БОРША СТАНИСЛАВ

ПОХОД МОСКОВСКОГО ЦАРЯ ДИМИТРИЯ В МОСКВУ

С СЕНДОМИРСКИМ ВОЕВОДОЙ ЮРИЕМ МНИШКОМ И ДРУГИМИ ЛИЦАМИ ИЗ РЫЦАРСТВА

1604 года.

Из рукописи Библиотеки Главного Штаба № 3267.

В этой рукописи находятся, между прочим, два повествования о смутных временах.

1) Описание похода первого самозванца, составленное ротмистром и дворянином его Станиславом Боршей. Описание это [VIII] составлено точно, обстоятельно. По нему удобно проследить поход в Россию первого самозванца. Довольно подробно описаны битвы под Новгородом-Северским и под Севском. К этому описанию приложены инструкции и посольские речи польских послов к первому самозванцу — Олесницкого и Гонсевского с ответом самозванца, и составленное этими послами описание убийства самозванца.

Смотр войск под Глинянами, где съехавшееся рыцарство составило круг и избрало гетманом Сендомирского воеводу, а полковниками: Адама Жулицкого и Адама Дворжицкого. После того, как в круге приняты были [походные] правила, три роты — Саноцкого старосты [Станислава Мнишка], г. Фредра, царская и 400 человек пехоты пошли с царевичем, а другие роты пошли по сторонам и позади и сошлись только уже под Днепром, о двух милях от Киева, в Остре, при границах Московского государства. Идя к Киеву, мы боялись войска Краковского кастеляна, князя Островского, которого (войска) было несколько тысяч и которое стерегло нас до самого Днепра, поэтому мы были очень осторожны, не спали по целым ночам и имели наготове лошадей.

Потом мы пришли к Днепру. Краковский кастелян приказал увести прочь все паромы, поэтому [367] мы оставались у Днепра несколько дней, пока не пришли к нам паромы. Благодаря Бога, мы переправились через Днепр благополучно. Только один товарищ, долго страдавший лихорадкой и горячкой, которому в этой болезни надоела жизнь, нарочно соскочил с парома и утонул. Переправившись через Днепр, мы шли через веселые леса и поля, через богатые луга; много было там вкусных ягод, понемногу мы добывали себе и продовольствие.

Миновав Орту, украинную крепость нашего государя-короля, мы пошли под Моравск, крепость Московскую. В пяти милях от Моравска рыцарство и гетман согласно приняли решение отправить вперед несколько полков казацких, и отправили Белешка, имевшего 2 000 украинских казаков, затем Куцка и Швейковского.

Русские в Моравске, получив известие, [368] что в их землю вступает царь с польским войском, с тревогой стали совещаться между собою и больше из страха, нежели по доброй воле отправили к царю послов с заявлением, что сдаются. Мы в строю пришли под эту крепость, и расположились лагерем, а царь и г. воевода въехали в крепость, приняли ее с вооружением и русские тогда же изъявили покорность и принесли присягу.

Вооружив крепость, мы отправились к Чернигову, лежащему в 18 милях от Моравска над тою же рекой Десной. Чернигов очень сильная крепость, и город этот хорошо вооружен пушками. Казаки, пришедшие впереди войска к Чернигову, подъезжали под крепость и город, и кричали, чтобы Черниговцы сдались царю Димитрию Ивановичу. Черниговцы не послушались этого, а напротив стали стрелять [369] в казаков и много их перебили, но, узнав, что Моравск сдался, составили совещание и соглашались сдаться царевичу. Против этого восставал только воевода князь Иван ²³, которого русские связали. Между тем, казаки пошли на приступ к городу и взяли его. Они желали до прихода войска разграбить его и обогатиться. Русские из Чернигова дали об этом знать [царю] и просили послать казакам приказ, чтобы не грабили города, так как мы, говорили они, сдаемся добровольно. Царь и войско сожалели об этом и царь отправил к казакам дворян и воинов своей роты, Станислава Боршу и г. Пржерадовского, но пока они прибыли, казаки уже разграбили город и опустошили все; перед домами стояли лишь пустые короли. На следующий день пришел к Чернигову царь с войском, которое [370] было в строю, и, увидев злое дело казаков, послал в их лагерь объявить им сильный гнев и приказ возвратить взятое, в особенности одежду, в противном случай царь с войском пойдет на их. Казаки прислали к царю и к рыцарству посольство с просьбой [не делать этого] и объясняли, что у них много людей убитых и раненных [Черниговцами], что мы, говорили они, захватили город, желая услужить царю и боясь, чтобы русские не укрепились и не были нам сильнее. Царь на несколько дней удержался идти на них, приказав им все таки возвратить одежду. Они ее возвратили, хотя не всю, а царь с воеводой расположился лагерем тут же под Черниговым.

Тут рыцарство просило у царя денег, жалуясь на свою нужду в одежде и продовольствии. Царь взял [371] из Черниговской крепости 10 000 злотых и разделил между рыцарством. Под Черниговым мы отдыхали неделю.

Оттуда мы двинулись под Новгородок [Северский], отстоящий от Чернигова в 36 милях и шли все лесами.

Казаки, придя к Новгороду, лежащему над тою же рекой Десной, хотели идти на приступ, но боялись подвергнуться от царя такой же беде, как под Черниговым, а между тем [пока они думали], начальник крепости Басманов сжег город и заперся в крепости. Потом пришел с войском в строю царь и послал к крепости для переговоров несколько человек, а именно: Матвея Домарацкого, Станислава Боршу, Бялоскорского, старосту Острскаго и других, а также нескольких русских из Моравска; но русские в Новгороде не хотели вступать в переговоры, напротив [372] сильно стреляли в наших и кричали: “а б... сыны, вы с вором приехали на наши деньги”.

