ИОСИФ БУДИЛО. ДНЕВНИК СОБЫТИЙ, ОТНОСЯЩИХСЯ К СМУТНОМУ ВРЕМЕНИ. 1603 – 1613 гг. ИЗВЕСТНЫЙ ПОД ИМЕНЕМ ИСТОРИИ ЛОЖНОГО ДИМИТРИЯ. HISTORYA DMITRA FALSZYWEGO. DrevLit.Ru

ИОСИФ БУДИЛО

ДНЕВНИК СОБЫТИЙ, ОТНОСЯЩИХСЯ К СМУТНОМУ ВРЕМЕНИ

(1603 – 1613 гг.),

ИЗВЕСТНЫЙ ПОД ИМЕНЕМ ИСТОРИИ ЛОЖНОГО ДИМИТРИЯ

HISTORYA DMITRA FALSZYWEGO

Из рукописи Императорской Публичной Библиотеки, на польском языке F. IV, № 33.

В этой рукописи заключается, между прочим, дневник событий, относящихся к смутному времени с 1603 г. по 1613. По заглавию, сделанному на корешке этой рукописи, дневник этот стал известен между учеными под именем истории ложного Димитрия (Histоrya Dmitra falszywego); но это пазвание не совсем точно. В дневнике этом излагается история двух лже-Димитриев — первого и второго (Тушинского) или, правильнее — дневник событий из времен второго самозванца и Междуцарствия. О первом самозванце здесь самые краткие известия. Затем следует описание допросов полякам в Москве после убийства первого самозванца (Стр. 87-121) далее — краткие сведения о возстании в Северской области, о Болотникове, Заруцком, о появлении самозванца Петра, о поражении их Шуйским и о появлении второго (Тушинскаго самозванца (Стр. 121-124)). Собственно, дневник [VII] начинается с 2 сентября 1607 г., с прибытия к этому самозванцу Мозырского хорунжего Будилы (Стр. 124.) и оканчивается письмом, как видно по контексту, того же Будилы к королю от 14 января 1613 года из Нижнего-Новгорода, из тюрьмы. Это дает повод думать, что дневник этот составлен или самим Будилой или лицом близким к нему. Это подтверждается и тем, что в дневнике дается довольно много внимания делам Будилы. Впрочем, есть в нем подробные описания и таких дел, в которых Будило не участвовал. Указываем страницы, на которых можно найти данные для исследования об авторе дневника или, по крайней мере, о том, из чьих рук он брал свои материалы (Стр. 126, 136, 138, 186, 195, 198, 199, 203, 223, 229, 246, 247, 91).

В этом дневнике некоторые события, относящияся к смутному времени с 1607 по 1613 г. довольно подробно описаны, как например: Болховская битва (Стр. 130-134), движение Скопина-Шуйского от Твери к Москве (Стр. 157—165), хлопоты Тушинского самозванца удержать при себе тушинцев 1610 (Стр. 188—9, 193-5), движение тушинцев из Калуги к Москве 1611 г. (Стр. 223), время осады польского войска в Москве (Стр. 254). Еще более важны сведения дневника о сборе ополчения у Ярославля 1609 г. для соединения с Скопиным-Шуйским (Стр. 151—156), об ополчении Трубецкого, Заруцкого и Ляпунова (Стр. 227-8), об ополчении Пожарского и Минина (Стр. 315—317), об убийстве Ляпунова (Стр. 251), о приведении казаками к присяге на имя Псковскаго самозванца Трубецкого, Заруцкого и других воевод (Стр. 287), о голоде в польском войске, осажденном в Кремле (Стр. 348-350), о спасении поляков от гибели в Нижнем матерью князя Пожарского (Стр. 355) и, наконец, переписка между Пожарским и главными вождями осажденного в Кремле польского войска — Стравинским и Будилой (Стр. 326—338).

1603 год. Появился в Польше человек, который говорил, что он сын Ивана Васильевича, Димитрий Иванович. Перед тем он пребывал в Киеве, в монастыре, в одежде инока, затем при дворе киевского воеводы, князя Константина Островского, но здесь он не хотел объявлять себя, а отправился к князю Адаму Вишневецкому, которому сказал о себе и которого уверял, что он настоящий сын великого князя [82] Московского, царя Ивана Васильевича. При этом он рассказал, что Бог чудесным образом, при содействии его доктора, избавил его от смерти, приготовленной ему Борисом Годуновым, который, желая быть царем, приказал было задушить его в Угличе, что на его место положен был и зарезан другой мальчик, что тот же доктор отдал его на воспитание одному боярскому сыну и советовал скрываться под одеждою чернеца. Князь [83] Адам Вишневецкий, выслушав от него этот рассказ, дал знать об этом своему брату Константину и отправил к нему Димитрия. В это время приехал в Жуловцы к князю Константину Вишневецкому слуга канцлера великого княжества Литовского Льва Сапеги и сообщил, что служил в Угличе у царевича Димитрия, что у царевича были знаки на челе, а когда увидел их на Димитрии [самозванце], то признал в нем настоящего сына великого князя Московского Ивана Васильевича, Димитрия Ивановича. После того князь Константин известил об этом короля, который приказал привести его к нему. Проезжая с Димитрием Самбор, князь Константин заехал к Сендомирскому воеводе Юрию Мнишку. У Мнишка тоже был слуга, который находился в плену у русских, был в заключении в Угличе и знал царевича Димитpия еще [84] малым мальчиком; он тоже признал в нем действительного царевича. По всем этим признакам, а также по тому, что к нему приезжали многие русские и признавали его настоящим, наследственным их государем, король поверил, что он действительно царевич и приказал Сендомирскому воеводе дать ему из Самборской экономии в пособие несколько тысяч злотых, к которым Сендомирский воевода прибавил и своих денег, когда Димитрий обещал ему жениться на его дочери. Живя в Самборе, Димитрий собирал войско.

1604 год. Царевич Димитрий, собрав около себя немного рыцарства, двинулся с Сендомирским воеводой из Самбора к Московским границам, но еще прежде, чем пришел к ним, писал к Борису, бывшему тогда царем в Москве ⁷.

Когда Димитрий пришел к [85] Московским границам, то украинные Северкие крепости, как то: Моравск, Чернигов, Путивль, Рильск, Курск добровольно сдались ему, а Новгород-Северский, который не хотел сдаться и в котором засел боярин Басманов, Димитрий осадил. На выручку его Борис Годунов прислал князя Мстиславского со стотысячным войском, которого Димитрий с небольшим числом поляков поразил. Затем, в ту же зиму, когда Димитрий не снимал осады этой крепости, Годунов послал еще большее войско под начальством своего родственника Ивана Годунова. Димитрий пошел против него и встретился с ним под Шенским [Севским], но потерпел поражение, отчасти вследствие измены казаков, которым он слишком уж доверял, отчасти от того, что поляки после вышеупомянутого сражения почти все ушли от него с Сендомирским воеводой. [86]

