ФРИДРИХ-ВИЛЬГЕЛЬМ БЕРХГОЛЬЦ

ДНЕВНИК

1721-1725

Часть первая

1721 год

25-го его королевское высочество поехал на обед к великому канцлеру Головкину (куда был приглашен еще накануне) нарочно пораньше, потому что там ожидали также и царскую фамилию. Его высочество, как и в первый раз, был встречен молодым Головкиным на мосту перед домом, после чего на балконе заиграли на трубах. Сам великий канцлер встретил герцога внизу на крыльце и повел его в комнату, где был накрыт царский стол и где собрались уже почти все здешние вельможи, которые, один за другим, подходили и приветствовали его высочество. Вслед за тем приехал царь, и хозяин встретил его, также при звуках труб, внизу перед домом. Его высочество, узнав об его приезде, тоже поспешил к нему навстречу. В сенях государь нежно обнял его и потом, по обыкновению своему, пошел прямо к столу, на котором были уже поставлены холодные кушанья. Царицу также ожидали, но пришло известие, что она не будет по причине нездоровья, почему дамы сейчас же сели за стол. Когда царь сел на свое место, подле него с правой стороны, без церемоний, поместился один из его любимцев, Иван Михайлович Головин (учившийся вместе с царем кораблестроению), так что его высочество должен был сесть подле царя с левой стороны. Возле его высочества сел князь Меншиков, а возле него тайный советник Бассевич. Прочие здешние вельможи и наши кавалеры разместились как кому пришлось. Дамы сидели в смежной комнате совершенно отдельно, за большим круглым столом; у них не было никого из мужчин, кроме молодого Трубецкого, который разрезывал им кушанья. В других комнатах было накрыто еще два стола для тех, кому недостало места за царским столом. Камер-юнкер и я во все время обеда стояли позади герцога, и когда он встал, домашний секретарь канцлера повел нас к одному из [177] названных столов; но мы недолго занимались своим обедом, потому что подавали нам плохие кушанья. Хозяин с сыном во весь обед ходил вокруг царского стола и сам подавал напитки государю, а раза два и его высочеству. Полный оркестр царицы, за отсутствием ее величества, начал было играть недалеко от мужского стола, но скоро должен был умолкнуть по приказанию царя, который не большой охотник до музыки. У дамского стола, где на первых местах сидели княгиня Меншикова, княгиня Черкасская и сестра Меншиковой (Арсеньева.), прислуживали обе дочери канцлера. К концу обеда там подавали разные сласти, чего за столом царя никогда не бывает. За обедом его величество забавлялся с царицыным кухмистером, который накрывал на столы и распоряжался при подаче кушаний. Когда тот хотел поставить какое-то блюдо, царь схватил его за голову и начал приставлять к ней пальцы в виде рогов. Дело в том, что когда-то у него была очень распутная жена, но это обстоятельство, должно быть, не слишком огорчало его, потому что на воротах его дома до сих пор красуются оленьи рога, прибитые туда по приказанию царя. Государь всякий раз, как увидит его, показывает ему пальцами рога; а если поймает, то держит с четверть часа и все дразнит этим, так что тот, чтоб освободиться, иногда сильно бьет его величество по пальцам и только тем от него избавляется. В этот раз за него ухватились также Иван Михайлович и царские денщики, которые помогали держать его сзади. Несколько времени ему было очень трудно вырваться; но со всем тем он хватал царя за руки с такою силою, что я каждую минуту боялся, что он переломает ему пальцы (человек этот очень силен, и если что схватит, то хорошо схватит). Вскоре после обеда царь уехал опять в своей шлюпке домой на послеобеденный отдых, он никогда не ездит в барках, как здешняя знать, употребляющая их для большего удобства. Хотя его величество и уверял, что скоро возвратится, однако ж опять не приехал. Когда столы вынесли вон, начались танцы, и его высочество показывал особенное усердие, потому что некоторые дамы ему очень нравились, как, например, младшая Головкина (Анастасья Гавриловна, в следующем году супруга князя Н. Ю. Трубецкого.), в которую он в этот день был смертно влюблен. Она небольшого росту, приятна и недурна собою, только до того румянится, что лицо ее блестит, как ни у одной из здешних дам. Говорят, она знает немного немецкий язык; однако ж не хотела вдаваться в разговор ни с его высочеством, ни с кавалерами нашей свиты. Мы протанцевали до вечера, и хотя великий канцлер вовсе не намерен был делать для своих гостей ужина, но, по настоянию генерал-майора Ягужинского, приказал-таки опять накрыть два стола, [178] которые, впрочем, стоили ему немного, потому что поданы были одни только холодные и разогретые кушанья. Танцы оттого так долго продолжались, что сошлись все молодые дамы и кавалеры, которые любили потанцевать и притом старались замучать друг друга. Мы танцевали по два польских и по два английских танца сряду и наконец начали один такой, который продолжался более получаса: десять или двенадцать пар связали себя носовыми платками, и каждый из танцевавших, попеременно, идя впереди, должен был выдумывать новые фигуры. Особенно дамы танцевали с большим удовольствием. Когда очередь доходила до них, они делали свои фигуры не только в самой зале, но и переходили из нее в другие комнаты; некоторые водили в сад, в другой этаж дома и даже на чердак. Словом, одна не уступала другой. При всех этих переходах один из музыкантов со скрипкой должен был постоянно прыгать впереди, так что измучился наконец до крайности. По-настоящему это был вовсе не танец, а просто прогулка, в которой один увлекал за собою другого. Вельможи и министры сидели сначала в саду и курили табак, но к вечеру один за другим разъехались; остались только мы да еще несколько здешних молодых кавалеров. За ужином дамы и кавалеры разместились вперемежку, и его высочеству пришлось сидеть между княгинею Черкасской с левой и старшею Головкиной с правой стороны. За столом были все молодые приятные лица, кроме хозяйки дома, которая уже порядочно стара. Княгиня Черкасская, страстная любительница всех удовольствий, любит также очень музыку и, говорят, держит, по здешнему обычаю, свой довольно хороший оркестр, который, если она дома, всегда играет у нее во время стола. После ужина, когда его высочество стал собираться домой, дамы потихоньку начали просить генерал-майора Ягужинского уговорить его еще немного потанцевать, потому что музыка еще не удалялась; но генерал, под благовидным предлогом, не согласился на это. При прощании Ягужинский устроил так, что наш герцог, поцеловавшись с старою хозяйкою дома, получил и от всех молодых дам по прощальному поцелую, чем его высочество был очень доволен, и веселый поехал домой.

27-го, утром, с почтою получено известие, что король шведский умер (Известие не оправдавшееся Получивший королевский титул супруг шведской королевы Ульрики-Элеоноры, принц Гессен-Кассельский, умер в 1751 году.). Камеррат Негелейн, которому эту новость сообщил почт-директор, прежде нежели письма разошлись по городу, первый явился с нею к герцогу в 6 часов утра, когда его высочество был еще в постели, и, конечно, получил бы какую-нибудь награду, если б принесенное им известие оправдалось. Оно немедленно разнеслось по всему Петербургу; все ссылались на письма, откуда бы они ни были. [179]

