из города в лагерь, да и сам главнокомандующий уехал в свою подмосковную деревню, то ослабела сама по себе как полиция, так и прочие власти, и Москва поверглась в такое состояние, которое походило почти на безначалие, и очумленная общим и повсеместным несчастием глупая чернь делала, что хотела, ибо ни смотреть за нею, ни действия ее наблюдать было некому, а всякому нужно было только о самом себе помышлять.
При таковом критическом положении, когда из господ и дворян никого почти в Москве не было и в домах их находились оставите только холопы, и те голодные, раскольники же и чернь негодовали на учреждение карантинов, запечатание торговых бань, непогребение мертвых при церквах и на прочие комиссией) учрежденные распоряжения, которые были не по их глупому вкусу.
Не оставили и попы с своей стороны делать злу сему возможнейшее споспешествование, будучи движимы корыстолюбием и желая от народа обогатиться. Нимало не из благочестия и истинного усердия, а единственно из корысти учреждали они по приходам своим ежедневные крестные ходы и делали сие без всякого от начальства своего дозволения. Но как народ от сих скопищ при ходах еще пуще заражался, ибо мешались тут больные, и зараженные, и здоровые, то попы, увидев, наконец, что они от доходов при сих богомолиях, заражаясь от других, и сами стали помирать, как то им от архиерея было предсказано, сии хождения со крестами бросили.
Но праздность, корыстолюбие и проклятое суеверие прибегло к другому вымыслу. Надобно было бездельникам выдумать чудо и распустить по всей Москве слух, что не вся надежда еще потеряна, а есть еще способ избавиться от чумы чрез поклонение одной иконе.
Орудием к тому были два: один гвардейского Семеновского полку солдат, Савелий Бяков, а другой фабричный Илья Афанасьев.
Бездельники сии, при вспоможении одного попа от церкви Всех Святых, что на Кулишке, выдумали чудо, которое, хотя ни с величеством Божиим, ни с верою здравою, ниже с разумом было согласно, но которому, однако, при тогдашних обстоятельствах глупая, безрассудная и легковерная чернь в состоянии была поверить. А именно, на Варварских воротах, в Китай-городе, стоял издревле большой образ Богоматери, называемой "Боголюбской"; и помянутый поп разгласил везде, будто бы оный фабричный пересказывал ему, что он видел во сне сию Богоматерь, вещающую ему так:
"Тридцать лет прошло, как у ее образа, на Варварских воротах, не только никто и никогда не пел молебна, но ниже пред образом поставлена была свеча; то за сие хотел Христос послать на город Москву каменный дождь, но она упросила, чтоб вместо оного быть только трехмесячному мору".
Как ни груба и ни глупа была сия баснь и как ни легко можно было всякому усмотреть, что выдумана она самым невеждою и глупцом, однако не только чернь, но и купцы тому поверили, а особливо женщины, по известному и отменному их усердию к Богоматери и приверженности ко всем суевериям, слушали с отменным благоговением рассказы фабричного, сидящего у Варварских ворот и обирающего деньги с провозглашением:
-- Порадейте, православные, Богоматери на всемирную свечу!
И взапуски друг перед другом старались изъявить свою набожность служением сему образу молебнов и всенощных; и сие делала не только чернь, но и самое купечество.
А жадные к корысти попы, оставив свои приходы и церковные требы, собирались туда с налоями и производили сущее торжище, а не богомолие; ибо всякий, для спасения живота своего, не жалел ничего, а давал все, что мог, добиваясь только службы, или подавал подаяние. От сего, натурально, долженствовало произойти то следствие, что во все часы дня и ночи подле ворот сих находилась превеликая толпа народа; а денежных приношений накидано было от него целый сундук, тут же подле образа стоявший.
А как ничто тогда не было так вредно и опасно, как таковые скопища народные, поелику чрез самое то и от прикосновения людей друг к другу чума наиболее и размножалась, то полиция московская, как ни слаба была уже тогда в своем действии и как много ни занималась единым только выволакиванием крючьями из домов зачумелых и погибших от заразы, вываживанием их за город и зарыванием в большие ямы, но не упустила и помянутого стечения народного у Варварских ворот из вида, но сначала всячески старалась разгонять народ. Но как мало в том успевала по чрезмерной и даже слепой приверженности народа к образу и возлагания им на него всей надежды, то рассудила дать о том знать бывшему тогда в Москве архиерею и предложить ему, чтоб он поспешествовал к тому с своей стороны снятием с ворот и удалением куда-нибудь помянутого образа.
Первенствующим архиереем был тогда в Москве Амвросий, муж отличных достоинств, обширных знаний и жития добродетельного. Сей, по причине оказавшейся в Чудове монастыре (где он имел обыкновенное свое пребывание) заразы, высылая больных вон, сидел сам тогда из предосторожности взаперти; но, узнав о помянутом вредном стечении народа у Варварских ворот, долгом своим почел пресечь сие позорище.
Намерение его было удалить оттуда служащих молебны и всенощные попов, а образ Богоматери перенесть во вновь построенную тут же у ворот императрицею церковь Кира Иоанна, потому что, по причине приставленной к образу лестницы и множества превеликого молящихся, не было в Варварские ворота ни прохода, ни проезда; а собранные тут деньги употребить на богоугодные дела, а всего ближе отдать в Воспитательный дом, в коем был он опекуном.
Вследствие чего и посланы были люди для призыва тех попов в консисторию; но они, разлакомившись прибытками и узнав, зачем их призывают, не только отреклись туда иттить, но еще угрожали присланным побить их каменьями. Сие хотя раздражило архиерея, но он, как благоразумный муж, укротив свой гнев, за лучшее признал посоветовать о том, как бы поступить лучше в таком щекотливом случае, с некоторым начальником воинских команд и испросить у него для вспоможения себе небольшую воинскую команду.
Опасение, чтоб не обратить на себя простолюдинов и глупую чернь, произвело у них такое по сему делу решение, чтоб оставить до времени снятие и перенесение иконы, а к собранным у Варварских ворот деньгам, дабы они фабричными не были расхищены, приложить только консисторскую печать; а дабы учинить сие безопаснее, то и дано было обещание прислать на вспоможение небольшую воинскую команду из Великолуцкого полку.
Итак, 15 сентября, в 5 часов пополудни, пришла в Чудов монастырь помянутая команда, состоящая в шести солдатах и одном унтер-офицере. И как наступил вечер, то, в надеянии, что народ разошелся уже по домам, и отправилась оная команда с двумя консисторскими подьячими и консисторскою печатью, взяв с собою и того самого попа, разглашателя о чуде и который в тот день допрашиван был по сему предмету в консистории.
Но прежде, нежели команда сия пришла к воротам Варварским, городской плац-майор был о том уже, и как видно от самого того попа, с которым он делился сборами денежными, предуведомлен. И сей бездельник, зараженный корыстолюбием, жалея собранные деньги, поспешил, до прихода еще их, приложить сам печать свою к сундуку с деньгами, а народу разгласил, что ввечеру сам архиерей будет к воротам брать икону и захватывать себе все собранные деньги.
Сим произвел он во всех тут бывших для богомолий многих людях великий ропот и негодование и, видя их наклонность к недопущению до того, вооружил всех кузнецов у Варварских ворот, в их кузнях находившихся, и ожидал с ними и другими людьми уже в готовности вступить с посыльными в самый бой.
Итак, когда пришла команда консисторская, то нашла она тут уже превеликую толпу вооруженного всякой всячиною народа, и консисторский подьячий едва только хотел приложить печать к сундукам, как вдруг некто закричал:
-- Бейте их!
И вместе с сим словом бросилось на команду множество людей и начали бить и солдат, и подьячих. И как сии, натурально, стали обороняться, то и произошла от сего в один миг страшная драка, соединенная с воплем и криком превеликим, что "грабят икону Богоматери и бьют защищающих ее"; а сие и воспламенило в один миг пламя мятежа и народного возмущения.
Вопль и крик разливался по всем улицам, как вода; во всех ближних приходских церквах ударили в колокола в набат, а потом на Спасских воротах и, наконец, и по всем приходским церквам и во всем городе; а сие и произвело всеобщую тревогу и возмущение всего народа, который со всех сторон бежал к Варварским воротам с дубинами, кольями, топорами и другими орудиями.
Таковое смятение, натурально, нагнало на всех людей, составляющих лучшую и умнейшую часть города, страх и ужас; но никто так тем перетревожен не был, как упомянутый архиерей. Сей, как предчувствуя приближающуюся к нему его страдальческую кончину, толико поражен был известием, полученным о сем мятеже, что от смущения не знал, что делать.
Некто из консисторских чиновников, бывший тогда с ним вместе и все несчастное происшествие с ним видевший и сам в оном некоторое участие имевший, описывает оное в письме к приятелю своему следующими словами:
"О таковом смятении и бунте услышав, владыко немедленно поехал из Чудова со мною и в моей карете к Михаилу Григорьевичу Собакину {Собакин М. Г. -- тайный советник, сенатор, член коллегии иностранных дел, умер в 1773 г.}, в надежде там переночевать, яко у холостого человека. Мы застали его больного в постели и от набатов в великий страх пришедшего.
Мы принуждены были его оставить. Совет положили оттуда ехать к господину Еропкину {Еропкин П. Дм. -- генерал, моск. главнокомандующий в 1786--1790 гг.}, но как только выехали мы со двора от господина Собакина, то приказал он мне везти себя в Донской монастырь. Ни просьбы, ни представления мои не могли успеть, чтоб туда, то есть в Донской монастырь, не ехать.
Ехав по улице ночью, какое мы видели зрелище! Народ бежал повсюду толпами и кричал только: "Грабят Боголюбскую Богоматерь!" -- все, даже до ребенка, были вооружены! Все, как сумасшедшие, в чем стояли, в том и бежали, куда стремление к убийству и грабительству влекло их.
В 10 часов приехали мы в Донской монастырь. В ожидании конца начавшемуся в городе смятению, я и не воображал, чтоб на Чудов было нападение. Но владыкин дух все сие предвещал; нрав народа был ему известен.
В тот же вечер обратившаяся от Варварских ворот чернь устремилась ночью на Чудов монастырь и, разломав ворота, искала везде архиерея, грозя убить его.
Все, что ни встречалось их глазам, было похищаемо, разоряемо и до основания истребляемо. Верхние и нижние архиерейские кельи, те, где я с братом имел квартиру, экономские и консисторские, и все монашеские кельи и казенная палата, что в оной ни было, были разграблены.
Окна, двери, печи и все мебели разбиты и разломаны; картины, иконы, портреты и даже в самой домовой архиерейской церкви с престола одеяние, сосуды, утварь и самый антиминс {Антиминс (греч.) -- освященное покрывало -- плат с изображением положения в гроб Христа. Обязательная принадлежность престола в церкви. Без антиминса нельзя совершать литургию.} в лоскутки изорваны и ногами потоптаны были от такого народа, который по усердию будто за икону вооружился. Тому же жребию подвержены были наши библиотеки и бумаги.
В то время жил в Чудове, для излечения болезни, приехавший архимандрит Воскресенского монастыря, Никон, младший брат архиерея. Чернь, нашед его и почитая архиереем, не только совсем ограбила и хотя до смерти не убила, но так настращала, что он от страха в уме помешался и вскоре умер.
Наконец, какое было зрелище, когда разбиты были чудовские погреба, внаем Птицыну и другим отдаваемые, с французской водкой, разными винами и английским пивом. Не только мужчины, но и женщины приходили тут пить и грабить.
Одним словом, целые сутки граблен и расхищаем был Чудов монастырь, и никто никакой помощи дать не мог. Где тогда были полицейские офицеры с командами их? Где полк Великолуцкий для защищения оставленного города? Где, напоследок, градодержатели?
Из чего заключить можно, что город оставлен и брошен был без всякого призрения. Из знатных бояр находился один только Еропкин в городе, и того убийцы искали, чтоб умертвить. Прочие же разъехались все по деревням.
Федор Иванович Мамонов {Дмитриев-Мамонов Ф. Ив. (1727--1805) -- начальник бригады (бригадир -- чин между полковником и генералом).}, приехав на гауптвахту, просил хотя десяти солдат, с коими мог бы всех выгнать из Чудова, но капитан отозвался неимением на то указа. Итак, до тех пор дрался в Чудове, пока и сам почти до смерти прибит был каменьем.
О сем происшествии сведали мы на другой день, то есть 16-го числа, чрез посланного в Чудов одного служителя из Донского монастыря.
В таковом случае не оставалось нам иного делать, как поскорей удалиться из города. Мы бы тотчас уехали, но без билета никто из города выпускаем не был.
Владыка приказал мне немедленно дать знать о сих горестных обстоятельствах письменно господину Еропкину с таким представлением: что посыланная с общего их согласия к Варварским воротам для известного дела команда от приставленных у Варварских ворот баталионных солдат разбита; что устремившаяся ночью на Чудов чернь все разбила и одни только остались стены; что оная же чернь, хотя везде искала его убить, но особливым божиим провидением он в чем стоял спасся, и что угрозы рассвирепевшей черни принуждают его искать убежища вне города.
Окончание письма состояло в просьбе, чтоб дан был ему билет для свободного из города выпуска; чтобы Чудов монастырь с чудотворцем и оставшею братиею принял он в свое призрение и чтоб о таковом плачевном состоянии благоволил в Санкт-Петербург представить.
Вместо билета прислан был от господина Еропкина конной гвардии офицер с приказанием, чтобы владыко поскорей выехал из Донского монастыря и чтоб переоделся, дабы его не узнали.
Сказав сие, офицер побежал от нас, дав знать, что он ожидать будет в конце сада князя Трубецкого и оттуда велит проводить на Хорошево в Воскресенский монастырь, куда имел намерение владыко уехать.
Между тем как владыко переодевался, и покуда сыскали платье, заложили кибитку и делали к пути приготовления, услышали мы шум, крик и пальбу около Донского монастыря. Чернь, отбив карантины, и Данилов монастырь, и другие карантинные дома, спешила к Донскому монастырю.
Каким образом сведала она о нашем здесь убежище, о том неизвестно и по сие время. Не то посланный поутру в Чудов монастырь для разведывания служитель разгласил неосторожно, не то монастырские слуги донские рассказали; последнее вероятнее.
Уже была подвезена кибитка, в которую лишь только владыко, переодевшись в простое поповское платье, сесть и поехать с монастыря (успел), как вдруг начали убийцы ломать монастырские со всех сторон ворота. Страх и отчаяние всех нас тут постигло.
Все, кто ни был в монастыре, искали себе спасения. Владыко с Никольским архимандритом Епифанием пошел прямо в большую церковь, где пели обедню; рассеявшаяся по монастырю чернь, состоявшая из дворовых людей, фабричных и разночинцев, имея в руках рогатины и топоры и всякие убийственные орудия, искали архиерея, кто им ни попадался, били, домогаясь узнать, где скрылся архиерей.
Что владыко со мною и в моей карете из Чудова уехал, сие видели многие, а тут увидели ее на дворе Донского монастыря и узнали. Один из подьячих архиерейской канцелярии, тут же бывший, объявил о моей карете. Кучер и лакеи никак не сказали, хотя их смертно били, чтоб они об архиерее и обо мне объявили.
Наконец, сведали они, что архиерей в церкви, а я скрылся в бане, ибо мой малый, посадя меня тут, сам ушел и попался ворам в руки; а при мне в то время сидели в бане двое монастырских слуг, кои и топили баню.
Злодеи, ворвавшись в церковь, ожидали конца обедни. Страдалец из алтаря увидел, что народ с оружием и дрекольми вошел в церковь, и, узнав, что его ищут, исповедался у служившего священника и приобщился святых тайн, а потом пошел на хоры, позади иконостаса.
Между тем как злодеи, не ожидая конца обедни, ворвались в алтарь и искали там владыку, одна из них партия нашла меня в бане. Боже мой! В каком тогда находился я отчаянии жизни моей! Поднятые на меня смертные удары отражены были часами и табакерками, при мне тогда находившимися.
Просил я их о нечинении мне зла. Вдвое того просили, не знаю еще какие сторонние, называя меня по имени и приписывая мне имя доброго и честного человека, в числе коих был и помянутый подьячий наш, Красной.
Меня потащили из бани, и встретившаяся другая злодейская, партия лишила бы меня жизни, хотя две и получил от них контузии, если б первые мои злодеи не приняли меня под свое покровительство и защищение. Таково-то действие золота и серебра.
Едва взошел я с ними на церковную паперть, как вдруг воспоследовала с нами, провожаемая из церкви с криком и шумом радостным, покойного страдальца роковая встреча.
Злодеи мои, закричав: "Вот он! Вот он!" -- бросили меня полумертвого. Представь себе, любезный друг, что со мною в таком горестном приключении происходило!
Сидя еще в бане, приуготовлял я себя к смерти и спокойно ожидал убийцев, радуясь, что достигну мученического венца; а тут уповал, что неминуемо потащат меня вместе с владыкою из монастыря. Но Божеское провидение сохранило меня цела и невредима.
В древние времена церковь служила убежищем и для самых винных и порочнейших людей. В нынешнее же время архиерей и пастырь вытащен был от своих овец на убиение! Вот плоды просвещенного века.
Но что я медлю и не приступаю к повествованию той жесточайшей для меня в жизни минуты, в которую я услышал, что владыко убит до смерти.
Злодеи, вменяя за грех осквернить монастырь, а паче церковь кровью, вывели страдальца в задние монастырские ворота, где колокольня, и у самой рогатки сначала делали ему несколько вопросов, а потом мученическим образом до тех пор били и терзали его, пока уже увидели умирающа.
Спустя четверть часа и скончался новый московский мученик, и тело, избитое и обагренное кровью, лежало на распутии день и ночь целую, пока синодальной конторы члены, чрез полицейскую команду, заблагорассудили поднять.
Вот точная трагедия, коей был я сам зрителем.
Пролив неповинную кровь, убийцы, из коих, как наиглавнейший, был дворовый человек полковника Александра Раевского, по имени Василий Андреев, и целовальник, московский купец Иван Дмитриев (кои оба потом на том же месте казнены виселицею), со многими другими побежали в город производить дальнейшие неистовства; а я, чрез час после убийства владыки, уехал в Черную Грязь к князю Матвею Дмитриевичу Кантемиру, где и брат мой находился".
Сии были точные слова сего свидетеля и очевидца сей трагедии. Какой собственно был он человек и к кому сие писал, до сведения моего не дошло. Почему, оставя сие, буду продолжать историю московского мятежа далее так, как носившаяся тогда молва о том повествовала.
Помянутым тираническим убийством совсем невинного святителя все богомерзкое скопище злодеев сих нимало не удовольствовалось и не усмирилось; но, остервеневшись однажды уже, рассеялось оно толпами по всем улицам городским и начали грабить и производить всякого рода наглости и буянства.
Они провели весь тот день в сих бесчиниях мерзких и бесчеловечных. Самая наступившая потом ночь не могла укротить их бешенства и зверства; но злодейские скопища их умыслили зверство свое и буянство простирать наутрие далее: перебить всех докторов и лекарей и всех, какие были еще, начальников, а потом разграбить кремль и все в нем находящееся; а особливо расхитить сокровища, которые они в Успенском и других соборах найтить надеялись.
Соблазняло и поджигало к тому их наиболее то известное им обстоятельство, что Москва находилась тогда в совершенном почти безначалии. Главные командиры все разъехались по подмосковным своим деревням; а и самых воинских команд было очень мало, ибо все прочие выведены были за город, в лагерь, для безопасности.
Что ж касается до полицейской команды, то они ее, для малочисленности оной, не уважали и думали, что ей со всем их великим множеством никак сладить не можно. А по всему сему и возмечтали зверские злодеи сии, что им ничто не в состоянии будет воспрепятствовать произвесть злодейское свое намерение в действо.
В сем расположении злодейских своих сердец и умов смолвились они наутрие сбежаться со всех сторон на большую торговую площадь, между кремлем и рядами находящуюся. И не успело надлупить утро последующего бедственного и кровопролитного дня, как и повалили со всех сторон превеликие толпы беснующего народа в Китай-город.
Уже наполнилась вся площадь и все улицы между рядами бесчисленным множеством оного; уже многие сотни или паче тысячи бездельников сих бегали и бродили по кремлю самому и допивали остаточные вина, отыскиваемые в погребах, там находящихся; уже все храмы и ряды, с бесчисленными сокровищами и товаров несметным множеством, подвержены были явной ежеминутной опасности от расхищения, и наивеличайшее бедствие висело уже власно как на волосе над всею Москвою, как невидимая десница всемогущего удержала еще бедственный и роковой удар сей и по бесконечной благости своей пощадила еще сию древнюю столицу обладателей наших, употребив к отвращению того совсем неожидаемое и, по-видимому, ничего почти не значащее, но такое средство, которое возымело тогда успех, превзошедший всякое чаяние и ожидание.
Сыскался в недрах Москвы один усердный россиянин и истинный сын отечества своего, восхотевший жертвовать всеми силами и самою даже жизнью своею для спасения великого города сего от бедствия величайшего.
Был то отставной и никакой уже должности на себе не имевший, престарелый и мало до того народу известный, а того менее славный генерал, по фамилии Еропкин, а по имени, достойному вечного незабвения, Петр Дмитриевич.
Благодетельствующий еще в Москве промысл Господень удержал его стечением разных обстоятельств на сие время и власно как нарочно для прославления его в Москве и не допустил ему выехать из ней вместе с прочими.
Сей не успел услышать о происшедшем мятеже подле Варварских ворот и потом о убиении архиерея, как, ведая, что нет никого из начальников московских, кому б о усмирении мятежа старание приложить было можно, и предусматривая, что остервеневшийся народ при одном том не останется, а прострет наглости свои далее, решился вступить самопроизвольно, хотя совсем не в свое, но крайне нужное тогда дело, и принять главное начальство над всеми находившимися в Москве немногими военными командами, и неусыпно трудился во всю ночь не только собранием всех их, колико ему то учинить было возможно, в кремль, но, желая хотя сей спасти от наглости и расхищения народного, успел сделать и все нужные распоряжения к недопущению народа ворваться в оный.
Четыре входа было тогда в сию древнюю цитадель и известны под четырьмя воротами: Спасскими, Никольскими, Вознесенскими и Боровицкими; но из всех одни только Вознесенские оказались способными к заграждению оных затворами и железными опускными решетками; прочие ж долговременная безопасность, в коей сия столица находилась, сделала к тому неспособными.
Итак, по сделанному господином Еропкиным распоряжению, помянутые Вознесенские ворота тотчас были наглухо заперты и заграждены; а во всех прочих, кои запереть не было возможности, поставлены были пушки со многочисленными командами людей военных, собранных им кое-как и призванных из-за города.
Сим не только возбранен был вход вне кремля находившимся мятежникам, но и все случившиеся внутри кремля злодеи захвачены и переловлены.
По учинении сего престарелый генерал, увидев страшное множество скопившегося на торговой площади народа и слыша крик и вопль их, чтобы иттить на пролом в кремль для расхищения оного, отважился выехать верхом к ним, и разъезжая между ними, усовещивать и всячески уговаривать народ, чтоб он успокоился и не простирал бесчиния своего далее.
-- Полно, полно, друзья мои! -- говорил он им. -- Что это вы затеяли? Опомнитесь, пожалуйте, и подумайте, такое ли время теперь, чтоб помышлять о таких наглостях и бесчиниях. Смерть и без того у нас у всех перед главами, и гаев Господень и без того нас поражает, и надобно ли гневить его еще более злодеяниями такими?
Но все сии и множество других убеждений, которыми он бунтующую чернь уговорить и укротить старался, не имели ни малейшего успеха. Множайшие не хотели нимало внимать убеждениям и словам его, и злейшие из мятежников кричали только ему:
-- Убирайся-ка, убирайся, старик, сам скорее прочь отсюда, а то и самого тебя стащим с лошади. Слышишь! Не твое дело, и ты ступай прочь отсюда.
Нечего было тогда делать сему престарелому мужу, как действительно удалиться опять в кремль к своим командам; но по достижении до оных, не оставил он еще кричать и убеждать их всячески, говоря, чтоб они отходили прочь и не отваживались никак ломиться к воротам, сказывая им прямо, что буде не послушаются, то он по дуракам велит стрелять.
Но они не хотели тому никак верить. И как по приближавшимся к Спасским воротам велел он выстрелить, для единого устрашения, одними пыжами и направив выше голов, и они увидели, что никто из них не был ни убит, ни ранен, то, возмечтав себе, что не берет их никакая пуля и пушка и что сама Богоматерь защищает и охраняет их, с великим воплем бросились и повалили прямо к воротам.
Но несчастные того не знали, что тут готовы были уже и иные пушки, заряженные ядрами и картечами; и как из сих посыпались на них сии последние, а первые целые улицы между ими делать начали, перехватывая кого надвое, кого поперек и у кого руку, у кого ногу или голову отрывая, то увидели, но уже поздно, что с ними никак шутить были не намерены.
И как таковая неожидаемая встреча была им весьма неприятна, и все злейшие заводчики, бежавшие впереди, почти наповал были побиты, и ядра, попадая в стремившуюся народную толпу и достигая до самой улицы Ильинки, одним выстрелом по нескольку десятков умерщвляли; то сие бывших назади так устрашило, что все бросились назад и разбежались в разные стороны, кто куда скорее успеть мог.
А сие самое по особливому счастию и положило конец всей этой трагической сцене; ибо не успели все находившиеся перед прочими воротами толпы услышать пальбу и вопли раненых и увидеть бегущий прочь народ, как и сами начали разбегаться врознь, и на короткое время не видно было нигде во всей Москве ни малейшей кучки и скопища народного, и полиции оставалось только ловить и вытаскивать из винных погребов тех, кои в них пьющие были заперты.
О сем-то страшном происшествии достиг до нас помянутый, 21-го числа сентября, первый слух, поразивший всех нас неизреченным образом.
Но как письмо мое уже слишком увеличилось, то дозвольте мне на сем месте остановиться и кончить оное уверением, что я есмь, и прочее.
Декабря 23-го дня 1807 года.
Любезный приятель! Описав вам в последнем пред сим письме московский бунт и возмущение, в дополнение к тому скажу теперь, что хотя собственно мятеж помянутым насильственным средством и совершенно был разрушен и прекращен, но язва там нимало не прекратилась, но продолжала по-прежнему или еще более свирепствовать над несчастною Москвою и повергла оную в положение, достойное величайшего сожаления. Превеликое множество жителей похищаемо было ею ежедневно и доходило до того, что недоставало сил к вытаскиванию из домов и выволакиванию оных за город и зарыванию.
Люди употребляемы были к тому из колодников и назначенных к отсылке на каторгу; и все они обшиты были кругом в черное смоляное и особое одеяние, в котором прорезаны были только отверстия для глаз, рта и ноздрей, и от самого того, несмотря, хотя имели они ежедневно дело с умирающими чумою, многие действительно спаслись от оной и остались живы.
Что ж касается до прочих, заражающихся язвою людей, то немногим только удавалось спастись от смерти; но множайшие в самое короткое время погибали, и превеликое множество домов опустело совершенно, потому что все бывшие в них люди вымерли до единого.
И особливо еще милость Господня была та, что чума сия не составляла собственного и такого морового поветрия, которым заражен был самый воздух и был губителен для всех, но размножалась наиболее от прикосновения до тел, до платья и до других вещей, бывших на зараженных и умерших чумою; а потому и заражались наиболее от пренебрежения и упущения нужных предосторожностей и излишней неблаговременной отваги. Из тех же, которые употребляли все нужные предосторожности и береглись от всякого к сумнительным вещам прикосновения, очень немногие заражались, а множайшие оставались целыми и невредимыми.
Но жаль, что в истине сей и возможности спастись тем от чумы простой народ не скоро мог удостовериться и до тех пор наиболее и заражался, покуда не перестал иметь небрежение и стал более употреблять предосторожностей.
Со всем тем чума продолжалась и после помянутого несчастного происшествия нарочито еще долго, и народу в Москве погибло очень много.
Господин Еропкин награжден был тотчас за ревность и усердие свое от монархини. Она, как скоро услышала о деяниях его, как из признательности почила его первейшим российским орденом.
Впрочем, пример его побудил и других из наших первейших вельмож к последованию оному. Отобралось их несколько человек, и в числе их сам ближайший фаворит и тогдашний любимец ее граф Орлов, и предложил монархине, что они хотят ехать в Москву и, подвергая жизнь свою опасности, употреблять там старание и все, что только могут, к прерванию чумы, к остановлению действий ее и к сохранению оставшегося народа.
Императрица охотно и дозволила им сие и довольна была очень, что из самых близких к ней людей сыскались такие патриоты.
Они и действительно приехали в Москву, жили в ней несколько времени, употребляли все, что только было им возможно. Жили в императорском, огромном Головинском дворце, бывшем за Немецкою слободою, и имели несчастие видеть оный при себе, от топления камина, загоревшийся и весь оный в немногие часы превратившийся в пепел.
Но помогли ль они чем-нибудь несчастной Москве и поспешествовали ль, с своей стороны, чем к прерыванию чумы, о том как-то ничего не было слышно; а начала она уже сама собой, при наступлении зимы, сперва мало-помалу утихать, а потом вдруг, к неописанному обрадованию всех, пресеклась.
Между тем как все сие в столице нашей происходило, мы в деревнях своих жили по-прежнему в мире, тишине и спокойствии и во весь помянутый сентябрь месяц не переставали разъезжать друг к другу по гостям и заниматься обыкновенными своими упражнениями. Ибо доходящие до нас из Москвы слухи, хотя и часто нагоняли на нас страх и ужас и немало нас озабочивали, но великая разность была между слухами и происходившем в дали и происшествиями близкими. Сии не прежде начали нас прямо тревожить, как с начала месяца октября.
Первейшее, весьма поразившее нас известие услышали мы еще 27 сентября от нашего молодого приходского тогда попа Евграфа, приходившего к нам делать извет {Делать извет -- делать донос, наговаривать, приносить жалобу.} на товарища своего, престарелого попа Ивана, и сказывал, что в Злобине убежавшая от чумы и съехавшая с Москвы племянница князя Горчакова, занемогши, очень скоро и сомнительно умерла; и что помянутый товарищ его не только ходил причащать ее, но и похоронил при церкви тайно и так, что никто о том не знал и не ведал, и что, по всему видимому, умерла она чумою.
Господи! Как поразились мы все сим нечаянным и страшным известием. Деревня сия была под боком у нас, и тулейским моим всякий день мимо ей на работу ко мне ходить надлежало. И так не долженствовало ли страшиться, что зло сие там распространится и дойдет скоро до нас. А не менее нагонял на нас страх уже и погост самый.
Не могу изобразить, как досадовал я тогда на старика попа нашего и проклинал ненасытную алчность к корысти сего негодного человека. Натурально должно было заключать, что похоронил он чумою умершую княжую племянницу не инако, как за великую плату. Итак, корыстолюбию своему жертвовал не только собственною своею жизнью, но и благом всего своего прихода; ибо через самое то язва могла всего скорее и удобнее распространиться по всем окружным селениям.
Я послал к нему тотчас сказать, чтоб он перестал бездельничать и умирающих чумою таскать к церкви и хоронить на погосте, как то и запрещено уже было и от начальства; и что, в случае, ежели не уймется, я донесу о том архиерею, и он за то пострадает.
Но поп и не подумал уважать сии угрозы, но продолжал и далее свое пагубное ремесло и, к превеликому удивлению, спасся от чумы, несмотря, что со многими чумными имел дело и не только внося в церковь, их отпевал, но и погребал лично.
Сие нас так настращало, что мы на праздник Покрова не осмелились ехать к обедне к своей церкви, боясь и близко быть к тому месту, где погребены были чумные; а не велели и людям своим никому ходить туда, а ездили к обедне уже в Ченцово. А на заставах своих велели наистрожайшим образом, чтоб курение было беспрерывное и чтоб все, входящие в деревню были наитщательнейшим образом окуриваны. А чрез день после того, с общего согласия, решились, подняв образа, обойтить с ними и со всеми жителями всю нашу деревню и помолиться хорошенько Богу о том, чтоб он нас помиловал и деревню нашу сохранил от заразы; что и учинили мы октября 3-го числа.
Происшествие сие было трогательное и чувствительное. За образами послано было несколько людей. По приближению же к селению встречены они были нами со всеми обоего пола жителями, от мала до велика, и все мы провожали их при обходе с ними вокруг всего нашего селения.
При конце ж обхода сего остановились мы на току гумна брата моего Михаила Матвеевича, на том почти месте, где оный и поныне у сына его, подле пруда. Тут молебствовали мы и по водосвятии приносили с коленопреклонением наитеплейшие моления наши ко всевышнему, и я не думаю, чтоб когда-нибудь маливались мы с таким искренним усердием, как в тогдашнее время.
По окончании сего и поставив образа в доме у брата, зазвал я всех к себе и угостил обедом, а потом проводили мы святые образа таким образом же из деревни.
Не успели мы сего священнодействия кончить, как на другой день, при случае поминок братина тестя, г. Стахеева, перетревожены мы были в прах известием, что чума окружила нас уже со всех почти сторон и в самой близости, а именно, что была она уже в Липецах, во Двориках, в Якшине, в Городне, в Злобине и на заводе Ведминском. Все сие услышали мы вдруг и одним разом, и я не в силах изобразить, как много устрашило нас сие известие.
Ужас проник все наши кости и устрашение было так велико, что не взмилися нам ни дом, ни все прочее, и мы, поговоря с семейством своим, положили, не долго думая, оставя все, ускакать в Алексинскую свою деревню, в сено Коростино, в которой стороне не было еще ничего и о чуме было еще не слышно.
Намерение сие было так твердо, что мы, в последующий за сим день, начали к отъезду своему туда действительно собираться и укладывать на воз; провизию и прочее, что нам взять о собою необходимо было нужно.
Но что ж воспоследовало?-- Уже укладены были все повозки и уже положили мы на утрие, с светом, вдруг в сие путешествие и бегство пуститься и расстаться с своим домом; как вдруг, в тот же день ввечеру приезжает к нам из Коростина человек и сказывает, что там, у самих нас умер один старик скоропостижно, и что чума и в тамошних окрестностях неподалеку от нас оказывается, в особливости же, что оказалась она в Малахове, откуда к соседу моему, господину Колюбакину, ежедневно ходят люди на работу.
Известие сие поразило нас как громовым ударом. Мы все онемели оное услышав, стали в пень и не знали что делать и ехать ли туда уже, или не ездить, ибо боялись, чтоб бежавши от волка не попасть на медведя.
В сей нерешимости и недоумении собрались мы поутру в следующий день и, учинив общий совет, решились, возложить всю свою надежду и упование на Господа, остаться в своем доме и никуда не воспринимать бегства; ибо заключили, что от руки его не можем нигде скрыться и убежать, если ему угодно будет излить на нас гнев свой.
Не успели мы сего измерения воспринять и приказать выбирать опять все из повозок, как увидели идущего в нам неожидаемого гостя.
Был то неподалеку от нас живущий дворянин, господин Постельников, ехавший тогда из Каширы. Он привез ко мне от воеводы нашего бывшую у него книжку и еще пакет из Вольного Экономического Общества.
Я думал, что была то книжка; но, вместо того, распечатавши, нашел, что был то ящичек с медалью, с письмом ко мне от Общества, которым, благодарило оно меня за сообщенное им сочинение мое о разделении полей; уведомляло, что комитетом удостоено оно печати и что, по силе устава, посылает ко мне в награждение за то медаль.
Сия была точно такая ж, как и прежняя, но только серебряная и цены очень небольшой и неважной, а потому и был я оною не весьма обрадован; а признаюсь, что дожидался было за труды мои какого-нибудь лучшего и существительнейшего награждения.
И сего было еще недовольно; но Общество возлагало еще на меня в том же письме комиссию, которую не так-то легко можно было выполнить, а именно: чтоб я сочинил одно сочинение для отсылки в Академию, а от ней в иностранное государство к сочинителям и издателям энциклопедии, в котором содержалось бы всеобщее описание российского хлебопашества и всего хозяйства, о чем поминутно издатели нашу Академию, а сия наше Общество просила; и как сие не нашло никого кроме меня в тому способнейшего, то и возлагало оно на меня сей труд и предписывало еще и самые пределы и величину сему сочинению.
Признаюсь, что препоручение сие, при таковом малом и ничего незначащем награждении за прежнее мое сочинение, было мне весьма неприятно. Для препоручаемого сочинения потребно было не только множество труда, но нужно было и гораздо обширнейшее обо всем сведение, нежели какое имел я о домоводстве и хлебопашестве во всем государстве. Дальней же побудительной причины к принятию на себя так великого и важного труда никакой не было и оно, кроме ничего незначащей благодарности, ничего не обещевало.
Итак, вместо удовольствия о присылке медали, чувствовал я только досаду, и находился в нерешимости что делать.
Сперва, в досаде, вздумал было я, под предлогом тогдашних смутных обстоятельств, да и незнания своего обо всем государстве, от сего дела отвязаться; но подумав поболее и порассудив, находил я, что будет сие для меня дурно и непохвально; а потому и положил еще раз пожертвовать Обществу своими трудами и посмотреть что будет, всходствие того на досуге приняться за сие дело.
А в последующий за сим день рождения моего и приступил действительно к сей работе, которую, как ни была она для меня трудна и велика, и как дух мой в тогдашнее время ни был то и дело смущаем и обеспокоиван слухами о размножающемся час от часу более везде и везде моровом поветрии, но в течении двух недель совершенно кончил, и переписав набело, отправил по почте в Петербург в Общество.
Но труд сей был совсем тщетный и я не получил за него не только никакого вознаграждения, но ниже благодарности, и не имел даже удовольствия видеть его напечатанным; да и не знаю совершенно и поныне, что с сочинением моим воспоследовало.
С сего времени и по самый день моих имянин просидели мы, от страха окружающей нас со всех сторон чумы, дома и никуда не ездили. И вся достопамятность, случившаяся в течение сего времени, была та, что меньшой мой двоюродный брат Гаврила Матвеевич, не столько служивший, как более только слонявшийся в гвардейской службе, получив прапорщичий чин, приехал в отставку и с сего времени стал уже жить всегда в деревне.
Едучи из Петербурга, объехал он Москву в дальнем расстоянии, без того настращал бы и он нас своим приездом.
Все наши разъезды сделались около сего времени уже очень опасными, ибо везде легко можно было повстречаться с какими-нибудь зачумевшими людьми или наехать на дороге что-нибудь с умыслу брошенное и лежащее от людей зачумленных и опасных; ибо в черный народ внедрилось тогда самое адское суеверие и предрассудок пагубный: что если хотят, чтоб чума где пресеклась, то надобно что-нибудь зачумленное кинуть на дороге, и тогда если кто поднимет и принесет домой, то там и сделается вновь чума, а в прежнем месте пресечется.
А сие действительно многие и делали и нам самим: неоднократно случалось наезжать лежащую на дороге либо шапку, либо шляпу, либо иные какие вещи из одежды, но от которых мы, как от огня, уже бежали и всегда объезжать их старались.
Но сколь ни опасно было в сие время разъезжать, но я столько любим был и уважаем моими родными, друзьями и соседями, что ко дню моих имянин, несмотря на всю опасность, съехались ко мне -- таки довольно гостей, и я день сей, против чаяния, провел с милыми и любезными людьми в удовольствии совершенном.
Но труд сей был совсем тщетный и я не получил за него не только никакого награждения, но ниже благодарности, и не имел даже удовольствия видеть его напечатанным; да и не знаю совершенно и поныне, что с сочинением моим воспоследовало.
С сего времени по самый день моих именин просидели мы, от страха окружающей нас со всех сторон чумы, дома и никуда не ездили. И вся достопамятность, случившаяся в течении сего времени была та, что меньшой мой двоюродной брат Гаврила Матвеевич, не столько служивший, как более только слонявшийся в гвардейской службе, получив прапорщичий чин, приехал в отставку и с сего временя стал уже жить всегда в деревне.
Едучи из Петербурга, объехал он Москву в дальнем расстоянии, а без того настращал бы и он нас своим приездом.
Все наши разъезды сделались около сего времени уже очень опасными, ибо везде легко можно было повстречаться с какими-нибудь зачумевшими людьми, или наехать на дороге что-нибудь с умыслу брошенное и лежащее от людей зачумленных и опасных; ибо в черной народ внедрилось тогда самое адское суеверие и предрассудок пагубной: что, если хотят, чтоб чума где пресеклась, то надобно что-нибудь зачумелое кинуть на дороге и тогда, если кто поднимет и принесет домой, то там и сделается вновь чума, а в прежнем месте пресечется.
А сие действительно многие и делали и нам самим неоднократно случалось наезжать лежащую на дороге либо шапку, либо шляпу, либо иные какие вещи из одежды, но от которых мы, как от огня, уже бегали и всегда объезжать подалее их старались.
Но сколь ни опасно было в сие время разъезжать, но я столько любим и уважаем был моими родными, друзьями и соседями, что ко дню моих именин, несмотря на всю опасность, съехалось ко мне таки-довольно гостив, и я день сей, против чаяния, провел с милыми и любезными людьми в удовольствии совершенном.
Был у меня почтенный старичок, дед жены моей, была тетка ее, с детьми своими, был друг мой г. Полонский с женою, был родственник мой Дмитрий Максимович Бакеев, был г. Ладыженский с женою, был г. Руднев и, наконец, наши деревенские соседи.
Угощение сие было тем для меня приятнейшим, что я не знал и въявь всем говорил, что не в последний ли раз их угощаю, и велит ли Бог кому дожить до сего дня в будущий год... Гости мои не только пробыли у меня до самого вечера, но все и ночевали, а некоторые не прежде, как на третий день, после обеда, от нас разъехались.
Таким образом пошел мне 34-й год от моего рождения, о котором я всего меньше тогда знал, проживу ли весь оный и не похитит ли меня чума на ряду с прочими.
Мы остались тогда по разъезде гостей в совершенном страхе и отчаянии, ибо услышали, что и кроме вышеупомянутых селений, оказалась чума и в других местах. Нам сказали, что зачумело уже и Тешилово, Шепилово, Коптево, другая Городня, Карцово, Шебачеево и некоторые другие, также очень близкие к нам селения.
О Злобине же сделалось известно, что и кроме умершей княжой племянницы, померли и все женщины, ходившие за нею и многие другие люди, и что жители сего селения всех зачумевших согнали в избу, в некотором отдалении от деревни, подле мельницы находившуюся, и там всех их для умирания заперли и что старичишка, негодяй поп наш, хоронил при церкви и там умиравших.
Все сие продолжалось до тех пор, пока все они перемерли, и как здоровые жители были так благоразумны, что помянутую избу потом сожгли со всем оставшим после умерших платьем, то тем самым и избавились от смерти и чума в селении их не распространилась далее.
О достальной половине сего месяца замечу я только то, что мы всю ее провели в величайшем от чумы страхе и опасении и никуда почти не ездили, кроме того, что съездили однажды в Калединку и там, у тетки, в первый раз гостили в ее новых хоромах, поспевших уже к сему времени и построенных по моему плану, и что 28 числа, у соседа моего, Матвея Никитича, умер сын его Степан, мальчик бывший уже по третьему году, который был в фамилии нашей важнее, нежели мы тогда воображали; да и можно ли было нам воображать, что он был последний в роде сего дома, и что с ним пресечется все мужеское поколение оного, и поместье сие перейдет в чужую и другую фамилию.
И самый ноябрь месяц провели мы таким же почти образом, сидючи наиболее дома и находясь в таком же почти страхе и опасении от чумы, а хотя кое-куда и ездили, но очень редко.
С яблоками своими, которых, как я упоминал, родилось в сей год много, не знал я что делать. О посылке их для продажи в Москву и помыслить было не можно. Если б покупали там и по рулю яблоко, так не можно б было на то отважиться.
А как деньги, а особливо медные всех прочих вещей были тогда опаснее, то для самого того не отваживались мы никак посылать их и по деревням для продажи. Дома же у нас никто не покупал. Итак, принуждены мы были сберегать их кое-как уже дома, а из слабых испытывали делать сидр, но успех в том имели невеликой.
Впрочем, как месяц сей был осенний и такой, в котором не было уже никаких садовых надворных работ, и принужден я был более сидеть в тепле и искать домашних упражнений: издавна же наилучшим упражнением в сие скучное время было у меня писание и сочинение чего-нибудь; -- то и в сей год в особливости занимался я в сие время оным и успел написать много кой-чего в течении сего месяца. А именно, разохотившись писать в Общество Экономическое, заготовил я для отсылки туда целых три пьесы.
Первая была вообще "О садах и заведении оных", а особливо о посадке дерев. Другое было небольшое, "О истреблении костеря из пшеницы", а третье и знаменитейшее из всех,-- о новом своем "хмелеводстве", с рисунками, которое вылилось так велико, что я принужден был разорвать его на трое. Кроме того, занимался я продолжением сочинения давно уже начатой второй части "Детской философии", и успел сию часть кончить и начать переписывать.
Всеми сими сочинениями занимался я обыкновенно только в утреннее время, вставая задолго до света и продолжая дело сие до обеда и покуда еще голоден, а после обеда занимался я более чтением исторических, экономических и духовных книг; а по вечерам опять либо писал, либо что-нибудь читывал, а особливо в те дни, когда случалось у нас бывать старичку, деду жены моей, для которого наилучшая была у нас забава, когда читывал я ему что-нибудь хорошенькое и полезное.
Кроме сего достопамятно, что и в течении сего месяца, по неотступной и несколько раз повторяемой просьбе господина Щербинина, принужден я был принять деревню его Якшино в свое смотрение и в оную, несмотря на всю опасность, ездить выбирать там приказчика и старосту и делать разные распоряжения.
Наконец, памятен мне сей месяц одним смешным и вкупе крайне досадным происшествием, случившимся в нашей фамилии.
Случилось сие в самую середину сего месяца, как, сидючи однажды под окном своим, увидел я бегущую к себе двором тещу брата моего Михаила Матвеевича, и по прибежании ко мне в кабинет, упавшую к моим ногам и на полу растянувшуюся.
Поразился я таковым явлением и, не зная чтоб это значило, поднимая, спрашивал ее о причине; но она только вопияла:
-- "Помилуй, батюшка, защити бедную меня от зятя. Бестия, прибил моего слугу и меня самую со двора гонит!".....
Удивился я сему случаю и тотчас догадавшись, что всему тому была причиною излишняя рюмка, выпитая моим братцем, а может быть и самою сею его малорослою тещею, до чего была она также, по подьяческой своей природе, охотница, побежал тотчас к нему, и нашел там превеличайшую сумятицу и ссору совершенную, не только братца своего начал всячески тазать и бранить, но и развел их, уведя боярынь к себе в дом и оставив его одного пьяного колобродить.
Наутрие, приходивши опять к нему, до того довел я его своими уговариваниями и даже просьбами, со слезами, о том, чтоб он употреблял менее горячих напитков, что он дал мне в том клятвенное обещание и пришел ко мне просить у тещи и жены своей прощения; что и преподало мне способ к прекращению между ими ссоры и к восстановлению в семействе их опять спокойствия.
Между тем в конце сего месяца обрадованы мы были до бесконечности известием, что в Москве поветрие начинало мало-помалу ослабевать и утихало уже приметным образом.
Нашлись также тогда везде списки о умерших в ней, во все летние месяцы, чумою, и по оным погубила она в месяце апреле 744, в мае -- 857, в июне -- 1099, в июле -- 1708, в августе -- 7268, в сентябре -- 21401, в октябре -- 17561. Всего по ноябрь месяц 50632 человека. А деревень, в одном Московском уезде, заразилось 216, умалчивая о прочих уездах и провинциях. А сколько народу померло в Москве в ноябре и всего всех везде, было нам неизвестно, а думать надобно, что чума в сей раз похитила у нас около ста тысяч человек, когда не более.
Начало декабря ознаменовалось двумя особенными, относящимися до меня происшествиями: во-первых, тем, что я крайне обрадован был известием, что в частные смотрители выбран не я, а сосед мои г. Ладыженский и г. Пущин; ибо, признаться надобно, что я очень боялся, чтоб в хлопотливую и, по тогдашним обстоятельствам, крайне опасную должность, не выбрали меня. Во-вторых, что я в один день был до чрезвычайности испуган одним происшествием. Случилось сие в 4-й день месяца декабря.
У соседа моего, господина Ладыженского, была в сей день дочь его Варвара именниннцею и он звал нас к себе обедать. Как за чумою мы давно уже никуда не ездили и засиделись дома, то, хотя и опасно еще несколько было ехать мимо зачумленной деревни Злобиной, но мы, предприяв оную кругом объехать полями, решились в Сенино съездить.
В Злобине хотя и неслышно было ничего с того времени, как они сожгли избу со всеми зачумелыми вещами у мельницы однако, как известно было нам, что, тогда было обыкновение там, где была чума, стараться ее скрывать и утаивать, а там, где ее не было, на себя ее склёпывать и прилыгать, дабы тем отогнать посторонних, которые все тогда были опасны и сумнительны, от проезжания чрез деревни, то и не знали мы, и в Злобине за верное пресеклась ли в нем чума или еще продолжалась; а потому и не преминули употребить всех нужных предосторожностей и как сами у себя и у людей, ехавших с нами, все наружные и обнаженные наши члены вытерли уксусом, так и на дорогу взяли с собою уксуса для нюхания. При подъезжании же к Злобину, велели взять гораздо далее вправо и объезжать вдали вокруг сию деревню. По счастию было поле сие тогда под озимями и, по положению места объезд сей учинить было можно. Но не успели мы при сем объезде поровняться с деревнею сею, как глядим бегут из деревни два мужика и прямо к нам.
Господи! как мы перетревожились все тогда при приближении оных. Я велел людям кричать и махать руками, чтоб они к нам не приближались, а кучера то и дело понукал ехать скорее, чтоб удалиться от бегущих; но сего учинить мы никак не могли.
Они бежали к нам наперехват и мы неинако заключили, что они хотят нас ругать и браниться, для чего мы по зеленям их ездим, и принялись за нюхание своего уксуса и, стараясь выехать из под ветра, готовились слушать их брани; но вместо того, как стали их самих ругать и бранить, услышав от них, что они были определенные караульщики и для самого того к нам бежали, дабы сказать, чтоб мы и близко к их деревне не подъезжали, а объезжали бы оную далее.
"Да разве вы слепы? кричали мы, что мы то и делаем, и зачем вас несла нелегкая к нам? Ступайте-ка и убирайтесь прочь от нас и оставьте нас с покоем!"
Между тем, как люди наши сим образом с ними, не далее как только шагов на десять от нас стоявшими, говорили, сердце у нас у всех было совсем не на своем месте, а так от страха трепетало, что хотело выскочить. Не могу без смеха теперь вспомнить о том, как мы, сидючи тогда в карете, обтирали у себя и лицо и руки уксусом и укрывались всячески в карете, чтоб чума не могла нанесена быть от них на нас ветром.
Но как бы то ни было, но мы проехали, прогостили весь тот день в Сенине и возвратились тем же путем и домой благополучно.
Но не успели мы приехать, как вдруг сделалось мне дурно, и так дурно и не по себе, как никогда почти со мною не бывало. После чего, вскоре почувствовал я в себе озноб, а потом ужасный жар.
Неожидаемость сия в прах меня напугала, ибо, как известно было нам что и с заражающимися чумою сначала такие же происшествия бывают, то что иное оставалось тогда заключать, как не то, что конечно и ко мне чума от помянутых мужиков, каким-нибудь образом, прильнула; и как я в том почти уже и не сомневался, то посудите, каково мне тогда было.
Одна мысль о том поражала меня неописанным образом! Словом, я впал в такое смущение духа и дружное изнеможение телесное, что не в силах был идтить за стол ужинать; а как спать стали ложиться, то без дальних околичностей жене своей сказал, чтоб она в сей день со мною не ложилась, но оставила меня одного, ибо еще неизвестно, чем болезнь моя откроется и не чума ли еще самая. Итак, в сем случае мне не хочется, чтоб и они от меня заразились.
Что было тогда ей делать? Она хотя говорила, что тому статься не можно, чтоб я зачумел, и что я напрасно сие думаю; однако я настоял, чтоб она для всякого случая и из одной предосторожности оставила меня одного.
И она принуждена была сие сделать. А я ну-ка приниматься за свое обыкновенное в таких случаях лекарство, ну-ка принуждать себя, то и дело, к чиханию и сим, в немногие минуты, так жар в себе уменьшил, что мог уже спокойно заснуть; а наутрие, кроме оставшейся слабости в членах и сделавшегося, может быть, от повреждения желудка, превеликого поноса, совсем опять по прежнему здоров сделался, что успокоило дух во мне и во всех моих родных, не менее моего сим случаем перестрашенных.
Таким образом удостоверившись, что то была не чума, и слыша притом со всех сторон уверения, что в Злобине давно уже нет никаких больных, да и во всех окрестностях наших чума утихла и пресеклась, могли мы отважиться наступающий в самое сие время наш годовой праздник праздновать по прежнему обыкновению.
Мы осмелились быть у обедни уже в своей церкви и, как во всех наших трех домах много было приезжих родных и приятелей и мы из дома в дом со всеми гостьми переезжали и взаимно всех угощать старались, то и пропраздновали мы несколько дней сряду и проведя оные, а особливо вечера, в разных играх очень весело.
При чем некоторого замечания достойно, что я в самое сие время изобрел простое и самое удобное средство, никому еще до того не известное, к составлению так называемого картезнанского чертенка из воска, которым физическим экспериментом в последующее время я так много веселился, а иногда употреблял его в пользу, и что сама фигурка подала нам тогда повод к особливому смеху.
Случилось сие утром одного из тогдашних праздничных дней, при случае пришедших ко мне на поклон нескольких человек из духовенства от нашей церкви и других соседственных. Были в числе их и попы, и дьяконы, и дьячки, были люди умные, были и со всякою всячинкою. Как все они, дожидаясь угощения водкою, у меня сидели, то приди мне охота порезвиться и удивить их своею нововыдуманною фигуркою. Итак, важным и не шуточным тоном говорю я им:
-- А со мною, отцы святые, какая случилась диковинка. На сих днях ловили у меня в прудах подо льдом рыб к празднику, и как вытащили невод, то увидели между рыбою нечто чернеющееся и ворочающееся. Они почли сперва водяным тараканом, но скоро увидя, что был то совсем не таракан, а некая чудная, необыкновенная и удивительная вещица, имеющая точное подобие маленького черного человечка, или паче чертенка, с страшными глазами и превеликими горбами спереди и сзади, все мы удивились и не знали, что это такое и что с ним делать. Наконец, решился я посадить его скорей опять в воду в ведро, а из него в стеклянную банку, наполненную водою, и, чтоб не ушел, завязал сверху накрепко пузырем. Он и теперь у меня цел и жив, и поглядите какой!
Сказав сие, пошел я в свой кабинет, вынул банку мою с фигуркою и, показав ее всем им, с крайним любопытством на нее смотрящим, спросил:
-- Ну, видите?
-- Видим! Видим! -- ответствовали. -- Живой, истинно, с ногами и движется!
Тогда, восхотев их еще более удивить, сказал я:
-- Да посмотрите-ка, какой еще послушливый, что прикажешь, то и делает!
После сего начал я будто фигурке говорить и приказывать:
-- Ну, чертенок, ступай книзу... ниже... ниже... на самое дно... стань на колени... ну, стой так... ну, пошел опять кверху... ну, остановись на середине... ну, далее кверху... ну, опять вниз!
Как фигурка все то и делала, что я говорил, то зрители мои смотрели на все сие, разинувши рот, и не знали, что им обо всем том думать, а только твердили:
-- Господи помилуй!
А были из них некоторые такие, которые, как мне после сами сознавались, сочли его действительно чертенком и читали "Да воскреснет Бог" и прочие молитвы, кои почитали они удобными к поруганию бесов, и дивились, что он нимало их заклинаний не боялся. А то, что происходило все сие от единого только неприметного давления моего ладонью пузыря, которым горло банки было завязано, никому из них и в мысль не приходило. Я не мог довольно нахохотаться тогдашнему их изумлению; но не менее удивлял и увеселял фигуркою сею и других многих.
Вскоре за сим надобно мне было съездить самому в город Алексин, где в сей год производился набор рекрутской, ибо в Москве и в Туле, за чумою, дела сего производить было не можно. Итак все мы отдавали рекрутов своих в Алексине, который городок от самого того и начал поправляться.
В сию езду имел я случай многих из алексинских дворян видеть, а с некоторыми из них и познакомиться. В особливости же доволен я был спознакомившись с одним алексинским старичком дворянином, с которым мне уже давно спознакомиться хотелось. Был то г. Змеев, Александр Аврамович, принадлежавший к числу, хотя оригинальных, но таких людей, которые славились умом и ученостью. Словом, он почитался тогда умнейшим, любопытнейшим и ученейшим человеком, хотя все сие было и весьма в тесных пределах.
Но как бы то ни было, но он был мне чрезвычайно рад, когда я нарочно к нему заехал, и как он, имел случай читать некоторые мои сочинения, сам вожделел давно со мною познакомиться, то, сдружась с ним в один миг, и не могли мы с ним довольно наговориться, и те сутки, которые пробыл я у него, были для меня очень веселы.
Он был также охотник писать и вел всему, происходившему с ним, домашний исторический журнал, хотя далеко не такой обстоятельной, какой был у меня в тогдашнее время; но он и летами был меня гораздо старее и притом и здоровьем уже слаб.
К празднику Рожеству Христову хотя и хотелось мне возвратиться домой, но никак было не можно, а принужден был провесть его и первые дни святок в Калединке и в разъездах по гостям и местам тамошним, а в Дворяниново свое не прежде возвратился, как пред наступлением нового года.
Тут, приехавши, нашел я опят присланный ко мне из Петербурга пакет с книгою из Экономического Общества. Это была уже XVII часть "Трудов" оного, и которое напечатана была мне похвала и первое отделение сочинения моего о разделении полей.
Сие меня опять сколько-нибудь порадовало, хотя к таковым, ничего незначущим благоволениям я уже и попривык и они много уже потеряли цены своей. Однако, все мне было не противно, что меня Общество не забывает и я прихожу у него час от часу в множайшее уважение.
Последние дни сего года провели ми весело, в беспрерывных почти сообществах с своими ближними соседями и занимаясь с ними в обыкновенных наших сельских увеселениях.
Сим образом провели мы, по многим отношениям, достопамятнейший на свете и незабвенный 1771 год и благодарили Бога, что, по благодати его, остались живы и здоровы и не претерпели даже никакого вреда и убытка.
Сим окончу я мое письмо и в заключение скажу, что я есмь ваш, и прочая.
Любезный приятель! Предпринимал теперь описывать происшествия, случившиеся со мною в течение 1772 года, начну сообщением вам тех чувствований, с какими начал я провожать сей новой год, и расскажу об них самыми теми словами, какими записал я их тогда в журнале сего года. Они были следующие:
"Чтоб записать, в каком состоянии были мы при начале сего года, то скажу, что, по благости всемогущего Творца, был я со всею своею семьею совершенно здоров и всем доволен. В благополучии, которым я, живучи в деревне, столь многие годы наслаждаюсь, не претерпел я в минувшем году никакой перемены. От самой наиужасной опасности, в которой находились мы по случаю бывшего морского поветрия, всемогущая Десница сохранила нас со всеми нашими людьми целыми и невредимыми, а впрочем не злато, чего б мне не доставало.
"Здоров я был во весь год, платья имел с ношу, а хлеба с душу, люди добрые знали; а что всего лучше, то не имел я ни с кем ссоры и вражды, не нажил ни одного себе неприятеля. Приятелей же и знакомых число приумножилось. Все, знающие меня, любили и, по милости Создателя моего ко мне, носил я повсюду имя доброго человека. Итак, чего хотеть мне было более? Умалчивая о том, что, по сочинениям моим, имя мое и во всем государстве делалось час от часу знакомее и, ежели осмелюсь сказать, славнее.
"В сих утешительных помышлениях начиная и сей год, предаю себя совершенно во власть моего Господа м не забочусь о том, что со мною в наступающий год воспоследует. Он пускай управляет всем и будет распоряжателем моих дел, обстоятельств и приключений.
"Дети мои час от часу поднимались. Дочь Елисавета у меня уже все порядочно говорила и был такой ребенок, которым были мы очень довольны, потому что был ребенок смирной, послушной и понятливостию своею подающий о себе хорошую надежду.
"Сын Степан научился также говорить, хотя еще несовершенно; сей рос как-то тих, угрюм и невесел. Напротив того маленькой Павел с самого младенчества был весел и резов, и хотя ему нет еще года, коим мы веселимся. Но все они состоят в руце Господней, Он и твори с ними, что Ему угодно".
Вот с какими мыслями и в каком расположении духа начал я провождать сей год, и по самой первой день оного имел удовольствие, чрез присланных от племянниц моих, из Кашина людей, что и они там все от чумы спаслись благополучно,
Впрочем, достопамятно было нам начало сего года и тем, что к нам в первой еще раз пришел превеликой обоз с наилучшим хлебом из нашей шадской деревни. Но мы находились в превеликом недоумении, не зная что с ним делать, ибо чума в Москве, где надлежало его продавать, хотя и утихла, но все посылать туда обоз было опасно.
Но, как бы то ни было, но мы наконец решились пуститься на божью волю и отважились послать оной в Москву; но как обозные возвратились и привезли к нам кучу медных денег, то каких и каких предосторожностей ни употребляли мы с оными!
Истинно, с целой воз сожгли мы можжевельника, окуривая и перекуривая всех мужиков и людей, ездивших с оным, а деньги, ну-ка их мыть сперва в воде, а потом в уксусе; но по счастию не произошло уже от них никакого бедствия.
Впрочем, во весь первый месяц сего года не произошло ничего особливого. Мы провели его по прежнему отчасти в разных разъездах по гостям и угащивании оных у себя, а отчасти в домашних упражнениях.
Я занимался во весь оной рисованием особого рода. Мне восхотелось обить всю столовую или паче жилую свою комнату холстинными рисованными обоями и раскрасить оные новым манером, по самому тонкому левкасу, жидкими и набольшую часть прозрачными красками, и имел в том успех довольной. Обои сии и поныне еще целы и самые те, коими обита внутренность храма нагорного в саду.
Занимаясь сим веселым и для меня и в особливости приятным упражнением в дневные часы, не давал я и ночным пролетать праздно; но как были тогда самые длинные вечера, то во все оные, равно как и в ранние утренние часы занимался я продолжением сочиняемой мною "Детской философии" и писал в сие время третью часть оной, а вторую переписывал.
Кроме сего написал еще и экономическое сочинение "О навозе", для отсылки в Общество. Далее произошло около сего времени из небытия в бытие начало того моего сочинения, которое из всех моих можно почесть наиважнейшим и полезнейшим, а именно той книги, которая после напечатана под заглавием "Путеводителя к истинному счастию".
В рассуждении сей книги особливого замечания достойно то, что произошла она на свет совсем нечаянным и ненарочным почти образом: не делано было мною к тому никаких предварительных приуготовлений и планов; не сочинено никаких эскизов; не помышляемо собственно нимало о том, какою ей и сколь великою быть. Но мне так в один день и не нарочно вздумалось написать что-нибудь о счастии,-- я сел и намахал первое и начальное рассуждение.
Оно мне понравилось; а как на ту пору случилось приехать в нам и у нас несколько дней пробыть деду жены моей, Аврааму Семеновичу, то, как теперь помню, одним утром сидючи с ним в своем кабинете, читал я ему сие сочиненьице, желая видеть, каково оно ему покажется. И как оное и ему полюбилось, то сие и побудило меня проложить сие дело и изображать на бумаге дальнейшие мои мысли о сем предмете. Однако и тогда еще никак я себе не воображал, чтоб от сего малого и ничего незначущего начала произошла такая большая книга, и чтоб от сего семечка, посеянного без дальнего замысла и почти не нарочно, произросло со временен большое и прекрасное дерево, приносящее весьма многие и полезные плоды.
А таковые, ненарочные и без всякого предварительного обдумывания и приуготовления предпринимаемые дела, сколько мне заметить случилось, и всегда удавались мне несравненно лучше и были успешнее тех, которые предпринимал я по сделанному наперед плану и по обдуманным прожектам, из коих большая часть оставались без всякого выполнения; и сие было нечто особливое и необыкновенное в рассуждении меня и дел мною производимых.
Месяц февраль достопамятен был только тем, что мы проводили любезного нашего старичка Авраама Семеновича, деда жени моей, отъезжающего опять восвоясьи.
Все мы как ни уговаривали его остаться и кончить дни свои в наших пределах, посреди ближних, прямо любящих и почитающих его родных, и как ни представляли ему, что здесь и спокойнее, и беззаботнее, и приятнее будет ему проживать поздние сумерки дней своих, но он никак на то не согласился; но, привыкнув к житью в своих низовых местах, восхотел неотменно опять туда ехать и там кончить свои дни, преисполненные бесчисленными горестями и печалями.
Итак, 29 числа сего месяца распрощались мы с сим любезным, добрым и почтенным старичком. И как все мы ни мало в том не сомневались, что мы его более никогда уже не увидим и тогда в последний раз с ним говорили, то сцена, бывшая при нашей с ним прощании, была прямо жалкая и такая, которую я описать никак не могу. Никого из всех нас, его родных, не было, кто не обливался бы слезами. Я сам, как ни крепок в таких случаях, но не мог никак унять слез, текущих из глаз моих.
А март месяц соделался только тем несколько достопамятен, что в начале оного, а именно 4-го числа, родилась у брата моего, Михаила Матвеевича, та дочь его Александра, которая осталась в живых для играния роля своей на театре света, но которая игра не принесла ни ей, ни родным ее ни малейшее чести и не один раз подавала повод сожалеть о том, что она и существует в свете; но по счастию понравилась ею фамилия не наша, а Бегичевых.
Что касается до меня, то я в последние зимние дни кончил третью часть экономических моих записок, собранных и переплетенных под заглавием "Плоды праздного времени", но которые сею частью тогда и кончились.
Начало наступившей в конце марта месяца у нас весны ознаменовали мы разделом между собою нашего Удерева. Ближний сей и подле самой деревня нашей находившиеся песок, но разным обстоятельствам, не совсем еще разделен и нужно было еще разделить в нем некоторые места.
И как мне на свою часть хотелось приняться и всю ее почистить и оправить, то и убедил я соседей своих в окончательному его разделению; что и произвели мы 30 числа сего месяца; и я, кончив оной и сочинив план, и принялся за свою часть так прилежно, что препроводили там несколько дней безвыходно, со всеми своими дворовыми людьми, и надеялся произвесть тем себе неведомо сколько пользы; но последствие времени доказано, что не все то совершается, что мы себе иногда наверное воображаем и нередко происходит противное ожиданиям нашим.
Пасха была у нас в сей год в половине апреля, и оная достопамятна сделалась досадою и неудовольствием, которое я имел в первый самый день сих праздников на меньшего своего двоюродного брата Гаврилу Матвеевича, рассердившего меня на себя чувствительным образом.
В сем молодом человеке, на которого сначала я всех более надеялся, ибо он казался сколько-нибудь поумнее прочих, к особливому сожалению моему, характер открывался час от часу худший, -- и чем более он возрастал, тем становился дурнейшим.
Будучи с самого малолетства воспитан с великим небрежением и очень худо, и привыкнув смаленьку допивать остатки из рюмочек, наследовал он от отца своего все дурное в нем бывшее, а из хороших его свойств ничего. А как и гвардия, в которой он служил, нимало его не поправила, а испортила еще более, то не успел он начать приходить в лета, как и оказались в нем свойства завистливого. своенравного, вздорного, вспыльчивого, упрямого, лукавого, ненавистного, корыстолюбивого, враждебного и такого человека, с которым трудно было ладить.
Покуда, он был молод, до тех пор имел он ко мне должное почтение и уважение, и я им был доволен, и он следовал во всем моим советам. Но как сие людям его, находящим в том свои интересы, когда господа между собою ссорятся, было неприятно, а они охотнее хотели видеть его самовластии и ни от кого ни в чем независимым, дабы самим им управлять им было можно; то не успел он подняться на ноги, как и начали они мало-помалу его к тому приготовлять и всякими бездельническими выдумками и клеветами впивать в него на меня злобу; и вскоре действительно до того довели, что он со мною рассорился.
Я, не зная всего, а примечая только за несколько времени некоторую отмену в поведении сего молодого человека против меня, дивился только тому и, ведая, что я не подал и не подавал в досаде на себя ни малейшей причины, не понимал, за чтобы он по-видимому на меня дулся; но в помянутой праздник доказал он всем себя прямо.
Случилось сие при разговоре о пастухах и дело стало на них. Ему, по заведенной давно уже очереди, следовало в сей год становить опять своих пастухов; но он вдруг и несправедливейшим образом запировал, и не только не хотел ставить оных, но будучи всех нас моложе и прямо еще молокососом, вздумал всеми нами играть, над нами насмехаться, нас нимало не уважать, а становить самого себя из всех первым и все сие сопрягать с невежливостью и такою грубостью, какой все мы от него нимало не ожидали.
Не могу изобразить, как мне все сие было досадно, а особенно, когда из нескольких слов, проговоренных им в неистовстве, я мог заключить, что я кем-то ему был оклеветован и ему то обо мне внушено, чего у меня никогда и на уме не было.
Словом, я так был им в сей день раздражен, что не хотел впредь с ним, как с негодным и неблагодарственным человеком, иметь никакого дома, а презревши, оставить его собственному произволу, хотя то было мне очень больно.
Но, по счастью, ссоришка сия продлилась не долго, но на той же неделе кончилась. Не успела сойтить с него дурь, как увидел он, что поступил против меня и против всех крайне дурно и глупо, и начал сам уже к нам забегать и стараться опять с нами поладить; на что мы хотя тотчас и согласились, но худое мнение, вперенное (в) нас о себе, не мог уже он истребить из нас до самого конца своей жизни.
Не успела вскрыться весна и настать май месяц, как принялся я за снимание на план нашего Шаховского леса, которым положили мы учинить начало нашему разделению лесов. И как нужно было с согласия всех назначить лесу сему границы, то сотовариществовал мне в сем деле сосед мой Матвей Никитич, как имеющий величайшее в нем соучастие; а в последующий за сим июнь месяц, мы лес сей и разделили.
О котором разделе замечу я только то, что хотя бы мне за труды и хлопоты мои и можно б было требовать того преимущества, чтоб взять на свою часть где мне лучше рассудился; но я того никак не сделал, но, сняв лес на план и разбив его с одного назначенного в средине пункта в треугольники, и вычислив все оные аккуратнейшим образом и назначив одно место, с которого бы начать делить, предложил, чтоб всем нам кинуть жребий и чтоб назначил нам оной, кому из нас намеривать первую, следующую ему по препорции четвертной его дачи часть, кому подле его другому, кому третьему и так далее, дабы дело сие было самое безгрешное и никто не мог иметь на другого ни малейшего неудовольствия.
А сие мы и учинили действительно. И как первый жребий выскочил мой, то я первый сам себе, несмотря, что было то в самом худшем месте, и намерил, а после отрезал при всех и в натуре, которой раздел между нами существует и доныне.
Кроме сего услужил я в сию весну брату Михаилу Матвеевичу разбитием ему его нижнего нагорного сада пред хоромами, которой он в ту же весну по назначенным мною чертам и засадил.
Впрочем в конце мая удивлены мы были полученным из шадской нашей деревни, чрез нарочного ходока, известием, что г. Пашков хочет межеваться и отхватить себе всю тамошнюю степь, называя ее своею. Сие впервые мы тогда еще услышали и не понимали, по какому праву он присвоивал себе такое великое пространство дикой казенной земли.
Месяц июнь ознаменовался, кроме того, новым знакомством, сведенным с господином Темешовым, Алексеем Ионовичем. Он был тогда еще малой молодой и холостой, и ему с братом досталось по родству, каким-то образом, соседственная и самая ближняя ко мне деревня Котово во владение. И как он тут в сию весну жил, то сем случае и познакомил нас с ним и я его ласкою и приязнью к себе был очень доволен.
В конце же сего месяца ездил я в одни дальние гости. Теща моя имела одного недального родственника живущего в Коломенском уезде и далеко за Серпуховым. И как ей хотелось его видеть, а и мне с ним познакомиться, то и согласились мы туда вместе с нею и Иваном Афанасьевичем Арцыбышевым съездить.
Итак, побывав в Серпухове и у сего последнего в Воскресенках, и ездили мы в деревню к помянутому знаменитому нашему родственнику, по имени Николаю Леонтьевичу Воронину и были ласкою и угощением его очень довольны. Мы взяли у него и самое праздник Петров день, и он так мне всем своим поведением и качествами полюбился, что я сожалел, что жил он от нас так далеко и что не можно было с ним видеться часто.
В половине июля, по долговременном ожидании, встревожены мы были, наконец, повесткою от межевщика, чтоб приезжать к нему для миротворения с волостными.
Он стоял в сие время в сене Яковлев, которое было от нас хотя не близко, но мы не преминули к нему с соседями ехать. Однако в сей раз езда наша была еще тщетная. Дела никакого не было и мы возвратились с тем же, с чем поехали.
Кроме сего, ничего в течение сего месяца ее происходило. Я провел его в разных домашних делах и упражнениях, из коих достопамятнейшим было нарисование портрета Петра Великого, с Минервою, корпусными красками, украшающего и поныне мои стены, и сделание на горе, пониже плотины сажелочной, колокольной водяной игры, собственного своего и довольно замысловатого изобретения, которая нас несколько лет веселила. А, наконец, занимался я несколько дней сниманием на план лугов наших для предпринимаемого раздела оных.
Напротив того месяц август ознаменовался уже кой-какими особенными происшествиями, из которых первое было то, что сосед мой Матвей Никитич обрадован был получением прапорщичьего чина.
Известие о том получил он, будучи у меня, и в самое то время, когда увеселял я его вовсю своею колокольною игрою и пальбою из маленьких, приделанных к ней, пушечек. А на другой день происходила в доме у меня помолвка соседа и нового знакомца моего, господина Темешова.
Сей молодой человек сватался тогда на одной дворянской, живущей в Каширском уезде, девушке, госпоже Срезневой; и с обеих сторон условленось было, чтоб съехаться им ко мне в дом и посмотреть друг друга, и потом помолвить.
Итак, 3-го числа августа госпожа Срезнева и приехала к нам с своею дочерью, сыном и двоюродным своим братом, Андреем Ивановичем Щепотевым.
Мне они хотя и не были до того времени знакомы, но я с удовольствием их принял и дал тотчас знать о том г. Темешову, который и не преминул тотчас приехать ко мне с дядею своим, князь Петром Ивановичем Горчаковым.
Они, посидев, посмотрев и поговорив несколько между собою, поручил мне комиссию, спросить в другой комнате невестину мать о ее мнении.
Я нашел госпожу Срезневу в превеликом замешательстве, недоумении и нерешимости. Жених как-то ей и всем им не совсем нравился, и она долго не знала что делать. Наконец, по увещанию г. Щепотева, положилась она на власть Божию и велела мне сказать, чтоб они начинали, по обыкновению, говорить о своем желании.
Но что ж произошло! Между тем, как я пошел к ним и все мы начали между собою втайне, и также в другой комнате, говорить о том как быть сей церемонии, взбунтовался сын госпожи Срезневой и стал делать матери противоречия. Меня вызвали тогда в лакейскую с извещением о том, и я, побежав к ним, нашел всех, бывших с невестиной стороны, в превеликом беспорядке, расстройке и несогласии. Досадуя на сие, принужден я был вмешаться в их разговор, и часа через два насилу уговорил их, чтобы приступить к делу.
Итак, под вечер уже началось у нас дело. Князь Горчаков начал говорить г. Щепотеву, а тот г-же Срезневой, и началось дело и воспоследовала так называемая помолвка и обыкновенные поздравления, а потом переговоры о том, когда быть формальному сговору и свадьбе.
Все сие продлилось очень долго, но было как-то все не очень ладно и согласно.
Наконец, по назначении, чтоб сговору быть чрез три недели, после того разъехались мои гости: жених поехал в Котово, а г-жа Срезнева с своими так же домой, ибо, как я ни унимал остаться у себя ночевать, но она не согласилась.
Но не успел я их проводить и выттить прогуляться в сад, как гляжу, бежит ко мне человек Настасьи Григорьевны Срезневой, вернувшийся с дороги, с просьбою от ней ко мне, чтоб я попросил г. Темешова приехать к ней чрез день после того, со мною, и не отъезжал бы по намерению своему в путь.
-- "Хорошо, мой друг!" сказал я,-- "я пошлю сей же час к Алексею Ивановичу с письмецом о том".
Но как сей на мою цидулку отписал, что ему никак учинит того не можно, а он согласен не в воскресение, а наутрие со мною в ней съездить; то за необходимое я почел по утру, на другой день, ранехонько, с предварительным известием о том отправить нарочного. Но что ж воспоследовало?
Не успел последующий день настать и сосед мой ко мне приехать, как и полетели мы с ним в деревню г-жи Срезневой, которая была от нас таки -- неблизко; и как удивились мы, как подъезжая к ее дому, увидели карету г-жи Срезневой, едущую в нам навстречу.
"Что за диковинка! и что это значит?" говорили мы между собою. "Уже не хотела ли она куда-нибудь дать тягу?" Но как нельзя было ей, увидев нас, не остановиться и вместе с нами не возвратиться в дом, то приняла она нас как надобно. Но как мы, посидев, начали говорить, то услышали неожидаемое и такое, чему мы еще более удивились, а именно: что она срок сговора переменяет и делает его неопределенным, предлагая что ей необходимо надобно еще съездить повидаться и посоветовать с какими-то родственниками, и что тогда уже она даст знать.
Услышав сие, я тотчас догадался, что это был форменный отказ, а г. Темешов, как был ни прыток, но того не понял; но вздумал сам политическим образом отказывать, а чрез то, против всякого чаяния, и расплылось все наше дело.
Возвращаясь в себе в дом, проговорили мы с ним во всю дорогу о сем деле и я довел товарища своего до того, что он мне во всем открылся и наговорил о себе столько, что я ажно содрогался.
Узнав, что был он человек совсем особого и такого рода, с которым связываться ни одному человеку не можно, а потому я почитал г-жу Срезневу счастливою, что она не попала за сего человека, ибо девушка сия была очень хорошая, и он по характеру своему казался совсем нестоящий такой невесты.
Вскоре после сего получил я из чернской своей деревнишки с нарочным уведомление, что туда приехать межевщик, на соседственную к нам дикую казенную землю, и что мне неотменно туда приехать надобно. И обстоятельствы были таковы, что я принужден был, бросив все, скакать туда вместе с соседями моими, гг. Молчановыми, имевшими в тамошней деревне равное со мною во впадении соучастие.
Итак, согласившись ехать вместе 12-го августа, отправились мы в сей путь, и не успели нескольких десятков верст отехать, как в тот же еще день случилось с нами одно смешное, особое и такое происшествие, которое достойно некоторого замечания. Оно было следующее:
Подъезжая к Тулице, встретилось с ними несколько телег, набитых пьяными мужиками, похожими на бурлаков. Они орали песни во все горло, кричали и скакали, сколько было у лошадей силы, и мимо нас проехали.
Мы, сидючи с г. Молчановым в одной коляске, подивились еще и не понимали, какие бы это люди были: не то купцы, не то -- мужики, не то -- разбойники. Все были велички и толстяки, все в кожанах, в красных рубахах и все с виду, как бурлаки.
Я, смотря на них, и подумал еще: "ахти! уже не воры ли это какие?" Однако, как не до нас было дело, то повстречавшись с ними, и проехали мы мимо и продолжали путь свой.
Но не успели мы, проехав Тулицу, миновать стоявшую тут тогда заставу, как увидели бегущего за нами с заставы солдата и кричащего, чтоб мы остановились.
Удивились мы сему и хотя не знали, чтоб это значило, но велели остановиться и его подождать. Солдат, добежав, просил нас именем поручика, чтоб мы немного погодили, говоря, что какой-то купец ехал и обронил деньги, а другой какой-то человек ехал верхом и оные деньги поднял и отдал нашим людям.
Странно нам сие показалось и тем паче, что мы, едучи впереди, ничего того не видали и, не понимая, что б это значило, спрашивали у людей; но они говорили, что ничего этого не знают. Однако, согласились мы обождать и солдат побежал назад.
Между тем, приставал я к своим людям и принуждал сказать, не было ли в самом деле какого происшествия? И, к удивлению своему, скоро открылось, что в самом деле было, а именно: что за нами случилось ехать человеку, знакомому нашим людям и неподалеку от того места живущего дворянина, г. Хвощинского, человеку, которой, подняв оброненные купцом деньги, кинул нашим людям по знакомству, и они их приняли и спрятали, и у одного из них были они в кармане. Я велел их себе показать и увидел кожаной кошелек, набитой серебряными деньгами, которых по-видимому было рублей до пятидесяти.
Тогда начали мы советовать, что с ними девать?-- Людцы наши все единогласно говорили, что нам не для чего ждать, а должно ехать. Г. Молчанов был того же мнения и принуждал деньги схоронить под хомут, завернув во что-нибудь. Но мне одному казалось это дело бесчестным и подлым, и что долг христнанские повелевает возвратить сии деньги хозяину; почему и стал я в том так твердо, что все, сколько ни говорили, но не могли меня в том переспорить.
Между тем увидели мы идущую к нам целую толпу народа. Был то поручик и превеликое множество народа, окружающего того верхового человека, которое, по отдачи нашим денег, нарочно от нас отстал.
Вопль, крик и превеликой шум слышан был уже издалека, и вся эта шайка шла на нас; а человек г. Хвощинского, притворясь, будто совсем нас не знает, кричал уже издалека:
-- "Милостивые господа! Вот пристают ко мне, не знаю, не ведаю из чего. Говорят, будто бы я поднял сколько-то денег и отдал вашим людям, а я не знаю ничего, не ведаю, ни вас, ни людей ваших не знаю и никаких денег не поднимал и не отдавал".
На сие, понимая что это значить, ответствовал я молчанием, покуда пришел поручик. Сев, приступив тотчас к нам и рассказав все слышанное, стал учтивым образом просить нас, чтобы мы это дело исследовали.
И тогда обступило нас множество народа, ибо обронили деньги самые те бурлаки и люди, о которых упоминал я выше, и которые, побросав свои телеги, вернулись верхами и, валяясь в ногах, то Молчанова, то меня просили оказать им милость.
Я, опасаясь, чтоб не произошло какого худого следствия, не открывая им, что мне все дело уже известно, говорил человеку Хвощинского, чтоб он признался, буде поднял и сказал бы, которому из людей наших он их отдан. Но как он твердо в том стоял, что не поднимал, а те бедняки не могли именно показать, которому из людей наших он отдал, а обыскивать нас было не можно, то легко могли б деньги сии пропасть, если б я захотел; но то-то было и дело, что мне того и чужой грех на душу взять не хотелось.
Долго это продлилось и нельзя было никак не умилосердиться и не сжалиться на их просьбы. С них соскочил тогда и хмель весь. Однако, чтоб отвести от себя подозрение, уговаривал я человека, чтоб сказал правду и доволен бы был пятью рублями, которые дают они ему охотно сами. И насилу, насилу мог его уговорить! Итак, взял он тайком от моего человека деньги и, спросив сколько их было и, условившись о перейме, отдал их.
Денег по счету оказалось 38 рублей, и они сами ему дали 5 рублей, чем дело сие и кончилось. Люди мои получили от человека один рубль, а он был доволен тем, что ему 4 рубля Бог дал.
Кроме сего во все путешествие сие ничего с нами не случилось особливого. Мы доехали до деревни своей благополучно, и как межевщика еще не было, то принялся я тотчас за снятие на план всей нашей тамошней дачи и по исчислению узнав, что в ней было около 125 десятин недостатка, нетерпеливо хотел видеть межевщика, которой, наконец, к нам и приезжал.
Но как он присылан был только для измерения одной, недалеко от нас находящейся казенной земли, а до нас ему дела не было, то, поговорив с ним, другого нам не оставалось, как ехать обратно домой, куда, чрез несколько дней, и возвратились мы благополучно.
Вскоре после сего происшествия имели мы некоторою неприятность в доме, по случаю тяжких, удивительных и почти ненатуральных болезней многих людей, и как тому же злу подверглась кормилица меньшого моего сына, то принуждены мы были его от ней отнять. А вскоре за сим имели мы неожидаемое удовольствие видеть у себя обеих племянниц моих, Надежду и Анну Андреевен, приехавших к нам из Кашина для свидания.
В первых числах сентября, по скучаю великого урожая в сей год орехов, пришла мне мысль завесть у себя, за вершиною, на клину регулярной сад, составленной из одного орешника, на тот конец, чтоб тут можно было орехам до тех пор давать вызревать, покуда они сами начали бы вываливаться.
И как я во всех таких случаях бывал очень нетерпелив, то не успел сего вздумать, как захотелось мне затею сию в выполнить. Я тотчас начал все сие место, измерив, разбивать, по тогдашней склонности и охоте к регулярным садам, на разные косые и прямые куртины и назначать, где быть алейкам и дорожкам, коих назначил я превеликое множество. А по учинении сего тотчас и велел все сие место окапывать рвом, чрез что и получил тогда заовражной мой сад первое свое основание.
Но все мое тогдашнее предприятие было неудачно и вышло, наконец, из сего места совсем иное, нежели я тогда себе воображал.
Я хотя и засадил его в ту же осень сплошным почти орешником, употребив к тому несколько тысяч кустов, но как кустарник сей очень неприимчив, а я пожалел его весь по корень срезать, то он весь почти у меня на другой же год засох и не уцелело из них и ста кустов; почему место сие было опять предано на многие годы запустению и заросло березами и всякою дрянью, покуда, наконец, многие годы спустя, принявшись опять за оное, мало-помалу основал я тут плодовитой сад, оставив некоторые части в натуральной дикости, в каком состоянии находится он и поныне; и из посаженных тогда ореховых кустов не осталось и нескольких десятков, а место их заступили яблони и вишни, полюбившие отменно сие место. Со всем тем все оное и поныне еще ее доведено до желаемого совершенства
Племянницы мои прогостили тогда у нас только две недели, и в половине сентября опять от нас поехали и оставили меня в превеликих хлопотах и расстройке мыслей; ибо в самое сие время получил я из шадской своей деревни досаднейшее известие, что межевщик в тамошние места действительно приехал и межевать собирается.
Я хотя не знал, какой бы это был межевщик -- казенной ли, или своекоштной, но как всякой был мне важен, в рассуждении покупной моей там земли и мне необходимо при сем случае быть там было надобно, то поелику и здесь межевые дела были еще не окончены, а сверх того и другие многие были нужды и обстоятельства, удерживающие меня дома, то горевал я о том, как быть и не знал что делать.
Но как без езды туда никак обойтиться было не можно и надлежало еще всячески спешить, то желал я, что хотя б поехали со мною туда братья мои и мне бы не так было скучно. Но я должен был и с сей стороны иметь досаду. При предложении о том, один из них напрямки сказал, что у него строение и ему ехать нельзя, а другой хотя было и согласился и дал слово, но умнице жене его не захотелось с ним расстаться. Итак, послушавшись ее, прислал и тот с отказом, несмотря, что обоим им была такая ж нужда, как и мне, ибо у них была также покупная земля.
Итак, и с сей стороны была только одна досада; но как переменить было нечем, то, сняв скорее с садов своих последние яблоки и дав лежебокам соседям моим нужные наставления, что им, в случае размежевки пустошей на них делать и какие брать предосторожности, и проводив племянниц своих, отъезжавших в самое сие время, в сей вторичной путь в тамбовские пределы 13 сентября и отправился.
Но как письмо мое уже увеличилось, то дозвольте мне на сем пункте теперь остановиться и описание сего вторичного путешествия моего предоставить письму будущему, а между тем сказать вам, что я есмь и прочая.
(Генваря 22 дни 1808 года).
ВТОРИЧНАЯ ЕЗДА МОЯ В ШАДСК
Любезный приятель! Обещав в последнем письме моем описать вторичное мое путешествие в шадскую мою деревню, скажу, что сия езда моя далеко не была так достопамятна, как прочие, в разные времена туда предпринимаемые; но не только длилась недолго, но и не сопряжена была ни с какими особливыми и важными обстоятельствами и происшествиями.
Со всем тем найдется и в ней что-нибудь занимательное. Я опишу вам ее так, как описывал я ее тогда в письмах к моей теще, сократив только некоторые места из оных.
"Вы знаете, -- писал я к ней по приезде своем в Тулу 14 сентября, -- что я для дурной дороги и грязи отменил ехать прямою дорогою на Корники, а решился ехать чрез Тулу. Итак, в сем городе и пишу я и вам сие, где насилу мог отбиться и отделаться от известных тульских кузнецов, шлесарей и ружейных мастеров.
Не успел истинно, приехав сегодня поутру, выйти из коляски и стать на постоялом дворе, как целая толпа их, равно как дожидавшаяся, окружила меня и всю избу наполнила. У иного набита была пазуха полна всякими безделушками; у другого был целый кулек с ними под мышкою; иной спрашивал, не изволю ли я того, другой -- не изволю ли купить другого, и так далее. И я не знал, кого слушать и кому отвечать.
В один миг превратилась квартира моя в настоящую лавку. Весь стол и часть лавок укладена уже была разными железными товарами и блестящими безделушками. Инде раскладены были пистолеты, инде кортики, инде разномерные замки, чернильницы, выдвижные безмены, ружейные марки, ногторезы, ножички и прочий такой вздор. Словом, никогда я такого множества разных мелочей вдруг не видывал, как в сей раз, не поверите ли? хотя не намерен был ничего купить, но не мог никак от них отделаться. Многие вещи прельстили меня, и я принужден был купить маленький пистолет, перник, чернильницу и замочек и за все заплатил 2 рубля: но насилу-насилу сжил их с своих рук.
Теперь, слава Богу, все они ушли: но не думаю, чтоб они оставили меня с покоем. Верно знаю, что побывают еще несколько человек; однако более меня не обманут: не смотря ничего, буду отказывать.
Теперь расскажу вам о своем вчерашнем путешествии. Распрощавшись с вами и отправившись в путь, имел я первую встречу, не доехав до Ченцова. Немка Яковлевна, идущая к нам, завидев меня и узнав, по усердию своему к нашему дому, не могла утерпеть, чтоб со мною не проститься, и перешла даже по воде через реку к нам, чтобы распрощаться.
Езда наша в сей день была благополучна; коляска моя оказалась спокойнейшею, нежели я думал. Таково ажио хорошо и покойно в ней ехать! Один тот только недостаток, что коротенька, а то лучше желать не можно. Но и этот недостаток был сносный, хотя, правда, не однажды я желал, чтоб ноги мои были на вершок короче, -- но так уже и быть!
Другое беспокойство имели мы от преужасной пыли, несомой прямо к нам навстречу. Закрывшись сидеть было душно, а раскрывшись -- пыль набивалась в рот и в глаза, и скоро дошло до того, что у меня даже глаза заболели, а о людях наших и говорить уже нечего.
О! Желал бы я, чтобы вы видели вчера, каков был наш Тимофей! Истинно не лучше арапа. Так-таки черен от пыли, что одни зубы только белелись. Уже он, бедняк, совался-совался, но нигде не находил лучшего места. Садился напереди, садился назади, но везде было равно и везде худо.
Впрочем, дорога была нам очень не скучна... Ехала нас изрядная ватага; было четыре повозки и семь человек, кроме нас. Ежеминутно встречалось с нами превеликое множество жнецов и баб, идущих обратно из степей большими ватагами и поющих песни, а по счастию, угомонились несколько и больные мои зубы.
Александр Андреич, мой дорожный товарищ, помогал мне прогонять скуку, и я рад, что его взял с собою, все-таки не таково скучно! Что-нибудь молвишь, и то давай сюда!
В рассуждении его не позабыл я употребить предосторожность, чтоб ему не быть без дела. Для него взял я с собою "Жилблаза" и заставил его дорогою читать вслух. Хотелось мне, чтоб он, прочитав всю сию книгу, научился читать проворнее и лучше и помнить, что читает. Для сего и заставливал я его, прочитавши каждый период, мне материю на коротких словах пересказывать.
Но тут-то не мог довольно надивиться тупости его разума: так туп, так туп, что больше быть не можно. Поверите ли, что не успевал трех строк прочесть, как уже и забывал, что в них содержалось. Я сердечно сожалел о сем непроворстве его разума и помогал ему сколько можно в том, и, может быть, дальнейшее упражнение поможет несколько, и он будет попроворнее.
Сим образом провожая время, приехали мы уже в сумерки ночевать в Сулему. Но думали ли бы вы, чтоб я в сей деревнишке мог препроводить сей вечер в приятной компании с одним гостем, знакомым мне человеком?
Въезжая в деревню, увидели мы стоящую на выезде коляску, и я удивился, что Тимофей мой, подошедши к ней, кланялся, как знакомым людям. "Кто б такой это был?" -- думал я; но скоро узнал, что был то г. Казаринов.
Обрадовался я сей встрече и тотчас пошел к нему, а он ко мне. Итак, мы с ним очень долго, и весь вечер просидели и Проговорили.
Он насказал мне множество новых вестей и на большую часть неприятных. Все носившиеся слухи о разрыве мирного конгресса {Речь, вероятно, идет о Фокшанском конгрессе летом (1772), где были начаты, но вскоре прерваны переговоры с турками о мире.} и о новой войне со шведами были основательны, и он спрашивал меня, есть ли у меня готовые рекруты? Но всего более смутило и потревожило меня то, что в Воронеже едва ли нет еще морового поветрия, а мне в самую ту сторону надобно ехать. Но воля Господня да будет с нами!
Распрощавшись с Казариновым, расположился я спать для опыта в своей коляске и, к удовольствию своему, проспал без дальней нужды и беспокойства. Сегодня встали мы ранехонько и приехали в Тулу вместе почти с солнцем. Теперь завтракаем мы здесь и всем нужным запасаемся".
15-го числа писал я к ней:
"Слава Богу, теперь пишу я к вам из епифановской своей деревни, в которую мы сей только час приехали и где мы кормим лошадей, отдыхаем и запасаемся провизией и фуражом.
Но прежде описания езды своей до сего места, скажу вам, что прежде отъезда из Тулы случилось с нами два происшествия, одно приятное и веселое, а другое крайне досадное. Приятное состояло в том, что против всякого моего чаяния, посланный на рынок человек притащил с собою пойманного беглеца нашего Степана Лахмыта.
Удивился я, его увидев, и закричал:
-- Что это брат? Отчего ты от нас ушел? И какая тебе была изгона {Изгона, изгони -- обида, насилие.}?
-- Что, сударь! Котовские сказали мне, что вы хотите отдать меня на поселение, а я, испужавщись того, и ушел и ждал, покуда ушлют поселенных, тогда хотел сам приттить.
Что мне с сим бездельником было делать? Драться не хотелось; другого не оставалось, как, обстригши для безопасности {Это считалось позором; на стриженых и безбородых простой народ смотрел как на отступников от старых обычаев и православия, как неопасных, провинившихся людей.}, чтоб опять не ушел, взять его с собою.
Как вздумано, так и сделано. Я, достав ножницы, ну его стричь, и голову и бороду, крест-накрест. Но сей бездельник вздумал еще со мною договариваться, чтоб я не брал его с собою в Шадск, что он туда отнюдь не хочет, а рад умереть в Дворянинове; однако было бы смешно, если бы я его послушал.
Что касается до другого и досадного происшествия, то состояло оно в неумеренном, бесстыдном и бессовестном требовании хозяйки нашей за пребывание в доме ее нескольких часов.
Требование ее было так велико, что она вздурила даже меня, каков я ни терпелив, и я не инако, как с превеликою досадою расстался с нею, заклявшись вперед не становиться на квартиры, не договорившись наперед о заплате за постой.
Но досада сия была не одна в тот день. Ввечеру имел я опять новую: застигла нас ночь в степи и в безводном совсем месте. Сделалось вдруг так темно, что ни зги было не видно и мы принуждены были почти ощупью тащиться и спешить доехать до какой-нибудь деревни, где бы нам ночевать было можно; но никакая не попадалась нам на глаза.
Мы спрашивали у всех, с кем ни встречались, далеко ли село; но сии ровно как сговорились увеличивать мою досаду и сказывали все разное. Один сказывал: верст с 8, а другой, с которым повстречались мы отехав еще несколько, сказал, что с 15 верст.
-- Тьфу, какая пропасть! -- в досаде говорил я. -- Чем бы уменьшаться, а вопреки тому все прибавляется!
И поверите ли, человек двадцать мы спрашивали, и ни один не сказал правды.
Наконец, вехали мы в какую-то реку и стали в пень, ибо за темнотою не видно было нигде въезда, и насилу-насилу, наконец, доехали мы до села Каменки и тут ночевали, дав в сей день лошадям своим добрый трезвон, и бедные принуждены были целых 50 верст бежать без отдыха. А сегодня, продолжая свой путь, опять имели приключение неприятное.
Надобно нам было переезжать одну нарочитой величины реку по мосту, но мост таков был узок, что одно колесо коляски моей хорошенько с него сползло и коляска, повиснув набок, чуть было не полетела совсем в реку.
Не могу изобразить, как настращал меня сей случай. До сего боялся я мостов, а теперь еще больше бояться их буду. Я, не вспомнив сам себя и выскочив без памяти, кричал, чтоб выпрягли скорее лошадей и перетаскивали коляску на себе чрез сей проклятый мост, и насилу-насилу мы перебрались через оный".
16-го числа писал я следующее:
"Выкормивши лошадей в епифановской своей деревне и запасшись курицами, овсом и всем нужным, спешили мы ехать далее. В тот же еще день добрались до города Епифани, но и в сей раз не обошлось без досадного происшествия.
Зашаталась у нас вдруг одна из коренных лошадей в коляске и чуть было не упала совсем. Мы в прах перепугались и не знали, что делать, и ради неведомо как были, что она, отдохнув несколько минут, поправилась и нас кое-как довезла до Епифани.
В сем степном городке хотелось было мне кое-что купить, но ничего не нашли, а с нуждою отыскали купить несколько меду и чесноку, который нужен нам был для лечения ящура у лошадей наших.
Переночевавши в сем городе, поехали мы из него до света и очень рано. Но не успели выехать, как в темноте ошиблись дорогою и поскакали по Скопинской, и не прежде схватились и ошибку свою узнали, как отехав уже верст с восемь.
По счастию, повстречался с нами один мужик и сей вразумил уже нас, что мы едем не туда и далеко сбились влево. Что было тогда делать?.. Принуждены были его нанимать, чтоб он провел уже нас кой-какими дорожками до села Богучалок, чрез которое нам ехать надлежало.
Большое село сие сидит на реке Таболе, и я, приехав в него, не мог довольно налюбоваться красотою положения оного и всего места. Оно принадлежало князьям Прозоровским, имеет в себе господский дом, церковь, множество прудов и хорошие мосты.
Однако мы тут не остановились, а доехали до села Молоденок, принадлежащего графам Разумовским, и тут, переправившись с трудом через речку по скверному мосту, кормили лошадей.
Тут видел я одну, достойную замечания, вещицу: на хозяине были лапти, каких я никогда еще не видывал, сделанные не из лык, а из дерева. Выдумка сия мне полюбилась, и тем паче, что он носил их более года. Они сделаны были осиновые и головашка выдолблена с бока и дыра после заделана.
Выехавши из села сего, нашел я на дороге две, примечания достойные, вещи: прекрасную и превеликой обширности дубовую рощу, молодую подчищенную, частую, прямую и столь прелестную, что я не мог ею довольно налюбоваться и ехал чрез нее с особым удовольствием. Она могла почесться сущей редкостью в степных тамошних местах и казалась быть сеяною. Во-вторых, наехали мы целое поле, засеянное коноплею, что было для нас также зрелищем необыкновенным.
Ночевать приехали мы в село Змеево и уже в сумерки. Село сие было нарочито велико, принадлежит разным господам и имеет в себе хотя обширный, но наполненный столь скверною водою, пруд, что людям нашим, напившись оной, служила она сущим рвотным. Дурнота оной происходила более от того, что пруд сей запружен был одним навозом.
Со всем тем ночлег сей был нам, против чаяния, довольно весел. Не успели мы остановиться, как показался на той стороне, за прудом, превеликий хор крестьянок, идущий из дворов к стоящим на улице просторной круглым качелям.
Шли они, предводимые дочерью одного тутошнего владельца и при громе воспевающих веселых песен. Вскоре за ними вышел и отец ее, и вокальная музыка сия и качания на качелях продолжались до самой глубокой ночи.
С другой стороны, забавлял нас целовальник, сидевший в прескверном кабачишке {См. примечание 1 после текста.}, против нас стоявшем. Сей, сидючи в пустой хижине своей, во всю почти ночь проорал фабричные песни, и наконец, до того дошло, что я уже не рад был его усердию, ибо за песнями его не могли мы и заснуть скоро.
В сем месте напало на меня небольшое горе. У товарища моего заболела от чего-то голова, и я боялся, чтоб он у меня не занемог; но, по счастию, припадок сей миновался скоро. Впрочем, сообществом его был я час от часу довольнее, и он "Жилблаза" моего так полюбил, что читал его с охотою, и не успеем мы остановиться, как гребется он сам за книгу и говорит: "Что-то наш Жилблаз делает, пора мне с ним повидаться".
17-го числа писал я:
"Наутрие, встав рано и проехав еще ночью Рановы Верхи и славное и любимое мною село Муравеино, приехали мы кормить лошадей и обедать в село Никольское, находящееся уже недалеко от Раненбурга, или, по тамошнему наречию, Анбура.
Тут не нарочно остановились мы подле двора священника сего села, человека доброго и на нашу руку. Я тотчас с ним спознакомился, и рюмка водки свела у нас с ним в один миг дружбу. Поп мой сделался тотчас рассыпным, несет ко мне и хлеб, и квас, и тарелку яблок, а всего лучше, достал мне к чаю молоко.
Я попотчевал его чашкою пунша, и поп мой был тем крайне доволен; звал меня погулять в свой сад, который был у него изрядный, и как на одной яблоне были еще прекрасные зимовые яблоки, то стряс их для меня несколько. Словом, не поп, а друг задушевный; а мне такой друг на дороге был и надобен. Теперь отдыхает он от излишней рюмочки, а без того не имел бы я времени сего написать. Не знаю, увидимся ли мы с ним или нет".
18 сентября писал я следующее: "Знаете ли, откуда я сие пишу? За 20 верст уже от Козлова, сидючи в харчевне, довольно изрядной и называемой Хобот. Тут кормим мы лошадей, и я теперь только с товарищем моим пообедал.
Обед у нас был в сей раз нимало не похожий на дорожный: горячая ветчина, яйца всмятку, окрошка, щи белые с говядиной и цыпленком и такие, что лучше требовать не можно, и наконец битое говяжье мясо на сковороде с уксусом. Не довольно ли кушанья? Право, хоть бы и деткам нашим! а особливо в таком месте, где, кроме одной избы, ничего нет. Но, по счастию, так случилось, что харчевня сия все имела. Мы могли достать и к чаю молоко и все прочее, а для десерта была у нас спелая брусника, куманика {Ежевика.} и хороший арбуз. Вот как мы прохладно едем.
Но и в самом деле можно сказать, что по сие время дорога нам была очень весела; не знаю, какова впредь будет. Я опишу вам все происшествия.
Встаем мы очень рано, и я, не просыпаясь и не вставая, так и еду, покуда рассветет; разве когда прошибутся дорогою, так проснешься посмеяться над дураком нашим проводником. То-то сущий фалалей и годился бы по нужде в шуты и дураки.
Как рассветет, беру я книгу и читаю себе дорогою, лежа в коляске. По счастию, читать без нужды можно; остановившись кормить, одеваемся, и Тимофей наш проворит тотчас чаем. Не было еще дня, чтоб я оного досыта с сливками не напивался и табаку не накурился. Комаренок принимается тотчас за таган, варит похлебку из курицы, которыми не позабыли запастись мы из Епифани, также яйца и прочее.
Между тем как варят и приуготовляют нам обед, принимаюсь я за свою дорожную канцелярию. Чернильница у меня при боце и весь прибор письменный. Чернильницу повешу на рукоятку к коляске, сам сяду, опустя ноги в дверцы, подушки на колени и на них "Китайскую историю" {"Путешествие в Китай" -- соч. Нейгофа, пер. с немецкого А. Т. Болотова.} и начинаю тотчас записывать в журнал свое путешествие и, записав, продолжаю переводить "Китайскую историю".
Как поспеет обед, садимся мы с товарищем своим на циновке и наедаемся досыта; после того напиваемся квасу, и, полакомившись чем-нибудь, продолжаю я писать, а товарищ мой читает своего "Жилблаза" до тех пор, покуда запрягут лошадей. Тогда канцелярия моя опять прячется, я сажусь в коляску и беру в руки читать книгу.
Дорогою провождаем мы время в чтении, в разговорах и в лакомстве арбузами, орехами и кренделями, а когда устанем сидеть, то пройдемся. Приехавши на ночлег, становимся опять подле двора, и Комаренок принимается за прежнее свое дело -- варить нам похлебку и прочее, а я, ежели светло, опять за канцелярию.
Отужинав, ложимся мы спать, и как рано я засыпать не привью, то подают мне в коляску свечку, и я разговариваю часа полтора с книгою, покуда ужинают люди и станут спать ложиться. Тогда возьмут от меня свечку, и мы засыпаем и спим, покуда часовой нам не закричит и предвозвестит, что приближается утро.
Знаете ли, о каком часовом я говорю? Из взятых в Епифани живых петухов один повадился кричать. Мы тем очень довольны и нарочно его не бьем. Как скоро он закричит, то встают люди, и мы запрягаем лошадей и продолжаем путь свой.
Вот краткое описание нашего путешествия. Не довольно ли оно приятно? А прекраснейшая погода и гладчайшая дорога придавали ему еще более приятности".
"0 самой же езде нашей он Никольского до сего места скажу только, что мы вчера в Ранибург приехали еще довольно рано и искупив все нужное, хотели было ехать далее, но раздумали; а переехав тут реку Рясу, остановились ночевать, а сегодня ранехонько уже встали и продолжали до сего места свой путь наипрекраснйшею дорогою, обсаженною по обеим сторонам молодыми деревцами, оплетенными плетешками. Сие случалось мне еще впервые видеть и я не мог тем довольно налюбоваться и желал, чтоб деревцы сии все принялись и уцелели, но к чему была худая надежда".
19-го сентября писал я из Лысых гор: "Вот мы уже и в славном однодворческом селе Лысых горах, и переехал уже половину той большой и оком необозреваемой степи, которая находится между Козловом и Тамбовом.
"Отправившись вчера из Хобота, приехали мы в Козлов так рано, что мне не хотелось тут ночевать; а полюбовавшись вновь строющимися тут каменными церквами и домами, пустились мы далее и успели еще приехать ночевать на польный Воронеж, где, вместо прежней пустоты, нашли уже селение нарочито увеличившееся, а сегодня поспели сюда кормить лошадей еще доведено рано и не было и, сем пути с нами ничего особливого".
20-го числа, писал я уже из своей шадской деревни следующее: "Слава Богу! Вот пишу сие к вам сидючи за столом и в своей шадской деревне. По благости Господней, часа за два до сего приехали мы уже сюда благополучно. Но прежде повествования о здешнем пребывании, расскажу наперед достальное о путешествии нашем.
"Вчера выкормивши лошадей в селе Лысых-горах, выехали мы из него довольно рано. Как подле самого его надлежало въезжать на превысокую гору, то взошел я на нее пешком и, окинув с ней оком все сие огромное село, сидящее внизу вдоль реки, сквозь его текущей, не мог я смотреть без досады на глупое строение живущих в нем однодворцев.
"Представьте себе селение, состоящее из 4 тысяч душ и имеющее в себе 4 церкви. Все домы в них крыты дранью, жители все вольные, никакой работы господской неотправляющие, владеющие многими тысячами десятин земли и живущие в совершенной свободе. Не остается ли по сему всему заключить, что сему селу надобно быть прекраснейшему и походить более на городок, нежели на деревню; но вместо того оно ни к чему годное, и нет в нем ни улицы порядочной, ни одного двора хорошенького.
"Правда, место занимает оно собою весьма обширное и дворов бездна; но как бы вы думали сидели дворы сии, и каковы бы они были? Там двор, здесь другой, инде дворов пять в кучке, инде десяток. Те туда глядят, сии сюда, иной назад, другой наперед, иной боком, иной исковерканный стоит и ни одного из них живого нет. Избушка стоит, как балдырь, правда, покрыта дранью, но только и всего.
"Дворы их истинно грех и назвать дворами. Обнесены кой-каким плетнишком и нет ни одного почти сарайчика, ни одной клетки, да и плетни -- иной исковерканной, иной на боку, иной избоченяся стоит, и так далее.
"Взирая на все сие и крайне негодуя, сам себе я говорил: "0 талалаи! талалаи негодные! Некому вас перепороть, чтоб вы были умнее, и строились и жили бы порядочнее. Хлеба стоит у вас скирдов целые тысячи, а живете вы так худо, так бедно, так беспорядочно! Вот следствия и плоды безначалия, мнимого блаженства и драгоценной свободы. Одни только кабаки и карманы откупщиков наполняются вашими избытками, вашими деньгами, а отечеству один только стыд вы собою причиняете".
"В Тамбов приехали мы еще довольно рано и искупив нужное, пустились далее и поехали уже не чрез Пески и Расказы, а большою дорогою, вдоль реви Цны, на Коптево, и в сумерки приехали ночевать в большое однодворческое село Кузменки.
"Тут опять имели мы с сими талалаями досаду. Ничего у них недостанет; живут не люди, а Бог знает что,-- только занимают лучшие места в государстве.
"Сегодня встали мы хотя до свету, но переезд утренний был невелик; надлежало перебираться чрев множество мостов и переправ, и в одном месте сидеть бы нам в грязи, если б один мужик нас не избавил.
"Мы наехали сего бедняка, сидящего в грязи совсем с телегою и ожидающего света. Он говорил нам: "Пожалуйте, не ездите, будете и вы также сидеть, а объезжайте; вон там есть мост". Итак, мы благополучно топь сию и объехали.
"Кормить и обедать остановились мы в однодворческом селе Коптеве, последнем уже селении в нашей деревне, и насилу-насилу выпросились к одному однодворцу в избу погреться, ибо утро было очень холодно. Один не пустил на двор сказав, что он со двора идет, другой также закарячился было, но как-то, наконец, согласился; но за то и получили мы квартиру добрую.
"Однодворец сей жил как маленькой дворянчик. Светличка была у него беленькая и сам в синем суконном тулупе. Я тотчас вступил с ним в разговор, и какой нечаянной и благополучной случай привел меня на сей двор. Однодворец был человек надобной, грамотник и делец по тамошнему селу. Я ему тотчас рюмку водки, поить его своим пуншем, сажать с собою за стол. Однодворец мой растаял, друг сердечной. Я заводить речь стороною о здешних обстоятельствах. Он все знает все здешние места ему известны; рассказывает мне то, болтает другое; я, выведывая, не открываюсь: он сдуру, что с дубу говорит, что от роду помнит, и насказал мне много такого, чего б мне иском не доискаться; не только о многих здешних обстоятельствах, но и о самих пустых и порожних землях и межеванье.
"Расставшись с ним в превеликом удовольствии поехали мы далее, и перебравшись чрез нашу огромную я оком необозреваемую степь, приехали мы в свою деревню часа еще за три до вечера и не нашли никого дома. Все были на поле -- и прикащик и староста; ибо в самое сие время молотили горох на пашнях".
Вот описание моего путешествия в шадскую мою деревню; а теперь извлеку из ежедневного журнала моего все, относящееся до моего тамошнего пребывания. Я писал оной также образом писем к моей тещи, -- и вот первое, написанное в тот же еще вечер:
"Покуда прикащик и староста придет, вечерком теперь не имея никакого дела, начну по крайней мере что-нибудь врать.
"Вехавши давича в деревню и прежде всего в новую мою слободу, населенную переведенцами из других деревень: Бурцова, симфанской и козловской, которую я еще не видал, повеселился я, увидев ее в нарочитом уже порядке. Деревня моя стажа как иная и получила гораздо лучший вид перед прежним. Самая избушка, в которой мне надлежало жить, была уже иная и красненьким окошечком, но правду сказать, немногим чем прежней лучше. По несчастию, встретила она нас дымом. Прикащица надымила ее, грев на что-то воду; но мы рады были, добравшись до покоя.
"Хороша, хороша дорога, но одна пыль нам надоела. Надобно ж было случиться так, что во всю дорогу ветер был один и нес ее прямо в глаза ваши. Все перечернились и все перепачкались, и сколь ни малый я охотник ходить в баню, но теперь сходил бы, если б была хорошенькая.
"Как в избу за дымом войтить было не можно, а делать другого было нечего, то пошел я на гумно и порадовался, нашед его набитое все хлебом. Бог пожаловал урожай хороший и хлеба всякого было много; и можно было сказать, что двор мой господской не красен был углами, а красен пирогами.
"Оттуда пошли мы с товарищем моим по дворам крестьянским и все их осмотрели. Переведенды поставили домики себе изрядные и дворы их были несравненно лучше старинных степных наших олухов. Но вот пришел прикащик и надобно заняться с ним разговорами".
"Вчера с прикащиком проговорил я до полуночи, следственно писать было некогда; а теперь, как опять свободной промежуток времени случился, то опять принимаюсь за перо.
"Ну, матушка! поездка моя сюда чуть ли не выливается по пустому, и чуть ли не струсил мой трус прикащик и не проволочил меня понапрасну. Межевщика нет здесь еще и в появе, да так хорошо, что никто точно и не знает, где он находится. Говорят только, что не очень далеко и верст за 80 стоит отсюда. Но какой он? зачем? и по какому случаю, и будет ли к нам? обо всем том никто и ничего не знает.
"Рахманов межеваньем грозил напрасно; ничего не бывало! Где ему межеваться?-- хотят все своровать и утаить степь,-- так домежевавья ли? Вместо того говорят, что вчера хотел ехать обратно в Москве и в свои деревни. Для меня известие сие было очень досадно. С ним то и хотелось повидаться, а теперь без него что можно сделать?"
"О Пашкове также нет ни слуху, ни духу, ни послушания, а здешние дворянчики не знают, что и делать. Все только условились и говорят, что дикой степи здесь и небывало.
"Вот все обстоятельства. Я не знаю, что делать и предпринимать; однако послал проведать, не здесь ли еще Рахманов; а еще хочу послать искать межевщика и повидаюсь по крайней мере с ним и узнаю обстоятельства, а потому стану помышлять какие брать меры. Также хочется мне повидаться и с тамбовским межевщиком и узнать подробнее о дикой степи".
В тот же день ввечеру.
"Сегодняшний день провел я там, где не думал и с тем, с кем нимало не помышлял. Давича не успел я перестать писать, как посыланной к Рахманову в двери и сказывает, что Рахманов еще не уехал, а здесь, и велел мне кланяться, а что едет сегодня и ему готовят уже лошадей.
"Обрадовался я сие услышав. "Скорей, скорей вели готовить есть и приготовлять коляску и лошадей, а мне уберите-ка скорей волосы и давайте одеваться, надобно спешить и заставать как можно".
"Как вздумано так и сделано. Тотчас вскипел обед, тотчас подвиты волосы и напудрена голова. Скакать я к Рахманову, скакать и на дороге думать, что мне с ним говорить.
"Взяв о собою про запас инструкцию межевую, в которой давича поутру нашел неизвестное мне до того и некоторым образом полезное для здешнего места узаконение и обстоятельство, которое я тотчас поймал и оно показало мне след, как с здешнею землею мне сделаться.
"Подъезжая к Рахманову, вижу, что коляска у дверей; но, по счастию, еще не запряжена. Гости, заехавшие, его остановили. Рахманов вышел меня встречать, обходится великою лисою, ласково, снисходительно, дружески; но в самом деле с скрываемым, но мною проницаемым лукавством. Но как я удивился, вошед в горницу и увидев, что они хотели было только садиться за стол обедать и что кушанье уже поставлено.
"Рахманов изъявляет свою радость, что я приехал к обеду. Добро! думаю я, есть у меня и свой кусок. -- Обедал-де, государь, обедал! -- "Эк, братец, как ты такой, для чего не ко мне приехал обедать?" -- Так тому и быть!-- ответствую; но принужден был сесть с ним за стол.
"Во время стола вижу, что Рахманов был уже несколько подгулёком. Гости у него были друзья его задушевные: рассказовской монастырский управитель с подьячим, его единомышленниками, с которыми вместе ворует или обижает он людей добрых.
"Таким образом сели мы за стол и они начали есть, а я смотрел сидя молча; но не думайте, что мне это молчание было скучно. Не за столом я сидел, а в комедии и смотрел на театр дурачеств. То-то бы хотел, если б можно было описать, или изобразить на картине все то, что я видел.
"За столом сидело нас 9 человек: в большом месте сам хозяин, в пышном калмыцком белом и голом тулупе, разворотя толстое брюхо, с растрепанными волосами и с раздувшеюся немного, как видно, от излишних рюмок рожею.
"Подле его по левую руку -- я, а по правую монастырской управитель в алом китайском тулупе и в черном барском камзоле, на котором были стеклянные пуговочки, столько же блистающие, сколь блистательны были славные его дела при управлении огромными монастырскими селами и деревнями.
-- "Хорош ты гусь, думал я, но какого-то мнения мужички о тебе? а с виду кажешься детина изрядной.
"Подле его сидел человек, которой, по наружному виду и платью походил на него и также на дворянина в байковом камзоле и вместо холада (?) в синей епанче. Волосы были также у него растрепаны, как у первого, и оба они с Рахмановым обходились очень фамильярно и дружески; почему, не зная сперва, кто они, подумал я, что были это какние-нибудь соседи, его приятели. Но как удивился узнав после, что другой-то человек был управительской подьячий.
-- Ну! -- сказал я тогда,-- видно по всему, что эти собачки одну сметану лижут -- не даром так запанибрата обходятся.
"Но я заговорился, описывая сего; надобно описать еще прочих, честную нашу компанию составлявших.
"Подле его сидел какой-то старичишка с превеликими взлизами на голове, в набойчетом замаранном хозяине и подпоясанной подпояскою. Сказывали мне, что это какой-то тутотшний житель, над которым г. Рахманов подшучивает. Однако тут он не шутил и во весь обед промолчал.
"Подле сего старичишка сидел какой-то еще рыжий мужичина, ни дворянин, ни одводворец, но Бог знает что, приехавший с управителем и похожий на сторожа его. Эта также была безгласная особа.
"Вот три бока стола я описал, теперь остался четвертой. За ним сидело трое: два однодворца матарыги, сквернавцы, шуты и Бог знает что, фавориты и наперсники г. Рахманова. Оба они мне были известные особы и я упоминал об них при описании моей первой поездки. Один назывался Кутков, а другой какой-то Юдушка матарыга; один в овчинной замаранной и скверной шубейке, в маркитантской рубахе, и самой сквернавец, а другой в красненьком балахончике. Наконец, третий и последний человек был поп его села и детинка молоденькая. Вот все особы, сидевшие за столом.
"Господин хозяин взял на себя труд раздавать кушанье и я имел счастие видеть тут новую моду раздавать рыбу руками, вместо вилок. Только что пыхтел, засучивал рукава тулупа и каждый кусок благословлял таким благословением, которое пересказать благопристойность запрещает; ибо надобно знать, что хозяин мой великой охотник до сквернословия и видно, что он сей риторике гораздо поучен. Уже и управитель говорил ему: -- "знать, вы очень поучены этой грамотке". Таки со всяким словом тож, да тож опять; ажно с стороны дурно.
"Между тем, как он раздавал, между тем как то и дело подчивал управителя и выхвалял свою рыбу, которую я однако не отведывал; между тем, покуда сам всякого кушанья с чесноком до поту лица обедался, были любимцы его не без дела.
"Они изволили говорить и шутить друг с другом, но как же? Только что врали самую наинегоднейшую скверность и такую несли блажь, что достойны были выгнаты быть из-за стола. Совсем тем г. Рахманову было то приятно и они его тем веселили.
"Насилу, насилу дождался я, покуда все они наелись и встали. После обеда ищу я случая зачать с Рахмановым говорить о земле, но по несчастию зашли бабы просить о невестах своим детям. Он принялся разбирать письмы и стряпчему своему велел записывать кого за кого отдавать. В этом прошло много времени.
"Потом начал он драть черные письмы. Истинно передрал он более двух дестей и весь пол бумагами усыпал. Это было опять для меня новое зрелище. Наконец окончилось сие и уехал управитель, и я остался один. Понемногу, понемногу доводить я разговор о земле, отбирать от него изподтиха и высматривать его мысли, и вот что узнал:
"Пашков межевщика действительно поднял, то есть взял на свой кошт; но межевать ему нынешнею осенью не можно. Другой также сосед, г. Коновницын, взял того же межевщика Заборовского, и что сей скоро межеваться будет. Что сам он, Рахманов, степь хочет утаивать и утверждать, что ей нет, и сказывал, что он, по незнанию, и сам подал доношение и об ней объявив, хотел купить; но после, как стали требовать деньги, то ему не захотелось заплатить и он одумался и подал доношение, будто прежде подавал ошибкою и что эта земля не казенная пустая, а дачная; следовательно ему теперь никак уже не можно называть ее казенною, а он должен ее неинако называть, как дачною.
"Далее говорил он мне, что я пропаду, ежели назову дикою степью, -- а я сам себе на уме: "Добро! Эти грозы слышали мы давно", а ему говорю: "не лучше ль бы было и всем назвать дикою землею", и доказываю ему сие резонами.
"Так случилось, что сии резоны были ему неизвестны. Хвать он себя за бороду и говорит: "Ну, жалко мне, что я это сделал, а впрям бы лучше было показать ее дикою степью; но теперь переменить нечем". Таким образом, как он сперва ни пыхтел, но после смирнее стал говорить. Наконец, надобно было ему уже ехать. Я, видя, что у вас с ним будет большое дело, и что нам с ним добром не развестись, распрощался с ним и поехал.
"На дороге заехал я к г. Соймонову, чтобы господам сим вложить в голову мои резоны, по которым для всех их лучше было объявить дикую степь. Соймонов мне рад и я нашел в нем все, что хотел. Он сказал мне радостную весть, что не только он, но и многие другие в том согласны, чтоб показать дикую степь, а мне сие всего лучше и надобнее.
"Между тем, как я туда ездил, приезжал ко мне сосед мой, но не застал дома. Как ехал я в сумерки домой, гляжу, -- выслал он человека звать меня к себе; но я, досадуя на него бездельного и негодного соседа, за его обиды, отказал и не поехал за поздним временем".
"В сегодняшний день думал я пробыть дома, но не так сделалось. Напившись чаю, отправлял я обыкновенную свою аудиенцию, то есть, говорил с приходящими ко мне на поклон с яйцами, своими и чужими мужиками. Не успел я их отправить, как шлет г. Тараковский звать меня к себе обедать. Не хотелось было мне очень к нему ехать, а лучше б гораздо я отобедал дома, но не мог отговориться. Однако велел подать жареную яичную кишку и кусок ветчины и перехватил несколько, ведая, что там не скоро дождешься обеда.
"Позавтракавши, пошли мы с моим товарищем туда. Г. Тараковский рад. Я на него досадую, но притворяюсь. Хотелось мне распроведать о его мыслях и посмотреть у него выпись, с которой копию позабыл я дома. Ну ему точить пешки! ну говорить о межеванье, ну, сказывать примеры! Сбил совсем с пути, привел в нестроение и довел до того, что и сей талалай едва ли уже и сам не переменил мыслей и не хочет назвать степь дикою землею. Все сие происходило до обеда. Обед был по обыкновению поздной, и чем позднее, тем хуже. Правда, наелся я до сыта, но не гораздо с аппетитом, ибо не было ничего хорошего, а все изготовлено дурно.
"После обеда продолжали говорить о земле и делали примерное исчисление, сколько б, например, у коей нашей Палдинской округи было примерной земли, и нашли безделицу -- 51 тысячу десятин, и все сие ужасное множество распашной земли хотят сии молодцы украсть и утаить у государя.
"Вот каковы здешние жители; но ведь всего этого мало, а надобно еще столько ж действительно дикой степи и пустой земли прихватить и назвать своею! Не знаю истинно, чем все это дело кончится!
"Просидев у него почти до вечера, пришли мы домой. Я ждал, ждал, чтоб напоил он нас чаем, но как не дождался, то сказал своему товарищу, пришедши. "Сем-ко, брат, Александр Андреевич, сами своего напьемся; а наперед съездим на поле и посмотрим землю", откуда мы сей только час возвратились.
"Я ажно ахнул увидев, сколько земли было здешними жителями, после первого всего сюда приезда, распахано. Куда девалась вся ближняя наша степь и ковыльныя земли? Из всего, очерченного мною, весьма обширного, кавылом поросшего жеста, не осталось уже ни клочка; а все для нас алчных и ненасытных людей земли было мало!"