Димитрий принужден был той же зимы с остатками войска уйти в Путивль, где мещане с радостью его приняли и обещали стоять за него своими головами. Иван Годунов с войском своим должен был осадить Кромы, так как здесь засели Донские казаки и загородили дорогу в Путивль. Он долго осаждал Кромы, но ничего не мог сделать казакам; напротив, казаки часто его беспокоили своими вылазками. Между тем царь Борис Годунов впал в отчаяние, заболел и умер; некоторые говорят, что он отравлен. После его смерти сделали царем сына его Феодора, который был еще в молодых летах. Московское войско, осаждавшее Кромы, когда узнало о смерти Бориса, то по внушению Басманова, бывшего начальником в Новгородке, сдалось Димитрию и привело к нему в Путивль связанным Ивана Годунова. Басманов сейчас же [87] приобрел у Димитрия великую милость. Когда известие об этом дошло до Москвы, то русские, не видя на кого бы надеяться, принуждены были тоже признать Димитрия; они отвергли Феодора Борисовича и от имени всей земли послали за Димитрием в Путивль. Жена Бориса Годунова, мать молодого царя, видя, что всеми оставлена и опасаясь подвергнуться какой либо позорной смерти, приняла яд и дала его сыну и дочери. От этого яда она и сын ее умерли, а дочь сейчас же вырвало и она осталась жива. 1605 г. Димитрий въехал в Московскую столицу. Думные бояре, как князь Мстиславский, князья Шуйские встретили его в Серпухове, провожали в Москву с честию и венчали на царство. 1606 г. Царю Димитрию привезли в Москву жену — Марину Мнишковну, дочь Сендомирского [88] воеводы, которую привез сам отец, и с ним прибыли многие сенаторы и друзья, а также многие замужние женщины и девицы. Велика была теперь радость, но через девять дней после коронации жены Димитрия еще большая была печаль. Москвитяне, находя для себя обидным, что Димитрий взял себе жену из другого народа (у них нет этого обычая; государь должен в своем государстве брать себе в жены девицу, какая ему понравится) и выдумав много других причин к неудовольствию, а в особенности ту, что Димитрий, по их мнению, не был действительным сыном Ивана, а был Гришкой Отрепьевым, по внушению князя Василия Шуйского, собравшего вокруг себя сообщников, кинулись сперва на самого царя и убили его на рассвете в его комнате, при чем наделали много жестокостей и [89] бесчестия как самой царице, так и другим замужним женщинам и девицам, которых без всякого стыда оставили нагими, потом кинулись на поляков, спокойно спавших по своим квартирам. Жестокий народ без всякого сожаления глумился над ними и бил их. Убит был священник во время обедни; дары не были почтены, их разбросали и топтали ногами. Все делали с поляками, что только могли изобресть тиранство и кровожадность. Шляхетская кровь лилась в домах, на улицах, на площадях. От этих московских неистовств погибло 1300 поляков, а остаток не убитых мужчин и женщин, раздетых до нага, как мать родила, загнали, как скот, в один подвал, где они и находились до тех пор, пока их не развезли по крепостям. Изрубленное тело царя выволокли на площадь и оно три дня [90] лежало на скамейке; потом его сожгли, всыпали пепел в пушку и выстрелили. Знатнейших поляков, а также Сендомирского воеводу и его дочь заключили в тюрьму и потом в одних рогожах рассылали по крепостям. Послов, которых король прислал на свадьбу Димитрия, тоже, вопреки закону всех народов, подвергли заключению. Угостив таким образом поляков на этой свадьбе, князь Василий Шуйский, подстроивший все, что ему было нужно, сделался царем и об одержанной им таким образом победе разослал по всей земле, по городам и уездам грамоту следующего содержания ⁸.

Копия грамоты на польском языке, которую (грамоту) расстрига Гришка Отрепьев скрепил своею подписью и дал на себя воеводе Сендомирскому. Мы, великий князь Василий Иванович всея Руси [91] грамоту эту нашли в комнате того же расстриги и посылаем ее тоже по городам и уездам. Бучинские сказали, что эта грамота писана собственною рукою Сендомирского воеводы.

Мы, Димитрий Иванович, божиею милостию царевич всея Руси, Углицкий, Дмитровский и других княжеств моих предков государства Московского и отчич. По усмотрению всемогущего Бога, от которого все берет свое начало и конец и который посылает нам смерть, наша жизнь в начале шла не так, как обычно бывает у христиан. Теперь мы усмотрели в честном доме и возлюбили себе честного рода и благочестивой жизни друга и спутника себе, с которыми при милости божией желали бы в любви жить до конца — дочь воеводы Сендомирского, старосты Львовского и Самборского Юрия Мнишка, человека великой доброты и великой милости. Мы признали его своим [92] отцом и просили его быть к нам всегда расположенным и выдать за нас дочь свою Марину. Мы теперь пока еще не на государствах наших, но когда, Бог даст, мы будем царствовать на наших государствах, то будем помнить нашу присягу, будем держать верно наше слово, исполним наше настоящее решение, и взаимная любовь будет между нами. В подтверждение настоящего нашего решения, мы, во имя св. Троицы, даем наше царское слово, что повенчаемся с девицей Мариной, а если не женимся на ней, то пусть будет на нас проклятие. Когда, Бог даст, мы вступим на престол наших государств отчины нашей Московской, тогда мы дадим 10,000,000 [!] злотых польских отцу нашему [Мнишку], также и жене нашей Марине на содержание и сборы в столь далекую дорогу и на приданое — драгоценных камней, золота, серебра, [93] парчи; послов отца нашего и Марины мы без задержки будем отправлять, одарив их нашим царским жалованьем. Все это мы обещаем нашим царским словом. Кроме того, когда Бог даст нам занять престол наших предков, то мы сейчас же отправим наших послов к светлейшему королю Польскому, с известием об этом и с просьбой дозволить исполнить все по настоящей нашей записи. Нареченной нашей жене Марине мы дадим два государства — Новгород великий и Псков со всеми их землями, думными боярами, дворянами, дворянскими детьми, попами, городами, селами, со всею тою властью и подчиненностью, как владели и повелевали теми государствами мы и предки наши, а нам в тех государствах ничем не владеть. Настоящею нашею грамотою и верным нашим словом мы даем то Марины и закрепляем за ней. А [94] когда, при Божией помощи, мы повенчаемся с Мариной, то все, что в этой записи поименовано, мы отдадим ей, прикажем нашей канцелярии внести в вечные книги и приложим нашу собственную печать. Если бы, от чего сохрани Бог, мы с женой нашей не имели потомства, то может она записанные ей государства дать в управление своим наместникам; может также жена наша Марина в тех государствах отдавать в наследственное владение служащим у нее людям города и деревни, покупать и продавать; все это она может делать в своих удельных государствах. Может она также строить римские монастыри и церкви, вводить епископов, попов, основывать училища, держать при себе для службы попов своей веры, по мере надобности совершать свою службу без всякого запрещения, так как и мы сами, при Божией [95] помощи, как можно усерднее будем стараться привести Московское государство в единение с римскою верою и строить римские костелы. Если бы, от чего оборони Бог, все это в Московском государстве не понравилось моей жене и [или] мы всего этого не исполнили бы в течение года, то может Марина развестись с нами, а если она и ее отец пожелают, то могут подождать до второго года. На все это мы теперь даем настоящую запись, писанную нашей рукой и утверждаем крестным целованием, что все по этой записи исполним, присягаем и целуем крест в присутствии светских и духовных людей, что все исполним и всех людей Московского государства приведем в римскую веру. Писано в Самборе 26 мая. У этой записи подпись руки такова: Димитрий Иванович, Московский царевич ⁹. [96]

Воевода Сендомирский сказал также перед нашими боярами, что расстрига собственноручно писал к нему из Москвы письмо, что пожаловал ему Смоленск со всею областью и позволил ему строить там костелы римской веры. Тот же расстрига через своего попа иезуита Андрея писал к римскому папе письмо и в этом письме говорится, что согласно своему обещанию, он весь занят тем, как бы ввести и распространить в своем государстве веру римскую, а русскую истребить, а прежде он писал к папе о том, чтобы папа благословил его на женитьбу с дочерью Сендомирского воеводы Мариной, и за это обещал сам принять римскую веру и привести к этому всех людей своего государства, за что сам папа благодарит его и советует крепко промышлять о том, как бы поскорее [97] распространить в его государстве римскую веру, а русскую искоренить, о чем расстрига усердно промышлял и на том дал свою душу папе, а также и польскому королю. К тому же расстриге, Гришке Отрепьеву, писал об утверждении римской веры кардинал Мартин Малечеда. Расстрига и к прежнему папе Клименту писал, что желает укрепить в великом Московском княжестве римскую веру и сам быть в ней. К тому же Гришке еретику писал, и папский посол, бывший в Польше при польском короле, Клавдий Рангоний об утверждении латинской веры и о том, что верить слову расстриги. Тот же расстрига писал к тому же легату, чтобы разрешил ему и его жене есть в субботу мясо и исповедоваться у русского патриарха ради русских людей, чего ему легат не дозволил, говоря, что расстрига [98] на том целовал крест и дал свою душу папе, что сам будет держаться римской веры и что приведет к ней московских людей. При этом убеждал его помнить присягу и не дозволяет ему есть мясо в субботу и исповедоваться у русского патриарха. Расстрига отписал ему, признавая себя виновным и обещая не нарушать данного слова ¹⁰.