Когда войско расположилось лагерем над рекой Десной, от крепости в четверти мили или даже и ровно в мили, то сейчас приказано было рыть вблизи крепости шанцы и плести корзины. Поставив там 8 небольших полевых орудий и 6 смиговниц на колесах и винтах, стали стрелять в крепость, пробуя, не пожелают ли русские сдаться. В то время и наши гусары в качестве охотников сошли с коней и ходили на приступ, а остальные роты стояли в поле. Русские своими выстрелами два раза отражали наших от крепости. Ночью мы сделали деревянные башни на санях, стали двигать их перед собою и таким образом тихо пошли в третий раз к крепости. При этом 300 человек шли с приметом, т.е. с [373] соломой и хворостом с намерением зажечь их вокруг крепости. Подойдя к крепости, они бросали хворост в крепостной ров. Русские заметили это, стали стрелять из пушек и нанесли нашим не малый вред. Приступ этот продолжался с вечера до рассвета. Наши видя, что без сильных пушек, которыми бы можно было пробить стену крепости, не было никакой возможности взять крепость, отступили с немалою потерею. Царевич был очень печален, он почти падал в обморок с печали, роптал на свое несчастие и на поляков и говорил: “я имел о поляках лучшее мнение, а теперь вижу, что они такие же люди, как и другие”. Те из рыцарства, которые были при царевиче, крикнули: “не порочь нашей доброй славы, потому что все народы знают, что нам не диковина брать приступом сильные крепости. Хотя мы не [374] обязаны ходить на приступы, но, оберегая славу наших предков, мы до сих пор не отказывались от этого и теперь не отказываемся, — прикажи только пробить дыру. Когда нам придется встретиться с этим неприятелем в открытом поле, тогда вы, милостивый царь, увидите польскую доблесть, которой теперь не можете понимать”. В скором времени царевич действительно насмотрелся на доблесть наших поляков и после того уже иначе об них думал. Потом дошло до того, что наши сомневались в его справедливости. На следующий день, благодаря всевышнего Бога, пришло приятное известие, что идут послы из города Путивля, отстоящего от Новгорода в 15 милях, с объявлением, что Путивляне поддаются. По дивному устроению божью это случилось таким образом: русские царские алебардники, прибывшее с царем еще [375] из Самбора, поехали под Путивль за продовольствием. Русские из Путивля поймали их и спрашивали: “что вы за люди”? Они дали им такой ответ: “мы ваши братья, идем в отечество с природным нашим государем Дмитрием Ивановичем”. Не доверяя им, русские из Путивля хотели подвергнуть их пытке, но те сказали им: “наша жизнь в ваших, руках; вы можете делать с нами, что вам угодно, но мы не можем сказать вам ничего другого, кроме того, что знаем и что наверное узнали, т.е. что он истинный наследник, и советуем и вам ударить ему челом”, Путивляне, подумав хорошо об этом и посоветовавшись между собою, повязали своих воевод и привели их в лагерь под Новгородок. Царевич и все рыцарство не мало были этим обрадованы, тем более, что после того сейчас [376] же на третий или четвертый день сдалось несколько крепостей, как то: Рыльск, Камарынская волость.

После того привезли из Путивля 5 осадных орудий и 6 меньших, ввели их в шанцы, для которых выбрали лучшее место, стали из них сильно стрелять и в первый день убили ими в крепости до 60 человек, потому что ядра пролетали насквозь. Из этих орудий стреляли день и ночь в течение недели.

Потом пришло к нам известие, что для отражения нас идет очень большое Борисово войско, которого было, говорили, до 200 000. Благодаря Богу, наши этого не убоялись, а с разных рот собрались на рекогносцировку охотники и, избрав себе старших и вождей, отправились к Борисову войску с хорошими русскими проводниками. Русские из Борисова войска тоже отправили на рекогносцировку [377] несколько тысяч татар. Наших было не больше 800. С татарами мы неожиданно сошлись ночью и дали им битву. Благодаря Богу, они подались назад, мы загнали их в болото и многие из них потонули. Мы взяли много пленных, — несколько десятков, которые во время пытки дали нам надлежащие сведения о своем войске и объявили, что оно очень велико.

Через неделю после того, ночью пришло на нас, под Новгородок Борисово войско, почти к самому лагерю, так что наша стража отступила к лагерю, давая знать, что наступает громадное войско. [Сендомирский] воевода, как гетман, послал свежую стражу и приказали стеречь неприятеля, пока, Бог дает, не настанет день. На утро наше войско, призвав на помощь Бога, затрубив тихо в мундштук, вышло в поле. Русские [378] мужественно стали; оба войска приглядывались одно к другому и выпускали наездников. Басманов, между тем, стал стрелять в нас из крепости и делать часто вылазки. Поэтому наши отрядили несколько сот казаков и приказали им наблюдать за русскими в Новгороде. Казаки несколько раз вгоняли их в самую крепость, рубя саблями. Между тем, наступил вечер, потому что весь тот день прошел в переговорах царевича с русскими, потому царевич и не давал им сражения. Уже на следующий день, когда переговоры не устранили битвы, громадное Московское войско пришло к самому нашему лагерю. Наши были готовы и в строю вышли из лагеря. Наши, выстроив войско, как находили лучше, приказали ударить роте г. Неборского, состоявшей из 200 копей. Неборский хорошо ударил на них, однако русские [379] отразили его. Он отвел роту, устроил ее и с двумя другими ротами Крушины и Былинского, скочил снова на русских! Дворжицкий своею пятигорскою ротою тоже мужественно ударил, так что [все] они почти смешали русских. Затем скочили две гусарские роты, — Саноцкого старосты и г. Фредра, а третья — г. Щуки хорошо подкрепляла их. Когда же ударила четвертая — царская рота, состоявшая из 200 копий, то оказала большую услугу, потому что сейчас же стало отступать то громадное Московское войско. Оставались еще у нас вспомогательные роты, которые не вступали в битву, потому что не было нужды. Борисовы стрельцы, которые в числе нескольких тысяч засели в долине, не сразу были замечены нами. На них приведена была паша пехота, которая, при Божьей помощи, всех их разгромила. И так, при Божьей помощи, [380] овладели мы полем битвы и одержали победу, а Борисово войско отступило от нас за две мили и в лесу окружило себя засеками и рвами. В то время наши отняли у русских золотое, очень дорогое знамя, которое было знаменем для всего войска.

На следующий день, по христианскому обычаю, хоронили тела убитых русских. На месте битвы сделано было три огромных могилы и в них кидали русских, которых могло быть до 600. Когда царь ездил между трупами и видел такое множество убитых его людей, то сильно сожалел и плакал. Поляков убитых, в особенности знатнейших, было не больше 20. Их хоронили с великими почестями подле церкви, которая была в середине лагеря. Из простых наших людей погибло до 100, которых похоронили в малой могиле, не далеко от русских могил. [381] Между русскими трупами нашли тогда Мстиславского, сильно изрубленного.

