КОНРАД БУССОВ

МОСКОВСКАЯ ХРОНИКА

1584-1613

CHRONICON MOSCOVITICUM AB A. 1584 AD ANN. 1612

КОНРАД БУССОВ И ЕГО ХРОНИКА

В этом переходе немцев-наемников в лагерь Болотникова не следует, конечно, видеть выражение сочувствия или поддержки восставшим крестьянам и холопам (Об отношении Буссова к крестьянству, классовые интересы и цели борьбы которого были глубоко чуждыми и враждебными Буссову и его сотоварищам, дает представление следующая характеристика крестьян и их борьбы, даваемая Буссовым в связи с освободительной борьбой против Лжедимитрия II и тушинцев в 1609 г.: “Если крестьяне приходят в ярость, они обычно ведут себя, как обезумевшие, помешанные и как бешеные дикие свиньи, не щадят ничего, разрывают и раздирают, что только могут, и, ударив раз, продолжают бить по одному месту” (стр. 157). Эту характеристику по силе и выразительности можно сравнить со знаменитыми словами Лютера о восставших крестьянах: “Их нужно бить, душить и колоть, тайно и открыто, так же, как убивают бешеную собаку”. Следует, однако, отметить, что Буссов, в противоположность Лютеру, оправдывает “ярость” восставших крестьян, заявляя: “Единственной причиной их отпадения от Димитрия были несправедливости и большие бесчинства поляков, которые не могли отказаться от грабежей и насилия, пока их не стали спускать под лед, перерезать им горло или даже вздергивать их на виселицу. Они отнимали силою у бедняков, невзирая на то, что те присягнули Димитрию, все, что у них было, как если бы это были злейшие враги, а ведь эти бедные люди много отдавали в лагерь на содержание войска. Из-за этого им приходилось все прятать и закапывать в землю от грабителей-поляков, что слишком тяжко было постоянно терпеть этим людям и дало им повод... взбунтоваться против грабителей-солдат Димитрия и отпасть от него” (стр. 157—158)).

Вернее видеть мотивы перехода немцев-наемников от Шуйского к Болотникову в стремлении их использовать движение Болотникова в своих авантюристических целях. При этом лозунг “царя Димитрия”, под которым шло восстание Болотникова и в котором находила свое выражение крестьянская идея “хорошего царя”, воспринимался этими иностранными авантюристами в плане перспективы восстановления времен правления Лжедимитрия I, оценку которого, именно с позиций “немцев”, Буссов дал (в рассмотренном выше эпизоде) словами Басманова: “Хотя он и не сын царя Ивана Васильевича, все же теперь он наш государь... и лучшего государя на Руси мы никогда не найдем” (стр. 132).

Надо сказать, однако, что в позиции немцев — перебежчиков в лагерь Болотникова — были и различия. В то время как одни из немцев (вроде [26] Ганса Борка), попав к Болотникову, играли там роль лазутчиков и диверсантов Шуйского, другие более тесно связали свою судьбу с восстанием Болотникова и до конца принимали активное участие в вооруженной борьбе войска Болотникова с войсками Шуйского (Наиболее крупной фигурой среди иноземцев-военных, активных участников восстания Болотникова, являлся капитан Альберт Вандтман, шотландец по национальности, “но его обычно, — указывает Буссов, — звали паном Скотницким, так как он долго жил в Польше” (стр. 112). Скотницкий занимал при Лжедимитрии I важный пост командира одной из трех сотен царской стражи (стр. 112). Но затем, — по-видимому, тогда же, когда и Буссов, — он оказывается уже в Калуге, а после перехода Болотникова из Калуги в Тулу, в мае 1607 г., становится “воеводой” Калуги, “главой города” и успешно руководит обороною Калуги во время второй осады ее воеводами Шуйского осенью 1607 г. (стр. 148). При Лжедимитрии II Скотницкий продолжал “воеводить” в Калуге, “но потом впал у Димитрия в немилость и был смещен, ибо отказался идти против польского короля” (стр. 164). В 1610 г. Скотницкий был обвинен в предательстве и по приказанию Лжедимитрия II утоплен в Оке. “Последние слова” Скотницкого, по Буссову, были: “Я в течение трех лет так преданно служил и выдержал такую тяжкую осаду” (стр. 164). О том, что Лжедимитрии II “раскаивался в казни воеводы Скотницкого, когда обнаружилась его невинность”, см. стр. 171.).

Буссова следует отнести именно ко второй группе немцев. Основания для такой оценки позиции Буссова дает прежде всего тот факт, что сам Буссов, перейдя к Болотникову осенью 1606 г., так и остался в Калуге вплоть до поражения восстания, причем дважды выдержал осаду Калуги (зима 1606 — весна 1607 г. и осень 1607 г., когда одновременно с осадой в Туле основного ядра войск Болотникова воеводы Шуйского вновь осадили Калугу). О том, что Буссов был в осажденной Калуге, он прямо говорит в своей Хронике, указывая: “... и сам я сидел в осаде” (стр. 145). Еще более активное участие в борьбе на стороне Болотникова принимал сын Буссова, Конрад, о котором Буссов сообщает, что он вместе с Фридрихом Фидлером и 52 немцами “во время осады крепости Тулы. . . были в ней на стороне Димитрия II” (т. е. Болотникова, — И. С.), был взят Шуйским в плен и затем со всей этой группой немцев “сослан в опалу в Сибирь” (стр. 142). (О нахождении его сына в ссылке в Сибири Буссов говорит и в письме герцогу Брауншвейгскому). Итак, Конрад Буссов-младший, очевидно, участвовал в походе Болотникова из Калуги в Тулу в мае 1607 г. (это можно заключить из того, что в группе немцев наряду с сыном Буссова был и Фридрих Фидлер, бесспорно попавший в Тулу из Калуги), а также, вероятно, и во втором походе Болотникова на Москву, и в предшествующих осаде Шуйским Тулы сражениях на р. Восме (5-7 июня 1607 г.) и на р. Вороньей (12 июня 1607 г.).

Другим основанием для отнесения Буссова к числу своеобразных участников восстания Болотникова может служить доброжелательный и сочувственный характер описания в Хронике Буссова событий восстания Болотникова и особенно отношение Буссова к личности самого Болотникова, которого он рисует мужественным, энергичным вождем, человеком своего слова, способным пожертвовать жизнью за дело, которому он себя посвятил. Такая позиция Буссова превращает его в своего рода историка восстания Болотникова, придавая особую ценность разделам его Хроники, посвященным Болотникову.

Победа Шуйского над Болотниковым застает Буссова в Калуге, и он надолго оседает там — вплоть до отъезда (уже после убийства Лжедимитрия II) в 1611 г. из Калуги под Смоленск, к польскому королю Сигизмунду III, о чем сообщает сам Буссов (стр. 130).

То, что Буссов оказался вне обоих основных политических центров — Москвы и Тушина, поставило его несколько в стороне от главных событий борьбы между Шуйским и Лжедимитрием II. Этим можно объяснить [27] усиление биографических моментов в последней части Хроники Буссова, где очень большое место занимает описание всевозможных приключений и злоключений немцев при Лжедимитрии II, причем среди этих немцев оказывается и сам Буссов.