Сентября 23-го ввечеру.
"Вчера ввечеру, после написания вышеписанного, так было я занемог, что и сам испужался и всех перестращал. Вдруг заболел у меня, не знаю, не ведаю отчего, живот, и заболел так, как никогда не болел. Такой рез и такое сделалось ворчанье, что изобразить не можно. Все наши перетрусились до крайности и не знали, что делать.
"Умница прикащик мой говорил, что это чемер и учил меня ломать спину на палке. Я следую его совету, но не помогает. Настилают на стол ужинать; но мне не еда на ум идет, а оханье. Наконец, каким-то образом вспомнил я об уксусе и ну-ка его пить, смешавши пополам с водою, и насилу, насилу живот мой угомонился и я заснул.
"Сегодня, как в воскресной день, расположился я ехать к обедни в здешнюю церковь, где надеялся увидеть здешних господ дворян и с некоторыми из них познакомиться, в чем и не обманулся. Я увидел гг. Дурова, Колемина, Левашева и с ними ознакомился и сдружился.
"Как главная моя цель была растолковать им о земле, то старался я довести речи до оной. Спасибо, они сами скоро довели до ней речь. Итак, мы говорить о том еще в церкви. Господа сии, бывшие зараженными противными мнениями, и имея головы свои набитые дачною землею, разинули рот, как я начал говорить и им толковать. Все они ко мне пристали. Я делаю нарочно вид, будто спешу домой. Они унимают меня еще, чтоб поговорить.
"Г. Колемин, тутошний житель, зовет меня и прочих к себе. Я будто нехотя соглашаюсь, заезжаю, продолжаю говорить, растверживаю глупцам, что они на свою голову хотят врать нелепицу. Изображаю им, как это всем полезно будет, если они станут согласно со мною говорить и всю нашу округу обведут дикою землею.
"Олухи мои растаяли; признаваясь, говорят: "так! истинно так! нельзя быть того лучше" и переменяют свое мнение, и, видя опасность, в какую бы они себя ввергли, соглашаются на мое предложение и стоят уже в том твердо. Рад я был, что заставил всех их плясать по своей дудке. Расстаюсь с ними. Все зовут меня к себе; но я еду домой, надеясь сытней наесться. И подлинно, обедаю дома спокойнее и лучше.
"После обеда приходит ко мне один из наших приходских попов. Я, ведая, какое влияние имеют здешние попы на жителей тутошних, постарался вперить и в него такие же мысли. Поп мой понимает еще лучше их все дело, хочет растолковать и раствердить им оное и сожалел, что уехал Сабуров и со мною не видался.
"Вечер проводил я в разговорах со своими мужиками о том, как бы отводить лучше нам землю и показывать границы дикой земли. Итак, хотя я проездил сюда и тщетно, но по крайней мере удалось мне сделать то, что я переменил у всех мысли и дело свое поставил на лучшей ноге.
"Завтра хочется мне пригласить к себе нескольких из наилучших однодворцев и, растолковав им то же, преклонить на свою сторону, а особливо обиженных от Рахманова.
"Впрочем мне захотелось уже и до мой; и думаю дней через пять, ежели исправлюсь, отсюда выехать, ибо делать нечего и жить по пустому не хочется".
Сентября 26 дня, вечером.
"Разные обстоятельства не допустили меня во все сии три дни приняться за перо; но теперь расскажу я вдруг о всех происшествиях, случившихся в оные.
"В понедельник с утра разослал я людей искать и звать к себе однодворцев и между тем поджидал посланного искать межевщика, которой, возвратясь, привез мне неожидаемое известие, что он межевщика нашел и что оной велел меня звать к себе во вторник поутру и обещал меня дожидаться. Обрадовавшись сему случаю, перестал я помышлять о домашней поездке. Не знаю, что-то скажет межевщик и не принуждено-ли будет остаться тут на всю осень.
"Однодворцев своих сколько я ни ждал, но не мог никак к обеду дождаться; а после обеда притащили ко мне двух. Я принялся за туже песню и равномерно и их убаил и согласил на свою сторону.
"Немного погодя, смотрю, едет ко мне Иван Силич, г. Тараковский, и застал у меня однодворцев. Мы с ним сидеть, пить чай, говорить о земле, о другом, -- и Силич мой на все согласен. Между тем, присылает Соймонов человека звать меня к себе. Я отказываю, но вдруг переменяю мысли. Восхотелось мне помирить с ним Силича и прекратить их самую пустую ссору. С согласия Тараковского, еду я нему верхом; говорю с ним обо всем; заезжаю от него к Силичу, нахожу его более виноватым, нежели Соймонова, но его ж упружнейшим и несклоннейшим к миру. Итак, не сделав ничего и плюнув, возвращаюсь домой.
"Наутрие, позавтракав, отправляюсь я к межевщику, отысканному за рекою Вороною. Ехали, ехали и ошиблись дорогою, заехали в такой лес, что ни взад, ни вперед. Насилу, насилу выдрались, насилу переехали кое-как Ворону, по узкой плотине одной преогромной мельницы. Наконец, приезжаем к межевщику -- его нет дома. Сказывают нам, что уехал с Сатиным на охоту.
"Господи! Как мне было сие досадно! Нечего делать! Говорю: "становись на двор к мужику; станем стоять и дожидаться возвращения, а того не знаем, что межевщик совсем на охоту не ехал, а меня дожидается у Сатина в доме. И то-то, что я послал туда проведать. Гляжу, притащили ко мне межевщика. Межевщик мне рад; -- человек очень изрядной, по фамилии г. Нестеров. Мы вступили с ним тотчас в разговор. Сказывает мне, что ему прежде половины будущего лета не можно никоим образом к нам быть межевать, и что я приехал по-пустому. Впрочем узнал я, что наше дело не таково опасно, как я думал.
"Будучи сим доволен, думаю: "теперь нечего мне жить -- ступай домой"! еду в свою деревню уже ночью, заезжаю в гости к господину Дурову в Лопатине. Дуров человек изрядной, рад мне был чрезвычайно. Мы условились с ним обо всем и расстались дружески; и я возвращаюсь домой".
Сентября 28 дня.
"Знаете ли? Я пишу сие, собираясь уже совсем ехать домой, к вам, моим родным! Нет! полно здесь жить; скучно стало! и сегодня выеду непременно. Оба последние пред сим дни провел я в хозяйственных хлопотах, разбирательствах, распоряжениях, счетах, и пр. пр. Я иду заниматься тем же и теперь, между тем как уже указывают все повозки и хотят запрягать лошадей".
Сим образом кончилось мое в сей раз в шадской моей деревне пребывание. Я действительно в тот же день выехал; но о сем обратном путешествии я не буду занимать вас подробным повествованием, а скажу только вкратце, что поехали мы уже чрез Рассказы и Тамбов, а из Козлова заезжали в свою козловскую деревню, где отдохнув, и без всяких дальних приключений и беспокойств 5-го числа сентября мы возвратились благополучно в любезное свое Дворяниново. А сим окончив и сие слишком увеличившееся письмо, остаюсь, сказав вам, что я есмь ваш, и прочая.
(Декабря 4-го дня 1808 года.)
Любезный приятель! Таким образом препроводив более трех недель в своем путешествии и отлучке от дома, возвратился я опять в любезное свое жилище октября 5-го дня ввечеру. Я нашел домашних своих всех здоровыми, и как они столь скоро возвращения моего никак не ожидали, то нечаянной приезд мой обрадовал их чрезвычайно и тем паче, что без меня и около самого сего времени прислан был к нам новой межевщик для поверки наших дач и окончания недоконченного.
Приезд его перетревожил на смерть моих соседей и они, по малознанию своему в межевых делах, не знали что хотят, и перетрусились до безконечности. По счастию, некоторые домашние его обстоятельствы воспрепятствовали ему, ровно как нарочно, до приезда моего межевать и они только в первой раз выехали в тот день, как я приехал. Брат Михайло Матвеевич был у него вожатым, у которого он стал и на квартиру. Я не преминул с ним того ж вечера видеться и обо всем переговорить, или, по крайней мере, с ним познакомиться.
Он был господин Чаплин и человек совсем мне незнакомый; однако я надеялся, что буду иметь его на своей руке, по причине, что был он зять знакомцу и приятелю моему и родственнику Матвея Никитича, Василья Панфиловича Хвощинского. Со всем тем в сей первой раз показался он мне что-то угрюмым и мешковатым.
Не могу изобразить, как обрадовались оба соседа мои столь благовременному и коего меньше ими ожидаемому возвращению моему. Они прыгали почти от радости и тотчас свалили на меня все хлопоты, так что я не имел времени и отдохнуть с дороги, но принужден был на другой же день ехать с межевщиком на межу.
План нашим дачам что-то не сходился и ему велено было поверить все линии, и он там не всем межникам противными румбами и поверил в сей день бесспорной рубеж между Домнинскою дачею и Матюшинскою.
Межевщик и во весь сей день казался мне угрюмым и нахмуренным; но как он работал только сие утро, а после обеда поехал к родне своему г. Хвощинскому, тоя, расставшись с ним, принялся тотчас за скопировку своего плана, чтоб на нем разрезать самому все наши пустоши и просить потом межевщика о размежевании оных.
В последующий день вдруг занемогла у вас мать жены моей и перетревожила нас ужасным образом. Сделался ужасный жар и мы боялись чтоб не сделалась горячка. К вящему смущению приезжали к нам в сей день разные гости и насказали множество новых вестей и на большую часть неприятных.
Более всего перетревожил меня слух, что спрашивают будто бы всех отставных опять в службу и что будет с 50 душ рекрут. "Сохрани Господи"! думал я сам себе, "ежели дойдет до того, чтоб мне опять служить военной службе"! Я так уже от ней отвык и так привык к мирной, спокойной и блаженной деревенской жизни, что ни для чего не хотел бы с нею опять расстаться. Случилось сие в самый день моего рождения.
На другой день после сего возвратился наш межевщик и тотчас нас вытурил на межу. Мы поверяли в сей день прикосновенность нашу к Домнинским дачам и прошли от Матюшина до Болотова.
На утрие, что было 9-го октября, были мы опять на меже и дошли до самого того места, где прикоснулась к нам волостная земля и где началось прежнее межеванье. Тут межевщик мой как-то переменился и сделался изрядным человеком и совсем на нашу руку. Я тому обрадовался неведомо как, и он был ко мне так благосклонен, что дал мне, на весь последуюший день, время для предварительного и приватного назначения всех меж между нашими пустошами и так, как мне заблагорассудится, обещав пройтить потом по всем местам формальною межею.
Одолжение сие было для меня весьма чувствительно. Я соответствовал тому достодолжною благодарностию и употребив весь последующий день на сие важное и нужное дело, не жалея своих трудов и беспокойств, с тем сопряженных. Я пробродить с поверенными и отводчиками нашими весь тот день по лесам и по буеракам, и на смерть перемучился и перезяб, и принужден был обедать в Болотове у мужика своего, Евтея и насилу-насилу все сделал, что было надобно; а ввечеру не успел приехать домой, как прислали за мной, чтоб я шел к Михайле Матвеевичу, ибо туда приехал новой волостной межевщик, г. Золотухин.
Итак, вместо отдохновения, ходил я еще туда и успел с сим новым и незнакомым мне человеком познакомиться. Он показался мне очень добрым и я имел счастие ему полюбиться и приобресть к себе его нелицемерную дружбу. О ним был тут и волостной поверенной, Никанор Пестов, половины Льва Александровича Нарышкина и самой тот, с которым поданы были от нас прежнему межевщику Лыкову полюбовные мировые сказки.
Наконец настал тот достопамятный и с толиким вожделением, столь давно уже ожидаемый день, в которой надлежало решиться судьбе пустошей наших и быть им друг от друга отрезанным. Было сие в 11-й день октября 1772 года.
Межевщик, по любви и дружбе своей ко мне, сделать нам все, что хотелось и отмежевать нашу Шаховскую и соединенную с нею Воронцовскую пустошь, по собственному моему назначению, бесспорно, кругом формальною межею. Во мне трепетала душа, чтоб во время сей отмежевки не помешали нам волостные, а особливо Ченцовской половины своим спором и объявлением, что мы в оные излишнюю землю перепускаем, как то и действительно было. Но по особливому нашему счастию, поверенных их в сей день на меже не было и мы без них, что хотели, то и делали,-- и мне удалось десятин со ста спрятать в карман из нашего примера, или перепустить их в сию пустошь.
Не могу изобразить, как обрадован я был сим неожидаемым хорошим успехом и как много все мы дивились тому, что волостных поверенных при том не было. Но скоро узнали, что причиною тому было то, что до Пестова, как помирившегося с нами, дело сие уже не касалось, а у Ченцовских и самое в сие время был праздник и они все пьянствовали и пили.
Узнав сие и видя благосклонность к себе нашего межевщика, просили мы его, чтоб поспешил он разрезанием и достальных наших пустошей и постарался ковать железо покуда оно непростыло, или воспользовался пьянством и бражничеством волостных поверенных.
Он учинил и в сем случае возможнейшее нам удовольствие, а дабы одолжение его было нам прочнее и мы могли обезопасены быть вперед от оглядок и претензий волостных, для чего без их поверенных межевали, поступил он далее, и в наступивший другой день сделал и для собственного своего оправдания и для пользы нашей, в силу закона, волостным поверенным формальную о явке на межу не только одну, но троекратную повестку. Но повестки сии сделаны были так поздно и так скоро одна после другой, что пьянствующим волостным ченцовским поверенным никак не можно было успеть явиться в надлежащее время на межу.
А как в силу законов, в случае неявки их по трикратной повестке можно было межевать и без них, то мы не упустили воспользоваться сим случаем; и не только в бессомненной надежде, что они не будут, выехали на межу очень рано, но начав межевать, не межевали, а свойственнее сказать летали все на лошадях по межам.
Я не преминул сделать все нужные к тону распоряжения, и все они произведены были с такою точностию и с таким от всех проворством и исправностию, что мы в один сей день сработали с межевщиком столько, сколько при обыкновенном межеванье не могли б исполнить и целые три дни.
Словом, мы обмежевать успели не только пустошь Щиголеву и Голенинку и всю Болотовскую дачу формальною вокруг землею, то отрезать и самую Гвоздевскую, спором с волостною землею связанную пустошь от Болотовской и Дворяниновской, и я смастерил так хорошо, что в обеих смежных с волостною землею наших дачах осталось только полное и следующее в них по писцовым книгам число земли, а вся наша примеренная земля благополучно и невозвратно улетела в задние наши пустоши.
Таковой неожидаемой и удачной успех преисполнил всех нас неизобразимою радостию. Со всех нас свалила ровно как гора с плеч превеликая, и для нас не были уже тогда страшны споры неизвестные, а особливо ченцовской половины. Пьяные поверенные их хотя и явились на межу, но тогда, когда мы уже совершенно все кончили и делать им и говорить было нечего, ибо они и не видали где мы клали межи, да и не могли проникнуть самого дела.
Итак, в рассуждении их не могли мы уже опасаться ничего и уже смеялись их спору и тону, что они не умели брать когда давали им тридцать десятин. Что касается до обещанных других 30-ти десятин на половину Льва Александровича, то хотя тогда нам уже и оных очень жаль было; но как подана была об них уже полюбовная сказка, то казалось, что пособить тому не было возможности; но когда пойдет все на удачу, так удается и совсем почти неожидаемое.
Каким-то нечаянным случаем чрез подьячего межевщикова узнали мы, что сказка сия находится между бумагами, сданными им от Лыкова; и как сданы были им все дела и бумаги без описи, то была еще возможность и выручить нам ее для уничтожения, ежели мы попроворим.
Сие мы и учинить не преминули, нимало в том не совестясь и не поставляя то себе в грех в рассуждении, что тем мы не иное что сделали, как уничтожили дело, произведенное волостными наихитрейшим и бездельническим обманом, и мы ничего иного не сделали, как спасли свою землю, неправильно и плутовски было от нас похищенную. Ибо по неосторожности межевщика Лыкова, проболтавшегося при отъезде своем в одном постороннем, в нам дружеском доме, узнали мы, что в воздаяние всех наших ласк и услуг, оказыванных сему человеку, он поступил с нами наибессовестнейшим образом и сокрыл от нас тайну, известную одному только ему, да волостным поверенным. А именно: что в писцовых их книгах, в валовом перечне всех их дач сделана ужасная ошибка, и что ежели все их разные пустоши и дачи счислить по одиночке, то выходило совсем не то число, сколько в валовом перечне ими итоге показано, но гораздо меньше, и так, что у них в волости, вместо объявляемого великого недостатка, был еще страшный и до нескольких тысяч десятин простирающийся пример; а посему все их споры были не дельные и для самих их еще бедственные и опасные.
Не могу изобразить, как чувствительно мне было криводушие Лыкова, когда узнал я сие обстоятельство и как досадовал я на сего лицемера. Но как получил я вышеупомянутой успех в размежевании пустошей и уничтожении самой сказки, которую мы, достав в свои руки, в тысячу клочков разорвали, то отлегнуло у меня на сердце и я радовался, что мог отсмеять им сию насмешку надо мною; ибо Лыков, пересказывая о том, издевался, что он провел меня со всею моею мнимою мудростию.
Но я возвращусь к своему повествованию. Удачное окончание нашего межеванья и оказанное мною при том проворство и расторопность удивило всех моих соседей, участвовавших в сем деле, и произвело то, что приносили они мне за то тысячу благодарений, а все мы изъявляли такие же господину Чаплину, оказавшему нам в сем случае такое одолжение, какого только от родного ожидать можно было.
Во весь последующий за обоими помянутыми, крайне для нас достопамятными днями, провел я время свое, вместо отдохновения, в переписывании набело сочинения моего "о хмелеводстве", для отсылки в Экономическое Общество; а на другой день после сего пригласили к себе обоих межевщиков, и Золотухина и Чаплина обедать, и угостил их как можно лучше. От меня пошили мы все к Михаилу Матвеевичу и у него проведя весь вечер, ужинами. Сей день познакомили и сдружили меня еще более с обоими межевщиками. Оба они полюбили меня искренно и обещали служить нам всеми образами и помирить нас с волостными.
Вскоре за сим настал день моих имянин. Я праздновал его по обыкновению и спокойнейшим духом, и одолжен был приездом к себе многих из своих родных, друзей и соседей.
Мне пошел с сего времени 35-й год моей жизни.
Чрез три дни кое-же сего приехать в Котово друг наш г. Темешов и тотчас прислал звать меня к себе. У него продолжаюсь все еще сватовство за госпожу Срезневу и доходило дело уже и до сговору. Он, ласкаясь по обыкновению своему ко мне, убеждал меня просьбою, чтоб ехал с ними на сговор сей, на что принужден я был почти против хотения и согласиться.
Ветренность, непостоянство и чудной характер сего человека не подавали охоты ввязываться в его дела и сплетни; но по счастию и против всякого чаяния, избавился я от сей поездки; дело обошлось и без меня.
К нему приехали родные, князья Мосальские и другие, и я сделался лишним, и он так был бессовестен, что несмотря на все свои просьбы и убеждения, уехал на сговор, совсем мне несказавшись, тем меня он удивить до чрезвычайности; но я, вместо досады за то, только смеялся, и рад еще был, что от того избавился; а последствие и доказало, что для меня было сие еще и хорошо. Ибо не успело пройтить несколько дней после сговора, как молодец наш, заставливавший нас всеми поступками и деяниями своими всегда хохотать и ему, как некакому шутнику, смеяться, опять наделавши каких-то проказ, с невестою своею разладил и дело у них скоро после того и разошлось навсегда и он женился через несколько времени совсем на другой девушке за Тулою, а потому и рад я был, что тогда на сговоре не был.
Вскоре за сим болезнь жены моей, страдавшей уже давно от истерики и матки, побудила нас, по совету тетки ее, г-жи Арцыбышевой, съездить в Тулу полечиться у лекаря, ей знакомого. Итак, мы туда вместе с нею ездили, спознакомились с г. Ульманом, -- так сей лекарь прозывался, и он снабдил жену мою несколькими лекарствами, от которых и было ей несколько легче. Было сие в конце уже октября месяца.
Месяц ноябрь ознаменовался несколькими достопамятными происшествиями. Первые дни оного провели мы в беспрерывных разъездах по гостям, родным и друзьям нашим, а не успели возвратиться домой, как прислал ко мне межевщик с известием, что он отъезжает уже совсем в Серпухов, в межевую контору.
Мы распрощались с сим добродушным человеком и в благодарность за все его одолжения подарки его изрядною лошадкою, а подьячих его деньгами. За ним присылан был из конторы поручик Степан Степанович Волков, с которым я при сем случае познакомился, и которой был после мне хорошим приятелем.
8-е число сего месяца праздновали мы на имянинах у Михаила Матвеевича, у которого было множество гостей, из коих многие, и в числе их друг мой, г. Полонской, ночевал у меня. А 10-е число сего месяца в особливости достопямятно было тем, что во мне родилась вдруг охота продолжать давно начатое мною философическое и нравоучительное сочинение "О благополучии человеческой жизни и о средствах к приобретению оного"; и я так к сочинению сему прилепился, что провел в оном все праздное время сего месяца, какое только оставалось от разъездов по гостям, и трудился в том столь прилежно, что в 20 дней, препровожденных прямо в философических занятиях, несмотря на всю величину сей книги, я ее к декабрю всю кончил.
Она была вопследствии времени напечатана под именем "Путеводителя к счастию", и как сделалась она чрез то многим людям существительно полезною, то и можно почесть сей месяц, в отношении ко мне, прямо философическим и наидостопамятнейшим в моей жизни.
Напротив того, в декабре не произошло почти ничего в особливости замечательного, кроме того, что я в первых числах оного по особливому случаю принужден был с племянником своим Травиным ездить в Каширу.
По некоторому вексельному делу отца его, вознадобилось правительству взять с него, как с малолетного, сказку, о чем писано было из Кашина в Каширу, а в сию и требован он был от меня. Итак, мы с ним туда ездили и дело сие сделали, а я имел случай при том быть несколько раз у благоприятствующего мне воеводы г. Посевьева и дружеским его со мною обхождением воспользоваться.
Впрочем не преминул я и в сей месяц, как в зимний и для студирования удобнейший, заниматься по привычке своей литературой или чтением книг, также и сочинением новой книжки, в пользу молодых детей назначенной.
Обе девушки, дочери тетки нашей, госпожи Арцыбышевой, гостили в сие время у нас, и я, пользуясь сии случаем, учил обеих их арихметике. В праздное же время занимался переписыванием набело вновь сочиненную мною книгу "О благополучии человеческом".
Сим окончу я сие письмо и сказав, что желаю вам всех благ, остаюсь ваш и проч.
(Декабря 4 дня 1808 года).
Любезный приятель! Таким образом дожил я до 1773 года, который был для меня по многом отношениям весьма достопамятным.
Но прежде описания происшествий, в течение оного бывших, надобно мне упомянуть вам в коротких словах о том, в каких обстоятельствах находился я при начале сего года, что и учиню почти теми самыми словами, какими записано было то в тогдашних моих записках.
Находился я в сие время в своей деревне в любезном своем Дворянинове, где по милости Господней продолжал я препровождать благополучнейшую жизнь в свете. По крайней мере, таковою почитать ее имел я причину.
Правда, благополучие мое далеко не в том состояло, в чем большая часть людей его полагает; но не я уже тому виноват, что люди в том обманываются и в том его ищут и полагают, в чем оно никогда состоять не может. Что касается до моего благополучия, то я потому себя благополучным почитал, что, во-первых, по милости Создателя своего, находился я в совершенном здоровье, не имел ни в чем недостатка, был сыт, одет, тепел, весел и любим многими. Чего мне хотеть было больше?
Правда, достаток мой был не так велик, чтоб мог я почитать себя богатым, и воле Господа моего угодно было наделить меня весьма-весьма умеренным; но по счастю, я желанием множайшего достатка никогда не мучился, а бы жребием своим совершенно доволен, а потому и был довольно и предовольно богат уже для себя.
По крайней мере знал и всегда помнил я, что есть многие миллионы людей, во всем подобных мне созданий, несравненно меня убожее и недостаточнее и пред которыми, если б хотел, мог бы я почитать себя великим богачом. Без мала 600 человек обоего пола равных мне тварей состояло в моих повелениях: все они на меня работали, и трудами своими и потом меня кормить, поить, одевать, обогревать, успокоивать и тысячу увеселения мне приносить старались. Не великая ли то была для меня выгода и не должен ли я был благодарить за то Бога?
Денег хотя и не лежало у меня несколько сотни тысяч, но по крайней мере не имел я в них и недостатка, и никогда еще не тужил, что их у меня мало: с нужду мою всегда становилось их еще слишком. По крайней мере имел я то утешение, что никому не был должен и не мучился совестью, что они снисканы неправдою.
Жил я хотя и не в великолепном замке и не в каменных палатах, но по крайней мере не мучился и не беспокоился мыслями о том, для чего у меня такого нет, и радовался, и увеселяся еще тем, что по благости Господней имел хотя простой, но изрядной деревенской и всеми нужным спокойствами снабденной домик, в котором стужа никогда еще нас не обеспокоивала, а из комнат стояло всегда несколько и излишних и порожних.
Кабинета моего, в котором наиболее я жил, не можно было покойнее быть и в наилучшем замке. Печка у меня была такая тепленькая и хотя киржачная, но собственными трудами прекрасно и со вкусом расписанная; света довольно, сидеть было на чем и по крайней мере не мучился я угаром и освобожден был от досады, для чего топили не по термометру. Сверх того имел я в нем множество вещей, приносящих мне увеселение.
Сад был у меня изрядной и для меня наиприятнейший. Положение мест, жилище мое окружающих, наипрекраснейшее, и прочее, и прочее.
Слуг, лакеев, камердинеров, офицнантов, управителей и дворецких хотя у меня не было многочисленных, но, по крайней мере, в нужных услужниках не было недостатка: было кому подать, было кому принять, было кого послать, было кому сшить, сковать, есть сварить и сделать что надобно, и в люди посылать не доходило почти никогда нужды. Чего хотеть более?
Цугов и экипажей драгоценных, также гайдуков, гусаров и скороходов хотя у меня не было, но, по крайне мере, никогда не хаживал я от нужды пешком, а было на чем и в чем всюду выехать; и хотя выезды мои и экипажи и не так были великолепны, как у прочих, но я в те же ворота всюду езживал и меня не хуже людей принимали.
Знатным достоинством, чинами и титлами хотя и не мог я величаться, но, спасибо, тем никогда и не прельщался, да и не искал того. По крайней мере, по милости Господней имел также чин, с которым не стыдно было мне никуда показаться: что нужды было в том, что я не генерал и не превосходительной! По крайней мере был я хотя маленьким человеком, капитаном, но то знал, что меня почитали честным, добрым и хорошим человеком, а сего знания для меня не было приятнее. Сверх того пользовался еще тем особливым счастием, что меня все знакомые любили, и хвалили и знакомые, и незнакомые. По милости Бога моего имя мое и без моего искания сделалось многим известно и были люди, желавшие усердно меня видеть и узнать.
Платье носил я хотя не драгоценное, не блистал хотя золотом и серебром и не ослеплял людей алмазами, но они мне были и ненадобны. По крайней мере не выезжал никуда в заплатах, а каково мое платье ни было, но везде принимали меня ласково и приятно и никто еще меня за платье не презирал, а и дома никогда еще я босым и нагим не ходил. Чего мне было хотеть более?
Всегдашних компаний я хотя и не имел, на балы, оперы, комедии и маскарады ездить и ими забавляться хотя и не имел случая, но по счастию мог я спокойно и весело и без них провождать свое время. По милости Господней имел я дома семейство такое, которым я доволен был: жена, милые дети, теща которую я за мать себе почитал, племянник, у меня живущий, могли уже всегда помогать мне провождать время.
Соседей, хотя не много, но по крайней мере они были и все нас любившие. Друзей и приятелей также было несколько, за которыми мог я съезжаться и веселиться; а сверх того, любезная библиотека могла во всякое время избавлять меня от скуки, а бумага и перо быть во всякое время наилучшими моими собеседниками; а когда не знал я совсем скуки, то чего мне было хотеть более?
Наконец, и что всего дороже, наслаждался я наидрагоценнейшею свободою, вставал когда хотел, делал что угодно и ложился спать, когда хотелось. Кроме того, не имел я нужды ни к кому ездить или ходить на поклон, ни раболепствовать, ни лукавить и не лицемерить. Одним словом, жил на воле и был господином собственных своих поступков и боялся только Бога да моего государя.
А что всего для меня было приятнее, то не имел никаких себе известных недругов и злодеев. Ни с кем не находился я в ссоре и вражде, но со всеми жил мирно я согласно, а потому не имел причины бояться тайных своих злодеев и неприятелей, тем наипаче, что всегда полагался на власть моего Бога и на его обо мне попечение искренно, а не одними словами.
Вот краткое изображение того благополучия, которые я при наступлении сего достопамятного года наслаждался. Что ж касается до ближайших и подробнейших обстоятельств, то они состояли в следующем:
Семейство мое в сие время состояло в следующих, милых мне особах: во-первых, матери жены моей, которую почитал я вкупе и своею и имел к тому причину; во-вторых, жены моей, далее дочери Елизаветы, которой шел уже шестой год и которую начинали мы уже учить грамоте. Она была ребенок такой, который не только нам, но и всем знакомым был любезен. Она находилась еще в самой начинающейся только развертываться и расцветать юности и подавала о себе великую надежду.
В-четвертых, сыне большом, Степане, которому пошел пятый год, мальчике, хотя нравом и свойствами своими весьма отменном от сестры и несколько угрюмом и нелюдимом, но подававшем о себе также не худую надежду.
В-пятых, в сыне моем меньшом Павле. Сему шел только другой год, и потому он еще валялся в колыбели и не умел еще говорить. Со всем тем ребенок был милый и любезный.
Шестым сотоварищем нашим был племянник мой Травин, сын покойной сестры моей. Он жил у меня по сиротству и малолетству и кой-чему учился.
Что касается до прочих и не столь близких моих родственников, то были они следующие: во-первых, два брата моих двоюродных, Михаил и Гавриил Матвеевичи Болотовы. Оба они жили со мною в одной деревне, и оба меня любили. Последний хотя в минувшем году мне и досадил, но я отпустил ему то в рассуждении молодости и восстановил опять пресекшееся было дружество. Сей был еще холост, а первый женат. Сообществом с ними не мог я много пользоваться: оба они были люди простые, оба неучи, и более об них сказать мне нечего.
В-третьих, родная тетка жены моей, Матрена Васильевна Арцыбашева, живущая от нас верст за 30. Сей дом считали мы ближним и всех прочих дружественнейшим, и ласки и дружество ее было нам и выгодно и полезно. У ней росли две дочери, бывшие уже девочками изрядными и которые нередко гащивали у нас по нескольку недель сряду; сын же ее был еще невелик.
В-четвертых, родственник мой Матвей Никитич Болотов, живший в одной со мной деревне. Сего по ласке и дружеству его ко мне считал я ближайшим своим родственником; но жалел, что был он несколько особливого и нелюдимого нрава и характера, не любил выезжать, но в соседстве был я им очень доволен.
Вот почти вся моя ближняя родня; а впрочем, хотя я и имел родственников, но живущих далеко, как-то племянника во Пскове, трех племянниц в Кашине, тетку под Каширою, другую на Протве или паче в Москве, деда жены моей с детьми его в Цивильске, дядю ее в Козлове и некоторых других.
Что касается до прочих обстоятельств, то приказных дел никаких я не имел, кроме межевого дела с волостными, которое все еще меня несколько беспокоило. Кроме сего смущало меня то, что жена моя с некоторого времени сделалась больна маткою и ею очень страдала.
Что касается до моих упражнений, то, привыкнув издавна к трудолюбию, беспрерывно занимался я литературою и науками, но несколько упражнялся в чтении книг, как в письме и сочинениях. Новой год застал меня в следующих работах: 1-е, старался я оканчивать перевод "Китайской истории" или Нейгофово путешествие в сие государство. Книгу сию начал я давно переводить и в сие время труд сей приходил к окончанию, хотя к сожалению остался он совсем тщетным.
Во-вторых, продолжал я сочинять начатую недавно полезную книжку, неимевшую еще титула и долженствовавшую содержать в себе краткое руководство ко всем нужнейшим знаниям. Книга такая, которую давно собирался я сочинить; но пред окончанием минувшего года нечаянной случай подал мне повод к начатию оной.
Тетка жены моей, г-жа Арцыбышева, отъезжая в степную свою деревню и оставив обеих своих дочерей у нас, просила меня, чтоб я подал им хотя малое понятие о законе. Я, согласясь с охотою на то, хотел было сперва растолковывать им Платонов катехизис, как единственную, имеющуюся у нас богословическую книгу о законе; но не успел начать, как нашел в том великие неудобствы.
Я находил тут многие пропущенные вещи, о которых человеку молодому необходимо знать нужно, а сие и побудило меня приступить к другому роду истолкования. Я положил пересказать им на словах все нужнейшие вещи, что им о Боге, о свете и о человеке знать надобно, и пошел своим порядком. Сделанный опыт и мне и им полюбился. Я продолжал всякой день ввечеру им кое-что сказывать и сделал, так сказать, у себя маленькую аудиторию и слушателями моими были помянутые обе девушки и мой племянник.
Но как материи накопилось уже нарочито много, то, опасаясь, чтоб они не позабыли, вздумал я сделать для них небольшую книжку, расположенную вопросами и ответами, в которой бы все то означено и вкратце изъяснено было, что я им рассказывал.
Но не успел я сей труд начать, как по примеру нечаянных предприятий, начал он удаваться гораздо лучше, нежели я думал, и побудил меня приложить к сочинению сей книжки прилежнейшее старание и сделать из ней что-нибудь нужное и совершенное. Сию-то книжку, начатую около 15-го декабря 1722-го года, которую назвал я после "Кунсткаморамою душевною", продолжал я сочинять по утрам до света, как в праздное и тихое время и при начале сего года, и писал уже о устроении животных.
В-третьих, занимался я обучением помянутых девушек арифметике, которой долг и услугу хотел я им также оказать. Что касается до моего племянника, то он вместе с сыном г. Ладыженского, проживавшем также у меня, чертил геометрию.
Сии были главные мои занятия. Что касается до прочих начатых дел, то было их много. Во-первых, начато переписывание набело сочиненной недавно мною книги "О благополучии человеческом", о которой не за излишнее нахожу, как нечто в особенности достопамятное заметить, что при сочинении оной часто рождались сами собою в голове моей такие мысли, каких до того никак я не имел, и что нередко приводило самого меня в превеликое удивление. Впрочем книгу сию можно почесть плодом кенигсбергского учения моего философии крузнанской, которую и полагал я ей в основание; многое же писал из собственной своей опытности.
Во-вторых, начата была перепискою набело вторая часть моей "Детской философии". В-третьих учинено начало переводу, или паче сочинению второй части "Истории святой войны"; в-четвертых, еще некоторые другие мелочи.
Что касается до экономических моих трудов и сочинений по долгу звания моего, яко члена Экономического Общества, которые сочинения сделали имя мое во всем государстве известным и отчасти славным, то отправлено было в Петербург четыре сочинения, а именно: одно, содержащее в себе описание нашего хлебопашества; второе о истреблении костеря из пшеницы; третье о хмелеводстве, а четвертое, и недавно посланное, о употреблении навоза в степных местах. Но на все сии сочинения не было еще получено ответа.
Сии-то были обстоятельства наиглавнейшие, в которых застиг меня 1773 год. Теперь приступлю к описанию происшествий, случившихся в течение оного.
Первым примечания достойным происшествием почесть можно новое знакомство, начатое с домом генерал-майора Ивана Ивановича Раевского, живущего в Любиже. С сим человеком давно уже хотелось мне спознаться, по причине, что был он мне по деревням сосед; но мне как-то на поклон к нему ехать не хотелось, а ему и подавно не можно было, и дело зависело от того, что мы нигде не имели случая с ним свидеться, а при начале сего года оказался к тому наиудобнейший.
У господина Руднева родилась дочь Елизавета. Я крестил обыкновенно у него детей с госпожой Полонскою; но как ее не было, то звал он в кумы жену помянутого генерала, Прасковью Михайловну.
Итак, 3-го числа января крестил я у него с нею и познакомился. Видел также и ее мать, госпожу Кропотову, муж же ее находился в Петербурге. Они обошлись со Мною довольно хорошо и так, что я ласкался надеждою, что у нас с ними восстановится знакомство. Однако сего не воспоследовало: разные обстоятельства и отлучка от дому причиною тому были, что нам не удалось после и видеться, а муж ее и умер, со мною не видавшись.
В самое то ж время и поутру самого того ж числа случилось еще одно происшествие. Вдруг сказано было мне, что у меня в доме появились опять горячки, по-видимому прилипчивые, и что человек пять вдруг заболели и лежали оными. Сие меня неведомо как перетревожило, и тем наипаче, что все больные лежали в задней людской горнице и что занемогли некоторые и девки, живущие у нас в хоромах. Такое близкое соседство натурально привело меня в беспокойство превеликое.
Года за два перед сим терпели мы уже сие наказание, а несчастным моровым годом были и того более перепуганы, почему необходимость заставляла стараться как можно скорее употребить все предосторожности.
Итак, велел я того часа всех больных оттуда вывесть, очистить для них особую избу на скотном дворе и приставить к ним в надзиратели особого человека. Заднюю же горницу, где они лежали, велел я тотчас перестать топить и выморозить, чтоб переменился воздух и вышли все прилипчивые пары, а здоровых людей перевесть в другую избу, приказав притом накрепко всем, чтоб с больными не иметь сообщения и как можно их убегать. В хоромах же тотчас началось курение уксусом.
В наступивший после того день, равно как нарочно для умножения моей опасности от прилипчивых болезней, был и со мною особливый случай.
Не то ездивши к г. Руднему в открытых санях, не то от другого чего, однако заболела у меня голова, стал показываться жар и сильное и частое биение пульса. При опасении давничнем горячки трогало меня сие очень, а особливо в рассуждении появившихся в доме болезней.
Однако я недолго медлил, а тотчас приступил к новому моему предохранительному в таких случаях средству, которым я уже много раз себе помогал, а именно, сверяя бумажку и щекоча ею в носу, принужил себя чихнуть и повторил сие раза два. И мне удалось и в сей раз тем себе помочь; удары, произведенные чиханием во всей крови, в состоянии были остановить скорость ее движения и уменьшить чрез то начинающийся жар, а чрез то и боль головная уничтожилась.
Таким образом имел я вновь случай удостовериться в полезности сего, мною нечаянно примеченного, весьма полезного врачебного способа и сожалел вновь, что многие не хотят и не стараются приучить себя к такому принужденному чиханию.
Теперь надобно мне заметить одну учиненную мною около сего времени выдумку. Печь в моем кабинете была кирпичная и складенная фигурно и довольно хорошо. Я сначала белил ее все мелом на молоке и по нему расписывал сперва красным сандалом {Сандал -- дерево из рода крушины, идет на краску.} раковинами и картушами {Картуш -- виньетка.}, но как она замаралась, то выбелили ее около сего времени вновь, и мне вздумалось расписать ее разными красками и разбросанными по всей печи цветочками. Чрез сие получила она еще лучший вид; а в сие время нечаянно вздумалось мне полошить ее зубом, и я увидел, что сим средством можно и на всю ее навесть лоск и придать ей тем красы еще больше. Она стала как фарфоровая и так хороша, что не уступала почти кафленой {Кафленная -- кафельная.}. Краски распускал я на обыкновенной камедной {Растительный клей.} воде.
Впрочем, как около сего времени святки начали проходить, то принялись мы за прежние упражнения и начали возобновлять малые свои философические разговоры, и более потому, что в сие время гостила у нас дочь госпожи Иевской, Елизавета Семеновна.
Сия, наслышавшись от моих учениц о наших разговорах, желала охотно и сама оных послушать. Для меня было сие очень приятно и материя в сей вечер случилась по порядку очень важная. Я изъяснял детям причину и намерения, для которого свет создан и начальные и важнейшие понятия о воплощении и искуплении христовом; однако гостья наша что-то не весьма охотно слушала.
Не ходя далее, надобно мне упомянуть слова два и о святочных наших в сей год упражнениях. Святки препроводили мы не гораздо весело. С деревенскими соседями как-то редко видались, а посторонних никого дома не было, а в иные домы для оспы ездить было не можно. Итак, сидели мы почти все святки дома и играли одни только дети.
Что касается до меня, то поспешая привесть к окончанию перевод "Китайской истории", по вечерам и в праздное время упражнялся в оном. Однако и кроме того сделал нечто на память сим святкам, а именно: в праздное время выдумал вновь несколько загадок, свойственных обыкновенным святочным занятиям. Для памяти, и что они в сие время и в Дворянинове родились, рассудил я их и здесь поместить. Они были следующие:
1. Живу я на свете очень давно, все хожу, все брожу, никогда не устаю, и то и дело, что старею, да молодею.
2. Плоска я, пестра, собою пригожа, иных увеселяю, других обогащаю, а третьих разоряю.
3. Днем я дурна, ни к чему не гожусь, ночью прекрасна, алмаза ясней.
4. Плоска я, вонюча, в темноте люблю жить.
5. Сидеть не умею, ходить не могу, а бегать и соваться слишком остер.
6. Сплету себе кружок, сяду в уголок, сижу посижу, гостей подожду, пожалует кто, я цап его царап.
7. К чему я живая, и мертвая на тож.
8. Чорен, проворен и очень хитер; лазать и прыгать я слишком горазд; за сто шагов безделица мне, я и за тысячу своих разом сигну.
9. Состареться, как я, всякий бы хотел, а жить сколько я, не желает никто.
10. Копьями утыкан я смело хожу; злодей нападет я с места нейду; тронь меня, пожалуй, сам берегись.
11. В каменной одежде без ног я хожу.
12. Смерть перед ним -- не трусит ее; чем бы бежать, он с места нейдет и только что ногами потаптывает.
13. Во все время в году слушаюсь всех, в одно время буяню, не гляжу на крик; но хвост подымя, сломя голову бегу и делаю досаду и вред иногда.
14. В лесу живучи, на зверя похож, лазить умею, а бегать не скор; живыми питаюсь, а живу не на земле; люди не любят, да я их люблю.
15. На войне не бывали, а лучше татар, увидев злодея, врознь не бежим. Хоть нечем нам драться, так вдруг закричим, и вместе сбежавшись составим кружок. Всяк у нас за брата готов умереть и тем иногда отбиваемся.
Вот загадки, выдуманные в сии святки. Я ласкаюсь, что они имеют на себе печать натуральности, ибо первая значит луну, 2 -- карту, 3 -- гнилушку, 4 -- клопа, 5 -- рыбу, 6 -- паука, 7 -- овчину, 8 -- блоху, 9 -- гриб, 10 -- ежа, 11 -- раковину, 12 -- овец, 13 -- корову, 14 -- вошь, а 15, наконец, стадо свиней.
К Крещенью собрались мы опять все, ибо накануне сего дня возвратилась из Москвы жена моя, ездившая на самое короткое время в оную для покупок в сотовариществе Марьи Семеновны, сестры госпожи Иевской.
Ввечеру сего дня виделся я с соседом своим Матвеем Никитичем и поразился, увидев его в прежалком положении и в великой перемене состояния его здоровья. Уже за несколько времени до сего начал он что-то хиреть и все жаловаться на нездоровье. Болезнь, состоящая, как казалось, в измождающей лихорадке, так его и довольно скоро изнурила, что остались только кости да кожа, я жизнь его висела как на ниточке.
Беспутная в молодости жизнь, а особливо во время гвардейской его в Петербурге службы, а потом проклятые мужицкие долги, в которые он по неумеренности расходов запутался, и наконец самое непреодолимое упрямство ввергнуло его в сию болезнь; а говорят, что много поспешествовало к тому и то, что он, просясь в отставку и желая показать на себе вид больного человека, выпил по совету какого-то бездельника великое количество масла конопного, ибо с самого того времени он и начал уже хиреть и чувствовать себя нездоровым. Я взирал на него с чувствительным сожалением и чудился, что он, при всей своей немощи, затевал еще ехать в Москву для продажи двора своего. Я не знал, как он в состоянии будет ехать и ему того не советовал.
На другой день после Крещенья встревожены мы были опять новым подтверждением, чтоб иметь опасность и повсюду возжечь огни и поставить караулы. Оказавшаяся где-то в Воронежской губернии и в низовых городах язва была тому причиною. А к вящему устрашению услышали мы, что в лежащей верст за 30 отсюда деревне Селюме, на большой дороге к Туле, трое из проходящих лопатников скоропостижно умерли, и что для самого сего деревня сия тотчас была заметана, да и мы принуждены были поставить вновь караулы.
В тот же день случилось у нас в доме одно странное происшествие. Водка, которую обыкновенно пред обедом пивала теща моя, будучи чистою, вдруг сделалась мутна и солона, а отчего -- того найтить и открыть было не можно. Как в таких случаях человек склонен ко всяким подозрениям, то не освободились и мы от того: легко можно было заключить, что водке самой собою соленою сделаться никак было не можно, и надобно кому-нибудь быть, кто б в нее сию соль положил.
Также заключали мы, что соли сей нельзя быть простой, а какой-нибудь наговорной, или того хуже, отравленной каким-нибудь ядом. Известность, что подлость наша склонна к таким бездельничествам и такими наговорными вещами имеет обыкновение людей портить, или к милости преклонять, приводило нас в пущее сумнение. Я сам, каков ни тверд в таких случаях, и как мало ни верил таким вздорам, однако встревожился и тем паче, что сия соленая водка попала, мимо тещи моей, бывшей у нас в гостях, Марье Семеновне Шелимовой. Она первая сие приметила и приведена была тем в превеликую трусость, даже до того, что принуждена была сесть ложку меду.
Я не мог оставить сего дела без исследования и принужден был употребить при том даже строгость против тех, на которых было некоторое подозрение; однако отыскать того никак не мог, да и льститься тем было не можно, ибо кто решится сам на себя сказать и признаться в таком проклятом деле.
Совсем тем думали мы, что произошло это от проклятой в челядинцах наших друг к другу ненависти, и радовались по меньшей мере тому, что открылось сие зло благовременно, и что теща моя сей водки не пила. Итак, если подлинно скрывалось в том какое зло, то благодарили Бога, отвлекшего от нас сию опасность.
В последующий день имел я, наконец, давно желаемое удовольствие видеть перевод "Китайской истории" приведенный к окончанию. Признаюсь, что работа сия была долговременная и немалых трудов мне стоившая.
Я начал книгу сию переводить года за три до сего времени и насилу в сие время ее кончил. Правда, хотя я и не всегда за нею сидел, и раза три, четыре работа сия надолго перерывалась, однакож нельзя сказать, чтоб и скоро ее перевесть было можно. Книга в самом деле великовата и я дивился, что имел столько терпения и мог сие великое предприятие привесть к окончанию. После сего потребно было еще много времени к переписке ее набело, чтоб можно было отдать в печать, как то мне сделать хотелось; но как для самого себя было сие уже слишком трудно, то помышлял я комиссию сию возложить на одного из моих мальчиков, писцов, хотя писали они не очень еще хорошо и исправно.
В сей день, продолжая обыкновенные мои с детьми вечерние философические разговоры, начал я им преподавать понятие о душе человеческой и о внутренних в ней происшествиях, или учить излегка телематологии, и сия материя к удовольствию моему казалась им приятна и они ее изряднёхонько понимали.
Нимало почти не уменьшившаяся болезнь жены моей принудила нас около сего времени послать нарочного к лекарю опять за лекарствами; но лекарь сей сначала показался нам весьма добрым и честным человеком, оказался наконец самым негодяем и бессовестнейшею тварью. Он старался только вытеблить {Вытеблить -- вырвать.} от нас колико можно более денег, а жене моей не только лекарствами своими не произвел ни малейшей пользы, но болезнь ее и едва ли не умышленно увеличил еще более из единой алчности к корысти и доставил нам бездельническими поступками своими столько досад, что мы раскаивались в том, что с ним связались.
Сей случай увеличил во мне прежнее невыгодное о лекарях наших мнение и подал вновь повод к жалению, что в отечестве нашем врачебная часть была в великом еще несовершенстве и сопряжена с великими недостатками. В тогдашнее время была сия часть несравненно еще в худшем состоянии. Монархи наши не прилагали еще столь много старания о усовершенствовании сей части. Тогда не было и десятой доли сих необходимо нужных людей против нынешнего.
Но, ах! Произошла ли какая существительная польза народу от того, что количество сих людей умножилось вдесятеро перед прежним?
Что пользы от того, что не только столицы набиты докторами и лекарями, но нет ни одного губернского города, где б не было и докторов, и лекарей, и операторов, и акушеров, и повивальных бабок, и управ врачебных; и нет ни одного уездного города, в котором бы не было лекаря и которых бы всех не содержали мы на своем коште и жалованье, -- когда и ныне множество больных помирает так же, как и прежде, без всякого призора и подавания им помощи от сих докторов и лекарей; когда и ныне все они, несмотря, что мы их поим, кормим и содержим на наших трудовых денежках, помышляют только о том, как бы нас грабить и карманы свои набивать нашими деньгами, а о истинном помогании нам всего меньше радеют и помышляют!
Что пользы от всего того, когда и ныне в случае постигшей какой болезни и самый дворянин не дозовется к себе лекаря, не имея столько достатка, чтоб ему за приезд и за самое иногда ничто заплатить ему рублей 10 или 25 или еще более! А о подлом народе и говорить уже нечего.
Когда самим нам так отяготительны и дороги становятся их приезды, когда мы за каждое мановение рук их должны платить рублями, а при всем том получать от них очень-очень мало пользы, то чего можно надеяться от них нашей подлости и какого вспоможения ожидать себе от сих корыстолюбцев, не имеющим ни совести, ни сожаления, а помышляющих только о набивании достатками нашими своих карманов?
Истинно! Та польза еще не велика для государства, что все сии господа уездные врачи рыскают беспрерывно по уездам для вырезывания тел убитых, или опившихся, или скоропостижно умерших несчастливцев.
Но, с другой стороны, нельзя нам и обвинять правительство нерадением об нас. Оно, с своей стороны, учинило все, что нужно, и о пользе нашей прилагает наивозможнейшее старание; а вольно самим нам перепортить сей, толико нужный нам народ, и из добрых людей переделать всех бездельниками и негодяями.
Если б сами мы были б осторожнее, не платили б им за сущее иногда ничто бумажками целыми, не насыпали б карманов их за самый малый и ничего не значащий труд полными горстями денег, а платили б умереннее и оценивая дела, труды и старания их лучше, то не были бы и они так избалованы и не сделались такими алчными корыстолюбцами, каковыми они ныне, а получше бы исправляли свою должность. И тогда верно бы не перешло такое множество наших дворянских вотчин и деревень в руки господ докторов и медиков!!
Но я удалился уже от порядка своего дела и время возвратиться к оному.
Желание мое издать перевод моей "Китайской истории" в печать и боязнь, что б кто иной не перевел оную и не напечатал, было столь велико, что я, подумав-погадав и не надеясь на своих писцов, решился пуститься сам на весь труд, с переписыванием набело столь огромной книги сопряженной; и желая поспешить сим предприятием, оставил даже начатое переписывание книги своей "О благополучии" {Полное название -- "О благополучии человеческом".}, а принялся около половины января за сие многотрудное дело, несмотря что не имел еще тогда ни малейшего понятия о всех обстоятельствах, сопряженных с печатанием книг, и о всех бываемых при том многочисленных затруднениях, и забыв совершенно, что я не имел еще к тому ни малейшего следа.
Но как бы то ни было, но я пустился на сию работу. Но увы! Сколь знаем мы о распоряжениях, делаемых со всеми нашими делами и предприятиями промыслом Господним, и сколь часто обманываемся мы в предполагаемых надеждах и заключениях наших! Пример сей книги доказал мне то впоследствии времени довольно ясно.
Всего того не совершилось нимало, что я об ней тогда думал и мечтал. Всю ее хотя я в разные времена и переписал, хотя употребил к тому трудов и множество, но всем им назначено было остаться тщетными и переводу моему не быть напечатанному, а оный, переплетенный в трех частях, стоит и теперь в моей библиотеке в манускрипте и истлевает покрытый пылью. Меня захватили другие дела и упражнения, а между тем издано в печать другое, и гораздо новейшее и совершеннейшее описание китайского государства, кем-то иным переведенное; и я, узнав о том, с прискорбием принужден был поставить свой перевод для вечного отдохновения в библиотеку.
Однако около сего ж времени перетревожены мы были двумя обстоятельствами. Во-первых, что ходил солдат с повесткою, чтоб все поверенные являлись в Серпухов для прикладывания рук к межевщику Лыкову. Сей повестки хотя мы и дожидались, но не от него, и дивились, зачем спрашивал нас Лыков, и опасались, чтоб не отданы мы были опять в руки сему нечестивцу.
Во-вторых, встревожил нас слух, что не только в окрестностях была, но и в самое наше селение вкралась уже оспа, болезнь, которой мы тем более опасались, что все дети мои не лежали еще оною. Кроме сего и прежде упомянутые горячки в доме моем все еще продолжались и не хотели никак пресечься, как мы о том ни старались. Но, по крайней мере, рад я тому был, что никто из них не умирал, а все опять выздоравливали.
Между тем, как гостьи и ученицы мои столько уже арифметики от меня научились, сколько нужно знать из ней женщинам, то, продолжая по прежнему наши философические разговоры, восхотелось мне старшей из них преподать некоторое понятие и о географии, науке толико для всех нужной и необходимой.
Не удовольствуясь показыванием всего в атласах, вздумал я, для лучшего и удобнейшего впечатления в памяти ее фигур и положения всех земель и вод, употребить особое средство, а именно: заставить самое ее иллюминировать все четыре части света на ландкартах русских и случившихся у меня неразрисованными, а чрез самое то познакомить ее несколько с употреблением красок и кистей.
И как успех имел я в том вожделенной, то хотелось было мне и далее и далее продолжать старания о впечатлении в младой ум ее множайших понятий и знаний, нужных молодым людям; но вдруг все наше с толиким успехом начатое и продолжаемое учение разрушилось и пресеклось. Получено известие, что мать их возвратилась из степной деревни, и мы принуждены были отпустить их к ней в присланном за ними возке; а вслед за ними и сами в Калединку поехали.
А как письмо мое достигло до обыкновенных своих пределов, то дозвольте мне на сем месте оное, прервав, кончить, сказав вам, что я есмь, и прочая.
Декабря 6-го дня 1808 года.
Любезный приятель! По возвращении моем из Калединки, где я три дня пробыл, обрадован я был получением давно уже ожидаемого письма и книги из Экономического Общества, и как пакет был толст, то думал я, что с книжкою прислана ко мне медаль; однако в том обманулся: была то 18-я часть "Трудов Общества", которая у меня пропала и о чем я писал в общество и вместе с нею новая, 20-я часть.
При обеих их приложено было письмо от секретаря общества, г. Нартова, которое заставило меня несколько думать. В оном уведомлял он меня, что сочинение мое "О хмелеводстве" отдано в комитет на рассмотрение, и что все мои (?) похвальны принимаются всегда Обществом с удовольствием, и присовокуплял к тому, что как он по должности своей имеет переписку со всеми отсутственными членами о делах экономических, то просит, чтоб я впредь с ним начал переписку.
Сие самое заставило меня думать, ибо я не знал, о какой он переписке упоминает: о приватной ли и пространной, или чтоб только адресовать письма мои на его имя, а не к собранию вообще, как я до того времени писал. Итак, чтоб соответствовать его желанию, то спешил я написать хотя коротенькое какое сочинение и отправить оное в Общество при письме, к нему уже адресованном.
К сему употребил я описание о выдуманной мною и той рабочей тележке, которую я уже за несколько времени до того с отменною выгодою пользовался при моих земляных и садовых работах, и которая оказалась так способна, и хороша и нужна в доме, что мы с того времени и до ныне все такими тележками пользуемся и на разные домашние нужды употребляем. Сию-то тележку, описав и приобщив к описанию рисунок, послал я в сей раз при письме к Нартову. И с сего времени началась у нас с ним первая переписка.
А самое сие вскоре побудило меня из всей переписки моей с Обществом составить особую книжку и вносить в нее все пересылаемые от меня в Общество и к Нартову и от него ко мне письма; которым трудом и занимался я в конце генваря месяца, которой сделался несколько достопамятным тем, что в самой последний день сего месяца родился у брата, Михаила Матвеевича, сын Василий, которой остановился было в живых и был уже лет 12-ти и мальчик добренькой, подававший о себе хорошую надежду. Но Провидению не угодно было оставить его в числе живущих: он умер, находясь у нас в доме, в начавшихся только расцветать отроческих летах. Мы окропили гроб его своими слезами и, любя его искренно и о воспитании и учении его стараясь, сожалели чувствительно, что злая чахотка его у нас похитила.
Начало месяца февраля было для нас не очень весело. Множество больных и час от часу умножающееся количество оных нагоняло на нас великой страх. Было у нас их около сего времени человек более пятнадцати и две избы набиты ими полны.
Я сам того и смотрел, чтоб не занемочь, и как мы не знали, чем сие зло перервать, то восприяли прибежище свое к богомолию, поднимали образ к себе из Савинского и едва ли когда-нибудь с таким усердием молились Господу всем двором, как в сие время.
По отправлении последней моей пьесы в Экономическое Общество, напала на меня охота продолжать еще далее свои экономические сочинения и я, зачав тотчас новое, занимался оным при начале февраля и было оно "0 искусственном удобрении земель", которое после, вместе с прежними моими сочинениями, и удостоено было печати.
Во второй день сего месяца проводил я родственника и соседа своего Матвея Никитича в Москву, изнуренного до того болезненным своим состоянием, что я отчаивался уже сам в жизни. Будучи многим людям, хотя небольшими суммами, должен, хотелось ему со всеми ими расплатиться и продать для сего свой московской дом. С превеликим трудом отправился он в путь сей и я, прощаясь с ним, боялся, чтоб не в последнее то было.
В последующий день увеличился страх мой еще более оттого, что в сей день у самого меня болела голова чрезвычайно и я весь день немоществовал.
Скрывая то от домашних, старался я всячески перемогаться, и как в самый сей день была повестка из Серпухова по межевым делам, то сие перетревожило меня еще более.
Я, за верное почти полагая, что слягу, боялся, чтоб сие не помешало мне кончить межевое дело и чтоб болезнь не случилась в самую нужную пору, и для того положил ехать хоть чрез силу в Серпухов и узнать тамошние обстоятельства; но частое чихание помогло мне и в сей раз, и к вечеру сделалось мне гораздо лучше и свободнее.
Итак, в последующий день поехал я в Серпухов к межевщику. Он принял меня очень ласково и так приятно, как мог я от него только требовать. Я препроводил с ним весь день в сотовариществе полковника Полуектова и славного межевщика Ланга; а ввечеру ездили мы вместе к сему Лангу, а потом были у межевщика Караулова. Одним словом, весь вечер до полуночи провели мы в питье и гулянии, по их обыкновению.
Я хотя мерзил таковыми беседами, но принужден был против хотения делать им сколько мог сотоварищество и получил чрез то ту пользу, что спознакомился со многими межевщиками, а особливо с конторским межевым секретарем Селижаровым, которой меня как-то отменно полюбил.
Я имел тут случай говорить кое-что из наук, а самое сие и подало всем им обо мне хорошее мнение и послужило мне потом в пользу, и некоторые из них, а особливо секретарь Селижаров и весьма мне пригодился после.
Межевщик так был мною доволен, что не отпустил меня на квартиру и я принужден был ночевать у него; а по утру говорили мы с ним о межеванье и я нашел, что дела наши были на хорошей ноге и казалось, что по дружескому обхождению со мною межевщика, не имел я причины ни малейшего зла опасаться.
Весь оставшийся еще небольшой лишек и пример в наших дачах хотел он пустить в неудобную землю и сделать так, чтоб волостным с моей стороны совсем нечем было поживиться, и притом обещал уговорить их, чтоб они помирились со мною на старом владении. Но на все сие не мог я еще положиться, а положил ожидать всего от времени.
Из Серпухова проехал я тогда прямо рекою за Тарусу, к родственнику и приятелю нашему г. Гурьеву, у которого тогда находились мои домашние; и как была у нас около сего времени масляница, то, возвратясь оттуда, проездили мы всю сию неделю с ними по гостям, по родным, друзьям и приятелям нашим, и насилу удалось нам в последний день сей недели провесть дома.
Во все сие время не произошло ничего чрезвычайного, кроме того, что меньшому моему двоюродному брату, Гавриле Матвеевичу, вздумалось посмотреть приватно внуку одного соседа нашего, г. Селиванова, девушку Онучину; но как она ему не полюбилась, то и не приступил к сватовству, и Промысл Господень, располагающий нашими жребиями, отвлек его от сей затеваемой им женитьбы.
Еще было для меня то радостно, что болезни в доме моем, по благости Господней, так вдруг уменьшились, что не было ни одного уже более больного, а приписывали то действию усердному нашему молению Господа.
Препроводив первую неделю великого поста в обыкновенном говенье и моленье, на второй имел я одно особое дело.
19-го числа февраля приезжали ко мне неожидаемые гости, дочь г. Змеева, Александра Аврамовича, с мужем своим, г. Лабынцовым.
Сего человека имел я тогда впервые случай видеть и он мне полюбился, а жена его была родная племянница соседки нашей, г-жи Ладыженской, и имела с нею о разделе деревень приказное дело.
В то время, как была она малолетна, то обидел как-то при разделе ее сосед мой г. Ладыженский, а муж ее тетки, и захватив несколько людей лишних, владел ими более десяти лет несправедливо.
Итак приехали они просить его, чтоб он с ними развелся, а ко мне заехали с просьбою, чтоб я постарался их помирить, о чем привезли от старика отца ее просительное ко мне письмо.
Я хотя и не надеялся, чтоб мог успеть в своей просьбе и старании, но по долгу христнанскому охотно принял на себя сию коммиссию и, призвав Господа в помощь, поехал с ними на другой день к г. Ладыженскому.
Достопамятен и приятен был для меня день сей; ибо, против всякого чаяния, помог мне Бог разными представлениями преклонить моего, много меня любящего соседа к произведению добродетели.
Не могу забыть, сколь радостна была для меня минута их примирения, Слезами радости обмочилось все лицо мое и я неведомо как доволен был г. Ладыженским, и мог сказать, что в этот день имел я паки случай видеть, какое неоцененное, приятное и неописанное увеселение приносит производство всякой добродетели.
Я благодарил Бога, что удостоил он меня быть маленьким при том орудием и веселился духом, что произвел при помощи божеской хорошее дело. Но, ах! как легко можно в людях обмануться и сколь скоро могут произоитить совсем неожидаемые нами следствия.
Нечаянной случай не допустил меня дождаться окончания сего важного дела. В самую нужнейшую пору прислали ко мне вдруг гонца с просьбою, чтоб я ехал скорее к возвратившемуся из Москвы и более еще ослабевшему родственнику моему, Матвею Никитичу, и спешил как можно, чтоб застать его живым, ибо его так схватило, что послали уже за попом.
Легко можно заключить, что сие понудило меня спешить начатым делом; но самое сие и помогло мне скорее их примирить: Александр Иванович согласился на все; итак, ударили порукам, после чего не стал я долее медлить, а поскакал в Дворяниново.
Соседа моего застал я едва уже в живых и при самых почти дверях гроба. Во все сие время он так истончал, что остались в нем одни кости да кожа, и немилосердая чахотка гнала его очевидно во гроб. Однако, пред приездом моим ему несколько полегчало. Он просил меня, чтоб я сделал милость и дал ему совет, как ему поступить с малыми и ненадежными еще детьми своими и с остающеюся после его молодою женою?
Любя сию, хотелось ему сделать ей что-нибудь в пользу, на случай, ежели не останутся две маленькие еще дочери его в живых, и чтоб имение его не досталось в сем случае законным наследникам его, господам Темирязевым. Я не знал, что ему на сие отвечать, ибо встречались тут две противные друг другу должности и мне хотелось, чтоб дело сие меня миновало.
Не успел я возвратиться в свой дом, как по утру на другой день приехали ко мне опять вчерашние гости с неожидаемым уведомлением, что миротворение мое опять рушилось, и что причиною тому была уже самая родная тетка гостьи моей и жена г. Ладыженского. Она, по отъезде моем, расплакалась и начала так тазать мужа своего за то, что он отдал мужиков, неправильно отнятых, что он рушил данное свое слово -- и дело не состоялось.
Прискорбен был для меня сей случай, хотя к тому не подал я ни малейшей причины. Но что мне было делать? Я с моей стороны исполнил долг и более сего не можно было от меня ничего требовать.
В последующий за сим день был Матвей Никитич так слаб, что соборовали его маслом. Печальная сия процессия производилась при всех нас, его родных и соседях, и мы не могли без чувствительного сожаления смотреть на сего, жизнь свою оканчивающего молодого человека.
Он был хотя очень слаб, но имел еще столько силы, что мог сидеть; но с сего времени начал он уже час от часу худеть и к концу своему приближаться. Я посещал его всякой день и делал ему последний долг в жизни своим сотовариществом.
Между тем в праздные часы продолжал я заниматься экономическими сочинениями, и видевшись с соседом своим, г. Ладыженским и его женою, старался было всячески преклонить их на лучшие мысли; но все труды мои были тщетны. Они заупрямились, принялись тягаться и защищать свое неправое приобретение.
Что касается до болезни Матвея Никитича, то она час от часу усиливалась и довела его до того, что он так истончал, что я от роду моего так исхудавшего человека не видывал. Это был сущий скелет и можно было все устроение костей человеческих в нем видеть, ибо они обтянуты были одною только кожею.
Наконец, 28 числа февраля, случившийся тогда в четверг третьей недели великого поста, ввечеру, часу в девятом, преселился он из сей кратковременной жизни в вечную и отошел к своим предкам.
Можно сказать, что сей день был достопамятен во всем нашем роде и фамилии Болотовых; ибо кончиною его прервалось вдруг целое поколение, продолжавшееся около 200 лет, и чрез самое то целая половина всех здешних дач вышла в другой род.
Прискорбен был для меня сей случай. Я виделся с ним в самой последний день его жизни и расставался с ним часа за три до кончины, прощался с ним в тех мыслях, что его более не увижу, ибо нас звали тогда по межевым делам в Серпухов. Он был в совершенной памяти и говорил по самую последнюю минуту.
В последующий день, бывшим первым в марте, поехали мы с братом Михаилом Матвеевичем в Серпухов к межевщику. Сей, поймав нас на дороге, затащил к себе на квартиру. Итак, стояли мы опять у него.
Но езда наша была опять по-пустому. Из волостных поверенных не было никого и мириться было не с кем. Однако сказывал он мне, что виделся с ними в Москве и уговорил почти, чтоб они с нами помирились. Всходствие чего и велел он нам подать сказки, что мы при прежних границах своего владения остаемся; каковые сказки в неизвестности о будущем мы тогда и подали.
3-го числа марта происходила у нас печальная процессия погребения Матвея Никитича. Его погребли при нашей церкви снаружи, против алтаря, в правую сторону сажени 3 или 4 от гроба Петра Даниловича Стахеева.
Таким образом лишились и схоронили мы одного из наших товарищей, нашего единовременника, соседа, родственника и приятеля; и как он был последний Кирилловского поколения, то не излишним я почел описать здесь вкратце его кратковременную жизнь, дабы потомки нашей фамилии, да и его собственной, прешедшей в иной род, о том ведали.
Он родился в 1745 году, в то время, когда отец его, Никита Матвеевич Болотов, был подполковником в Киевском пехотном полку и находился у ревизии на Белеозере.
Смолоду был он ребенок, подающий о себе великую надежду. Отец его, не жалея труда и убытков, обучил его по-немецки и по-французски, и будучи потом полковником в Троицком полку, имел к тому вожделенной случай.
Могу сказать, что он около 13-тилетняго возраста был завидной ребенок и я сам, видев его около сего времени; завидовал, что он обеими сими языками лучше говорил, нежели я. Со всем тем прочее воспитание его было не очень хорошо.
Отец его был нрава премудреного, слишком своенравен и характера странного, почему и его воспитывал слишком строго и как-то не на людях, отчего и сделался он уже с самого младенчества дик. А как он удалился в отставку и женился на другой жене, то и лодавно воспитание сыну его было дурное.
К вящему несчастию отдал он его доучиваться в московский университет и без всякого за ним присмотра. Тут живучи, имел он случай научиться многому худому, а доброму ничего; и как сие было в самое опасное время его лет и возраста, то нравственность его получила великое себе повреждение.
После того взял его отец к себе, и тут подержав несколько времени в безлюдьи и в загнаньи, записал его потом в гвардию, сию тогда развратницу молодых людей и отправил его в Петербург, не препоручив, также из своенравия, никому из своих приятелей.
Мы не могли тогда довольно надивиться поступкам сего старика ж совершенному нерадению его о своем сыне, которой у него один только, и был. Он так мало об нем старался, как бы вовсе ему отец не был.
Сие было причиною, что он и в гвардейской службе не имел никакого успеха, и как будучи воспитан на безлюдьи, и там от всех бегал и удалялся, то и был от всех презираем и забвен.
Наконец умер отец, и он сделался после его наследником. Тогда, вырвавшись, как птичка из клетки и получив достаток в руки, пустился он во все шалости. К вящему несчастию отпросился он на год домой.
Я старался сколько мог тогда поставить его на путь истинной, но не имел в том успеха, и все мое благоприятство, ласки и дружество к нему не помогло нимало. К несчастию, попался он в когти двум своим двоюродным братцам, гг. Елагиным.
Сии, будучи люди молодые и не слишком усердные последователи добродетелям, наставили его на все доброе. Первое их дело было отвлечь его совсем от меня, и как сие им удалось, то ввели они его во все пороки, молодым людям свойственные. Он впал в пьянство, мотовство и распутство и производил в доме такие дела, о которых я, нехотя посрамить его памяти, умолчать должен.
Сим образом развратившись, поехал он опять в Петербург продолжать свою прежнюю беспорядочную жизнь. Легко можно заключить, что там все сие производило худые следствия.
Он познакомился и сдружился с такими ж негодяями, которые довели его наконец до совершенной пагубы. Он впал в превеликие долги и шалости и за все то бит был не на живот, а на смерть.
Я старался, сколько мог, увещевать его письмами и, наконец, имел удовольствие привесть его в чувство; но, ах! сие было уже поздно. С братцами своими хотя и перестал он знаться, узнав их ложное дружество, но потерянного здоровья и нажитых долгов возвратить было уже не можно.
Обременен будучи долгами и имея в теле много повреждения и основания болезням, приехал он опять домой, отпросясь опять в отпуск. Тут вздумал он жениться и начать порядочную жизнь. Женитьба его была скоропостижная. Он выбрал сам себе невесту и, недолго думая, женился, равно как предвидя, что долгое сватовство ему не принесет пользы и хорошие невесты за него не пойдут, Но мы и тому были уже рады, желая только, чтоб он женился.
Со времени женитьбы сделался он ко мне уже несколько более прилепленным и начал жить уже порядочно. Но как он слишком уже одолжал, а жену взял ни с чем, то не можно было ему из долгов выкарабкаться и он запутался в них еще более. Сие привело его в величайшую задумчивость и побудило его, наконец, иттить в отставку.
Он отбился всякими неправдами от службы и, не знаю доподлинно, а сказывали, будто сделал он при том ту великую и прежде мною упомянутую уже глупость, что, желая показаться на смотр больным, подражая глупому мужицкому обыкновению, выпил целой стакан конопного масла, и от того так помертвел, что можно было считать его в тот час полумертвым. И от сего самого дня и от сей ли причины или от побоев, начал он чахнуть и чах во все время своего в деревне, после отставки, жительства; даже до того, покуда, наконец, прошедшею осенью подхватила его злая чахотка и довела до гроба.
Вот, какие были плоды развратной и беспорядочной жизни! Пример, могущий послужить в пользу молодым людям.
Теперь опишу, каков он был собою. Росту был он среднего, собою худощав, лицо имел продолговатое, волосы русые и лоб взлизистой, и отменен был от всех тем, что нос имел отменно велик; говорил немного картаво, в обхождении не очень ласков, но с друзьями приятен; молчалив, шутлив и притом лукав. С чужими очень застенчив и бегал всех.
Что касается до его нравственности, то был он человек доброй души. Неправды никакой мы от него не видали; впрочем в доме своеобычлив и самонравен слишком. Охоту имел только до лошадей, и то пустую и убыточную, а не полезную.
Книги не брал никогда в руки, и все употребленные к обучению его языкам и прочему труды и кошты пропали тщетно, так как пропадают они я в рассуждении многих других, обучавшихся в молодости.
Экономию вел он мудреную и странную. Казалось, что он ко всему прилежал, но все как-то шло в тук: всю свою жизнь провел он в нужде и недостатке. Все ему как-то было тесно, все жался в угол и ни к кому не любил ездить.
Кто приезжал к нему, принимал ласково, а сам разве с превеликою неволею куда выезжал. Одним словом, был сущий бирюк, и этот был главнейший его порок, ибо от прочих, наконец, он отвык и в последние годы вел порядочную жизнь. Прежние свои шалости покинул, не пил уже ничего и не беспутствовал; но все сие было уже поздно.
Со мною жил он в последние годы очень дружно и могу сказать, что почитал меня себе истинным другом и во всем меня слушался и повиновался. Почему ту честь должен я ему отдать, что я соседом сим был очень и очень доволен и имел в нем такого, какого лучше желать не мог. То только было худо, что он редко ко мне хаживал, а в прочем во всем, а особливо при разделах земли был я им совершенно доволен.
Он полагался во всем на меня и был в чистосердечии и праводушии моем так уверен, что, за несколько дней пред концом жизни своей, поручил мне жену свою и двух малолетных своих дочерей в опеку и просил быть их отцом.
А чтоб обеспечить и жену и детей своих в рассуждении остающегося после его имения, то желая сделать жене своей добро, написал он вексель в нескольких тысячах на имя серпуховского купца Плотникова и, вручив мне его, просил, чтоб я упросил помянутого купца адресовать его на имя остающейся жены его, с полученною якобы от ней уплатою и потом протестовал бы его по форме, но хранил бы у себя оной как священный залог, покуда дети его будут живы, и чтоб не инако выдал его в руки жены его, как в случае смерти обеих дочерей его. Которое обещание я и выполнил совершенно.
И как впоследствии времени ни старалась жена его у меня сей вексель вытеблить, и как невинным совсем образом ни претерпевал я от ней за то заочно ругательство и повсеместные на меня жалобы и самые даже проклятия и нехотение даже иттить на гроб мой, когда умру, и как ни угрожала она меня, что будет на меня просить правление и наместника; но я в совести своей был совершенно чист и прав, поелику вексель сей нимало ко мне самому не шел и мне никогда не мог послужить в пользу и я не инако как с сим условием согласился вмешаться в сие дело, и потому самому не хотел никак принять от него даримой им мне пустоши Голенинки; но не хотя обидеть сирот его, совершенно от того отказался.
Почему и не смотрел я нимало на все помянутые ее дурачествы и женское легкомыслие, а смеяся только ее глупостям, сам делал то, что повелевал мне долг и, сохраняя у себя вексель, некакой священной залог, не допустил мать сию, вышедшую за другого потом мужа, разорить и по миру пустить родную дочь свою, а сохранил для сей отцовское ее имение, которым пользуется она и владеет и поныне. Другой своей сестры лишилась она еще в младенчестве, а ругавшей меня умнице, матушке ее, не удалось наругаться над моим гробом, ибо я и поныне еще по милости Господней жив, а она давно уже сотлевает в недрах земли хладной; но да почиет прах ее с миром в оной.
Вот краткое описание жизни моего родственника и соседа и я могу сказать, что мне было его очень жаль и что не мог я с ним без пролития слез расстаться. В самое теперешнее время, когда сие пишу, возобновляющееся во мне напоминание о том, как мы с ним жили и как он ко мне ласкался, меня любил и почитал, производит в душе моей некое нежное и прискорбное об нем сожаление и пожелание, чтоб прах его почил с миром, а дух его был блажен в селениях небесных.
Теперь, кончив сие печальное повествование, обращаюсь я к другим предметам.
Не успели мы схоронить сего любезного моего соседа, как на третий день после того, а именно 5-го числа марта встревожен был весь дух мой получением из Петербурга письмом от г. Нартова, секретаря Экономического общества.
Сей незнакомый мне совсем, но заочно меня полюбивший человек уведомлял меня, что он имел случай рекомендовать меня князю Сергию Васильевичу Гагарину, сенатору и кавалеру и нашего Общества члену, который, также полюбив меня заочно, по одним моим сочинениям, хотел со мною познакомиться и просил его, чтоб он меня с ним познакомил, обещая, что если со мной познакомится и я соглашусь помогать ему смотрением моим над порученными ему от государыни ее волостьми, то он выходит мне от монархини чин и достаточное жалованье.
Г. Нартов, из любви своей ко мне, убеждал меня при том в письме своем всеми образами и просил, чтоб я уведомил его, какие имею я о том мысли.
Признаюсь, что письмо сие произвело во всей душе моей наивеличайшую тревогу, и день сей был весьма достопамятный в моей жизни.
Предлагался мне чин и жалованье, а при том еще рекомендация тогдашней императрице нашей, следовательно, честь, знаменитость и богатство, до того нимало меня не прельщавшие; но требовалось, чтоб я переменил свое состояние, покинул свой дом и спокойную, свободную, драгоценную деревенскую жизнь, какою тогда, по благости Господней, наслаждался, и, лишась вольности, отдал себя в неволю, запутал себя в труды и должности и пошел опять в пространное житейское море, оставив свое любезное уединение. Цена поистине великая и требующая по всей справедливости великого рассмотрения!
Я не знал тогда, что делать, и находился в великом замешательстве и расстройке мыслей. С одной стороны, льстил меня чин, знать и жалованье, но с другой, устрашали хлопоты, неволье и жаленье о тогдашнем драгоценном для меня состоянии.
Я колебался мыслями и не знал, что делать, что предпринять и к чему приступить; наконец, родилась во мне мысль, что приходит сие не случайно и не само собою, поелику я о сем не имел даже никогда и малейшего помышления, а не только сего искал и домогался; а потому догадывался и не сомневался в том, что тут есть действие промысла и содействие того, кому давно поручена жизнь моя в полное владение и распоряжение, т.е. милостивого и всещедрого моего Бога, небесного отца и покровителя, оказавшего мне в жизнь мою бесчисленные опыты своего обо мне попечения и старания.
Вспомнив сие, успокоился я духом, и сердце мое наполнилось чувствиями живейшей благодарности к нему, а посему и передавал я дело сие на его святую волю и просил только, чтоб он мне сказал, куда мне иттить и что делать.
Но не одним сим сей день для меня достопамятен. Произошло в оный и другое, также примечания достойное, происшествие. В самую почти ту же минуту получил я известие, что приехал в Якшино г. Щербинин и хотел со мною видеться.
Таким образом ездил я в сей день к нему и имел случай спознакомиться с сим знатным человеком, бывшим тогда губернатором в Харькове, и имел счастие ему очень полюбиться. До сего времени он знал меня по одному только слуху и имени, а теперь узнал лично, и могу сказать, что я обращением его со мною и ласкою был чрезвычайно доволен и льстился надеждою, что он мне когда-нибудь при случае сгодится.
Как я не знал в точности обстоятельств и того, под какими волостями князю Гагарину поручено смотреть и где сии лежат волости, а надлежало в непродолжительном времени что-нибудь писать в Петербург к г. Нартову {См. примечание 2 после текста.}, то положил я в последующий день съездить к другу моему г. Полонскому и с ним о том посоветовать и слышать о том его мнение.
Сей приятель мой не успел прочесть письма, как пришел в восторг с радости, что со мною сие совершается. Его первое слово было то, что он сам молебен отпоет, если сие сделается, и говорил мне, чтоб я отнюдь сего случая не выпускал из рук; что счастие само меня ищет; что у князя Гагарина не имеется никаких иных волостей, кроме Богородицкой и Бобриковской, лежащих неподалеку за Тулою; что управительское в сей волости место лучше всякого воеводства и чрезвычайно выгодно.
Одним словом, он насказал мне столько выгод, что если б я не философские имел мысли, так бы имел причину почитать себя чрезвычайно счастливым. Но я только усматривал из того час от часу больше начинающуюся ко мне особливую божескую милость и благодарил сего великого моего благодетеля.
Все сие побуждало меня час от часу охотнее приступить к предлагаемому, и как в самое то время и равно как нарочно случился у меня и человек из Кашина, отправляющийся в Москву, то не стал я долее медлить и написал письмо к Нартову в ответ. Сие письмо удалось Мне написать, не знаю как сказать, ни то хорошо, ни то худо. Я писал его почти не своею головою и так, как люди не пишут.
Сперва благодарил я Нартова за его к себе одолжение, потом сделал приветствие князю, которые оба пункта удались мне как лучше желать не можно. Последующие за сим строки были особого, весьма важного и такого содержания, которые, как думал я, будут Нартовым не ожидаемы. В них, открывая ему свои мысли, писал я прямо как практическому философу надобно. Я изображал ему в коротких словах всю драгоценность тогдашнего своего образа жизни, изъяснял, сколь трудно мне расстаться с оною, и, наконец, заключил тем, что я предлагаемую должность не инако соглашусь принять, как только в таком случае, если сия волость недалеко лежит от моей деревни, если я не принужден буду совсем бросить свой дом и если мне дастся хорошее жалованье, и сие для того, чтоб я тем меньше мог помышлять о неправедных прибытках; ибо сей пункт был для меня страшен. В противном случае, что охотнее хочу я остаться в прежнем своем незнакомом угле, чине и достатке.
К сему письму приложил я случившиеся тогда и равно как нарочно к тому переписанные сочинения: одно о садах, а другое о некоторых деревенских лекарствах; также одну безделушку, относящуюся до натуральных редкостей, которую случилось мне нечаянно найти минувшим летом в вершине подле своего дома; ибо сего хотелось г. Нартову, как охотнику до таких вещей и собиравшему у себя кабинет натуральный.
Сие письмо отправив я в Москву с кашинским человеком, стал дожидаться, что оно произведет и что воспоследует далее. Потом ездил я вторично к г. Щербинину и свел с ним более дружбу. Он меня так полюбил, что насилу отпустил, продержав меня у себя до самого вечера.
При таких многих и сряду друг за другом в короткое время случившихся происшествиях, не мог я тогдашнему периоду времени довольно надивиться и почитал оный в особливости примечания достойным.
Сперва случилось миротворение г. Ладыженского, там кончина и погребение родственника и соседа моего, потом межевые дела, там помянутое письмо и важное предложение; вместе с тем знакомство с г. Щербининым.
Но того было еще не довольно, но к тому присовокупилось еще, что в последующий за тем день, т.е. 9 марта, получил я, против всякого ожидания, от племянника моего родного из Пскова известие, что было для меня очень радостно; а 10-го числа ездил в Серпухов и при сем случае свел дружбу с купцом Плотниковым, которая для меня была также интересна.
Потом приехала к г. Щербинину его жена, и мы приглашены были к ним. Она не менее благоприятствовала моим домашним, и как вскоре после того случилось жене моей быть имянинницею, то одолжила нас генеральша сия в сей день своим посещением с сыном и прочими детьми своими, с которыми мы также при сем случае спознакомились. А вслед за сим получил брат мой Гаврила Матвеевич отставку и прапорщичий чин, и я радовался и благодарил Бога, что все члены нашей фамилии были уже офицерами. Итак, происходили одно происшествие за другим, и все были довольно важные.
Достальное время сего месяца препроводил я в переписывании набело и переправлении книги моей "О благополучии человеческом" и в продолжении сочинения другой, названной "Душевною кунсткамерою".
День Пасхи случился в сей год очень рано и в самый последний день марта месяца, и вкупе в самую половодь и распутицу. Сие принудило нас во всю Святую неделю сидеть дома и вместо разъездов заниматься домашними упражнениями. Мое состояло в переделывании одного рассуждения в моей книге "О благополучии" и я в самое сие время писал материю весьма важную, а именно о способах и руководстве к побеждению страстей и исправлению нашему, и могу сказать, что мне случилось в сие время выдумать много важного и полезного, а особливо в рассуждении нравоучения практического и сделать открытия преполезныя для рода человеческого, почему и считаю я период сего времени или первую половину апреля месяца весьма достопамятною в моей жизни.
Открытие мое состояло наиболее в сравнении порядка исправления и побеждения страстей с действительною войною, и я к великому удовольствию и удивлению нашел, что все обстоятельства вещественной войны могут весьма изрядно приравнены быть к таким же обстоятельствам войны духовной. Словом, я сим рассуждением, занимающим почти целую половину второй части сей книги, был сам очень доволен и почитал ее полезнейшею из всей книги.
Как со вскрытием весны начались и все садовые и другие домашние необходимо нужные работы, то переменился чрез то во многом и весь порядок моих упражнений. Мне не можно было уже никак сидеть запершись по прежнему в хоромах и заниматься одними моими книгами, пером и чернилами; но я большую часть времени стал препровождать в моих любезных садах и заниматься в них сотнями разных дел вешних, а особливо садкою разных плодовитых дерев.
В сию весну в особливости занимался я усадкою всей моей прекрасной горы разными плодовитыми деревьями и кустарниками, и придал ей чрез то гораздо лучший вид перед прежним. Все сии деревья украшают ее и по ныне и утешают меня ежегодно множеством разных плодов своих.
В сих упражнениях, обращавшихся для меня не столько в труд, как в увеселение, и не видал я, как прошли две первые трети месяца апреля; а между тем не выходили у меня из головы мысли о сделанном мне предложении и моем отзыве, и я со дня на день поджидал на письмо мое от г. Нартова ответа.
Оный и не укоснел ко мне приттить; но о сем и содержании его перескажу вам в письме последующем, а теперешнее сим кончу, сказав вам, что я есмь, и прочая.
Декабря 8-го дня 1808 года.
Любезный приятель! Двадцать первое число апреля был тот день, в который исполнилось мое нетерпеливое желание, и а получил на посланный мной в Петербург отзыв ответное письмо г. Нартова. Воевода наш прислал его ко мне с нарочным из Каширы.
Легко можно заключить, что каков я ни был, но распечатывал его не без сильных душевных движений. От частого помышления о сделанном мне предложении и о всех выгодах, какие я иметь буду, если то совершится, и которые натурально воображением были увеличиваемы, произошло то, что я начал уже некоторым образом и желать, чтоб оно исполнилось, и желал довольно сильно; а напротив того не хотел, чтоб произошло что-либо противное моему ожиданию. Итак, начинал его читать почти со страхом и трепетом, или, по крайней мере, с сильным потрясением душевным, но скоро все сумнительствы мои рушились. Содержание письма сего было для тайных моих вожделений удовлетворительно и произвело во всей внутренности души моей удовольствие неизобразимое.
Г. Нартов ответствовал мне так, как мое философическое письмо требовало и как надлежало. Он наполнил письмо свое ласками и изъявлениями хорошего своего характера и принудил меня еще более себя полюбить. О деле же моем уведомлял он меня, что он с князем Гагариным виделся и обо всем с ним говорил, и что князь был всем доволен и на все согласен, и что осталось мне только с ним видеться и познакомиться лично. А поелику в самое то время князь отправился в Москву и повез с собою письмо от него, Нартова, ко мне, то ехал бы я в Москву и с ним там повидался. О волости же, куда я назначаюсь, хотя и не упоминал он именно, а писал только, что она лежит недалеко от меня и что перемена моего состояния меня не перетревожит.
Далее уведомлял он меня о посланных моих вновь сочиненьицах, что он предложил их публично Обществу, и буде пьесу мою о некоторых домашних лекарствах Общество определит напечатать, то меня уведомит.
Что ж касается до посланной ему от меня безделки, состоящей в маленьком камешке, то недуманно-негаданно пошел он в честь. Г. Нартов был им очень доволен и просил меня, чтоб я прислал их более, и что это был трохит, или колесный камень, составляющий самую редкость в натуре; также чтоб я прислал и кремниевых прорастей с хрусталями, о которых упоминал я в письме своем, что у меня их есть несколько.
Но при сем одном он не остался, а прислал еще ко мне в подарок перевода своего нужную мне книжку, а именно "Минералогию" г. Лемана, и чем побудил меня еще более к собиранию редкостей.
Признаюсь, что письмо сие доставило мне много удовольствия, а не менее радовались тому и обе мои семьянинки, ибо оное явно доказывало, что дело мое начинало клеиться понемногу.
Я не преминул сообщить ему и другу моему г. Полонскому, и сей обрадовался тому равномерно и почитал уже определение меня к месту несомненным. А что назначалось мне не иное какое место, чего я опасался, как управительское в Богородицке, то догадывались и заключали мы потому, что перепадали нам слухи, что и там каким-то образом носилась уже молва, что мне быть управителем.
И как по всему тому езда в Москву сделалась уже необходимостью, то г. Полонский и все друзья мои, родные и приятели, желавшие мне благополучия, и протуривали {Протуривать, протурить -- прогнать, отправить, отправлять.} меня туда неукоснительно. Но мне как-то не хотелось слишком поспешать сею ездою, дабы тем не подать вида, что я сам на то навязываюсь; а почитал за лучшее подождать, не будет ли князь Гагарин сам ко мне писать и не пришлет ли ко мне письма Нартова, с ним отправленного, или, по крайней мере, отправиться в Москву, отпраздновав свой деревенский вешний годовой праздник.
В сем расположении мыслей и начал я спокойным образом продолжать прежние свои упражнения. Сад и кабинет разделяли все мое время, и я работал руками и духом. К тому присовокупилось еще и третье упражнение, а именно собирание натуралий, или редкостей натуры; ибо как г. Нартов просил меня, чтоб переслать к нему более полезных камней, то хотелось мне самому поискать в наших местностях как их, так и других редкостей натуры и тем услужить сему моему незнакомому приятелю и благодетелю.
Счастие и поблагоприятствовало мне в сем случае и более, нежели я желать мог. Люди мои не успели узнать о моем хотении, как наперерыв друг пред другом старались искать всего того, что было примечания достойным, и приносить ко мне напоказ, желая мне доставить удовольствие; и могу сказать, что я был ими в сем случае очень доволен. Не успел я им сказать, что мне всякие хорошенькие камешки надобны, как отовсюду они ко мне и полетели, и приносили их ко мне не только большие, но и самые малые ребятишки, и я не однажды имел наисладчайшее и невинное удовольствие, находя между ими вещицы, особливое примечание заслуживающие.
Но ни который день не доставил мне такого удовольствия, как 30 апреля. В сей день нашел я то истинное сокровище, которое после сделалось толико славно и обратилось в пользу бесчисленному множеству людей всякого рода. Но тогда не имел еще я о том ни малейшего понятия и никак не мог вообразить себе, чтоб вышла из того такая важная и надобная вещь.
Были то каменья или плоские плитки особливого сложения и сросшиеся, равно как из бисера или множества мельчайших кругленьких беленьких камешков с дырочками посреди; почему и прозвал я их тогда каменьями бисерными. Таких камешков, какой послал я к Нартову, не мог я никак более отыскать. Он был прямо удивительный: кругленький, продолговатый и составленный равно как из сложенных друг с другом наипорядочнейшим образом столбочком колесец, и притом так регулярно, что казалось, что штучка сия походила более на выточенную руками человеческими, нежели на произведенную натурою.
Все старания наши к отысканию таковых же были тщетны, а сей нашли мне в минувшем году нечаянно в вершине сада моего ребятишки и, ведая мое любопытство, ко мне принесли.
Итак, мне было очень жаль, (что) не отыскивались множайшие; но помянутые бисерные каменья поутешили меня в том несколько. В некоторых из них находил я точно такие же кругленькие колесцы и камешки, как был и тот, но вросшие только внутрь оных, либо прямо, либо вкось и так, что их от плиток сих никак отделить было не можно.
Сие заставило меня заключать, что плиткам сим, без всякого сомнения, надобно быть одинакового существа и происхождения с помянутыми трохитами. И к сему заключению еще побудило меня то, что я по прилежнейшем оных рассматривании находил, что и все помянутые бисерники были не иное что, как начатки таковых же колесец, но только очень маленькие и сросшиеся в общее тело, плитку составляющее.
Сие возбудило любопытство во мне к узнанию, нет ли чего писанного в минералогических книгах и в натуральном лексиконе и о сих, равно как и о трохитах; и какое же удовольствие было мое, когда я в натуральном лексиконе нашел особую статью о трохитах, в которой упоминалось, что это окаменелость раковинных морских животных и что найдены они однажды в Италии и узнано, что они имеют способность помогать от камня в почках. Обо всем том упомянуто было хотя вкратце и немногими словами, но для меня было и сего довольно.
Я воскликнул тогда в превеликом удовольствии душевном:
-- Ба! ба! ба! За ними еще вот что есть, и они не только сложением своим удивительны, но еще и лекарственны от важной болезни!
А удовольствие мое еще увеличилось, когда, читая минералогию, нашел и удостоверился в том, что найденные мною плитки точно такого же существа, составляют такие же окаменелости и известны в минералогии под именем энкритов.
По узнанию всего того вскипело во мне желание узнать из опытности, действительно ли то правда, что об них вскользь упомянуто было в натуральном лексиконе; но как к тому и потребен был человек, страдавший каменной болезнью, над которым бы тот опыт учинить было можно, то озабочивался я тем, где бы в деревнях отыскать мне такого больного.
Но не прямо ли удивительное случилось тогда со мною происшествие и не доказывает ли оно, что если промыслу Господню угодно когда открыть что-нибудь в особливости полезное человеческому роду, так оный покажет к тому и путь и распорядит все к тому потребное. Ибо, как бы вы, любезный приятель, думали? Не успел я помянутым образом сии каменья найтить, узнать о их натуре и врачебных качествах и возжелать сыскать больного, над которым желаемый мною опыт учинить было можно, как в тот же самый день и отыскался таковой точно.
Приезжает к нам соседка, жена умершего недавно моего родственника. Я рассказываю ей между прочим о своей находке, показываю ей каменья и изъявляю помянутое желание о найдении больного, страждущего каменною болезнью; а она не успела о сем услышать, как воскликнула:
-- Ах, батюшка мой, да у меня в дому лежит теперь малый молодой и при самой уже смерти и точно от сей болезни; давеча уже исповедали его и причастили. Не попробовать ли нам над ним и не одолжите ли вы меня кусочком сего камешка?
Обрадовался я, сие услышав, и сказал ей:
-- Хорошо, матушка, о камешке ни слова, но вот вопрос: каким образом лечить нам им вашего больного? В книге той, где нашел я об нем упоминание, не сказано о том ни слова, и Бог знает, как нам с ним поступать?
Сие остановило на минуту и ее и меня; однако мы стали думать о том и советовать, и я другого не находил, как испытать, не растолчется ли он в иготе {Иготь -- ручная ступка.} и не можно ли составить из него порошок, удобный к приниманию внутрь. Сие мы тот же час испытали. Тотчас отколот был кусок от плитки и положен в иготь, и я удивился, увидев, что толокся он очень хорошо и что в короткое время можно было чрез толчение, просевание и трение в ступке превратить его в мельчайший порошок.
Но тут сделался опять вопрос, сколько бы его и в чем дать больному? Подумавши о сем, положили мы дать ему размешанный в воде и с добрую чайную ложечку вверх, или с драхму весом. Итак, снабдив соседку мою сим порошком, просил я уведомить меня о успехе нашего опыта. И какое же удовольствие имел я, когда в последующее утро прислала она ко мне человека, просящего с восхищением, чтоб дал я еще того же лекарства, и сказывающего, что порошок мой произвел действие чрезвычайное, что больному полегчало, что не успел он его принять, как чрез самое короткое время выгнал он с кровью два камешка, в горошину величиною.
Рад я неведомо как был сему случаю и благодарил судьбу, что она доставляет мне во всякое время случай ко многим полезным опытам.
Повторение употребления сего лекарства так хорошо действовало, что больной получил совершенное облегчение и на третий день в состоянии был прилить ко мне для изъявления своей благодарности, что я избавил его от неминуемой почти смерти.
Вот первый случай, познакомивший меня с чрезвычайной полезностью сего целебного камня.
Теперь было бы слишком пространно, если б хотеть мне рассказывать вам дальнейшую историю о сем камне; о всех бесчисленных опытах, им в разные времена предпринимаемых; о вожделеннейшем успехе оных; о удивительных и совершенно нечаянных открытиях многих и других целебных его способностях и силах, а коротко скажу, что многие, не сотни, а тысячи людей получили и получают и поныне от него пользу и не от одной каменной болезни, но и от других многих; ибо впоследствии времени открылось, что он также великое облегчение производит от грыжи, от животных болей, от стеснения в груди, при случае поднимающейся днафрагмы, от чувствуемой боли в окрестностях сердца, от простого и кровавого поноса, от колики, изгаги {Изгага -- изжога.}, разных кровотечений и прочее; и что, наконец, оказалось, что он и к заживлению свежих ран имеет чрезвычайную способность.
Словом, из бесчисленных опытов сделалось нам известно, что полезность его так велика, что, судя по оной, можно почитать его наравне с золотом. Наконец, что доставил он в жизнь мою мне бесчисленное множество минут приятных, и я имел повод к особливому благодарению промысла Господня за то, что одарил он здешнюю мою усадьбу и прекрасную гору, на которой имею я жительство, великим и таким множеством сих целебных каменьев, что и поныне не имеем мы в них недостатка, хотя ежегодно расходится его у нас порошком по нескольку фунтов, раздаваемого больным от разных болезней, и что святой воле его угодно было употребить меня орудием к открытию сего полезного лекарства и преподать мне после случай спознакомить с сим камнем и полезностию его и все любезное мое отечество, и быть тому причиною, что многие и другие и в разных местах государства нашли таковые же каменья и производят ими пользу.
Но я заговорился уже о побочностях и теперь возвращусь к прежнему моему предмету.
В сих и подобных сему упражнениях препроводил я все достальные дни месяца апреля и успел разных окаменелостей набрать столько, что в состоянии был я отправить их после целый коробок к г. Нартову.
С наступлением месяца мая начал я уже пристальнее помышлять о московской поездке, и хотя от князя Гагарина не было еще никакого слуха, но я почитал езду свою тем необходимейшею, что в Москве побывать мне и для других нужд было надобно.
Итак, предполагая отправиться в сей путь непосредственно после нашего праздника, за нужное находил я побывать до того времени в Серпухове и повидаться еще раз с межевщиком, узнать об обстоятельствах нашего дела и можно ли мне будет отлучиться в Москву. К сему побуждало меня наиболее то, что по слухам, поверенные и управители Нарышкинской волости приезжали из Москвы и со многими помирились, а мне не давано было о том ничего знать, что меня не только удивляло, но несколько и тревожило. Обо всем том хотелось мне распросить и распроведать, Брат Гаврила Матвеевич согласился съездить со мною в сей раз вместе. Итак, назначили мы к тому мая 1-е число, и туда ездили.
Езда наша имела успех вожделенной. Мы застали межевщика нашего т. Золотухина дома, с ним виделись и обо всем переговорили. Удовольствие наше было великое, когда услышал я, что дела наши находятся в хорошем положении, и что мне от волостных нет никакой опасности.
Они открылись уже сами межевщику, что у них писцовой дачи очень мало и в писцовых книгах есть ошибка, и потому не было ни малейшего сомнения в том, чтоб они не помирились. Впрочем межевщик давал мне волю отлучиться куда хочу и просил сделать его своим приказчиком, или поручить ему свое дело.
Приятно было мне его к себе благоприятство и я желал, чтоб было оно нелестное. Я открыл ему причину, для которой хочу ехать в Москву и он советовал не упускать сего случая. Итак, в полном удовольствии расстались мы с ним и поехали домой.
Но сей день назначен был к доставлению мне и другого еще удовольствия. Не успели мы выехать из Серпухова, как повстречались с волостным ченцовским поверенным; был он уже не прежний беззубой Лобанов, а другой из волостных подьячих, именем Иван Александров.
Я остановил его, чтоб поговорить с ним о нашем мире, и как обрадовался увидев, что он к миру был очень склонен и хотел помириться с нами на прежних границах, а просил только прудовой берег и столько на нем места, сколько надобно было для положения на нем рубежа, на что и нам склониться очень было можно. Коротко, мы условились уже с ним, чтоб в последующий день прислать поверенных и подать мировую сказку, и поехали домой с полным удовольствием, льстясь скорым уже и вожделенным окончанием сего толь долговременного, скучного и хлопотливого дела.
По приезде своем, на другой день опечален я был несколько болезнию моего большого сына Степана, занемогшего горячкою, и как думать надобно, от простуды.
Между тем продолжал я упражняться в прежних своих делах, а особливо в переписке набело книги моей "О благополучии", и спешил тем всячески, чтоб успеть переписать первую часть до отъезда моего в Москву. Однако не так сделалось, как я думал. Промыслу Господню угодно было призвать меня в столицу сию гораздо прежде, нежели я думал, а именно:
Еще в самую ночь под 3-е число мая видел я некакой странный, но такой сон, из которого мог заключить, что в тот день едва ли не получу я письма какого-нибудь важного.
Снам хотя я всего меньше склонен был верить, но примечания достойно, что уже несколько раз сряду, в тот самый день, в который получать мне из Экономического общества какое письмо или книгу, видал я особливые и странные сновидения, по которым равно как предугадывал, что в тот день или вскоре я что-нибудь, а верно получу. Таким точно образом видел я и в сию ночь, не помню что-то особливое, и, проснувшись, тогда же подумал:
"Не получу ли я то письмо от Нартова, которое вручил он князю Гагарину?"
Со всем тем день прошел, а присылки никакой не было, почему перестал я о том почти и думать, а перед вечером только пришло мне опять все сие на мысль, и произойди какое чудное и удивительное происшествие!
Во мне родилась вдруг мысль о том, чрез кого бы можно было князю переслать ко мне письмо от Нартова. Не знаком ли разве ему, говорил я себе, по какому-нибудь случаю Хитров? Не увидит ли его он и не отдаст ли ему письма? И что ж? Не успел я получить сию мысль, как в самую ту минуту сказывают мне, что от Хитрова человек приехал и привез ко мне письмо, адресованное на мое имя.
Поразился я чрезвычайным удивлением таковою нечаянностию и не знал, от кого бы сие письмо было. Но как увеличилось удивление мое, когда увидел я, что было оно от самого князя Гагарина, с приложением письма Нартова. Легко можно заключить, что оба письма читал я с великим любопытством.
Князь писал ко мне в коротких терминах, что посылает ко мне письмо Нартова, что имеет нужду со мною видеться и просит, чтоб я приехал к нему в Москву прежде половины месяца мая или бы в исходе сего месяца приехал прямо в Бобрики, где он со мною о чем надобно переговорит. Напротив того, г. Нартов обяснялся уже более и писал ко мне, что князь отзывался ему, что если я соглашусь быть управителем, то определено будет мне по 660 рублей жалованья, да содержание все государево, а сверх того выпросит он мне и чин.
Легко можно заключить, что все сие в состоянии было меня встревожить и побудить спешить московскою своею ездою. Натурально, восхотелось мне видеться с ним охотнее в Москве, нежели в Бобриках, почему все сие убеждало меня оставлять и праздник непразднованный, и все, а ехать в Москву.
Друг мой г. Полонский не успел услышать о сем, как убеждал меня, или, лучше сказать, гнал в Москву, и все знакомые предлагали мне и домы свои, и кареты для услуг, а были и такие, которые и подольщались ко мне и просили о неоставлении их, если я получу управительское место в Бобриках.
Таким образом принужден я был согласиться оставить все свои дела и упражнения и ехать в Москву. Брат Гаврила Матвеевич, имея также нужду быть в оной, согласился ехать вместе со мною и быть моим товарищем, что для меня было и приятно.
Мы выехали с ним из дома 5-го числа после обеда и спешили, чтоб нам ночевать за Серпуховым.
В сем городе зашел я к купцу и новому знакомому своему Плотникову, чтоб променять медные деньги на ассигнации.
Избавившись от сего груза и выкормив лошадей, поехали мы пред вечером из города и успели приехать ночевать в Московку, где против всякого чаяния встретился я с г-жою Щербининою, едущею в Москву из деревни. Сия встреча принудила меня одеваться, к ней иттить и с ней видеться. Расспросив о московских обстоятельствах и переночевав тут, пустились мы далее и, продолжая путь во весь последующий день, приехали в Москву 7-го числа, около обеда.
Как с самого несчастного времени не бывал я еще в сем столичном городе, претерпевшем толь много зла, то, въезжая в оный, не мог я, чтоб не чувствовать некоторого еще страха и опасения. Многие дома стояли еще пустыми с разломанными между окон простенками, и зрелище сие приводило еще всю душу мою в содрогание, несмотря, хотя уже не было никакой опасности от язвы.
Для стояния предлагаемы мне были многие домы, но я решился наконец для лучшей свободное? стать на дворе брата Михаила Матвеевича, доставшемся ему после тестя, и после был тем очень доволен, узнав, что сие место было всех прочих ближе ко двору князя Гагарина.
Мое первое попечение было о том, чтоб снабдить себя новым платьем, дабы недурно было показаться к князю. Сосед и друг мой г. Руднев, случившийся тогда в Москве, прибежал того момента к нам и сотовариществовал нам, как мы собрались иттить в ряды.
Мы искупили в сей день все нужнейшее к мундиру и экипажу и проехали оттуда в каретный ряд и купили две кареты: одну я для себя, четвероместную, какая для нас в деревне была надобна, а другую купил брат Гаврила Матвеевич для себя, двухместную. Портной тотчас был сыскан, и велено было, чтоб все поспело к четвергу.
Наутрие, т.е. 8-го числа, что было ввечеру и в самый день Отдания Пасхи {Праздник Отдания Пасхи -- канун Вознесения.}, убравшись, поехали мы с братом к г. Хитрову. С сим соседом и любящим меня приятелем хотелось мне прежде всего видеться и расспросить, каким образом дошло ко мне чрез него письмо княжое и не знает ли он чего о моем деле?
Он рад был моему приезду и пенял, для чего я не у него пристал; о письме же первое его было слово. Он спрашивал, получил ли я его, а я спрашивал, каким образом оно к нему попало в руки?
Тогда рассказал он мне все происшествие, и я, услышав, дивился вновь действию промысла Господня и напомнил справедливость пословицы, что когда Бог пристанет, так и пастыря приставит.
Князю Гагарину, не знаю почему, знаком был бригадир Николай Григорьевич Наумов, приятель и родственник г. Хитрова, и каким-то образом дошел у них разговор обо мне. Г. Наумов меня однажды только видел, но знал довольно по Хитрове и по моим сочинениям. Он не преминул сказать князю обо мне хорошее словцо, и князь возложил на него комиссию, чтоб он доставил к нему меня, и вручил ему ко мне письмо, а Наумов передал его Хитрову и попросил о доставлении его ко мне колико можно скорее; а у Хитрова, равно как нарочно, случилось в деревню его посылка, и он тотчас с сими ездоками и послал его ко мне.
Таким образом, говорил г. Хитров, надобно г. Наумову представить меня к князю, а сам он хотел меня отвезть к Наумову.
Рад я был сему случаю и благодарил приятеля моего за его ко мне дружбу, а Бога за снискание мне и случая к появлению к столь знатному человеку.
Хитров не отпустил меня в тот день без того, чтоб я у него не отобедал, и брался наутрие ехать со мною к г. Наумову.
Итак, последующий за сим день, что случилось на самый наш деревенский праздник, Николин день, ездил я и к Наумову, и к князю и виделся впервые с сим нашим вельможею. Происшествие сего достопамятного дня было следующее.
Поутру, собравшись, поехал я прежде всего к Хитрову. Он только что встал, как я приехал; однако, тотчас одевшись, поехал со мною к г. Наумову. Сей принял меня очень ласково и того момента одевшись, повез меня к князю.
На дороге сказывал он мне, что князь хочет просить меня съездить с ним в Бобрики. Он выхваливал неведомо как предлагаемое мне место и советовал отнюдь не отбиваться, если станут определять меня туда в управители. Я слушал его со вниманием и досадовал крайне, что стук от кареты, едущей по мостовой, мешал мне расслушивать все слова г. Наумова, разговаривающего со мною очень тихо.
Приехав в дом князя, нашли мы его в саду, в пышной и огромной галерее, занимающегося отправлением в Бобрики архитектора.
Князь принял меня довольно приятно и, посадив, спрашивал, получил ли я письмо от него и от Нартова? Потом сделал мне такое предложение, какого я всего меньше от него ожидал, а именно: не соглашусь ли я съездить с ним в Бобрики и не возьму ли на себя труд сочинить всей тамошней волости камеральное описание {Камеральный -- имеющий отношение к финансовому управлению.}?
Сим неожидаемым запросом он так меня смутил, что я не знал, что ему на оный ответствовать; но скоро одумавшись и собравшись с мыслями, сказал, что для меня труд сей не велик и я готов услужить тем его сиятельству, хотя и в самом деле у меня и так и сяк на уме становиться стало.
Г. Наумов, посидев немного, поехал и оставил меня с князем; а вскоре за сим отправил князь и архитектора, сказывая ему, чтоб он ехал и дожидался нас там, вскоре за ним вслед туда быть имеющих. После того повел меня он в свой прекрасный и по правилам Ленотра {См. примечание 3 после текста.} расположенный регулярный сад, и тут-то начались у нас с ним разговоры.
Он, испытывая, расспрашивал меня о разных экономических материях и наконец изъяснялся, что хочет он определить меня в управители в Богородицкую волость, если мне тамошнее место полюбится и он узнает меня короче. Сказывал притом, что тамошний управитель г. Опухтин просился в отставку и что у него человек со сто просится на его место; но ему хочется определить надежного и такого человека, который бы ко всем экономическим упражнениям был охотник, и что он не нашел уже иного средства им отказывать, как объявлением, что Опухтин в отставку иттить отдумал. А теперь подлинно и сам он об нем в точности не знает.
Сим хотя и успокоил он мои мысли, однако последние слова оставили меня в некотором недоумении.
Сим образом проходили и проговорили мы с ним тут целое утро, и, по счастию, никто нам не помешал и, сколько можно было приметить и по его обращению со мною заключить, был он мною доволен, ибо обходился со мною очень фамильярно и совсем не гордо, а просто.
Наконец, приметив, что ему надобно было ехать со двора, стал я откланиваться. Тогда спросил он меня, долго ли я в Москве пробуду, и, услышав, что не долее как до воскресенья, просил он меня, чтоб я приехал к нему в субботу после обеда, в которое время он будет дома.
Сим кончилось наше первое свидание с Князем, и я хотя узнал, что назначаюсь я не в другое какое место, а в Богородицк, однако остался все в несовершенной еще достоверности, или лучше сказать, в неизвестности самой. Требовалось только, чтоб я ехал туда и сделал описание, а, впрочем зависеть будет все оттого, пойдет ли или не пойдет тамошний управитель в отставку, что все можно было толковать двояким образом и почесть придворною политикою.
Как тогда был уже час двенадцатой, то вздумалось мне заехать к старику г. Офросимову и поздравить его с получением генеральского чина и повидаться с сими любезными и нам очень дружественными стариками. Я застал их съезжающих почти со двора. Они, не зная о моем приезде в Москву, удивились меня увидев, были мне очень ради, а услышав, что предлагается мне богородицкое управительство, сделались еще того приятнее и ласковее. Они просили и молили Бога, чтоб сие совершилось и желали мне тысячу благополучий.
Причиною тому было, что некоторые деревни их лежали в самом соседстве с Бобриковскою волостью, и что я могу быть им полезен по деревням оным. Впрочем, сожалели они, что необходимость заставляла их ехать со двора и что они не могут угостить меня обедом. Таким образом, проводив их со двора, поехал я домой обедать, и как после обеда нечего было делать, то согласились мы с братом ехать гулять в Головинской дворцовой сад, в котором в тот день было публичное гулянье. В сем саде давно уже мне хотелось быть, а сверх того не бывал я никогда на гулянье московском и мне хотелось и оное видеть.
Мы отправились туда и не зная времени, в которое съезжаются, приехали еще очень рано и так, что карета наша была еще первая. Итак, имели мы довольно свободного времени выходить весь сад и осмотреть все места в оном находящиеся. Мы исходили его вдоль и поперек и не оставили, так сказать, ни одного закоулочка. Многие вещи в нем мне весьма полюбились, а особливо еловые высокие шпалеры и стриженные большие и малые пирамидки.
Наилучшим из всех мест была средняя дорога в саду, а не менее прельщали меня и стриженные липы, пруды и сажелки, которых находилось в нем множество.
Я не мог всеми сими новыми для меня предметами довольно налюбоваться и, по охоте своей к садам, не скучал и два и три раза побывать в одном месте.
Между тем настало время съезда, и тогда в один почти миг наполнился он множеством народа. И какое видимо было тут великолепие, какое убранство, какое щегольство и какое множество дам и госпож благородных! Все аллеи сделались ими наполнены и можно было тут всю Москву разом видеть. Я любовался, дивился и смеялся нашим обыкновениям, и все сие было для меня новым и утешным зрелищем.
Наконец стал приближаться вечер и я принужден был спешить возвращением на квартиру, которая от сего места удалена была верст на семь, ибо дом братнин был на Козьем-болоте.
Мы поехали; но сколько я дивился всему в саду, но выехав, должен был удивляться еще больше; ибо хотя и без того было уже в саду превеликое множество народа, но во всю дорогу встречалось еще с нами бесчисленное множество карет, туда едущих. Казалось, что вся Москва поднялась тогда в Головинской сад и я всего меньше надеялся найтить тут такое великое множество благородных, какое я в сей день в сем столичном городе видел и какого я до того никогда не имел еще случая в одном месте видеть.
Последующий за сим день определили мы весь препроводить в рядах и искупать себе что было надобно, или лучше сказать платить Москве пошлину. Мы поехали с самого утра в оные и занялись покупками, так что и обедали в трактире.
Между тем искали уже меня от г. Офросимова звать к нему обедать; но мы тогда уже отобедали как нас нашли. Совсем тем за долг я себе почел у него побывать и потому, возвратившись ранее, нежели думал, на квартиру, поехал я к ним и нашел старика в саду в беседке.
В сие вешнее и наилучшее в году время у всех московских жителей наилучшее было пребывание в садах. Итак, все оставшее время проводил я у сего любезного и почтенного старика в беспрерывных разных и важных с ним разговорах и спознакомился тогда с большим его сыном, Михайлом Афанасьевичем.
В сем доме видел я три новые и до того мною невиданные вещи, а именно: новомодную карету с круглыми стеклами, американской хлеб, подобной ячменю и горизонтальные часы нового изобретения, стоящие 270 рублей.
В субботу, т. е. 11-го числа был тот день, которой назначен мне от князя быть у него после обеда; почему, съездив поутру в ряды и купив еще что было надобно и между прочим еще себе маленькую карету для легкой езды, поехал я после обеда к сему знатному вельможе. Но мне сказали, что он не возвратился еще из своей подмосковной, а будет разве к вечеру.
Тогда не знал я куда мне ехать и, подумав, расположился побывать у старого моего знакомца и кёнигсбергского товарища Якова Демидовича Дьяконова, о котором знал я, что он находился тогда в Москве.
Сей человек, коего двор насилу я мог отыскать, был мне чрезвычайно рад. Я увиделся с ним, как с родным и узнал от него о судьбе всех прочих моих кёнигсбергских знакомцев, друзьях и товарищах, и порадовался услышав, что все, находящиеся из них в Москве, меня еще не позабыли и заочно все еще любили.
Он сказал мне, где их можно было и найтить, и я, просидев у него целой день и переговорив обо всем, распрощался и поехал опять к князю; но как и тогда еще его не было дома, то решился я ехать искать доктора Вельяминова, одного из помянутых знакомцев; но по несчастию и того не застал дома. Итак, проездил я весь день по пустому.
На утрие, т. е. 12-го мая положил я ехать к князю Гагарину уже поутру, не сомневаясь, что найду его непременно дома. Он и подлинно был, но в то время еще спал, как я приехал. Почему решился я теми праздными минутами покуда он встанет, воспользоваться и заехать к помянутому доктору, недалеко от него жившему.
Петр Дмитриевич, так назывался сей мой старинной знакомец, был мне очень рад. Я оставил его в Кёнигсберге еще студентом, учившимся в тамошнем университете медицине, и дивился, как много он с того времени раздородничал и как разбогател. Он имел уже порядочной дом, жил как надобно и сделался уже ученым человеком.
Я нашел у него то, чего никак не ожидал, а именно: драгоценное собрание раковин или кокилий. Зрелище сие было для меня новое и наиприятнейшее в свете. Я, взирая на толь великую многоразличность и чудное устроение оных, не мог утерпеть, чтоб не воскликнуть: "Великий Боже! коль чудны дела твои и коль премудро творение рук твоих!"
Также видел я тут окаменелой гриб, представляющий настоящую большую сыроежку. Но досадно было мне, что минуты были коротки и я не мог долго любоваться сим пленяющим зрелищем, также взглянуть на его большой гербариум иди травник, которой мне показать он собирался.
Человек, посланной к князю, уже возвратился с известием, что он встал. Почему надлежало мне к нему поспешать, дабы кто-нибудь не помешал нам с ним говорить о нашем деле.
Итак, я, распрощавшись с моим знакомцем и поехал, не воображая себе нимало, что я тогда расставался с ним на веки; ибо вскоре после того узнал я, что он кончил жизнь свою.
Князь принял меня как уже знакомого человека и довольно ласково. Я нашел его в саду, несмотря на всю случившуюся тогда стужу, он гулял. Он повел меня опять по саду, показывал все, что ни имел в оном так, как знающему во всем силу эконому. Но стужа нас скоро прогнала в палаты.
Тогда впервые еще я был у него в оных. Они были княжеские и непостыдные, и все соответствовало в них знатному его достоинству и богатству. Мы продолжали тут прежние свои разговоры и, по счастию, находились опять двое, и никто нам не мешал.
Он показывал иностранные семена трав и дарил меня несколькими из оных. А мне удалось прельстить его рассказыванием о новой моей экономии с хмелем и довесть до того, что он просил меня сильно о записке и рисунке, как делать из него беседки. Одним словом, мы ознакомились с ним уже гораздо и обходились просто, так что я им был очень доволен.
В рассуждение моего определения говорено было мало, а только утвержено, чтоб мне ехать туда и поспеть к 20-му числу тогдашнего ж месяца. Наконец хотелось мне еще сколько-нибудь выведать и для того вздумал я, прощаясь с ним, спросить его, долго ли он меня там продержит?
Тогда видно было, что он сего вопроса не ожидал, и потому, смутясь, ответствовал мне, что это состоять будет в моей воле.
-- Дней пять или шесть, -- говорил он, но тотчас, запнувшись, повторил: -- Да что о том говорить! то-то там узнаем, пойдет ли Опухтин в отставку, и тогда я вам уже и скажу.
С сим расстался я тогда с князем, оставшись опять в неизвестности; но правду сказать, дальнейшего изъяснения и требовать от него было не можно. Я доволен был и тем и положил к 20-му числу поспешить в Бобрики.
Возвратясь на квартиру и пообедав, принялся я за письмо. Не было еще от меня ответствовано г. Нартову на оба его последние письма. Я медлил для того, чтоб уведомить его вкупе и о последствиях и успехе его рекомендации, почему привез с собою и все окаменелости, чтоб отправить к нему из Москвы по почте.
Я написал к нему длинное письмо, благодарил его за письма и книжку, уведомлял о посланных каменьях, описывал целебную силу бисерного камня, которого несколько штук также к нему послал, и, наконец, уведомлял о происшествиях, бывших у меня с князем, и кончил препоручением себя в дальнейшее его благоприятство.
Что ж касается до каменьев, то послал я к нему все лучшенькие, какие у меня были, как кремниевые проросли, так и прочие, и наклал ими ящик в целый пуд весом.
Как время мне еще осталось, то вздумал я и другое дело сделать, а именно, написать краткую записку о хмелеводстве, желаемую князем, и доказать ему тем мое усердие и готовность к услугам, и успел начеркать вчерне в тот же еще вечер.
Поутру на другой день прежде всего принялся я за переписку набело моей записки; я присовокупил к ней на особом листе рисунки столь хорошие, сколько мог без циркуля и линейки, а одним пером начертить их в скорости.
Сию записку рассудил я послать с человеком, а сам пошел в ряды искупать последние покупки, потом отослал письмо на почту, а после обеда ездил к Хитрову благодарить, но не застал дома.
Между тем дожидались мы из деревни лошадей для своей кареты, но как их еще не было, а нам надлежало поспешать, то в прибавок к своим наняли мы еще пару лошадей и успели еще в тот же день из Москвы перед вечером выехать.
Сим окончу я мое письмо, превзошедшее уже свои пределы, и, пожелав вам всего доброго, скажу, что я есмь, и прочая.
Декабря 9-го дня 1808 года.
Любезный приятель! Таким образом, кончив свои дела, отправились мы из Москвы и поехали опять в свое жилище с превеликим обозом; ибо вместо прежних трех повозок было с нами три кареты, коляска и две кибитки, так что весь наш кортеж походил с наружного вида на княжеский, а в самом деле был очень смешной. Все наши кареты и коляски запряжены были попарно, и на всех сидели только кучера, а лакеев позади их был только один-одинехонек. По счастию, стояла тогда сухая погода, и ехать было нам хорошо.
Подробным описанием сего нашего кратковременного путешествия не хочу вас никак обременять, а скажу только, что никогда в дороге не чувствовал я столько удовольствия, как в сей раз; однако не думайте, чтоб производило оное свидание и переговор с князем и лестные какие-либо надежды. О нет! Радоваться слишком мне не было еще причины, а удовольствие доставляла мне купленная мною в сей раз в Москве новая книга, славная поэма господина Битобе "Иосиф" {Поль-Иеремия Битобе -- автор поэмы "Иосиф" (1763 г.) французский поэт (1732--1808). Поэма в прозе "Иосиф" пользовалась в свое время большим успехом.}.
Сию-то книгу читал я, лежучи спокойно на перинах, в большой новокупленной своей карете; и как вся она наполнена трогательными сценами, то по чувствительности своей не мог я читать ее, не утирая множества раз текущих из глаз моих слез, душевным удовольствием производимых.
Мы провели в сем пути не более полутора суток и приехали 15-го числа мая около-полден благополучно в свое любезное Дворяниново. Тут, как легко можно заключить, все домашние мои ожидали меня с великим нетерпением и, встречая нас, думали услышать от нас целые горы вестей радостных. Но, узнав все, принуждены были и они также умерить свои лестные надежды и вооружиться терпением в ожидании, что произойдет от моей дальнейшей езды в Бобрики.
Я застал у себя детей не очень здоровых. Сын мой Степан, которого я оставил больным в горячке, выздоровел; напротив того дочь лежала в сильной сыпи, а маленькой сын мой Павел был при смерти почти болен жестоким кашлем. Самый племянник мой был также нездоров и лежал сыпью болен.
Но меня все сие не весьма перетревожило. Предав однажды всю жизнь свою и все обстоятельства до ней относящиеся в полную волю, покровительство и распоряжение моему Богу, мог я очень способно сохранить душевное спокойствие, в надежде и уповании на его покровительство и в удостоверении, что он ничему без святых своих причин произойтить не попустит.
Поелику мне, в рассуждении приближающегося уже срока, назначенного к приезду в Бобрики, никак не можно было пробыть долго дома, ибо оставалось всего только пять дней; то, судя, что доведется мне пробыть в доме не более дней двух или трех, спешил я делать в доме все нужные и распоряжения и приказания на случай моей вторичной отлучки от дома, и думал воспользоваться к тому теми остающимися немногими днями; но не то вышло, что я думал, а мне предназначено было сделать еще одно дело, от которого могли проистечь небезважные следствия.
Еще в самой тот же день прислан был человек от г-жи Щербининой с просьбою, чтоб приехать нам к ней на утрие обедать, и мне как ни было недосужно, но не можно было ей в том никак отказать. Итак, ездили мы к ней и употребили целый день на езду сию и нашли у ней опять немалое собрание.
У г-жи Щербининой был тогда зять ее, г. Наумов, с дочерью и братом, и еще некто молодой человек Коробьин. Был также тут и сын ее, Андрей Евдокимович, бывший мне отчасти знакомым. А из госпож была наша родственница, г-жа Арцыбышева из Душков и г-жа Ладыженская.
С помянутыми мужчинами скоро у нас речь зашла о науках. Все они случились быть люди ученые или полуученые, или такие, которые в состоянии были говорить о науках. Они окружили меня и неведомо как любопытствовали узнать обо всем мои мнения.
Все они заражены были волтеризмом и Вольфнанскою философиею, которой пагубные следствия видел я паки в примере сына г-жи Щербининой, впадшего в глубочайшую ипохондрию, и произошло сие по милости французских учителей и воспитателей.
Сей достойной молодой человек был мне крайне жалок. Я сожалел об нем как об родном брате и увидев причину его несчастия, вздумал испытать, не могу ли я вывесть его из прежних мыслей.
