ФРИДРИХ-ВИЛЬГЕЛЬМ БЕРХГОЛЬЦ

ДНЕВНИК

1721-1725

1722 год

Март

1-го был день рождения сына князя Меншикова, которому пошел девятый год. Поэтому его королевское высочество поехал к князю, чтобы поздравить его самого и его единственного сына, и поехал тем с большим удовольствием, что туда должны были приехать и императорские принцессы, с которыми он не имел чести говорить с самого отъезда императора и которых с тех пор видал только иногда из окна, когда они по воскресеньям проезжали мимо нас к вдовствующей царице. В таких случаях его высочество [353] никогда не забывал становиться к окну, чтоб раскланяться с ними. Это доставляло ему немало удовольствия, и он по воскресеньям, после обеда, не выезжал со двора, пока принцессы не проедут туда и обратно. Желание его всегда увенчивалось успехом, потому что прекрасные принцессы так хорошо знали окно герцога, что никогда не забывали глядеть туда и приветливо кланяться его высочеству, иногда даже высовывались для того из кареты. Приехав к князю Меншикову, мы нашли там только некоторых кавалеров; дам же, кроме княгини Меншиковой, ее сестры и немногих из их приближенных, никого еще не было. Так как, кроме того, и прекрасные принцессы долго не приезжали, то его высочество был заметно в нетерпении, боясь, что они уж вовсе не будут. Но это нетерпение его скоро превратилось в радость, когда я принес приятное известие, что принцессы едут. Его высочество не замедлил спуститься с крыльца и встретить их у кареты, что удалось как нельзя лучше. Когда они вышли из экипажа, он поцеловал обеим руки и повел старшую, а князь Меншиков младшую, в комнату княгини Меншиковой, где был накрыт большой стол, уставленный сластями, за который высокие гости, постояв немного, сели в следующем порядке: около средины стола — обе принцессы, старшая с правой, младшая с левой стороны; возле старшей — его высочество, наш герцог, а возле младшей — князь Меншиков; подле его высочества — княгиня Меншикова и наконец за нею — придворные дамы и другие знатные лица, сколько их могло поместиться за столом, накрытым приборов на 16 или 18. Все прочие сели в той же комнате, но особо. Дам было около двадцати, а именно пять или шесть придворных, княгиня Валашская с дочерью, княгиня Черкасская с своею сестрою, княжною Трубецкою, Нарышкины, молодая Измайлова, дочери Шафирова и некоторые другие. За столом прислуживали сестра княгини Меншиковой, молодой князь и обе княжны, дочери князя, причем молодой князь, которого было рожденье, разносил гостям стаканы с венгерским вином, и принцессы пили его за здоровье его высочества, князя и княгини Меншиковых, а они опять за здоровье принцесс. Прочие дамы вовсе не пили и оставляли свои стаканы нетронутыми. Разговаривали во все время очень не громко; только его высочество (и то не часто) обращался к старшей принцессе и к сестре княгини Меншиковой, стоявшей позади между принцессами Скоро в комнату вошел генерал Ягужинский и спросил принцесс, отчего все сидят так тихо и не лучше ли будет начать танцевать? После чего они, устав уже сидеть, тотчас же, к немалому удовольствию герцога, встали и пошли в сопровождении его высочества, князя Меншикова и всех дам и кавалеров в большую танцевальную залу, где сели у камина, потому что в этой комнате было не совсем-то тепло. Его высочество открыл танцы [354] менуэтом с старшею принцессою, которая потом выбрала князя Меншикова; но так как он не танцует ничего, кроме польского, то его высочество присоединился к ним с младшею принцессою. После того герцог танцевал сперва с старшею дочерью князя (невестою молодого Сапеги), а потом, при первом удобном случае, с младшею, потому что ни княгиня, ни сестра ее не танцуют. Его высочество и генерал Ягужинский были в этот вечер главными танцорами; каждый раз один из них непременно танцевал, и как принцессы, так и прочие дамы беспрестанно выбирали их. Вообще обе принцессы были необыкновенно милостивы и ласковы с нашим герцогом. Спустя несколько времени дочь генеральши Балк, г-жа Лопухина, шепнула что-то на ухо старшей принцессе (которая, вероятно, забыла выбрать тайного советника Бассевича) и, окончив танец, на который была приглашена, начала искать тайного советника, сидевшего далеко позади дам и с кем-то говорившего. Она нашла его наконец и не хотела оставить в покое до тех пор, пока он не пошел с нею танцевать. Вероятно, ей было на то приказание от старшей принцессы, потому что иначе она не стала бы так настаивать и так долго искать его в присутствии принцесс и герцога, тем более что, по заведенному здесь порядку, должна бы была (так как сама танцевала еще в первый раз) выбрать его королевское высочество. Тайный советник Бассевич понял это и, окончив свой танец, выбрал старшую принцессу, а его высочество младшую, которая после того выбрала опять тайного советника. Когда, под конец, начали танцевать английские контрдансы и кавалеров было хоть и довольно, но дам еще разобрали не много, генерал Ягужинский кивнул мне, чтоб я также взял себе даму. Но я поблагодарил наклонением головы, видя, что оставались танцоры познатнее меня и считая не совсем приличным как бы выставлять себя перед другими и танцевать с герцогом и принцессами (они же в этот раз должны были танцевать все трое, именно старшая принцесса с генералом Ягужинским, а младшая с его высочеством). Ягужинский, поняв, почему я не хотел танцевать, стал просить герцога, который стоял возле него, прямо против меня, приказать мне также присоединиться к ним, и когда его высочество подал мне знак, я не замедлил взять даму и стать вместе с другими. В продолжение этого танца я несколько раз имел счастье брать принцесс за руки, которые они мне и всем другим подавали с величайшею грациею и необыкновенно милостиво. Вскоре после того меня пригласила старшая дочь князя Меншикова на менуэт, и так как все здешние молодые кавалеры имели свободу выбирать принцесс, то и я мог бы это сделать, если б захотел, и наверно не получил бы отказа; но мне казалось, что это будет некоторым образом против приличий, тем более что обе они сидели возле его высочества, моего [355] герцога; поэтому я не решился на такую смелость, и выбрал, с своей стороны, младшую дочь князя, которой десятый год. Она потом подошла к своему брату и начала его упрашивать танцевать с нею; но он решительно отказался, несмотря даже и на увещания отца и матери. Танцмейстер князя, немец и человек очень приятный, уверял меня, что истощил все старания, чтобы приохотить молодого князя к танцам, но до сих пор не имел никакого успеха; что сам князь, видя, что с сыном добром ничего не сделаешь, не раз жестоко наказывал его в надежде исправить; но и это ни к чему не повело: он по-прежнему ни за что не соглашается танцевать и все продолжает говорить, что успеет еще заняться танцами, что ему сперва нужно поучиться вещам более полезным. Около 8 часов принцессы стали собираться ехать, и танцы кончились. Его высочество проводил их обеих до саней и возвратился с княгинею Меншиковой наверх в ее комнату; но скоро также простился и уехал домой. Он думал было, если принцессы рано уедут от князя, в тот же вечер отправиться еще на ассамблею к князю Долгорукову (тайному советнику и кавалеру ордена св. Андрея); однако ж из этого ничего не вышло, потому что ехать было далеко, да и кроме того его высочество нашел, что уж слишком поздно. Тайный же советник Бассевич поехал со мною на свадьбу девицы Гопман, которую в этот день венчали с купцом Любшем. Он был приглашен туда в качестве посаженого отца невесты, а генеральша Балк — посаженой ее матери. По приезде в дом молодых мы застали еще за столом маршала и шаферов; но жених и