После обеда, когда пушечным выстрелом возвестили о спуске корабля, о котором говорил царь во время последней прогулки по реке, его высочество сел в свою барку и поехал в Адмиралтейство. Его величество царь был уже там и прилежно трудился над приготовлением к спуску. Он всегда сам смотрит за всем, даже сам строит корабли, потому что, как говорят, знает это дело едва ли не лучше всех русских. Увидев герцога, он обнял его, отвел немного в сторону и стал ему говорить что-то на ухо; его высочество отвечал таким же образом и потом, когда царь сказал еще несколько слов, подтверждая их телодвижениями, радостно поцеловал ему руку, а он взял его высочество за голову и поцеловал, после чего снова поспешил к кораблю, чтобы осмотреть, не забыто ли что-нибудь. Немного спустя он возвратился и повел нас на корабль, где с герцогом и со всею его свитою прополз под подмостки у киля, чтобы показать, как корабль сделан внизу и чем облегчается спуск его на воду. Потом царь один еще раз обошел вокруг корабля и осмотрел, все ли приготовлено как нужно: его величество в таких случаях верит только собственным глазам. Найдя, что все готово, он взошел на корабль и приказал начать его освящение. Его высочество последовал за царем. Обряд освящения совершал епископ Новгородский (Феодосий Яновский.) в задней каюте, наверху, где после кушала ее величество царица. Новый корабль получил имя “Пантелеймон”, т. е. Победа (Пантелеймон значит не Победа, а Всемилостивый.). По окончании церемонии царь тотчас сошел с него и повел его высочество к тому месту у воды, где можно было стоять и хорошо видеть спуск; но сам не остался там, потому что должен был собственноручно сделать первый удар при отнятии подмостков. Так как это было лучшее место, то и князь Меншиков с некоторыми другими вельможами стал возле его высочества. Я был дежурным и потому не отходя от герцога мог все очень хорошо видеть. Царица с обеими принцессами и со всею своею свитою вышла на берег на противоположной стороне реки (которая в том месте очень узка), именно на Васильевском острове, откуда смотреть было очень удобно. Рядом с новым кораблем стоял, также на штапеле, большой старый французский корабль, вынутый из воды тем же мастером, который строил новый и которого нарочно для того выписали из Франции, потому что никто из здешних мастеров не решался взяться за это дело. Француз этот, знаменитый, весьма опытный корабельщик, и до сих пор считается во французской службе. К царю он отпущен королем только на несколько лет, но ведет здесь такую разгульную жизнь, что постоянно бывает пьян с утра до вечера. Так как для поднятия старого корабля [180] требовалось много времени и притом не всегда можно было приступить к такой работе, то ему поручили выстроить между тем новый, который он сделал по образцу того, только несколько покороче. Теперь этот старый корабль был до того наполнен народом, что из всех люков выглядывали головы. Я заметил там и некоторых из наших служителей. Корабль, назначенный к спуску, был прикреплен большими железными балками к полозьям (Schlitten), намазанным жиром, с которых он съезжает на воду, когда поперечные балки, держащие его с обеих сторон на штапеле, снизу вдруг отнимаются и в то же время отдергиваются веревками. При отнятии задней балки корабль сперва медленно спустился со штапеля, но потом как стрела слетел на воду, при чем полозья сломались вдребезги и оставили на нем несколько балок, которые уже потом были сбиты. Когда он пошел по воде, с него раздались звуки литавр и труб, смешавшиеся с шумными восклицаниями народа, стоявшего на старом корабле и по берегу. В то же время началась пушечная пальба в крепости и в Адмиралтействе. Выплыв на средину реки, корабль повернулся и шел несколько времени по течению воды; потом остановился на якоре. Этот счастливый спуск несказанно радовал царя, который, лишь только корабль сошел на воду, тотчас поехал на него в своей шлюпке и стал принимать всех гостей, спешивших туда один за другим. Его королевское высочество, пробравшись через толпу до своей барки, также спешил отплыть, потому что все разом бросились к лодкам и каждый хотел прежде других поздравить государя на новом корабле. Только что герцог взошел на палубу и поздравил его величество, приехала и царица, которую царь встретил и повел в самую верхнюю каюту. Затем все сели за стол: дамы с царицею наверху, а царь с мужчинами в другой каюте, внизу. Столы были уже накрыты и уставлены холодными кушаньями, когда корабль спустился со штапеля. Стол, за которым сидел в своей каюте царь вместе с его высочеством и другими знатными особами, был поставлен таким образом: (рисунок).

и занимал всю комнату. Его высочество сидел возле царя с левой стороны. При подобных празднествах мало обращают внимания на этикет и все обыкновенно садятся как придется. Подле царя, с правой стороны, сидел Иван Михайлович (Головин), как первый корабельный мастер; рядом с ним — француз, строивший корабль; потом следовали, один за другим, все царские корабельные мастера. Против его высочества сидели: тайный советник Бассевич, [181] конференции советник Альфельд, бригадир Ранцау, голландский резидент и несколько корабельных работников. Подле его высочества находился тайный советник Геспен. Около генерал-майора Штенфлихта сидело много офицеров и генералов. На одном конце стола расположился князь-папа со всеми своими кардиналами. Против князя Меншикова сидел великий адмирал Апраксин, а около него, справа и слева, все сенаторы и другие вельможи. Перед каютой стояло еще несколько столов, за которые поместились все прочие находившиеся здесь гости. Царь, увидев, что позади его высочества стоят два кавалера, просил, чтоб одному из них позволено было сесть, после чего герцог сказал нам, что кто-нибудь из нас может идти. Камер-юнкер Геклау пошел и сел за один из поставленных перед каютою столов, а я радовался, что мог остаться на своем месте позади его высочества. В то время я страшно боялся попоек, особенно зная, что здесь никогда так сильно не пьют, как при спусках кораблей. Товарищ мой несколько раз подходил ко мне и спрашивал, не сменить ли ему меня, но я все отказывался. Когда царь начинал тосты, с фрегата, стоявшего впереди корабля, стреляли из пушек. Вечером этот фрегат был иллюминован маленькими фонарями, развешанными по главным снастям, по верхушкам большой и малой мачт и вокруг по борту, что при темноте было очень красиво. Его королевское высочество приказал привезти для себя на корабль свои напитки, именно красную и белую хлебную воду, и пил за столом последнюю с небольшой примесью вина; но царь, вероятно, заметил это, потому что взял у его высочества стакан и, попробовав, возвратил с словами: De Wien dogt niet (твое вино никуда не годится). Герцог отвечал, что употребляет его тогда только, когда чувствует себя не совсем здоровым. Но царь возразил: De Wien is mehr schadlich, als min Wien (твое вино вреднее моего) и налил ему в стакан из своей бутылки крепкого и горького венгерского, которое обыкновенно кушает. Его высочество нашел его отличным, но прибавил, что оно очень крепко, на что государь сказал: Dat is war, mar he is gesund (это правда, но зато оно и здорово). Он дал после того попробовать этого вина конференции советнику Альфельду и тайному советнику Бассевичу. Последний, будучи дома чем-то занят, только что приехал на корабль; увидев его, царь воскликнул: “О, Бассевич! штраф! штраф!” Тот старался извиниться, но напрасно: его величество приказал подать четыре больших стакана венгерского (из кубков государь кушает редко; обыкновенно он говорит, что если не наливать их дополна, то глупо возиться понапрасну с такою тяжелою посудою). Тайный советник хотел взять один из них, но царь сказал, что они все налиты для него, потому что в его отсутствие было провозглашено три тоста, за пропуск которых прибавлен еще четвертый стакан как [182] штрафной. Г. Бассевич поспешил выпить их один за другим, и тогда только его величество позволил ему сесть за стол. После царь спросил герцога, какого вина он желает для себя, и когда тот отвечал, что бургонского, приказал своему маршалу подать бутылку этого вина и затем, предложив из своих рук его высочеству небольших стакана два венгерского, предоставил ему свободу пить что и сколько угодно. Его высочество шепнул мне, чтоб я в такую же плетеную бутылку, в какой было бургонское, налил красной воды и смешал ее немного с вином, что я и сделал, спровадив понемногу бургонское и поставив на его место бутылку с водою. До сих пор пили еще немного, почему беспокойный князь-папа прилежно упрашивал царя пить, и если слова его не действовали, кричал как сумасшедший, требуя вина и водки. Но скоро многие принуждены были пить более, нежели думали: царь узнал, что за столом, с левой стороны, где сидели министры, не все тосты пили чистым вином или, по крайней мере, не теми винами, какими он требовал (в такие дни о французском белом вине и о рейнвейне он и слышать не хочет; для каждого вновь спускаемого корабля он приказывает выдавать Адмиралтейству 1000 рублей на вино и кушанье; последнее обходится не дорого, потому что бывает только холодное и не слишком изысканное, но вино, которого выпивается страшное количество, стоит очень много). Его величество сильно рассердился и приказал всем и каждому за столом выпить в наказание в своем присутствии по огромному стакану венгерского. Так как он велел наливать его из двух разных бутылок и все пившие тотчас страшно опьянели, то я думаю, что в вино подливали водку. С этой минуты царь ушел наверх к царице и более не возвращался. Перед тем он был очень милостив, несколько раз обнимал его высочество и многократно уверял его в своей дружбе и покровительстве; много говорил также с сидевшим против него тайным советником Бассевичем, который часто вставал с своего места и отвечал ему на ухо, после чего его величество в сильных словах подтверждал, что будет заботиться о его высочестве и не пропустит случая оказать ему помощь, словом, устроит все так, что его высочество будет вполне доволен и не найдет причин жаловаться. Герцог после всех этих уверений поцеловал ему руку, а тайный советник Бассевич от души сказал: “Бог щедро вознаградит за это ваше величество!” Царь, как сказано, не возвращался более вниз. Уходя в неудовольствии к царице, он поставил часовых, чтоб никто и ни под каким видом не мог уехать с корабля до его приказания. Идти наверх к нему и к дамам не осмелился никто, не исключая и герцога. Однако ж его высочество велел конференции советнику спросить при случае у камер-юнкера Балка, можно ли кому-нибудь пройти туда. Но тот отвечал, что часовые, поставленные у лестницы, не [183] пропускают решительно никого, и прибавил, что, кажется, и дамы должны были пить довольно много. Между тем внизу веселились на славу: почти все были пьяны, но все еще продолжали пить до последней возможности. Великий адмирал до того напился, что плакал как ребенок, что обыкновенно с ним бывает в подобных случаях. Князь Меншиков так опьянел, что упал замертво и его люди принуждены были послать за княгинею и ее сестрою, которые с помощью разных спиртов привели его немного в чувство и испросили у царя позволение ехать с ним домой. Одним словом, не совершенно пьяных было очень мало, и если б я хотел описать все дурачества, какие были деланы в продолжение нескольких часов, то мог бы наполнить рассказом об них не один лист. То князь Валашский схватывался с обер-полицеймейстером, то начиналась какая-нибудь ссора, то слышалось чоканье бокалов на братство и вечную дружбу. Те, которые были еще трезвы, нарочно притворялись пьяными, чтобы не пить более и смотреть на дурачества других. В числе таких был в особенности наш молодой граф Пушкин, который, конечно, должен был воздерживаться от питья, потому что находился при герцоге, однако ж вовсе не имел надобности так страшно притворяться, как он это делал. Другие, совершенно пьяные, умничали и лезли ко всем с объятиями и поцелуями, что для трезвых, разумеется, было очень неприятно. Много стоило труда охранять его высочество от этих нежностей. Но смешнее всего был барон Бюлов, который со всеми ссорился. Генерал-лейтенанту Бонне он в присутствии его высочества сказал в глаза, что тот поступил с ним нечестно, потому что, несмотря на обещание быть ему другом, не исполнил его просьбы и не провел его к царю. Генерал оправдывался сколько мог и сказал, что потолкует с ним о том завтра. Потом этот барон начал превозносить свою честность и хвастать тем, что служит своему государю только из любви, а не из боязни батогов и кнута. Все это он говорил при его высочестве и вскоре после того стал вызывать на дуэль одного русского подполковника, которого обвинял, будто тот сведения его в разных науках выдает за свои; но немного спустя они отправились в буфет и пили вместе. Наконец пришло известие, что царь и царица уже уехали и что выход свободен. Радость была всеобщая, и тут мнимо пьяный Пушкин явился совершенно трезвым. Его высочество собрался было ехать, но перед ним была такая толпа, что он опять воротился и взошел покамест на палубу, где находились дамы. Так как, кроме того, некоторые из них оставались еще в задней каюте и были немного навеселе, то туда никого не пустили, кроме герцога; но и его высочество остался там недолго. Увидев генерал-майора Штенфлихта, страшно пьяного, подле одной дамы, которой очень хотелось от него отделаться, я сказал ему, что его высочество уже [184] совсем собрался ехать, и спросил, поедет ли он домой с нами, или отправится один. Но он отвечал мне, чтоб я оставил его в покое. Я еще прежде слыхал, как страшен и опасен он бывает, когда напьется, и потому поспешил отойти от него. Не прошел я и 20 шагов, как услышал, что он вступил в ссору с одним отставным полковником, которого царь держит при себе для потехи и очень любит. Ссора эта становилась все сильнее и сильнее, так что они схватились было за шпаги и хотели броситься друг на друга. К счастью, их успели разнять, хотя это стоило немалого труда. Генерал-майор до того остервенился, что его почти никто не мог удержать. Человека своего, который также помогал держать его, он колотил страшно; однако ж тому все-таки удалось отнять у него кортик, который мог наделать беды. Его высочество подошел наконец сам и старался его успокоить и выпроводить; но он и тут не хотел ничего слышать, беспрестанно порываясь броситься на своего противника. Насилу полковнику Лорху и мне удалось стащить его с палубы; но так как проход был очень тесен, то мы принуждены были выпустить его из рук. Я услышал, что он дал кому-то две оплеухи, и когда оглянулся, увидел, что у камер-юнкера Геклау сшибены с головы шляпа и парик. Его высочество так рассердился за это, что просил караульного офицера продержать генерал-майора под арестом до тех пор, пока не пришлет за ним. Камер-юнкеру также приказано было остаться на корабле. После того его высочество уехал с небольшою свитою. Тайный советник Бассевич скрылся незаметно, а конференции советник выпросил у герцога позволение остаться еще немного на корабле, потому что, по-видимому, был влюблен. Тайный советник Клауссенгейм, сказавшийся больным, подполковник Сальдерн и майор Эдер вовсе не приезжали на корабль. По возвращении домой его высочество тотчас послал назад графа Бонде с баркой, чтобы привезти генерал-майора, камер-юнкера и конференции советника, что тот и исполнил; но камер-юнкера не нашли на корабле: он после вторичного кулачного боя с генерал-майором сел в верейку с моим человеком, который также оставался там, и уехал домой.