Буссов отмечает два этапа во взаимоотношениях Лжедимитрия II и немцев: “Сначала Димитрий очень благоволил немцам”, но затем, после бегства из Тушина в Калугу, “стал злейшим врагом немцев” (стр. 163). Это выразилось в том, что если вначале немцы получили от Лжедимитрия II “превосходные поместья” “за верную службу” (стр. 168), то затем Лжедимитрий “отнял у немцев все их поместья, потом он забрал у них дома и дворы со всем, что в них там было..., он запретил нам даже наше богослужение, и мы, бедные люди, пребывали в это время в немалой скорби и тревоге” (стр. 163).

Надо сказать, однако, что Буссов даже в столь мрачной обстановке сумел если и не полностью избежать всех бед и напастей, обрушившихся на головы бедных немцев, то во всяком случае сохранил и жизнь и даже какую-то часть имущества. В этом отношении чрезвычайно показательна выразительная деталь в длинном рассказе-повести о 52 козельских немцах, спасенных летом 1610 г. пастором Мартином Бером от казни, которой их собирался предать Лжедимитрий II, по обвинению в намерении сдать Козельск польскому королю.

Рассказав о том, что немцы, доставленные из Козельска в Калугу, ожидали решения своей участи, в то время как Мартин Бер через Марину Мнишек добивался их помилования, Буссов продолжает: “И вот, когда немцы в глубокой печали собрались у меня дома и каждый готовился к исповеди, отпущению грехов и причастию, пришел старший каморник царицы с радостной вестью и сказал, чтобы мы больше не грустили, а радовались, ибо царский гнев утих, царица добилась для нас помилования...” (стр. 171).

Итак, “дом” Буссова в Калуге оказывается не только местом, собирающим всех немцев, но и своего рода центром, откуда велись сношения с Мариной Мнишек и куда является доверенное лицо Марины, ее “старший каморник”, с сообщением о помиловании немцев, — по-видимому, тот же Юрген Кребсберг, немец “родом из Померании”, “самый преданный каморник царицы”, который фигурирует в рассказе Буссова о бегстве Марины из Дмитрова в Калугу (стр. 164).

Если к этому добавить, что в числе “козельских немцев” Буссов называет “ротмистра Давида Гильбертса, прапорщика Томаса Морица и двух дворян из Лифляндии, Иоганна фон Рейнина и Рейнгольда Энгельгардта” (стр. 169), то и роль, которую играл “дом” Буссова для немцев, находившихся у Лжедимитрия II, и положение, занимаемое хозяином этого “дома” в Калуге, должны быть охарактеризованы как весьма видные и прочные. А переезд, после истории с козельскими немцами, Мартина Бера из Козельска в Калугу (стр. 173) несомненно еще более укрепил положение Буссова (тестя Мартина Бера).

Буссов прожил в Калуге до 1611 г., когда он уехал оттуда в лагерь короля Сигизмунда III под Смоленск. В разделах своей Хроники, посвященных событиям 1614 г., Буссов ничего не говорит ни о причинах и обстоятельствах, побудивших его уехать из Калуги, ни о самом факте отъезда под Смоленск. Ничего нельзя извлечь оттуда и для выяснения того, чем занимался Буссов в последний год своего пребывания в Калуге.

Об отъезде Буссова из Калуги говорится в автобиографической приписке к помещенному в конце главы VII—о смерти Лжедимитрия 1 — рассказу о том, как Марина Мнишек “потом”, находясь “в заключении”, предавалась горестным размышлениям о своей судьбе [28] (стр. 129-130). Этот рассказ Буссов заканчивает благочестивыми пожеланиями об избавлении Марины “от всех ее горестей и несчастий, в которых я оставил ее позже, в 1611 г., в городе Калуге, направляясь в лагерь к его королевскому величеству королю Польскому и пр. под Смоленск” (стр. 130).

Итак, Буссов в 1611 г. уехал из Калуги в лагерь Сигизмунда III под Смоленск, оставив в Калуге Марину Мнишек среди горестей и несчастий. При всем лаконизме этого сообщения (совершенно в стиле Буссова!), оно представляет весьма большой интерес. Чтобы правильно понять и оценить его, необходимо знать обстановку, создавшуюся в Калуге в конце 1610— начале 1611 г.

Ни в дореволюционной историографии, ни в трудах советских историков положение в Калуге в этот период почти не освещается. Это сделало необходимым нижеследующий экскурс, посвященный Калуге.

Убийство Лжедимитрия II татарским князем Петром Урусовым во вторник 11 декабря 1610 г. вызвало взрыв борьбы в Калуге. По характеристике Нового летописца “взволновашася градом всем и татар побита всех, кои в Колуге были” (ПСРЛ, т. XIV, стр. 105.).

Главной силой в этой борьбе был калужский “мир”, т. е. посадское население Калуги. Другой активной силой являлись находившиеся в Калуге донские казаки во главе с Заруцким. Наконец, важным политическим фактором в Калуге были “лутчие воровские люди” (по выражению выходцев из Калуги, см.: Расспросные речи выходцев из Калуги от 14 декабря 1611 г.) (АИ, т. II, № 307.), т. е. верхушка окружения Лжедимитрия II во главе с тушинскими боярами — князем Григорием Шаховским и князем Дмитрием Трубецким.

Первоначально руководство событиями пытался взять в свои руки Заруцкий, опиравшийся на донских казаков, число которых доходило в Калуге до 1500 (РИБ, т. I, стлб. 713.). По-видимому, именно Заруцкий руководил избиением казаками татарских “лутчих мурз” и разграблением их “дворов” в отместку за убийство Лжедимитрия II (О действиях казаков см.: АИ, т. II, № 307.). По польским источникам, донцы “объявили себя сторонниками царицы”, т. е. Марины Мнишек (РИБ, т. I, стлб. 712 и 713. Ср.: А. Гиршберг. Марина Мнишек. М., 1908, стр. 263.). Это очень важное известие показывает, что план Заруцкого заключался в том, чтобы занять при Марине место Лжедимитрия и править от ее имени. Однако Заруцкому не удалось захватить власть. В Дневнике похода Сигизмунда III на Смоленск отмечается, что “Григорий Петрович Шаховской, бывший там (в Калуге, — И. С.) старшим воеводой, усмирил мятеж (tumult uiat) и защитил наших” (РИБ, т. I, стлб. 711—712.). Это означало поражение Заруцкого. Ситуация изменилась столь резко, что уже на другой день после убийства Лжедимитрия (“в середу ввечеру”) “хотел бежати из острогу Ивашко Зарутцкой, и его изымали миром, а из острогу не упустили” (АИ, т. II, № 307.). С этими показаниями калужских выходцев следует сопоставить сообщение Жолкевского о том, что калужские бояре, в том числе князь Дмитрий Трубецкой и князь Григорий Шаховской, “жену самозванца и всех ее слуг, родом поляков, взяли под бдительную стражу” (Записки гетмана Жолкевского. Изд. Муханова, СПб., 1871, стр. 113.).

Таким образом, можно думать, что как Заруцкий, так и Марина оказались если и не в тюрьме, то во всяком случае в стенах внутреннего [29] калужского “острога” под охраной калужского “мира”. Но, “изымав” Заруцкого, калужский “мир” с недоверием отнесся и к самому Шаховскому. План Шаховского и Трубецкого заключался в том, чтобы идти “с повинной к Москве”, т. е. объединиться с той частью боярства, которая заключила договор с Сигизмундом III об избрании на русский престол королевича Владислава. Этот план Шаховской выдвинул на другой же день после убийства Лжедимитрия: “и на завтрее того, после воровского убивства, в середу, говорил князь Григорей Шаховской миру, чтоб его отпустили из Колуги с повинною к Москве” (АИ, т. II, № 307.). Однако калужане “ему не поверили. А кого с повинною хотят к государю прислать (т. е. в Москву, где бояре правили от имени Владислава, — И. С.), про то не слыхали” (АИ, т. II, № 307. — Этим недоверием калужан к Шаховскому следует объяснить то, что ему не удалось удержать в Калуге свое руководящее положение и он оказался вынужденным уступить место первого воеводы Дмитрию Трубецкому, отойдя на второй план (хотя и оставшись в полках Трубецкого)).

