Постскриптум. 16-го марта означенную реляцию при возвращающихся казаках к своему юрту отселе с помянутым башкирцом паки назад получил, ибо помянутые казаки от сего двора назад возвращены были. Чего ради при сем Вашему Императорскому Величеству принужден паки со слезами донесть заподлинно, что на сих днях дум был при сем дворе о мне, а именно чтоб меня потерять и ограбить, а людей всех в полон взять, и один придворной ханской ближний министр токмо за меня храбро постоял и такую варварскую мысль отговорил и уничтожил на время, предлагая хану со всякою меня, яко гостя, честию отправить и препроводить до персицкой границы, а не допускать меня в обиду, а именно не нажил бы имя, как и Ширгасы хан со всею Хивою и протчая. А что вперед будет, Бог один весть. И для того принужден в скорых числах на Хиву ехать, хотя и с опасением; при крайнем отчаянии моем или смерть или живот добуду, авось либо чрез труд и старание мое пощастливится, что хан меня в добром здравии и пропустит и скоро. Токмо бы императорского Величества Вашего милость надо мною была с сожаления одного — о моем мизерном состоянии. Принужден тайным образом отселе выехать. Сего году кампании сему хану всеконечно конец сбудется, ибо к тому многие уже суть признаки. 24-го марта против реляции.

Флорий Беневени.

Краткой журнал текущего 1725-го году от февраля месяца об выезде моем из Бухары на Мешет, об возвращении от реки Аму, для того что трухменцы хотели на меня чинить нападение, об уходе моем из помянутой Бухары, о проезде моем через Хиву, об отправлении ко двору ее императорского величества посла или посланного от хана хивинского, также и о прибытии моем с ним в Астрахань

1718-го году по указу блаженной и вечно достойной памяти его императорского величества был я отправлен посланником к хану бухарскому.

1721-го году в первых днях ноября прибыл я в резиденцию, город Бухару, а как я чрез Персию ехал, о том после в журнале особливом показано будет подробно. [91] В помянутой резиденции, в Бухаре, принужден я бавиться (находиться. — В. В.) до 1725-го году до 15 февраля. И в таком моем там мешканье хивинской хан, Ширгазы имянуемой (тот же, которой был во время князя Бековича), писал ко мне неединократно и секретно так чрез своих собственных подданных, как чрез купцов бухарских приказывал говорить изустно, призывая и увещевая, чтоб я ехал чрез Хиву и его земли. Однако ж я из всех его ко мне писанных, кроме токмо двух, писем не получил (одно письмо в 1723-м году, а другое в 1724-м), чрез которые письма меня призывал, чтоб я со всеми купцами российскими ехал в Хиву без всякого сумнения, и обещал мне свободной проезд с пристойною честию и с провожатыми до границ российских, не нанося никакого вреда и убытка (как показано будет в журнале по переводу помянутых писем). И понеже я никоею мерою не хотел верить лживым обещаниям и предательным словам Ширгасы хана, для того добрым способом всегда извинялся, что я не мог восприять такой путь ради двух причин: первое — для того что я не имел таких именных указов ют двора императорского величества; другое — что я опасался хана бухарского, ибо он публично являлся его неприятелем и не допускал мне ехать чрез Хиву. В протчем же (примолвил я) надеялся бы я такую славу получить, когда б я мог его величество склонить к примирению с Ширгасы ханом, и то ему сказал, притворяяся, что для того уже я отправил своего куриера ко двору, и что день ото дня ожидал милостивого и приятного ответа, и с сим возымел бы честь видеться с ним в Хиве. Сверх того еще внушил Ширгасы хану, что я весьма недоволен бухарским ханом и его министрами и всемерно намерен учинить какую-нибудь резолюцию противу их согласия, но что ожидал я способного на то времени.

1724-го году в сентябре месяце фаворит Ширгасы хана, имянуемой Достум Бай, уведомясь или от купцов армянских, или от своих хивинцов, или от купцов бухарских, что я во многих моих требованиях напоследок возимел аудиенцию и отпуск от хана бухарского и что я весьма намерен ехать на Мешет, присылал ко мне дважды чрез купца бухарского сказать, и якобы стращая, что ежели бы я ехал на Мешет, а не чрез Хиву, то б после де я зело тужил и все бы мои намерения пошли на ветер и протчая, и посему бы я ни в чем не сумневался, но, с добрым сердцем отважася, ехал бы в Хиву к хану, его государю, которой ожидает благоприятно. Я выразумел слово помянутого Достум Бая (сиречь, что он отправил бы трухменцов в степь по Дороге Мешета или Мавры ловить меня и взять в неволю, как он чинил, когда я в 1721-м году ехал в Бухарию, однако ж тогда намерение его не преуспело, ибо трухменцы или не смели на меня напасть, или, по моему щастию, не встретились со мною). В первых днях ноября отправил я из наших татар одного человека с письмами к Ширгасы хану и к его фавориту Достум Баю, что я намерение имею ехать чрез Хиву. Которые письма писал [92] от меня один мулла, не ложной (здесь: надежный. — В. В.) конфидент Ширгасы хану, он же, мулла, служил ханской сестре, которая жила в Бухаре близ моей квартеры. А наипаче чрез некоторой малой подарок обнадежась в ее благосклонности, с ее (т. е. к ней. — В. В.) письмом отправил я и свое письмо к ее брату, внушая, что варварство бухарское и ей самой было известно довольно и как я желаю иметь честь видеть ее брата Ширгасы хана, хотя еще я не получил никакого указу от двора нашего, однако восприятие пути такого принуждало меня чрез Хиву ехать со всякою секретностью, иначе же я бы пропал, и протчая.

Содержание моих писем к Ширгасы хану (как и его фавориту Достум Баю) изъясняется следующим образом: понеже (по крайней мере. — В. В.) я всегда имел великое желание видеть вашу благочестивую особу, дабы мог вам прислужиться моею слабостию, и сие мое желание учинилось от ваших повторительных призывов, хотя я еще от нашего императорского двора не получил никакого указу о моем возвращении, однако ж. ныне, яко не удовольствованный от здешнего хана и его министров, дерзаю чинить внезапную резолюцию к восприятию моего пути; и хотя Персия, то есть Маура и Мешет, представляют мне дорогу отверсту, однако ж того чинить не хочу, но всемерно разсудил ехать в Хиву; и понеже всем партикулярно есть видимо, что бухарской хан уже давно явился неприятелем вашим, для того под всякою тайною секретностию притворился восприять путь на Мешет и ехать прямо к реке Аму; и туда приехав, нагружусь в барки хивинские и поеду благонадежно до Азариса (городок хивинской), того ради чрез сие доношу да соблаговолить разсудить о моей резолюции и приказать, дабы от Азариса и от других мест были отправлены барки довольно для моей свиты, также во опасных местах определить конвой, сколько будет пристойно, на сие ожидаю ответа и протчая. Сие я учинил для того, что Ширгасы хан имел ли бы намерение твердое послать трухменцов меня ловить в намеренном пути Мешете и дабы по моему письму того не чинил, чая, что я сам приехал бы в Хиву. С другой стороны, учинил я нарочно и послал человека моего осмотреть землю и намерения Ширгасы хана, тако ж проведать поступки претендующие Шах Темир Султана, которой тогда был в Арале, угроживая Хиву осадить.

Мой посланной, в двадцать дней и туда, в Хиву, и оттоле назад возвратясь, привез ответ от хана и от его фаворита Достум Бая, что понеже меня ожидали приятно, придавая мне смелость, дабы я ни в чем не сумневался, что, когда уведомится о моем выезде, конвой будет послан и протчая. Посланной мой еще изустно мне донес, как он говорил и с ханом и с Достум Баем — весьма ласково и приветливо, которые оба подтверждали, что ежели бы я приехал, то изрядно был бы принят честно, яко иностранной приятель, а не яко неприятель, как был князь Бекович, и дабы я больше не бавился в Бухаре при таком злом [93] хане, которой не знал учинить мне чести и наградить по достоинству за толикие подарки данные и за другое, и протчая.