28-го граф Пушкин объявил, что царь послезавтра непременно отправится в Кронслот, если только ветер будет благоприятный, и вторично передал его высочеству приглашение участвовать в этой поездке со своею свитою.

29-го его высочество послал к тайному советнику Бассевичу список тех, которые должны были ехать вместе с ним в Кронслот. В нем были помещены следующие лица: тайные советники Бассевич, Геспен, Клауссенгейм и Альфельд, бригадир Ранцау, полковники Бонде, Лорх и Сальдерн, майор Эдер, камеррат Негелейн, один паж, один камер-лакей, два мундкоха, два валторниста и еще [185] несколько слуг. Вечером, когда герцог ужинал у посланника Штамке, тайный советник Бассевич, также туда приехавший, просил его высочество позволить ехать и остальным, т. е. камер-юнкеру, асессору и мне, говоря, что нам одним будет скучно, что можно взять с собою так же хорошо тринадцать человек, как и десять, что барок и мест довольно и что, наконец, царь приглашал герцога со всею свитою. Но все эти представления были напрасны: его высочество остался при своем решении, сказав, что Сурланду нужно быть дома для получения писем и что вообще не хочет, чтоб свита его была больше. Делать нечего, надобно было покориться своей участи. Так как генерал-майор Штенфлихт жил у посланника Штамке и от последней пирушки был нездоров, то его высочество ходил навестить его; он был чрезвычайно слаб и, кроме того, при падении так изуродовал себя, что вовсе не мог выходить из комнаты.

30-го, поутру, царь с его высочеством и со всеми здешними вельможами отправился в путь при пушечной пальбе в крепости и в Адмиралтействе. Ветер был не совсем благоприятный, однако ж они могли ехать довольно хорошо. Маленький флот их состоял из 80 или 90 судов (из которых его высочество имел для себя и своей свиты три буера), если считать все яхты, торншхоуты и буеры. Вид на реку был очаровательный, когда эти суда, одно за другим, проходили мимо. Адмирал буеров плыл впереди, и никто не смел обгонять его. Для отличия наверху его мачты развевался большой красный и белый флаг. У большей части вельмож были с собою трубы или валторны, звуки которых против крепости чудно раздавались и производили эхо. Царица оставалась дома, потому что дамы не участвовали в этой поездке. Без ее свиты после отплытия флотилии Петербург совершенно опустел, так что, кроме здешних купцов, не встречалось почти ни одного порядочного человека. После обеда асессор, придворный проповедник, Дюваль и я согласились нанять лошадей и ехать осматривать здешние окрестные загородные дворцы.

31-го мы отправились прямо в Петергоф. До Стрельны-мызы (которая будет царским загородным дворцом) мы ехали благополучно и хорошо по очень веселой дороге вдоль Невы, через рощи и мимо многих дач, выстроенных знатнейшими вельможами в угодность Царю и делающих всю дорогу весьма приятною. Но в этом месте, которое от Петербурга около 24 верст, с нами случилась беда: карета наша при спуске с горы на небольшой мостик с такою быстротою наехала на крестьянскую телегу, что чуть-чуть не опрокинулась; сломалось дышло, и мы не могли ехать дальше. К счастью, в самой деревне и очень недалеко была кузница. Через час все было исправлено; но эта остановка сделала то, что мы приехали в Петергоф (который от Петербурга в 33-х, а от Стрельны-мызы в 9 [186] верстах) только поздно вечером. Мы немало испугались, когда узнали, что там ежеминутно ждут царя, который и прислал уже кого-то вперед объявить о своем приезде. Так как гостиницы в Петергофе никакой не было и нам в Петербурге сказали, что нас охотно примет у себя смотритель дворца (швед, человек очень хороший), то мы и отправились к нему. Но ни его самого, ни жены его не было дома. Узнав однако ж, что последняя во дворце, я пошел туда и просил ее о ночлеге. Эта добрая и услужливая женщина тотчас предложила мне поместиться у них и послала со мною своего маленького сына в занимаемый ими дом, где нас отлично приняли и угостили. Вышед из дворца, я увидел буер царя, уже приближавшийся к каналу, и потому спешил убраться, чтоб его величество меня не заметил.