невеста уже отобедали, потому что тайный советник Бассевич просил их посадить за него кого-нибудь другого и не ждать его к обеду, так как ему непременно нужно было быть у князя Меншикова. Принося наши поздравления жениху и невесте, мы, по неведению, нарушили здешний обычай, по которому их следовало при том поцеловать; поэтому к нам тотчас подошли маршал с своим жезлом и один из шаферов с огромным бокалом, какого я отроду не видывал. Наполнив его доверху, шафер с глубоким поклоном поднес его тайному советнику и сказал, что это привет, от которого его превосходительство, вероятно, не захочет отказаться и выпьет, по здешнему обыкновению, за здоровье жениха и невесты. Порцию эту верно бы уменьшили, если б его превосходительство не пил уже у князя Меншикова; но он недолго отговаривался и преспокойно выпил все. Я употреблял все возможные уловки, чтоб избавиться от такого стакана или по крайней мере получить несколько менее, чем тайный советник, уверяя, что не могу много выносить вина и что если выпью его такое количество, не буду стоять на ногах; все это однако было напрасно, и я, волей-неволей, должен был последовать примеру моего дяди, хотя мы далеко не равные питухи. Впрочем, и все приехавшие после [356] нас, как наши придворные, так и купцы, без исключения, должны были выпить по такому же стакану, несмотря ни на какие сопротивления. Настоящею причиною, почему только немногие наши кавалеры приехали на эту свадьбу, было то, что некоторые из них не охотники до танцев, а потом и то, что приглашали их не с церемониею: жених и невеста просили их через тайного советника и других, извиняясь, что не могут послать формальных приглашений, потому что иначе принуждены были бы звать многих императорских придворных и других лиц, которым всем у них недостало бы места. Теперь опишу вкратце свадьбу. Свадебные церемонии у здешних купцов большею частью те же самые, что и у знатных русских; говорят даже, что последние заимствовали их у первых и что теперь купцы нарочно кое-что изменили, чтобы была какая-нибудь разница. Церемоний перед обедом и во время его я не видал; но мне сказали, что они ничем не отличаются от русских. Первое различие, замеченное мною тотчас при входе, состояло в том, что после обеда жениха и невесты обедали маршал и шаферы, чего у русских нет. Во-вторых, у русских все шаферы носят банты на левой руке и только маршал и дружка на правой; у купцов же, напротив, шаферы невесты имеют его на левой руке, а шаферы жениха, равно как маршал и дружка, на правой. Потом, шаферов не так много, как у русских (у которых их всегда 12: 6 для невесты и 6 для жениха), а именно всего только шесть: 2 для жениха, 2 для невесты и 2 для подруг невесты, и то последние обыкновенно бывают мальчики от 8 до 10 лет. Впрочем, число шаферов, может быть, зависит и от того, хотят ли сделать большую свадьбу или нет. В-третьих, я заметил, что маршал на купеческих свадьбах имеет гораздо более свободы, чем на знатных русских. Он может распоряжаться как хочет; так, например, здесь, когда кончился церемониальный танец, маршал объявил, что теперь всякий может танцевать, но не иначе, как по одному менуэту на три польских, и если кто нарушит это, тот выпьет штрафной стакан. Назначил же он так (как сам мне говорил) частью для того, чтобы дамы, которых было много, чаще могли танцевать (в польском всегда участвуют три пары, а в менуэте танцует только одна), частью, чтобы во время танцев можно было выпить и по стакану вина. Кроме того, маршал один имеет право назначать время, когда провожать невесту в спальню и когда ее опять поднимать. Наконец, только он может прекратить танцы и всякое веселье. В комнате, где собралось все общество, я увидел, как и на русских свадьбах, два балдахина, один для жениха, другой для невесты. Оба были прекрасно сделаны из китайских материй, тканых с золотом и серебром. Под балдахином невесты, по обыкновению (когда она девица), висело три красивых венка, именно один, большой, над нею и два над ее подругами или [357] ближними девицами. Из-под балдахина жениха спускался также венок, потому что он вступал в первый брак. Над буфетом было устроено что-то вроде иллюминации, изображавшей вензелевые имена жениха и невесты, а люстра в середине залы была украшена разною зеленью. В спальне стояла красная французская кровать под балдахином, но без полога, покрытая превосходным вязаным одеялом, сделанным с необыкновенным старанием руками самой невесты. На подушках лежали, направо — прекрасная шитая мужская ермолка, а налево — в том же роде женский чепец. Возле кровати стоял серебряный ночной столик, такой, что хоть бы и не для купца, а в ногах еще другой узкий стол, уставленный сластями, за который потом сели все женатые, провожавшие в спальню жениха и невесту (неженатые не могут входить туда точно так, как и у русских). Посаженою матерью невесты была генеральша Балк (но так как она не могла сама приехать, то место ее заступала другая какая-то дама); посаженою матерью жениха — голландская резидентша; сестрою невесты — мадам N. и сестрою жениха — мадам N. Подругами невесты были девицы Гизен и Мейер, из которых первая — невеста архиатера Блументроста, а вторая также уже почти невеста молодого купца фон Неверна, который на этой свадьбе исправлял должность дружки. Посаженых отцов и братьев жениха и невесты я не знал. Маршалом был молодой купец Мейер, а дружкою, как уже сказано, фон Иеверн. Шаферами невесты были аптекарь Брейтигам и еще один молодой человек, которого я не знал; шаферами жениха — молодой гамбургский купец Прен и еще другой, также мне незнакомый; шаферами подруг невесты — два опять незнакомых мне мальчика. Церемонии, какие я застал, были следующие. Когда шаферы отобедали, начались обыкновенные церемониальные танцы, точно так, как я говорил уже при описании свадьбы Пушкина и других в Петербурге. После того всем и каждому, на упомянутых выше условиях, дана была свобода танцевать, и танцы продолжались почти до 2 часов, когда маршал поставил невесту, матерей, сестер и прочих замужних женщин и вдов, также жениха, отцов, братьев и всех женатых мужчин — для прощального танца и сопровождения молодых в спальню. Этот танец происходил точь-в-точь как в Петербурге на свадьбе Пушкина; шаферы точно так же танцевали впереди с зажженными восковыми свечами; но только шаферы невесты вошли вместе с другими в спальню; шаферы же жениха, равно и дружка, остались в зале и, пока другие находились у невесты, должны были занимать подруг ее и прочих гостей. Мы, молодые люди, в это время продолжали весело прыгать. Невеста при прощальном танце казалась что-то невеселою, вероятно потому, что муж достался ей некрасивый и непривлекательный. Так как при ней запрещено было танцевать [358] англезы и контрдансы, то мы теперь шумно принялись за них и превесело прыгали все время, пока старики были в спальне и молодецки пили. Спустя с час все вышли оттуда, и маршал принес обеим подругам невесты, в подарок от нее, по большому блюду конфект, которые должны были нести и передать им шаферы невесты. Танцы после того опять возобновились, и мне сказали, что они будут продолжаться до 5 часов утра, когда маршал с шаферами и другими мужчинами, по обыкновению, пойдет будить жениха, который обязан встать, отворить дверь и пить с ними сколько им угодно. При этом случае обыкновенно страшно пьют и разбивают все до одного стакана (так как при каждом тосте должны быть подаваемы новые). Что касается до меня, то я уже достаточно был навеселе и не желал принять участия в пирушке, которая так долго мешает молодым в первую ночь их брака; а потому около 4 часов утра отправился домой.