Посланной мой, будучи там, доносил фавориту Достум Баю, что он приехал из Бухарии водою и по моему приказу намерение имел возвратиться со ответом сухим путем. Для того просил лошади и рекомендации в караване до Бухары. На сие фаворит сказал моему посланному, что рекомендацию в караване учинит, а лошади ему не было и чтоб промышлял за свои деньги, какая лошадь луче ему понравится. Наипаче же фаворит, как скоро увидя моего посланного, спросил, привез ли от меня какие подарки Ширгасы хану, также и ему, фавориту, и протчая. И так мой посланной, сколько в Хиве будучи, не имел никакого трактамента, то есть ни квартеры, ни пищи, ниже лошади для возвращения назад и принужден купить за свои деньги. Также неучтивость, учиненная от хана ли, или от его фаворита, привела меня в превеликое подозрение, паче же от их так доброго и чистого сердца, ибо они не иное проискивали, токмо как бы обманом привлечь в Хиву и там меня обнажить и в то же самое время преуспеть любовию узбеков. Сие мое мнение подтверждено было от некоего моего из Хивы приятеля, которой меня уведомил, дабы я о такой резолюции разсуждал добре и чтоб не очень верил предательным обещаниям Ширгасы хана, а особливо его фаворита (как тот мой приятель чаял, что я тогда всеконечно в Хиву имел ехать). Последи, когда я получил такие из Хивы ответы (сообщения. — В. В.) (хотя еще не отпущен от хана бухарского, ибо мне от него обещано учинить некое мизерное награждение для моего пути, чего я мало ожидал, токмо принужден для некоего случая, как бы мне войти в кредит при хане и при его министрах и обнадежить их, якобы отъезжаю доволен, понеже главной евнух, ханской министр первой, часто мне упоминал и, извиняясь, говорил, чтоб я не досадывал на трактамент малой, понеже государство было в великом непорядке и непрестанных помешательствах и хан принужден дать свою рубаху узбекам, дабы они были верны и обороняли его от неприятеля, и протчая), тогда я стал готовиться в путь на Мешет степью, не захватывая города Мавры, ниже иного какого города так, как ехал в Бухарию. И 10-го февраля был я отпущен от хана бухарского конечно и по совету всех министров его поехал к Мешету в числе около 200 человек (между невольниками российскими и купцами той земли). И в третий день по моему отъезду прибыли куриеры из города Бухары от корреспондентов купецких, отправленные степью, чтоб назад ехали и меня бы оставили, сказывая, что трухменцы в числе 400 человек меня ожидали на дороге по другую сторону реки Аму, как бы Меня поймать. Для того купцы, учиня внезапную резолюцию назад воротиться по таким ведомостям, пришли ко мне, сообщая и показывая, как писано им из города, однако ж я в таком случае всячески уговаривал их назад не возвращаться, пободряя продолжить путь, обещая им всякое вспоможение, только [94] бы они во всем случае не оставили своей должности как россияне, не побежали бы, последней капли крови не пощадили бы для обороны. По сим моим словам большая часть купцов тамошних успокоилась, а другие из них, не послушав, убоялись и возвратились назад в город. И от того места поехал я, в четыре дни прибыв близ реки Аму, и по моему доброму часу в разстоянии трех верст остановился, чтоб прежде проведать, где переправа и сколько барок, на чем чрез реку переехать. И там были две барки, но токмо одна могла быть употреблена во вре мя студеное, ибо невозможно было ночью переправить верблюдов, которых большая часть помирала. Между тем как я стоял паки вновь из города Бухары к помянутым купцам приезжал куриер за куриером, дабы всеми мерами назад ехали, уведомляя их, что 600 трухменцов по ту сторону реки Аму, а по сю сторону 300 человек стояли в готовности нападать на меня тогда, когда б я переправил половину моих людей и когда бы мы были на обе стороны разлучены. Для того купцы, нимало не смотря на мои увещания, разсудили немедленно назад возвращаться. Однако ж я, несмотря на их возвращение, ниже на такие ведомости, твердо стоял в моем мнении, как мне доехать к перевозу, и ничто так меня не испужало, как оскудение барок для переезду на другую сторону. Когда я был в крайней моей досадной резолюции, тогда один купец трухмен, едущий при мне до Мешета с товаром (а наипаче же того, [он] племянник оных трухменов, которые ожидали как на меня напасть) с надежды (здесь: предостерегая. — В. В.) сказал истину, что подлинно помянутые трухменцы ожидали чинить на меня нападение при переправе реки (как о том он был известен от своего брата), и для того советовал мне всемерно возвратиться в Бухарию и чтоб не отваживался против толь многих неприятелей. Некие купцы хивинские, между которыми двое российских купцов, советовали мне ехать в Хиву прямо сухим путем по сю сторону реки, однако ж я ради трех пристойных причин не хотел принять их совета. Первая причина: что во все время, сколько я бавился в Бухаре, не получил ни единого указа от двора императорского, какая мне могла быть дорога пристойна. Вторая: не мог никогда я верить обещаниям хана хивинского. Третья причина: был я уведомлен от помянутого трухменца, что больше 150 узбеков выехали из того же города Бухары за мною в погоню (как последи было явно) и, соединясь с трухменцами по сю сторону реки, атаковать меня намерены. И хотя б я похотел восприять дорогу хивинскую, однако же всегда бы они же за мною гнались и по резону от всех бухарцов, а наипаче большая часть министров хана бухарского никогда не желали мне ехать чрез Хиву, но всегда от того пути мне отговаривали, сказывая, что хан хивинской, Ширгасы имянуемой, есть предатель, которой не содержит обещаний, ниже мало присягу, учиненную над Кураном (Кораном. — В. В.), охраняет, как ясно было тогда, когда он на добрую веру и по образу присяги принял князя [95] Бековича яко посла, а потом велел его побити. И чтоб неприятель злоумышленной меня не атаковал в том месте, где я находился между песками, для того, опасаяся, принужден по разсуждению с добрым порядком и с осторожностью немедленно назад возвращаться, как и имел благополучно, без всякого противного приключения. Целые шесть дней назад ехал я и, прибыв в разстоянии за двадцать верст от города Бухары, отправил посланных к хану и к его министрам, уведомляя о приключившейся причине при реке Аму: не хотя я в таком худом месте с неприятелем отважиться, принужден возвратиться в Бухару с великою моею прискорбностию. И для того просил паки квартеры. Министры ханские не токмо не хотели что ответствовать, моим посланным, но ниже сожалели о моих злоключениях, только велели сказать, что квартеры в городе заняты, а приближаясь к городу, стал на время за городом в показанной мне пустой квартере и, прибыв я в помнянутую квартеру за градскими стенами, отпустил всех купцов, которые въехали в городе в свои караванные (постоялые) домы. А я остался в том месте с одною моею свитою и с некоторыми невольниками российскими освобожденными. Четвертого дни по моем возвращении в несносных моих печалях и в крайних десперациях (отчаянии. — В. В.) обрадовали меня указы от двора нашего императорского, отправленные с басегирцом (башкирцем. — В. В.), имянуемом Мулою Максудом, и те указы не чрез его руки получил я, но чрез другого человека, от него присланного, ибо он от каракалпаков был арестован по ту сторону реки, Сыр называемой; но и тот человек был ограблен на дороге близ города Самарканда, в Бухарии, от казаков (Casahi) — партизанов Регеб хана. И только он причитал за великое щастие, [что] спас свою жизнь и письма, в тряпицах рубашечных зашитые, в протчем же — весь наг.

В кратце в указах императорских сие повелено было, чтоб я восприял путь и, возвращаяся, ехал бы такою дорогою, какая-будет пристойнее и безопаснее, и я того проискивал, но возвратиться и сыскать дорогу, которая бы была безопасна, весьма было невозможно, ибо всюду около Бухарии иного не слышалось, токмо войны и превеликие несогласии. Хотел было я восприять путь чрез восточные Индии, то есть к Моголу, яко чрез Ират и Кандагар, при оказии [бухарского] посла, бывшего в мое время у шаха персицкого, потом паки отправленного от хана бухарского к Великому Моголу послом же, которой, будучи мой приятель и ханом недоволен, увещевал меня ехать вместе в компании; и тот посол, показуя мне верную свою любовь, в Двух случаях аж избавил меня от смерти. Однако ж я ради Двух причин не мог восприять такого пути чрез Индии. Первое: что дорога б была великая и дальняя, а я не имел харчей — еже есть дело главное. Второе: сумневался я о проезде, не имея грамоты от императорского величества, с чем бы я мог появиться ко двору Великого Могола. [96]

В 1723-м году намерен я был уйти тайно (ибо того учинить не мог бы явно) к контайши [Цэван Рабтан] ⁵⁸, хану черных калмыков, которой тогда был за десять дней далеко от Бухары, в городе, Церехенде (Zarechend) называемом, по другую сторону реки Сиир, то есть со стороны сибирской, к востоку. И же хотел было я учинить при оказии одного посла контайшинского, потом от страху ушедшего из Бухары, чтоб его не убил хан, которой ниже хотел его допустить на аудиэнцию, паче же угрожал его смертию, сердитуя на комиссию, с какою помянутой посол приехал. Комиссия посольская с стороны имянуемого контайши представляла хану бухарскому алианцию с калмыками против каждого своего неприятеля, а особливо против нового хана, из бунтовщиков в Самарканде учиненного, именем Регеб хана, но чтоб хан бухарской уступил брать дань с города Самарканда со всеми принадлежностями, яко наследственными контайши, называя, будто бы сие происходило от рода великого Тамерлана. И ежели хан бухарской сим недовольствовался (ниже хотел уступить городом Самаркандом и [уступить] брать дань контайши), то посол имел указ объявить ему, что его государь пришел бы взять тот город оружием, паче же при такой оказии завоевал бы также своих неприятелей казаков, которые суть под протекциею в тех сторонах самаркандских или инде, опасаяся его оружия. Помянутой посол контайшинской чрез других имел со мною кореспонденцию, также он желал со мною видеться, но я того чинить не хотел, опасаяся, чтоб то в явь не произошло. Которой посол с благонадежностию меня уведомил, как его государь, то есть хан черных калмыков, зело желал содержать чистую дружбу и союз с императорским величеством, только бы императорское величество соизволило ему вспомогать против его главных неприятелей, а именно против индиан и казаков. И для того контайши отправил послов к императорскому величеству, на что ожидал ответов. Также контайши, по взятии города Тошанда с его уездами, был намерен взять Самарканду, и ежели бы хан стал противиться, то б не пощадил ниже Бухар и, когда б завоевал или выгнал хана с узбеками, тогда б оную землю учинил, по древнему обычаю, Чагатаями быть правительствуемую, как было во время великого Тамерлана. И посему, когда помянутый посол благонадежно меня уведомил и ведал, что я еще от хана неотпущен и мне не было пути назад к возвращению, тогда он меня просил, чтоб я с ним ушел в Ташенд, обнадеживая меня, что его хан принял бы меня любовно и отправил бы назад с великою честию при своем после и с конвоем до Тобольска или хотя аж до Москвы, однако ж я не смел отважиться. Первое: что взять мне с собою всех моих людей было невозможно, а наипаче они бы там пропали, второе: опасался, чтоб обо мне не объявилось или чтоб на дороге меня не поймали с малыми людьми (с небольшим конвоем. — В. В.). Для того я послу отговаривался с ним ехать или бежать затем, что еще не получил отпуску от хана [97] бухарского, также при себе имел много людей и, что потребно, в скорости припасти невозможно, и протчая.