Через несколько дней после погрома Ceндoмиpcкий воевода отвечал думным боярам на вопросы о делах Димитрия и на обвинения против него, — отвечал частью устно, а частью письменно по нездоровию. “Откуда Димитрий явился в Польше”? спрашивали бояре. На этот вопрос воевода рассказал, как Димитрий явился, как выше об этом было сказано. “Почему же вы г. воевода приняли его к себе”? Ответ г. воеводы: “потому что не только он [99] сам удостоверил, кто он, но удостоверяли это Петровский и москвитяне, собиравшиеся к нему на всем его пути до Кракова; они не только меня удостоверяли, что это царевич Димитрий, но говорили это его величеству королю и многим польским сенаторам. Естественно было поверить тому, что согласно показывали и свои, и чужие”. “Зачем ваш король дал ему деньги”? “Его величество в виде милостыни дал ему через меня деньги из тех сумм, какие я обязан был платить королю, — дал он ему несколько тысяч злотых. Давали ему и другие вельможи. На эти то деньги он поднялся с войском”. “Почему же г. воевода сопровождал его”? < Потому что никто не охуждал его, никто не находил ничего против него, а его величество король, имея в виду, что с Борисом заключен был мир, [100] дозволил самозванцу доискиваться правды, как знает, только бы не вводил в затруднение речь-посполитую. С тем он и уехал со мною от короля. Я повел его [в Московское государство] с тою мыслью, что если бы на границе кто либо из вас гг. Московские сенаторы, сказал, что Димитрий не есть истинный наследник, что он не сын покойного великого князя Московского, Ивана Васильевича, то я бросил бы сопровождать его дальше и возвратился бы к границам Польши; но вместо запрещения ему идти в Москву, каждый день приходило к нему больше и больше народу, добровольно сдавались ему крепости, как Моравск, Чернигов, Путивль; поэтому я думал, что он настоящий, действительный наследник, что все Московское государство намерено взять себе его государем”. “Почему г. воевода посылал за донскими и [101] запорожскими казаками?” “Не я посылал за ними, а сам покойный Димитрий” ¹¹. “Почему г. воевода не обратил внимания на грамоты, которые от нас, Московских сенаторов, были доставляемы ему под Новгородом [Северским]?” “Я обратил на них внимание и написал ответ, в котором просил, чтобы кто-нибудь из вас приехал, пригляделся к Димитрию и удостоверился, действительно ли он Московский царевич или нет”. “Зачем г. воевода проливал кровь”? “Я не искал битвы, я стоял на своем месте, но когда на меня наступило войско, то должен был защищать себя. Впрочем, после первого столкновения, когда я увидел, что война грозит затянуться, я удалился прочь, а со мною и другие военные люди, которых немного собралось не на войну, а для того, что, имея в пользу Димитрия такие свидетельства, которые всем казались верными, я желал показать его [102] всем и надеялся, что этим услужу Московскому народу. Покойный Димитрий, уже после моего отъезда, сам громил войско Бориса, имея у себя исключительно московское войско и не в малом числе, а также донских и запорожских казаков. Это заставляло думать, что московские люди сами избрали его государем, да они же допустили, что Димитрий посылал посольства. Отправлено было им посольство и в Польшу. Приезжал Афанасий [Власьев], через которого [Димитрий] просил [его — Мнишка] породниться с ним, да и прежде приезжали послами Иван Безобразов [и] Татищев. Когда я спрашивал Афанасия, с согласия ли вашего [Димитрий желает породниться со мною], он мне отвечал: у нас государь делает, что ему угодно, не так, как у вас в Польше, ни в чем он ни с кем не советуется. Если бы я получил от вас малейшее предостережение, то никогда бы [103] не решился выдать за него замуж мою дочь и приезжать сюда [а теперь я приехал с дочерью], потому что пришел срок, который я ему назначил для выдачи за него моей дочери”. “Почему г. воевода не хотел принимать грамот от нас, думных бояр”? “Один ваш посыльный ехал ко мне, но его вещи сгорели под Львовом, о чем знает и Афанасий. Многие другие знатные люди из Московского народа понуждали меня ехать [с дочерью], наконец, когда я еще было замедлил дома, когда Афанасий уехал уже к Московским границам, то зачем Афанасий возвратился назад, не желая уезжать без меня и дочери. Я часто спрашивал его, будете ли вы рады этому родству; он отвечал: все мы этого желаем и молим об этом Бога. Кроме того, о покойном [Димитрие] сообщались известия и в Польше, и в Германии, я и считал его действительным [104] [царевичем Димитрием] тем более, что из Москвы ничего не писали противного. Теперь только открывается, что все это был обман, который вам, гг. Московские сенаторы, следовало прежде меня заметить, не принимать [самозванца] в государи себе и меня и мою дочь воротить назад за ваши границы”. “Зачем г. воевода приехал сюда с военными людьми”? “Ни о войне, ни о какой-либо измене я не думал, иначе я не привез бы сюда своей дочери и не дал бы ее замуж за покойного [Димитрия]; но потому я приехал с военными людьми, что такой у нас в Польше обычай ездить, что видели Афанасий и другие, бывшие с ним. Поэтому не для войны, а ради чести столь великого государя я имел при себе военных людей, которых, впрочем, было лишь не много больше ста конных и столько же пеших”. "Зачем г. воевода желал ввести в Московское [105] государство латинскую веру”? “Об этом я не думал, но я наблюдал, чтобы моя дочь ради замужества не отступала от своей веры, поэтому я желал, чтобы в имениях, назначенных ей, она имела своих священников и свои костелы, подобно другим, однако те священники, которые со мною приехали, намерены были со мною и с другими лицами возвратиться назад”. "3ачем г. воевода склонял [самозванца] к унии”? "Это угодно было покойному помимо всякого с моей стороны совета. Он видел, что она существует в Польше и в Руси без малейшей отмены богослужения [православного], поэтому пожелал соединить и свое государство с государствами христианскими, потому что это можно было сделать без нарушения греческого богослужения и к великой радости всего христианства. Этого однако он не мог бы сделать помимо вас, думных бояр, и как [106] видно было, не хотел и начинать без вас”. “Почему, г. воевода, вы не благодарите Бога и новоизбранного царя [Василия Шуйского] за то, что в такое опасное время вам сохранена жизнь”? “Богу известно, что в настоящих обстоятельствах я действовал искренно и не делал затруднений Московскому государству, поэтому то а отдал, с дозволения короля, мою дочь в замужество [за самозванца]; но за сохранение жизни я благодарен Богу, его государевому величеству и всем вам, гг. сенаторы”.