Август

1-го, утром, когда мы встали, явилась жена смотрителя, и мы спросили ее, можно ли будет осмотреть Петергоф и Монплезир в то же утро, потому что нам хотелось проехать далее в Ораниенбаум, принадлежащий князю Меншикову. Она отвечала, что перед обедом едва ли это удастся по причине присутствия его величества царя, который неожиданно бывает то тут, то там и при котором они не могут осмелиться водить чужих; но присовокупила, что государь, вероятно, тотчас после обеда опять уедет в Кронслот и что если мы в самом деле спешим — чему ей не хотелось бы верить, — то нам лучше ехать сперва в Ораниенбаум, до которого всего 8 верст, осмотреть его и возвратиться к ней обедать. Мы с благодарностью приняли этот совет, велели тотчас запрячь лошадей и поехали опять по очень веселой дороге, по берегу и мимо красивого леса. Если б мы явились в Ораниенбаум (Ораниенбаум, ныне уездный город, в 34 верстах от Петербурга. Сначала на его месте была бедная деревушка, пожалованная по покорении Ингерманландии, в числе прочих мыз, князю Меншикову, который в 1714 году начал строить там дом и разводить сад.) получасом раньше, то застали бы там самого князя, который только что перед нами уехал. Нам было это очень приятно, потому что без него мы могли свободнее все осмотреть. Дом построен на горе, и из него превосходный вид. Он состоит из двухэтажного корпуса и двух полукруглых галерей, ведущих к двум сравнительно слишком большим круглым флигелям (Rundele). В одном из них будет устроена очень красивая церковь, а другой занят большою залою. Внизу перед домом обширный сад, который, однако ж, еще не совсем приведен в порядок, а перед ним небольшая приятная роща, через которую просечена широкая аллея и проведен канал, находящийся прямо против главного корпуса, откуда оттого прекрасный вид на море. С [187] высоты, на которой стоит дворец, по двум каменным террасам, устроенным одна над другою, спускаются к большому деревянному крыльцу, а с него в сад, также еще не оконченный. Сверху, из средней залы дома, виден Кронслот, лежащий почти наискось напротив, в расстоянии, водою, не более 5 верст. Комнаты во дворце малы, но красивы и убраны прекрасными картинами и мебелью. Князь, охотник до купанья, выстроил в Ораниенбауме славную баню с круглою стеклянною крышею, от которой она очень светла. В ней было так жарко, что в платье невозможно было выдержать, и я поэтому, к сожалению, не мог осмотреть ее так, как бы желал, тем более что никогда не видал бани в этом роде. Выходя из нее, мы увидели устроенный на пруде, позади двора, большой широкий помост, на котором и вокруг которого стояло множество народа. Мы подошли поближе и, спросив у нашего вожатого, немца, о причине такого собрания, узнали, что священник освящает воду. Это делается два раза в год во всей России: летом в этот день и зимою в день Крещения. Когда священник окончил церемонию и опустил несколько раз в воду крест с изображением распятия, все люди наперерыв бросились к помосту, чтобы наполнить кружки и бутылки святою водой, которая сохраняется ими целые полгода. Некоторые окунали по шею в четырехугольное отверстие помоста детей лет трех или четырех в платье, как они были, и вытаскивали их совершенно мокрыми, что, разумеется, не обходилось без крику и плача. Но молодые ребята раздевались при всех донага, прыгали в воду и весело плавали вокруг помоста. Пруд, о котором я упомянул, находится по левую сторону двора; против него выстроено длинное здание для прислуги князя, сквозь которое идут ворота во двор и над которым возвышается большая башня, где будут поставлены дорогие куранты. Башня эта, впрочем, нарушает симметрию всего строения, и царь, как рассказывают, говорил уже князю, что ему надобно или сломать ее, или выстроить такую же на другой стороне двора. Думают, что князь решится на последнее и поставит другой флигель, потому что и без того уже строил здесь все по частям. Сперва он велел сделать только главный корпус, потом, для увеличения его, пристроены были галереи и наконец к ним флигеля. Точно так же строился и его большой дом в Петербурге. Но это плохой способ строиться; порядочного тут никогда ничего не может выйти, особенно если работают столько разных архитекторов, сколько их было при построении Ораниенбаумского дворца.

Осмотрев все достопримечательное в Ораниенбауме, мы дали нашему вожатому несколько денег, и он повез нас обратно в Петергоф. Окрестности Ораниенбаума приятны, но каменистая дорога из него очень утомительна. Назад мы поэтому ехали вдвое дольше; однако ж явились вовремя к обеду у нашей благодетельницы, [188] успевшей в наше отсутствие залучить домой своего мужа, который также принял нас как нельзя лучше. Он старый шведский чиновник из Карелии, долгое время находился в плену и наконец, через некоторых друзей, получил в Петергофе место смотрителя. Прежде всего мы спросили, уехал ли царь. Но нам отвечали, что нет еще и что даже не известно, скоро ли он уедет. Впрочем, когда мы садились за стол, пришел приехавший с царем обер-кухмистер Фельтен и сказал, что его величество, вероятно, скоро уедет, потому что все вещи уже отнесены на корабль. Несмотря на то отъезд этот протянулся до вечера. Наш добрый хозяин пригласил нас переночевать у него и уже на другой день осмотреть все замечательное в Петергофе. Вечером царь отплыл наконец в Кронслот, чем мы были очень довольны. Тотчас после того пришел смотритель и повел нас в Монплезир (Беседка, построенная Петром Великим вправо от Петергофского дворца, на конце средней широкой аллеи нижнего сада.), находящийся под горою между его домом и Петергофом и стоящий одною стороною на берегу моря, близко от воды, а другою в саду, окруженном прекрасною рощею. Это очень небольшой, но хорошенький домик, который в особенности украшен множеством отборных голландских картин. Царь большею частью ночует в нем, когда бывает в Петергофе; здесь он совершенно в своей сфере и потому справедливо дал этому месту название Monplaisir. Поводив нас по саду, расположенному среди рощи (о которой я сейчас упомянул), и по дому, смотритель поднес нам по доброму стакану венгерского. В это время пришел русский священник, которому он подал один за другим 5 больших стаканов с разными напитками; тот все их выпил и, казалось, нисколько не опьянел. После того хозяин наш притворился, что совершенно забыл показать нам самое замечательное в доме — подземную кухню. В самом деле, место это аршина на два ниже поверхности Невы, протекающей возле, но пол и стены в нем так хорошо обделаны цементом, что вода не может туда проникнуть. Только что мы вошли в эту так называемую кухню, мною овладело неприятное чувство, и я понял намерение смотрителя. Но уходить было уже поздно: заманив в свой погреб, который называл кухнею, он начал страшно принуждать нас пить, говоря, что по здешнему обычаю надобно пить за здоровье каждого гостя отдельно, и поклялся, что мы без того оттуда не выйдем. Хорошо еще, что он угощал нас самыми лучшими винами, какие только были в погребе; однако ж, кроме разных других, нам пришлось пить венгерское, рейнвейн, шампанское и бургонское. До его дома все мы, впрочем, еще могли дойти; но я тотчас же встал из-за стола, за который было сели, и лег в постель. [189]

На следующее утро, когда мы напились кофе, смотритель велел одному из своих людей показать нам Петергоф (Петергофский дворец был построен в 1711 году по плану архитектора Леблонда.). Он лежит, как я уже сказал, на горе, недалеко от моря. Главный корпус дворца состоит из двух этажей, из которых нижний только для прислуги, а верхний для царской фамилии. Внизу большие прекрасные сени с хорошенькими колоннами, а вверху великолепная зала, откуда чудный вид на море и можно рассмотреть вдали, направо, Петербург, а несколько левее — Кронслот. Комнаты вообще малы, но недурны, увешаны хорошими картинками и уставлены красивою мебелью. Замечателен особенно кабинет, где находится небольшая библиотека царя, состоящая из разных голландских и русских книг; он отделан одним французским скульптором и отличается своими превосходными резными украшениями. Из числа многих картин в доме помещена над крыльцом одна очень большая, представляющая сражение, в котором русские разбивают и обращают в бегство шведов. Лошадь, на которой сидит царь, слишком красна; впрочем, сделана недурно; сам же царь написан превосходно и чрезвычайно похож. Можно узнать также князя Меншикова и многих других генералов. Позади дворца большой сад, очень красиво расположенный, а за ним обширный зверинец, еще не совсем устроенный. С лицевой стороны дворца в нижний сад спускается тремя уступами великолепный каскад, который так же широк, как весь дворец, выложен диким камнем и украшен свинцовыми и позолоченными рельефными фигурами по зеленому полю. Он делает прекрасный вид. Нижний сад, через который, прямо против главного корпуса и каскада, проходит широкий и весь выложенный камнем канал, наполнен цветниками и красивыми фонтанами. Вода для последних сперва проводилась верст за 30, но теперь, говорят, найдены недалеко резервуары, которые могут день и ночь снабжать водою все большие каскады и фонтаны. Царь, как я слышал, даже сожалеет, что начал строить Стрельну-мызу, которая только для того и была задумана им, чтоб иметь где-нибудь много фонтанов и гротов. Большой канал в нижнем саду идет довольно далеко, до самой реки, и имеет с обеих сторон хорошие крепкие плотины, а на переднем конце гавань, огороженную сильным больверком, за которым небольшие суда могут безопасно укрываться во время бури. Этим каналом можно подходить на судах до самого каскада под главным корпусом дворца, что очень приятно и удобно. Нижний сад окружен многими красивыми и веселыми аллеями, проведенными через облегающую его рощу. Две самые большие из них, с обеих сторон сада, ведут через рощу к двум увеселительным дворцам, находящимся в [190] одинаковом расстоянии от Петергофа и у самой Невы. Стоящий вправо есть уже описанный мною Монплезир; в его саду, также окруженном рощею, много прекрасных кустов, аллей и цветников, большой выложенный камнем пруд, по которому плавают лебеди и другие птицы, особенный домик для маленьких птиц и разные другие увеселительные предметы. Сад и дом на левой стороне Петергофа будут точно так же устроены, как Монплезир, и уже начаты. Таким образом Петергоф состоит из четырех отдельных садов, которые окружены приятными местами с рощами и водою, и все находятся в связи между собою. Осмотрев все это, мы возвратились через красивый луг и рощицу в дом смотрителя, велели заложить лошадей и, простившись с нашим благодетелем и его женою, отправились назад в Петербург. По приезде в Стрельну-мызу, которую в первый раз порядочно не осмотрели, мы пошли немного взглянуть на нее. Этот большой еще строящийся дворец стоит очень высоко и на прекрасном месте; против фасада дома протекает Нева, а перед нею расположена чудная рощица, о которой скажу подробнее при описании сада. Три террасы необыкновенной длины, спускающиеся уступами с горы в сад, уже готовы и снабжены надлежащими трубами для фонтанов, которые будут бить там со всех концов, что царю, как я слышал, уже теперь стоило значительных сумм. На средине верхней террасы (которая, как и обе другие, длиною во всю ширину сада) заложен уже фундамент обширного дворца, который, говорят, будет едва ли не великолепнее Версальского во Франции. Полная модель его, сделанная из дерева, стоит где-то в царском саду (?). От главного корпуса здания через все террасы спускается в сад большой широкий каскад со сводом внутри, из которого выйдет нечто вроде грота. Вода для него, для фонтанов в террасах и всех других, какие еще будут устроены в саду, проведена с высоких мест посредством дорогого канала, находящегося позади дворца и так обильно снабжающего ею все это множество фонтанов, что они могут бить день и ночь. Прямо против каскада идет другой, очень широкий канал; он окружает прекрасную рощицу, находящуюся, как сказано, перед дворцом на самом берегу реки, и образует из нее почти круглый остров (Этот остров называется Петровским.), потому что разделяется на два рукава и отрезает ее от твердой земли. Через эту рощицу прямо против дворца просечена красивая аллея для более приятного вида на море. Говорят, что весь остров кругом будет обложен камнем для того, чтоб его не обмывало водою и чтоб он не утратил своей круглой формы. Кроме упомянутого мной большого канала, с обеих сторон сада есть еще два, несколько поуже, которые окружают его, идя от конца длинной террасы к Неве. Внутри [191] сада, где уже проведены аллеи и ряды кустов, будет сделано еще множество фонтанов. Непостижимо, как царь, несмотря на трудную и продолжительную войну, мог в столь короткое время построить Петербург, гавани в Ревеле и Кронслоте, значительный флот и так много увеселительных замков и дворцов, не говоря уже о каналах по государству, начатых им только в последнее время и местами уже совершенно готовых. Но еще удивительнее введенная им военная дисциплина, учреждение коллегий, о которых здесь еще за несколько лет ничего не знали, и в особенности преобразование всей русской нации. Одним словом, он совершил дела, в которых едва ли сравнится с ним кто-либо из государей, и если русские не чувствуют этого вполне и в настоящее время еще мало ему благодарны (потому что при нем не могут лежать на боку, как бывало в старину), то я уверен, что потомки их будут в полном смысле наслаждаться плодами нынешнего царствования. Возвращаясь опять к Стрельне-мызе, я скажу вкратце, что она с давних времен носила это название. Мыза на местном языке означает поместье, и действительно Стрельна была, говорят, прежде дворянским поместьем; но теперь, когда там все устроится, она будет названа иначе. Осмотрев ее, мы снова отправились в путь.