По вышеозначенному моему известию — будучи на отведенной мне квартере за городом, окроме того, что возвращение причинило печаль неслыханную, но еще зело было опасно, как повсечасно знакомые меня уведомляли, что трухменцы не перестают на меня наветовать с умыслом, как бы им своим набегом на меня напасть там, за городом. И за день вышеозначенной посол, к Великому Моголу отправленной, прислал ко мне со известием чрез доброго приятеля, что той самой ночи трухменцы и узбеки своевольные намерены чинить нападение всеконечно, и [советовал], чтоб я наискорее вошел в город и, не требуя квартеры у хана, стал бы на постоялом дворе купецком, и между тем покажется, как дело происходить имело. И по ведомостям, от искусного приятеля полученным, я того вечера немедленно в город перебрался, наняв от себя квартеру в постоялом дворе. Будучи в крайних десперациях, не знал, что делать и какой совет восприять, паче ж видя, что не токмо хан, но все министры и те, хотя которые явились быть приятелями, ни во что ставили о моем нещастливом состоянии, ибо на столикие мои представления и на повседневные прошения не мог я получить никакого решения, чтоб они мне сыскали какой способ выехать и чтоб дали мне надежной конвой до границы. Такие мои докуки, и на кои ответ я не имел, токмо что «подумаем», «увидим», не разсуждая, как мне столикими людьми, лошадьми и верблюдами содержать было возможно и протчая.

И уже с месяц времени главной евнух ханской объявил мне, что хан определил издать указ, дабы Акап Ходжа, начальник над трухменцы, тепе иемуд (Zechie e Gemut) нарицаемыми, или ежели не того желаю, то хеким Имбрайгот ханской ⁵⁹, которой также команду имеет над другим родом трухменским (как о тех в генеральном моем журнале пространно описано будет), имел бы меня провожать, сиречь хан давал мне в конвой тех самых разбойников и воров, которые уже были намерены еще сперва [меня] поймать и погубить. Последи о них уведомился я с доброй стороны подлинно, что вышепомянутые начальники трухменские, наущенные от двух своевольных узбеков, донесли хану, будто я шпион и будто проведывал, где б были минералы золотые и другие руды, и для того не надлежало меня отпустить Жива, чтоб я не мог о том донесть императорскому величеству, где что видел и слышал в Бухарии, но конечно за то погубить, а людей моих всех побрать в неволю. При том они похваляя поступок Ширгасы хана, как учинил он над князем Бековичем, Которой было приехал вынимать золото из минералов и завладеть землею Хивинскою и Бухарскою. Хан, яко младенец слабого смысла и не постоянного разоуждения, слышав такие их Нечистивые предложения, уже весьма было склонился дать им полную волю, чтоб меня погубить, но начальной его евнух, пред Ханом стоя, знал добрым способом ему донесть, что непристойно [98] чинить подобного действия, ибо было бы такое имя, какое возымел себе хан хивинской за непристойное действие над послом императорского величества, и невозможно такого офронту забыть, чтоб когда не отмстить. И как евнух сказал, что отмщение хотя ныне не видно, однако ж впред не будет оставлено, и колико бы не длилось, толь паче жесточае будет отмщение. Сверх того помянутой евнух донес хану в такой образ, то есть ежели для какого-либо важного случая или подозрения надлежало погубить посланника, то подобно учинить таким способом, чтоб наша рука не была порочна, и не в городе и не токмо вне города, но ниже во области бухарской, и так всегда б была вина на разбойниках, и хотя б мы были сведомы, однако ж не виновны, никакого нарекания или злого имени. Хан, выслушав такие евнуховые разсуждения, пременил скоро свое мнение и в мою пользу. Объявил помянутым начальникам, чтоб в городе я никакого зла не имел, а потом, когда б я отъехал и выехал из земли Бухарской, тогда чтоб надо мною и учинили им вольно, и протчая. Когда я получил от евнуха известие ханского указа о конвое и того ж числа уведомился о таком их варварском намерении, тогда притворился быть зело благодарен о изрядном конвое и сказал евнуху, что ныне не в состоянии ехать, разве по просшествии одного или двух месяцов, ибо намерен ехать налехке, на одних лошадях, а верблюдов распродать, чем бы мочно мне было на время довольствоваться. При том велел я евнуху донесть: особливо ожидаю, когда получу ведомости подлинные из Мешета и из других мест, как мне будет способнее ехать. Тогда имел я семьнадцать верблюдов и распродал всех, оставил только, чтоб везти воду, четырех верблюдов калмыцких ступистых, будучи в десперативном намерении, как бы мне избавиться от смерти бегом, и то чрез Хиву (как я доносил в моей реляции ко двору императорскому, посланной с тем же человеком, чрез которого я получил от того ж двора императорского указы, и сумлеваюсь, не пойман ли где тот человек, для чего по сне время не явился), с надеждою токмо единою или склонить каким образом Ширгасы хана, чтоб он мне позволил иметь свободный проезд, или от того хана быть мне обмануту и весьма погибнуть, но больше надеялся получить мое намерение щастливо, ибо в то время Ширгасы хан велми опасался претендующего Шах Темир Султана, которой тогда обретался в Арале; и как я разсудил, что моим приездом помянутой Ширгасы хан чаял получить некое малое мнение у узбеков недовольных, которые повседневно ему нарекают (упрекают. — В. В.) предательство, учиненное над князем Бековичем.

В 8 день прошедшего апреля, не сказывая никому (опасаясь, чтоб не было явно), кроме единого купца российского, я то в последний день (которому я приказывал весь мой багаж), немедленно с провожатым татарином, нарочно для того при мне бывшим, послал я тайно четырех верблюдов водовозных. На том в полночь с двадцатью семью человеками из Бухары [99] выбрался, поскакал колико силы было, пока выехал из жилья и из деревень в степь, и уже стал быть день, где при воде сыскал я моего провожатого с четырьмя верблюдами, на которых положа воды (и напоив лошадей, и вручив себя Богу) оттоле ехал по степи песочной, безводной, жаре нестерпимой. В третей день едва мы приехали к некоторым колодезям, и вода в них — с песком, соленая и вонючая, но такой воды ежели бы не сыскали того дня, то б все наши лошади от жажды и от великого жара подохли, також бы и люди многие померли. В четвертой день прибыл я к реке Аму, и по берегу той реки ехали мы два дни целые, вниз до перевозу против городка хивинского, называемого Азарис, в разстоянии за 50 верст от Хивы столицы. Переехав на другую сторону реки, стал я под помянутым городком Азарис в одном ханском доме на поле, где ханский прикашик трактовал меня приятельски. Отколе на другой день двух моих посланных, которых я с собою вез из Бухарии, нарочно отправил со сродником Достум Бая, фаворита Ширгасы хана, объявить хану о моем здравом прибытии во Азарис и просить квартеры, но для всякого доброго осмотрительства просил я квартеры вне города, дабы во всяком случае убежать мне было свободно. Последи, на другой день 18-го числа, не ожидая ответа из Хивы, поехал туда со всею моею свитою, и 19-го числа, не доезжая до Хивы за четыре версты, встретили меня мои посланные со известием, что так хан, как и его фаворит Достум Бай зело радовались о моем щастливом прибытии и протчая. И фаворит ханской по особливой своей склонности определил мне свой дом загородной, какого лутче и выгоднее в Хиве не было. Сам фаворит изволил выехать ко мне навстречу и проводить до своего дома на квартеру. А меж тем отправил одного мехмандара с 15 или с 20 человеками поздравить меня добрым приездом и протчая. За две версты от города встретил меня мехмандар, где мы, взаимно друг друга поздравя, ехали вместе к городу. Но понеже я был одет в дорожном платье, по узбецки, а наипаче со бородою, не имел на себе платья французского, тогда помянутой мехмандар прежде объявил, что хан его имеет и приятелей и неприятелей, и как бы лутче показать себя, для того меня просил, дабы я надел на себя платье французское наилутчее. Тогда я, имея с собою свое платье, вшедши в один дом недалече, оделся по слову мехмандара и другим для показания. И так когда с ним ехал, тогда недалеко, за несколько саженей от города, встретился со мною фаворит ханской Достум Бай, где обнял и поздравил меня, ехал купно по загородью До квартеры своего дому загородного и протчая.

Вначале оной фаворит ханской сказал мне, что от многого времени здесь был я ожидаемой и для чего давно в Хиву не приехал и нечего было опасаться, понеже чрез многие письма был обнадеживан и зван, при том он же, фаворит, приупомянул: может де, было, что мы моему королю не верили? На сие я ему отвещал в таких ясных терминах: «Я не опасался никогда, [100] паче же был благонадежен на представления и обещания, являемые мне так от хана, как от вас, но больше боялся гневу императорского величества ехать чрез Хиву без позволения и против указов от двора, особливо, будучи я в Бухарии, давно о сем писал ко двору и просил о позволении, какое позволение, как надеялся верно, уже прислано с куриером, из Астрахани ко мне отправленном. Но, по нещастию, куриера казаки погубили и письма пропали» и протчая. И при том сказал еще: «Хотя я, было отважась, намерен ехать в Хиву подлинно, но понеже опасался хана бухарского, чтоб сие не объявилося и мне б от него не учинилось препятствование. Того я не знал, как ехать и какую восприять дорогу, ибо министры ханские, называя главными неприятелями Ширгасы хана, всегда мне советовали, чтоб я забавился (задержался. — В. В.) в Бухаре до того времени, пока претендующей Шах Темир Султан утвердится в Хиве ханом, инако же невозможно мне ехать, как сказывали, ибо был бы предан так, как князь Бекович, которой, хотя с доброю верою и присягою над Кураном принят на ауднэнцию от хана, потом погублен бедственно. Однако ж я не смотрел никогда на слова помянутых министров, разсуждая, что они злословили по самой недружбе против Шнргасы хана, которого весьма не желают видеть приятелем ни с кем, особливо с Россиею, и чрез сне надеются их земле быть в покорности и безопасной от всякой вредности и набегов, яко не забыли еще последнего набега, бывшего на Каррагиол (город бухарской) по указу вашего хана, и протчая. Для того я возимел за благословно отправить прежде в Хиву моего посланного со всякою секретностию к хану, извествуя, что я учинил резолюцию прибыть в Хиву водою, и сколь скоро получил благосклонной ответ так от хана, как от вас, тогда я притворился ехать водою на Мешет с намерением не ехать водою (ибо последи непристойно показалось мне такое восприятие), но, переправясь чрез реку Аму, по другой стороне реки ехать мне в Хиву со всею свитою. Но тогда сие произойти невозмогло, ибо я был наветован от трухменцов и принужден паки назад возвратиться в Бухару, [где был] отставлен и от хана и от всех его министров, где по двух днях имел щастие напоследок получить указы от двора императорского величества в кратце, что ежели б когда мне случилось ехать из Бухарии, то тогда б я восприял такой тракт, которой бы и был пристойнее и безопаснее. И так по прежней моей учиненной крайней резолюции не хотел я употребить другую дорогу новую, ибо дорогу хивинскую всегда имел я во мнении безопаснее, и честнее, и прибыточнее». Фаворит Достум Бай вопросил меня, для чего я называл, что мне дорога хивинская честней, и в каком разумении то содержалось. На сне отвещал, что я чрез толикое время был в Бухаре воистину напрасно и с малою честию я сатисфакциею собственною, ибо худо трактован так от хана, как от его министров, и тогда все обще мне явились неблагодарны, когда я что ни имел, то все изнурил им на подарки, но [101] здесь моим прибытием в Хиву надеялся и надеюсь по последней мере приобрести и честь и славу, когда б Ширгасы хан ни поволил употребить меня к публичной пользе святого мира. Такие слова фавориту велми угодны явились, и сказал он: «То де самая правда, и я подтверждаю, что ваша слава будет безсметная, и дети детей ваших возымеют тую же, ибо такое дело есть благочестиво и то, чего и мы також всегда желали, но жаль, что вы только поздно прибыли». Сверх того фаворит сказал: «Хан бухарской и его министры имели резон злословить мою силу и паки впредь больше отведают, чего они праведно достойны суть за то, что и наших купцов хивинских оскорбили и пожитки их поотнимали. Что ж касается до вашей персоны, [то вы] яко есть посланник, [нам] гость и приятель, но помянутые министры давали вам советы велми неправедные, ибо кто к нам приезжает яко приятель, [яко приятель и] трактован от нашего хана, а кто приезжает яко неприятель, тот яко неприятель принят».