По случаю упомянул я о новой Крузнанской философии и приписывал ей похвалы, какой она была достойна. Они все и не слыхивали об ней и были чрезвычайно любопытны узнать оную. Г. Коробьин только презирал ее, будучи слишком прилеплен к волтернанизму. Напротив того, г. Наумов был снисходительнее и всех лучше.
Мы много и долго с ними говорили; наконец, несмотря на все, удалось мне г. Щербинина так заохотить, что при отъезде просил он меня неотступно прислать к нему философию сию на посмотрение.
Не менее удалось мне прельстить и зятя г-жи Щербининой выдумкою своею о разделении земли на семь полей. Сей принудил меня обещать прислать к нему экономические книги, в которых сочинение мое о том было напечатано. Итак, расстались мы, сделавшись довольно, знакомыми.
По утру на другой день почел я за долг сдержать свое обещание и послать к г. Щербинину на показ весь философический курс г. Крузия.
Но тем одним я не удовольствовался; но как приметил в нем великое желание узнать, каким образом можно нам преодолевать свои страсти, что было лучшайшим пунктом новой философии, и что самое убедило его просить меня о присылке философии, то пришло мне в голову, что философия поможет ему мало ло причине, что была слишком высока и тонка и ему, не учась оной и не разумея в тонкость немецкого ученого языка, понять ее никак будет не можно; то вздумал я, ровно как чем побужден будучи, послать к нему вновь сочиненную мною книгу "О благополучии человеческом", сколько ее тогда было переписано.
Знал я, что она тем господам, а может быть и ему не покажется по причине противных их системе мыслей, однако отважился сие сделать в надежде, что может быть Всевышний тронет сердце сего погибающего человека и книга моя приведет его на лучшие мысли.
Правда, я мог опасаться, чтоб не подняли они меня и философию мою на смех; однако рассуждая, что воля Бога моего и ему угодное дело важнее их насмешек, не раздумал сего сделать. Зятя же г-жи Щербининой удовольствовал я также посланием экономической своей книги. И желание их получить сии книги было так велико, что в то время как я писал уже к Щербинину письмо, явился от них человек с просьбою о выполнении моего обещания.
Не успел я помянутым образом книги мои отправить в Якшино и, побежавши в сад, посеять семена, полученные от князя, как приехал к нам родной дядя жены моей, г. Каверин, случившийся тогда быть в своей здешней деревне.
Приезд его произвел мне новое помешательство в делах и распоряжениях домашних; однако я ему был рад и угостив его обедом, водил его по садам своим и по всей усадьбе, и утешил всеми новыми своими выдумками, а особливо хмелевыми затеями и игрушками, которыми был он чрезвычайно доволен и расхвалил оные в прах. Камушек мой и открывшиеся от него другие полезности также его прельстил и побудил выпросить себе значок оного для приискания ему подобных.
Он пробыл у нас весь почти сей день, а как на утрие надлежало уже мне отправляться в свой путь, то я и сего дня почти вовсе не видал.
Итак, 18-е число мая был тот день, в которой отправился я из дома своего в Бобриковскую волость узнавать, так сказать, свою судьбину, или искать счастия.
Как в самой тот же день надлежало домашним моим ехать в Калединку, то согласился я им сотовариществовать и заехать к тетке.
Мы приехали к ней к обеду, а после оного я хотя и хотел продолжать свой путь, но меня уговорили остаться у них ночевать.
Но на другой день поутру, отслушавши завтреню и распрощавшись со всеми родными своими, желавшими мне всякого блага, отправился я в путь.
На дороге повстречался я с сестрою теткиною, г-жею Крюковою, а потом с приятелем моим, г. Товаровым. Они, узнав обо всем, благословляли путешествие мое и желали мне возможнейшего успеха.
Выехал я из Калединки так рано, что успел еще приехать кормить лошадей в Тулу, а ночевать в село Куракино. В Туле случилось мне в сей раз видеть мещанское гульбище и довольно изрядное, ибо как был тогда самой Троицын день, то превеликое множество людей обоего пола в лучших нарядах собралось на берег обширного пруда в Чулковой слободе и разгуливали в рощице. Там поставлено было множество палаток и мне сказывали, что гульбище бывает в сей день весьма многонародное; только я не мог без досады смотреть на вымазанные уже слишком много и размалеванные румянами лица и испакощенные тем изрядные рожицы,
Переночевав в селе Куракине и встав до света, приехали мы в последующий день кормить лошадей в большое и регулярно построенное село Каменку, принадлежащее уже к Бобриковской волости. Не могу изобразить, с каким чувствием въезжал я в пределы сей волости. Неизвестность, буду ли я или не буду в сих славных волостях управителем и увеличу ли в них свое благополучие или потеряю то, которым до того наслаждался, было причиною тому. Однако я предавал все на власть моего Творца и Бога, пекущегося обо мне во все дни живота моего и надеялся несомненно, что он меня не оставит и сделает то, что для меня лучше и ему будет угоднее.
Остановившись в Каменке, употребил я небольшую политику и не велел сказывать людям о себе кто я таков и куда еду, а сам старался кое о чем мужиков повыспросить. Однако, важного ничего узнать не мог.
0 князе сказали мне, что он еще не приезжал в Бобрики. Итак, отдохнув тут немного, проехал я прямо в свою епифанскую деревнишку, верст за 12 оттуда отстоявшую, в намерении дожидаться там прибытия княжова.
Не успел я в помянутую деревню приехать, как слух о причине приезда моего разнесся тотчас по всему тамошнему соседству и многие из крестьян, принадлежащих брату моему и тетке, г-же Арсеньевой, также и из соседственной деревни Арсеньевой начали приходить ко мне и изъявлять радость свою и желание, чтоб был я управителем, и ничего еще не видев, приносили ко мне приносы, иной блюдо меду, иной курицу, иной блюдо яиц.
-- "Государи мои! говорил я им, удивившись:-- что это вы затеяли, я еще не управитель и не знаю еще буду ли я им, или нет, и что могу я вам сделать?"
-- Нет, ничего, государь! говорили они; а только просим нас не оставить, когда ты будешь оным.
Всему тому я смеялся и был доволен их усердием, думая, что сия встреча была недурна для меня.
Ночевав в деревне своей, поутру на другой день отправил я человека в Бобрики проведать о приезде князя и чтоб наказать о присылке ко мне, когда он приедет. А сам, принявшись за перо, стал между тем делать прожект описанию волостей и препроводил в том все утро.
Посланной возвратясь привез известие, что князь еще не бывал, но что его ждут с часу на час. Итак, принужден я был расположиться жить и дожидаться его в своей деревне.
Весь день прошел, а присылки не было. Наконец настал и другой день; однако не присылали.
"Что за диковинка, что князь не едет так долго?" думал я, и после обеда решился послать опять туда нарочного; ибо хотя и обещали прислать ко мне с известием, но как не присылали, то боялся я, чтоб не вышли тут какие-нибудь плутни и бездельничествы от тамошних начальников.
Между тем продолжал я жить в черной, дымной и жаркой избе, наполненной миллионами мух. Таковая жизнь хотя бы и могла мне скоро наскучить, но привычка к упражнениям не допустила меня чувствовать и малейшей скуки. Я запасся книгами, бумагою и чернилами и было в чем хотя бы целой месяц упражняться. Итак, занимал я себя литературою, и то почитаюсь книг, то попишусь, отведывая, не можно ли чего-нибудь наперед заготовить, или по крайней мере расположиться, каким образом и чем начать описание волостям и какой сделать к тому приступ.
Но не успел я сего начать, как скоро оказалась сущая к тому еще невозможность, ибо я не имел о волостях сих ни малейшего еще понятия и никакого еще сведения, и мне нужно еще было получить оное и выправиться обо всех принадлежностях.
Итак, оставив сие и находя приятнейшее упражнение в письме, принялся за другое и начал писать четвертую часть экономических своих записок под титулом "Плоды праздного времени", которых первые три части переплели мне в последнюю мою в Москве бытность прекрасно и так, что красота самого сего переплета возбуждала во мне желание продолжать сию книгу и тем паче, что первые три части многим полюбились. И как взяты были со мною все нужные к тому записки, то в немногие часы и написал я три нумера.
Между тем возвратился и посыланной из Бобрик, с известием, что князь еще не бывал, но что ждут приезда его с часу на час, потому что прислал он уже солдата сказать особе, что он в тот день будет, и что солдат поехал уже за Опухтиным. Обрадовался я, сие услышав и за верное полагал, что в последующий день быть мне в Бобриках.
Несмотря на то, вздумал я нарядить с вечера человека и приказал в последующий день со светом вдруг ехать и проведать о князе. Сам же, встав поутру, начал совсем собираться и дожидался только посланного. Но посланной возвратившись сказал, что князь все еще не бывал и что Опухтин, приезжавший туда ночью, опять поехал назад в Богородицк.
Удивился я этому чрезвычайно; но нечего было делать, принужден был опять осесться, вооружиться терпением и дожидаться присылки, которую верно обещали.
Итак, принялся я опять за прежние упражнения и написал еще несколько статей в свою книгу. Наконец настал обед, но присылки все еще не было. Что делать? уже мне и скучновато стало становиться. "Будет ли, не будет дело,-- думаю и говорю я сам себе,-- а я проживаю здесь по пустому время". Что касается до людей моих, то им, привыкнувшим также ко всегдашнему упражнению,. было уже и очень скучно. Они помогали уже навоз возить и накладывать мужикам и я дивился, как привычка может сделаться ко всему: привыкнув работать, они уже и скучали, быв без всякого дела.
По счастию день и погода случилась очень хорошая и такая, что в избе сидеть очень скучно. Но куда иттить и что делать?
Пошел ходить на реку, пошел в сад моего мужика -- там полежал, инде посидел... нет, скучно без дела. Пошел учить хозяина как хмель разводить; а потом на поле смотреть хлебов и делать опыты унавоживания земли пеплом из овинов. Велел два воза при себе вывезть и разметать по земле под рожь и под гречиху.
Оттуда прошел смотреть каменьев, о которых мне сказывали, что есть в вершине превеликие и мне хотелось видеть, не годны ли они будут к Бобриковскому строению дворца на крыльцы. В сих разгуливаньях проводил я все послеполуденное время, и возвратясь на квартиру, испытывал натуру тех каменьев спиртами, кои со мною были и которыми делал я тутошним землям и глинам неоднократные опыты; и тем кончил сей день, но о князе не было еще никакого слуха.
Наконец поутру в следующий день, что было уже 24 мая, еще до вставания моего приезжал из Бобриков мужик с известием, что князь приехал и уже ночью. Итак, убравшись, поехал я, наконец, в славное село Бобрики, оставив багаж у себя в деревне.
Приехав в Бобрики, застал я князя, слушающего молебен при закладывании тамошнего огромного дворца. Он принял меня довольно ласково и просил, чтоб присутствовал я с ним при закладке дворца. Господин Опухтин находился уже тут и так, как управитель, делал все нужные распоряжения.
По совершении водосвятия пошли мы закладывать дворец. Для князя высечен был особой камень, с надписью года, и он положил его, обмазав принесенною ему на блюде известью. Мы все архитектором прошены были последовать его примеру и каждой из нас принужден был положить камень и, взяв лопаточкою известь, бросить на оной и потом три раза ударить молотком о камень.
Как вышли мы изо рвов, то приносимы были князю поздравления, и каменщики и народ прокричали три раза "ура". После того пригласил нас князь в поставленной пред квартирою его шатер, где потчевал водкою, вишневкою и маслом от голландских, содержимых тут коров.
В сие время приехал к нам некто из тутошних соседственных дворян. Киреевский, отставной майор и ему незнакомый человек.
Во все время до обеда упражнялись мы в разных разговорах и ходили около тех мест, где быть строению. Потом угощал нас всех князь обедом в том небольшом деревянном домике, которой построен был тут на горе для жительства тутошнему управителю и архитектору, и где тогда расположился и сам князь квартировать, а после обеда пошли мы опять прохаживаться.
Между тем примечал я все поступки г-на Опухтина, дабы усмотреть из них что-нибудь, могущее обяснить мне, что со мною воспоследует, и находил, что ни мало еще не пахло его переменою.
Он был человек расторопной и должность свою прямо отправляющий, так что князь был им не инако как доволен, а притом казался он в наиспокойнейшем состоянии духа. Со мною, как с незнакомым себе человеком, обходился он очень холодно и не удостоивал меня ни единым почти словом. Из всего сего не предвещал я себе ничего хорошего и смотря на все сие не весьма с спокойным духом, наверное почти заключал, что из дела моего ничего не выйдет. Однако хотелось мне слышать, что князь говорить станет.
Между тем однако досадно было мне, что лошади мои весь день стояли без корма. Князь с десять раз мимо их прошел, но и не помыслил о том, чтоб велеть мне отвесть квартиру и приказать дать лошадям моим корму, и сие не знал я чему приписывать.
Князь обходился впрочем со мною очень ласково и благоприятно, советовался обо всем со мною, обращался и говорил фамильярно, но о деле нашем не упоминаемо было ни единым словом.
После обеда звал он меня ехать с ним прогуливаться, и кое-что осматривать, а между тем, найдя удобной случай, шепнул мне, что он с Опухтиным еще не говорил, а говорить будет и мне скажет. "Хорошо!-- думал я сам в себе; но по всему вижу, что ничему не бывать и что я проездил по-пустому".
Как жар понемногу посвалил, то поехали мы все прогуливаться на линейке Опухтина. Сперва ездили мы осматривать где ломали каменья, а потом проехали на славное Иван-озеро.
Тут не мог я довольно надивиться, что сие толь во всем свете славное Иван-озеро составляло не иное что, как маленькую лужу или прудок с десятину пространством; но деланные во времена Петра Великого из оного в обе стороны каналы и каменные шлюзы, делали его уже примечания достойным. Я не мог зрением на сию древность довольно налюбоваться и для меня прогулка сия была очень весела.
Возвратившись в Бобрики, отстоящие от Иван-озера верст с десять, собирались иттить опять гулять и ловить рыбу в пруде, выкопанном на горе, а лошади мои все-таки стояли невыпряженные и без корма.
Сие привело меня в недоумение. Я не знал тут ли мне ночевать, или ехать назад в свою деревню и ходил уже гулять в мыслях, оставляя князя разговаривать с Опухтиным о будущих учреждениях, с которым он так говорил, как с имеющим быть еще долгое время управителем.
Итак, я уже более удалялся и разговаривал с Киреевским, которой был человек неглупой; но зачем он тогда приезжал, не знаю.
Перед вечером, наконец, спросил меня князь, долго ли я пробуду в своей деревне и далеко ли она? Я ему сказал, что собственно сам я не имею никакой нужды, а приехал к нему по его велению.
-- "Очень хорошо, сударь! сказал он, так пожалуйте ж ко мне в понедельник в Богородицк. Там мы рассмотрим планы, чтоб нам можно было сделать описание".
Сие предложение смутило меня еще более. "Изрядное это и право изрядное будет дело, думал я; поезжай я в деревню свою и живи опять два дни в скуке и в темноте, а лучше я здесь останусь", и потому сказал князю, что мне в деревне своей делать нечего и я лучше здесь где-нибудь к мужику пристану и пробуду это время.
-- "Очень хорошо! сказал он, так пожалуйте здесь ночуйте". Совсем тем о лошадях и о квартире мне опять позабыто.
"Что это за поступок?" думал я и велел слуге пристать где-нибудь к мужику и купить лошадям корма, а другого послать за оставшим в деревне моей экипажем.
По наступлении вечера стал я откланиваться, но князь удержал меня вместе ужинать. "Это хорошо-таки, думал я, но не ночевать бы мне на голой лавке у мужика, это-то будет не слишком хорошо".
Совсем тем я отужинал и хотел иттить, но тогда сказали мне, что тут для меня комната сыскана и постеля приготовлена. Сие меня несколько порадовало, и таким образом расположился я тут ночевать. Но, о! далась мне эта ночка, долго была она мне памятна.
Комнатка случилась какая-то маленькая, задняя и походившая более на конуру; кровать короткая, жар ужасной, духота несносная мух с три пропасти, а сверх всего того беспокойные мысли! Но как бы ни было, но я ночевал и препроводил сей день в надежде и сумнении. С одной стороны по всему сомневался я в том, чтоб могло воспоследовать мне определение, а с другой князь не сказывал еще мне ничего еще решительного и достоверного, а только перед вечером, во время прогуливания, отведя меня к стороне и приметя, может быть, мое неудовольствие сказал:
-- "Вы пожалуйте будьте уверены, что кроме вас на сем месте никто не будет, если г. Опухтин пойдет в отставку", что можно было толковать и так и сяк. Однако я уже заехал и хотя тужил, что по пустому поехал, но делать было уже нечего.
По утру на другой день пошли мы опять ходить и весь день проходили, проговорили и проездили опять по местам разным. Я во все сие время примечал и рассматривал князя, и находил в нем чудной и странной характер.
Казалось мне, что был он человек очень добродушной, неспесивой, однако не слишком далекого и острого разума, а притом в мыслях и предприятиях, не слишком основательным. Сии замечания обясняли мне уже очень многое и я не стал уже его поступкам удивляться.
Казалось мне, что был он человек очень добродушный, но спесивый, однако не слишком далекого и острого разума, а притом в мыслях и предприятиях не слишком основательным. Сии замечания обясняли мне уже очень многое, и я не стал уже его поступкам удивляться.
Я обедал и ночевал опять у него; но и в сей день не говорил он об определении меня ни слова, хотя я час от часу более примечал, что у Опухтина и на уме не было иттить в отставку, а неволею его столкнуть князю никоим образом было не можно, да и не было и повода и причины к тому; ибо, во-первых, оказал он ему очень многие услуги, и князь был бы неблагодарным, если б восхотел ему сделать некое неудовольствие; во-вторых, у князя, по доброте его души, не было столько и отваги, чтоб сие сделать.
Одним словом, я сам в мыслях от князя того не требовал, и мне досадно было бы, если б он для меня сделал сему достойному человеку какое неудовольствие, который нес свою должность прямо исправно и рачительно и ничего дурного не сделал.
Со всем тем не прошел и сей день без особливого происшествия. Князь удивил меня опять неведомо как одним странным предложением, а именно, не соглашусь ли я с ним ехать в деревню его Плавскую Сергиевскую для компании?
Смешно мне это очень показалось!
"И сюда-то, государь мой, -- думал я тогда сам в себе, -- я по-пустому поехал, а туда зачем таким ехать, истинно уже не ведаю. И так я недели две прогулял, а то еще недели три проездить по пустякам не знаю из какой благодати!"
В таковых помышлениях вздумал я от него отмолчаться, и, спросив, долго ли он проездит, не сказал ни слова, и чрез то принудил догадываться, что я туда ехать не намерен. По счастию, он не стал более меня к тому принуждать, а то была бы для меня новая и великая комиссия.
В воскресенье, т.е. в самые заговины, поехали мы наконец в Богородицк, и заезжали обедать к Полунину Федору Ивановичу, особе особливого примечания достойной.
Он жил, как небогатый дворянин, в своей изрядной деревушке, почитался великим экономом; но в самом деле был хитрый, пронырливый, лукавый, лицемерный льстец и корыстолюбец и, происходя из низкого рода, умел правдами и неправдами нажить себе именьице и подбился рассказами своими князю в любовь и благоволение.
Тогда приезжал он нарочно в Бобрики звать князя к себе на перепутье и угощал его и всех нас всячески, водил по своему саду и заговорил всех нас своими баснями.
По приезде в Богородицк, который мне впервые тогда видеть и узнать случилось, обходили и осмотрели мы также все места. Князю надлежало тогда и тут закладывать маленький дворец и церковь, и он показывал мне все сделанные к тому приготовления.
Сим занялись мы почти до самого ужина, и я даже устал ходючи с князем, и как уже не предусматривал в замечании всего дальней надобности, то мне все сие начало уже и прискучивать, и я стал уже помышлять о том, как бы скорей убираться домой, видя, что толку никакого нет и не будет.
План волости Богородицкой, для смотрения которого я более в Богородицк ехал, был огромный и так велик, что мне не было и способа и места его рассматривать; к тому ж никто меня к сему и не побуждал.
Мы видели его лежащим в превеликом выдолбленном бревне, в магазине, и князь не сказал мне ни слова, а мне и подавно не было нужды самому набиваться на труд, великую мне задержку учинить могущий. Между тем ждал я, что мне князь скажет, и готовился уже проситься домой, но, по счастию, князь и сам не замедлил.
Ввечеру, выждав свободное время, сказал он мне:
-- Пойдем-ка, сударь, походим!
Я тотчас догадался, зачем он меня зовет, и не сомневался, что хотелось ему со мною поговорить наедине, в чем и не обманулся.
Он, отведя меня от дома опухтинского, где он остановился, на несколько десятков сажен на лужок подле насаженной березками главной от колокольни аллеи, и видя, что мы были одни, начал со мною обясняться.
-- Говорил я, -- сказал он мне, -- с Опухтиным и спрашивал его; но он отдумал иттить в отставку и намерен побыть еще года два при своей должности для оплаты долгов своих; а вы видите сами, что мне по неволе отставить не можно: он так много трудился в приведении волостей сих в порядок, и мне совестно сделать ему какое-либо неудовольствие.
Кровь во мне взволновалась вся при услышании сих слов. Я хотя и предвидел все сие и к отказу сему готовился, однако дух мой не мог никак, чтоб не смутиться несколько в сию решительную и критическую минуту.
Со всем тем я имел столько еще над собою власти, что, не подав ему ни малейшего знака неудовольствия и не сказав на сие ничего, дал ему волю продолжать далее свою речь.
-- Со всем тем, -- продолжал он, -- будьте вы уверены и поверьте мне как честному человеку, что как скоро он пойдет в отставку, то никого иного сюда не определю, кроме вас.
Услышав сие, поклонился я ему и начал обясняться, говоря, что я сего места не искал и не просил и нимало не добиваюсь того, чтоб для меня сделано было г. Опухтину какое неудовольствие и он против хотения был бы отрешен от своего места.
-- Нет, ваше сиятельство! -- продолжал я. -- В таковом бы случае я и сам не согласился бы иттить на сие место, ибо вы могли бы то же и со мною сделать; а я с охотою возвращусь в прежнее свое уединение, где до того времени был доволен своим жребием, да и впредь надеюсь быть довольным.
Приятно было весьма князю сие услышать, и сколько смущался он до того, по доброте души своей не зная как мне сказать отказ, о котором заключал, что будет мне натурально неприятен, столько обрадовался, вдруг услышав такой мой отзыв.
Он похвалил образ и расположение моих мыслей и совестился неведомо как, что навлек на меня труды и хлопоты по-пустому, и не находил довольно слов к изъяснению мне о том своего сожаления. Но я тотчас пресек сие, сказав:
-- Что касается до сего, то, пожалуйте, ваше сиятельство, тем не беспокойтесь; труд сей был не велик и для меня ничего не значащий; к тому ж езда сия доставила мне случай взглянуть на свою епифанскую деревнишку; следовательно, была не совсем пустая и для меня неотяготительна.
Князь был и сим отзывом моим, как казалось, очень доволен, но вдруг потом предложил мне еще вопрос, меня крайне удививший. Он сказал, что ищет он купить еще для государыни в степных местах деревню душ в тысячу. Итак, ежели найдет, то не соглашусь ли я туда ехать осматривать и над тою бы я мог получить дирекцию.
Смутился я вновь, сие услышав, и воскликнул в духе сам в себе: "Вот то-то, право, хорошо, и не горчица ли сущая после ужина?" И, недолго думая, сказал ему на то отказ совершенный, говоря прямо, что я нимало не намерен не только по пустякам ехать осматривать, но и быть там управителем.
Он удивился, услышав мой отказ, и спрашивал тому о причине; и тут-то я имел случай обяснить ему то, какого сорта я человек и сколь мало помышлял о таких делах и вещах. Да и в самом деле, правление тысячью душами было бы для меня уже слишком низко и постыдно и нимало некстати. Все его убедительные причины, которыми начал было он меня стараться убаивать {Убаивать -- уговаривать; отбаить -- отговорить.} и к тому преклонять, опроверг я очень скоро и не хотел о том и слышать. Наконец, начал он говорить о описании волости. Тогда предложил я ему, каким образом намерен было я был оное учинить, но как тогда делать мне уже нечего, так уволил бы он меня домой.
Совестно было уже ему, да и не можно меня удерживать, и он принужден был на отъезд мой согласиться. Совсем тем описание волостям, сочиненное мною, иметь ему весьма хотелось и как я показал ему прожект оному, то он так им прельстился, что стал просить меня, не могу ли я оное сочинить дома и не дам ли ему записки о том, что мне для обяснения всего к тому знать потребно.
-- "Хорошо! сказал я; ежели мне когда дозволит время, так испытаю ему сделать сию услугу и не премину доставить к нему записку о том, что мне знать для того нужно", чем он весьма был и доволен, хотя в самом деле на уме у меня было совсем не то; но я всего меньше намерен был предпринимать сей труд в пользу других и по пустому. Сим тогдашний разговор наш и кончился.
Теперь расскажу вам смешной поступок г. Опухтина. Сей не успел узнать, что у нас с князем было кончено, как тотчас перевернулся бесом и из прежнего хладнокровного человека сделался ко мне ласковым и благоприятным.
До того не имел он об лошадях моих никакого попечения, а тогда вздумал мне выговаривать, для чего я стаи на особую квартиру и убеждал просьбою как гостя, чтоб я к нему переехал, но я не хотел ни под каким видом на то согласиться и довел до того, что он сказал о том даже князю; а тогда и князь стаи говорить и, упустя время, вздумал спрашивать, не покупаю ли уже я овес и сено?
Усмехнулся я тогда и не сказал на сие ни слова, и видно было, что князю было тогда очень совестно. Итак, принужден я был в удовольствие князя экипажу своему велеть переехать и вместе с ними ужинал и ночевал.
Как Опухтин жил тогда в тесном флигеле, то для ночлега отвели мне особый маленькой покой в новопостроенном только и не совсем еще отделанном доме.
Тут, лежучи в уединении, имел я довольно досуга и времени размышлять обо всем случившемся со мною, и размышления сии, соединенные с духом не весьма спокойным, не допустили меня долго заснуть; а поутру, проснувшись, не стал я уже долго медлить, но распрощавшись с князем, поехал домой.
Сим образом кончилось мое дело и я ездил, по пословице говоря, прямо "за семь верст киселя есть" и потерял время множество понапрасну и не сделал ничего. Но как я по философическим своим тогдашним мыслям не делал из всего дела сего дальней важности, да и не имел слишком сильного желания к сему чину и месту, то снес я сию неудачу очень с спокойным духом.
У меня свалилась равно как превеликая гора со плеч и я поехал назад еще с спокойнейшим духом, нежели с каковым туда ехал.
А много помогло к тому и то, что я, будучи и в Бобриках и в Богородицке, имел случай насмотреться, что должность управительская тут была не такова спокойна, каковою я ее себе сначала воображал; но по случаю производимых тут великих и многих строений и других обстоятельств, сопряжена была с бесчисленными трудами, заботами и хлопотами, кои показались мне так велики, что я ясно видел, что в случае определения меня тогда к сему месту, вышло б жалованье мне прямо соком и я, лишившись не только свободы, но и всех любимых моих упражнений, скоро бы всем тем наскучил и легко мог бы раскаяться, что променял драгоценную свою свободу на неволю, с бесчисленными хлопотами сопряженную. Совсем тем нельзя не признаться, что сколь я ни великодушествовал, но не мог избавиться от некоторых смущающих временно меня мыслей.
Обстоятельство, что слух о поездке моей во всех наших окрестностях распространился; что все полагали за верное, что я возвращусь не инако как уже управителем, и что приехав ни с чем и равно как осмеянным, подам повод к разным суждениям и переговорам, а завистникам к самым насмешкам и прочее, смущали и тревожили мысли мои еще чувствительнее и более, нежели самая неудача. И мне потребно было прямо философическое расположение духа к вооружению себя спокойно переносить все такие пересуды и толки.
Обстоятельным описанием моего обратного путешествия обременять вас почитаю совсем за излишнее, а только вкратце скажу, что, выехав из Богородицка, поехал я уже прямо большою дорогою чрез Дедилов в Тулу и далее, и что во время сего двудневного путешествия не случилось со мною ничего особливого, кроме того, что я во время оного и сидючи один в своей маленькой карете, имел еще более времени и досугу размышлять обо всем происходившем в последние дни и вообще обо всем этом деле, и что чем более я об нем помышлял, тем чуднее, удивительнее и непостижимее мне все происшествие сие казалось.
Привыкнув уже издавна верить и не сумневаться в том, что все делается и происходит с нами по смотрению, велению и распоряжению Промысла Господня, хотя и не сомневался я, что и тогда все сие происходило по воле моего Бога; но не мог никак понять, для чего бы все сие так тогда случилось со мною, и не мог всему тому довольно надивиться и не инако относил то, как к неиспытанным и неисповедимым об нас судьбам; Господним и утешал себя наиглавнейше тем, что неизвестно еще было, но к пользе ли еще моей все так, а не инак делалось, и что сего всего скорее от благости Господней ожидати надлежало.
А последствия и оказали, что я в заключениях таковых нимало тогда не ошибался, ибо, ах! сколь мало знал я тогда все то, что долженствовало произойтить после и чему надлежало еще предследовать прежде, нежели совершится то, что Провидению угодно было учинить наконец со мною.
Но письмо мое достигло уже до своих пределов, и мне пора его кончить и сказать, что я есмь ваш, и прочая.
Декабря 10-го дня 1808 года.
Любезный приятель! Таким образом обрушились вдруг все воздушные замки, строимые до того в мыслях мною и всеми родными и приятелями моими, и исчезли как тень все наши лестные надежды.
Я не знал, как мне показаться будет к моим домашним и как сообщить им такое известие, о котором был я совершенно удостоверен, что будет оно им не весьма приятно и радостно.
Подумавши о сем, другого не находил, как при возвращении принять на себя веселый вид и обратить все дело в смех и шутку. Как вздумалось, так я и сделал.
Я возвратился домой на другой день по выезде из Богородицка. Было сие в исходе уже мая и 28-го числа оного. Я застал против всякого чаяния в доме у себя множество гостей, и все были одни боярыни, и между ими многие такие, которые никогда еще у нас до того не бывали. Сие было для меня не весьма приятно и тем более побуждало принять на себя веселую личину.
Все родные мои, услышав о приезде моем, выбежали меня встречать, и радость у них написана была на глазах, когда увидели они, что я возвратился с веселым, а не унылым духом. Но радость сия продолжалась недолго.
Не успели они, обступив меня, начать наперерыв друг перед другом спрашивать и говорить:
-- Ну? что? что? И сметь ли поздравить с...
-- Конечно, конечно! -- засмеявшись, говорил я им в ответ. -- С благополучным возвращением в Дворяниново!
Сие слово составило для них новую загадку. Все они опять воскликнули:
-- Это мы знаем и поздравляем; но там-то что? Ель или сосна?
-- Этого я уже ничего не знаю, -- отвечал я им, -- но у вас только спрошу, видали ли вы, как маленькие дети пускают на воздух мыльные пузыри, такие прекрасные, разноцветные, и как на них галятся {Галиться -- здесь: глазеть, пялить глаза, дивиться, любоваться.} и ими веселятся?
-- Как не видать, -- подхватили они, -- но это к чему и что за вопрос?
-- А к тому, -- сказал я, -- что и со мною случилось нечто тому подобное, и я таи же галился и веселился, смотря на пузырек воздушный, а может быть, и вы так же, и пузырек этот наконец треснул, и все наши прекрасные призраки исчезли... и не осталось ничего.
Сие слово осадило их всех. Они вдруг замолкли, задумались и не знали, что говорить далее. Но, видя, что я смеюсь и хохочу, опять несколько ободрились и спросили:
-- Ну что, право, полно шутить, а скажи-ка нам без издевки и сущую правду и успокой наши мысли.
-- Желал бы душевно, -- сказал я, -- но, ну, если это не можно! Ну, если я нимало не лгу и не шучу, и мне иного сказать вам нечего, кроме того, что ездил ни почто, привез ничего!
-- Как? Как? -- воскликнули они все. -- Неужели вправду ничего?
-- Конечно! -- сказал я. -- Но чему тому и дивиться? Не с теми ли мыслями я и поехал туда, что вряд ли чему бывать, а это и свершилось действительно. Опухтин в отставку не пошел, и дело тем кончилось. Я принужден был, несолоно похлебав, ехать домой и питаться пустою надеждою, что, верно, определен буду тогда, когда ему захочется иттить в отставку; а его, я думаю, и сам сатана оттуда не вытурит никогда, и черт ли велит ему расстаться добровольно с таким прекрасным, знаменитым и прибыточным местом.
Услышав сие все ближние мои родные повесили голову, а тетка наша, г-жа Арцыбышева с чувствительною досадою сказала:
-- "Да князь-то что ж? зачем же он призывал-то тебя и волочил ни за что ни про что в такую даль?"
-- "Лихая знать его болесть там давила! подхватила огорченная жена моя, а убытков-та, убытков сколько нам доставил? Видно, сам он негодной человек!"
-- Нет, матушка! не брани ты князя. Об нем я прямо скажу, что он наидобрейший человек и я истинно даже полюбил его за его добродушие и оказанную его ко мне ласку и благоприятство".
-- "Но умилосердись! подхватила тетка,-- хорош, хорош, а сотворил такую глупость! Как же бы ему наперед не узнать, пойдет ли Опухтин, или не пойдет в отставку? И зачем, ни дай ни вынеси, отрывать человека от дома, волочить и в Москву и в такую даль, и оставить наконец безо всего и почти в стыде и обиде, и есть в нем только ум и хоть на волос рассудка?"
-- Об этом я вам не могу ничего сказать, отвечал я: -- а только знаю, что дело не состоялось и что вышел изо всего один только пустяк совершенной. А как все это и по каким обстоятельствам и отчего произошло, всего того не знаю и не понимаю и всему только сам удивляюсь; а все это знает только тот, кто нашими жребиями и делами распоряжает. Но что о том более говорить; видно, что святой его воле для каких-нибудь его святых и неизвестных нам причин было неугодно, чтоб делу сему так кончиться, как нам хотелось и нам не остается в сем случае ничего говорить. Его святая воля да буди во всем с нами! А славу Богу, что вы видите меня опять здесь. Я истинно нимало о том не сокрушаюсь, а рад еще, что избавился от бесчисленных хлопот и не потерял еще своей драгоценной свободы и возвратился опять в милое и любезное свое уединение. Бог с ними там и совсем!-- А скажите-ка мне лучше, что у вас, здесь, все ли здорово, хорошо, и что наши маленькия дети?
-- "Ах!-- подхватила на сие жена моя, и у нас-то, батюшка, не слишком хорошо. Степан наш лежит болен сыпью в Сенине, куда увезла его к себе Авдотья Александровна; хы знаешь, как она его любит. А любезной твой Пай (так обыкновенно называли мы меньшого нашего сына) едва жив и чуть ли ему не отправляться на тот свет, к своему старшему брату; а что того еще хуже, то проклятая воспа вошла уже и к нам во двор".
-- Ну, вот, это-то нехорошо, и прямо нехорошо! -- сказал я, поразившись сим неприятным известием. Но что ж! -- подхватил я опять ободрившись, -- и в том да будет воля Господня; мы все в его власти и что ему угодно, то пускай и совершается! А пойдем-ка мы лучше к гостям нашим; -- ибо все сие говорили мы в нашей столовой, куда я прошел, чтоб с дороги сколько-нибудь оправиться.
Сказав сие и протурив их к гостям, стал я оправляться и обтираться от пыли, чтоб не показаться чучелою и пошел потом вслед за ними. Но с гостями сими едва успел я раскланяться, ибо они в самое то время собирались уже ехать, чему я и весьма был рад, ибо мне нужно было с дороги отдохновение.
Но не долго удалось мне попользоваться сим отдохновением и месяц сей ровно как назначен был к тому, чтоб мне в оной сначала и до конца находиться в беспрерывных волокитах; ибо (не успел) настать последующий день, как прислала к нам г-жа Щербинина сказать, что она отъезжает в свои псковские деревни и желает, чтоб мы приехали к ней проститься.
Итак, принуждены мы были к ней ехать, и я тем охотнее туда ехал, что желалось мне узнать, что произвела моя посланная к ним книга.
Мы заехали в Сенино и взяв с собою г-жу Ладыженскую и приехав в Якшино, нашли там многих и других наших родных и знакомых, живущих при брегах Оки-реки. Но, к сожалению, самого сына г-жи Щербининой я уже не застал при ней.
Но как обрадован я был, когда она, возвращая мне все мои книги, вручила мне от него письмо, в котором он, приписывая книге моей неведомо сколько похвал, уверял, что она ему так полюбилась, что желал бы даже списать для себя оную.
Легко можно заключить, что сие было для меня очень приятно. Это было еще в первой раз, что отдавал я книгу сию читать в люди, и когда б имела она и всегда такое счастие, как при сем случае!
Человек, обожавший даже Вольтера и зараженный его мыслями, ее читал и несмотря, что в ней были прямо противные вольтерским мысли, так ее полюбил, что в письме своем признавался мне, что она очень хороша, возбуждает чрезвычайно любопытство и все наставления весьма полезны, и что для самого того он и просит, чтоб дать ему ее списать, когда кончу.
Сего было уже довольно и предовольно для меня и нечто такое, чего я нимало не ожидал, а думал, что гг. вольтеристы ее не инако как поднимут на смех.
Таким образом распрощались мы с г-жею Щербининою, не воображая себе ни мало, что то было в последний раз и что мы ее более не увидим. Она поручила мне многие комиссии, которые обещал я ей выполнить. Она поехала тогда в псковские свои деревни, а мы возвратились домой.
Сим кончился тогда наш май, которого, приятнейшего месяца, я в сей год почти и не видал. Князь проволочил меня во весь оной и я был все в езде и в отлучках; а тогда остепенившись, опять к удовольствию моему, в доме принялся я за прежние свои упражнения. Сады давно уже ожидали моего к себе возвращения. Тысячи дел встречались в них со мною и мне оставалось только успевать их производить и исправлять все упущенное.
В праздные же часы и минуты принялся я продолжать переписывать набело книгу мою "О благополучии" и спешил окончить первую часть, которой оставалось уже немного.
Между тем не позабыл я и об обещании, данном князю Гагарину. Я упоминал. уже, что ему хотя и совестно было навязывать на меня труд, к описанию волостей потребной, однако просил меня убедительно, чтоб я взял на себя сей труд хотя дома и прислал бы к нему записку о справках, какие к тому надобны,
Сие я ему тогда обещал, хотя не зная сам исполню ли то, или нет; ибо у меня прошла уже охота вплетаться в сие дело и добиваться сего места, которое вышло у меня совсем уже из головы, и нимало меня не беспокоило. Однако, думая, что князь может годиться мне когда-нибудь впредь и что обмануть мне его дурно, решился пожертвовать ему немногим трудом.
Итак, сев, намахал целых 96 вопросов или пунктов, на которые мне нужны были обяснения и отправил в Тулу, для пересылки к нему при письме, предавая впрочем на произвол их, станут ли они обяснять мне помянутые вопросы, или нет.
Теперь признаюсь, что при сочинении сих вопросов употребил я небольшую политику и расположил их так, чтоб они доставили г. Опухтину доброй кусок работы и навели ему столько хлопот и затруднений, что потерял бы он охоту загребать жар чужими руками. Ибо по всей справедливости описание волостям сочинять надлежало б ему, как обо всех обстоятельствах и о состоянии волостей сведущему человеку. Словом, я употребил хитрость против хитрости и она мне и удалась.
Опухтин, как я после узнал, прочитав вопросы мои, так труда сопряженного с обяснением их испужался, что и не подумал приступить к оному и положил их, несмотря на всевеликое желание князя, в долгой ящик, в котором они благополучно и истлели; а я чрез то избавился от труда превеликого и совсем для меня бесполезного. Не сомневаясь, что при читании оных, благословлял он меня изрядными клятвами, но я с моей стороны доволен был тем, что данное свое обещание выполнил, а от дальнейшого труда удачно отделался.
Теперь кстати расскажу вам и о истинных причинах как призыва моего, так и тщетной волокиты и неудачи, которые сделались мне после и не прежде, как по прошествии нескольких лет известными. Всему тому был главною ж единственною причиною сей г. Опухтин, и вот каким образом все происходило.
Сей хитрой и с одной стороны сколько умной и проворной, столько с другой крайне любочестивой и корыстолюбивой человек, имел тогда еще очень маленькой чини достаток небольшой, а когда сделался князю знакомым и определен был к управлению сими обширными и в большом беспорядке бывшими волостями, по соединении оных вместе и по вручении их от покойной императрицы в особенное ведомство и дирекцию князю Гагарину.
Будучи бойким, умным и проворным человеком умел он скоро подбиться князю в милость и воспользовавшись отменною добротою его сердца и слабостью прочего его душевного характера, довесть до того, что князь вверился ему во всем и был всем поведением его доволен.
И как обе волости хотелось князю привесть в лучший порядок и всем им чрез порядочное расселение придать иной лучший и блестящий вид, то и действительно трудился г. Опухтин при сем расселении оных и приведении в лучший порядок и состояние очень много, и тем доказал князю и трудолюбие свое и усердность.
Однако он не позабыл при том и себя, и за все труды и старания свои заставлял князя платить себе очень дорого. Не удовольствуясь тем, что по хитрости своей не разоряя нимало мужиков и не наживаясь собственно ничем от них, а другими и сокровенными стезями и путями,-- как-то плутовскою отдачею в наймы многих тысяч десятин излишней земли, введением множества разорительных кабаков и прочими такими тайными уловками набил себе туго карманы,-- довел он слабого и добродушного князя до того, что он, выпрашивая ему от императрицы чин за чином, доставил ему наконец даже чин полковничий, а сверх того убедил его выпросить ему от государыни десять тысяч рублей денег на десять лет взаймы без процентов, что все равно было как подарить оными.
Но всего того было еще для сего алчного честолюбца недовольно. Но как узнал он, что императрице угодно было приказать воздвигнуть в обеих волостях сих, по собственным ее планам, многие и важная каменные здания и все нужные приуготовления были к тому сделаны; то ведая, сколь много князю он при сем случае будет необходимо нужен и надобен, вздумал воспользоваться сим случаем и чрез князя вытеблить себе еще какую-нибудь знаменитую выгоду.
И как по причине недавно полученного чина прямо о том князя просить было бы ему уже совестно, да и слишком нагло, то решился он иттить другим путем и достигнуть до того коварством, чего не можно было получить прямыми средствами.
И как князь находился тогда в Петербурге и получал от государыни планы для помянутых строений, то в самой сей критической пункт времени и отписал он к князю, что он более служить не намерен и просит о увольнении себя от должности, хотя в самом деле в отставку иттить у него и на уме не было, а сделал он сие единственно для того, чтоб добродушного князя пугнуть и побудить тем выхлопотать для себя еще либо чин, либо иную какую важную выгоду, ибо не сомневался в том, что князь будет его убеждать просьбою, чтоб он остался и в подкрепление просьбы своей то неотменно сделает.
Но не то воспоследовало, что он думал и чего ожидал. Князя сие действительно в прах перетревожило и он не знал как быть и что делать и может быть и учинил бы что-нибудь ему в новую пользу, если б, по несчастию 0пухтина, сама судьба не привела его, в самую сию расстройку мыслей, в собрание нашего Экономического Общества и не побудила изъявить г. Нартову и всем членам своего нестроения в рассуждении просьбы г. Опухтина о его увольнении. Нартов и все члены не успели услышать, что он горюет и не знает, где бы отыскать достойного и способного на его место человека, как все начали ему предлагать и напрерыв друг пред другом расхваливать меня. И как и самому князю я по сочинениям моим был известен, то и прилепился он ко мне и, успокоившись мыслями, по самому тому и велел ко мне писать, а Опухтину дал знать, что он оставляет дело его до его приезда в Бобрики.
Вот причина, для которой я выписан был в Москву. Князю хотелось меня видеть и лично узнать гожусь ли я к сему месту; и как он нашел во мне все нужные к тому способности, но не хотелось ему и с Опухтиным, как с опытным и известным ему уже человеком, в такой критической пункт времени расстаться, а по доброте сердца своего не хотелось Опухтина и неволею отставить и сделать ему неудовольствие; то самое сие и побудило его велеть мне приехать в Бобрики, где не успел г. Опухтин увидеть, что на его место готов уже и другой, ничем его не худший, а может быть еще и способнейший и честнейший человек, как вдруг перевернулся бесом и вместо просьбы о увольнении, стал убедительнейшим образом князя упрашивать, чтоб он оставил его еще года на два, будто бы для того, чтоб успеть ему расплатиться с своими долгами, которых на нем и не было, или и были, но происшедшие от покупки себе многих деревень. А сим-то образом князь, по доброте души своей, его и принужден был оставить и отпустить меня ни с чем и что исполнил он не инако, как с истинным сожалением и угрызением совести. И вот истинная всему происшествию со мною причина! Но я удалился уже от нити своей истории. Теперь возвращусь к оной.
Таким образом оселся я дома и могу беспристрастно сказать, что с удовольствием; ибо как та святая истина была мне довольно сведома, что никогда нам неизвестно, где можно найтить и где потерять, то и немного помышлял я о минувшем деле и очень скоро все прошедшее позабыл и сожаления не имел ни на волос; да и можно ли сожалеть о том, к чему не гораздо велико было и желание.
Остепенившись дома, не стал я терять времени, но приступил к столь давно уже предпринимаемому разделу обмежеванной тогда уже совсем пустоши нашей Шаховой. Она была у нас общая у всех и мы давно уже располагались разделить ее по дачам. И как наступало тогда время пахания паровой земли, то и спешил я разделить оную.
Работы и трудов имел я и при сем случае довольно, и несколько дней сряду принужден был препроводить в поле и всякой день работать до усталости, а сверх того еще по межевым делам и в Серпухов раза два по пустому съездить. Наконец дошло дело до раздела. Сперва разделили мы по особым спецнальным и аккуратнейшим образом сочиненным мною планам, и дабы не было никому пред другим обидно, то положили во всем кидать жеребий, которой мы 12-го числа июня и кидали, а 13-го числа разрезали все в натуре наисправедливейшим образом.
Между тем и дома было у меня дело. Я принялся за свою сажелку на горе перед домом и начал ее отделывать. Тут вздумалось мне поисправить старинной колодезь и окласть его камнем, а сие подало повод и к обделанию всего этого места. И могу сказать, что я веселился всякой день сею работою и находил в том новое средство к умножению своего благополучия.
По разделении Шаховской пустоши убежден я был соседями своими к разделению таким же образом и пустоши Щиголевой, которое дело и начали 18-го числа разделением наперед земли паровой, а лотом начали и прочее снимать на план; но та беда, что не одно было дело, а надобно было хлопотать по межевым дедам в Серпухове.
Итак, 15-го числа ездил я опять в Серпухов к межевщику и опять по пустому: волостных поверенных не было и мы проволочились понапрасну. Другое помешательство было то, что мне необходимо надобно было побывать в Алексине, где нужно мне было исправить два дела, и во-первых -- отдать на поселение человека, а во-вторых протестовать вексель покойного Матвея Никитича, хранимой мною в залоге. Итак, проездил я и туда три дни, но 21-го числа взял я уже отдохновение. Беспрестанные езды так меня обеспокоили, что нужда была и в покое.
Отдохновение мое состояло не в праздности, а в письменных упражнениях. Это уже издавна составляло мое отдохновение и могу сказать, что я всегда отдыхаю, когда пишу. Работа моя тогда состояла в начале переписывания второй части сочинения моего "О благополучии", которого первую половину имел я уже удовольствие видеть в прекрасном переплете, а сие самое и побудило меня спешить переписыванием второй части.
Ввечеру сего дня получил я опять зазывную грамоту из Серпухова, т. е. письмо от межевщика, чтоб я приехал мириться с волостными. Итак, 22-го числа полетел я опять туда и заехав к другу моему г. Долонскому и переночевав у него, приехал на утрие в Серпухов.
Но езда моя и в сей раз была по-пустому. Межевщика не застал я дома за отъездом в уезд для межеванья, а виделся только с поверенным Нарышкина, Пестовым.
Сей требовал от меня отдачи, в силу поданных полюбовных наших сказок, 30 десятин земли; но я притворился будто забыл как там написано было, да и не знал где она, и говорил, чтоб он отыскал ее; а сверх того намекал ему, что не дойдет ли дело подать ему сведение о землях волостных подробное по всем пустошам так, как по законам межевым следует. Сими словами смутил я его до чрезвычайности и оставил в великом недоумении.
Возвратившись домой, ополчился я на средние липовые шпалеры, в верхнем саду моем находящиеся. Как они разрослись и не пользу, а тот вред производили, что все купцы от сада моего по причине их бегали, то вздумалось мне пособить сему злу подчисткою оных снизу и вырублением из них всех мелочей. Чрез самое то сделал я их прозрачными и произвел впервые тот вид, какой дорога сия имеет ныне.
25-го числа принялся я опять за домашнюю свою межевую работу и снимал план с нашей пустоши Щиголевой для предпринимаемого раздела и принужден был также и за нею провесть целый день в работе.
В последующий за сим день, а именно 26 июня, имели мы наконец столь давно вожделенное удовольствие кончить наше межевое спорное дело с волостными и кое уже как с ними помириться. Происходило сие в Серпухове, куда мы опять для него ездили. Мы нашли там поверенного саламыковского г. Пестова в превеликих хлопотах и весьма озабоченным по случаю пропажи полюбовной нашей сказки. Они с межевщиком с ног сбились, ее доискиваясь, и перерыли все бумаги, переходившие из рук в руки и от одного межевщика к другому, и сказывали мне свое о том удивление.
Я притворился, будто ничего об ней не знаю, и удивляюсь с ними тому равномерно, но говорил, что без ней никак мириться не хочу, а по открывшимся вновь обстоятельствам и оказавшимся в волостях уже примере, а не недостатке, не намерен уже давать ни одного шага земли своей г. Пестову.
Сперва считал он сие издевкою и думал, что я шучу, но, увидев, что я говорю то не шутя, смутился до бесконечности и не знал, наконец, что делать; а особливо когда при сделавшейся у нас с ним о том небольшой размолвке стал я настоятельно требовать, чтоб он подал сведение о землях своих справедливое, а не такое плутовское, какое подано от него прежде и пользуясь которым успел он обидеть толь многих добрых людей и отнять несправедливейшим образом у них земли, и грозил, если он не помирится со мною ни на чем, а на старом владении, подать о том извет в межевую контору. Сие его так устрашило, что сколько он ни прыгал и ни гневался на то, что не является сказка, и сколько ни твердил, что пропажа сия не может остаться без следствия, однако принужден был наконец остаться и при помощи межевщика меня же наиубедительнейшим образом просить, чтоб я когда не все 30 десятин, на которых мы было помирились, так хотя б сколько-нибудь ему земли дал, дабы не было имени, что он помирился с нами на старом владении.
Убеждал он меня к тому наиболее тем, что он успел уже донесть Льву Александровичу {Нарышкину -- своему начальнику.} о примирении с нами с некоторым приобретением; следовательно, ему, как его подкомандующему, будет явная беда, если сделается сие инако, и чтоб я сделал сие из единого великодушия к нему.
Я долго не хотел было и на сие согласиться, но как начал он просить меня, почти кланяясь мне в ноги, да и межевщик стал убеждать нас своею просьбою, то мы, смолвившись с братьями для скорейшего окончания всего дела, во избежание дальнейших хлопот, и решились пожертвовать десятью десятинами самой негоднейшей земли на наших Воробьевых горах и сим бездельникам ее бросить, чем, наконец, он был уже и доволен и с превеликою радостью подписал вновь написанную о том полюбовную сказку; чем тогда все наше межевое с ним дело и окончилось, и мы все с торжеством возвратились восвояси.
Не успели мы сего кончить, как по приезде своем домой приступили к разделу пустоши нашей Щиголевой и, кинув жребий, 28-го числа разрезали и оную по числу наших дач на разные руки и тем совершили и сие великое дело.
Последующий за сим день был достопамятен тем, что против всякого чаяния лишились мы в оный одного своего и всеми нами любимого соседа, Алексея Ивановича Руднева, жившего в деревне Полозове. Никто не ожидал толь рановременной смерти сего молодого человека. Умер он от самой безделицы. Ездив молиться Богу в Троицкий Сергиев монастырь и будучи навеселе, стал выходить из коляски и зашиб как-то немного ногу, к чему прикинулся антонов огонь, а от него и умер он, страдав более трех недель мучительнейшим образом, оставив по себе жену и малых детей с долгом 300 рублей и прямо в жалостнейшем положении. Мы узнали обо всем том вместе с его кончиною и сожалели крайне, что не знали того прежде, а то можно бы было чем-нибудь и помочь.
На Петров день положили было мы ехать в гости в Тарусский уезд к приятелю нашему, Осипу Васильевичу Гурьеву, подзывавшему уже нас давно к себе к сему времени, дабы вкупе побывать и на ярмарке в Тарусе, в это время бываемой; но остановило нас то, что надобно было побывать у приехавшего в Котово соседа и приятеля нашего, Алексея Ионовича Темешова с молодою его женою; ибо он наконец женился не на Срезневой, а на г-же Лопатимой, доводившейся нам несколько в сватовстве, потому что родная ее сестра была за родным дядею жены моей.
Итак, мы ездили после обеда к нему, а в Тарусу отправились мы уже в следующее последнее число июня рано и успели приехать к г-ну Гурьеву к обеду. Мы взяли туда с собою и обоих старших детей наших, ибо к сему времени выздоровел и сын наш Степан от своей сыпи, и мы в первый еще раз повезли его с собою в люди; но увы! сколь мало знали мы тогда, что сие было и впервые, и впоследние.
По особливому дружеству к нашему дому были нам хозяева чрезвычайно рады и старались угостить нас всевозможнейшим образом, и я могу сказать, что всегда езжал и бывал я у них с особливым удовольствием.
В сей раз нашли мы у них бригадира Рославлева и познакомились с оным. После обеда ездили все боярыни и девицы на ярмарку в Тарусу, и г. Гурьев не отпустил нас не только в тот, но и во весь последующий день, и мы возвратились уже домой уже не прежде, как 2-го числа июля.
Со всем тем поездка сия была нам не совсем счастлива, и было с нами целых три беды в продолжение оной. Во-первых, во время езды барынь на ярмарку в Тарусу по одному бездельному случаю перестращались они там насмерть, и как жена моя была в то время беременна, то боялся я, чтоб не было от того каких-нибудь худых следствий. Сам я, будучи там, занемог было прежестоким и таким поносом, какого я никогда еще не имел, и насилу освободился от него помощью мушкатного ореха. А в-третьих, и всего паче, разнемогся бывший с нами сын наш Степан жаром так сильно, что, приехавши домой, слег в постелю и не вставал уже с оной.
По продолжавшемуся и час от часу увеличивающемуся жару скоро увидели мы, что он заразился оспою, которая проклятая болезнь уже с некоторого времени свирепствовала в доме нашем и двух ребятишек уже похитила. Но как иные и выздоравливали, то сначала мы и не весьма тем перестращались; но как в третий день начала высыпать и оказалась чрезвычайно сильною, то сие перетревожило всех нас до крайности, а особливо как вскоре после того оказались и все обыкновенные признаки дурной и опасной оспы. Не могу изобразить, как всем нам ребенка сего жаль было и с каким чувствительным состраданием смотрели мы на него во все немногие дни наимучительнейшего его страдания. Оспа сделалась на нем слитная, и он не мог никак перенести сей мучительной болезни. Смерть похитила у нас и его при самом еще расцветании его отроческих лет. Ему шел тогда уже пятый год. Мы все любили его очень и оросили гроб его горячими слезами.
Совсем тем я перенес сей несчастный случай мужественнее всех прочих наших родных и гораздо с меньшим огорчением, нежели все прочие. Мне случилось в самые дни его болезни переписывать набело вторую половину книги моей "О благополучии" и писать ровно как нарочно самое то место, где я трактовал о утешениях в несчастных случаях и средствах, которыми нам свои печали и прискорбия уменьшать можно; и могу сказать, что имея тогда случай и производить их в самой практике, воспользовался я ими очень много и они действительно помогли мне перенесть сию печаль с довольным твердодушием.
Схоронив сего милого и любезного ребенка подле его старшего брата, такого же малютки, не успели мы еще от сей печали несколько отдохнуть, как готовилась для нас уже и другая.
На Ильин день восхотелось нам съездить всем на деревенскую ярманку в село Миротино за заводом. Никогда мы на сих ярманках не бывали и боярыням моим восхотелось ее видеть. Итак, мы поехали туда, взяв с собою и старшую дочь нашу.
Во время пребывания нашего там, застигшая прежестокая гроза с пресильным дождем перестращала и обезпокоила нас чрезвычайно. Но как поехали мы домой, то воспоследовало еще худшее.
На дороге сей занемоги таким же образом, как брат, и дочь наша, так что мы насилу ее, бедняжку, привезли домой.
Сделался и в ней жар превеликой и как мы не сомневались, что и она по всему видимому начинала разгораться к оспе, то будучи уже настращены, вострепетали об ней все духом.
Сей нам и того более было жаль. Она была уже двумя годами старее брата и утешала нас много своим милым и любезным характером.
Жар, час от часу увеличиваясь, сделался так велик, что бедняжка страдала прежестокими конвульсиями.
Мы обеспамятели сие увидев, но по счастию вздумалось мне броситься в лечебные книги и я нашел в них, что конвульсии сии неопасны и более добро, нежели зло предвозвещают. Сие ободрило всех нас несколько.
Нам присоветовали положить ее на медвежину, уверяя, что сие будто помогает к лучшему высыпанию оспы. Совсем тем во все то время, покуда не начала высыпать оспа, находились мы в страхе и недоумении неизобразимом, и не прежде несколько успокоились духом и ободрились, как увидели, что оспа оказывалась редкая и имеющая все признаки доброй. Тогда вдруг перешли мы из печали в неописанную радость и удовольствие. Мы говорили только: "Слава, слава Богу!" и слезы радости текли у нас у всех, и у меня и первого из глаз. Я не мог довольно возблагодарить за то Господа. Она действительно была против всякого чаяния редка в хороша. Однако, покуда не начала она подсыхать, находились мы еще все в некотором опасении.
А не успела сия беда миновать и оспа благополучно начала с нее сходить, как та же болезнь постигла и меньшого сына моего Павла.
Сие ввергло опять всех нас, а более всех меня в великое озабочение и беспокойство.
Малютку сего любил я как, то отменно с самого его младенчества и он был мне мил до чрезвычайности; и потому сколько я ни философствовал в как ни старался подкреплять себя надеждою на Бога и предавать ему во власть сего ребенка, но мысль, что могу лишиться и сего милого ребенка и последнего сына, тревожила мои дух и беспокоила очень. Но по счастию продлилось сие недолго и в первые дни его горения не предвидели уже мы дальней опасности. А как стала высыпать и она оказалась не только очень редкою, но и со всеми признаками оспы хорошей и безопасной, то мы не вспомнили себя от радости и не знали какое благодарение воздать Всемогущему за то, что он утешил всех нас таковою легкою болезнию сего птенца любезного.
Она и подлинно была так легка, что он перенес ее почти играючи, катаясь по своей колыбели и твердил только, что это дядины гам (т. е. собаки) его так искусали.
Все сие продлилось долго и мы за сим и не видали, как прошел весь июль месяц и почти вся первая половина августа. За болезнями сими детей наших принуждены мы были все время сие сидеть дома и как до сему случаю имел я много свободного времени, то успел в оное не только кончить перепискою всю книгу мою "О благополучии", но разохотившись в том, переписать набело и всю третью часть моей "Детской философив", которую имел я у себя в разные времена сочиненную и начать самую четвертую; и занимался трудом сим иногда в хоромах, а иногда, от духоты в них, на свободном воздухе в саду, сидючи в тени и в прохладе в прекрасных своих полубеседках, посреди сада находившихся в ее стриженных липок составленных; а между тем продолжались у меня кое-какие и делишки в садах, но немногие, по причине, что время было рабочее и люди нужны были на покосе.
Но не успел я в рассуждении болезни детей своих обеспечиться в, видя их выздоравливающих, успокоиться духом, как вдруг опять весь дух мой встревожен в приведен был в превеликое смущение и беспокойство.
Прискакали ко мне нарочно посланные из шадской моей деревни с письмами и от приказчика и от некоторых из моих тамошних соседей в знакомых. Все они писали ко мне, что г. Пашков действительно уже межевщика своекоштного привез и хочет всю нашу обширную степь замежевать за собою, и все просили Христом и Богом, чтоб я поспешил скорее к нем приехать и помочь им в сем критическом деле, за которое они по необыкновению своему не знают как и приняться.
Все сие меня не только перетревожило, но и чрезвычайно удивило.
Не понимал я, почему такому вознамеревается Пашков замежевать за собою всю необятно большую и обширную степь нашу. И как наверное заключал, что надобно быть тут какому-нибудь особому плутовству и ведая из опытности все мытарства и хитрости межевщиков, и что могут они сделать, также в совершенную неопытность я самое даже невежество всех своих тамошних соседей, имел причину опасаться, чтоб они действительно чего-нибудь там не напроказили, и потому за необходимое и сам признал стараться поспешать туда как можно скорее своим приездом.
Итак, не долго думая, и бросив и сады свои и плоды в них и все литературные свои упражнения, ну-ка я скорее укладываться и опять в дальний путь свой убираться.
Я приглашал было и обоих братьев своих ехать с собою, как соучастников во владениях тамошних; но как они поленились и стали то тем, то другим отговариваться, то, не долго думая, решился я ехать туда один и взял только в сотоварищество свое опять моего племянника, Александра Андреевича Травина и, распрощавшись со своими домашними, 13-го числа августа в сей путь и отправился.
Но как письмо мое достигло уже до своих пределов, то о сей третичной и в особливости достопамятной своей езде предоставляю повествование будущим и последующим за сим письмам; а между тем, окончив сим сие 15-е собрание оных, скажу вам, что я есмь ваш, и прочее.
Окончена перепискою декабря 15 дня 1809 года.
И О БЫВШЕМ ТАМ ПЕРВОМ МЕЖЕВАНЬЕ
Сочинена декабря 1808 года,
1809 года, а кончена февраля 8-го
(Сочинением начата декабря 18-го 1808, перепискою декабря 15-го 1809).
Любезный приятель! Приступая теперь к описанию моей третьей езды в шадскую мою деревню, что ныне тамбовская, и достопамятного моего там в сей раз пребывания, скажу, что в путь сей отправился я из дома своего 13 августа 1773 года и в сотовариществе опять одного только моего племянника, Александра Андреевича Травина.
Обстоятельным описанием сего путешествия моего туда не нахожу за нужное вас обременять, ибо во все продолжение оного не случилось с нами ничего особливого и такого, о чем стоило бы труда рассказывать, а коротко только скажу, что ехали мы опять чрез Тулу, Епифань, Ранибург, Козлов и Тамбов. А от сего города поехал я уже не на Еузменки и Коптево, а прямо чрез Бор и Пески на село Рассказово, где хотелось мне видеться с тамошним управителем и поговорить с ним об общем нашем тогдашнем деле и предпринимаемом господином Пашковым своекоштном межеванье. Ибо к степи нашей, которую сей ненасытной наян всю себе присвоить и замежевать хотел, прилегали и земли помянутого огромного дворцового села, и я надеялся получить от него какое-нибудь обяснение тому, почему такому г. Пашков всю оную огромную степь себе присвоивал, поелику я еще о том ничего не ведал.
Но, по несчастию, господина управителя сего не нашел я дома. Он был где-то в отлучке, и потому заезд мой в сие место был по пустому.
Отужинав тут у знакомого мне подьячего и узнав от него, хотя не что иное, как только то, что межеванье еще не начиналось, а скоро начнется, и переночевав в сем месте, поспешил в свою деревню, куда в следующий день, случившийся в 20-е число августа, и прибыл.
Тут я нашел не только своих, но и всех соседей в превеличайшей тревоге, недоумении и безпокоиствии; межевщик действительно уже в тамошние места приехал и по обыкновению собирал уже от всех сказки и поверенные письма. И как для всех тамошних жителей дело сие было совсем новое и они о межевых делах не имели ни малейшего понятия, то все они впрах перетрусились и, нечаянностию сею будучи впрах и крайне перетревожены, не знали что и делать.
При таковых обстоятельствах с неописанным вожделением и нетерпеливостью ожидали они меня, как города, ибо, будучи о сведениях моих по межевым делам известны, надеялись, что я один в состоянии буду всех их защитить, или, по крайней мере, наставить их во всем нужном. А потому легко можно заключить, что все они, услышав о приезде моем в самую нужнейшую пору, крайне обрадовались.
Наилучшим, разумнейшим, добрейшим и зажиточнейшим из всех тамошних и в сие время в домах бывших соседей, был некто господин Сабуров, по имени Иван Яковлевич,-- человек, которого мне еще не случилось видеть, которой жил в соседственной к нам деревне Калиновке, и о котором насказано мне было столько добра, что я с вожделением хотел его видеть и с ним познакомиться. И как сказано мне было, что и он с нетерпеливостью меня и с часу на час ждал и всякой день присылал обо мне проведывать, то мое первое дело было послать к нему с уведомлением о моем приезде.
Господин Сабуров не успел услышать, как, обрадовавшись до чрезвычайности, в тот же час ко мне прискакал. Я нашел в нем нарочито уже пожилого и действительно, хотя простодушного, но столь доброго человека, что мы в один миг друг друга полюбили и сделались добрыми приятелями или паче друзьями.
Вскоре после его прилетел ко мне и господин Тараковской, а вслед за ним из Трескина господин Казначеев, а там господин Беляев из Беляевки. Итак, в один почти час собралось нас пять человек.
Все они не успели со мною поздоровкаться, как и начали друг пред другом напрерыв изъяснять мне всю опасность тогдашнего положения всей нашей округи и боязнь, чтоб Пашков, взятым им на свой кошт землемером, не отхватил и не замежевал за собою действительно всей тамошней степи, прилегающей боком ко всей нашей округе, и которою все селы и деревни нашей округи довольствовались, как распахивая оную, так кося на ней ковыль для сена.
Я удивлялся всему тому и, ободряя их, говорил, что сему быть не можно, ежели мы все между собою будем согласны и употребим все нужные к отвращению того способы и возьмем предварительно благоразумные меры.
Но каким поразился я удивлением, когда, при вопросе, чтоб такое помышляли все наши господа соседи при сем делать, услышал я, что у всех тамошних жителей то только одно на уме, чтоб не допускать до того насилием и чтоб, собравшись всем опять таким же скопом и заговором, какой они уже однажды против Пашкова с успехом употребляли, не допускать его и в сей раз до наглости и своевольства.
-- Помилуйте! воскликнул я: -- разве хотят они тем не только все дело испортить, но и самих себя вплести в бесконечные хлопоты и самые беды и напасти!-- Но о каком вы упоминаете скопе и заговоре, бывшем уже однажды?
-- "Ах!-- сказали они: так вы поэтому еще о сем не знаете, и вот мы вам расскажем о сем славном деле".
Любопытен я был очень сие слышать и просил их о том; и тогда господин Сабуров рассказал мне следующую историю.
-- "Вы знаете, сказал он, что вся сия огромная степь издревле почиталась дикою и никому непринадлежащею; и как в нее никто не вступался, то потому самому и распахивали мы и все наши к ней прикосновенные соседи из ней столько земли, сколько кто мог; а достальной ковыль кашивали также не только мы, но и приезжающие из других и даже отдаленных верст за двадцать и за тридцать мест обыватели, и всякой косил там, где кому хотелось, и где удалось кому обкосить себе округу для косьбы сена".
-- Это я знаю, сказал я,-- и давно слышал; но что далее?
-- "Сим образом, продолжал господин Сабуров, пользовались все близлежащие селы и деревни этою степью издревле безданно-безпошлинно и до тех пор, покуда не принесла нелегкая Пашкова на его маленькой и ничего незначущий хуторок, посреди сей степи на речке Ржаксе для скотоводства заведенный. До того времени никто об нем почти и не слыхивал, а жил он себе в своей Гагаршине верст за сто отсюда. И в хуторишке его здешнем не было ни пашни и ничего, а только несколько скота; а тогда, побывавши сам на оном и видно прельстившись степью, вздумал вдруг всю ее назвать своею".
-- Это смешно! сказал я.
-- "Но как бы вам ни казалось это смешным, подхватил господин Сабуров,-- но он не только ее назвал своею, но и действительно стал ее с сего времени себе присвоивать; и не успело в последующий год настать покосное время, как нарядив множество людей казаками и снабдив их оружием, выслал их на сию степь и велел всех косящих ее разных сел и деревень косцов гнать с ней долой, говоря, что вся эта степь его, и что буде кто хочет косить на ней траву, то платили бы ему с каждой косы по четверти рубля".
-- Прекрасно! удивившись, сказал я. Но пожалуйте, когда это было: прежде или после издания о размежевании земель манифеста?
-- "Где твой манифест! подхватил г. Сабуров; а гораздо после и несколько лет спустя после издания оного".
-- И того еще лучше! сказал я: -- но что далее?
-- "Далее то, что как из всех косящих никто не имел на степь сию права, а особливо из жителей, приехавших издалека, то они, не долго думая, и согласились дать ему с косы по четверти рубля, и он им сколько хотели косить и дал; а смотря на них, дураки и наши соседи то же сделали и он со всех содрал изрядную кожуринку".
-- Это дурно! сказал я, и весьма жаль, что они это сделали. А им бы совсем не то сделать надлежало, а собравшись всем, заявить формально в городе на него, что он в противность манифеста захватывает то во владение, чем он не владел до манифеста. А сего, я думаю, никто и не подумал сделать!
-- "Кому это было делать и затевать! Все рассеялись по своим норам и довольны были, что остались с сеном. Да и никому не пришло сего и в голову, по незнанию совсем межевых законов".
-- То-то и дело, сказал я;-- но что далее?
-- "А то, что так тогда этот год и прошел; а не успело наступить опять покосное время, и вся степь по-прежнему наполнилась множеством народа, как появились опять его вооруженные казаки и опять начали сгонять всех и требовать с косы уже по полтине".
-- Так!... И вот последствия от первой неосторожности. Ему нужно было разлакомиться, как и пошло далее. И диковинка еще, что он не более требовал.
-- "Ах! это и вышло действительно; ибо как и в этот год все косившие сено ему требуемое число заплатили, поелику всем цена сия казалась еще сносною и все хотели только с ним развязаться и не остаться без сена, то он, содрав и в сей раз кожуринку, еще лучше первой, и разлакомившись тем еще более, на третий год, поступив таким же образом, стал требовать уже по рублю с косы каждой".
-- Так!.. он не дурак и сам о себе, а на дураков только напал. Ну что ж, и заплатили по рублю?
-- "Нечего было делать, помялись, помялись, но как стал он действительно гнать, угрожая даже оружием, ибо в сей раз вывезены были у него даже и пушки, то решились, наконец, заплатить ему и по рублю, дабы только от него отвязаться и косить спокойно сено".
-- Это уже совсем плохо было сделано; ибо тем самим и дали ему повод к присвоению себе на веки этой степи и получить на нее некоторое право.
-- "Что делать! кому было спорить и кому стоять! Весь народ состоял из сущего сброда и людей без всякого начальства и без права. Совсем тем содрание сей третьей кожурины со всех нас и посторонних сделалось уже всем чувствительно. Все начали уже о том говорить и толковать и все бояться, чтоб он, увеличивая сим образом с года на год цену, не довел ее и до пяти рублей и больше".
-- Они и не погрешали в том, и это могло бы скорее всего случиться; но мне удивительно, что я от своих о том ни слова не слыхал, и они мне на сие не жаловались.
-- "Да как им и жаловаться, когда с них никогда ничего не было и требовано, и они по прежнему косили себе, где хотели, безданно-безпошлинно".
-- Это удивительно! Но почему же так?
-- "Как почему? потому что он знал, что у вас земля купленная, и что вы имеете законное право ею пользоваться, а потому ваших он и не трогал. Он не дурак! Но самое сие некоторым из наших и открыло глаза, ибо как они, завидуя вашим, о том им говорили, а ваши сказали: "Вольно-де вам, дуракам, платить. Степь казенная и вольно Пашкову ее называть своею. Никто еще не знает почему он ее своею называет, а теперь сами вы подали ему на себя осел, и поглядите как он с вас драть станет". А сие и наставило на ум д. взбудоражило всех наших. "В самом деле, начали они говорить: -- ведь степь казенная, и мы еще не знаем почему Пашков ее называет своею, за что же нам ему платить? с Болотовых не берет он ни копейки, и не требует, а это и доказывает, что она ему не крепка и присвоение сумнительно".-- А не успели распространиться в народе такие судаченья, как мало по малу смолвились и согласились все в последующий год сделать скоп и заговор и не только ему не давать ничего, но ежели станет сгонять, то всем стать за одно грудью и гнать с степи и самых требователей; что они действительно и сделали. И, смолвившись, все стали грудью и, угрожая обиральщиков самих перерезать косами, такой на них самих страх нагнали, что они принуждены были, не солоно хлебав, уехать, и более не показывались; а весь народ в это лето и косил степь безданно-безпошлинно".
-- Браво! и давно бы, а того лучше с самого начала так-то бы поступить надлежало. Но что ж после?
-- "А то, что и в прочие после того немногие годы не смели они уже выезжать, и степью опять начали все владеть по-прежнему и называть ее все уже казенною".
-- Но почему ж он теперь, спросил я далее, вздумал ее за собою отмежевывать?
-- "Черт его знает! твердит только, что она его. Нас всех называет грачами, несмыслями и, насмехаясь, говорит: "Посмотрит он, как они будут каркать и как не допустят отмежевать ему ее". Словом, он всех нас почитает ни за что и говорит наверное, что он всю ее отмежует за собою".
-- Это еще Бог знает! и каково случится карканье, не зазвенело бы и у самого его оно в ушах. Это еще посмотрим.
-- "О, дай Бог, чтоб хотя вы нам помогли. На нас надеяться не можно. Мы все ни уха ни рыла не знаем, и теперь вся у нас надежда на вас одних. Вам дела такие из опытности уже знакомы".
-- То так, государи мои! я готов употребить все, что могу и непремину верно это сделать. Совсем тем не могу довольно надивиться поступкам господина Пашкова. Нельзя, кажется, статься, чтоб он только сдура, по одной только наглости и не имея никакого права и следа, вздумал степь сию не только присвоять себе, но и взять межевщика на свой кошт для отмежеванья оной. Это-то меня удивляет и кажется совсем ненатуральным делом; а надобно верно чему-нибудь быть, и уже не имеет ли он в самом деле какого права к называнию ее своею? Попросту нельзя ему никак этого делать.
-- "Ах, отец мой! сказал г. Сабуров:-- вы чуть ли не отгадали. Скажу вам, что слух о скором приезде землемера побудил меня кое-кого расспрашивать о том да и полазукать до канцеляриям и по другим местам, с тем, не попадется ли мне где какая-нибудь бумага и не услышу ли от кого чего-нибудь, относящегося до сего дела; и Бог помог мне не только узнать всю историю о сей степи, но и достать некоторые бумаги, которые могут служить к обяснению". -- Ах, батюшки мои!-- подхватил я, так покажите ж мне, ради Бога, их, чтоб я судить по оным мог, как мне поступить при предстоящем межеванье и какие принять лучшие меры.
-- "Что, отец мой! я руки себе ажно ем, что не взял их с собою; но как пожалуете ко мне, то все вам их покажу".
-- Завтре же, батюшка, явлюсь я у вас. Я очень любопытен и горю нетерпеливостью их видеть. А между тем, как время для нас очень дорого и драгоценна каждая минута, то для скорейшего преподания мне некоторого понятия, нельзя ли вам и теперь, хоть по памяти, рассказать мне что вы узнали?
-- "С удовольствием готов, отец мой, и вот что: степь сия была действительно казенная и дикая, а Пашков присвояет ее себе подлинно не совсем без причины. Отец его покойной -- самой тот, которой доносил государю Петру I на князя Гагарина и от которого сей и погиб, получив в награду за то те знатные вотчины, которые называются и по ныне "Гагаршиною", и где Пашков ныне живет,-- был в Воронеже губернатором. В это время жил в соседственной со мною деревне Лукине однодворец, по имени Лука Черной. Был он из воров вор и конокрад славной. Каким-то образом попадись он по воровским делам своим в воронежскую тюрьму. Сидючи в ней долгое время, и не зная как от заслуженного наказания избавиться, нашел он как-то след к губернатору и прельстил его обещанием, что он, в случае если освободит его из тюрьмы, то продаст он ему за безделку несколько земли в своей отчизне, а сверх того доставит ему след к получению земли и гораздо более. Губернатор дал себя соблазнить сему бездельнику. Он выпустил его действительно без наказания, а сей и продал ему несколько четвертей из своей дачи, а сверх того расхвалил ему всю сию степь, с которою земля его была смежна, и поджег его чтоб он выпросил из сей казенной земли себе несколько. А Пашков и выпросил себе как-то действительно тысячу четвертей из оной. И как надобно было ее себе отказывать, то пошли он для сего отказа какого-то вахмистра, своего подкомандующего, а сей, приехав, и описал в отказных книгах бессовестнейшим образом всю сию огромную и несколько десятков тысяч десятин содержащую степь,-- и чтож еще, отец мои!-- приурочь ее даже кругом живыми урочищами и между прочим по нашей побочине такими, которые и теперь отчасти в наших дачах. А сие-то нас всего более и тревожит, и мы боимся, чтоб он не только не отхватил по сим урочищам всю степь себе, но и множество пахотных земель наших".
Нельзя изобразить с каким любопытством и с разными душевными движениями слушал я сию повесть, и как изумила она меня своим окончанием. Я принужден был воскликнуть:
-- Вот, сударь, ажно как это! всего этого я не знал и мне и в голову всего этого не приходило, а теперь вижу, что всё это не составляет безделки, и дело наше не так-то маловажно, каковым я его почитал, а подвержено действительно великому сумнительству; самому мне наведет оно множество хлопот, и при всем том боюсь, чтобы и мои все старания не были тщетны. Однако, посмотрим! Дайте-ка мне все самому увидеть и рассмотреть, и тогда судить можем уже основательнее и лучше. А между тем, как мне довольно известны все плутни и уловки межевщиков и я боюсь, чтоб межевщик этот чего бы не схитрил без нас и прежде, нежели мы к отпору приготовимся, то скажите мне, где находится он и когда, и с которого места, и где думает начинать межевать?
На сей вопрос все гости мои не могли ничего иного сказать, что межевщик на хуторе Пашкова, а сам он еще не приезжал из Гагаршины; но когда и где он начнет межевать, о том они ничего наверное не знают, и думают, что очень скоро.
-- Хорошо же, государи мои, сказал я, что я успел подоспеть сюда заблаговременно; но как нам ни одной минуты терять не надобно, то начнем теперь же тем, что как нас всех соучастников в этой степи и даче очень много, всем же нам нельзя никак быть без предводителя одного, которому бы все уже повиновались, то не изволите ли с общего согласия кого-нибудь к тому назначить?
Неожидаемое сие предложение заставило всех думать. Они хотя и одобрили оное, но не знали кого бы лучше в начальники назначить. И как мне быть оным не хотелось, то, не допуская их до дальних размышлений, сказал им:
-- Не знаю, государи мои, как вы, а мне кажется не для чего долго думать; а вот Иван Яковлевич и летами, и чином всех нас старее и достоинствами заслуживает предпочтен быть всем прочим. Не согласитесь ли ему сделать эту честь?
Все, одобрив сии мысли, закричали:
-- "Очень, очень хорошо! и мы все на то согласны и просим Ивана Яковлевича принять на себя сие начальство, а вас, чтоб вы были ему помощником и по знанию вашему всему делу производителем".
-- Очень хорошо! сказал я, -- ежели вам угодно, то я беру на себя сию комиссию, и рад во всем помогать Ивану Яковлевичу, и не сомневаюсь, что и он не откажется от предлагаемого начальства, которое ему, как почтенному человеку, приличнее всех прочих.
-- "Что делать, сказал на сие господин Сабуров:-- хоть не рад, а готов. Но вы, батюшка, Андрей Тимофеевич, помогайте уж мне. Я прямо о себе скажу, что ничего не знаю и не смыслю".
Итак, сим выбором и назначением начальника, или паче диктатора, во всей нашей республике и кончился у нас сей первой день моего приезда. Мы условились на утрие съехаться опять, как для совета, так и для езды, буде успеем, в степь для осмотрения всей оной лично.
Всходствие чего с самого утра ж поехал я на другой день к г. Сабурову, и едучи мимо г. Тараковского, заехал за ним. Тут застал я господ Колемина, Левашова и Ржавитинова, а вскоре приехал к нам туда ж и наш диктатор, г. Сабуров. Мы приступили тотчас к совещанию, и на сем первом совете доложили, чтоб для предосторожности и недопущения межевщика что-нибудь без нас сделать, иметь бы нам в степи всегда наблюдателем одного из наших соседей офицерского ранга и чтоб сменят его всякой день другим; и, не долго думая, назначили быть первым дежурным г. Колемина. И как он охотно на себя сию комиссию принял, то в тот же час его в степь и отправить, препоручив наблюдать и примечать, что происходить будет и тотчас нас уведомить, если какое движение у наших неприятелей окажется.
Сделав сие и отложив собственную езду свою в степь в сей день за холодом, доехали мы с г. Сабуровым к г. Соймонову, где нашли и его брата. Тут досидев и поговорив обо всем, поехал я обедать к г. Сабурову и нашел у него изрядный домик и семейство, хотя небольшое, состоящее в его жене и племяннице, но ласковое и приятное. Все они были мне очень рады и старались угостить всячески. После обеда предложил он мне все свои письменные документы, и я, прочитав оные, нашел их столь важными, что выпросил их с собою домой, дабы на свободе получше обо всем подумать и собраться с мыслями. Между тем был у нас у обоих, как главных начальников, опять тайной совет обо всем, что нам делать надлежало, и как положили мы ждать повестки от нашего форпостного офицера, то, просидев у него до самого вечера, возвратился я домой.
Тут принялся я тотчас за прилежнейшее рассматривание всех документов, и признаться должен, что они меня весьма смутили. Чем более я внимал в содержание оных, тем сумнительнейшим казалось положение нашего дела. Оказывалось, что Пашков действительно имел право к присвоению себе всей нашей степи, и хотя откащиком употреблено явное плутовство и вместо 1000, данных Пашкову четвертей, объехана, описана и живыми урочищами приурочена им округа, содержащая в себе до 50 тысяч десятин, следовательно, в 25 раз более против данного ему количества; и хотя бездельник сей в отказных своих книгах ж написал, что он помянутые 1000 четвертей измерил и в десятины положил, но опровергнуть его отказ было ничем не можно и делать было нечего.
Известная мне важность живых урочищ, почитаемых во всем межевании ненарушимою святостью, устрашала меня всего более и лишали всей надежды. Холодной пот прошиб даже меня, когда усмотрел я все сии трудности и невозможности, и долго был я в превеликом сумнении и нерешимости; но наконец, схватив межевую инструкцию, ну-ка я ее читать и приискивать все места, где упоминаемо было о землях, даванных в прежние времена из диких поль, и приспособливать оные к нашему делу. И как неописанно и даже до восторга обрадован я был, когда вдруг в ней нашел один пункт, не только для меня утешительной, но подававший мне, так сказать, в руки к рассечению нашего гордиева узла или верное средство к разрушению вышепомянутого плутовства и к уничтожению всего мнимого законного на всю степь права г. Пашкова.
Важный и достопамятный пункт сей, которой назначал я фундаментальным основанием всему предпринимаемому нами спору, и долженствовавший помогать нам к преоборонию Пашкова, был следующего содержания:
"Все произведенныя из диких поль дачи безденежно не далее утверждать, как только те, которые даны до 1714 года, а если которые по спорам окажутся произведенными после оного года по 1736 год, таковые хотя и намеривать то число, сколько именно произведено в дачу, а если числа не написано, то по живым урочищам; а ежели ни числа, ни живых урочищ не назначено, то по препорции ревизских душ, однако о всех таковых землях без утверждения еще оных собирая ведомости, представлять в межевую экспедицию на рассмотрение".
Признаюсь, что пункт сей был мне до того совсем неизвестен, или мною при читании инструкции не замечен по достоинству, ибо не доходило до того надобности, но тогда кинулся он мне в глаза; и как из него усматривал я, что был некогда 22-летний период времени, в которой запрещено было давать из диких поль земли, но, несмотря на то, многие их каким-то неправильным и незаконным образом себе доставали, и самое сие плутовство сим пунктом было разрушаемо, то кинулся я в помянутые Пашковы документы для отыскания года, в которой даны были ему помянутые 1000 четвертей; и какое же удовольствие мое было, когда увидел я 1732 год и что земля сия принадлежала точно к числу таких, о каких упоминалось в помянутом пункте; я вспрыгнул почти от радости и сам себе воскликнул:
"Слава, слава Богу! теперь не страшен ты мне, господин Пашков, и вся дачка-то твоя сумнительна еще и тебе не надежна; а живые твои урочищи, на которые ты, как думать надобно, опираешься и всю свою наиглавнейшую надежду возлагаешь, ничего не значут. Оказано ясно, что они в таком только случае действительными быть могут, когда число дачи не написано, а у тебя, молодца, число сие именно означено, Итак, если и дадут тебе, так не более 2000 десятин, а не всю степь, и сей тебе, как своих ушей, не видать. Нужно только, чтоб чрез споры вывесть все плутовство наружу и не допустить тебя схитрить и вновь сплутовать что-нибудь".
Словом, с меня как превеликая гора с плеч тогда свалила, и обрадование мое было столь велико, что я почти не уснул во всю достальную часть ночи, или спал, но очень мало; и, проснувшись раным-ранехонько, стал размышлять о том, как бы лучше расположить мне это дело и основать сей важной спор, от которого долженствовала зависеть судьба всей этой степи.
По всему заключал я, что, имея пред собою противника весьма хитрого и могущественного по своему великому богатству, надлежало поступить не только умеючи, но употребить и все нужные осторожности к тому, чтоб при произведении спора не связать с ним и всю нашу округу, о которой по выписям известно было, что и в ней был примерец, десятин до несколько тысяч простирающийся, и что дачной земли и во всей нашей округе было только 7000, а владение простиралось на несколько десятков верст и, по всему вероятию, тысяч до 30 или более десятин. Итак, весьма нужно было, чтоб не подвергнуть и ее никак измерению, что необходимо воспоследовать должно, если свяжется она спором с землею казенною, или с Пашковою. Словом, пункт сей был весьма щекотливой, и надобно было поступить весьма умеючи, чтоб степ сделать казенною, а самим отыграться без всякой опасности.
Несколько часов занимался я о сем размышлением, а потом, схватя бумагу, стал предварительно сочинять спор, какой бы мне записать при межеванье, и занялся тем все утро 22 августа. И как удалось мне написать объявление наше довольно изрядное и такое, которое, как казалось, для Пашкова не весьма будет вкусно и его гораздо и гораздо поспутает, то хотелось мне повидаться с г. Сабуровым, сообщить ему свою радость, ободрить надеждою и показать ему написанное и посоветовать обо всем нужном, а всего паче о том, как бы нам всем стать заодно, быть единодушными и единогласными и до времени молчать и никому о том ничего не сказывать, дабы Пашков намерения моего не узнал и не употребил бы какой хитрости.
Но не успел я отобедать, как прискакал ко мне человек от г. Сабурова с уведомлением, что дежурной сегодня офицер, капитан Ржавитинов, дал ему с учрежденного нами форпоста знать, что Пашков в тот день имеет прибыть с великою свитою на свой хутор, и чтоб мы высылали поверенных с запасными на всякой случай людьми.
Сей случай произвел тогда первую тревогу по моем приезде, а до того было их уже несколько, которыми всеми тамошние жители по необыкновенности своей настращены были чрезвычайно; но и в сей раз разосланы были от нас обоих, как от главнокомандующих, гонцы по всем селам и деревням, и тотчас началась по всюду скачка и гоньба. А как мне кстати и без того ехать надлежало к г. Сабурову, то я и сам, севши на лошадь и заехав за Тараковским, вместе с ним в Калиновку и приехал.
Тут у всех у нас троих, как у некоего триумвирата, держан был тотчас опять совет с затворенными дверями. Я сообщил им свое открытие, рассказал все дело и прочел им написанной прожект тому, как бы нам удобнее было Пашкова отбоярить и себя защитить. Они возрадовались тому также и, одобряя в полной мере все мною написанное, только и твердили, что сам ангел принес меня к ним на крылушках.
После того советовали мы о том, как бы нам лучше расположить свой отвод, и поелику нам всем точное положение мест вдоль всей на несколько верст простирающейся побочины и упоминаемые в выписях и отказных книгах живые урочищи не коротко, а мне и совершенно были неизвестны, и мне непременно нужно было видеть их самолично, дабы сообразно с ними расположить свои и меры; то условились мы на утрие ехать вместе оные осматривать, буде на межу не поедем. Сим кончился сей день, и мы расстались с тем, чтоб дожидаться вторичной присылки от форпостного офицера; однако оной не было, и господин Пашков в тот день еще не приезжал.
На утрие, не имея никакого с форпоста известия, готовился я ехать в степь, хотя с досадою, что погода была холодная и очень дурная, но как переменить было нечем, а требовала необходимость, то, оседлав лошадей, поехал я к г. Сабурову; но едва отехал с версту, как увидел пред собою толпу народа, и нашел целое сонмище тамошнего дворянства, на дороге съехавшегося. Иной ехал на межу, не зная не ведая где она, другой с поля, иной ко мне, иной к г. Сабурову, и все, съехавшись в одно место, шумели, гомели и кричали.
Были тут гг. Дуров, Колемин, Смирнов, Беляев, Сабуров и многие другие, мною еще впервые тогда виденные. Все они неведомо как ради были, что я к ним, как больше всех смысливший, подъехал и мог разрешить их споры, пустые трусости и сомнительство, а особливо преклонить на другие мысли бунтующего несколько г. Дурова. Поговорив тут с полчаса и прозябнув, отложили мы езду свою в степь, а стали думать о том, куда бы нам в тепло убраться. Я звал всех к себе, а г. Сабуров также, и к сему согласились ехать все гурьбою.
Тут держан был у нас полной и большой совет, и было много говорено и толковано. Наиглавнейшая нужда настояла в том, чтоб быть между всеми нами единодушию и совершенному согласию и порядку, и мне удалось наконец убедить всех к восстановлению оного своими представлениями.
Между тем получено было с форпоста известие, что Пашков еще не приезжал и что нам ехать туда еще не зачем. Сие побудило всех разъехаться опять по домам, но меня не отпустил никак г. Сабуров. Я принужден был остаться у него обедать, и как после обеда обещали быть к нему и гг. Соймоновы, то дождался я и их, и в разговорах с ними и с Казначеевым, приехавшим туда ж с женою, препроводил я весь день в приятной компании и возвратился домой при захождении уже солнца.
Как и в последующий за сим день не было никакого и ниоткуда слуха, и за случившимся ненастьем никуда ехать было не можно, то пробыл я весь день дома без дела и занимаясь кое-чем от скуки. А тоже самое проливное ненастье, продолжавшееся и на другой день, удержало меня от езды к церкви по случаю бывшего тогда воскресного дня, но о чем после жалел, поелику там было великое собрание дворян, желавших меня видеть. А как после обеда несколько, попроведрилось, то ездил я к Сомойновым и проводил там с ними и бывшими у них гг. Сабуровыми остаток сего дня.
На другой день после сего, по утру, прислал ко мне г. Сабуров звать меня к себе обедать и для слушания новых вестей. Я любопытен был очень оные слышать и тотчас к нему с племянником своим и поехал. Но вести были самые пустые и состояли в слухе, якобы г. Пашков уже раскаивается в том, что взял на свой кошт землемера. Но как он на хутор свой еще не приезжал и не было даже и слуха, когда его пришествие воспоследует, то вздумали мы после обеда съездить на ближнюю степь посмотреть некоторые живые урочища, где затевали мы завесть спор.
Поздновато уже было, как мы собрались, однако поехали. Но можно ли было в такое короткое время такую бездну и такое пространство ужасное объехать? Мы не успели и десятой доли того объездить, что хотели, и обмеркли на степи. едучи мимо нашего форпоста, вздумали мы, как главные предводители, заехать оной посмотреть. Он походил на действительной форпост издали. Стояла тут офицерская палатка и множество парода, с телегами и лошадьми, находилось подле оной. Иные стояли пешие, иные на лошадях, иные на кургане, в некотором расстоянии от них находящемся. Не успели они нас завидеть, как и сделалась у них тревога, ибо им не видно было, кто б такой это был, а видны только были верховые лошади и наши дрожки с народом.
Все они перетрусились в прах, сочтя нас неприятелями, каковыми почитали тогда всех пашковских. Иные поселись уже на лошадей, чтоб искать спасения, если что не по их будет, или скакать к нам давать знать. Миланам была осторожность; но самого форпостного офицера тут не было. В сей день очередной и наряженной изволил облениться, и мы положили сделать ему за то выговор и протурить в последующий день.
С форпоста проехали мы ко мне в деревню и приехали уже в глухую ночь. Г. Сабуров заехал ко мне и просидел с час времени. После его настращал было меня товарищ мой, занемогши лихорадкою и пролежав всю ночь в жару. Произошло сие оттого, что он поохотясь ехать с нами, попростудился,
27-го числа прошел было слух, что г. Пашков уехал в Воронеж; но слух сей был пустой, ибо под вечер получили мы другое и давно уже ожидаемое известие с форпоста, что г. Пашков действительно уже наконец на свой хутор прибыть изволил.
Но как письмо мое достигло до своих пределов, то дозвольте мне на сем пункте остановиться и, кончив оное, сказать вам, что я есмь, и прочая.
(Декабря 19 дня 1808 года).
Любезный приятель! Достоверное известие, полученное о приезде г. Пашкова на его хутор, долженствовало произвесть опять тревогу во всех селениях наших. Мы разослали опять по всем местам гонцов, и повсюду началась паки скачка и гоньба. Ввечеру приехал ко мне г. Тараковской с уведомлением, что был у него солдат от межевщика, посланной за понятыми, и что ему велено было заехать к нам и сказать о приезде Пашкова. Итак, начали мы с часу на час ожидать повестки об межеванье и удвоили караул свой на форпосте для лучшей предосторожности.
28 числа по утру, когда я еще спал, прислал ко мне г. Сабуров человека с письмом, в котором изображал великое сомнение и незнание, что делать. "Уже не ехать ли нам самим к Пашкову" -- говорил он в письме своем, и звал к себе для совета.-- Ох вы трусы, трусы! возопил я, и тотчас одевшись к нему поехал. На дороге видел я повсюду скачку и ристание сбирающихся на форпост разных людей и дворян. Один из них, а именно г. Соймонов, завидев мою коляску, тотчас остановился и прислал ко мне человека спрашивать, куда я еду? Я сказал ему куда, и г. Соймонов поехал вслед за мною.
Приехав к г. Сабурову, нашли мы уже присланного от межевщика солдата с повесткою, что межеванье будет либо того ж числа, или 30 августа, и начнется с речки Лесного-Тамбова с Рассказовскими дачами. Тогда отлегнуло у нас немного на сердде. потому что межеванье не с того места начнется, где мы опасались, а верст за 30 от нас. А как при том сказано было, что в тот день межеванья не будет, то отложили мы ехать на межу, а учинив трое совет, предприяли учинить то, чего требовали тогдашние обстоятельства.
Между прочим из совета сего произошла изрядная шутка, а именно; досадно было нам, что владельцы и дворяне, живущие в отдаленнейшем в нашей округе селе Курдюках, не имели с нами сообщества и до того времени глаз своих не показывали. А как к землям их долженствовало дойтить прежде всех межеванье, то восхотелось нам их пугнуть, и мы согласились послать к ним призывную грамоту. Комиссия сочинить ее поручена была мне. Я и подлинно намахал от всех нас ко всем им письмо, могущее привесть их в превеликую трусость. Сие письмо отправили мы со случившимся из соседственной к Курдюкам деревни прикащиком. После чего г. Соймонов, распрощавшись с нами и пригласив нас на утрие к себе обедать для имянин его сына, поехал домой, а я остался обедать у г. Сабурова.
Мы едва встали из-за стола, как прискакала к нам целая толпа тутошних дворян, проездившая по пустому на форпост, и, между прочими, незнакомой мне еще человек, господин подполковник Свитин. С ними проговорили мы долго и провели в том весь тот день почти до вечера и условившись видеться опять на утрие в церкви, разъехались по домам, подтвердив на форпосте иметь крепчайшее смотрение.
29-го числа, как в праздничной и табельной день, не можно было быть межеванью, то ездил я в село Трескино к обедни. Там нашел я великое собрание господ и госпож, с которыми был у нас опять совет, что делать и выезжать ли в сей день на ночь на межу, или нет? и положили чтоб ехать, хотя и перепали слухи, что межеванья и в последующий день для праздника Александра Невского не будет. Я и многие другие поехали между тем обедать на именины к г. Соймонову.
У него было изрядное собрание и обед сборной; а после обеда началось гулянье и, по тамошнему обыкновению, по собрании дворовых и крестьянских баб в нарядном убранстве, скачка и пляска. Сие продлилось до самой ночи, и г. Соймонов так разгулялся, что сделался неотвязчивым человеком.
Между тем увидели мы после обеда скачущих мимо себя многих дворян. Мы тотчас догадались, что были то господа курдюковские, едущие к нам по нашей призывной грамоте, и кликали их к себе, Тут, к удивлению моему, увидел я, что господа сии были люди очень изрядные, особливо майор Стаханов и поручик Паульской.
Сколько приметить было можно, то зазывная наша грамота была им несколько чувствительна; однако я умел скоро уничтожить их неудовольствие, представив им великую необходимость их приезда и ту опасность, какой они себя подвергали, не приобщаясь к нашему обществу и совету.
Оба помянутые господа были люди такие, которые могли в один миг понять все дело. Итак, соделались мы тотчас добрыми друзьями, и они пробыли у нас до самого разъезда; а я возвратился домой уже около полуночи.
30 августа был, наконец, тот день, в которой надлежало нам собираться всем на межу. Некоторые не хотели было ехать в такую даль и на чужую землю; но я убедил всех представлениями, что как они межеваня никогда еще не видывали, то хотя начнут и не у нас межевать, но не худо им посмотреть и познакомиться предварительно с обрядами межеванья.
Итак, определили мы всем ехать и назначили для генерального рандеву, или сборным местом один, находящийся посреди степи, превеликой курган, называемый Красным, куда после полудня все и со всех сторон и собрались. Г. Сабуров заехал ко мне и мы поехали вместе.
Приехавши к кургану, нашли мы тут уже великое множество народа. Большая часть дворян и поверенные все находились уже тут. Кибиток и повозок было превеликое множество. Один из офицеров отправлен был еще до нас для проведывания о межевщике в пашковской хутор; итак, стали мы его возвращения дожидаться.
Как между тем прошло часа два времени, то провели мы их в разных разговорах, взошли на курган, подчивали друг друга водкою и ели арбузы, чрез самое сие исделали мы сей курган на век достопамятным, назвав его "арбузным".
Как все сие происходило, то повстречалось со мною тут одно досадное обстоятельство. Все бывшие тут в собрании многие дворяне, а того множайшие поверенные других отсутственных господ были с мнениями и намерениями моими согласны, а колобродил только один, а именно умной человек, или паче бессмысленный глупец, прикащик господина Рахманова, которого самого по особливому для нас счастью в то время в сих деревнях не случилось. Этот глупец, наливши себе лоб, только и твердил, что он не пустит межевщика иттить по земле государя его боярина и не отступится от ней.
Сколько ни старался я приводить его в рассудок лучший, но все не успевало. К вящему несчастию определен был на подмогу к нему человек господина Сатина, бывавший при межеванье. Сей вздумал также предо мною умничать и доводить до того, чтоб все ему в глаза смотрели. Оба сии господа смущали неведомо как народ и развращали мысли, а особливо у незнающих и не имеющих здравого рассудка людей. Отчего к превеликой досаде моей и начинались раздоры и разные мнения и толки.
Я видел необходимость, что мне надобно было их усмирить и опять успокоить; но мне стоило сие толь многих трудов, что я от крика даже осип и нажил себе кашель. Но доволен по крайней мере был тем, что несколько опять их разными представлениями и уговариваниями поуспокоил.
Между тем возвратился посыланной на хутор и привез известие, что межевщик совсем готов и едет на межу; чего ради послали мы еще подзорщиков смотреть, как выедет и куда поедет. Между тем балагуря между собою, выбрали мы еще несколько начальников: иного пожаловали в майоры, иного в адютанты, иного в обозные, иного в квартермистры, иного в сержанты и поручили каждому свойственные должности. Обозной должен был иметь начальство над обозом и становить его на станциях вагенбургом. Квартермистр должен был ассигновать и отводить под стан место и стараться о снабжении всего нашего войска провизиею и фуражом и всеми нужными потребностями, и так далее.
Не успели мы окончить сего распоряжения, как прискакал к нам посыланной с известием, что межевщик уже выехал. Тут тотчас закричали мы: лошадей! и началась великая суета. Одни ловили лошадей, другие их седлали, третьи запрятали повозки и так далее. Приятно было смотреть на сей беспорядок! все происходило так, как бы при получении известия о приближении неприятеля. Всяк суетился, бегал без души и спешил скорее исправиться.
Наконец, тронулись и поехали мы с места. Человек тридцать поверенных, верхами, по четыре человека в ряд, ехали перед нами впереди. За ними мы с господином Сабуровым, как главные начальники, за нами прочие дворяне, а за ними слуги. И какой это был длинной ряд колясок, кибиток и телег! Мы уже с версту отехали, а последний конец еще подле кургана находился, и казалось, что едет народа несколько сот человек.
Приехав к так называемым Ближним озеркам, куда, как сказали нам, поехал межевщик, не нашли мы оного в сем месте и услышали, что он проехал далее и будет дело свое начинать в другом месте. Тогда поскакали и мы вслед за оным и спешили тем паче, что наступал уже вечер, а ехать надобно было верст с пятнадцать. Но как мы ни спешили, однако обмеркли на дороге и принуждены были ехать в темноте.
Подъезжая к тому месту, где расположился межевщик ночевать, увидели мы повсюду горящие огни и шум от ночующего разного народа; межевать хотели начинать с реки Лесного-Тамбова и внутри самых дач и владений села Рассказова, дворцового и села Спаского, монастырского или экономического ведомства крестьян. Сии, услышавши о приезде сих незваных гостей в средину владения своего, собрались великими ватагами и готовились поднимать гвалт и бить, как скоро межевать станут, и для того ночевали в близости с дубьем и дреколием и дожидались только дня.
Услышавши сие, многие из наших начинали тревожиться и опасаться, чтобы при таком случае и нам со стороны не досталось. Но как мы были люди посторонние, а притом и самих нас была изрядная кучка и человек около двухсот, то скоро я всех успокоил и уговорил, представляя, что хотя б и драка сделалась, так нам следовало бы не допускать до того.
Совсем тем остановились мы немного одаль и от межевщика, и от волостных мужиков, и сделав порядочной вагенбург, разбили посреди оного палатку, привезенную с собой, и множество расклали огней, чем всему нашему табору придали такой величественной вид, что все приезжавшие после стан наш почитали межевщиковым.
Расположившись сим образом, согласились мы иттить к межевщику. Мы застали его уже раздевавшегося и хотевшегося ложиться спать. Итак, поговорив немного, раскланялись мы с ним и оставили его с покоем.
Межевщик показался мне изрядным и таким старичком, каким мне его описывали уже прежде. Чин имел он капитанский и звали его Иваном Петровичем Петровым. Экипаж его был очень незнатен и состоял в простенькой кибитчонке, да и весь обоз его был слишком не велик и состоял только в нескольких телегах с межевыми столбами.
Возвратившись, нашли мы уже палатку разбитою и стол на земле, покрытой и установленной множеством кушаньев. Всякой тащил, что с собою привез и становил на стол или паче на распростертую по земле скатерть. Итак, хотя была тогда пятница, и день постный, но наставили рыбы и всего прочего такое множество, что и есть было некому, хотя нас была и изрядная компания.
После ужина напомнили мы свою военную службу и, приравнивая ее к тогдашним обстоятельствам, сделали кругом огонька кружок, как прежде сего на войнах бывало и делывали, и начали разговаривать и разоврались так хорошо, что истинно часа два проговорили и прохохотали и никому сон и на ум не шел. Наконед разошлись мы по своим экипажам, а иные в палатку, спать. И сия была первая ночь, которую проводили мы в поле.
Проснувшись поутру очень рано и подосадуя, что позабыли все взять с собою прибор с чаем, оделись мы и пошли все к господину землемеру. Он окружен уже был множеством народа и рассматривал крепости рассказовских и спасских мужиков. Мы вмешались тотчас в разговор, и я скоро мог приметить, что межевщик был человек очень мякенькой и что слишком уже явно держал сторону Пашкова. Но как не до меня было дело, то ничего еще не говорил. После чего повел его поверенной господина Пашкова на начинной пункт и самое то место, где разграничивались владения рассказовских с спасскими.
Как крестьяне обеих казенных сих волостей были люди межеванья никогда еще в глаза не видавшие и притом все ничего незнающие, то начался с самого начала превеликой уже вздор. Они начали спорить, но без толку и без порядка, и, по обыкновению наших крестьян, с мужицкою своею надменностию, криком, воплем и угрозами.
Мы все были тогда только зрителями и толпа превеликая народа окружала землемера. Долго сие продолжалось и продлилось бы еще и долее, если б не начал и я мало по малу вмешиваться в разговоры и толковать мужикам дело. Любо было сие межевщику и тем паче, что он и сам не слишком был далек и знающ в своей должности, а не противно также и Рыбину -- так назывался поверенной г. Пашкова -- ибо сам он не изволил на межу удвинуться, а поручил все дело сему своему служителю, которой был малой хотя не глупой, но не из самых же прытких и бойких. А как и самой межевщиков и подьячий был также не из далеких, то и не трудно было мне не только вкрасться им в кредит, но в один миг почти довести до того, что и межевщик, и Рыбин, и подьячий стали меня уважать и даже слушаться, и я сделался первейшею особою, обратившею внимание всего народа на себя.
А не успело сего воспоследовать, и всем присутствующим знание мое в межевых делах сделалось видимо, как поверенные обеих оных волостей и привязались уже ко мне и просили, чтоб я их, бедных, не оставил и дал наставление, что им делать.
Тогда отчасти из сожаления, отчасти с досады на начальников и управителей их, оставивших бедняков сих без всякой защиты и предавших в руки неприятелей, а к тому ж некоторым образом и для собственной своей пользы, вздумал и решился я разрушить те злые ковы, которые на них были кованы.
Я легко мог видеть, что дело тут пахло плутовством и мошенничеством. Рассказовский управитель вместо того, чтоб быть ему самому на меже, и как заключать было и можно, по согласию с Пашковым, уехал нарочно в сие время куда-то прочь и выбрал к межеванью сему двух совсем незнающих мужиков, и был даже так бессовестен, что и не снабдил их полною и по обыкновенной узаконенной форме написанною доверенностию, а только представил их при сообщении из своей канцелярии и дав им приказы, нимало с здравым рассудком не согласные; знающего же грамотного человека или подьячего ни одного с ним не приставил. Все сие, как думать надобно, на тот конец было сделано, чтоб межевщику можно было их, как не имевших указных доверенностей, сослать с меня, а самому без них отмежевать землю господину Пашкову и утвердить бесспорными столбами.
Все сие действительно бы и воспоследовало, если б при том не случилось меня и не сделано б было от меня помешательства. Рыбин сколько ни старался убедить к тому межевщика и сколько сей Пашкову ни раболепствовал, однако дурно было ему такое противное законам дело сделать при толь многих дворянах и штаб- и обер-офицерах, а ocoбливо при мне, как знающем межевые дела человеке и говорившем вслух, что это дурно, нехорошо и никак не годится.
Итак, принужден он был почти против хотения своего принять от рассказовских спор и начать писать обыкновенную полевую записку со вношением в нее с обеих спорящих сторон объявлений. Тут, к превеликому удовольствию, приметил я, что не только подьячий, но и сам господин землемер в письме был не слишком расторопен: мяк, мяк, мяк, а толку не было. Сам Рыбин не слишком быстёр был в сказывании, что писать. Итак, не писали, а марали только бумагу и принуждено было перенисывать опять все набело.
Но как бы то ни было, однако дело взяло было свое начало и пошло своим порядком; но вдруг где ни возьмись целая толпа рассказовских бородачей, пришедших за тем, чтоб взять горлом. В один миг сделался тогда превеликое шум, все ударили в голоса, и неизвестно было кого слушать.
Межевщику и Рыбину то было и надобно. Он рассердился на них и стал их всех прогонять; велел чернить полевую записку, сердился, кричал и говорил, что он их не принимает без верующих писем и требовал сказки. Но тут догадай нелегкая старосту рассказовского сказать, что у них сказка есть, но он ему ее не подаст.
Не успел он сего выговорить, как встань беда и не ляжь -- "давай, давай скорей столбы! вот я их проучу", закричал межевщик и сам ярился и бесился. Все тогда принуждены были от него рассеяться; а рассказовские мужики, закусив губы, и проч. совсем пошли действительно в намерении приударить в колья, как скоро они межевать начнут.
Увидел я тогда, что дело доходило подлинно до дурного, и как мне не хотелось, чтоб дошло до гвалта и побоища, и чтоб не сделалась тем межеванью остановка, то пошел я ворочать, уговаривать и увещевать сих глупцов безумных. Но не успел шага два-три отойтить, как поймал меня Рыбин за полу и умиленнейшим образом просил, чтоб я их не замал и не учил. "Что вам, сударь, дела!" говорил он -- "не замайте, сударь, их, пускай себе, что хотят, то делают".
Рассмеялся я сему прошению и тотчас, перевернувшись, самого его уверил, что я для его же пользы в это дело мешаюсь, и что если не уговорить мужиков, то они и его, и межевщика сгонят с поля и чтоб еще не побили.
-- "Мужики, говорил я ему,-- глупы; их нужно рассердить, а после и не уймешь. Итак, доброго из того ничего не выдет. Разве тебе хочется, чтоб межеванье ваше рушилось?... А когда нет, так надобно дураков как-нибудь убаить, и пускай они врут, что хотят, чего тебе их спора бояться. Они хоть сто раз называй эту землю своею, но речки-то и этого живого урочища не снесут, а оно-то и важно: по оному вы всю ее получить можете и на споры их нимало не досмотрят".
Сям я Рыбина не только успокоил, но и побудил еще просить меня с поклонами, чтоб я постарался уговорить мужиков. А я, догнав их, и употребил действительно все, что мог к усмирению его (?) и приведению на оные мысли.
-- Дураки говорил я им: что это вы делаете и даровое ли затеваете? Я знаю, что у вас на уме и куда вы, и зачем идете; но из драки и битья ничего доброго не выдет и вы тем себе ничего не пособите, а все дело только испортите. Вас, дураков, пересекут за то плетьми и кнутьями, а межевщику дадут из города команду, а тогда не посмотрят на вас и отмежуют и вы землю потеряете.
Сии и подобные тому слова поостановили сих дураков.
-- "Но что ж нам делать?" сказали они, "видишь он какой! ни слов наших, ни речей не принимает, а гонит только прочь и хочет нартом взять, да и не говори еще -- бесятся".
-- Ну, это вы его рассердили,-- сказал я,-- вам бы не надлежало так вопить и кричать. Этого при межеваньях не водится, а говорить тихо, порядочно и учтиво, а стараться бы только о том, чтоб приняли и записали ваш спор и чтоб не белые клейменые, а черные столбы становили, которые ничего еще не значут.
Сим ж словами поуспокоил я их несколько и довел до того, что сами они стали меня просить, чтоб я уговорил межевщика принять от них спор и буде бы можно сделать им милость, и помог им, незнающим в этом случае, и вместо их сказывал бы, что писать и как бы это сделать;
-- Ну, этого мне нельзя сделать, друзья мои! Межевщика уговорить я готов, но вместо вас спор записывать и говорить, как можно мне, постороннему человеку?
-- "Да как же нам быть? а сами мы не умеем и не знаем, как и приняться за это дело".
-- Разве попросите, -- сказал я, -- вы сами межевщика о тои, и он мне, вместо вас, говорить позволит.
-- "Хорошо, хорошо, батюшка, подхватили они: постарайтесь же об нас".
Итак, по успокоения сих, осталось мне преклонить гнев одного только межевщика на милость, все еще ярящегося и вопиющего, чтоб давали скорее белый столб и лопатки. Но и сего мне не великого труда стоило убедить ко всему, чего мне хотелось. Я подбежал к нему ж самым дружеским образом сказал ему в полголоса:
-- Помилуйте, Иван Петрович! что это вы хотите делать и какой себя опасности подвергаете?
-- "А что такое?" спросил он.
-- Как что? У дураков-та непутное на уме: у них человек с полтораста приготовлено с дубьём и дреколием, лежат вон там, в яруге, и они пошли за ними, чтоб бить вас не на живот, а на смерть, и мне истинно вас жаль, вижу что вы очень доброй человек.
-- "Что вы говорите? не в правду ли?" воскликнул испужавшийся и затрепетавший от страха межевщик.
-- Ей-ей! сказал я: ж мы сей только час это узнали, и я для того и поспешил вам это сказать.
-- "Помилует вас за то! подхватил он: вы меня очень обязали. Но, ох, как же быть ж что мне делать?... как-нибудь надобно бы уговорить и успокоить глупцов этих. Они сдуру, что сглупу, готовы на все отважиться... Уж не можете ли вы, продолжал он, как-нибудь их усовестить и усмирить? Вы бы меня тем очень одолжили".
-- Я уже им и говорил,-- сказал я,-- но они несут чертовщину и кричат только: "Как! не хочет от нас принять спора! да мы ведь сами государевы!" Да и в самом деле, батюшка Иван Петрович, как можно вам не допустить их до спора? ведь они не владельческие, а казенные, и присланы к вам при сообщении.
-- "Черт их побери! подхватил межевщик: пускай себе спорят. Скажите, батюшка, им, что я согласен уже принять спор от них".
С сим и пошел я опять к мужикам, и поговорив с ними еще несколько и возвратясь опять к межевщику, со смехом сказал:
-- Дело почти сделано, а стало за безделицею: нет у них ни одного грамотника, а сами не умеют, и не смешно ли? просят меня, чтобы я им сколько-нибудь в этом помог, а мне кстати ли в чужое дело мешаться?
-- "Пожалуй, пожалуй! подхватил межевщик: какая нужда!... скажите, батюшка, им, что я и на то согласен. Пропади они совсем".
Как мне сего только и хотелось, то, пошедши опять к мужикам и поговорив с ними, привел я с собою поверенных и лучших из них, и помирив их с межевщиком, восстановил благополучно опять тишину, и начатое дело начало продолжаться, но с тем уже различием, что и я, как миротворитель, имел в том соучастие и взял уже вольность указывать подьячему и сказывать, что писать.
Сей, по подьяческому своему высокоумию, не хотел было меня слушаться, а стал слишком и не кстати умничать и городить сущий вздор; но я скоро до того довел, что сам Рыбин стал его и межевщика просить, чтоб он дозволил мне сказывать, что ему писать в объявлении рассказовских. Да не только сие, но самые и свои слова инако и как мне хотелось переворачивать дозволил.
Мило и приятно всем нашим чрезвычайно сие было, а того милее, как они увидели, что я самому межевщику стал указывать и давать советы, как лучше межевать, какие лучше делать признаки; обращался с астролябиею, как знающий человек, и что межевщик во всем меня слушался. Все хвалили меня и вся толпа народа обо мне одном говорить начала и твердить, что не межевщику, а мне бы межевать надлежало. Одним словом, сей один час ввел меня в превеликой кредит всей нашей округи и не только дворянам, но и крестьянам, и не только своим, но и посторонним. Все возложили на меня надежду, все твердили, что если б не я, то быть бы тут чухе, и все уверились и перестали обо мне иметь сомнительство, какое многие, сами не зная почему, все-таки еще имели.
Признаюсь, что для меня сей день был очень приятен, и ему нельзя было и не быть таким, потому что он очень много льстил моему самолюбию. И я надеюсь, что мне простительно будет, когда признаюсь в том, что слуху моему было очень приятно слышать, что самые незнающие совсем меня посторонние люди твердили:
"О, серенький-то барин востёр!" (так называли они меня потому, что был тогда на мне сверх мундира серенькой сюртук) "нечего говорить, востёр, всех-ста он их вострее, да и самого-то межевщика умней. Ну, кабы не он, быть бы тут чему-нибудь и такой каши, что и не расхлебали бы, а рассказовским не видать бы, как ушей, своей земельки. Помилует его Бог! и сам Христос его сюда принес!" и так далее.
Между тем, как все сие происходило, солнце продолжало свое течение и подвигалось уже к полудню. Всем нам уже и есть захотелось. Итак, записав, как водится, самой простой и обыкновенной спор, и дождавшись, как межевщик начал уже черные столбы становить и линии две-три отошел, возвратились мы к своему стану с радостью, что помогли рассказовским и заставили пашковских выпрягать лошадей своих из сох, которые было они для прорезывания межи совсем было приготовили. В стану своем нашли уже мы разостланные скатерти и множество и печеного, и вареного, и жареного, и питейного, словом, стол всем изобилием преисполненной. Нас обедала превеликая тогда компания, а именно: я, г. Сабуров, г. Соймонов, г. Стаханов, г. Паульской, г. Колемжн, г. Ржавитинов, г. Тараковской, г. Смирнов, г. Свитнев, г. Беляев, г. Кордюков, г. Дуров, г. Левашов и многие другие, из коих некоторые подъехали к нам уже того утра. Мир, согласие, единодушие, дружба, ласковость и взаимное друг друга подчивание и угощение господствовало тогда между нами и делали нам ествы еще вкуснейшими, и могу сказать, что было нам тогда очень весело и нескучно.
После обеда учинили мы общий совет о том, что нам делать? И как можно было наверное полагать, что межа до наших границ все будет спорная ж в тот день далеко не дойдет, а последующий день был воскресной, то положили мы ехать домой и, заехав опять к межевщику досмотреть, как он межует, собираться опять всем в воскресенье к вечеру на своей границе.
Определив сие, велели мы того же часа запрягать лошадей, и поехали в путь. Межевщика нашли мы уже несколько линий отошедшего и услышали от него, что он ж в последующий день после обеда межевать станет.
Сие озаботило было нас несколько, и обстоятельство сие было тем для нас досаднее, что нам хотелось в этот день попраздновать на именинах у господина Сабурова; ибо как в самое сие воскресенье была именинницею жена его, то звал он нас к себе. Однако, подумав-погадав и видя медлительность и нерасторопность межевщика, понадеялись, что в последующий день межевщик, по непроворству своему, до наших границ, отстоящих оттуда более нежели на десять верст, никак еще не дойдет, положили ехать домой и более для того, что мне хотелось вечерком посидеть и заготовить для будущего спора хорошую эпистолу.
У меня была уже и заготовлена изрядная пьеса для внесения в полевую записку, но она не годилась по той причине, что я, ходючи с межевщиком и обходясь с поверенным Рыбиным ласково и дружелюбно, по счастью довел его стороною до того, что он проболтался и сказал нам наперед, куда он подле наших дач вести был намерен, и я в один миг догадался, что он из следуемого ему по отказным книгам отвода намерен был великую часть степи выпустить, и как обстоятельство сие было мною совсем неожидаемо, то сие и заставило меня думать и помышлять о том, чтоб дать спору моему совсем другой оборот ж сообразить его с намерением г. Пашкова.
Таким образом поехали мы с Иваном Яковлевичем и некоторыми другими домой, а прочие остались ночевать опять в степи отчасти при межевщике, отчасти на границах наших дач в новоназначенном от нас новом сборном месте, чему мы были и рады, ибо могли им поручить иметь все нужные предосторожности и на случай каких-либо неожидаемостей дать им наставление, что им делать.
Но не успели мы нескольких верст отехать, как я и раскаялся уже, что поехал, ибо застигла нас на дороге темная ночь, а ехать было еще очень далеко. Но как бы то ни было, но мы хотя почти ощупью, но до дома часа через два ночи доехали. Совсем тем непреминул я приняться тотчас за дело, и того ж момента начал писать свою эпистолию и прежде не лег спать, покуда ее не окончил.
Но как письмо мое достигло уже до своих пределов, то дозвольте мне оное на сем месте перервав, сказать вам что я есмь ваш и прочее.
(Декабря 20-го дня 1808 года).
Любезный приятель! Предпринимая теперь описывать наш славной спор, имевший столь многочисленные и важные последствия, за нужное нахожу сказать вам наперед несколько слов о положении и обстоятельствах той обширной степи, о которой начиналось тогда спорное межевое дело, дабы чрез то могли вам тем понятнее быть те меры, какие употреблены были тогда мною к недопущению г. Пашкова незаконным образом и с легким трудом всем сим обширным местом к предосуждению моему и всех моих соседей, имевших в так называемой Пандинской округе жительство и во владении землями оной общее соучастие.
Обширная и более продолговатая, нежели круглая степь сия лежала тогда между Шадским и Тамбовским уездом и разграничивала собою оба сии уезда. В длину простиралась она от юга к северу более, нежели на 40 верст, а в ширину от востока к западу верст на 25 или более.
Вся она во внутренности своей была почти безводная, ибо в средине только оной протекала небольшая речка Ржакса, самая та, на которой у Пашкова заведен был маленькой хуторок для скотоводства. Но что касается до краев оной, то оные не совсем были безводны, а находилось оных довольно отчасти в речках, протекающих вдоль ее пределов, отчасти в буераках или, так там называемых, яругах, имеющих истоки свои из внутренности оной и впадающих в разные реки, в соседственных дачах находящиеся.
Что касается до сих соседственных дач, то с северной стороны прилегали к ней распашные земли огромного дворцового села Рассказова, и тут протекала вдоль края ее помянутая речка Лесной-Тамбов; но владение крестьян сего села простиралось гораздо далее за сию речку во внутренность степи. А как Пашков по самую сию речку хотел отмежевать себе степь сию, поелику она упомянута и приурочена была, то сие и подало повод к описанному мною уже спору между рассказовскими и Пашковым.
С восточной стороны прилегала к сей степи длинною побочиною своею вся наша Пандинская округа, которое имя носила она потому, что большая часть сел и деревень, в ней находящихся, имели поселение свое при брегах нарочитой величины реки Панды, протекающей вдоль сей округи по самой средине оной.
Тут, во-первых, прилегали к ней распашные земли большой деревни Караваеной; подле сих прилегали земли деревни Мельничного-Поселка, принадлежащей одному Рахманову. За сими прилегали к ней земли нашей деревни Болотовки, совокупно с деревнею Беляевкою и отчасти села Трескина, принадлежащих многим и разным владельцам, а особливо Тараковскому, Молчанову, Беляеву, Казначеевым и другим нескольким. А за сими прилегали к ней земли деревни Калиновки, где жил помянутой г. Сабуров с несколькими другими владельцами.
Во всю сию длинную побочину не было ни одной речки, текущей вдоль оной, кроме находящейся в нижнем конце и называвшейся Паникою; напротив того, поперек пересекалась она многими буераками или яругами с их отростками, из которых наиглавнейшею была речка Караваенка, на устье которой поселена была деревня Караваино. А напротив селения нашей деревни Болотовки простиралась далеко в степь яруга или буерак Ложечный с разными его отростками или боковыми вершинами.
С южной стороны прилегали к ней владения разных сел и деревень того ж Шадского, а более уже и Тамбовского уезда, поселившиеся на речке Ржаксе и других некоторых. А с западной стороны прилегала во всю ее побочину к ней другая ж такая же обширная дикая степь, Тамбовского уезда, лежащая за речкою Осиновкою, и, наконец, владения помянутого экономического села Спасского.
Как точных границ ни которые из смежных с сею степью владельческих дач не имели, потому что в сих местах не было в древности никогда ни каких ни писцов и писцовых книг, а земли раздаваны были разным людям с означением только числа четвертей и с приурочиваниями весьма темными, необстоятельными и крайне недостаточными, то и произошло от того, что при размножившемся со временем количестве жителей, все они, не имея землям своим формальных ограничивающих их межей, владения свои распространяли с каждым годом от часу далее со всех сторон во внутренность сей степи, почитаемой тогда всеми казенною, дико-поросшею и никому не принадлежащею землею, и ближние места в ней распахивая и заселяя хуторами и деревнями, а дальние захватывая под свои покосы.