2-го, в 2 часа после обеда, мы благополучно возвратились в Петербург, где я на несколько дней поместился у асессора Сурланда.

3-го, утром, надворный советник Гебель назвался к асессору Сурланду на чай. На мой вопрос о нем асессор отвечал, что он был прежде гувернером при одном из сыновей администратора (Это дядя герцога Карла-Фридриха (при котором состоял Берхгольц) и правитель Голштинии во время его малолетства.), а потом, когда оставил это место, сделан надворным советником и профессором в Киле; теперь же приехал сюда из Стокгольма через Ригу. Когда он пришел, мы спросили о его квартире и узнали, что он еще не выезжал из Почтового дома. Надобно знать, что там обыкновенно остаются все пассажиры до приискания квартир, потому что гостиниц, где бы можно было останавливаться, здесь нет, кроме этого дома, который тем неудобен, что все должны выбираться оттуда, если царь угощает в нем; а это очень часто случается зимою и в дурную погоду (как зимний, так и летний дворцы царя очень малы, потому что он не может жить в большом доме; следовательно, в них не довольно места для таких случаев, повторяющихся здесь почти еженедельно). Летом Почтовый дом очень приятен; из него чудесный вид; но зимою там, говорят, почти нельзя жить от холода. После чаю асессор отправился с надворным советником к генерал-майору Штенфлихту, и так как в этот день пришла почта, а г. Гебель спешил представиться его высочеству, то асессор поручил ему письма, с которыми тот еще до обеда уехал в Кронслот. [192]

4-го я ездил с придворным проповедником, гофмейстером Дювалем и асессором Сурландом в двух кабриолетах в Екатерингоф, до которого от Петербурга всего 5 верст. Там мы гуляли по огороду и вообще очень приятно провели время после обеда, а по возвращении в город ужинали у одного из царских кухмистеров, француза Соблана, хорошего приятеля Дюваля. В тот вечер царицу ожидали в Екатерингофе из другого загородного дворца и думали, что оттуда она поедет в Петергоф навстречу царю. Мы узнали это от пажа, который приходил с полковником Ягужинским (братом генерал-майора) в домик в саду, где мы сидели.

5-го генерал-майор Штенфлихт (который только вчера начал выходить со двора после спуска корабля) прислал сказать асессору Сурланду и мне, что генерал-лейтенант Бонне просил его привести нас сегодня к нему обедать. Поэтому около полудня мы оба и камер-юнкер Геклау отправились к генерал-лейтенанту, у которого опять видели полковника Ягужинского. В этот день пришел наконец из Риги корабль, на котором кухонный писец и несколько наших слуг привезли большую шведскую карету и разные другие вещи его высочества. Герцог заплатил за него только от Риги сюда 300 альбертинских талеров или специй (что все равно), тогда как другой корабль, от Любека до Риги, стоил всего 200 рейхсталеров, несмотря на то что вез еще 9 лошадей, отправленных потом сюда сухим путем. От Риги до Петербурга корабль шел 16 дней и еще дня четыре пробивался на буксире, против течения и ветра, от Кронслота до здешней гавани. Переезд же от Любека до Риги продолжался всего 11 дней.

6-го, утром, получено было известие, что почту, отправленную третьего дня отсюда в Германию, ограбили на первой станции за Петербургом. Как это случилось, не знали; говорили только, что ямщика арестовали и что лошадь найдена в лесу; но о тюке, в котором лежали письма и около 800 червонцев, все поиски были покамест напрасны. В этот день надворный советник Гебель возвратился из Кронслота и рассказывал, что не застал там герцога, почему отправился в тот же вечер к флоту, где и представлялся ему на великолепной яхте “Принцесса Анна”. Он сожалел, что не попал туда раньше, потому что в день его приезда, утром, было представлено морское сражение. 5-го все возвратились обратно в Кронслот, а 6-го отправились в Ораниенбаум; но надворный советник из Кронслота прямо отплыл сюда. Между прочим он говорил также, что его высочество жалел, что не взял нас с собою. По причине отсутствия герцога в этот день при дворе не было проповеди.