Обстановку в Калуге еще больше обострил и осложнил приход к Калуге 16 декабря 1610 г. Яна Сапеги. План Сапеги заключался в том, “чтобы среди этого замешательства овладеть крепостью и городом на имя короля” (РИБ, т. I, стлб. 712—713.). По-видимому, Сапега не представлял себе положения дел в Калуге. Это видно из того, что он послал своего представителя в Калугу “с письмами к царице, боярам и миру” (Дневник Сапеги (A. Hirschberg. Polska a Moskwa. Львов, 1901, стр. 292)). Однако вместо ответа на свои письма Сапега лишь 20 декабря получил переданную ему каким-то “хлопом” спрятанную в свече записку Марины с просьбой “ради бога” “освободить” и “спасти” ее (О посылке Мариной “хлопа” с письмом к Сапеге, спрятанным в свече, сообщает дневник Сапеги (там же, стр. 293). Текст письма Марины Мнишек Сапеге см. у Немцевича (I. U. Niеmzеwiесz. Dzije Panowania Zigmunta III, т. II. Варшава, 1819, стр. 502)). Калужане же хотя и заявили, что “кому Москва крест целовала, тому и мы поцелуем, как королевичу”, однако отказались “поддаться”, и Сапега, простояв под Калугой до 21 декабря, отошел к Перемышлю (город на Оке к югу от Калуги).

Такой ответ калужан, в сочетании с запиской Марины, свидетельствовал о том, что во время прихода Сапеги власть в Калуге находилась в руках калужских бояр во главе с Шаховским и Трубецким. По-видимому, именно в это время калужскими боярами был послан с известием об убийстве Лжедимитрия II “к московским боярам и к польским людям к Олександру Гонсевскому столник Михаиле Матвеевич Бутурлин да дьяк Богдан Сутупов с товарыщы”. Московские же бояре “по тем вестям послали из Серпухова в Калугу боярина и воеводу князя Юрия Никитича Трубецкого” (С. А. Белокуров. Разрядные записи за Смутное время. М., 1907, стр. 217.).

Та ситуация, которая была в Калуге во время переговоров с Сапегой, сохранилась очень ненадолго. Новым фактором, изменившим положение в Калуге, явилось рождение у Марины Мнишек сына (по-видимому, вскоре же после убийства Лжедимитрия). Новый летописец, сообщая, что “Сердомирсково дочь, Маринка, которая была у Вора, родила сына Ивашка”, подчеркивает, что “колужские ж люди все тому обрадовашесь и называху его царевичем и крестиша его честно” (ПСРЛ, т. XIV, стр. 105.). Нет оснований не доверять этому свидетельству, из которого вытекает, что позиция калужан была весьма далека от признания Владислава и что они поддерживали кандидатуру “царевича Ивана”, сына Марины Мнишек. Но это значит, что с рождением сына должно было измениться и положение Марины Мнишек (равно как и Заруцкого). Такая интерпретация положения в [30] Калуге после рождения сына у Марины подтверждается свидетельством Буссова о том, что Марину “в то время (после рождения сына, — И. С.) содержали и почитали по-царски” (стр. 179).

Но и Марина и Заруцкий, очевидно, все же не чувствовали себя достаточно прочно в Калуге и предпочли перенести свою резиденцию и” Калуги в Тулу (а Марина впоследствии — в Коломну). Этот отъезд Марины и Заруцкого из Калуги датируется временем не позднее начала января 1611 г., когда в Калугу пришел посланный московскими боярами князь Юрий Трубецкой со своим отрядом (“с русскими людми”) и начал с 3 января 1611 г. приводить калужан к кресту на имя Владислава (АИ, т. II, № 313.). В довольно многочисленных грамотах Трубецкого и к Трубецкому, относящихся к этому времени, ни о Марине, ни о Заруцком как находящихся в Калуге уже не упоминается, что дает основание считать, что их там уже не было (См. эту переписку: АИ, т. II, №№ 313, 317; ААЭ, т. II, № 182; СГГД, ч. II, № 237.).

Но и самому Юрию Трубецкому не удалось удержаться в Калуге. Сохраняя формально согласие целовать крест Владиславу, калужане обусловливали это свое согласие тем, чтобы Владислав приехал в Россию, а до того — отказывались. Эту сторону дел в Калуге освещает чрезвычайно интересное известие Нового летописца о том, что после приезда в Калугу Юрия Трубецкого “ис Колуги ж прислаша к Москве из дворян, и из атаманов, и из казаков, и изо всяких людей и говориша бояром и литве: „впрям будет королевич на Московском государстве и крестится в православною християнскую веру, и мы ему все ради служити; а тепере мы креста целовати не хотим, покаместа он будет на Московском государстве. И поидоша с Москвы в Калугу, а князь Юрья ис Колуги к Москве не отпустиша, убежал к Москве убегом"” (ПСРЛ, т. XIV, стр. 105.). Такой была Калуга, когда Буссов решил сменить свой калужский “дом” на лагерь Сигизмунда III под Смоленском.

Этот шаг Буссова можно рассматривать как естественное следствие той позиции, которую он занимал на протяжении трех лет своего пребывания в лагере Лжедимитрия II. Добившись прочного и достаточно видного положения при Лжедимитрии II и сохранив его, несмотря на все те злоключения, которым подвергались там немцы, Буссов со смертью Лжедимитрия II оказался перед дилеммой: идти “с повинной к Москве” или, напротив, уходить от “Москвы”, в сферу которой попадала Калуга после убийства Лжедимитрия II.

Ориентация на Москву, однако, для Буссова исключалась — как вследствие самого факта его ухода (бегства) из Москвы в Калугу осенью 1606 г., что несомненно являлось компрометирующим Буссова обстоятельством в глазах московских властей, так и ввиду того, что сын Буссова, Конрад Буссов-младший, являлся государственным преступником, сосланным в Сибирь за участие в восстании Болотникова, — перспектива, которая могла угрожать Буссову-старшему.

Напротив, отношения с польскими кругами у Буссова были самыми дружественными и тесными, как можно заключить из участия Буссова в 1608 г. в пирушке у Яна Сапеги в его лагере под Троице-Сергиевым монастырем, где, видимо, говорилось, что первый самозванец был “незаконным сыном Стефана Батория” (стр. 133), и из заявления Буссова в рассказе о приходе под Брянск в лагерь к Лжедимитрию II в 1608 г. Адама Вишневецкого, что Вишневецкий “в то время” его “на редкость благожелательный господин и большой друг” (стр. 149). [31]

Сообщение Буссова о его отъезде под Смоленск в 1611 г. — последнее прямое указание источников о местонахождении Буссова до его отъезда из России. На этом основании Аделунг писал, что “о дальнейшей же за тем его судьбе мы решительно ничего не знаем” (Ф. Аделунг. Критико-литературное обозрение..., ч. II, стр. 28.). Однако Куник, основываясь несомненно на содержании заключительной части Хроники Буссова, считал, что, явившись после смерти Лжедимитрия II в лагерь Сигизмунда III под Смоленск, Буссов “в 1611 г. находился в рядах поляков, занявших Москву, видел сожжение столицы и вскоре затем для спасения своей жизни бежал в Ригу” (А. Кunik. Aufklaerungen..., стр. 79.). И действительно, обращение к Хронике Буссова не оставляет сомнения в том, что Буссов в 1611 г. был в Москве.