Но ни с которой стороны так много сии владения распространены в нее не были, как с стороны северной рассказовскими и спасскими жителями, и с стороны восточной жителями нашей Пандинской округи. Из сих никем так много земли во владение под пашню и покосы не было захвачено, как господином Рахмановым против деревни его Мельничного-поселка, лежавшей между нашею Болотовкою и деревнею Каравайною, так что число одних сих захваченных усильством сим алчным и наглым обидчиком простиралось до несколька тысяч десятин.
В таковом положении находилась сия степь до самого того времени, в которое началось у нас государственное межеванье; и как за год до того публикован был строгой указ, чтоб все прикосновенные к государственным землям и захватившие из них какое-либо количество во владение неотменно объявляли, с показанием сколько ими завлажено и сколько они сверх того из ней себе купить от казны пожелают, то множайшие из владельцев нашей округи, в том числе и я, и объявили, как о завладении из степи сей нескольких сот десятин, так предявили желания свои и к покупке еще множайшего числа, считая всю степь сию не инако, как казенною, ибо тогда о даче, произведенной из ней Пашкову и плутовском его отказе всей оной за собою никому и ничего не было известно.
Но как изданным о межевании манифестом цена всем завладенным и продажным землям объявлена была против чаяния всех высокая, то и купили из ней землю только очень немногие; множайшие же, за неимением денег, или не хотя жертвовать на то многими суммами, оселись и, вздумав называть все завлаженныя ими земли своими и говорить, что тут никаких пустых и дико-поросших земель не имеется, продолжали не только в противность манифеста по прежнему владеть ими, но, несмотря на все строгие запрещения, и после уже изданного манифеста продолжать час от часу больше оные распахивать ежегодно; что ж продолжалось до самого того времени, как явился Пашков со взятым на свой кошт землемером для отмежевания всей оной по плутовским своим отказным книгам за собою.
Но как черта, описанная в сих его отказных книгах, обжимала не только чрезвычайную обширность и пространство места, но будучи приурочена живыми урочищами, а именно: с рассказовской стороны помянутою речкою Лесным-Тамбовом, а с нашей стороны самым верховьем реки Панды и от оного на устье Вершинки, впадающей в речку Караваенку, и от сего места прямо на верховье речки Паники и оною вниз, и по всему сему долженствовала пресечь и отхватить многие тысячи десятин, действительно распаханных владельцами нашей округи, во владение Пашкова, тогда все наши владельцы увидели ясно свою ошибку и всю неправильность присвоения себе земель, ими завлаженных, и по справедливости стали опасаться, чтоб не лишиться всех оных при сем межевании.
При таковых обстоятельствах, по мнению моему, иного средства к спасению оных не оставалось, как в разрушении помянутого плутовского Паковского отказа объявлением всей этой степи казенною землею и доведении чрез заведенной спор сей до того, чтоб Пашкову велено было в силу помянутого мною пункта намерить не более, как только 1200 четвертей, а вся степь осталась бы казенною и всем можно б было и впредь пользоваться оною, а желающим и купить из ней из казны сколько кому угодно.
Самое сие и старался я всем нашим соседям внушить и хотя мне стоило то многого труда, но по крайней мере достиг я наконец до желаемого и довел до того, что все они признали сами сущую необходимость к названию и утверждению всей этой степи казенною, и всходствие того и положили все стоять в том и называть ее казенною всем единодушно и единогласно.
Но сего было еще не довольно, а предлежали мне и кроме того еще два пункта, крайне меня озабочивающие, или паче два дела, к произведению которых в действо предусматривал я великие и почти непреоборимые затруднения.
Первое состояло в том, что как к изобличению неправильности и плутовства отказа Пашковского помогло бы много и то, если б поверенной его при отводе наделал болтунов и перепутался в живых, упоминаемых в отказных книгах, урочищах, то нужно бы было каким-нибудь образом завесть его в таковой лабиринт и ошибки; но чего я не смел и надеяться, ибо воображал, что поверенной его неотменно будет при отводе соображаться с отказными своими книгами, и трудно будет его спутать.
Второе же было и того еще важнее и сумнительнее и состояло в том, что как всеобщая всей нашей округи польза требовала, чтоб при сем межевании не связать нам никак и наших земель спорами с сею казенною землею, ибо в сем случае подпала бы и вся наша округа измерению и могла б всей своей примерной земли, простирающейся до нескольких тысяч десятин, лишиться; то для избавления себя от того и спасения всей нашей примерной земли другого средства я не находил, кроме того, чтоб пожертвовать всем тем и может быть небольшим количеством владеемой нами земли, которой Пашков захватит отводом своим в свою округу, и не только всю ее называть казенною землею, но даже и свою, вплоть подле его черты находящуюся, и всходствие того говорить везде, где бы он ни повел, что направо и налево не наша и не его, а государева земля.
Сим одним можно было нам отбыть от измерения нашей дачи. А если б после и дошло до того, чтоб велено было нам показать покуда же простирается казенная земля и где границы нашей, то думал я, что можно тогда будет тут же и отступя хоть несколько сажен от черты его отвода, показать границы наши. Но как можно было мне ласкаться надеждою уговорить всех толь многих соучастников в нашем владении к тому, чтоб они говорили со мною за одно, отклепывались от своей земли и называли ее казенною, а особливо самих хозяев тех пашен, чрез которые Пашкову поверенному отвод свой: вести случится?
Сие-то меня смущало и обезоруживало всего более. Я никак не смел тем ласкаться, а паче имел причину бояться, чтоб самые те владельцы не наделали пакостей от неблаговременного жаления своей земли объявлением, что она их, не испортили б всего дела.
Но против всякого моего чаяния в обоих сих важных, смущавших меня пунктах помогла мне самая случайность или паче невидимое действие Промысла Господня, определявшего жребий сим землям не по нашим ожиданиям и мыслям, а по судьбам своим неисповедимым.
В рассуждении первого пункта помогло мне то, что нечаянным образом, как я в предследующем письме упоминал, проболтался мне сам Рыбин и сказал такое слово, которого бы мне ни за какие деньги не купить и которым, преподал он мне сам, так сказать, петлю для возложения ее на него. Дело состояло в следующем.
Как я, обходясь с ним умышленно очень ласково и дружелюбно и принимая вид будто я желаю сам им отмежеваться со всем успехом, спросил его: куда же он, дошед до верховья речки Лесного-Тамбова, поведет далее? то сообразно с своими отказными книгами сказал он, что на вершины или верховье реки Панды. Этого я и ожидал. Но каким поразился я удивлением, когда он вслед за сим примолвил, что она-де очень от того места близка и не более-де версты или двух.
-- "Ба, ба, ба!" воскликнул я сам в себе, сие услышав:-- "это что-то особливое и не похожее на дело! Верховья реки Панды мне известны, и они не так близки, как он говорит, а очень далеко и не ближе верст двадцати от того места. Ах, батюшки мои!" -- продолжал я сам в себе помышлять: "уж не думает ли он все то ужасное количество земли, которое лежит между верховьями речки Лесного-Тамбова и реки Панды из своего обвода выпустить и верховьями Панды назвать верховья речки Караваенки, которая точно, по словам его, не далее отдалена от того места, как версты на две или на три и лежит прямо против оного? То-то бы право хорошо! уж бы сел я ему тогда на шею и всего бы удобнее мог его спутать и завесть в лабиринт".
Все сие кинулось мне в ту же минуту в мысли; почему, не сказав ему на то ни слова, замолчал и скоро после того, расставшись с ним, для самого того более и спешил ехать домой, чтоб заготовить заблаговременно на бумаге то, что тогда говорить, если он действительно сделает такую важную и столь для нас полезную ошибку.
Что касается до второго несравненно важнейшего, смущавшего меня пункта, то недумано-негадано помогло мне много все случившееся при споре с рассказовскими; ибо как все наши поверенные и дворяне увидели мое знание и искусство, то, возымев весьма выгодное обо мне мнение, удостоверились в том, что все, что ни буду я делать, будет основано не на пустяках, а сущем деле. А сие, как из последствия окажется, и помогло мне убедить и уговорить их ко всему, что мне хотелось, и произвесть то, чего никто не мог ожидать и что удивило самого меня до чрезвычайности.
Вот все, что хотелось мне рассказать предварительно для лучшего вам разумения всего последующего, а теперь возвращусь к порядку моего повествования.
Возвратившись помянутым образом домой и написав все нужное на случай Рыбиной ошибки, поехал я на другой день, что случилось быть 12 сентября, к г. Сабурову к жене его на имянины. Он был мне чрезвычайно рад, ибо могу сказать, что он меня очень полюбил и обходился со мною как бы с близким своим родственником или лучшим другом. Вскоре после меня приехали к нему и господа Соймоновы с женами, также и господин Дуров с женою.
Все они были уже моими приятелями, а особливо доволен я был старшим братом господина Соймонова, Юрьем Федоровичем, человеком почтенным и разумным. Он обходился со мною не как полковник, но как низший меня чином, чем заставливал меня еще более себя любить и почитать.
Сему человеку восхотел я сделать учтивость и показать заготовленной мною спор и требовал об нем его мнения. Он расхвалил его впрах и дивился особливому туру или пути, какой я спору выбрал, признаваясь, что он особого рода и притом не только надежный и бессомненный, но и такой, о котором Пашкову и в мысль не придет, и что я иду против его таким путем, с которого ему сбить меня будет очень трудно.
После обеда не стал я долго медлить, но, напившись кофея, спешили ехать в лагерь в намерении мимоездом осмотреть все течение речки Караваенки и все впадающие в нее вершины, дабы тем лучше можно было расположить свой спор и отводы.
Для самого того, приехавши домой, оставил я свою коляску, велел ей ехать за собою, а сам, сев на лошадь верхом, поскакал с одним поверенным к Караваину. Но на ту беду случись подо мною лошаденка ни к чему не годная и как день склонялся к вечеру, то, не доскакав еще до Караваина, поставил ее в пень. Но тут по приказанию моему дожидались уже меня караваинские однодворцы с переменными лошадьми. Я пересел на другую и велел себя вести снизу до самого верховья речки Караваенки и показать мне все ее отвершки и положение их.
Осмотрев и заметив в мыслях все, что мне было надобно, спешил я добираться до лагеря нашего, куда прискакав, нашел уже я превеликое собрание господ дворян. Все они нас дожидались и у них были разные мнения и толки. Иные надеялись на меня, как на каменную стену, другие сомневались, а поверенной господина Рахманова все нес околесную и по глупости своей помышлял только о драке и, как я после проведал, заготовил уже множество людей и возмутил к тому же и многих однодворцев деревни Караваиной, до которой тогда до первой доходило дело.
Приезд мой оживотворил все общество и прогнал все их недоверки, трусости и сомнительства. По счастию подоспел к нам и г. Сабуров. Сему, более всех прочих усердствующему пользе общей, человеку не взмилились гости и компания: он оставил и жену, и гостей у ней, а сам поспешил вслед за мною, ведая, что присутствие наше очень нужно, ибо мы боялись, чтоб межевщик не дошел уже до приезда нашего до того места, где находился наш лагерь. Однако мы приехали благовременно и межевщик, по полученным известиям, находился от нас еще в нескольких верстах.
Совсем тем, как мы в том сомневаться уже не могли, что он в последующий день к обеду к тому месту прибудет, где мы расположились станом, как на границах нашего владения, и что мы должны будем иметь с ним первую стычку или словесное сражение; то заблагорассудил я созвать генеральной военной совет и решить наконец все сомнительства, объявив им весь план и порядок моего намерения, о котором я до того времени никому, кроме вернейших особ, не сказывал, из опасения, чтоб бездельниками не перенесены были неприятелю слухи. Адютант ваш долженствовал собрать того момента всех поверенных и самых владельцев в кружок для выслушания моего намерения и приказов. Смешно и приятно было видеть, как я стоял тогда, как главной предводитель, посреди, окруженной человеками двадцатью дворян и превеликим множеством поверенных приказчиков, однодворцев и мужиков. Все хотели охотно слышать о чем говорено будет; все обращали свои взоры на меня и все протягивали уши, чтоб не пропустить ни одного слова. Мы смеялись неоднократно после и сравнивали весь свой поход, которой прозвали мы Рыбинским, с войною Троянскою, а себя с греческими царями, а поверенных с их наперсниками и лучшими -- вельможами и воинами.
Господин Сабуров, представлял тогда особу царя Агамемнона, а я Улисса, а другие других греческих царей, смотря по свойству, качествам, летам и достоинствам, ибо все мы были между собою равные владельцы, во качестве имели не однакие. Были тут люди острые и скоро все понять и разобрать могущие; находились иные, которые были не столь острозрительны и понятливы, а третьи и тех простее. А не было и в таких недостатка, которые простотою своею иногда в досаду, а иногда в смех нас приводили. К сему роду принадлежали несколько человек из стариков.
Но никто нам так не был смешон, а иногда досаден, как один старый муж, и летами и чином своим всех прочих превосходящий, а поступками всех смехотворней. Был то господин надворной советник Свитин, в рассуждении которого никто не мог надивиться, как он мог, будучи несколько лет воеводою, править целым городом и уездом. Не могу истинно довольно насмеяться, как вспомню его поступки.
Он был из самых старинных людей, не очень богатый и не тутошний житель, а живущий неподалеку от Пашкова и ему знакомой, туда же для межеванья приехавший, потому что он имел участок в деревне Караваиной. Но характера был столь смешного, что не можно было не надседаться со смеха, слышав его рассуждения.
По несчастью случись, что он и в самом жительстве своем неведомо сколько раз обижен был г. Пашковым. А как он и тут от него же и, к несчастью, еще первый претерпевать был должен зло, то не было истинно часа, чтоб он его не ругал и не проклинал всеми клятвами, какими только клясть можно, однако так, что сам бы господин Пашков на то не осердился, как бы и в самом деле его в глаза ругал, а он его считал шутиком и играл им, как дурачком. Да и в самом деле нельзя было и сердиться, ибо он был очень смешон, и в один миг у него и дружба с ним, и брань, и лады, и сердце, и гнев, и опять смех. Вот какого разбора человек случился тогда быть в нашем обществе; но было несколько человек и других, которые не многим чем лучше его были. Но мне время возвратиться к своему повествованию.
Собрав вокруг себя всех в кружок, сделал я всем военачальникам и рядовым наперед изрядное предисловие, чтоб возбудить их тем к единодушной и мужественной против неприятеля обороне, а особливо уговаривал их к тому, чтоб они все на меня положились, поручили б мне все дело, слушались бы моих повелений и бессомненны б были, что я их не обману, а сделаю всему обществу услугу. Предуготовив их сим образом, стал я всем им вслух читать, что я говорить и предпринимать намерен, толкуя им каждое слово и сказывая именно для чего что говорить и делать хочу.
Все выслушали намерение мое и написанной спор с величайшим вниманием, и по окончании чтения, понимающие начали выхвалять и благодарить меня за мое старание, будучи мною очень довольными. Прочие же также хвалили и благодарили меня, хотя и половины дела не могли понять, а только заключали, что я, по мнению их, хитрое и далеко все их мысли превосходящее дело (?)...
Одним словом, предприятие сие возымело желаемое действие и мне столь много помогло, что переменило в один миг мнение самых злейших и об одной только драке помышляющих противников. Все стали уже на меня полагаться и вверять мне судьбу своей округи и всех своих жительств, и оставалось мало таких, которые имели б еще недоверие, и я радовался и благодарил Бога, что мне вздумалось сие сделать, ибо без сего вылились бы превеликие беды и куралесица преужасная.
По распущении сего последнего нашего военного совета, начались у военачальников, поставивших станы свои по разным местам, подчиванья и угощенья друг друга. Всякой звал других к своей коляске и подчивал водкою и другими напитками, какие у кого случились. Между тем приуготовляемы были у всех ужины, и на множестве раскладенных огнях варены были каши и другие ествы. Мы рассудили за блого собрать их все вместе я составить общий ужин или пикник.
И какое это приятное собрание сидело тогда кругом разостланных на траве скатертей, и какой веселой, вкусной и всем изобилием преисполненной ужин был тогда у нас! какое множество еств, какое множество напитков! Всего у нас было довольно, и мы наелись так, как бы на сборном каком и праздничном ужине. Звездами испещренный свод неба составлял тогда наши палаты, а несколько возженных свеч освещали наш стол. Смехи, шутки и невинные издевки услаждали нашу пищу, а согласие между всеми и новая дружба делали ее еще сладчайшею. Одним словом, мы сборищем своим так были довольны, что никому не хотелось расходиться и брать покой, и хотя была тогда глухая уже ночь, но мы согласились проводить еще несколько времени в продолжении наших разговоров, и полегшись кругом раскладенного и самими нами возжигаемого и поправляемого огонька, и провели время в разговорах и смехах истинно до полуночи.
По счастию случился один из наших товарищей, а именно господин Паульской, великой шутник и издевочник и такой человек, которой рожден был к тому, чтоб увеселять компанию разными смешными рассказами и прибаутками, которые к нему чрезвычайно и пристали, хотя он был и прямо разумной человек. И какое множество не насказал он нам тогда такого, чему мы все со смеху надседались.
Наконец, тем не удовольствуясь, стали мы всякой по очереди говорить, и всякой должен был рассказать что-нибудь смешное и увеселить собрание, что не только нам, но и самым людям нашим было приятно, которые поужинав вместе со множеством мужиков и поверенных, окружили наше сборище и до тех пор никто обо сне не помышлял, покуда не разошлись мы по своим походным квартирам.
Сим кончился сей день, а вместе с ним кончу я и письмо мое, сказав, что я есмь и прочее.
(Декабря 20-го дня 1808 года).
Любезный приятель! По наступлении последующего дня, начались у нас подчивания друг друга чаем и взаимными поздравлениями с добрым утром. Но у меня, как у главного предводителя, не то было на уме, а я спешил воспользоваться остальным еще свободным временем до сражения и употребить оное на рекогносцирование или осматривание еще одной вершины и некоторых мест, по которым, как думал я, поведет межевщика наш неприятель. И для того, сев на лучшую лошадь, какая могла найтиться во всем стане, и взяв с собою человек пять наилучших поверенных, пустился в степь для обозревания мест.
Не успели мы несколько отехать, как наехали на одного верхового мужика. Мы тотчас стали подозревать не из лазутчиков ли он Пашковых, каковых тогда везде несколько человек шаталось под видом искания пропавших лошадей, и для того поскакали тотчас к нему и приказывали остановиться.
-- "Что за мужик? закричали мы: и зачем здесь?"
Бедной мужик так испужался, что не знал, что говорить и делать.
-- Я, родимой, Спасский, ищу лошадей! Пропали, кормилец, две лошадки!
-- "Нет, плут" закричали мы, "не Спасский ты, а Пашкова! хочешь ли, как мы в плети?"
Мужик, думая, что мы его вправду бить хотим, задрожал от страха и клялся и божился нам, что он не Пашкова, а Спасский и нам союзник и просил помиловать.
-- "Постой же, мой друг!" сказали мы: "когда ты Спасший, то сказывай нам, в каком месте ты в Спасском живешь, как тебя и твоих соседей зовут, и так далее, и сказывай скорее, не запинаясь?" И как со мною были однодворцы, знающие спасских мужиков, то по ответам его уверились мы наконец, что он действительно был спасской, и оставили его с покоем.
Осмотревши так называемую Дёминскую вершину, о которой думали, что ее соперник наш станет называть речкою Караваенкою, возвратился я в наш лагерь и начал делать реестр и список всем поверенным в ожидании межевщика и покуда у нас было свободное время.
Никто из нас не сомневался в том, что до обеда нам не будет никакого дела, потому что межевщик ночевал от нас еще за несколько верст. Также все мы полагали за верное, что спору нашему надобно быть в самом том месте, где мы стояли тогда своим лагерем подле озерок, из которых вытекала речка Лесной-Тамбов, и которые озерки разделяли наше владение с рассказовскими. Однако все мы в своем мнении сильно обманулись, и я не успел возвратиться и начать делать помянутой реестр, как показался нам межевщик уже в виду, и мы в самое то время увидели скачущего к нам на подводе солдата с понятыми.
Смутился я тогда и не знал, что это значит, и как его тотчас ко мне, как к главному начальнику, представили, то удивился я еще более услышав, что прислан он к нам с понятыми для повестки, чтоб мы и поверенной господина Рахманова тотчас явились, потому что пришла его владения земля, а при том угрожаемо было, что если не явится, то без него межевать будут.
"Кой чорт?" сказал я тогда сам в себе: "что это значит? там владения Рахманова еще и в завете не раживалось и откуда они его там взяли? Да к чему такая непомерная уже строгость и угрозы? ведь он не слеп и нас видит, к чему посылать с понятыми!"
Признаюсь, что досадна была мне сия межевщикова поступка. Однако некогда было тогда долго разтабарывать. Я, схватив лошадь, какая первая попалась, и поскакал во всю прыть к межевщику, боясь, чтоб они чего не напроказничали. Прочие господа последовали за мною, и мы все в один миг очутились у него.
Мы нашли господина землемера нас уже дожидающегося и я первой, подошед к нему, подал ему свою сказку. Он удивился, что я подаю сказку, хотя моя деревня отстояла еще верст за двадцать от того места, и моего владения тут и в завете еще не важивалось, и начал было барабошить. Но не тут-то было, чтоб выторговать тем что-нибудь. Дело было наперед смечено и чем убеждать приготовлено.
Ему и поверенному господина Пашкова и на ум того не приходило, что мы хотим спорить целою округою, а не поодиначке, и они не инако думали, что каждой из нас только за свое владение ответствовать будет, и потому надеялись нас сбить с пути, думая: дураки дескать они, перепутаются и переплетутся между собой, а мы-де что хотим из них и сделаем.
Однако сей счет делали они без хозяина, и смешно было смотреть, как межевщик и поверенной остолбенели, увидев целую толпу дворян и поверенных, подающих одним разом все свои сказки, из которых в каждой написано было тоже, что в другой, и услышав от всех согласной крик, что у нас у всех дача одна и чрезполоеное владение, и потому мы не по одиначке, а все вместе ответствовать будем. Так все от меня было настроено!
В пень стал тогда межевщик и не знал, что делать и кому отвечать наперед и у кого принимать сказки. Он озирался только на все стороны и боялся, чтоб его не прибили. Долго он сперва барабошил. Но статочное ли дело! сколько людей, столько голосов и все одно и то же говорили, а я всех пуще. Нечего было делать, принужден был перестать умничать и принимать сказки. Сперва стал было он их читать и смотреть по форме ли они написаны? Но я ему тотчас сказал, что разве он на этом месте дневать хочет, так бы читал и рассматривал, а в противном случае оставил бы лучше сей бесполезной труд и поверил бы, что форма верно наблюдена и все сказки писаны, как надобно (ибо надобно знать, что я предварительно о том постарался и все они были у меня пересмотрены, и которые не так были написаны -- переправлены). Нечего было тогда делать межевщику, принужден был принимать, не читая, и сбирать в кучу. И смех истинно! целую кипу связали из оных и подьячий не знал куда с ними и деваться. Долго сие продлилось, однако наконец кончилось, и надобно было начинать дело.
-- "Ну, что такое?" начал я тогда говорить: "и зачем вы нас сюда призвали?"
-- Да вот, сударь, отвечал межевщик: -- поверенной господина Пашкова объявляет, что влеве начинается земля вас, шадских помещиков, и именно господина Рахманова, и что это писцовые вершины речки Лесного-Тамбова.
-- "Вранье, батюшка!" ответствовал я, удивившись: "владения нашего тут еще не раживалось, да и вершины речки Лесного-Тамбова далеко еще впереди, а не тут".
Совсем тем был для меня сей случай неожидаемой, ибо я не инако думал, что он пойдет до самого верховья, а он, бездельник, далеко не дошедши до оного, а пришед до одного отвершка, назвал его вершинами. Однако, не долго думая, тотчас я расположил в мыслях, что делать и как в сем случае поступить.
Как владения нашего тут в самом деле не было и продолжалось все еще рассказовское, то рассудил я поступить при сем политическим и неутральным почти образом. По счастию было мне время выдумать порядочное объявление, потому что для вписывания в полевой журнал одних имен наших и поверенных потребно было с полчаса времени. Приготовившись сим образом, начал я тихо, порядочно, степенно и слово за словом диктовать подьячему и с таким порядком, что сам поверенной Пашкова быть тем доволен и хвалил меня, что я умно пишу и порядочно, и что ни на ту, ни на другую сторону не преклоняюсь. Но бедненькой не знал, что я его тогда только по губам мазал, и что нарочно только для того не оскорбительно для его говорил, чтоб тем лучше скрыть будущее мое и прямое намерение.
Объявление мое состояло в немногих только словах, а именно, что верховье речки Лесного-Тамбова еще впереди и земля налеве не наша, а владеют ею рассказовские, а какая она и какого уезда и казенная ли или дачная, того будто бы не знаем. Сие самое и понравилось господину Рыбину; но он скоро стал мысли свои переменять, как я, кончивши записку, поздравил его, смеючись, что он первой и изрядной болтун и ошибку сделал. Он не понимал, правда, что я под сим словом разумел, однако начинал меня побаиваться. Но мы еще с ним были ладны.
Как все сие продлилось долго и время настало уже обедать, то стали мы звать межевщика к себе в гости обедать и тем паче, что видели мы, что господин Пашков морил его и всех голодом. Долго он отнекивался, боясь прогневать г. Дашкова; но я скоро нашел средство его убедить, говоря ему при поверенном, чтоб он взял его с собою, так не будет ему и сомнения в том, что он с нами говорить будет. Стыдно и дурно было тогда межевщику и Рыбину; итак, принужден он был ехать с нами в наш лагерь.
Приехавши туда, начали мы к нему подлещаться и старались угостить его наилучшим образом; по счастию было чем поподчивать, покормить и попоить: всего было наварено и настряпано. Старичок наш был тем чрезвычайно доволен и обращался с нами очень ласково, а особливо со мною. Мы разговорились с ним о Богородицке, которую волость он межевал, и о князе Гагарине и об управителе г. Опухтине, и свели дружбу. Одним словом, удовольствовали его, как надобно.
После обеда отозвал он меня к стороне и стад уговаривать, чтоб я поступил с г. Пашковым миролюбно и развелся порядочно. Комиссия была тогда для меня от него отделаться. Будучи с одной стороны к миролюбию склонен, а с другой предвидя сущую невозможность полюбовного развода, не находил я почти слов к соответствованию ему. Однако мне удалось оставить его в хорошем о себе мнении и в надежде, тем наиболее, что я, не обещая ничего, твердил только, что посмотрю, как-то поведет Рыбин, и если будет сходно, то для чего не развестись, дело не уйдет еще, хотя и спор будет.
Сим и сему подобным убаял я его так, что он сам взялся и обещал склонять и уговаривать Рыбина, чтоб он не таково далеко заходил в наши земли; а мне то-то было и надобно.
Таким образом начало дело понемногу клеиться. Межевщик, возвратившись с нами к астролябии, непреминул отозвать Рыбина к стороне и переговорить с ним наедине. "Хорошо!" думал я: -- "пускай переговорят, авось-либо на нашей улице будет праздник". Рыбин в самом деде повеселее сделался. Однако сия радость его недолго продлилась. Туча висела уже над его годовою, и не то бы он заговорил, если б знал, что у меня лежит в кармане на его шею заготовленное.
Но как бы то ни было, но надлежало начинать дело и Рыбину начинать вести отвод свой далее. Я очень любопытен был видеть, куда он с того места поведет. И как мне положение тамошних мест было несколько знакомо, то удивился я, что он поставил веху и стал вешить линию прямо степью, так что оною линиею ему ни на вершину Панды, и ни на речку Караваенку приттить было не можно.
Видел я, что он путался и сам не знал, куда вел, но молчу и смотрю что будет и куда пойдет далее. Уже идем мы версту, идем другую, а он все ведет и все молчит. Но, наконец, стал он приближаться уже и к нашим дачам и дело становится не очень для нас ладно. Время было начинать и нам свой спор, но я жду, чтоб рассказовские окончили свое владение. Но сии глупцы всего меньше о том помышляли. С дуру, что с дубу, рады были тому, что их владение влеве еще простиралось и готовы были б и все называть своим, если б только никто ничего не говорил.
Увидев, что они готовы были зайтить сим образом и в наши дачи, стал я помышлять, как бы их уже и остановить. И как опасность стала становиться час от часу более, то стал я им уже тихонько говорить, что пора им окончить свое владение. Но беды мои были с ними: не слушались, окаянные! Я так и сяк, но не туда едут. Попалась дуракам какая-то дорожка и твердили только с дуру: вот немного еще, вот до дорожки.
-- "Дураки такие-сякие", говорю им: "что вам попалась за дорожка? Переставайте, я вам сказываю, а то беды себе наделаете и все дело испортите так, что и поправить будет не можно, но тогда и у меня уже не спрашивайтесь".
И как они и сего не уважали, а все шли да шли далее, то, подошед опять к поверенному их, сказал: "Слышишь ли, пошел останавливай межевщика и скажи, что земля ваша кончилась, а впереди отнюдь не называй нашею, а скажи не знаю какая. Слышишь ли, пошел!"
-- Добро, добро! ин пора, ответствует мне.
Но пора, пора, а сам ни по ногу, боится и приступить к межевщику; а цепь волокли да волокли, и межевщик подвигался да подвигался. Горе меня тогда взяло. Я моргаю, я сую рассказовских поверенных, но они, по несчастию моему, случились сущие мешки, и неповоротни, таки ни маленького провора в них не было.
Наконец, не пронялся я и вздумал отважиться на удачу сам остановить межевщика, и подошедши вдруг, начал говорить, что в том месте рассказовская земля кончилась и кликал рассказовских, крича на них, что они молчат и зевают, а сам трясся и боялся, чтоб они с дуру, окаянные, не заспорили. Но по счастию был я у них более в кредите, нежели сам думал. Послушались и подтвердили, что так, хотя в самом деле владение их еще далее по степи простиралось, но они не погнались уже и стали в том, что земля их кончилась, и что начинается уже Божья да государева.
"Ладно, думал я: дело идет стройно.. Оканчивайте-ка, Иван Петрович, их дачу и отпускайте их, сказал я межевщику, а там посмотрим, что будет".
Между тем, как сие происходило, Рыбин находился впереди и метался, как угорелая кошка, устанавливая вехи. Он приметил уже сам, что не туда и в такую степь забрел, где кроме неба и ковыля ничего было не видно, и не знал как бы уже пособить себе и податься вправо. Почему и рад был, что мы остановились и начали записывать объявление рассказовских, и, пользуясь сим случаем, перенес вехи и сделал великой поворот вправо, подаваясь к речке Караваенке.
Я тотчас сие усмотрел и был тем доволен, ибо то-то было мне и надобно; однако молчу и не говорю ничего, но даю время опять записать новой румб, чтоб он у меня от сей новой линии не отвертелся и услышав мой спор, не повернул влево.
Как рассказовское дело было уже кончено и надлежало нам говорить, то спросил я только Рыбина, куда он теперь повернул? Он тотчас сказал, что ему следует теперь иттить на вершину Пандинскую и он идет туда.
-- "Очень хорошо!" сказал я: -- "я прошу милости записать, что он идет на вершину Пандинскую". Межевщик хотя бы и не имел права сего сделать, но тотчас велел записать.
-- "Прикажите ему подписаться", говорю я далее. Рыбин тотчас и подписался, не предвидя нимало, что у меня на уме тогда было. Но не успел он подписаться, как, обратясь к межевщику, я сказал:
-- "Ну, дозвольте ж теперь и мне словца два вымолвить!"
-- Очень хорошо, сказал межевщик.
Тогда, обратясь ко всем своим товарищам и поверенным, закричал я: "Господа! Пожалуйте поприступите!"
Все наши уже знали, что будет и ждали того, как неведомо чего, улыбаясь друг с другом, видя мои ухватки, и в один миг сделали вокруг межевщика и всех нас превеликой круг. Тогда вытащил я из кармана свою епистолию и, сказав подьячему: "Изволь-ка, батюшка, в журнал свой записывать все, что я ни буду тебе сказывать", начал из ней внятно, громко и не спеша, а слово за словом, читать или так хлестать, что в один миг межевщик с лица сступись, подьячий взбесился, а Рыбин помертвел почти. Да инако и нельзя было, потому что всякое слово было тут молотком прибито и притом всего меньше было ими ожидаемо, ибо им и в мысль того не приходило, что я стану сам утверждать их дачу, о котором по сие время ничего еще не говорил, а хотя и слышали, что мы хотим назвать степь государевою, но думали, что мы назовем попросту и без затей, и потому надеялись без всякого труда победить нас своею окружною и отказами. Но сие было у меня давно смечено, и дело расположено совсем инако и так, как им и в голову не приходило, скрыто же под такою непроницаемою завесою, что они не могли ни малейшего проникнуть и что у меня на уме догадаться, и прежде не узнавали, покуда уже было в полевую записку вписано.
Могу сказать, что сия уловка и проворство мне всего более и помогло. Всходствие чего и при тогдашнем случае я всего далее был от того удален, чтоб опровергать их дачу и говорить, чтоб у них тут дачи не было, но сам утверждал, что им дача дана и отказы были; но утверждение мое так расположил, что оное в состоянии было опровергнуть всю дачу.
А именно я на первом сем пункте сказал, что земля эта действительно та, которая Пашкову отведена, но что отвод сей был незаконной и несправедливой; что дача произведена ему в запрещенное время и в такой год, когда никому государственных земель в дачу производить было не велено; что Пашков был тогда сам губернатором; что отведена земля сия ему его подкомандующим, и отведено ее вдесятеро больше, нежели сколько ему дано и следовало, и так, как ему, Пашкову, хотелось. Одним словом, что учинена была при том явная несправедливость в предосуждение казенного интереса.
Далее, что поверенной Рыбин ведет теперь не туда, но этой земли великое еще множество упускает неведомо для чего и наваливает на нас, а мы ею никогда не владели и не владеем, а пользуется ею Бог знает кто; что приезжают на нее из дальних мест разные люди и косят траву, где ни попало, и в один год здесь, а в другой инде. Что г. Пашков этою землею до издания высочайшего о размежевании земель манифеста не владел, а после манифеста насильственным образом себе много присвоил; а ныне упуская множество оной земли, конечно хочет прихватить вместо ее казенную, которая находится впереди и нами завлажена и о покупке которой мы желания свои предявили, а некоторые из нас и купили из казны, да и прочие купить желают; и что мы, опасаясь того, о сем объявляем, а после покажем, где он и покуда до манифеста владел и сколько захватил после издания оного в противность самого манифеста и не уважая высочайшего повеления, и так далее.
Как все сие было ими не предвидимо, то каждое слово приводило межевщика и Рыбина в нестроение и замешательство. Они так смялись, что не знали, что делать. Рыбин то мертвел, то синел и стоял повеся голову, а межевщик сколько ни барабошил и сколько ни усиливался не принимать моего спора, но нечего было ему делать -- не на такие зубы напал!
Истинно, раз с десять он останавливался и не хотел более писать, говоря, что это не следует писать, что это дело судное, и прочее. Но я на каждое его одно слово три своих, и представлю ему такие резоны, что ему нельзя было не принять. А паче всего убеждал я его тем, что мы спор и все сие объявляем для сохранения казенного интереса и как верноподданные, и что ему, как казенному чиновнику, самому есть долг о том пещися, и что по самому сему как можно ему объявления нашего не принимать.
Сим и подобным сему образом убаивал я его, а когда слишком он уже забарабошивал, то я и сам на него ополчался иногда с самыми угрозами, а когда, ровно как на смех поднимая, восклицал: "Как это возможно, чтоб вы у меня сего спора не приняли! разве вы иностранец какой и не такой же подданный государю, как мы, и наших законов не знаете?" А сим образом, употребляя когда лисий хвост, когда волчий рот, и преодолевал я все его нехотение.
Наконец, вздумали было они с Рыбиным сказать, для чего все это один только я говорю, а прочие все молчат и ничего не говорят.-- "А разве это вам надобно, чтоб они говорили?" сказал я и тотчас всем нашим закричал, чтоб они говорили. Не успел я сего вымолвить, как все в один миг приударили в голоса, все завопили закричали, что они все то же самое говорят и утверждают и согласием своим все и каждое мое слово подтверждают. Нечего было тогда межевщику делать. Взбесился он и сердился и не понимал, как это так у нас согласно, и что я ни скажу, так все за то умереть готовы и не только свои, но и посторонние в голоса и то же подтверждали и кричали только, чтоб господин межевщик изволил приказать писать все, что я ни буду говорить.
-- "Боже мой! закричал он:-- что это за диковинка? можно ль было сие думать и сего ожидать? Да долго ли, скажите пожалуйте, этого будет? это целая библия!"
-- Как быть! отвечал я:-- библия ли не библия, да надобна.
Что касается до пьяницы подьячего, так этот своим мурчаньем и ворчаньем мне, как горькая редька, надоел. Однако я сносил уже сие с терпением и давал ему волю мурчать, а только бы писал.
Рыбин же, стоя и головою только покачивая, говорил: "ой, ой, ой, ой, ой, ой!" Но я себе на уме: что ты ни думай, но твое до тебя доходит, а мы делаем, что надобно. Да и подлинно он в такое замешательство и нестроение приведен был, что на все мои объявления и слова не мог найтить, ни одного слова, но приступал только к землемеру с просьбою, чтобы он от меня ничего не принимал; но я его так загонял, что он на него опрокидывался, говоря, что ему того не принять никак не можно.
Но как бы то ни было, однако, дело по желанию моему кончилось и записано было в полевой журнал все, что душе моей было угодно, хотя, правду сказать, я сам уже устал сказывая, что писать. Но за то и узел был завязан такой, что господин Пашков не в силах был развязать оной. А на г. Рыбина надета была такая уздечка, что он с того времени принужден был плясать по моей дудке и прыгать, как я велю и прикажу.
Более всего смяло и пужало их то, что я в предосторожность, чтоб не могли они сшильничать и в полевой записке чего переменить, согласил всех своих товарищей приложить к записке сей лично свои руки, а потом заставил уже прикладывать поверенных, а потом все листы мы переметили и я своею рукою по листам скрепил.
Итак, кроме великого числа поверенных, одних благородных людей более двадцати человек оной своими подписками утвердили. А все сие до того землемера довело, что он тогда публично сказал, что нечего теперь господину Пашкову делать, и что он счастлив будет, если у него и всего не отымут.
Одним словом, спор сей был мастерской и столь важной, что во всех наших увеличил вдесятеро больше то хорошее мнение, которое все они до того времени обо мне возымели. Уши мой не успевали тогда выслушивать похвалы и благодарения, от всех мне приносимые. "Батюшка ты наш! твердили только все -- и сам Бог тебя к нам принес!" Но ни что мне так не было чувствительно и приятно, как то, что многие, в том числе и самые противники до того доведены были, что от радости плакали и твердили только: "Помилует его Бог! кабы не он, ну, пропали бы мы и нечего б делать!"
Но мне время возвратиться к продолжению повествования.
После сего происшествия немного уже мы в тот день межевали, ибо спор мой и прикладывание рук продолжилось так долго, что не успели мы сажен трех сот отойтить, как стало смеркаться, и притом всходить такая туча, что всякой должен был искать себе убежища. Итак, спешили мы скорее окончить. И тогда в один миг пролился такой дождь, что не осталось на нас сухой почти нитки и более оттого, что лагерь наш для воды остался на том же месте, где мы прежде ночевали, и в него не могли мы скоро доехать.
К вящему несчастию не привезена была тогда еще и палатка. Итак, покуда привезли ее, покуда поставили, до тех (пор) благополучно мы все обмокли. Но как говорится в пословице, что на людях и смерть красна, то и мы невзгоду сию перенесли с терпением и шутили только друг над другом, а особливо будучи все от хорошего успеха в удовольствии. Но за претерпение от дождя отдохнули мы уже ввечеру, осушились и обогрелись при раскладенных огнях и, поужинав опять с удовольствием, провели ночь с покоем.
Что касается до межевщика, то сей бедняк в досаде, горести и замешательстве, вместе с поверенным Рыбиным, принуждены были от дождя спасения себе искать у стога и провели ночь в великом беспокойстве и сомнении.
Сим кончился сей достопамятной день, и случившаяся при начале сего межеванья с нами помянутая буря с пресильным дождем была равно как предвозвестницею, что начатое наше дело с Пашковым в последствии своем будет бурное и со многими беспокойствами и с бесчисленными хлопотами сопряженное. Но тогда и на ум не приходило нам сие заметить, а мы считали сие случайным натуральным происшествием.
С сим окончу я и сие мое письмо и скажу, что я есмь ваш и прочее.
(Декабря 21 дня 1808 года).
Любезный приятель! Описав вам в предследующем письме первой достопамятной день нашего межеванья, пойду теперь далее и расскажу, что происходило во второй.
Не сомневался я ни мало, что в ночь под сие число у межевщика с Рыбиным происходить будут многие совещания и разные выдумки, и в том не обманулся. Но как им будущие мои намерения были неизвестны, и оба они по счастию были люди не очень хитрые, то и не имел я причины опасаться от них многого. Однако, видя уже от них злоковарный поиск, взял предосторожность и взбудоражил всех наших еще до света, чтоб поспеть на межу, как можно ранее и не дать времени межевщику что-нибудь схитрить и предосудительное сделать.
Итак, приехали мы к тому месту, где кончили, очень рано и прежде еще межевщика, и увидели Рыбина разъезжающего по степи и приискивающего вновь места, куда ему вести отвод свой. Я бессомненно думал, что он держаться будет вчерашнего своего намерения и поведет нас на верховье речки Караваенки и назовет ее вершиною Пандинскою; и догадка моя подтвердилась, когда увидел я, что он с того места, где мы остановились, сделал поворот еще вправо, нацелив на верховье речки Караваенки. Почему и начали мы в сей день межевать спокойнейшим образом, и я помышлял только о том, как бы оспорить оную речку и выбрать приличное место для приурочивания старинного Сухотинского отвода. В сих помышлениях едем мы да едем с межевщиком и смотрим, куда выведет нас Рыбин. Но сколь мало я тогда знал, что готовился и делался тогда новой злоковарный поиск и такое новое помешательство, которое я всего меньше мог предвидеть, ибо после узнал я, что Рыбин с господином межевщиком провели минувшую ночь далеко не столь спокойно, как мы, и я в прошедший день их так загонял и в такой завел лабиринт замешательств, что они во всю ночь почти не спали, а все думали, советовали и помышляли о том, как быть, что делать и чем исправить и полечить испорченное мною их дело?-- Но по счастию нашему, не было из всех их ни одного такого остряка, которой мог бы в сем случае сделать разумной переворот и поправить как-нибудь дело. Результатом или следствием всех их размышлений и советов было новое, но такое предприятие, которое вместо того, чтоб дело, по их мнению, исправить, оное еще более испортило, а именно:
Не знаю кто-то из них присоветовал им лучше уже признаться в том, что они много своей дачи выпустили и не пошли на Панду, и иттить уже на речку Караваенку и назвать ее Караваенкою, а не Пандою, как они хотели прежде. Ибо они могли уже предусматривать, что я не премину их в том оспорить, и потому, боясь, чтоб им не спутаться еще более, Рыбин, встав еще до света, ездил осматривать речку Караваенку и приискивал отвершек при устье оной, при котором бы перевесть ему чрез сию речку всходствие выписи. И дело было бы еще несколько ладно, если б не сделал он и тут еще новой ошибки и погрешности. На объезде его попадись ему на глаза тут несколько курганов, и нелегкая догадала его восхотеть ими воспользоваться и привесть сперва отвод свой на них и назвать их писцовыми и упомянутыми в отказных его книгах, а от них уже повернуть на помянутое устье.
Всего того я не знал ж не ведал и всего меньше подозревал, что у него переменено уже намерение. Почему не могу изобразить сколь в великую расстройку мыслей пришел я, как вдруг линия окончилась на курганах и Рыбин стал записывать, что сии четыре кургана писцовые и что он с сего места идет на речку Караваенку.-- "Ба! воскликнул я тогда: -- что это такое? Это что-то новое и неожидаемое!" -- Все товарищи моя онемели и пришли в великое смятение и трусость. Они приступали ко мне, как к единой своей надежде и опоре, и шептали, спрашивая, как быть и что делать? Но мне не до того было, чтоб им отвечать; а занят был множеством мыслей, и поразившись таким неожидаемым случаем, не долго мешкал и давно уже помышлял о том, как бы из сего сумнительного обстоятельства выдраться и обратить собственное оружие Рыбина против самого его ж его не только более еще спутать, но накинуть на него новой осел. И как я в таких случаях скор, то в один миг было у меня все придумано и расположено как быть и что делать, и я спешил уже иттить записывать против Рыбина, что надобно. Чего ради, не внимая спрашивающих меня напрерыв друг пред другом наших союзников, продирался сквозь толпу, говоря только: "Пожалуйте не беспокойтесь! все это ничего и для нас же еще лучше"! И продравшись с астролябией, выслушал, что Рыбин написал, и потом дал знак, чтоб все замолчали, не шумели и не мешали мне говорить, что надобно. В миг тогда сделалось безмолвие и тишина совершенная. И я думаю, что ратники военачальнику своему не бывают так послушны, как были тогда все мои союзники. Не успел я вымолвить слова как все онемели и в один миг обступили кругом, и, сделавши опять круг, протянули уши слушать, что я говорить стану.
Я опроверг тогда его показание и сказал, что курганы сии отнюдь не писцовые, а простые, каковыми вся тамошняя степь наполнена; что отвода Сухотина никогда на сие место не было; что Рыбин, видя изобличенную мною его несправедливость и упущение земли, теперь сам в том признается и тем справедливость нашего объявления доказывает; что вчера вел он сюда и называл находящуюся впереди речку не Караваенкою, а Пандою, а теперь по нашему уже показанию называет ее Караваенкою, дабы тем прикрыть свою несправедливость; но что сие уже поздно, и так далее.
Все сие смутило вновь Рыбина и привело в такую расстройку, что он не знал, что делать и не мог вымолвить ни слова. Он охал только и начал головою, видя, что ему со мною не сладить и что все им затеваемое я в один (миг) разрушаю и обращая в вящее зло, привожу самого его в сущее замешательство. И как смятение его было слишком очевидно, то нельзя довольно изобразить, как радовались тогда все наши, и с каким восхищением поднимали его на смех и приступали к нему, говоря: "ну-ка, ну-ка! господин Рыбин, ступай-ка, куда теперь поведешь, куда поплывешь"? и так далее... Горе тогда было бедному Рыбину. Он мялся, вертелся и, прикрывая стыд свой смехом, твердил только: "Что с вами, господами, делать? не дадут-таки на синь порох опереться. Куда ни поди, так все не так"!
Между тем приступали нему межевщик и говорил, чтобы он продолжал отвод свой и вел далее. Я хотя уже предвидел, что он поведет не на верховое речки Караваенки, а хватит влево, в наши земли, и приведет на которой-нибудь из впадающих в Караваенку с левой стороны отвершков; но как их было много, то не знал на которой он поведет и боялся, чтоб он, окаянной, не выбрал к тому самой дальний, и не прихватил бы чрез то в отвод свой множество караваенских пашен. Страх мой был и не без основания. Рыбин в самом деле стал вешить линию очень далеко влево и так, что я не мог уже никак сомневаться, что он пойдет на отвершек дальний и захватит множество пашен, к великому вреду и предосуждению караваенских жителей. Досадно мне сие неведомо как было и новое смущение на меня напало. Хотелось мне как-нибудь его от пашен отвести, дабы чрез то несвязать спором нашей дачи с его отводом и чрез то не подвергнуть всей оной опасности, что составляло наиважнейший для меня пункт; но я не находил почти способа.
Не в меньшее смятение пришли и товарищи мои, а всех более караваенские жители. Сии трепетали уже от страха, чтоб не потерять всех своих пашен, и приступали ко мне без умолку, говоря: "Куда же он, батюшка, идет? ведь вот тут уже близехонько наши пашни -- погубит он нас"!
-- Молчите, ради Бога, говорил я им:-- дайте время, я его тотчас спутаю, а теперь мне его унять не можно. Разберите сами, ведь мне не сказать же ему: не ходи туда, это наши пашни! Он ведь тому и рад будет и нарочно еще в них пойдет.-- Что касается до прочих господ, то сии приступали ко мне, говоря: "Пора, пора называть государевою землею"! -- Досадно мне тогда было, что они, трусили, говорили сами не зная что, и смотрели только на настоящее, а предбудущее забывали. -- "Пожалуйте, говорил я им: -- дайте мне волю, я уже знаю, когда назвать, а то не устать сказать, да после будет хуже. Надобно всякое дело делать с рассмотрением".
Сим отбоярил я их и заставил молчать до тех пор, покуда мы, идучи за Рыбиным, миновали первой и самой крайний отвершек, которой миновать мне для того хотелось, чтоб мог он для самих нас после служить в пользу, и нам можно б было на него отвод свой вывесть, чего господа наши не предусматривали, для которой причины и дал я ему, Рыбину, волю вести как он хочет. Но, чтоб лучше предуготовить для себя что надобно, и чтоб удобнее принудить Рыбина повернуть от пашен прочь, употребил я хитрость, а именно притворился будто я крайне досадую, что Рыбин далеко ведет, и в пыхах подошед к межевщику, сказал ему: "Вот, Иван Петрович, вы говорите и просите, чтоб нам развестись полюбовно, но смотрите, можно ли с таким человеком разводиться? Ну куда его дьявол ведет? и можно ли будет потом сладить, когда он сам дело час от часу портит и так делает, что нельзя будет после и мириться". -- Сим убаял я межевщика и довел до того, что он сам стал на Рыбина сердиться и досадовать, что он забирает далеко в левую сторону. А сие было мне и надобно, ибо я нарочно и старался клеить все дело так, чтоб межевщик беспрестанно надеялся и не сомневался в том, что мы помиримся, и для того сам помогал бы нам, не знаючи, в нашем деле.-- "Так, так, отвечал он мне: -- вижу я сам, что он дурно делает, но что мне с ним делать?-- Не слушает. Вот и теперь вон где чорт его носит"!
Ибо надобно знать, что Рыбин в то время находился верхом впереди и устанавливал вехи.
Предуготовив сим образом межевщика, и поравняясь против помянутого надобного мне отвершка, судил я, что уже время начинать играть давно приготовленную нами, и межевщиком и Рыбиным всего меньше предвиденную и ожидаемую, комедию.-- "Стой!" закричал я и, подбежав к межевщику, сурьезным видом начал говорить: "Господин землемер, я прошу вас на сем месте остановиться и принять от нас объявление".
Удивился тогда землемер и не знал, что это значит, однако, принужден был остановиться и спрашивал нас, что мы объявить хотим? Но я просил, чтоб он наперед записал на сем месте по линии меру и означил бы сие место в натуре пунктом и признаком, а потом мы уже и скажем, что надобно. Все сие было для него неразрешимою загадкою, но нечего было ему делать, принужден был исполнить по нашему требованию.
И тогда, собрав опять круг, начал я говорить и вписывать в полевую записку, "что на сем месте старинной отвод Сухотина с левой стороны вышел и нынешний Рыбина несправедливой отвод пресекает, и что следовательно на сем месте упускаемая им земля в левой стороне кончилась, а впереди направо и налево начинается государственная дикопоросшая и за отводом Сухотнна оставшаяся земля, которую ныне Рыбин отводом своим прихватывает; и потому основательность вчерашнего нашего сомнения теперь оказалась сама собою".
В сих немногих словах состояло все наше объявление; но сколь их было не много, столь напротив того составляли они великую важность и такой завязали узел, которой Рыбин со всею своею хитростью развязать далеко был не в состоянии, и которой для г. Пашкова был всего предосудительнее и вреднее. Межевщик онемел, сие услышав; но помочь ему было не можно. Он кликал и кричал, чтоб ехал скорей Рыбин, а сей, приехав, помертвел, узнав о нашем объявлении. Он так спутался и в такое пришел смятение, что не знал, что говорить; а межевщик, отозвав его к стороне, вслух начал его тазать.-- "Дурно, дурно! говорил он ему:-- что ты теперь наделал? куда ты забрел? куда занесла тебя нелегкая? чем теперь пособишь? ведь я тебе говорил: не захватывай много! и вот до чего ты теперь довел!" и так далее.
Сие Рыбина еще пуще смутило, и как он в таких случаях был очень труслив и нерасторопен, а притом увидел над собою великую беду и всему делу своему наивеличайший и опаснейший подрыв, то без памяти схватя веху, жалостным образом мне сказал: "Ну, сударь, так я поверну и поведу туда, куда сами вы прикажете",-- и хотел сделать на самом том месте поворот. "Нет, нет! закричали мы тогда все:-- веди, куда ты вел и не снимай вех. Теперь тебе уже можно поворачивать, когда мы тебе сказали. Линия-то твоя записана, и ты отойди, хотя сажень, и тогда поворачивай, а теперь мы тебе не дадим". Он стал было спорить, но я увидев, что он со страху хочет сворачивать вкруто вправо и привесть на самой тот отвершек, которой я для себя назначил, стал усиливаться и довел до того, что он, отошед еще сажен со сто, и тогда повернул уже на первой отвершек, какой ему тут вблизи первой повстречался.
Сим образом удалось мне не допустить его до пашен на сей стороне Караваенки находившихся, и достичь до желаемого мною намерения. Он пришел к речке Караваенке подле отвершка, но версты с три или более выше того места, где я сначала думал и боялся, что он выйдет. Однако я и тут оспорил и записал, что это не писцовое устье вершинки, впадающей в речку Караваенку, а писцовое находится еще выше и осталось у нас позади.
Заведя его в сие место, не имел я уже причины опасаться, что он прихватит много наших пашен за речкою, потому что с сего места, идучи вперед до самой речки Паники, не долженствовало ему захватывать ни единой вершинки; а когда бы он захотел иттить прямо чрез поля, то принужден бы уже был переходить множество находящихся впереди вершин и буераков, что совсем не согласно было бы с его отказными книгами. Итак, отлегнуло тогда у меня на сердце, и я, смеючись, говорил уже ему, чтоб он вел куда хочет, и хотя бы все поля прихватывал. Но он сам признавался, что ему для буераков и оврагов прямо иттить нельзя, но должен поворачивать вкруто направо и все их обходить.
Однако сколь много он ни повернул, но нельзя было ему миновать, чтоб не захватить нескольких пашен караваенских и большую часть их стогов и сенокосов. И тут-то смешно было и мило слышать, как самые хозяева отпирались от своих стогов и пашен с хлебом. Не успел он перейтить речку, как и пошли уже по пашне караваенского однодворца, которой сам тут был поверенным. Так случилось, что межевщик у самого его стал спрашивать: чье это просо? но он говорил, что не знает, что земля эта казенная, а кто ее пахал и сеял -- не знает, не ведает. У другого насеяна была репа. Все пошли по ней и начали дергать. Хозяин был тут же, вздыхал только и нам шептал, что репа его, а межевщику вслух и от пашни, и от репы отпирался. Третьего горох подвержен был такому ж жребию, но он ни слова не сказал, но сам еще толочил и рвал, как бы не свой. Вот какое удивительное было согласие и сколь великое моим советам последование!
Признаюсь, что я был тем неведомо как доволен и не мог довольно налюбоваться тому, как все усердствовали и как единодушно за одно стояли и межевщику только и говорили, чтоб он изволил у самих стогов и пашен спрашивать чьи они. Бесился тогда межевщик, а Рыбин, едучи верхом, только пожимал плечами и, охая, говорил: "Боже мой! кто этова чаял и кто мог предвидеть? от своей-ста земли отпираются! слыханная ли беда!" -- "Но добро, друг мой! думал я сам в себе тогда -- и по неволе волосы вянут, когда за них тянут. Нужда велит и свое называть чужим, когда, малое потеряв, большое сохранить можно.
Таким образом вел Рыбин нас не малое расстояние, и мы твердили только одно да одно, а именно: что направо и налево государева земля. Наконец случилось г. Рыбину, или показалось, что прихватывает наших земель мало, и для того догадало его повернуть влево. Я молчал и дал ему волю, а внутренно только радовался, видя что сделав сей поворот зайдет он непременно в находящийся впереди буерак и чрез то попадется мне в новую петлю. Как я думал, так и сделалось. Он забрел благополучно в верховье одного буерака, и я, будучи тому рад, опять закричал: "Стой! извольте господин землемер записать сию вершинку, которая служит достоверным и новым доказательством, что Рыбин не по тому месту ведет, где был отвод Сухотина, которой никакой вершинки не переходил". Досадно тогда неведомо как было межевщику, но нечего было делать, принужден был записать и сам признаться, что эта вершина, хотя помертвевший и великую свою погрешность усмотревший Рыбин и старался всеми образами утвердить, что это так, только лощинка. Но можно ль было нас ему переспорить? Мы вяв уже ему хохотали и тем в такое смятение и замешательство привели, что он не знал что делать и принужден был признаться, что ошибся.
Мы нашли на сем месте стан свой уже расположенный, и для того уговорили межевщика, чтоб на сем месте обедать. Покуда варили есть, покуда приготовляли и стряпали, началась в обществе нашем изрядная уже комедия. Старичок наш, господин подполковник Свитин, мало-помалу начинал сердиться, для чего дозволили мы и пустили межевщика иттить чрез его пашни и сенокос? Смешно было и утешно смотреть на сего милого старика. Тогда, когда шли ничего он не говорил, а когда миновало все, то начал твердить и сердиться, но сердиться так, что всякий ему только что смеялся. Нашлись тотчас скалозубы, которые начали его подтрунивать и пуще задорить. Другие же напротив того уверяли, что так необходимо было надобно. Сперва досадно было самому мне, что он сердится, и для того, отозвав его к стороне, привел тотчас его в рассудок и до того довел, что он сам признавался, что не пустить было не можно, и благодарил еще меня, что так сделал. Но не успел я от него отстать, как в один миг начинал он опять тужить и досадовать и врать такую чепуху, что со смеху каждому надседаться надлежало. -- "Ну, зачем, зачем -- говорил он -- нелегкая его сюда занесла этою проклятого Рыбина? Изволь себе смотреть!... Дали мошеннику волю, а он и черт знает куда готов был завесть!" -- "Да умилосердись, Василий Кузьмич! говорили мы ему: -- каким же бы образом не пустить его можно было"?-- "Да, да!" ответствовал он от часу разгорячаясь более: -- "каким образом!... Я бы-таки не пустил, не пустил таки-бы. Пошел прочь сказал бы ему: -- пошел к черту! пошел к сатане! пошел к дьяволу! пошел к нелегкой болести и с боярином-то своим, жидом, окаёмом таким же плутом, каков ты сам! Вам мало, сказал бы я, с плешивым-то боярином твоим всего света будет! Возьмите себе весь свет, возьмите солнце, возьмите месяц, звезды и небеса-та себе во владение!... А то вот, вот куда занесла их сатана, куда занесла нелегкая!..." и так далее. И когда он сим образом разгорячится, то никто уже с ним не говори и не представляй никаких резонов.-- "Да умилосердись, одни ли твои пашни?" говорили мы:-- "твоих и двух десятин не отошло, но для чего же другие все молчат?" -- "Да, да!" опрокидываясь он на нас, подхватывал:-- "хорошо тому молчать и хи, хи, хи, хи, хи! у кого ничего не отошло, а у меня, бедного, все сенокосы отехали" (хотя в самом деле ничего не бывало, а и у него стожка два только отошло, но ему в сердцах уже так казалось). Одним словом, нечего было нам с ним более говорить. Мы со смеху только надседались его сердцу и удивительным размашкам. Да не только мы, но и все мужики смеялись уже его глупости и безрассудку. Но что же! иногда сердится, сердится, да и сам захохочет с нами, и тогда у нас миры и лады. Коротко, он сделался у нас шутиком и комеднантом, и увеселял чрезвычайным образом всю нашу компанию.
По изготовлении кушанья, не преминули мы пригласить межевщика и убедить опять просьбою, чтоб он с нами обедал, ведая, что у него кроме ржавой ветчины ничего иного не было. После обеда, как надлежало начинать межевать, то нашли мы Рыбина в таком замешательстве, что я, пользуясь сим случаем, мог из него то делать, что мне было угодно, и он был у меня как рыбка на удочке, куда потяну туда и шел. Довольно ли, что я его до того довел, что он отвод свой располагал по моему хотению. Скажу ему: "Слушай, Рыбин, веху ты эту не так поставил, отнеси ее вправо". Он, бедняк, и велит ее перенесть. "Нет, мало!" -- скажу ему -- "бери еще вправо, относи далее!" Он то и делает, а как скоро начнет говорить, что "довольно, сударь, довольно!" так тотчас скажу: "нет, мало! и если еще не перенесешь, так тебе же хуже будет, ведь ты ведаешь, что на тебе осел так берегись. Я тебе сказываю: чем далее возьмешь ты влево, тем хуже после для тебя будет". Сим и подобным сему приведу его в такой страх, что опять послушается и перенесет веху и потом честью просит говоря, что "полно", и я послушаюсь и скажу: "Ну! ну!" Слыхано ли когда такое межеванье? Он спорной отвод делал, а я ему указывал.
Сим образом продолжали мы иттить без дальних остановок. И наше счастие было, что никаких остановок не было и что успели мы сим образом в один день пройтить множество верст я миновать почти всю нашу землю, я что Рыбин не имел времени видеться со своим господином и рассказать ему обо всем происходившем, а то бы, верно, что-нибудь другое вышло. Все небольшие остановки делались только тогда, как случалось линии переходить какую-нибудь дорогу и межевщику по долгу его надлежало их записывать. Но тут опять выходило смешное. У кого он из наших жителей ни начинал об них спрашивать, но никто не хотел ему сказывать: осторожность всех наших так была велика, что они без меня не хотели ничего ему сказывать и лучше хотели отзываться незнанием, нежели проболтаться. Межевщика сие неведомо как бесило: "Боже мой!" восклицал только он: "что это за народ, о чем ни спросишь, ничего не знают! Ну, просите сюда Андрея Тимофеевича!" Но ко мне я без его призыва во всех таких случаях прибегали тотчас многие и сказывали, что межевщик остановился и спрашивает, какая дорога и что прикажу я ему сказать? Мила мне была таковая всех их на меня надежда, и я смеялся, что они доводили ее уже до чрезвычайности, и, смеючись, приказывал им сказывать какая, или сам, подъехав и у них же спросив, удовлетворял межевщика. Несколько раз случилось сие происшествие, и усердие всех наших было так велико, что во всякое время человек пять и без приказания моего шли, они ехали подле межевщика и примечали все его движения. И не успевал он где на минуту остановиться, как в миг прибегали ко мне, едущему стороною, и сказывали: "Андрей Тимофеевич! Андрей Тимофеевич! межевщик остановился, извольте, сударь, посмотреть".
Под вечер, наконец, дошло дело и до пашен, принадлежащих деревне нашей Болотовке. Рыбин хотя бы и усердно хотел их обойтить, но ему нельзя было, чтоб не перейтить несколько оных, ибо без того не можно б было ему попасть на верховья речки Паники. Соседи мои последовали примеру прочих и отреклись от своих; но как скоро дошло до моих собственных, то я не находил причины от них отрекаться, но, остановив межевщика, необинуяся сказал, что эти пашни мои, распаханные в прошлом году из государственной проданной мне земли, которая земля до того времени лежала впусте и не была ни у кого во владении и мне в 1766 году продана, и для владения оного дан мне владенной указ.
Рыбин обрадовался было сперва, что я назвал своею, но услышав мое объявление и увидя, что я самое сие в доказательство приводил, что это земля государственная и не была никогда у Пашкова во владении, и что все мое объявление подтвердили и засвидетельствовали письменно все наши соседи, и господа и поверенные, пришел в новое замешательство и нестроение, а я чрез то получил то, чего желал, а именно: что моя покупная земля не могла уже после сего пропасть и продажа уничтожиться, и что мне ею и впредь, несмотря на сие межеванье, владеть продолжать можно.
После сего начали мы мало-помалу приближаться к речке Панике, о которой я неведомо как беспокоился мыслями, ибо сколь удобно было мне прочие живые урочища перепутать, столь не удобно напротив того спутать сию речку. Уже я неоднократно об ней размышлял, но предусматривал от часу более путаницы и замешательства и не расположился еще в мыслях, что с нею подлинно сделать. Я советовал о том с прочими, но никто не знал, что делать; иной говорил то, иной другое, но все советы ни к чему не годились и приводили только меня в вящее замешательство. Польза наша требовала, чтоб ее уничтожить и сказать, что не эта речка Паника. Но необходимость требовала, чтоб была где-нибудь другая речка Паника, на которую бы нам свой отвод привесть можно было, и чтоб нововыдуманная нами речка согласовалась с прочими писцовыми живыми урочищами; но способной к тому вершины нигде я не находил. Правда, речка сия раздвоилась в своем верховье и была в правой стороне великая вершина, впадающая в сию речку, которую по нужде и думал я назвать ее верховьем; но по несчастью сие верховье было несравненно короче настоящего и потому отвод наш мог бы подвержен быть некоторому сомнительству; а посему и не знал я что делать и к чему приступить лучше.
В сих обстоятельствах взошли мы линиею на курган, неподалеку от обеих сих верховьев находящийся. Тут пришло мне в мысль испытать, не могу ли я Рыбина соблазнить и добром убедить к тому, чтоб он шел на конец той вершины, которую я вздумал назвать речкою Паникою; и для того, увидя, что он с кургана повернул налево и на настоящую Панику, стал ему говорить: "Слушай Рыбин! хочется ли тебе наконец белые столбы ставить и чтоб я перестал спорить и дал тебе далее межевать, как ты хочешь формальною межою?" -- "Как, сударь, не хотеть! отвечал он: я бы молебен отслужил, если б только дозволили>.-- "Когда так,-- сказал я далее:-- так поди не на эту, а вон на ту вершину, так я тебе там и дозволю поставить белой столб, и речка будет бесспорною. А здесь, сказываю тебе наперед, что опять будет спор". Обрадовался Рыбин сие услышав, ж как черные столбы и беспрестанной спор ему наскучил, и ему чрезвычайно хотелось белых, то задумался он и едва было едва не согласился. Но как-то не посмел учинить сего без воли своего господина, и для того упросил межевщика, чтоб на сем месте межу в тот день кончить, а между тем хотел съездить на хутор к Пашкову и спросить, и надеялся, что он прикажет. "Очень хорошо!> сказал я: "так поезжай же, не пожалует ли сюда и сам Петр Егорович? дело бы может бы лучше было".
Таким образом кончился сей достопамятной день и мы ночевали в расположенном неподалеку от межевщика ставе, подле верховья речки Паники. Тут между тем, покуда готовили нам ужин, была у нас опять превеликая комедия с господином Свитиным. Он во весь день не преставал сердиться ж ворчать; и так и веселье находило на него голоменами. Но ввечеру скалозубы его так раззадорили, что гнев его был уже преужасный и простирался до того, что доставалось, и самому мне от него на лапу. Он, ругая всех, не щадил и меня. Да, спасибо, никто не сердился, да и сердиться на такого человека было не можно. Долго мы над ним хохотали; но наконец вздумалось мне с ним сыграть комедию. Я притворился будто мне ворчанье его досадно и будто я рассердился. Ну-ка я давать на него окрики, а потом, рассердясь будто, пошел прочь и не хотел более иметь никакого дела, а говорил, чтоб он с сего времени сам что знал, то делал и защищал всех. Не успел я сего сделать и отойтить, как приступили к нему скалозубы: "Ну, что ты теперь, Василий Кузмич, наделал?" говорили они ему:-- "и каких бед накутил? Ну, что нам делать, когда Андрей Тимофеевич отступится и от нас уедет? пропадешь ты, а с тобою вместе и все мы", и так далее. Сперва всё сие его не трогало, но ночью раскаялся наш старик и вздумал меня просить о прощении и уговаривать, чтоб я ему вину отпустил и перестал сердиться, хотя я никогда и не начинал того. И то-то было смешно смотреть, как была у нас мировая и как обрадовался он, услышав, что я его будто прощаю. Он обнимал меня, целовал в голову и в глаза и называл неведомо чем, и давал клятвы и обещания быть с того времени спокойным. Однако, обещание сие не более получаса продолжалось, но тотчас взошла на него опять ипохондрия и он пылал уже гневом и досадою на меня, и на всё в свете.
Но теперь дозвольте с окончанием повествования о сем кончить и письмо сие, а дальнейшее предоставить письму последующему, и сказать вам, что я есмь и прочее.
(Декабря 22 дня 1808 года).
Любезный приятель! Приступая теперь к описыванию происшествий третьего дня нашего межеванья, случившегося в 4-е число сентября, начну тем, что мы не сомневались в том, что Рыбин уговорит Пашкова выехать к нам самому, или по крайней мере велит вести на помядутую мною вершинку. Однако, мы в обоих сих ожиданиях обманулись. Рыбин, возвратившись по утру с хутора, сказал нам, что, вместо всего нами ожидаемого, боярин его только прибил за то, для чего он, увидев, что мы свою землю называем государевою, не вел он своего отвода по самые дворы наши, говоря: пускай же бы они всю свою землю называли государевою. Сего, как выше упомянуто, боялся я и сам неведомо как и в отвращение всего того и принужден был употреблять тогда и волчий рот, и лисий хвост, и не только дивился, но и благодарил Бога, что не пришло сего ни Рыбину, ни межевщику в голову, и что бы им легко можно было сделать. Однако дело сие и вся опасность благополучно и, к крайнему моему удовольствию, миновалась и весь гнев Пашкова был уже поздний и тщетной: отрезанный от хлеба ломоть приставить было уже не можно и случай был упущен. Мы смеялись уже тому тогда и радовались, что так сделалось и что Рыбин дал себя мне поводить, как рыбку на удочке. А то в самом деле было б нам тошно лихо, если бы догадался он и повел далее влево к вашим деревням. Мы принуждены б были называть и родные наши земли государевою землею, или до крайней мере связать свою дачу с его спором, и претерпели бы от того ужасное зло и убыток. А тогда удалось вам откататься, как лисице от охотников и собак, не потеряв более 50 или 60 десятин пашни, но о которых никто и не охнул. Сей случай доказал тогда всем нашим, сколь великое, хитрое и преполезное для всех дело я сделал. Боже мой! сколь многие приносили мне были тогда благодарения; и сколь многими осыпали меня все похвалами! Куда и к кому я ни обращался, всякой благословлял только меня и желал, чтоб дал мне Бог здоровье и прочее.
Признаюсь, что приятно было мне все сие слышать, и что чувствовал я от того то неоцененное удовольствие, которое может иметь человек, делая добро людям.
Но я пойду далее. Господин Пашков, услышав, что всему неудачному его межеванью был никто иной, как только один я причиною, досадовал на меня чрезвычайно и не смога в рога, вздумал мне мстить такою местью, которой я только смеялся, а именно: он велел поверенному своему внесть в полевую записку возражение на меня, что я вышеупомянутую землю распахал будто бы в его дачах и без всякого канцелярского отвода. Межевщик по простоте своей за сие и уцепился; но я в один миг все их замыслы в ничто обратил, записав, что мне канцелярского отвода было и не надобно; но что мне по силе указа велено самому взять во владение и владеть до прибытия землемеров. Итак, возражение Пашкова сделалось одним только пустословием, и мы тому только смеялись.
Поболтавши сим образом немного, начали мы межевать. Рыбин повел на свою вершину и извинялся, что ему так неотменно приказал господин его. И спасибо, что он не велел иттить, куда я требовал. После увидел я, что для меня было бы хуже, если б он туда пошел. Но тогда, не предвидев будущего, чувствовал я некоторую досаду и положил, что ни будет, а речку на удачу оспорить, и помышлял уже о том, что сказать, когда придем к речке.
Как расстояние от кургана до верховья речки Паники было не велико, то дошли мы скоро до оного. Пришедши туда, дал я, по обыкновению моему, волю Рыбину говорить и называть все, как хочет, а сам не говорил до времени ни одного слова. Сие место было пограничным трем дачам, то есть, нашей, Пашковской и тамбовца Луки Черного, и я не сомневался, что Рыбин, назвав сию речку Паникою, скажет, что с сего места начинается направо и налево земля Черного, и что он повернет отвод свой вправо на Козьи-рожки, так как сказано в отказных книгах. Но сколь я удивился услышав от него совсем противное, а именно: он, назвав сие место верховьем речки Паники, объявил только о правой стороне, что тут начинается земля Родивона Черного, но которую продал он его помещику, и что он с сего места поведет вниз по речке Панике по полюбовному с ним, Черным, разводу и по силе купчей, а влево-де за речкою земля шадских помещиков. Оба сии обстоятельства были мною непредвидимы, и я чрезвычайно обрадовался, увидев, что он самым тем новой великой и для нас весьма полезной болтун и погрешность сделал; ибо чрез то подал мне сам на себя оружие и легчайший способ связать и купленную им у Черного землю с нашим спором, а потом испортить отвод и Черновской дачи, которой меня всего более беспокоил, ибо он назвал левую сторону неправильно и, вместо того, чтоб назвать землею Черного, назвал нашею.
После Рыбина надлежало говорить самому помещику той земли, а именно Родивону Черному, но сего фалалея и глупца вовсе тут и в завете не важивалось. Господин Пашков, обалахтав сего бедняка и дурака бессовестнейшим на свете образом, и имея намерение вместо купленных пяти только четвертей, отрезать из его дачи несколько тысяч десятин, и, принудив его пьяного подписать купчую, в которой сам он не знал, что написано, держал его у себя на хуторе под крылышком, и боясь, чтоб он чего на меже не наболтал на свою шею и не врал, поил его без просыпу, с тем намерением, чтоб ему не можно было быть на меже, и чтоб ему, Пашкову, можно было отрезать сколько хочет и тем, так сказать, плутовским образом похитить множество впусте лежащей земли. Все сие он верно бы и учинил, если б по его несчастию не было тут меня, как такого человека, которой мог и на то пошел, чтоб все егоплутовские замыслы разрушить.
Я в один миг мог все сие предусмотреть и что на уме было у Пашкова -- догадаться. Но как болтун, учиненный Рыбиным, вспомоществовал мне много к разрушению их замысла, то хотя бы и имел я право требовать, чтоб призван был сам Черной, но, боясь, чтоб он не опроверг Рыбина объявления, с умысла ничего не говорил, но дал волю межевщику делать, что хочет. Сей же, ведая замыслы и намерения господина Пашкова, сделал вид будто послал солдата за Черным, а в полевой записке велел для объявления его оставить место и требовал, чтоб мы свое объявляли.
Объявление наше привело межевщика и Рыбина в новое бешенство. Оно состояло в коротких словах, а именно, что это не речка Паника и что земля направо не Черного, а на лево не шадских помещиков, а но обеим сторонам казенная дикопоросшая. Речка же Паника находится в отдалении, а сия вершина безымянная, и как называется, не знаем.
Сие незнание всего досаднее было межевщику. Он досадовал, сердился, ярился, но нечего было делать. Он созвал понятых, спрашивал у них, как сия речка называется, но, по счастию нашему, и понятые сказали, что не знают, и отговорились отдаленностью своих жительств. О некоторых из них сказывали нам, что они действительно знали, что сия вершина Паникою называется, но с досады на Пашкова, что он их всех поморил с голоду, и не давал им ни куска хлеба, не хотели в угодность ему сказывать, а держали лучше нашу сторону.
Все сие еще больше межевщика раздражило; но сколько он ни гневался, но гнев его был в руце Божией и ничего он им не сделал, но принужден был все сие записав иттить опять черными спорными столбами. Мы дали ему волю беситься, как он хочет, и дивиться сему непостижимому незнанию, и следовали за ним, не говоря ни слова.
Но скоро сделалась было у нас опять тревога. Отошед с версту, попадись Рыбину на глаза за речкою из наших селений какой-то мужик, накладывающий хлеб на телегу: нелегкая его принесла в самое то время туда. Мы хотя накрепко приказывали, чтоб никто на поле не шатался, и посылали нарочных сгонять работающих земледельцев; но сей мужик знать того не ведал и по незнанию приехал. Но как то ни было, но Рыбин, усмотрев сего мужика, подступил к межевщику и стал говорить: "Вот, Иван Петрович, теперь никто и ни один человек не знает, как зовут сию речку, а ежели б запросто спросить, так всякой скажет, что это Паника. Например, вон изволите видеть мужика на той стороне, ежели б и его приказали спросить, так и он верно бы сказал, что это, Паника". Флатирующий вяв Пашкову, межевщик тотчас сие слово поимал и сержанту закричал: "Слушай, сержант! садись скорей на лошадь и поезжай к этому мужику и спроси его, как зовут сию речку и скажи истину. Не позабудь же спросить чей он, из какой деревни и его имя, и подай мне репорт". По счастию случилось сие подле одного пункта и мы все лежали тут на траве и слышали сие приказание. Меня тотчас сие тронуло. Я боялся, чтоб мужик в самом деле не проболтался, и досадовал неведомо как на межевщика, что он слишком уже и вяв похлебствовал Пашкову и, раболепствуя его поверенному, хотел делать то, что делать и законы не велят. Однако дал ему волю окончить свое приказание. Но как скоро сержант в самом деле стал садиться на лошадь, дак, лежучи, начал я говорить дружеским образом межевщику: "Не лучше ли это оставить, Иван Петрович! Ведь это пустое будет, и только принудит меня сделать такое объявление, которое самим вам будет дурно и не вкусно. Я сожалея вас говорю". Товарищи мои подхватили мои слова и заревели все, что это противно законам... Бедной межевщик так тогда вструсился, что того момента отменил свое намерение и не велел ездить. Он хорошо сделал, что и не послал, а то бы я того момента на самого бы его протестовал и ему было бы дурно.
Таким образом кончилось сие дело, и господину Рыбину не удалось над нами подхимистить. Но я не думаю, чтоб он много и успел, ибо поверенные наши не успели услышать начала сего дела, как и без приказания нашего спроворили делом и далеко еще прежде сержанта услали двух верховых кругом к мужику, чтоб его остеречь. Сии, приехавши и спросив у мужика как речку зовут, ну-ка бедняка плетьми за то, на что он ее Паникою называет и зачем принесло его теперь за хлебом. Бедному мужику ни за что, ни про что попалось в спину, и он стремглав поскакал с поля. Мы всего сего происшествия не знали не ведали, и после уже узнав, не могли довольно всему усердию и проворству своих надивиться и их за то расхвалить.
Отошедши две версты с половиною вниз по речке и поровняясь против впадающей с противной стороны в сию речку вершины, остановил Рыбин межевщика и объявил, что с того места в левой стороне начинается земля Черного. Меня тотчас тогда остановили, бывшего впереди, наши лазутчики, и я, прибежав и услышав сие новое и мною всего меньше ожидаемое объявление, пришел в превеликое замешательство и не знал, как поступить при сем случае. Но чтоб выиграть несколько времени на размышление, вздумал теперь воспользоваться отсутствием Черного и сказал межевщику, что я прежде о сей земле ничего не скажу, покуда не явится сам Черной, как объявленной помещик той земли, и не объявит сам об ней. Я удивился, увидя, что сие межевщику было досадно. Он, несмотря на сие, принуждал нас объявлять и спешил иттить далее. Но чем больше он усиливался, тем более стал и я противоборствовать, возымея подозрение, что у них кроется под тем какое-нибудь злое намерение. Итак, дошло у нас скоро дело до превеликого спора. Он хотел иттить и иттить без Черного, а мы не хотели и принуждали, чтоб он послал за ним. "Я уже послал, говорил он:-- но что мне делать, когда он не едет? Мне не ждать же его здесь".-- Конечно ждать! говорю я:-- вам без него иттить не можно, если по одной повестке не будет, пошлите другую с понятыми, пошлите третью, и он должен быть.-- "Но, ну, как болен! ну, как его дома нет!" говорил он.
-- Это еще не известно,-- отвечал я:-- может быть не болен, может быть и дома. Да хотя б и болен, так поверенного присылай; что он за боярин?-- Видит межевщик, что дурно и что мы стоим крепко, и не зная уже чем нас преодолеть, стал говорить, что ему на межу и явиться не можно.-- Да для чего ж такого? спросил я. -- "Он подал мне объявление, сказал межевщик, что на межу он выехать опасается". -- Очень хорошо! сказал я: -- это новое нечто и неслыханное! Да кого он опасается? разве нас, так мы его не седим. Да пожалуйте-ка покажите, что это за объявление? -- Межевщик тотчас велел подать. Вздурился я, оное увидев и нашед в нем новое и неожидаемое шильничество, а именно, чтоб не допустить Родивона Черного на межу выдумали они с Пашковым вот какое плутовское дело: написали сами объявление, будто какой-то дьявол-однодворец сказывал Черному, что грозятся застрелить его люди Ивана Яковлевича Сабурова и господина Масалова, а потому, чтоб не поставили ему в вину, если он не скоро на межу явится, и напоив пьяным, велели Черному подписаться и берегли его до сего времени. "Очень хорошо! с превеликим сердцем начал я говорить:-- да есть ли закон принимать такие неосновательные объявления и притом писать их самому вашему подьячему? Мне кажется и закона на это нет и это уже явное мытарство! Не прогневайтесь, господин землемер! Это не годится и дурно! И теперь вижу я, что нарочно его сокрыть хотят!.. Так сказываю, что готов здесь неделю жить, а с места без Черного не пойду! Да к тому ж и он в объявлении пишет, что он явится, но только не скоро; так извольте-ка послать, а мы уже возьмем труд его подождать и не поскучим". Нечего тогда было межевщику делать, хоть не хотелось, но принужден был посылать солдата и остановиться на том месте обедать. И досада его на нас так была велика, что он не пошел к нам и обедать, как ни старались мы его уговаривать.
Как стан наш находился от того места с полверсты и мы боялись, чтоб межевщик без нас чего не наделал, то обед наш в сей день был скоропостижной; однако мы пообедали, как надобно, ибо хотя случился тогда и постной день, но у нас всего было наварено и всего настряпано довольно и рыбы великое множество. Во время обеда имели мы свой последний совет о том, что нам делать. И как мне самое то место показалось очень кстати, где Рыбин остановился, чтоб назвать сие место Долгою Яругою, то и рассудили за блого в сем месте спор свой кончить и дать ему иттить далее белыми столбами. Я представил причины моим товарищам, и все были согласны, тем паче, что многим, а особливо отдаленным господам полевая наша жизнь уже наскучила и они давно уже желали, чтоб я развязал и распустил всех по домам, а особливо их, не имеющих дела.
Таким образом, с общего согласия положили мы на сем месте спор наш кончить; однако, как мне необходимо надобен был Черной, дабы он подтвердил объявление Рыбина, то рассудил я за блого скрыть сие намерение до тех пор, пока не будет Черной. И как я очень боялся, что они усилятся и шильническим образом доведут до того, что он не явится и что можно будет и по закону иттить и без него, а особливо приметив, что, при посылке за Черным солдата, приготовляем был уже подьячим репорт от него для подачи по приезде, и написано было, что он не застал его дома, то, не надеясь силою взять, вздумал воспользоваться сокрытием своего намерения и употребить вместо прежнего волчьего рта лисий хвост, и достичь по крайней мере чрез то до своего намерения.
Всходствие чего, возвратившись к межевщику и к астролябии, не даю я ни мало знать, что у меня на уме, но вместо того, подошед к Рыбину, говорю: "Что ж Рыбин, Черного-то?" -- "Да послали, сударь, да не бывал еще солдат; да где ему быть! Я слышал, что он куда-то далеко уехал".-- "Что ты ни говори, сказал я, но я прежде с места не пойду, покуда не приедет Черной, и готов хоть целую неделю здесь жить".-- Между тем пырь посыланный солдат и, по счастию нашему, так, что наши прежде его увидели и о Черном спросили; и он не ведая ничего, проболтался и сказал, что он застал его дома, и что он поехал на хутор к Пашкову. Мы тотчас сие подхватили и разрушили коварные их замыслы, ибо с репортом к солдату хоть и бежали уже на встречу, но всунуть ему его в руки при наших было не можно. Досадно сие было очень межевщику; однако он стал вновь усиливаться, чтоб не дождавшись Черного иттить далее. Вижу я, что дело дурно и потому тотчас, переменя голос, Рыбину говорю:
"Слушай Рыбин! Хочешь ли на этом месте белой столб поставить и чтоб мы от тебя отвязались?" -- "Как, батюшка, не хотеть, отвечал он:-- я бы Ивану Великому молебен отслужил, если б это сделалось".-- И начал мне кланяться: "Пожалуйте, сударь, поезжайте. Право пора домой вам; оставьте нас одних". -- "Ну, когда хочешь, сказал я, так сейчас родился бы у меня здесь Черной, а без того я не сделаю".-- Не успел я сего вымолвить, как обрадовался наш Рыбин. -- "Да сдержите ли вы свое слово, сударь?" -- "Конечно сдержу уж, и даю тебе верное в том слово"! -- "Да как же, сударь, вы это сделаете?" -- "Уж я знаю как, говорю ему, не твое уже то дело. Я сделаю ж от моей воли зависит, хочу ли я, или не хочу, чтоб ты белыми столбами отсюда пошел. Ежели велю, так будет, а не захочу -- так не бывать".
Стал тогда впень Рыбин и не только Рыбин, но и сам межевщик, ибо оба они намерения моего не могли проникнуть, которое состояло в том, чтоб их польстить только, дав поставить столба два-три белых, а потом опять испортить и довесть до того, чтоб сии столбы не возымели никакого действия. Но как бы то ни было, но мне удалось чрез сей маневр достичь до своего намерения. Межевщик и Рыбин и верили мне, и не верили; однако принуждены были поверить. И тогда смешно было смотреть, как межевщик засуетился, чтоб как можно скорей достать Черного. "Посылай, посылай скорее не только солдата, но самого сержанта". И не только сержанта, но и самого подьячего хотел уже посылать и приказывал всеми образами его искать и привесть. Вот как умел я довесть их до того, что они плясали по моей дудке!
Итак, расположились мы ею дожидаться и полеглись на горке на траве. К нам подъехал тут сын господина Масалова, и все мы начали друг друга подчивать арбузами, которые за нами продавцы и возили. Истинно, арбузов с пятнадцать мы тогда поели. Всякой хотел подчивать своим и купить на свой кошт для общества, и мы весь пригорок усыпали семенами и корками.
Часа два или более прождали мы тут и пробалагурили. Наконец сказали нам, что господин Черный шествует. Я очень любопытен был видеть сего зверя, виновника толь многих зол.-- "И подлинно Черный!" воскликнул я, его увидев. И не ошиблись те, которые мне его описывали. Мужичина превеликой, пьяной, разбрюзглый и черный, и не только не походил на дворянина, но ниже на однодворца. И досадовал я, и смеялся, и сожалел, смотря на сего чучелу и видя пред собою простейшего и глупейшего человека, прямо достойного потомка вора и плута Луки Чернаго.
Все встречали его разными насмешками и скалозубничеством, и толпа народа в один миг его окружила. Но я молчал и говорил только в мыслях самому себе: "Боже мой! и этакому глупцу и негодяю хочется таким же образом, как и Пашкову, обхватить и обовладеть несколькими тысячами десятин в наилучшем самом месте из всей этой степи, вместо данного конокраду и вору, предку его, самого малого количества, пользуясь мошенническим отводом родни его, Сухотина! и с этаким мерзавцем имеет Пашков дело и его всячески обалахтать и всею его землею завладеть старается"! Сим образом помышляя, спешил я приступить и начинать свое дело.
Межевщик тотчас начал спрашивать: его ли на левой стороне начинается земля и так ли объявил Рыбин? Черной, не зная ни уха ни рыла, ухал только, мычал: "Што? што"? и начал врать нелепую и совсем не то сказывать о чем его спрашивали. У него затвержена была только наизусть данная предку его от Сухотина такая ж мошенническая окружная, и он твердил только: "моя земля с такого-то урочища по такое-то, и с такого по такое". Рыбин стоял уже у него под бочком и подхватывал каждое слово. Я вижу сие, и как мне хотелось, чтоб Черной сказал точно-то же, что Рыбин объявил, следовательно, попались бы оба они в петлю, то дал я ему волю убаивать Черного, и сам еще нарочно подтакивал. Одним словом, долго сие продолжалось, но кончилось тем, что Черный подписался под таким же точно объявлением, какое было и Рыбина; а равномерно вписано было и оставленное прежде в полевой записке место.
Как все по желанию моему кончилось, то погладил я старика по головке и, потрепав по плечу, сказал: "Жаль мне тебя, Родивон Лукич, но нечего делать! не я уже тому виноват, а ты сам, что дал себя обмануть и обалахтать таким людям, которые Бога не боятся, и обалахтали тебя так, что пропадешь ты, как червь капустной. На них, мой друг, жалуйся, а не на нас. А я уже по необходимости делаю". Каков ни пьян был старик, однако слезы покатились у него из глаз при сем моем слове, и он, рыдая, сказал: "Чуть ли не до того доходит, батюшка"!
Я хотел было более поговорить, но Рыбин, подступя ко мне, умиленнейшим образом говорил: "Что ж, батюшка, сдержите ли свое слово"? "Изволь! сказал я:-- я тебе докажу что я честной человек я как умею дело испортить, так опять и починить"! и пошел к межевщику. -- Весь народ усердно хотел слышать, что я буду говорить, и в один миг составился превеликой круг окрест меня. Тогда я по обыкновению моему, установившись, как на кафедре, посреди, начал степеннейшим образом подьячему диктовать мое объявление, и как мне нужна была лежащая на противном береге вершина, то просил я межевщика; чтоб он снял наперед румб, на какой простирается оная. Межевщик с охотою меня послушал. И тогда, записав румб, сказал я: "что направо и налево по оную вершину казенная земля кончилась и начинается обведенная в 1722 году тем же вахмистром Сухотиным бывшему тамбовцу Луке Черному земля, которая никогда и до издания высочайшего о размежевании земель манифеста не состояла ни у его, ни у сына его Родивона Черного во владении и поныне поросла ковылем и лежит впусте".
Легко можно всякому усмотреть, что все сие короткое, но весьма важное объявление свинчено было на шурупах и составлено так, что хотя я и не назвал ее казенною, но в один миг можно было ее обратить и сделать казенною или, лучше, что само она сама собою сделается казенною по тому же пункту межевой инструкции. Однако всего того ни межевщик, ни поверенной Пашкова усмотреть и скрытой в объявлении моем хитрости проникнуть не могли, но были объявлением моим чрезвычайно довольны, веселились пустяками и хваля меня, что я сдержал свое слово, как честной человек, и что им можно теперь тут белой столб поставить.
-- Становите себе, говорил я, а нам, шадским помещикам, теперь более делать нечего. Мы дело свое кончили, ибо теперь пришел Тамбовской уезд и как хотят тамбовские, а нам более дела нет.
Сим образом кончился наш (спор), и мы, подписавшись, все распрощались с межевщиком, и я распустил всех своих до поры до времени по домам, приказав только, чтоб были они готовыми, когда востребуются и понадобятся опять. Тут началось у нас прощанье и целованье: всякой приносил мне тысячу благодарений и спешил домой. Что касается до Рыбина, то был он чрезвычайно доволен и прыгал с радости, становя бедой столб заклейменной и выкапывая яму. А я сам в себе только думал: долго ли то твоя продлится радость? я уцелеют ли твои столбики?
Как были тогда почти сумерки, то хотел было и я ехать домой, но г. Mасалов и друг мой Иван Яковлевич Сабуров, имевший сам подле господина Масалова в Тамбовском уезде, неподалеку оттуда деревню, убеждали меня просьбою, чтоб я сделал одолжение и поехал бы ночевать с ними в оную деревню к г. Масалову и посоветовал бы со стариком и дал наставление, как им быть и что делать, когда межевщик дойдет в последующий день до их земли. Как мне и самому хотелось видеться и познакомиться с старым Масаловым и услужить и приятелю моему господину Сабурову, а сверх того в свою деревню ехать было далеко, то охотно я согласился на их просьбу и поехал с ними в Лушино (так называлась их деревня).
У нас начались и дорогою уже советы, и как я увидел, что г. Сабурову очень жаль было, что Пашков на пять четвертей отрезывал более двух тысяч десятин и он все еще сомневался в том, что они ему, по уверению моему, не достанутся и что белые его столбы действовать будут мало, потому что все сии две тысячи десятин связаны еще с нашим спором; то хотел я его утешить, ж сказал, что ежели он хочет, то можно завтра же все дело испортить и заставить их иттить опять черными столбами. Нужно только им, тамбовским обывателям, поступить благоразумно и как надобно. Уцепился тогда и г. Сабуров, и Масалов за меня: скажи я им, как бы им сие дело сделать и как поступить? Почему и начал я еще дорогою вымышлять план сему делу и придумывать все нужное.
Между тем и уже ночью приехали мы к г. Масалову. Сей почтенной и мне до того еще незнакомой человек, бывший некогда тамбовским воеводою, наслышавшись уже довольно обо мне и желавший нетерпеливо меня видеть, рад мне был неведомо как и старался угостить наилучшим образом. Весь вечер проговорили мы и просоветовали, и положили на том, чтоб им по примеру нашему собрать как можно скорей несколько человек тамбовских соседственных дворян и, по утру выехав к межевщику на межу и не допуская еще до своей земли, остановить и назвать то место государевою землею, следовательно дополнить то, что я в своем объявлении умышленно и для того не дополнил, чтоб не привязать себя и шадских помещиков к тому делу. Расположив все что надобно, и разослав всюду и всюду людей для созывания дворян, ужинали мы у г. Масалова и ночевали с сыном его в палатке, потому что и они имели тут дом не настоящий, а хуторной.
В последующий день, что было пятого сентября, написал я им по утру, что говорить на меже и дав полное обо всем наставление, проводил их до самого почти межевщика и, подъезжая, пустил одних воевать, а сам кругом да около доехал степью домой чтоб не подать вида, что и сей спор происходит от меня. Я не сомневался, что все сделано будет, как надобно и потому спокойно возвратился домой, и едучи мимо двора господина Тараковского, заехал к нему. На дороге встретилась со мною жена г. Сабурова, едущая к нему в Лукино и любопытно желавшая знать, что у нас происходило и теперь происходит. Я рассказал ей в коротких словах, что мы по Шадскому уезду окончили дело свое очень удачно и благополучно, а теперь поехали спорить тамбовские, и что муж ее г. Сабуров, как уже насмотревшийся на межеванье, ими там предводительствует и теперь спорит, и что я надеюсь на него, что он дела не испортит, поелику я дал ему все нужные о том, как поступить, наставления. С чем мы с нею и расстались.
Не успел я, приехавши домой, отобедать, как приехали ко мне рассказовcкие доверенные с просьбою о наставления их, что им делать. Слово за слово, и вдруг сказывают они мне, что они были в сей день на меже. Тогда, любопытствуя очень, спрашивал я у них, что они там видели и не знают ли, что сделалось? И как удивился, что спора межевщик не принял, и что они не останавливаясь пошли далее белыми столбам и не понимал, что это значило, и обеспокоившись мыслями, с нетерпеливостью дожидался оттуда известия. Однако в тот день не было оттуда ни слуха, ни духа, ни послушания. Итак, пробыл я сей день и ночевал дома. В доследующий день не успел я проснуться, как сказали мне, что дожидается меня староста Ивана Яковлевича Сабурова. Я велел тотчас его кликнуть. И каким удивлением поразился, когда он вошел с превеликим унынием стал говорить мне следующее: "Что, батюшка! без вас все худо! не успели вы отехать, как у нас и пошла белиберда"! -- "Что такое?" спросил я его с поспешностью.-- "Что, батюшка!-- сказал он: -- Пашков-то выезжал ведь сам и с боярином и Бог знает, имел какую ссору; чуть было не заколол его кортиком, и барин насилу ускакал. Теперь не знает он, что и делать. Послал к вам, батюшка, просить милости, чтоб вы к нему пожаловали и помогли бы ему в его нужде. Они перетрусились все и Бог знает как, и не знают теперь, что и делать. Но нечего говорить и сами худо наделали". -- "Что такое? спросил я с торопостью: -- расскажи мне для Бога как происходило все дело и что они там наделали"? Тогда сей весьма неглупой и сам при том бывший мужик рассказал мне все происходившее.
Но как любопытное повествование о том не так коротко, чтоб могло в пределы сего письма уместиться, то дозвольте мне оное предоставить письму будущему, а сие на сем месте пресечь и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.
(Декабря 23-го дня 1808 года).
Любезный приятель! В предследующем письме обещал я вам рассказать о происшествиях, случившихся на меже с г. Сабуровым, я как не сомневаюсь, что вы столько же любопытны о том слышать, как был тогда и я, а сверх того история о том довольно занимательна и любопытна, а притом произвела по себе следствия весьма важные и всего меньше мною ожидаемые и касающиеся до всего тогдашнего нашего межеванья, то и расскажу я вам ее во всей подробности.
Господин Сабуров, расставшись со мною, как я упомянул в моем предследущем письме, поехал к межевщику в сотовариществе только двух человек тамбовских дворян, а именно: подпоручика Давыдова и поручика Масалова, сына старикова, ибо множайших в скорости собрать было некогда. Самому же неглупому старику, отцу последнего, по некоторому смешному обстоятельству выехать было не можно. Будучи в Тамбове воеводою, попался он не знаю в какую-то большую беду, от которой, находясь потом в отставке, не мог иным отделаться, как объявив себя умершим, которое обстоятельство причиною тому было, что ему нельзя было никуда показать глаз, а особливо тогда к межевщику, поелику дело сие Пашкову было известно. Таким образом, свита г. Сабурова была очень мала и, к вящему несчастию, далеко не столь согласная и единодушная, как было наше общество. Правда, хотя после и подъехали к нему человека еще два, но и те не лучше были первых, а все люда ничего незнающие, неопытные и нужной к спорам смелости и отваги неимеющие. Но как бы то ни было, но г. Сабуров застал межевщика еще очень благовременно и, по наставлению моему, его остановил и стал объявлять, что он межует государеву землю, а не Черного, и предлагать, чтоб он не утверждал ее Пашкову белыми столбами, а принял бы от него спор. Все сие учинено порядочно; но что ж воспоследовало далее!
Межевищик, услышав такое неожидаемое объявление и новое себе препятствие, неведомо как взбесился и, по обыкновению своему, стал усиливаться и спора не принимать, а объявлять то, что он межует по купчей и спора принять не хочет. Но можно ль бы ему было не принять, есть ли б поступлено было. благоразумно и есть ли б тут я, а не г. Сабуров, быть случился. Он бы у меня сам напрыгался, оттого что он межевал тогда без самого владельца, Черного, которого, по примеру вчерашнему, держали на хуторе и поили, как свинью, а без него как хотели межевали. Во-вторых, сел бы я ему на шею тем, для чего он тут межевал без призыва соседственных дач обывателей и, так сказать, воровски. Одним словом, я бы его, государя нашего, проучил, есть ли б мне при том быть случилось, и они бы меня не провели; но г. Сабуров был не такого характера: он был человек простой и имел самое доброе сердце и хорошую душу, но нужной остроты разума и осторожности он не имел и потому дал себя сим бездельникам в глазах обмануть и на бобы провесть, а именно:
Как межевщик увидел, что он стал усиливаться и продолжать спорить, то перетрусились они с Рыбиным и увидя, что дело дурно, стакнулись и подпустили к нему лесть. Они начали умиленнейшим образом просить г. Сабурова, чтоб он им не мешал и не спорил; а особливо лукавой Рыбин, перевернувшись лисицею и самою сатаною, облахтывал его, говоря: "Помилуйте, батюшка Иван Яковлевич, не спорьте здесь! что вам, сударь? ведь это не ваша земля. Допустите только меня до речки Ржаксы, а там зачнется ваша, и я с вами разведусь, как вам угодно, и отступлю от Станового-Липяга сажен с двести в правую строну, и возьмите весь его в вашу дачу."
Теперь надобно знать, что такое Становой-Липяг? Это была, находящаяся впереди и лежащая за речкою Ржаксою, большая вершина, порослая лесом, и место очень удобное. До сего Липяга приурочена была дача протопоповская, в которой вместе с прочими владельцами имел селение и г. Сабуров. И как место сие было очень удобное и лежало близко подле поселка Сабурова, то хотелось и самому ему оной к себе поприбрать.
Самое сие обстоятельство и причиною тому было, что помянутое обещание Рыбина тотчас поколебало твердость духа г. Сабурова. Он польстился на сие лестное и ухищренное обещание и, по добродушию своему, всего меньше мог опасаться и предусмотреть, что это был один только обман и сплетенная сеть на самого его. Словом, он по несчастию поверил Рыбину и межевщику, и тем паче, что сей последний обещал сам впереди о полюбовном разводе стараться и ручался в верности данного Рыбиным слова и обещания. Коротко, г. Сабуров смутился и не знал, что делать. Стал советоваться с своими товарищами, но они первые ему сказали, что они в спор не хотят мешаться и не подпишутся, а когда. хочет спорить, так спорил бы один. Итак, стал г. Сабуров, как рак на мели, что более и принудило его дать себя убедить просьбам Рыбина и межевщика и самого подьячего. Он сказал: "Ну, добро, Рыбин! уже для тебя и жалея твою старость, не буду говорить, сдержи только свое обещание". -- "Изволь, батюшка, изволь! только допусти нас до речки Ржаксы".
Как скоро дело сие кончилось, то Рыбин, получив свободу и опасаясь, чтоб чего еще не произошло, стал всеми образами спешить дойтить до речки Ржаксы белыми столбами и тем перерезать поперек весь пространной промежуток между речками Паникою и Ржаксою бесспорною линиею. Но не успел он дойтить до речки Ржаксы и перейтить на тот берег, как сиял с себя личину и другим голосом заговорил. Вместо того, чтоб ему Становой-Липяг оставить влево, то есть в дачах г. Сабурова, и отступить от него по обещанию сажен с двести вправо, он поставил веху сажен с двести от Липяга влево и не только весь Липяг, но десятин со сто и Сабуровской земли к себе прихватывать начал.
Тогда открылись очи у г. Сабурова. Но рассудите сами, каково было тогда ему, когда увидел он себя таким злодейским образом обманутым и в глазах проведенным!... Смутился он неописанным образом и спрашивал Рыбина: "Что ж это такое, господин Рыбин! так ли было твое обещание? и так ли ты вести хотел?" -- "Мне инако, сударь, не можно, -- смеючись уже и ругательским образом ответствовал ему Рыбин; -- мне Петр Егорович так приказал и по купчей так иттить следует, и я на волос нарушить ее не могу, воля ваша".
Вздурился тогда г. Сабуров и не знал, что делать. Он к межевщику. Межевщик молчит и говорит: "Я не знаю... не мое дело... как хотят ведут". Сие еще пуще привело в досаду г. Сабурова. И тогда увидел он ясно, что все они были бездельники, а он обманут, и принужден был стыдиться всех, кто с ним тогда ни был. Он встрянулся, но уже поздно, что лучше бы ему было моему совету следовать и либо уже вовсе не спорить, либо спорить, но уже не отставать и ничего не слушать. Тогда раскаялся уже он, но пособить было нечем: дело сделано, межа сохами проехана и погрешность была уже невозвратная... Он досадовал сам на себя, но все уже тщетно. Рыбин только смеялся и радовался удачному своему бездельничеству и отомщал за поклоны свои изрядным образом.
Но как бы то ни было, но г. Сабуров принужден был проглотить сию горькую пилюлю и, позабыв то, помышлять о предбудущем и думать о том -- как быть, что далее делать? Чем отгонять его от себя и от своих дач, и как бы не связать дачи своей спором с Пашковою и тем не подвергнуть ее великой опасности, потому что он сам имел дачку маленькую, а владел также земли великим множеством, которой мог всей лишиться, как скоро связалась бы его дача спором с Пашковою. Все сие приводило его в превеликое замешательство. Ему оставалось только два средства: либо согласиться на отвод Рыбина и потерять Липяг и захватываемыя десятин сто за Липягом, либо спорить. Но оба сии средства были неудобны: Липяга потерять не хотелось, а и спорить для вышеупомянутых причин было невозможно.
Находясь в превеликом недоумении о том, вспомнил он мой совет и то, что я ему, равно как предугадывая сей случай, приказывал и именно: что есть ли Рыбин станет прихватывать Липяг и его землю, то вернейшим бы и надежнейшим средством было назвать как Липяг, так и часть земли государевою землею, и тем точно таким же образом отбоярить Пашкова от своей дачи, как мы по Шадскому уезду его столь благополучно отбоярили. Вспомнив сей совет, положил он следовать (ему) и, тем ободрясь, сказал Рыбину: "Когда так, то не дам же тебе над собою насмеяться. Господин землемер! он ведет неправильно. Здесь направо и налево государева земля! Не извольте межевать"!
Сие вновь встревожило и межевщика и Рыбина. Увидя они, что дурно и что смеялись рановато, принуждены были говорить опять иным голосом. Тут проявился и у межевщика голос, и стал и он преклонять к полюбовному разводу. Но увидя, что не соглашались, стакнувшись с Рыбиным, остановился на том месте обедать и под видом, якобы Рыбин сам собою не отваживается развестись полюбовно, хотел о том доложить боярину и от него истребовать повеление, отправил его к Пашкову на хутор.
Сие подало г. Сабурову опять некоторой луч надежды к получению Липяга. Проклятой этот Липяг не шел, по несчастию, у него из ума и он желал его, как некоего непривиданного сокровища, хотя в самом деле он ничего почти не стоил. Между тем, покуда ездил Рыбин, обедали они, и он, по добросердечию своему, не помня оказанного ему от межевщика зла, угощал еще его наилучшим образом, и обходился как с честным и добродушным человеком. Но сколь худо заплатил он ему за сию хлеб-соль и добросердечие! Сколь много обманулся г. Сабуров в своей надежде и сколь бездельническим образом обманут был вновь сей честный й любезной человек.
Часа три принуждены они были ожидать возвращения Рыбина. Наконец, приехал сей бездельник и все, любопытствуя, спрашивали его, какие он привез с собою вести? Он не сказывал ничего, а объявил только, что Петр Егорович сам изволит прибыть тотчас на межу. Сие известие перетревожило тогда всех, ибо это было еще в первый раз, что господин Пашков выехал на межу.
Тотчас после того показался он действительно, съезжающий с горы на великолепной одноколке в препровождении многих людей и случившихся также у него гостей: полковника Сухотина с сыном и г. Лихарева. Пришествие его было очень пышное и надменное. Он не хотел почти ни на кого смотреть, и межевщик, как раб, пред ним раболепствовал. Слово за слово, дошло дело скоро до разговора с г. Сабуровым о земле. Г. Сабуров стоял в том, что это государева земля, и говорил Пашкову, чтобы он шел вправо, вверх речки Ржаксы, до другой вершины, где, сказывал он, лежит Черного дача. Долго они проговорили и о пустом проспорили, и дело не хотело клеиться. Все сие приводило Пашкова в великое сердце. Он пылал на г. Сабурова гневом и кипел злобою, однако принужден был скрывать свой гнев. И как спор г. Сабурова был ему очень опасен и он боялся, как огня, государевой земли, то и нехотя принужден был делаться низким и увидя, что горлом не взять, употреблять ласку. Однако и сие не хотело ему помогать. И когда бы, когда б продлилось сие долее и не поколебалась твердость г. Сабурова! Но сей день равно как назначен был к тому, чтоб сему честному человеку быть бездельниками обманутым и попадаться в расставленные ему сети. Сие произошло таким образом:
Пашков, увидя, что дело не клеилось, не знал что делать и для того, отозвав Рыбина к стороне, начал с ним, как с верным и всегдашним своим секретарем и наперсником советоваться. Сей бездельник тотчас шепнул ему, что сделать, и он, послушавши его, тотчас переменил голос, начал с Сабуровым дружелюбно говорить и делать вид, будто хочет с ним развестись полюбовно и скорее решить дело. Он уступал ему уже всю землю по Липяг, он уступал ему уже и половину самого Липяга; но как Сабуров на то не соглашался, то подольстись он и выведи его из ума, говоря следующим образом: "Ну, Иван Яковлевич! когда уже инак не можно, то быть мне уже иттить на другую вершинку. Но скажи ж мне, пожалуй, когда я туда пойду, так как же ты назовешь там землю на правую сторону"? Господин Сабуров тотчас сказал: "Я назову землею Луки Черного".-- "А по левую как же"? спросил Пашков далее. Тогда бы надлежало г. Сабурову остеречься и не вдруг верить миролюбивым словам Пашкова и не все болтать, что на уме было. Но сей простодушной и добросердечной человек всего меньше ожидал от него коварства и бездельничества, и, по простодушию своему, думал, что Пашков в самом деле хочет с ним разводиться и потому без всякого опасения сказал, что на лево назову-де я уже своею землею. Сего самого слова и добивался от него Пашков, и не успел он его выговорить, как кипящий злобою Пашков вспыхнул и сделал то, чего ни один честный человек не сделает, а именно: он заревел тогда и начал межевщику на г. Сабурова являть, что он не честный человек, а мошенник, и сперва называл сие место государевою землею, а теперь хочет называть своею, когда он туда пойдет; следовательно, он торгует государевою землею, и просил межевщика, чтоб он записал сие в полевую записку.
Теперь посудите, каково было слышать сие господину Сабурову, и сколь в великое смятение не долженствовало ему приттить, увидевши, что он сделал новый и всего уже худший поступок. Оное было и подлинно так велико, что я его описать не в состоянии. Он стал тогда в пень и так Пашковым смят был, что не мог промолвить ни единого слова себе в оправдание; но думая, что он попался тогда в превеликую беду и напасть, не знал что делать и говорить. Одним словом, он сделался пред ним бессловесен, а сей, приметив его трусость, сел на нем, так сказать верхом и поехал. Он разгорячился уже неведомо как, и, думая, что тогда одержал уже он совершенную победу и г. Сабурову с ним нечего делать, до того дошел, что начал его ругать всеми негоднейшими браньми и оскорбительнейшими ругательствами и, так сказать, мешал как его, так и бывших с ним с грязью и делал негоднейшими людьми на свете.
При таких обстоятельствах еще счастие было, что не случилось тогда на господине Сабурове ни шпаги, ни кортика, а то бы он, будучи сам вспыльчивой и горячий человек, верно бы не снес таких несносных ругательств, какими он тогда его, а говоря на общее лицо, и всех нас жаловал, и г. Пашков дорого заплатил бы за сию свою дерзость. Но как он был совсем безоружен, притом не имел никакой подпоры и подкрепления и свиту очень малую и ненадежную, то нечего было ему делать. Кровь хотя и в нем кипела огнем и пламенем, но он принужден был, закуся губы, стоять безмолвно и дать Пашкову, как индейскому петуху, ерошиться и храбриться. Сей же, видя такое безмолвие, еще более пыхтеть и храбровать начал и даже до того дошел, что, называя вновь наиобиднейшими именованиями, стал звать его за куст на поединок и, хватаясь за свой кортик, до половины обнажал оной.
Вот какие дела происходили у них на меже и вот какое было межеванье! Но что ж бы думали вы делал тогда межевщик? Не думаете ли, чтоб он (стал), по долгу своему, уговаривать их и отводить от начинающейся ссоры?-- всего меньше! Но он, напротив того, поджигал еще более Пашкова, говоря и жалуясь на г. Сабурова, что он и прежде уже и давича мешал ему межевать и спорил. Сие приводило Пашкова еще в пущее бешенство и ярость. Он приказывал тогда записывать все сие в журнал; но подьячий-мошенник с межевщиком давно уже сплетали на Сабурова петлю и писали неведомо какую нелепицу и прибавляли то, чего Сабуров и не говаривал. Когда же увидели они, что дело доходило до худого, то, вместо того, чтобы унимать, они старались только схватить с места астролябию и тем дать лучший повод и свободу к ссоре.
Но едва хотели они сие сделать, как образумился г. Сабуров из своего замешательства и смущения, и не имея более надежды, как на одну астролябию, которая, по мнению его, представляла тогда зерцало и делала то место присутственным, в котором Пашков не мог с ним сделать ничего худого, остановил межевщика.-- "Нет, господин землемер", говорил он:-- "не снимайте астролябии! это негодится! вы видите, что начинается ссора!" Межевщик его и послушался. Но сие не в состоянии было остановит Пашкова: он продолжал ругать его более и вышел сам почти из себя. И как г. Сабуров на вызов его ему ответствовал, что они тогда не в Польше, чтоб им рубиться, то глупость ли не глупость Пашкова, до того в бешенстве дойди, что закричал: "Когда так, так их в колья!"
Сие слово тотчас всю сцену переменило. Г. Сабуров, услышав сие, испужался и стал опасаться, чтоб их в самом деле не прибили. Что касается до его товарищей, то они давно уже пуще зайцев перетрусились и не знали, что делать; но вместо того, чтоб вступиться за г. Сабурова, все от него отщетились. Ни один из них не сказал ни слова, но все метались без памяти: велели запрягать скорей лошадей и подавать дрожки. Иной бежал в кусты, иной передавался к свите Пашковой к своим знакомым, думая там найтить лучшее спасение, и так далее.
Вот какой страх нагнал на них взбесившийся тогда и прямо сам себя непомнивший Пашков. Коротко, г. Сабуров остался один и как рак на мели, и увидев, что все хотят бежать, принужден был и сам помышлять о том же: одному ему нечего было делать. Межевщик стал было говорить: "Постойте, постойте, подпишитесь!" -- "Нечего нам стоять", отвечал г. Сабуров: "не до стоянья дело и не до подписок! нас хотят бить и нам жизнь наша дороже! Делайте себе что хотите, и межуйте, как вам угодно: вольно вам писать, что хотели. И когда вы нашего спора не принимаете, так слушайте только вы, господа понятые! Мы называем это государевою землею и было бы вам сие известно; а мы отсюда бежим".
Тогда захохотал Пашков: -- "Ха! ха! ха! ха! Господа понятые! уж прямо господа!" Но г-ну Сабурову с товарищами его не до того было, чтоб сие слушать. Он бежал уже к отъезжающим его товарищам и спешил убраться с ними. Дай-ка Бог ноги! скачи, скачи, покуда целы и пока бока не переломаны!.. И пыль поднялась от них только столбом.
Не успели они все поскакать, как услышали позади себя на межевом стане превеликой вопль и крик: "Лови! лови!" кричал без памяти Пашков: "бей, лови, тащи его, кривого, сюда. Аркан ему на шею, тащи его, сюда!" Все люди его бросились тогда по кустам; но не только они, но и сам Пашков, как безумной, бежал в кусты с вооруженными своими лакеями. Наши бедняки не инако думали, что это за ними погоня и потому без памяти скакали и убирались до двора, боясь и назад оглянуться. Однако, страх их был пустой: это была не погоня за ними, а еще того хуже. Какой-то окаянной скажи Пашкову, будто бы сам старик Масалов, которой от природы был крив, находился в кустах и не смел показываться, хотя ничего того не бывало, и он его-то велел и приказывал тащить к себе на аркане. Сие одно довольно доказывает, до какого беспутства доходил в сердцах Пашков.
Сим кончилось тогдашнее известие, ибо они, уехавши, не знали что после их там происходило, почему и присланной мужик ничего о том не ведал, а сказывал только при окончании, что г. Сабуровна смерть перестращался и находится в превеликом теперь замешательстве и робости, и что он, прискакав к Масалову, того момента послал его старосту за мною и велел как можно просить меня, чтоб я к ним приехал и, буде можно, чем-нибудь пособил бы.
Теперь не могу изобразить, в какое замешательство привело меня сие известие. Я несколько раз перерывал его повествование и сердился, и досадовал, и смеялся, и дивился я всему сему происшествию: сердился на Пашкова, на Рыбина и межевщика; досадовал на Сабурова, что он был так плох и нерасторопен и не послушался моих советов, и дал себя провесть и обмануть; смеялся всему сему происшествие и их трусости непомерной и дивился раболепству межевщикову. Но как бы то ни было, но мне некогда было долго растабарывать. Натурально, хотелось мне как можно скорее подать помощь утесненному моему приятелю и подкрепить их в такой беде и опасности. Я кричал, чтоб скорей запрягали мне лошадей в дрожки и меня одевали, и того момента стал вымышлять средство, чем бы помочь моему другу, и как бы, хотя несколько, полечить испорченное его дело. Другого я не находил, как приступить к самой крайности и подать ему на межевщика и Пашкова челобитную с прописанием, что они межуют себе государеву землю, и тем остановить межеванье. Итак, покуда запрягали лошадей, покуда меня одевали, до тех, пор успел я намахать половину челобитной, а другую половину положил там дописать, ибо туда надлежало мне поспешать, и тем паче, что было уже не рано, а ехать было верст пятнадцать или более.
Подъезжая к окрестностям того места, где накануне того дня происходили описанные выше сего чудеса, и которое мне с дороги было видно, с любопытством смотрел я нет ли кого там и не тут ли межевщик. Однако, на том месте не видно было никого, а, напротив того, увидели мы на горе по конец уже Липяга кучу народа и потому заключили, что межевщик уже там. Сие побудило меня поспешать еще более.
По приезде нашем в Лукино, к Сабурову поселку, прежде всех увидели мы двух поверенных, и именно г. Сабурова и Масалова, сбирающихся иттить на межу. "Что вы это? куда идете? спросил я.-- "Да на межу, батюшка!" отвечали они: "была за вами посылка, мы ходили, нас согнали опять, сказали, что не надобны; а теперь прислали другую. Солдат только теперь проехал к Масалову".-- "Да что вы там позабыли? сказал я:-- вчера вы были ненадобны, а ceгодня понадобились".-- "Да, сударь! отвечали они; вчера без нас шли подле нашей и по нашей земле, и мы были ненадобны, и называли ее землею Черного; а теперь, как нас миновали, так стали спрашивать. Зачем нам туда иттить: теперь пришла земля казенная, а они ее нам жалуют и нашею называют." -- "Постойте, сказал я: и не ходите, а дайте мне наперед съездить и с вашими господами повидаться".
Сказав сие, поскакал я во всю прыть к Масалову, которого селение было версты две от Сабурова поселка. Не успел я из поселка выехать, как увидел едущего солдата. Поровняясь с ним, спрашиваю: "Куда?" -- "Да вот, сударь, к господину Масалову с повесткою!" -- "С какою?" спрашиваю его далее, совсем будто ничего не зная. Солдат тотчас мне приказ свой подал. В нем написано было, чтоб г. Сабуров сам выезжал бы на межу, или, по крайней мере, высылал бы поверенного. Прочитав его и покачав головою, отдал я его солдату, сказав: "Поезжай, мой друг!" Не мое дело, как хотят".-- "Да куда это вы, ваше благородие, изволите ехать?" -- "Далеко, братец! на Ворону звали меня в гости, так еду туда обедать".
Оказав сие, поскакал я во всю пору, стараясь уехать из виду у солдата и приехать прежде его к Mаcалову. Подъезжая, соскочил я с дрожек и велел лошадям и людям, как можно скорее, уезжать за двор, чтоб солдат не приметил, что я тут, а сам вбежав в горницу, говорю: "Здравствуйте! здравствуйте! Однако, спрячьте меня, чтоб солдат не видал", и сам, говоря сие, хохочу. Как их тут было целое сборище, а именно: г. Mаcалов с женою и сыном, г. Сабуров с женою, г. Давыдов и Мордвинов, то удивились они моему поступку и не знали, что это значит. Однако мне некогда было растабарывать с ними, а я упросил их, чтоб дозволили они мне войтить в их спальню и туда б все перешли и двери затворили, говоря, что к ним едет теперь солдат с повесткою и понятыми, и что я уже скажу им, что теперь сделать, только не хочу, чтоб это солдат видел.
Рады они мне тогда и Бог знает как были, и тем паче, что все они находились в превеликой трусости и сомнительствах, не ведая, что делать. Они стали было мне рассказывать вчерашнюю историю, но я им сказал: "Пожалуйте не теряйте времени на пересказывание; я все уже и без того знаю, а посоветуем лучше о том, ехать ли вам на межу, или нет. Скажите мне, какие имеете вы теперь намерения?" -- "Что, батюшка", отвечали они: "мы сами не знаем, ни то нам ехать, ни то не ехать на межу, а послать поверенных".-- "Зачем ехать! сказал я: ни того, ни другого".-- "Да как же, батюшка, быть?" -- "Так и быть, ответствую им, что надобно испорченное дело как можно лечить, а полечить иным нечем, как этот узел завязать более и спутать все межеванье. Одним словом, надобно господина межевщика пугнуть и пугнуть так, чтоб он позабыл такие сплетни делать, а посидел бы в углу; а мы между тем имели бы время одуматься и что лучше предприять получили свободу". -- "Да как это сделать, батюшка?" -- "А вот как: на межу вы не ездите, да и поверенных не посылайте, а пошлите к межевщику, вот я вам напишу объявление, так он и задумается и не будет знать сам, что ему делать". Не успел я сего вымолвить, как солдат и приехал. Тогда просил я скорее бумаги и чернил и велел солдата поудержать в передней, покуда я напишу объявление, я подтвердить всем, чтоб никто обо мне не сказывал.
Радн были неведомо как господа, что я приехал к ним благовременно. Они оживотворились моим присутствием и начали с солдатом иным уже голосом говорить. Они сказали ему, что они на межу не едут и поверенных не посылают, а для чего -- о том пошлют с ним теперь репорт, потому что он словами пересказать не может и для того подождал бы он немного.
Между тем как они с ним в передней растабарывали, производил я, запершись в спальне, странное, совсем необыкновенное и смешное, затеянное мною еще дорогою, дело. И именно, я начеркал на межевщика протест или, лучше сказать, сплетал на него осел, ибо иным пугнуть его было нечем. Я написал от имени г. Сабурова не к межевщику, а к межевым делам объявление. И как сия бумажка была великой важности и там после произвела великой гром, имела великое действие и прославилась, то сообщу вам содержание оной от слова до слова.
"К межевым делам господина капитана и землемера Петрова от майора Ивана Яковлева сына Сабурова.
"Призываюсь я сего числа чрез присланного солдата на межу; а как я вчерашнего числа, будучи на меже, чинил господину землемеру вместе с прочими бывшими со мною господами дворянами некоторые, касающиеся до пользы высочайшего Ея Императорского Величества интереса, объявления, но господин землемер оный, дружа и наровя господину Пашкову, от меня не принял, но, напротив того, по призыву его, землемера, приехавший на межу господин Пашков сам не только меня при нем разругал всякими бранными и непотребными словами, но в противность законам вызывал на поединок и хватался за кортик, и хотел бить кольями. А господин землемер не только его от того не унимал, но сам еще поощрял к запальчивости более; что видя и опасаясь, чтобы нас не прибили, принуждены мы были спасаться бегством. Для которой причины я и сего дня выехать на межу опасаюсь, а поверенного на сей час не имею, и для того не поставлено б мне было в вину, что я не явлюсь на межу".
Вот какого содержания была сия бумажка. Легко можно рассудить, что это был формальной протест, или сущий осел на господина землемера, которой мог бы его погубить, есть ли б он его принял. Но я знал, что он его не примет и не для того и делал сие, чтоб погубить сего бедняка; а мне хотелось его только постращать немножко и им поиграть. Короче, мне хотелось отыграть им вчерашнюю шутку.
Объявление мое тотчас было переписано другою рукою и тотчас подписано господином Сабуровым и втерто в руки солдату. "Поезжай, голубчик! сказали ему все: -- и отдай сию бумажку господину землемеру". Отпустя его, послали мы тотчас шпиона смотреть и примечать, что будет и что произведет сия бумажка, и стали сами дожидаться последствия.
Между тем, как сие происходило, межевщик, стоя на меже, нетерпеливо дожидался г. Сабурова, ибо без него ему иттить далее было не можно. Причиною тому было то, что Черный, испужавшись сделавшейся ссоры и раскаявшись, что он, послушав Пашкова, вплелся в спор и назвал Сабурову землю своею, не хотел вести далее, но вышел на находящуюся по коней Станового-Липяга дорожку, отказался и сказал, что теперь земля его кончилась, и какая пришла он не знает, и уехал, а остался один Рыбин; Рыбин же говорил, что начинается влево земля г. Сабурова. Итак, надобен был Сабуров; почему и ждал он с нетерпеливостью солдата и твердил, что г. Сабуров, конечно, на него рассердился, что не едет.
Но в какой ужас и смятение приведен он был, как солдат, приехавший, подал ему объявление. Он, прочитав оное и видя беду, над собою висящую, взбеленился, вспрыгался и, опрокинувшись на солдата, завопил: "Проклятой человек! на что ты это принимал?.. на что брал?.. что ты теперь сделал?.. каких бед начудил"? -- "Как мне, сударь, не принять"? -- ответствовал солдат: "Мне дали и сказали, что это репорт, и что я того словами пересказать не могу". -- "Дьявол тебя побери, закричал опять межевищк: -- я с бумагою-то сею! Ведал бы ты какая беда тут написана! С больной-ста головы взворачивают на здоровую! Я хотел им всем и Пашкову-то с ними кланяться! и волен Бог, да они, а мне живот мой дороже. Додавай, подавай скорей подводу! Поезжай, поезжай, проклятой человек, опять! Брось им эту окаянную бумагу! пропади она, проклятая! Возьми с собою понятых и как можно отдавай и назад не привози, прах ее побери!.. Экая беда! Экая беда! Вот какова шутка-ка"!