7-го, в 12 часов утра, все мы, оставшиеся дома, целым обществом всходили на колокольню в крепости, чтобы послушать игру курантов, положенную в это время, и посмотреть на панораму [193] Петербурга. Колокольня эта самая высокая в городе. Чрезвычайно любопытно поглядеть там на игру музыканта, особенно тому, кто не видывал ничего подобного. Я, впрочем, не избрал бы себе его ремесла, потому что для него нужны трудные и сильные телодвижения. Не успел он исполнить одной пьесы, как уже пот градом катился с его лица. Он заставлял также играть двух русских учеников, занимающихся у него не более нескольких месяцев, но играющих уже сносно. Большие часы играют сами собою каждые четверть и полчаса. Когда мы взошли на самый верх, под колокола, музыкант дал нам большую зрительную трубку, с помощью которой можно было видеть оттуда Петергоф, Кронслот и Ораниенбаум. Петербург имеет вид овала и занимает огромное пространство. Во многих местах он еще неплотно застроен; но эти промежутки не замедлят пополниться, если царь еще долго будет жив. Крепость С.-Петербург (С.-Петербургская крепость заложена 16 мая 1703 года и была сперва земляная, но 30 мая 1706 года начали строить каменную.), где находится колокольня, построена у самой Невы и имеет несколько толстых и высоких каменных бастионов, уставленных большим числом пушек. Говорят, что сооружение ее, которым очень спешили, стоило множества народа, что при тогдашней необыкновенной дороговизне съестных припасов и недостатке в одежде люди как мухи умирали от голода и холода и там же хоронились. Со стороны твердой земли она не так красива и далеко не так укреплена, как со стороны реки, потому что обнесена только валом и рвом; однако ж защищаться может довольно долго. Она есть в то же время род парижской Бастилии, в ней содержатся все государственные преступники и нередко исполняются тайные пытки. Многие пленные шведские офицеры содержались там в казармах, находящихся под валом. Покойный царевич, впавший в немилость у государя и судебным порядком приговоренный к смерти, под конец также заключен был в эту крепость и в ней умер. Она имеет своего особенного коменданта, и туда ежедневно назначается большой караул от здешних полков. Васильевский остров, где находится дом князя Меншикова и выстроено уже много других больших зданий, составит собственно город и, как говорят, со временем будет укреплен. Он очень обширен, но застроен только по берегу и опоясывается Невою, которая перед крепостью разделяется на два рукава. Вся левая сторона реки, где стоит крепость, составляет одну сплошную массу, так что там можно пройти сухим путем от одного конца до другого. Но город по правую сторону реки, где Адмиралтейство, прорезан многими каналами, через которые наведены мосты (исключая, впрочем, канал, протекающий возле царского летнего дворца), так что если нужно [194] отправиться из этого дворца, или из Почтового дома (близ которого живет его высочество), или из царского зимнего дворца, находящегося на третьем канале, на противоположную сторону, где стоят дома вдовствующей царицы, генерал-фельдцейхмейстера Брюса и многих других вельмож, то чтоб попасть туда, надобно ехать к Адмиралтейству и далее, через длинный проспект, вымощенный пленными шведами и усаженный с обеих сторон деревьями; поэтому в таких случаях берут обыкновенно барки и верейки, потому что водою туда недалеко. С колокольни еще прекрасный вид на совершенно прямую аллею. В крепости ежедневно, в полдень, играют гобоисты, а на башне Адмиралтейства, в то же время, особые трубачи. Из крепости мы пошли на площадь, где совершаются казни (там, рядом с 4-мя другими головами, выставлена голова брата прежней, впавшей в немилость царицы, урожденной Лопухиной), чтобы взглянуть на князя Гагарина, казненного незадолго до отъезда царя в Ригу. Он был сперва повешен перед домом Сената, куда, кроме сенаторов, были собраны смотреть на казнь и все родственники преступника, которые потом должны были весело пить с царем. Побыв немного на этом печальном месте, мы отправились домой.

8-го я весь день не выходил со двора.

9-го опять сидел дома и почти весь день писал.

10-го привели наконец лошадей его высочества, которых от Любека до Риги везли на корабле, а оттуда отправили сюда уже сухим путем. Переход этот продолжался 16 дней, а переезд через море 11. Всех лошадей было 9, а именно 8 больших каретных, подаренных его высочеству несколько лет тому назад бароном Герцом (они же на похоронах короля Карла XII везли колесницу с его гробом), и маленькая верховая, служившая его высочеству в Норвежскую кампанию. Она была подарена нашему герцогу королем Карлом XII, который сам на ней долго ездил.

11-го возвратились в Петербург его королевское высочество в карете, а царь и царица водою, со всею флотилиею. Его высочество из Стрельны-мызы ездил с царским маршалом (Олсуфьевым) на дачу последнего, где со всею своею свитою должен был очень много пить, и оттуда уже отправился домой в карете царицы.

12-го его высочество весь день оставался дома, потому что чувствовал еще усталость после совершенной поездки.

13-го один из моих хороших приятелей, бригадир Ранцау, который был в числе ездивших в Кронслот, рассказал мне следующее об этой поездке.

Отплыв из Петербурга 30 июля, в 11 часов утра, они, по причине слабого ветра, прибыли в Кронслот только часов в 6 или 7 вечера и остановились там в доме великого адмирала Апраксина. [195]

31 июля царь показывал его высочеству и нашей свите сперва три большие окруженные больверком гавани, где стоят корабли, потом большую кронслотскую батарею, обращенную к морю. После того они поехали на нескольких шлюпках в собственно так называемую крепость Кронслот, которая окружена со всех сторон водою, а оттуда, осмотрев ее, к двум стоявшим вблизи бомбардирским галиотам. Когда они взошли на первую, царь опять сам все показывал и объяснял его высочеству. Он думал сначала, что она та самая, на которой было приказано им устроить все для увеселения герцога; но узнав, что для того приготовлена другая галиота, поспешно отправился на нее, и там в присутствии его высочества бросали разные бомбы. После всего этого они возвратились в Кронслот, откуда царь спустя несколько времени поехал с небольшою свитою в Петергоф. В его отсутствие князь Меншиков в тот же день угощал его высочество и всю нашу свиту. Вечером царский маршал Олсуфьев сказал тайному советнику Бассевичу, что так как его высочество взял с собою своих поваров, то им можно приказать требовать всю нужную провизию, которая готова к их услугам. Поэтому герцог на другой день, 1 августа, угощал всех русских министров, при чем очень много пили. Рано утром князь Меншиков уезжал в свое поместье Ораниенбаум; однако ж еще до обеда приехал назад и участвовал в пиршестве. Его величество царь вечером возвратился из Петергофа в Кронслот и на следующий день, 2 августа, в 7 часов утра, прислал к его высочеству графа Пушкина с приглашением приехать на флот, для чего и были приведены два судна, потому что царь находился уже на яхте. Пушкин думал, что его величество на несколько дней поедет к флоту, и просил герцога не брать с собою других вещей, кроме постельного белья, говоря, что его высочество будет иметь особую яхту, где найдет все удобства для себя и для шестерых или семерых кавалеров, и что для остальных и для прислуги приготовлены еще два судна. Кроме того, он имел поручение сообщить его высочеству, чтоб он и его свита были без шпаг, потому что и сам государь оставит при себе только небольшой кортик. Требование этот тотчас же было исполнено как его высочеством, так и всею свитою. Герцог отправился на транспортное судно, т. е. на прекрасную яхту “Принцесса Анна”, где его встретили царский маршал и капитан яхты, который немедленно снялся с якоря и направился к флоту, находившемуся в 30 верстах от Кронслота. Во время плавания его высочество обедал на яхте со всеми русскими вельможами. Царь потом также присоединился к ним. Около 6 часов вечера они подошли к месту, где стояли корабли, и бросили якорь, после чего его величество царь с его высочеством объехали на шлюпке вокруг всего флота, [196] состоявшего из 18 линейных кораблей (Берхгольц называет их Orlogs-Schiffe (т. е. военные корабли). Вот имена их: Св. Андрей, Сан-Виктория, Гангут, Москва, Малбруг, Св. Александр, Лесное, Норд-Адлер, Св. Екатерина, Ингерманланд, Фрейдемакер, Нептун, Астрахань, Выборг, Фридрихштат, Слютебург, Св. Петр.) и 3 фрегатов, которые были расположены в виде треугольника, (рисунок)

кормою или задом наружу, а носом внутрь. Проезжая мимо каждого из них, царь пил за здоровье капитанов, стоявших у кормы своих кораблей. Совершив весь круг, они возвратились на транспортную яхту. Здесь царь простился с герцогом и поехал опять к флоту, а его высочество остался на ней и провел весь вечер один с своею свитою, что пришлось очень кстати после вчерашней пирушки. Я забыл сказать, что когда они подъехали к флоту, с него раздался сигнальный пушечный выстрел, после которого в один миг все корабли украсились бесчисленным множеством маленьких и больших разноцветных флагов и вымпелов; эффект был удивительный, тем более что вслед за другим выстрелом их так же быстро опять опустили. На следующий день, 3 августа, утром, его высочество получил через молодого Трубецкого приглашение приехать на царский корабль “Ингерманландия”. С прибытием туда герцога все якори по данному сигналу были подняты, и царь объявил его высочеству, что хочет повеселить его морскими маневрами, для которых, чтобы иметь более места, необходимо выйти далее в открытое море. Корабли двинулись на несколько верст вперед без особенного порядка; но подойдя к месту, где должно было происходить сражение, они выстроились в две линии, по 9 кораблей на каждой. Царь командовал правою, а князь Меншиков левою. Его величество в качестве командующего находился на среднем корабле, пятом в линии, и держался прямо против пятого же другой линии. Все сигналы подавались с этих двух адмиральских кораблей посредством вымпелов или флагов, из которых каждый имеет свое значение и тотчас же поднимается и на других кораблях. Для хранения сигнальных флагов сделаны, говорят, особые ящики, на которых они, для скорейшего их приискания, нарисованы в миниатюре. Кроме того, при них на кораблях вывешивается еще доска, где они также все нарисованы и где находится объяснение каждого на русском и голландском языках. По ней наша свита при появлении сигналов могла сейчас видеть, в чем заключалась воля царя и что он приказывал кораблям. Этот флот, составленный из двух линий, [197] маневрировал более часа, сопровождая свои движения то ружейными, то пушечными залпами. Во всем сохранялся удивительный порядок, и зрители имели много удовольствия, тем более что дым от сильной пальбы не приходил на их сторону и что ядер и пуль нечего было опасаться. По окончании этого великолепного увеселения корабли стали опять возвращаться туда, где стояли на якорях, и тут можно было видеть, который из них шел лучше, потому что на каждом употреблялись все усилия, чтобы придти вовремя на прежнее место. В продолжение маневров и морского сражения они должны были поднимать и направлять свои паруса смотря по тому, какой требовался ход, чтобы постоянно оставаться друг против друга; но на обратном пути каждому из них предоставлена была свобода делать все возможное для обогнания других. Царь, говорят, приказал арестовать нескольких флотских капитанов за то, что они в сражении иногда не совсем держались в линии; но на другой день их освободили. По этому случаю у государя был сильный спор с контр-адмиралом Сиверсом, который слишком горячо принял сторону офицеров и приписывал недоразумения отчасти ему самому. Все присутствовавшие не могли надивиться терпению его величества во время этого спора.