Главное место в последней главе Хроники Буссова занимает описание положения дел в оккупированной поляками Москве в феврале-марте 1611 г. и центрального события этого периода — восстания москвичей против польских интервентов 19 марта 1611 г., подавления этого восстания и сожжения Москвы. События 19 и последующих дней марта 1611 г. Буссов описывает с детальностью, конкретностью и яркостью не меньшей, чем события майских дней 1606 г. Поэтому Костомаров прямо говорит о Буссове, как о “современнике, бывшем тогда в Москве” (Н. Костомаров. Смутное время Московского государства в начале XVII столетия, 1604—1613. Собр. соч., т. IV, СПб., 1903, стр. 530. — В дальнейшем — Н. Костомаров.). Но помимо общего характера описания московских событий февраля—марта 1611 г., выдающего в их авторе современника и очевидца, из Хроники Буссова можно извлечь и непосредственное признание автора, что он находился в это время в Москве. Свое описание пожара Москвы и кровавого подавления польской шляхтой восстания 19 марта 1611 г. Буссов заканчивает общей характеристикой потерь России от интервенции: “Вред, причиненный России пожарами, так велик, что на опустошенных местах можно вполне поместить 4 или 5 Лифляндий. В этой семилетней войне, убито больше 600 000 московитов, состоявших в их списках в то время, когда я еще был там, не считая тех, которые в разных местах были тайно умерщвлены и спущены под лед или брошены в воду, а скольким еще придется заснуть на сырой земле раньше и прежде, чем они снова обретут прочный мир” (стр. 189). Итак, давая итоговые цифры потерь “московитов” в “Семилетней войне”, т. е. начиная с похода Лжедимитрия I 1604 г. и кончая мартом 1611 г., Буссов называет весь этот период “временем, когда я еще был там”, относя тем самым свой отъезд из России ко времени уже после марта 1611 г.

Время отъезда Буссова из Москвы можно установить довольно точно. Хроника Буссова в той редакции, которая издана (в русском переводе) Устряловым, оканчивается сообщением о смерти Яна-Петра Сапеги и о приходе в Москву Ходкевича “около Варфоломеева дня”. Оба эти события падают на сентябрь 1611 г.: Сапега умер 4 сентября, Ходкевич пришел в Москву 24 сентября 1611 г. (Дату смерти Сапеги (14 сентября н. ст.) см.: A. Hirschberg. Polska a Moskwa, стр. 325. О приходе Ходкевича (4 октября н. ст.) см.: Костомаров. Смутное время..., стр. 583 (со ссылкой на Краевского). Следует отметить, что у Устрялова (равно как и в рукописном переводе Хроники Буссова, хранящемся в Рукописном отделении ГПБ, шифр: Нем. IV, 163) имеется ошибка в обозначении года: вместо 1611 г.— 1612 г. (Н. Устрялов. Сказания современников о Димитрии самозванце, ч. I. Изд. 3-е, СПб., 1859, стр. 142—143, в дальнейшем — Н. Устрялов; ср. наст. изд., стр. 190, и RRS, ч. I, стр. 129, где верное обозначение—1611 г.)).

Вслед за тем помещено “моление” к богу, чтобы он внушил польскому королю “благое намерение спасти воинов, столь долго томимых осадою”, [32] и слова: “Да исполнится в сем же году моление мое!” (Н. Устрялов, ч. I, стр. 143.). Такой характер текста заключительной части Хроники Буссова позволяет сделать вывод, что приход Ходкевича — последнее, что Буссов наблюдал в Москве, и что он уехал оттуда еще до конца 1611 г., вероятнее всего — сразу же по приходе Ходкевича.

Есть данные, дающие возможность подкрепить это предположение. Данные эти связаны с именем Жака Маржерета и касаются времени его отъезда из Москвы. Маржерет трижды фигурирует в Хронике Буссова: в описании битвы при Добрыничах, в рассказе о времени правления Лжедимитрия I, когда Маржерет занимал пост начальника отряда телохранителей Лжедимитрия, и в последней главе Хроники, где именно Маржерету, бывшему тогда “обер-лейтенантом” в немецком полку полковника Борковского, Буссов приписывает главную “заслугу” в подавлении восстания 19 марта 1611 г. (стр. 102, 112, 186—187). Такое внимание к Маржерету (а также то, что Буссов называет его “благочестивым и рассудительным человеком”, стр. 112) делает вполне обоснованным высказанное еще Аделунгом мнение, что Буссов знал Маржерета “в Москве уже с 1605 г. и, как кажется, довольно хорошо” (Ф. Аделунг. Критико-литературное обозрение..., ч. II, стр. 11.).

Факт знакомства и, вероятно, даже совместной службы Буссова с Маржеретом важен в том отношении, что нам хорошо известно время отъезда Маржерета из Москвы (Биографические данные о Маржерете см.: Н. Устрялов, ч. I, стр. 237—242, Г. Жордания. Очерки из истории франко-русских отношений конца XVI и первой половины XVII в. Тбилиси, 1959.). Сведения об этом содержатся в грамоте князя Д. М. Пожарского от августа 1612 г., являющейся ответом на предложение группы иностранцев, в том числе и Маржерета, поступить на службу в русское войско. Пожарский выражает согласие принять на службу всех, за исключением Маржерета, мотивируя свой отказ указанием на активное участие Маржерета в иностранной интервенции и в особенности на действия Маржерета по разорению и сожжению Москвы и истреблению ее населения. Грамота Пожарского и сообщает, что Маржерет “из Москвы пошел в Польшу в нынешнем во 120 году, в сентябре месяце с изменники московского государства, что был боярин, с Михаилом Салтыковым с товарышщи” (Н. Устрялов, ч. I, стр. 423; ср.: СГГД, ч. II, № 285.).

Итак, Маржерет уехал из Москвы в сентябре 1611 г. вместе с М. Г. Салтыковым. Грамота Пожарского имеет здесь в виду посольство М. Г. Салтыкова на сейм в Варшаву к королю Сигизмунду III от московских бояр (См. переписку об этом посольстве между Сигизмундом III и боярами: СГГД, ч. II, №№ 271—274.). Дневник этого посольства, опубликованный А. Гиршбергом, позволяет еще больше уточнить время и обстоятельства отъезда Маржерета из Москвы. Посольство в составе бояр князя Ю. Н. Трубецкого, М. Г. Салтыкова, М. А. Нагого и думного дьяка В. О. Янова выехало из Москвы 11 сентября 1611 г., но, встретив за Можайском 19 сентября Ходкевича, везшего с собой сообщения от Сигизмунда III к боярам, вернулось в Москву (за исключением М. Г. Салтыкова, который, как сказано в дневнике, “поехал в Смоленск, дожидаться товарищей”) и вновь выехало из Москвы лишь 5 октября (А. Нirsсhbеrg. Polska a Moskwa, стр. 339—340.).