После Сендомирского воеводы были у гг. Московских сенаторов гг. королевские послы; их тоже спрашивали, откуда появился в Польше покойный [Димитрий]? На этот вопрос гг. королевские послы дали такой ответ. “В государствах его королевского величества, милостивого государя нашего, было известно, что после смерти вашего государя, [107] Ивана Васильевича, остался в малом возрасте сын Димитрий и что ему дан был в удел Углич. Потом распространился слух, что его сгубил Борис Годунов. Народ наш, как христианский народ, жалел его. Затем явился в государстве его королевского величества человек, которого вы не признаете действительным Димитрием, но который показывал много признаков на своем теле в доказательство, что он настоящий Димитрий Иванович, и говорил, что Бог чудесным образом спас его от тиранства Бориса, который ловким, коварным образом тоже причинил смерть и великому государю Феодору Ивановичу, коварно поступал со многими из знатных лиц и губил их; он некоторым и из числа вас, думных бояр, и другим знатным людям снимал головы. Что действительно [108] таковы были его действия, в том нет никакого сомнения, потому что мы об этом узнавали не только от этого несчастного [самозванца], но и от многих других из вашего народа. В недавнее время, некоторые из нас в частной беседе с вами тоже узнавали, да и теперь, в вашей речи, вы тоже не преминули упомянуть о коварствах и злости Бориса, именно, что он покушался на жизнь природного своего государя. При всем том не только его королевское величество, но и его подданные не давали веры рассказу этого человека и немалое время он был в пренебрежении, но потом люди народа Московского из разных крепостей стали собираться около него; их собралось несколько десятков и все они единогласно утверждали, что он настоящий царевич Димитрий Иванович. Когда он с этими [109] людьми прибыл к его королевскому величеству, то король не признавал, что он настоящий царевич, но, с другой стороны, предоставлял это дело непостижимому суду Божию, зная из истории много примеров, что злые люди для достижения престола не раз злоумышляли на жизнь государей, а Бог чудесным образом охранял государей и возвращал им государства, зная также злость Бориса Годунова, который подавал королю повод к неудовольствию и тем, что задерживал, да еще под строгим надзором, его послов, и тем, что вопреки договору Борис послал войско в землю его величества и приказать разгромить и разрушить маленькую крепость князя Вишневецкого Прилуки, невинно выгубить до Велижской границы мужчин и женщин, взрослых и детей, людей неспособных к войне и обеспеченных [110] мирным договором, не выслал в условленное время комиссаров, затем послал войско на восемь миль в пределы короля в волость Велижскую и хотел овладеть ею. Таким образом, по его вызову, с обеих сторон должна была проливаться кровь христианская, да и по всем границам, по его умышлению, люди московские делали великие обиды и насилия, так что его величество король часто не имел покоя от жалоб и плачу жителей украины, о чем сенаторы его величества обсылались с вами, думными боярами. При таких поводах к неприязни со стороны Бориса и неуважении к речи-посполитой, его королевское величество не считал себя обязанным сажать в заключение Димитрия и передавать его в руки Бориса, что при хорошей дружбе могло бы быть сделано. С другой стороны, уважая заключенный [111] мир, который король утвердил своею клятвою и который его величество, как христианский, могущественный государь, привык соблюдать по отношению к каждому из своих соседей, его величество не желал поднимать войну из-за Димитрия. Его величество предоставил это дело воле Божией, полагая, что если он действительный [царевич] и действительно Бог чудесным образом избавил его от смерти, то при Божией помощи он легко достигнет своего престола. Своих гетманов королевства Польского и великого княжества Литовского с войсками король не посылал, как это обыкновенно бывает, когда его величество и речь-посполитая ведут войну с кем-либо из неприятелей. И этот человек [самозванец] в нашем народе был почитаем не царевичем, а скорее нищим и потому некоторые, как христиане, Христа ради, давали ему [112] милостыню; вы, ведь, тоже, как христиане, делаете это людям несчастным. Воевода же Сендомирский, как человек набожный, добродетельный, искренний дал себя убедить Димитрию и бывшим при нем москвитянам, что Димитрий действительный царевич, согласился с небольшим числом людей идти с ним к границам Московского государства, тем более, что бывшие при нем москвитяне уверяли, что за этими границами москвитяне встретят Димитрия с хлебом и солью, будут ему рады, сами вместе с крепостями будут сдаваться ему, как природному своему государю, и поведут к столице, как наследника [московского престола] ¹². Хотя Димитрий был еще на далеком расстоянии от столицы, вы, думные бояре, посадили жену и сына Борисовых в темницу, приставили к ним стражу, а сами все, более знатные, именно: князь [113] Мстиславский и другие знатные бояре добровольно приехали к нему за тридцать миль от Москвы, признали его своим государем, принесли ему присягу и, приведя в столицу, венчали на царство. Вы сами, как те из вас, которые были у нас послами, так и те, которые здесь находились при возвращении этих послов, знали, что мы или, точнее сказать, народ наш намеревались посадить его у вас государем, и однако вы сами добровольно приняли его и таким образом он стал вашим государем. Потом вы дозволили послать к его королевскому величеству посла, которым был Афанасий Власьев, знатный здешний чиновник, который бывал прежде послом от Бориса и у его королевского величества и у христианского цесаря [австрийского императора]; при нем были московские дворяне, знатные здешние люди; он отдал его королевскому величеству грамоту, [114] скрепленную московскою печатью; он благодарил короля за хлеб, за соль и за все милости, какие Димитрий получал в государствах его королевского величества, при чем объявил королю, что Димитрий желает быть в несчастной [вечной?] дружбе с его королевским величеством, нашим государем и с нашей речью-посполитой, и просил короля дозволить Димитрию вступить в брак с дочерью г. воеводы Сендомирского. Как христианский, благочестивый государь, желавший при том соединенными силами с Московским государством воевать против врага святого креста, его королевское величество охотно на это согласился, потому что, видя посольство из столь великого государства и ваше собственное свидетельство, не имел ни малейшего сомнения в том, что Димитрий — действительный царевич московский. Афанасий [Власьев] венчался с [115] дочерью г. воеводы Сендомирского; он и другие члены посольства и прежде, и после бывали у его королевского величества и у г. воеводы Сендомирского, все называли его царевичем, от вашего имени благодарили г. воеводу Сендомирского за милости, оказанные Димитрию в государствах его королевского величества; затем г. воевода Сендомирский отправился сопровождать сюда свою дочь, а его королевское величество отправил сюда нас, своих послов, на свадьбу [и] для обсуждения хороших дел к утверждению вечной дружбы между нами и вами, почтенные сенаторы московские. Князь Василий Мосальский и Михаил Нагой в сопровождении не малого числа москвитян встретили на границе дочь г. воеводы Сендомирского и его самого и сопровождали их до самой столицы. Вы, думные бояре, еще за городом в шатре признали Марину своею [116] государыней и клятвенно заверяли ее в своем верноподданстве. Потом вы все дозволили, чтобы патриарх ваш и владыки публично венчали ее на царство по вашему обряду. Нас, послов, тоже, как водится, встретили у Смоленска; приставы сопровождали нас до столицы; посольство наше мы справляли публично; вы сами заседали с нами при переговорах; этим вы, люди московские, перед целым светом дали ясное свидетельство, что уничтожаете всякое сомнение в том, действительно ли тот Димитрий настоящий Димитрий, и всем окрестным государствам дали несомненное известие, что это действительный ваш государь. Теперь вы забыли недавно данное удостоверение и присягу и сами против себя говорите, обвиняя его королевское величество и нашу речь-посполитую. Вина эта остается при вас самих. Мы не поднимаем никакого спора с вами [117] по поводу убийства Димитрия. Нам не за что жалеть его. Вы сами видели, как он против меня, Велижского старосты, когда я прежде был послан к нему от его королевского величества, и теперь против нас обоих послов восставал, что я не давал ему царских титулов. Он дошел до великой гордости и надменности. Нас не может не приводить в великое удивление то, что вы, думные бояре, люди почтенные, осмеливаетесь говорить сами против себя, несправедливо обвиняете его королевское величество, нашего милостивого государя, а не хотите взять во внимание того, что человек, назвавший себя Димитрием (вы считаете его самозванцем), был из вашего народа—москвитянин, что провозглашали его царевичем не наши люди, но [ваши] москвитяне, что москвитяне встречали его на границе с хлебом и солью, что москвитяне [118] сдавали ему крепости и вооружение, москвитяне вели его на престол, присягали ему на подданство и венчали на царство, как своего государя, а после уже они изменили ему и убили его; коротко сказать, москвитяне начали это дело, москвитяне и кончили, поэтому на себя, а не на кого другого вы должны пенять и плакаться, если что случится не по вашей мысли, и приписывать это не другим, а своим грехам и Божьему гневу. Мы также приведены в великое удивление и поражены великою скорбию, что перебито, замучено очень большое число почтенных людей его королевского величества, которые не поднимали никакого спора об этом человеке [самозванце], не ездили с ним, не охраняли его и не имели даже известия об его убийстве, потому что они спокойно пребывали на своих квартирах. Пролито [вами] много крови, расхищено много [119] имущества и вы же нас обвиняете, что мы разрушили мир с вами. Вместо того, чтобы утолить нашу печаль, вы стараетесь еще усилить ее. Мы бы готовы были отдать себя на суд величайшему врагу его королевского величества и, без сомнения, всякий благоразумный человек рассудил бы, что вся вина на вас лежит, а не на нашей братьи. Мы думаем, что с нашей стороны нисколько не нарушены условия мира. Это пролитие крови наших братьев, произведенное вами, вы можете приписать толпе и мы надеемся, что вы накажете виновных. Мы надеемся, что вы удовлетворитесь этим нашим оправданием, припишите это необычайное приключение грехам и Божьему наказанию, поскорее выпустите с нами, послами его королевского величества, Сендомирского воеводу с его дочерью и других людей его [120] королевского величества, какие остались в живых, вместе с их имуществом и что об этом, ради собственного блага в будущем, вы будете бить челом вашему новоизбранному государю, а мы, прибыв к его королевскому величеству, будем стараться, чтобы мир с вами сохраняем был до условленного времени. Если же вы, вопреки обычаям всех христианских и бусурманских государств, задержите нас, то этим вы оскорбите его королевское величество и нашу речь-посполитую — Польское королевство и великое княжество Литовское; тогда уже трудно вам будет складывать вину на чернь; тогда и это пролитие неповинной крови наших братьев падет на вашего новоизбранного государя; тогда ничего хорошего не может быть между нами и вами и если какое зло выйдет у нас с вами, то Бог видит, что [121] оно произойдет не от нас, а от вас, и вы дадите ему строгий отчет” ¹³.