Прогнав солдата обратно, опрокинулся он на Рыбина. "Ну, Василий Еремеич, сказал он ему: -- хороши вы с боярином-та! Сами попали в петлю, да и меня туда же тащат!.. Что вы теперь наделали? Куда ты меня теперь поведешь?.. Не знаешь ли, что я теперь в пень совсем стал. И мне с места иттить не можно?.. Кланяюсь я вам! Спасибо, спасибо!" и так далее.
Между тем дожидались мы, что будет и нетерпеливо хотели слышать, что скажет и с чем приехал опять солдат. Однако, я опять не рассудив за блого показываться, но слушал из другого покоя. Он, приехавши, стал назад отдавать объявление; но как те, по научению моему, не хотели принимать, то, не говоря ни слова, доложил он бумагу на стуло. Те хотели было втереть ее опять ему в руки, но он пятился от ней, как от огня и твердил только: "Нет, нет, милостивые государи, на мне голова-то одна! Не беру, не беру, воля ваша, как хотите! Сам господин землемер ее, как огня, боится, воля ваша!" -- Тогда велел я им присланным понятым заявить, что они посылали такое-то и такое-то объявление и оно не принято, а они на межу сами ехать боятся.
С сим отпустили мы солдата, довольствуясь тем, что напугали землемера. Сей бедняк, недождавшись никого, не знал, что делать. Пошел бы он далее, но нельзя было: никто не сказывал, какая земля впереди, все отпирались, а другие прямо говорили: "Вить вам, сударь, сказано, что государева, чего вам больше?" А как самое сие связало межевщика так, что он не мог ни назад, ни вперед иттить, то принужден он был стоять тут от утра до вечера и галанить, и все сие время проводил в ругательствах и напусках на Рыбина -- за то, что он завел его в сущий лабиринт, из которого не знал он как и выдраться.
Между тем, находился я в Лукине и праздновал у господина Масалова, а потом поехали в гости к господину Давыдову и там сидели и дожидались почти до сумерок в ожидании с межи новых вестей. Наконец, приехали к нам понятые с известием, что межевщик, не добившись ни от кого о земле толку, и дождавшись до вечера, не зная что делать, принужден был распустить понятых до понедельника и велел им привозить с собою старожилов, вознамериваясь межевать уже с посторонними; но я смеялся тому, ведая, что это вздор и пустое.
Сим образом кончилась сия комедия, и тогда все наши узнали сколь важна была моя бумажка, стали ее беречь, как неведомо какую хартию, и дивились тому, какое произвела она великое действие и как в состоянии была остановить в один миг межевщика. Тогда начались вновь мне благодарения и похвалы, а потом стали все разъезжаться по домам. Я не знал где мне ночевать, ибо домой ехать было уже поздно: г. Сабуров тащил меня к себе, а г. Давыдов просил, чтоб я ему сделал одолжение и ночевал у него. Долго о сем продолжался спор, но я, судя, что мне покойнее будет у Давыдова, остался у него ночевать.
В последующий день, что было в субботу, вставши рано, заехал я к Сабурову и спешил ехать домой, ибо делать мне было более нечего. Но г. Сабуров не отпустил меня необедавшего и тем паче, что после обеда хотел вместе со мною и сам ехать в наши края и в настоящий свой дом, в Калиновку. Итак, пообедавши, возвратились мы в свои деревни и я в свою мурью, где достальное время проводил в своих домашних делах и вкупе в удовольствии, что удалось мне услужить своему другу и успокоить его дух, растревоженный было так сильно господином Пашковым.
Как в наставший за сим воскресный день случился вкупе и праздник Рожества Богородицы, то поехал я к обедни в приходскую свою церковь село Трескино. Тут нашел я превеликое собрание господ и между прочим незнакомого мне человека, Федора Васильевича Соймонова. Г. Сабуров был тут же и зазвал меня к себе обедать, куда и господин Соймонов поехал. Легко можно заключить, что как в церкви, так и тут ни о чем более не говорили, как о Лукинском происшествии, ибо слух о том и о славном отсмеянии Пашкову за его озорничество и наглость чрез произведенную в межеванье расстройку и остановку разнесся уже повсюду.
После обеда был у нас с г. Сабуровым совет о его межеванье. Нам хотелось очень знать, что происходит на хуторе у Пашкова. Но как, кого, и зачем туда послать? Это была для нас коммисия, и мы долго о том думали и размышляли. Наконец, вздумал я отправить туда своего прикащика, под тем видом, будто я, ничего о происходившем не зная, послал осведомиться, где межа кончилась и когда начнут опять межевать, и сие тотчас было и сделано. Но сего посланного принуждены мы были дожидаться назад до самой полуночи, и я опасался уже, чтобы его там не прибили. Наконец, он приехал и привез известие, что он и межевщика, и самого Пашкова видел, но что ему ни того, ни сего не сказали; что оба они находятся в превеликом сумраке и крайне невеселы; что Пашков спрашивал его много ли захвачено моих собственных пашен и далеко ли они? что велел тотчас подать себе дрожки и куда-то поехал; а межевщик только сказал, что межа там остановилась, где остановилась, и что он завтра межевать станет.
Сие известие побудило г. Сабурова в тот же еще день ехать опять в свое Лукино и просить и меня, чтоб и я поутру приехал опять туда же к нему, и выехал на межу, чтоб помочь поверенному его записать порядочнее спор; ибо я рассудил за блого присоветовать ему поверенных выслать и велеть только о государевой земле заспорить таким образом, как мы заспорили, и я принужден был дать просьбе моего друга себя убедить и на то согласиться.
Таким образом, переночевав дома, отправился я в последующий день, поутру как свет, в Лукино, чтоб присутствовать при споре или паче, чтоб быть оному инструментом. Г. Сабуров меня уже дожидался, и у него было уже собрание. Господа Давыдов, Масалов и Мордвинов были уже тут и хотели со мною ехать. Мы тотчас отправились на межу, покинув г. Сабурова, как оглашенного, дома. Однако на меже еще никого не было, кроме одного солдата и сбиравшихся понятых. Все ждали с часу на час межевщика, однако пришествия его еще не было. Мы прождали по пустому до половины дня и прозябли. Я склонил тогда товарищей моих ехать обедать и обогреваться к г. Сабурову; а чтоб нам не прозевать межевщика, то расставили мы верховую почту в виду друг у друга, дабы в один миг могло до нас долететь известие. Г. Сабуров нас уже дожидался с приготовленным обедом. Тут услышал я, что ко мне в деревню послал г. Пашков людей звать меня к себе. "О, о! думал я тогда, дошла и до меня надобность! Но пускай, говорю, поездят, блого меня теперь дома нет; что я у него позабыл, чтобы мне к нему ехать?"
Пообедавши у г. Сабурова, выехали мы опять в поле; но межевщика все еще не было. Мы ждать час, ждать другой, но межевщика нет и не показывается. А бедняе, узнав, что я тут, и ведая уже, каков я, так смутился, что не смел уже и глаз показать, и совсем ехать раздумал, а мы, между тем, дрогни да дрогни. День случился быть тогда ветреной и холодной; в прах все перезябли и наконец дошло до того, что мы принуждены были велеть раскласть огонь и около его греться. Это была первая нужда да и последняя! Долго не могли мы никого дождаться. Наконец, увидели мы едущего к себе верхом Пашкова лакея. Он прислан был ко мне звать меня к нему на хутор. "О, о! думал я:-- эк их там пронимает, и вот как вознадобился им и Андрей Тимофеевич! и теперь батюшка, такой-сякой, пожалуйте". Совсем тем смутился я тогда и не знал, что делать: ехать мне к пему и хотелось, и не хотелось. Однако положил поупрямиться и отсмеять ему шутку, а потому и сказал слуге: "Кланяйся, мой друг, Петру Егоровичу и скажи, что я к нему ехать опасаюсь. Я слышал, что он будучи и на меже людей было переколоть и перебить хотел, а сверх того всех нас ругал всеми ругательствами, так к нему ехать и подавно мне опасно. Там верно он прибить может, да и суда не найдешь, и тем паче, что я ему может быть более всех надосадил. Нечего мне у него делать". С сим ответом поскакал слуга, как не солоно хлебав, и повез к нему нос в четверти в три за то, что он над нами изволил тешиться.
По отъезде его и услышав, что в тот день межеванья не будет, не стали мы долее медлить, но поехали ночевать к г. Сабурову. Я остался у него, а товарищ мой г. Тараковский, приезжавший в Лукино вместе со мною для компании, поехал к г. Давыдову.
Не успели мы обогреться, как сказывают нам, что приехал Рыбин от Пашкова ко мне. "Во, во, во! воскликнул я.-- Эх их там и уже не путным мастерством пронимает. Видно, что и очень-очень оказалась нуждица в Андрее Тимофеевиче! Посылай-ка его! Зачем таким". Рыбин вошел и с превеликою уничиженностью стал мне кланяться от Пашкова и просить, чтоб я к нему завтре приехал и пожаловал помирил его с г. Сабуровым, сказывая притом, что господин его отдает все на мою волю, и как я велю, так и сделает, только б сделал одолжение и к нему приехал; и уверял при том именем его, что он никогда меня не бранивал и никак не помышлял оскорбить имени моего, и так далее.
Мило мне и приятно было, что довел я Пашкова до такого уничижения. И как мне самому хотелось Сабурова с ним, буде можно, помирить, да и г. Сабуров был к тому согласен, у которого все еще его Стаповой-Липяг не выходил из головы, и он все еще льстился поприбрать его к себе в руки; то переговорив и посоветовав с ним, и дал я слово, что в последующий день к нему буду, не преминув однако погонять и потазать Рыбина гораздо и гораздо за бездельнической поступок его с господином Сабуровым ни сказать, что так добрые люди не делают, и задал ему изрядную потовую.
Теперь извините меня, что я перерву повествование мое опять в любопытном для вас месте. Причиною тому то, что письмо мое превзошло уже и так свои пределы, а история свидания моего с Пашковым не так коротка, чтоб ее на двух словах пересказать бегло можно. Итак, пресекая сие письмо, скажу вам, что я есмь ваш и прочее.
(Декабря 24 дня 1808 года).
Любезный приятель! Таким образом в последующий день надлежало мне ехать в гости к нашему общему сопернику и неприятелю, г. Пашкову, и представлять собою некоторым образом вид посла, отправляющегося на мирный конгресс или переговоры. Как послы в таких случаях ездят обыкновенно с возможным великолепием, то всходствие того помышлял и я о подобном тому, и чтоб мне было не стыдно показаться к высокомерному Пашкову, и для того старался г. Сабуров собрать меня в сей путь как можно лучше. Он снарядил свою карету цугом и с двумя верховыми, а равномерно убрался и я, как можно лучше. Трое людей стояло у меня на запятках; одним словом не упущено было ничего, чем только можно было придать более осанки и важного вида.
Не успел я выехать и доехать до Станового-Липяга, как повстречалась со мною межевая команда с инструментом, подьячим и учеником. "Куда это?" спросил я. "Внутреннюю-де ситуацию снимать", отвечали мне. "С Богом, с Богом!" сказал я, и поехал далее. Подъезжая к хутору, увидел я превеликой зеленой шатер, окруженной сделанным из сена высоким валом, я стоящий как бы посреди сенного редута и крепостцы. В сем шатре имел г. Пашков свое пребывание. Однако тогда я его тут не застал, а сказали мне, что он находится в избе, куда, не долго думая, и велел я своей карете ехать.
Было тогда хотя очень уже не рано, но я нашел там господина Пашкова еще умывающегося из серебра и на серебре. "Изрядная политика, думал я сам в себе,-- это для того, чтобы оказать свою пышность и высокомерие, и меня не встретить. Но хорошо, мой друг, думал я далее:-- что-то далее будет, а это мы тебе простим". Посадив меня, продолжал он при мне холиться и умываться. Где-то умылся, где-то вытерся, где-то плешь свою пудрою насыпал. Между тем временем прошло более часа, в продолжение которого были у нас с ним прямо министерские разговоры, все о постороннем. Он выражал все, как ему тут жить беспокойно, как нигде; как жене его нельзя войтить в избу для множества обитающих в ней лягушек, которых она боится; как надоела ему стужа, и так далее. А я поддакивал ему только и, смеючись, дивился для чего он тут дома не строит, и соответствовал всем его словам, как надлежало. Видит он, что я не олух, а сам о себе, и начал мало-помалу обходиться со мною вежливее и учтивее и извиняться, что он меня никогда не бранивал и ни одним словом не оскорблял заочно, и так далее. "Вот так-то, думал я: -- поскладывай-ка спесь свою Пашковскую и говори получше". И тогда ответствовал я ему на извинения его героическим духом и как надлежало, и учтивым образом вставливал ему изрядные очки за его пышность, высокомерие и презирание всех нас, и довел до того, что он мало-помалу уже передо мною и пашевать начал.
В сие время подошел к нам межевщик и еще родственник его, г. Лихарев, Александр Венедиктович, наш каширской помещик. Сей, как мой земляк, тотчас свел со мною знакомство и обошелся изрядно, а наконец приумножил наше сборище и г. Рыбин, как главная и весьма важная тут особа, ибо я примечал уже, что он был всех их умнее, и более всех дело смыслил. И тогда дошел у нас скоро разговор до нашего дела.
Но сколь удивление мое было велико, когда я услышал, что г. Пашков старался более преклонить меня к тому, чтоб помирился с ним я по нашему делу, а о Сабурове почти ни слова, которое однако мне нужней было своего. Долго у нас с ним продолжался разговор, и было бы слишком пространно, если б весь его описывать. Мы говорили, кричали, спорили, ладили, разлаживали, упрекали друг друга, толковали инструкцию, старались один другого вывести из ума и тому, подобное, но наконец вылилось не на чем; ибо я, приметив, что у него и на уме не было с Сабуровым мириться и, по предположению моему, выкидывать белые без согласия его поставленные столбы, стал всеми образами стараться городить ему пешки об опасностях, в какие зашел он своим межеваньем, и довел его до того, что он впал в великое сомнение и того более стал усиливаться и убеждать меня просьбою, чтобы я с ним развелся. "Для чего не развестись, я всем сердцем готов, говорю ему:-- но один ли я? Много владельцев".-- "Нет, нет, от одного тебя зависит", говорил он. А я говорю: "Никак, а мне надобно со всеми согласиться и иметь к тому время". Одним словом, как этот пункт был очень нежный и по существу своему крайне важный, то и отделался я от него тем, что уверял его, что я усердно хочу помириться и буду склонять своих соседей. "Мы наперед, говорил я ему:-- поездим и посмотрим, покуда нам взять, а между тем положил бы межевщик на план обойденное уже место".
Сим образом отвалил я от себя сие щекотливое дело и сократил разговор об нем колико можно, желая выиграть время для миротворения его с Сабуровым. Мне неотменно хотелось, чтоб наперед он с ним либо помирился, либо пошел далее межевать; а ему хотелось, не окончив тут, помириться наперед с нами, следовательно нас обмануть бы и провесть за нос. Однако не на такого соперника он напал, а имел дело с ним такой, которой мог проникнуть в дальновидность его коварных замыслов и от них остеречься; но паче сам его до того довел, что он действительно поверил, что я хочу с ним помириться, хотя в самом деле мне и на ум того не приходило; да и как можно было помышлять о том по объявлении столь торжественным образом всей степи государевою; и льзя ли было иметь дело с такою алчною, ненасытною, корыстолюбивою и бездельническую душу имеющею особою, каков был г. Пашков и каким себя оказал вявь при последнем случае с Сабуровым. Итак, условились мы с ним, чтоб дать мне дни на четыре, то есть до понедельника, время согласиться со своими соседями, а межевщик до тех пор не межевал бы, а тогда бы дать ему о нашем намерении знать, хотя в самом деле на уме у меня было совсем не то; а мне хотелось выиграть сие время, чтобы успеть нам с соседями объездить и осмотреть места и согласиться между собою, где отводить нам свой отвод, или показать пределы казенной земли, ибо я наверное полагал, что скоро до того дойдет дело.
Но как бы то ни было, но г. Пашков, льстясь сею лестною для алчности своей надеждою, стал с сего времени обходиться со мною очень ласково. Я хотел было ехать, видя, что приезд мой был тщетной, но он меня не отпустил, а зазвал к себе в шатер. Тут увидел я его жену, которая показалась мне боярыней изрядною. Там посидев, стал было я опять домой ехать подниматься, но он не отпустил, а просил, чтоб я у него отобедал. Обед был для меня нарядной, сервиз серебряной и музыка. "Добро! думал я:-- всем сим ты меня не убаишь, и как ты ни ласкайся, как ни говори, что со мною горы бриллнантовые делить готов, однако всему тому не поверю и в обман тебе истинно не дамся". За обедом говорено было и смешное, и шуточное, и мы обходились с ним не как соперники, а как бы давно знакомые приятели; чем бы мы может быть с ним и был, если б не связал нас спор и межеванье, ибо я прикраился бы скоро к его характеру.
Между прочим, достопамятен был один случай: как ели мы жаркое и я взял кусок баранины, то извинялся он, что бараны нехороши, и шуткою будто сказал, что я и тех его лишить хочу. "Бог знает! подхватил я того момента, схватя в руки ломоть черного хлеба: -- ни то я вас баранов, ни то вы сего насущного хлеба нас лишить хотите! Об этом надобно судить кому-нибудь иному, а не нам с вами". Следовательно, каково от него кликнулось, таково от меня и отозвалось. В другой раз подлетел было он ко мне после обеда с такою же шуточкою, и именно: как мы встали из-за стола, то сказал он: "Вот так-то мы теперь Андрея Тимофеевича накормили и напоили, и наша хлеб-соль его не попустит"!-- "Милости прошу пожаловать ко мне:-- подхватил я в ту ж минуту: я человек хотя заезжий, но право два раза вас накормить и напоить буду в состоянии, и тем взаимным образом отплатить сию хлеб-соль".
Наконец, надобно было нам расставаться. При окончании сего свидания нашего завел я опять речь о Сабурове, но он опять то же, и как я стал далее говорить, то он вспыхнул. Досадно мне неведомо как было, что он, будучи кругом виноват, да еще и пыхает. Но как я не затем приехал, чтоб браниться, то не хотел его дразнить, и потому всякой раз, как он вспыхнет, я тотчас с водою и опять сие поломя погашу, а немного погодя опять подожгу. Он опять вспыхнет, но я опять потушу. Итак, поиграв-поиграв им, расстался я с ним, сделав вид будто расстаюсь с великим неудовольствием, и поехал к Сабурову.
Тут дожидались меня все, как города, но я привез им худое известие, а именно: что на мир с Пашковым им надеяться нечего; что оного у него и на уме нет; что старается он только провесть и обмануть; что удвоили бы они теперь свою осторожность и готовились бы делать новой и порядочной спор о государевой земле, подле которой межа остановилась, и так далее. Сим встревожил я их всех. Тотчас учинен был у них совет, наняты поверенные, учреждены форпосты и поставлены караулы. А я, распрощавшись с г. Сабуровым, поехал домой в свою Болотовку, и тем кончился сей день.
В последующий день дописал я челобитную, какую бы подать г. Сабурову в городе, а потом хотелось мне повидаться с господами Соймоновыми и рассказать им все бывшие происшествие и о езде своей к Пашкову. Они прислали за мною дрожки, и я поехал к ним обедать. Будучи мне очень ради, продержали они меня у себя весь день, и посмеялись вместе со мною нашему старику г. Свитину, которой в сей день надсадил нас со смеху, прислав ко мне такое письмо, которое я не мог читать, не хохотав до слез. Впрочем, при свидании сем с господами Соймоновыми согласились мы, чтоб на сих днях, пользуясь свободным временем, хоть нам вместе для осмотра мест, где нам свой отвод вести. Также говорили, что не худо бы нам повидаться с своим межевщиком Нестеровым и осведомиться, когда он нас и каким образом межевать станет. Мы хотели было в степь на другой же день ехать, но отложили потому, что г. Дуров случился быть имянинником и всех нас звал к себе в гости.
Таким образом, отправив 12-го числа прикащика в степь для измерения шагами некоторых нужных для меня мест, поехал я праздновать к г. Дурову. Между тем присылал ко мне Сабуров с известием, что у них межеванья нет, что межевщик уехал с Пашковым в гости к Сухотину, и что сам он вздумал, пользуясь сим случаем, съездить к Новохоперскую крепость к опекунским межевщикам, и стараться взять находящуюся подле Лукина государеву землю себе в оброк, и спрашивал у меня совета и дозволения. Я дозволил ему тогда отлучиться; но не успел к г. Дурову приехать, как гляжу и г. Сабуров за нами на двор, приехавший с нами лично поговорить и посоветовать. Хлопоты и суеты сего попечительного человека так изнурили, что он даже похудел, и его почти узнать не было возможности. Мы советовали, что не худо ему съездить, и проводили с Богом, а сами положили также непременно в следующий день ехать в степь, чего ради, возвратившись домой, посылали кой-куда за поверенными и велели как свет съезжаться ко мне.
Таким образом, 13-го сентября имели мы сие путешествие. Господа: Соймонов, Дуров, Беляев, Свитин, и Тараковский приехали ко мне и от меня поехали в степь. Проездили весь день и натыкали по стогам тычки, по которым бы нам вести свой отвод, когда велят нам отводить казенную землю. Около обеда наехали мы Пашковых людей с межевым, подьячим и командою, снимающих внутреннюю ситуацию с вершинки. Они, увидев нас целую толпу, испужались, чтоб мы не отбили у них астролябии, чего у нас не было и на уме, и ударились в бегство. Проездив за сим до самой ночи, возвратились мы домой. Между тем возвратился посыланной от меня к межевщику Нестерову, обмежевывающему в тамошних окрестностях все государственные земли, и привез известие, что он находится не слишком далеко и велел мне приезжать к нему на тех днях. Итак, положил я на утрие к нему и ехать.
Отправившись в сей путь, рассудилось мне заехать к г. Масалову в его настоящий дом, мимо которого почти мне ехать надлежало. Он был мне очень рад, не отпустил без обеда и дал в проводники своего сына, чем я был весьма доволен. С сим сотоварищем приехали мы уже под вечер к Якову Николаёвичу Нестерову. Сей человек, будучи мне уже знакомым, принял меня и угостил дружески, и мы проговорили с ним до полуночи. Я рассказал ему обо всем нашем межеванье и происшествиях; и он все мои поступки не только одобрил, но и расхвалил в прах, говоря, что теперь пропал Пашков, и что ему нет никакого уже спасения. Впрочем, на вопрос о наших землях сказал, что он к нам межевать не скоро еще будет, да без особого указа и не пойдет. А когда и придет, так межевать будет по нашему отводу казенную землю, а не по душам; во внутренность же нашу входить не будет ему никакой надобности и он не может; итак, были б мы только сами умны и отводили б так, чтоб в нашей даче не более было, как по 15-ти десятин на душу.
Переговоря обо всем, что было надобно, и ночевав у него, поутру на другой день отправились мы домой. Я принужден был заехать опять к Масалову, и поспели к нему к обеду, которой не менее был мне рад, как и накануне. Отобедав, поехал я домой и находился в размышлении, не зная, что с нашим межеваньем воспоследует далее, чем оно кончится и где начнет межевщик тогда межевать.
По приближении к нашим поселкам, и поровняясь против двора г. Сабурова, нашел я человека меня уже дожидающегося. Он звал меня к госпоже Сабуровой в гости, и я, заехав, услышал странное, а именно: что г. Пашков без меня на хутор возвратился и присылал ко мне своего Рыбина, которой двое суток меня повсюду ищет и не находя мечется по всем селениям, как угорелая кошка. "Что я им так вознадобился? спросил я". -- "Не знаю, отвечала г-жа Сабурова: -- только мы все сказали об вас, что не знаем, где вы находитесь; иной сказывал ему, что вы поехали с обедни, другой уверял, что вы в ту, а третий в иную деревню поехали; итак, он оба сия дни вас искал и не находил. Был у меня и спрашивал о Иване Яковлевиче. Я сказала, что он поехал в гости". -- "О, о! удивляясь всему тому, воскликнул я: вот как их там пронимает! прислали и сюда уже! Таково-то мы бы проучили"!
Услышав все сие, спешил я скорее домой, чтоб более о сем расспросить моего прикащика. Но не успел поровняться против двора г. Тараковского, как сей мой сосед бежит ко мне к коляске.-- "Что, батюшка! кричит он мне: -- у меня сей только час межевщик был, ищет везде вас и не найдет, поехал теперь к Соймонову". Сие меня еще более удивило, и я, захохотав, сказал: "Не путем видно уже их пронимает, что, не удовольствуясь присылкою поверенного, уже и самого межевщика ко мне протурили. Знать, что прямо нуждица до меня; но как же быть мне? Не пожалуешь ли ты, братец, мне верховой лошадки, так бы я коляску отпустил домой, а сам в сию же минуту заехал к Соймонову и там послушал, что за причина и зачем таким прислан межевщик к нам". -- "Изволь, изволь, батюшка"! сказал г. Тараковской и людям своим закричал: "подавайте скорей и седлайте лошадь"! Вмиг один все это поспело, и я, отпустив коляску домой:, поскакал сам к Соймонову, несмотря, что были тогда уже сумерки.
Прискакав туда, и не застав межевщика, спрашиваю, где он? "К вам де поехал, а здесь только повернулся и ничего почти не говорил; сердит что-то и сумрачен и спросил только об вас. Мы сказали, что вы ездите все уговариваете дворян к миру и поехали в Курдюки. Что делать, солгали на вас".-- "Экая беда! сказал я:-- я сюда, а он ко мне; да как же я не повстречался с ним?" Нечего было долее мне тут медлить, ну-ка я опять назад и спешить домой. Но на дороге услышал, что он проехал к г. Сабурову, и удивился, что он туда поехал, ведая, что дома одна только жена. Однако, не рассудил вслед за ним ехать, потому что была уже ночь, а проехал домой.
По приезде моем, сказывал мне прикащик, что Рыбин приезжал неоднократно без меня и ему не давал покоя. Все уговаривал, чтоб мы помирились и именем господина своего сулил одному мне 2000 десятин земля, если я отстану от прочих и с ним помирюсь. Странное предложение! Не думал ли он и во мне найтить такого же легковерного, так сказать, олуха, каковым по простодушию своему сделался г. Сабуров на меже, поверив словам сего бездельника, или не сочел ли и меня таким же бездельником, каков был самый г. Пашков? Но я доволен был прикащиком моим, что он ему сказал, что я никогда мошенником не бывал и бездельником не захочу ни для чего на свете сделаться.
Не успел я раздеться, как гляжу скачет ко мне человек от г-жи Сабуровой.--"Батюшка, не оставь в нужде, и приезжай защищать от межевщика! Приехал межевщик и боярыня не знает, что с ним делать и говорить". Нечего было делать, принужден был одеваться и ехать в Калиновку, хотя была тогда уже глухая ночь. Прискакавши туда на присланных лошадях, нашел я г-жу Сабурову в разговорах с межевщиком. Была она боярыня разумная и не уступала межевщику ни на волос, и сама, как надобно, защищала честь мужа своего и упрекала межевщика учиненною мужу ее обидою. Нельзя довольно изобразить, как рада она и межевщик моему приезду. Тогда начали мы с ним говорить полюбовную речь и как сей случай был к тому удобен, то на первой встрече тотчас я его, друга, подцепил, и стал, как душе угодно, его гонять и журить за все его несправедливые и с летами его ни мало не сообразные дела. Он отдувался уже, отдувался, но как был кругом виноват, то не знал, что делать и говорить, -- так загонял я сего старика. Наконец, начал я его спрашивать, зачем он приехал и какая ему до меня нужда?-- "Нужда моя та, отвечал межевщик:-- что третьего дня получил я из межевой канцелярии указ, что если у меня здесь дела нет, то ехал бы я межевать к князю Гагарину, в другое место. Итак, прислал меня Петр Егорович отобрать от вас последнее мнение: помиритесь ли вы с ним, или нет?" -- Говоря далее, сказывал он мне, что г. Дашков уступает нам, сколько мы хотим, и требует только того, чтоб мы с ним помирились.
Усмехнулся я, все сие услышав, и, недолго думая, заключил, что все сие явная выдумка и сущий обман и коварство, отвечал тотчас ему: "Очень хорошо! для чего не помириться и если даст сколько мы похотим и сколько отведем, и назовет это не нашею, а государевою землею, каковою она в самом деле есть, так мы готовы помириться".-- "Нет, отвечал он: -- а Петр Егорович требует, чтоб вы назвали своею".-- "Кланяюсь! отвечал я ему: -- мы не маленькие ребята, чтоб дали сами на себя петлю на шею наложить, сняв наперед ее с него. Скажите Петру Егоровичу, что поздно-де, батюшка, сие вздумал, а надлежало бы вам поранее о том подумать и прежде начинания всего дела с нами повидаться и не с высокомерием, а дружески обо всем поговорить и посоветовать; и тогда, может быть, могло б что-нибудь и иное и ему угоднейшее выттить. А теперь, когда дело зашло уже так далеко, когда земля сия нами торжественно при понятых и столь многочисленных свидетелях объявлена казенною и засвидетельствована нашими подписками, то можно ли с здравым рассудком требовать от нас того, чтоб мы все с ума сошли ж сделали то, что ни с каким благоразумием несходно и несогласно. Сами вы то сказать можете, ежели похотите быть беспристрастными. Итак, извольте сказать, сударь, Петру Егоровичу, что этому быть не можно, что мошенниками мы никогда не бывали и не будем и казенную землю своею никак не назовем".-- "А когда так, сказал мне на сие откровенно межевщик:-- так сказываю вам, что Петр Егорович не намерен более межеваться, а бросает все сам, и едет завтре же отсюда и хочет дожидаться уже генерального межеванья, ибо теперь будет ему дурной выигрышь. Он тужит и жизнь свою проклинает, что и взял теперь меня межевать, да и я могу и о себе прямо сказать, что весьма тому не рад, и если б знал, что здесь то-то будет, что было, то бы десяти тысяч не взял, чтоб сюда иттить межевать. Кланяюсь я вам. Оставайтесь, государи мои, с Богом, нечего с вами, такими тузами, делать! Наш брат хоть сюда и не езди! видишь вы какие".
Любо было мне и приятно сие слышать, и я, засмеявшись, в превеликом удовольствии сказал: "Когда так, так-так! Мы и от всего не прочь. Покидать, так покидать, зачем же стало? но скажите мне, на что ж бы это?" -- "Как на что? смеючись, отвечал межевщик, полно вам нас проводить. Ведь вы сами знаете межевую инструкцию и то, что не можно и опасно ему сделать себя прикосновенным к государевой земле, в котором случае, хотя бы и со всеми полюбовно развелся, так прибыли будет мало: всю у него лишнюю отрежут и дадут только писцовую дачу".-- Да, сказал я, это так, но это я давно знал, и дивился, что г. Пашков давно сего не провидел. Теперь, в самом деле, полезнее будет для него, когда он покинет межеваться и перестанет домогаться овладеть неправильно такою великою громадою, какова степь наша".
Сим кончилось у нас тогда с межевщиком дело. Он, отужинав тут, с превеликим неудовольствием поехал, распрощавшись с нами и объявив, что он в последующий день и сам поедет прочь, бросив все межеванье неоконченным.
Проводив его, сказал я госпоже Сабуровой: "Вот, матушка, что произвела написанная мною в Лукине бумажка и езда моя и свидание с Пашковым! Это мои слова его на ум и на разум наставили; а теперь поздравляю вас, сударыня, с столь неожидаемым скорым и благополучным окончанием дела и с полученною над Пашковым совершенною победою. Теперь останемся мы опять от него в покое и будем по прежнему владеть нашими землями до поры до времени с покоем". У госпожи Сабуровой ушки, так сказать, смеялись и при всем моем с межевщиком разговоре; а тогда не находила она слов к изъяснению своей радости и удовольствия, и проводила меня от себя, поехавшего уже около полуночи домой, осыпая меня за все и все своими благодарениями.
На утрие пронюхивал я, что на хуторе воспоследует, и вчерашний мой с межевщиком разговор какое произведет следствие. Оно было такое, какого я ожидал от оного. Пашков, услышав, что мы мириться и вместе с ним казенную землю воровать не хотим, бросил межеванье и сам уехал; а межевщик последовал за ним, распустя наперед всех понятых и сказав, что межеванья до весны не будет.
Не успело сего воспоследовать, как слух о том возгремел в один миг во всех наших селениях и округах, и начались везде восклицания радости и торжество о получении над неприятелем нашим столь славной победы. Всякой, радуясь и смеючись, о Пашкове говорили: "Эк, брат, взял! эк много намежевал! Уплетайся-ка со стыдом в Гагаршину свою, а здесь нечего выторговать!" А я едва успевал слышать от всех похвалы и благодарения: всяк превозносил меня похвалами и не знал какими словами меня благодарить. Господа Соймоновы прислали тотчас за мною, и мы, вместе повеселившись с ними, положили ждать г. Сабурова и тогда общий совет сделать, что нам теперь предпринимать и какие предосторожности брать от г. Пашкова.
Вот каким образом кончилось наше тогдашнее межеванье. Признаюсь, что я всего меньше ожидал столь хорошего и удачного успеха и всего меньше думал, чтоб сие межеванье так скоро кончилось, но бессомненно думал, что он станет-таки продолжать межевать и обойдет и достальную часть южного и весь западной длинный бок степи, хотя со спорными кругом столбами, и велит нам потом, по обыкновению, свой отвод делать, а там либо все бросит, либо дело потянет в проволочку, и потому готовился уже прожить тут всю осень. Но тогда удовольствие мое было неизобразимо, и тем паче, что я сделался уже развязанным и мог ехать опять в свое любезное Дворяниново. Оставалось только обождать возвращения г. Сабурова и сделания последнего и общего со всеми жителями совета.
Как г. Сабуров не мог еще дни чрез три возвратиться, то, чтоб не потерять в праздности напрасно времени, вздумал я в сии дни снять на план всю усадьбу и все выгоны нашей деревни, дабы можно было после, с согласия наших соседей, нам между собою поразверстаться, и трудился над тем дни три и к удивлению, но исчислению сделанного плана, нашел, что в одном выгоне нашей деревни было 330 десятин, а она была еще самая маленькая.
Между тем, как я в сей работе упражнялся, приезжал ко мне старичок наш, г. Свитин, и опять подал повод к смеху над ним и хохотанью. Привозил к нему такой же глупец, Рахманова прикащик, свои отказные книги и ввел старика ими в новые и бесчисленные сумнительствы, для изъяснения которых он ко мне и прилетел. Но как обрадовался он, услышав от меня, что Пашков уехал, и что мы победили.-- Ни с другого слова, перекрестясь обеими руками, старик в землю, и потом ну прыгать и веселиться, а меня обнимать и целовать, и в глаза, и в лоб, и в щеки. "Помилует тебя Бог! только и твердил: ты нас защитил и помиловал". И не знал, как изобразить свою радость. Я уже хохотал, хохотал, да и стал.
Наконец 19-го сентября, ввечеру, возвратился и г. Сабуров и тотчас прислал за мною. О радости и удовольствии сего добродушного человека, и о приносимых мне похвалах и благодарениях я говорить уже оставляю: они были чрезвычайны, и тем паче, что езда его в Новохоперскую крепость была безуспешна, и он проездил по-пустому. Будучи опять в последующий день у него для угощения меня обедом, назначили мы 22-е число сего месяца для генерального собрания всем дворянам, поверенным, старостам и прикащикам для держания последнего общего совета и назначили к тому сборным местом нашу приходскую церковь, почему от нас, как от главных начальников, и разосланы были повсюду гонцы с повестками.
Итак, по наступлении назначенного дня, поехал я к церкви, где и нашел уже превеликое собрание дворян, старост, прикащиков и поверенных и народа превеликое стечение. Меня прежде всего встретили тем, что находятся между прочим народом двое Пашковских шпионов, и что наши окружили их кругом и держут под честным арестом, чтоб они не могли ничего слышать. Отслушав обедню и отслужив благодарной молебен, пошли мы в находящуюся тут просторную богадельню в тепло, и как сие место подобно было канцелярии и для таких сборищ очень удобно, то, запершись в оной и отлучив всех ненадобных людей, и учинили мы главной и большой совет.
Оной начался принесением мне от всех (благодарений) и просьб, чтоб я, начавши сие дело и производя оное с толиким успехом, взял на себя труд оное и впредь продолжать и употреблять что надобно, и тем паче, что я живу в недальнем от Москвы расстоянии. А я с моей стороны благодарил всех за послушание и за славное единодушие; потом, говоря, что на Пашковское уверение, что он все сие дело бросает, совершенно положиться еще никак не можно, а по коварству его и бездельничеству опасаться должно, что он не преминет употреблять и еще какие-нибудь хитрости и пронырствы, то следует нам и впредь быть от него осторожными, и, продолжая и впредь свое единодушие, с общего согласия положить теперь на мере, какие предосторожности предприять нам на все непредвидимые случаи и будущее время.
Итак, с общего согласия условились все мы и положили: "1) чтоб все те места, где вел Пашков свой отвод мимо наших земель, означить и заметить для предбудущего неизвестного времени, и поставленные им черные столбы отнюдь не выкидывать; 2) чтоб за сею чертою никому более не распахивать земли, как названной нами казенною; 3) чтоб покинуть несколько, и хоть самое малое количество, непаханной земли и по сю сторону его отвода под именем также казенной; 4) чтоб разводиться всем селениям и деревням между собою полюбовно, дабы всякое селение пределы своей зёмли ведало; 5) чтоб мне приехать к ним, если можно будет, будущею весною или летом, и все их владения вымерить и разделить по препорции душ, ежели согласятся; 6) чтоб на все будущие межевые, непредвидимые расходы собрать сумму денег, и на первой случай по 3 копейки с души, и выбрать всем миром казначея, которой бы деньги сии собирал, записывал, хранил и потом в расход употреблял; 7) чтоб всем помещикам дать мне верющее письмо, дабы можно было мне в случае надобности подавать в межевую канцелярию именем всех челобитную, и прочее; 8) чтоб отправить в тот же день двух человек дворян для списания с полевых записок копий, и снабдить их на дорогу деньгами; 9) чтоб главным начальником и попечителем обо всех быть и впредь господину Сабурову, и всем бы его повесткам и повелениям слушаться; 10) чтоб и впредь быть всем единодушным и в случае каких с Пашковым споров, стоять всем за одно и друг за друга крепко".
Сие и подобное сему положено и определено было на сем совете и тотчас назначено кому куда ехать и что делать. Г. Тараковский выбран был казначеем для сбора и расхода денег, а г. Левашов командирован к Пашкову для списывавия копий с полевых записок, и все они получили от меня надлежащие наставления.
По окончании сего важного и полезного дела, поехал я в свою деревню; но г. Сабуров зазвал меня к себе обедать и уговорил, чтоб я и в последующий день не отправлялся бы еще в свой предпринимаемой обратный путь в Каширу, а подарил бы сим днем его, ибо он был в оной имянинником и звал всех своих друзей к себе обедать, и чтоб и я сделал им компанию и у него сей день отпраздновал.
Что было делать? я как ни поспешал уже своим отъездом, но принужден был на неотступные просьбы сего любезного человека согласиться.
Таким образом препроводил я весь оной день у г. Сабурова на имянинах. Я нашел у него превеликое собрание тамошних дворян, и мы все были веселы. Тут распрощался я со всеми ими и, получив всеми ими подписанное верющее письмо, возвратился уже ночью в свое жилище.
Сие было последнее свидание мое со всеми тамошними господами, ибо через день после того я отправился уже в свой обратной путь, что случилось уже в 25 день сентября месяца.
Как во время сего обратного путешествия не произошло со мною ничего примечания достойного, то и не хочу обременять вас подробным описанием оного, а в коротких только словах скажу, что я ехал опять чрез Тамбов и Козлов, заезжал в свою козловскую деревню, виделся там с дядею жены моей, господином Кавериным, и потом продолжая путь чрез Ранибург, Епифань и Тулу, 2-го числа октября благополучно в свое милое и любезное Дворяниново к родным своим и приехал.
Сим окончу я и сие мое письмо, достигшее уже давно до своих пределов, и пожелав вам всего доброго, остаюсь ваш, и прочее.
(Декабря 25 дня 1808 года).
Любезный приятель! Начиная сие письмо, должен я предварительно вас уведомить, что с сего времени все содержащееся как в сем, так и в последующих письмах моих, продолжение повествования моего о всех бывших со мною в жизнь мою происшествиях, не будет сопряжено с такой точностью и подробностью, с какою описывал я до сего в предследующих письмах. Причиною тому то, что случившийся в 1782 году несчастный пожарный случай, лишивший меня многого, между прочим, ко особливому прискорбию моему, похитил у меня и все мои журналы и записки, относящиеся до сего промежутка времени, каковыми я до сего при описании моей жизни пользовался. Итак, при последующем повествовании по необходимости принужден я воспринимать прибежище свое к единой своей памяти и к малому числу оставшихся кое-каких бумаг и спасшихся от огня и пламени. Но как и первая по многопрошедшему и тридцатипятилетнему времени весьма уже ослабла и не в состоянии мне всего бывшего во всей подробности напомнить, то натурально и должен я буду довольствоваться тем, что могу только вспомнить, и что мог только я отыскать в помянутых немногих оставшихся от пожара бумагах и других письменных документах, и говорить уже обо всем короче и без наблюдения иногда порядка времени в самой точности.
Приступая теперь к продолжению повествования моего, скажу, что по приезде моем домой нашел я всех своих родных здоровыми и крайне обрадовавшихся нечаянному, и никак ими неожидаемому так скоро, возвращению моему деревню. Они не инако полагали, что я проживу там всю осень и озабочивались тем немало по причине, что беременность жены моей приближалась уже к окончанию, и она была уже на сносях. Кроме сего озабочены они были вновь отсутствием моим, получением из Петербурга ко мне нескольких пакетов с письмами, и еще одним весьма важным письмом от бригадира Наумова, которое так их смутило, что они за нужное почли отправить оное вместе с прочими письмами с нарочным ко мне, и сей посланной чуть было со мною не разъехался дорогою. По счастию узнали его как-то мои люди, встретившегося с нами не доезжая Ранибурга, и его остановили.
Помянутые пакеты из Петербурга содержали в себе дружеские письма от секретаря Экономического Общества, господина Нартова. Первое отправлено было ко мне 22 июля, но каким-то образом шло до меня очень долго и не застало меня дома. В оном письме писал г. Нартов, что как он на последнее мое к нему письмо не получил еще ответа, то сомневается он в том дошло ли оное ко мне, и как он не знает виделся ли я с князем Гагариным и учинил ли он что в мою пользу, то просил его о том уведомить; далее уверяя меня, что переписка со мною будет для него всегда приятна, повторял при сем случае просьбу о продолжении оной, говоря, что он письма мои всегда встречать будет с отменным желанием. Далее упоминая, что пьесы мои Экономическим Обществом рассмотрены и некоторые определено напечатать, говорил, что труды мои, на экономические исследования употребляемые, делают мне честь и по самой справедливости заслуживают похвалу от ученых людей. А о себе говорил, чтоб я был уверен, что он умеет достоинства, упражняющихся в науках людей различать и почитать оные, и не преминет рекомендовать меня кому надлежит.
Все сие сколько с одной стороны льстило моему честолюбию, столько с другой огорчало тем, что я из оного видел ясно, что письма мои, отправленные к нему, и самая посылка с каменьями, конечно каким-нибудь образом не дошли, что по тогдашним неисправностям наших почт было и не удивительно, и сожалел о том очень много.
Второе письмо, было от него же и писанное в половине августа, подтверждавшее мне тоже, что не имеет он от меня давно никаких писем и уведомлений, и не знает, что тому причиною. Он прислал ко мне при сем письме маленькую книжку, сочиненную трудолюбивым сочленом нашим, генералом и сенатором Степаном Федоровичем Ушаковым, и, приписывая сему сединами украшенному мужу великие похвалы, желал, чтоб я сообщил Обществу о том же предмете мои примечания. Наконец уверял меня опять в своем дружестве и просил о себе уведомления, говоря, что быть знакомым с людьми, упражняющимися в науках, и в отсутствии с ними разговаривать чрез письма о полезных вещах, есть для него не малое утешение, и потому желает, чтоб я переписывался с ним чаще.
Сие письмо увеличило сожаление мое о пропавших и не дошедших до Нартова моих письмах и досылке. И я на оба сии письма положил, по приезде моем, ему ответствовать и извиниться в нечастом писании своею отлучкою от дома; также описать ему вкратце и все происшествие, бывшее со мною в Бобриках и в Богородицке вторично.
Что касается до третьего письма, то было оно важнее обоих предследующих, и всего меньше мною ожидаемым. Было оно от самого того почтенного и добродушного мужа, г. бригадира Наумова, которой в последнюю мою в Москве бытность возил меня к князю Гагарину и меня с ним познакомил. Содержание письма его меня и удивило, и привело в смущение. Он писал ко мне от 14 сентября, что, при отъезде его из Москвы, просил его князь Сергей Васильевич Гагарин сообщить мне, что если соглашусь я взять на себя должность управительскую в селе Бобриках, то обещает дать мне жалованья 300 р. в год, да 50 четвертей хлеба, да чтоб шесть моих собственных лошадей содержать на казенном корме, и с тем уверением, что если г. Опухтин через два года пойдет в отставку, то я, и никто иной, заступлю сие место, и в чем дает князь свое верное слово. Пересказав сие, просил меня г. Наумов, что если я соглашусь на то, то уведомил бы его поскорее, поелику от него на будущей недели будут в Москву ездоки, чтоб мог он князя уведомить. У него-де просятся на то место другие, и он до получения моего ответа им отказывает.
Признаюсь, что письмо сие сначала меня весьма возмутило и привело все мысли мои в разстройку и недоумение, что делать. Однако сие недолго продолжилось, но я скоро, сказав пословицу, что это уже после ужина горчица, решился от предложения сего начисто отказаться. Малочисленность жалованья назначаемого не стояло того, чтоб, польстясь на оное, променять драгоценную свободу на таковую безделку; сверх того и собственной покой мой был дорог. В Бобриках, как я видел, не было и дома такого для жительства, где б мне можно было поместиться и жить с моим семейством. Но сие все еще ничего бы не значило, но главнейшее обстоятельство, не допускающее меня и помышлять о том, было то, что надлежало мне быть тут под начальством г. Опухтина и во всем зависеть от его повелений. Это было мне всего несноснее. Натурально, все тягости и бесчисленные хлопоты и заботы, сопряженные с строением тамошнего огромного дворца, лежало бы на моих плечах, а Опухтин бы стал моими руками жар загребать, и все на все на мне взыскивать. Сверх того, думал я, каково же мне быть под командою такого человека, которой знал, что я назначен к занятию его места. "Не станет ли, говорил я сам себе, сей человек не только смотреть на меня всегда косо, но и всяким образом стараться мне злодействовать и искать всем и всем чернить меня пред князем, хотя бы я и совсем невинен был, и не подвергнусь ли я натурально чрез то бесчисленным досадам и неудовольствиям? К тому ж Бог еще знает, как он управляет волостями, и точно ли так честно и хорошо, как мы думаем, и нет ли за ним и всякой еще всячины? А в таком случае захочу ли я быть таким же бездельником? в состоянии ли буду то терпеть и смотреть на то сквозь пальцы, и не всего ли скорей подаст самое сие повод к неудовольствиям и самым неприятностям и ссоре?"
Сим и подобным сему образом поразмыслив, тотчас я воскликнул: "Нет, нет! благодарю покорно!... Оставайтесь-ка вы со своими Бобриками с Богом! занимай управительское в них место кто себе хочет и кому есть охота навалить на шею себе такие хлопоты! А ты, мой друг", говорил я сам себе:-- "ступай-ка себе скорей в свое любезное Дворяниново, и там по прежнему не живи, а царствуй в мире, тишине, независимости ни от кого и свободе драгоценной!"
В сих помышлениях продолжал я тогда свое путешествие. И как надлежало мне ехать чрез Бобриковскую волость и случилось так, что мне пришлось ночевать в принадлежащем к сей волости селе Каменке, то похотелось мне полюбопытствовать и разговорившись с хозяином, распросить его короче и стороною о правлении Опухтина и обо всем его поведении. Хозяин, не зная совсем меня, и насказал мне столько разных вещей и дел, ни мало мною не одобряемых, об Опухтине, что сие еще более отвратило помышления мои от Бобриковского управительства и подкрепило намерение мое начисто от него отказаться.
Совсем тем любо и приятно было мне, что я все еще у князя Гагарина в памяти, и что он ни, только меня не позабыл, но всячески старается привязать меня к себе. Я не инако заключал, что я ему верно очень полюбился, и что предложение его ни отчего иного проистекло, как от доброты его душевной; а что предлагал он мне столь умеренное жалованье, в том извинял его охотно, ибо сам ведал довольно, что Бобриковское управительство и не заслуживало, множайшнго, и как прежние управители, тут бывшие, не получали и трети против сего жалованья, то легко можно было заключить, что князь собственно только для меня оное увеличивал.
Итак, по приезде домой, первое мое дело было поспешить ответом моим к г. Наумову, и как при вопросе домашних родных моих о том, что они о сем предложении думают, услышал я, что и они во всем согласны с моим мнением и место сие почитают не только для меня безвыгодным, но даже и постыдным, то, не долго думая, сел я и начеркал ответ господину Наумову.
Как я легко мог заключить, что он в оригинале пошлет оной к князю Гагарину, то расположил я его так, чтоб отказ мой был колико можно менее оскорбителен для князя. Я, изъяснив в нем наиживейшим образом все чувствия моей благодарности за то, что князь удостоивает меня не только своим незабвением, но и попечением о моей пользе, говорил, что домашние мои обстоятельства никак не дозволяют мне на сей раз согласиться на предложение и к удовлетворению желания его сиятельства, и просил его, чтоб он извинил меня в том перед князем; однако не преминул стороною и мельком дать будто ему только, г. Наумову, знать, что между прочим и для того у меня нет дальнего желания определиться в сие место, чтоб не могло произойтить у меня с г. Опухтиным каких-нибудь неприятностей, могущих подать самому князю повод к некоторым неудовольствиям и досадам, и что я, привыкнув жить в деревне между друзей и со всеми мирно и согласно, и вести спокойную честную, независимую ни от кого и счастливую жизнь, охотнее хочу остаться в своей малой деревнишке, продолжая жить по прежнему и довольствоваться тем, чем судьбе угодно было меня одарить.
По отправлении сего письма к г. Наумову, и чувствуя себя равно как от некоего бремени освобожденным, перестал я о том и мыслить, а приступил к соответствованию на письма г. Нартова. Но как имел я то предубеждение, что почитал единичные письма, то есть, без приобщения к ним каких-нибудь сочинений, неловкими, что самое, а сверх того и неудобность к пересылке оных писем в Петербург, поелику тогда в ближних и малых городах почтовых контор еще не было и писем не принимали, а надлежало их всегда пересылать при оказиях в Москву и там отдавать уже на почту, а впрочем и самая дороговизна в пересылке оных, и удерживало меня от частого писания писем, и принуждало всегда не только их, но и самые сочинения переписывать мелко, на почтовой бумаге, и искать и дожидаться всегда каких-нибудь оказий в Москву,-- то и заключал я, что и в сей раз будет дурно, если не пошлю я при письме какого-нибудь сочинения; почему, выбрав, одно из заготовленных уже вчерне до моего отъезда в шадскую деревню, и переправив и переписав вскорости оное, приобщил к письму, написанному к господину Нартову.
Что касается до сего, то, изъявив в нем чувствования истинной благодарности за все лестные его обо мне отзывы и его к себе благорасположение, уведомлял я его о всех письмах и посылке, отправленных от меня к нему, и удивляясь ненолучению им оных, пересказывал ему вновь обо всем, случившемся у меня с князем Гагариным, и потом о нечаянной и долговременной моей отлучке в шадскую деревню, и заключил просьбою о продолжении его к себе дружества.
Отправив сие письмо при случившейся в Москву оказии, принялся я за прежние свои деревенские многоразличные занятия, и как тогда наступала уже глубокая осень, то спешил я воспользоваться способным еще сколько-нибудь временем к произведению в садах моих работ и дел, нужных и упущенных несколько чрез мою отлучку.
Между тем нечувствительно приближилось и 7-е число октября месяца, или тот день, в которой совершилось мне 35 лет от моего рождения. При наступлении оного не преминул я, по обыкновению своему, и в сей раз обозреть мысленно все происшествия, случившиеся в течении минувшего года; и как находил, что оной ознаменовался в особенности многими и разными бывшими со мною происшествиями, и опять многими и явными знаками особенного попечения обо мне Божеского Промысла, то благодарил я Всемогущего всею душою моею и сердцем за его ко мне милосердие и все его ко мне благодеяния и милости. Паче же всего дивился я действию Промысла Господня в рассуждении неудачной моей езды, по приглашению князя Гагарина, в Богородицкую волость. Тогда казалась она мне непостижимою и удивительною, а в сей раз усматривал уже я, что неудача сия случилась по устроению судеб для моей же истинной пользы; ибо чего и чего не упустил бы я, если б тогда определен был к должности. Как бы можно было мне отлучиться и для домашнего окончания своего межеванья, и в шадскую деревню для разрушения коварного замысла и предприятия Пашкова с тамошнею степью, назначенною Провидением к доставлению мне в последующие времена весьма важных и существенных выгод, как узнаете вы впредь в свое время.
Чрез десять дней после того наступил и день моих имянин. Я праздновал его по обыкновению. Все родные, друзья и приятели мои, случившиеся тогда в домах своих, посетили меня в оной, и мы старались угостить их наилучшим образом, и провели день сей с удовольствием, которое увеличилось тем, что я в самой оной получил еще претолстой пакет из Петербурга, из Экономического Общества, с XII-ю частью Трудов оного, присланною ко мне при письме от друга моего, г. Нартова, отправленном ко мне еще 5-го сентября, но в котором ничего особливого не содержалось.
Как, вскоре после сего настала весьма студеная погода, соединенная с обыкновенными осенними ненастьями, то прогнала она меня из садов моих в комнаты и принудила большую часть своего времени посвящать наукам, литературе и досужеству. Люди, не привыкнувшие ни к каким занятиям и упражнениям, скучают обыкновенно осенью и жалуются на длинные скучные вечера. Но я сделал уже издавна привычку встречать осень почти с таким же удовольствием, как весну, и она для меня почти столько же приятна, как оная; ибо в сие время, не будучи так много развлекаем наружными предметами, имел я более и времени и досуга заниматься своими книгами, пером, кистями и разными другими любопытными и занимательными упражнениями, доставлявшими мне всегда тысячи минут приятных. Итак, принялся я опять за свои книги и занятие себя, когда чтением оных, когда писанием, когда переводами чего-нибудь, когда переписыванием набело, или рисованием чего-нибудь, а когда то прискучит, то разными рукоделиями, а особливо переплетанием книг и оклеиванием их разными мною распещряемыми бумагами и другим тому подобным.
В таковых упражнениях и не видал я, как прошла остальная половина октября месяца, и я имел тем более свободного времени к тому, что мы, отчасти за дурными погодами, отчасти за тягостью жены моей, не могли почти никуда выезжать со двора, да и к нам как-то редко приезжали в сие время гости.
Наконец, настал час разрешения жены моей от бремени, и 28-го числа октября был тот день, в который даровал мне Бог еще дочь. Я обрадован был тем не меньше, как бы рождением и сына, ибо, будучи всегда тех мыслей, что мы нимало не знаем, какими из детей наших назначит провидение Господне нам более или менее веселиться, не дерзал никогда роптать в таких случаях на промысл и волю Господню и, ведая, что рождение людей зависит не от нас, а от таинственного его распоряжения всего и всего в мире, всегда бывал доволен тем, чем ни благословлял нас всемогущий.
Мы назвали новорожденную Настасьею, по имени святой, случившейся в последующий день, и чрез несколько потом дней ее окрестили. И как в сей раз друга моего и прежнего кума г. Полонского не случилось дома, а он был в Москве и занимался там отделкою своего каменного дома, то восприемником от купели был ей уже родственник наш Иван Афанасьевич Арцыбашев, а восприемницею прежняя наша кума, тетка Матрена Васильевна Арцыбашева.
Таким образом, сделался я опять отцом трех детей: двух дочерей и сына. И как вскоре после того наступила у нас в сей год и настоящая зима, то и подавно нельзя было никуда выходить, а за слабостью жены моей ездить, и потому вдался я уже совеем в свои ученые упражнения и препроводил наиболее в них не только весь скучный ноябрь, но и самый декабрь месяц по самый праздник Рождества Христова, и не помню, чтоб во все сие время случилось со мной что-нибудь особливое. Все оно протекло нечувствительно. Мы езжали хотя по наступлении зимы кой-куда в гости, а посещали и нас наши друзья и соседи, но это не составляет важности, а более сидели дома, и я занимался писанием.
В сие время переписал я сам набело третью и четвертую часть своей "Детской философии" и сочинил пятую часть сей книги. А сверх того положил основание и той книжке, которая в последующее время напечатана под именем "Чувствования христнанина при начале и конце каждого дня в недели", сочинив некоторые из первых размышлений. Кроме сего занимался я переводом, или паче сочинением "Истории о святой войне" и смотрением за обоими мальчиками, переписывавшими набело сей труд мой.
Наконец, прошед почти и весь Филиппов пост и приближался день Рожества Христова, как вдруг и против всякого чаяния, обрадованы мы были приездом к нам совсем неожидаемых, но милых и любезных гостей, приехавших к нам очень издалека, а именно из Псковских пределов. Был то родной мой племянник, сын покойной сестры моей Прасковьи Тимофеевны, Михайло Васильевич Неклюдов. Сего близкого родственника моего не видал я с самого того времени, как получив отставку был я в последний раз у них в доме в Островском уезде, и оставил его тогда еще мальчиком. Но в сие время был он достигшим до совершенного уже возраста и женатым уже мужем. Он, оставшись почти в малолетстве от обоих своих родителей наследником довольно знаменитого их имения, и препроводив несколько лет в службе, при помощи вступившихся в его сиротство добрых людей, приятелей отца его, женился, хотя на небогатой, но прекрасной, разумной и достойной девице из фамилии Елагиных. И как получил он в приданое за нею небольшую ярославскую деревню, то, имея надобность побывать в ней, восхотел он повидаться и со всеми нами, живущими в здешних местах единственными его и ближними родными, и показать нам и себя и молодую свою жену, и для того решился проехать наперед прямо из Пскова в Москву, а из оной проехать наперед ко мне, как к старейшему своему родственнику и дяде.
Не могу изобразить, как доволен я был его приездом и как много обрадован был оным. Я нашел его уже совсем другим и так переменившимся, что его и узнать бы я не мог, если б не сказался, а молодую жену его таковою, что я не инако как хвалить мог его выбор. Оба они в состоянии были ласками и обращением своим с нами заставить нас в один день себя полюбить искренно.
С сими-то любезными нашими родными разговелись и последние дни сего года провели мы очень приятно, и праздник Рожества Христова, против чаяния, был для нас отменно весел.
Но как теперь следует мне начать писать историю 1774 года, то дозвольте мне начать оную уже письмом будущим, а сие сим окончив, сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.
(Декабря 26-го дня 1808 года.)
Любезный приятель! Итак, наступил у нас новый и 1774, также весьма важный и достопамятный год как для меня в моей жизни, так и по многим другим важным происшествиям, случившимся в оной. Мы начали провождать его отменно весело в сообществе не только новоприезжих к нам дорогих, милых и любезных гостей, которых мы как возможно лучше угостить у себя старались, но и всех наших здешних ближних родных и лучших друзей и приятелей. Все они к нам к сему времени съехались и вместе с нами начали сей год провождать в увеселениях всякого рода. Не было ни одного дня во все тогдашние святки, в которой бы дом наш не наполнен был множеством гостей, несмотря как ни дурна случилась быть тогда погода, и мы изобретали и выдумывали все, чем бы могли сделать пребывание здесь дальним гостям нашим приятнейшим. Итак, господствовали у нас в сие время одни только разные игры, смехи, издевки и забавы, и как случилось, что и племянник мой был весьма веселого, шутливого и забавного характера, то помогал очень много и он своими шуточками и издевками к увеселению нашего общества. Словом, мы давно не имели у себя таких приятных и веселых святок, и за ежедневными увеселениями и не видали, как протекли те десять дней, которые пробыли у нас наши дальние гости.
Как они расположились проехать от нас в Кашин к нашим тамошним родным, то старались они преклонить и нас к езде туда же вместе с ними, и чтоб проводить их до жительства племянниц моих Травиных. А поелику и нам давно уже хотелось их навестить, то и не имели они в том дальнего труда, и мы согласились на то охотно.
Итак, распорядив свои домашние дела, и оставив меньших своих детей у тетки Матрены Васильевны Арцыбышевой, и отправились мы с ними в Кашин. По приезде нашем в Москву, пристали мы в доме у приятеля моего, господина Полонского, на Поварской. Мы нашли его уже живущего в новых своих великолепных и со вкусом построенных и меблированных палатах. Он был приезду нашему очень рад, и тотчас для пребывания нашего отвел нам особой приворотный флигель, чем мы были в особливости и довольны, потому что могли иметь там более свободы и быть менее связанными.
Пребывание наше в сей раз в сем столичном городе было не долговременное и продлилось только немногие дни, употребляемые племянником моим на исправление некоторых покупок. Что касается до меня, то я воспользовался сим случаем для отдания в переплет всех моих последних сочинений, а особливо своей "Детской философии". Наилучшим переплетчиком в Москве почитался тогда г. Ридигер, отправлявший тогда только ремесло сие. Они были тотчас ему вручены, и самой сей случай впервые тогда познакомил меня с сим человеком, с которым имел я лотом столь много дела и связь дружескую.
Кроме сего не преминул я повидаться с некоторыми из моих родных и знакомцев, находившихся тогда в Москве. Помышлял было я и к старому князю Гагарину для изъявления ему своего почтения, но, додумав, и раздумал опять. Показалось мне, что будет неловко показаться мне к нему после сделанного отказа, и подумалось, чтоб не возмечтал он еще, что я в том раскаиваюсь и к нему подбиваюсь в милость; итак, рассудил лучше оставить его с покоем. Не удалось мне также добывать и в межевой канцелярии и распроведать о намерениях и предприятиях г. Пашкова с его брошенным и неоконченным межеваньем. Краткость времени и случившиеся праздничные дни не допустили меня до того в тогдашний раз. Мне случилось только, и то нечаянным образом, свидеться с другом моим, г. Сабуровым, приехавшим также тогда в Москву для нужд своих, и крайне обрадовавшимся меня увидев, и убедившим меня неотступными просьбами побывать у него, хотя на часок, стоявшего у своих братьев в доме. И я действительно к нему ездил и был всячески угощен братьями его, людьми весьма умными и почтенными, и был приемом и угощением их весьма доволен. Но о деле нашем с Пашковым и о его намерениях ни он, ни они ничего не знали и не могли ничего проведать, что было, и не удивительно, потому что Пашков, как мы после уже о том узнали, всячески старался скрыть свою неудачу от всего света; и не о продолжении своего предприятия, а о том наиглавнейше помышлял, как бы утаить и скрыть под спуд все бумаги и дела, писанные во время тогдашнего его межеванья, что ему и не трудно было, по той причине, что главным членом в межевой канцелярии был тогда родственник его, господин Зинбулатов, которой собственно и давал ему тогдашнего межевщика. Но как он ни с чем в Москву возвратился, и ему все происходившее у нас там пересказал, то сей, будучи ему хотя родственником и приятелем, но сказал ему прямо, что когда такая беда сотворилась и вся степь наша названа государевою землею, то нечего уж делать, и что и ему не можно уже никак помочь; а присоветовал ему продолжать владеть только теми местами, которыми он владел и дожидаться генерального в тех местах межеванья; почему и взят был от него межевщик и откомандировал в другое место; а все письменные его дела положены под спуд до поры до времени, ибо по желанию Пашкова совершенно их уничтожить никак было не можно.
Впрочем, в самую сию в Москве бытность узнали мы о загремевшем везде слухе о появившемся да Яике бездельнике бунтовщике Емельке Пугачове, дерзнувшем назвать себя умершим бывшим императором Петром Третьим и о беспорядках и смятениях, произведенных им в тамошних низовых местах. Все смеялись только тогда дерзновению сего злодея и надеялись, что отправленные для усмирения его команды скоро все сие уничтожат и злодействам его скоро конец сделают. Но как мало знали все мы тогда что воспоследует после, и какой великий пожар произведет сия искра!
Проводив несколько дней в Москве с нашими гостями, и побывав с ними во всех соборах, также и в театре, отправились мы, наконец, в свой дальнейший путь, о котором скажу только то, что был он нам очень весел. ехали мы превеликим обозом и доброю компаниею; становились на квартирах вместе, и не было ни одного ночлега, где бы мы, по веселому нраву моего племянника, не провели время своего в смехах, шутках и в приятных и веселых разговорах.
Как во все путешествие не случилось с нами никаких остановок и ничего особливого, то в немногие дни и доехали мы до Кашинского уезда и до села Веденского, и обрадовали племянниц своим приездом. Как оной был ими совсем неожидаем, то не могу изобразить сколь велико было их удовольствие, когда они и нас и псковских наших родных у себя увидели. Они не хотели почти верить глазам своим, а особливо старшая из них, Надежда Андреевна, которой племянник мой был более всех знаком, потому что она жила не малое время у них в доме и вместе с ним почти воспитывалась. Слезы. радости и удовольствия текли у них у всех из глаз, и они не находили довольно слов к возблагодарению всем нам за приезд наш и не знали чем и как лучше угостить всех нас у себя.
Как вместе с собою привезли мы к ним и брата их Александра Андреевича, то были они и тем чрезвычайно довольными. Они увидели его уже несколько поднявшимся в росте и переменившимся во многом с того времени, как они с ним в последний раз расстались, и благодарили меня за все старания, употребленные при воспитании и обучении его.
Они затевали было делать для нас тотчас праздники и пиры и сзывать к себе всех своих соседей и друзей; но мы их тотчас в том остановили, сказав, чтоб они отложили сие до другого времени вперед, и что в сей раз пробудет у них Михайла Васильевич не долго, а поедет от них на короткое время в свою ярославскую деревню, с намерением возвратиться оттуда опять к ним, и что тогда да будет уже их в том воля. Итак, провели мы у них немногие дни пребывания в сей раз у них племянника моего в семейственном только сообществе между собою, но, несмотря на то, в удовольствии превеликом.
Проводив Михаила Васильевича в Ярославль, по неотступной просьбе и убеждению хозяек, остались мы у них на все то время, покуда проездят наши общие гости в Ярославль. Они обещали возвратиться к нам непременно к маслянице и сдержали свое слово.
Между тем провели мы все сие время наиболее в разъездах и свиданиях со всеми их соседями и прежними моими знакомцами и друзьями. Домы госпожи Калычовой, г. Баклановского, г. Коржавина и некоторые другие были тогда нами посещены с нашими племянницами, и везде были мы с удовольствием принимаемы и угащиваемы. Везде были нам ради, и все старались к нам всячески ласкаться; а приезжали и к нам многие из них и прочих их соседей; а за всем тем и не видали мы, как прошел весь тогдашний короткой мясоед и приближилась и самая масляница, случившаяся тогда в исходе февраля месяца.
При свидании с знакомцем и приятелем моим, господином Баклановским, непреминули мы опять заниматься любопытными разговорами о науках, книгах и садах, и не одну, а многие минуты провели с отменным удовольствием, и не было свидания, при котором бы мы не занимались с ним тем по нескольку часов сряду.
Наконец, возвратились из путешествия своего и наши псковитяне, и приехали действительно к нам при начале масляницы. А тогда и начались у нас прямо ежедневные почти пиры и празднества, и вымышляемы были все роды забав и увеселений, свойственных дням сим. На дворе у них сделана была для катанья прекрасная гора. Соседи их приезжали к нам почти ежедневно, и не было дня, которой не провели бы мы в смехах, играх и всякого рода забавах и увеселениях, причем натурально не забываемо было и самое катанье.
Наконец, настал наш и великой пост и положил предел всем нашим забавам и увеселениям, а вкупе и пребыванию в кашинских пределах. С наступлением оного надлежало и Михайле Васильевичу и нам ехать восвояси, и 3е число марта был тот день, в которой пролито много слез при общем нашем друг с другом расставаньи. Мы так уже все свыклись между собою, что для нас всех расставанье сие было очень печально и горестно. Но никто с такою чувствительностью не расставался с нашими псковскими родными, как мои племянницы. Они, ровно как предчувствуя, что расстаются с ними на весь свой век, и что им не удастся более уже никогда их видеть, проливали целые ручьи слез при расставании и провожании оных. Что касается до нас, то мы имели к тому еще некоторую надежду, ибо дали им обещание побывать и у них во Пскове, когда не в следующий год, так в будущий за оным. Но, ах! как сильно обманулись и мы в своих заключениях о будущем времени и сколь мало знали тогда, что судьба и самому (мне) не прежде дозволит видеть сих ближних родных моих, как по прошествии почти целых тридцати лет с того времени, а семьянинок моих лишит удовольствия сего даже и до теперешнего времени; и могли ль мы тогда воображать себе, что они видели их тогда и в первой и в последний раз? Вот что делает отдаленность родных друг от друга!
Мы поехали в самое то же время от них и поспешали возвратиться в дом свой. По приезде в Москву, не стали мы долго медлить в оной, и, остановившись опять у г. Полонского, пробыли не более одних суток в сей столице. И я успел только взять от Ридигера переплетенные мои книги и забежать на часок в немецкую книжную лавку, у Воскресенских ворот, в которой Ридигер сидел уже тогда сидельцем, и купить себе несколько новых немецких книг для деревни.
Впрочем узнали мы, что слух о Пугачеве не только не уничтожился, но увеличивался от часу больше. Нам насказали уже столько о худых успехах посыланных для усмирения его команд и о всех его злодейских деяниях, что мы ясно видели, что дело сие не походило уже нимало на шутку, а становилось час от часу важнейшим и сумнительнейшим, и потому поехали мы из Москвы весьма с неприятными о сем предмете мыслями.
В деревню свою приехали мы около 11-го марта, что случилось уже быть на второй недели великого поста, и, к удовольствию своему, нашли всех детей своих и здоровыми и благополучными. Тут, к удивлению своему, нашел я опять два пакета, полученных без меня ко мне из Петербурга, из Экономического Общества.
Я, развернув первой, удивился, нашед в нем письмо от г. Нартова, писанное еще 9-го декабря минувшего года, следовательно, шедшее ко мне ровно три месяца. В оном бомбардировал он меня опять просьбами о скорейшем уведомлении его о себе и о своих обстоятельствах, и опять наполнил все письмо свое дружескими изъявлениями сожаления своего о пресечении нашей переписки и удивлением, что он не знает тому причины. Наконец говорил, что Экономическое Общество препоручило ему сообщить мне пьесу о истреблении червей на пашнях и желает, чтоб я по оной сделал опыты, и прочее.
Второе же письмо было офицнальное, от имени всего Общества и во всей форме препоручительное мне, или предписывающее, чтоб я непременно сделал все нужные опыты по приложенной книжке и форме и рисунку сохи, относящиеся до истребления сих червей на пашнях, за подписанием того ж г. Нартова, но уже 9-го января 1774 года; и сие шло уже два месяца.
Оба сии письма меня удивили и некоторым образом сконфузили. Я не мог опять довольно надивиться неполучению Нартовым моих писем и сожалел о том искренно. С другой же стороны препоручение мне Обществом комиссии, относящейся до предпринимания опытов к истреблению червей, было мне некоторым образом не только неприятно, но и отяготительно. "Что ж такое? думал и говорил я сам себе: -- господа сии, от которых я, как от козлов, ни шерсти, ни молока, или никакого добра себе еще не видал, кроме пустых и малозначущих похвал, недовольны будучи еще тем, что тружусь, пишу, хлопочу и убытчусь при отсылании к ним своих писем и сочинений, платя за то очень дорого, без всякого за то возмездия, вздумали еще, так сказать, и верхом на мне ездить и делать мне предписания... Делай-ста я в угождение им разные опыты и по рисункам сохи, и лихия болести, и уведомляй их об оных. Хоть бы, право, и потише раз!... и что право за диковинка"? и так далее. И как по счастию в здешних местах тех червей в хлебах, о каких они упоминали, никогда не бывало и нам они неизвестны, то положил я ответствовать им коротко, что в здешних местах червей таких нет и никогда по сие время не бывало, и что опыты по их предписанию делать мне не над чем, и тем от сей комиссии отделаться.
Все течение великого поста препроводил я в обыкновенных своих кабинетных упражнениях и во все остающееся мне от разъездов по гостям и принимания их у себя, время употреблял отчасти на чтение прежних и вновь купленных и с собою из Москвы привезенных немецких и французских книг; а как начали дни уже гораздо увеличиваться, и комнатною своею оранжереею, или горшками, коими все окна в доме моем были установлены. Неимение у себя ни оранжереи, ни теплицы, ни самых парников, к чему ко всему не имел я никогда дальней охоты, награждал я недостаток оных ящиками и горшками, содержимыми в комнатах, и при приближении каждой весны все нужное в них сам садил, сеял и возращал, что и доставляло мне еще больше удовольствия, нежели иным самые оранжереи и теплицы.
Кроме сего, по обыкновению своему, занимался я при увеличившихся днях и в сей год опять разными родами рисованья, как водяными, корпусными и сухими, так и самыми масляными красками, и делал сие как для собственного своего удовольствия, так и для наставления и приучивания к тому же обоих моих сотоварищей и учеников. Ибо я не только привез с собою опять обратно племянника своего Травина, но по возвращении в дом свой, взял опять к себе и старшего сына соседа моего г. Ладыженского, Никиту Александровича. Сих-то обоих, так сказать, воспитанников своих старался спознакомливать я, сколько мог, не только с нужнейшими для них науками, но и с рисованьем всякого рода, а сверх того, как нередко гащивали у меня и обе дочери тетки Матрены Васильевны Арцыбышевой, то делал сие некоторым образом и для них, дабы преподать и им некоторое о том понятие. А все сие и доставляло мне множество минут, приятных и помогало время сие проводить с удовольствием. Как в числе купленных в Москве мною немецких книг были некоторые, относящиеся и до натуральной истории, которые мне нужны были для почерпания из них нужного при продолжаёмом по временам сочинении моей "Детской философии", и между ими находилась и одна ботаническая книга, а именно Рейгерово описание: дикорастущих в окрестностях Данцига произрастений, расположенной по их разным родам, отродиям и видам; то особливого замечания было достойно, что при читании оной не только получил я общее и довольно достаточное понятие о сей части натуральной и доселе мне незнакомой еще части натуральной истории, но получил даже и самую охоту к ботанике, и потому с неописанною нетерпеливостью; дожидался сошествия снега и наступления весны, дабы мне, по руководству сей книги, тотчас начать спознакомливаться со всеми растущими у нас дикими травами и другими произрастениями, и чрез рассматривание состава их цветков узнавать их роды, отродия и имена, приданные им от ботаников.
В сих и подобных сему упражнениях и других экономических любопытных занятиях и не видал почти я, как прошел и весь ваш великий пост; а начавшиеся тали и обнажение земли от снега и последовавшая затем прекрасная всегда в нашем селении половодь подали мне новые поводы к увеселениям и забавам душевным. Признаюсь, что мне всегда сие время бывало в особливости любезно и приятно, и возобновляло в душе моей новые и наиприятнейшие чувствования. С отменнным и превеликим удовольствием сматривал, я всегда на яркую белизну, в марте, начинающих уже таять снегов; на отменную ясность солнца и свода небесного, на обнажающиеся кой-где первые бугорки земли; да первые капели с кровли и ручейки снежной воды и на все особые движения всех животных, и потом на самую половодь, меня всякой раз отменно увеселяющую; а книги, содержащие в себе описания красот натуры, которые обыкновенно я в сии времена читывал, делали мне в том великое вспомоществование и производили то, что все, и такие предметы, на которые смотрят множайшие люди без всяких чувствий и удовольствия, производили собою в душе моей наисладчайшие и приятнейшие движения оной и доставляли мне тысячу минут приятных.
Наконец сошел у нас снег, прошла половодь, стала наступать уже весна и началось время, удобное и способное уже к копанию земли и первейшим садовым работам. Сего времени я уже давно с нетерпеливостью дожидался, ибо хотелось мне произвести в сию весну одно, давно уже затеянное и некоторым образом еще в 1772 году начатое, весьма большое и важное дело, а именно: до сего имел я у себя хотя два или паче три нарочитой величины сада, но все они далеко не в состоянии были удовлетворить собою моей охоты к садам; мне казалось, что все еще их было мало, и хотелось завести еще один, гораздо всех их обширнейший и уже не регулярной, а единственно плодовитой и назначенной быть всегда продажный и к доставлению мне собою знаменитого прибытка. Желание к сему уже давно во мне возродилось, но долго я сам с собою не соглашался, где назначить под него место, ибо в прежней усадьбе своей, по великой тесноте и ограниченности оной, не было нигде праздного и способного к тому места; а из полевой земли назначить к тому оное, как единое остающееся мне средство, мешало то, что ближние пашни не все были мои, но перемешаны чрезполосно с соседскими, и оставалось только разве поразменяться с ними и выменить хотя несколько десятин к одному месту.
Как сие наконец мне и удалось, и я увидел целые три десятины, сряду и подле самой моей усадьбы за прудами лежащие, в моем собственном владении, то не долго думая и назначил я все их под новозатеваемой большой сад. И как все сие великое пространство места вдруг обнесть какою-нибудь оградою был я не в состоянии, то положил на первой случай окопать все оное глубоким рвом и оградить земляным валом, что и начали мы производить в действо еще в 1772 году и в последующий за оным; и как работа сия была уже кончена, а между тем подготовлено было у меня уже нарочитое число прививочных и отводковых яблонок, то и дожидался я сей весны для первого посажения всех их уже в оной и к сделанию чрез то ему формального уже основания.
Итак, не успел сойтить снег и место сие от него опростаться и сколько-нибудь обчахнуть, как и приступил я тотчас к назначению мест в нем под деревья и к посадке оных. И особливого замечания достойно, что случилось сие в самую великую пятницу, бывшую в сей год 18 апреля, и я работою сею так занялся, что провел весь день. с утра до вечера. в оной не евши и не пивши ничего и не чувствовавшего дажё к тому и охоты. Совсем тем всех заготовленных и поспевших к пересадке яблонок далеко не достало на занятие ими всего пространства, а всего стало только с небольшим на половину оного; а поелику заведен он на пашенной полевой земле, то самое сие и подало мне, повод назвать его полевым садом, которой впоследствии времени и был хотя подвержен многим несчастиям, но, существуя и по ныне, приносит мне уже доход довольно изрядной.
Наставшую после сего Святую неделю провели мы по прежнему обыкновению довольно весело, в разных свиданиях с родными своими и соседями и в забавах, сему времени свойственных. А как между тем начала уже оживать и трава и показываться кой-где разные цветочки, то по намерению моему и не преминул я за первое в жизни моей ботанизирование, или при помощи книги моей рассматривать все оные уже ботаническими глазами и узнавать к какому классу, породе и отродию принадлежит то произрастение, и как которое из них собственно называется. И Боже мой! какое неописанное удовольствие я имел, когда первые опыты стали удаваться мне наивожделеннейшим образом, и когда, по ботаническим приметам узнав породу, узнавал вкупе и офицнальные, и ботанические названия оным, и сколько приятных и неоцененных минут они мне доставляли! Не успевал я узнать собственное латинское и немецкое название какой-нибудь рассматриваемой травки, как благим матом хватался я за Цынков Экономический и Гибнеров натуральный лексиконы и приискивал уже в них статьи под сими названиями, и как радовался, когда находя описания оным сходные с описанием Рейгера, находил вкупе и упоминания о том, какие которая из них имела свойства и силы, и которые из них принадлежали к врачебным и способны были помогать от каких болезней. И Боже мой! как много увеличивалось тогда чувствуемое мною удовольствие, когда узнавал я, что иная довольно нам известная и нами нимало неуважаемая травка достойна была иногда наивеличайшего нашего, по целебным ее силам, примечания и уважения. Я прыгал почти иногда при таких случаях от радости, и с узнаванием вновь какой-нибудь травы получал вновь, равно как некоего нового себе друга и знакомца, и удовольствие мое было неизреченно.
Вот в которое время стали начинаться все мои ботанические знания, доставившие мне впоследствии времени случай и возможность сделаться с сей стороны полезным своему отечеству и доставить бесчисленному множеству соотечественников моих не только нынешним, но и самым потомкам их существительную пользу, и заслужить чрез то несчетные благодарения от оных.
В таковых-то приятных и полезных занятиях, вместе с прочими весенними садовыми упражнениями, препроводил я все достальное время месяца апреля, а тем же самым продолжал я заниматься и в наступивший потом май месяц.
В течение оного имел я удовольствие получить опять из Петербурга превеликой пакет из Экономического Общества; но каким удивлением поразился я, нашед в оном одну только книгу, содержащую в себе XXII-ю часть Трудов Общества, а письма приложенного к ней ни от кого и никакого не было. Я не знал и не понимал, чтоб такое сие значило и подумал, что не разсердился ли на меня г. Нартов, что не захотел удостоить меня в сей раз письмом своим. Но как увеличилось удивление мое, когда начав рассматривать сию книгу, в которой бессомненно надеялся я найтить последние свои сочинения напечатанными, увидел, что ни одного из всех их не было, хотя они давным-давно были уже от меня отправлены; а вся она, несмотря на всю свою толстоту и на печатание на прекрасной александрийской бумаге, содержала одно только пространное сочинение г. Шретера и сочинение самое вздорное, глупое и ни малейшей никому пользы принесть не могущее. "Боже мой! Что ж такое будет! воскликнул я с нарочито огорченным духом:-- вздор такой печатают и занимают нм целые книги, а такие хорошие и прямо полезные для многих замечания и сочинения, каковы мои, лежат у них и преют, или, что того еще хуже, может быть и совсем не напечатаются. В состоянии ли таковая медленность побуждать и наиусерднейшего человека к продолжению трудов своих и заохотить к дальнейшей и многокоштной пересылке к ним трудов своих? Как давно отправил я уже к ним все последние свои прекрасные и важные пьесы, и сколько времени жду и не могу дождаться видеть их напечатанными? И что ж это будет, и при такой удивительной медленности сколько лет к тому будет потребно, чтобы успеть им напечатать все то, что на уме и в намерении моем было сообщить им из всех бесчисленных и прямо полезных вещах, мне сделавшихся известными и достойных преданными быть тиснению. Теперь не удивляюсь я тому, говорил я далее, что всё наше Экономическое Общество нимало ни кем не уважается, и что лишилось оно и от тех уважения, которые оным его еще удостоивали. При таком порядке лучшего и ожидать не можно".
Сим и подобным сему образом изъявлял я свое неудовольствие на оное и в чувствуемой досаде полагал не посылать к ним впредь ничего и не трудиться для них по-пустому, покуда не увижу последних моих пьес в трудах их напечатанными.
Между тем, как настала уже совершенная весна, то вспомнил я о обещании моем, данном шадским моим соседям, чтоб приехать к ним сею весною для измерения всех их дач и для разровнения их по душам между деревиями, но не знал, что тогда делать и предпринимать ли мне сие путешествие, или нет? Сколь ни горячо я тогда в сие дело вступился, и как ни ревностно хотел предприять для пользы всех их сей необятно великий труд, но жар сей имел время гораздо попростыть, а здравейшие размышления обо всех тамошних и своих обстоятельствах и гораздо оной простудили, или паче совсем уничтожили; ибо, во-первых, за бездействием Пашкова не находил я никакой дальней надобности к поспешению сим делом; во-вторых, сомневался я, и не без основания, что едва ли будет на то и единодушное согласие всех жителей тамошних деревень, и не произойдет ли тысячи препон и помешательств мне в том деле? Мысли об одном Рахманове и о наглом и скверном его характере устрашали меня неведомо сколько. "И что ж будет, говорил я сам себе:-- если я проезжу туда по-пустому и не только изубытчусь и трудам подвергну себя самопроизвольно бесчисленным, но и в доме чрез отлучку на все лето, или по меньшей мере на несколько месяцев, во всем сделаю упущение, а всем тем ничего доброго не сделаю и может быть, что всего и вероятнее, с одною только досадою и стыдом от тщетной и напрасной езды возвратиться принужден буду домой".
Тако размышляя и несколько раз сам с собою разговаривая, я, признаться, не имея охоты расстаться с своими садами и с спокойною своею деревенскою жизнию, сказал я наконец сам себе: "Нет, нет! Оставайся-ка они там с Богом и живи, как жили прежде, до поры до времени; а ты, мой друг, Андрей Тимофеевич, на неверное не пускайся и без дальней надобности не подвергай себя бесчисленным трудам и беспокойствам, а оставайся-ка себе благополучно в своем Дворянинове и занимайся по прежнему своими садами и другими для тебя любезными и счастие твоих дней составляющими упражнениями".
Сим образом решившись не ехать, а оставшись дома проживать по прежнему свое время в своей деревне, начал я помышлять о том, в чем бы и в чем препроводить мне тогдашнее лето, какие предприять новые в садах работы, и в чем, и в чем заниматься мне лучше и располагать в мыслях все то, что предварительно к тому было нужно.
Но, ах! Как мало знал я тогда, что воспоследует чрез немногие после того дни и часы! И мог ли я подумать, что тогда доживал я не только последний год, но и последние дни и часы в моей деревне, и что давно начался уже тот месяц, в который промыслу Господню угодно было переменить все мое положение и назначить тогдашние дни быть последними пребывания и жительства моего в деревне, и что уже готово совсем назначенное для меня им иное и новое поприще к прохождению в моей жизни. Словом, весь помянутый счет мой делан был совсем без хозяина, и явившаяся вдруг пред крыльцом моим кибитка и вышедший из ней совсем незнакомый для меня человек разрушил вдруг и в один почти миг все помянутые мои замыслы и затеи и заставил думать о иных и несравненно важнейших предметах.
Но о сем начну рассказывать вам уже в последующем за сим собрании моих писем, а теперешнее сим кончу, сказав вам, что я есмь ваш, и проч.
(Кончена сочинением декабря 26-го дня 1808, а перепискою февраля 8-го дня 1810 года).
Сочинена начала 1809 года,
НЕОЖИДАЕМОЕ НОВОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ КНЯЗЯ
Любезный приятель! В последнем моем письме прервал я повествование мое тем, что вдруг и против всякого чаяния и ожидания явилась пред крыльцом моего дома кибитка, и вышедший из ней совсем мне незнакомый человек разрушил в один почти миг все мои дальновидные замыслы и помышления о том, в чем и в каких занятиях и делах препроводить мне тогдашнее лето, и как бы расположить жизнь мою так, чтоб была она для меня приятнее и веселее, и обратил все мысли и помышления мои на иные предметы.
Не сомневаюсь, что слова сии были тогда для вас загадкою и что вы с любопытством и теперь ожидаете от меня разрешения оной. Сие и должен я учинить, и вот слушайте, что такое сие было.
Помянутой кибитке, запряженной тремя ямскими лошадьми, случилось прискакать на мой двор в самое то время, когда я сидел в своем кабинете, в любимом своем и спокойном уголке, и не помню что такое писал. Как она вмиг, прилетев к крыльцу моему, находившемуся под самым тем окошком, где я сидел, остановилась, то поразившись сею неожидаемостью, смотрю я на выходящего из ней и подле самого окна на крыльцо всходящего человека с любопытством и удивляюсь. Казался он мне совсем незнакомым, небольшого роста, плотен собою и одет так, что я не знал: не то он какой благородный, не то из приказных, не то офицерского ранга, не то иного какого.
"Господи! -- думал я тогда и в мыслях говорил сам с собою. -- Кто бы такой это был? Не понимаю!.." -- и пошел встречать его и принимать в свою залу.
Гость мой входит, кланяется мне учтивым и приятным образом и не с другого слова спрашивает меня, я ли Андрей Тимофеич?
-- Точно я, -- говорю, -- но об вас смею спросить, с кем имею я честь говорить?
-- Я, сударь, Шебашев.
-- Имя ваше?
-- Лев, Петров сын!
-- А достоинство и чин ваш?
-- Секретарь, сударь, -- отвечает он мне. Сие меня еще более удивило.
"Господи! -- говорю я опять сам себе. -- Откуда бы такой и зачем ко мне пожаловал?"
Однако, не спрашивая еще о том, говорю ему:
-- Милости прошу, батюшка, пожалуйте сюда.
И зову его с вежливостью и ввожу в мою гостиную. Тут стараюсь я его посадить в кресла, но он вместо того достает из кармана и подает мне письмо, запечатанное большою печатью с изображенными на ней орденами.
"От кого бы это было?" -- думал я и, вдруг развернув письмо, спешу смотреть на подпись.
-- Ба! -- воскликнул я, поразившись удивлением. -- Это, конечно, от князя Сергия Васильевича Гагарина?
-- Точно от него, -- сказал господин Шебашев, -- и я имею честь быть его секретарем. Его сиятельство приказал вам кланяться и убедительнейше вас о том просит, о чем он к вам в этом письме писать изволил.
Сие натурально увеличило еще мое удивление. Я усугубил мою просьбу о том, чтоб он сел, и, севши сам подле его, спешил читать сию бумагу. Но какою приятною неожидаемостью поразился вдруг я, когда, читая, увидел, что князь уведомлял меня, что он торгует и хочет купить для государыни недалеко от меня лежащую и тысячах в четырех душ состоящую Киясовскую волость, и ласковейшим образом просил меня, чтоб я взял на себя труд и со вручителем сего письма, его секретарем, которого он нарочно ко мне для сего отправил, съездил, осмотрел и, описав сию волость, к нему бы в Москву приехал, и что если волость сия мне понравится и он ее купит, то желал бы он, чтоб я согласился принять на себя управление оною, в котором случае предлагал мне 400 рублей жалованья, казенных лошадей для езды и приличное количества хлеба для моего содержания. И, пересказав сие, оканчивал тем, что как волость сия лежит от жительства моего недалеко и я зависеть буду единственно от него, а не от кого другого, то и льстится он надеждою, что я не отрекусь желание и просьбу его выполнить.
Признаюсь, что вся кровь взволновалась во мне при читании сей бумажки; краска выступила в лицо, руки трепетали и сердце хотело выпрыгнуть, и я долго не мог собраться с мыслями и сыскать слов в ответ на его поклоны и повторяемые именем князя о соглашении моем просьбы. -- "Батюшка ты мой! сказал я ему наконец: дело сие не составляет безделки и такого рода, что мне об нем не инако как наперед хорошенько подумать и погадать надобно, и вы извините меня что я не могу еще сказать вам ничего решительного о том".
-- "Очень хорошо! подхватил он, и это самая правда! но все обстоятельства кажутся таковы, что можно бы истинно вам на предложение сие согласиться! Волость, как говорят, такая хорошая, место и должность будет никому непостыдная; жить будет где, есть, говорят, в ней дом господской каменной со всеми принадлежностьми, а командир-то, командир такой доброй, честной и любезной человек".
-- "То так, подхватил я, все это хорошо, и все не худо; но батюшка ты мой, я и своим состоянием до сего времени был доволен, достаток имею хотя небольшой, но живу с покоем и, по милости Господней, не терплю ни в чем недостатка. Жить мне, как видите вы сами, есть где, веселиться есть чем; стужи и нужды не терплю, есть и пить есть что, голодным никогда не бывал. Людей и деревень хотя не много, но тем меньше забот и трудов для управления ими потребных, и тем более остается мне свободного времени, для занимания себя науками и разными другими упражнениями, которые меня увеселяют и до коих я охотник. И сия свобода, государь мой, для меня всего дороже и мне весьма бы весьма не хотелось с нею расстаться".
-- "Все это хорошо, подхватил г. Шебашев, но поверьте, что и там вы много также свободы иметь будете. Нужно вам будет сначала несколько потрудиться и привесть все нужное в порядок, а там и будете жить как вам угодно. Князь у нас такой доброй, такой милостивой, невзыскательной и добродушный человек, что я готов бы умереть под его командою. Он же вас уже и теперь любит, а верно полюбит еще более и вы бессомненно будете им довольны; а сверх того всегда, когда вам будет угодно, можете вы приезжать и в дом свой, так близко -- "Но помилуй, подхватил я, где это лежит сия волость, что я об ней и о имени ее никогда не слыхивал"?-- "В Коломенском уезде, отвечал он, на большой дороге из Москвы в Коширу за 60 верст от Москвы, и отсюда, как думаю, не более как верст 30; а много-много 40 только будет. Подумайте-ка батюшка"! Сие последнее в самом деле заставило меня думать и начало уже некоторым образом преклонять к принятию делаемого мне предложения. А как сверх того именем князя стал он повторять опять прежнее его обещание определить меня в волость Богородицкую, как скоро Опухтин пойдет в отставку и туда из сей волости меня перевесть, то сие и более уже меня мыслить о том и на предложение его соглашаться побуждало.
Совсем тем, как все выше упомянутое мы с ним один--наедине говорили, и домашние мои ничего еще обо всём том не ведали, то попросил извинит меня, что я на несколько минут от него отлучусь, побежал я к ним показывать княжое письмо и рассказывать все слышанное. Сих поразила также сия неожидаемость чрезвычайно. Они не менее моего всему тому удивились, и погрузились в великое недоумение и расстройку мыслей; однако сие продолжилось недолго. Сколько ни сердились и ни досадовали они еще до самого сего времени на князя Гагарина за то, что проволочил он меня и в Москву и в Бобрики по-пустому, но сие новое предложение его тотчас их с ним опять помирило и сделало к нему благосклоннейшими, и я скоро увидел, что им оное было нимало не противно. А как скоро пересказал я им все обстоятельства и выгоды, сопряженные с сим предлагаемым мне местом, то не долго думая начали они мне говорить, что подумавши о том хорошенько, хоть бы и не отторгать от себя сего предложения, или по крайней мере согласиться съездить с Шебашевым для осмотра волости. Когда она так близко, говорили они, то великого ль труда стоит туда съездить. По крайней мере увидел бы что за волость и каково место, и стоит ли того, чтоб для управления оною оставить дом и переселиться на время жить в оную. Беда не велика, что съездить; можно и тогда еще отказаться, когда дело окажется несходным и место не полюбится. А теперь право бы, по нашему мнению, отказываться от того не надобно.-- Поезжай-ка, батюшка, и посмотри. Бог знает, что строит! присовокупили они к тому. Сам ты много раз говаривал, что таких случаев не надобно упускать, которые сами собою и без всякого искания и домогательства приходят".
Сими последними словами убедили они всего более со мнением их согласиться. "В самом деле, сказал я сам в себе, ведь я сего сам не искал и не желал нимало, а приходит оно само собою. Почему знать, может быть все это произошло и происходит по действию благодеющего мне Промысла Господня, и есть на то воля моего Господа; и знаю ли я, что он намерен устроить и учинить со мною! Жизнь моя и все относящееся до оной единожды и навсегда препоручена мною его рассмотрению и предано все на его святую волю".
Сим и подобным сему образом сам с собою рассуждая и находя от часу более вероятия и бессомненности в том, что происходит сие по воле Господней и влечет меня к сему делу его невидимая десница, не стал я долго медлить изъявить и мое согласие на слова моей жены и ее матери, и посоветовав еще несколько с ними, и наконец решившись следовать сему зову и благословясь вышел я опять к г. Шебашеву, занимавшемуся между тем разговорами с обоими моими воспитанниками и учениками, и ему сказал:
-- "Ну! быть так, Лев Петрович! соглашаюсь удовлетворить желание его сиятельства и ехать с вами для осмотра и описания сей волости, а там посмотрим и увидим, что будет далее"! -- "Очень хорошо! воскликнул обрадовавшийся мой Шебашев, поедем, батюшка! Вы сделаете тем князю великое удовольствие".-- "Это хорошо, сказал я: но дайте мне по крайней мере сколько-нибудь времени к путешествию сему собраться и распорядить все нужное для сей отлучки в доме".-- "Сколько хотите, воскликнул и сказал на сие Шебашев: однако весьма бы не худо, если б вы тем колико можно поспешили. Князю очень хотелось, чтоб мы не замедлили слишком много сим делом".
В самое сие время вышли к нам и обе мои хозяйки и я, спознакомив их с господином Шебашевым и оставив их угощать его чаем и завтраком, а его -- занимать их рассказами о князе и волостях, побежал сам тотчас в сады, для сделания распоряжения, что и что без меня садовникам делать, а вкупе назначать людей, кому со мной ехать и готовить к путешествию сему свою дорожную коляску и приуготовлять все, что нам с собою брать надлежало.
Давно прошедшее время и пожар, лишив меня всех относящихся до сего времени записок и бумаг, лишает меня удовольствия заметить именно тот достопамятный день, в которой сие случилось и которой имел толь великое влияние на все продолжение моей жизни; а помнится мне, что случилось сие в месяце мае, и что в тот же день и ровно как нарочно случилось приехать к нам тетке Матрене Васильевне и другу моему Ивану Григорьевичу Полонскому, бывшему тогда в деревне. И оба они намерение мое не только одобрили, но мне советовали никак не упускать сего случая и от места сего не отбиваться; а г. Полонской присовокуплял к тому, что он слыхал и о сей волости и довольно знает, что она лежит за рекою Окою не далее от него как верст за тридцать, и сказывал где нам в нее и через какие места и ехать.
Таким образом, собравшись на скорую руку и распрощавшись с своими родными, на другой день после того мы с г. Шебашевым в путь свой и отправились и успели в тот же еще день к вечеру приехать в село Киясовку, как главное место во всей этой волости.
Нас там некоторым образом уже и дожидались, ибо от помещицы сей волости, княгини Белосельской, дано было уже волостным начальникам знать, что будут присланные от князя Гагарина для осмотра и описания волости и предписано, чтоб нас не только до того допустили, но оказывать и возможнейшее нам учтивство и в том вспомоществование. Почему не успели мы, приехав на господской двор, о себе сказать, как прибежал к нам управляющий всею волостью прикащик, и, введя нас в нижнем этаже дома в одну приготовленную для пребывания нашего небольшую комнату, спрашивал, что для нас угодно и что мы приказать изволим. Мы потребовали только, чтоб лошадей наших снабдили кормом, а повара чем-нибудь для изготовления нам ужина, а к утрему чтоб приготовил он нам для сличения при описи крестьян ревизские сказки, дабы мы тем удобнее могли означать новорожденных и умерших. Все сие было вам обещано. А между тем, пользуясь остальным временем дня, пошли мы осматривать здания, сады, пруды и прочие части усадьбы для получения о том понятия. Дом показался нам хотя огромным, но во внутренности своей весьма дурно расположенным и, как казалось, давно необитаемым и почти ничем немеблированным. Находилось в нем небольшое только количество столов и стульев, а в прочем ничего. Сады хотя регулярные и наполненные множеством разных плодовитых дерев, но запущенные и в небрежении находящиеся. Дворовые службы и прочие здания на большую часть обветшалые, напротив того пруды прекрасные и, по уверению прикащика, наполненные премножеством всякой рыбы. Все сие замечал я в уме, дабы приобщить потом к описанию крестьян свои замечания.
Возвратясь в свою квартиру, препроводил я весь вечер на расспрашивание прикащика о всех обстоятельствах, касающихся до волости, как-то: о числе и величине деревень, к ней принадлежащих, о положении оных и расстоянии от Киясовки; о всех угодьях, принадлежащих к волости, о состоянии крестьян, о работах, производимых оными; о господском хлебопашестве, о источниках доходов, о количестве оных и о прочих тому подобных обстоятельствах, дабы мне обо всем том получить общее и колико можно полнейшее понятие. Но ответами, на все мои вопросы, господина прикащика был я не весьма доволен. Мне с ним не только было трудно говорить, по причине частого его заикания, но на многие вопросы не мог он мне дать никакого ответа, а на которые и отвечал, но ответы его были очень неполные и несовершенные, а потому и заключал я, что правитель он был весьма-весьма посредственной, и был прикащик более именем нежели делом. Приметя сие и видя, что он во всем желаемом удовлетворить меня никак был не в состоянии, положил я добиваться толку у самих крестьян при описывании дворов их, что действительно и сделал.
Переночевавши в своей квартире, с самого утра последующего дня принялись мы с господином Шебашевым за свое дело, и переписав наперед все видимое, относящееся до дома и господского в нем имущества, также до прочих мест усадьбы и господских пашен и каких хлебов, и, взяв с собою прикащика, пошли мы по всем крестьянским дворам и пересматривая лично всех жителей от мала до велика, переписывали всех по именам, с означением их лет и состояния каждого двора. Как дело сие было не малое, то потребно было к тому не мало и времени; а описавши сие село, поехали мы в другое, называемое Ситнею, я лежащее также на большой дороге и ближе к Кошире, а потом объездили таким же образом и некоторые другие маленькие деревеньки, к селу Киясовке принадлежащие. А между тем как мы их объезжали, заставливал я прикащика показывать себе все их лесные угодья, покосы и господские пашня, и сколько не мог налюбоваться первыми, столько с жалостью смотрел на дурноту грунта тамошних пашенных земель, и все что нужно было замечал в своей записной книжке.
Отделавши сим образом село Киясовку с ее деревнями, отправились мы для такого ж описания в другую знаменитую, но чужими дачами совсем от первой отделенную часть волости, принадлежащую к прекрасному и большому селу Малину. Тут нашли мы также каменную церковь и старинные небольшие каменные, опустевшие совсем и развалившиеся палаты, и имели также немало труда при описи всех крестьян, к сей части волости принадлежащих. Управляющий оною бурмистр должен был также познакомить меня со всеми подробными обстоятельствами, до сей части волости относящимися.
Осмотрев, заметив и описав все что нужно было тут, поехали мы в третью и также от сей отделенную, но недалече лежащую часть волости, принадлежащую е селу Спасскому.
В сем селе нашли мы небольшой деревянный и довольно еще крепкий домик, построенной тут для приезда, но внутри весьма дурно расположенной, а подле его изрядной плодовитой сад со множеством плодовитых дерев и целым почти лесочком вишен. К описанию и сего села и принадлежащей к нему большой деревни Володимировой потребно было также труда много, при производстве которого заметил я, что народ в сей частя был как-то грубее и во всем не таков хорош, как в селе Малине. А сверх того, при расспрашивании, узнал одно важное обстоятельство, что земли, к сей части волости принадлежащие, не совсем еще были обмежеваны, но связаны нерешенными еще спорами с соседственными посторонними дачами; а что всего хуже, то, по словам их, и споры сии были важны и сумнительны.
Заметив и записав все нужное и кончивши свое дело с сею частью, отправились, наконец, мы в четвертую последнюю и не только отдаленнейшую, но и худшую часть волости, состоящую из нескольких небольших и друг от друга чужими дачами отделенных деревень. Там, остановившись в главном селе Покровском, приступили мы также к описанию сперва оного, а потом разных деревень, к нему принадлежащих.
Все сие доставило нам трудов и хлопот множество, и мы как ни спешили, и как ни напрягали силы свои, переменяя друг друга в писании, но принуждены были препроводить в том несколько дней сряду, и иметь не только много труда, но и беспокойства, ибо везде должны были таскаться по черным избам, и тананакать с глупыми мужиками; а притом и терпели иногда кое в чем недостаток и нужду.
Но как бы то ни было, но наконец дело свое мы кончили, и как сия последняя часть (волости) лежала всех ближе к Москве, то и отправились мы уже из ней прямо в сей столичный город и к князю. Князь принял меня очень ласково и был крайне доволен моим послушанием и трудом, употребленным к описанию волости, а особливо всеми замечаниями, сделанными мною в рассуждении оной. Сие удовольствие его увеличил еще более г. Шебашев рассказыванием ему о всей моей деятельности и о вхождении во все подробности и, признаваясь прямо, что он один без меня не мог бы и половины того сделать и многие вещи не пришли бы ему и на ум. Не можно изобразить, с каким удовольствием князь сие слушал. Оно написано было у него на лице, и ласки, с какими благодарил он меня за то все, доказывали мне ясно, что был он мною очень доволен. А все сие и побудило его меня потом спросить:
-- Что ж, какова вам показалась волость, и могу ли я надеяться быть с вами короче знакомым?
-- Конечно, изрядная, -- сказал я.
-- О, когда так, -- воскликнул князь с удовольствием, -- так дело наше сделано; пожалуй-ка руку, и сем ударим по рукам в достоверность того, что вы будете моим, а я вашим.
Чувствительна мне была таковая его поступка. Я благодарил за его ко мне благоволение и рекомендовал себя в продолжение оного и его к себе доверенности и милостей.
С сего часа начали мы с ним уже совокупно помышлять и совещаться о том, что нам предпринимать тогда далее и не нужно ли употребить еще каких предосторожностей прежде окончательной покупки сей сторгованной уже совсем волости. Я, изображая ему доброе и худое, замеченное мною в волости и ее частях, и показывая ему маленький, сделанный мною вчерне антрельный абрис {Антрельный абрис -- вводный очерк, набросок.} положения всех сел и деревень, не преминул упомянуть и о сомнительствах, какие я возымел о нерешенных еще спорах по землям села Спасского и о могущих произойтить от того нам впредь многих хлопот и беспокойств.
-- Мне очень жаль, -- продолжал я ему говорить, -- что за неимением сим землям еще плана не можно мне было получить точнейшего о спорах сих понятия; но если бы благоугодно было вашему сиятельству самим лично побывать в сей волости и осмотреть оную, что и для всего прочего было бы не худо, то могли бы мы, может быть, и о том добиться лучшего толка, нежели какой могли мне дать тамошние мужики и глупый их прикащик. Вы могли бы пригласить к себе того самого землемера, который межевал сию землю и который, как мне сказывали, находится там где-то очень близко, и он верно бы показал вашему сиятельству самый план и основательнее растолковал нам все дело, а межевщик, сказывают, человек весьма умный и знающий.
-- Ах! мой друг! -- подхватил князь. -- Ты у меня как на уме был! Мне и без того хотелось волость сию самому видеть прежде покупки, а теперь ты меня еще больше к тому побудил. Скатаем-ка, мой друг, мы туда с тобой вместе, даль невелика и труда немного; а чем основательнее мы дело сделаем, тем лучше.
-- Очень хорошо, -- сказал я, -- если вашему сиятельству угодно, то я готов ехать.
-- Между тем, однако, -- подхватил князь, -- покуда я соберусь в сию поездку, то весьма бы я желал, чтоб вы взяли на себя труд вместе с Шебашевым перебелить {Перебелить -- переписать набело.} все сии реестры почище, а особливо все сделанные вами замечания, и самый-то ваш чертеж положения деревень сделать для меня явственнее и получше.
-- Очень хорошо, -- сказал я.
-- Но скажите мне, где же вы пристали?
-- У господина Шебашева, -- отвечал я.
-- Очень хорошо, так это и кстати будет, вместе с ним и потрудитесь. А на лошадях вы на каких приехали?
-- На моих собственных, -- сказал я.
-- Сих вы можете отпустить домой, чем здесь их до того времени кормить, покуда мы возвратимся, ибо вы поедете со мною в карете; а когда кончим дело, тогда безделица; для отъезда вашего наймем и ямских.
-- Очень хорошо, -- сказал я.
И на сем мы тогда с ним и расстались. Он не знаю куда-то поехал со двора, а мы с г. Шебашевым пошли на его квартиру отпускать домой лошадей, писать в деревню письма и приниматься потом за свое дело.
Но, о, далось мне сие дельце! Оно сопряжено было с толиким трудом и с таким беспокойством, что я и поныне того никак забыть не могу. Истинно во всю жизнь мою никогда не терпел я такого беспокойства, как в то время. Причиною тому было, что Шебашев жил тогда на Козьем болоте в каком-то принадлежащем родственнику его маленьком, низеньком и очень тесном домике, в котором едва сам мог с женою своею помещаться, а для меня почти и места не было. Но сие ничего бы еще не значило: как-нибудь, а помещался и я; но беда наша была та, что случилось тогда равно как нарочно самая жаркая и тихая июньская погода, от которой в маленьком и низеньком домике его, окруженном вокруг иными высокими зданиями, была такая жара и духота несносная, что я изобразить того не в состоянии. Ни с какой-таки стороны не завевал не только в комнату нашу, но и на весь тесный дворишко не только ветерок, но ниже зефир самый, от солнца посреди дня делалась сущая пекла и такая несносная духота, что мы, принявшись за свою работу, скоро принуждены были не только растворить настежь все двери и окошки, но скинуть с себя все платье и сидеть в одних рубашках, да и на тех расстегнуть вороты. Но сего было еще не довольно, а надобно было еще и миллионам мух жилять {Жилять -- жалить.} и кусать нас ежеминутно и увеличивать тем наше беспокойство.
Теперь вообразите сами, каково было нам, а особливо мне, не привыкшему к тому, а пользовавшемуся до того всегда наиспокойнейшею и прохладною деревенскою жизнью, сидеть в такой несносной духоте и трудиться над письмом, и письмом не любопытным, а крайне скучным и тягостным. Переписывать надлежало нам множество тетрадей и все их сверять с черными нашими реестрами и с ревизскими сказками.
-- Боже мой! -- твердил только я. -- Куды деваться от этой пеклы и от сей бездны мух проклятых?
Попишусь, попишусь, но вышед из терпения, выбегу на двор; но там того еще жарче, а мух такая же пропасть, так-таки за тобою и гонятся; что ты изволишь! и смех и горе! Наконец, некуда было от них деваться, как бежать в конюшню, и там-то находили мы себе сколько-нибудь от досадных мух спасение. Там как-то их не было, и мы сколько-нибудь чувствовали отраду; но за то навозные ароматы докладывали обонянию нашему очень и очень. Словом, куда ни кинь, так клин, и мы не жили тогда, а прямо мучились и страдали.
Но всего того было еще не довольно. Сим образом обеспокаиваемо было наше тело; но присовокупиться к тому надлежало еще такому ж или злейшему беспокойству душевному. Не успел я только отпустить домой лошадей своих, как поражает слух мой такая всеобщая молва, разнесшаяся тоща вдруг во всей Москве в народе, которая потрясла всею душою моею и заставила тысячу раз тужить о том, что я услал лошадей своих. Заговорили тогда вдруг и заговорили все и вявь о невероятных и великих успехах злодея Пугачева; а именно, что он со злодейским скопищем своим не только разбил все посыланные для усмирения его военные отряды, но, собрав превеликую почти армию из бессмысленных и ослепленных к себе приверженцев, не только грабил и разорял все и повсюду вешал и злодейскими казнями умерщвлял всех дворян и господ, но взял, ограбил и разорил самую Казань и оттуда прямо будто бы уже шел к Москве, и что самая сия подвержена была от соумышленников с ним ежеминутной опасности {См. примечание 4 после текста.}.
Теперь посудите сами, каково было мне тогда, как я все сие вдруг услышал, и в такое время, когда мысли о Пугачеве не выходили у всех у нас из головы и мы все удостоверены были, что вся подлость и чернь, а особливо все холопство и наши слуги когда не вявь, так втайне сердцами своими были злодею сему преданы, и в сердцах своих вообще все бунтовали и готовы были при малейшей взгоревшейся искре произвесть огонь и полымя. Пример бывшего незадолго в Москве страшного мятежа был у нас еще в свежей памяти {В 1771 г. во время чумы в Москве было восстание, во время которого был убит архиепископ Амвросий (см. примечания после текста), Болотов рассказывает об этом в письме 151-м.}, и мы не только подобного тому ж опасались, но ожидали того ежеминутно. Глупость и крайнее безрассудство нашего подлого народа была нам слишком известна, и как при таких обстоятельствах не могли мы на верность и самих наших слуг полагаться, а паче всех их и не без основания почитали еще первыми и злейшими нашими врагами, а особливо слыша, как поступали они в низовых и прямо тогда несчастных местах со своими господами, и как всех их либо сами душили, либо предавали в руки и на казнь злодею Пугачеву, то того и смотрели и ждали, что при самом отдаленнейшем еще приближении его к Москве вспыхнет в ней пламя бунта и народного мятежа. И как не сомневались, что в таковом случае первое устремление черни будет на дом главнокомандующего тогда Москвою князя Волконского, сей же дом находился близехонько подле нашей квартиры, и для безопасности вся площадь пред ним установлена была пушками, -- то не долженствовало ли все сие приводить нас в неописанный страх и ужас и подавать мне повод тужить о том, что я поспешил отсылкою лошадей своих в деревню и остался в Москве с одним только, и к тому же не слишком надежным, человеком, и чрез то лишил себя средства и возможности при первом появлении и начала мятежа, бросив все, ускакать в деревню. Словом, мы все почитали себя в таком случае погибшими и не знали, что делать и к каким мыслям прилепиться. Я не рад уже был ни волости, ни чему и несколько раз твердил только, кабы знато было да ведомо сие, то и не подумал бы изо двора ехать.
В сих неизобразимых трудах и телесных и душевных беспокойствах не знаю истинно, как могли мы проводить несколько дней сряду, в которые не только трудная, но и наискучнейшая работа продолжалась: ибо письма было так много, что со всем поспешеннем своим не могли мы инако как в несколько дней все дело наше кончить. Но как бы то ни было, но мы, наконец, его кончили и князю все написанное представили, который был тем крайне доволен и меня очень за то благодарил. А как по счастию и он к тому времени собрался и готов был совсем к отъезду, то, севши с ним в карету, и полетели мы из Москвы неоглядкою, и я не вспомнил сам себя от радости, увидев себя в поле и от ней удаленным.
Но как письмо мое достигло до обыкновенных своих пределов, то дозвольте мне на сем месте остановиться и в окончание оного сказать вам, что я есмь, и прочая.
Декабря 28-го дня 1808 года.
Любезный приятель! Как я должен был быть князю проводником и мне хотелось показать ему сперва худшие места волости, а там мало-помалу довесть и до лучших, то и повел я его не большою Каширскою, а той дорогою, по которой возвратились мы с Шебашевым в Москву, дабы провезть его сперва в село Покровское с деревнями, как отдаленнейшую и ближайшую к Москве часть волости Киясовской. И как нам до сего надлежало ехать сперва несколько десятков верст по большой Коломенской дороге, то наехав верст за двадцать от Москвы, при берегах Москвы-реки и прекрасном положении места построенный вчерне и не отделанный еще совсем преогромный каменный дом, стоящий в запустении, любопытствовал я узнать, какое бы сие здание было и для чего, по употреблении на построение оного толь многих коштов и трудов, было наконец брошено и находилось в прежалком положении? Мне сказали, что место сие называется Люберицами, что принадлежит казне, что здание сие воздвигнуто по повелению наших монархов, восхотевших основать себе туг загородный увеселительный дом и отделать сад, который действительно тут находился; но для неизвестных причин остался так вчерне и не отделанным, и что уже многие годы стоит в запустении {Речь идет, видимо, о развалинах разрушенного в XVIII в. дворца Меншикова. Из кирпичей дворца была выстроена сохранившаяся до сих пор церковь Преображения.}. Я дивился, сие услышав, и жалел о употребленных тщетно толь многих трудов и убытков. Но сколь мало знал я тогда, что некогда достанется и самому мне трудиться и хлопотать над построением дома несравненно еще величайшего, но подвергнувшемуся после таковому ж несчастному жребию.
По привезении князя в село Покровское и по пересказании ему всего относящегося до сей части волости, приехали мы в село Малино. Сие полюбилось князю уже более. Тут встретил князя начальник сего села с старшинами, и князь не мог селу сему довольно налюбоваться. Было оно почти наилучшее и многолюднейшее селение во всей волости, и народ в нем был трудолюбивый и занимающийся не только земледелием, но и самою мелочною торговлею и разными промыслами, и потому многие из крестьян жили в изрядных домах и были довольно достаточны. Все сие князю полюбилось и было очень приятно, а особливо примеченное добродушие жителей оного. Все они чрезвычайно радовались, узнав, что продаются они самой государыне, и потому принимали будущего своего главного командира с оказанием возможнейших ему учтивств и почестей.
Осмотрев сие знаменитое село, поехали мы в село Спасское и расположились в находящемся там деревянном домике для отдохновения и провождения одних или двух суток в оном, ибо тут надлежало нам обстоятельнее осведомляться о межевых спорах. Князь приказал тотчас призвать к себе наилучших и старейших из крестьян для расспрашивания оных, а между тем, будучи до садов превеликим охотником, пошел тотчас со мною в тамошний сад. Осматривая оный, удивился и князь великому множеству вишенных дерев, а того более страшной на них завязи вишен.
-- О! о! братец! -- сказал он мне. -- Будет тебе, мой друг, что покушать; посмотри-ка, какая бездна завязалась ягод! Пришли, брат, и ко мне тогда несколько их для испытания и узнания породы их.
-- Очень хорошо! -- сказал я, а сам себе на уме. -- Это, право, нехудо будет, люблю и я вишни есть.
Между тем собрались старейшие и лучшие люди из крестьян и положили скоро предел удовольствию нашему, раскричав у князя все уши своими жалобами на мнимые обиды и притеснения, делаемые им соседями при межеванье, и прочими своими дрязгами. Все сие подало повод и князю тотчас заметить, что народ тут был совсем отменный, нежели в Малине, и не только бойкий, скаросый {СкоросыЙ (у Болотова ошибка: вместо "скоросый" -- "скаросый") -- вспыльчивый, горячий, сердитый, неуживчивый.}, но, как казалось ему, и плутоватый. Они насказали ему столько о своих спорах, и межеванье, и опасностях, какими они от того подвержены, что князь даже задумался и считал уже самою необходимостью, чтоб повидаться лично с самим межевщиком. Мы не преминули тотчас расспросить, где тогда он находился, и, узнав, что был он недалеко, тотчас написали письмо и отправили г. Шебашева для приглашения и уговаривания межевщика приехать к князю в Киясовку и привезть с собою спорные планы, для подробнейшего всему изъяснения.
По учинении сего отправились мы обратно в Малино и оттуда проехали уже в самую Киясовку. Тут расположился князь в самых тех же комнатах в нижнем этаже дома, где квартировали мы до того с г. Шебашевым. И как князь не сомневался уже нимало, что волость сия продается, и почитал ее почти уже купленною, то, пользуясь свободным временем до приезда межевщикова, и пошли мы тотчас с ним осматривать все и все, и говорить и советовать между собою о том, где бы что вперед сделать и какие бы с чем произвесть перемены.
Мы прежде всего принялись за осмотрение самого дома и исходили все комнаты, не оставляя ни одного уголка и закоулка без осмотра. Князю он, несмотря на всю свою огромность, не полюбился, а особливо не нравилось ему самое глупое и дурное расположение покоев как в нижнем каменном, так и в верхнем деревянном этаже, казавшемся сколько-нибудь лучшим и веселейшим. Он не мог довольно надивиться старику господину Наумову, отцу княгини Белосельской, которому сия волость прежде принадлежала и село сие было настоящим его жилищем, как он мог сгородить такой вздорный и глупый для себя дом и как мог жить и располагаться в оном. Пуще всего дивились мы тому, что во всем верхнем и лучшем этаже не было ни одной печи, а везде усматривали мы одни только камины, а печи находились только в нижних комнатах.
Как князь предусматривал, что сему дому нельзя будет остаться существующим, и не сомневался, что государыне угодно будет повелеть воздвигнуть и тут хотя небольшой, но порядочной дом, то расхаживая по просторному верхнему этажу, и любуясь довольно изрядными видами, простирающимися из окон на пруды, рощи, поля и большую дорогу, сказал мне: "Хоть сему дому вперед верно не существовать на сем свете, но покуда что будет, а на первой случай хорошо, что и он есть. Вот здесь Андрей Тимофеевич, в этом верхнем этаже можете вы расположиться и жить в летнее время, покоев довольно, и вам уместиться в нем можно, каково велико ни было б ваше семейство".-- "Конечно! сказал я, и простора довольно".-- "И вам тут, продолжал князь, жить будет весело. Видите, какие прекрасные во все стороны виды! а на зиму можете вы перемещаться в нижние комнаты, которых хотя не так много, но зато будут они теплее. Лесов много и дров не занимать стать, топите себе как хотите. Итак, покуда что будет, и покуда построим для жительства вашего особой домик, можете вы с сей стороны быть покойным".-- "Очень хорошо!" сказал я, и благодарил его за попечение о моем спокойствии.
После того осмотревши службы и прочие на дворе здания, находившиеся еще в худшем состоянии, пошли мы осматривать каменную церковь на площади пред домом, и между им и самим ceлом стоящую. Сию нашли мы в состоянии довольно хорошем и не требующем никакой поправки, чем князь был и доволен.
Оттуда пошли мы в старинный регулярный сад подле дома, позади его находившийся, и нашли его в совершенном запущении. Он подал нам, как обоим любителям садов, бесчисленные поводы к разговорам. И как сей случай был наиудобнейшим к изъявлению князю всех моих приобретенных во время деревенской жизни моей садовых практических знаний и особенной моей к садам охоте, то сие было князю в особливости приятно, и довело его до того, что он мне сказал: "О! когда ты, мой друг, до садов такой охотник, и так много все касающееся до них знаешь, то я с сей стороны останусь обеспеченным, предав все здешние сады в полное ваше распоряжение и волю. Делайте с ними что хотите: поправляйте и располагайте все как вам заблагоразсудится и пользуйтесь не только сколько хотите плодами, но и самыми плодовитыми деревьями. Я вижу, здесь великое множество наделано отводков, также тьма всякого рода плодовитых кустарников и деревцов; так ежели для самих вас в сады ваши понадобятся какие из них, то можете брать сколько хотите отсюда. Пожалуйте, пожалуй берите! Это я вам предварительно дозволяю".-- "А за то, сказал я, поблагодарив его и за сие дозволение, доставлю я из своих садов сюда то, чего здесь нет".-- "Хорошо, хорошо! сказал он: итак будет у нас и сие дело ладно". Обходив сад, пошли мы осматривать пруды. Сии князю, как охотнику и до них, в особливости полюбились, и как донесено ему было, что в них великое множество всяких рыб и пород лучших, а особливо судаков и лещей, то удовольствие князя сделалось еще того больше, и он сожалел что не было невода, и не можно была нигде и достать, для удостоверения себя в том самою ловлею. "Но хорошо, сказал мне князь, сбруею-то рыболовною всякою да и хорошим неводом мы позапасемся; надобно ведь когда-нибудь и вам воспользоваться здешними рыбами. Вы, деревенские жители, думаю, в посты не едите мяса, а особливо ваши боярыни"?-- "Точно так", отвечал я. -- "Ну, так сие и кстати будет, и я вам с охотою дозволю ловить для продовольствия вашего здесь рыбу, всю ее вы верно не выловите".-- "Покорно благодарю, сказал я, а всю ее захочу ли и сам вылавливать; я вместо того прилагать буду и сам еще старание о размножении оной. Я, осматривая в прежнюю мою здесь бытность, позаметил уже некоторые места, где бы можно было сделать новые прекрасные пруды, и если вашему сиятельству будет угодно и вы то позволите, то мы о том и постараемся".--"Прекрасно, прекрасно! воскликнул князь. а на это вы позволение от меня скорее прочего получить можете. Я сам люблю пруды и рыбы: наделаем прудов новых, заведем в них карпов и будем довольствоваться оными".
За сим пошли мы осматривать скотской двор и господскую скотину. Все сие нашли мы и в расстройке и а упущении и в худом состоянии.-- "Вот и сию часть экономии, сказал князь, надобно будет нам поправить, и как двор скотской построить новой, так и скотину завесть получше. Коров-то доставлю я к вам аглинских и голландских, чтоб было вам можно при приездах моих к вам подчивать меня добрым сливочным от них маслом. А между тем можете вы нынешнею скотиною для содержания себя пользоваться сколько хотите". Я и за сие отвесил поклон князю.
Там пошли мы на гумно, в котором находилось несколько господского хлеба. Тут начался у нас с князем предварительный разговор о земледелии и хлебопашестве. И как князю не хотелось, чтоб село сие было по прежнему на зделье или на пашне, а намерен он был и его посадить по примеру прочих на оброк, чтоб и доход был вернее в хлопот нам было меньше, то предуведомив меня о том, сказал мне князь: "Но как надобен будет нам здесь и хлеб, нужной для содержания вашего и будущей вашей здесь команды, а может быть и заведенного гошпиталя, то подумайте-ка, Андрей Тимофеевич, как бы нам смастерить, чтоб была здесь небольшая, только казенная пашня, и как бы нам распорядить ее так, чтоб не могла она обратиться волости в дальнее отягощение и могла производима быть с удобностью, и предложите мне тогда ваше мнение. Но это не теперь, а после и на досуге". -- "Очень хорошо, сказал я, это я не премину сделать, блого есть у меня одна новая выдумка готовая, и мы посмотрим тогда, неможно ли нам будет употребить ее в сем случае".
"Очень хорошо, мой друг, отвечал князь: а теперь пойдем походим по усадьбе и посмотрим и подумаем, где бы нам со временем назначить место для дома, если угодно будет государыне приказать здесь построить дом; где бы поставить нам дом для житья управителю; где бы построить гошпиталь, если вздумаем, и здесь его завесть, и прочее и прочее".