После этого первого сражения наше рыцарство грустило, что пришлось терпеть великую нужду ему самому и его прислуге; некоторых же из них, надобно думать, приводил к этому страх — т.е. они боялись, что их ожидает еще большая беда. Они стали требовать у царя денег и объявили: “если не дашь денег, то сейчас идем назад в Польшу”. Царевич очень просил их, чтобы потерпели и сейчас же, не медля, добивали неприятеля, который очень напуган и встревожен. Рыцарство не дало ему сказать и слова об этом, а напротив кричало: “идем в Польшу, если не дашь денег”. Царевич, видя, что дело плохо, совещался, что делать, так как, надобно думать, он не имел столько денег, чтобы всем раздать, Товарищи из роты г. Фредра [382] стали тайно говорить ему: “дай лишь, наша царская милость, деньги нам, так чтобы другие роты об этом не знали; другие роты на нас смотрят, и если мы останемся, то и все останутся”. Обманутый таким образом, 6едный царевич дал им ночью деньги. Другие роты, узнав об этом, оскорбились, что царевич дал деньги одной роте, а другим ничего не дал, и взбунтовались. Г. воевода тоже двинулся из обоза от царевича, указывая на свое нездоровье и на то, что ему нужно быть на сейме, а за ним пошла и большая часть рыцарства. Царевич в это время был очень печален и озабочен, потому что тогда он испытал от рыцарства разные огорчения; оно отняло у него знамя, сорвало с него даже соболью феразь, которую уже русские выкупили за 300 злотых; притом некоторые употребляли позорные слова. Так один сказал: “ей, ей, [383] ты будешь на коле”, за что царевич дал ему в зубы. Потом несчастный ходил от роты к роте, просил именем Христа, падал ниц и упрашивал не уезжать. Рыцарство никаким образом не соглашалось остаться, оставались лишь охотники, по несколько человек из роты, так что при царевиче осталось польских людей всего не больше 1500.

Войско, ушедшее с г. воеводой в Польшу, идя по степям, терпело великую нужду, голод, холод — само и его лошади, и одни укоряли других, что были причиною удаления, потому что ушедшие терпели больше неудобств, нежели оставшиеся при царевиче.

После отъезда г. воеводы и рыцарства с ним, пришли [к царевичу] запорожские казаки в числе 12 000, которым давно он послал было знамя. Они имели больше 10 [384] малых пушек. Царевич очень был рад казакам, и был высокого мнения об их мужестве, потому что это было огромное войско. С ними и с небольшим числом Поляков он пошел дальше в Московскую землю, в Камаринскую волость. Там рыцарство оставалось в течении двух недель и хорошо отдохнуло после великих неудобств. Не желая, однако, оставаться в бездействии и зная, что идет русское войско, оно посылало разъезды на расстоянии 8 миль. Прежде чем это войско двинулось из-под Новгородка в Камаринскую волость, Рыльщане прислали к царевичу послов с просьбой прислать им в Рыльск поляка — человека надежного, которому царевич доверят. Царевич признал это делом справедливым и нужным, и немедленно отправил своего дворянина и в то время ротмистра, Станислава Боршу [385] и приказал ему осмотреть крепость, снабдить ее продовольствием и другими нужными вещами и по его приказу возвратиться назад. Борша, взяв знамя, собрал 200 товарищей. Войско Бориса, когда узнало об отъезде г. воеводы и столь многих из товарищества, очень расхрабрилось против нас и придвинулось к нам на расстояние 6 миль от нас. Царевич советовался, что делать, в особенности с казаками, потому что в них полагал всю надежду. Гетман и полковники советовали не дожидаться русских, а идти на них немедленно. Некоторые поляки не соглашались с этим, а советовали ожидать их, выбрав место удобное для сражения, и не торопиться начинать битвы, а больше заводить с ними переговоры и разведывать. В последствии все убедились, что это был действительно хороший совет, [386] сами русские потом говорили: “мы готовы были мирно кончить дело, так как видели, что у вас огромное войско”. Но казаки упорно держались своего мнения и советовали непременно идти на русских. Царевич послушался их совета и со всем своим войском двинулся из-под Севска, назначив гетманом бывшего до того времени полковником, поляка Адама Дворжицкого. Наши пришли почти к самому неприятельскому лагерю. Московское войско, которого было на 30 000 больше, чем под Новгородком, было готово и ожидало нас. Оно было под начальством двоюродного брата Годунова — Семена [?] Годунова и двоих братьев Шуйских.

Поляки, выстроившись хорошо, двинулись далее к левому крылу Московского войска, а правое крыло взяли себе казаки. Поляки выстроили 7 рот воинов с копьями, [387] перемешав их с пятигорцами в один отряд, и в подкрепление им оставили 200 Гусар под начальством г. Бялоскорского. Призвав затем на помощь Бога, пошли в бой роты: гетмана Дворжицкого, Станислава Борши, г. Вербицкого, г. Крушины, г. Билинского, г. Тышкевича и г. Микулинского. Они так храбро ударили, что вогнали русских в лагерь, где попали на очень сильные выстрелы, которые русские пустили в нас, как град, но по милости Божьей, выстрелы эти не очень вредили, потому что перелетали. Дым от этих выстрелов пошел на казаков, державших правое крыло. Они, ни разу не ударив на русских, все побежали назад перед этим дымом. Поляки, в дыму не видя, что делается с казаками, и, полагая, что они бьются с русскими так же, как и они, тем сильнее [388] налегали на русских, как вдруг прибежало несколько поляков и дали знать, что казаки уже бежали. Итак, мы отступали, защищаясь, выстраиваясь и отражая русских. Впрочем, казацкая пехота, бывшая при орудиях, хорошо держалась против русских, но мы не могли устоять против столь великого войска и отступали назад, надеясь, что казаки вернутся. Мы никак не могли спасти вышеупомянутой пехоты; русские ее разгромили и взяли орудия. Мы пустились за казаками, кто из нас имел сменного коня, просили их и убеждали, чтобы не подвергали себя такому бесславию; но они, не обращая на это внимания, позорно бежали в разные стороны. Царевич изрубил их несколько, возвращая их назад с некоторыми поляками. Таким образом, мы за казаками шли до самого Рыльска, [389]18 миль, не кормя лошадей, и уже придя в Рыльск, отдохнули два дня.