2-го, утром, пришли к его высочеству в караул молодой князь Трубецкой, сержант, и молодой Апраксин, капрал гренадеров. Для них герцог обедал вне своей комнаты; но за столом пили немного. Вечером г. фон Альфельд и я должны были сопровождать его высочество вниз, к графу Бонде, куда случайно пришел и молодой Трубецкой. В этот раз его высочеству пришла охота играть (что случается весьма редко); но так как молодой Трубецкой не хотел играть и не понимал наших игр, то мы сели вчетвером, т. е. герцог, г. фон Альфельд, Бонде и я.

3-го, в 10 часов утра, у графа Кинского произошел пожар. Его высочество, узнав об этом, в ту же минуту сел в сани с князем Трубецким и когда приехал туда, нашел одну сторону дома уже совершенно в огне. Он бросился к горевшему строению, начал везде сам лазить и помогать, чем так воодушевил гвардейских солдат и других, тушивших огонь и знавших герцога, что они работали из всех сил и до того полюбили его с этой минуты, что исполняли все его приказания и готовы были с радостью, по одному его слову, броситься в пламя. Сержант гвардии, молодой князь Трубецкой, по возвращении своем рассказывал, что простой народ с восторгом смотрел на его высочество, который на пожаре действовал так же отважно и старательно и так же везде лазил, как его величество император. И в самом деле, от дыму и смраду герцог был черен как трубочист. Пожар продолжался почти до двух часов, но не причинил большого вреда, потому что сгорел только один флигель, где помещалась кухня и где собственно загорелось, притом же и ничего не пропало, что редко бывает в подобных случаях. Его высочество взял с собою графа Кинского, почти полумертвого от испуга (пожар начался очень близко от его комнат), и его советника, чтобы не оставить их голодать дома. Тайный советник Бассевич [359] кстати позаботился о постном кушанье для графа, который так набожен, что скорее согласился бы целый день ничего не есть, чем употреблять мясо во время поста. К столу собралось довольно многочисленное общество, потому что, кроме упомянутых гостей и обоих молодых господ караульных, к его высочеству приехали еще два молодых Кантакузина (двоюродные братья умершего недавно генерала Кантакузина). Под конец, но когда все еще сидели за обедом, приехали также Нарышкин и молодой барон Шафиров, которого отец (так как его высочество не был последний раз у Долгорукова) прислал сказать, что на другой день ассамблея будет у них. С появлением этих господ начали еще сильнее пить, что продолжалось беспрерывно до 7 часов вечера, можно себе поэтому вообразить, в каком виде гости разъехались. Однако ж его высочество все-таки остаток вечера провел один у графа Бонде.

4-го был обыкновенный постный день герцога, и он кушал в 4 часа в своей комнате. В 5 часов его высочество отправился на ассамблею к Шафирову, но заехал сперва на минуту к графу Кинскому, ближайшему соседу Шафирова. Когда мы приехали к последнему, там уже танцевали, и между танцующими нам тотчас бросились в глаза два господина, до того пьяные, что едва держались на ногах, а именно молодой граф Сапега и молодой князь Долгоруков, гвардии капрал, который недавно обедал у его высочества. Число гостей все увеличивалось, от чего комната сделалась так тесна, что в ней едва можно было поворотиться. Поэтому г-жа Шафирова решилась наконец перевести нас в свою прекрасную большую залу, на что прежде долго не соглашалась из боязни, что там будет слишком холодно для дам. Так как зала эта очень велика и в ней могут танцевать более 12 пар англез и польский, то мы тотчас весело принялись за дело. Генерал Ягужинский, так сказать, царь всех балов, был необыкновенно весел и одушевлял все общество. Между прочим он устроил один танец, состоявший из 11 или 12 пар, которым сам управлял и который продолжался по крайней мере час, так что я не помню, случалось ли мне когда-нибудь видеть подобный. Начал он с очень медленного, но притом исполненного прыжков англеза; потом перешел в польский, продолжавшийся чрезвычайно долго и с такими прыжками, что надобно было удивляться, как дамы, уже порядочно-таки потанцевавшие, могли выдержать его. Тотчас по окончании польского составился новый танец (который не знаю как назвать), похожий несколько на штирийский; в нем опять страшно прыгали и делали разные весьма забавные фигуры. Однако ж генерал этим еще не удовольствовался: не находя более новых фигур, он поставил всех в общий круг и предоставил своей даме, г-же Лопухиной, начать род арлекинского танца, который все по порядку должны были повторять за ней, [360] с тем чтобы кавалер следующей пары выдумывал что-нибудь новое, ближайший к нему также, и так далее до последней пары. В числе многих выдумок были следующие: г-жа Лопухина, потанцевав несколько в кругу, обратилась к Ягужинскому, поцеловала его и потом стащила ему на нос парик, что должны были повторить все кавалеры и дамы. Генерал стоял при этом так прямо и неподвижно, как стена, даже и тогда, когда его целовали дамы. Одни, сделав перед избранной дамой глубокий реверанс, целовали ее; другие, протанцевав несколько раз в кругу, начинали пить за здоровье общества; третьи делали щелчки на воздух; четвертые вынимали среди круга табакерку и нюхали табак (маленькая дочь княгини Черкасской делала это так мило, что все восхищались); иные целовали его высочество, что начал молодой Долгоруков. Но лучше всех сделал генерал Ягужинский, который был последним: заметив, что некоторые не участвовавшие в танце смеялись, когда в кругу целовали дам или когда дамы должны были целовать кавалеров, он вышел из круга и перецеловал всех зрительниц, которые, так неожиданно пойманные, уж не смели отказываться целовать его и других. Этим танцем бал окончился. Герцог, простясь с хозяином, хозяйкой и всем обществом, уехал домой; но дома не сейчас отправился к себе наверх, а зашел сперва к графу Бонде, где мы пробыли до 2 часов, потому что его высочество не может рано ложиться спать. В этот день была свадьба пленного шведского подполковника Бойе, капрала трабантов, который женился на дочери здешнего генерал-майора фон Вердена. Он незадолго перед тем перешел в русскую службу и принят в императорскую армию с чином кавалерийского подполковника.

5-го у его высочества обедали князь Валашский, генерал-лейтенант Вейсбах и голландский резидент. Некоторые из здешних министров были также приглашены им, но извинились, что почему-то не могут приехать. За обедом герцог был очень весел. Гости, после стола, курили у него табак и просидели до 5 часов. Это было в первый раз здесь, в Москве, что у нас курили, да я даже не припомню, случалось ли оно вообще с тех пор, как мы в России. Сам его высочество не курит, но очень хорошо может выносить табачный дым. В этот день объявляли по городу с барабанным боем, чтобы обыватели, под строгим наказанием, содержали в чистоте улицы и рыли канавы для стока воды, потому что началась оттепель. Здесь все объявляется полициею посредством барабанного боя.

6-го его высочество обедал в своей комнате, а вечером поехал на ассамблею к Строганову, который, против правил, встретил нас внизу у крыльца своего дома, почему герцог и сказал ему в шутку, что донесет на него. Войдя в комнату, где должны были танцевать, мы нашли там очень мало дам и ни одного кавалера, несмотря на [361] то что было уже довольно поздно; да и потом их собралось едва ли столько, сколько нужно, чтобы порядочно потанцевать. Дам было только шесть, именно княгиня Валашская с ее старшею сестрою, г-жа Лопухина, дочь князя-кесаря (невеста молодого графа Головкина), г-жа Румянцева и одна молодая Головина (весьма плохая танцовщица), родная дочь одного из господ кардиналов, ездивших верхом на волах во время последнего маскарада. Генерал Ягужинский, которому поручен от императора надзор за ассамблеями, сердился, что общество так мало, и начал, вместо танцев, какую-то игру, сказав молодому Строганову, чтоб тот на другой день доставил ему список всех, кто у него был и кто не был. Здесь все было чрезвычайно мило и хорошо, потому что молодой Строганов очень богат и умеет жить. Он имеет даже своих музыкантов. Император незадолго до своего отъезда в Олонец возвел его со всем семейством в баронское достоинство и при том случае прибавил ему по полукопейке на каждый пуд соли, которую Строгановы взяли по всей России на откуп, но при том потерпели большой убыток. Он живет здесь в большом каменном дворце, стоящем на горе, и оттуда такой чудный вид, какого не имеет ни один дом в Москве. Его высочество обещал хозяину как-нибудь приехать к нему обедать и полюбоваться хорошенько этим прекрасным видом. В комнате, где танцевали, был устроен буфет, наполненный прекрасным хрусталем и дорогою серебряною посудою, и стоял большой стол, уставленный, по здешнему обычаю, холодными кушаньями. Но в другой комнате находился еще стол, убранный истинно по-царски и с таким вкусом, какого я здесь и не воображал; все жило и улыбалось на нем своею красотою, необыкновенным порядком и великолепием. Посредине его стоял огромный серебряный и превосходной работы поднос (plat de manage) с разного рода сластями. Холодные кушанья, приготовленные, как говорили, живущим в доме немецким поваром, были очень аппетитны, в особенности жаркие, не имевшие той деревянности, которою они отличаются здесь везде, где их только подают. Одним словом, я не мог наглядеться на все это. Весь стол был уставлен фарфоровыми тарелками, лучше которых мне никогда и нигде не случалось видеть. Я совсем было забыл сказать, что видел здесь жену молодого Татищева, маленькую, очень приятную женщину, родственницу Строганова, у которого она и живет с мужем. Под конец она также танцевала и была, следовательно, седьмою дамою Во время танцев у окон по обеим сторонам залы стояло множество девушек, в числе которых были прехорошенькие. На расспросы мои, откуда они, мне отвечали, что барон Строганов имеет их в доме около ста и что они занимаются у него вышиванием, отделкою таких звезд, какие носят на груди андреевские кавалеры, и другими [362] подобными работами, которые потом продаются и приносят ему, говорят, большой доход. Получают у него эти девушки мало, но он держит хороших мастериц для их обучения. Около 10 часов гости стали разъезжаться. Его высочество по приезде домой зашел опять в комнату графа Бонде, где с ним, с Альфельдом, Негелейном и со мною пил чай и провел несколько часов в разговорах.