-- "Извольте ваше сиятельство", сказал я, и пошел с ним всюду и всюду. Мы проходили с ним более часа, и во многих местах останавливаясь думали, гадали, затевали и назначали предварительно в мыслях, где чему быть после, и князь всеми предлагаемыми мною мыслями был очень доволен и со всеми ими был согласен. Но наконец сказал мне: "Все это ладно и все хорошо, но было бы и того еще лучше, если б можно мне было иметь аккуратнейший и спецнальной план всему здешнему селу и положению места в его усадьбе с означением на нем всего того, где мы чему быть предполагаем, дабы мне можно было предложить оной государыне для апробации".-- "О, ваше сиятельство, сказал я, за этим дело не станет; инструмент у меня хотя самодельной, но исправной и достаточной к тому есть, и на план снимать и планы делать мне не учиться стать. О этим рукомеслом я давно уже знаком и имел случай не один раз им заниматься. Так нужно нам только здесь остепениться, так дело не замедлится, и ваше сиятельство таковой план у себя увидеть изволите."
Сим всего более угодил я князю. Удовольствие написано было у него на глазах, и он не находил довольно слов к изъявлению оного, и обращение его со мною становилось от часу ласковее, от часу повереннее и дружелюбнее.
Потом дошла у нас речь до лесов, и как бы нам ими при будущих строениях воспользоваться и рубить лучше. Я и тут доставил ему удовольствие, сказав: "В этом положитесь, ваше сиятельство, уже на меня. Мне случилось также иметь дело и с лесами, и я постараюсь, чтоб и в сем случае волки были сыты, а овцы целы, и чтобы леса при всей хотя б многочисленной вырубке из них дерев, не претерпели бы дальнего вреда, а получили бы еще вид лучший.
В сих занятиях провели мы не только весь остаток того дня, но и часть последующего. Наконец привезли к нам межевщика, и пошло у нас другое. дело. Межевщику случилось быть тогда тут славному Вакселю, бывшему впоследствии времени самым главным членом в межевой канцелярии, особе умной, бойкой, проницательной, хитрой и дела насквозь разумеющей. Он не успел услышать о приезде князя и намерении его покупать волость для государыни, уважил тотчас его призыв и не только приехал, но привез с собою и все планы спорные, и по оным начал изъяснять все дело наихитрейшим и лукавейшим образом. Князь хотя разумел отчасти межевые дела, но все существо оных было ему далеко не так знакомо, как мне; почему я, слушая его изъяснения и увидев, что производились они не совсем чистосердечием и боясь, чтоб он князю не накидал в глаза одной пыли и не провел его в глазах, вмешался в их разговор и начал самому господину Вакселю вставлять такие в глаза очки и предлагать вопросы за вопросами, что князь удивился даже моему по межевым делам знанию и вникновению, а господин Ваксель, видя что коса нашла на камень, тотчас заговорил другим голосом.
Любо и приятно было старику, что я помог ему в сем случае и для того оставил меня одного говорить с ним; а я, вникнувши во все существо споров, находил что были они действительно весьма сумнительны и гораздо важнее, нежели каковыми хотел было нам изобразить их господин Ваксель. Словом, я предусматривал, что ежели нам без разрешения оных или по крайней мере важнейших пунктов купить волость, то наведут они после самому мне хлопот и досад бесчисленное множество; а усматривая далее, что скорейшее разрешение оных зависело во многом от благосклонности и самого землемера и судей межевых и от того, когда б восхотели они некоторые обстоятельства просмотреть сквозь пальцы, решился поговорить о том с господином Вакселем без свидетелей, один наедине и дружелюбно, и отозвавши на минуту его в другой покои, не успел поверенным образом сделать ему о том некоторой намек, как он тотчас и проник мою мысль и мне сказал: "Ну, что говорить; все мы люди и люди людьми и не то делают и сделать могут". Сих слов с меня довольно было, и я тотчас смекнув всем делом и возвратясь к задумавшемуся уже князю, начал прямо говорить, что нам без окончания сих важных и сумнительных споров или по крайней мере без разрешения некоторых важнейших пунктов, купить волости никак не можно; а не изволит ли его сиятельство поговорить о том наперед с продавицею и убедить ее, чтоб она поспешила всевозможным окончанием сего дела, которое могло б восприять совсем другой оборот, естли б попроворила она тем как надобно и употребила к тому все, что употребить можно.
Обрадовался мой князь, сие от меня услышав; а как то же подтвердил и межевщик, то догадавшись тотчас, к чему вся сия загадка клонилась, сказал мне: "Так поспешим же мы обратно в Москву и хорошо, что я все это узнал. Я прямо скажу ее сиятельству, что я прежде волости не куплю, покуда она не изволит кончить сего дела, и пускай же она хлопочет о том и делает что хочет, а не мы". А сего мне собственно и хотелось, и приметно было, что и межевщику было то не противно, и что он охотнее хотел иметь дело с княгинею Белосельскою, нежели с нашим князем.
Сим дело сие тогда и кончилось, и мы, поугостив межевщика отпустили, и князь, поблагодарив, меня за предостережение, начал тотчас помышлять о обратной езде в Москву. Итак, походив еще кое-куда, осмотрев и поговорив еще кое о чем, на другой день с утра сев в карету и пустились в Москву уже прямою коширскою дорогою, и как сею не далее она отстояла от нас 60-ти верст, то и успели мы в тот же день и довольно еще рано туда приехать.
Теперь подумаете вы может быть, что я возвращался тогда в сию столицу опять с таким же страхом и опасением, в каком находился при выезжании из оной. Но скажу вам тому противное, и что мы возвращались уже в нее гораздо с спокойнейшим духом. Причиною тому было, что межевщик, приехавший тогда только из межевой конторы из Серпухова, привез к нам с собою новые и достоверные вести и слухи, из которых были одни приятнее и утешительнее других и успокоивали смущенный дух наш очень много. Первое было то, что получено достоверное известие, что Пугачев со всею своею многочисленною армиею или паче скопищем бесчисленного множества ослепленного и соблазненного им черного глупого народа, направление шествия своего прямо к Москве для каких-то причин отменил, и повернув влево, потянулся к Саратову, что натурально долженствовало обеспечить Москву от следствий его варварства и злодейства, да и послужило после к спасению России от бесчисленных бедствий и напастей. А второе того еще приятнейшее и так же достоверное известие было то, что главному командиру нашей армии графу Румянцову удалось за Дунаем завесть турецкую армию в такие тиски и лабиринт, что турки из опасения, чтоб не погибнуть всем, принуждены были тут же на месте заключить с нами мир, какой мы хотели, и что с известием сны проскакал курьером какой-то именитой чиновник. Сие неожидаемое совсем известие было нам тем радостнее и приятнее, что как чрез то освободилась наша армия и могла уже возвратиться в свое отечество и употреблена быть в случае нужды вся к истреблению Пугачева со всею его многочисленною толпою; то начинали мы ласкаться, что зло, производимое им, скоро пресечется и всем злодействам его в непродолжительном времени положится конец.
Итак, занимались мы во всю дорогу мыслями и разговорами уже более о сем, однако не позабывали и своих дел, и мне удалось еще и более поджечь и убедить князя к тому, чтоб он поспешил снестись с княгинею Белосельскою и приступил к ней непутным делом, чтоб она дело сие скорее оканчивала. Князь и обещал совету моему последовать и на другой же день по возвращении нашем то исполнил.
Теперь для некоторого обяснения всех последующих за сим происшествий, имевших великое влияние и на все собственные мои обстоятельства, надобно мне, остановясь на минуту, рассказать вам, кто такова была сия княгиня Белосельская и что побуждало ее продавать сию волость.
Она была дочь помянутого прежнего Киясовского владельца, господина Наумова, и звали ее Анною Федоровною. В молодости своей выдана она была за князя Белосельского, но брак сей был как-то не удачен. Покуда жив был ее отец, жила еще с своим мужем, с которым однако и тогда была она в несогласии; а как умер отец, то с ним и разошлась совершенно и оба они жили розно. Муж ее находился тогда в чужих краях и в Вене при какой-то должности, а она жила на своей воле в Москве и владела всем великим, доставшимся ей после отца имением. Как была она еще не старых лет и ума не совсем острого, а несколько простовата, хотя с другой стороны очень добродушна, то сыскались тотчас к ней подлипалы, восхотевшие слабостями ее и достатком воспользоваться. Были тогда в Москве три брата Салтыковых: Александр, Петр и Борис Михайловичи. Старший из них Александр был уже не весьма молод, но отменно доброго сердца и хорошего расположения ума и во всем человеке изящного характера. Средний из них был ни то, ни сё. Что ж касается до меньшого брата, Бориса, то составлял он особу богатую и хитрую и имел ум острый и проницательный. Все они, имея у себя еще отца и сестру, были люди не весьма богатые и состояние имели весьма расстроенное. И сим-то трем господам Салтыковым и сестре их удалось каким-то образом спознакомиться и сдружиться очень тесно с помянутою княгинею Белосельскою. Они умели так хорошо прикроиться ко всем ее слабостям и склонностям, или простее сказать так ее обалахтать, что она вверилась им как наилучшим и вернейшим друзьям, и предалась во всем в их волю, так что они из нее что хотели то и делали. Они не только бывали у ней без выезду, но формально жили с нею в одном доме и управляли всеми ее деревнями и достатком по своему произволению. Носился тогда слух, что будто бы они вплели ее в какую-то особую и им только одним известную секту, и что по самому тому и взяли ее совершенно под свою власть; но как мне в точности сего узнать не случилось, то и не могу ничего сказать о том с достоверностью; а то только скажу, что самые сии господа Салтыковы присоветовали и преклонили ее, для известных им одним причин, к продаже помянутых ее коломенских деревень, составляющих Киясовскую волость, и что самые они старались втереть ее в руки князю Гагарину, за наличную и огромную сумму и производили с согласия ее с ним об ней торговлю.
Теперь, возвращаясь к порядку моего повествования, скажу, что как главным действующим лицом при всем вышеупомянутом и орудием, вращающим всю сию машину, был меньшой, умнейший и расторопнейший из братьев Салтыковых, а именно Борис Михайлович, то не успел князь со мною возвратиться в Москву, то послал тотчас пригласить к себе сего господина Салтыкова. Он и прилетел в тот же почти час к нам, и князь при мне и стал ему говорить, что он сам для осмотрения продаваемой ими волости ездил, что он всем доволен, а одно только нашел дурное, но такое, что его от покупки удерживаёт" "Что такое?" воскликнул удивленный сею неожидаемостью господин Салтыков: "помилуйте, скажите, ваше сиятельство?" -- "А вот что, отвечал князь: спор межевой по землям села Спасского, и этот спор непременно надобно княгине вашей кончить, буде она хочет, чтоб я купил у ней ее волость, а без того, воля ваша, я никак ее не куплю".
Немногие сии слова так поразили господина Салтыкова, что он почти оцепенел от смущения и с минуту не мог выговорить ни единого слова. Наконец, собравшись несколько с духом, сказал:-- "Умилосердитесь, ваше сиятельство! скажите, какой это там спор, мы впервые о том слышим и я ничего о том не знаю, и неужели он такой важности, что без разрешения его и купить волости нельзя?"
-- "Об этом может вам лучше меня и обстоятельнее рассказать и все обяснить вот господин Болотов, как человек, дела межевые совершенно знающий и назначаемый от меня туда управителем". И обратясь ко мне, сказал "Пожалуйте, Андрей Тимофеевич, расскажите Борису Михайловичу все и все, вы лучше это можете, нежели я".
"Очень хорошо", сказал я, и хотел было начинать ему обяснять все дело. Но господин Салтыков, перехватя мои слова, обращается вдруг к князю и говорит:-- "Когда так, ваше сиятельство, то нельзя ли, чтоб Андрей Тимофеевич пожаловал к нам. Там бы всем нам и самой княгине обяснил бы он сие дело и обстоятельнее все рассказал". -- "Пожалуй, для меня все равно, сказал князь: однако это зависит от его воли, я его принуждать к тому не хочу".-- "Не пожалуете ли, батюшка Андрей Тимофеевич, сказал тотчас Салтыков, обратясь ко мне: и княгиня и все мы были бы вам за то очень благодарны". -- "Ежели его сиятельству, сказал я, будет сие угодно, то готов и я."-- "Пожалуй, пожалуй, подхватил князь, а обратясь к Салтыкову присовокупил: только пожалуйте уговорите княгиню, чтоб она поспешила как можно сим делом, без окончания которого мне волость купить никак нельзя, а господин Болотов, может быть, вам и наставление даст, каким образом приняться и чем к скорейшему концу можно вам и привесть это дело".
Итак, господин Салтыков, подхватя меня в свою карету и полетел со мною ко двору Княгининову, и как ему крайне хотелось преклонить меня на свою сторону, то дорогою вздумал было он пощупать у меня пульс и подъехать ко мне с тонкими обиняками своими на полосках. Но я тотчас дал ему почувствовать, что я отнюдь не олух и не такой человек, которой дал бы себя обольстить чем-нибудь и согласиться на какие бы то ни было дела, несообразные ни с честью, ни с правдою, а что имеет он дело с честным и ненавидящим всякое зло человеком.
В сих критических разговорах приехали мы в дом княгинин. Меня провел он наперед в те комнаты, в которых они жили, и где застал я обоих прочих братьев. Тут попрося меня на несколько минут остаться с ними, побежал он к княгине, чтоб предупредить ее и приготовить к свиданию и разговору со мною; и чрез несколько минут действительно возвратившись, звал меня и братьев своих в комнаты княгини, на другом краю сего огромного дома находящиеся.
Тут имел я случай впервые увидеть сию княгиню и всех ее верных друзей, и в том числе и самую сестру их, с нею живущую. Княгиня показалась мне весьма еще не старых лет и приятного вида. Она приняла меня с возможнейшею ласкою и просила обяснить и рассказать, какой такой проклятой спор делает помешательство во всем деле? Тут приступил я тотчас к обяснению всего дела и испросив себе лист бумаги, чернил и перо, тотчас сделал им антрельной абрис, изображающий все дачи села Спасского и смежные с ними чужие, и означив все спорные места стал рассказывать и обяснять им все что нужно. Но для всех их все говоренное мною была сущая тарабарская грамота. Так случилось, что все они в межевых и спорных делах были совсем не знающи, и я удивился, что и самой острец их, Борис Михайлович не знал ни аза в глаза из всего относящегося до межеванья. По усмотрении сего не трудно было мне городить им какие хотел пешки и всему делу придать такой вид, какой мне хотелось; и я насказал им столь много о важности и опасности сего спорного дела, о множестве затруднений, сопряженных с разрешением оного, о необходимой надобности в старании поспешить сим делом и о употреблении к тому всех возможностей, что они все перетрусились и пришли от того в неизъяснимое смущение и недоумение что делать.
Несколько минут продолжалось у всех у нас потом безмолвие, так оглумлены они были все моими словами. Наконец подали горячее и разные фрукты и варенья, и княгиня с сестрою их, посадив меня подле себя, начала ими подчивать и разговаривать со мною о постороннем, а сие подало господам Салтыковым удобной случай выттить всем в другой покой и там совещаться о том, как быть и что им делать. Потом вызвали они туда же для совета и самую княгиню и оставили меня с одною сестрою их разговаривать о пустяках. Сие отсутствие их продолжалось с добрую четверть часа. После сего вышедши опять все к нам, обратилися они все ко мне и сказали:-- "Мы думали теперь о том, как бы по предложению вашему приступить и произвесть желаемое князем разрешение сего проклятого спорного дела, но признаемся откровенно, что всем вам по необыкновенности в таких делах нейдет оно в голову и мы ни ума ни разума к тому приложить не можем, бы это произвесть в действо. А как мы видим, что вам дела межевые в тонкости известны, то покорнейше вас все просим дать нам по крайней мере совет и наставление, как бы это сделать, и чем бы можно было поспешествовать скорейшему окончанию сего дела и нет ли каких-нибудь к тому удобных способов?"
-- "Способы конечно есть, сказал я в ответ кланяющейся мне и просившей о том княгине: но не знаю, будут ли они угодны вашему сиятельству? Надобно бы вам отправить туда какого-нибудь знающего человека, с полною доверенностью, и дозвольте сказать, и не с пустыми руками. Если хотите скорейшего окончания сего дела, то надобно не пожалеть нескольких убытков. Нужны необходимо они для преклонения к благосклонности к вам и межевщика, и всех тех в конторе межевой, от которых зависеть будет скорейшее и выгоднейшее для вас окончание оного. И сколько мне кажется, то весьма многое зависит притом от единого хотения и благосклонности людей сих, а они все люди!... и захотели б только, так можно будет им и без нарушения всей справедливости и законов вам в сем случае помочь; а нужно только их к тому преклонить и позадобрить".
-- "О! за этим бы за всем дело не стало! воскликнули они все в один голос. Поехал бы тотчас туда кто-нибудь из нас самих; но вот беда! что никому из нас ни межевщик, ни конторские незнакомы, никто и понятия не имеет о том, как бы там всем нужным попроворить было можно: дело сие совсем для нас необыкновенное. Уж нельзя ли бы самим вам, милостивый государь, с кем-нибудь из нас туда съездить, и ему учинить в сем случае ваше пособие. Вам там и люди все, и дела все межевые знакомы... Ах! как бы вы нас тем одолжить изволили!"
Неожидаемое сие предложение меня смутило и привело в некоторое недоумение. С одной стороны видя нужду их, по добродушию моему, хотелось мне им помочь, но с другой не знал, угодно ли то будет князю, и опасался я, чтоб он чего не подумал, а сверх того жалел я несколько и боков своих и страшился трудов и хлопот, с сею комиссиею сопряженных... Однако, как пришло мне в мысль, что я, пользуясь сим случаем, могу из Серпухова и домой хоть на часок урваться и повидаться с своими родными, то решился я наконец к приступающей ко мне с поклонами и просьбами о том, чтоб я подумал о сем, княгине, сказать в ответ:-- "что, сударыня! я хотя бы и не отрекся оказать вашему сиятельству сию услугу, и употребить все что в моих силах и возможностях состоять будет, но не знаю еще, будет ли то угодно князю Сергию Васильевичу, и дозволит ли он мне сие?"
-- "О! что касается до сего, закричали обрадовавшиеся господа Салтыковы, то мы сей же час едем все к нему и готовы просить его до упаду, чтобы он вам сие дозволил". И действительно, тотчас велели подавать карету, и посадив меня с собою, поскакали к князю. Князь удивился всех их увидя и не понимал что б сие значило, но они скоро вывели его из недоумения, рассказав, что их к тому побудило. И как они все совокупно и от княгини начали его со множеством поклонов умолять, то князь усмехнувшись сказал: "Батюшки мои! Это зависит совсем не от меня, а единственно от воли самого Андрея Тимофеевича! Если он захочет принять на себя этот труд, то я ни мало тому не препятствую, а еще и сам буду тому рад, если удастся ему вам и княгине услужить и сделать и с нашей стороны некоторое к тому пособие".
Легко можно заключить, что мне не оставалось тогда иного делать, как на общее желание всех их согласиться. Итак, положено было, чтоб наутрие же мне с кем-нибудь из них в путь сей отправиться и к ним явиться, с чем мы их тогда и отпустили.
Как князю и действительно не только было все сие не противно, но по желанию его скорее кончить покупку было и самому еще приятно, что я принял на себя сию комисию, то по отъезде их изъявил он мне и о сем особенное свое удовольствие и пожелал мне счастливого успеха.
Сим кончилось тогда сие происшествие, а вместе с тем кончу и я письмо сие, превзошедшее уже свои пределы, и скажу, что я есмь ваш и проч.
(Декабря 29 дня 1808 года).
Любезный приятель! Приступая теперь к описанию езды моей с господином Салтыковым в Серпухов и в Киясовку, которая была для меня довольно достопамятна и против чаяния весьма приятна, начну тем, что я, распрощавшись тогда с князем, не успел поутру на другой день встать и одеться, является уже перед воротами квартиры моей карета, присланная от господ Салтыковых за мною. Я тотчас, собравшись налегке, к ним и поехал и дорогою помышлял о том, кто бы из них трех расположился ехать со мной. Из всех их старший нравился мне как-то всех более. Был он не только старее всех летами, но степеннее, простодушнее других, да и в чертах лица своего имел нечто приятное, дружелюбное и привлекательное, и потому желалось мне, чтоб не иной кто, а он в сотоварищество мне был назначен.
Желание мое действительно и совершилось. Он первой встретил меня по приезде и начал рекомендовать себя в мое ближайшее знакомство и дружбу, сказывая что он будет иметь удовольствие быть моим спутником. Приветствие сие делал он таким простодушным и дружелюбным образом, что восприятое мною об нем доброе мнение тем еще более увеличилось. Я соответствовал ласке его такими же изъявлениями моего удовольствия. И как нашел я его совсем уже в путь собравшимся, то позавтракав и распрощавшись с ними, осыпающими меня ласками и повторениями прежних своих просьб, сели мы с Александром Михайловичем в большую четвероместную карету, и посадив с собою еще какого-то молодого и чисто одетого человека, о котором не мог я сначала узнать, служитель ли он или иной какой был, в путь свой и отправились.
Покуда мы ехали Москвою, господствовало между нами совершенное безмолвие, и мы, как не знающие еще коротко друг друга, посматривали один на другого и спознакомливались так сказать глазами. Но и сии тотчас свели между собою некоторой род дружбы. Но как скоро выехали мы за город и наружные предметы перестали нас занимать и развлекать собою наши мысли, как надлежало нам что-нибудь говорить дабы не терпеть дорогою скуки. Итак, и начали мы поговаривать сперва по обыкновению о пустяках: о погоде, о дороге и тому подобном, а там мало-помалу и о других интереснейших материях. Удивительно было притом, что как он мне с первого вида отменно как-то полюбился, так равно и он ко мне и также с самой первой минуты почувствовал в себе нечто отменно его ко мне привлекавшее. Симпатия ли, господствующая между нашими душами, производила сие взаимное в обоих нас действие, или что иное было тому причиною, уже я не знаю, а только то сделалось после известно, что мы с первой минуты нашего знакомства и не говоря почти еще ни одного между собою слова полюбили уже друг друга, а что всего страннее, то оба и в одно время дорогою тогда имели одинакие мысли и одинакие желания. Он помышлял о том, как бы ему узнать образ и расположение моих мыслей и состояние моих свойств душевных и телесных, а я думал и помышлял о том же самом в рассуждении его и приискивал в мыслях удобную материю к начатию с ним такого разговора, которой бы мог служить мне орудием к испытанию и узнанию его сил и свойств душевных. И как по счастию взехали мы тогда на одно возвышение, с которого видны были прекрасные положения мест и представлялись очам преузорочные зрелища, то рассудил я употребить самые их и поводом к особенному разговору и орудием к замышляемому испытанию или, простей сказать, пощупать у него пульс с сей стороны. Для самого сего приняв на себя удовольственной вид, начал я будто сам с собою и любуясь ими говорить: "Ах! какие прекрасные положения мест и какие разнообразные прелестные виды представляются глазам всюду и всюду. Какие приятные зелени, какие разные колера полей! Как прекрасно извивается и блестит река сия своими водами, и как прекрасно соответствует всему тому и самая теперь ясность неба и этот вид маленьких рассеянных облачков". Говоря умышленно все сие, примечал я, какое действие произведут слова сии в моем спутнике и не останется ли и он также бесчувственным, как то бывает с людьми обыкновенного разбора. Но каким удивлением поразился я, когда увидел, что и он смотрел на все то с равным моему удовольствием и тотчас после окончания помянутых слов моих мне сказал: "Что прекрасно, то прекрасно! Но конечно вы, Андрей Тимофеевич, жалуете прекрасные положения мест и хорошие виды и любите увеселяться красотами натуры".-- "Есть тот грех, отвечал я: как-то с молодых еще лет моих имел я счастие познакомиться с натурою и узнать драгоценное искусство утешатся всеми ее красотами и изящностями, и с того времени так к тому привык, что не могу никогда довольно ими навеселиться, и могу сказать, что доставляли и доставляют они мне в жизнь мою бесчисленное множество минут приятных".
Немногие сии слова были сущими искрами, воспламенившими всю внутренность души моего спутника, и положили первое основание всему последовавшему потом между нами дружеству. Не успел я их вымолвить, как он с некоторым родом восторга воскликнул: "Что это я слышу! и, ах! как вы меня обрадовали!" -- "Чем таким и что такое?" спросил я, удивившись.-- "А тем, сказал он, что я нашел в вас то, чего желал, и чего всего меньше ожидал. Будучи и сам до того и точно таким же охотником, никак не воображал я себе, чтоб мог найтить в вас себе подобного, и тем очень-очень доволен".-- "Признаюсь, отвечал я ему, обрадовавшись также тому, что и я не менее тому рад, и надеюсь теперь, что сие поможет нам проводить время свое в дороге без дальней скуки. Натура поможет нам прогонять ее, станем усматривать везде красоты ее, станем говорить об них и утешаться совокупно ими".-- "Конечно, конечно!" воскликнул он, и действительно тотчас потом начал и он изъявлять мне приятные чувствования души его, производимые видимыми нами предметами, а я делаться отголосками их.
Но не успели мы нескольких верст отехать, как мало-помалу начали входить и в другие разговоры, но далеко не пустые, а важные и приятные, относящиеся то до наук, то до литературы, то до физических и нравственных предметов, и чрез то спознакомливаться от часу больше взаимно, с нашими знаниями, с образом и расположением наших мыслей и чувствиями сердец наших. И какое взаимное удовольствие имели мы оба, узнавая и открывая друг в друге от часу более такие же знания, такие же расположения мыслей, такие же чувствия сердечные и все прочее! Все сие было ни мало неожидаемо нами и все удивляло и радовало нас чрезвычайно и изобразить истинно не можно, сколько приятностей доставляло нам то во все продолжение сего недальнего пути! Мы не преставали говорить ни на одну минуту, и нередко от нетерпеливости сообщить скорее свои чувствования и мысли, перехватывали взаимно друг у друга слова. И о чем, и о чем мы тогда не говорили, каких разных материй не начинали между собою, и с каким прямо душевным удовольствием слушали взаимно все говоренные слова друг у друга, как неописанно удивлялись редкому и прямо удивительному согласию во всем, и мыслей наших и чувств сердечных. Радость и удовольствие товарища моего изображались ясно в его глазах и во всех движениях и чертах лица его. Он не мог довольно надивиться случаю или паче судьбе, сведшей и спознакомившей нас совсем нечаянным и ненарочным почти образом и сдружившей нас друг с другом в немногие минуты и произведшей то, что мы взаимно друг друга искренно полюбили и возымели один к одному нелестное почтение и приверженность.
И действительно, одного сего дня довольно было к связанию между нами тесного и такого узла дружества, которое в одинаковом состоянии продлилось по самую кончину сего милого и любезного человека. Я и поныне не могу вспомнить его, без душевного прискорбия и сожаления о его рановременной смерти, и без чувствования приятных ощущаний при напоминании о тогдашнем времени и о нашем с ним дружестве. Я хотя прошло с того времени уже множество лет, но я всякой день и всего чаще видя пред собой лаковую жестяную и особого устроения чернильницу, из которой я во весь последующий мой век писал и пишу и поныне, напоминаю сего друга моего, подарившего меня ею при одном случае, и в каждой раз когда ни вспомню, благословляю в мыслях прах его и желаю ему ненарушимого покоя, а ему в вечности блаженства.
Но я удалился уже от нити моего повествования и самого дела, и теперь возвращаясь к оному скажу, что занимаясь помянутыми любопытными и приятными разговорами, и не видали мы, как едучи на ямских долетели мы до Киясовки, и тут только вспомнили, что ехали туда за делом, но о котором во всю дорогу не имели мы времени и помыслить, а не только чтоб говорить. Расположившись в самых тех же комнатах, где стоял прежде князь, наше первое дело было чтоб отправить того ж момента нарочных людей для узнания, где находится межевщик и когда бы нам можно было с ним видеться. Доколе посланные могли к нам возвратиться, старался товарищ мой, так как хозяин, всячески меня угостить. Кибитка, взятая им с собою, наполнена была с избытком всякою всячиною. Господа Салтыковы не преминули напичкать ее всем и всем нужным к столу и успокоению нашему, и отпустив с нами одного из поваров своих, не позабыли даже о самых винах, фруктах и вареньях, и я удивился увидев по накрытии нам стола для ужина, установленной его весь и вареными, и жареными и хлебенными яствами, и ликерами, и винами. -- "Умилосердись, Александр Михайлович, сказал я: к чему такое множество, что вижу для угощения меня? Ей, ей напрасно!" -- "Как напрасно! воскликнул мой спутник: ты у меня гость и гость любезной, и неужели нам здесь голодать? Нет, нет, дело делом, а себя нам к чему ж позабывать. Мы-таки будем себя довольствовать всем и всем, у нас всего много".-- "Хорошо, братец, сказал я: но иное, право, лучше бы поберечь до Серпухова, там бы оно нам сгодилось лучше для угощения господ межевых, любящих-таки рюмки и бутылки, а я, право, ничего не пью, и для меня это совсем излишнее". -- "О! сказал на сие мой спутник, там-таки там, найдем и в Серпухове, что надобно, а здесь для чего-таки нам терпеть нужду и себя не довольствовать? И когда вины вам не угодны, так по крайней мере покушайте прочего, также вот и фруктов и вареньев".-- "О! это другое дело, сказал я, на это я соглашусь охотно, и я исстари был к сластям охотник и превеликий лакомка".
Рад был господин Салтыков, что я сие выполнил и проболтался и с того времени, ну-ка меня всем и всем и всякой день до избытка всякими сластями подчивать. Словом, он не знал, как бы меня угостить лучше.
В вечеру легши в одной комнате спать, не преминули мы опять возобновить о некоторых вещах разговоры и проговорили почти до полуночи. А поутру не успели мы напиться кофею, как прискакали наши посыланные с известием, что межевщик дома, и что если мы к нему в тот день приедем, то застанем его дома и можем с ним видеться и обо всем, что надобно, переговорить. Услышав сие, ну-ка мы скорее не обедать, а завтракать, ну собирать крестьянских лошадей и запрягать их, и севши опять все трое в карету, скакать к господину Вакселю.
Дорогою помышляю я, как бы лучше расположить мне свое дело, и зная все существо оного, чего и чего и как требовать от землемера. Обранжировав все в уме своем мыслями, всходствие того и дал я сотоварищу моему наставление, как ему поступить с ним. Как межевщик был мне уже знаком, по прежней его у нас бытности, ибо мы успели тогда с ним кое о чем поговорить и гораздо познакомиться, то принял он меня как знакомого уже себе человека довольно ласково. А я ни с другого слова, представляя ему своего спутника, ему сказал: -- "Вот батюшка, Василий Савельевнч, привез я к вам челобитчика. Сему человеку вверила княгиня Белосельская свое спорное межевое дело, и он с стороны ее, а я с стороны князь Сергия Васильевича Гагарина, приехали к вам с препокорнейшею нашею просьбою, о подании нам в рассуждении известного вам спора руку помощи, по поспешествовании с вашей стороны всем, чем вы можете к скорейшему разрешению оного. Межевщик, будучи великий хитрец, начал было подчивать нас учтивостями, балясами и пустяками, представлять нам невозможности и великие затруднения, говорит, что ему ничего при том сделать не можно, и хотя бы он хотел, но не в силах ничего учинить, и так далее; но я тотчас мигнул спутнику своему, чтоб он, по условию нашему, вышел на минуту вон, и оставшись с межевщиком, один наедине, не долго думая, сказал: -- "Что, батюшка, Василий Савельевич, много говорит, мне дело это знакомо, и я знаю чего вам не можно и что можно сделать, если только похотите. А я вас уверяю, что не только князя обяжете вы благодарностью, если нам в сем случае поможете, но я с стороны княгини все ваши одолжения не останутся без благодарности существительной, разумеется". И схватя его руку пожал, а потом присовокупил: "Пожалуйте, сударь, в этом положитесь уже на меня и будьте уверены, что соблюдаемо будет притом и все, что нужно в таких случаях".
Не успел я сего вымолвить как возвратился мой товарищ, и тогда начали мы возобновлять наши просьбы, и я именно уже говорить о том, что и что ему с своей стороны сделать, и чем без всякого нарушения своей должности нам пособить можно. И изъяснив ему все, чего мы от него требуем и приметя, что он все еще колебался и задумывался, тотчас вышел, по условию ж нашему, вон и оставил минуты на две товарища своего наедине с господином Вакселем.
Что у них там происходило того уже не знаю, и никогда не любопытствовал и узнать, а то только помню, что при обратном вшествии к ним нашел я господина Вакселя совсем инаковым, и усматривал радость и удовольствие, написанное на глазах его, и он тотчас начал уже иным голосом говорить: -- "Как же бы нам быть, сказал он; хотелось бы мне и самому услужнть и князю, и княгине, я додумать разве как бы лучше поступить". -- "Что долго думать, батюшка", подхватил я, говоря уже смелее, видя, что дело у них уже было сделано и они перенюхались, -- "а сделайте-ка нам вот то-то и то; все это вам можно, а невозможного не требуем мы я сами".-- "Ну, сударь, хорошо, и да буди по глаголу вашему, быть так, хоть уж потрудиться, но оказать услугу я сделать все что можно". Мы ему поклон, а он, повторив свое обещание, ну-ка приказывать скорее подавать горячее и все, чем ему нас дружески угостить хотелось. Но всего того было еще недовольно, а он, поступив далее, советовал нам, не упуская времени, ехать в контору, и дал вам не только наставление к кому и к кому нам там по сему делу адресоваться, но и снабдил нас к некоторым нужнейшим людям от себя рекомендательными письмами, с уверением их о верной нашей и тем благодарности, и отпустил нас от себя с удовольствием совершенным.
Таким образом, кончив одно дело с вожделеннейшим успехом и возвратившись в Киясовку, не стали мы долго медлить, но переночевав только, пустились в Серпухов. Там приискавши себе нанять порядочную квартирку, и расположившись на несколько дней пожить, с наступлением последующего дня, пустился я по всему городу рыскать и отыскивать всех людей, с которыми нам надлежало иметь дело и к которым отчасти имел я от Вакселя письма. И как я имел в сем городе из межевых многих знакомых, и между прочим, знали меня отчасти уже и те самые, то де трудно было мне их всех не только отыскать, но при помощи тех писем переговорить с ними и полюбовную речь. И известно было мне, что господа сии любили и погулять, и что попойки, делаемые им, производили великое действие, то, по условию с товарищем моим, зазывал я их к себе на вечеринку, к которой между тем спутник мой уже и делал нужные приуготовления.
Как просьбы о том не было мне нужды два раза повторять, ибо господа сии были тому и рады, то и слетелись они все к нам, как соколья к назначенному времени; и как нам было чем блеснуть, то и задали мы им такую попойку, какой они едва ли от кого иного получали, и угостили и угобзили их так, что все они сделались нам друзьями, и обещав нам всеми совокупными силами помогать и употребить все, что только можно было к скорейшему и такому окончанию нашего дела, какого нам только хотелось, и расстались с нами с удовольствием совершеннейшим.
Как во время сего пирования и между тем как товарищ мой их поил и угащивал, не был и я без дела, и не упускал удобных случаев к переговорам то с тем, то с другим, а иногда и со всеми ими совокупно, и к преклонению их к поданию руки помощи, и был, так сказать, главным действующим при том лицом и всего дела производителем; то по отшествии наших гостей товарищ, видя столь доброе и успешное начало, был всем тем так доволен, что, обнявши меня, поцеловал и не мог найтить довольно слов к возблагодарению меня за все мои труды, старания и расторопность, а я не менее его был рад, что дело наше начинало клеиться и мне удалось положить оному столь удачное основание и начало.
На другой день, по сделанному с гостями нашими условию, явились мы в межевую контору. Тут не успели мы показаться, как все секретари и прочие чиновники, бывшие у нас накануне, сбежались у нам в один миг и здоровкались с нами, как уже с друзьями, принося тысячи благодарений за ваше угощение. Но для нас всего приятнее было их извещение, что они успели уже и самих господ судей предварить и предубедить в нашу пользу. Сие было для нас неожидаемою и крайне приятною новостью, и мы не успели еще изъявить им за то своей благодарности, как один из них успел уже о приходе нашем сказать господам присутствующим и выбежал к нам с приглашением нас в ним в судейскую. Натурально, что сие было для нас также непротивно, и как судьям пересказано уже существо нашего дела и желания, и они были уже предварены, что дело сие касается до покупаемой самою государынею волости, и что за неразрешением сих споров остановилась и покупка оной, то сие одно в состоянии уже было побудить их принять нас очень благосклонно. Они тотчас приказали подать нам стулья, и посадив нас подле себя, начали с вами разговаривать очень дружелюбно; и как главнейшим предметом разговоров было наиболее наше дело, то натурально не сидел и я молча, но успел всех их и скоро довесть до того, что они сами предлагали нам с своей стороны всякое вспоможение и обещали к скорейшему разрешению и окончанию сего дела употребять все, что бы только можно, и тут же при нас приказали секретарям производить нужные по сему делу справки и писать, что было надобно.
Будучи всем тем крайне довольны и до изъявлении им благодарности, вышед в секретарскую, непреминули мы паки ко всем нашим друзьям адресоваться и пригласить их по выходе из конторы к себе на водку. И как они от того не отреклись, то спешили мы иттить обратно на свою квартиру, дабы успеть к тому поприготовиться; и как вознамерились мы при сем случае их и накормить, то и должен был наш повар, к скорейшему приготовлению обеда, употребить все свои силы и возможности. И как, по счастию, повар случился малой проворной, провизии ж было с нами всякой множество и самой посуды много, а и времени оставалось к тому еще довольно, то и успели мы состряпать и приготовить для них порядочной стол и такой обед, какого они себе и не воображали.
Едва лишь мы все сие кончили, как появились и друзья наши, и вместе с ними и еще некоторые из межевых. Тут тотчас загремели у нас рюмки и подносы и начались уже дружеские трактации о нашем деле. Они рассказывали нам, что они успели уже в оное основательнее войтить, и что вознамерены по оному произвесть и чем поспешествовать к скорейшему оного окончанию. Я одобрил все то совершенно и весьма доволен был всеми их намерениями и предприятиями, а того еще довольнее был тем, что они успели уже предписать Вакселю, к скорейшему созванию всех по сему делу посторонних поверенных и к принуждению их явиться как можно скорее в контору, и чтоб сам он явился с ними и привез с собою нужные планы, и что уже отправлен с тем к нему нарочной и от них писано было приватно, чтоб он и с своей стороны постарался поверенных сих известными средствами предуготовить к желаемому нам согласию.
Приятно было все сие товарищу моему слышать, у него дрыгало от радости даже сердце и побуждало его усугубить к ним еще более ласки. И когда начали было они подниматься иттить домой, то приступил он к ним с просьбою, нельзя ли им нас одолжить и с нами, дорожными людьми, вместе и чем Бог послал отобедать. Они начали было отнекиваться; но как присовокупил к тому и я свою просьбу, то наконец согласились. И тогда вдруг загремели у нас столы и тарелки, и в какое ж удивление они пришли, увидев вместо скудного дорожного обеда стол, установленной множеством всякого рода прекрасно изготовленных кушаньев, а того множайшими рюмками и бутылками с дорогими винами. И как сии еще более соблазнили их зрение, то с восторгом они восклицали: "Ай, брат! Это уже совсем не дорожной, а стол хоть бы куда. Спасибо! право, спасибо!"
Итак, ну-ка мы с ними есть, пить и прохлаждаться; а как скоро кончили есть, то удивились они еще более, увидев вдруг весь стол, установленный фруктами, конфектами и вареньями. "Ну, брат, нечего говорить, твердили они только, имея уже в головах изрядные шпильки; -- задал ты нам пир! Да когда это вы успели все это приготовить?" А явившаяся после кофея превеликая чаша пунша, сделала беседе нашей окончание и доконала иных так, что они не пошли, а побрели уже кое-как по домам своим.
Совсем тем, как ни велика была всех их к нам приязнь, и как ни усердно все они старались поспешествовать скорейшему окончанию нашего дела, но оказалась самая необходимость вооружиться нам на несколько дней терпением и прожить в Серпухове гораздо более недели. Ибо, во-первых, надобно было дать время Вакселю исправить свое дело и доставить в контору поверенных, и самому приехать с ними; а во-вторых, востребовалась необходимая надобность к представлению от нас в контору одного письменного документа, которого, по несчастию, не было с нами, а находился он Москве. И как товарищу моему другого не оставалось, как отправить за ним на почтовых нашего третьего спутника, которого готовили они в свои стряпчие и, по хорошему воспитанию, отменно любили и уважали, то надобно было дождаться и обратного его возвращения из Москвы.
Остановка сия была хотя товарищу моему и весьма неприятна, но я нашел скоро способ успокоить его в рассуждении сего пункта. "А что, Александр Михайлович, сказал я ему, хочу я тебе нечто предложить!" -- "А что такое, братец?" -- "А вот что... жить мы здесь станем дни три совсем по-пустому и делать нам будет нечего. Сем-ка в сие время съездим мы ко мне в деревню: живу я отсюда не далее двадцати пяти верст. Ты бы посмотрел мое житье-бытье, и одолжил бы меня тем очень много, а я бы кстати повидался с моими домашними и родными". -- "Очень хорошо, сказал мне мой Александр Михайлович, я готов хоть в сию минуту сделать вам сие удовольствие, и сам буду тому рад, что спознакомлюсь с вашим семейством". Итак, в миг подхватили мы ямских лошадей и севши в карету, налегке, черканули в мое любезное Дворяниново.
Не могу изобразить как обрадованы были все домашние мои нечаянным и совсем неожидаемым моим приездом к ним, и как довольны были тем, что я привез с собою нового своего знакомца и друга. Они замучили меня спросами и расспросами обо всем и обо всем, а товарища моего не знали, как угостить лучше. Что касается до меня, то мне всего приятнее было то, что гостю моему все у меня полюбилось, и он прямо находился в удовольствии. И семейство мое ему нравилось, и домик мой был ему мил, и сады мои казались хороши, а на усадьбу и красоту местоположения, видимого из дома моего, не мог он довольно насмотреться и налюбоваться всеми видимыми предметами. Мы не оставили ни одного почти уголка во всех моих садах и усадьбе, где бы мы с ним не побывали, и во многих местах не сидели и наиприятнейшим образом дружески не разговаривали. В особливости же памятен мне один весьма важной разговор, которой имели мы с ним на самой Петров день в моем нижнем саду, сидючи в тени под лозками. Сад сей был тогда хотя и далеко не таков хорош, каковым сделал я его после и каков он ныне, однако имел в себе уже много приятных мест. Лучшее же и самое прохладнейшее из них было под помянутыми лозками, существующими еще и поныне и растущими под плотиною моей на горной пред домом сажелки. Но тогда лозы сии были в наилучшем своем и молодом росте, и между каждою из них поделаны были покойные дерновые креслы. И как сие место действительно было наипрохладнейшее и удобнейшее для сидения во время жара и тем приятнейшее, что с оного видно было все прекрасное течение нашей реки Скниги и все красоты положения мест, окружающих с сей стороны мое обиталище, то полюбилось оно ему отменно. И тут-то, сидючи в прохладной тени, провели мы с ним более двух часов в приятном и прямо в философическом разговоре о приятностях и выгодах мирной и спокойной деревенской жизни и вообще о счастии и истинном благополучии человеческом. И как самое сие подало мне повод упомянуть ему о сочиненной мною о сем предмете книге, то захотелось ему непременно ее тогда же видеть. Он просил меня показать ему ее, и я принужден был за нею сбегать и яо принесении прочесть ему кое-что из оной.
Не могу изобразить, как полюбилось ему тогда сие сочинение. -- "О, братец! сказал он, это сокровище, а не книга!" И не выпускал ее с того времени почти из руд, покуда ущипками и урывками не прочел ее всю с начала до конца. Я принужден был взять ее для него с собою в Серпухов и он столько находил в ней для себя приятного и хорошего, что не дал мне покоя, доколе не обещал я ему взять ее с собою в Москву и дать ему списать всю ее для своего употребления. А таковой же участи удостоилась и "Детская моя философия", до которой дошел у нас также разговор и которая ему полюбилась столько ж; и как имели они у себя в Москве целую канцелярию добрых писцов, то и действительно списали они все сии книги для его в самое короткое время.
В сих и других приятных дружеских и беспрерывных разговорах и занятиях, и не видали мы как протекли тогда те двое суток, которые он тогда у меня пробыл. Обращением моим с ним и всем угощением был он так доволен, что божился мне, что оба сии дни будут ему по смерть памятны. А и для меня был гость наиприятнейший в жизни, и дни сип так приятны, что я и поныне вспоминаю их не инако как с удовольствием душевным. Помянутая ж сиделка под лозками сделалась мне так достопамятна, что я всегда, идучи мимо ее, вспоминаю тогдашние приятные минуты, провожденные на ней с сим истинным моим другом.
Наконец надлежало нам расставаться с моим Дворяниновым и для окончания нашего дела ехать обратно в Серпухов. Там нашли мы курьера нашего, уже возвратившегося из Москвы и привезшего к нам не только надобной документ, но и множество вновь всякого рода провизии. А вскоре за сим приехал и Ваксель с поверенныме, но с ними имели все мы множество трудов и не прежде уломали и склонили ко всему желаемому нами, как чрез несколько дней, употребляя к тому и волчий рот и лисий хвост, и за всем тем принуждены были множайшие дни прожить, нежели мы думали. В которое время между тем, как я хлопотал, товарищ мой занимался наиболее чтением моих сочинений и в том с удовольствием проводил время.
Но как бы то нм было, но наконец удалось нам дело наше наиудобнейшим образом кончить, и как оставалось тогда задать только друзьям нашим межевым на прощанье опять добрую попойку и угостить, кого более следовало, то исполнив и сие, не стали мы долее медлить ни минуты, но подхватя почтовых полетели обратно в Москву. И как товарищу моему хотелось возможнейшим образом поспешить, то и ехали мы с такою скоростью, с какою я от роду моего до того и после никогда не езжал, и во мне души почти не было от страха, чтоб колеса наши не разлетелись в дребезги. Но, по счастию, карета была крепка и мы приехали в Москву благополучно, и провели в пути менее суток.
Сим окончу я мое письмо и предоставив прочее будущему, скажу, что я есть ваш и прочее.
(Декабря 30 дня 1808 года).
ОКОНЧАНИЕ ДЕЛА О ПОКУПКЕ ВОЛОСТИ И ПРИЕЗД В КИЯСОВКУ
Любезный приятель! Приезд наш и удачное окончание нашего сумнительного дела, обрадовал не только княгиню, с господами Салтыковыми, но и самого моего князя: тех потому, что им нетерпеливо хотелось получить с князя за волость денежки, а сего потому, что сие разрешение ж окончание спорного межевого дела развязало ему руки и ему можно уже было приступить к формальной покупке волости. Но надобно признаться, что и самому мне было то очень-очень непротивно и более потому, что удалось мне, по пословице говоря, с небольшими хлопотами и трудами, загресть чужими руками жар, и чрез то избавить самого себя от бесчисленных забот, хлопот, трудов и самых неудовольствий, которые неминуемо навлекло бы на меня сие спорное дело, если б мы купили волость без разрешения оного, и мне бы самому уже о том хлопотать надлежало, в котором случае, не могли так транжирить и столько убытчиться, как они, не мог бы я никак его так скоро и удачно кончить. А сверх того и то мне было приятно, что мне удалось тем услужить и княгине и господам Салтыковым, а не менее доставить и князю новое удовольствие.
И подлинно, не успела княгиня и друзья ее услышать обо всем и от спутника моего узнать, что и что я при том делал и как проворил и мастерил, как начали осыпать меня тысячами благодарений, и говорить что я обязал их тем чрезвычайно. А и князь не успел нас, с господами Салтыковыми, приехавших к себе, увидеть, как ни мало толь скорого окончания неожидая, с приметным удовольствием воскликнул: "Ба, ба, ба! уже и возвратились, и неужели все кончили?" -- "Кончили, отвечал я, и против всякого чаяния весьма удачно и хорошо". -- "Но за то, подхватили господа Салтыковы, обязаны мы великою благодарностью вашему сиятельству за увольнение Андрея Тимофеевича, без него нечего бы нам делать: все это так скоро, удачно и хорошо кончено единственно его старанием, попечением и расторопностью". Князь улыбнулся от удовольствия, и сказал им на сие: "Так его, а не меня вы за то и благодарить должны".
После сего должен я был пересказать князю на коротких словах все и все, что у нас происходило там, и что и что сделано. Князь только усмехался, все сие слушая, и как я все свое повествование кончил, то сказал: -- "Ну, слава же Богу, то не осталось уже никакого помешательства и нам, Борис Михайлович, можно уже будет приступить к совершению купчей".-- "Конечно, можно, отвечал он, и теперь зависит от воли вашего сиятельства назначить к тому день". -- "Очень хорошо, сказал князь, и чем откладывать вдаль, так неугодно ли приступить к тому с завтрашнего дня, и постараться о приискании нам знающего человека к написанию купчей, и ко мне с написанною вчерне, пожаловать".--"Очень хорошо", сказал г. Салтыков и тотчас полетел в вотчинную коллегию, для начинания сего дела. Но где-то приискали к тому знатока, где-то написали ее вчерне, где-то сообща все ее рассматривали, и все что нужно было в ней прибавляли, где-то переписывали набело.... во всем том провели не менее трех суток; но наконец, 18 числа июля подписала ее княгиня и по собрании великого множества к тому свидетелей, купчая надлежащим образом была совершена, и осталось только князю и княгине расписаться в книге. И как для сего надсмотрщик привезен был с книгою в дом княгини, то и князь расположился сам туда же к ней приехать. Итак, взяв меня с собою и поехали, и оба они в книге расписались. Купчая по обыкновению вручена была надсмотрщиком княгине, а сия хотела было вручить ее князю, но сей не приняв просил ее, чтоб она изволила присылать к нему для приема и получения денег, и прислала бы ее уже по получении денег.
Как сумма платимая за волость была немаленькая и простиралась до ста двадцати тысяч рублей, и всю ее надлежало считать, поелику вся она была чистою серебряною монетою; то принуждены мы были с г. Шебашовым употребить весь последующий день на отпускание оной из кладовой княжеской, где они у него хранились, а господа Салтыковы, приезжавшие для сего сами, на принимание оной от нас и считание. Наконец повезли они ее от нас на фуре, в шесть лошадей запряженной, а вслед за нею поехали и мы с г. Шебашовым к княгине для получения купчей, которую она нам и вручила.
Таким образом кончили мы с княгинею Белосельскою наше дело; и князю оставалось только снабдить меня инструкцией и несколькими ордерами и отправить в Киясовку для вступления в мою управленческую должность. Первую препоручил князь написать самому мне для себя, и сие составило для меня щекотливую комиссию. Но как бы то ни было, но я ее написал, и князь ею был доволен. Ордера же писал г. Шебашев. Итак, оставалось мне только побывать в рядах и искупить по повелению князя некоторые нужные для заведения в Киясовке волостной канцелярии покупки и потом отправляться. И как на иные, равно и на другие нужные первые расходы в Киясовке, доколе будут вступать волостные доходы, потребны были деньги, то и приказал князь Шебашеву отпустить мне некоторую сумму.
Во всем том писании и принимании денег и провел я весь почти последующий день; но как в город иттить было уже поздно, а дня оставалось еще довольно, то и рассудил я употребить сие оставшееся время на удовлетворение желания господ Салтыковых {Три брата Салтыковы -- ближайшие друзья Белосельской, жили вместе с ней в одном доме и фактически орудовали всеми делами Белосельской. Болотов вел дело о покупке через Салтыковых и, как выясняется дальше, не совсем чисто и бескорыстно.}, которые взяли с меня клятву, чтоб не уезжать из Москвы, с ними не простившись. Итак, чтоб отвязаться уже от них и наутрие иметь более свободы, и поехал я к ним на извощике.
Едучи дорогою, помышлял я и говорил сам себе, уже не затем ли они меня к себе пригласили, чтоб подарить меня чем-нибудь за мои труды и хлопоты. И как я не инако думал, что вздумают они навязывать на меня какую-нибудь безделку, то считал за постыдное для себя принять оную и решительное намерение принял отказаться от того, ежели сие воспоследует.
В сих помышлениях и приехал я в дом княгинин [Белосельской]. Я прошел прямо в комнаты господ Салтыковых, но из всех их нашел только Александра Михайловича, других обоих братьев не было дома. Помянутый друг мой, ни с другого слова подхвати меня, повел в комнаты к княгине. Сия приняла меня с отменною уже ласкою и приятством перед прежним. Я не знал, что бы это значило, но после узнал, что как Александр Михайлович имел уже время пересказать ей все, что он обо мне и об охоте моей к наукам, о моих знаниях, о моем житье-бытье и о характере моем знал; то она, будучи сама до наук, а особливо до натуральной истории, некоторою охотницею, получила обо мне уже гораздо выгоднейшее пред прежним мнение и потому, приласкав меня, тотчас вступила со мною в приятные и относящиеся до наук разговоры. И как натурально и я не имел причины молчать, то провели мы все время до ужина, без которого она меня отпустить никак не хотела, со взаимным и особым удовольствием. Наконец приехали и другие оба братья, и как она имела обыкновение ужинать очень рано, то тотчас и позвали нас к столу, и княгиня, посадив меня подле себя, не знала, как меня лучше всем и всем употчивать.
Отужинав, не стал я далее ни минуты медлить, но, раскланявшись и распрощавшись с нею и господами Салтыковыми, осыпавшими меня вместе с нею опять за все и за все тысячами благодарений, поскакал я обратно на свою квартиру, будучи крайне доволен, что о подарке, как казалось, не было ни у кого и на уме, хотя то мне некоторым образом и удивительно казалось.
Теперь расскажу вам об одном странном, редком и весьма достопамятном в жизнь мою происшествии, случившемся со мною по приезде моем на квартиру, происшествии, могущем доказать, что были на свете люди, чувствовавшие прямую благодарность и умевшие не только ценить и иметь истинное дружество, но показывать тому редкие и почти необыкновенные опыты и доказательства. Было оно следующее.
Как тогда начинало уже хотя смеркаться, но было еще светло и случился тогда быть наипрекраснейший июльский вечер, то по возвращении своем в душную квартиру, ибо стоял я все еще. у Шебашева, и не хотя ложиться спать, вздумал я выттить за ворота и проходиться несколько по улице, при тогдашнем прохладном уже воздухе. Но не успел нескольких десятков сажен от ворот своей квартиры отойтить, как вдруг встречается со мной скачущая почти карета, и сидевший в ней закричал кучеру:
-- Стой! стой! стой!
Я удивился, сие увидев; но удивление мое несказанно еще увеличилось, когда увидел я в выходящем из кареты и прямо ко мне идущим друга моего Александра Михайловича Салтыкова.
-- Ба! ба! ба! Александр Михайлович! -- воскликнул я. -- Куда это?
-- К тебе, мой милый и любезный друг, -- сказал он, -- мне хотелось еще раз с тобою проститься и вручить тебе вот этот знак княгининой благодарности за все твои труды и старания, а от себя жертву моего к тебе дружества.
И в самое то время, выхватив из карманов одной рукою довольно толстый и запечатанный конверт, а в другой небольшой сверток бумаги, сей всунул мне в карман, а тот совал мне за пазуху. Поразился я сею неожидаемостью и хотя не знал, что такое было в свертке и в пакете, но, заключая, что находились в них какие-нибудь подарки, стал упорствовать и, не принимая, говорить:
-- Помилуй, братец! На что это, на что? И стоят ли чего все мои труды и старания? Я рад, что удалось мне всем вам услужить, и одно чувствуемое от того удовольствие служит мне уже довольною наградою. Нет, нет, -- продолжал я, от часу более противясь, говорить, -- воля твоя, а я никак не приму, и на что княгине для меня убытчиться!
-- Пустое, братец! Какой это убыток! -- подхватил он: -- -Мы сегодня же все наше серебрецо променяли на ассигнации и получили более трех тысяч барыша, так стоят ли чего эти безделки!
Услышав сие и заключая, что в пакете запечатана какая-нибудь вещица, а в свертке находилось несколько денег, стал было я еще более упорствовать и, выхватив всунутый мне за пазуху пакет, опять ему в руки втирать; но он, опять его всунув мне за камзол, сказал:
-- Воля твоя и как ты хочешь, а взять ты это неотменно должен; человек ты любезный, но небогатый, и тебе, моему другу, это сгодится.
И, поцеловав меня потом и сказав: "Ну, прости мой друг!" -- опрометью побежал в карету и, усевшись в нее, поскакал от меня прочь, сказав только мне уже из кареты:
-- Пожалуй только, мой друг, подержи это за собой и не сказывай никому, да и самую княгиню не только не благодари, но не упоминай о том ей ни одного слова. Она неотменно того хочет.
Изумление, в которое приведен я был сим внезапным, странным и особливым происшествием, было таково, что я его никак изобразить не в состоянии. Я почти оцепенел на несколько секунд и, смотря вслед исчезнувшей у меня из глаз карете, не знал, что думать. Но каким новым изумлением я поразился, когда, любопытствуя узнать, что такое было в бумажном свертке, развернув его, увидел, что находилось в нем целых триста рублей золотыми имперналами!
-- Господи! -- воскликнул я от удивления. -- Какое множество золота, и стоют ли того труды мои и услуга?
Но изумление мое еще несказанно увеличилось и было неизобразимо, когда любопытствуя, также узнать, что в пакете, распечатав его, увидел, что вместо мнимой какой вещицы весь он наполнен был одними только ассигнациями.
-- Ба! ба! ба! -- воскликнул я. -- И тут ажио одни деньги!
Но сколь удивление мое увеличилось, когда я, пересчитав их вскорости, усмотрел, что содержали они в себе целую тысячу рублей.
Зрелище сие вмиг привело тогда всю кровь мою в волнение превеличайшее, а сердце во мне так затрепетало, что хотело почти выскочить, и я равно как в некаком восторге воскликнул:
-- Господи! Что это такое? -- и опять замолчал, погрузясь в тысячу мыслей, произведенных во мне сею неожидаемостью. Сумма сия была такая, какой я еще никогда не имел у себя от своего рождения, и ныне не составляет она никакой безделки, а по тогдашней дороговизне денег была гораздо еще важнейшею и натурально должна была показаться мне чрезвычайною. И как вручена она была мне таким особливым образом и втерта насильно в руки с таким еще особым условием, то стал я в пень, не знал, что думать, и крестился только от удивления неизобразимого.
Долго и несколько минут продолжалось сие мое изумление. Но наконец сообразив все обстоятельства предследовавших тому происшествий и помыслив о том, что я сего не искал, не требовал и даже не желал, почел дар сей не иным чем, как даянием Господним и действием непостижимого его и о благе мрем пекущегося промысла, и, приняв его со вздохом сердечной к нему благодарности, пошел обратно в свою квартиру, будучи весьма доволен, что никто происшествия сего не видал и что происходило оно почти наедине с моим другом.
Легко можно заключить, что я не имел причины сказывать о том не только моему хозяину, но даже и своим людям, ничего того не ведавшим и не видавшим; но легши скоро после того спать, долго я не мог уснуть от толпящихся в голове моей множества разных и приятных мыслей. Но за то и последовавший потом сон был столь приятен, что я давно так сладко и хорошо не сыпал, как в тогдашнюю ночь. Но подарили ль они чем-нибудь товарища моего г. Шебашева, о том истинно не знаю и поныне. Спрашивать его о том было мне совестно и неловко, сам же он не сказывал, а заметно было только то, что не изъявлял он ни на княгиню, ни на гг. Салтыковых никакого неудовольствия. Что ж касается до подаренной мне суммы, то видно, что подарена была она мне от доброго сердца, ибо она обратилась мне в прок и послужила первым основанием всему тому маленькому капитальцу, который имел я в последующее время, и пригодилась мне очень-очень кстати.
На другой день, проснувшись с новыми и до того не известными мне еще приятными чувствиями, ибо я почитал себя тогда уже богатым человеком, пошел я к князю и, приняв от него последние приказания и раскланявшись с ним, прошел прямо в город, и, исправив все нужные покупки, нанял потом под коляску свою лошадей и перед вечером пустился из Москвы и поехал прямою дорогою в Киясовку для немедленного вступления в новую свою управительскую должность, куда, ночевав на дороге в Пахре, на другой день и приехал.
Случилось сие 22-го числа месяца июля и в самые почти полдни. Подъезжая к сему селу, чувствовал я в себе некоторые особливые и не неприятные ощущения и не преминул несколько раз перекреститься при везде в самое село, и чтоб мысленно не попросить Господа о ниспослании мне, при вступлении в новое поприще жизни, святого своего благословения и преподания мне во всем руку помощи. Меня тут начальники уже некоторым образом дожидались и тотчас сбежались ко мне, как скоро коляску мою завидели. Я расположился на время в тех же нижних комнатах, где мы до того времени квартировали, и при вступлении в свою должность первым делом моим было то, чтоб приказать наутрие собраться всем крестьянам для выслушания послушного указа, которым не преминула нас, по обыкновению, снабдить княгиня Белосельская.
Между тем успел я в тот день обходить сады и прочие места усадьбы и расспросить у начальников о всех тогдашних в волости обстоятельствах, также осмотреть гумно и производимую в тот день молотьбу хлеба, а ввечеру занялся я писанием к князю о прибытии своем в волость первого рапорта и некоторых других писем.
Как в последующий день все крестьяне из села Киясовки и других принадлежащих к селу ближних деревень были собраны, то, вышед к ним, прочел я им послушный указ и потом поздравил их с новою и столь знаменитою помещицею. Все они изъявляли о том свою радость и удовольствие; а я после того сказал им, что как я по воле ее определен для управления ими, то при первом случае советую им: что как они теперь уже не владельческие, а собственные крестьяне самой государыни и гораздо преимущественнее всех прочих казенного ведомства крестьян, то они сие всегда б помнили и не постыдили бы себя никакими дурными поступками, а постарались бы как можно будущим своим поведением и мирным и порядочным житьем и повиновением смыть с себя то гнусное пятно, которым замараны они всеобщею об них молвою.
"Повсюду, -- продолжал я им говорить, -- носится об вас, друзьях моих, весьма скверная и гнусная молва! Говорят, будто бы вы преданы уже слишком шалостям и воровству и будто бы уже до того дошло, что никто из приезжих не смеет и не отваживается у вас здесь в селе ночевать. Я не знаю, правда ли то или нет, но желаю, чтоб была то неправда. Но на случай, если молва сия не пустая, то советую вам, друзья мои, все такие шалости с сего времени бросить совершенно и отстать от всего дурного и сказываю вам наперед, что сколько вы найдете во мне очень доброго, честного и правду любящего начальника, столько, напротив того, строгого наблюдателя доброго порядка, и что я никак того терпеть не буду, и что открывшееся за кем-нибудь не только важное, но и самомалейшее воровство не останется никак без наказания; но все таковые строго, жестоко и примерно будут наказаны, и было б вам сие, друзья мои, наперед ведомо".
Пропев им с самого начала таковую песенку, распустил я их, сказав, чтоб они шли теперь с Богом продолжать обыкновенные свои работы; а буде кому какая нужда есть, то являлись бы ко мне с оными.
Все они, выслушав с глубочайшим молчанием мои слова, поклонились и пошли, а я занялся потом кой-какими нужнейшими распоряжениями, а паче всего приказаниями имевшемуся тут в доме столяру починить скорее все поврежденные в доме мебели, также и в службах и кухне окна и все прочее, что было нужно, подтвердив, чтоб все к тому времени поспело, как перееду я со всем моим семейством и людьми жить в Киясовку. Потом ездил я осматривать господские, в самое то время производившиеся еще покосы и сделал там распоряжения, какие были нужны.
На другой день после того для самого того ж ездил я в село Малино и Спасское, и как там по предварительному от меня приказанию все крестьяне находились уже в собрании, то прочел я и тем послушной указ, а потом и с ними поговорил также полюбовную речь, хотя не такого содержания, как в Киясовке, ибо за жителями сих сел никаких таких шалостей было не слышно. А только крестьянам села Спасского, о которых мне сказывали, что они отменно сварливого и беспокойного характера, посоветовал также, чтоб они жили впредь посмирнее и во всем были послушнее и лучше. Сии тотчас было и подлетели ко мне с некоторыми дрязгами, но я тотчас зажал им рот, сказав, что на все это будет впредь довольно времени; что впредь я не оставлю все исследовать и разобрать и во всем оказать им справедливость, а теперь ни мне, ни им заниматься тем не дозволяет время, а шли бы они все продолжать свои полевые работы.
Отпустя и сих, занялся я с приехавшими в самое то время в село Спасское купцами торговать сад тамошний; и я, походив с ними и осмотрев плоды и поторговавшись, и продал им оные за шестьдесят рублей, которые и составили самый первый доход по вступлении моем в управление волостью.
Возвратившись оттуда опять в Киясовку, не стал я долее медлить, но по сделании еще некоторых распоряжений, и дав прикащику наставление, что ему в отсутствие мое с крестьянами делать и какие производить работы, поутру на другой день и пустился в свое любезное Дворяниново, дабы забраться там всем нужным и переезжать потом со всеми домашними моими жить в Киясовку.
Там нашел я всех моих родных в нетерпеливом и ежедневном ожидании моего приезда, ибо до них дошли уже слухи, что я из Москвы в Киясовку отправился. Итак, встречали они меня уже как управителя императрициной волости и с изъявлением радости своей поздравляли со вступлением уже в свою должность. Но сколь увеличилась их радость, когда, отведя их в особую комнату, по секрету рассказал им о полученном мною и всего меньше ожидаемом даре. Они, услышав такую неожидаемость, поразились также удивлением неизобразимым, и согласно со мною не инако то почитая, как даянием Божеским, не знали как возблагодарить Господа за сию ниспосланную нам милость.
После сего нимало уже не медля, принялись мы за сборы и на другой же день закипело у нас в доме. Переезд со всем домом жить другое место не составляет безделки, и требовал к тому приготовлений и распоряжений многих. Надобно было назначать кого и кого из людей обоего пола нам брать с собою, определять что и что из мебелей и других вещей нам забирать и везть на новое жилище. Надобно было собирать нужные, к перевозке бесчисленного множества разных мелочей и вещей, повозки и снабжать их лошадьми; надобно было подумать и о том что оставлять дома, и сделать распоряжение, чему и чему без нас производиться, и так далее. Словом, хлопот, трудов и забот было превеликое множество.
Целых трое суток, и именно 26, 27 и 28 июля занимались мы беспрерывно сими сборами и хлопотами, и насилу-насялу успели их кончить. В продолжение сего времени не по одному, а по нескольку раз в день обегал я все свои сады и посещал все любимейшие места в оных. Не могу изобразить, с каким чувствительным сожалением расставался я со всеми ними, ни как старался ровно как в последний раз насмотреться на них и налюбоваться всеми красотами и приятностями оных. Правда, отъезжал я хотя и не в такую даль, чтоб не мог ласкаться вскоре их опять увидеть, да и после надеялся временем приезжать к себе в дом; но что могли значить все такие временные и на короткое только время приезды? И разница была между ими и всегдашним пребыванием и жительством в деревне, к тому ж, и будущее все ли было известно? Не легко ли могло случиться обстоятельствам, которые до частых отлучек от должности и не допускать будут.
Так думал я, и все сие производило в душе моей некакие особенные и неизобразимые чувствования, и не один, а несколько раз побуждали меня говорить даже с ними, как бы меля слышащими и разумеющими. "Простите, мои милые и любезные друзья! говорил я, когда-то велит Бог мне опять здесь жить с вами, и всеми вашими приятностьми утешаться! Удаляюсь от вас в места чуждые и принадлежащие не мне собственно, как вы, вы же останетесь здесь как сиротами; никто-то вас посещать и так любоваться не будет, как я. В отсутствие мое чего и чего не может произойтить с вами! Никто-то об вас так пещись и так вас беречь и охранять не станет, как я. Как легко может случиться, что иные из вас от небрежения совсем одичают и запустеют!"
Сим и подобным сему образом говорил и распращивался я: со всеми любимейшими и мною обработанными местами, ровно как предчувствуя, что сие некогда действительно совершится; ибо мог ли я тогда думать и себе воображать, что я отлучался тогда от них действительно не на короткое, а весьма на долгое и даже до 22-х лет продолжавшееся время, в течении которых хотя я и видал их временно, но всегда только на самое короткое время; что и причиною было, что многие места и действительно одичали, запустели и всех тогдашних своих красот лишились.
С такими ж особенными чувствиями расставался и прощался я и с любезною своею библиотекою и милым своим кабинетом, свидетелем толь многих приятных минут в нем провожденных. "Прости, мой друг! говорил я: Богу еще одному известно, буду ли там, куда, оставляя тебя, теперь еду, находить столько ж душевных удовольствий, сколько находил в тебе при помощи сих сирот, остающихся здесь стоять в пыли, в глухоте, в темноте и в пустоте самой. Никто-то вас здесь, друзья мои, посещать и вами утешаться не будет". Сим образом говорил я, прощаясь с остающимся в большом шкапу моем книгами, ибо всех их с собою забрать никак было не можно и неудобно, а я только забирал одни нужнейшие из них.
Таким же образом не преминул я обходить и все прочие места моей усадьбы, и как садовникам моим, так и остающемуся домоправителю и прикащику давать наставление и приказания, что им без меня в садах и других местах наблюдать и делать.
Между тем как я сим и подобным образом между иных дел ходил и распращивался со всеми местами, занимались обе хозяйки мои собиранием, укладыванием всякой домашней рухляди, оставляемой отчасти дома, отчасти забираемой с собой. Ехали мы тогда не налегке и не одни только, а брали с собою не только всех своих детей, но и самых чужих, гостивших тогда у нас для компании и обучения кой-чему; ибо как дом в Киясовке был так просторен, что было где и со всеми ими поместиться, то не рассудили мы за блого отпустить их к родне их, а брали с собою, дабы не было нам так скучно, а особливо сначала. И как ехала нас целая компания, то нужно было как для себя, так и для них всеми нужным собраться и запастись. Сверх того и самых людей брали мы с собою не мало, следовательно и об них и о снабдении их всех нужным надобно было подумать и все нужное забрать; а потому и были у хозяек моих во все сии дни полны руки работы и все помышления заняты заботами многочисленными.
Наступило, наконец, 29-е число июля, как день, назначенный для нашего отъезда. Итак, по настании сего дня, помолясь Богу и распрощавшись со всеми съехавшими к нам для проводов ближними соседями, выехали мы из своего дома и любезного своего Дворянинова, нимало не воображая себе, что мы расставались с ним и домом своим на столь долгое время, что сей последний успел к тому времени совсем уже почти развалиться и к житью сделаться неспособным, в которое промыслу и воле Господней угодно было привесть нас опять для жительства по-прежнему в сем нашем обиталище.
Не могу никак изобразить, с какими чувствиями расставался я тогда с сим любезным моим жилищем, и что и что ощущал в душе моей по выезде из оного. Я нарочно велел ехать колико можно медленнее до тех пор, покуда было оно еще видно и не сокрывалось от очей моих, беспрерывно на него смотрящих, и минуты сии были для меня поразительны. Превеликим множеством мыслей занималась тогда вся душа моя, и я говорил сам и себе: "Ну, прости селение милое и дорогое! Ровно почти двенадцать лет кормило, поило, согревало и всем нужным снабжало ты меня, и я жил в тебе мирно, спокойно, весело и так хорошо, что и не помышлял никогда с тобою расстаться и тебя покинуть; но не то случилось, что я предполагал и думал! Десница Всемогущего извлекает меня из недр твоих и возводит на иную стезю и поприще жизни. Отлучаясь от тебя, еду я начинать новой род жизни; лучшее ли для меня или худшее предстоит во днях грядущих, о том известно одному только Господу! Но его святая воля и буди со мною! Ну, прости, прости", сказал я при последнем воззрении на рощи, скрывающиеся уже из глаз моих, и велел уже погонять лошадей и ехать скорее.
Сим кончилась первая моя деревенская жизнь по отставке; а как и письмо мое уже достигло своих пределов, то окончу я и его, сказав вам, что я есмь ваш, и проч.
Декабря 31-го дня 1808 года.
ИСТОРИЯ МОЕГО ПЕРВОГО ЖИТЕЛЬСТВА В КИЯСОВКЕ
Любезный приятель! Пред самым вечером было уже то, как мы со множеством наших повозок, составлявших изрядный обозец, вехали в село Киясовку, а потом на обширный и просторный двор господского дома. Спутницы мои, сидевшие со мною в одной карете, крестились, по набожности своей, въезжая на двор, и увидев дом, от удивления воскликни: "Э! э! э! какая домина, да в этом и Бог знает сколько людей поместить можно".-- "Ну! не так то слишком радуйтесь, сказал я им, величине его, а посмотрите наперед его внутренность, и тогда верно заговорите вы иное; не таков-то он покоен и поместителен; внутри, каков велик и хорош кажется снаружи".
В сих разговорах подъехали мы к большому крыльцу, посреди дома находившемуся. Оное нашли мы уже все установленное тамошними начальниками: и именитыми людьми. Прикащик, староста, земской и все, сколько ни было дворовых людей и мастеровых, успели уже сбежаться, и собравшись встречали нас с обыкновенными приветствиями и поклонами. Я, поздоровкавшись с ними и спросив, всели у них здорово и хорошо, повел тотчас спутниц своих в верхний этаж по большой парадной и покойной лестнице, внутри дома и препросторных сенях устроенной, и взведя их на верх в некоторой род также препросторных и сквозных сеней, сказал: "Ну, теперь ступайте сами куда хотите! направо и налево, осматривайте все комнаты и покои, выбирайте из них любые и думайте где бы нам удобнее приютиться, и которые бы из них назначить для гостиной, столовой, спальни, для девичьей и детской. Наилучшие и множайшие комнаты вот здесь, в левой стороне дома". Боярыни мои тотчас туда и полетели, а я пошел в правую сторону, как назначенную уже предварительно для своих покоев, и для показания людям куда переносить мои вещи.
Не успел я еще всех приказаниев моих кончить, как гляжу, идут мои спутницы уже ко мне. "Ну что?" спросил я их. -- "Что, батюшка! отвечали они мне: чуть ли ты не правду сказал, что наше дом каков ни мал против этого, но едва ли не спокойнее и не поместительнее! Возможно ли? Ходили, ходили и нигде не нашли ни одной порядочной комнаты. Иные, как конурки, слишком уже малы, а другие как сараищи, преобширные, а все низим-низехоньки. И что это за расположение между ими? Какой черт это их строил и располагал, и где у него ум был?" -- "Не прогневайтесь, сказал я, он строил не для нас, а для себя и располагал так, как ему хотелось; итак, о том говорить нечего. А думайте-ка, где бы нам и как расположиться". -- "Чего думать? подхватили они: там не нашли мы никакого приюта, а нет ли разве в этом краю?" -- "А здесь и того меньше, сказал я: тут и всего только два покойца, из которых одни назначаю я для лакейской, а другой и крайний для своего кабинета".-- "Но не лучше ли не покойнее ли будет внизу?" спросили они. -- "Там и того еще хуже; завтра вы увидите сами, а теперь и ходить туда незачем, а думайте и располагайтесь как-нибудь уже здесь и утешайтесь по крайней мере тем, что нам не всегда здесь жить. Князь обещал уже мне построить новой и особливой деревянный дом для житья управителю и назначил к тому уже и место. И тот уже построим мы на свой лад и по своему вкусу, и расположим как надобно, а до того времени нечего иного делать как довольствоваться уже сим, и как-нибудь уже в нем помещаться".
Пересказав им сие и показав обе свои комнаты, повел я их обратно, чтоб сообщить им по крайней мере свое мнение, и введя в помянутой средине и просторнейший покой, в которой выходила снизу парадная лестница, сказал: "Вот этот сараина должен служить нам и вместо сеней, и вместо прихожей и вместо залы. И есть ли случится когда быть у нас многим гостям, так негде больше обедать как здесь". -- "Но умилосердись! подхватили они; как это можно?" -- "Конечно можно, отвечал я, и в службе не без нужды, а это, слава Богу! простора довольно, станови себе сколько хочешь столов, блого светло и в обе стороны окошки и их множество!" -- "Ну, ну, пускай по твоему, сказали они, но что далее?" -- "А вот здесь, сказал я, введя их в первую и небольшую комнату с двумя окнами на двор: пусть будет наша всегдашняя столовая, комната хоть небольшая, но для столовой уже годится. Семья наша не так велика, а хоть бы и случились гости, так человек двенадцать или пятнадцать по нужде накормить можно". -- "Ну! ну! сказали они далее; а на гостиную-то комнату которую бы ты назначить изволил?" -- "А вот эту другую, подле ней". -- "Ах, батюшки! воскликнули они, да эта и той еще меньше и теснее; да тут человек и десяти не усадишь".-- "Ну, как быть! сказал я, говорится в пословице, на безлюдьи и сидни в честь, и нужда чего не делает; случится когда быть теснее и гостей много, так милости просим в столовую, тогда служи и она нам вместо другой гостиной, как быть?" -- "Ну, ну! подхватили они, а для спальни-то нашей какую комнату изволишь назначить?" -- Тут стал я в пень, и не знал что сказать; за обеими сими комнатами впереди оставался один, но из всех неуклюжистый и самый крайний в доме, предлинный, во всю ширину дома простиравшийся и во все три стороны окошки имеющий покой, и я не смел почти ассигновать ее под спальню. Но неволя заставила меня уже ее предназначать нашею спальнею. Захохотали боярыни мои, сие услышав, и совокупно воскликнули: "Ну, уже спальня! нечего говорить, спальня! самая господская! Ну, как это можно тут спальне быть?" -- "Для чего не быть? сказал я: вот здесь поставим к одному концу кровать, а в достальном месте можете вы запросто жить: чево нет светло! под любым окошечком себе сидите и смотрите вот либо на двор и на село сюда, либо на пруд в эту сторону, либо сюда в сад и в поля. Пожалуй себе помещайте здесь и кружевниц своих и других рабочих, простора довольно". -- "Ну что делать, подумав и одумав сказали они: знать быть по твоему. А вот эти достальные задние две комнаты, окошками в сад, и сами мы назначили для детской и для девичей; но есть ли по крайней мере место, где б что положить можно было?" -- "О! что касается до этого, так кладовых здесь множество, найтить можем и вверху, в моем краю, и внизу, за этим дело не станет".
Расположив сим образом, где чему быть, и велели мы тотчас разбираться и взносить все, куда что следовало, и проведя в том все достальное время того дня. Повара наши между тем успели приготовить нам дорожный ужин, и мы обновили им свою столовую.
На другой день с самого утра, принялись мы уже порядочно разбираться и все везде устанавливать и как надобно, все располагать. Между тем, как хозяйки мои хлопотали о том в своем краю, занимался я тем же в своем правом краю. Я упомянул уже, что тут находилось только две нарочито просторные комнаты. Из них крайнюю и угловую ассигновал я для собственного своего ежедневного пребывания, и под одним окошечком установил я себе свой писчий столик, под другим назначил быть будущей моей канцелярии, а под третьим столу учебному для моих воспитанников и учеников, которых столкнулось тогда целых трое: мой племянник Травин, да сын господина Ладыженского, да еще Обаринов, сын одной дальней родственницы моей тещи и мальчик бедный и не весьма еще большой. Всем сим назначена комната сия была и спальнею и учебною, а вкупе должна была быть и моею библиотекою и аптекою, для помещения которой рад я был, что отыскал старинный, небольшой, но довольно просторный шкапчик. Итак, всю мою рухлядь мы тут и поместили, другой же назначили для ежедневного пребывания слуг и лакеев.
Во всех сих разборах и приючиваниях провели мы весь тот день; однако я успел в оной же сводить домашних своих и в тамошний, позади дома находящийся сад, и показать им плоды и поспевшие кое-какие уже ягоды, и препоручил оные им в ведомство и самопроизвольное употребление, во что им угодно, а сам потом успел слетать верхом на поля хлебные для осмотрения оных. Там повстречалось со мною такое зрелище, какого не видывал я еще никогда, и которое не только меня удивило, но заставило и думать. На всех пашнях, которые засеяны были весною овсом, оной весь почти пропал или был чрезвычайно редок, а вместо оного выросло чтож? Один сплошной лен, хотя он тут вовсе сеян не был. Не могу изобразить как я тому удивился, а тем паче, что по всем исследованиям и расспросам не находил тому никакой естественной причины. И как видал я сим образом сплошным льном порослую не одну ниву, а целое поле, то не знал, что мне с ним делать, и пришел от того в великое недоумение, я тем паче, что был он не только низок, но и очень суковат, и потому не думал я, чтоб он мог годиться в дело. Но как по крайней мере был он очень семянист, то решился наконец по созрении оных, согнав баб, велеть весь его выдергать руками; что и было сделано, и мы после намолотили из него несколько десятков четвертей льняного семени, сам же он действительно оказался совсем неспособным к употреблению в дело.
Кроме сего, удивила меня в сей день и другая неожидаемость. Перед самым то было уже вечером, как увидел я из окна вехавшего на двор верхом человека и узнал, что был он мой из деревни. "Ба! ба! ба! воскликнул я: зачем это? и не сделалось ли там без нас чего? Посылай, посылай его скорее". Человек входит, но чтож? подает мне нарочито толстой пакет из Экономического Общества и сказывает, что прислали-де его вскоре после нашего отъезда из Коширы, и что прикащик сочтя, что он может быть какой-либо важности, и отправил его ко мне с нарочным. "Хорошо, братец, сказал я, что это не иное что, а то ты меня испужал было".
Развернувши его, нашел я в нем небольшое напечатанное и пустое почти сочиненьице о размножении нужнейших хлебов для России, присланное ко мне при письме от Нартова, писанном еще 19 июня. В оном не упоминал он уже ничего о неполучении от меня писем, а сказав о посылаемой книжке, присовокупил только уведомление, что Общество сделало новой устав и определило, чтоб впредь все посылаемые в оное сочинения не подписываемы бы были именами сочинителей, а ко всякому приобщаем был вместо имени какой-нибудь девиз, а имя было бы в запечатанной цыдулке, дабы Общество могло рассматривать их, не зная чьи они, и давать за каждое удостоенное печати уже медали, и оканчивал тем, чтобы я впредь сочинения своя присылал без подписи, а с девизами.
"Вот тебе на! прочитав сие воскликнул я, какую нелепицу еще затеяли! До сего было писальщиков мало и дело плохо, а теперь и того будет плоше и дурнее. Ну, черт ли кого заставит на недостоверное хлопотать и трудиться; хоть бы кто и хотел, так пройдет охота. Я первой покорно благодарствую! да к тому ж, мне право теперь не до вас, и некогда мне заниматься такими дрязгами; волен Бог и с вашими медалями". Сказав сие, свернул я письмо и положил к прежним покоиться и отдыхать.
Не успели мы разобраться и все к своим местам прибрать, начав привыкать на новом месте жить, как на другой же день и пожаловал к нам первый гость, господин Жуков, один из живущих в соседстве тамошних дворян, приехавший ко мне себя рекомендовать. Я принял его с обыкновенною своею вежливостью и благоприятством. А в последующий за тем день посетила нас уже и госпожа Останкова, одна из тамошних соседок.
"Во! во! -- сказал я сам себе. -- Ежели так часто будут к нам жаловать гости, то нам и не будет здесь скучно!" -- и поздравлял с тем своих хозяек, которым было то нимало не противно, ибо как первый приезжал ко мне, так сия последняя к ним для сведения знакомства.
Впрочем, как в самый сей день случилось 1-е число августа, то мы были в первый раз в тамошней церкви и у обедни и потом ходили на воду {Ходить на воду -- ходить на водоосвящение.}, где имели удовольствие видеть всех жителей того села и ближних деревень в собрании и на них посмотреть, а себя показать.
Но сколь день сей приятно начался, так, напротив того, дурно и неприятно кончился. Случились в оный опять две неожидаемости и такие происшествия, которые меня заставили думать и были для меня крайне неприятны. Первое происшествие было хотя самое бездельное и ничего почти не значащее, но досадно мне было потому, что принудило меня уже так рано начинать с подкомандующими моими, против хотения моего, драться. Поймали и привели ко мне вора с покраденными в саду яблоками, и не маленького мальчишку, а бородача, и к тому ж еще десятского. Кража была хотя небольшая и не стоящая дальнего уважения, но как при последнем собрании всех крестьян я торжественно всем им предвозвестил, что и самомалейшая кража не останется без строгого наказания, то для поддержания сего слова самая необходимость требовала, чтоб сего бездельника в предварительный страх всем другим наказать. Итак, спросил я сего друга, был ли он на последней сходке?
-- Был-де.
-- Ну, слышал ли ты, что я говорил и как вас увещевал, чтоб вы шалости и воровства все кинули?
-- Слышал.
-- Ну что ж ты, мой друг, разве думал, что я шутил с вами? Так я тебе докажу, что я говорил с вами не шутя. Пожалуй-ка, разденься, и мы тебя поучим, как впредь приказания мои уважать и не играть ими.
Сказав сие, и простегал я его изряднехонько и велел сказать всем, что и с другими то же будет, если они от воровства не уймутся. Сим и действительно заставил я всех начинать делаться осторожнейшими.
Но сие было еще ничего в сравнении с другою и всех нас крайне поразившею неожидаемостью. Прискакали ко мне из Малина, Спасского и Володимеровой без души все тамошние начальники, старосты и бурмистры с донесением, что у них там во всем краю сделалась превеликая тревога.
-- Что такое? -- испужавшись, спросил я.
-- Не знаем, сударь, а была только от частных смотрителей строгая повестка, чтоб немедленно от каждых ста душ наряжали по два человека вооруженных, одного пешего, а другого конного, и немедленно отправляли в Коломну, а из достальных чтоб четвертая часть была бы готова отправляться туда, куда спросят.
-- Господи! Что это такое? -- удивляясь и не понимая, для чего бы сие было, возопил я. -- Но не слыхали ли вы, по крайней мере, на что бы это было?
-- Бог знает, сударь, а твердят все что-то о Пугачеве, а иные мелют, будто бы он уж очень близко и идет на Коломну.
-- Что вы говорите? -- возопил я, и сердце во мне затрепетало, и так испужался, что долгое время не в состоянии был вымолвить ни одного слова. Наконец, собравшись с духом и приняв вид неустрашимости, сказал:
-- Нельзя, братцы, этому статься! Пугачев слишком еще далеко и пошел не сюда, а в иную сторону вниз по Волге, и как ему так скоро перелететь сюда? а это для чего-нибудь другого. Со всем тем повеление начальства надобно исполнить. Итак, поезжайте скорей, выбирайте и назначайте людей, вооружайте их чем можно и отправляйте, а и четвертой части велите быть готовой. А не худо, если и все остальные для всякого случая готовили б для себя сухари, чтоб в случае нужды было бы что есть и не терпеть в пище недостатка.
Отпустив их, стал я в пень и не знал, как сказать о сем моим домашним, ибо не сомневался, что сия нечаянность перепугает и поразит их чрезвычайно. Но, по счастию, им кто-то и без меня уже сказал, и они сами, в неописанном страхе и ужасе, бежали ко мне спрашивать о слышанном ими подтверждения. Нельзя было никак утаить от них уже сего. Я хотя и подтвердил, что действительно велено сделать наряд, но старался их ободрить сколько-нибудь тем, что нельзя тому никак статься, чтоб Пугачев был уже так близко; к тому ж известно, что против него наряжен и отправляется с войском славный наш генерал граф Петр Иванович Панин, так сей его уж верно остановит.
Но что я ни говорил, их трудно было переуверить. Они только и твердили, что черт его знает, может быть, он уже и перелетел! Долго ли ему с своею сволочью иттить, и только что охая и вздыхая говорили:
-- Ах, Господи! Ну если он сюда придет, что с нами бедными будет? Погибнем и мы все, как черви капустные!.. И нас всех он так же перебьет, передушит и перевешает, как низовских дворян. Куда нам деваться и где искать спасения себе от такой беды и напасти?
-- Пустое, -- говорил я, их ободряя, -- никогда этого быть не может; а хотя бы и действительно стал приближаться, так этот вооруженный народ, который теперь собирается, утрет ему нос, и это очень-очень хорошо, что они вздумали благовременно людей для отпора собрать.
-- Ох, батюшка ты наш! -- прерывая мои слова, восклицали они. -- Да можно ли на эту сволочь положиться, не такие же ли они глупые бородачи, как и пугачевские, и не восстанут ли еще сами вместе с ними противу нас? Ахти! ахти! какая беда, и зачем нас нелегкая понесла сюда, дома все-таки было бы надежнее и лучше.
-- Да, как бы не так, -- рассмеявшись против хотения, сказал я, -- а мне так кажется, что здесь мы меньшей опасности подвергнемся, нежели дома. Там наши люди первые могли бы быть нашими злодеями и врагами, а здешним -- мы сторона дело. Ничем мы им еще не нагрубили, к тому же здешних и то убеждать может, что они ныне сделались собственными государыни, а не господскими!
Сим и подобным сему образом старался я всячески домашних своих ободрять и утешать, хотя на сердце и у самого меня было не лучше и не спокойнее, как и у них. Тысяча разных мыслей толпились тогда в уме моем, и каждая из них смущала и мучила меня наперерыв пред другою, и я не знал, к которой из них прилепиться было лучше. Опасность была действительно очевидная, и нельзя было не признаться, что была она истинная и великая.
"Почем знать, -- думал и говорил я сам себе, -- может быть, и правда, что этот злодей с своей сволочью уже недалеко и скоро дойдет и до нас сюда. Недаром вдруг такая строгость и такой скоропостижный наряд. Но, ах! что могут сделать эти бородачи? Не такие же ли они скоты бессмысленные, как и те самые, можно ли на них полагать какую надежду? Нет у них ни командиров, и не может быть никакого порядка, да и вооружить их чем и чем можно, кроме одних кос, топоров и рогатин; а у него, сказывают, есть и пушки, и ружья, и все везде, проклятый, награбил. Так могут ли дурачье наше стоять? Да что говорить, они первые готовы будут к нему передаться и против самих же нас обратить оружие свое. И ах! как жаль, что наши войска и армия еще далеко и не успела сюда возвратиться, а без ней что мы здесь сделаем: передушат нас всех, действительно, как кур... К тому же, такая беда, что мне в случае нужды и уехать отсюда куда-нибудь для спасения своего нельзя будет, что ты изволишь? Но правду сказать, куда теперь изволишь сунуться? Не везде ль опасность одинакова? И не весь ли черный народ вообще когда не вявь, так в сердцах своих бунтует и готов поднять на нас свои руки?"
Сим и подобным образом помышлял я сам в себе, смущался и беспокоился крайне духом. Что касается до моих боярынь, то не взмилилась им и Киясовка, и управительство мое, и все и все, а они рады б были забиться хоть бы в трущобу какую, а только спасти живот свой. А признаться, что и самому мне приходило иногда на мысль почти то же, и я не один раз сам в себе мыслил: уж не поискать ли где-нибудь в здешних больших лесах и не заметить ли самого глухого места, куда б можно было, в случае крайней нужды, для спасения своего скрыться.
Вот до какой крайности перепугала и смутила нас сия неожидаемость, и тогдашнее первое число августа будет нам навсегда памятно. Не только весь тогдашний вечер провели мы вне себя, но и во всю ночь уснуть почти не могли, а занимались беспрерывно мыслями о предстоящих бедствиях и напастях; а едва только настал новый день, как прискакавшие с такими же известиями начальники села Покровского с деревнями вновь увеличили наше смущение. А не успел я сих с надлежащими приказаниями отправить, как явился уже и у нас из Коломны солдат с инструкциею и приказанием о наряде также людей и колико можно скорейшем отправлении оных в Коломну.
Сие взбудоражило нас еще и того более, и тем паче, что глупый солдат не мог нам ничего точного сказать, для чего бы сии люди собирались, а подтвердил только те же народные слухи о Пугачеве, какие мы уже слышали. Но, как по всему видимому дело не походило на шутку, а надобно было спешить, то, позабыв все свое смущение и гореванье и оставив тем заниматься своим боярыням, спешил я скорее велеть согнать к себе весь народ для выбора и назначения сих так называемых уланов, которых с одного сего села с деревнями надлежало мне отправить десять человек; а между тем, покуда они были сгоняемы, призвав кузнеца, велел ковать как можно скорее для них пики, ибо иным нечем было в скорости вооружить оных.
Итак, выбор и наряд сих уланов {Уланы -- конные воины в особой одежде в обтяжку, с копьем, на котором значок, флажок.} был первым почти моим важным делом по вступлении в должность, но было оно для меня и наитруднейшее. По обыкновению моему, еще не знал я как и приступить к оному, и тем паче, что по собранию всего схода повстречалось со мною в том множество непредвидимых затруднений. Как наряжались и отсылались они не инако как для сражения и на войну, то натурально никому охотою туда иттить не хотелось, но все перепирались между собой, и всякий старался отклонить от себя сию напасть. Вдруг поднялся превеликий шум и прение между всеми, и я, для пресечения всего того, другого не нашел, как, разверстав весь народ на четыре кучи, велел им кидать жребий. Но как и сей был для всякого страшен, то поднялся опять шум и крик; начали говорить, что есть и без киданья жребья такие люди, которых бы в посылку сию нарядить следовало, а именно, отбывавшие от прежних рекрутских наборов беганием, выдергиванием у себя зубов, подрезыванием пальцев и другими бездельничествами; и все кричали, что чем добрых людей посылать, так лучше бы сих к тому назначить.
-- Очень хорошо, -- сказал я, -- так подавайте-ка их сюда, на что лучше.
Итак, все сии молодцы тотчас были отысканы, мне представлены, и десять человек из них мною выбраны и назначены.
После сего надлежало говорить и совещаться о том, какую им сделать подмогу и каких употребить лошадей? Немало было и о том толков и крику, и кончили тем, что с общего всех согласия определили дать подмоги каждому пешему по одному, а конному по три рубля на неделю, а лошадям быть бы их собственным, а дать им за каждую по шести рублей да за седло полтину. Наконец, сделался вопрос, где взять вскорости на сие деньги? Но и сей решили мы скоро тем, что согласились одного мужика освободить впредь от рекрутства и получить с него тогда же за сие двести рублей.
Не успел я сего дела и довольно удачно кончить, как гляжу, катит ко мне и тамошний частный смотритель, для высылки уже оных. Чиновником сим был тогда барон Николай Осипович Соловьев, живший верст за двенадцать от села нашего, и сей случай познакомил нас с сим добрым, любезным и честным человеком, сделавшимся потом нашим хорошим знакомцем и приятелем. Как приехал он к нам уже перед вечером и он нас, и мы его полюбили, то уняли мы его у себя ужинать, и с того времени началось у Нас с ним знакомство.
Он находился в таких же смущенных мыслях, как и мы, и не мог нам также ничего обстоятельного сказать о причине сей тревоги, а выполнял только присланное к нему строгое повеление из города. Но, по счастию, в самый тот же день ввечеру получили мы известие, что тревога сия была совсем пустая и что Пугачева нет и в завете в такой близости, как мы себе воображали. От сего хотя и отлегнуло сколько-нибудь у нас на сердце и поуспокоились наши мысли, но как известие сие было приватное и не совсем достоверное, то необходимо надобно было повелеваемое исполнить. Почему я на другой же день поутру выбранных своих уланов и отправил с приказчиком в Коломну, дав ему от себя письмо к воеводе.
Не могу никак и поныне позабыть одного досадного происшествия, случившегося при сем тогда отправлении. Как все сии выбранные люди, по снаряжении их всем нужным, были ко мне для осмотра представлены, то и рассудилось мне за блого дать им от себя нотации и увещевать их, чтоб в случае, если и дойдет дело до сражения, то чтоб они помнили, чьи они, и не постыдили бы себя пред всем светом трусостью, а дрались бы хорошенько, и, обратясь к одному из них, самому ражему {Ражий -- дородный, крепкий, плотный, сильный, видный.} и бойкому из всех их, сказал:
-- Вот этакому как бы не драться, один десятерых может убрать.
-- Да! -- сказал он мне на сие, злодейски усмехаясь. -- Стал бы я бить свою братью? А разве вас, бояр, так готов буду десятерых посадить на копье сие!
Оцепенел я, сие услышав и проглотив сию горькую пилюлю, сказал только:
-- Дурак! Сукин сын! Что ты это мелешь?
А сам в себе подумал: "Вот каковы защитники и оборонители сии в сердцах своих, и вот жди от них доброго". Потом, спросив и записав имя его у себя в записной книжке впредь для памяти, ему далее сказал:
-- Хорошо! Хорошо! Братец, но ступай-ка, ступай! Может быть, тебе сие и не удастся, а там мы посмотрим.
Перетрусился мой мужик, сие услышав и увидя, что имя его было записано; но как нечего уже было делать и он проболтался так глупо и неосторожно, то и пошел с прочими, повеся голову. Ему и досталось после того ловко за сие на лапу {Досталось на лапу -- порядочно влетело.}; ибо как случилось ему в чем-то прошерститься {Прошерститься -- здесь: провиниться.} и надобно было наказывать, то припомнил я ему сии слова и построил за них ему наказание, да и пред всем миром был он всегда за то равно как оглашенным и почитался негоднейшим человеком.
Происходило сие четвертого числа августа, а седьмого числа того ж месяца, следовательно, чрез три дня, ко всеобщему нашему удовольствию, возвратился из Коломны наш приказчик и успокоил опять и мысли и сердца наши известием, что тревога была действительно пустая и что все наши уланы распущены уже опять по домам и жительствам своим.
Не могу изобразить, как много обрадовались мы всему тому и как благодарили Бога, что опасность сия миновала. И с сего времени натурально принялись мы за все наши дела с спокойнейшим уже духом.
Мое первое попечение было о том, чтоб, между другими мелочными делами, поспешить мне снять все положение усадьбы и всего села сего на план, дабы изготовить оной для отправления к государыне; а потому и принялся я тотчас за сию работу и трудился в том неусыпно несколько дней сряду. Которое дело и удалось мне в непродолжительном времени кончить, и сочинив прекрасный план, к князю отправить.
Между тем имели мы удовольствие видеть у себя двух наших родных старушек, приезжавших к нам для посещения из Воскресенок. Гостьи сии были тем для нас приятнейшими, что были они первые, которые нас из наших краев и родных наших посетили. А в тот же день приехал ко мне из Москвы и определенный для исправления письменных дел канцелярист, и мы с ним тотчас и основали свою канцелярию.
Звали сего человека Павлом Федоровым. Был он не молодых уже лет, и имел у себя брата у коломенского архиерея секретарем. И как характер имел он очень добрый и был тихого, скромного и простодушного поведения, то я его скоро полюбил и был им во все время пребывания моего в Киясовке доволен; в писцы же и помощники ему определен был от меня племянник прикащиков, малой еще очень молодой и неглупой.
Как был тогда успенской пост, то восхотелось мне посмотреть в прудах рыбу, для ловления которой запаслись мы уже и неводком из деревни; и как обрадовался и удивился я, затащив им превеликое множество и прекрасных рыб. Целое ведро и добрых больших лещей мы тогда из них взяли и обеспечились с сей стороны на предбудущее время, ибо оказалось, что пруды могли довольствовать нас рыбами своими с избытком.
Таким же образом начинали мы довольствоваться с садов поспевающими уже яблоками, и множество оных для себя намочили и насолили, а несколько из лучших пород не преминул я для показа отослать в Москву при случае и к князю.
Как, между сим, наставало уже время сеять рожь, то спешил я произведением и другого весьма важного и хлопотливого дела. Я упоминал уже прежде, что намерение князя было положить и село Киясовку с деревнями, бывшее до сего на зделье или господской пашне, таким же образом на оброк, как были и прочие селы и деревни, а сделать только маленькое казенное хлебопашество. И как я предложил к тому нововыдуманную систему хлебопашества, с разделением всей пашенной земли на семь ровных полей, из которых бы одно засевалось рожью, два яровыми хлебами, три лежало и отдыхало, а вкупе вытравливалось и унаваживалось скотом, а седьмое распахивалось и засевалось озимыми хлебами, и князю система сия полюбилась и восхотелось, чтоб произведена она была в практике; то нужно мне было под сие казенное маленькое хлебопашество выбрать и назначить потребные к тому 140 десятин и разделить оные на 7 ровных частей, таким образом, чтоб все концами своими пришлись к господской усадьбе и могли после отделены быть друг от друга выкопанными рвами; прочая ж вся земля роздана была крестьянам, и все сие не так скоро и легко можно было сделать, то и занимался я тем не мало времени и имел хлопот и трудов много. Но как бы то ни было, но я успел все сие благовременно кончить и первое поле, состоящее в 20-ти десятинах и засеять уже в надлежащее время рожью. Совсем тем все сие составило для меня доброй кусок работы.
Но не одно сне было у меня дело, а нужно еще было привесть в лучшее состояние и весь развалившийся почти скотской двор; и как для поправления оного положили мы с князем употребить скотской двор, находившийся в селе Спасском, то для измерения и описания оного нужно мне было съездить и туда, а кстати разбирал я множество между тамошними беспокойными крестьянами дрязгов.
На возвратном пути из сего села, мимоездом, заезжал я к живущим почти на самом пути двум тамошним коломенским помещикам: господину Исакову, Семену Ивановичу и господину Игнатьеву, Борису Андреяновичу, с которыми хотелось мне, как с соседями, познакомиться, и был принят ими со всевозможным уважением и ласкою; а к Успеньеву дню приехали к нам наши дворяниновские соседки -- Анна Николаевна с своею матерью в гости.
Сим образом начал я входить во все тамошнее хозяйство и управление волости, и мало-помалу обживаться. Сперва, но непривычке управлять толь многим народом, было мне несколько дико и хлопотливо, но к чему не можно привыкнуть, а привычка все облегчить может.
Но как письмо мое достигло пределов, то окончу я оное и остановясь на сем месте скажу, что я есмь ваш и прочее.
(Января 2 дня 1809 года, в Дворянинове).
Любезный приятель! Продолжая историю жительства моего в Киясовке, скажу, что Успеньев день провели мы в сообществе с дворяниновскими нашими гостями довольно весело, в особливости же доставляли нам великое удовольствие тамошние леса и рощи, в которые мы ездили после обеда гулять, и в коих было множество приятных мест и молодых засевших очень часто березовых рощиц. Побудили нас к езде и прогулке сей наиболее грибы, которых, как сказывали нам, в лесах, а особливо в сих рощицах было довольно. Мы и действительно нашли их такое великое множество, какого я нигде и никогда во всю жизнь мою не видывал: такой гриб на грибе и одни другого лучше, здоровее и моложе. Словом, их так было удивительно много, что легши в такой рощице на землю, можно было, не сдвигаяся с места, а доставая только рукою, набирать их по целой почти шляпе. Все сие необыкновенное множество оных, а притом и случившаяся тогда теплая, тихая и приятная погода доставила всем нам, а особливо детям, которых было тогда у нас целая компания, удовольствие неописанное и которое мы очень долго помнили и помним даже до сего времени.
Не успели мы гостей своих на утрие проводить, как новая неожидаемость и произшествие особого рода и почти смешное привело нас в превеликое смущение и беспокойство духа. Как ни беспокойно и ни тесно было нам жить в верхнем этаже своего огромного дома, но до сего времени обжившись, все жили мы довольно спокойно и хорошо. Но в сей день завернувшаяся стужа и ветреная погода начала нас беспокоить и заставливала думать, отчего бы во всех комнатах и в окны и сквозь бумажные обои так везде несло, что отдувались даже обои от стен. "Господи! говорил я, сему удивляясь, отчего бы это так было?" Но вообразите себе, как я удивился, когда, попробовав в одном месте отнять обои, увидел, что весь наш верхний деревянный этаж и все комнаты в оном были совершенно не мшоные, а срубленные только так довольно хорошо и плотно из обрушенных бревен.
"Ах, Боже мой! воскликнул я, что это? и как же ветру не нести!" и спешил сообщить о том своим хозяйкам. Сии в прах тем перетревожились, и проклиная строителя твердили только: "Ах, как же нам быть, и как можно будет здесь жить, как настанет осень и самые камины нас здесь согреть еще будут не в состоянии, надворья не натопишь!..." -- "Ну! что ж, сказал я, так приниматься за нижние и переходить туда; как быть, хоть там и теснее будет здешнего, но что делать, как-нибудь принуждено уже будет помещаться; по крайней мере там везде и во всех покоях есть печи". -- "Ох! сказали они мне на сие, да как это нам можно будет там в таких беспутных и беспорядочных комнатах поместиться? Мы сколько раз ни начинали о том думать, но и ума не приложим". Потом, подумав-подумав, продолжали: "Но нечего делать, здесь не проживешь, стужа и ветры выгонят нас скоро и не худоб, если б вы заблаговременно осмотрели там печи и велели прочистить трубы и исправить в них все что нужно".-- "Хорошо, сказал я, сего же часа пойду туда", и послал за печником, который был у нас свой, из тамошних дворовых людей.
Печник тотчас и явился ко мне, расхаживавшему там по нижним покоям и осматривающему и замечающему в них: все, что требовало заблаговременного поправления.-- "Друг мой! сказал я его завидев: как бы нам с тобою поосмотреть хорошенько все здесь печи, нет ли в них чего худого и нужного к поправлению, да и трубы-то попрочистить бы!" -- "Какие трубы?" спросил он.-- "Да вот от этих печей, сказал я: небось галки наносили в них и Бог знает сколько сору". Печник смотрел только мне в глаза, и наконец усмехнувшись, сказал:-- "Да их, сударь, нет ни у одной печи". -- "Как так? а это что ж?" сказал я, указывая ему на трубы вверху печей. -- "Да это только их началы, а там все они заглушены и закладены, и печей этих топить не можно".-- Что ты это говоришь? воскликнул я, поразившись неизъяснимым удивлением: неправду ли? да как же это, и на что ж такое они заглушены? Да нельзя ли, брат, как-нибудь опять их поправить и сделать, чтоб топить их можно было?" -- "Нельзя, сударь, отвечал он, и никак этого нельзя сделать".-- "Да почему ж нельзя?" -- "Потому, сударь, что труб-то вовсе нет и они все по самые потолоки сломаны." -- "Господи! воскликнул я, удивляясь час от часу более: да умилосердись, братец, скажи ж ты мне, почему же и на что же это они сломаны?"
-- "А вот, сударь, я расскажу вам все дело... Покуда покойной наш боярин, Федор Васильевич, изволил здесь живать зимы, так трубы у них и были и они топливались, но тогда не было на доме еще верхнего деревянного жилья; но как перестал съезжать сюда по зимам, то вздумалось ему построить на нем верхние комнаты деревянные, и расположить их для своего летнего кой-когда здесь пребывания. А тогда-то сломаны были все эти трубы, и как возобновить их было не можно потому, что тамошним верхним комнатам изволил он сделать совсем уж другое расположение, то трубы эти приходились посреди комнат, то и приказал он их всех заглушить и совсем уничтожить".
-- "Тю! тю! тю! тю! возопил я, схватив себя за бороду сие услышав: хороши же мы!.. Да как же это нам быть-то? и где ж нам зимовать-то?" -- "Уж я право того не знаю", отвечал печник и замолчал, а я, поразившись неописанным смущением, не знал что и думать. Тысячи разных мыслей полезли мне тогда в голову, я и не знал к какой из них прилепиться и спешил бежать вверх сообщать хозяйкам своим эту неприятную новость. "Ах, батюшки мои! твердил только я, восходя к ним по лестнице: да как же это нам быть-то? Ах, проклятые, никто-то не промолвил нам о том ни одним словом, а самим нам и не вдогад всего этого; теперь вижу я уже и сам это! Ну, обрадую же я сим моих боярынь".
Для них и подлинно была новость сия крайне поразительна. Сначала не хотели было они мне верить. "И что ты! говорили они, возможно ли этому быть". Но как я их уверил и все дело порассказал, то, смутившись до чрезвычайности, начали они только охать и горевать и бранить покойника г. Наумова. Я дал им к тому волю, а сам сограждал уже в мыслях план, чем бы сему злу пособить можно было. И как госпожи мои начали потом ко мне приступать с вопросами, как же нам быть, и где зимовать, то сказал я им: "Другого не остается, как помышлять скорее о построении себе какого-нибудь другого домика. Еще слава Богу! говорил я, что узнали мы сие теперь, а не позднее. Теперь есть еще к тому несколько времени, а то бы был сущий мат нам".-- "Ах! подхватили они, когда это будет? и теперь уже сентябрь на дворе, и когда успевать построить хоромы? Нет ни леса и ничего готового." -- "Ну, как быть, поспешим уже как-нибудь", сказал я.-- "Как ни спеши (возразили они), но в два месяца и до зимы тебе не построить никак; а до того времени в этих гробах мы околеем совсем: каминами одними не нагреешь надворья". -- "Ну что ж делать (сказал я), хоть доведется нам и потерпеть несколько стужи и беспокойства, но так уже и быть. Станем камины топить поболее, дров здесь не занимать стать!... много!... а впрочем, я надеюсь, что авось-либо и успею сгородить себе до зимы убежище. По счастию, есть у нас в селе Спасском хоромцы готовые, так передернем их сюда и поставим. Быть так что невелики, но нам теперь не до прихотей и не до разборов, и каким-нибудь будем ради, только бы нажить себе тепло".-- "Хорошо (сказали они несколько успокоившись): но как-то тебе и их успевать сгородить, и с печами и со всем? Время остается очень немного; к тому ж, и Бог еще знает, дозволит ли и князь тебе сие сделать?" -- "О! что касается до князя (сказал я), то не сомневаюсь в том ни мало. Человек он очень доброй и ему нужно только сказать слова два о том, как и согласится, и я теперь же пойду писать к нему о том, блого есть в Москву посылка".-- "Хорошо! хорошо! (сказали они), так поспешай же, дремать нечего".
Я и подлинно в тот же час побежал в свой кабинет, и ну писать к князю, сообщать ему нашу неожидаемость, говорить о том, как хорошо оба мы с ним в рассуждении печей в нижнем этаже обманулись, и потом, изобразив все терпимое нами уже и тогда беспокойство и совершенную невозможность зимовать в тогдашнем нашем обиталище, просить дозволения о перевезении спасских хором и поставке оных для моего жительства; и в тот же еще день отправил к нему с письмом своим нарочного.
Отправив сего посланного, стал я помышлять о том, как бы с женою съездить на короткое время в свою деревню. Соседка моя, Анна Николаевна, приезжала к нам не столько в гости, сколько с жалобами на ослушания и разные продерзости ее крестьян и с просьбою, чтоб я, приехав, пересек оных. Итак, как для сей нужды, так желая и для своих надобностей побывать дома, расположились мы в последующий день съездить с женою на короткое время в свое Дворяниново, и взяв с собою одну только старшую дочь свою, туда и отправились; и как нам не великой крюк был заехать к другу моему г. Полонскому, то переправились мы чрез реку уже на Жорновском перевозе для удобнейшего к нему заезда.
Господин Полонской был нам чрезвычайно рад, поздравлял меня со вступлением в должность, и будучи очень доволен тем, что мы к нему заехали, продержал нас почти до вечера, так что в деревню свою приехали мы уже ночью.
Но какую разницу нашли мы уже в своих хоромах. Хотя не прошло еще два месяца с того времени как мы отлучились, но все уже пахло в них пустынью, и как не было уже в них столь многих людей как прежде, то было нам уже и скучно; а потому и не отреклись мы на утрие от просьбы друга нашего г-на Ладыженского, чтоб приехать к нему праздновать вместе с ним его праздник. Итак, весь сей день провели мы в Оснине вместе с г. Полонским, г. Шушериным и многими другими, бывшими у него гостями, а в последующий за сим день угощали нас все наши деревенские соседи.
В сей день, обегав по утру все свои сады и сняв с них поспевшие яблоки, успел я побывать у Анны Николаевны, разобрать все нужное и наказать виновных, а потом обедал у брата Михайлы Матвеевича, заходил к меньшому его брату, а там должен был угощать еще у себя приехавшего ко мне родственника моего, Ивана Яковлевича Писарева, и всем тем, равно как и домашними разными распоряжениями занялся так, что не имел ни минуты досужнего времени.
Переночевав другую ночь в своем доме, поспешал я своим возвращением в Киясовку; но в обратной путь поехали мы уже иною дорогою и чрез Серпухов, дабы проехать оттуда в Воскресенки к дяде Ивану Афанасьевичу, куда к сему времени хотела приехать и теща моя с прочими моими домашними из Киясовки. В Серпухове не было уже тогда милой и почтенной нашей старушки, Катерины Богдановны; она преселилась уже к своим предкам, почему пристали мы в домике уже другой нашей родственницы, г-жи Шелимовой, Марьи Семеновны, расположившейся окончить жизнь свою также в сем бывшем до того девичьем монастыре; у которой отобедав и искупив в городе что было надобно, и доехали мы в тот же день к старикам родным своим в Воскресенки, где нашли и прочих своих домашних, приехавших туда же прямо из Киясовки, и переночевав тут, возвратились на другой день в свое место.
Там нашел я посыланного в Москву уже возвратившимся и привезшим ко мне от князя полным дозволением перевезть и поставить для себя спасские хоромцы; а писал только князь ко мне, чтоб поставить их на назначенном для них новом месте и подвесть под них фундамент каменной. Не успел я сие дозволение получить, как ни мало не медля и полетел в Спасское для измерения и снятия с хором тамошних плана. Но сколь малый потребен был к тому труд, столь многое напротив того требовалось размышление о том, как бы сделать их для житья своего удобнейшими; ибо, к несчастию, был он не только не велик, но также наиглупейшего в свете и такого расположения, что никоим образом опять в таком же виде поставить было не можно. Не было у него ни передних, ни задних сеней, а весь он состоял из пяти только комнат. Одна из них и просторнейшая из всех была в средине, и вход в нее был спереди прямо с надворья, а другой насупротив сзади из саду, и была она проходная и составляла и сени, и прихожую, и залу, и все и все, а по сторонам оной было еще только по две комнаты.
Таковое странное и беспокойное расположение заставило меня на обратном пути во всю дорогу думать и гадать о том, как бы его устроить лучше. "Господи! (говорил я сам с собою не однажды): как возможно мне в таком маленьком домике, в столь немногих покоях уместиться со всеми моими домашними, а сверх того поместить еще тут же и канцелярию свою?" Но нечего делать, надобно уже было каким-нибудь образом умудриться и выдумывать какое-нибудь средство.
Долго не входило в мысли ни одно к тому способное: я думал так, думал инак, но все не ладилось, и куда ни кинь, так клин. Но наконец, по долгом размышлении и недоумении, повстречалась со мною одна мысль, которая всех прочих казалась мне лучшею и удобнейшею, а именно: чтоб поставить их так, как они стояли и все четыре боковые комнаты оставить, как они были, и назначить на одном краю одну из них для гостиной, а другую для своего кабинета. А на другом краю одну для тещи моей с детьми моими, а другую подле ей для девичей, среднюю же и просторнейшую разгородить и часть из ней отделить себе на спальню, другую для маленькой лакейской, а третью для сеней передних, и чрез то лишиться хотя просторной залы, но иметь за то все нужнейшие для житья комнаты, как-то: и сенцы, и лакейскую, и столовую, и гостиную, и кабинет, и спальню, и детскую и девичью. "Ладно! (воскликнул я все сие в уме обранжировавши); но вот беда, куда помещу я свою волостную канцелярию? Надобно и для ней не только особую, но и довольно просторную комнату, в которой могли бы поместиться и печь и место для большого сундука с казною и столы для писцов моих, и где я возьму такую?" Подумав-подумав о сем, другого не находил как прирубить ее вновь хоть из сырого леса и примкнуть с боку к моему кабинету, так чтоб в нее был вход из оной и составить из ней в заворот небольшой флигель; а кстати, чтоб пристроить к ней и особые сенцы с лестницею на верх и чуланцом. А как с одним таким флигелем казалось быть хоромам моим дурно, то пришла мне мысль пристроить такой же другой флигель в заворот и на другом краю сбоку подле девичей, и в одном поместить кладовую для поклажи всякой всячины, а между ею и девичьею поместить задние сени с принадлежностями. "Прекрасно! прекрасно! (воскликнул я); и вздумать нельзя сего лучше! Какая нужда, что не будет у меня просторного зала, а умеренная только комната для столовой! Мне не балы и не пиры большие здесь строить, проживу как-нибудь и с небольшою столовою". Сим образом, расположив все еще дорогою в мыслях, возвратился я уже с спокойнейшим духом; и не успел войтить в свой кабинет, как давай приниматься скорей за циркуль, линейку и карандаш, давай чертить по снятой и записанной мере план, давай располагать и назначивать все что вздумано, давай показывать его своим домашним, и как и они его апробовали, то давай чертить набело, давай придумывать, как поставить сей дом, как расположить подле его вновь двор, и какие пристроить службы и другие нужнейшие здания, ибо потребна была и людская изба, и кухня, и погреб, и конюшня, и каретный сарай, и баня. И как все сии принадлежности надлежало совсем вновь строить, ибо место, назначенное для дома управительского, было в некотором от прежнего господского дома в отдалении, лежало за прудом и совсем в пустом, порожнем, и к несчастию, весьма еще неровном месте, и на все то потребно было множество леса, то обо всем том надлежало подумать и погадать.
Но за всем сим дело у меня не стало, в один почти миг поспел у меня и тому всему план. После чего, не долго думая, на другой же день, согнав народ, и велел я расчищать и ровнять все назначенное под дом и под двор место, а сам, приказав приискивать каменщиков и плотников, полетел в тамошние рощи и леса, для приискивания и назначения к рубке потребного как на сие, так и на построение скотского двора леса.
Тут попадись мне прежде всего на глаза, находившаяся не далеко от селения и подле самой почти большой дороги, круглая, прекрасная роща, состоящая в нескольких десятках десятка и из сплошного чистого и ровного строительного леса. "И! сказал я ее увидев: да зачем долго искать, вот прекрасная роща; сем примемся мы за лес и разрубим всю разными проселками и аллеями, и вдоль и поперек, и вкось, и вкрест накрест, и чрез то выгадаем для себя три пользы: и его-то придадим прекрасной вид, и заставим всех проезжих по большой дороге ею любоваться, и лесу с просек сих получим множество и возить его будет не далеко". Обрадовался я сек нечаянно повстречавшейся со мною мысли, и не долго думая, ну назначать для вырубания первую и главнейшую среднюю аллею и на утрие отправлять людей, для рубления с ней леса и вожения оного к строению.
Между тем приискали мне скоро и плотников, и я, поговорив и условившись с ними обо всем, ни мало не медля и отправил их в Спасское для переметки всех стен в хоромах. А потом сделал я со всей волости наряд подводам для перевозки оных в Киясовку.
В сих беспрерывных занятиях и не видал я как прошло несколько дней, в течении которых начинали мы с домашними своими помышлять и о том, как бы нам свесть знакомство с ближними и лучшими из дворян тамошних. Из сих всех прочих ближе жил к нам некто господин Новиков, Борис Иванович. О сем человеке насказали мне столько добра, что нам и захотелось уже с ним познакомиться; а как был он человек достаточной и уже немолодой, и потому не было надежды, чтоб он сам ко мне приехал прежде, то решились мы сами наперед к нему ехать, и выбрав удобной день к нему и черканули. Он был нам очень рад и приездом нашим весьма доволен, и как был он человек хотя простой и не из бойких остряков и людей хитрых и коварных, но весьма доброй, и он нам, а мы ему полюбились, то де долго было нам с ним и спознакомиться и сдружиться. А как был он человек хотя вдовой, по имел у себя детей и взрослую уже дочь, то сие было и хозяйкам моим кстати, ибо они нашли в ней изрядную себе компаньонку. Итак, сей дом был первый, с которым мы короче познакомились и которого приязнью пользовались во все время пребывания нашего в Киясовке.
Между тем, как много ни занят был я в сие время и по должности моей и по строениям, и как мало ни оставалось мне свободных часов для своих прежних и любимых упражнений, однако ущипками и урывками занимался кое-когда и оными. В особливости ж памятно мне, что я в сие время всех гостивших у меня детей продолжал кое-чему учить; и как при снимании всей усадьбы на план был случай познакомить их и с астролябиею и научить ею действовать, то не преминул я сего сделать, и скоро дошло до того, что я мог препоручать им и без себя уже снимать на план места некоторые. По вечерам же, вместо отдохновения, усаживал их всех за стол и старался им внушать первые основания нравоучения и вперять в нежные их мысли важнейшие правила сей нужнейшей науки.
Кроме сего, не преставал и сам я продолжать упражняться в ботанике. Наука сия мне столь полюбилась, что я и тут при всех своих недосугах не пропускал почти ни одного вновь на глаза мне попадающегося незлакомого цветочка без рассмотрения и исследования. И не редко случалось, что я возвращался из ходьбы или езды куда-нибудь, приносил с собой целые горсти и пуки нарванных трав с цветами, листьями и кореньями их, и во всех таких случаях тотчас хватался за ботанические свои книги и, рассматривая все их, старался узнавать их звания и имена, а потом по другим книгам спознакомливаться и с их врачебными действиями и силами; и не могу изобразить, сколько удовольствия они мне доставляли собою и сколько услаждали тем прочие мои труды и заботы.
Но сего было еще не довольно. Но как удалось мне спознакомиться со многими, то нечувствительно возродилась во мне охота и испытывать самым делом, все ли то было справедливо, что упоминалось в книгах о полезных их свойствах и врачебных силах. К таковым испытаниям подало мне и то великий повод, что князь, отпуская меня из Москвы, просил меня, чтобы купить и взять с собой маленькую Пекинову аптечку. "Теперь нет (говорил он) там еще лекаря, и покуда я приищу и определю и мы там заведем небольшой хотя гошпиталь, то пожалуйте, случающимся больным раздавайте из аптечки сей лекарства и помогайте беднякам, сколько вы то учинить в состоянии будете". И как я ему то с охотою обещал, а притом сказал несколько слов и об охоте своей к ботанике, то сие побудило его еще более к тому, и он был тем очень доволен.
Таким образом, купив и привезя с собою сию, хотя ничего незначащую, аптечку и не преминул я при первых сходках всем крестьянам объявить, что у меня есть казенные лекарства и чтоб все страждущие какими-нибудь болезнями ко мне являлись, и что я их охотно и безденежно лекарствами, какие есть, снабжать буду. А сие и не преминуло произвесть своего действия. Больные и действительно стали ко мне от времени до времени приходить и просить от болезней своих лекарств. Но как в помянутой аптечке далеко не было столь многих лекарств, чтоб ими всем можно было помогать, то самое сие и побудило меня воспринимать иногда прибежище свое и к тем из врачебных трав, с которыми удалось мне уже познакомиться и заохотило меня не только их собирать, сушить и заготовлять впрок, но заготовлять из них разные порошки, крошевы и настойки для удобнейшего их употребления; и поелику к сему потребна была кое-какая мелкая стеклянная, глиняная и деревянная посуда, то при первой в Москву посылке и велел я себе накупить множество раздой величины стклянок, пузырьков, баночек, точеных деревянных стамушек и прочего тому подобного; и не успели их ко мне привезть, как и настановил я ими в кабинете у себя целой шкапчик, и ну наполнять их, иные порошками, иные крошеными кореньями и травами, иные каплями или настойками, делаемыми из трав разных. И сие было первым основанием моей аптечки домашней. А как мне нужен был человек, которой бы мне помогал травы сии собирать и приуготовлять по наставлению моему разные лекарства, то и выбрал я из тамошних дворовых людей одного молодого и несколько грамоте умеющего малого, и определил его к сему делу, которой и воспользовался тем так, что впоследствии времени сделал даже лекарским учеником, а потом и подлекарем, и ему определено было изрядное жалованье.
Наконец не позабыл я и о полученном письме от господина Нартова, и как надлежало ему на оное ответствовать, то написав в ответ письмо, и отправил я оное к нему, уведомив вкупе его и о новом месте моего пребывания и должности, о чем он ничего еще не ведал.
Случилось сие уже в самом исходе месяца августа, которой день ознаменовался вкупе и тем, что мы ввечеру сего дня обрадованы были приездом к нам любезных наших родных кашинских, восхотевших нас посетить, как скоро узнали о нашем преселении, и приехать к нам в новое наше обиталище. Мы были им очень рады. Они все три тогда к нам приехали и пробыли у нас ровно две недели, и как чрез то общество наше увеличилось еще больше, то все время сие, несмотря на все мои хлопоты, труды и недосуги, было нам отменно весело. Мы старались угостить их у себя колико можно лучше, и не упускали ничего, чем бы могли пребывание их у нас сделать для них приятнейшим, а они, по любви своей к нам, осыпали нас своими ласками и благоприятством.