Из Рыльска мы двинулись к границам Польши, к Путивлю, в 12 милях от Рыльска, а войско Бориса шло за нами и надеялось застать нас в Рыльске. В Рыльск оно пришло на следующий день после нас и там расположилось лагерем. Русские сейчас же приказали плести корзины и рыть шанцы. Подрывшись к городу и поставив в шанцы пушки, сильно стали стрелять в Рыльск. Рыльщане тоже сильно защищались, получив от царевича уверение, что он пришлет им для защиты войско. И действительно, он послал 2 000 русских и 600 поляков, которые ночью так хитро вошли в город, что русские их не заметили. Заметили они их уже тогда, когда те вошли. Царевич уверил [390] Рыльщане, что в самом непродолжительном времени прибудет с немалым польским войском выручать их. Когда войско Годунова, об этом узнало, то сильно встревожилось; но мы еще больше их встревожились, боясь, как бы они не пришли к нам, потому что нас было очень не много. После вышеозначенной битвы под Севским весьма многие, не сказав ничего, ушли было в Польшу, [или лучше сказать] ушли было почти все, но царевич стал просить Ермолая Бялоскорского и Станислава Боршу, чтобы они отправились за ними и просили их, ради Бога, возвратиться. По милости Божьей, многие из ушедших послушались их увещеваний и возвратились, а ушли в Польшу, что-то очень не многие. Возвратившись назад в Путивль, мы вновь устроили товарищей по харугвям, так [391] как они было перемешались, устроили по-прежнему роты, назначили ротмистров; пришлось больше всего делать древок, так как в них был недостаток, у рыцарства, потому что одни в сражении переломали их, а другие побросали, когда уходили [в Польшу]. Потом мы распустили слух, что к нам на помощь идет большое польское войско и, главное, идет польный гетман Жолкевский, хотя на деле не было ничего подобного.

Русские из войска Бориса, поймали одного русского из Путивля и спрашивали его, что думает делать царевич со своим войском. Тот дал им такой ответ касательно того, что в Путивле намеревались делать, — он сказал, что к полякам на помощь идет большое войско. Они поверили этому, очень встревожились, выступили из лагеря из-под Рыльска и, почти [392] убегая, отодвинулись от нас почти на 40 миль от Рыльска, к Кромам, что нас весьма обрадовало.

Потом царевич послал на помощь Кромянам 4 000 войска, состоявшего из Донских казаков и из русских. Это войско также незаметно вошло в город. Русские заметили, когда уже последние из них вступали в город. Русские с ними тогда стали биться и бились, пока последние из наших не ворвались в город. Когда наши, таким образом, пришли на помощь в Кромы, то войско Борисово стало страшно стрелять из пушек и больших мортир, так что сожгло крепость. Но жители Кром все-таки храбро защищались. [Борисово] войско 7 или 8 недель стояло под Кромами и добывало их большими силами.

В Путивль часто приходили известия, что Кромяне добыты силою. [393] Эти известия производили у нас большое смятение: в городе сильно нарекали на нас; женщины оплакивали мужей и сыновой. Мы были в большой опасности, боясь, как бы Путивляне, не пожелали прислужиться Борису и не изменили нам. Затем пришло 500 стрельцов из Борисгорода и Царьгорода и передались царю. Они были в красной одежде, потому что служили у самого Бориса.

Затем пришло несомненное и очень нам приятное известие о смерти Бориса. Жена Бориса быстро прислала в войска под Кромы приказание присягать ее сыну Феодору. Весьма многие принесли присягу, но при этом произошло большое волнение. Мы, имея обо всем надлежащее известия и не дождавшись из Польши на помощь ни одного человека, пошли с царевичем против того [русского] войска, [394] хотя у нас войска было только 200 копейников и русских около 10 000.

Выступив из Путивля, мы отправили вперед три роты поляков под начальством г. Запорского и несколько тысяч русских. Когда мы были уже недалеко от Кром, то г. Запорский употребил такую хитрость: он написал Кромянам по-русски письмо такого содержания: “извещаю вас, что идем к вам на помощь с сильным польским войском”. С этим письмом он отправил одного русского из деревни Бориса Бильзоны, которому показал несколько рот и, дав рубль, поручил ему доставить это письмо горожанам Кром. Этого посланца поймали русские из войска Бориса, привели в лагерь, взяли письмо, адресованное Кромянам и, когда прочитали его, то сильно встревожились. В то же [395] время прибежали в лагерь разбитые Запорским Татары, бывшие в сторожевом отряде, и сказали, что идет очень большое войско, так как наши тогда выходили из лесу и показались Татарам большим войском. Татары немало встревожили русских, так как их известие согласовалось с письмом, которое г. Запорский нарочно отправил с тем, чтобы его перехватили. Под влиянием страха русские отправили к г. Запорскому послов, которые объявили: “мы хотим ударить челом Димитрию Ивановичу и все войско сейчас будет целовать ему крест.” Об этом г. Запорский сейчас же дал знать царевичу, да и русские сами сейчас прибежали, говоря: “большое войско бьет тебе челом, а изменников твоих мы перевязали”. Все это очень обрадовало царя и всех нас, так как мы с ним были [396] тогда в большой опасности. Тогда приехали к царю князь Зальчин (Голицын?), бывший одним из гетманов, и несколько сот других русских, и объявили царю: “все войско и вся земля покорны тебе”. На страже была тогда рота г. Борши, которому и прислал это известие его поручик. Мы с царевичем были уже тогда в пути; мы отправились далее к столице, а к тому войску [русскому] царевич послал сказать, чтобы оно разъезжалось по домам, потому что оно было утомлено; только главнейший части войска он приказал ожидать его под крепостью Орлом. Затем мы с царевичем прибыли к Орлу. Там на встречу к нему выехало, как говорили, 80 000 русского войска, и таким-то образом мы, при божьей помощи, счастливо вели царевича к столице. Однако царевич, не доверяя тому войску, [397] приказал ставить его в полумили от себя, а иногда в расстоянии мили, а около царевича, при остановках и в пути до самой столицы, были мы — Поляки. Ночью мы ставили караул по 100 человек.