На другой день, 4 августа, его величество царь был с его высочеством на 6 или 7 военных кораблях, где сам все показывал и объяснял. В этот день много пили, потому что на каждом корабле были угощения. От них будто бы даже и наш герцог был порядочно навеселе.

5 августа они уехали с флота и к вечеру возвратились в Крон-слот, а на другой день, 6 августа, со всею флотилиею, состоящею из 80 или 90 судов, оставили Кронслот и около полудня прибыли в Ораниенбаум, откуда царь вечером уехал вперед в Петергоф.

7 августа, в час пополудни, его высочество со всею флотилиею отплыл в Петергоф. Он прибыл туда благополучно и был очень хорошо принят.

8 августа их величества (царица, не участвовавшая в поездке, выехала в Петергоф навстречу царю) ездили за 23 версты оттуда в имение великого канцлера Головкина, где готовилось прорытие трех маленьких речек для проведения воды в резервуары петергофских фонтанов. Царь и знатнейшие русские вельможи собственноручно открыли работы, и притом так, что его величество прежде всех приложил к земле заступ. В этот день все общество собиралось у великого канцлера! который угощал его, но не роскошно, потому что, несмотря на свое богатство, чрезвычайно скуп. У него, говорят, есть там странная лошадь, которую по приказанию царя выводили и показывали его высочеству: она двуполая, но ржет как жеребец. [198]

9 августа осматривали Монплезир и остальную часть Петергофа. На следующий день, 10 августа, все поехали сухим путем в Стрельну-мызу, где осматривали строящийся новый дворец и находящийся при нем сад, а потом весело пировали. После обеда его величество царь, его высочество и вся их свита ездили верхом осматривать окрестности и круглое место, с которого видны 12 аллей (но там, говорят, есть еще другое место, где сходятся 16 аллей). На этой прогулке посланник Штамке, бывший очень навеселе, имел несчастье упасть с лошади и так повредить себе ногу, что и до сих пор еще не оправился.

11 августа, в последний день поездки, их величества царь и царица со всею свитою отплыли в Петербург, где возвращение флотилии было приветствовано пушечною пальбою с крепости, а его высочество с своими кавалерами и с маршалом Олсуфьевым отправился в каретах царицы и приехал в Петербург почти в одно время с флотилиею. Дорогой они обедали на даче, принадлежащей маршалу, где так сильно пили, что некоторые из наших кавалеров вечером возвратились домой порядочно пьяные. В Стрельне царь подарил герцогу прекрасного иноходца, на котором его высочество ездил верхом на вышеупомянутую прогулку. Этим окончился рассказ моего приятеля.

14-го я переехал к тайному советнику Бассевичу, у которого в доме было довольно места. Прежняя моя квартира была и скучна, и дурна. После обеда приезжал царский маршал Олсуфьев и просил нашего герцога пожаловать к нему на другой день обедать. Его высочество не мог отказаться, особенно когда узнал, что царь и царица также там будут.

15-го, в полдень, его высочество отправился к своему соседу, маршалу Олсуфьеву. Я видел, как приехала туда царица: она была в карете парой и сидела в ней одна; три ее камер-юнкера всю дорогу (впрочем, не длинную) шли по сторонам экипажа, а придворные дамы ехали позади. Царь был также с большою свитою. После обеда много танцевали, потому что собралось немало дам. Вечером, когда уехали царь и царица, его высочество отправился к посланнику Штамке (у которого после падения с лошади все еще болели грудь и нога); но там вскоре ему доложили, что царь опять приехал к маршалу и что последний очень желает, чтоб и его высочество снова к нему пожаловал. Узнав однако, что у него сильно пьют, герцог не захотел ехать и остался ужинать у Штамке.

16-го не случилось ничего особенного; только у большей части наших кавалеров кружилась еще голова после вчерашнего пира.

17-го, вечером, была тост-коллегия у тайного советника Бассевича, к которому тотчас после ужина случайно приехали генерал-майор Ягужинский и царский фаворит Татищев. Началась сильная [199] попойка, потому что у обоих шумело уже немного в голове (а в подобных случаях с ними всегда надобно крепко пить). Так как они имеют большой вес при дворе, то его высочество был к ним очень внимателен, особенно к генерал-майору Ягужинскому, и все общество разошлось часами двумя позднее, нежели как бы следовало по уставу тост-коллегии.

18-го был почтовый день, и его высочество не выходил из своей комнаты.

19-го, вечером, его высочество ездил водою к князю Валашскому, у которого по случаю именин или рождения его самого или княгини собралось большое общество. Герцог был отлично принят и оставался там до поздней ночи, потому что много танцевали.

20-го, утром, при дворе была проповедь, а вечером, до поздней ночи, праздновался в длинной галерее (Эта галерея, о которой автор “Дневника” упоминал уже и прежде несколько раз, находилась в одной из аллей Летнего сада, около царского летнего дворца.) день рождения третьей царской принцессы, Наталии. Ей исполнилось в этот день три года. Его королевское высочество с своею свитою, в парадных платьях, нарочно отправился туда немного ранее и нашел уже там большую часть вельмож; только царской фамилии не было еще, но и она скоро съехалась. Так как царь, царица и принцессы приезжали одни за другими, то его высочество всякий раз выходил к ним навстречу и провожал царицу и обеих принцесс от барок до комнат, где происходило празднество и где собралась уже вся здешняя знать обоего пола. Царь приехал на своей обыкновенной небольшой верейке, или шестивесельной шлюпке. На закрытых барках, какие большею частью употребляются здешними вельможами, он никогда не ездит, какова бы ни была погода. Встреченный его высочеством также у выхода на берег, он взошел на галерею, приветствовал все общество и потом отправился в боковую комнату, где находилось духовенство (всегда принимающее участие во всех торжествах). Сев там за стол, его величество так заговорился с духовными особами, что совсем забыл о других. Его долго ждали, и никто не садился за стол до тех пор, пока он не прислал сказать, чтоб садились и не ждали его. Царица же, кушавшая в галерее с принцессами и со всеми прочими дамами, села за свой стол уже прежде, тотчас по приезде царя. Его величество пробыл с духовенством довольно долго; но наконец возвратился к вельможам, сел вместе с ними и кушал и пил еще раз с большим аппетитом. После ужина начались танцы; но за множеством гостей и теснотою галереи редко можно было пробраться сквозь толпу и поглядеть на танцевавших. Здесь я в первый раз видел молодого польского графа Сапегу, который приехал в Петербург уже после отъезда царя в [200] Кронслот, однако ж был там и участвовал во всех увеселениях. Этот граф (который моих лет и моего росту, но еще не служит) принадлежит к одной из знатнейших фамилий в Польше, где, говорят, имеет большие поместья. Он сговорен с старшею дочерью князя Меншикова, которой около 10 лет и которая поэтому еще довольно мала, но при всем том очень милая девушка. С ним была большая свита поляков в национальных костюмах; но сам он и его прислуга были одеты по-французски. Я уже в этот раз заметил, что он оделся совершенно по вкусу князя Меншикова: на нем были красный шитый кафтан на зеленой подкладке и зеленые чулки. Манеры его, впрочем, довольно хороши, и танцует он сносно. Когда стемнело, галерея, где находилось все общество, и длинная аллея, идущая мимо нее до царского сада, а с другой стороны до Почтового дома, были иллюминованы, именно: галерея — изнутри (по окнам) пирамидами, уставленными, впрочем, только сальными свечами, аллея — бесчисленным множеством фонариков, развешанных по деревьям, близко один от другого и в прямой линии, что ее сильно освещало и было очень красиво как вблизи, так и издали. Празднество это, как я уже сказал, продолжалось до поздней ночи, причем больше танцевали, нежели пили.

21-го его высочество с дежурными и некоторыми другими кавалерами ужинал у тайного советника Геспена, где, говорят, был необыкновенно весел. В этот день царь и царица уехали опять в Петергоф и Кронслот, куда за ними последовал и генерал-майор Ягужинский. Его величество с большою поспешностью послал его оттуда в Финляндию с предложением (как полагают здесь за верное) касательно прав нашего герцога на наследование шведского престола (Ягужинскому действительно приказано было, между прочим, передать на Нейштатском конгрессе и это предложение.). В то же время здесь сильно распространился слух, что царь приказал держать наготове 200 галер для вторичной (Незадолго перед тем, именно в июле месяце, для скорейшего понуждения шведов к миру генерал-лейтенант Ласси делал с 6-тысячным отрядом высадку на берега Швеции.) высадки на берега Швеции и снабдить провиантом на 3 месяца 5 военных кораблей, чтобы в случае неприятия этого пункта можно было принудить к тому силою.

22-го тайный советник Бассевич давал обед иностранным министрам и камер-юнкерам царицы, Монсу и Балку, при чем много пили.