Вскоре после приезда племянниц моих начался и месяц сентябрь, а с ним настало удобное время к сделанию в садах достальных плодов, и потом к предприниманию в них работ разных. Итак, по снятии плодов и по продаже всех излишних, принялся я и за оные. Их было два: один старинной, позади палат и нарочито обширной, но до крайности и так запущенной и обезобразившимся, что прежнего его регулярства не было почти и приметно. Из прежних стриженных липовых шпалер составился лес из превысоких липовых дерев, разросшихся так, что не было почти прохода. А подобно тому и другое все заглохло и заросло всякою дичью и негодью. Самые плодовитые деревья находились в прежалком состоянии.
Другой сад был молодой и гораздо сего меньше. Он лежал в боку от дома и в некотором от него отдалении за прудом, и власно как на полуострове, ибо окружен был с трех сторон водою. Узкой проулочек или проход, сделанной чрез него на гумно и на скотской двор, разделял его собою надвое, и с обеих сторон к сему проулку примыкали узкие плотины или переходы через пруд и залив, позади его находящиеся. Но и сей сад немногим чем был лучше большого и в таком же запущении.
Причиною тому было, что как господа давно перестали в сие село ездить и в нем жить, то и не прилагаемо было и поддержанию его в порядке ни от кого и никакого старания. Глупому прикащику не было до него никакой нужды; а садовника мы хотя тут и нашли, и он был мужик хотя доброй и рачительный, но более огородник, нежели садовник, и знания его простирались очень не далеко. И к тому ж, как не давали ему никаких работников, то одному ему, а притом и без принуждения, и нечего было... (?).
Итак, ходючи нередко по сим садам, давно уже замечал я в мыслях, что мне с ними сделать, и чем и как бы их поправить и привесть сколько-нибудь в лучшее состояние. Почему, как скоро сняты были все плоды, то и начал я намерение свое производить в действо. Мое первое дело было, чтоб обрубить и окарнать в большом саде все липовые шпалеры так, чтоб остались одни только голые комли или пни их, вышиною аршина в три от земли. Садовник мой только ахал, сие увидев, и почитал их совершенно погубленными, но я уверил его о противном и что он чрез год шпалер своих не узнает и увидит их молодыми. Таким же образом без всякого милосердия поступил я и со многими другими деревьями и кустарниками и не только с дикими, но и с самыми плодовитыми: и иные вырубал совсем, другие подчищал, у иных вырубал всю негодь и так далее. Садовник мой только поглядывал и производил то скрепя уже свое сердце.
Поопростав сим образом старые сады от всякой негоди, принялся я за основание совсем нового сада и за засаждение оного разными плодовитыми и дикими деревьями. Сей назначил я совсем на новом месте, захватив под оной целую десятину полевой земли, за будущим новым управительским домом, и назначивал его быть моим собственным, то есть управительским; и между тем как возили из рощи лес, а из Спасского разобранные хоромы, занимался я тут же разбиванием сего нового сада, которой по тогдашнему господствующему еще везде вкусу расположил я регулярным и насадил множество шпалер, наделал множество куртин и напичкал все сими плодовитыми молодыми деревцами и кустарниками. По счастию, нашел я сих такое великое изобилие в запасе, что мне только стало их на весь сей новой сад и на подсадку в обоих садах прежних, но осталось некоторое количество мне и для себя и отправления в мои собственные сады по дозволению князя. Я велел их там посадить: яблони в моем новом полевом саде, а чернослив или зимовые сливы в садах ближнем и верхнем, которые прекрасные плоды ведутся у меня и доныне, а из яблонок остались очень-очень немногие, и достопамятнейшая из них есть так называемая Денисовка. Прочие же на большую часть хотя сначала и принялись, но потом в отсутствие мое погибли.
Наконец, 5-го сентября основал и заложил я свое новое обиталище. Место для хором назначил я на самом красивейшем месте, в небольшом расстоянии от большой дороги, на самом берегу большого и обширного пруда, выдавшемся в пруд углом, наподобие мыса, и поставил дом так, чтоб он лицом был прямо к большой дороге и окружен был и спереди и с правого бока водою и небольшим подле себя на самом береге цветниками. Сим оградил я подле самой воды низеньким штакецом, и для входа в него из хором назначил быть большому каменному крыльцу из моей столовой комнаты. И как тогда каменщики были еще не отысканы, то заложил я дом для поспешения на столбах и тотчас велел приниматься за работу.
Между сими хлопотами не упускал я заниматься и своими любезными гостями; а в самой день закладки хором посетил меня первой из тамошних соседей, и впервые еще, помянутой господин Новиков вместе с господином Игнатьевым, которых мы также постарались угостить как можно лучше. А на другой день после того вздумали племянницы мол съездить к нам в Дворяниново и повидаться с тамошними нашими родными, и мы проводили их до села Турова и остались сами в гостях у жившего тут господина Шушерина, Василья Федоровича. Сей любезной человек незадолго до того сделался мне знаком, и как он любил искренно нас, а мы его, то и рад я был, что дом его случился быть у нас на самой дороге и на половине пути, и потому служил нам тут всегда добрым перепутьем. Дни чрез два после того посетил и бы нас в Киясовке, с женою и обеими дочерьми своими, а 12-го числа ездила жена моя с старшею из племянниц моих в Коломну, для некоторых покупок; а чрез три дня после того и разрушилось опять наше приятное общество, чрез отъезд племянниц моих обратно в Кашин.
Мы проводили их с чувствительным сожалением, и жена моя поехала с нею на короткое время в Москву, а я остался хлопотать с своими строениями, лесами, садами и мужиками.
В сих происшествиях протекла нечувствительно вся первая половина, сентября месяца, а что происходило во второй и далее, о том расскажу я вам в письме последующем, а теперешнее сим кончив скажу, что я есмь ваш и проч.
(Генваря 4-го дня 1809 года).
Любезный приятель! Едва мы только проводили своих племянниц и с женою моею от себя, как и перетревожило нас уже сделавшееся первое и большое зазимье. Зима с стужами своими показала глаза свои как-то в этот год слишком уже рано. Первый и довольно жестокий мороз посетил нас еще 9-го августа, а в половине октября настала уже я совершенная зима. Теперь вообразите же себе, сколь мало удобного времени имел я к совершению всех своих начатых строений. Но сказать надобно, что и трудился и заботился я об них прямо ревностно, а особливо после того как пугнуло меня помянутое зазимье; ибо как по всем замечаниям надлежало тогда ровно чрез месяц ожидать и настоящей зимы, то усугубил я все мои труды, старания и работы и не отходил почти ни пяди от сих, присутствуя при них от утренней зари до вечерней, или разъезжая сам по лесам для понуждения скорейшей вырубки и привоза дерев. Стук от нескольких десятков топоров продолжался беспрерывно с утра до вечера и разбуждал нас с восхождением солнца, но нужда приневоливала меня и употреблять всевозможнейшую поспешность.
Помянутое зазимье заставило нас впервые испытать нагревать комнаты наши каминами, но они скоро доказали, что на них дальней надежды полагать никоим образом было нам не можно. Производимое ими тепло столь же скоро и уходило, как при закрытия оных набиралось. Сперва обрадовались было мы, увидев себя в тепле, но радость наша была весьма кратковременна. Чрез немногие часы комнаты наши делались таковыми ж холодными, как были прежде я усугубляли только гореванье наше о том, как нам будет жить тут в самое позднее осеннее время.
Впрочем, имел я около сего времени у себя неожидаемого, но весьма приятного гостя. Вдруг является передо мной один молодой и ученой священник, приехавший из Коломны для осмотрения упразднявшегося у нас в селе поповского места, дабы в случае, если оно ему полюбится, можно б было ему, по благосклонности к нему архиерея, занять оное. Он пришел тогда ко мне на поклон, и мы не успели с ним нескольких минут провесть в разговорах, как и полюбили друг друга. Нигде знакомство и дружба так скоро не восстановляется, как между учеными, а особливо если повстречаются взаимно согласные мысли и чувства. А самое сие тогда с нами и случилось. Я нашел в нем хотя не великого во всем знатока, но, по крайней мере штудировавшего в семинарии, и много кой-чего таки знающего, но что всего лучше, отменно любопытного молодого человека; а и он поразился неожидаемостию и удивлением, нашел во мне человека, превосходящего знаниями всех их семинарских учителей. Самое сие я прилепило его так ко мне, что он положил за непременное себе дело, добиваться всеми образами, чтоб перевели его в село наше, а сие к обоюдному нашему удовольствию чрез короткое время и воспоследовало действительно; чему я с моей стороны тем более был рад, что получил в нем давно желаемого и приятного себе по ученым делам и материям собеседника, и могу сказать, что он доставлял мне сотовариществом своим весьма многие приятные минуты. Он назывался Никитою Никифоровичем, а прозванием Морев.
Наконец приискали мне и наняли и каменщиков, и как время оставалось уже мало, а фундамент был превысокой, то усугубил я еще и более ревностное мое за работами смотрение и не отходил от них почтя ни пяди, и хлопот было у меня полон рот с ними. Но как бы то ни было, но мы с ними его смастерили, я довольно удачно. Кроме сего, занимался я в сие время и поправлением некоторых маленьких прудов, в деревнях находящихся, но более всего привлекали меня к себе леса и требовали частого присутствия в оных. Надобно было нам из них премногое множество всякого леса как на казенное, так и на крестьянское строение, а не менее для запасения себя дровами, на всю зиму. И все сии деревья вырубаемы были не инако, как по моему указыванию и с наблюдением наивозможнейшего порядка. Итак, для всего того доводилось мне почти всякой день ездить в рощи и леса и давать мои наставления. Всю помянутую рощу разрубили мы аллеями и прошпектами на множество частей и косяков, и превратя ее тем в некоторой род зверинца, придали ей действительно такой хороший вид, что все почти проезжие останавливались, чтоб множеством сих аллей, представляющихся то и дело глазам, полюбоваться.
В сих упражнениях и многочисленных трудах и не видал я, как прошла и вторая половина сентября, и наступил октябрь месяц. Первое число оного, или день Покрова Богородицы, праздновали мы в Воскресенках у родственника нашего Арцыбышева, которой из всех наших родных жил тогда всех ближе к нам, а оттуда проехали теща моя с дочерью г. Ладыженского на часок в нашу деревню, а я, возвратившись в Киясовку, принялся за расчерчивание и делание пред новым своим домом цветница, дабы к весне иметь его для посадки цветов уже готовым.
Вскоре за сим наступило и 7-е число октября, и совершилось мне ровно 36-ть лет от рождения. Я отпраздновал сей день, по обыкновению моему, тихомолкою и более духовно, нежели наружно, и занимаясь помянутым делом. К именинам же моим приехала к нам и тетка Матрена Васильевна на несколько дней погостить, и мы посещением ее были очень довольны. В день же именин моих пригласили мы к себе нового нашего знакомого, г. Новикова; но кроме его и помянутого родственника нашего г. Арцыбышева, никого в сей раз у нас не было. А вскоре за сим ездил я еще раз для некоторых нужд и на самое короткое время в свою деревню, и заезжая на дороге к обоим своим друзьям, г. Шушерину и Полонскому, повидался я с ними. Оба они неведомо как довольны были тем, что я их не забывал и не отпускали меня без того, чтоб я у них либо отобедал, либо ночевал. По возвращении же моем назад, вскоре поехала от нас и Матрена Васильевна и увезла с собою я обеих дочерей своих, гостивших у нас во все сие первое время пребывания нашего в Киясовке.
Сим разрушилось тогда наше маленькое общество, и сколько нам того ни было жал, но мы некоторым образом были тем и довольны; ибо в самое то время начинала уже почти становиться зима и мы не знали как и самих себя обогревать, и боялись, чтоб нам гостей своих не поморозить.
Но доколе тянулся октябрь, то все еще мы как-нибудь пробивались. Но как скоро начался ноябрь и с ним настала и настоящая зима, то началось с нею вкупе и то самое время, которое я поныне еще забыть не могу и кое было скучнейшее, труднейшее и беспокойнейшее во всей моей жизни. Работ было еще великое множество неоконченных.
Хоромы только что тогда покрыли, и надобно было отделывать их еще внутри, а потом класть в них печи; а прочие здания на дворе требовали еще и множайшей работы. Кроме того спешил я копать рвы и разгораживать ими все семь полей казенного хлебопашества. Все сии работы требовали почти ежечасного моего при себе присутствия, а стужа такая! непогоды страшные! а отогреваться от них было почти негде. Домашние мои принуждены были с утра до вечера сидеть в шубах, и оставя просторнейшие комнаты, которым и самые камины нимало не помогали, сбиваться все в кучку в маленькие комнаты для удобнейшего себя обогревания каминами. Сии денно и нощно и без умолку почти у нас пылали, ибо пред ними только и можно было сколько-нибудь отогреваться. Ежедневно сожигали мы в них множество наилучших березовых дров, и нажегши столько угольного жару, сколько могло только помещаться в оные, не успевали их закрывать и первым теплым духом час какой или два попользоваться, как исчезал и вылетал оной опять сквозь окна и стены, и мы паки о растапливании оных помышлять долженствовали. Но днем как-нибудь уже мы пробавлялись, до что касается до ночей, то сии были нам уже всего несносней, а особливо во время сделавшейся уже большой стужи и наступления зимы самой. Мы встречали их как некаких медведей и готовились заблаговременно зябнуть, дрожать и терпеть неописанное беспокойство.
Теперь вообразите себе, каково нам и не только нам, но и всем верхним людям нашим было жить и терпеть такое беспокойство целый месяц сряду, а особливо последние недели в ноябре месяце. Сии сделались было нам уже совсем несносны и я истинно не знаю, как мы все сие время прожили и как при всех таких душевных трудах и беспокойствах провели мы сие время, по особливой к нам милости Господней, так счастливо и удачно, что не только никто из нас, но ниже из малюток детей и людей наших не занемог и не вытерпел болезни.
Наконец кое-как и насилу-насилу кончили мы все строение, и дом мой поспел и сделался уже для обитания способным. Теперь не могу никак изобразить вам того удовольствия, которое чувствовали мы, перебравшись совсем жить в оный. Сущим раем казался он нам в сравнении с житьем нашим в большом и огромном тамошнем доме: и тепел, и хорош, и покоен он нам показался! Но никто так не был доволен, как я своим кабинетом. Я снабдил его не только частью печи, но сверх того еще и камином, и как положение его случилось быть в средине между других комнат, то был он отменно тепел, а не было недостатка и в свете. Два больших окна, с простирающимся видом из них на пруд и за оным на церковь и старый дом, освещали оный. Под одним из них, в спокойном уголку, ассигновал я для себя сиденье и установил свой столик, под другим поставил большой стол для учеников моих. Стены установил я книгами и шкапами, а кой-где и картинами, привезенными из дома, и был обиталищем своим очень доволен, и тем паче, что имело оно сообщение и с гостиною, и с лакейскою, и с моею канцеляриею. А и домашние мои со всем бутором {Бутор -- здесь: пожитки, скарб.} своим уместились так хорошо, что все были наконец довольны. По счастию, дети мои были еще малы, и для помещения их требовалось не много места. Все они поместились с своею бабушкою в одной комнате и довольно еще просторно, и одна только наша спальня была темновата, но зато теплее почти всех комнат.
Сим образом перешедши и расположившись в новом и довольно для нас просторном и спокойном доме, отдохнули мы от претерпенных своих трудов и беспокойств и повели уже порядочную, как водится, жизнь; и как было уже где порядочно принимать и угощать гостей, то начали мы уже помышлять о сведении дружбы и знакомства с множайшими из живущих в тамошних окрестностях дворян, и за сим дело не стало. Дом г. Новикова не замедлил познакомить нас и со многими другими. Бывая в оном, имели мы случай съезжаться с некоторыми его соседями и друзьями, и как г. Новиков не оставлял всем об нас рассказывать и рекомендовать нас с стороны хорошей, то вскоре познакомились мы и с некоторыми другими домами. Из сих в особливости сделались нам дружны дом господина Кологривова, Николая Ивановича, человека милого и любезного и столь веселого характера, что мы всегда в свидании с ним и его женою находили удовольствие. Другой такой же дом был господина Беляева, Федора Васильевича. Сей был человек хотя небогатой и простенькой, по имел двух взрослых и доброго характера дочерей, полюбивших в особливости наше семейство и нередко гостивших у нас по нескольку дней сряду. А особливо сделалась дружна нам младшая из его дочерей по имени Алена, с которою и поныне еще продолжается у семьянинок моих дружба.
Итак, мало-помалу, при помощи нередких свиданий с ними, начали мы жить гораздо веселее прежнего и весь последующий месяц декабрь провели без скуки и в удовольствии. Весьма много поспешествовало к тому и то, что мы обрадованы и успокоены были в душах наших наиприятнейшим для всех нас слухом, что наконец удалось нашим войскам разбить и рассеять всю злодейскую пугачевскую сволочь и самого его, искавшего спасение в бегстве, с вернейшими его наперсниками поймать, и что везли уже его окованного по рукам и по ногам в Москву для суждения и восприятия достойной мзды за все его варварства и злодеяния. Не могу изобразить, как обрадовало нас первое полученное о том известие и как мы благодарили Бога за спасение всей России, в том числе и нас от сего изверга. Как тяжелый камень свалился тогда с сердец и плечей наших.
Что касается до меня, то не успели за зимним временем кончиться все мои надворные труды и упражнения и мы перешли жить в новой дом, как, не любя быть праздным, и начал я все остающееся от дел по должности моей свободное время посвящать опять наукам и литературе, и принялся паки за свои книги, перо и кисти. И как по счастию времени сего оставалось довольно и дел по должности моей стало становиться час от часу меньше, то и мог я к удовольствию своему употреблять к тому множество часов ежедневно, а особливо в длинные зимние вечера и утра. В сии последние наиболее занимался я кой-каким писанием, а особливо переписыванием набело первой части моей "Детской философии", которую, по случаю близости к Москве и нередкому в ней быванию, хотелось мне постараться как-нибудь отдать в печать. Итак, надобно было всю ее вновь пересмотреть, кое-что прибавить и переписать в тетради особые. Во время же дня занимался я иногда самым рисованьем, а особливо разрисовыванием имевшихся у меня многих разного рода эстампов. Побуждало меля к тому наиболее то, что восхотелось мне угловую свою и очень светлую и веселую гостиную комнату, по обятии ее обоими, убрать колико можно более картинами и установить оные по стенам и простенкам, узорами. И как к сему потребно было, в прибавок к имевшимся у меня многим картинам, еще много, то и спешил я наготовить оных. А как по счастию случилось нам иметь в числе дворовых тамошних и одного изрядного столяра, то и должен был он мне готовить для всех их до мере рамки, которые потом я раскрашивал, золотил и украшал, как наставлял меня Бог на разум, и как приличнее и сообразнее было с сделанным для расположения всех их рисунком. А в том должны были помогать мне и все трое моих учеников и сотоварищей, которые вместе со мною в кабинете моем и жили.
Что касается до вечеров, то имели мы в это время особливое занятие. Восхотелось мне как их, так и обеих моих молодых своячин, дочерей тетки Матрены Васильевны, приехавших опять к нам гостить, спознакомить с своею "Детскою философиею" и испытать читать им ее вслух, колико можно явственнее и с нужными всего растолкованиями, дабы преподать им чрез то понятие о всех нужных вещах, содержащихся в сей книге, а особливо о Боге и устроении всей вселенной. Итак, усадив их кругом около поставленного посреди кабинета моего стола, прочитывал я им по примеру, как читают профессоры свои лекции, в каждой вечер до разговору, и разговаривая притом с ними о читанных материях. Не успел я сего начать, как чтение и разговоры сии всем слушающим детям так полюбились, что они стали уже с нетерпеливостью дожидаться вечера, и уже без призыву сами ко мне по наступлении оного собираться.
Легко можно заключить, что сие было мне весьма не противно; но удовольствие мое сделалось еще несравненно больше, когда они и самому нашему ученому священнику отцу Никите, случившемуся однажды быть при сем чтении, так полюбились, что он униженнейшим образом стал меня просить о дозволении приходить к нам по вечерам и ему, и пользоваться слушанием нашего чтения. Удивился и обрадовался я такой неожидаемой просьбе, и с удовольствием ему сказал: "Пожалуй, пожалуй, отец Никита, мы будем вам и очень еще рады; с вами могу я еще и пространнее трактовать и разговаривать о всех материях, и для детей будет сие еще тем полезнее. И что ж? он и действительно с того времени не пропускал ни одного вечера и являлся к нам еще прежде всех по наступлении оного, и мы с ним действительно по поводу читанных разговоров углублялись иногда в предлинные и важные разговоры, которые не только детям были полезны, но и самому мне и ему доставляли превеликое удовольствие. Одним словом, он сделался нам ежедневным собеседником и соучастником в разговорах, и как он был человек умной и притом веселого характера, то полюбив его, были мы сообществом его весьма довольны.
Итак, были у нас по вечерам действительно маленькие лекции, и по важности разговоров наших с отцом Никитою можно было назвать их прямо философическими. И как случилось, что он о физике не имел почти никакого понятия, то не можно изобразить, с каким удовольствием он разговоры о физических предметах слушал, и как много их хвалил и благодарил меня за преподание ему о многих неизвестных ему вещах столь ясного и хорошего понятия. Но сего было еще недовольно, но он, сезивши однажды около сего времени в Коломну, разславил и там всем своим семинаристам, прежним товарищам, и расхвалил сочинение мое так, что все и тамошние усердно захотели меня узнать и сочинение мое видеть.
А от сего и произошло то следствие, что как и самому мне, не помню уже для чего именно, случилась необходимая надобность съездить в Коломну и побывать у архиерея, то нашел я уже и сего обо мне кем-то весьма с доброй стороны предваренным, и потому он не только принял меня с отменною ласкою, но и исполнив тотчас мою просьбу, унял у себя обедать и за обедом не мог довольно со мною обо всем наговориться. Был тогда архиереем в Коломне почтенный старичек Феодосий, человек хотя не ученой, но довольно умный и набожный.
Но тем еще не окончилось, а не успел я, отобедав у архиерея, возвратиться в дом к его секретарю, брату моего канцеляриста, у которого я приставал, как все наиученейшие и лучшие семинаристские студенты, узнав как-то о моем приезде, там меня уже дожидались и спроворяли, что один знакомой им купец, дожидавшийся меня тут также, упросил меня с хозяином приехать к нему посидеть на вечерок. Мне было сперва и не хотелось на то согласиться, ибо я ожидал единого только подчивания, по обычаю купцов, напитками, но вышло совсем другое, а против всякого чаяния, нашел я тут помянутых наилучших и умнейших студентов, и как хозяин был сам охотник до книг, и любил слушать ученые разговоры, то по принятии и угощения меня наилучшим образом всякими сластями, я завел он тотчас со мной разговоры о делах ученых, и как пришли к тому тотчас и господа студенты, то и пошла у нас потеха. Вмиг схватились мы говорить о материях разных и одна другой важнейших; я как собеседники мои ни старались сначала выказывать мне свои знания, но скоро дошло до того, что они и все прочие стали только разиня рот и развесив уши слушать то, что я говорил. А я, пользуясь тем, и имел тогда случай оказать им в полной мере все мои философические знания и тем не только заставить их себя полюбить, но и вперить в них наивеличайшее к себе почтение. Словом, они сочли меня и Бог знает каким ученым человеком и получили обо мне наивыгоднейшее мнение.
Целый вечер и почти до полуночи провели мы тогда наиприятнейшим образом в сем собеседования с ними. Хозяин мой до восхищения был тем доволен и не знал, как меня угостить лучше, а из студентов никто так много меня не полюбил, как Иероним, бывший потом архимандритом в Воскресенском монастыре за Москвою, и любивший и почитавший меня по кончину свою весьма много; но и он был достоян всей моей любви и дружества и самого почтения. Мы видались с ним не один раз впоследствии времени, и я, любуясь еще и поныне стихами и приветствиями его, написанными им в моем альбоме или памятнике друзей, и напоминая сего умного и любезного человека, благословляю и поныне его прах я желаю ему ненарушимого покоя.
Но теперь время мне сказать вам что-нибудь я о моей новой должности, и о правлении порученною мне волостью. Сие управление толь многими селами и деревнями и столь великим множеством народа было для меня дело хотя новое и по необыкновению сначала очень дико и не совсем-таки легко, но мало-помалу стало становиться для меня сноснее и не таково тягостно как сначала. Нужно только было при начале правления войтить во все подробности дел волостных и узнать все обстоятельствы, относящияся до сей волости, и учредить и основать во всем порядки и сделать всему нужные распоряжения, как потом и пошло все равно как по лесенке и мне дальнего труда уже не стоило управлять оною. Недоставало мне только хорошего помощника и исправного приказаниев моих производителя. Прикащик прежний хотя и отправлял по нужде сию должность, но он был ни то ни се, и по пословице говоря, ни рыба, ни мясо, и я не столько был им доволен, сколько досадовал на его за нерасторопность, за лень, глупость и старинные его привычки. К тому же, всегда я говорить мне с ним по его заиканию была комиссия; но как переменить было нечем, то принужден был я и его вспоможением и услугами сначала быть довольным; но скоро дошло до того, что стал он у меня час от часу более выходить из кредита, и я все охотнее поручать его родному брату, хотя бородачу, но имевшему более ума и провора. Сверх того, как князь прислал ко мне для содержания при казне караула и для других надобностей и четырех человек отставных и хорошего поведения и исправных солдат, то при множайших случаях пользовался я и ими.
С князем, командиром моим, была у нас частая переписка, и как я ему обо всем доносил, что мною делано и предпринимаемо, и распоряжаемо было, и я ничего важного без его ведома и приказания не предпринимал, то был он всем управлением, делами и поведением моим совершенно доволен; но прибавить к тому надобно и то, что я сообразно с его наидобрейшим и честнейшим характером, и сие доведение свое расположил на честнейших также правилах и не только удален был от всякого рода мздоимства и лакомства, но за главное правило себе по ставил наблюдать во всем правду и при всех разбирательствах жалоб и ссор крестьянских держаться совершеннейшей справедливости и не наровить никому и ни в чем на свете, а всего более удаляться от делания какого-нибудь кому и самомалейшего притеснения, не взирая какого б состояния кто ни был.
Все сие произвело то следствие, что все добрые люди и порядочные крестьяне полюбили меня очень скоро и были мною довольны. Что ж касается до дурных и негодных людей, то натурально сим был я не совсем по сердцу, но я о сем нимало не заботился. В особливости же не был я люб всем ворам и плутам, и как был я на них прямо острая коса, то не лежало их ко мне сердце, и если причинял мне кто досады и доставляло многие хлопоты и неприятности, так сии молодцы удалые. Я уже пересказывал вам, какое приветствие сделал я всем им при самом своем приезде; но сколь сильно я обманулся, надеясь, что такое увещание на них сколько-нибудь подействует! Они и не подумали о том, чтоб дать себя убедить оным, и не успело несколько недель пройтить, как и принялись опять за свое прежнее ремесло, и ну по-прежнему воровать и либо красть что-нибудь друг у друга, либо по-прежнему у ночующих у них проезжих людей, а мало-помалу и пустились во вся тяжкия.
Господи! Как было мне тогда досадно, когда начали доходить до меня о том частые слухи. Будучи от природы совсем не жестокосердным, а, напротив того, такого душевного расположения, что не хотел бы никого оскорбить и словом, а не только делом, и, не находя в наказаниях никогда ни малейшей для себя утехи и видев тогда сущую необходимость оказывать жестокости и с сими бездельниками для унятая их от злодейств драться, терзался я от того досадою и неудовольствием. Но нечего было делать. Необходимо надлежало их от воровства и всех шалостей отваживать и унимать, и я скоро увидел, что добром и ласковыми словцами и не только увещеваниями и угрозами, но и самыми легкими наказаниями тут ничего не сделаешь, а надобно было неотменно употреблять все роды жестокости, буде хотеть достичь тут до своей цели. Итак, сколько я сначала ни философствовал и ни наказывал их, будучи сам в спокойном духе и смеючись, но удальцы сии скоро начали и самого меня так раздражать, что я иногда доходил до сущих глупостей и рассерживался до исступления. Да и нельзя было инако, ибо стали случаться такие происшествия, которые и каменного выводили из терпения.
Например, однажды привели ко мне двух воров, воровавших и пойманных вместе, но при допросе не мог я никак согласить между собою их слова и признания, но один говорил то, а другой другое. Я говорить... я увещевать их и так, и инак... я говорить, что неотменно один из них лжет, а другой говорит правду, и что непременно надобно мне узнать истину. Но не тут-то было! Молодцы мои стали в одном, да и только всего. И знать, что были удальцы самые, что я более часа обоих их попеременно велел сечь, но не мог никак добиться правды. Господи! Как они меня сим запирательством своим тогда раздосадовали и вздурили. Я выходил почти сам из себя и не прежде как уж при третичном и жесточайшем истязании их добился уже толку.
В другой раз увидели двух человек, ворующих муку с мельницы, но захватили с мукою только одного, а другой ускользнул, и не можно было за темнотою и признать его. Итак, надобно было узнать, кто бы такой был с ним и воровал вместе. И сей бездельник вывел меня уже совершенно из терпения и раздражил до чрезвычайности, ибо вздумал сперва запираться, и несмотря на трех свидетелей, поймавших его и клятвенно утверждавших, что не только видели другого, но хватали его и едва не ухватили, стал в том, что был он один и никого с ним не было. Господи! Какая была тогда на меня досада и как было нестерпимо такое явное запирательство, а особливо когда не помогло нимало и все сеченье. Несколько раз принимался я сего бездельника пороть, и чем и чем я его уже не сек, но он как стал в одном, да и только всего. Что ты изволишь? Наконец, и когда его спина была уже ловко взерошена, насилу-насилу повинился и сказал на одного из тутошних крестьян. Но что ж? И тут вышла неправда. Сыскали того мужика, но тот всеми клятвами божился, что не знает и не ведает того и никогда с ним не бывал и не воровал. Я так и сяк! Но не тут-то было! И оба остаются при своих объявлениях и клянутся. Нечего было делать, принужден был велеть положить и сего и сечь, принуждая признаться; но он с спокойным духом говорил, что хоть до смерти его засеки, а признаться ему не в чем. Остановился я, сие услышав, и, по счастию, вздумал призвать свидетелей, ловивших сих воров, и спросить их, не могут ли они мне сказать, походил ли сей мужик чем-нибудь на того, которого они видели?
-- Нет, сударь, -- сказали они единогласно, -- этот совсем на того не похож, тот и ростом был гораздо выше, и борода у него маленькая и не такая большая, как у него.
-- Ну вот, сукин сын, -- сказал я, -- не вявь ли ты склепал на сего, ни за что, ни про что подвел под побои? Ну, ложись опять, бездельник.
-- Ну что ж, сударь! -- вытерпел еще добрую настилку и насилу-насилу с него смолвил и показал на другого.
-- Давай сюда и того, -- закричал я.
Привели мне и того, но и тот не только всеми клятвами клялся, что он не знает, не ведает, но представлял двух свидетелей, оправдавших его тем, что он в самое то время и часы, в которое сие воровство производилось, был с ними, и там ему быть никоим образом было не можно.
-- Ну вот, сукин сын, опять солгал, ложись опять и сказывай истину. Говорю тебе, что не отстану, и как ты не думай, а добьюсь и узнаю истину.
Итак, ну-ка я его опять пороть, и он, вытерпев опять добрую передрягу, повинился, что и сего оклепал напрасно, мстя ему за одну себе досаду, и сказал на третьего. Но что б вы думали? Оказалась опять ложь и неправда и напраслина сущая. И легко ли, целых пять человек он сим образом и все напрасно оклеветать старался.
И как претерпев за каждого добрые настилки, вывел он меня совсем уже из терпения, то, боясь, чтоб бездельника сего непомерным сечением не умертвить, вздумал я испытать над ним особое средство. Я велел скрутить ему руки и ноги и, бросив в натопленную жарко баню, накормить его насильно поболее самою соленою рыбою и, приставив строгий к нему караул, не велел давать ему ни для чего пить и морить его до тех пор жаждою, покуда он не скажет истины, и сие только в состоянии было его пронять. Он не мог никак перенесть нестерпимой жажды и объявил нам, наконец, истинного вора, бывшего с ним в сотовариществе. И вот с какими удальцами принужден я был иметь дело.
Но зато и наказал я их особым и примерным образом, и, желая всему селу показать, как наказываются воры, велел их, раздев донага, вымазать всех дегтем и водить с процессиею по всей улице села, и всем жителям, выгнатым из изб для осмотрения перед вороты, кричать, чтоб смотрели они, как наказываются воры, и что со всеми и другими поступлено будет так же, кто изобличится хотя в малейшем воровстве. Маленьких же ребятишек велено всех согнать к мосту, и в то время, когда поведут воров через оный, велел заставлять кричать:
"Воры! воры!" -- и кидать в них грязью, ибо происходило сие еще осенью, а потом, собрав все крестьян, торжественно им сказал, что если они от воровства, а особливо у проезжих и ночующих в селе, не уймутся, то вместо тогдашних двух не спящих ночных караульщиков в селе сделаю десятерых. А ежели и за сим все еще воровство будет, то сделаю, чтоб пред каждыми тремя дворами был неспящий караульщик, и не только замучу их сими караулами, но и всякий раз сии караульщики должны будут отвечать мне за все пропажи и покражи.
Таковое примерное наказание, соединенное с политическою уловкою, не только нагнало действительно на всех страх, но произвело вожделеннейшее действие, и мужики мои, увидев, что я нимало шутить не намерен и в состоянии действительно все то исполнить, наконец, подумав и поговорив между собою, смолвились, чтобы бросить наконец все шалости и не только самим ничего дурного не предпринимать, но смотреть пристально и за другими и никому не наровить, но выводя все наружу, представлять виновных для наказания.
Словом, последний случай произвел во всех такое живое впечатление, что, к неописанному удовольствию моему, с того самого времени все крестьяне села Киясовки с деревнями ровно как переродилось, и помянутое образцовое наказание отходило как бабушка и отстращало их от всех прежних шалостей, и как о том повсюду и в других местах разнеслась молва, то чрез короткое после того времени имел я удовольствие слышать, что во всех селениях наших, -сидевших на большой дороге, сделалось так смирно и так безопасно, что проезжие могли все повозки свои без всякого караула оставлять на улицах, не опасаясь, чтоб из них что-нибудь было украдено, и отзывались тем очень довольными. Сами хозяева старались уже их в том уверять, и дуракам самим то слюбилось.
Сим образом удалось и посчастливилось мне, наконец, истребить все прежнее воровство и прежние все шалости и смыть с киясовских крестьян прежнее гнусное пятно и вместо прежней дурной славы доставить им о себе повсюду лучшее мнение. Но сказать надобно, что и стоило мне сие несказанных трудов, хлопот и досад бесчисленных, и что не прежде я достиг до совершенного с сей стороны спокойствия, как в течение целого почти годичного времени, но зато после и сами они меня полюбили и, благодаря меня за то, были весьма довольны, и отзываются обо мне и поныне еще с большою похвалою.
Но я, возвратясь к нити моего повествования в окончании сего письма, скажу, что в помянутых разных занятиях и приятных препровождениях времени нечувствительно протек и последний декабрь месяц сего года, а с окончанием сего кончу я и письмо сие, сказав, что я есмь ваш, и проч.
Января 5-го дня 1809 года.
Любезный приятель! Итак, вновь наставший 1775 год начал я провождать, живучи уже в Киясовке, в новом и покойном казенном доме. Все маленькое семейство мое состояло в сие время только в нас трех старших, меня, жены и тещи и троих моих малолетних еще детях, ибо и самой моей старшей дочери шел тогда только осьмой, сыну доходил только четвертой, а меньшой моей дочери, Настасье, пошел только другой год, и она была еще на руках. Что касается до моего сына, то был он уже на ногах, и будучи милым и любезным ребенком, начинал доставлять нам собою уже много утех. Он сошел уже с рук женских и к нему приставлен был дядька, с которым занимался он детскими своими играми и упражнениями. Был он как-то и смаленьку благонравен и хотя не освобожден от некоторых свойственных детям слабостей, однако далеко не таков упрям, плаксив и резок, как бывают многие дурные и избалованные дети. Но мы день от дня замечали уже в нем некоторые хорошие свойства и склонности и потому, льстясь надеждою, что будет из него со временем человек и что он составит, может быть, утешение в нашей старости, любили его и тогда уже всею душою и сердцем и не спускали его почти с рук своих. Но могу сказать, при всей нашей любви к нему, однако его не баловали, но от самого младенчества старались отучать его от всех дурных привычек, но не столько строгостью, сколько добром и особливыми уловками.
В пример тому расскажу вам об одном смешном, бывшем у нас с ним происшествии, и доставившем нам нечаянно наиудобнейшее средство к униманию его от упрямства и слез, проливаемых иногда, по обыкновению детей, по-пустому. Однажды, как теперь помню, случилось мне сидеть в моем кабинете, и оп один только был со мной. Я, по обыкновению моему, что-то писал, а он расхаживал у меня по горнице. Вдруг попадись ему на глаза астролябической штатив или ножка, лежащий на верху шкафа с моею аптечкою. И как ему до того не случалось сего подножия видеть, а был он уже и смаленьку очень любопытен, то ни с другого слова, подбежав ко мне и указывая на штатив, спросил у меня: "Папинька, а что это такое?" Тут приди мне мысль и желание над ним немного пошутить и поиздеваться, и потому ни с другого слова, сказал я ему: "О, мой друг! это штука, это большая штука!" Сим возбудил я еще более в нем любопытство. "А что ж такое это за штука, папинька?" спросил он меня еще. "А вот я тебе, мой друг, покажу, сказал я, и сняв штатив со шкафа присовокупил: эта штука на смерть не любит всех маленьких ребят, которые сердются, упрямются и о пустом плачут, и как скоро завидят, так вот так разжавшись (в самое то время, разжав ножки, тотчас их опять дружно сплескнул), тотчас рабенка и сест и переломает даже и косточки все; а потому берегись и ты, мой друг, ее! Пропади она окаянная!" Сказав сие, положил я штатив опять на шкаф. -- "Ну, папинька, сказал на сие мой мальчишка, экая она ажно какая! а как ее зовут".-- "Астролябия, мой друг", (сказал я) и сел опять за свое дело, а он, поглядев на нее и пошел от меня, твердя только "Астрелябия! Астрелябия, экая какая!"
На сем тогда сие и осталось, и я усмехнувшись тому и позабыл сие происшествие. Но как удивил он меня чрез несколько после того недель еще неожидаемым ни мало вопросом. Случилось нам однажды куда-то уже весною ездить в карете и иметь его с собою. Тут, стоючи у дверец и смотря в оные, увидел он лошадиные кости, случившиеся лежать подле самой почти дороги и приди ему мысль меня об них спросить: "Ах, папинька! сказал он, уж не астрелябия ли это всех поела и не ребяток ли это кости?" Тогда хвать я себя за бороду и сам в себе сказал: "А! а! так хорош", и тотчас ему в ответ сказал: "Так точно, мой друг, это она, проклятая, это все были упрямые и дурные ребятки, всех-то она их поела за плаканье и упрямство, и видишь одни только косточки остались".-- "Экая она проклятая"! подхватил он, и до тех пор с костей глаз не спускал, покуда их можно было видеть. И с сего времени он так сей проклятой астролябии боялся, что при всяком разе, когда случалось ему заупрямиться или расплакаться, нужно было только упомянуть астролябию, как тотчас и переставал, и нам шутка сия обратилась в великую пользу и много помогла при отучивании его от всего дурного.
Что касается до моей дочери, то сия умела уже тогда грамоты. Бабушка ее успела уже обучить ее оной, и тогда начинала она учится у меня писать, и была всем характером своим милая и любезная девчоночка и ее любили не только все мы, но и посторонние.
Как тогда, кроме сих наших детей, было с нами много и чужих и взрослых, то со всеми ими не скучно было нам препроводить тогдашние святки; к тому же и езжали мы уже кой-куда в гости, и приезжали и к нам все те из наших соседей, с которыми мы успели познакомиться. При сих выездах обновил я свой оригинальной, раскидной и тогда только что вновь мною выдуманный возочек, в каковых после того езжал я во все продолжение моей жизни в зимнее время, и езжу с особливым удовольствием и поныне. Побудила меня к сей выдумке охота моя к читанию книг, а особливо в праздное дорожное время. Будучи охотником и любя ездить в розвальнях, досадовал я только на то, что стужа, морозы и ветры не дозволяли мне никак заниматься чтением книг, а принуждали быть во время дороги совершенно праздным. И как однажды мне с одной стороны сия праздность, а с другой -- ветр и стужа очень надоела, то стал я помышлять нельзя ли как-нибудь угораздиться и приделать к розвальням моим небольшую и такую покрышку, которая прикрывала бы собою одну только мою голову, плечи и руки, и защищая их от стужи, была бы и светла и могла бы доставлять мне возможность заниматься чтением книги. Не успела мысль сия во мне произойтить, как родилось желание скорее произвести ее и в действо. Я тотчас начал ее обработывать далее, и образовав в мыслях всю уже форму сего покрывальца, заставил тотчас столяра ее из досок, на подобие некакого сундучка связывать, прорезать со всех трех сторон довольно просторные окошечки, вставит в них на петлях рамочки с стеклами, и всю ее снаружи обить кожею, а внутри сукном, и приделать ее к задней половине розвалень, так чтоб вся она на петлях могла откидываться назад и чтоб севши или легши в сани можно было ею нахлупить голову и сидеть в ней, как в маленькой светлой горенке. Наконец, чтоб было в ней совершенно тепло, то велел я сделать так, чтоб при опускании края сей покрышки в закрой длинной рамы, приделанной и прикрепленной во всю длину саней и покрывающейся сверху также откидною спереди для покрытия ног доскою. Все сие с самого начала удалось мне сделать так хорошо и удачно, что полувозочек мой, по отменной своей легкости и спокойству, мне отменно полюбился, и каков странен и смешон ни казался иным многим, но я нимало того не уважал, а смеялся сам тому, что они сами не зная чему смеются, и почитая его наиспокойнейшим зимним экипажем, продолжал всегда в нем ездить.
Не успели святки еще пройтить, как, оставив своих родных в Киясовке, поехал я сам на короткое время в Москву. Это было еще в первый раз, что поехал я к князю своему с личными донесениями о состоянии волости и обо всем мною в ней сделанном. Князь принял меня очень ласково и был всеми моими делами и распоряжениями доволен и благодарил меня за все мое обо всем старание. После чего и пошли у нас с ним разговоры и рассуждения о том, что бы впредь сделать и учредить. Главнейшим предметом оных было построение в Киясовке для больных госпиталя, который ему неотменно учредить там хотелось и для которого старался уже он приискать и лекаря. И как тогда имел я для жительства своего готовый дом и в старом большом доме не было никакой надобности, то и положено было у нас пред наступлением весны весь верхний деревянный этаж с него снять и, поставив на ином месте позад сада, обратить его в госпиталь, отделив в нем особые комнаты и для житья лекарю, а после того разобрать и весь нижний этаж каменный и кирпичи из него сохранить для будущего здания большого каменного дома, который угодно было императрице приказать построить и которому дался уже и план. И как князь в особливости охотник был до строения, то просил меня тем, а особливо построением госпиталя колико можно поспешить.
Немало же говорено было у нас с ним и о оброке волости, и о том, как бы нам сделать распоряжение для получения всегдашних работников, для исправления работ нужнейших. Первый угодно было князю, для получения множайшего с сей волости дохода, оставить тот же, какой крестьяне плачивали до сего своей помещице, а именно по 6-ти рублей с тягла или мужа с женою, который хотя и превосходил оброк, платимый Богородицкою волостью двумя рублями, но для подмосковных крестьян был не только сносен, но и очень еще умерен. Что касается до работ, то положено было всю волость разделить на 40 частей, или вытей, и определить, чтоб с каждой выти было по одному работнику с лошадью, или когда в лошадях не случится надобности, то пешему, и которые сменялись бы понедельно, а если чего сими работниками успеть не можно будет сделать, то все прочие работы производить уже наемными людьми или по особым нарядам, с определенным платежом денег.
Сими советами и учреждениями занимались мы несколько дней сряду и во все почти краткое время тогдашнего моего пребывания в столице, и я должен был приезжать к нему для того каждый день, из которых в множайшие оставлял он меня у себя обедать, а сие доставило мне случай (узнать) все его семейство и весь образ его жизни. У него жива была тогда жена его княгиня, а детей имел он у себя шестеро сыновей: Василья, Сергея, Павла, Ивана, Петра и Федора Сергеевичев, и одну дочь, бывшую в замужстве за графом Салтыковым и уже овдовевшею, и оставшеюся после мужа с двумя дочерями, внучками княжими, небольшими еще девочками. Кроме сих был еще у него внук, от другой умершей уже дочери, именем Степан Степанович Калычев. Но из всех их жили тогда с ним и в доме у него только трое, а именно, средний сын -- князь Иван Сергеевич, меньшой -- князь Федор и внук его г. Кадычев. Из прочих же старший, Василий, будучи в отставке, жил в своей деревне и приезжал к нему только временно. Второй князь, Сергей Сергеевич, служил при дворе камергером, князь Павел служил в армии и был уже полковником, а князь Петр находился в Англии.
Всех их, кроме последнего, имел я тогда случай видеть, но ни с одним из них по краткости времени не имел еще счастия познакомиться сколько-нибудь короче. Все они как-то от меня дичились или паче, набиты будучи княжескою спесью и высоким о себе мнением, неудостоивали меня не только своими ласками, но даже вхождением со мною в разговоры, мне самому, занимающимся наиболее одним только добродушным стариком-князем, не было ни времени, ни удобности к ним прилепляться; к тому ж признаться поистине, то видя их такое гордое и можно сказать глупо-надменное обращение, и сам я не имел охоты к тому дальней. С одной стороны удерживало меня то, что не имел и до них никакого дела и никакой дальней нужды в их к себе благоприятстве, а с другой -- находя оных по свойствам и характерам их недостойными дальнего уважения и того, чтоб искать их к себе милости. Старший из них, князь Василий казался мне совсем недальнего разума и набит даже глупым высокомерием; к тому ж и видел я его только однажды. Что ж касается до второго его сына, князя Сергия, то сей был всех их бойчее и самая пылкая и огненная голова, и набит так много придворною пышностью и спесью, что к нему не было и приступа. Сей неудостоивал меня не только разговорами, но почти и своими взорами, хотя был любимейший сын у князя и более всех им уважаемый. Третий, князь Павел, служил тогда в каком-то полку полковником, был также беглая и бойкая голова; но как и его случилось мне также не более двух раз видеть, то и не имел я случая промолвить с ним и единого слова. Четвертой, князь Иван, показался мне сколько-нибудь простодушнее прочих, и сего я хотя всех чаще видал, но и с ним имел мало случаев говорить, хотя и был он ко мне несколько благосклоннее прочих, чему причиною может быть было то, что служил он в морской службе и был несколько охотник до наук. Что касается до меньшого сына и внука княжова, то сии были хотя также совершенно уже взрослые, но продолжали все еще кой-чему, по манеру и обычаю знатных господ, учиться, или прямее сказать, схватывать одни только верхушки из наук.
Наконец, и самая старушка-княгиня показалась мне ни рыбою, ни мясом, и набитою также одною только княжескою спесью, простиравшеюся далее до того, что никогда не удостоила меня не только каким-нибудь приветствием, но ниже одним словом. Итак, сколько я доволен был благоприятством и всем обращением старика-князя, столько, напротив того, не имел причины быть довольным всем его семейством.
Пребывание мое в сей раз в Москве продлилось не более одной недели, и как в течение оной не все время свое препровождал я у князя, а много его и оставалось, то употребил и оное на свидание со всеми бывшими тогда в Москве моими родственниками, друзьями и знакомцами, а особливо с новым другом своим, Александром Михайловичем Салтыковым. У него был я не один раз, и всякой раз, препроводив с ним по нескольку часов в дружеских и прямо приятных разговорах, возвращался от него с удовольствием.
Москва вся занималась в сие время одним только Пугачевым. Сей изверг был уже тогда в нее привезен, содержался окованный на цепях, и вся Москва съезжалась тогда смотреть сего злодея, как некоего чудовища, и говорила об нем. Над ним, как над государственным преступником, производился тогда, по повелению императрицы, формальный и важнейший государственный суд, и все не сомневались, что он казнен будет.
Кроме сего достопамятно было, что в самое сие время производилось в Москве с превеликим поспешением строение на Пречистенке временного огромного дворца для пребывания императрицы. Ибо, как она намерена была прибыть в Москву для торжествования мира с турками, а Головинский дворец, в котором она до того времени живала, во время чумы сгорел и ей жить было негде, то и приказала она построить для себя дворец на скорую руку. Почему, несмотря на всю стужу и зимнее тогдашнее время, и производилось строение сие с великим поспешением и тысячи рук занимались оным денно и ночно.
Как скоро я все свои дела кончил, то, нимало не медля, севши поутру в свою кибитку, поскакал я домой; но не успел поравняться при выезде из Москвы с последнею заставою, как увидел меня стоявший на ней знакомый офицер г. Обухов и закричал:
-- Ба! ба! ба! Андрей Тимофеевич, да куда ты едешь?
-- Назад в свое место, -- сказал я.
-- Да как это, братец, уезжаешь ты от такого праздника, к которому люди пешком ходят?
-- От какого такого? -- спросил я.
-- Как, разве ты не знаешь, что сегодня станут казнить Пугачева, и не более как часа через два? Остановись, сударь, это стоит любопытства посмотреть.
-- Что ты говоришь? -- воскликнул я. -- Но, эх, какая беда! Хотелось бы мне и самому это видеть, но как я уже собрался и выехал, то ворочаться опять не хочется.
-- Да на что и зачем ворочаться; вот я сейчас туда еду, так поедем вместе со мной в санях моих, а кибитка пускай здесь у меня на дворе постоит и тебя дождется.
-- Очень хорошо, братец, -- сказал я и ну скорей вылезать из кибитки, иттить к нему в квартиру и на скорую руку оправляться, а через несколько минут мы с ним, севши в сани, и полетели действительно на Болото, как место, назначенное для сей казни.
Мы нашли уже всю площадь на Болоте и всю дорогу на нее, от Каменного моста, установленную бесчисленным множеством народа. Я неведомо как рад был, что случился со мною такой товарищ, которого все полицейские знали и которому все так коротко было известно. Он, подхватя меня, не бегал, а летал со мною, совался всюду и всюду, для приискивания удобнейшего места для смотрения. И мы вскоре за сим увидели молодца, везомого на превысокой колеснице в сопровождении многочисленного конвоя из конных войск. Сидел он с кем-то рядом, а против него сидел поп. Повозка была устроена каким-то особым образом и совсем открытая, дабы весь народ мог сего злодея видеть. Все смотрели на него с пожирающими глазами, и тихий шепот и гул раздавался от того в народе. Но нам некогда было долго смотреть на сие шествие, производимое очень медленно, и мы, посмотрев несколько минут, спешили бежать к самому эшафоту, дабы захватить дня себя удобнейшее место для смотрения. Весь оный в некотором и нарочито великом отдалении окружен был сомкнутым тесно фрунтом войск, поставленных тут с заряженными ружьями, и внутрь сего обширного круга не пускаемо было никого из подлого народа. Но товарища моего, как знакомого и известного человека, а при нем и меня, пропускали без задержания, к тому же мы были и дворяне, а дворян и господ пропускали всех без остановки; и как их набралось тут превеликое множество, то судя по тому, что Пугачев наиболее против них восставал, то и можно было происшествие и зрелище тогдашнее почесть и назвать истинным торжеством дворян над сим общим их врагом и злодеем.
Нам с господином Обуховым удалось, протеснившись сквозь толпу господ, пробраться к самому эшафоту и стать от него не более как сажени на три, и с самой той восточной стороны оного, где Пугачев должен был на эшафоте стоять для выслушивания читаемого ему всего сенатского приговора и сентенции {Сентенция -- (франц.) -- судебный приговор.}. Итак, имели мы наивыгоднейшее и самое лучшее место для смотрения, и покуда его довезли, и довольно времени для обозревания эшафота и всего окружающего оный довольно еще просторного порожнего внутри круга. Эшафот воздвигнут был посреди оного, четверосторонний, вышиною аршин четырех и обитый снаружи со всех сторон тесом и с довольно просторным наверху помостом, окруженным балюстрадом. Вход на него сделан был только с одной южной стороны по лестнице. Посреди самого сего помоста воздвигнут был столб, с воздетым на него колесом, а на конце утвержденною на него железною острою спицею. Вокруг эшафота сего в расстоянии сажен на двадцать поставлено было кругом и со всех сторон несколько виселиц, не выше также аршин четырех или еще ниже, с висящими на них петлями и приставленными лесенками. Мы увидели подле каждой из них приготовленных уже палачей и самых узников, назначенных для казни, держимых тут стражами. А таким же образом лежали некоторые и другие из их злодейского общества, скованные, при подножии самого эшафота.
Не успела колесница подъехать с злодеем к эшафоту, как схватили его с ней и, взведя по лестнице наверх оного, поставили на краю восточного его бока, против самых нас. В один миг наполнился тогда весь помост множеством палачей, узников и к ним приставов, ибо все наилучшие его наперстянки и друзья долженствовали жизнь свою кончить вместе с ним на эшафоте, почему и приготовлены уже были на всех углах и сторонах оного плахи с топорами. Подле самого ж Емельки Пугачева явился тотчас секретарь, с сенатским определением в руках, а пред ним, внизу и подле самых нас, на лошади верхом, бывший тогда обер-полицеймейстером г. Архаров.
Как скоро все установилось, то и началось чтение сентенции. Мы стояли подле самого г. Архарова, и так близко, что могли чтомое от слова до слова слышать. Но нас занимало не столько слышание читаемого, как самое зрение на осужденного злодея. И как громогласное и расстановочное чтение продлилось очень долго, ибо в определении сенатском прописаны были все его и сообщников его злодеяния и подведены были все законы, по силе которых должен он был предан быть казни, то имели мы время насмотреться на сего изверга. Он стоял в длинном нагольном овчинном тулупе почти в онемении и сам вне себя и только что крестился и молился. Вид и образ его показался мне совсем не соответствующим таким деяниям, какие производил сей изверг. Он походил не столько на зверообразного какого-нибудь лютого разбойника, как на какого-либо маркитантишка {Маркитант -- торговец, следующий за находящимся в походе войском; повар в харчевне, в трактире.} или харчевника плюгавого. Бородка небольшая, волосы всклокоченные, и весь вид ничего незначащий и столь мало похожий на покойного императора Петра Третьего, которого случалось мне так много раз и так близко видать, что я, смотря на него, сам себе несколько раз в мыслях говорил:
"Боже мой! До какого ослепления могла дойтить наша глупая и легковерная чернь, и как можно было сквернавца сего почесть Петром Третьим!"
Между тем, как ни пристально мы на него смотрели, однако успели оглянуться назад на стоящие вокруг эшафота виселицы. На них увидели мы всех осужденных к смерти, взведенных на лестницы с надетыми на головы их тюриками {Тюрик, тюрюк -- здесь: холщовый колпак, который надевался на преступника во время смертной казни.} и с возложенными на шеи их уже петлями, и палачей, державших их и готовых при первом знаке столкнуть их с лестниц. И как назначено было им в одну секунду умереть с своим начальником, то по самому тому и не могли мы видеть самое произведение их казни, которую, как думаю, и никто не видал, ибо всех глаза устремлены были на эшафот и на Пугачева.
Как скоро окончили чтение, то тотчас сдернули с осужденного на смерть злодея его тулуп и все с него платье и стали класть на плаху для обрубания, в силу сентенции, наперед у него рук и ног, а потом и головы. Были многие в народе, которые думали, что не воспоследует ли милостивого указа и ему прощения, и бездельники того желали, а все добрые того опасались. Но опасение сие было напрасное: преступление его было не так мало, чтоб достоин он был какого помилования; к тому ж и императрица не хотела сама и мешаться в это дело, а предала оное в полное и самовластное решение сената; итак, должен он был неотменно получить достойную мзду за все его злодейства. Со всем тем произошло при казни его нечто странное И неожидаемое, и вместо того, чтоб, в силу сентенции, наперед его четвертовать и отрубить ему руки и ноги, палач вдруг отрубил ему прежде всего голову, и Богу уже известно, каким образом это сделалось: не то палач был к тому от злодеев подкуплен, чтоб он не дал ему долго мучиться, не то произошло от действительной ошибки и смятения палача, никогда еще в жизнь свою смертной казни не производившего; но как бы то ни было, но мы услышали только, что стоявший там подле самого его какой-то чиновник вдруг на палача с сердцем закричал:
-- Ах, сукин сын! Что ты это сделал? -- И потом: -- Ну, скорее -- руки и ноги.
В самый тот момент пошла стукотня и на прочих плахах, и вмиг после того очутилась голова г. Пугачева, взоткнутая на железную спицу на верху столба, а отрубленные его члены и кровавый труп лежащий на колесе. А в самую ту ж минуту столкнуты были с лестниц и все висельники, так что мы, оглянувшись, увидели их всех висящими и лестницы отнятые прочь. Превеликий гул от аханья и многого восклицания раздался тогда по всему несчетному множеству народа, смотревшего на сие редкое и необыкновенное зрелище {См. примечание 5 после текста.}.
Сим образом совершилась сия казнь и кончилось сие кровавое и странное позорище. Надлежало потом все части трупа сего изверга развозить по разным частям города и там сожигать их на местах назначенных, а потом прах рассеивать по воздуху. Но мы сего уже не видали, но как народ начал тогда тотчас расходиться, то пошли и мы отыскивать свои сани и возвратились на них к заставе, где отобедав у своего знакомца и простившись с ним, пустился я в свой путь в Киясовку с головою, преисполненною мыслями и воображениями виденного редкого и необыкновенного у нас зрелища и весьма поразительного, и на другой день к обеду возвратился к своим домашним.
Сих нашел я давно уже меня к себе ожидавших и всех здоровыми и благополучными; но вскоре за сим назначено было и нам самим вытерпеть передрягу и, против всякого чаяния и ожидания, подвергнуться внезапному страху и опасению. Случай сей был совсем особливый и следующего рода.
По возвращении моем из Москвы я первым долгом почел созвать к себе всех старост и начальников деревенских и объявить им все последние повеления, данные мне от князя, а наиглавнейшее о платеже ими впредь такого же почти оброка, какой платили они до того времени. Все они выслушали слова мои, как казалось, довольно с спокойным духом и разъехались по своим местам. Но не успело несколько дней после того пройтить, как вдруг является перед крыльцом моим превеликая толпа народа. Удивился я, о сем услышав, и тотчас велел спросить, что за народ и зачем в таком множестве? Сказывают мне, что спасские-де крестьяне и хотят сами вас видеть.
-- Хорошо, -- сказал я, -- скажите им, что я тотчас к ним выйду, -- а сам удивился тому еще больше.
Но скоро удивление мое превратилось в превеликое смущение и беспокойство духа, когда посланный к ним с помянутым вопрошанием и весьма мне преданный солдат, вместо того, чтобы иттить к ним, остановился и мне сказал:
-- Что-де, сударь, толпа их превеликая и кажется сволочью сущих негодяев. Что-то все рычат и мурчат, и предводителем у них не староста и не бурмистр, а какой-то Роман, который, как говорят, наивеличайший сутяга и самый сварливейший и негоднейший человек во всей волости, и что-то они мне подозрительны, и нет ли у них какой блажи и чего-нибудь непутного на уме.
Поразился я смущением, услышав такую неожидаемость, и сам себе сказал:
"Господи! Чтоб такое это было, и что такое они хотят?"
Сердце во мне как голубь затрепетало; однако я, не давая солдату смятения своего приметить, ему сказал:
-- Вздор, братец, мне кажется... Однако поди ты со мною да скажи вот в канцелярии и товарищам своим, чтоб они на всякий случай были готовы.
-- Хорошо, -- сказал он и пошел им сказывать, а я, вышед в лакейскую, стал смотреть в окно, простирающееся на двор, поджидая возвращения солдата.
И смутился еще более, увидев в самом деле человек почти до ста мужиков, стоящих перед крыльцом моим, а пред ними помянутого Романа, расхаживающего как петух индейский и хорохорющегося по примеру оного. Сие привело меня самого в изумление; однако, как нечего было делать, то, дождавшись прибегшего ко мне назад солдата, вышел я на крыльцо или паче на некоторый род открытой и аршина на два от земли возвышенной широкой галерейки, простиравшейся от одного флигеля до другого. Тут, став против самого сделанного для схода с ней неширокого крыльца, спросил я мужиков, чего они хотят?
-- К тебе-ста пришли, -- закричал с грубостью предводитель их, а за ним закричала и вся его сволочь.
Таковой грубый и неучтитый ответ смутил меня еще более; однако я имел еще столько духа, что преодолел закипающееся во мне сердце и, засмеявшись, им сказал:
-- Это я и без того вижу; но зачем таким?
-- А вот-cта зачем, -- закричали они в несколько голосов, а Роман всех громче и грубее, -- велишь-ста ты платить нам оброка по шести рублей с тягла.
-- Ну, что ж такое? -- спросил я.
-- Но с чего ж-ста ты это взял?
-- Как с чего? Князь так приказал.
-- Да-ста, как бы не князь! Да для чего другие государевы крестьяне платят меньше, да и в Бого-родицкой волости платят только по четыре рубля с тягла, а мы что за грешные, что с нас больше?
-- Этого я не знаю! -- сказал я. -- А воля на то князя, да и самой государыни.
-- Как бы не так, -- завопил Роман, -- ты-ста думаешь, что мы тому и поверим. Государыня-ста не знает о том и не ведает, а это все твои довести, и ты сам хочешь денежками нашими набить себе карманы.
Грубые и дерзкие сии слова вывели меня тогда из терпения.
-- Ах ты, бездельник! -- закричал я на него. -- Как ты смеешь со мною так говорить?
-- Мы-ста не бездельники, -- закричали они во все множество голосов.
А Роман, подскочив к крыльцу, еще более закричал:
-- И что ж ты за боярин, чтоб не сметь с тобою говорить; ну, так знай же, что мы твоего приказа не слушаем, словам твоим не верим и такого оброка платить не хотим и никак не станем.
Кровь во мне воспламенилась при услышании сего; однако я имел еще столько терпения, что им сказал:
-- Что это, что это вы, дурачье, затеяли, бунтовать, что ли, вы хотите? За это передерут вас всех кнутыши! Да для чего малинские, киясовские и Покровские ни слова не говорят и повинуются приказанию княжому?
-- Вольно-ста им, -- закричали они, -- но мы того не хотим!
А Роман, как ерш растаращив глаза и опять подбежав к крыльцу, и прямо мне в глаза закричал:
-- Ну не хотим-ста, не хотим; это все твои плутни, не слушаем!
-- Ах ты, сукин сын! -- закричал я, не могши уже никак утерпеть более. -- Хочешь ли, я тебя...
Но не успел я еще сего слова домолвить, как он вскочил на первые ступеньки крыльца и во все горло завопил:
-- Я-ста не сукин сын, а разве ты такой, а себя Я тебе докажу! Бить-ста, што ли, меня хочешь, так тебе не удастся, и кому еще Бог поможет.
Сказав сие, побежал ко мне вверх по ступенькам и протянул уже руку, чтоб схватить меня за ворот и тащить с крыльца.
Признаюсь, что минута сия была для меня весьма критическая и было не натурально, что не мог я [не] испужаться. Что ж касается до моих домашних, сбежавшихся между тем к окну спальни и смотревших в оное на все сие происшествие, то сии завопили и закричали от страха и испуга. Но тут где ни возьмись помянутый усердный ко мне солдат, и вывернувшись из-за меня, так сего бездельника толкнул, что он полетел стремглав с крыльца на землю, а в самую ту минуту подскочили и прочие стоявшие уже за мною солдаты, которых я и не видал, и отведя меня к стороне, говоря: "Посторонитесь, сударь!" -- выхватили свои шпажонки и, загородив собою весь всход на крыльцо, к зашумевшему народу закричали:
-- Цыц! бездельники, не шевелись никто с места, всех перерубим, если кто отважится подойти сюда ближе хоть на пядень; что это, и свое ли вы затеяли?
Неожидаемое явление сие всех так испугало, что они, все оцепенев, почти в один миг замолчали, и никто в самом деле не смел поворотиться, а я, ободрившись тем, к стоящему внизу приказчикову брату и к другим нескольким дворовым закричал:
-- Схватите этого бездельника и держите крепко.
Те тотчас бросились на поднимающегося от земли и, окружив его, действительно схватили так, что он не мог и шевельнуться, а я, обратись к утихшей и в безмолвии стоявшей толпе, с спокойнейшим же духом сказал:
-- Ах, дурачье, дурачье! Что это вы затеяли, и не с ума ли вы сошли, что дали сему бездельнику себя соблазнить и возмутить? Как можно мне самому от себя это взять? Да коротко, если в том только дело, что вы мне не верите, то за чем дело стало? Выберите между собою двух или трех человек, кому вы поверить можете, я сейчас отправлю их в Москву к князю, пускай спросят они сами у князя и услышат, от себя ли я это взял или так сама государыня приказала?
-- Хорошо-ста, хорошо! -- сказали они в несколько голосов. -- Это дело; мы-ста тотчас выберем.
-- Всего лучше! -- подхватил я. -- Выбирайте, и пускай они спросят о том князя, а если хотят, так именем вашим и просят о убавке оброка и чего им хочется.
Все они тотчас зашумели и начали между собою выбирать двух депутатов, а я, обратясь к приказчику и солдатам, сказал:
-- А вы, между тем, отведите сего молодца в земскую избу и до тех пор покараульте, покуда возвратятся посылаемые в Москву. Я с ним ничего не сделаю и не хочу марать и рук своих.
Солдаты мои тотчас его подхватили и, чтоб он не кричал, заткнули ему рот платком и повели за ворота, и там, без моего приказания, взляпали на его ноги претолстые колодки.
А я между тем, поговорив уже дружелюбнее с толпою сих негодяев и приведя их в рассудок, пошел писать к князю рапорт, с изображением живейшими красками всего сего происшествия, и как между тем выбраны были ими и депутаты, то и отправил их с солдатом и с моим рапортом в Москву к моему командиру, а мужикам велел ехать домой; что они, не делая более никакого шума, и учинили.
Сим кончилось тогда сие происшествие, а вместе с тем кончу я и сие мое письмо, сказав, что я есмь, и прочее.
Января 6-го дня 1809 года.
Примечание. Рисунок этот сделан Болотовым карандашем и сильно постерся. М. С.
ПОСЛЕДСТВИЯ КРЕСТЬЯНСКОГО БУНТА
Любезный приятель! Легко можете себе вообразить, что описанное в предследующем письме происшествие произвело во мне и в домашних моих весьма глубокое впечатление. Все мы никак не ожидали такого явления, и потому было оно для нас тем чувствительнее, и мы, увидев такой беспокойный народ, начинали опасаться, чтоб и впредь не произошло тому подобного или чего-нибудь еще худшего. Однако, по благости Господней, было сие первым и последним досадным и неприятным для нас происшествием. Благоразумные меры, принятые князем и мною, прекратили все такие вздоры и восстановили навсегда ненарушимое спокойствие между крестьянами, а вкупе довели их до повиновения совершенного.
Со всем тем не сомневаюсь я, что вы любопытны теперь знать, что произошло далее по вышеописанному делу, и какое последствие произвело отправление депутатов к князю с моим рапортом? О сем коротко скажу, что произошло то, чего я ожидал и чего ожидать было можно. Князь, прочитавши рапорт, и досадовал на дерзость мужиков, и смеялся крайнему их неразумению и глупости, и сколько ни был тих и кроток, но не преминул дать на представленных к нему депутатов превеликий окрик и, уверив сих дураков, что оброк наложен не инако как с воли государыни, как он и действительно о том докладывал императрице и получил именное на то повеление, сказал потом им, что все они за дерзость свою и неповиновение достойны величайшего наказания и заслужили то, чтоб всех их передрать кнутом или, по крайней мере, детей всех, бывших с Романом в заговоре, отдать в зачет в рекруты; что он непременно и учинит, если впредь кто-нибудь отважится тому подобное сделать. Но на сей раз из единого человеколюбия их милует и наказывает единым только приказанием заставить их без очереди две недели отправлять казенные работы.
-- Что ж касается до возмутителя вашего, бездельника Романа, то... -- Обретясь к стоявшему подле него секретарю, сказал... -- Напишите к управителю ордер и, прописав все теперь мною говоренное, присовокупите, чтоб бездельника Романа, в наказание за его дерзновение и в страх другим, при собрании всех старост и вытных начальников и лучших в волости людей, наказал плетьми нещадно, с подтверждением, что если он и за сим отважится впредь предпринять что-либо тому подобное, то без всякого помилования отдан будет в город для суждения и учинения с ним, как с мятежником и возмутителем, по всей строгости законов, и чтоб управитель сей ордер мой для ведома прочел всем волостным начальникам и лучшим людям.
Секретарь тотчас и намахал такой ордер, какого лучше желать мне, было не можно. Князь, подписав оный, велел его при себе господам депутатам, валяющимся у его ног, прочесть и потом им еще в подтверждение сказал:
-- Вот, слышите, скажите всем вашим товарищам, что я на первый случай вас милую; а если вы, не перестанете дурить, тогда не просите уже от меня никакой милости, и вы тем доведете, что оброк ваш увеличится еще более, а сверх того дураков всех пересекут за дерзость и ослушание. Ну, ступайте ж и скажите о том всем и всем!
Итак, по пословице говоря, несолоно хлебав, и принуждены были господа сии ехать назад и, обжегшись на молоке, с того времени стали дуть и на воду, ибо сие так на них подействовало, что из всех их и из прочих крестьян не посмел никто и кукнуть. Что ж касается до самого виновника всему злу, бездельника Романа, то при собрании всех старост и лучших людей и по прочтении при них ему всего княжова ордера, не преминул я велеть высечь его плетьми; однако далеко не так много, сколько он заслуживал, а весьма еще умеренно, ибо боялся с таким негодным человеком связываться, а доволен был тем, что его при сем случае все старосты и лучшие люди бранили и терзали, говоря, что ему за его дела досталось еще мало.
Но сего негодяя не в состоянии было и все сие нимало укротить и привесть в рассудок. Он вытерпел все сечение, не произнеся не только ни малейшего вопля, но ниже одного слова, и кипел злобою не столько уже на меня, сколько на самого князя. Почему, будучи тогда отпущен жить по-прежнему в свое селение, нимало не унялся, но не переставал явно продолжать свое злословие и, не удовольствуясь тем, вздумал поступить еще далее. И как вскоре после того времени прибыл из Петербурга в Москву двор, то услышав, что государыня находится в Москве, затеял было иттить просить самое ее и подать ей на князя и на меня челобитную, наполненную бездельническими и явными клеветами. Вот каков был сей прямо негодный человек!
Но как по отпуске его в деревню не преминул я всем лучшим и добрым людям в тамошнем селении втайне от него накрепко подтвердить, чтоб все они за ним и за всем поведением его присматривали и тотчас бы мне донесли, как скоро что-нибудь дурное заприметят, и сделали б сие для собственной пользы, дабы сей скверный и негодный человек не мог самих их вовлечь в какую-либо беду и наказание, то не успел он новое помянутое злодейство замыслить и по неосторожности кому-то проболтаться, как тотчас мне о том и донесено было.
Сие натурально опять меня встревожило и озаботило очень. Я сожалел уже о том, что наказал его мало и не пронял хорошенько, но как того возвратить было не можно, то велел только усугубить за ним присмотр; и как чрез несколько дней мне донесено было, что он, ездивши несколько дней сряду к какому-то знакомому ему дьячку, такому же бездельнику, каков был сам, для составления и писания челобитной, наконец действительно в Москву, не сказавшись никому, с сыном своим уехал и сей уже один и без него домой возвратился, то за нужное я почел предуведомить о том князя и тотчас отправил с письмом своим к нему самого того приверженного ко мне и его довольно заприметившего исправного и усердного солдата, дабы мог он употреблен быть в Москве для отыскания оного. А все сие и произвело вожделенное действие. Князь, получив о том мое уведомление, тотчас препоручил ему всячески, сего, бездельника, отыскивать, и как скоро где его заприметит, тотчас бы его при помощи полицейских, которым также дано было от князя о том знать, его схватить и к нему представить; что все было удачно и исполнено. Солдат почти не отходил от дворца, и не успел Роман только показаться, как они раба божия тотчас и спелепляли и вместе с написанною самой глупейшею челобитного, найденною у него за пазухою, представили к князю. И как бумага сия оказалась наполненная ядом и явными клеветами на самого князя, то сей другого не нашел, как для исторжения такого негодяя из среды добрых людей прислать его ко мне скованного по рукам и по ногам и предписать мне ордером отослать его, как мятежника и возмутителя, в Коломну и именем его требовать, чтоб он сослан был немедленно в Сибирь на поселение без всякого зачета в рекруты; что мною тотчас и учинено было. Итак, через сие освободились мы от сего негодяя, и он, просидев несколько месяцев в тюрьме, наконец и поплыл жить в отдаленный край Азии, а чрез то успокоилась и вся волость. Вот какое окончание получило все сие досадное дело, и я, окончив сию неприятную материю, обращусь теперь к другим предметам.
Между тем, как все сие происходило, продолжал я все зимнее время заниматься своими обыкновенными литературными упражнениями и другими делами, и 22-го генваря имел удовольствие получить опять из Экономического Общества претолстый пакет с книгою и с письмом от г. Нартова. Письмо сие доставило мне сколько с одной стороны удовольствия, столько с другой -- досаду, ибо из оного усмотрел я, что отправлена была ко мне, при таком же письме от Нартова, XXIII-я часть "Трудов Общества", но которая, по всему видимому, каким-нибудь образом пропала, ибо я оной не получал. А в сей раз прислал он ко мне уже XXIV-ю часть, в которой имел я удовольствие видеть напечатанное первое отделение сочинения моего "О хмелеводстве" и с выгравированным по рисунку моему чертежом. Что ж касается до письма Нартова, то сие дошло уже ко мне очень скоро, и меньше нежели в две недели, и может быть потому, что Нартов по письму моему уже знал об определении меня в Киясовку, и пакет сей переслан был ко мне уже чрез князя. Впрочем, благодаря меня именем Общества за мое сочинение "О хмелеводстве", просил о продолжении с ним колико можно частейшей переписки и о присылании и впредь моих сочинений.
Помянутое неполучение XXIII-й части, сколько с одной стороны подтвердило неверность тогдашних почт, столько досадно было потому, что я в оной надеялся увидеть все прежние мои сочинения напечатанными. Набралось их целых четыре, о участи которых был я неизвестен, и были они следующие: 1) "О некоторых употребляемых в деревнях лекарствах"; 2) "О скотском навозе"; 3) "О моей рабочей тележке"; 4) "О истреблении костеря из пшеницы". И как мне хотелось знать, напечатаны ль они все, или которое осталось не апробованным, то отписав к Нартову о неполучении той книги, другого средства уже не находил, как стараться отыскать ее в Москве купить, и прежде не имел покоя, пока мне купить ее не достали, и тогда, к удовольствию моему, увидел я, что в ней действительно находились все оные сочинения мои напечатанные и ни одно из них не осталось без одобрения; а сие побудило меня и впредь что-нибудь сочинять и посылать к ним свои сочинения.
Через месяц после того, имел я удовольствие получить еще один пакетец, с небольшою книжкою сочинения сенатора нашего, Степана Федоровича Ушакова, при особом и весьма ласковом письме от самого его. В оном, расхваливая все мои сочинения и изображая, какое удовольствие он в них находит, хвалил в особливости сочинение мое "О хмелеводстве" и все мои затеи с оным, и просил о доставлении к нему достальных моих замечаний об оном, есть ли не расположен я доставить их в Общество. Но как я оные намерен был послать в Общество, то и спешил отправлением оных в Петербург, с новыми всем моим затеям рисунками, но напечатания оных принужден был также дожидаться долго.
Между сим разнесшийся слух о приезде императрицы в Москву и о будущих в приближающуюся масляницу разных увеселениях и при дворе публичных маскарадах, побуждал многих ехать к сему времени в столицу; в числе сих находилась и моя жена. Ей, как небывавшей никогда в таких публичных собраниях, хотелось весьма оные видеть, к тому ж имела она и нужду быть в Москве для исправления некоторых покупок. Сверх того побуждало ее много к тому и то, что все наши тамошние соседки собирались ехать туда и ее к тому ж подговаривали; а хотели туда ж приехать и племянницы мои, Травины, из Кашина, то все сие и побудило меня испросить у князя дозволения приехать в Москву; и как мне то было дозволено, то мы, оставя маленьких своих детей с их бабушкою в Киясовке, сами в Москву и отправились.
Там, съехавшись я став на одной квартире с моими племянницами, прожили мы всю масляницу, и всю ее провели отменно приятно в беспрерывных разъездах и свиданиях с дальними знакомыми и родными. Между тем не один раз бывали и в театре, бывшем тогда еще на Знаменке, а наконец удалось жене моей в сей раз быть и в большом придворном маскараде, бывшем во дворце, и видеть в первый еще раз сего рода увеселение. Она ездила туда с моими племянницами и некоторыми другими из наших знакомых, но я оставался дома за случившимся в самой тот день небольшим болезненным припадком.
Впрочем, легко можно заключить, что в сию мою бытность в Москве, виделся я и с князем. Я езжал к нему почти каждой день, и обыкновенно по утрам, дабы тем более иметь свободного времени после полудня. Князь, по обыкновению своему, принимал меня всякой раз с отменным благоприятством, и не мог никогда со мною довольно наговориться. Не успел он меня увидеть, как и начал шутить и смеяться претерпенный мною от мужиков передряги, и говорил, что верно были мы тем перепуганы. "Не без того-та, сказал я: но спасибо, что удалось скоро погасить сию искру мятежа глупых крестьян и все опять успокоить". Он хвалил все мои при сем случае поступки, а особливо доволен был, (что) предварил я его о злонамерении бездельника Романа.
Засим говорили мы с ним о разных новых распоряжениях в волости и о заведении там хлебного магазина по примеру Богородицкого, а особливо о будущем построении гошпиталя для больных, который лежал у князя весьма на сердце. Далее сказывал он мне, что он имел счастие уже не один раз говорить с государынею и донесть ей о всех обстоятельствах, касающихся до волости, и обо всех сделанных им в ней распоряжениях, что государыня на все то изъявила свое благоволение и все одобрила и его благодарила. Далее сказывал он мне, что действительно есть на то ее воля, чтоб и в Киясовке построить хотя небольшой, но порядочный дом; что сама на плане моем назначила под него место и приказала архитектору сделать, по собственным своим мыслям, к тому план, а ему помышлять о приуготовлении всех нужных к тому матерналов; что надобно нам поспешить разламыванием старого дома и в прибавок к кирпичу сему на весну делать новой, и приготовлять к тому кирпичные сараи; а весьма бы хотелось ему поискать, нет ли у нас там способной глины для делания черепицы, дабы можно было нам и оной наготовить на кровли всего будущего здания. Также поискать, нет ли где в дачах волостных белого камня, ибо и оной, равно как и бутовой и годной для жжения извести, надобно будет заготовлять, а пуще всего, что нужно мне как можно поспешить постройкою гошпиталя, и так далее.
Обо всем том несколько раз повторяли мы с князем разговоры, и как я ему был во всем, так сказать, правою рукою и помогал ему все придумывать и советами своими облегчать все затруднения; то становился он час от часу мною довольнее и ко мне благоприятнейшим, что натурально и мне было весьма приятно.
Наконец кончилась масляница со всеми увеселениями ее и начался великий пост. Тогда не стали мы долее медлить в Москве, но распрощавшись со всеми, доехали обратно в Киясовку. Князь при отпуске меня повторил еще раз все свои приказания и обещал сам на весну побывать у меня, и при случае езды своей в Богородицк ко мне заехать.
В Киясовке нашли мы всех своих здоровыми, и как в сие время начинала уже приближаться весна, то тотчас по возвращении своем и начал я спешить приискиванием и наймом плотников для снятия с старого дома верхнего деревянного этажа и построения из оного гошпиталя; и как скоро их приискал и нанял, как принялся за сие дело. Итак, древнее обиталище г-на Наумова, а потом и мое собственное и начало разрушаться, и воздвигаться из него новое и никогда там небывалое обиталище для лекаря и больных. И как должно было тем всячески спешить и все нужное к тому приготовлять и делать ежедневно разные распоряжения, то имел во весь великий пост доброй кусок работы и хлопот полон рот.
Между тем, занимаяся по утрам и вечерам прежними своими занятиями, продолжал я делать испытания свои над всеми приуготовляемыми мною из собранных и знакомых уже мне трав лекарствами. Получаемый при том успех превзошел все мое чаяние и ожидание и был таков, что я сам не мог тому довольно надивиться. Не успело нескольким человекам, которым случалось мне давать оные от разных болезней, полегчеть, и они от болезней своих получить скорое и удивительное облегчение, как в короткое время разнеслась о том по всем окрестностям громкая молва, и ко мне со всех сторон стали приходить и бабы, и мужики просить помощи от разных болезней. Я с превеликою охотою удовлетворял их просьбы, по мере сил, знания и возможности моей, и как со всех их не требовано было ни малейшей ни за лекарствы, ни за труды, ни за посуду, в коей они раздавались, заплаты, то сие еще более весь черный народ в окрестностях к тому побуждало. А сие и имело то последствие, что количество приходящих больных, с каждым днем увеличивалось более и скоро дошло до того, что не протекало ни одного дня, в который бы не приходило или не приезжало ко мне по нескольку человек с просьбами и больными, и нередко случалось, что скоплялось их вдруг человек до десяти и более и в одно время, из которых одни приходили вновь, а иные в другой или в третий раз с повторением препокорнейших просьб о снабдении их теми же лекарствами, какие они до того уже получали от меня, сказывая, что они им очень много, а иногда даже удивительно помогали.
Теперь рассудите, каким приятным удовольствием наполнялась вся любопытная душа моя при слышании таких извещений о изящном действии моих лекарств, и нередко совсем неожиданных и вожделеннейших успехов моих опытов, и как много награжден я был тем за немногие труды те, которые при том мною употребляемы были. Я не только не почитал их ни за что, но иногда истинно даже прыгал от радости и удовольствия, узнав чрез сии опыты о новом и неизвестном мне до того изящном действии какой-нибудь травы, или ее семян или кореньев. Я всякой раз спешил сообщать о том своим домашним, бравшим во всех таких случаях в удовольствии моем истинное соучастие, и все мы старались все то затверживать в память, для употребления того же в пользу и впредь, когда случатся подобные тому случаи; а чтоб иного не позабыть, то сверх того спешил я всякой раз такие успехи и удивительные действия лекарств моих записывать.
Словом, успехи мои всем пункте были так велики, и количество просителей умножилось так много, что скоро дошло до того, что при повторяемых просьбах о снабдении еще прежними лекарствами, не в состоянии я был всегда и вспоминать, что именно кому я иногда давал, и принужденным уже бывал сам о том расспрашивать больных. Но поелику не многие могли мне порядочно о том сказывать, то скоро самая необходимость заставила меня вести уже порядочной и ежедневный журнал не только всем приходящим ко мне больным, с означением звания деревень и имен просителей, но и самых их болезней и лекарств, какие кому и когда мною были даваны.
Все сие не только меня занимало, но и доставляло несметное множество минут приятных в жизни; а сверх того получал я от того и сам существительную пользу, ибо спозвакомливался чрез то с каждым днем больше с врачебными силами многих трав и делался тем от часу способнейшим помогать моим ближним, впоследствии же времени услужить тем и всему моему отечеству, чрез обнародование всех учиненных мною замечаний. А сверх того все сие побуждало меня от часу больше спознакомливаться не только с ботаникою, но и с самою медицинскою наукою и снабжать себя такими книгами, из которых мог бы я почерпать нужные и полезные знания, относящиеся до врачевания разных болезнен. Наконец, чтоб заставить вас судить самим о том, помогали ли мои лекарства или нет, скажу вам только то, что число записанных в помянутом журнале отпусков разным людям лекарств, простиралось в течение одногодичного времени до 2,315 раз. Сего одного кажется мне уже довольно к тому, ибо из сего легко можете заключить, что естлиб они никому не помогали, то какая бы нужда была приходить ко мне толь великому множеству людей отчасти с новыми, отчасти повторяемыми просьбами. Словом, я скоро прослыл весьма великим знатоком, хотя сам, будучи уверен о весьма еще и крайне недостаточном своем знании, душевно тому хохотал и смеялся.
При таких ежедневных лечениях больных случилась наконец надобность испытать мне и над самим собою действие трав и лекарств своих. От бездельного случая нажил и сам я себе болезнь, и болезнь опасную, и случай сей был вот какой. Я упоминал уже вам о тогдашнем киясовском ученом священнике, отце Никите, всегдашнем моем философическом собеседнике. Сей, впрочем, весьма умный, любви и почтения достойный муж, при всем своем разуме, не освобожден был от некоторых слабостей, к коим сделал он с молодых лет своих привычку. К числу сих слабостей принадлежало и то, что он был смертельной охотник до боевых гусей, и находил неведомо какое удовольствие в смотрении, как сии дворные птицы между собою бьются, щиплются и дерутся. Смешная по истине охота, по совсем тем сводящая весьма многих людей сума и с разума, а особливо из жителей города Коломны, где и он сею страстною охотою заразился. Мне не случалось до того никогда видать сего зрелища, и как он мне все уши прожужжал описыванием сей своей забавы, и нетерпеливого ожидания своего того времени, когда ссоре сей гусаки наиболее бывают подвержены, то восхотелось мне из единого любопытства сию мнимую и нм до небес хвалами превозносимую потеху видеть. И как все страстные до чего-нибудь охотники обыкновенно великое удовольствие находят в сообщении радостей своих и другим, то не успел он дождаться помянутого времени, как подхватя своих гусаков, принес он их ко мне на двор, и тут стравив их пред канцелярским крыльцом, вбежал ко мне в кабинет, почти в исступлении, и мне сказал: "Ну, вот, Андрей Тимофеевич, пожалуйте-ка скорее на крыльцо и посмотрите, как гусаки-то, друзья мои, дерутся! И что за потеха! истинно заглядеться надобно; но пожалуйте поскорее!" Мне случилось тогда сидеть в теплом и спокойном своем кабинете и что-то писать, и я, услышав его столь усиленной зов, и выбежал на крыльцо в том, в чем сидел, нимало не подумав, что одет был очень легко и не взяв никакой предосторожности. Случившаяся тогда ясная великопостная погода подманула меня тогда: я думал, что и на дворе такое же от солнца тепло, как тепло было в моем кабинете, но как сильно я в том обманулся! Не успел я, выскочив на крыльцо, минуты две постоять, смотря на самое глупое и нимало для меня не увеселительное зрелище и подивиться моему попу-философу, сбегшему, между тем, с крыльца и в исступлении стравливающему от часу более гусаков своих, как продолжавшаяся еще от утреннего сильного мороза стужа, и случившийся пронзительной и очень резкий ветр так меня в моей легкой одежде прохватил, что я тогда уже почувствовал в себе необыкновенный, хотя небольшой озноб, и задрожав от него, хотел было бежать назад; но поп удержал меня еще минуты с две всеусильнейшею просьбою удостоить еще с минуту охоту его зрением. -- "Ох, батюшка, сказал я час от часу дрожа более: нечего смотреть, я истинно не нахожу и сотой доли такого удовольствия в этом зрелище, как ты, и не понимаю, как ты им так прельщаешься". Сказав сие и постояв еще с минуту, побежал я опрометью опять в кабинет свой и там насилу-насилу обогрелся. Тем тогда забава сия и кончилась.
Но не успел настать последующий день, как вдруг почувствовал я в груди у себя, а особливо в левом боку такую боль, какой никогда еще до того времени не ощущал. Сперва было я ее нимало не уважил, но как она стала час от часу увеличиваться и совокупляться с одышкою и самым почти захватыванием духа, то сие меня уже и смутило и так озаботило и устрашило, что я бросился в имевшиеся у меня тогда и немногие еще медицинские книги, а особливо Семиотику, и стал по признакам добираться, какая бы то болезнь во мне начиналась. Но каким изумлением и страхом поразился я, когда по всем описанным приметам за бессомненное почти находил, что у меня началась Плёрезия, и что болезнь сия такая, которою шутить никак не можно, но что в случае запущения может она сделаться самою опасною и лишить даже иногда самой жизни. Боже мой, как я трухнул и испужался о сем узнавши! Итак, недолго думая, давай, давай скорее искать в других книгах, чем ее лечить и чем себе помогать в таких случаях; и как находил, что надобно спешить кинуть скорее кровь, и повторять кидание оной, покуда не будет более белого на крови гноя, то сие еще пуще меня встревожило, ибо крови я не пускивал еще отроду, да и не кому было пускать. -- "Господи, говорил я, что же мне делать и чем помогать? Поищу, не употребляются ли какие травы от того?" и не успел найти и то, и обрадуясь, что все упоминаемые у меня в заготовлении были, как ну-ка я их пить, ну-ка ими лечиться, ну-ка скорее болезнь захватывать. Но как я тщательно о том ни старался, но совсем тем несколько дней находился в превеликой опасности, и насилу-насилу, при помощи Господней, кое-как болезнь сию поостановил, и от прилежного питья, к великому обрадованию всех моих домашних, получил себе облегчение. Совсем тем во всю страстную неделю не смел я никак показаться на воздух и крайне был доволен тем, что к самому дню Пасхи мне так уже полегчело, что я отважился и мог уже быть у заутрени и у обедни.
Сим окончу я сие мое письмо, поелику оно достигло до обыкновенных своих пределов, и скажу, что я есмь ваш и прочее {В подлиннике карандашом сделана виньетка: от. Никита стравливает гусей. М. С.}.
(Генваря 7-го дня 1809 года).
Любезный приятель! Лишь только настала святая неделя, и я помянутым образом освободился от своей кратковременной, но опасной болезни, как сделалась у нас уже половодь и стала вскрываться весна. Преужасное множество грачей, налетевшее из мест дальних и поселившихся в обширной и неподалеку от дома моего находившейся березовой роще, предвозвестила нам оную. Но гости и пришельцы сии скоро мне карканьем своим так надоели, что я им и не рад был, и как они мне ни днем, ни ночью не давали покоя, то велел было я их уже и стрелять; но скоро увидел, что все старания мои о том были безуспешны, и что теряли мы только и порох и дробь по-пустому, и потому принужден был перестать и их оставить с покоем и дать волю им выводить своих детей и посещать друг друга, на деревьях, слетаясь целыми станицами, и власно как разговаривая между собою, сидючи вокруг какого-нибудь гнезда на деревьях.
Между тем производилось у меня начальное деревянное строение гошпиталя, и с таким поспешением и добрым успехом, что я надеялся вскоре увидеть его уже и готовым. Другие, напротив того, люди трудились над разбиранием нижнего каменного этажа старого дома и очищанием получаемого из него старого кирпича и накладыванием оного в стопы. И как оного при сем разбирании очень много ломалось, то сей случай подал нам повод к употреблению, для сохранения в целости множайших кирпичей, особливого способа, а именно: продалбливали внизу, у самых подошв стен, небольшие и такие только скважины, сквозь которые можно б было просунуть концы бревен, на некоторое друг от друга расстояние, и по изготовлении оных, всовывали в них со внутренней стороны концы бревен, и подкатив под них чурки, схватив многими людьми за другой конец каждого бревна, начинали каждое бревно качать сверху вниз дружно, отчего вся стена вдруг, наконец нашатавшись, упадала, и всею своею массою и плоскостью ударившись об землю, сама собою и без дальнего раздробления и ломки кирпичей рассыпалась; чрез то не только сберегалось несравненно более кирпичей в целости, но и работа производилась скорее и с лучшим успехом. Как средство сие было мне до того совсем неизвестно, то признаюсь, что не мог им довольно налюбоваться, и всякой раз с особливым удовольствием сматривал на упадающие с великим шумом и ударом стены.
При помощи сего удобного средства повалили мы и разобрали в немногие дни все стены, и все великолепие старинной громады исчезло и не осталось и следа бывшего тут дома. Но как дошло дело до разбирания бута и самого фундамента, то удивился я, нашед, что оной вместо заливания, по обыкновению, известно, засыпыван был только простою землею, да и в самых стенах не нашли мы ни одной железной связи, а везде только были дубовые: явное доказательство излишней уже бережливости или паче скупости прежнего строителя.
Как кирпича сего для назначаемого впредь строение оказалось слишком мало и надлежало еще несколько сот тысяч прибавить нового, то для делания оного приисканы и наняты были в Москве самим князем уже кирпичники, и я всячески спешил приготовлением для делание оных кирпичных сараев, дабы не могло произойтить остановки. И сие доставило мне много трудов и хлопот. А как приисканы были и черепичники и ими отыскана удобная к тому глина, то построили мы и для них особой сарайчик, и как скоро время удобное к деланию их и кирпичей наступило, то и началась у нас сие работа, продолжавшаяся во все сие лето.
Между тем не позабыл я и садов тамошних, и не успела вскрыться весна, как принялся я за них и за возможнейшее поправление их и приведение в лучший порядок и состояние, а вместе с ними потрудился и над образованием вновь основанного подле управительского дома садика. И как в оном многого еще не было посажено, то имел и с ним много хлопот и трудов, а не менее и над образованием цветников своих пред окнами дома, для усаждения которых зимовыми цветами, за недостатком оных тут, велел привезти из своей деревни все роды цветов, коих тут до того не было. Сии цветники удалось мне смастерить довольно порядочными, и как я до цветов был во всю жизнь мою охотником, а тогда даже превеликим, то и напичкал я их множеством всякого рода цветов, и ими с особливым удовольствием занимался.
А дабы и на собственные свои сады взглянуть хотя вскользь, то по исправлении тут первых вешних дел, урвался на самое короткое время и в свою деревню и там, что нужно было, распорядил, и сколько мог успеть все нужное сделал.
По возвращении из дома принялся я опять за казенные хлебопашенные поля, и за посев двух полей яровыми хлебами; и как они не все еще окопаны были рвами, то спешил я и сие дело кончить; также заблаговременно помышлять о приумножении всякого рода средств, способных к удобрению оных.
Между тем не позабыл я и о своем ботанизировании, но с самого наступления весны отыскивал везде, в садах, полях, лесах, лугах и в самых усадьбах все новые и мне еще незнакомые травы, и при помощи своей ботанической книги с ними познакомливался; и как я в том с особливым усердием трудился и занимался тем во все течение лета, то могу сказать, что сей год был для меня прямо ботаническим, и я познакомился в оной почти со всеми в наших местах самородно растущими врачебными травами. Все те же, которые мне были уже знакомы, с самого начала весны заготовлял уже гораздо в множайшем количестве, дабы при продолжающемся ежедневном раздавании оных и лечении многих людей не было в них недостатка.
В сих разных занятиях и беспрерывных упражнениях и не видал я, как прошли оба первые весенние месяцы и наступил приятнейший май месяц. Но сколь мне ни было недосужно, но я находил время и к езде с домашними своими к тамошним соседям, из коих спознакомились и сдружились мы еще с некоторыми хорошими домами, как-то: с помянутым бароном Соловьевым, также с живущим неподалеку от него господином Волковым, Николаем Михайловичем, молодым, умным и в обращении любезным человеком, имевшим также великую охоту до садов. Наконец, с живущею в той же стороне генеральшею, Натальею Александровною Олицовою, дамою почтенною и любезною, которая не только при первом свидании нас обласкала, но даже полюбила, и можно сказать, что дом ее был из всего тамошнего соседства наилучшим и почтения достойнейшим, и по всему тому провели мы все время сие довольно весело.
Между тем наступало время, в которое князь обыкновенно всякой год езжал в Богородицкую волость. И как он положил неотменно ко мне заехать, и это было еще в первой раз, что я должен был его принимать и у себя угощать, то и делал я все нужные к тому приуготовления. И как он меня о приезде своем с назначением дня предуведомил, то и поскакал я в Малино для принятия его, ибо ехал он не прямо из Москвы, а из своих деревень пробирался прямо на село Покровское и оттуда уже приехал в Малино, где я его и встретил, и оттуда препроводил его к себе в Киясовку и прямо в свой дом, ибо инде пристать ему было негде. Признаюсь, что как было сие еще в первой раз, то была для меня, а того более для моих домашних превеликая комиссия. Все мы не знали, как бы его лучше успокоить и угостить. С ним была превеликая свита и обоз, ибо, кроме самого его, находился с ним один из его сыновей, Федор, и внук Калычев, оба молодцы молодые, гордые и нелюдимые, и секретарь. Кроме великого числа людей, находилось еще несколько казаков для конвоирования. Всех их надобно было уместить, всех успокоить и всех угостить. Но спасибо, князь был такой человек, которой не был слишком приморчив и в таких случаях взыскателен, да и не хотел, чтобы для него входил я в какие-либо дальние хлопоты и убытки.
Было уже перед самым вечером, как он приехал, но он успел осмотреть весь мой дом и на дворе все строения, и не мог довольно налюбоваться всем моим расположением и надивиться, как я успел в такое короткое время все то и так хорошо устроить; и осматривая сим образом, все сам назначал, где ему самому расположиться, где его детям и секретарю и где людям. Для себя избрал он нашу гостинную, и сказал, что для него сей комнаты будет довольно-предовольно. Для детей его назначил было я и хотел очистить свой кабинет, но он тотчас сказал: "И, это пустое! они могут и с Шебашовым расположиться в вашей бане, такая хорошая, а люди мои с людьми вашими, а казаки у прикащика".
Кроме горячего, которое тотчас по приезде его было подано, приготовлен был у нас уже ужин. Тут рекомендовал я ему своих хозяек, и он обошелся с ними так просто, так ласково и так благоприятно, что они очарованы были его обращением с ними и его душевно полюбили. За ужином посадил он их подле себя и не только сам все с удовольствием ел, но подчивал еще самих их кушаньями и всем прочим; словом, он нас всех пленил милостивым и дружелюбным своим обращением.
Наутрие пошли мы с ним все и все осматривать, и я имел удовольствие видеть, что он всем и всем был чрезвычайно доволен. Гошпиталь был уже почти совсем готов, а те комнаты, которые назначены были для житья лекарю в оном, были уже совсем отделаны.-- "Вот это очень хорошо, сказал князь, их увидев: что вы поспешили. Я лекаря уже припекал и принял, и он скоро к вам приедет, и кажется человек очень доброй и хороший и вы его полюбите". Потом ходили мы по садам и я ему показывал все и все, что я и для чего сделал, и он одобрил все совершенно. Потом смотрели мы скотской двор; тут сказал он, что скоро приведут ко мне аглинских и голландских коров, и что заведется тут добрая скотина. Оттуда прошли мы в кирпичные и черепичные сараи, в коих работа начала уже производиться, и осматривали оные. И князь и тут изъявил мне свое удовольствие.
Между тем приуготовляемо было все нужное к рыбной ловле, в тамошнем большом пруде. У меня была уже, по его приказанию, куплена большая лодка и привезена из Коширы, а большой невод привез он с собою из своей деревни, на первой случай, и как нам сказали, что все было готово, то и прошли мы в рощу и велели запустить невод. Как невод был превеликой и захватил большую часть пруда, то притащили к нам такое множество рыбы, что я удивился, а старик-князь почти прыгал от удовольствия, и признавался, что ему от роду не случалось еще видать вдруг такое множество наипрекраснейших рыб, ибо были по большей части все превеликие и добрые судаки, большие лещи и разные другие добрые породы. Он велел накласть ими целой ушат, и принеся с собою в хоромы и показывая их моим хозяйкам, сказал: "Вот, сударыни, кушайте на здоровье, а прикажите и для меня приготовить, я превеликой охотник есть рыбу".
Сим и подобным образом провели мы с ним весь тот день в беспрерывной почти ходьбе и в приятных разговорах. Я не преминул после обеда сводить его на то место, которое назначал я для замышляемого нового большого пруда, и как князю оно полюбилось, то и просил он меня запрудить оной в то же еще лето. Оттуда провел я его на пробные свои пашенные поля, и рассказал ему весь план нового распоряжения, и он любопытен был очень видеть успех от того, в котором он не сомневался. Ввечеру вздумали его дети с моими воспитанниками кататься на лодке по пруду, и мы, сидючи с князем на просторном каменном крыльце, сделанном из хором в мой цветник, ими любовались. При сем случае не преминул меня спросить князь, какие это мальчишки живут со мною. Я сказал ему, что это дети некоторых родственников и друзей моих и живут при мне, чтоб чему-нибудь от меня научиться, и что я учу их всему, что сам знаю. Князю сие чрезвычайно понравилось и он расхвалил меня за сие.
После сего сказал он мне: "Вижу, Андрей Тимофеевич, что вы конечно и до цветов охотники, такой у вас прекрасной цветник, и когда это вы успели все сие сделать?" -- Есть тот грех, сказал я князю: охота душе неволи. -- "Это очень хорошо, подхватил князь: но есть ли у вас спаржа?" спросил он далее. -- Нету еще, сказал я.-- "О! так надобно вам и ее у себя завесть; я отменно ее люблю, да и для вас хорошо. Не позабудьте взять у меня семян и на весну посейте. Я бы дал вам и кореньев, но от семян бывает она всегда лучше; а ежели отыщутся у меня высадки, то и ими вас снабжу".
Таким образом провели мы весь тот день с удовольствием, и он был мною и всем у меня, а я им доволен. А поутру в следующий день он и отправился от меня далее в путь свой на Коширу. Я проводил его до села Ситни и на дороге показал ему свою Александровскую, разрубленную на множество прошпектов рощу, и привел его сим неожидаемым зрелищем в приятное удивление. Я вручил ему тогда и план, приготовленной мною сей рощи и взятой с собою, и сие увеличило еще его удовольствие. По приезде же в небольшое село Ситню показал ему и там пруд, поправленной мною и все что и там мною было сделано, и князь расставаясь благодарил меня за все и все.
Проводив князя и возвратясь домой, чувствовал я ровно как камень сваленной с плеч моих, и отдохнув принялся сиять за свои работы и упражнения. Мое первое тогда дело было, чтоб поспешить окончанием строение гошпиталя, ибо, по словам княжим, надлежало уже скоро приехать к нам и лекарю. Оной и действительно приехал вскоре после его отъезда, и показался мне в самом деле очень добрым человеком. Был он человек еще не старой, однако и не молодой, а моих почти лет, родом немчин, из Германии, и именно из Викенбурга, что лежит в ганноверских областях, и прозывался Бентоном, наши же русские окрестили или прозвали его Филиппом Антоновичем. Был он хотя выезжим, но находился уже более десяти лет в России и отправлял целых десять лет в арбатской аптеке должность провизора или главного гезеля, а потом учился врачебному искусству в главном московском гошпитале, где и сделан уже лекарем и потом князю, за отличную свою прилежность и искусство, рекомендован и выпущен.
Как я вообще всех иностранцев как-то люблю и к ним отменно благосклонен, то рад я был, что нажил в нем себе всегдашнего собеседника-немца, с которым мог я всякое день говорить на его природном и мною любимом языке. И как я нашел в нем человека не только с хорошими во всем сведениями и очень знающего, но с честными правилами и характера весьма доброго, то скоро полюбили мы друг друга, и в немногие дни сцепились с ним самым тесным узлом дружества, продолжавшегося даже до его смерти. Весьма много споспешествовало к тому и то, что как он был человек холостой и одинокой, имел достаток очень малой или вовсе никакого и ничем тогда не обзаводился, то пригласили мы его к своему столу, и убедили просьбою, чтоб ходил он к нам всякой день обедать и ужинать, уверив его, что нам не произойдет от того ни малейшего отягощения, а вместо того та выгода и польза, что мы будем его всякой день видеть и пользоваться его собеседованием, чему он с своей стороны и рад был, и будучи весьма совестным и добрым человеком, и вознаградил нам то примерною своею услужливостью.
Таким образом, к превеликому удовольствию нашему, нажили мы себе, так сказать, почти домового лекаря, а что всего лучше, знающего свое ремесло совершенно, весьма к нам приверженного и услужливого, чему вскоре и имел он случай оказать первые свои весьма удачные опыты. Все мы сделались чрез самое короткое время им очень довольны, а я всех больше, и более потому, что во все то время, покуда оканчивали мы строение гошпиталя, и сделали его удобным к прижиманию в него своих и посторонних больных, в чем много помогал и он уже с своей стороны и советами своими и самым смотрением, то он, не имея еще многого дела, большую часть времени своего провождал у меня, и мы с ним вместе занимались и ботаникою, и заготовленном трав, и самым приуготовлением лекарств из оных. И как в сем последнем пункте был он несравненно искуснее меня, поелику сам целых десять лет отправлял аптекарскую должность, то и воспользовался я от него многими относящимися до фармакопеи и самой медицины знаниями. А особливо рад я был, что он научил меня делать бумажные картузы и набивать их крошеным и сушеными травами.
Не успел я сего искусства узнать, как тотчас был сделан станок и наделано множество картузов. И как я во всех таких любопытных делах очень скор и нетерпелив, то тотчас и пошли у меня дальнейшие затеи, и мне восхотелось уже иметь особой и большой шкаф, установленной сплошными картузами, с набитыми в них разными травами, и с передней стороны украшенными разрисовкою и крупными надписями; что, к удовольствию моему, и произвел я в короткое время и смастерил у себя такой шкаф со врачебными травами, какого верно ни у кого иного не было и которым я не мог довольно налюбоваться; а вскоре имел удовольствие слышать, что и первые опыты искусства сего нашего лекаря были весьма удачны, и он искусством своим в короткое время так прославился, что все соседи его полюбили и начали при болезнях своих воспринимать к нему свое прибежище, чем всем и я был весьма доволен.
Между всем сим и вскоре после отъезда князя, урвался я опять на часок в свою деревню, поездил в сей раз уже один и без жены, поелику она была в сие время опять беременна и в скором времени ожидала уже и разрешения от своего бремени. В деревне пробыл я не более одних суток, ибо мне одному было очень скучно, почему и спешил я скорее возвратиться к своему семейству и к работам.
Из сих наиглавнейше озабочивали и занимали меня производимая при запрудке нового пруда, основанного на той же речке, с полверсты выше села самого. Как грунт земли в том месте и самая почва была не весьма надежна, чтоб вода не ушла у меня низом, то по совету того ж, особенно ко мне приверженного солдата, случившегося быть родом из Сибири, и много кой-чего знающего, вздумал я употребить особое средство к укреплению плотины. Я велел вырыть чрез всю ширину того лога глубокой ров, шириною в 3 аршина, и вставил в него срубленный плотно кзикзаком косоруб, забить опять весь ров и с верхней и нижней стороны крепко глиною, и потом возвышать оной косоруб внутри плотины до самого верха. Плотину же сделал толстую с отлогою внутрь пруда осыпью и совсем глухую; для стока же воды всегдашнее, и дождевой и половодной, сделал в боку в матером береге предлинный отвод или широкий, плоский ватерпасно-горизонтальный ров и устлал и дно и бока его дерном, и имел к осени удовольствие видеть его наполненным водою и сделавшимся весьма длинным и прекрасным.
Между тем нечувствительно кончился май и настал июнь месяц, которого в самом начале, а именно 3-го числа и обрадован я был благополучным разрешением жены моей от бремени. Всемогущему угодно было одарить меня и в сей раз не сыном, а еще дочерью, но я столько же ей рад был, как и сыну. Мы назвали ее Ольгою и тотчас, по обыкновению, известили о том всех наших родных и приятелей.
Радостное сие происшествие доставило нам тем более удовольствия, что не только наши родные из-за Оки-реки, но и все тутошние соседи не успели узнать о том, как по любви своей к нам и сами собою начали приезжать к жене моей на родины, с обыкновенными своими поздравлениями. Итак, начались у нас с ними опять ежедневные почти свидания, пиры и празднествы. Но никто нас в сем случае так не одолжила, как помянутая уже прежде мною госпожа генеральша Олицова. Она приехала почти первая к нам с поздравлением и удивила нас своим неожидаемым приездом, поелику мы к ней из почтения никак и не посылали с обыкновенным извещением. Причиною тому было то, что она почитала себя мне крайне обязанною за одну услугу, оказанную ей мною при одном нужном случае; а именно, за несколько до того времени и прежде еще приезда нашего лекаря, случилось ей вдруг и жестоко занемочь, и как лекаря нигде и никакого вблизи не находилось, а в Москву посылать было далеко и не терпело время, а слух о ботаническом моем знании и успешных лечениях повсюду распространился, то она, наслышавшись обо всем том, велела скакать ко мне скорей человеку и умоляла меня Христом и Богом, чтоб я к ней приехал и посмотрел, не могу ли я чем пособить ей.
Для меня было сие сущею неожидаемостью и первым еще случаем сего рода. Был я еще тогда весьма худым знатоком и вспомогателем, и потому не знал, что делать, и ехать ли к ней или отказаться. Но как, по счастию, в письме написанном ко мне, по ее приказанию, описана была в подробности ее болезнь, и я, схватив свою Семиотику, мог по ней скоро добраться и наверное почти заключить, какого рода была ее болезнь, а потом справясь с другими книгами о том, что и чти в таких случаях помогает, и узнав, что нужные к тому и травы и коренья у меня в заготовления находились, то из единого человеколюбия, и наудачу снабдив себя всем к тому потребным, в тот же час, запрегши карету, к ней и полетел. Я нашел ее лежащею в постели и стенящую от боли в правом боку; и не могу изобразить, как много обрадована она была скорым моим приездом, и как много благодарила меня за то. Но удовольствие ее сделалось еще несравненно больше, когда, против всякого чаяния, посчастливилось мне кое-какими припарками и декоктами не только облегчить чувствуемую ею почто нестерпимую боль, но в самое короткое время восстановить до того ее здоровье, что она, сидючи уже в постели и не чувствуя никакой боли, отпустила меня от себя отъезжающего, говоря, что я обязал ее тем наичувствительнейшим образом. А сие-то самое и побудило тогда ее прежде всех к нам приехать. Не успели все тутошние наши соседи и ближние наши родные из-за реки у нас перебывать, как приехала наконец и тетка Матрена Васильевна, бывшая до того всех моих детей восприемницею от купели; и тогда не стали мы уже долее медлить, но окрестили сию девчонку. И как прежнего моего кума и друга, г-на Полонского, не случилось тогда быть в деревне, то воз имели мы прибежище к приятелю нашему, Василию Федоровичу Шушерину и просили его быть дочери моей отцом крестным, от чего он, по любви своей и дружбе к нам, и не отказался. Крестины сии отправили мы почти запросто, ибо неимение в доме моем просторной и такой комнаты, где бы можно было накормить всех наших тамошних соседей, воспрепятствовало нам пригласить их всех к сему празднеству. Не успело оно кончиться, и все приезжавшие к нам, по сему случаю, гости разъехаться, как обрадован я был опять получением толстого пакета из Экономического Общества. Прислана была от оного в сей раз XXV-я часть "Трудов" его, но по переменившемуся у них уставу уже без переплета. Г-н Нартов, при посылке оного, не преминул опять удостоить меня своим и прямо дружеским писанием. В оном, побуждая меня опять всячески к частой с собою переписке, уведомлял меня, что присланное от меня продолжение сочинения моего "О хмелеводстве" отдано, по обыкновению, в комитет для рассмотрения, а потом сообщал мне замечания свои о некоторых пьесах, находившихся в сей части; выхвалял усердие г-на Рычкова, за изобретение способа употреблять говяжьи и бараньи кожи в пищу; также иностранного изобретателя способа сушения поваренных трав, говоря, что пьеса его о том принята во всей Европе между знатоками с великою похвалою, и он получил за сие от многих государей золотые медали, хотя в самом деле обе сии выхваляемые им выдумки ничего почти не значили, и ничего из них впоследствии времени не вышло, и они совсем позабыты. За сим превозносил он похвалами г-на пастора Шпраха, приобретшего себе бессмертную похвалу за нововыдуманное им особого рода пчеловодство, сказывая при том, что для обучения оному по именному указу отправлены были к нему от Экономического Общества два студента, кои совершенно тому научились и к нам с желаемым плодом возвратятся. Сия выдумка и пьеса о том действительно заслуживала особое внимание; но к несчастию не произвело и оно никакой пользы, и пчеловодство осталось у нас в таком же состоянии, в каком до того было. Да и действительно вся сия славная выдумка была более любопытна, нежели удобопроизводима. Наконец уведомлял меня, что Общество наше заслужило стараниями своими славу во всем ученом свете, и что употребляет оно все, что может к поспешествованию общей пользе и что остается только господам дворянам подражать им, и надлежащим образом соответствовать и выбирать из сообщаемых новых открытий для себя угодное; но, к крайнему сожалению, видит Общество мало к тому охотников; что присылают к ним очень редкие опыты, а верных и лучших корреспондентов только трое, а именно: я, г-н Рычков и г-н Олешев, и что государство у нас пространное, а знатоков и охотников мало; и потом убеждал он меня просьбою продолжать мои труды и сочинения и быть всегда примером прочим, и тем заключил свое писание.
Прочитав сие, подумал и сказал я сам себе: "Ах! государи, государи мои, не так вы все свое дело начали, не так расположили, не так его производите, и не употребляете сами никаких существительных побудительных средств к доставлению вам со всех сторон нужных открытий и замечании, и к поощрению дворян уважать ваше Общество и трудиться для пользы отечества! Что могут сделать и произвесть ваши раздаваемые и обещаваемые медали, когда они, не доставляя никому ни малейшей чести и отличия, становятся чрез то ничего незначащими. А что всего хуже, когда обо всем том, и обо всех ваших трудах, и стараниях знает только разве стотысячная часть из обитателей России, а множайшие об вас и обо всем и не слыхивали, или по крайней мере на имеют и понятия малейшего! Не так-то бы всему быть надлежало!.... и что могу один я произвесть, когда и мои замечания и писания читают только очень-очень немногие. Трудиться бы и впредь я хотя б и готов был, но было бы на что и за что, а не совсем по-пустому!... Кажется, и до сего трудов моих и усердия к пользе общественной было весьма уже довольно, но что я видел? и получил ли за все то хотя малейшую какую награду. Не от вас, а от правительства, и не вам собственно, а ему бы чрез вас надлежало меня чем-нибудь повеселить и поострить чем-нибудь существеннейшим, нежели ваши медали, к продолжению трудов моих".
Сим и подобным сему образом помышляя, и сам с собою говоря, действительно ощущал я в себе очень мало поощрения к дальнейшим подвигам по сему предмету, а особливо напоминая, что множество других сущих негодяев и не пользу, а сущий вред государству производящих людей от правительства почестьми, и всякого рода другими выгодами, ни за что ни про что, награждаются, а подобные мне оставляются без всякого призора и в неуважении совершенном.
Итак, написав к Нартову короткий ответ и послав в общество достальную часть примечаний моих "О хмелеводстве" с прекрасными чертежами, обратился я к прежним своим любимейшим и более меня увеселяющим упражнениям; и как в них, так и в делах по должности провел нечувствительно и весь июнь месяц. Нередкие свидания с соседями, обращающимися со мною от часу дружелюбнее, разные домашние забавы и катание в большой своей лодке по пруду, и стреляние с ней из маленьких пушечек, гулянье по садам и рощам придавали времени сему много приятности. В особливости же утешала меня в конце сего месяца по вечерам особенная забава, а именно: принесли ко мне однажды из леса несколько тех, на подобие гнилушек, светящихся козявок, которые находимы бывают около Иванова дня в лесах на траве и на листьях кустов разных. Мне не случалось до того никогда еще видать сих нарочито крупных и на мокрицы похожих животных, и я, смотря на светящиеся их спинки, не мог довольно налюбоваться, и они мне так полюбились, что я тотчас затеял произвести сущую увеселительную резвость; а именно: услышав, что их в лесу много, отправил я в лес множество людей и ребятишек, и велел им набрать их колико можно более, и принесть к себе живыми. Мне и принесли их целую почти шляпу. Но что ж я с ними сделал?... Ну я ими укладывать все стриженыя дернинки, которыми укладены были все фигуры и косицы в цветнике моем; и как животные сии в сие время бывают почти недвижимы, а потому и остались они на тех местах, где полагались, то какое же преузорочное зрелище придал я чрез то цветнику моему! Как скоро наставали сумерки, то весь он и начинал блестеть тысячами огней синеватых, светящихся как бриллнанты, и мы все, выходя на крыльцо или сидя под окнами, не могли никогда тем довольно налюбоваться и неведомо как жалели о том, что забава сия продлилась не долго и немногие только дни. Ибо натура опять скоро их сияния сего лишала, и они по прежнему становились скаредными и отвратительной вид имеющими. Вот какими, и прямо ребяческими почти игрушками мы, иногда занимаясь, себя забавляли. Но скоро после того иной и важнейший предмет обратил к себе все наши мысли и желания, и возродил (в) нас вожделение ехать со всем своим семейством в Москву. Но что такое, о сем узнаете вы не теперь, а в письме последующем; а теперешнее, как достигшее уже до своих обыкновенных пределов, а с ним и все сие 17-е собрание моих писем кончу, сказав вам, что я есмь ваш, и прочая.
(Генваря 8-го дня 1809 года).
(Сочинена в конце 1808 и в начале 1809, в 13-ть дней и переписана в октябре и ноябре месяце 1810 года).
Сочинена начала 1809 года, в Дворянинове
ПРАЗДНОВАНИЕ ЗАКЛЮЧЕНИЯ МИРА С ТУРКАМИ
Любезный приятель! Не сомневаясь нимало, что вы любопытны знать, чтоб такое заставило нас думать о Москве и езде в оную, скажу, что побуждал нас к тому носившийся повсюду слух о имеющем быть вскоре в Москве великолепном торжестве о заключении с турками мира {По этому миру в Кучук-Каянарджи (1774) Россия получила Азов, Кинбурн, южные степи, право покровительства турецким христнанам, торговые выгоды и большую контрибуцию.}. Говорили, что празднество сие будет пышное, и что сделаны к тому великие приуготовления и между прочим большой и преузорочный фейерверк, и что все уже было готово, а дожидались только прибытия из армии фельдмаршала графа Румянцева {См. примечание 6 после текста.}. Далее говорили, что самому сему победителю турок учинена будет славная встреча, и что ведет он в столицу по примеру древних римских полководцев в триумфе, и что построены уже для сего и триумфальные ворота. Все сие натурально возбуждало всех, не видавших таковых зрелищ, ехать и поспешать к сему времени в Москву. А как к числу их принадлежали и обе мои семьянинки, которым никогда еще в жизни не случалось видать таких пышных празднеств, а особливо фейерверков, и им весьма хотелось оный видеть, то просили они меня, чтоб я свозил их на сие время в Москву и доставил им сие удовольствие; к чему я тем охотнее согласился, что мне и самому хотелось торжество сие видеть.
Итак, списавшись с князем и получив от него дозволение, собрались мы на несколько дней и отправились в Москву, оставив маленьких детей своих одних дома. Мы поспешили возможнейшим образом сею ездою, дабы не упустить случая видеть и самый въезд графа Румянцева в сию столицу, и поспели благовременно и не более как за полчаса до его приезда. Подъезжая к самой Москве, мы растеряли глаза, смотря на сделанные уже и по обе стороны большой дороги, на довольное расстояние друг от друга, воздвигнутые небольшие пирамиды, украшенные вверху картинами, изображающими разные победы сего славного полководца. Все сии картины были транспарантные или прозрачные, дабы, в случае прибытия его в ночное время, могли они освещены быть огнем. Однако до сего не дошло дело, потому что приехал он вскоре после полудня. Пирамиды сии украшали дорогу на несколько верст длиною, и по концам всех их в последнем к Москве селении, Котлах, при самом съезде под гору, построены были небольшие деревянные и, по обыкновению, раскрашенные и расписанные триумфальные ворота.
Как сие место было наиудобнейшее для смотрения въезда и подле самых ворот находился дом, нам знакомый, то остановились мы в оном и рады были, что подоспели к самому тому времени, как ему надлежало въезжать, и прибытия его уже в каждую минуту дожидались. Но как я удивился, когда, надеясь найтить тут обыкновенные в таких случаях приуготовления, не усматривал вовсе никаких. Не было тут ни войск, стоящих в параде, ни пушек для стрельбы, ни музыки, ни певчих, ни чиновников, долженствующих встречать оного, но ворота стояли уединенно, и не было никого ни в них, ни подле оных.
-- Господи! -- говорил я. -- Что ж это? Разве не успели еще притти сюда?
Но удивление мое еще увеличилось, когда вдруг закричали, что "едет, едет Румянцев!" и мы, вместо всего триумфального въезда, увидели скачущую только дорожную карету, и пролетевшую мимо нас как молния, а что всего страннее, не поехавшую и сквозь самые триумфальные ворота, а объехавшую оные по правую сторону мимо.
-- Вот тебе на! -- воскликнул тогда я, поразившись удивлением. -- Что это такое? Это и первый блин, но уже комом, и зачем же мы сломя голову так скакали и спешили?..
Но скоро сказали нам, что императрица и хотела было велеть встретить его со всеми подобающими ему почестями; но он сам отклонил сие от себя и просил государыню, чтоб не делано было ему никакой церемоннальной встречи, а дозволено б было въехать запросто и по-дорожному.
Досадно было нам неведомо как, что мы, не зная о сем, поспешили своею ездою и приехали в Москву слишком рано, ибо все говорили, что самое торжество мира воспоследует не прежде как чрез несколько еще дней. Но как пособить было нечем и мы уже заехали, то принуждены были и мы вслед за г. Румянцевым потащиться в город, не воображая себе нимало, что в Москве дожидалась нас другая, и несравненно чувствительнейшая, досада и огорчение.
Мы располагались было пристать в сей раз на Козьем болоте, в доме брата Михаилы Матвеевича; но как нашли его отданным внаймы, с оставлением одной только маленькой комнатки для приезда хозяев, то увидев, что нам всем тут не можно было никак поместиться, а притом узнав, что доведется нам прожить в Москве гораздо более десяти дней, то другого средства не находили, как для лучшего простора и свободы пристать где-нибудь поближе к сему месту, нанять квартиру, которую, к немалому удовольствию нашему, и нашли мы тут же, и только чрез улицу, и довольно покойную. Был хотя домик небольшой и низенький, окнами на улицу, но было в нем покойца четыре, довольно просторных и порядочно прибранных, чем мы были и довольны и радовались, что случилось нам найти квартиру сию так скоро и такую для себя покойную и недорогую. Но как мало знали мы тогда, сколь дорого доведется нам заплатить за постой в сем какому-то секретарю принадлежащем домике!
Не успели мы в оном расположиться, как на другой же день услышали, что чрез день после того будет уже благодарственное о замирении молебствие и что императрица в сей день, переехав в дворец кремлевский, будет со всею помпою из Грановитой палаты шествовать во всем своем императорском одеянии и убранстве в собор Успенский. Сие побудило меня, нимало не медля, ехать в кремль для приискания места, с которого нам бы смотреть на сие редкое и пышное шествие. Прискакав на Ивановскую площадь, нашел я ее наполненною множеством народа, сбежавшегося смотреть, как станут прицепливать на Ивановской колокольне самый большой, недавно только отлитый и до несколько тысяч пуд весом простирающийся колокол. Оный стоял уже тогда поднятый на превысоком костре, стороженном из нескольких тысяч крест-накрест рядами положенных бревен. И я с любопытством смотрел на сие никогда еще не виданное зрелище. Помянутые бревна кладены были сплошными друг на друга рядами, и все между собою связаны и укреплены были так, что, несмотря на превеликую высоту сей стопы, или костра, составленной из них, не могли они рассыпаться и развалиться. Каким образом они на блоках колокол с земли кверху тащили и сии ряды бревен под него подкладывали -- того я уже не видал; ибо сие сделано было до моего приезда в Москву. А я увидел его уже при помощи сих бревен возвышенного на равную пропорцию с тем местом на нижней колокольне, где ему висеть назначено и куда он уже горизонтально народом и воротами стащен был с костра и там к перекладам прицеплен и прикреплен, что все стоило превеликого труда и многого времени; и мне досадно было, что короткость времени не дозволяла мне дождаться сего зрелища и видеть самое производство сего редкого дела, а я увидел в последующий день, в который назначено было в первый раз в него звонить, его уже привешанным. Главное же мое дело было нанять для себя и для всех своих домашних место, для стояния в будущее торжество, где-нибудь на сделанных в разных местах помостах; и как мне удалось найтить весьма хорошее, подле самой Ивановской колокольни и насупротив Грановитой палаты, то и спешил я предуведомить о том своих спутниц.
Итак, по наступлении дня, назначенного для богомолия и духовного празднества, поехали мы раным-ранехонько на Ивановскую площадь. Но как мы ни спешили, но нашли всю ее наполненную уже несметным множеством народа. Все улицы в кремле установлены были войсками, а подле самой колокольни стояло несколько вестовых пушек. По всему пространству от Красного главного крыльца до дверей Успенского собора сделан был помост, огражденный парапетом и устланный сукном красным, а все стены соборов и других зданий окружены были, наподобие амфитеатра, подмостками, одни других возвышеннейшими, и все они установлены были бесчисленным множеством благородных и лучших зрителей; так что множество оных, богатство и пестрота одежд их представляла в совокуплении своем разительное и прелестное для глаз позорище {Позорище -- зрелище; чаще употребляется в смысле неприятного, постыдного позорного явления.}.