С сим того ж вечера, в которой я прибыл на квартеру, фаворит от меня поехал, и протчая.

Первого вечера, по указу ханскому, старшина гвардейская принесли мне в подарок пять баранов, сто лепешек и пятнадцать батманов джугоры ⁶⁰, також четыре или пять возов соломы для лошадей, сечки, и по тому так следовано пятнадцать дней.

По трех днях моего прибытия вторично фаворит Достум Бай ко мне приезжал и между другими разговорами вопросил меня так: «Посланник, как вам кажется, его величество примет ли мир и что — будем ли приятели по прежнему? Купцы так с нашей, как с вашей стороны могут ли торговать свободно?» На сие отвечал я фавориту: «Его величество есть всемилостивейший монарх, и ежели хан будет следовать резону и справедливости, то возможет склонить удобно, и надеюсь, что хан от двора нашего несколько грамот получил и по силе оных управиться мощно будет». На сие фаворит усмехнулся, начал продолжать слово таким образом: «Ныне хан наш и его величество состоят в равности, ибо хан велел погубить князя Бековича, посла, в Хиву прибывшего, яко неприятеля, а его величество велел отравить в своем государстве нашего посла. И ежели хан наш погрешил, то и его величество также погрешил». На сие я повторял ответствовать: «Впервые слышу такую странную новину, но прошу не прогневаться, кто так рапортовал, тот солгал непомерно. И сие по двум важным резонам: первое — в христианстве никогда не слыхано, чтоб которой потентант (властитель. — В. В.) над каким послом чинил отмщение, ибо послам мстить власти не имеет, но тот, от кого послан. Второй резон: хотя б и так случилось, чему верить не возможно, что ежели бы его величество похотел учинить отмщение над вашим послом, то б повелел его предать смерти публично пред всем народом, а не тайно единою отравою, ибо сим показуя, якобы боялся силы хивинской, когда вся Эвропа трепещет единого его токмо имени. [102] А что вы говорите о после князе Бековиче, будто бы он приехал в страны ваши яко неприятель, о том его величество ничего не ведает, ибо он имел комиссии приятельские, а не неприятельские о некоем деле, но хотя б, как вы сказываете, и был неприятелем и признан за такого, однако ж не надлежало и не по резону погубить его, не честно арестовать, паче ж был в руках ваших и потом могли б вы внушить его величеству и его величество знал бы как его наказать, ежели бы виновен явился».

На сие фаворит, усмехаясь, отвещал: «Посланник, слова ваши очень остры и праведно сказаны, но дело уже сделано, и в то время хан себе не был господином; ежели бы я был в такой акции (ибо оной фаворит тогда обретался в Бухаре), то б недопустил до смерти не токмо князю Бековичу, но ниже из них иному кому. Полно, ныне того надобно забыть все, ибо когда его величество ни соизволит склониться к миру, то хан ему отдаст российских всех, в Хиве обретающихся, и всех ста человек не будет».

Уже я не хотел больше разговаривать с помянутым фаворитом, но, пресекши дискурс (беседу, рассуждения. — В. В.), спросил его, когда б мог иметь я у хана аудиэнцию, и [сказал, что] стыдно мне появиться с праздными руками; на сие он сказал, что на сих днях будет уведомлено, и с тем от меня пошел, не упоминая ничего о подарках.

По двух днях прислал фаворит сказать мне, что хан между двумя днями имеет мне дать аудиэнцию и дабы я приготовил подарки для самого хана и для некоторых министров узбеков, и особливо велел сказать, что ему то осмотреть, что я хорошего приготовил.

Такие суть призывы их и обещания: вместо того чтоб дать мне, они претендуют у меня взять. Сожалели, что я не приехал прежде, не ради иного чего, токмо чтоб меня обнадежить и иметь себе вяще прибыток, ибо коль позднее я прибыл в Хиву, толь убожее [мое состояние] и им меньше пользы.

Между тем послал донесть фавориту, что в готовности достойного не имею, как он сам разсудить изволит, ибо все, что ни имел, отдал хану и узбекам бухарским и, будучи в тех странах толикое время, изхарчил для своего содержания. И иного не имею в подарках, разве две тысячи овчинок, однако ж достальные некоторые галантереи нарочно бережены, представляю в его волю, чтоб он изволил расположить, как разсудит быть пристойнее. И как фавориту от меня сказано, последи, на другой день, он один пришел смотреть, что я имел хорошего в подарок хану и другим, а наипаче видеть, было ли что для него. И тако показал ему: пару лисиц (а черных, изрядных я нарочно берег для всякой потребы и случая), часы серебряные, чайник серебряной, дюжину чашек порцелиновых, шесть кусков позументу серебряного русского, фунт серебра волоченого, зеркало полуаршинное с рамами из янтаря составлены, рюмку из белого янтаря, один футляр янтарной, пару добрых пистолет немецких, [103] пару самых добрых разных гребней рыбьих, также рюмку хрустальную большую с накрышкою, а для министров — пятьдесят овчинок самых добрых, двадцать штук штофу бухарского, ножички и разные кушанья и протчая. Фаворит, видя все то и не говоря ничего, пошел от меня якобы сердит. И я послал за ним вслед своего человека подслушать, что оной фаворит с своими людьми говорил. И как мой человек меня уведомил, что оной говорил в такую меру: «А что, или чает посланник отбыть такою малою богательню (bagatella — «пустяк», «безделушка», — В. В.)? Что мне показал, того ничего не надобно хану. Умел посланник давать толикие подарки хану бухарскому и его министрам, а для нашего хана и для меня ничего не имеет. Где сукна шкарлаты (scarlatto — «ярко-красный», «алый». — В. В.), кушаки серебряные и муштуки серебряные богатые, кони и другое протчая? Узнает с кем говорит. Ныне он в руках наших».

Такие слова слыша, я ужаснулся непомерно и был в превеликой опасности, видя, что иного способа мне не было, разве искать склонности упомянутого фаворита, которого вся та сторона трепещет и больше учинить может, нежели сам хан Ширгасы, ибо он человек духа дьявольского и велми остропонятен. На другой день послал я к нему вышепомянутого татарина, моего провожатого верного, как бы склонить и уведомиться, чего он от меня претендовал, и просить его, дабы яко приятель мне присоветовал, что было бы прилично презентовать хану, и ежели чего я не имел, чтоб мог ли искать у других купцов, яко сукно, и взять у них на кредит.

Ходил мой татарин к фавориту и уговаривал его к склонности всеми мерами, утверждая с клятвою, что я не имел ничего, кроме того, что ему показывал, и что имел пару кушаков серебряных турецких с богатым обвивалом на чалму по индейски, то оставил у одного купца в Бухаре, и ежели ему угодно, то б велел прислать, а наипаче готов есмь во всем слушать его приятных и добрых советов. При том еще приупомянул татарин, фаворит мог быть весьма обнадежен, что я приехал в Хиву по его, [Достум Бая], токмо призыву.

Фаворит ему сказал: «Тщуся учинить добро посланнику и имею его совершенно за приятеля, и хорошо бы было моих слов слушать, но ежели их не изобретает за благословно, то пускай с другими советует. Что же касается до подарков, надобно подарить сукно, и узнаю, у которого купца сыщется и тот может дать ему на кредит (а то сукно было его, фаворитово), кушаки ж с обвивалом посланник положил бы в реэстр с подарками и, когда получит их из Бухарии, тогда презентовать может», и протчая.

Также надлежало дарить осьми министрам узбекам, сказывая, якобы хан приказал. И на другой день фаворит прислал ко мне оное сукно с купцом, своим прикащиком, а потом пришел и сам фаворит. Притворясь, якобы не его было сукно, при нем — сторговано, то есть аршин по четыре тысячи и четыреста [104] денгов (монета хивинская чинит пять червонных бухарских, а взял я сукна двадцать четыре аршина).

Потом помянутой фаворит стал располагать по своему подарки министрам узбекам и вместо восьми персон почал (насчитал. — В. В.) двадцать четыре, посылая при мне ко всякому по два и по три штофов бухарских, по две овчины, по одному ножичку и по одному кушаку, принуждая меня брать на кредит у других то, чего я не имел.