7-го, поутру, был у его высочества один князь Гагарин, родственник повешенного недавно в Петербурге сибирского губернатора. Его высочество познакомился с ним еще в Вене. Он лет тридцати с небольшим, уже женат и человек очень приветливый и приятный. Если не ошибаюсь, он служит, но со времени несчастья, постигшего его род, не является в общество и даже почти никуда на выходит. Здесь еще много членов этой фамилии, но все они живут в таком уединении, что не знаешь, существует ли кто-нибудь из них на свете. Несмотря на то что герцог очень просил этого старого знакомого остаться у него обедать, он всячески извинялся, говоря, что у него у самого будут гости и что воспользуется этою честью в другой раз; но я уверен, что он более не покажется. Когда он уехал, его высочество, отслушав молитву, ушел в свою комнату и кушал там один, потому что в этот раз посторонних никого не случилось. После обеда у нас был артиллерийский полковник Витвер, приехавший день перед тем курьером из Олонца. Он приезжал уже ко двору утром, но очень рано, когда его высочество еще не выходил. Герцог вообще очень поздно ложится спать, поэтому естественно, что по утрам он долго не встает; впрочем, если бывает нужно, может встать и довольно рано. Этот полковник Витвер привез его высочеству поклон от их величеств императора и императрицы. На вопросы герцога о здоровье государя и государыни, о том, хорошо ли идет их лечение и когда они обрадуют нас своим возвращением, он отвечал, что они здоровы, что лечение идет прекрасно, почему их величества скоро оставят Олонец и непременно будут здесь в начале следующей недели. По случаю этого прятного известия с полковником было распито несколько больших бокалов, и так как при том находились только полковник Лорх и майор Эдер, из которых первый не пьет больших стаканов или пьет, когда в них наливается мало, то майор должен был заступить место маршала, от чего таки порядочно опьянел. Полковник привез также известие, что знаменитый виташий, тот самый, который на последнем маскараде ездил на медведях и сам был зашит в медвежью шкуру, в Олонце упал с лестницы, переломил себе три ребра и через девять или десять дней умер. Это несчастье очень, говорят, огорчило императора, который весьма дорожил покойным, будучи хорошо уверен в его преданности. Он был собственно обер-кнутмейстером (старшим палачом), лично распоряжавшимся при [363] допросах и пытках государственных преступников, и в то же время чем-то вроде придворного полушута или, лучше сказать, придворного забавника (Lustigmacher); имел также, как я уже говорил в Петербурге, особую должность при замерзании и вскрытии реки. Уверяют, что он оставил большие деньги; но некоторые говорят, что это неправда. Женат он не был, но держал любовницу, с которой жил много лет и от которой имел одного сына. Вечером его высочество поехал к тайному советнику Бассевичу, у которого был назначен последний из наших купеческих балов, бывших в продолжение поста. Хотя места у его превосходительства было мало, а гостей много, однако ж мы этот вечер провели очень весело, тем более что он пригласил многих еще ни разу не являвшихся на наших балах; зато, впрочем, недоставало некоторых прежних знакомых. Герцог слышал от многих (в том числе и от меня) похвалы племяннице моей хозяйки и потому не раз говорил тайному советнику Бассевичу, чтоб он пригласил ее на свой бал и таким образом доставил ему случай ее видеть; приказывал и мне уговорить мать отпустить туда дочь (на что та, по причине своего глубокого траура, до того никак не соглашалась). Но все это ничего не помогало, и когда тайный советник послал к ней приглашение, добрая женщина была в большом недоумении и обратилась к моему посредству. Она уверяла, что если отпустит девушку на бал, ей не будет проходу от здешних купцов, которые само злословие, тем более, что она воспитывает ее как родную дочь и после смерти мужа (умершего всего за несколько недель) не успела еще побывать с нею и в церкви. Я обещал извинить ее перед тайным советником Бассевичем, и дело уладилось. Кузины же ее, девицы Ланген, которых его высочество также прежде еще не видал, были на бале. У тайного советника все шло как нельзя лучше. В одной комнате ужинали, в другой сидели купцы и курили табак, а в третьей, где танцевали, находился его высочество с дамами. Пока герцог был за столом со всеми замужними женщинами и с почетнейшими из мужчин, молодежь весело прыгала, а потом, когда они отужинали, кушанье снова подали, положили чистые салфетки, и к столу отправились девицы с прочими мужчинами, еще не ужинавшими, а те в свою очередь принялись танцевать, потому что отдохнули, наелись и напились. Тайный советник Бассевич велел мне помогать ему принимать гостей, почему я всячески старался исполнить его желание, встречал всех дам и провожал их к нему наверх. Сам он во весь ужин прислуживал за столом и провозглашал разные веселые тосты. После ужина мы опять принялись танцевать и начали приятным танцем с целованьем. Его высочество, будучи в этот вечер необыкновенно весел и предположив себе много танцевать и долго оставаться, выдержал почти до 4 часов утра. Во все это [364] время он уж конечно мало отдыхал, потому что хорошенькие девушки и женщины не допускали его засиживаться. Но вскоре после отъезда герцога и все прочие стали разъезжаться, чтобы дать наконец покой царю бала, который немало хлопотал для своих гостей и очень утомился. В продолжение танцев прачка тайного советника и горничная его царицы разносили сласти, чай, кофе, оржад и лимонад. Двух последних напитков еще не подавали ни на одном из наших балов, и хотя они назначались собственно только для дам, однако ж и мы пили их таки порядочно. Я чуть не забыл сказать, кто был царицею бала: тайный советник Бассевич выбрал своею царицею опять голландскую резидентшу и в день бала послал ей с своею прачкою натуральных цветов, несколько аршин дорогих лент, перчатки, прекрасную пару чулок и башмаки, забыл только веер, о чем немало беспокоился; но я рассказал ему, что прачка не только уверяла, что резидентша была очень довольна, но и прибавила еще, что вся госпожа резидентша стоит меньше посланного ей подарка. Он от души смеялся этой выходке и сказал, что тут много правды.