Это дело [убийство самозванца и избрание Шуйского] на первых же порах не понравилось некоторым боярам, особенно Северской области. Они, собравшись, подняли бунт против Шуйского. У них были вождями Болотников и Заруцкий. Они стали укрепленным лагерем под Москвой у села Коломенского, в 7 верстах от Москвы. Москве они были тяжелы и, вероятно, овладели [бы] ею, потому что уже зажгли было деревянную крепость ее, если бы не изменил им дворянин Пашков, передавшийся Шуйскому с пятью стами человек, благодаря чему, Шуйский легко поразил их. Заруцкий после того ушел в Калугу, где, не мало перебил людей у Шуйского, когда тот несколько раз покушался взять ее; Болотников пошел на Тулу, откуда [122] отправился было к Путивлю, когда услышал, что в Путивль прибыл с донскими казаками Петр Феодорович, Недвядко по фамилии, который назвался сыном покойного царя Феодора Ивановича. К нему пристали все Северяне и вышеупомянутый Болотников с небольшим отрядом войска. Этот Петр Феодорович двинулся к Москве, на Тулу, где воеводой был князь Шаховской. Находясь в Туле [самозванец Петр] собирал войско. Шуйский не стал дожидаться, пока он подойдет к Москве, а собрав войско, какое мог собрать, осадил его в Туле 1607 года и когда долго не мог взять города, то по совету одного мельника затопил его. Когда осажденные стеснены были водой и голодом, то самозванец, получив удостоверение от Шуйского, что им всем дарована будет жизнь, сдался ему; но [123] Шуйский, вопреки обещанию и клятве сохранить им жизнь, приведши их в Москву, Петра повесил, Болотникова с 4,000 людей утопил, a Шаховского держал в тяжком заключении; впрочем, Шаховской, при содействии некоторых друзей, бежал потом из заключения в Тушин к новому царю Димитрию, о котором речь будет ниже.

Шуйский не достиг этим спокойного царствования, напротив, он нашел себе еще большую пагубу, потому что в 1607 году, в десятую пятницу после русской пасхи появился в Стародубе некто, назвавшийся сначала Андреем Андреевичем Нагим. Затем, по истечении четырех недель, пришел в Чернигов Андрей Воеводский — Рукин, москвитянин и [стал рассказывать], что в Стародубе находится царь Димитрий, которого держались Северские крепости, и уверял, что он жив. Был тогда [124] слух, что Димитрий ушел из Москвы от смерти, что вместо него там убили кого-то другого, которого Димитрий положил на своей кровати. Этого Рукина взяли в Стародуб. Прибыв туда, он не сразу указал Димитрия; только когда уже его заставили, он указал на вышеупомянутого Нагого и сказал, что это и есть царь Димитрий. Этот последний сознался, что он действительно царь Димитрий, что он чудесным образом ушел от смерти, приготовленной ему Шуйским. Русские сейчас же поверили ему и признали его действительным Димитрием. Когда об нем разнеслась весть по нашим польским, пограничным крепостям, когда он сам стал рассылать грамоты, приглашая к себе военных людей, то многие стали собираться около него.

В том же 1607 году, 2 сентября, пришел к нему Мозырский хорунжий Будило. [125]

Того же года, 20 сентября, [самозванец] выступил с войском из Стародуба к Почапову [Почепу?], куда прибыл 25 числа того же месяца. Бояре и мещане встретили и приняли его с радостию. Того же года 30 сентября, он двинулся из Почапова к Брянску. На пути к Брянску, на первом ночлеге, прибежал из Брянска к царю гонец с известием, что Михаил Кашин напал неожиданно на Брянскую крепость, сжег ее и сейчас же удалился. Царь отправил за ним в погоню г. Будила и с московскими людьми дворянина своего Гриндина. Они не могли догнать Кашина и возвратились назад; царя они нашли уже в Брянске, в укрепленном лагере у Свенского монастыря.

Того же года, 10 октября, [самозванец] двинулся к Карачеву, куда прибыл 12 октября и нашел поджидавших его здесь запорожских казаков. [126]

Того же года 6 октября, наше войско рассердилось на царя за одно слово, взбунтовалось и, забрав все вооружение, ушло прочь; только на утро оно дало себя умилостивить и возвратилось назад; ушло оно было уже три мили.

Того же года 14 октября, царь отправил г. Меховецкого и г. Будила освобождать Козельск, который добывали присланные Шуйским кн. Мосальский и Матиаш Местин (*). Они неожиданно напали на этих последних того же месяца 18 числа, утром, на рассвете, сперва встретились со стражей, а затем напали на лагерь. Русские пришли в смятение, не могли приготовиться к битве, стали спасать себя бегством и одни, убегая, защищались, а другие, которым не удалось бежать, должны были пасть на месте. Меховецкий и Будило взяли обоз со всем имуществом, а чего не взяли — сожгли. Матиаша и многих [127] других взяли в плен и с торжеством въехали в Козельск; народ с великою радостию встретил их с хлебом и солью за городом и великую честь оказывали воеводе. 21 числа того же октября месяца, сам царь прибыл в Козельск и благодарил за победу.

Того же года и месяца 23 числа, царь двинулся к Белеву и прибыл 26 октября.

Того же года и месяца 27 числа, царь пошел назад к Карачеву, куда мы прибыли 29 октября.

Того же месяца 30 числа, ушли от нас и от царя прочь запорожские казаки.

Того же года месяца ноября 2 числа. Царь, не имея столь значительного войска, чтобы остаться зимовать в Карачеве, отправился зимовать в Путивль. На пути к [128] нему, в Лабушеве, Камаринской волости, он встретился 2 ноября с г. Самуилом Тышкевичем, у которого было 700 человек конницы и 200 пехоты; затем того же месяца 9 числа, прибыл к нему г. Валавский с 500 человек конницы и 400 пехоты. Получив это сильное подкрепление, царь решился двинуться к Брянску, который изменил было, когда царь находился в Карачеве.

Того же года 13 ноября, царь двинулся к Брянску, куда мы прибыли 19 числа. Брянский воевода, узнав о прибытии царя, вышел против него с войском за милю от крепости. Наше войско сейчас задержало его и гнало до самой крепости, ворвалось в город и зажгло его, a русские с воеводой заперлись в крепости, где их наши сейчас же осадили, и устроили [129] укрепленный лагерь на городском пожарище.

Того же года 24 декабря, князь Мосальский пришел выручать Брянск, но в том же месяце прибыл из Польши царевич с 12 хоругвями г. Велегловского, а также г. Рудницкий, Хруслинский, Казимерский с ротами, а затем через три дня прибыл г. Микулинский. Князь Мосальский, не видя возможности освободить Брянск, напротив, получив сам порядочную острастку, должен был через несколько дней уходить ночью.

1608 года, января. Был большой холод; нельзя было удержаться войску в лагере, оно двинулось к Орлу.

Того же дня пришел на службу Тышкевич старый с г. Тупальским с 400 человек конницы. Царь двинулся мимо Карачева, в [130] котором уже находился князь Мосальский; он препятствовал царю идти мимо Карачева, но, получив отпор, принужден был дать дорогу, которою царь с войском благополучно прибыл в Орел 16 января и там зимовал. В это время Димитрий Шуйский стоял в Белеве и затем двинулся к Волхову.

Того же года, 30 марта, прибыл с войском в Кромы на службу вышеупомянутого царика князь Роман Рожинский. Затем он был избран гетманом всех войск царика.

В том же году, 8 мая, царь, видя, что имеет достаточно войска, и что настало удобное для войны время, двинулся из Орла к Волхову, в котором находился с войском Димитрий Шуйский.