Еще он же, фаворит, ходил в мою конюшню и выбрал по своему нраву наилучших двух иноходцев, приказывая, чтоб те иноходцы купно с показанными галантереями представлены были хану, когда я имел ехать к нему на аудиэнцию, а сукно купленое, також две лисицы черные прислать бы мне в тот день к нему в дом с моим татарином, и то тайно. И фаворит взял себе на кафтан из того сукна шкарлата шесть аршин, также лучшую черную лисицу, а достальное отослал с моим татарином к хану, которой якобы извинялся, для чего я чинил такой презент, или (а на самом деле. — В. В.), сказать в иной образ, ему не угодно: для чего подарку не было лутче.

По приезде в 8-й день зван был на аудиэнцию к хану и, прибыв в его двор в городе и вшедши в полату, в начале увидел в сале всех знатных министров ханских, а особливо наипа [Ходжу] знатнейшего той земли, где, учиня я всем поздравления, на показанном месте сел по обычаю той земли. Помянутой наип, яко старшой и знатнее, поздравил меня добрым прибытием желаемым так от хана, как от всего того собрания, радуяся принять такого гостя, меня, посланника, яко я приехал мирно и со всякою учтивостию, не так, как учинил князь Бекович, которой приехал в их стороны яко неприятель и вооруженной.

На сие я повторил так: «По премногу удивляюсь и не верю, чтоб посол князь Бекович дерзнул против указов его величества прити в их стороны неприятельски, ибо знаю совершенно, что он был отправлен от его величества яко приятель, как есть обычай отправлять послов во весь свет, а хотя б он подлинно преступил указы монаршие и достоин был наказания, ежели бы то всесовершенно было исследовано, однако ж тогда надлежало его арестовать и послать к его величеству с доказательством о его преступлении». Наип отвещал: «Как не так, подлинно пришел неприятельски, ибо он вначале построил фортецу при берегах моря Каспийского, а другую здесь, не очень далеко от Хивы, из которой фортеции оборонялся и бился с войски ханскими. Для того мы учинили то, что мощно чинить неприятельски неприятелю и принять в том же образе».

Я, слыша то, не хотел больше ступать (говорить. — В. В.) для всякого пристойного случая и к моему нещастию, но, пресекши дискурс, начал я говорить в такой образ: «На сем свете кто грешит, тот и да страждет, и кто ищет зла, тот скоро себе обрящет. Но прошу оставить все сие на сторону. И мощно [105] сказать, что посол приносит или войну или мир и я есмь приятель, а не неприятель и по резону приношу мир, а не войну. Уже три года прошло, как я был в Бухаре в непристанных волнениях, без всякого плода чести или славы, но молю величие божие приобрести мне в стране неприятельской то, чего я не мог получить в такой стране, где надеялся быть приятельской, сиречь чтоб установить[ся] в древней дружбе с его величеством и дабы народ имел плоды мирные, а я молитвы и благословение». На сие мое слово собрание все, благодаря Бога, сказали «Аминь!» и, встав все с места, пошли внутрь к хану, куды потом и я был допущен.

И пришел я пред него, поздравил, потом показано мне место сесть против его в средине, по обычаю той земли. Хан вначале мне сказал: «Добре пришел, посланник, толико ожидаемый!» И я начал речь таким образом: «С начала моего трудного прибытия в Бухару всегда я хранил желание внутреннее видеть вашу благочестивейшую особу и иметь честь к вашему прислужению; которое мое желание следовало от призыву вашего от разные времена, по вашим почтеннейшим писаниям учиненного, дабы я намерился восприять путь и возвращение чрез ваше благочестивейшее государство, и такую резолюцию не мог я исполнить по двум причинам. Первое: ради страха, дабы не было обо мне явно и хан бухарской, яко ваш неприятель, не учинил бы мне какого нападения. Однако ж в прошедшем феврале, отважась, я поехал было из Бухары, как бы прибыть в Хиву по другой стороне реки Аму, притворяясь ехать на Мешет в Персию. Но то мне не возпоследовало, ибо препятствуемой от трухменцов принужден паки возвратиться в Бухару, где, слава Богу, 4 марта прошедшего возимел счастие получить указы и полную свободность от двора его величества, что когда б я не имел ехать из Бухары, то б восприял дорогу такую, которая б мне явилась быть пристойнее и без опасности. Того ради я и по силе указов от двора нашего, и по силе вашего призыву, спасаясь из Бухары бегом, приехал сюда, в Хиву, с должным моим поклонением к вашему прислужению, как я, будучи при выезде в Хиву, того же месяца марта паки отправил того ж куриера ко двору нашему, представляя призыв от вас учиненной, и благодарю величие божие, что толиких терпениях, мне бывших в Бухаре, прибыл пред вашу особу здраво и благополучно».

Хан отвечал в такой образ: «Я слышал, что ты был мало доволен бухарским ханом и его министрами, которые хорошо умели как принимать тебя для своего собственного прибытка, а не умели по достоинству трактовать тебя и честь создать. Два года тому, как я посылал своего посла к хану бухарскому (указуя на Ходжу, которой был по правую сторону), и от него посол имел трактамент грубянской, понеже его арестовал и, публично обесчестя, отослал его в Арал на дискрецию (на усмотрение. — В. В.) моему неприятелю Шах Темир Султану». Еще Ширгасы хан сказывал, как хан бухарской грабил купцов, его подданных, [106] и учинил им тысячные несправедливости и грубости, а он, то есть Ширгасы хан, все иначе поступал с приятелями и иностранными купцами, кто б какой нации ни был, и принимал их со всякою учтивостию, чиня всякую справедливость и свободное купечество в своем государстве. Потом помянутой Ширгасы хан с великою запальчивостью изрек в подобных терминах: «Хану бухарскому и его советникам, если жив буду, отплачу, увидит, с кем претендует бороться и колико может хан Ширгасы» и протчая. И я насопротив (со своей стороны. — В. В.) для своего особливого интереса, чтоб больше к себе склонить Ширгасы хана и его министров, все подтверждал, а наипаче свидетельствовал о акции, учиненной над его послом, ибо я в то время был в Бухаре, и во истину акция учинена над послом непристойна, и протчая. И такие мои подтверждения были во удовольствование Ширгасы хану, которой следовал говорить тако: «Посланник, ты ныне мой гость, ибо прибыл яко приятель, и для того принят и страктован со всякою честию и учтивостию, и, когда ни похочешь ехать чрез Астрахань, я тебя отпущу, также дам конвой в дорогу. Однако ж надо проведать, безопасна ли та дорога. Ваш посол князь Бекович пришел неприятельски в мою землю, и я неприятельски с ним поступил, а его величество ничего не ведал, ниже дал ему такую комиссию, чтоб строить фортеции и другое».

На сие я отвечал хану: «Велми лестно, как соизволите меня упоминать, и слышать [это] любо, но молю ныне божие всемогущество — да подаст свою благодать — получить мне от народа добрую молитву, которая, уповаю, была бы бесконечна, когда б была инструментом пожеланного приумирения; чего не мог я получить от приятеля, то в особливо могу иметь от мнимого неприятеля».

К сему Ширгасы хан приупомянул, что касалось о князе Бековиче. «То было подлинно, ибо ежели б я в свое время объявил его величеству, то б мое имя, — сказал он, — пребыло бессмертно, [так] как я, желая мира, старался о публичной пользе от всего сердца».

По сем дискурсе принесено на стол кушанье, и по обеде, поклонясь, я пошел в квартеру.

О семь дней после аудиэнции, за день пред рамазаном, хан велел меня звать на банкет в сад в свой дом загородной, недалеко от города, где я был с тремя человеками (ибо так мне приказано). И хан имел там при себе только наипа, имянуемого Ходжа, и двух узбеков своих ближних, так же и фаворита Достум Бая, которые забавлялись музыкою. Тут же и я сидел. При том хан начал со мною комплиментовать сильнее, нежели прежде, где также и я тщился наивяще прити в его приязнь и признать его склонность, представляя себя всемерно к прислужению и сказав, что приложил бы я все мое старанье к тишине подданных, и то [не] для интереса единой славы, токмо аще хан изволит признать, ибо как я исполнял бы тое, что обещал, [107] [ради славы] то б моя слава была всегда безсмертна, также и дети моих детей были б сообщники той же славе. Потом хан сказал якобы за секрет: «Его величество не ведает действо князя Бековича и ежели бы ведал, то надеюсь, что дал бы мне всю справедливость, ибо он всегда тщился для своего собственного интереса, а не для интереса его величества». Еще мне сказал хан, [что] он желает мира, и обещал, что когда б к нему ни прислан был посол с стороны его величества, то б отдал всех российских, в Хиве обретающихся.

Так же припомнил он о Хане Кули, после, бывшем при дворе нашем, которого имя всякими поносительными словами называл (подозреваясь, что он имел некую злую комиссию ко двору его величества), и потом спросил меня: «Для какого дела Хан Кули был у двора вашего и для какой причины по возвращении, прибыв в Астрахань, не поехал чрез Хиву, которой путь есть известнее, но чрез Персию, так же и тебе ту же дорогу присоветывал». На сие я отвечал, что Хан Кули приезжал ко двору нашему со объявлением, что Абдул Фесс хан учинен внове ханом бухарским, а для чего по возвращении не поехал чрез Хиву, за то я сам его проклинал, что столько бы мне не было трудностей, сколько уже я претерпел.

По разговорах забавных (пустых, незначительных. — В. В.) меня вопросил хан, какую бы я комиссию имел от двора его величества к хану бухарскому.

И я ему отвещал, что моя комиссия была только поздравить Абдул Фесса хана на новом ханстве.

Хан Ширгасы, продолжая со мною речь о странах бухарских, спросил у меня, которая земля мне уподобилась лутче — Бухара или Хива. И я ему отвечал тако: «И сия и оная мне нравна, ибо и та и другая изравны, ниже вижу какого порока, только что от жару трудность имеется, и понеже я не отбыл, для того всегда был слаб в моем здравии, в нашей же земле всегда был здоров, потому что хладно, и по сему наша земля мне нравливее и Бухарии и Хивы за тем, что места жаркие».

«Но, — повторил хан, — Бухария и хороша и богата, понеже в ней суть руды золотые все изобильные».