8-го его высочество кушал в своей комнате, а с нами обедали камеррат Фик и некоторые пленные шведские офицеры, в том числе один капитан по фамилии Гунтерфельд (очень хороший приятель графа Бонде). После обеда герцогу представлялся пленный шведский майор Эренштиерн (Oehrenstiern), если не ошибаюсь, близкий родственник и друг нашего полковника Бонде, и при прощанье получил от его высочества на память прекрасную позолоченную шпагу, потому что скоро отправлялся в Швецию. Он уже довольно долго находился в Москве, но по причине болезни, от которой лежал в постели, до сих пор не мог представиться его высочеству. Вечером было большое общество у старого Головина (кардинала, который за несколько дней перед тем был с своею дочерью на ассамблее у Строганова). Но так как погода была очень дурна, то его высочество не взял на себя труда ехать туда и послал к нему извиниться; сам же пошел вниз к графу Бонде, где я, по обыкновению, наливал ему чай с молоком, который он пьет каждый вечер, иногда даже в час или в два ночи. Вообще его высочество, как бы поздно ни возвращался домой, всегда прежде чем отправиться спать пьет чай, как и утром, когда встает; напротив, кофе он совершенно оставил. Напившись чаю, его высочество поговорил с нами до 11 часов и отправился наверх в свою комнату, но не сейчас лег в постель, а еще раз пил чай и ходил один взад и вперед по комнате до 2 часов ночи. Нельзя себе представить, до какой степени герцог любит быть на ногах: иногда он ходит по комнате пять или шесть часов сряду и при этом всегда держит в руке носовой платок, который никогда не употребляет. [365]

9-го у его высочества обедал один старый пленный швед, Шонберг, служивший у покойного короля (Карла XII) гоф-квартирмейстером. Когда этот старик, одетый весьма плохо и очень слабый, перед молитвою в первый раз увидел его высочество и хотел заговорить с ним, слезы потекли у него по щекам (от жалости видеть герцога здесь, а не в Швеции), и он долго не мог сказать ни одного слова. За обедом он все смотрел на его высочество и уверял, что глядя на него вспоминает покойного короля (сходство это и другие уже не раз замечали); говорил также полковнику Лорху, что сердце надрывается у него, когда он только подумает, что земляки его покинули здесь шведскую кровь (разумея под этим нашего герцога). Бедняк при прощанье, подобно сотням других пользовавшихся помощью его высочества, получил на дорогу достаточную сумму денег. Желая в этот день осмотреть здешнюю святыню и сокровища, принадлежащие духовенству, герцог обедал ранее обыкновенного и когда (около часу пополудни) камергер Нарышкин прислал сказать, что время ехать, отправился в сопровождении 10 или 12 больших саней, вместивших и многих посторонних, присоединившихся к нашей свите, не считая уже извозчиков (стоящих здесь по всем улицам), взятых нашею прислугою, которой недостало места в больших санях. Мы поехали в Кремль, к бывшему патриаршему дому, старому каменному строению с толстыми стенами и небольшими окнами, находящемуся возле так называемого собора или главной церкви (Успенского собора. — Зала (ныне так называемая мироварная), о которой говорит далее Берхгольц, находится прямо против церкви 12 Апостолов и принадлежит теперь к числу комнат, занимаемых Синодальною конторою.). Там, внизу у входа, мы нашли камергера Нарышкина, а наверху, в большой зале, были весьма приветливо встречены архиепископом Новгородским и другими лицами из знатного духовенства. Многие из них хорошо говорили по-латыни и приветствовали его высочество на этом языке, почему и он отвечал им по-латыни. Большая продолговатая зала, где нас встретили и куда снизу ведет каменное крыльцо, была та самая комната, в которой прежде патриархи давали публичные аудиенции. В ней находился еще и трон, но его, как говорили, скоро снимут и заменят другим — императорским. Он стоит в одном из углов этой комнаты, сделан в виде кресла из позолоченного дерева и обит зеленым бархатом. К нему ведут три ступени; но он без балдахина, и так как стоит почти в стене, то имеет сверху как бы арку из деревянных резных позолоченных украшений, подобных тем, которые сделаны около него на стене, и изображающих что-то вроде зелени и листьев. В середине залы висела красивая серебряная люстра, в нижнюю оконечность которой были вделаны прекрасные большие часы. В этой зале собираются теперь заседания Синода, заведывающего [366] всеми духовными делами, и первым президентом в нем сам император, а вторым митрополит Рязанский. Отсюда мы прошли по узкой и темной каменной лестнице в другие две комнаты, где на длинных узких столах были разложены все облачения и одежды прежних патриархов. Облачения эти необыкновенно великолепны и осыпаны невообразимым множеством жемчуга. Одно, самое лучшее, весило, по здешнему весу, 200 фунтов; оно было сделано из тяжелой золотой парчи, плотно обшитой золотом, серебром и жемчугом, а внизу украшенной серебряными позолоченными блестками. Но множество патриарших крестов, митр, жезлов и других драгоценностей было не так замечательно, как находящаяся в особой комнате патриаршая библиотека, где хранится одна старинная книга, в осьмушку, на греческом языке, которой, говорят, 1172 года. Его высочество и все присутствовавшие, в особенности же генерал Трубецкой (отец княгини Валашской), рассматривали ее с большим любопытством. Кроме того, там есть еще несколько редких старинных книг in folio, которым шесть, семь, восемь и даже девятьсот лет, также разных Евангелий необыкновенной величины (в переплетах из массивного золота, украшенных драгоценными камнями), которые носят при торжественных процессиях. Нас водили еще в комнату, где стояло большое количество драгоценных церковных сосудов, и потом в другую, маленькую, где прежние патриархи давали частные аудиенции. Стены в последней, по старому обычаю, кругом расписаны, а окна, как в большей части старинных домов и дворцов, все из больших мариинских стекол (слюды). Когда мы осмотрели и здесь все достопримечательное, его высочество поручил камергеру Нарышкину передать по-русски архиепископу Новгородскому (который один из всех бывших с нами духовных лиц не говорил и не понимал по-латыни), не дозволит ли он теперь нам посмотреть также церкви (которых герцог еще не видал) и находящиеся в них древности и сокровища? Архиепископ просил сказать, что желание это тотчас будет исполнено, но что он хотел бы, чтобы его высочество удостоил сперва выпить у него стакан вина. После чего, по его приказанию, были внесены разные превосходные и дорогие вина, из которых каждый мог выбирать себе по вкусу. В числе их были очень хорошие шампанские, бургундские и рейнвейн, каких нет почти ни у кого из здешних вельмож, за исключением Меншикова и Шафирова. Когда пришли объявить, что в церквах все готово, его высочество отправился с духовными особами и со всеми прочими в главную церковь, или Успенский собор, находящийся тотчас перед патриаршим домом. Я уж описал его вкратце в день Св. Крещения, и потому расскажу здесь только в немногих словах, что мы видели позади, в ризнице (Sacristey). Нам показали там сперва большую Библию, подаренную той церкви покойною [367] матерью императора, в золотом переплете превосходной работы, великолепно украшенном большими драгоценными камнями. Внутри она писана на пергаменте золотыми буквами, с прекрасными бордюрами вокруг текста, и к ней приложены многие изображения святых. Говорят, она стоила 30 000 рублей. Были тут еще и другие книги, которые носят при больших процессиях, также в переплетах отличной работы, но далеко не таких богатых, как на упомянутой Библии. Одну из них ценили в 16 000 рублей. Кроме того, в этой ризнице хранятся разные серебряные и позолоченные распятия, прекрасно сделанные, чаша из камня, похожего на агат, но который они называли иначе, на золотой или серебряной ножке (чаша эта привезена одним из их святых из Рима и считается большою редкостью), гвоздь, почитаемый если не за величайшую, то по крайней мере за великую святыню, потому что он, по словам русских, один из тех, которыми был пригвозден к кресту Господь наш Иисус Христос. Его сохраняют в отлично сделанном серебряном и сильно вызолоченном ковчеге, который иногда, в торжественных шествиях, носят на большом древке. Так как архиепископ вынул этот гвоздь из ковчега и показывал его герцогу и другим, даже давал в руки тем, которые еще хорошо не осмотрели его, то граф Кинский, увидев его в руках одного из наших людей, выразил удивление и сказал, что в его отечестве, кроме уставленного от Бога духовенства, никому из грешных людей не дозволяют брать в руки и осязать такие драгоценности, как эта святыня. Камергер Нарышкин, тут же стоявший, услышав слова графа, отвечал, что и в России никто, кроме духовенства, не смеет прикасаться к священным вещам и что он очень удивляется, что теперь нам дают их в руки. Я был один из тех, которые, в его присутствии, брали гвоздь, и потому возразил, что архиепископ сам, без всякой просьбы, давал его и что князь Трубецкой (зять камергера, женатый на его сестре) точно так же брал и рассматривал его, как и мы, при духовных, которые не сказали на то ни слова, — напротив, объясняли ему и всем нам, как глубоко, по их мнению, гвоздь входил в руку или ногу Спасителя (он с конца на несколько дюймов покрыт как бы ржавчиною, которая, как они полагают, произошла от крови Христовой). Камергер не сказал на это ничего, повернулся и отошел прочь. Показывали нам еще закрытый ящик и говорили, что в нем хранится кусок сорочки Иисуса Христа, но не могли открыть его для нас, потому что он был запечатан по приказанию его императорского величества. Осмотрев все это и многое другое, чего теперь не припомню, мы пошли опять в самую церковь, где его высочество все рассматривал и в особенности любовался уже описанною мною иконою Богородицы. Показывая ее, архиепископ сказал, что она писана рукою евангелиста Луки и потому украшена таким [368] великолепным окладом. Из этой церкви нас провели через большую площадь, находящуюся между нею и императорским дворцом, в церковь Архангела Гавриила, в которой погребены все цари и о которой я также говорил в день Св. Крещения. Его высочеству рассказывали подробно, где кто похоронен, и между прочим указали место, где покоится прах истинного Димитрия, убитого в Угличе; он причтен к лику святых и тело его, говорят, до сих пор остается нетленным. Отсюда мы пошли в третью церковь (находящуюся также недалеко от первой), где, как нам сказали, есть между прочим портрет Иоанна Васильевича, который его высочеству хотелось видеть. Но когда мы пришли туда, вожатые наши сами затруднялись отыскать его и показали нам наконец какое-то изображение, сделанное на стене, в котором уж почти нельзя было различить ни лица, ни одежды. Это они называли портретом царя Иоанна Васильевича (Это портрет не царя Иоанна Васильевича, а царя Феодора Иоанновича. Он сохранился и доныне. См. “Древности Рос. Государства”, Москва, 1849.). Церковь эта также очень хорошо расписана по-старинному; но она гораздо меньше обеих первых, уже осмотренных нами, и называется, если не ошибаюсь, Благовещенскою. В ней нам показывали еще разные мощи — маленькие кости святых на четырех золотых досках, с вырезанными над каждой надписями имен святых, которым принадлежали; потом — небольшой деревянный крест, обделанный в золото и осыпанный драгоценными камнями, который, говорят, вырезан из дерева креста Господня и прислан в подарок одному из русских великих князей патриархом Иерусалимским. Но дерево это темно-коричневого цвета и похоже на полированное черное. Все названные сокровища трех церквей и патриаршего дома, до которых прежде не допускали ни одного иноверца и никому из светских не дозволяли дотрагиваться и которые даже само духовенство осмеливалось брать не иначе как обернув руки шелковою матернею, мы, как сказано выше, не только рассматривали сколько угодно, но и брали в руки. Кроме этих соборов, в Москве еще множество церквей и монастырей, так что куда ни посмотришь, везде видишь их. Все они каменные, прочной постройки, с колокольнями, на которых много колоколов, и большею частью имеют по пяти глав с высокими крестами из позолоченной жести, меди, железа или дерева на каждой, что дает храмам прекрасный вид. Герцог самым дружеским образом простился с архиепископом и прочими духовными лицами, водившими нас, благодарил за труд, который они взяли на себя ради его, и просил их сделать ему когда-нибудь честь своим посещением. Он отправился прямо домой и провел вечер у графа Бонде. [369]