Но ничто не могло сравниться с тем прекрасным зрелищем, которое представилось нам при схождении императрицы с Красного крыльца вниз, в полном ее императорском одеянии и во всем блеске и сиянии ее славы. Весь придворный ее штат, в богатейших одеяниях, последовал за оною, а пред нею шествовали разные чиновники и кавалергарды в их пышном и великолепном убранстве.
По сошествии вниз, тотчас подошла она под приготовленный богатый балдахин, несомый над нею знатными вельможами. Шла она весьма тихим шествием в порфире и большой короне, и глаза всех и каждого устремлены были на оную. В самое сие время застонала вся земля от звука и звона великого множества колоколов на Ивановской колокольне, и звук большого колокола был так велик, что казалось, будто тряслась от него вся Ивановская башня, и многие боялись даже, чтобы она не упала. Все сие, в совокуплении своем, представляло сцену такой пышности и приятности, что изобразить ее никак не можно, и минуты сии были для всех нас прямо восхитительными!
Как скоро окончилась божественная литургия и после ее благодарственный молебен, то при первом возглашении многолетия загремела вдруг стрельба из пушек, и земля застонала от оной. В след за сим загорелся и трикратный, беглый огонь из ружей от всего стоявшего в параде войска; а звон во все многочисленные колокола умножал собою еще более стон и гром, от того происходящий. Между тем императрица, вышед из церкви, таким же порядком Шествовала обратно в Грановитую палату и там принимала потом поздравления от всех своих знатнейших подданных.
Долго все сие продолжалось, и мы все сие время стояли на своих местах и дожидались до того, как императрица отправилась в парадной своей карете в Пречистенский дворец, а вслед за нею поехал и тогдашний наследник, сын ее, с молодою своею супругою, Натальею Алексеевною, которую нам тогда еще в первый раз случилось видеть. Как в сем шествии препровождаемы они были своими кавалергардами, камергерами и другими знатнейшими особами верхами на лошадях, то и на все оное не могли мы довольно насмотреться и всем видимым налюбоваться.
Насытив взоры свои зрением, а слухи всем слышанным, возвратились мы на свою квартиру, и сколько были довольны тем, столько горевали о том, что приуготовления для увеселительных зрелищ не были еще совсем готовы и что всего того надлежало нам дожидаться еще многие дни сряду. И как было сие необходимо, то все сие время употребили мы на разъезды для свидания с нашими в Москве знакомыми и друзьями, также на неоднократную езду на Ходынку, для смотрения на все деланные там ко всенародному празднеству приуготовления. Вся Москва занималась тогда сим осматриванием, и мы всегда съезжались со множеством карет, либо туда едущих, либо назад возвращающихся оттуда.
Назначалось к тому преобширное поле, вплоть подле Москвы находящееся и Ходынкою называемое. На небольшом и отлогом возвышении, посреди всего сего поля находящегося, воздвигнут был превеликий, со множеством комнат и всходов и выходов павильон, могущий поместить в себе великое множество особ знаменитейших и дворянства. В оном назначаемо было быть общему собранию всех лучших сего торжества зрителей. Сей холм окружен был со всех сторон разными другими зданиями и предметами. С одной стороны, в недальнем расстоянии от павильона, воздвигнуто было некакое большое, круглое, низенькое здание, похожее на некакий обширный замок, с глухими вокруг стенами, и внутри имевшее отверстую площадку, окруженную вокруг с одной стороны помянутою глухою наружною стеною, а со внутренней -- одними только колоннами, и самою легкою, наподобие навеса сверх их, кровлею. Все сие было раскрашено и расписано великолепным образом; но никто тогда не знал, на что бы такое сие здание такого особого рода назначалось, но после узнали мы, что оное назначаемо было для обеденного стола и что вся помянутая, длинная и узкая кругом галерея установится столами.
Кроме того, наподобие крепости снаружи росписанного круглого здания, воздвигнуто было другое, также низенькое, но полуокруглое здание, составленное из множества прекрасно сделанных лавочек, наполненных разными купеческими товарами и украшенных также изящным образом. Здание сие отделено было от левого фаса главного павильона небольшою только площадкою, и для выхода к оному устроено было особое крыльцо. Все не понимали тогда, на чтоб такое и сие здание, с таким множеством лавок и товаров, было устроено, и многие мечтали уже, что императрица будет одарять сими товарами всех своих гостей или присутствующих на сем торжестве дворян; и разнесшаяся о том в народе молва побуждала и тех присутствовать при оном, которые сперва и не имели к тому хотения. Но после узнали, что как все сие обширное поле долженствовало аллегорически изображать ту маленькую и ничего не значащую частичку полуострова Крым, которую приобрели мы чрез заключение мира и которая была единственным плодом толь многих побед и пролитой толь многой человеческой крови, то окружающая сей холм с двух прочих сторон низменная и надолбами {Надолба (от "надалбливать", "долбить") -- столбик, тумба.} от сего холма отделенная равнина должна была представлять часть Азовского моря, а холм -- приобретенную частичку полуострова Крым, большой павильон -- город Еникуль {Эникале.}, круглое здание -- крепость Керчь, а полукруглое -- Таганрог, как место, назначаемое для будущей великой торговли. Как и самые товары в лавках долженствовали предзнаменовать сию торговлю, всходствие чего и поделано было несколько небольших морских судов, и расстановлены с их мачтами и флагами в разных местах на оной равнине, представляющей море, будто бы плавающими, в рассуждении которой не мог я надивиться, что не пришло никому в мысль предложить, чтоб велеть всю ее вспахать или с ее снять зеленый дерн и тем придать более вида воды и моря, а холм оставить бы зеленый.
Далее, в некотором отдалении от главного павильона, против правого его фаса, воздвигнут был целый ряд друг от друга отделенных зданий совсем особого рода. Со стороны от большого павильона представляли они совершенное подобие больших купеческих трехмачтовых кораблей, с их мачтами, вымпелами, флагами и со всем такелажем {Такелаж (искаженное "кателаж") -- снасти, снаряжение корабля.}; и все сие устроено было так искусно, что зрение легко могло обманываться и почесть их настоящими, будто подле берега на море стоящими кораблями. С задней же стороны были они все отверстые и всею внутренностью своею составляли спокойные галереи, устроенные для смотрения из них огромного фейерверка, устроенного и приуготовленного позади их.
Кроме сего, воздвигнут был также в довольном отдалении от главного павильона, против задней его стороны, особый и нарочно для сего случая построенный театр для увеселения публики театральным безденежным представлением. Для увеселения же подлого народа поделано было прямо против переднего фаса павильона, за помянутою равниною, представляющею море, множество круглых качелей, открытых театров и воздвигнутых шестов для лазания и снимания с них разных вещей, назначенных в награду тем, коим удастся взлезть на оные. Сделаны также были приуготовления к тому, чтоб эквилибристам ходить по веревкам и утешать народ, и прочие тому подобные забавы. Все сии отдаленные берега долженствовали означать Барабинскую степь и разные тамошние народы.
Наконец, вся лежащая от города до помянутого павильона и более нежели на версту простиравшаяся выровненная и выглаженная дорога украшена была с одного бока разными иллюминационными украшениями, а с другой -- множеством больших обрезных щитов, с проспективическими изображениями разных родов избушек, хижин и других деревенских зданий, нарисованных довольно живо и так, что издали они казались настоящими зданиями.
Вот сколько разных вещей и предметов наделано было на сем обширном поле. Все они достойны были зрения; почему и неудивительно что вся Москва съезжалась смотреть оные и что не было дня, в который не было бы оно усеяно множеством карет и всякого народа. Со всем тем как фейерверк был еще не готов и надлежало несколько дней до изготовления его дожидаться, то теще моей не восхотелось дожидаться оного, но она упросила нас отпустить ее с излишними лошадьми назад в Киясовку, к оставшимся там нашим малюткам-детям.
Не успела она отъехать, как вскоре после ее и случилось с нами то досадное и неприятное происшествие, о котором упоминал я вскользь уже выше сего. Было сие, как теперь помню, на самой Ильин день. Для сего праздника восхотелось боярыням нашим, по обыкновенной набожности своей, сходить в ближнюю церковь к обедни. Все мы туда и пошли, оставив после себя в квартире одних только бывших с нами женщин, приказав им сидеть в комнатах; а особливо девке жены моей не выходить из нашей спальни, из которой низенькие окошки простирались на улицу. Не успели мы, отслушав обедню, возвратиться назад, и жена моя начать раздеваться, как вознадобился ей для какой-то поклажи умывальной ее ларчик. Она велела его девке подать, но хвать -- его как не бывало! искать его там, искать инде, и нигде не находила. Стоял он в спальне, на поставленном в углу большом столе, но его не было. "Батюшки мои! твердила Аннушка наша: куда же он делся, стоял вот тут! я недавно на него смотрела: и не знаю, не ведаю, куда он девался".-- "Государи мои!" твердили прочие, и все начали его всюду и всюду искать; но его простыл давно уже и след. Словом, он благополучно был у нас, по небрежению госпожи Аннушки, горничной нашей девушки, украден. День случился тогда жаркой, сидеть ей в спальне было душно. Она изволила растворить окошечко на улицу, и усесться сидеть перед оным, и галиться на народ, мимо ходящий. Но вдруг захотелось ей выттить на двор; она прыг таки туда, позабыв затворить окно, и в самое сие кратковременное ее отсутствие где ни возьмись какой-то бездельник прохожий; и как окошко было не выше аршина от земли, то он, приметив, что в комнате никого не было, и заглянул в нее, и увидев стоявший неподалеку от окошка на столе оной ларчик, не долго думая, цап его царап, и навострил с ним лыжи. К несчастию нашему, никто сего не видал и не приметил. Самая умница, девушка наша, возвратившаяся в тот же почти час, и не подумала поглядеть, цело ли все в комнате, и уселась опять под окошечко, галиться на прохожих, и не прежде ларчика встрянулась, как велели ей подавать его.
Как скоро по долговременном и тщетном искании в действительной пропаже оного мы удостоверились, и по признании девки, что она на несколько минут из спальни отлучалась, позабыв закрыть окошко, наверное могли заключать, что он тяпнут был каким-нибудь прохожим, то, Господи! какое началось тогда туженье и гореванье об нем жены моей; но и было о чем тужить и горевать. Ларчик сам по себе хотя и ничего не значил, но в нем, кроме обыкновенных скляночек и других женских безделушек, находились разные и другие вещицы, несоставляющие безделки. Одних кое-каких алмазных и бриллнантовых вещей было более нежели на триста рублей, а полагая вместе с прочими, было всего рублей на 500 или более.
Претерпение такого убытка, и притом столь внезапное и неожидаемое, долженствовало натурально быть для жены моей очень прискорбно и чувствительно, и она, по женским слабостям своим, не могла удержаться, чтобы не пролить нескольких слез о сей потере. А признаться, что и самому мне происшествие сие было досадно и неприятно. Убыток, претерпенной нами, был хотя и не совсем разорительной, но довольно еще сносной и тем паче, что многие вещицы были такие, без которых можно было обойтиться, однако все было жаль; а пуще всего жалел я о украденном тут же перстеньке, сделанном из собственных своих дворяниновских каменьев, найденных в кремнях, и столь чистых, что походили они на самые бриллнанты, и многие почитали их алмазами, хотя они ничего иного не составляли, как пророс кремневую. И как они самою натурою были прекрасно огранены, то и велел я из них сделать перстень, и был он довольно изрядной.
Потужив и погоревав о сей пропаже, хотели было мы об ней публиковать в город чрез полицию; но как сказали нам, что потребно было на необходимые притом издержки более пятидесяти рублей деньгами, то, не надеясь получить от того дальней и верной пользы, не рассудили мы умножать тем только свой убыток, и оставили наживаться нашими вещицами тому, кому восхотелось нас тем обидеть.
Вскоре за сим настал день, назначенный для ходынского торжества, и хотя у жены моей и не весьма весело было на сердце, но не отреклась и она со всеми нами ехать для смотрения сего невиданного и редкого праздника. Все лучшие люди и все находившиеся тогда в Москве дворянство съехалось с самого утра в помянутый большой павильон; и как надлежало нам препроводить там весь день и большую часть ночи, то не преминули мы запастись кое-какою провизиею, чтоб нам сей день не провесть голодными, и постараться поставить карету свою поближе и в таком месте, где бы нам ее отыскать было можно; что нам и удалось.
По пришествии в павильон нашли мы его уже весь наполненным народом, и тут имели мы удовольствие видеть всех знаменитейших наших вельмож, отчасти находившихся уже тут, отчасти при нас приезжающих, а между тем досыта налюбоваться гвардейскими унтер-офицерами, стоявшими при всех дверях на часах. Они в сей день убраны были отменно хорошо и сияли от множества серебра, на них находившегося. Но всего приятнее были серебряные их каски, или шишаки, с большими страусовыми перьями на головах, также перевязи, лежащие на них крест-накрест; и как, сверх того, все они были люди молодые и собою статные, и пригожие и выбраны были наилучшие из молодых дворян, то и представляли они прекрасное собою зрелище.
Наконец приехала императрица, и началось тем самое торжество. Она встречаема была пушечною пальбою и морскою музыкою, поставленною на судах, посреди равнины стоявших и опускающих пред нею свои вымпелы. Трубы и литавры на них тотчас загремели, и зрелище сие было приятное. Пред обширным крыльцом павильона встретили ее все бывшие тут вельможи и чиновники. Она, вошед, принимала от всех поздравления, и прошла тотчас в боковую пространную комнату, куда последовали за нею первейшие вельможи и с ними и сын ее, тогдашний цесаревич. Не видавши его вблизи с самого 1762 года, удивился я той ужасной перемене, какую произвело в нем тринадцатилетнее время... Но никто не обращал на себя так многие взоры, как герой сего торжества -- граф Румянцев: повсюду следовали за ним целым табуном, и никто не мог на него довольно насмотреться. Находился тут же и князь мой, но он, между множеством знаменитейших бояр и вельмож, был почти совсем неприметен.
Чрез час времени после сего пошла императрица, в последовании всех своих придворных и других знаменитейших особ, в помянутое круглое здание, называемое Керчью, к обеденному столу, покрытому более нежели на 200 кувертов, и придворная музыка загремела тотчас по вшествии туда оной. И как обед продолжался немало времени, то воспользовались и мы сим временем и, протеснившись сквозь толпу, продрались кое-как до своей кареты и в ней порядочно пообедали; а услышав, что стол кончился и государыня опять возвратилась в павильон, поспешили и мы туда же притти. И тогда-то имели мы совершенное удовольствие насмотреться, сколько хотели, императрицы. Она провела почти все послеобеденное время в игрании с несколькими из знаменитейших вельмож в карты, сидючи посредине левого отделения, и временно только взад и вперед прохаживалась. И как всем дозволено было беспрепятственно ходить по всем комнатам павильона, то и окружен был стол ее всегда превеликим кругом из нашей братии; а в том и состояло наилучшее удовольствие публики, что она могла беспрепятственно и в самой близи монархиню свою видеть. Ибо, впрочем, в течение дня происходила только скачка и пляска, качанье и другие народные забавы и увеселения на степях Барабинских, но которыми никто из благородных не занимался, а из сих многие только гуляли по Таганрожскому гостиному двору и расхаживали по галерее, сделанной пред лавками, украшенными бесчисленным множеством разных дорогих товаров. В каждой из них сидели и сидельцы, но продажи никому и никакой не производилось, что самое и подкрепляло многих в мечтательной надежде, что товары сии приготовлены тут для оделения ими всего дворянства. Многие были так твердо в сем мнении удостоверены, что, боясь не упустить того случая, когда государыня туда пойдет и начнет ими всех жаловать, не пошли даже в театр, в котором пред наступлением вечера начинались театральные представления, но сидели безотлучно на ступенях крыльца к помянутому гостиному двору и с нетерпеливостью ожидали шествования туда императрицы, у которой того и в мыслях не было; и они все принуждены были с стыдом увидеть, наконец, свою ошибку.
Что касается до нас, то и нам не удалось тогда быть в театре тутошнем, и удержали нас от того наиболее тихие многих между собою переговоры, что сей на скорую руку построенный и кое-как слепленный театр был якобы опасен и что боялись все, чтоб от множества народа не завалился. К тому ж боялись и тесноты самой, а сверх того, как императрица туда не ходила, так и не было дальнего привлечения; а мы за спокойнейшее и приятнейшее для себя находили препроводить все время до наступления вечера в расхаживании с прочими по всем комнатам и созерцании своей императрицы.
Наконец наступил и вечер, и появились везде зажигаемые иллюминационные огни, которых было по всем местам и окрестностям бесчисленное множество, в разных видах и положениях. И как вскоре за сим начали делать приготовления к зажиганию фейерверка, то я, не упуская времени и прежде еще отшествия государыни в корабли, поспешил туда, чтобы захватить для себя удобное место для смотрения, и был так счастлив, что и нашел наипрекраснейшее место в одном из кораблей, стоящих в стороне правой; и могу сказать, что весь фейерверк с нашего корабля был несравненно лучше виден, нежели из самого среднего, с которого смотрела сама императрица и в который, кроме знатнейших особ, никого не пускали, ибо так случилось, что ветерок нес весь дым от зажженных щитов с правого крыла на левый. Следовательно, для нас все горящие фигуры тотчас очищались, а для зрителей с других кораблей заслонялись дымом, и они много не могли за дымом сим совсем видеть.
Со всем тем фейерверк сей был преславный и не только знаменит своею огромностью, но и всем своим расположением, сделанным с наилучшим вкусом. Представлено было три огромных щита: один, в средине, фитильный из огней разноцветных; другой из селитреных свечек; а третий прорезной, освещенный сзади множеством вертящихся огненных колес, и все, прямо можно сказать, пышные, великолепные и зрения весьма достойные. Все они зажжены, были не вдруг, а один после другого, а между тем представляемы были разные другие огненные декорации, составленные из превеликого множества разнообразно вертящихся огненных колес, звезд, солнцев, огненных фонтанов и бураков, с выпускаемыми из них швермерами и лусткугелями, рассыпающимися на воздухе бесчисленными бриллнантовыми звездами. На все сии декорации было еще приятнее смотреть, нежели на щиты самые: было их такое множество, что мы все глаза свои, смотря на них, растеряли. Для слуха же в особенности поразительны и увеселительны были так называемые подземные огни, производящие трескотню превеликую. Но ничто не могло сравниться с так называемым павлиным хвостом. Составлен он был из бесчисленного множества ракет, зажженных и пущенных в одно время с двух сторон, в противоположном друг другу направлении, дабы все они представляли собою действительно некоторое подобие павлиного распростертого ужасной величины хвоста. И можно сказать, что последнее сие зрелище было бесподобное и такое, на которое без приятного восхищения никому смотреть и довольно им налюбоваться было не можно. Все сии ракеты, простиравшиеся числом до 700, начинены были горящими звездами, и как они начали лопаться, то казалось, что воспламенилось тогда все небо и посыпался на нас целый дождь из звезд горящих. Словом, зрелище было преузорочное, и никакое перо не может описать и изобразить всю его пышность и великолепие.
Сие было последнее явление, и оным кончился весь нарочито долго и почти два часа продолжавшийся фейерверк, а вкупе и все тогдашнее торжество. Государыня тотчас после того отправилась во дворец, а вслед за нею начали и все разъезжаться, с которыми и я, насилу отыскавши своих боярынь, смотревших фейерверк сей из павильона и побоявшихся итти на корабли, в город уже после полуночи возвратился, насмотревшись и наслушавшись всего досыта.
После сего не стали мы уже долго медлить в Москве, но, повидавшись еще со всеми нашими родными, с друзьями и знакомыми, бывшими тогда в Москве, а я побыв еще раз у старика своего князя и распрощавшись с ним, поехали обратно в Киясовку с головами, наполненными мыслями и воображениями обо всем виденном и случившемся с нами, и будучи довольны тем, что нам удалось все по желанию видеть и всему досыта насмотреться.
Сим окончу я сие письмо мое, достигшее уже до своих обыкновенных пределов, и сказав вам, что я есмь ваш, и проч.
Января 12-го дня 1809 года.
Любезный приятель. Таким образом съездили мы в Москву, погалидись, повеселились, и заплатив за все то довольно дорого, возвратились назад в Киясовку. Тут нашли мы всех малюток своих детей и с их бабушкою в добром здоровье. Сия ничего еще о пропаже нашей не ведала, и узнав, потужила и она о нашем убытке; но как пособить было нечем, то погоревав о том, наконец и перестали, и принялись за прежние свои дела и упражнения.
Не успел я приехать, как в тот же день обрадован был получением опять довольно толстого пакета из Экономического Общества. Содержал он в себе XXVII-ю часть "Трудов" Общества и опять без переплета, и письмо Нартова, писанное еще 1-го июля. В части сей хотя не было никакого моего сочинения напечатанного, но Нартов уведомлял меня, что сочинение мое о хмеле верно напечатано будет. Впрочем, благодарив меня за присылку окаменелостей, наваливал на меня новой труд, а именно, чтоб наловить бабочек разных, и прислать к нему взоткнутые на булавках, для удовлетворения его смертельной охоты до натуральной истории. Я усмехнулся сему новому предложению, и думал и не думал желание его исполнить, поелику бабочек в наших местах никаких особых и редких не было, а простые посылать не стоило трудов и убытков. Однако я, в ответе своем на его письмо, не рассудил ему совсем в том отказать.
По отправлении сего ответа, принялся я за переписывание набело первой части моей "Детской философии", которое дело давно уже было начато, но еще не окончено; а в сей раз побуждало меня к тому то, что в бытность свою в Москве имел я случай спознакомиться с одним немцем, живущим в типографии, по прозванию Гипиусом. Сей человек был приятелем нашему лекарю, который и рекомендовал ему меня и просил, чтоб он помог мне при желаемом мною отдании в печать помянутой книги. Добродушной сей человек с удовольствием и принял на себя сию комиссию и просил меня, чтобы я только прислал к нему свой манускрипт, а он уж постарается о том, чтоб оной напечатан был в типографии университетской, при которой был он определен к какой-то должности. Итак, дописав скорее оную, я к нему тогда же часть сию и отправил.
Все достальное время тогдашнего лета и первые осенние месяцы протекли у нас почти неприметно и без всяких важных происшествий. Мы провели их довольно весело, в частых свиданиях и съездах с тутошними нашими соседями, которые все искренно нас, а мы их полюбили; почему не приходило почти недели, в которую мы не имели бы между собою свидания, либо угащивая их у себя, либо бывая у них в гостях. Кроме того удосужился я съездить и в свою деревню на несколько дней, и будучи там объездить и тамошних наших родных и соседей; также взглянуть и на сады свои, начинавшие уже мало по малу сиротеть без меня; ибо за отсутствием моим не было в них никаких новых присовокуплений, а садовники мои едва успевали поддерживать сколько-нибудь в них прежние заведения.
Езжали мы также несколько раз и к родственникам нашим в Воскресенки, и в одну таковую поездку к ним, вместе с приехавшею к нам теткою Матреною Васильевною, нагоревались и насмеялись мы довольно, едучи сквозь большой и густой Хотунской лес. Случилось нам предпринять езду сию вскоре после бывшего и нарочито продолжительного ненастья, от которого в лесу этом наполнены были все рытвины и ямы на дороге водою. Их было такое множество, что не могу и поныне позабыть, как они нам тогда досадны были: таки из одной рытвины и колдобины в другую, а из другой в третью, той еще величайшую. А нередко въезжали мы в такую, в которой сажен по десяти, по двадцати должны были ехать и плыть почти водою. Все они прескверные, кривые и преглубокие, и мы того и смотрели, чтоб не быть нам на боку, или чтоб чего под каретою не испортилось бы. Спутница наша, Матрена Васильевна, крайне была во всех таких случаях боязлива, и не успеет карета пошатнуться на бок, как поднимала аханье и крик; а как и сам я был невеликий в таких случаях герой, и таких дорог терпеть не мог, то было у нас с нею и крика и смеха довольно. Обоим нам с нею хотелось лучше иттить пешком, нежели терпеть ежеминутно страхи, но как по несчастию и того учинить было нам никак не можно, по чрезвычайной узкости дороги, и потому, что и по сторонам в лесу везде была вода и грязь; то принуждены мы были, сжавши сердце, сидеть в карете и от горя и досады для смеха начать считать все сии колдобины и ямы с водою. И как удивились мы, когда на расстоянии каких-нибудь двух или трех верст, насчитали их малых и больших более 400; и каждая из них стоила нам аханья и крика. Вот какова случилась нам тогда сквозь сей проклятой лес дорожка.
В другой раз, при случае езды к другу нашему, г. Шушерину, в гости, и при возвращении от него перестращены мы были наивеличайшею опасностию, которой подвергся было малютка сын мой. Случилось так, что в сей раз брали мы его с собою, и как ехали мы тогда по хорошей дороге очень скоро и он, по обыкновению своему, стоял посреди кареты, прислонившись к дверцам и смотря в окно, то вдруг растворись дверцы, и он в тот же миг полетел из кареты. Мы помертвели сие увидев; но едва только закричали: "ах! ах!" как по особливому счастию, и по благости Господней к нам и к сему нашему птенцу, успел еще я ухватить его за руку, попавшемуся между каретою и дрогами, и уже висевшего. Не можно изобразить, как много была мы сим случаем перепуганы, а вкупе и обрадованы тем, что нам удалось еще его спасти от неминуемой погибели; ибо бедняжку сего переехало бы непременно колесо, и он не пикнул бы от того. Мы воссылали тогда тысячу благодарений Господу и сделались впредь уже гораздо осторожнейшими, и с того времени полно давать детям волю стоять у дверец и облокачиваться на оные.
Еще памятно мне, что в течение сего лета имели мы во время созрения вишен превеликое удовольствие при езде в село Спасское. Родилось их в тамошнем саду такое великое множество, какого я никогда еще не видывал, и мы, ездивши туда все для обирания оных, не могли ими довольно налюбоваться и набрали их тогда множество четвериков.
Не меньшее удовольствие доставили нам и в сей год грибы, родившиеся в рощах опять в преудивительном множестве. И мы несколько раз езжали со всем своим семейством в тамошние леса и рощи, и возвращались всегда с богатою добычею.
Пред наступлением же осени утешила нас таким же образом и златотысячница. Сей, толико славный в медицине, но не везде и не всегда родящейся, врачебной травки был в сей год превеликой урожай, так что мы, ездивши сами и также целою компаниею, нарвали ее с целый воз. Но никто сим так доволен не был, как наш лекарь: он наварил даже из ней множество экстракта и запасся им на многие годы, говоря, что экстракт сей составляет сущее сокровище.
Между тем не упускал я ничего, что нужно было к наблюдению и по моей должности. Я смотрел за всеми производившимися разными работами, а не менее за повоманерным своим семипольным хлебопашеством, и во время уборки ржи выдумал две вещицы, достойные замечания. Первая состояла в обивании привозимых с поля ржаных снопов об сделанные из кольев пирамидки, для получения чрез то самых лучших и зрелейших зерен на семена; а вторая в изобретении особого рода больших граблей, для сгребания ими на лошади остающихся на поле от жнитва обломавшихся и валяющихся колосьев; которая выдумка, по удобности и полезности, казалась мне столь примечания достойною, что я не за излишнее почел донести о том и нашему Экономическому Обществу, и сочинив о сем пьесу, и приобщив граблям моим рисунок, отправил оную при письме к г. Нартову в Петербург.
Впрочем не оставлял я во все праздные и свободные часы заниматься и литературою, также и учением молодцов, у меня живших. Легко можно заключить, что не позабываема была и ботаника, но продолжаемо было по прежнему узнавание и собирание трав врачебных. В сих хотя и не имел уже я такой большой надобности, как прежде, ибо по случаю основанного и приведенного уже в порядок гошпиталя, все больные могли уже адресоваться к лекарю; однако, несмотря на то, многие из посторонних все еще продолжали ко мне приходить с прошением простых лекарств, то и в сие лето удалось мне помочь многим, и чрез то опытностию удостовериться в особенной полезности некоторых травных тинктур или настоек, равно как и смеси некоторых трав для декоктов и припарок, а особливо моего эликсира, простудного декокта, настойки глазной, паче всего неоцененного декокта от болезней горла.
Еще памятно мне, что имели мы в сие лето превеликую тревогу от случившегося в селе нашем пожара, обратившего несколько крестьянских дворов в пепел. Сей несчастной случай доставил мне новый и довольно знаменитый кусок работы. Ибо как все сгоревшее место надлежало оставить праздным для расположения будущего дворцового строения, то и надобно было всех погоревших снабжать лесом и селить их в другом и на новом месте, и уже порядочнее прежнего.
Кроме сего имел я не один, а несколько раз тревогу от пожаров, но иного рода, а именно от делавшихся в лесах тамошних. Не успел осенью лист с дерев начать обваливаться, как и появились сии, совсем для меня новые и до того времени невиданные зрелищи. Загорался обвалившийся с дерев и лежащий на земле сухой лист; и горение как оного, так и всего низкого кустарника распростиралось по всему лесу так скоро, и огонь усиливался с такою скоропостижностию, что всякой раз, как прибегали ко мне о том сказывать, принуждены мы бывали бить в колокола в набат и выгонять весь народ, от мала до велика, в лес для тушения оного. Легко можно заключить, что при всяком таком случае принужден бывал и сам я без души скакать в лес, и не только принуждать народ к погашению огня, но и придумывать и употреблять все способы к скорейшему потушению огня, и пресечению скорого его по земле бегства.
Долго я не знал и не мог ни от кого добиться, отчего такие бедствия начинались и так часто происходили, и чем бы сие зло отвратить было можно. И насилу насилу распроведал и узнал, что причиною тому никто иной был, как ребятишки, пасущие на прогалинах, между лесов, лошадей и скотину. Бездельники сии не столько для обогревання себя, сколько из единой шалости разводили и разжигали большие огни на кучах муравьиных. А оттого самого и загорался близлежащий на земле лист, которой и сами они иногда еще для потехи зажигали. Не успел я сего узнать, как тотчас сим забавам их и конец положил, и единственно тем, что собрав всех оных, сколько их ни было в селе, велел всех, и правых и виноватых, пересечь розгами, а чрез то и унялись наши пожары, которые мне и весьма было уже наскучили.
Вскоре за сим случилась нам надобность, и против чаяния и желания нашего, побывать опять на короткое время в своей деревне. Но езда наша туда была в сей раз такова, что мы весьма долго ее помнили, и помним даже и поныне. Она имела ту особливость, что сопряжена была для нас со множеством бед и неприятностей; и число их было так велико, и последовали они друг за другом так скоро, что мы не могли тому довольно надивиться, и только и твердили: "Ах, батюшки мои! что это такое? Беды по бедам, да и только всего!" И возможно ли? Было их всех, и маленьких и больших, в течение двух суток более сорока, ибо мы с горя, и удивляясь оным, принуждены были их уже считать. Случись же такой негодный выезд!
Но что всего удивительнее, то все они были в некотором отношении одинаковы; а именно, что оканчивались без дальнего вреда, так что мы, заметив сие, заключали то же и о всех последовавших после и тем себя утешали заблаговременно, и действительно в надежде своей не ошибались. Словом, путешествие сие было так достопамятно, что я, возвратясь в Киясовку, для смеха и курьезности описал его во всей подробности, и жалею и поныне, что пожар похитил у меня сие описание, почему и могу я теперь рассказать об оном только то, что могу упомнить; ибо прочие, по прошествии многих с того времени лет, не могу уже никак припомнить.
Поводом к путешествию сему была просьба деревенской нашей соседки, Анны Николаевны, молодой вдовы, оставшейся после покойного родственника моего, Матвея Никитича Болотова. Госпоже сей наскучилось уже сидеть вдовою, и захотелось выйти опять замуж. Сыскался из соседственного дворянства выгодный женишок, восхотевший судьбу свою соединить с нею; и дело у них было тотчас между собою слажено, и они спроворили тем так скоро, что мы не прежде о том узнали, как прискакала она с матерью своею к нам, умолять нас Христом и Богом, не оставить их при сем случае своим присутствием и вспоможением, поелику они много с своей стороны, а особливо из мужчин не имеют.
Как время тогда было уже осеннее, а к тому ж в ненастную и дурную погоду, то и не хотелось нам никак в сие путешествие, а особливо на свадьбу, пускаться; и мы отговаривались было сперва долго от того. Но поклоны и неотступные просьбы убедили наконец нас дать слово и на то согласиться.
Итак, собравшись и оставив матушку-тещу с детьми в Киясовке, и поехали мы с женою и большою дочерью тетки Матрены Васильевны, случившеюся тогда у нас, и ее девушкою в большой нашей карете домой. И поелику дни тогда начинали уже становиться короткими, а нам хотелось в тот же день поспеть в свою деревню, то и поспешили мы своим выездом и выехали со двора довольно еще рано. Но не успели верст трех отъехать, как закричали наши лакеи: "Стой! стой! оборвались ремни под каретою, надобно поправить и починить". -- "Экая беда!" сказали мы, но эта беда была еще начальная беда. "Что делать! принуждены были остановиться и начать думать и гадать, как нам испортившееся поправить. Итак, ну мы отыскивать веревку, ну придумывать, как лучше подвязать, и так далее. Но наконец, кое-как поправили, подвязали и поехали.
Но едва только версты две еще отъехали, как вновь остановка. Закричала уже жена моя: "Стой! стой!" -- "Что такое?" спросил я. -- "Ах, батюшки! какую я, враговка, беду над собою сделала!" -- "Что такое?" -- "Позабыла взять свои серьги с собою, а без них как мне можно ехать, надобно неотменно послать за ними".-- "Эх ты какая! (с досадою сказал я), как это можно позабыть такую надобную вещь! Но нечего делать! так и быть. Малый, отпрягай скорее припряжную, и поезжай назад". Тотчас мы его с записочкою, написанною карандашом, и отправили, а сами расположились до того времени стоять и возвращения его дожидаться. Стояли-стояли, ажно скука нас взяла. Где-то он отпрег лошадь, где-то поехал, где-то там серьги отыскали, где-то его с ними отправили, и где-то он опять и целых пять верст ехал, а мы все стой да стой. Господи! какая досада! Но как бы то ни было, но наконец он приехал, серьги привез, и мы опять поехали.
Но не успели еще двух верст отъехать, как новая беда! Встренулись еще одной, уже не помню, какой вещи которую взять с собой позабыли, и вещи необходимо нужной и такой, без которой нам никак пробыть было не можно. Сие меня уже вздурило, и я осердившись говорил: "Господи! да где ж у вас у всех был ум и разум, что не могли сего вспомнить? неужели опять стоять и посылать?" -- "Ну, что делать (отвечала жена моя), позабыла, да и только всего. Да такая беда, что не приди мне ж давеча, как посылали, этого на память, а только в сию минуту вспомнила!" -- "Да нельзя ли без того обойтиться?" -- "Никак нельзя!" -- "Ну, так нечего делать, быть опять посылать, и опять стоять и дожидаться!" Итак, велели опять остановиться, и отпрегши другую лошадь, скакать уже другому лакею, поспешать как можно. "Господи! (говорил я сидючи, и досадуя), долго ли этого будет. Вот уж третья остановка, и время уходит, не застанем и обеда у Василья Федоровича!" Но подосадовав, подосадовав, а принужден был дожидаться человека. Сей проездил еще того долее, но наконец, слава Богу, приехал и все нужное привез, и мы поехали далее.
Ехали-ехали, и уже начали приближаться к Турову, где жил г. Шулиерин, как вдруг, и не доезжая версты за две до него, еще новая остановка, и остановка важная. Заднее колесо у кареты так развихлялось, что из опасения, дабы совсем не рассыпалось, принуждены были опять остановиться. Новое сие незгодье вздурило меня еще более. "Ах, Боже мой! (возопил я), что это такое! беды по бедам и опять остановка!... Ну что, ребята, делать и как быть?" -- "Что, сударь! (отвечали они мне), беда-то немалая, поглядим нельзя ли как-нибудь скрутить и увязать. Еще слава Богу, что благовременно усмотрели, а то как бы рассыпалось совсем, то нечего бы делать, принуждены б были сидеть на одном месте".-- "Ну, друзья мои! (сказал я им), посмотрите, подумайте, и поспешите, ради Бога, чтоб нам как бы нибудь хоть до Турова дотащиться, а там не найдем ли другого колеса у Василья Федоровича, он одолжит нас тем." -- "Да хорошо, сударь, если другое-то колесо годится и придет в пору; а коли нет, так тут-то как быть?" -- "Ну, это увидим (сказал я), а скручивайте-ка это скорее!" -- "Хорошо!" и начали шишлить. Но где-то сыскали веревку, где-то палку, где-то стягивали и скручивали, прошло опять несколько времени; и между тем приближалось уже обеденное время. Но как бы то ни было, по наконец кое-как скрутили и поехали.
Думаем, авось-либо как-нибудь доедем; но не тут-то было, и едва только сажен сто отъехали, как колесо наше, вихляясь-вихляясь, вдруг и совсем рассыпалось, и все спицы из ступицы вывалились, и вся карета на бок почти опрокинулась. "Стой! стой! стой!" -- завопили и закричали все мы, в прах перепугавшись. По счастию, ось поддержала несколько карету и не допустила ее упасть на бок. Итак, ну-ка мы все из кареты выходить, ну-ка ахать и горевать, ну-ка все твердить: "ну, не беда ли истинная? ну что теперь делать?" -- "Нечего другого! (сказали люди), как искать скорее какого-нибудь рычага, и подвязывать вместо колеса; но где его изволишь взять? видишь поле! Но спасибо случился с нами топор, и недалече в стороне лесок. Итак, ну-ка мы скорее посылать туда, ну-ка рычаг вырубать и его под карету подвязывать. Не малое время и над сим мы провозились, и кое-как до села дотащились. Боимся еще, чтоб г. Шушерина не было где в отлучке; но слава Богу, услышали, что он дома, и обрадовавшись: "Ну, ступай на двор", закричал я кучеру.
Но не успели мы начать подъезжать к крыльцу, как усмотрели новую потеху: у девки, сидевшей с нами в карете, была взята с собою бутылка с квасом, и она везла ее с собою, державши на коленях. Но что ж случилось? В то время, как мы второпях из кареты дорогою выходили, выскочи как-то из бутылки пробка, а она, незаткнувши ее, и села опять в нее, и того и не приметила, что квас от качанья кареты из бутылки выплескивался, и на переднике ее между колен натекла его целая лужа и произвела превеликое мокрое пятно на оном и на самой юбке. "Ах, батюшки мои! (закричали господа, сие увидев), что ты, окаянная, это наделала, и как тебе показаться?.. Ну что подумают о тебе?" Смех и горе тогда всех нас подхватило; но как некогда было долго уже о том судачить, то говорили мы ей, чтоб она как-нибудь уж уходила на заднее крыльцо и хозяевам не показывалась, а сам я стал отыскивать шляпу, ибо ехал до того в бездельном картузишке для покоя.
Но что ж, не беда ли опять! шляпы моей не тут-то было! Я спрашивать у людей, те друг у друга -- не знают, что сказать, и вышло наконец, что все мы и ее хорошохонько позабыли. "Ах, злодеи, что вы над моею головою наделали! (закричал я), где у вас был ум и память?" но так и быть, думаю: это хоть беда, но беда небольшая, шляпою ссудит меня и Василий Федорович! И как между тем карету подтащили уже пред крыльцо самое, то турю я госпож своих выходить из оной.
Но надобно ж случиться и тут еще новой беде. Свояченица моя пошла первая из дверей каретных, и от поспешности для встречающих нас хозяев, зацепись за что-то, и так хорошо, что затрещало ажно у ней платье, и разорвала весь подол у себя. Господи! как сие опять нас всех сконфузило. "Так! воскликнул я, уже захохотавши: как пошло уже на беды, так беды по бедам!"...
Господин Шушерин не успел увидеть шест, подвязанный вместо колеса, как закричал: "Что это? что это, батюшка Андрей Тимофеевич?" -- Что, братец! (ответствую я), изломалось за версту отсюда; но одно ли это? Послушай-ка, сколько с нами бед случилось; но ради Христа снабди ты нас другим колесом съездить в деревню. -- "Пожалуй, пожалуй! подхватил г. Шушерин: только бы годилось какое. У меня колес много, а между тем мы и ваше починим и исправим." -- Очень хорошо, батюшка (сказал я); да ссудите меня уже и шляпою вашею: едем на свадьбу, и людцы мои изволили совсем позабыть взять мою с собою. -- "Изволь, изволь, батюшка! у меня есть новая и почти еще не обновленная".-- Ну, ладно же (сказал я), и слава Богу, беда и сия с рук долой!
Говоря сие вошли мы в хоромы, и ну им все свои происшествия рассказывать, и вместе с ними им дивиться и хохотать. Они были нам очень ради и старались нас скорее угостить обедом. И по счастью приехали мы к ним довольно еще благовременно. И покуда мы обедали, люди его успели уже приискать и колесо точно такое же, каково было наше, и случившееся по оси очень впору. Обрадовались мы сие услышав, и сказали: "Ну, слава Богу, эта беда с плеч долой, и теперь доедем мы до двора уже благополучно". Но и сей счет хорошохонько делан был без хозяина, и нам того и на ум не приходило, что все претерпенные нами беды и остановки были еще едиными предшественницами другим и множайшим еще бедам.
Пообедавши и покормив лошадей, не стали мы уже долее у благоприятельствующих нам хозяев медлить. Дня уже оставалась меньшая половина, а надлежало нам ехать еще более двадцати верст, и переправляться чрез две реки, одну у них под селом, Лопасну, а другую -- большую, Оку, на пароме, и поспевать неотменно в тот день к себе в деревню, ибо последующий за тем назначен был уже для свадьбы. Итак, распрощавшись с нашими хозяевами, сели мы себе в карету и поехали.
Но что ж? не успели мы спуститься к реке под гору, как глядь, прежде бывшего тут и довольно спокойного моста как не бывало, а новой и большой только еще строили, и чрез него не только переехать было никак не можно, но и пешком переходить по перекладам и по помощенным доскам неинако как с крайнею опасностию было можно. Увидев сие, стали мы в пень. "Как нам быть?" спросил я у строителей моста. -- "Другого не остается, сказали они нам: как переезжать реку в брод, вон там, пониже моста".-- "Да видишь, братец (подхватил я), какая она широкая, быстрая и большая; конечно она наводнилась от бывшего ненастья, и я ее никогда таковою не видывал".-- "Точно так! (сказал он), и дни с два только, что она так разлилась".-- "Да небось, она и глубока теперь?" -- "Да, есть тот грех, не мелка, и лошади выше пуза". -- "Ах, батюшки мои (воскликнул я), да как же нам быть, и как ее переезжать? вода и в карету зальется!" -- Госпожи мои, услышав сие, завопили еще больше моего от страха и испуга, и говорили, что они ни из чего не поедут. Признаюсь, что и самому мне не то-то что хотелось на то отважиться: воды я исстари всегда и сам боялся; итак, стали мы в пень и не знали как быть и что делать. Наконец говорю: "Уж нельзя ли нам самим как-нибудь по перекладам и по доскам перебраться, а карету пустую перевесть?" -- "Это-де можно (сказали нам строители), хоть и нехорошо и несколько опасно, но мы-де ходим и переходим; но будет ли у вас столько смелости? А разве изволите несколько погодить и дать нам время положить еще несколько досок?" -- "Очень хорошо, братцы (сказал я); пожалуйста, потрудитесь".-- А между тем велел в карете все связки, ларчики и прочее снизу поднять повыше, чтоб вода не могла подмочить оные, и как скоро сие сделали, то велел я благословясь ехать. И тогда, смотря на нее, не было в нас истинно души: лошади наши чуть не оплыли, и быстрота воды едва было не опрокинула всей кареты, и была так глубока, что действительно в нее несколько залило, и мы впрах бы перестращались, если б в ней сидели. Но как бы то ни было, а ее перевезли.
"Ну, слава Богу! (сказал я перекрестясь), одну трудность преодолели; теперь вопрос, как нам переходить?" Госпожи мои, будучи обе величайшие трусихи, тряслись от страха и боязни, и я как ни старался их ободрять, но ничто не помогало; но как нечего было делать, а самая необходимость заставляла нас переходить, то принуждены они были вслед за мною по доскам и перекладам на сей опасной подвиг с крестами и молитвами пуститься. Но надобно ж было и тут случиться с нами беде, и беде еще не одной, а двум, хотя и не важным. Один из людей моих, малой молодой, по имени Ефрем, хотел подслужиться и поддерживать жену мою, пошедшую со страхом и трепетом по перекладам; но был как-то так неосторожен, что осклизнулся и чебурах, яко прославися, в реку под мост, и чуть было не стащил с собою и жену мою. Я обмер, испужался сие увидев, а об ней и говорить уже нечего: она побледнела, и я дивился, как она не упала в обморок. Но надобно ж было и сей беде кончиться ничем и без дальних следствий: оборвавшемуся и полетевшему вниз слуге моему, по особливому счастию, удалось как-то, не долетев еще до воды, ухватиться обеими руками за одну перекладину и на ней повиснуть, и плотники, бросившись, в миг успели, схватя, встащить его вверх и не допустить даже обмочиться.
Нельзя изобразить, как мы всем тем испуганы и вкупе в тот же миг и обрадованы были. И мы тогда уже не об нем, а о его шляпе тужить и горевать начали, которая, свалившись с него, упала в воду, и ее понесла она быстротою своею вниз но реке. -- "Ах! ах! закричали все: шляпа! шляпа! унесет ее и она потонет!" -- Однако не думайте, чтоб и сия бедушка кончилась худым; а надобно было на самую ту пору случиться мужику, стоявшему на берегу верхом на лошади и собиравшемуся только что переезжать чрез оную. И сей, не успел увидеть плывущую шляпу, как приударив свою лошадь, пустился вслед за нею, и успел ее догнать, схватить, и благополучно с нею на другой берег выехать, а между тем и нас всех кое-как, хотя со страхом и трепетом, через реку перевели. Итак, все сии беды кончились только тем, что намокла у нас людская шляпа, и сам хозяин ее перестращался было на смерть.
Переправившись сим образом кое-как чрез Лопасну и обрадуясь, что все кончилось хорошо, сели мы в карету и поехали далее. Но как до Оки от сего места было еще не близко, то не прежде до оной доехали, как уже пред наступлением самого вечера. Тут чуть было опять не стряслась с нами беда, и беда всех прежних больше. Паромишка, на котором нам следовало переезжать, случился самой негодной, небольшой, и с обыкновенным гладким помостом на верху оного. Самого его насилу-насилу мы докликались, ибо случился он быть за рекою на противном береге, и к нам не прежде его перевели, как заставив нас с целой почти час его дожидаться. Но как по случаю прибылой тогда в реке многой воды надлежало спускаться карете на него с нарочито крутого берега, то кучер не мог никак удержать оставленных в ней коренных лошадей, и они чуть было, чуть не сволокли всей кареты с помоста паромного в реку; и я не знаю уже, как успел он повернуть их в сторону и удержать чрез то и их самих, и карету на помосте. Мы, стоючи на берегу, в прах и от сего перепугались, и благодарили Бога, что избавил он нас от беды, столь явной и великой и опасности очевидной.
Однако переправа сия не обошлась без причинения нам бедушки. Чрез реку-таки мы благополучно, хотя не без страха по случаю бывшего тогда великого волнения, переплыли; но как стали с парома съезжать на берег, то надобно ж было оступиться одной лошади, при переваживании их по затопленному почти совсем примостку, и оступившись зашибить так ногу, что оттого она тотчас захромала. "Ахти, батюшки мои, сказал я, вот опять беда, и долго ли этим бедам продолжаться, и когда они кончатся?"
Между тем как все сие происходило, начали уже наступать почти сумерки, почему спешили мы продолжать свой путь, тем более, что ехать нам оставалось все еще более двадцати верст. Нас хотя и озабочивало то, что мы, по всему видимому, на дороге обмеркнем, и более от того, что для хромающей нашей лошади нам слишком скоро и ехать было никак не можно; однако, думая, что дорога нам всем знакома и перезнакома, надеялись добраться до дома благополучно. Однакож и в этом мнении мы хорошохонько обманулись. Покуда было еще сколь-нибудь светло, и продолжались сумерки, ехали мы все-таки порядочно; но как скоро сделалось темно, то и сбились мы как-то с настоящей дороги, и заехали сами не знаем куда. Господи! какая была нам тогда новая досада, забота и гореванье! Ночь случись самая темная и ничего вдали было не видно, а все только признавались, что едем не там, где надлежало. Что было делать? принуждены были остановиться и рассылать людей отыскивать настоящую дорогу. Искали, искали, и насилу-насилу нашли как-то оную. Тогда пустились мы по оной с множайшею уже осторожностию, и доехали наконец уже без дальней остановки до своего Дворянинова.
Тут нашли мы всех людей уже спящих, и хоромы свои запертыми, ибо было уже очень поздно. Итак, ну-ка мы людей отыскивать, их будить, приказывать вздувать огонь, отпирать хоромы, и в них все из кареты носить; для обогрения же себя в пустых и холодных комнатах, греть скорей чай и им отогреваться, а потом помышлять о ужине. О сем мы дальней заботы не имели, ибо как при отъезде из Киясовки запаслись мы и жареным мясом и добрым круглым пирогом, то и думали, что мы сыты будем, а потому и не помышляли о том, чтоб велеть что-нибудь себе скорей сварить на скорую руку. Но не смех ли истинной! Ведь случись же так, что и тут надобно было еще маленькой бедушечки стрястися! Мы велим подавать, но к нам не несут. "Да что вы там сели?" -- "Да не найдем-де жареного", говорят они нам, отыскивая его везде и везде в темной девичей. -- "Да куда же вы его дели?" -- "Здесь-де, на лавке поставили, но его-де и пирога нет, не знаем, не ведаем, куда делся!" -- "Дураки такие-сякие! да возьмите свечку!" Взяли свечку, и тогда нашли пирог на полу в своей салфетке, а жаркого нет: оное сгибло и пропало. Но что же с ним случилось! Людцы наши, ходючи взад и вперед, позабыли затворять двери в сени, а тут где ни возьмись дворная собака, вскочила в девичью, и обнюхав жареное, цап его царап, вытащила на двор, и там, вместо нас, благополучно отправляла над ним свой ужин. "Ах дураки, дураки! воскликнули мы, о сем узнавши, что это вы наделали!... Ну, подавайте хоть пирог уже!" -- "Но глядь, ан и он весь разбрюз и развалился, таки тесто тестом. Людцы наши позабыли о нем и не вынули его из под лавочки в карете при переезде чрез Лопасну, а от залившейся в карету воды все блюдо с ним и наполнилось водою, и он дорогою все мок, и размок так, что приняться было не можно. "Ах, батюшки мои! Воскликнули мы: надобно ж было и сему случиться! Да где у вас, проклятых, был ум и разум!..." кричали и бранились мы на своих лакеев.-- "Ну, что делать, виноваты, сударь, нам и не ума было, что он там".-- "Ну, что ты изволишь теперь делать, (сказал я потом), и что нам ужинать? велеть, разве скорей сварить яиц всмятку, и каши размазни?" -- "Помилуй! закричали мои спутницы, когда варить? уже полночь самая".-- "Да как же нам быть?" -- "Ну, поедим хотя начинки (сказали они), да верхних корочек, не совсем еще размокших". Итак, ну-ка мы садиться за стол и приниматься за свои размокшийся пирог, и хоть не до сыта, а сколько-нибудь наелись, и спешили потом скорее спать ложиться. Но и тут долго мешала нам стужа, случившаяся на ту пору, и мы насилу-насилу согревшись кое-как уснули.
Вот каков случился тогда с нами денечек! Мы, вспоминая претерпенные нами в течение его беды и напасти, и смеялись и горевали. Однако не думайте, что все они еще кончились. В последующем за сим письме найдете вы описание еще множайших. А теперешнее дозвольте мне на сем месте кончить, и сказать вам, что я есмь ваш и прочая.
(Января 13-го дня 1809 года).
Любезный приятель! Ну, теперь надобно мне вам рассказать достальное о нашей достопамятной езде на свадьбу, и вы готовьтесь слушать еще многие беды и напасти, но отличные от преследовавших тем, что все сии имели свое отношение не к нам, а уже к прочим, соучаствующим в сем бракосочетании, хотя и мы принуждены были брать в том некоторое соучастие.
День к бракосочетанию сему назначен был последующий, и хотя случился он в самой праздник Покрова Богородицы, но нам не до того было, чтоб ехать поутру к обедни, а мы ради были, что сколько-нибудь обогрелись, и заснувши так поздно, проспали долго, и предоставили одной нашей соседке молиться за себя и за всех нас Богу; а сами, вставши и напившись досыта чаю, принялись за домашние кой-какие дела, осматривания и распоряжения. Я бросился опять за любезные свои сады, обегал все оные, пересмотрел все, и потазав за многое кое-что своих садовников, приказывал, что им в достальное время той осени в них сделать. Между тем является к нам человек от нашей соседки с униженнейшею просьбою, чтоб мы пожаловали к ним кушать, и с рассказыванием нам, что вчера Анна Николаевна все глаза, в ожидании нашего приезда, просмотрела, и находилась в превеликом горе, думая, что нас что-нибудь задержало и мы вовсе не будем, и что самое сие принудило ее, не дождавшись нас, отправить вчера в дом к жениху и все свое приданое, но обыкновению. "Очень хорошо! (сказали мы) и к чему бы нас для сего и дожидаться, дело сие можно было и без нас сделать. Скажи, братец, что мы будем. Но кто еще, кроме нас, будет у Анны Николаевны?" (спросили мы),-- "Одной-де только Катерины Андреевны Пестовой, изволит боярыня дожидаться. К ней третьего дни посылали, и она изволила обещать приехать сегодня к обеду".-- "Хорошо это! но из мущин-то кто?" -- "Никого-де, кроме вас; а не будет ли разве братец ваш, Михайла Матвеевич; но и то Бог знает, что-то я не очень здоров". Сказав сие слуга усмехнулся.-- "Так, братец! (сказал я сам, засмеявшись) болезнь конечно известная! Небось молодец подгуляхом! Ему воля тут без меня бражничать и колобродить!" -- "Ну, что говорить (подхватил слуга): есть тот грех; да и другой-та братец, не лучше его: нет Божьего дня, в которой не был бы навеселе".-- "Что ты говоришь, не вправду ли?" (спросил я)".-- Ей-ей (сказал слуга), уже нам всем сдиву, и ажно жалко, что такой еще молодой человек, а вдался в такую блажь и слабость; с кругу почти, сударь, спился".-- "Ах, Боже мой! (вздохнув, воскликнул я): как мне этого жаль; но, а Марья-то Петровна, что?" -- "Эта уже напрямки отказать изволила, говоря, что она недомогает".-- "Ах, батюшки мои, уж не такою-же ли болезнию?" -- "Да, Бог знает, водятся и за нею такие-же грешки".-- "Ну, хороши же все они ребята! (воскликнул я), собрались кстати один к другому и масть к масти. И, да что это они, чудесники, затеяли! ах, шуты, шуты и негодяи! И, что это они без меня тут чудесят". Покачав головою, и внутренно об них сожалея, говорю я наконец:-- "Ну, поди, братец! кланяйся Анне Николаевие и Марине Афанасьевне, и скажи, что мы тотчас будем". Я и в самом деле тотчас начал одеваться и велел запрягать карету.
Приехавши к ним, нашли мы их в превеликих хлопотах и суетах. Они встретили нас с пренизкими поклонами и благодарениями за то, что мы их одолжили своим приездом; и слышав обо всех случившихся с нами незгодьях, не находили довольно слов к изъявлению своего крайнего обо всем том сожаления, но мы всему тому уже только смеялись. Мы нашли у них стол, уже накрытой, но гостья их еще не бывала. Мы спрашиваем об ней; и они тоже подтвердили, что нам сказывал уже слуга, и говорили, что Катерина Андреевна, по любви своей к ним, дала им верное слово приехать и с Марьею Михайловною, дочерью своею, и постараться, как можно, поспеть к обеду, дабы можно было успеть одеть невесту благовременно. Далее сказывали они нам, что Марья Михайловна обещала привезть с собою и все свои бриллнанты и наилучшее свое платье для убрания невесты. "На что же этого лучше! (воскликнули мы) так подождем уже!"
Как сия госпожа Пестова была во всем нашем округе и околотке дама умная и наипочтениейшая, а и дочь ее девушка светская и разумная, то рады были мы все тому, что они приедут, и что будет кому невесту порядочно нарядить, и с кем ясене моей препроводить ее к венцу; да и там в доме жениховом (говорили мы), с такою умною и почтенною дамою будет нам непостыдно. "Какое бы там у них ни было сборище (говорили мы), но Катерина Андреевна в грязь лицом нас верно не кинет", почему с удовольствием и расположились ждать ее прибытия.
Между тем стали мы обстоятельнее расспрашивать хозяек о том, кто и кто будет с жениховой стороны, и как удивились, узнав, что у них там будет превеликое сборище, и что наехало к ним из Москвы множество родных и знакомых. Ибо надобно знать, что всю свадьбу сию взялась сыграть у себя в доме родная сестра женихова, боярыня бойкая и разумная, бывшая тогда за князем Петром Ивановичем Горчаковым, родным братом прежнего Котовского владетеля, ближнего соседа и приятеля моего, князя Павла Ивановича. И как они пред недавним до того временем деревню Котово купили себе у господина Темешова, то и расположились свадьбу сию сыграть в помянутой, нам соседственной и в виду у нас находящейся деревне, и в тутошнем старинном еще доме. И как деревня сия была от нас близим-близехонько, то были мы тем и довольны, хотя большая съехавшаяся к ним московская родня и наводила нам собою некоторую заботу.
Не успели мы у соседок наших усесться, как поглядим катит к ним и жених с обыкновенным утренним своим визитом, в модной карете, с прекрасною упряжью и лошадьми, и с лакеями, богато одетыми. Тут впервые мы его увидели. Был он г. Басаргинг, по имени Яков Иванович, человек еще молодой, холостой, и с виду довольно изрядной; и мы ознакомились и обрекомендовались с ним тотчас, и он всем нам так показался, что мы хвалили хозяйку за ее выбор, и желали ей от искреннего сердца всякого благополучия и лучшего счастия в своем замужестве, нежели какое она до того имела. Она унимала жениха у себя обедать, но он отговорился от того обещанием приехать к своим родным; а мы тому были и рады. Итак, посидев у нас несколько минут, он и поехал от нас, взяв обещание, что мы в сумерки приедем к нашей церкви.
Проводивши его, стали мы то и дело поглядывать на вороты, и смотреть, не едет ли наша Катерина Андреевна. Но прошел целой час, а ее не видать еще было. "Господи, думаем мы, уже не задержало ли ее что-нибудь? пора бы кажется уже быть! Милино не так далеко, чтоб не можно было ей поспеть, как бы тихо она ни ехала". Поговорив о сем и потолкуя, располагаемся опять ждать; но проходит еще полчаса, проходит и целой уже час, но ее нет и в появе. Нетерпеливость наша увеличивается с каждою минутою. Мы посылаем уже людей за двор, на поле и на взлобок, откуда далеко можно видеть по дороге. Приказываем смотреть и дать нам известие, как увидят.... но нет и оттуда никакого слуха! Сие начало нас уже и озабочивать и тревожить. "Батюшки мои! (говорим мы), уж будет ли она?" -- "Как не быть! (отвечает хозяйка). Нельзя тому статься! она ведает, что я услала уже с приданым все мое платье, и что мне и одеться будет не во что!" -- "То-то хорошо! воскликнули мы, сие услышав и тем поразившись. Но ну, если она в самом деле зачем-нибудь да не будет, как тогда-то быть?" -- "Я уже истинно не знаю (сказала хозяйка); но кажется не быть ей никак не можно. Ежели б что помешало, то верно бы прислала сказать, и прислала хоть бы платье".
-- "То так (отвечали мы), это мы уже и сами думаем. Боярыня она умная, и не сделает того, чтоб оставить без всякого известия. Но со всем тем, что ж за диковинка, что она не едет?"
-- "Уж не вздумала ли она (сказала хозяйка), отслушать наперед обедню, вы знаете, что она боярыня богомольная, а сегодня такой большой праздник. И это может быть ее и задержало!" -- "Ну, это верно так (воскликнул я), и хоть к бабушке не ходи, это обедня всему виновата! Но в этаком случае хоть бы право и не до обедни! можно б и в другое время досыта намолиться".
Поговорив и погадав а сем, принялись мы опять ждать с неописанным и мучительным нетерпением. Истинно просмотрели мы все глаза свои, и каждая минута казалась нам десятью минутами. И насилу-насилу наконец увидели мы свою Катерину Андреевну. Но в каком же положении?... идущею сам-друг, с дочерью своею пешком, и несущею ларчик свой под мышкою. Нельзя изобразить, как поразились мы сиим зрелищем! Мы выбежали без памяти на крыльцо, и, увидев ее всю замаранную грязью, и от усталости едва переводящую дух, ей закричали: "Ах, матушка, Катерина Андреевна, что это такое с вами случилось?" -- "Чего, батюшка! (прерывая от усталости голос, сказала она), такая беда! изломайся под каретою колесо, и так хорошо, что ни с места. И легко ли, батюшка! версты с три принуждены мы были с дочерью брести по грязи пешком.... Задыхаюсь даже от усталости!... Пустите, ради Бога, скорее отдохнуть!..."
Остолбенели мы, сие услышав, и изъявляя сожаление свое о том, не успели ее ввести в комнаты, как она и ринулась на кровать от изнеможения. "Ах, Боже мой (воскликнул я, всплеснув руками), не сущее ли несчастие, и не беды ли по бедам! Что это такое, и как быть?" Но смущение наше всех вообще еще больше увеличилось, как услышали, что бриллнанты хотя были принесены с собою, но платье все, и их, и назначенное для невесты, в карете, а сия осталась еще версты за три, стоящая на месте и на чистом поле! "Батюшки мои! (закричал я), людей, людей! Скорее посылайте их туда, отыскивайте скорее толстой рычаг и веревки, и подвязав, притащите ее как-нибудь. А между тем не послать ли дрожки для привоза девушки и связок платья?" -- "Хорошо, хорошо, батюшка!" закричали все наши боярыни в голос. Итак, ну-ка мы скорей снаряжать дрожки, и приказывать скакать скорее, и посылать людей с рычагом и веревками к оной; а между тем звать Ектерину Андреевну за стол. Но сия только и твердила: "нет сил, батюшки мои! дайте отдохнуть. Кушайте себе, а я поем после; мне нейдет и на ум теперь еда". Но нам как можно было ее оставить? Принуждены были и мы еще немного погодить, и потом насилу-насилу ее уговорили выттить к столу.
Покуда мы обедали и всячески ее угостить старались, привезли к нам и ее девушку со всем платьем, а вскоре за сим притащили и карету. Под сию велели мы тотчас отыскивать везде, и у хозяйки и у меня в сараях, колеса, и но особливому счастию нашли одно, годившееся точь-в-точь по оси, и обрадовались, что сие горе с наших плеч свалилось. Но того и не помышляли, что предстояло нам новое горе и новая забота, смутившая нас до крайпости. Едва мы отобедали, как начало уже смеркаться, и нам необходимо надобно было приниматься за убирание и одевание невесты, и поспешать тем возможнейшим образом. Но каким поразились мы изумлением, как вдруг наша Катерина Андреевна на отрез нам сказала, что она никак не в силах с нами ехать, и не поедет, а чтобы мы ехали одни с невестою. Боже мой, как перетревожились тем и невеста, и мать ее, и жена моя. Все приступили к ней с препокорнейшими просьбами; но она стала в том, чтобы не ехать, и ни на какие просьбы не соглашалась. Мы так и сяк, мы ее уговаривать, мы упрашивать, но не тут-то было, и ничто не помогало. Заупрямилась, да и только всего! Что было делать? Невеста в слезы, мать ее кланяется ей почти в ноги, жена моя говорит, что без нее и она не поедет, а я, с моей стороны, употребляю все, что только мог находить к ее убеждению. Долго сие продолжалось, и насилу-насилу, и по долговременном убеждении, и всеобщими. поклонами уговорили мы ее, и она дала слово.
И тогда ну мы все спешить и сами одеваться, и невесту убирать, и кареты, готовить, и все приготовлять. Тут подъехал к нам и Михайла Матвеевич, но сему мы были и рады и нет. У молодца был уже лоб изрядно накачен, но как не отсылать же было его назад, то принуждены мы были брать и его уже с собою. Между тем как все сие происходило, наступили не только сумерки, но и ночь совершенная, и к умножению досады нашей, по случившейся тогда пасмурной погоде, самая темная, ненастная и холодная. Мы еще и в половину невесты не одели, как глядим, скачет к нам гонец из церкви с вопрошанием, скороли мы будем, и с уведомлением, что жених с поездом своим давно уже в церкви, и нас дожидается. "Тотчас, тотчас будем", говорим мы ему в ответ, и отправляем назад, а сами усугубляем старания свои о скорейшем снаряжении невесты.
Наконец, кое-как убравшись и снарядившись, поехали мы с невестою к церкви. Там нашли мы весь женихов поезд и его самого, иззябнувших от стужи и холодного ветра. Обе барышни наши также прискакали вслед за нами смотреть невидальщины свадьбы, и не менее их иззябли. Но как бы то ни было, но бракосочетание совершилось благополучно, и мы, пообрекомендовавшись, по обыкновению, отпустили наперед жениха, а сами на несколько минут остались. И что ж случись тогда еще? Путь был хотя недальний, но как темнота была превеликая, факелов же ни с женихом, ни с нами не случилось, а надобно было переезжать еще вершину с речкою Язовскою почти под двором, то и завезли жениха нашего куда-то в ров, и карету его порядочно с ним опрокинули. Бедняк испужался в прах, но по счастию ничем не зашибся, а выдираясь из ней, замарался только грязью; и как карету не могли скоро опять поднять, то ну-ка он молоть по грязи пешком домой, и пробираться скорее сквозь сад, чтоб успеть до приезда нашего переодеться, и надеть другие чулки вместо испачканных совсем грязью.
Мы всего того не знали и не ведали, и услышав о том на дороге, согрешили, и рассмеявшись сказали: "Ну, не одним же нам терпеть беды и напасти. Надобно же и им сколько-нибудь иметь в том соучастие: мы не грешные, а они не праведные!". Говоря сим образом и удивляясь соединению толь многих бед, доехали мы с своею невестою порядочно и без всякого помешательства и остановки до дома женихова.
Оной нашли мы великолепно освещенной и наполненной множеством господ и госпож. Нас приняли, по обыкновению, и тотчас повели сажать за стол, убранной пышным образом и по-княжески. Меня, как отца посаженного, посадили, по обыкновению, подле жениха, а госпожу Пестову подле невесты, а подле меня друга и товарища моего, раскиснувшего почти совсем, Михаила Матвеевича. Сего молодца сколько дорогою я ни упрашивал, чтоб он как можно меньше говорил; но статошное ли дело, чтоб послушаться; но тут-то и велеречие проявляется. Молодец забыл все мои просьбы и увещания, и занес тотчас околесную, и ну врать, хохотать, и смеяться, сам не зная чему. Я его ногою толк; я еще раз, но он и не помышляет переставать. Стыд моей головушке, и горе превеликое! Но по счастию особливой случай и происшествие внезапное и всего меньше всеми ожидаемое отвратило скоро всех внимание от сего чудотворца, и перепугав всех, заставило о ином думать.
Догадало нашего жениха достать где-то пушки и установить их для стрельбы под самыми окнами зала. Мы о том вовсе не слыхали и ничего не ведали, и потому едва только из них при питье здоровья женихова начали стрелять, как многие, не знавшие того, заахали и повскакали от испуга. Жена моя, боявшаяся всегда стрельбы, была первая из оных, а не менее испужался и сам мои братец, хотя и служил в артиллерии офицером. Обстоятельство сие произвело смех в некоторых особах; но смех сей скоро превратился во всеобщее сожаление: ибо не успели раз и пяти выстрелить, как вдруг нечто под окном с превеликим гулом вспыхнуло и так осветило всю залу, что все повскакали с мест своих; и как непосредственно за сим произошел превеликой шум, кричанье и оханье под окнами, то поразились все неописанным изумлением, и многие закричали: "Что такое? что такое?" и послали спрашивать. И тогда, к общему всех прискорбию, узнали мы, что из заряжавших пушки неискусных людей, держал один в руках мешок с пятью фунтами пороха, и был так неосторожен, что стоял так близко и в таком положении от одной пушки, что сверкнувшая искра от пальбы попала ему в мешок, и зажгла весь порох в оном, и сей бедняка сего всего опалил и поверг на землю. Сие в прах всех стрелков перепугало, ибо все думали, что его убило, а от сего и произошел помянутой крик и шум.
Нельзя изобразить как перетревожилась тем вся наша компания, и какое началось у всех тогда судаченье и сожаление об артиллеристе неискусном. Позабыты были все и церемонналы. Многие, повскакав с мест своих, бросились иные на двор и к пушкам, а иные к окнам смотреть мнимоумерщвленного. Но, по счастию, оказался он жив, а только опален как чурка, и кровь лилась с лица и со всей головы его. Ну-ка мы тогда думать и гадать, чем бедняку сему помогать, и, по счастию, вспомнилось мне, что в таких случаях всего пригоднее бобовая или гороховая мука. Итак, тотчас велели оной из гороха в жерновах намолоть, и всего его мукою сею усыпать. А сие и действительно так чудесно помогло, что он в немногие дни после того, как я после узнал, совершенно от ран своих исцелился.
Между тем легко можно заключить, что случай сей принудил тогда перестать стрелять из пушек. И мы насилу-насилу уселись опять по своим местам, и начали продолжать обыкновенную свадебную церемонию, а окончив стол, поевши сластей и конфектов, напившись кофею, и распрощавшись с новобрачными, отправились в свою деревню. Но путь до ней какой ни был короток, и с какою осторожностию мы ни ехали, и тащились почти с шагу на шаг, но не могли и тут доехать по добру по здорову, а надлежало и тут еще случиться с нами беде, и беде всех прочих чувствительнейшей, но за то и самой уже последней. При выезде из Котова надобно нам было переезжать чрез высокой и прескверной мост, чрез устье речки Язовки сделанной. Наша карета переехала-таки благополучно, но под каретою госпожи Пестовой каким-то образом проступилась в прореху одна лошадь, и ну биться. Она смяла было всех лошадей, и стащила самую карету под мост, но спасибо кое-как сию удержали. Но бедная лошадь так себя надсадила и измучилась, что на другой день от того, к великому прискорбию г-жи Пестовой, околела. Но мы рады были, что не сидели сами в каретах, но вышли из них не взъезжая еще на мост, и перешли оной пешком, а то и сами мы на смерть перепугались бы.
Сим кончились все наши беды и напасти, ибо в день бывшего на утрие княжова пира, на которой мы уже все и с боярышнями нашими ездили, не случилось ничего особливого, и мы кончили сей свадебный пир довольно весело и благополучно, а в последующий день, повидавшись с обоими братьями, я потазав их хорошенько за их невоздержность, и пожалев искренно о меньшом, найденном уже в великой расстройке здоровья, поехали мы в свой обратной путь; и нашед у господина Шушерина колесо свое, заново починенное и исправленное, и в благодарность за то у него переночевавши, благополучно на другой день возвратились в Киясовку, и не могли долгое время надивиться совокуплению толь многих несчастных происшествий, случившихся с нами в езду сию; и свадьба сия весьма памятна нам еще и поныне.
Дня через два по возвращении нашем, настал и 38-й год моей жизни. Я препроводил оной первой день, по обыкновению своему, тихомолкою, и празднуя оной духовно; а ко дню имянин моих приезжали к нам и наши молодые с обыкновенным свадебным визитом, и чрез то сделали нам сей день приятнейшим, в которой посетили нас и некоторые из соседей тамошних.
В достальное время тогдашней осени не произошло у нас ничего особливого и замечания достойного, кроме того, что я занимался отыскиванием во всех волостных дачах белого, годного для тески камня, и принужден был для сего объездить все деревни, и обшарить, так сказать, все поля и вершины в оных; но на все мои старания и труды несмотря, не мог никак нигде отыскать оных.
Еще памятно мне, что в сию осень заезжали ко мне многие из прежних, и не только из знакомых, но и совсем незнакомых людей, и отчасти для каких-нибудь надобностей, а отчасти для узнания только меня, и я имел случай познакомиться чрез то со многими совсем мне до того незнакомыми людьми. В особенности же памятно мне, что однажды имели удовольствие при проезде чрез наше село видеть моих прежних сотоварищей в учении, детей генерала Маслова, с которыми учился я вместе французскому языку в Петербурге, у них в доме. Оба они тогда уже так переменились, что и узнать их было не можно. Я, услышав, что они остановились ночевать в селе, нарочно к ним ходил. Но обращение их показалось мне столь холодным н спесивым, что я жалел о предприятом труде, и посидев немного у них, пошел, и перестал об них и думать.
Далее достопамятно, что мы в сию осень основали тут хлебной магазин, по примеру богородского, чрез сбор с крестьян по небольшому количеству с тягла.
В месяце ноябре, имел я опять удовольствие получить из Петербурга, от господина Нартова, дружеское и приятное письмо с приложением XXVII-й части Трудов Общества. В сей части напечатано было продолжение сочинения моего о хмелеводстве со всеми приложенными к нему моими рисунками, которыми я наиболее всех и взбудоражил, и заставил обратить внимание свое к сей части сельского домоводства. И господин Нартов уведомлял меня, что пьеса сия принята весьма благосклонно, и называя меня любезным патриотом говорил: "Не преставайте далее упражняться и сообщать нам свои похвальные опыты. Они вам делают честь, и славу отечеству нашему". Таковая похвала, признаюсь, была мне не только не противна, но щекотала мое честолюбие.
Далее замечания достойно, что около сего времени получили мы первое известие о том великом перевороте во всем нашем отечестве, которой произведен чрез реформу всего нашего внутреннего гражданского правительства, и изданное новое учреждение о наместничествах и всего прочего. Эпоха сия была, по всей справедливости, самая достопамятная во всей новейшей истории нашего отечества, и последствиями своими произвела во всем великие перемены. Мы читали все сие учреждение с особливым вниманием и готовились заблаговременно уже ко всем переменам, долженствующим проистечь от сего важного преобразования.
Вскоре за сим и при наступлении первых зимних месяцев, не столько повстревожен, сколько удивлен я был одним, всего меньше мною ожидаемым известием. Узнал я, не помню уже чрез кого и по какому случаю, что богородицкой управитель, известный господин Опухтин, уже отставлен, а на место его, обещанное князем столь свято мне, определен не я, а некакой князь Гагарин, по имени Иван Иванович, служивший до того асессором или тогдашним воеводским товарищем в Туле. Сперва удивило меня сие известие, и я не хотел было тому и верить; но как оказалось оно достоверным, то, признаюсь, несколько и подосадовал на князя, и сам себе говорю: "Эх! старичок, не сдержал своего честного слова!... не ожидал было я сего от тебя". Но досада моя продолжалась очень недолго, но как скоро узнал я, что помянутой князь Гагарин был ему какой-то недальний родственник, то сказал: "И! рубашка к телу ближе кафтана! И можно ль мне и требовать того, чтоб я предпочтен был его кровному". Махнул рукою и перестал о том и думать а более потому, что я, обжившись в Киясовке, был и сим местом совершенно доволен, и не имел ни малейшей причины ни на что жаловаться. Жалованье получал я довольное, люди все сделались знакомы, трудов было хотя сначала довольно, но я успел уже большую часть из них преодолеть, соседи меня все полюбили, жить нам было не скучно, недостатка мы ни в чем не терпели; а что всего лучше, то от дома своего были очень близко, и могли всегда в оной ездить, когда хотели, и пребывать там сколько желалось. Итак, перенес я с довольным хладнокровием сей неожидаемый со мною случай, и охотно извинял князя в его поступке; а особливо заключая, что без сомнения убедили его к тому какие-нибудь важные причины; ибо по известной мне доброте его сердца, никак не ожидал я от него, чтоб он мог учинить такое несообразное с его честным характером дело попросту; что после действительно и оказалось. И вот что, как я после узнал, произвело сию перемену.
Помянутый князь Гагарин, бывший, как выше упомянуто, в Туле воеводским товарищем, был человек не из далеких и не такой, которой бы известен был по отменной честности своего характера, но подверженной обыкновенным слабостям человеческим, и между прочим зависти и корыстолюбию. Место опухтинское давно уже кололо ему глаза. И как молва повсюду носилась, что он весьма много нажился и получил в короткое время несколько чинов, то все сие производило в нем некоторую зависть и желание увеличить свой достаток, несмотря что имел он и без того довольный, побуждало его давно вожделеть сего, по мнению его, столь прибыточного и выгодного места, и домогаться всячески оного. Но кредит, в каком находился Опухтин у старика-князя, полагал ему в том непреоборимое препятствие. Но как скоро преждеупомянутым образом г-н Опухтин вздумал было проситься у князя в отставку, и потом упросил его дозволить ему остаться еще на несколько времени; то с одной стороны сие, а с другой -- обнародование манифеста о учреждении наместничеств, угрожавшее его неминуемо потерянием своего асессорского места, побудило его искать всех возможных средств к согнанию Опухтина с его места, и к убеждению старика-князя к определению его на место оного в богородицкую волость управителем.
Итак, при помощи одного своего знакомца из тутошних тульских небогатых дворян, но сущего прошлеца и не только умного, но бойкого, хитрого, лукавого и пронырливого человека, которой был к нему как-то вхож и отменно им любим, и приступил он к употреблению всяких происков и хитростей, с одной стороны к согнанию Опухтина с места, а с другой -- к убеждению старика-князя к определению его в Богородицк на место оного. Обоим им был каким-то образом знаком и очень дружен любимейший сын старика-князя, известный князь Сергей Сергеевич. И как им известно было, что мог он многое сделать из старика, а особливо при вспоможении старухи-княгини, его матери, то и пошли они сим каналом, и преклонив молодого князя и старушку на свою сторону, приступили тотчас ко всем хитростям и коварствам к доведению Опухтина до того, что он не дождавшись истечения испрошенного им двухлетнего срока, расположился иттить в отставку. Богу одному уже известно, какие и какие употребили они к тому средства, и чем каким принудили Опухтина почти насильно и против хотения проситься в отставку. Не успели они через лазутчиков своих узнать, что Опухтин действительно намерение сие принял, как и бросились в Москву, и настроили молодого князя и княгиню в свою пользу, и умели сим делом так хорошо схитрить и спроворить, что в самой почти тот пункт времени, как получена просьба от Опухтина, явился и тут и молодой князь, и оба они с матерью насели с таким усилием на старика-князя, что сколько он сначала ни упорствовал и никак не хотел определить в Богородицк не коротко ему знакомого, и всех желаемых им способностей неимевшего князя Ивана Ивановича, и сколько он ни отговаривался, но как говорится в пословице, что ночная кукушка перекукует дневную, то не мог и он никак отвязаться от неоступных просьб и любимого сына, и жены своей старушки, и принужден был против хотения своего на их желание согласиться и Опухтина уволить, а на его место определить князя Гагарина. Но сие было уже и последнее деяние старушки-княгини, ибо она в тот же год уже и умерла, и оставила князя доживать свой век с детьми своими.
Итак, вот каким образом и почему досталось богородицкое управительское место князю Ивану Ивановичу. Сей молодец, не имея ни достоинств таких, какие имел Опухтин, ни свойств его, был совсем не по сему месту, и вместо того, чтобы править волостью на такой же ноге, на какой было правление господина Опухтина, он удержал только то из его поступок, что льстило его корыстолюбию, а в прочем сообщал вместе с помянутым прошлецом, другом своим, и начал волостью управлять совсем не на таких честных правилах, на каких управлял до того Опухтин, и не столько помышлять о исправном наблюдении много трудной по тогдашним обстоятельствам своей должности, как старался единственно о набивании своих карманов и об отыскивании к тому всех удобовозможных способов. В отправлении сего толь многим людям свойственного и для всех бездельников легкого, а только одним честным людям трудного и мудреного ремесла, имел он у себя двух помощников. Один из них был помянутой его, или паче княгини, жены его, задушевной друг, господин Верещагин, по имени Петр Алексеевич. Сей чудной и можно сказать, по уму, способностям и всему характеру своему: прямо удивительный молодой человек был и советником его, и наставником, и помощником, и всем и всем. Чтоб иметь его всегда при себе, и пользоваться его умом и всем проворством, он не преминул тотчас и тем же каналом доставить ему бобриковское управительское место, с определением ему достаточного жалованья и содержания; почему он тотчас и перевез все свое семейство, состоящее в матери, трех сестрах и в брате, в село Бобрики, и занял весь тамошний домик, стесня даже и самого архитектора, а сам жил почти безвыездно в Богородицке у князя в доме, и скоро простяка-князя довел до того, что он во всем плясал по его дудке, и ничего не делал и не предпринимал без его совета и наставления.
Другим помощником был ему во всем, а особливо в выдумываниях всяких средств к обогащению, один из тамошних старинных подьячих, по имени Иван же Иванович, а прозвищем Варсобин. Сей отправлял тогда при нем секретарскую должность, но не столько был сведущ по делам и способен к отправлению приказных дел, сколько хитр, замысловат и искусен в том же прекрасном ремесле, которое было у всех их главным предметом.
Итак, при помощи и в совокуплении с сими двумя помощниками и друзьями, и начал он тотчас поворачивать всю волость с бока на бок, сосать из ней и мед и млеко для утучнения своего и без того дебелого тела. А таковая перемена и не преминула сделаться всем тамошним крестьянам чувствительною, и как после я узнал, дошла каким-то образом манием до сведения и до самого старика-князя.
Всего того я тогда не ведал, а будучи, как упомянуто, своим местом доволен, скоро перестал о Богородицке и думать. Почему и не давал князю никогда и вида не только какого-нибудь на него неудовольствия, но даже и того, что я о помянутой перемене богородицкого управителя и знаю.
Сим окончился текущий тогда 1775-й год, с окончанием которого окончу я и сие письмо мое, сказав вам, что я есмь ваш и прочее.
(Генваря 14-го дня 1809 года).
Любезный приятель! Приступая теперь к описанию происшествий, случившихся со мною в течение 1776 года, и также по многим отношениям весьма достопамятного в жизни моей периода времени, начну тем, что и самое начало оного ознаменовалось особливым происшествием, доставившим мне совеем неожидаемое и приятное удовольствие. Не успел он начаться, как получаю я от князя, моего командира, претолстый пакет с письмами. Распечатав, нахожу в нем некоторые к себе ордера, относящиеся до волостных дел и обстоятельств, и копию с доклада, деланного князем о разных предметах государыни, и с своеручными отметками на все его вопрошения императрицы. Легко можно заключить, что бумага сия была для меня всех прочих любопытнее, и я не успел ее увидеть, как, не читая ордеров, начал прежде всего читать оную; но каким внезапным и приятным удовольствием поразился я, читая один пункт, касающийся собственно до меня. Князь, расхвалив меня, просил у государыни дозволения о прибавке мне жалованья, сверх получаемых мною 400 еще двухсот рублей, дабы я по достоинствам моим получал оное наравне с управителем богородицким; а государыня против сего пункта написала ему только следующее слово: "Это зависит от воли вашей".-- "Ба! ба! ба! воскликнул я, сиё увидев, и натурально обрадуясь тому чрезвычайно; и не думано было о том и не помышляемо! Ай, князь! (продолжал я): Ну спасибо! Ей-ей, спасибо!.... Хоть и не устоял в своем слове, но, по крайней мере позолотил мне ту пилюлю, которую молча проглотить я был должен! Теперь помирил ты меня совершенно с собою! Слава, слава Богу! на что сего лучше? Местом своим я и без того был доволен, а теперь, получая такое жалованье, какое получаёт и богородицкий управитель, и того еще довольнее".
Сказав сие, и подхватя доклад и ордер княжий о самой сей прибавке жалованья, побежал я того ж момента к своим хозяйкам для сообщения им сей радости. Легко можно заключить, что бумаги сии, которые заставил я их самих читать, произвели и в них такое же удовольствие, как и во мне. Они крестились только от радости, благодаря Бога, и благословляли князя за его ко мне любовь и попечение.
Удовольствие мое от сего было тем для меня чувствительнее и больше, что я всего меньше о том помышлял, и нимало о том князя не просил и того не добивался; а сделал он сие сам собою, и как думать надобно совестясь, что он меня несдержанием своего слова некоторым образом обидел. Но я тысячу раз ему сие прощал, и был сим поступком его чрезвычайно доволен.
Итак, сей случай сделался новым способом и источником к увеличению маленького моего капитальца, который и без того от благоразумной моей бережливости нарочито уже поувеличился. Ибо привыкнув всегда, по пословице говоря: ножки протягивать по одежке, был я весьма удален от того, чтоб по приумножившимся от жалованья моим доходам умножить и свои расходы по примеру прочих, но за полезнейшее почел остаться при прежних своих умеренных расходах, а все излишки не только сберегать впредь на непредвидимые нужды, но и умножать оные сколько было можно правильными и законными средствами. А последуя сему правилу не только полученную в подарок себе сумму от княгини и Салтыкова отнюдь не истратил на ненужные безделки, но за умеренные и законные проценты роздал всю вместе с избытками, оставшимися от расходов, малинским волостным торгующим всякою всячиною мужикам. Чрез что в протекшие полтора года пребывания моего в Киясовке уже знатно и без мала вдвое и так увеличилась, что я, при обыкновенном моем при начале каждого года счете и, сам тому удивился и благодарил Господа за сие сниспосланное им ко мне благословение.
Не успело после сего несколько дней пройтить, и я сколько-нибудь духом успокоился, как ни думано, ни гадано получил я из Москвы опять претолстый пакет, произведший во мне новое и такое для меня удовольствие, которое ничем было не меньше первого, хотя дело и не составляло такой важности. Прислан он был ко мне от нового знакомца моего, господина Гиппиуса, немца, и содержал в себе экземпляр вышедшей только из печати первой части моей "Детской Философии". Боже мой! как обрадован был я, увидев в первой раз свое моральное сочинение напечатанное! Не могу и поныне забыть, как прыгал я тогда, как маленькой ребенок от радости, и с каким неописанным удовольствием оное рассматривал. При всех несовершенствах и погрешностях типографических, с какими сочинение сие было тогда напечатано, казалось оно мне и Бог знает каким хорошим, и я не мог довольно на него насмотреться и им налюбоваться. Все домашние мои, которым я также книгу свою спешил показывать, должны были брать в радости этой соучастие, хотя им и не произвела она такого удовольствия как прежний случай.
Господин Гиппиус уведомлял меня, что и все прочие сто экземпляров, которые я по условию должен был получить из типографии за труд мой, также готовы, и чтоб я приезжал для получения оных сам, или присылал кого с надлежащею доверенностию. А самое сие и побудило меня поспешить в Москву своим отъездом, куда я и без того хотел на короткое время съездить, как для принесения князю моей благодарности, так и для отобрания от него некоторых повелений и разрешений по делам, до волости относящимся.
Итак, не долго думая, собравшись и полетел я в Москву налегке, и остановившись в доме у приятеля моего, господина Полонского, явился к князю и изъявил ему достодолжную мою благодарность. Князю было сие весьма приятно, но он более еще доволен был тем, что не упоминал я ни одним словом о богородицкой перемене, а показывал вид, будто я совсем о том и не знаю ничего, хотя прошло уже несколько после того месяцев; самому же ему натурально не было резону о том мне сказывать! А все сие и произвело то, что сделался он ко мне еще благоприятнее прежнего, и не мог со мною о наших волостных делах довольно наговориться.
Что касается до друга моего, господина Полонского, то я нашел его в неожидаемой расстройке и совсем в другом положении. Каким-то образом поссорился он с своею женою, и они разошлись врознь, и я крайне сожалел о сей их размолвке, которая к несчастию продолжалась потом на весь их век, ибо жена его вскоре после того кончила и жизнь свою, и он остался доживать свой век вдовцом, и совсем уже не так хорошо, как живал он прежде.
С господином Гиппиусом не преминул я натурально видеться, и при посредстве его имел удовольствие получить все свои сто экземпляров моей книги, с которыми тогда не знал, что и делать. Но удовольствие мое увеличилось еще несказанно, когда услышал я, что книга моя имела счастие полюбиться публике, и что многие желают продолжения оной, почему и советовал он мне о приуготовлении и второй части сей книги, к чему я, по возвращении моем из Москвы, тотчас и приступил, и начал ее переписывать.
Как мне в Москве никаких иных нужд не было, то в сей раз и недолго в ней пробыл, но переговоривши обо всем нужном с князем, и поехал я обратно в свое место. А не успел возвратиться, как обрадованы мы были опять приездом к нам наших кашинских родных, которые прогостили у нас и в сей раз недели две, и доставили нам сообществом своим много минут приятных.
По отъезде их все тогдашней зимы достальное время провели мы в обыкновенных своих делах и упражнениях довольно весело. Половодь в сей год случилась под день самой Пасхи, и я встревожен был ею в самое то время, когда стояли мы у заутрени. Прибежали ко мне сказать, что прорывается водою мой новозапруженный пруд, которым я так много любовался. Я ахнул ажно сие услышав, и прогнавши от самой заутрени туда народ, поскакал и сам без памяти к нему ж; но скоро успокоился, увидев, что портился водою только конец самого водовода или отвода, и опасности дальней никакой не было.
Вскоре после того случилась со мною та неприятность, что занемог и сам я лихорадкою, и довольно жестокою; но по счастию продолжалась она недолго. Но при помощи лекаря и окуривания себя моржевым ремнем, и бородавками с ног лошадиных, благополучно я от нее освободился.
Все наступившее потом вешнее время провели мы довольно весело. Я занимался отчасти делами по должности, отчасти обыкновенными литературными упражнениями, а отчасти садами и цветниками своими. Первых дел было уже несравненно меньше против прежнего, почему и мог я употреблять множайшее время для своих упражнений, что для меня было и приятнее всего. А нельзя сказать, чтоб и сады тамошние меня слишком занимали. Не было как-то к тому никакого дальнего побуждения. План к будущему строению был хотя ко мне и прислан, и матерналов приготовлено довольно много, но охота к строению сему у князя как-то охладела, и он, заезжая ко мне сию весну на самое короткое время и почти мимоездом, говорил со мною о сем строении таким тоном, что я легко мог усмотреть, что откладывалось оно в дальний ящик, чему признаюсь был и рад несколько; ибо бесчисленные, сопряженные с ним хлопоты меня гораздо устрашали, а потому не находил я никакой побудительной причины прилепляться слишком и к тамошним простым и ничего незначащим садам, равно как предчувствуя, что труд мой в рассуждении их будет совсем тщетной.
Князь в сей раз был у меня один, без детей, и пробыл только одни сутки, и осмотрев все и по обыкновению своему одобрив, поехал от меня в Богородицк. И достопамятного было только во время сего приезда то, что при случае ловления в пруде по прежнему рыбы, застигла нас в роще престрашная гроза и проливной дождь, от которого насилу мы успели добежать до двора, и убраться в хоромы, а впрочем было все хорошо и ладно.
По отъезде князя восхотелось мне, со всем своим семейством, съездить в свою деревню. До того езжали мы обыкновенно, на самое короткое время, а в сей раз хотелось мне пробыть там поболее, и несколько дней сряду. Побуждали меня к тому наиболее сады мои; я жалел об них, видя их без себя час от часу сиротеющими, и мне хотелось сколько-нибудь поддержать оные. Чтоб мне не так было скучно, то подговорил я с собою ехать туда и моего лекаря, которой и помог действительно мне проводить все дни тогдашнего пребывания моего в деревне с множайшею приятностию. В сей приезд вздумалось мне внизу под горою бывшую тут небольшую колдобину с водою разрыть и превратить в порядочную четыреугольную сажелку, послужившею потом первым основанием всем моим водяным украшениям в сей подгорной части моего нижнего сада. Самой земляной холм, украшающий так много весь сей низок, о всем нужном с князем, и поехал я обратно в свое место. А не успел возвратиться, как обрадованы мы были опять приездом к нам наших кашинских родных, которые прогостили у нас и в сей раз недели две, и доставили нам сообществом своим много минут приятных.
По отъезде их все тогдашней зимы остальное время провели мы в обыкновенных своих делах и упражнениях довольно весело. Половодь в сей год случилась под день самой Пасхи, и я встревожен был ею в самое то время, когда стояли мы у завтрени. Прибежали ко мне сказать, что прорывается водою мой новозапруженной пруд, которым я так много любовался. Я ахнул ажно сие услышав, и прогнавши от самой завтрени туда народ, поскакал и сам без памяти к нему ж; но скоро успокоился, увидев, что портился водою только конец самого водовода или отвода, и опасности дальней никакой не было.
Вскоре после того случилась со мною та неприятность, что занемог и сам я лихорадкою, и довольно жестокою; но по счастию продолжалась она недолго. Но при помощи лекаря и окуривания себя моржовым ремнем, и бородавками с ног лошадиных, благополучно я от нее свободился.
Все наступившее потом вешнее время провели мы довольно весело. Я занимался отчасти делами по должности, отчасти обыкновенными литературными упражнениями, а отчасти садами и цветниками своими. Первых дел было уже несравненно меньше против прежнего, почему и мог я употреблять множайшее время для своих упражнений, что для меня было и приятнее всего. А нельзя сказать, чтоб и сады тамошние меня слишком занимали. Не было как-то к тому никакого дальнего побуждения. План к будущему строению был хотя ко мне и прислан, и матерналов приготовлено довольно много, но охота к строению сему у князя как-то охладела, и он, заезжая ко мне сию весну на самое короткое время и почти мимоездом, говорил со мною о сем строении таким тоном, что я легко мог усмотреть, что откладывалось оно в дальний ящик, чему признаюсь был и рад несколько; ибо бесчисленные, сопряженные с ним хлопоты меня гораздо устрашали, а потому не находил я никакой побудительной причины прилепляться слишком и к тамошним простым и ничего незначущим садам, равно как предчувствуя, что труд мой в рассуждении их будет совсем тщетной.
Князь в сей раз был у меня один, без детей, и пробыл только одни сутки, и осмотрев все и по обыкновению своему одобрив, поехал от меня в Богородицк. И достопамятного было только во время сего приезда то, что при случае ловления в пруде по-прежнему рыбы, застигла нас в роще престрашная гроза и проливной дождь, от которого насилу мы успели добежать до двора, и убраться в хоромы, а впрочем было все хорошо и ладно.
По отъезде князя восхотелось мне, со всем своим семейством, съездить в свою деревню. До того езжали мы обыкновенно на самое короткое время, а в сей раз хотелось мне пробыть там поболее, и несколько дней сряду; Побуждала меня к тому наиболее сады мои; я жалел об них, видя их без себя час от часу сиротеющими, и мне хотелось сколько-нибудь поддержать оные. Чтоб мне не так было скучно, то подговорил я с собою ехать туда и моего лекаря, которой и помог действительно мне проводить все дни тогдашнего пребывания моего в деревне с множайшею приятностию. В сей приезд вздумалось мне внизу под горою бывшую тут небольшую колдобину с водою разрыть и превратить в порядочную четыреугольную сажелку, послужившею потом первым основанием всем моим водяным украшениям в сей подгорной части моего нижнего сада. Самой земляной холм, украшающий так много весь сей низок, с воздвигнутым на нем круглым павильончиком, насыпан был в сей самой раз из земли, вынимаемой тогда из сей маленькой, но после уже гораздо расширенной и в озерко превращенной сажелки. И мы не один раз присутствовали с лекарем при сей работе: он с своею трубкою, а я с книгою в руках, и занимались приятными разговорами. Ему вся моя усадьба и сады чрезвычайно полюбились, и он не мог довольно расхвалить оные.
Все последующее за сим лето провели мы хорошо и с удовольствием. В половине оного кончился уже и другой год пребывания моего в Киясовке, и мы не видали почти как протекло сие время. Жить нам тут так было хорошо, что чем долее мы тут жили, тем более находили в тамошнем своем пребывании приятностей и удовольствий. Весьма много помогала к тому приязнь и дружество к нам всех тамошних соседей. Все они сделались нам власно как родные и не было никого из них, который бы не любил нас искренно, и чтоб которому и мы тем же не соответствовали; а особливо дом помянутой госпожи генеральши Олицовой был нам отменно благоприятен. Она принимала нас и обходилась с нами как бы с кровными своими родными, и мы были ею очень довольны. Весьма дружны были мы также с домом Кологривова, Николая Ивановича и его семейством; а меньшая дочь господина Беляева, по имени Алена Федоровна, жила почти безвыездно у нас, и сделалась власно как принадлежащею к нашему семейству, так полюбили ее все мои домашние.
Одно только печальное происшествие, случившееся в течение сего лета, нас несколько огорчило. Лишились мы нашего умного и ученого священника Никиты, помогавшего мне так много провождать время свое с приятностию. Вогнала его в гроб злая чахотка, нажитая им от проклятой и пагубной страсти к вину, к чему он сделал еще смолоду и живучи в Коломне привычку, и от которой не мог никак отстать и во время пребывания своего в Киясовке. Я сколько ни старался его от оной отвратить, но все старания мои были безуспешны, и злая чахотка поразила его и столь сильно и скоропостижно, что не помогали ему никакие лекарства, лекарем нашим к тому употребляемые. А что особливого замечания было достойно, то болезнь сия пристала от него и к жене его, женщине молодой и весьма доброй и прекрасной. И оба они вдруг начали как воск таять, и не можно было без жалости смотреть на них. Ибо в один день, и будучи на ногах, кончили свою жизнь, так что мы их в один день и в одной могиле похоронили. Оба они были столь любления достойны, что мы и поныне не можем вспомнить об них без сожаления.
Впрочем, как ни занимался я в течение сего лета разными до хозяйства относящимися опытами и делами, и сколь ин деятелен был в сем отношении, но не оставлял никак и литературных своих и любопытных упражнений; но, по прежнему своему обыкновению, посвящал им все свободные часы своего времени, и сколько помнится мне, то в самое сие летнее время окончил я перепискою вторую часть своей "Детской философии", и отправил оную в Москву к господину Гиппиусу для отдания в печать. Далее трудился я в описывании с натуры всех врачебных трав, сделавшихся мне до того времени известными. К сим описаниям их примет приобщал я и все то, что находил в книгах упоминаемого о врачебных качествах каждого произрастения, и все то, что самому мне о том из опытности узнать случилось. И племянник тамошнего прикащика, Иван Михайлов, бывший у меня в канцелярии писцом, и писавший довольно хорошо, должен был переписывать все сочиняемое мною набело. И толстая тетрадь, составившаяся из сих описаний, и поныне хранится у меня, как некаким памятником тогдашнего моего упражнения. Кроме сего, как он, так и самой мой канцелярист трудились над переписыванием набело перевода моего "Китайской Истории". А не гуляли у меня и кисти с красками. Сими успел я столь много раскрасить разных эстампов и картин, что в состоянии был убрать ими почти сплошь всю мою гостиную. И как все картины установлены были в узор, то все приезжающие к нам не могли довольно налюбоваться.
В сих разнообразных и беспрерывных занятиях и не видал я как протекло все лето, и настала осень. Сия повстречала меня удовольствием, произведенном во мне получением опять толстого пакета из Экономического Общества при письме от Нартова. Сей милой и любезной человек, любивший меня так много заочно, и не зная хотя лично, жаловался что он давно не имеет обо мне никакого известия, и уведомляя меня, что посылает ко мне XXVIII-ю часть "Трудов" Общества, в которой и последняя часть сочинения моего о хмелеводстве напечатана, просил меня, чтоб я уведомил его о себе. Сие я тотчас после сего и учинил, и отправляя письмо мое, приобщил к оному сочинение мое о пересадке дерев.
Вскоре после сего востребовала надобность побывать мне в Москве, как для некоторых собственных своих нужд, так и для переговора с возвратившимся из Богородицка князем, о делах до волости относящихся. Князь приезду моему был очень рад, и не успел меня увидеть, как сказал мне, что я приехал к нему очень кстати, что наутрие отправляется он в ближнюю свою подмосковную деревеньку, и как ему давно хотелось свозить меня туда, и показать мне свои скот, то располагается теперь впять меня туда с собою, а кстати оттуда свозить и в Никольское, к своему князю Сергию Сергеевичу, и показать мне оное и все тамошние заведения. "Очень хорошо! сказал я: ежели вашему сиятельству угодно, то я готов ехать", хотя в самом деле мне и не весьма хотелось в такую даль и по пустякам забиваться. Но как отговориться было нечем, ибо нужд никаких важных не было, то и принужден был, дать на то свое соглашение.
Итак, недумано-негадано, я наутрие же, по исправлении своих небольших нужд, в путь сей с князем после обеда и отправился. Был я тогда не один с ним, а сотовариществовал нам его внук, г. Калычев, и один их родственник, князь Голицын, человек нестарый и довольно изрядный и веселый! Итак, ехать нам было не скучно. Как при выезде из Москвы надлежало нам ехать чрез самое то поле, где за год до того было славное Ходынское торжество, то не мог я довольно надивиться, не видя на всем оном ни малейших уже знаков и самых следов бывших тут толь многих прекрасных здании, ибо все они были уже сломаны и развезены в места другие, и поле было чистым-чистехонько. "Боже мой! подумал я тогда, вот так-то время погубляет и самые пышные столицы и города многонародные! Сколько их из бывших и славящихся в древности погибло так, что по примеру сему и следов их ныне нет, и признаков, где они были, даже не видно".
Как подмосковная княжая была менее двадцати верст от Москвы, то мы туда скоро и задолго еще до вечера приехали. Она была самая маленькая, и состояла из одного почти большого и порядочно выстроенного скотского двора с овощным огородом, и маленьким ничего незначущим домиком для приезда. Но князю была она мила и любезна. Он обводил меня по всем местам, и показывал все, а особливо свою прекрасную аглицкую и голанскую рогатую скотину, которою не мог он довольно налюбоваться. Да и было в самом деле на что посмотреть при пригнании их с полевого корма: все мы, сидючи с князем на крыльце, долго ею любовались. Но удовольствие наше вдруг прервано было бедственною и поразительною неожидаемостию. Превеликому голанскому бычищу, бывшему тут же между коровами? вздумалось что-то подурить и понеугомонничать; и как скотнику хотелось его несколько от того поунять, то вдруг рассердившись, он ну сего бедняка страшными своими рожищами брухать, и подхватя его рогами под задницу, так и шваркнул. Мы обмерли, испужались, сие увидя, а особливо услышав страшный вопль и стон, от израненного скотника. Все не знали что тогда делать, и как загнать быка сего в его отдел, ибо все боялись и близко к нему подойтить, и насилу-насилу кое-как загнали его на двор, а потом и в его отдел и заперли. И как оказалось, что бедный скотник был от него смертельно ранен и изуродован, то все сие старика-князя так на быка сего озлобило, что он, несмотря на всю дорогую цену, каковой он ему стоил, решился велеть самого его за сие убить, и неотменно того в тот же час требовал. Но тут сделался вопрос: как сие и кому сделать и пуститься на сию отвагу? ибо никто не имел духу к сему рассвирепевшему величию и приблизиться. Все мы принуждены были составить для сего общий совет, и всякий предлагать о том свои мысли. Наконец услышав, что он в прочее время бывает смирен и очень ручен, а притом любит отменно есть соленой хлеб, определили, чтоб кому-нибудь приманить его с надворья ломтем соленого хлеба к окошечку, находящемуся в его отделе, и тогда как он, разлакомившись хлебом, поднесет опять к окошку свою голову, то выстрелить ему в самой лоб из ружья пулею; которую комиссию ил взял на себя сам княжий внук, и дело сие произвел наиудачнейшим образом.
Сим образом удовольствие наше превращено было сим случаем в огорчение и крайнее сожаление о бедняке скотнике, которому хотя и старались мы все подать возможнеийшую помощь, по он изуродован был так много и рана, произведенная рогом быка в самое опасное место между ног, была такая страшная, что не было никакой надежды к излечению опой, и бедняк сей действительно от того на другой же день умер, о чем услышав подумал я сам себе: "И, хорошо право, что мы небогаты, и что нам не отчего причудничать, и искать утех себе от такого дорогого и опасного скота".
Переночевав в сем подмызочке, поехали мы поутру далее, поспешая поспеть обедать в деревню помянутого спутника нашего, князя Голицына, которой наиболее затем с нами и поехал, чтоб зазвать старика-князя к себе на перепутье и угостить его у себя в доме. И как нам, едучи туда по большой воскресенской дороге, надлежало ехать мимо самого сего славного монастыря, называемого инако Новым Иерусалимом, то имел я удовольствие оной видеть, но, к крайнему сожалению моему, только мимоездом и снаружи, ибо князю не рассудилось в оной заезжать и выходить для сего из кареты и терять на то время, а мне было очень хотелось побывать внутри оного и взглянуть на все тамошние достопамятности.
Домик племянника его, князя Голицына, был также небольшой и деревянный, но угощение самое доброе. Все мы, сколько нас в свите княжой ни было, были оным, а особливо ласкою и благоприятством хозяина очень довольны. Он после обеда проводил нас и до самого славного села Никольского, где князь Сергей Сергеич отца своего уже дожидался. Подъезжая к оному, и едучи подле большого озера, прилегающего к той горе, на которой построен был у молодого князя сего каменной дом, не мог я положением и красою всех окружающих оное озеро мест довольно налюбоваться. Они в самом деле были прекрасны, но каменный дом княжий был только что построенный, и не совсем еще внутри отделанный, и потому не составлял дальней важности, а того хуже было поведение и обращение с нами самого хозяина. Он занимался только разговорами с отцом, а нас всех, в том числе и меня, не удостоивал ни малейшего своего внимания и ни единым почти словом, а не только чтоб какого-либо приветствия и ласки. Я не знал тогда чему сие приписывать, и относил сие насчет глупой его княжеской снеси и высокомерия беспредельного, и потому, презирая его и сам в мыслях, немного то уважал, а доволен был по крайней мере тем, что старик-князь, приметив может быть сие, всячески старался вознаградить то своею к нам ласкою и благоприятством, и шуточными с нами кой-когда разговорами. Он предлагал мне, чтоб я обходил все места и окрестности сего новозаводимого селения, и по охоте своей полюбовался красотами положения мест тамошних. И я тем охотнее на сие согласился, что мне приятнее было разгуливать по местам, нимало еще необработанным, одному и в уединении, и заниматься разными мыслями, чем смотреть на несносную спесь, глупое высокомерие и неуважение всех нас хозяина. И я рад-рад был, что прогостили мы тут недолго, но препроводив одни только сутки, опять в Москву с стариком поехали, куда приехав и переговорив обо всем, что было нужно, князь и не стал меня держать долее, а отпустил назад в свое место.
Сим образом, сломавши непредвиденное путешествие и возвратясь в Киясовку, не успел я дождаться окончания жатвы, как и приступил к большой и важной работе, занявшей меня во всю тогдашнюю осень. Состояла она еще в сделании одного большого труда. Прежде сделанный мною пруд князю так полюбился, что возжелалось ему, чтоб потрудился я и сделал еще один труд подле самого села между помянутым новым и старинным прудом, и расположил бы оной так, чтоб до плотине оного лежала самая большая, чрез село идущая, каширская дорога, где для стока воды срубил бы я порядочной спуск и сделал чрез него хороший мост. Место самое было хотя не совсем к тому удобно, но как князю отменно того хотелось, и он охотно соглашался пожертвовать нужною к произведению, сей работы наймом суммою, то, несмотря на все затруднения, и обещал я ему употребить к тому всевозможные свои старания. Итак, не успел настать сентябрь месяц, как и принялся за копку сего пруда и за насыпание вынимаемою землею широкой и высокой плотины, и за срубку большого спуска. Рубление сего спуска было для меня еще первоученкою, но по счастию тот же приверженной ко мне сибиряк-солдат, знающий сие дело, помогал мне в том очень много, а не менее как и в распоряжении работ при копании самого пруда.
Итак, сею работою занимался я во весь сентябрь и октябрь и первую часть ноября месяца, и было для меня трудов и хлопот довольно. Между тем в октябре минул и 38-й и начался 39й год моей жизни, которого начало праздновал я по прежнему обыкновению: к самому же дню моих именин приехала к нам из Кашина и старшая из племянниц моих, сколько для свидания с нами, а того более для взятья от меня с собою своего брата, поелику мальчик сей уже столько вырос, что надлежало помышлять о записании его куда-нибудь в службу; в чем брались вспомоществовать им тамошние их друзья и родственники. Итак, чрез сей случай лишился я одного из своих воспитанников и учеников, и жалел, что по тупости разума моего племянника не мог я никак столько ему помочь, сколько бы мне хотелось.
Сим образом продолжали мы жить в Киясовке, спокойно, весело, во всяком изобилии и так хорошо, что препроводив уже тут два года и 4 месяца так обжились и ко всему привыкли, что не тосковали уже нимало об отлучке от своего дома, и были жребием своим так довольны, что не желали никак лучшего, а благодарили всегда Бога за доставление нам столь выгодного и хорошего места. Как вдруг посреди занятия моего помянутыми трудами поражает меня новая и такая неожидаемость, которую я всего меньше предвидел и которая в один миг все мысли в голове моей, так сказать, перебурлила, и все их отвлекши от прудовых работ, направила на другой новой и несравненно важнейший предмет.
В один из последних дней месяца октября, в самое время когда находился я на прудовой работе, и спеша оканчивать оную, суетился о размеривании достальных саженей для копки работникам, вдруг предстает пред меня присланный из Москвы от князя солдат, и подает мне запечатанной ордер от князя. "Об чем бы таком? сказал я сам себе -- и еще с нарочным". И любопытствуя знать спешил на том же месте, распечатав, прочесть сию бумагу. Но представьте себе, каким неописанным удивлением должен был я поразиться, когда в немногих содержащихся в ней строках увидел такую неожидаемость, какой я не воображал себе ни в уме, ни в разуме. Князь в коротких словах писал ко мне, что как получил он известие, что богородицкий управитель умер, то он определяет на место его меня, и чтоб я собирался немедленно туда отправляться, и готовил бы все тутошние дела к сдаче господину Шестакову, который назначен моим преемником, и вскоре ко мне прибыть имеет, а между тем сочинил бы я ему инструкцию с обстоятельным наставлением, что ему тут делать и наблюдать, и приехал бы сам к нему в Москву для принятия повеления,
"Ба! ба! ба! -- воскликнул я все сие прочитавши. Господи помилуй!... аминь, аминь! с нами крестная сила! что это со мною делается и творится? Думал ли я и ожидал ли сего?" А потом, перекрестясь несколько раз, позабыл и пруд и все, и побежал к себе в дом сообщать домашним своим сию новость. Во время сего шествия туда чувствовал я, что вся кровь во мне волновалась, а в голове толпились тысячу разных мыслей, и перепутывались между собою. Нельзя того сказать, чтоб не обрадовался я сей неожиданной перемене: сколько я к Киясовке уже ни привык, и как место сие для меня ни хорошо было, но богородицкое было несравненно выгоднее, честнее, славнее и во всем преимущественнее здешнего. Итак, сердце мое обливалось тогда некоторым родом неизъяснимого удовольствия, и я несколько раз повторял только: "Ах! Боже мой! сколь неисповедимы судьбы и чудны дела твои!... Можно ль было кому-нибудь из смертных думать и ожидать, чтоб жизнь князя Гагарина, добивавшегося с таким усилием богородицкого управительства, и наконец добившегося, могла так скоро кончиться, и чтоб место сие для меня и столь скоро и таким неожиданным образом опростаться.-- Ах (продолжал я вздохнув и возведя взор свои к небу) -- не явное ли это действие святого твоего Промысла, Великий Боже! и не новый ли опыт милости твоей ко мне и попечения обо мне недостойном. Не иное что, как твоя десница извлекла меня из дома, привлекла сюда и влечет теперь в другое, как теперь видно, давно уже тобою мне предназначенное место!... Ах! Воля твоя и да будет святая! а я не знаю только, как и чем возблагодарить мне тебя за сие, а предаваясь всегда, предаюсь и теперь во всем в твою волю святую". Сим и подобным сему образом сам с собою говоря, добежал я до своего дома, и нашед обеих хозяек своих занимающихся своими делами и женскими упражнениями, с веселым и спокойным видом им сказал: "Как бы вы думали, сударыни, обо мне, и чем бы вы меня почитали?" Обе они удивились такому странному вопросу, и глядели мне только в глаза.-- "Нет, право, скажите мне (продолжал я), чем бы вы меня почитали? ведь бессомненно управителем Киясовским!" -- "Конечно (сказали они); да чем же иначе и что за вопрос?" -- "Ну так знайте ж (подхватил я), что вы в мнении своем ошибаетесь, и что моя милость уже не есть управитель Киясовский". Поразились они сим словом, и обе воскликнули: "Да что ж такое?" -- "А вот что: я управитель, но не Киясовский, а... как бы, вы думали... Богородицкий!!!" -- Что ты говоришь! (воскликнули они удивившись); не в правду ли?-- "Ей-ей! и вот читайте сами!" -- сказав сие, достал я из-за пазухи ордер, и подал им обеим.
-- Ах, Боже мой! воскликнули они прочитавши: можно ль было сего ожидать? Ну, поздравляем же тебя, батюшка!... Ах какая неожидаемость!... Да как же?... (подхватила моя жена), так нам туда и ехать, и перебираться со всем домом?-- "Конечно (сказал я)! и что о том говорить, дело уже сделано, и переезжать необходимо. и скоро надобно, и вы начинайте уже и собираться." -- Ах, батюшки мои! (подхватила жена моя), да как это? да когда же это успеть можно? уже и теперь глухая осень, а того и смотри, что зима, и как это в такую пропасть можно ехать и со всем еще домом?-- "Как бы то ни было (сказал я), и что ты ни говори, а переменить того уже не можно. Вот мне надобно и в Москву еще скакать".-- Ах, батюшка! (подхватила она) уж нельзя ли тебе отказаться от того? нам право и здесь хорошо. Мы здесь уже обзаводились всем, и привыкли ко всему; на что нам этого лучше? так близко от двора; а то поезжай в такую даль, отбивайся от всех своих родных, отдаляйся от дома. А Бог знает еще ни то мы там лучшее найдем, ни то потеряем, право подумайте!-- "Помилуй (отвечал я), как это можно!.. Это смех людской будет, если станем мы отбиваться; к тому ж сама ты знаешь, что мы того не искали и не добивались, а пришло это само собою, и видно воля на то Господня! Словом, и говорить о том нечего, а помышлять надобно о сборах".
Однако, что я ни говорил, но жене моей крайне не хотелось расставаться с Киясовкою, и чем более она о том помышляла, тем паче увеличивалось ее нехотение, и скоро довело ее до того, что она ударилась даже в слезы. Но я смеялся только ее малодушию и твердил ей, что об отречении и помышлять нечего, а чтоб лучше, не упуская времени, помышляли они обо всем нужном для предстоящего нам переезда.
Совсем тем и самого меня тогдашнее позднее осеннее время озабочивало немало. Я воображал себе все предлежащие нам трудности к перевозке всех завезенных нами из двора вещей и целого почти дома, с людьми, скотом, меблями и прочим, и предусматривал сам, что нам перевозка всего доставит множество хлопот, забот и затруднений; но мысль о необходимости того подкрепляла меня и ободряла много.
Итак, не долго думая, приказал я канцеляристу своему приготовлять все к предстоящей сдаче, а сам, засевши в свое место, принялся тотчас за сочинение инструкции своему преемнику, и в немногие часы настрочил ему превеликую, и не сомневался, что она князю будет угодна, ибо я не упустил ничего из вида. Но сколь малого труда стоило мне написать сию инструкцию, столь много напротив того смутился я и не знал, что мне предписать ему в рассуждение заведенного мною тут на опыт новоманерного семипольного хлебопашества. Князю неотменно хотелось, чтоб сей опыт продолжаем был во всей его форме и порядке, но как о господине Шестакове, бывшем некогда управителем в Бобриках, случилось мне слышать, что он человек хотя доброй, но сущий ахреян, и из простаков простак, и тупица настоящая; а все оное хлебопашество в основании своем имело особую обширную систему, и успех и польза от такового хлебопашества неинако могла ожидаема быть, как от непременного наблюдения, учрежденного распорядка, то полагая, что все сие простаку тому не влезет и в голову, и что он не только исполнит того, но и понять будет не в состоянии, что после и оказалось действительно так, как я думал; однако, чтоб не упустить и сего из вида, то написал я относительно и до сего хлебопашества превеликое и наиподробнейшее наставление, и раствердил все и все как сороке Якова, и чтоб простаку все понятнее могло быть, то изъяснил все нужное наипростейшими рисунками.
Исправя все сие и дорожа временем, поскакал я в Москву, и явившись к князю, благодарил его за оказанную к себе милость. Тут услышал и узнал я от секретаря нашего такое, чего я еще не ведал, и что меня еще более в доброте сердечной и честности характера княжова удостоверило. А именно, что как скоро богородицкой управитель умер, то многие из тамошних дворян, льстившиеся получить его место, подхватя почтовых, прискакали в Москву, и бросились с просьбами своими к князю Сергию Сергеевичу, а сей тотчас и прискакал-было наседать по прежнему на старика-князя, и просить об определении туда какого-то своего знакомца. Но старик-князь его предупредил, и разрушил все сии новые каверзы тем, что как скоро получил из Богородицка о смерти управителя уведомление, так в ту-ж самую минуту призвал его, секретаря, и велел писать помянутой ко мне ордер, и в тот же день с нарочным солдатом ко мне его и отправил. Итак, не успел князь Сергий Сергеевич, прискакав с просьбою своею, заикнуться, как старик ему сказал, что это уже поздно, что я уже определен, и что ко мне уже и ордер послан, а потому чтоб он и оставил его в рассуждении сего пункта с покоем. Итак, молодой князь, не солоно хлебав, ни принужден был почти со стыдом возвратиться.
Таковой поступок старика-князя заставил меня его еще более полюбить и сделаться к нему за то еще более усерднейшим. Он принял меня в сей раз отменно милостиво и благоприятно, опробовал совершенно сочиненную мною Шестакову инструкции и о земле наставление, и оставил у себя для переписки, подписания и вручения Шестакову, когда он приедет. Потом, поговоря со мною обо многом, относящимся до Богородицкой волости и таким тоном, что я мог заключить, что он не совсем доволен был управлением умершего управителя, отпустил он меня, сказав, что он на меня надеется как сам на себя, и что он находящегося там бобриковского управителя, которой не совсем ему нравится, и о котором дошли до него некоторые невыгодные слухи, предает совершенно в мою волю, и что если я найду за ним что-нибудь нехорошее, так бы только отписал к нему, и тогда он его тотчас отрешит и его там и не будет.
С сим расстался я тогда с моим любезным старичком-князем, и пробыв в Москве не более одних суток, возвратился в Киясовку, где нашел моих домашних уже убирающихся и совсем почти готовых к отъезду.
Итак, осталось нам только дождаться господина Шестакова для сдачи ему с рук на руки волости и всего до ней принадлежащего. Но сей ахреян не так-то скоро повернулся, как мы думали и ожидали; ибо где-то его в деревне отыскали, где-то он приехал в Москву, где-то он туда отправился, а мы его жди да подожди и горюй, что время час от часу становилось хуже и для езды неспособнее. Целую неделю принуждены мы были его дожидаться, но спасибо чрез то имели времени и досуга довольно к сделанию всех нужных к переезду своему приуготовлений; а, сверх того и распрощаться со всеми нашими соседями, которые все не успели услышать о нашем отбытии, как, несмотря на всю дурноту тогдашнего времени, приезжали к нам изъявлять свое об отбытии нашем сожаление и с намя распрощаться.
Кроме сего, надобно было нам отправить и бывших у меня учеников к их родственникам, ибо всех их с собою в такую даль забирать было и для нас отяготительно, да и родным их того не хотелось, а вместо того хотелось нам неведомо как уговорить ехать с собою помянутую девушку, госпожу Беляеву. Она, полюбив нас и к нам привыкнув, весьма охотно и сама того хотела; но великой труд мы имели уговорить и убедить старичка-отца ее отпустить ее с нами, и он не иначе к тому наконец согласился, как с условием, чтоб я подарил его бывшею у меня маленькою, обрезною, намалеванною на доске статуйкою, изображающего мальитка, которую как я ни любил; но принужден был уступить ему в удовлетворение желания всего моего семейства.
Наконец изволил прибыть и преемник мой, господин Шестаков, и я нашел в нем действительно самого простака и сущего деревенского ахреяна. И какая комиссия была мне при сдаче ему всей волости: ты говоришь ему то, а он мелет другое; ты ему изъясняешь дело, а он несет вздор... и горе истинное у меня с ним тогда было! К безделицам, ничего незначащим, привязывается как смола, а важного и самого дела не хочет слушать! что ты с ним изволишь? О том, что можно в час кончить, толкую с ним часов пять и более. Когда ж дошло у нас дело до наставления моего в рассуждении новоманерного заведения, тут встань беда и не ляжь! И тут-то прямо доказал он мне и невежество свое, и грубость и ахреянство. Вместо того, чтоб внимать все ему толкуемое, как сороке Якова, поднялся у нас с. ним ропот и негодование, и он, пуская все слова мои совершенно мимо ушей, твердил только: "Что это такое? да на что это? что за дьявольщина? и какая от того польза?" и т. д. Я слушал-слушал, да и стал, и наконец другого не нашел, как плюнув, на все ему с досадою сказать: "Ну, братец, как хочешь? я свое дело сделал, и учинил славное начало, о котором и в Петербурге уже знают; а ты хоть все брось и запусти, я уже за то не ответчик; а отвечай уже сам князю как тебя Бог на разум наставит". И действительно, бросив ему наставление, пошел прочь от него, и сам себе сказал: "Ну, вижу я теперь сам, какая дьявольская разница иметь дело с разумным человеком и с глупцом, а особливо с невеждою, набитым глупейшими о знании своем мыслями!"
Но как бы то ни было, но наконец все дело свое мы с ним кончили, и нам осталось только укласть все свои вещи в повозки, запречь лошадей, со всеми распрощаться и ехать; и во всем этом провели мы уже не более суток. И как у нас навожено было множество всяких вещей и мелочей из дома, то ими, также моею библиотекою, картинами и превеликим множеством картузов, набитых разными врачебными травами, нагрузили мы множество повозок, и употребили под них не только всех тутошних казенных лошадей, но и всех приведенных из деревни для сего своих собственных, так что составился превеликой обоз из всех наших экипажей и повозок отчасти на колесах, отчасти на санях, ибо был уже тогда и снежок маленький.
Наконец настал день нашего отъезда, случившийся на другой день после Михайлова дня, то есть ноября 9-го дня, и день сей был для меня прямо чувствительный. Из всех сел и деревень собрались к сему времени все бурмистры, старосты и лучшие люди. Все они наносили всякой всячины на дорогу, и прощались со мною с изъявлением искренней ко мне любви и благодарности за хорошее управление ими. Все отзывались, что они мною весьма довольны; все желали мне счастливого пути, и жалели, что я от них отбываю. Но никто с таким чувствительным сожалением со мною не расставался, как наш лекарь. Итак, распрощавшись и помолясь Богу, мы в путь свой и отправились. А сим окончу я и письмо мое, превзошедшее уже обыкновенные пределы, сказав вам, что я есмь ваш и прочее.
(Генваря, 15-го дня, 1809 года).
Любезный приятель! Приступая теперь к описанию достопамятнейшего периода моей жизни, начну повествованием о нашем путешествии из Киясовки до Богородицка, и изображении чувствований душевных, какие я имел во время сего краткого, но трудного и беспокойного путешествия. Как время было тогда самое позднее осеннее, и от бывшего незадолго до того ненастья и самого зазимья путь такой скверной, что не можно почти было ни на колесах, ни на санях ехать, то претерпели мы много трудов и беспокойств. Переезжал я тогда со всем своим домом и семейством; кроме нас четверых больших, то есть меня, моей тещи, жены и госпожи Беляевой, было с нами четверо наших детей, кои были мал-мала меньше. Большой нашей дочери Елисавете шел уже тогда девятый год, и она была девочка уже изрядная и утешавшая нас и видом, и милым и любезным характером своим. Мы выучили уже ее грамоте и писать, и были понятием и всем поведением ее очень довольны. Сыну моему, как второму по ней, шел уже шестой год, и бабушка его, трудившаяся над обучением и его грамоте, успела уже выучить и его оной. Острое его понятие и способность с самого малолетства ко всему хорошему поспешествовала к тому очень много. Другой моей дочери, Настасье, доходил тогда третий год, и сия хотя сошла с рук, но далеко еще не совсем, а меньшая моя дочь Ольга была еще на руках, и ей шел только второй год. Итак, все они были еще очень малы, и все требовали за собою особых хож |