И я, смеючись, отвечал хану Ширгасы: «Ежели бы злата находились в Бухарии изобильно, то б там было дешево, но вижу все противно, что золото ходит дешевле в России, нежели в Бухарии, для того Россия есть богатее золотом и серебром и другими рудами, нежели Бухария».

На сие хан меня вопросил, где в государстве Российском находились руды золотые, и я ему отвечал, что руды золотые находятся в Сибири и множество руд у его величества найдено, а руды серебряные, также и другие всякие, в разных местах обретаются.

Потом хан спросил, как у нас употреблялись бомбы и гранаты и какое действо чинили. Я отвечал, что гранаты употребляются в самой баталии на ровном поле или при атаке какого города [108] на приступе, ибо одна граната может убить одним залпом двадцать человек, а бомба — ко испровержению самого прекрупчайшего города, так что, где оная падает или где имеет упасть, там разрушает аж до основания, ниже (даже. — В. В.) какой бы ни был на свете город — не может противиться ее силе. Все оное собрание на сию мою речь, особливо хан, ужаснулись и иного не чинили, только, один на другого смотря, по премногу удивлялись, спрашивая меня, кто б бомбам был изобретатель.

И я ответствовал, что инвенция (изобретение. — В. В.) бомбам была от многого времени, но его величество привел в совершенство и употребляет с благощастливейшим поведением, как было видимо (приупоминал я) в преодолеваемой фортеце Баку в Ширване, которая была взята бомбою, а потом приступом. Последи вступил я в разговорах с ханом о наших казаках нерегулярных и о войсках регулярных — как бьются в поле, ибо хан велми похвалял казаков; и я ему сказал, что казаки суть воины мужественные яко нерегулярные, войско же регулярное есть наипаче мужественнее, понеже воины российские 10 тысяч могут преодолеть 100 тысяч нерегулярных и когда которой воин (или пешей или конной), куда командирован, тогда тот там или преодолевает, или погибает, ниже уступить может, хотя б видел смерть пред глазами.

Хан отвечал, что их воины не маршируют пеши, но все конные и не так суть послушны и не бьются, разве в первом или во втором наступе что чинят, и ежели им немощно одолеть неприятеля, то уступают, не очень отваживая свою жизнь.

При том сказал хан, как слыхал от других, что прежде российские не бивались конницею, по их обычаю, и я ему отвечал: «То было подлинно, но его величество был тот, которой во всем научил народ российской и учинил его устрашительным по всему свету». Тогда все собрание подтвердило, что это совершенно (в тексте: истинно. — В. В.) и совершенно (с повторением). Фаворит Достум Бай пред тем, когда еще не сели, намекнул мне просить у хана посла, но чтоб я не просил аудиэнции об отпуске до праздника их байрама, ибо хан того не учинил бы в рамазан.

Того ради пред кушаньем, садяся за стол, просил я у хана, дабы поволил отправить со мною в компании своего посла, за что я в благодарном признании учтивости, какую хан мне показал, приложил бы добрые должности о его интересах к нашему монарху. На сие хан немедленно мне отвечал, обещал дать со мною в компании посла, также и отправить как наискорее. Паки бы лучше, сказал мне хан, дать такие указы, дабы по всем городам хивинским разглашалось, что я уже чрез Астрахань не поехал, но остался до осени в Хиве, для калмыков и протчая, чтоб казаки меня не ждали на дороге, которых тогда, по ведомостям, стояло там число великое.

Сие объявление Ширгасы хана мне нимало не понравилось, но привело меня в великою конфузию, наипаче как я пред несколькими днями от одного уведомился, что намерение ханское [109] было тогда мне дороги не давать. При том, может быть, чтоб я не догадался, к чему речь склонялась, фаворит доносил хану в сем образе: «Такой приказ хорошо служит для неприятелей, а не для приятелей, ибо из оставшихся в Бухаре российских или из других купцов, слыша, что посланник арестован, никто не посмеет в Хиву ехать».

Тогда хан, отставя, сказал, чтоб не публиковать в таком образе, но только бы разглашалось, что ныне посланник не едет.

Последи, когда я, поклонясь, вышел из кабинета, тогда хан со своими присутствующими там остался, разговаривая особливо о моей персоне, но я при выходе дал комиссию некоему приятелю проведывать, что имелось в разговорах, как я вышел. И по моем выходе хан со всеми своими присутствующими говорил, как я сведом во всем и умел отвечать с осторожностию на всякое его предложение, особливо на вопрошение о золоте. Сказывал хан в такой образ: «Как он ничего не ведает, сколько золота выходит в Бухарии и в коих местах выходит, дай Боже, чтоб не ведал еще того, сколько в моем государстве находится, какой ради причины князь Бекович тогда был отправлен, что для того он и был намерен провесть реку Аму в море Каспийское, как в старину текла». Еще хан говорил: «Уже ныне посланник не едет, ниже он, чаю, похочет отважиться, ибо больше 10 тысяч казаков стоят с своими кибитками по дороге к Яику, и пообождал бы, пока калмыки доржинские ⁶¹ прибудут от Яика, паки имеют обычай приезжать поежегодно в караване, и так уведаем, что делается в Астрахани, ибо имели мы ведомости последние, что его величество хотел отправить свое войско во Астрабат, в Персию, и многие тысячи верблюдов имели быть ведены во Астрабат из Яика». При окончании рамазана (ибо я повседневно просил об отпуске) хан имел совет с своими узбеками, надлежало ли мне дать проезд свободной чрез Астрахань или арестовать учтиво, пока подлинные оттоле возимеются ведомости. И такой совет был причинен от того, что хан, не знаю как, проведал, будто юртовские астраханские татары получили указ от двора нашего отправить людей в Бухару и проводить меня здраво и благополучно в Астрахань, а именно Ходжа — татарин, старшина юртовой — имел ехать для того дела послом в Хиву и в Бухару. И потом хан сказывал, что пристойно было меня удержать до приезду помянутого Ходжи.

С другой стороны, хан советовал себе варварски, сказывая, что не надлежало меня отпустить, яко я весьма был сведом о их земле и мог учинить его величеству подлинную реляцию о всем, и пристойнее было послать куриера от ханской стороны с моим человеком, объявляя губернатору астраханскому, как я прибыл в Хиву, для известия, какой бы ответ был учинен от того губернатора или от двора императорского величества.

Такое варварское мнение ханское все узбеки имели и подтверждали, только наип Ходжа, мой учиненной приятель (которому [110] я в первом случае представил, что уже отправил паки куриера ко двору императорского величества со известием, как я поехал чрез Хиву), тот не принял за пристойно, сказывая: «Ежели бы учинил его величеству подлинную реляцию обо всем, то уже имел учинить со своим отправленным куриером из Бухарии, и арестом посланниковым здесь, в Хиве, подвинем наипаче на гнев его величество, и ежели хотим искать мира, то сии суть способы, то есть дать свободной проезд посланнику и отправить его с честию, ибо чрез сие покажем, что, кто приезжает яко гость, приятель, тот приятельски и трактован, а кто неприятельски, — и принят, как князь Бекович, и протчая».

Сим окончился совет без всякого решения. После баерама начал я паки со многою горячестию просить об отпуске способом наипа Ходжи. И на сие мне ответствовали, что вскоре буду отправлен и чтоб я готовился. Но понеже я имел нужду в деньгах, на что купить верблюдов и лошадей, а купцы на кредит мне дать денег до Астрахани опасались, не зная, как мои дела произойдут и хан отпустит ли меня ехать. Для того просил я прилежно у фаворита Достум Бая, чтоб он с закладом моим овчинок пожаловал мне денег, чтобы я мог приготовиться, или приказал бы, чтоб меня тамошние купцы ссудили деньгами, ибо наши, российские, тогда были в Бухаре. На сие он мне сказал, что дать денег взаймы не имел и чтоб я продал свои овчинки и на те б деньги купил верблюдов и лошадей. Но фаворит претендовал нарочно, чтоб я свои овчинки продал какому купцу ни за что, у которого бы он потом мог взять их насильно, как последи и учинил, когда я продал за самую малую цену по крайней нужде скоро ехать, а овчинок бухарских было 1400.

И понеже наип Ходжа, яко мой приятель, от меня обнадеживаем, что его величество никогда не учинил бы никакого офронта их послу, хотя б его величество не изволил склониться к миру на просьбы Ширгасы хана, однако ж повелел бы его отправить назад со всякою честию, для того он представил одного из своих приятелей на посольство, которого и хан аппробовал (одобрил. — В. В.). Сей человек некогда бывал в Астрахани и невысокородной, ибо никто иной из великих купцов или узбеков не смел отважиться, потому что каждого грызет совесть и ожидается наказание.

Уже я ехать приготовился, також и посол назначенной, но не виделось окончания, ниже резолюции от хана, которой не хотел мне дать абшит аудиэнции (прощальной аудиенции. — В. В.), отлагая под разными претекстами. Иногда мне ответствовано, что не надлежало ехать — как бы не пропасть на дороге, ибо казаки меня ожидали, иногда мне сказывали, что жар превеликий и затем невозможно было ехать, и иные многие инвенции чинили и протчая.

Уже до 10 дня июля продолжалось без всякой резолюции, ниже ехать отказывали, но всегда новыми всякими претекстами приводили меня в десперацию и чинили в отъезде препятствия. [111]

Фаворит ханской хотел арестовать всех российских невольников освобожденных (числом 40 человек мужеска и женска полу и робят), которые из рук в руки переходили, потом до меня пошли в Бухаре. Объявлял оной фаворит не отпустить из них ни единого, разве тогда, когда ему дано будет с каждой души по двадцати червонных, и иные безчисленные чинили своевольные вымыслы. Угрожал меня, будто бы он имел со мною многие счеты и что в его воле состояло, отпустить ли меня или весьма удержать.