10-го у нас обедали вице-президент фон Шмиден и камеррат Фик; но его высочество не выходил к столу, потому что в этот день (в который исполнился год со времени вступления его на русскую землю) держал чрезвычайный пост. Он провел весь день очень благочестиво и постился до 5 часов вечера.

11-го. После проповеди его высочество удалился опять в свою комнату, потому что был его обыкновенный постный день, и вышел только тогда, когда собрался идти вниз к графу Бонде, где с ним и с Негелейном провел время в разговорах почти до 3 часов утра. Графу Бонде однако ж это было вовсе не приятно; он не любит сидеть долго по вечерам, привыкнув во время своего плена рано ложиться спать. Не имея никакого дела после обеда и узнав на квартире тайного советника Бассевича, что он обедает у хозяйки барона Левольда, г-жи Ланген, знавшей и меня довольно хорошо, я отправился также туда, был очень хорошо принят и нашел там весьма приятное общество. Так как все мы были в отличном расположении духа, то распили по лишнему стакану вина; однако ж пока оставались между своими, было еще сносно. Но когда явился полковник Сикье, уже много выпивший, дело приняло другой оборот, своими забавными выходками он принуждал нас выпивать стакан за стаканом, так что все опьянели, и я, конечно, никогда с тех пор, как находился в Москве, не был еще так сильно пьян, как в этот раз. Я не помнил, как добрался домой, и на другой день, когда проснулся, едва не умер от жажды, если б мой лакей не сжалился надо мною и не поспешил дать мне выпить несколько стаканов холодной воды.

12-го. Проснувшись и узнав от моего человека, что вчера один из людей тайного советника Бассевича притащил меня домой необыкновенно пьяного, я тотчас послал за ним, чтоб осведомиться, один ли я был так пьян или нашлись в этом случае и другие, и с большим удовольствием услышал, что все были очень пьяны; что барона Ренна (который слывет за довольно сильного питуха) после меня точно так же надобно было тащить домой. Это меня так обрадовало, что головная моя боль почти прошла. Хотя я и был уверен, что не сделал ничего непристойного, потому что во хмелю бываю чрезвычайно нежен и любезен со всеми, однако ж все-таки порасспросил лакея. Но он аттестовал меня хорошо и сказал только, что я как там, в доме, с дамами, так и с ним, когда он меня вел домой, все время говорил не иначе, как по-русски, и что он хоть сам и не знает по-русски и следовательно не мог понимать, что я говорил, полагает однако ж, что я, должно быть, уж очень хорошо знаю этот язык и только не имею достаточно смелости говорить на нем в трезвом виде. Я, разумеется, не старался разуверить его и дал ему хорошую на водку за его труд. В то же утро я зашел к [370] моей хозяйке и просил ее извинить меня, если, может быть, в ее обществе вел себя нехорошо; но и она уверяла, что я только долго говорил с нею и с ее дочерью по-русски и притом очень свободно. Меня это радовало, тем более что я сам не подозревал в себе таких талантов и что никогда особенно не старался учиться русскому языку. Отправляясь потом к тайному советнику Бассевичу, я встретил асессора Сурланда, который сказал мне, что он еще не выходил, и убедил меня пойти с ним на минуту к барону Левольду, потому что вчера, кажется, кушанье было г-жи Ланген, а вино его. Когда мы пришли туда, барон еще лежал в постели; но он скоро встал и повел нас к своей хозяйке, которую мы поблагодарили за вчерашнее, и потом сели пить чай с ее дочерьми. Они повторили мне о моей русской болтовне то же самое, что я уже слышал от своей хозяйки, чему, конечно, я не мог много верить. Его высочество кушал вне своей комнаты, и так как посторонних никого не было, то мы почти все сидели за столом. После обеда он ездил кататься с графом Бонде и со мною и, по нашему убеждению, всходил на высокую башню (Ивановскую колокольню, в Кремле.), где висит большой колокол, любовался оттуда прекрасным видом и говорил, что колокол, по причине величины его, стоит посмотреть. Отправляясь назад в нашу Слободу, мы по дороге заехали к генеральше Балк, где в обществе ее дочери, сына (камер-юнкера) и некоторых кавалеров провели несколько часов в разговорах; потом приехали домой и пошли к графу Бонде, у которого остались до 12 часов.