Того же года и месяца 10 числа, когда с обеих сторон войска [131] приготовились к битве, Шуйский, видя, что царь наступает из Орла, вывел тоже в поле за город Болхов на две мили свое войско, которого у него было 170,000. Царское войско, как тяжело вооруженное, [шло медленно, быстро шли] лишь гусарские полки. Гетман, князь Рожинский послал вперед полки гг. Рудского, Велегловского и казацкие полки, и поручил им занять перестрелкой этот московский народ. Они в этот день долго и мужественно бились с ними, но затем дали знать гетману, что никак не могут сдержать столь великое войско и просили его, как можно скорее, подкрепить их. Сейчас же все войско стало спешить и, пройдя беглым шагом две мили, нашло, что войско Шуйского стоит на месте, готовое к битве, что оно велико и превосходит силы царского войска. Князь Рожинский дал знак вступить в битву прежде всего полку [132] князя Адама Рожинского и полкам Валавского. Они охотно вступили в битву и бились мужественно. Против них выступили прежде всего немцы и поляки [казаки?], но все легли на месте, потому что не получили подкрепления от русского войска, которое вместо того, чтобы дать им помощь, столпилось около своих пушек. Князь Рожинский, видя, что московское войско не идет в битву, имея в виду также, что в его войске лошади измучены и изнурены (их не малое число пало от жару) и что уже приближается ночь, ввел свое войско в лагерь, который устроил туг же подле московского войска; московское войско тоже было в лагере.

На следующий день, 11 мая, на рассвете, гетман приготовил к бою и вывел войско; Москва тоже по своему обычаю приготовила войско. С обеих сторон пустили наездников. Так как обоз [133] гетмана стоял на не хорошем месте, то он передвинул его на другое, более ровное место во фланг неприятелю. На возах были хоругви. Русские, думая, что другое войско заходит им в тыл, потому что среди пыли не видно было возов, а видны были только хоругви, и притом не видя, где обоз стал, потому что его закрывали пригорок и роща, встревожились, как только польское войско выступило к бою и дан был знак начать битву, и, побившись немного с передними ротами, подались назад. Тогда [наши] гнали их две мили за Болховом, но так как наступила ночь, то гнали их лишь до засек, где они имели очень узкий проход. В этих засеках через все лето был страшный смрад от человеческих трупов, а в особенности от лошадиных, так как там пали чуть ли не все лошади русского войска. В этой битве русские [134] бросили все свое оружие, военные снаряды и все свои богатства. На эту войну они отправились с большими средствами и силами и, надеясь наверное победить, собирались сейчас же идти к Киеву, но Бог разрушил их гордые замыслы и расточил удивительно малым польским войском, которого при царских людях было не более 5,000.

Того же года [и месяца] 13 числа, Болховская крепость и город, после того, как войско Шуйского было поражено и рассеяно, сдались, когда подступил царь. Там взят был Феодор Гедройц, передавшийся русским из Запорожья.

Того же года 24 июня, в праздник св. Иоанна, царь подступил к столичному городу Москве. Там не было никакого войска кроме стражи. Когда царь, не находя удобного места для лагеря, ходил кругом Москвы и, направляясь назад к Тушину, дошел до Товиенска [135] [с. Тайнинского], то на него напало было в тесном месте войско Шуйского, но при Божией помощи было разбито. Царское войско расположилось у Тушина, подле монастыря св. Николая на месте, заросшем явором.

Того же года, 5 июля, из разных городов не мало прибыло к Шуйскому войска, которого было 100,000 [русских] и 40,000 татар. Они расположились у реки Москвы подле монастыря Нехорошева. Занимало оно пространство от Москвы до Ходынки на 7 верст. Князь Бучинский [Рожинский], видя, что здесь собрано так много народа, что трудно против него удержаться в обозе и что нет удобного места для аванпостной битвы, призвав Бога на помощь и не давая знать войску, а только посоветовавшись с полковниками и некоторыми ротмистрами, как только московское войско расположилось, приказал ночью [136] своему войску двинуться к московскому лагерю, а Заруцкому приказал правым крылом ударить на татар. Передний полк г. Валавского, поставленный на челе, ударил на стражу у лагеря и, преследуя ее, въехал в лагерь. Другие полки, бывшие во флангах, прорвав каждый против себя лагерь, ворвались в него. Русские не могли устроиться и были поражены. Таким то образом, при Божией помощи, мы одержали победу и взяли не малую добычу, а Шуйский с войском вступил в город.

После этой битвы, чем дальше, тем больше, прибывало войска на службу царю. Так прибыли: г. Боровский, который выдержал сражение с князем Мосальским под Звенигородом и одержал над ним победу; затем Зборовский со Стадницким; затем Млоцкий, Вилямовский, пробившийся мимо Смоленска [137] и одержавший победу над русскими, вышедшими против него, когда он уже миновал Смоленск; пришел также из Рязани с донскими казаками Лисовский, который много раз громил русских, когда еще был в Рязани, и еще прежде, когда царь посылал его от Орла в Михайлов. Когда он подходил к Тушину и проходил мимо Москвы, то русские напали и разбили его, но он опять собрался с силами и пришел в Тушино.

В том же году, 27 июля, Шуйский, надеясь отвлечь от царя войско, к которому часто и присылал убеждать, чтобы отступило, обещая заплатить ему все заслуженное жалование, отправил в Польшу царицу — жену Димитрия и послов, со всеми польскими людьми, находившимися у него в заключении со времени убийства Димитрия. За царицей послан был с полком в [138] погоню Валавский, но он не мог догнать се, а что касается условий, на которые должны были согласиться наши послы, то это можно видеть из нижеследующей грамоты.

После столь долгого и тяжелого задержания в Москве послов и [главного] посла его королевского величества, после взаимных переговоров с думными боярами [мы послы], чтобы освободить всех задержанных гг. [поляков] и нас самих, постановили и решили [заключить] между нашим милостивым государем и государем Московским, Василием Ивановичем Шуйским и его государством мир на 3 года и 11 месяцев на известных условиях, именно: [государь Московский] должен отпустить теперь же с нами Сендомирского воеводу с дочерью и со всеми теми их друзьями, которые во время наших переговоров приехали в Москву по приглашению, а других [139] которые еще содержатся по разным крепостям, никого не исключая, доставить к польским границам и свободно пропустить к 8 числу октября настоящего года. Часть разных товаров, запроданных для казны при покойном Димитрие, отыскана, а остальных товаров, а также удовлетворения за убийство людей его величества и за пограбленное тогда имущество мы, не смотря на долговременные переговоры, не могли добиться, и об этом сделали такое постановление, что Московский князь поручит послам, которых пошлет к его королевскому величеству для утверждения заключенного нами мира, вести переговоры с гг. сенаторами его величества обо всем этом, а также о своих обидах, которые они пространно исчисляют, и если бы тогда дело это не было покончено, то через год выслать с обеих [140] сторон на границу по 4 комиссара. В этом договоре находится и такое условие, чтобы военные люди короля, которые теперь с оружием стоят под Москвой, были вскоре выведены оттуда по приказу короля и затем, чтобы в мирное время никто не выходил в Московское государство с оружием из пределов его величества. В настоящем договоре есть и другие разные условия в пользу той и другой стороны ¹⁴.

Того же года, 3 августа, опять послали за царицей, именно, г. Зборовского, который догнал ее у Белой, побил русских, взял царицу и, ведя ее в лагерь, съехался в Царевом-Займище с Усвятеским старостой, Яном Сапегой, который шел на службу к царю, и оба они привели ее в Тушино, но она сначала остановилась у Сапеги, который стал особо лагерем подле великого [141] лагеря, и уже потом, через неделю, въехала в лагерь к царю.

Того же года, 28 августа. Монастырь Троицкий и другие крепости, которые с той стороны доставляли продовольствие столице, имели важное значение, поэтому, чтобы отнять с той стороны дорогу, послан был Ян-Петр Сапега. В помощь ему даны: Вилямовский, Микулинский, Стравинский с их полками и Лисовский с донскими казаками. За ним Шуйский отправил 24 тысячи своего, можно сказать, отборного войска, поставив над ним гетманом или воеводой брата своего, Ивана Шуйского. Войско это нагнало г. Сапегу у Днишинска [с. Воздвиженского]. Сторожевой отряд войска г. Сапеги, как только заметил русских, сейчас дал ему знать. Г. Сапега вывел свое войско в поле; русские тоже приготовились к битве и, видя, что у поляков мало войска, смело [142] вступили в бой с великим криком. Долго битва была нерешительна. Поляки, не смотря на то, что русские превосходили их числом, мужественно сразились с ними. Сначала счастие больше благоприятствовало русским; поляки, однако, не падали духом; наконец, когда русские уже брали верх, Сапега, помогая нашим, вывел последнее подкрепление, в котором была вся надежда; этот отряд мужественно сразился, придал бодрости нашим, смутил русских; русские подались, обратились в бегство и наши гнали их четыре мили — до Братовши [Братовщины]. Потом из большого лагеря и из-под Троицы часто отправлялись отряды к крепостям, которые не сдавались, и брали их. Одне добровольно сдавались, другие, получив клятвенное заверение. Таким образом, отказывалась от Шуйского и поддавалось тому царику вся земля, [143] за исключением некоторых крепостей, державшихся Шуйского. Потом, [когда] пришел под Смоленск его величество король и царь бежал, о чем будет сказано ниже, крепости эти отложились от него; только Северская земля держалась его.