Некоторой купец хивинской нес ко мне два кушака серебряные и одно полотняное на чалму обвивало, и помянутой фаворит вырвал из рук у того купца насильно, не показав мне, но когда я посылал человека спросить только, получен ли, тогда он, жестоко осердясь, сказывал: «Или посланнику не любо, что взял его кушаки, но еще узнает — и больше от него взять имею». Помянутому фавориту подарил я коня, какого он хотел иметь себе всеми мерами. И по неких днях он же пришел в мою квартеру и, никому не сказав, без моего ведома взял из конюшни другого коня изрядного, а вместо того оставил своего такого, которой ничего не стоил. И я ему велел сказать, что так непристойно своею волею взять такого коня, какой имел быть потребен мне в дороге. И за то осердясь, говорил: «Хотя я и сам взял коня посланникова, но то, что я учинил, посланник имел бы принять за великую честь».

Все такие своевольства и поносительствы, какие фаворит мне чинил, я всегда с разумом и с великою терпеливостию сносил, и колико не воздавал мне с неблагодарностию, толико наипаче я с вящею любовию и учтивостию ублажал его. Помянутой фаворит обещал мне двух невольников русских: один назывался Петр Чебышев, а другой — Мурза, черкес горской, — оба взяты с Бековичем. Для того подарил ему муштук серебряной турецкой, которой в 8 рублев мне стоил. А тот муштук прежде был под закладом у одного купца в Бухаре, отколе ко мне прислан недавно, а фаворит про него ведал. И понеже он взять его насильно не мог, для того меня обманул и, вместо того чтоб дать мне помянутых невольников двух, держал их за арестом, дабы не ушли со мною. Сверх того на подарки всем домашним фаворитовым все мои платья, издрав (вырвав — В. В.), роздал. И сим недоволен. Все, что у меня видел и ведал, просил без стыда всякого. Сказал ему: «Для моего здесь содержания что ни имел, то изнурил, аж до последней ложки серебряной, и уже у меня не осталось ниже тарелки оловянной — все распродал». Насопротив сего он мне объявил, что и моя жизнь и моя смерть в его руках состояла и ежели я хотел ехать, то надлежало мне весьма себя обнажить и подарками спасти душу токмо. Напоследок по толь многих досадительствах вздумал помянутой фаворит принудить меня, чтоб я десять тысяч овчинок, от одного купца российского в Хиву присланных, взяв, ему продал, но как бы ему денег [мне] не дать, и якобы я за то у него много невольников выкупил. Но я [112] ему сказал явно, что продать вещи чужие мне было возможно разве только положить под заклад на время за долг, какой я имел в Хиве, а именно сто червонных. Должен я его свойственнику до 107 червонных за сукно, подаренное хану и ему (которое было его, фаворитово), как я и положил под заклад две связки овчинок бухарских того купца, на которые я дал кредиторам ассигнацию в 200 червонных бухарских с таким договором, что, когда прибудет купец российской из Бухары, тогда купцу надлежит дать 200 червонных, а овчинки назад взять. По моему нещастию, помянутой фаворит вошел в ссору с наипом Ходжою за посла, представленного от наипа и аппробованного от хана. Также фаворит видел, что наип держал мою сторону и старался за меня жестоко (очень сильно. — В. В.) пред ханом, и когда я проведал о такой вражде и что мои дела нехорошо происходят, признал, что фаворит иного не проискивал, только б меня весьма обнадежить и погубить. Тогда, будучи в крайней десперации, мыслил уйти из Хивы так, как я учинил из Бухары. И взять с собою только 10 человек и 20 лошадей для провианту и воды, имея при себе провожатого моего, татарина, а достальных оставить в Хиве на волю божию. Послал сказать фавориту, что ежели хан не хотел меня отпустить, то б хотя изволил объявить, как бы мне избавиться от [заботы о] толь многих харчей, имея при себе верблюдов и лошадей, ибо не мог я содержать ниже моих людей.

На сие мне ответствовано: «Для чего посланник так спешит ехать в такие дни жаркие? Чтоб подождал несколько и отправили б его в скорых числах. Но надобно еще сыскать какой-либо иной тракт, а прямым и обычайным трактом проехать невозможно. Ибо неприятель (то есть казаки) стоит во многом числе по дороге».

По многие новые требования об отпуске своем резолюции не получа, уже я весьма бежать отважился из Хивы. И не ожидая других резолюций, выслал всех моих верблюдов на торг продавать, притворяясь, будто остаться до осени. Также и вторично их высылал, ибо никто их не покупал, а торг имелся только дважды в неделю. Между тем я со всякою секретностию, не объявляя никому из моих людей, готовился в путь, как бы мне мочно было скоро и нечаянно уйти в степи, дав знать притворнее якобы гулять, и для того сделал я, чтоб было обычайно народу, как я выезжал верхом на каждый день в поле.

От некоторого моего приятеля немедленно донесено хану, как я продавал верблюдов, и ныне уже не поехал, за тем что мне запрещено ехать. И хан спросил: «Может быть, посланник был де готов ехать?» Последи он же, хан, сказал: «Еще так мое намерение было удержать посланника доброю манерою, чтоб он не приял за противно, и мыслил я, что и сам бы не поехал, опасаясь казаков, но уже когда так отважился, то я его отпущу, однако ж не чаю доехать ему благочестиво, ибо десять тысяч казаков стоят по той дороге, которою он имеет ехать». [113]

На другой день рано пришел ко мне фаворит и без всяких других комплиментов сказал мне так: «Хвалю тебя, посланник, учинил ты очень изрядно, выслав своих верблюдов на торг продавать, ибо ты сам дал знать казакам, здесь, в Хиве, торгующим, будто бы ныне не поедете. И так они не станут вас ждать на дороге. И еще лутче сделаете, ежели в третие [раз] вышлете будто их продавать в другие города хивинские (и не продавайте), ибо в тех городах казаков обретается гораздо больше. Но, пожалуй, скажи мне, подлинно ли ты так учинил, дабы казаки верили, что ты ныне не поедешь, или с иным образом?» Я ему отвечал, что совершенно не с иной какой образ, только понеже я не видел никакой резолюции о моем отправлении. Для того принужден продать и моих лошадей, ибо содержать их не могу больше. На сие фаворит мне сказал смеясь: «Наш посол готов, и я ему приказал, чтоб он к вам приехал, и когда похочете, изволите ехать во имя божие, ибо в такие жары неприятель в степи не бавится, где травы не сыщет. Но надлежит вам иметь доброго провожатого, который бы вас провел мимо мест опасных». Тогда я ему сказал, чтоб он просил хана, дабы по обещанию изволил мне пожаловать конвой, также и провожатых. И фаворит мне отвечал: «Зело изрядно». И с сим от меня пошел. Потом фаворит прислал ко мне известить с своим человеком, хотел ли я иметь в конвой 50 человек трухменцов, которых хан мне определил, но чтоб я должен был дать им лошадей и все, что в путь принадлежало. На сие я отвечал, что ежели бы имел деньги излишние (также [если бы] мог я дать довольно лошадей моих людям), то б я для обороны людей лутче взял от себя на моем коште, и при том я сказал еще: «Было бы стыдно самому хану, когда б я дал конвою его лошадей и что принадлежит в дорогу. Однако ж, здраво прибыв до Яика, наших границ, знал бы я подарить за добрую службу, как всюду обычайно».

Но чрез все сие я не мог учинить ничего, что потом принужден просить в милость токмо одного трухменца в провожатые, а фаворит представил двух, однако ж хотел он насильно, чтоб и за них дать вместо лошадей 6 тысяч денег. Некоторую политику взяв, презентовал я помянутого фаворита Достум Бая, дабы он не труждал невольников российских и ниже наносил какого озлобления.

По сему фаворит прислал у меня спросить, в какой образ надлежало писать лист к его величеству и чтоб я, яко доброй приятель, учинил экземпляр по моему нраву, сказывая, будто хан не знал, какие термины употребить и чем иметь основание. И я отвечал, что у мужа мудрого, [для того чтобы] писать так добро, как и противно, материя никогда не оскудевала и всякой честности муж, о чем говорит или пишет, то ему сказывает сама совесть, и я не ведаю намерений ханских, только то, что он мне говорил изустно, яко суть мнения праведные и мудрые, и ежели сие, что желает мира, — помогу, а я с моей стороны не премину поспешествовать его святым намерениям. Фаворит, недоволен [114] сим моим ответом, вторично ко мне прислал сказать, чтоб я на нечто написал лист вчерне или бы дал какое знаменование на письме и по тому знаменованию он имел бы писать листы будущие. На сие я ему ответствовал, что не могу учинить, не умею дать иных знаменований, разве то могу я разсудить, что было бы хорошо ли или противно.

Однако ж фаворит, о том недоволен, пришед на другой день, сам мне говорил, и я ему отвечал, что мне учинить невозможно, ниже было пристойно учить, как писать. Фаворит мне сказал, что их намерение было описать мой приезд в Хиву — как меня приняли и трактовали с честию и протчая. И я, им подтверждая, сказал, что пункт сей был изрядной и со удовольствием.

Последи фаворит меня просил, изволю ли, чтоб упомянуть в листе дело князя Бековича. На сие я отвечал: «Вы лутче меня ведаете, а наипаче, будучи в Бухарии, слышал я, как уже изволил получить некоторую грамоту от двора нашего, и, на оною смотря, мощно было бы удобно поправиться».

Фаворит сказал не очень весело: «Та грамота нам не надобна. Ежели его величество позволит прислать посла, то хан отдаст всех российских невольников, и для того вам он никого не отдает, ибо бережет их нарочно к такому случаю».

Опасаясь, я, чтоб два трухменца, мне назначенные за провожатых, не были предатели, разсудил за благо присмотреть кроме провожатого татарина, которого имел при себе, еще другого доброго путеводца, и понеже я знал в Хиве одного, родом из Турхистана, именем Сулхан Кулли и живет в Астрахани, которой недавно приехал из Астрабада, для того я послал призвать его к себе и говорил ему: «Похотел ли бы со мною ехать и служить верно в том моем пути?» И он, по представлении премногих трудностей и ради великих жаров и ради неприятелей казаков отговариваясь, напоследок для любви моей склонился принять службу и проводить меня до Астрахани. А понеже я несколько дней прежде слышал, что фаворит не хотел никоим образом, дабы посол, от наипа Ходжи представленной, ехал со мною, того ради я нарочно того Сулхана Кулли послал к фавориту, чтоб он сообщил ему, как я его хотел иметь за провожатого. Фаворит, сие выслушав, Сулхана Кулли представил пред хана, которой ему говорил в таком образе: «Понеже посланник желает тебя иметь за провожатого, я также, ежели хочешь, дам тебе листы к его величеству и учиню тебя моим послом». Как воспоследовало, и наименован таким, то есть посол, или, сказать посланник, или куриер, ибо в тех странах все едино и кто везет лист ханской, того называют послом. И потом фаворит послал его ко мне спросить, доволен ли я был, что он повезет листы к его величеству. И я иного не искал, только как мне освободиться из их рук варварских. Сказал, что попремногу был доволен, а наипаче, что он мой знакомой.