Можно думать, что Маржерет вместе с основной частью посольства также возвратился в Москву и окончательно покинул ее уже 5 октября 1611 г. К такому выводу приводит письмо Маржерета Джону Мерику от [33] 29 января 1612 г. из Гамбурга, в котором Маржерет, сообщая о своем отъезде из Москвы и о положении в Москве, говорит, между прочим, о том, что “генерал Ходкевич прибыл в Москву” (Н. Устрялов, ч. I, стр. 447.). Таковы обстоятельства отъезда из Москвы Маржерета. Учитывая большую общность судеб Буссова и Маржерета — этих типичных авантюристов-кондотьеров — и характер их личных взаимоотношений, представляется весьма вероятным, что вместе с Маржеретом воспользовался посольством Салтыкова к Сигизмунду III для отъезда из Москвы и Буссов, последовав, таким образом, и в 1611 г. примеру “рассудительного” Маржерета, подобно тому как в 1606 г. он порвал с Василием Шуйским и бежал из Москвы также вслед за Маржеретом, уехавшим из России, — правда, в отличие от Буссова, легально,—4 сентября 1606 г. (Там же, стр. 305.). Так заканчивается “русская” глава биографии Буссова.

Последнюю, заключительную часть его биографии правильнее всего было бы назвать: “Буссов-писатель”.

Выехав из Москвы, по нашему предположению, вместе с посольством Салтыкова и Маржеретом, Буссов, однако, не поехал в Варшаву, куда посольство Салтыкова прибыло 4 декабря 1611 г. (A. Hirschberg. Polska a Moskwa, стр. 340.), а направился в Ригу (То, что Буссов не поехал в Варшаву, видно из того, что, рассказывая, как “на недавнем сейме в Варшаве, в Польше, состоявшемся в 1611 г. в день св. Мартина”, Сигизмунд III показал послу от турецкого султана бывшего царя Василия Шуйского, находившегося в плену в Польше, Буссов предваряет этот свой рассказ следующей формулой: “Достойные доверия люди, которые в то время были посланы из Лифляндского города Риги на сейм и сами видели и слышали это, заверяют...” (стр. 179), — указывающей, что сведения о Варшавском сейме Буссов получил, будучи в Риге, от рижан.). Нахождение Буссова в Риге свидетельствуется записью на одном из списков его Хроники, что рукопись “в 1612 г. 1 марта в Риге приведена в полный порядок” (Anno 1612, d/1 Marty in Riga in richtige Ordnung gebracht) (см. в настоящем издании “Археографическое введение”, стр. 69). Итак, к марту 1612 г., т. е. меньше чем через полгода после отъезда из Москвы, Буссов уже закончил работу над своим сочинением. Такая интенсивность и вместе с тем продуктивность писательских трудов Буссова должна быть объяснена как характером его сочинения, так и мотивами и побуждениями, которыми руководствовался Буссов в работе над своей Хроникой. С наибольшей полнотой и подробностями об этом говорит сам Буссов в письме герцогу Брауншвейгскому (стр. 193—194).

Прежде всего Буссов делает чрезвычайно важное признание, что “настоящая книга” (gegenwertige Buch), содержащая “описание” (Beschreibung) “внутренних мятежей и ужасных войн”, написана им не одним, а совместно с “другим почтенным человеком (andern ehrlichen Mann), которого в другом месте письма он называет своим “помощником” (Mein Mitgesell).

Другой вопрос, освещаемый в письме герцогу Брауншвейгскому, — это вопрос об источниках, на основе которых написана “книга” Буссова. Буссов заявляет, что он и его помощник описывали события, “частью разузнавая обо всех этих делах от честных и достойных доверия людей, частью, как уже говорилось выше, пережив их сами”, и что “все истинно так одно за другим и происходило и никакой лжи, никакого обмана сюда не приметалось”. Это общее заявление дополняется указанием в другом месте письма, что у Буссова и его помощника имелось “больше возможностей сделать это, чем у других, ибо мы могли не только наблюдать и записать все, что во время этого разорения происходило там в разных местах, свидетелями и участниками чего мы частью были сами, но и [34] проследить события, имевшие место при тамошнем дворе за несколько лет до того и послужившие поводом для этих intestini belli, так как нам удалось получить сведения о них как от московитов, так и от тех немцев, кои уже до нас много лет жили в России и записывали (verzeichnet) эти дела по мере того, как они происходили” (см. наст, изд., стр. 193).

Наконец, письмо Буссова дает возможность определить и мотивы, которыми он руководствовался в работе над своей книгой, и цели, которые он преследовал ее написанием. Заявляя, что он очень хотел бы обнародовать “эти московитские дела” (diese Moschowiter Sachen) “среди немцев” (Deutscher Nation) “в виде печатной книги”, Буссов подчеркивает особо важное значение своей “книги”, хотя и называет ее уничижительно “ничтожной и несовершенной”. Обоснованию этого положения Буссов посвящает целый длинный период, где противопоставляет свое сочинение о московитских делах тому, что о них уже раньше “рассказывалось” (erzehlet und berichtet) “многими достойными воинами” (ehrlichen Kriegesleuten), — как воевавшими против московитов на стороне шведов и поляков, так и использовавшимися на время самими московитами против их врагов, — объявляя главным недостатком этих рассказов и отчетов то, что в них, в отличие от его “книги”, отсутствует изложение “первоначальных причин” (anfenglichen Ursachen) междоусобной войны, о которых “ни немецким поселенцам, ни сотням тысяч московитов не было известно все”.

Не может быть сомнения в том, что, говоря о рассказах и сообщениях достойных военных о московитских делах, Буссов прежде всего имеет в виду сочинение своего старого знакомого капитана Жака Маржерета, написанное им по желанию короля Франции Генриха IV и изданное в Париже в 1607 г. под заглавием “Состояние Российской державы и великого княжества Московского со всем тем, что там произошло наиболее достопамятного и трагического в правление четырех государей, начиная с 1590 и по сентябрь 1606 г”. (Estat de l'Empire de Russie, et Grande Duche de Moscovie. Avec ce qui s'y est passe de plus memorable et tragique, pendant le regne de quatre Empereurs i scavoir depuis l'an 1590 jusques en l'an 1606 en septembre. Par le Capitain Margeret. Paris, 1607).

Сочинение Маржерета, принесшее ему славу как писателю, было несомненно известно Буссову от самого автора, а может быть, даже и имелось у него. Пример Маржерета и мог дать Буссову идею после краха его карьеры на поприще войны и политики попытаться прославиться как писатель. Во всяком случае, название сочинения Буссова “Смутное состояние Русского государства в правление царей... с 1584 по 1613 г.” близко повторяет название сочинения Маржерета. С другой стороны, в центральном вопросе — о личности Лжедимитрия I — сочинение Буссова полно скрытой полемики с Маржеретом. В противоположность Маржерету, считавшему Лжедимитрия I истинным сыном Ивана Грозного, Буссов выдвигает целый арсенал доказательств того, что Лжедимитрий I — самозванец. Наконец, поскольку у Маржерета отсутствует акт цареубийства со стороны Бориса Годунова — первопричина “Смутного состояния” России, по Буссову, — сочинение французского капитана оказывается полностью отвечающим той характеристике “рассказов и известий военных людей”, которая дается им в письме Буссова, в плане противопоставления этим “рассказам” своей “книги”, главная ценность которой, по мнению ее автора, состоит именно в изложении первоначальной причины “междоусобной войны” в России.

Итак, целью Буссова являлось дать наиболее полное и обстоятельное освещение “Смутного состояния Русского государства” и причин, породивших это состояние. Буссов был очень хорошо подготовлен для выполнения стоявшей перед ним задачи. У него были собственные записи о тех [35] событиях, наблюдателем и участником которых он являлся, рассказы и записи о более ранних событиях, полученные им как от русских, так и от живших в Москве немцев; наконец — самое главное — Буссов обладал огромным запасом наблюдений за годы его пребывания в России, когда он почти все время находился в центре борьбы — то в Москве, то у Болотникова, то у Лжедимитрия II, то, наконец, опять в Москве. Кроме того, у Буссова имелся “помощник”.