Когда мы были под Серпуховом — в 16 милях от Москвы, то разбиты были в виде крепости шатры, присланные царевичу из Москвы. Эти шатры были очень дорогие и большие. Было четверо ворот, были башни. Казалось, что это каменная крепость. Комнаты были убраны очень дорого; [стены] чудно вышиты были золотом; в особенности, хороша была столовая, в которой царь угощал нас и бояр; в ней сидело до 500 человек. Угощение было очень обильное, потому что из Москвы приехали повара со всем нужным, и другие чиновники и ключники. Вывели 200 лошадей, которых на царской [398] конюшне стоит всегда до 600; привезли также нисколько карет с очень красивыми пешеходами (?). Таким-то образом мы шли к Москве, и каждый день царя встречали бояре и подносили ему подарки — соболей, серебро, золото.

При Божьей помощи, мы вступили в столицу в прекрасную погоду. Очень много народу поместилось на крышах домов и он присматривался к полякам. Мы ввели царя в самую крепость во дворе — стояли мы в строю со знаменами у дворца, пока царь не сошел с коня и не ушел во дворец. Помещение назначили всем нашим хоругвям в одном посольском дворе, в котором нам было очень тесно; впрочем, после, понемногу иные по своей воле перешли в другие помещения.

Венчаться на царство царь не хотел до приезда матери, которая тогда еще была в дороге [на пути [399] к Москве]. Царь дожидался ее 4 недели. В это время Шуйские — знатные люди русские — задумали ночью зажечь [Москву] и учинить над царем и над нами предательство; но мы вовремя узнали об этом, и царь приказал их арестовать и вывести на площадь [для казни]. По ходатайству, однако, некоторых сенаторов им дарована жизнь и они были отосланы куда-то далеко от Москвы, а теперь они уже опять возвращены и опять в милости у царя.

Венчание на царство совершено через несколько дней после приезда матери царя, на встречу которой он с поляками вышел из экипажа и шел пешком полмили, а когда она ехала через Москву, то он шел подле кареты.

Вскоре после венчания на царство произошел между русскими и поляками великий раздор по следующему поводу: русские за [400] маловажную вину приказали палачам бить польского шляхтича Липского, нашего товарища, водя его по своему обычаю по улицам. Наши, увидев это, кинулись на них. В этой свалке многие легли на месте и очень многие были ранены. Царь очень рассердился и послал к полякам приказание выдать виновных. В противном случае, прикажу, велел он сказать, принести пушки и снести нас с двором до основания, не щадя даже самых малых детей”. Поляки на это дали такой ответ: “так вот какая ожидает нас награда за наши кровавые труды, которые мы взяли на себя для царя? Мы не боимся [объявленной нам угрозы]. Пусть мы будем мучениками; но об этом будут знать его королевское величество — наш государь и наши братья; а между тем, мы желаем погибнуть, как прилично рыцарству, и пока умрем, натворим много [401] зла”. Рыцарство тогда приняло такое решение: оно хотело кинуться на русских, которых было несколько десятков тысяч и звать священника исповедовать его. Об этом решении рыцарства дали знать царю; он очень дивился его храбрости и вторично послал к нему сказать, чтобы не отказывалось выдать виновных и уверял, что этим виновным ничего дурного не сделают, но пусть окажут повиновение для того, чтобы успокоить русских. Рыцарство, получив от царя такое уверение, выдало троих с тем условием, чтобы они не были наказываемы, “потому что, говорили, они не виноваты; мы все били в свалке, а выдали их единственно в угоду царю”. Выданы были: из роты Станислава Борши товарищ Павел Дерзбицкий, из роты г. Вербицкого — Щигельский, из роты г. Богухвала — Шелиборский, которых царь обещал нам [402] отдать невредимыми. Но они были в большом страхе, потому что их посадили в башню, в которой нельзя было не опасаться за себя: внутри ее, около стен были узкие лавки, а ниже их разные крюки, косы, железные прутья. Если бы кто из них задремал, то заплатил бы за это жизнью. Если бы их дольше держали, то они уже собирались спуститься вниз; но их держали там только день и ночь.

Ротмистры, вводившие царя в столицу, были следующие: гетман Дворжицкий, Станислав Борша, г. Иваницкий, г. Бялоскорский, г. Вербицкий, г. Запорский, г. Богухвал.

Эту Московскую историю записал в 1606 г. ротмистр и дворянин великого царя Московского, Димитрия Ивановича, Станислав Борша ²⁴.

Инструкция, данная его королевским величеством в Кракове, 23 августа 1605 года, его милости Велижскому старосте, Александру [403] Корвину Гонсевскому [отправленному послом] к великому государю Московскому, князю Димитрию Ивановичу. Прежде всего, поздравив государя от имели его королевского величества, посол имеет спросить о здоровье его, пожелать ему доброго здоровья, всяких радостей и долговременного и счастливого царствования на его престоле к увеличению славы Божьей и ко благу всего христианского Мира и собственных государств его княжеской милости. За тем имеет сказать, что его королевское величество всегда показывал расположенность к его милости государю, - что когда государь его милость подвергся такой обиде, то это расположение короля послужило ему началом и возбуждением к его счастливым замыслам овладеть своими государствами, опираясь на свою правду и пользуясь благословением Божьим. Его королевское величество премного радуется, что всемогущий Бог благословил его [404] милость государя и даровал ему в этом счастье. Хотя об этом его королевское величество получает известия, но чтобы иметь более основательные сведения о делах его милости государя, посылает нарочно для этого своего посла. Его королевское величество всегда желал, чтобы дела государя его милости приведены были к желанному концу, и теперь сильно желает иметь об этом известие, чтобы еще более радоваться этому. Его королевское величество также надеется, что государь, его милость, не откажется и через своих послов известит его обо всем этом, т.е. о своей жизни и о положении своих дел. Его милость, государь, без сомнения, признает, что, когда он находился в государствах его королевского величества и когда старался овладеть своим государством, то получал [и от его корол. велич.] и от его подданных великое содействие. Его королевское величество [405] уверен, что и он взаимно получить доказательства вашего доброго расположения, благодарности и содействия со стороны государя его милости против всякого неприятеля, когда это понадобится, а этими его милость государь приобретет от его королевской милости еще большее расположение к себе и готовность к услугам.