Августа 30 того же года, послан был с погребицкими казаками под Осипов г. Руцкий, который и осадил его.

1609 год. Польское войско послало к королю на сейм посольство с таким заявлением: “Светлейший король, милостивейший государь наш! Наши братья-рыцарство с их гетманом, князем Романом Наримунтовичем Рожинским, верноподданные вашего величества, вступившие с оружием в Московскую землю для славы царя Димитрия Ивановича Московского, заявляют вашему величеству и отечеству верноподданничество, искреннюю [144] преданность и нижайшую покорность, желают вашему величеству доброго здоровья, долгого царствования, расширения государства, умножения славы нашего народа и устрашения всех врагов вашего величества и речи-посполитой. Разве новость, что рыцарство государств вашего величества своими рыцарскими делами при каждом случае умножает за пределами королевства славу нашего народа, представляет ее перед глаза других государей, широко разглашает и умножает се. Оберегая таким образом благо речи-посполитой, оно иногда выходило за пределы государства без согласия своих государей, на свои собственные средства. Имея и давние и свежие примеры подобного образа действий, кроме того, тронутое и подвигнутое братскою любовию, которая требовала, чтобы столь великое пролитие крови наших братий, замученных в Москве, где они обмануты были [145] предлогом дружбы и обобраны в имуществе, было надлежащими образом отмщено, рыцарство вашего величества вышло за границы государства. Опасаясь, чтобы это удаление его не навлекло на него немилости вашего величества или чтобы это не было причиной какого-либо дурного мнения со стороны вашего величества и речи-посполитой касательно его верности и преданности престолу вашего величества, сочло долгом засвидетельствовать повиновение свое вашему величеству, послало сюда нас своими послами и униженно просит вас ничего дурного не подозревать в нас и смотреть на нас, как на ваших верных подданных и честных сынов государств ваших, которые ни о чем другом не хлопочут, как только о славе и благе речи-посполитой. Того и другого мы, при Божией помощи, достигли этим выходом нашим за границы [146] государства. Потому, что, если посмотрим на славу нашего народа, громко, как бы с горы, провозглашенную всему свету, то она не только ни в чем не повреждена нами, но, напротив, при Божией помощи, при счастии вашего величества и нашей предприимчивости, через разные битвы, счастливо нами выигранные, приобрела в мире бессмертие, так что, где прежде о ней мало кто слышал, там теперь она хорошо известна и знакома; пределы ее известности упираются даже в ледовитые моря. Никто не может утверждать, чтобы эта слава не принесла пользы нашему отечеству, потому что, не говоря уже о том, что государства вашего величества, теперь уже умиротворенные, тогда пылали пламенем внутреннего разногласия и без большого вреда не могли бы вынести присутствия столь великого сборища из рыцарства, это рыцарство тогда не могло бы быть столь [147] могущественным щитом против замыслов и войск неприятеля, уже готовившегося тогда выступить к границам вашего величества и даже уже напиравшего на них. Далее, без всяких издержек со стороны вашего величества и речи-посполитой мы, при Божией помощи, собственными нашими средствами отмстили не только за омраченную славу нашего народа, но освободили и отпустили в отечество послов вашего величества, задержанных, вопреки обычаю всех народов в течение двух с половиною лет, и многих из наших братий, отправившихся на свадьбу царя Димитрия Ивановича с ведома и дозволения вашего величества, из которых одни невинно были замучены, а другие до последнего времени содержались в ужасном заключении (за которых русские требовали огромного выкупа). Мало того, то [148] царство [Московское], на которое речь-посполитая всегда обращала внимание, и того гордого врага, который всегда был пугалом для нашего отечества, мы, почти сев им на хребты, принудили к тому, что они теперь, устрашенные нами, бьют вашему величеству челом, а тот, которого они теперь носят на руках, которого мы выдвигаем на престол Московский нашею кровью и издержками, через посла своего обещает с своей стороны вашему величеству и всей речи-посполитой — нашей матери — вечную приязнь и верную, твердую любовь. Бог даст, этими делами нашими благо отечества будет умножаться, и тем более будет процветать в счастливое правление вашего величества, милостивого нашего государя, слава нашего народа. Ободряемые этим наши братья-рыцарство, тем смелее вторично просят нижайше ваше [149] величество, чтобы вы, взглянув королевскими очами на те походы, которые, при Божией помощи, счастливо нами совершаются, благоволили иметь и ставить нас в числе ваших верноподданных и собственных детей, а не в числе пасынков нашего отечества. Поэтому они нижайше просят ваше величество, милостивого нашего государя, чтобы те из них, которые, находясь в нашем войске, имеют в своем отечестве судные дела, получили вашей милостью и по дозволению всех чинов, продолжение права судиться и переносить дела свои до своего возвращения. Все рыцарство имеет твердую надежду, что и это получит от вашего величества и надеется впредь быть у вас в великой милости, именно, надеется, что ваше величество, оценив столь хорошие наши намерения, столь важные заслуги, наградите нас обычною [150] своею милостию, отечество наградит благодарностию, а потомство бессмертною славою”.

С этими послами от войска и царь послал к королю своего посла Сопугина-Нехорошего с заверением в вечной дружбе, на что не только царь, но и войско не получили надлежащего ответа, напротив, вышеупомянутый посол царя встретил пренебрежение к себе уехал, не будучи выслушан, а на посольство от войска послы принесли от короля письмо, запечатанное домашнею королевскою печатью и в нем король обещает прислать к войску своих послов.

Того же года, 6 марта. Была под Москвою сильная стычка, в которой опасно ранили из лука гетмана, князя Рожинского, впрочем, наши гнали русских под самые стены Москвы; ночь прервала битву.

Того же года, 4 апреля. Так [151] как Коломна имела важное значение, потому что отсюда Москва получала все свое продовольствие, то гетман послал осадить ее ротмистров: Млоцкого, Шуйского (?), Бобровского, Николая Вогуслава с их ротами и при них боярина Ивана Салакова и атамана донских казаков Беззубцова с донцами, которые, стоя лагерем под Коломною, не мало имели стычек с Прокопием Ляпуновым, владевшим всею Рязанью.

Того же года, 19 апреля. Изменил город Ярославль и польские военные люди, бывшие там с Тышкевичем, были побиты в засеках; Тышкевич ушел лишь с десятком конных.

Того же года, 20 апреля, г. гетман послал под Москву г. Будила.

Того же года, 6 мая, г. Будило с Микулинским, снявшись из Курбы под Ярославлем, пришли к [152] Ярославлю; им пришлось переправляться к Ярославлю через реку Пахну, на расстоянии мили от Ярославля у имения монастыря Спасского, где весной был большой разлив реки. Русские из Ярославля три дня защищали эту переправу. Так как здесь трудна была переправа, то наши, оставив там Азана турка с ярославскими и романовскими татарами и с донскими казаками, которым поручили развлекать русских на этом месте, сами 9 дня мая сделали на этой реке мост повыше, на следующий день переправились, зашли 10 числа в тыл русским, защищавшим переправу, поразили их, после чего охотники из поляков и казаки гнали их на расстоянии мили к Ярославлю. Когда польские полки, построившись к бою, подступали к городу, здесь их дожидались русские, которые собрались из разных 400 крепостей. Надеясь на [153] свою силу, они дали битву целым своим отрядом; поляки, ободренные первою своею победой, тоже мужественно сразились, прежде всего с астраханскими стрельцами, которых было 600 и с сибирскими стрельцами числом 1,200, которые стояли на челе и на которых русские полагали всю надежду, наголову их разбили, потому что, как пешим, трудно было им уходить. Русская конница, видя их поражение, принуждена была уходить в слободу Спасского монастыря, лежавшую тут же ниже моста; за ней наши сейчас же въехали тоже в слободу. Азан с отрядом, оставленным у реки, не замедлил прибыть и прибыл в то самое время, когда наши ворвались в слободу; его отряд, спешившись, тоже побил не мало русских и сжег слободу; затем русские, не удержавшись на открытом месте, затворились в городе, а наши [154] расположились под городом лагерем. Как только наступила ночь, наши, не давая русским спорить с ними о победе, в ту же ночь, кинулись на штурм города. Закричав позади, как будто намеревались идти на штурм из своего лагеря, потихоньку с другой стороны города разобрали тын и вошли в город. Русские в городе долго бились, стараясь выбить нас из города, но наконец были пересилены и побиты; иные, захватив с собою, что было можно, бежали к судам, но не поспев попасть на них, тонули, а остальные, заперлись в крепости, на которых наши ходили несколько раз штурмом, но не могли взять, потому что место было сильно укреплено и удобно для защиты; с двух сторон его были две большие реки — Волга и Которость, большой ров, мост на быках от одной реки к другой. Когда стали приходит известия, [155] что на защиту Москвы идет с немцами Шуйский, то наши принуждены были отступить.