Заявление Буссова, что он писал свои “Московитские дела” вместе с “помощником”, разрешает длительный историографический спор о том, кто был автором публикуемой Хроники: Конрад Буссов или Мартин Бер? Решение этой контраверзы в пользу Бера, предложенное Карамзиным и поддержанное Устряловым, обосновавшими свое мнение ссылкой на то, что Петрей в своем сочинении о России дважды упоминает о писателе Мартине Бере и ни разу не говорит о Буссове как о писателе (хотя и сообщает эпизод с попыткой Буссова возглавить заговор в пользу Бориса Годунова в Нарве в 1601 г.), было в 40-50-х годах XIX в. оспорено Аделунгом, Гротом и Куником в России и Е. Германом в Германия (Карамзин. История государства Российского, т. X, примеч. 27, и по указателю под словом “Мартин Бер”; Н. Устрялов, ч. I (Берова Летопись Московская); Ф. Аделунг. Критико-литературное обозрение..., ч. II, стр. 26—66; Я. Грот, стр. 22; A. Kunik. Aufklaerungen..., стр. 26 и сл.; Е. Herrmann. Geschichte des russischen Staates. Гамбург, 1846, Приложения: Uber die chroniken von Konrad Busso, Petrejus und Martin Beer, стр. 780—782. — Подробный обзор историографии о Буссове вплоть до начала 50-х годов XIX в. дает Куник в указанной работе. Ср. также: В. Кордт. Чужоземнi подорожнi..., стр. 66—67.).

В отличие от Карамзина и Устрялова, пользовавшихся анонимной редакцией Хроники, в распоряжении Германа и Аделунга, а также и Куника был Дрезденский (а также Академический) список Хроники, в заголовке которого в качестве автора Хроники прямо назван Буссов, а в тексте имеется целая группа автобиографических заметок Буссова. Это дало возможность Аделунгу и Герману, а вслед за ними и Кунику, со всей бесспорностью установить авторство Буссова и показать ошибочность точки зрения Карамзина и Устрялова.

В свою очередь Грот, произведя сопоставление параллельных мест из сочинения Петрея (широко использовавшего текст Хроники Буссова в разделах, посвященных событиям начала XVII в.) с двумя редакциями Хроники — анонимной, опубликованной в русском переводе Устряловым и приписываемой им Беру, и той редакцией, которая представлена Дрезденским списком и называет автором Буссова (Грот пользовался Дрезденским списком Хроники не непосредственно, а по описанию его у брауншвейгского историка XVIII в. Трейера и в сочинении Германа, опубликовавшего в особом приложении важнейшие места Хроники, свидетельствующие об авторстве Буссова), — установил, что заимствования Петрея восходят не к анонимной редакции, приписываемой Беру, а к буссовской редакции, представленной Дрезденским списком, хотя и отметил, что некоторых деталей, о которых со ссылкой на Бера говорит Петрей, нет ни в одном из сохранившихся списков Хроники.

Пересмотр точки зрения Карамзина и Устрялова (сам Устрялов, впрочем, остался на старых позициях — см. его замечание в предисловии к 3-му изданию Хроники Бера) (Н. Устрялов, ч. I, стр. 4.) и “восстановление в правах” Буссова (Die Restitution Bussows, по выражению Куника) (A. Kunik. Aufklaеrungen..., стр. 17.) не снимает, однако, вопроса о Бере и его отношении к Хронике. Прежде всего, о Бере-писателе дважды и вполне определенно говорит Петрей. Так, в рассказе Петрея о принце Густаве Шведском имеется следующее место: “Поэтому [36] несправедливо известие Мартина Бера, который пишет, что сам погребал Густава в монастыре Димитрия Солунского и получил за сие 20 рублей в награду” (Цитирую по Гроту (см.: Я. Грот, стр. 21)). И действительно, известие о том, что пастор Мартин Бер 22 февраля 1607 г. хоронил Густава в Кашине, в монастыре Димитрия Солунского, имеется во всех списках Хроники — правда, без упоминания о плате, полученной Бером (См. наст, изд., стр. 85; RRS, стр. 10; Н. Устрялов, ч. I, стр. 19; Рук. отд. ГПБ, шифр: F, IV. 320, л. 12 об. — Следует отметить, что у Устрялова и в списке ГПБ текст неисправен: вместо фамилии Бера говорится “пастор Леве из Нейштата” (Н. Устрялов, ч. I, стр. 19) или “пастором Мартыном Леве новогородцем (Neostachenfem)” (список ГПБ, л. 12 об.). Я. Грот предположил по этому поводу, что “имя Леве или опечатка, или по ошибке переписчика попало сюда вместо имени Бер, которое, если было написано нечетко, очень легко могло подвергнуться такому превращению по сходству букв, встречающихся в обоих именах, когда их представишь себе в немецкой скорописи” (Я. Грот, стр. 7). Во всяком случае, особенно с учетом варианта в списке ГПБ, не вызывает сомнения, что здесь имеется в виду Бер.). И именно на основе этого известия Карамзин и считал Бера автором Хроники. Еще важнее другое свидетельство Петрея о Бере-писателе, содержащееся в рассказе о попытке Василия Шуйского отравить Болотникова, послав в Калугу для этой цели немца Фридриха Фидлера. Весь этот рассказ Петрей целиком заимствует из Хроники Буссова, в том числе и текст клятвы, взятой Шуйским с Фидлера, что тот сдержит свое слово. Но в отличие от Хроники Буссова ни в одном из списков которой ничего не говорится о том, кто был составитель текста клятвы Фидлера, Петрей предпосылает тексту клятвы следующее заявление: “А чтобы всем было очевидно, как гласила клятва, которую он дал, я хочу записать ее слово в слово, как ее написал и обнародовал Мартинус Бер, который был автором (письменным отцом) этой клятвы”. Вслед за тем Петрей помещает текст клятвы Фидлера, причем не только в немецком издании 1620 г., но и в первом, шведском издании сочинения Петрея текст клятвы Фидлера дается на немецком языке, точно совпадая, за исключением незначительных редакционных разночтений, с текстом клятвы в Хронике Буссова (RRS, т. I, стр. 74 (текст клятвы у Буссова), стр. 211 (текст клятвы в немецком издании Петрея) и стр. 359, прим. 540—547 (цитированный выше текст из шведского издания Петрея и разночтения в тексте клятвы)). То, что Петрей привел в шведском издании текст клятвы Фидлера по-немецки, может означать только одно, — что Петрей действительно держал в руках Хронику, автором которой он считал Бера, и действительно выписал из нее “слово в слово” клятву Фидлера. (Напротив, ссылка на Бера в рассказе о Густаве Шведском содержится в такой форме, что допускает возможность того, что Петрей, скажем, имел в виду какое-нибудь письмо Бера). К этим свидетельствам о Бере-писателе у Петрея нужно добавить материал, который можно извлечь из самой Хроники Буссова. Материал этот содержится в рассказе о козельских немцах. Рассказ этот, главным героем в котором выступает Бер, спасающий немцев от угрозы расправы с ними Лжедимитрия II, упоминает о “молитвах и псалмах”, которые Мартин Бер “сам сочинил в этой беде и которые можно найти в конце этой книги” (стр. 171). И действительно, в конце Хроники Буссова с особым заголовком помещены три молитвы и один стихотворный псалом (названный по-латыни Lamentatio). В этом псалме и состоит весь интерес, так как он представляет собой акростих, образующий из первых букв, с которых начинается каждая строфа, имя его автора: Martinus Beer (Там же, стр. 135-136.). Наличие в Хронике Буссова псалма-акростиха с именем Мартина Бера, помещенного к тому же в конце рукописи, еще более увеличивает материал, говорящий в пользу участия Вера в составлении Хроники, превращая рассказ о том, что Бер [37] сочинил свой псалом экспромтом, на берегу Оки, в простой литературный прием, имеющий целью обратить внимание читателя Хроники на акростих. Можно было бы даже идти дальше и видеть в этом акростихе вообще указание на то, что Бер являлся автором Хроники, если бы и в ее заголовке и в тексте не было прямых и бесспорных свидетельств об авторстве Буссова. Но эти материалы о Бере полностью укладываются в формулу письма Буссова герцогу Брауншвейгскому о “помощнике” (Mitgeselle), вместе с которым он составлял свою “книгу”. Роль Бера как “помощника” Буссова вполне отвечала характеру родственных отношений между ними как зятем и тестем (о женитьбе Бера на дочери Буссова говорит Петрей в шведском издании своего сочинения) (Я. Грот, стр. 22.). Вместе с тем Бер обладал такими качествами, которых как раз могло недоставать у Буссова-писателя, именно — школьной и церковной образованностью, ибо, в противоположность Буссову, который, по его собственному признанию в письме герцогу Брауншвейгскому, “с юности” (von Juеgent) находился на службе у государей и владетельных особ, т. е. воевал, провел свыше 40 лет (“большую часть своей жизни”), как он пишет в письме советнику герцога Брауншвейгского Пепарино от 3 февраля 1614 г. (см. стр. 195) (Ср.: A. Kunik. Aufklaerungen..., стр. 35, ср. стр. 76.), вне Германии и вряд ли где-нибудь серьезно учился, Мартин Бер приехал в Москву в 1600 г. по приглашению Бориса Годунова, будучи студентом Лейпцигского университета, и первые три года своего пребывания в Москве являлся учителем “немецкой и латинской школы” в Немецкой слободе в Москве (Краткий биографический очерк Мартина Бера см.: наст, изд., комм., № 21.).