Чтобы была хорошая дружба между его королевскою милостью и государем, его милостью, и чтобы его милость государь показал его королевскому величеству тем большую благодарность, следует, чтобы и его милость государь чувствовал оскорбление от обид, какие сделал его королевской милости [шведский король] Карл, и чтобы его милость государь известил его королевскую милость о готовности своей [воевать] и против этого неприятеля его королевской милости.

Уверенный в дружбе государя его милости и полагая, что он будет сочувствовать всякой его [406] радости, его королевская милость извещает государя о своей свадьбе, которая, при Божьей помощи, имеет быть 30 октября в Кракове. Его королевское величество женится на великой княжне Констанции, дочери великого князя блаженной памяти Карла... Изложив все это и заявив, что у государей обычай извещать друг друга о таких радостных событиях и приглашать к себе, посол его королевской милости пригласит государя его милость на свадьбу.

Затем посол имеет говорить в тайной аудиенции. Посол представит, что, так как его королевская милость полагает, что в государствах его милости государя умы пока еще не совсем успокоены, то для устрашения их его королевская милость, приказал на всякий случай всем пограничным старостам, в особенности вам, тоже пограничному старосте, быть готовыми [и идти] по всякому требованию [407] государя, его милости. Если бы у его милости государя находились какие-либо послы из Швеции, то посол должен стараться, чтобы они были отправлены к его королевской милости с послами государя его милости. В Москве находится Густав, называющий себя сыном Шведского короля Эрика. [Посол пусть похлопочет], чтобы его не окружали уважением, на которое он вызывает, выдавая себя за Шведского королевича, но чтобы держали под хорошим присмотром. Все это его королевская милость вверяет преданности и способностям посла и надеется, что посол не упустит сделать все, чего потребует честь его королевской милости и благо всей речи посполитой.

Письмо [короля] к Московскому царю, [посланное] через г. Гонсевского. От светлейшего, божьей милостью великого короля Польского, [408] великого князя Литовского, Русского, Прусского, Жмудского, Мазовецкого, Подольского, Киевского, Волынского, Инфлянтского, Эстонского и наследственного короля Шведского, Готоского, Вандальского, князя Финляндского великому государю Божьей милостью и великому князю, Дмитрию Ивановичу, Владимирскому, Московскому, Новгородскому, Казанскому, Астраханскому, Псковскому, Вятскому, Югорскому, Болгарскому и других стран государю приносим поздравления и желаем, чтобы получил от Бога всякие радости и был в добром здоровье ко благу и радости всего христианства и [в частности] наших государств. Всегда мы показывали вам, великому государю, нашу расположенность и всегда желали, чтобы всемогущий Бог привел к хорошему концу начатое вами дело, к чему нас в особенности побуждала [409] испытанная вами неправда, о которой мы слыхали от тебя самого, великого государя, и о которой известия, доходили до нас и из других мест. Теперь, слыша, что дела наши в наследственном вашем государстве приняли хорошее направление, мы тем больше радуемся и благодарим Бога, и, желая иметь об этом лучшее известие, нарочно для этого посылаем послом секретаря нашего, Велижского старосту, шляхетного Александра Корвина Гонсевского, которому просим вас, великого государя, верить во всем, что он будет говорить от нашего имени, и дать нам через него знать о своем здоровье и благополучии. Дано в Кракове 23 августа, лета Господня 1605.

Описание дел в настоящее время в Москве, составленное и посланное 1606 г, в канцелярию его королевского величества к [410] сведению его величества нами, послами его королевского величества в настоящее время в Москве, Малогосским кастеляном Николаем из Олесницы Олесницким и Велижским старостой, Александром Корвином. Прежде всего, когда мы въехали в пределы Московские, то хотя у нас был недостаток в продовольствии, как об этом мы еще прежде писали с дороги к чиновникам его королевского величества, но во всю дорогу наши приставы и другие русские признавали Димитрия Ивановича своим прирожденным царем и государем, иные же называли его кесарем [императором], и при каждом удобном случай превозносили до небес его величие.

12 мая, мы въехали в Москву и на мосту, перекинутом на лодках через реку Москву, через который мы проезжали, стояло по обе [411] стороны дороги до 700 человек конницы. Там пристав Московского государя, князь Григорий Константинович Волконский, при котором был дьяк Андрей [Иванов], встретил нас и сказал такие слова: “светлейший, непобедимый самодержец и великий государь Димитрий Иванович, божьей милостью, кесарь и великий князь всея Руси и всех Татарских царств и многих других, подвластных Московской монархии, великий государь, царь и обладатель, его царское величество приказал нам, своим холопами, встретить вас, послов Сигизмунда, короля Польского и великого князя Литовского, приветствовать, спросить о здоровье, отвести в посольский двор и быть у вас приставами”. На это мы ему ответили, как следовало и как требовал обычай.

Через час после нашего въезда в Москву, Московские сенаторы, Мстиславский, теперешний государь [412] Василий Иванович Шуйский и другие главнейшие в двух шатрах, которые дивно были разбиты под городом, принимали царицу, заявляя, что она, их государыня, а перед тем за два дня, также все сенаторы со множеством лучших людей из народа принесли ей присягу на верноподданичество и признали ее наследственной государыней.

13 мая мы были у государя на аудиенции, на которой он принимал нас с великой гордостью и высокомерием, не хотел принять письма его королевского величества и приказал не называть его королевское величество королем за то, что в этом письме он сам не назван кесарем [императором]. Но когда мы осадили его надлежащими доказательствами, то он в смущении замолчал и принял письмо его королевского величества.