На тех днях получены из Аралу ведомости худые, что партизаны Ширгасы хана были побиты от партизанов Шах Темир Султана [115] и что он готовился итти под Хиву, в третие: и для того вся Хива была в великой опасности и сам хан не смел выйти из своего двора, чтоб не был предан. И для такой причины мое дело отложено еще на несколько дней. Напоследок пред тем, пока не воспоследовал случай противной и нещастие и ради боязни, чтоб Шах Темир Султан не осадил Хиву, домогался я с крайним принуждением иметь отпуск, также чтоб хан не чинил мне отпуску публично. О том представлял фавориту Достум Баю, понеже желал я ехать со всякою секретностию, что не токмо казаки или город, но ниже бы узбеки ведали, для того я просил его исходатайствовать мне у хана секретную абшит аудиэнцию, и сие — ночью, что было бы мне полезнее.

Сие мое представление возимело щастливое следование, понеже и фаворит и хан приняли за благо. И так 25-го июля около часа ночи был я зван на аудиэнцию, и в тот день фаворит прислал ко мне вместо кафтана (как есть обычай давать) монеты тамошней денег 14 тысяч, что чинит 15 червонных бухарских. И велел мне сказать фаворит, что понеже подарить мне кафтан не имели за благо, для того прислали деньгами, а наипаче, что имел я нужду для харчу, и такой подарок в Хиве токмо единожды был получен. Но немногу прошло, фавориту с лихвою заплачено за 14 тысяч, ибо он на другой день снял у меня с головы изрядную шапку соболью и камзол штофу черного взял насильно.

И того вечера был я у хана с тремя токмо человеками тихонько в платье по тамошнему обычаю. И хан был один, токмо в лице зело смутен, ибо тогда от всех опасался, хоть и показывал себя лицом веселым, однако ж видно было — с принуждением.

И хан, посадив меня, больше часа наедине разговаривал со мною о том же, что прежде на аудиэнции имелось. Говорил о невольниках российских. Сказал, что он их имел готовых ко всякого малейшего случаю. При том еще приупоминал, что ежели бы я был прислан в Хиву послом от его величества, то б мне учинил всякие чести и подарки велми богатые.

Я отвечал, что и так есмь благодарен за его милость и прошу Бога впредь удостоиться с оказией, когда его величество соизволит иметь его за приятеля, как [хан] надеялся, что скоро чрез своего отправленного посла Сулхана Кулли получил бы благоприятные ведомости.

Хан мне сказал такие подлинные слова: «И я желаю с его величеством иметь любовь непрерывную, как всегда продолжали другие мои предки, и чтоб купцы со обеих сторон чинили купечество по прежнему, ибо от вражды никакой пользы не бывает; его величество не имеет нужды от нашей земли убогой, ниже я от его. Хива далека велми от границ российских, его величество всегда бы имел труд великой прибыть в земли наши, и я зело неспособен и весьма невозможно идти в его».

Напоследок просил меня хан, чтоб я донес его величеству с стороны его о князе Бековиче; которой князь претендовал быть [116] от фамилии Гиурджи (Giege) Хана и, что противно указам его величества, имел с собою солдат многие тысячи. Въехав в Хиву, учинил сам себя ханом по своей воле яко наследственным, и что не приезжал он как посол, как его величество ему поверил.

Я отвечал хану: «Его величество не требует земли вашей, хотя б была и ближе. Шах представлял ему целое королевство, дабы его величество помогал ему против авганов и отобрал [бы у них] в подарок [шаху] Испаган. Его величество принять поволил не ради того, что якобы было потребно, ибо имеет своих собственных королевств сто крат луче, но приемлет то в подарок древнего приятеля, яко во обязательство помогать ему и оборонять».

По сем разговоре намерен я был проститься, и хан против воли своего фаворита, которой не хотел, чтоб я ужинал, велел поставить стол и посадил меня с собою ужинать. Между ужином говорил мне хан, как велми любит кречетов, и я ему обещал прислать из Астрахани с его трухменцами пару, но ничего ему не послал. При том же столе еще мне хан сказал (но все было ложно), будто послал он указ нарочно по всем городам хивинским, чтоб все купцы казаки на 10 или 15 дней были задержаны и никого бы вон не выпускали, пока б я из Хивы не выехал, за что попремногу ему благодарствовал и протчая.

Просил я хана о после Сулхане Кулли, чтоб он его на другой день отпустить пожаловал. И хан мне отвечал, чтоб в том я не сумневался — будет отпущен и чтоб скорее Сулхан Кулли возвратился, уже послано по городам хивинским собирать для него что потребно на дорогу, то есть со всякого городу надлежало взять верблюда и пять тысяч денег. И с сим разговором от хана я отпущен. По полученном отпуске принужден я бавиться в Хиве шесть дней, ожидая помянутого посла Сулхана Кулли.

За день до отъезду, причиною одного невольника российского, ушедшего от узбека (чаяли быть ему у меня), хан прислал ко мне с таким комплиментом: «Берегись, посланник, что которой человек российской ушел, тот не у тебя ли обретается, или между людьми вашими не здесь ли в Хиве или не инде ли вне Хивы, ибо будете осматриваны, и ежели сыщется, то будешь вменен за вора, и пошлю узбеков тебя разорить, учинить самого невольником и протчая и протчая». На сие я сказал, что я не приехал в Хиву красть невольников и ежели бы был вор, то б мог я украсть невольников в Бухаре не одну сотню при оказии, как я оттоле ушел. А которых невольников имею из Бухары — те выкуплены за деньги, или подарены, или отпущены на волю ради любви божией. При том я еще сказал: «Было б зело неправедно, ежели бы хан попустил узбекам меня разорить, не довольно ли было сего стыда?»

В последней день моего отъезду, толь желаемого, фаворит ханской прислал ко мне с своим человеком дряхлую лошадь с стороны ханской и велел сказать нарочно, что хан хотел иметь того иноходца, которого бухарской хан послал в подарок к его [116] величеству, и чтоб вместо того взял я лошадь дряхлую. Я сказал, что тот иноходец не принадлежит мне, но его величеству. Ежели бы хан изволил взять какого коня из моих собственных, то все — в его воле, но ежели хан изволил приказать взять насильно, сказывал я посланному, то чтоб он сам пошел в конюшню и, отвязав, повел бы, как тот человек и учинил: взял помянутого иноходца (а вместо того привязав своего) и повел к хану.

Случился в то время у меня быть отпущенной их посол Сулхан Кулли, и я ему рассказал такой случай, что он, слыша, велми ужаснулся. Потом я его просил о сем внушить кому из министров, а особливо приятелю моему, наипу Ходже, которой в том зело старался, сообщая о таком непотребном действии другим министрам, и они с превеликим шумом говорили, что такого действа чинить не надлежало, ибо явное было похитительство, и что иного не осталось, токмо разве совсем ограбить, учинить меня невольником и протчая. Когда сие донеслось в уши самому хану и фавориту, то немедленно того ж часу прислан ко мне назад иноходец чрез того ж человека со известием: «Хан к вам прислал иноходца назад, ибо ему не по нраву, и я чтоб то не принял за противность, но был бы доброго сердца и протчая».

С) первых числах августа из Хивы я поехал в компании помянутого Сулхан Кулли, 23 дня маршируя с превеликою трудностию и неспокойством денно и нощно, приехал на Яик в учуги (рыбные промыслы. — В. В.), к городку Гурьеву, где мы, от так жестокого пути отдыхая, несколько дней бавились. И 17 сентября милостию божию прибыли в Астрахань.

А понеже посол имел в юрте свою жену и свойственников, для того просил, чтоб дана была квартера в доме его свойственника в том же юрте (слободе. — В. В.) татарском. Я с своей стороны подарил ему двадцать рублев и просил в астраханской канцелярии, чтоб для его пропитания определено было по рублю на день. Два трухменца, провожатые, в Астрахань не приехали, может быть, опасаясь, остались у Доржа в Калмыках, ожидая каравана. Помянутой Сулхан Кулли никогда б яко посол не приехал, опасаясь, чтоб ему какое зло не причинилось, как он слышал между подданными его величества, но я на мой пароль его взял и обещал, что никакого зла ему не учинится, паче же награжден будет за то, что меня освободил из тех краев. Имеет при себе 10 человек и зело нещастлив; женат и в Хиве, и в Астрахани, и в Бухаре; признаваю быть ему родом в Турхистане и от тридцати лет и больше. Бывал в Астрахани и понеже служивал иногда купцам за главного над караванами, которые хаживали в Хиву и Бухарию, для того назван караван баши, то есть голова, или проводник, караванов. Подарков имеет поднесть от хивинского хана Ширгасы, то есть: одна пара барсов, девять пар ножичков, девять пар рукавиц и девять овчинок волнистых etc.

Florio Beneveni. Перевел Петр Софонов.

57.Далее в тексте пропуск, обозначенный двумя строчками точек.

58. См. примеч. 44. Цэван Рабтан был «контайши» в 1697-1727 гг. В 1723-1724 гг. в России находился посол из Джунгарского ханства Дорчжи, прибывший вместе с И. Унковским [37 а, с. 186, 197].

59. Речь идет о хакиме (управляющем) Ибрагиме.

60. Джугара — род сорго; продовольственная и кормовая культура.

61. В тексте Ф. Беневени — «calmuchi di Dorgi». Доржи — один из улусных владетелей волжских калмыков.