Участию Бера в составлении Хроники Буссова хорошо отвечает ее литературная форма.

Еще Куник отметил двойственность и противоречивый характер литературной формы Хроники. С одной стороны, “многие рассказы и рассуждения”, содержащиеся в Хронике, свидетельствуют, что ее автор “получил для своего времени неплохое школьное образование”, что “в библии он совсем не чужой, но очень опытен”, что он “показывает хорошее знакомство с латинской литературой. Он не только употребляет известные образы, взятые из древней истории, но и приводит по тогдашней моде отдельные латинские фразы. Сомнительные места он не пишет по-немецки, а только по-латыни”. С другой стороны, “в немецкой литературе он совершенно необразован. Его стиль во многих местах беспомощен, даже груб и неправилен” (Kunik, Aufklaerungen..., стр. 38—39.). Куник, начинавший свои исследования о Буссове с позиций признания Буссова единоличным автором Хроники и напечатавший первую часть своей работы о Буссове, из которой и заимствованы цитированные выше места, еще до получения им писем Буссова герцогу Брауншвейгскому и Пепарино (См. “Постскриптум” Куника от 21 апреля 1851 г., в котором он отмечает, что хотя после того, как ему стали известны письма Буссова, отдельные места его работы должны были бы в некотором отношении подвергнуться переработке, он “по случайным обстоятельствам” оставляет их в прежнем виде (A. Kunik. Aufklaеrungen..., стр. 35)) относил языковый и стилистический дуализм Хроники к одному Буссову (В заключительной части своей работы Куник, ссылаясь на письма Буссова, признает участие Бера в написании Хроники Буссова, но считает его “очень ограниченным” и выразившимся, кроме составления текста клятвы Фидлера, молитв и псалма, да еще “двух-трех сообщений”, в том, что Бер “придал всему сочинению более или менее гладкую форму” (A. Kunik. Aufklaеrungen..., стр. 75). Вместе с тем, однако, Куник допускает, что участие Бера, “может быть, объясняет некоторую непоследовательность немецкого стиля” Хроники.). Однако гораздо вероятнее видеть и в [38] античных образах, и в латыни, и, наконец, в библейских текстах и темах выражение участия в составлении Хроники Мартина Бера (Это предположение можно подкрепить обращением к тексту сохранившейся записки М. Бера (Benchte), относящейся ко времени его пребывания в Нарве в качестве пастора. Эта записка, посвященная бичеванию алчности, честолюбия, разврата и других пороков его прихожан, может служить характерным образцом литературного стиля Мартина Бера, сочетая в себе язык библейского проповедника с вкрапленными в текст латинскими словами и выражениями (журнал “Das Inland”, 1836, № 36). Еще любопытнее для характеристики облика Бера его автограф — запись в альбоме Олеария 28 января 1634 г., представляющая собой латинское изречение: “Omne solum forti patria est, ut piscibus aequor” (Смелому всякая земля — отечество, как рыбам море). Трудно сказать, что полнее отразилось в этом афоризме: латинская ли ученость Бера, как бывшего студента Лейпцигского университета и пастора евангелической церкви, или та же самая психология кондотьеризма, что у Буссова, “помощником” и “зятем” которого являлся М. Бер (Das Inland, 1851, № 44)). Напротив, грубый и неправильный с литературной точки зрения “немецкий стиль” Хроники вполне соответствует облику самого Буссова, относившегося как раз к той категории “военных людей” (Kriegsleute), с “рассказами” которых Буссов и сравнивает свою Хронику в письме герцогу Брауншвейгскому.

Чрезмерно ограничительно толкуя участие Бера в составлении Хроники, Куник, тем не менее, в общем правильно считал, что основным автором Хроники был Буссов, как верным является и мнение Куника, что в основе Хроники лежит подробный дневник (em reichhaltiges Tagebuch), ведшийся “самим Буссовым” (А. Кunik. Aufklaerungen..., стр. 75.).

Свое мнение, что в основе Хроники Буссова лежит его дневник, Куник основывал на опубликованном немецким историком Шмидтом-Физельдеком заголовке одной из Вольфенбюттельских рукописей Хроники Буссова, где прямо говорится о дневнике Буссова (Там же, стр. 12; см. также археографическое введение, стр. 67 (Вольфенбюттельский II список)). Однако сам Куник не был знаком с той редакцией Хроники Буссова, которая представлена Вольфенбюттельской и Дрезденской рукописями и публикуется в настоящем издании (Куник прямо говорит, что не имел возможности пользоваться той копией с Дрезденского списка Хроники Буссова, которой владел Аделунг (A. Kunik Aufklaеrungen..., стр. 21)). Между тем именно в этой редакции дневниковая основа Хроники и вместе с тем личность Буссова как ее автора выступают особенно ясно.