13-го, поутру, его высочество случайно узнал, что в ночь приехал император, о чем должен был бы уведомить камергер Нарышкин, небрежность которого поэтому немало рассердила его. Герцог не замедлил отправиться к его величеству, чтобы поздравить его с приездом. Когда он приехал туда с тайными советниками Бассевичем и Геспеном и некоторыми другими, Нарышкин очень смутился, однако ж провел их в приемную государя и доложил об них. Император тотчас вышел, принял его высочество весьма милостиво и много разговаривал с ним о своем лечении и о чудесном действии олонецкого источника на всякого рода больных. Его высочество нашел его очень бодрым и здоровым, но в таком костюме, какого нельзя было ожидать у особы его сана: государь только что встал, еще не одевался и поэтому был в плохом старом халате из простой китайской нанки. Это первое свидание их продолжалось недолго. Его высочество, поговорив с государем и осведомясь о здоровье и времени возвращения императрицы, откланялся и поехал домой, где обедал с приехавшим к нему бароном Лефортом. Хотя герцог положил себе на этой неделе не ездить более на балы, так как пост [371] приближался уже к концу и он намеревался на будущей неделе, с Божиею помощью, приобщиться Св. Тайн, однако ж счел необходимым вечером отправиться на ассамблею, если там будет его величество император. Послав узнать о том и получив известие, что государь около вечера посетит ее, он поэтому часов в 8 также поехал туда и нашел уже там его величество, который тотчас посадил его возле себя и с той минуты только с ним и говорил; вообще он был необыкновенно ласков и казался в отличном расположении духа. По отъезде его и герцог скоро отправился домой. Ассамблея была у обер-герольдмейстера Колычева.

14-го, утром, получено было известие, что ночью и ее величество императрица благополучно прибыла в Москву. Граф Бонде немедленно был послан приветствовать ее от имени герцога и узнать, когда его королевскому высочеству можно будет иметь счастье лично представиться ей. Возвратясь, он привез в ответ, что государыня хотя и здорова, но после своего поспешного путешествия чувствует еще усталость и потому даст знать его высочеству, когда будет в состоянии говорить с ним. Так как оттепель до того усилилась, что в городе уже невозможно было ездить на санях (почему и их величества спешили, чтобы доехать сюда еще по зимнему пути), то граф Бонде отправился к императрице в кабриолете, но едва не нажил себе с ним большой беды. Лошадь понесла и наконец опрокинула его. К счастью, кабриолет был русской работы, следовательно весьма непрочный (русские никогда не ставят хорошего железа к коляскам и кабриолетам, назначаемым ими для продажи; иногда даже, чтобы сберечь немного железа, подкрашивают кожаные ремни под цвет этого металла, обманывая таким образом добрых людей), и потому тотчас сломался, что остановило лошадь и избавило графа от дальнейшего несчастья. Вечером его высочество с Негелейном и со мною просидел почти до 2 часов ночи у графа Бонде.

15-го, утром, объявляли с барабанным боем, чтобы обыватели города, под опасением строгого наказания, делали канавы, чистили улицы и свозили грязь, — мера крайне необходимая, потому что на улицах до того становилось грязно, что пешком по ним вовсе нельзя было ходить. В то же утро пришел к нам в караул опять поручик князь Долгоруков, который, вместе с камерратом Фиком, полковником Бойе и некоторыми пленными шведскими офицерами, обедал у его высочества и за столом, не обращая внимания на пост, преспокойно ел мясо. Вечером была ассамблея у князя Меншикова, куда в 7 часов отправился и его высочество, зная, что император тоже там будет. Но его величество был в таком дурном расположении духа, в каком еще никогда никому из нас не случалось его видеть. Он постоянно ходил взад и вперед по комнате и так [372] сильно тряс головою и подергивал плечами, что нагонял на каждого страх и трепет. Поэтому все были очень довольны, когда он в 10 часов спросил, который час, и, ни с кем не простясь, уехал. Граф Сапега и некоторые другие несколько раз подходили к герцогу с просьбами идти к дамам и танцевать, но никак не могли склонить его на это. Его высочество решился не танцевать более по причине позднего поста и потому тотчас после императора также уехал, даже не повидавшись с дамами. Так как на ассамблее было очень мало танцоров, то и наших кавалеров не раз упрашивали пройти к дамам и принять участие в танцах; но они всячески извинялись, говоря, что должны оставаться при его высочестве; да и благодарили за честь, которую им оказывали только по недостатку в кавалерах (иначе об них бы думали очень мало или вовсе не думали). И хорошо делали, потому что в других случаях, когда молодые родственники и гвардейские унтер-офицеры бывают налицо, о посторонних здесь не заботятся. При императоре и императрице эти господа не смеют слишком часто бегать по ассамблеям, а дамы — предпочитать их иностранцам; поэтому им иногда недостает танцоров; но тогда опять иностранцам не хочется танцевать.

16-го при дворе не было никого из посторонних, и мы обедали с его высочеством, который после того ездил к Мардефельду, где были почти все иностранные министры. Подполковник Сикье, уже прежде где-то побывавший и чрезвычайно пьяный, делал там преуморительные штуки и шалости, какие только можно себе представить, чем особенно развеселил генерал-лейтенанта Ягужинского, бывшего также в числе гостей; да и самый серьезный человек, глядя на него, не мог бы удержаться от смеха. Он между прочим импровизировал на всех присутствовавших стихи, возбуждавшие общий хохот, не говоря уже о разных историйках, которые вытаскивал на свет Божий. Его высочество кушал там чай, слушал несколько времени этого забавника, подымавшего всех и каждого на смех (но всегда довольно тонко), и потом поехал немного покататься. Но ездить на санях было очень дурно, потому что весь снег уже почти сошел. Возвратясь домой, мы зашли к графу Бонде и провели там вместе несколько часов, пока не настало время идти спать.

17-го. Его королевское высочество в ночь очень страдал головною болью, почему мы молитву слушали в комнате полковника Лорха, а обедали у капитана Шульцена, чтобы не разбудить его высочество, который только к утру немного успокоился. В этот день я видел у тайного советника Бассевича вице-президента фон Шмидена, который рассказывал, что поутру все иностранцы, состоящие здесь в гражданской службе, должны были явиться на смотр к императору, именно в его дом в Преображенском, но что все обошлось милостивее, чем многие ожидали, и хотя перед тем сильно [373] поговаривали о разжалованиях между чиновниками-иностранцами, однако ж из этого ничего не вышло. Собралось их там человек 18 или 20. Когда генерал-прокурор Ягужинский вызвал их поименно одного за другим, а они реверансом заявили о своем присутствии, император спросил: “sind se dat all?” (что, это все?) и, получив утвердительный ответ, сказал: “nu so gaht in Gottes Namen na Hus” (ну так ступайте с Богом домой); после чего удалился, и те разошлись не умнее, чем пришли. Но с русскими чиновниками бывает иначе. Когда их собирают на смотр, назначаются особые ревизоры и все явившиеся по вызову должны открыто и громко отвечать на некоторые вопросы; перед тем их увещевают говорить сущую правду и внушают им, что они в таком только случае могут, если в чем-нибудь виновны, надеяться на помилование; в противном же, если будут уличены во лжи, подвергнутся еще строжайшему наказанию. Главные из этих вопросов, на которые каждый должен тотчас громко отвечать, следующие: 1) Кто ты такой? 2) Кто определил тебя к должности, которую исправляешь? 3) Не обкрадывал ли казну и государя? 4) Не был ли публично наказан кнутом или иным образом? — и некоторые другие подобные. Иностранцев избавили от них и, следовательно, в этом случае предпочли русским.