Ответ Димитрия, князя Московского, данный в столичном городе [413] Москве на его свадьбе гг. послам его королевского величества Малогосскому кастеляну Николаю Олесницкому и Велижскому старосте Александру Корвину. Удивляет нас, что его королевская милость называете нас братом и другом, и в то же время поражает нас как бы в голову, ставя нас как то низко и отнимая у нас титул, который мы имеем от самого Бога, и имеем не на словах, а на самом деле и с таким правом, больше которого помогли иметь ни древние Римляне, ни другие древние монархи. И мы имеем это преимущество — называемся императором — по той же причини, по какой назывались так и они, потому что не только над нами нет никого выше кроме Бога, но мы еще другим раздаем права и, что еще больше, мы — государь в великих государствах наших, а это и есть быть монархом, императором. По милости божьей, мы имеем такую [414] власть и право повелевать, какие имели короли Ассирийские, Мидийские, Персидские, имеем также под своею властью несколько других царей — Татарских. Поэтому мы не понимаем, чем бы лучше нас был в настоящие времена великий хан, которого все историки называют императором Татар (хотя многие и нас так называют)? Почему его милость — христианский кесарь и святейший отец не стыдятся называть в своих письмах нас или наших предков кесарями, каковые письма имеет при себе посол наш к королю, придворный наш подскарбий Афанасий Иванович Власьев?

Мы хорошо знаем, что наши предки не употребляли этого титула и не домогались его, но это нам нисколько не вредит, потому что молчание монархов о праве или неупотребление его нисколько не подрывает его, точно так же, как нерадение предков ничего не [415] уничтожает [?] у потомков. Притом, всякое государство начинаете свою жизнь в простоте и грубости, а чем дольше существует, тем больше развивается в своих законах, обычаях, даже в речи. Так мы читаем, что в те простые времена королей называли пастырями, судьями и другими подлыми именами. В подобной простоте начинали свою жизнь все государства. Неудивительно поэтому, что тогда не радели о многих делах — и не только наши предки, но и другие государи. И Польские историки, если справедливо то, что они пишут, говорят о польских королях, что те получили королевскую корону и титул от кесаря Оттона. Хотя они прежде назывались и были монархами, но от равного себе взяли то, что до того времени имели от Бога. В настоящее время они, конечно, не сделали бы этого. [416]

Кроме того, всякому государю позволительно называться, как кто пожелает. И действительно, у Римлян многие кесари назывались народными трибунами, консулами, аугурами, точно также многие из них, когда им вздумалось, бросали титул императора. Те же Римские кесари, как это известно, назывались князьями. Кесарь Август не дозволил называть себя государем, не смотря на то, что был им на самом деле, потому что сами Римляне особым законом дали ему полную власть управлять, освободив его от всех законов [ограничений]. Так и предки его королевской милости назывались сначала монархами, наконец, королями.

Итак, объявляем его королёвской милости, что мы не только государь, не только царь, но и император и не желаем как-нибудь легко потерять этот титул для [417] наших государств. Если его королевская милость признает нас своим братом и другом, то почему не признает за нами того, что нам принадлежит. Кто отнимает у меня преимущество и украшение моего государства, которыми государи дорожат, как зеницею ока, то тот мне больший враг, нежели тот, который покушается отнимать у меня мою землю. Высшее проявление справедливости — воздавать всякому должное, и это больше всего должно быть соблюдаемо между королями, от которых другие должны учиться справедливости. Иное было дело, когда наши предки были во вражде с Польским королевством: тогда позволительно было одному унижать другого, — это бывало и теперь бывает в других странах; но в дружбе иначе следовало делать, и мы сильно надеялись было, что его королевская милость, как [418] старший, по братский наставить нас в том, что служит ко благу и славе нам и нашим государствам.

18 числа мая, в четверг, в кафедральной церкви пречистой Богородицы, в присутствии нас послов, в присутствии всех Московских думных бояр и при великом стечении народа происходила с обычными Московскими церемониями коронация Московской княгини.

25 мая, в день божьего гнева, мы были у государя, который отослал нас для переговоров к думным боярам, с которыми когда мы открыли заседание, то согласно с инструкцией его королевского величества мы домогались, чтобы государь их указал нам, как начать войну с погаными [Турками?]. Они ходили к государю и, возвратившись, сказали нам, что государь их желает составить заседание из небольшого числа лиц и сам будет [419] говорить с нами. Мы уехали в свой двор.

О нашей аудиенции у государя, о коронации и о том, что с нами до сих пор случилось, - обо всем этом мы сами дадим его королевскому величеству надлежащей отчет, когда Бог выведете нас отсюда в добром здоровье. Теперь мы подробно опишем лишь смерть этого государя и то, что за тем после его смерти с нами случилось. Думаем, что это теперь более нужно.

Об умерщвлении Московского государя Димитрия. 27 числа мая. По прибытии нашем в Москву, мы по многим признаками видели, что жизнь Димитрия находится в большой опасности и, через кого только могли, наводили его на мысль о предосторожности. Так не раз мы говорили об этом с Сендомирским воеводой, который в свою очередь часто имел с ним разговор об этом. Предостерегали [420] его и многие другие из нашего народа. Он не только не принимал этого с благодарностью, а напротив обижался этим, и хотя сам знал об этих опасностях лучше, чем мы, но заботливо старался скрыть это от нас с тем, чтобы его королевская милость и речь посполитая не узнали об его домашнем неустройстве, а жизнь свою он думал тем обезопасить, что держал при себе 300 алебардников немцев; но некоторые из думных бояр приказали именем государя (о чем он ничего не знал) одним из этих алебардников вечером в пятницу, а другим утром в субботу разойтись по домам, и оставили на страже не больше 30 человек. Алебардники, ничего не зная, охотно так сделали, оставив перед государевой комнатой только 30 алебардников, а из нашего народа было там лишь [421] несколько малолетних прислужников и некоторое число музыкантов. В субботу, утром Димитрий вышел в чамаре из своих комнат на крыльцо и, увидев Афанасия Власьева и нашего пристава князя Григория Волконского, спрашивал последнего, что мы — послы говорили. Наш пристав, который, должно быть, ничего не знал о том, что готовилось, дал ему ответ и сейчас же ушел от него с верху, а между тем думные бояре сходились, договорившись уже наперед убить государя. В тоже время ворвалось в крепостные ворота до 200 человек Московских бояр и дворян, вовлеченных в заговор, и ударили в колокол, называемый набат, в который обыкновенно звонят при всяком смятении. Димитрий, услышав звон, спросил князя Димитрия Шуйского, зачем звонят? Он ответил, что по случаю пожара. А между тем, когда [422] ударили в колокол, то часть народа, вовлеченная в заговор, стала кричать другим, которые этого не знали, что паны режут думных бояр, т.е. что Поляки, и Литва бьют Московских сенаторов. И так, ударив во все колокола, сколько их было в Москве, бежали с великим криком к крепости, будто бы на защиту бояр, кто с чем мог — с рогатинами, ружьями, секирами, и пока чернь вбегала в крепость, князь Василий Шуйский с другими боярами велел дворян брать приступом покои государя и в пространной речи убеждал их оканчивать начатое, иначе, — если они не убьют этого вора Гришку Отрепьева, (так он называл его), то тот прикажет поснимать им самим головы. И так, с великим криком и силою все валили в государевы покои. Вышеупомянутые 30 немцев загородили было дорогу алебардами, [423] но когда в них несколько раз выстрелили, то они бросили прочь алебарды. Петра Богдана [Басманова] и несколько других русских, защищавших Димитрия, убили.