Таким образом, можно полагать, что совместная работа Буссова и Бера над Хроникой после отъезда их из России и поселения в Риге заключалась в литературной обработке как дневника Буссова, так и его рассказов-воспоминаний о “московитских делах”. Важнейшими элементами этой обработки можно считать: во-первых, включение в текст Хроники рассуждений религиозно-нравственного характера, в том числе целых проповедей в стиле молитв Бера, помещенных в конце Хроники; во-вторых, введение в изложение латыни как для украшения стиля, так и для зашифровки наиболее неблагопристойных мест солдатских анекдотов, которыми так обильна Хроника Буссова; наконец, в-третьих, драматизацию событий, наделение важнейших действующих лиц речами, произносимыми в виде монологов и диалогов по всевозможным поводам, — черта, являющаяся отличительной особенностью Хроники Буссова (Так, в Хронике имеется: 3 речи царя Федора (стр. 116, 146, 180), 7 речей Бориса Годунова (стр. 82, 83, 90, 91, 92); 3 речи Василия Шуйского (стр. 79, 81); 9 речей Лжедимитрия I (стр. 94, 95, 108, 110, 113, 119, 121); 13 речей Лжедимитрия II (стр. 138, 145—146, 151, 161—162, 168, 170, 172—173, 177); 7 речей Марины Мнишек (стр. 124, 152, 164, 170); 6 речей Мартина Бера (стр. 169, 170, 171, 172, 173); 4 речи князя Шаховского (стр. 135, 136); 4 речи Болотникова (стр. 139, 144, 146) и др., а также речи “поляков”, “немцев”, “бояр”, “народа” и др.). [39]

Было бы неправильным, однако, сводить процесс написания Хроники Буссова только лишь к одному литературному оформлению его дневника и других материалов о событиях в России. При всей важности вопросов литературной формы, все же основным моментом в работе Буссова и его “помощника” над составлением Хроники было определенное освещение и оценка описываемых в Хронике событий и лиц. Это признает и сам Буссов, подчеркивая (как мы видели), что целью его “книги” было указать “первоначальные причины” “междоусобной войны” в России. И действительно, широта охвата событий социальной, политической и освободительной борьбы в Русском государстве в конце XVI—начала XVII в. сочетается в Хронике с освещением этих событий и оценкой их с определенных классовых позиций.

Позиции эти обусловлены социальным лицом автора Хроники, Конрада Буссова. Авантюризм Буссова, неоднократно отмечавшийся в предыдущем изложении, меньше всего может рассматриваться как чисто индивидуальная черта его характера. Авантюрист-кондотьер, наемный солдат-ландскнехт, продающий свою шпагу любому, кто захочет ее купить, — это яркое явление эпохи, социальный тип, порожденный Европой XVI в. По характеристике Энгельса, “образовался класс людей, который жил войной и для войны... Центральная Европа была наводнена всевозможным condottieri, для которых религиозные и политические распри служили предлогом к тому, чтобы грабить и опустошать всю страну” (Ф. Энгельс. Военные произведения, т. I, стр. 164.). Буссов и есть яркий образец авантюриста-кондотьера, представителя “класса людей, который жил войной и для войны”. Хроника же Буссова — столь же яркий памятник оправдания и восхваления как самого автора, так и его собратий по оружию, иностранных наемников в России.

Характер идеологических воззрений Буссова отразился на содержании его Хроники, как в особом внимании к теме о “немцах”, так и в изображении “немцев” главными “героями” событий во время военных действий — начиная с битвы при Добрыничах 1605 г. и кончая мартовскими боями 1611 г. в Москве.

Идеологические воззрения Буссова сказались и на его трактовке восстания Болотникова, где основное внимание Буссов сосредоточивает на чисто внешнем описании событий, игнорируя социальный характер борьбы; Болотников же изображается не вождем крестьянской войны против феодалов, а “благородным героем”, давшим обет верности “царю Димитрию” и павшим жертвой преданности своему “государю”. Безразличие Буссова к интересам народных масс и их борьбе отразилось в ироническом прозвище “Herr Omnis”, под которым в Хронике Буссова выступает народ. (Впрочем, этот латинизм может быть отнесен и за счет Бера).

Таким образом, в описании и оценке Буссовым исторических событий и лиц выступает определенная тенденция, обусловленная характером идеологических позиций автора.

В идеологических воззрениях Буссова необходимо, однако, подчеркнуть и другую сторону. Воззрения эти можно было бы назвать идеологией своеобразного “кондотьеризма”, для которого главный интерес представляет сама война как таковая, как источник и средство обогащения и которому в равной степени далеки и чужды политические цели и интересы всех борющихся сторон. Такое отсутствие глубоких интересов и прочных связей как с лагерем Шуйского, так и с лагерем польско-шведских [40] интервентов не только отразилось на биографии Буссова (побывавшего и у Шуйского, и у Болотникова, и у Лжедимитрия II, и у поляков, и, наконец, уехавшего из России) (Еще более выразительна в этом отношении биография Маржерета, сначала активного участника на стороне Генриха IV в гражданских войнах во Франции (см. обращение Маржерета к Генриху IV, помещенное в начале книги Маржерета: Н. Устрялов, ч. I, стр. 247—248), а затем служившего (последовательно) Борису Годунову, Лжедимитрию I, Василию Шуйскому, Лжедимитрию II, Сигизмунду III и, наконец, пытавшегося предложить свои услуги ополчению Минина и Пожарского.), но и сказалось на его позиции в отношении событий крестьянской войны и иностранной интервенции, создав возможность для него более или менее объективного и критического отношения и к Шуйскому, и к Лжедимитрию II и, с другой стороны, выразившись в благожелательном отношении Буссова к Болотникову и даже в признании правомерности освободительной борьбы крестьян против тушинцев и польских интервентов (см. стр. 157—158).

Кондотьеризм Буссова сказался на содержании его Хроники и еще в одном отношении. Будучи профессиональным солдатом, “опытным в военном искусстве”, Буссов и в своей Хронике выступает прежде всего именно как военный писатель. Как правильно отметил Куник: “В своей Хронике направляет он взор предпочтительно на военные события, рисуя живо битвы и военные сцены, очень часто пользуется терминами „герой", „смелый герой", показывает свое удовольствие, если он говорит о смелом и счастливо проведенном действии, и принимает там и тут вид опытного мастера, если он говорит о какой-либо тонкой операции какого-либо военачальника” (А. Кunik. Aufklaerungen..., стр. 39—40.). Эта профессиональная компетентность Буссова в военных вопросах придает особую ценность всему тому материалу, который относится к описанию военных событий и военных действий, занимающему столь большое место в Хронике Буссова.

Итак, идеологические воззрения Буссова сказались на содержании его Хроники в двояком отношении: с одной стороны, в тенденциозности и апологетическом характере освещения ряда вопросов, но с другой стороны, в относительной объективности и профессиональной точности в описании событий. К этому надо добавить отмеченную уже выше специфическую черту Буссова-писателя, заключающуюся в сознательном стремлении к максимальной сдержанности в отношении всего, связанного с его собственной персоной, — черта, создававшая такие трудности в изучении биографии Буссова и превратившая его, по выражению Грота, в “довольно загадочное лицо” (Я. Грот, стр. 12.). Поэтому торжественное заявление Буссова в письме герцогу Брауншвейгскому, что в его Хронике все описано так, как произошло в действительности, без “фальши и лжи”, — скорее характеризует стремление Буссова представить себя как писателя с наиболее выгодной стороны, чем действительное содержание его книги. Нет необходимости доказывать, что Хронике Буссова в определенной степени присущи черты, общие для всех мемуаров иностранцев того времени, — цифровые преувеличения, неточности в датах и именах и т. д., — хотя и здесь Буссов во многом дает очень ценный и точный материал (см. комментарий).

Текст воспроизведен по изданию: Конрад Буссов. Московская хроника. 1584-1613. М-Л. АН СССР. 1961