Того же года, 31 мая. Князь Михаил Скопин-Шуйский с Понтусом, князем Аушпурским, немецким гетманом, c 700 немецкого войска и 14,000 московского подступали к великому Новгороду на помощь Москве. Против них послан был из большого лагеря г. Зборовский и с ним князь Григорий Шаховской с русским войском. Они прямо пошли к Новгороду; но так как на пути лежала крепость Торжек, которая перешла на сторону Шуйского, то Зборовский осадил ее и сжег город, но когда добывал крепость, на него напали передовые отряды немецкие и русские. Зборовский, скоро оправился и поразил их; но добыв языков и узнав, что у Скопина большое войско, 27 июня, отступил от Торжка к Твери и послал в [156] великий лагерь за подкреплением. К нему пришли с ротами: Хреслинский, Цеглинский, Белинский, Корытко, Януш Тышкевич, Калиновский; из-под Троицы Вилямовский с Руцким, из-под Осипова князь Александр Рожинский, Навала и др.

Того же года, 5 июня. Шуйский, видя, что в большом лагере [польском] немного войска, выслал с гуляй-городами войско (причем силою выгонял его из города) с целию уничтожить лагерь. Гетман с войском, какое у него было, не стал дожидаться неприятеля у себя в лагере, а вышел против него из лагеря, встретил на реке Ходынке, мужественно сразился, войско его разорвало гуляй-городы, завладело пушками, пехоту и простой народ иссекло и остатки их, поражая, гнало до стен. Русские, бывшие в строю под городом, видя малочисленность нашего войска и расстройство его [при преследовании [157] разбитого русского войска, напали на него]; наши смело встретили их, но, будучи расстроены и не имея возможности устроиться, бросили не только гуляй-городы и отнятые пушки, но и свою пехоту с пушками, которую русские окружили, и одних побили, а других живыми загнали в город.

Того же года, 21 июня, Скопин пришел под Тверь. Зборовский вышел против него. Обе стороны сражались храбро. Но русские и немцы действовали врозь; русские подались; немцы, не имея подкрепления, тоже двинулись за ними и дали нам одержать победу; наши взяли в этой битве 11 пушек и 14 знамен.

Того же года [месяца] 23 числа. Когда наши после этой победы беспечно стали жить в Твери, Скопин, узнав об этом через шпионов, ударил на рассвете на нашу стражу, ворвался в город и легко разгромил наших, неожидавших [158] нападения. Одни из наших, кто мог добежать до коней, убежали в лагерь, а другие, которые не добежали до коней, ушли в крепость и заперлись в ней. Шуйский посылал штурмовать их; четыре раза их штурмовали безуспешно, добывая их в течение полуторы недели, затем, услышав, что против них идет войско из лагеря и Сапега из-под Троицы, отступили от крепости, и переправились за Волгу, как об этом будет сказано ниже; наши тоже бросили крепость и выступили в лагерь.

Того же года, 13 августа. Сапега и с ним опять Зборовский, Будило, Вилямовский с полками направлены были против немцев, которых 28 августа они настигли у Колязина, при реке Волге, в Никольской слободе, в остроге, в котором они укрепились. Наше конное войско нападало на них и [159] долго выманивало их в поле, но они не хотели выйти из острога, только под самым острогом стояла их конница, которая целый день сражалась с четырьмя нашими ротами — Будилы, Чаплинского, Тышкевича, Калиновского. Наши часто вгоняли его за палисадник, некоторых вгоняли в Волгу и топили, секли, но так как немцы были непоколебимы в своем хитром решении, не выходили в поле, то трудно было сделать им что либо с одной конницей, без пехоты. Наши, чтобы не выпустить их оттуда, расположились подле них лагерем. Через несколько дней они бы и добыли их. Немцы уже от одного голода должны были бы погибнуть, потому что еще не приготовили себе в этом остроге никакого продовольствия; они только что пришли к нему, не имея с собою вовсе продовольствия, а [160] Скопин был еще на той стороне Волги, у самого монастыря Колязинского, и ему трудно было подать им помощь и снабдить продовольствием; но из нашего лагеря от гетмана пришло известие, что его величество король приближается к московским границам, поэтому наше рыцарство не желало дольше добывать Скопина с немцами и пришло в лагерь. Оно стало опасаться, чтобы его труд, которому оно отдавалось в течение нескольких лет, не обратился, со вступлением короля, в ничто. С того времени войско перестало работать и слушаться. Поэтому Скопин пошел вверх, а нашим счастие изменило. Прежде всего, когда наше войско двинулось от Сапеги в лагерь, без всякого порядка, Скопин, напав на наших, оставленных Сапегой в Переяславле, побил их и взял крепость. Далее, Сапега, чтобы не иметь стеснения в [161] лагере под Троицей, держал несколько рот в Александровской слободе. Скопин неожиданно напал на них и побил; насилу некоторые убежали в лагерь. Далее, он и самого Сапегу стеснил в лагере, устроив острожки недалеко от лагеря и не давал выйти из него.

Того же года 14 октября, его величество король пришел под Смоленск и осадил его.

Того же года октября, доведенный до крайности Осипов [Иосифов, Волоколамский] монастырь, под которым стоял лагерем Рудский, сдался царю; впрочем, он сдался уже тогда, когда приехал гетман, а Рудскому осажденные не доверяли.

Того же года и месяца с 20 на 21, наши пошли брать штурмом деревянную крепость Москвы, сожгли 7 башен и не мало палисадника, взяли... пушек и без всякой [162] потери, в целости возвратились в лагерь.

Того же месяца 26 дня, гетман, взяв полк г. Вильковского, пошел к Троице, так как Скопин с немцами пришел к Александровской слободе. Присоединив к своему войску несколько рот из войска Сапеги, гетман пошел с ним из-под Троицы к Александровской слободе, прибыл 12 ноября и стал наступать на русских и немцев, надеясь, что они дадут битву; но они по прежнему стояли за палисадником и рогатками. Так как был холод и трудно было осадить их в том месте, то наши, ничего не сделав, а позанявшись лишь почти неделю передовою конною перестрелкой, должны были отойти назад, но в лагере под Троицей столько войска, пришедшего из большого лагеря, не могло оставаться по тесноте и по [163] причине холода. Кроме того в [большой] лагерь пришли послы от короля. Все военные, сколько их было, пошли слушать их. Скопину все это было на руку; он ближе и ближе подходил к польскому войску с своими острожками и стеснял его.

Того же года 17 декабря, прибыли послы его королевского величества, — Перемышльский кастелян Станислав Стадницкий, Христофор Зборовский, староста Брацлавский Скумин, Людвиг Вейер, Казановский, — и приглашали войско идти на войну на имя его королевского величества.

Текст воспроизведен по изданию: Дневник событий, относящихся к Смутному времени (1603— 1613 гг.), известный под именем Истории ложного Димитрия (Historya Dmitra falszywego). // Русская историческая библиотека. Т. 1. СПб. 1872.

ИОСИФ БУДИЛО

ДНЕВНИК СОБЫТИЙ, ОТНОСЯЩИХСЯ К СМУТНОМУ ВРЕМЕНИ

Комментарии