Димитрий, одевшись в обычную свою одежду, стал уходить от насилия и выскочил из окна вниз с большой высоты. Когда он уходил, то один русский, догонявший его, ранил его саблей в ногу, притом Димитрий сильно убился, [когда выскакивал из окна]. К нему прибежало несколько десятков стрельцов; они подняли его с земли, облили водой и ввели на каменный фундамент, на котором стоял деревянный дом Бориса Годунова, разрушенный по приказанию Димитрия. Бояре и дворяне кинулись сюда к Димитрию. Он стал просить стрельцов, чтобы они защищали его. Стрельцы стали стрелять в бояр и поразили несколько дворян, так [424] что все подались назад. Дворяне закричали: “пойдем все в город, к стрелецким домам и вырежем всех их жен и детей”. Стрельцы, смущенные этим, опустили ружья вниз. Видно, так угодно было Богу, не хотевшему далее терпеть гордости и надменности этого Димитрия, который не признавал себе равным ни одного государя в Мире и почти равнял себя Богу. Бояре и дворяне, приблизившись к нему, стали его попрекать, что он не действительный Димитрий, а Гришка Отрепьев. Он ссылался на мать. На эти слова князь Голицын сказал от имени матери, что она сознается и говорит “что он не ее сын, что ее сын Димитрий действительно убит и тело его лежит в Угличе”. Во время этих разговоров, боярский сын Григорий, протискиваясь через толпу, [окружавшую Димитрия] выстрелил из-под [425] армяка и убил Димитрия. Стрельцы разбежались, а [другие] русские, кинулись рубить его тело. Потом приказали тащить его за ноги к воротам, подле которых при церкви жила старая царица - жена покойного князя Ивана Васильевича, которую Димитрий признавал или называл своею матерью. Русские спросили ее: ее ли он сын. Она будто бы так ответила: “нужно было спрашивать меня об этом, когда он был жив, а [426] теперь, так как вы его убили, то он уже не мой сын”. Русские выволокли его за ворота, положили нагого посреди площади, а подле него у ног — Петра Басманова, и так они лежали три дня. Потом Басманова похоронили подле его предков при церкви, а Димитрия в поле за стрелецким посадом, но после вырыли и сожгли в поле, подле дороги, которою он въехал на государство ²⁵.

Комментарии

23. В Чернигове тогда был воеводой князь Андрей Толятевский. Истор. росс С. М. Соловьева т. 8, стр. 170.

24. Затем следует краткое описание свадьбы Марии. В этом описании находятся следующие варианты:

(Московский посол) ничего не ел за столом, съел только не много хлеба с солью, и наблюдал за всеми. Выпил он 6 стаканов вина из собственных фляжек в дорогой оправе. В продолжение всего обеда играла королевская музыка на разных инструментах; музыкантов было 40 человек. Как только кончился обед, посол попросил немного подождать. В это время принесли от него подарки, поставили на стол царице ларец (он его называл дек) прекрасной персидской работы с золотой отделкой и сорок соболей.

После того, как Сендомирский воевода поднес подарки королю, wtym etol wyniesiono, muzyka grala... (начались танцы).

Далее приведена речь короля к Марине и ее ответ:

Затем встал король и сказал речь, смысл которой был следующий: «ваша милость едет в чужую страну, в чужой народ, к своему обвенчанному мужу, который волею божией и при помощи нашей и польского народа сел на тамошнем престоле. Когда ваша милость будешь там, прошу заботиться об охранении и умножении божией хвалы и мира с нами. В этом королевсте вы родились, в нем вы имеете отца, братьев, сестер, родных. Ведите вашего будущего мужа к тому, чтобы он знал благодарность, помнил оказанную ему нами помощь, исполнил обещания, данные им нам с клятвой, и чтобы он во всю жизнь свою держал любовь и дружбу с нами и этим королевством и завещал их и своему потомству, когда Бог даст ему его. Желаем, чтобы Господь Бог как теперь, так и всегда ниспосылал на вашу милость свое благословение и сохранил вас в добром здоровьи и благополучии».

Царица, наклонившись перед королем, сказала следующее: «буду молить Господа Бога, чтобы будущий мой супруг умел служить ему, расширять его хвалу и служение ему и отслуживать вашему величеству и этому королевству за столь великую милость и благодеяние».

26. Затем в рукописи (стр. 17) следуют допросы польских послов в Москве после убийства самозванца, именно речь Бориса Нащокина (стр. 17) и ответ на него поляков (стр. 17 — 18); краткий рассказ о бедствиях поляков (стр. 18); допросы поляков в Кремле, и присутствии бояр 6 июня; ответы с их стороны (стр. 19—25); краткое известие о вступлении на престол Шуйского и о дальнейших переговорах с ним польских послов, (стр. 25—26). Все это почти буквально изложено: в Historyi Dmitra falszywego, в Собр. госуд. грам. и договоров и особенно в Historica Rossiae monumenta и Supplem.. см. выше примеч. 10, 11, 12 и 13.

Текст воспроизведен по изданию: Поход московского царя Димитрия в Москву с сендомирским воеводой Юрием Мнишком и другими лицами из рыцарства 1604 года // Русская историческая библиотека. Т. 1. СПб. 1872.