23-го я ужинал у царского подкухмистера. В этот день не случилось ничего особенного.

24-го, после обеда, его высочество ходил гулять в царский сад, куда только ему со свитою предоставлен свободный вход во [201] всякое время. Там он имел счастье встретить обеих принцесс, с которыми прогуливался, сидел в одной из беседок и разговаривал. Разговор их, впрочем, был невелик, потому что они, как мало друг с другом знакомые, были все еще как-то застенчивы. Потом они еще несколько времени гуляли, и когда начало становиться поздно, его высочество, ходивший постоянно между обеими принцессами, проводил их во дворец. Поцеловав им прекрасные руки, он отправился домой в полном удовольствии от этой приятной и неожиданной встречи.

25-го капитан Курке, который был женат на одной из сестер моего покойного отца, простился со мною и отправился опять в Казань, где стоит его полк. Его присылали сюда на короткое время с казенными деньгами и с какою-то просьбою. Прежде он находился в шведской службе, но потом вместе с многими другими офицерами по необходимости должен был вступить в здешнюю. Родом он, если не ошибаюсь, лифляндец и уже немолод, но человек очень приятный и добрый.

26-го его высочество ездил после обеда к генеральше Балк в карете, в которую в первый раз запрягли шесть больших лошадей, приведенных недавно из Гамбурга.

27-го, утром, при дворе была проповедь, и так как случился постный день герцога, то не обедали до 5 часов, потому что его высочество хотел кушать не дома.

28-го его высочество обедал у прусского тайного советника Мардефельда, где были также почти все русские министры; но из нашей свиты не было никого, кроме обоих тайных советников и графа Бонде. По случаю тезоименитства младшей принцессы (Здесь Берхгольц перемешал дни: тезоименитство младшей царевны было 26-го, а не 28 августа.) его высочество посылал ко двору полковника Лорха с поздравлением. Так как их величества за несколько дней перед тем уехали в Петергоф, то день этот праздновался в тишине, у принцесс, в обществе придворных дам и немногих кавалеров.

29-го его высочество был после обеда у князя Репнина, приехавшего сюда недавно из Риги. В этот день я с придворным проповедником и с асессором Сурландом ходил в царскую Кунсткамеру, собранную его величеством царем с большими издержками и заключающую в себе множество замечательных предметов по части естественной истории и других (В это время Кунсткамера, основанная Петром Великим в 1714 году, помещалась в так называемых Кикиных палатах, доме, принадлежавшем известному Александру Кикину, казненному в 1718 году по делу царевича Алексея Петровича, в Литейной части.). Там между прочим находится живой человек без половых органов, вместо которых у него род [202] грибообразного нароста, похожего на коровье вымя и имеющего посредине мясистый кусок величиною в талер, откуда постоянно выходит густая моча. К наросту, для сохранения в чистоте белья, привязан пузырь, куда она стекает. Все это до того отвратительно, что многие вовсе не могут видеть бедняка. Поэтому легко себе представить, каково ему. Впрочем, он свеж и здоров, рубит дрова и исправляет разные другие работы; но жить должен в особой комнате, потому что распространяет от себя невыносимый запах. Человек этот, как говорят, из Сибири, и родители его зажиточные простолюдины. Он охотно дал бы сто рублей и более, чтобы только получить свободу и возвратиться на родину, откуда родственники должны были выслать его вследствие царского указа (Указ 13 февраля 1718 года. На основании его платилось за доставление уродов, живых: человеческого 100 руб , скотского и звериного 15 руб., птичьего 7 руб.; мертвых: человеческого 15 руб., скотского и звериного о руб., птичьего 3 руб.), повелевающего препровождать в Петербург из всего государства все неестественное и неизвестное в каком бы то ни было роде. Губернаторам предписано точно исполнять его под страхом тяжкого наказания. Вот почему здесь набрано такое множество предметов по части естественной истории и самых разнообразных уродов. Между анатомическими препаратами находятся и собранные в Амстердаме знаменитым доктором Рюйшем (Ruysch), которые царь купил у его наследников за 10 000 рублей (Собрания анатомических препаратов доктора Рюйша и разных животных, птиц, змей и насекомых аптекаря Себы были куплены Петром Великим в Амстердаме в 1717 году, первое за 30 000, второе за 15 000 гульденов.). В Кунсткамере расставлено большое количество сосудов, в которых сохраняются в спирту всякого рода звери, птицы, рыбы, змеи и тому подобные, также разные части человеческого тела, целые трупы, уроды, зародыши обоего пола. Далее показываются все артерии и нервы человеческого тела, сделанные из цветного воску. Между многими другими подобными предметами я особенно заметил голову, в которой превосходно сделаны из красного воску все артерии, изображающие сложное устройство мозга, потом — постепенное развитие человеческого зародыша от первого зачатия. В сосудах, наполненных спиртом, можно видеть: матку, перед отверстием которой лежит младенец с совершенно образовавшимися головою и лицом, множество младенцев, вырезанных из утробы, с кожей и без кожи, человеческого урода с одною головою, но двумя лицами, много других уродов с двумя головами, четырьмя руками, четырьмя ногами, многими пальцами и т. д.; постепенное видоизменение лягушек и их зарождение из головастиков; животное pigritia (названное так по причине медленности его на ходу — оно может делать не более 20 шагов в [203] день) с короткими ногами и широкою мордою, обросшею волосами (Тихоход или ленивец.); особенный род лягушек, рождающихся из спины самки, что и видно на одной из них, очень широкой, из которой выходят до 20 детенышей, частью до половины, частью только головою; еще одно большое животное, называемое philander (с белою шерстью, похожее на молодую кошку), у которого под брюхом род мешка, куда оно собирает своих детенышей, когда переходит или переплывает с места на место (в этом мешке и было их несколько) (Это так называемая двуутробка или кенгуру.), и мн. друг. Мы осматривали еще шкаф, наполненный сосудами с partes genitales feminae (С женскими половыми органами (лат.)) разной величины, и другой — с восковыми изображениями partium genitalium viri (С мужскими половыми органами (лат.)), из которых можно видеть, что нижняя, мясистая их часть состоит только из нервов; потом видели взрезанную утробу, с большою кишкою внизу и пузырем вверху, где все артерии сделаны из красного воску, и полный foetus (зародыш) в его естественном положении. Кроме того, нам показывали свинью с человеческим лицом (обросшим, впрочем, щетиною), которую только недавно привезли сюда из-за Москвы миль за 100 (О чучеле этого животного в “Кабинете” не упомянуто; вероятно, оно погибло в пожаре 1747 года, когда сгорели в Кунсткамере многие вещи.). Наконец мы видели нескольких живых мальчиков, имеющих на руках и на ногах только по два пальца, которые похожи на клешни рака, однако ж не мешают им ходить, поднимать и брать деньги, и проч. При Кунсткамере находятся прекрасный мюнц-кабинет и довольно большая библиотека, собранная большею частью в Польше. При ней же помещается особо и библиотека бывшего лейб-медика Арескина, состоящая преимущественно из книг медицинских, физических и философских, но дорогих и редких. Все книги красиво переплетены. Теперешний библиотекарь, Шумахер, послан за границу для покупки разных редкостей. В его отсутствие место его занимает один аптекарь, который заведует Кунсткамерою.

30-го, после обеда, его королевское высочество ездил с визитом к князю Голицыну, полковнику Семеновского полка. В этот день, впрочем, не случилось ничего особенного.

31-го тайный советник Бассевич угощал его королевское высочество и здешних министров. Князь Меншиков был также приглашен, но утром приезжал к тайному советнику и извинялся, что не может явиться к обеду, потому что уже за несколько дней дал слово быть у кого-то, куда убедил приехать и многих других. Поэтому еще несколько приглашенных, под тем же предлогом, извинились, [204] что не могут быть; иначе они непременно приехали бы, потому что вообще, при всех случаях, достаточно показывают, как дорожат тайным советником. Однако ж князь Валашский, вице-канцлер Шафиров и многие другие, равно и большая часть иностранных министров, приняли участие в его пирушке. Во время и после обеда играла прекрасная музыка, доставлявшая больше всех удовольствие прусскому министру Мардефельду как страстному любителю и истинному знатоку музыки. Между прочим и пили довольно много, почему его высочество и некоторые из гостей уехали очень поздно. Вечером герцогу захотелось кушать, и он ужинал с немногими кавалерами в комнате Сурланда. Прочие оставались в зале, курили табак и пили вино. Так как на следующий день, по старому стилю, приходился праздник эгидия (Aegidii-Fest или Aegidienfest. Какое происхождение этого егермейстерского праздника, мы не могли дознаться. Из “Дневника” видно только, что он назначался ежегодно 1 сентября.) (в Голштинии в этот день обер-егермейстеры имеют обыкновение угощать своих государей) и его высочество, за неимением здесь случая для обер-егермейстера, желал провести 1 сентября особенным образом, то мы в тот же вечер получили, письменно и словесно, все нужные приказания, о которых г. Альфельд не должен был ничего знать.

Текст воспроизведен по изданию: Неистовый реформатор. М. Фонд Сергея Дубова. 2000