18-го, утром, камергер Нарышкин, по приказанию императрицы, прислал сказать его высочеству, что если ему угодно приехать в Преображенское к тому времени, когда государыня возвратится из церкви, и посетить ее величество, то ей будет очень приятно его видеть. Поэтому герцог приготовился и, несмотря на дурную санную дорогу, около 11 часов отправился в Преображенское, где и дожидался императрицы. По приезде своем от обедни она приняла его весьма милостиво, и он, в обществе князя Меншикова, пробыл у нее с час. Когда мы возвращались домой, пошел сильный град. Его высочество приказал погонять лошадей, насколько позволяла только отвратительная дорога, отчего нас (за неимением на наших лошадях попон) так забрызгало грязью, что мы почти не походили на людей. Сам его высочество, впрочем, был защищен попоною и потому не столько потерпел, как тайный советник Бассевич и я. Тотчас по приезде нашем назад началась проповедь, которой в этот день пришлось быть позднее. Потом мы сели за стол; но герцог не кушал с нами, потому что постился. В 5 часов после обеда его высочество поехал к князю Меншикову, где по случаю дня рождения княгини хотел быть и император. Мы действительно нашли там его величество и большое общество мужчин; но из дам никого не было, кроме самой княгини, ее сестры, обеих маленьких дочерей князя и двух-трех жен его адъютантов. Его величество император, когда мы приехали, сидел с одним старым русским за шахматами, в которые, говорят, играет [374] превосходно, как и большая часть русских вельмож. Поиграв несколько, он встал, начал ходить взад и вперед по комнате и по временам выпивал стакан вина. В числе гостей был также и князь Валашский, который в этот день получил от государя в подарок дом в Москве и объявил теперь о том генералу Ягужинскому, как прокурору, прося его в то же время о каком-то письменном распоряжении или приказе по этому делу. Генерал при мне отвечал ему, что очень обрадован такою царскою милостью, оказанною князю, и от души поздравляет его с нею, но что относительно письменного приказа нужно сперва подать прошение императору, потому что он, Ягужинский, один раз навсегда и во всех делах должен, по соглашению с государем, ожидать письменного его повеления и ни в каком случае не руководствоваться впредь одними словесными приказаниями. Князю Валашскому ответ этот, казалось, не совсем понравился: он надеялся на другой же день вступить во владение домом, подаренным ему так публично, а вместо того встретились еще некоторые, вовсе неожиданные затруднения. Часов в 6 или в 7 его величество император поехал от князя Меншикова к князю-кесарю Ромодановскому, у которого в тот вечер должна была быть последняя зимняя ассамблея. Вслед за его величеством отправились туда же как князь Меншиков и его высочество, так и все прочие вельможи. По приезде к князю-кесарю мы вошли в комнату, где находился государь, разговаривавший с каким-то весьма невзрачным маленьким человеком. На вопрос мой о нем мне отвечали, что это переводчик, состоящий при недавно прибывшем сюда турецком посланнике. В канцелярии его величества есть, говорят, люди, знающие все возможные языки. Поговорив несколько времени с этим переводчиком, император прошел с великим канцлером, вице-канцлером и тайным советником Толстым в особую комнату, где у них была конференция, продолжавшаяся с час. В это время его высочество прохаживался взад и вперед по комнате и разговаривал иногда с кем-нибудь из гостей, но в залу, где находились дамы и где танцевали, не входил. По окончании конференции император остался еще на ассамблее; но герцог часов в девять потихоньку удалился и отправился прямо домой. Дома он зашел к графу Бонде, однако ж пробыл у него только до 10 часов, потому что был что-то невесел. Говорили, что в этот день в Преображенской Слободе была духовная процессия, но какая собственно — я не мог узнать. Что в прежние времена в Вербное воскресенье цари сами водили под уздцы лошадь, на которой ехал в процессии патриарх, это известно из “Путешествия” Олеария и других книг; да и хозяйка моя рассказывала мне, что при последнем патриархе она собственными глазами видела такую процессию, в которой нынешний [375] император и брат его Иван Алексеевич, царствовавший с ним в одно время, вели лошадь патриарха, именно один с правой, другой с левой стороны.

19-го его высочество кушал в своей комнате, но перед тем присутствовал при молитве и сказал придворному проповеднику, что намерен в будущую пятницу приобщиться Св. Тайн. Тайный же советник Бассевич уже за несколько дней условился с придворным проповедником, что будет причащаться со всеми придворными кавалерами в следующий четверг.

20-го герцог опять кушал в своей комнате, а с нами обедало несколько шведских офицеров. Вечером его высочество ходил к графу Бонде, у которого пил чай и провел несколько часов в разговорах, но часов в девять ушел уже к себе.

21-го его высочество по-вчерашнему кушал в своей комнате, а с нами опять обедали некоторые шведы. В этот день зима, которая совсем было уж прошла, началась снова сильным снегом и морозом; но надолго ли — покажет время.

22-го, в 9 часов утра, мы приобщались Св. Тайн при дворе, в комнате, где обыкновенно бывают проповеди и богослужение. Когда мы все собрались, придворный проповедник стал перед покрытым белою скатертью столом (на котором были Св. Дары и две зажженные восковые свечи) и, пропев несколько молитв, обратился к нам с поучительным словом. После того он прочел открытую исповедь, которую мы все повторяли за ним, стоя на коленях, объявил нам прощение грехов и приобщил нас Св. Тайн. Мы оставались на своих местах, и он подходил к каждому по порядку, сперва с хлебом, потом с вином. В заключение все пели псалмы и получили его благословение. Нас было всего только человек одиннадцать или двенадцать, потому что полковник Лорх реформатского, а майор Эдер католического исповедания. По окончании этого священного действия скоро началась проповедь, потому что его высочество был уже совсем одет и слушал из своей комнаты речь придворного проповедника и чтение исповеди. После проповеди мы обедали; но герцог кушал, как во всю неделю, один в своем кабинете. Вечером я ходил с майором Эдером и некоторыми из наших людей в католическую церковь (Эта церковь (во имя святых Петра и Павла), построенная в конце XVII столетия преимущественно старанием генерала Гордона, находится в Немецкой Слободе и доныне цела, но за ветхостью совершенно оставлена.), чтобы посмотреть на гробницу Спасителя, устроенную там по католическому обряду и обычаю. Церковь эту я нашел гораздо лучше, чем ожидал: она внутри хорошо отделана, расписана и украшена; снабжена также весьма недурным органом. При ней состоят теперь четыре капуцина, из которых старший человек чрезвычайно приятный. [376]

Прежде богослужение там совершали иезуиты, получавшие от римского императора ежегодно 800 рублей, но теперешние капуцины не получают ничего. Плащаница устроена была с одной стороны церкви, в углублении, суживавшемся перспективно. Спаситель изображался лежащим во гробе, и над ним стояла дарохранительница в звезде, осыпанной бриллиантами и обставленной зажженными лампадами и свечами, как и промежутки декораций, изображавших плачущих ангелов. Так как в церкви были императорский (австрийский) посланник граф Кинский, здешний генерал-лейтенант Вейсбах, граф Сапега и многие другие, молившиеся кто на коленях, кто стоя, то я не хотел мешать им и скоро отправился домой.

На другой день, в страстную пятницу, 23-го марта, его королевское высочество уже в 6 часов утра приобщился Св. Тайн. Он встал очень рано и, помолясь Богу, тотчас послал за придворным проповедником, который ожидал, что за ним пришлют гораздо позднее. Последний рассказывал мне потом, с каким благоговением и смирением его королевское высочество принимал Св. Дары, и уверял, что сам был бы весьма доволен, если б мог всегда так же благоговейно приступать к исполнению этой священной обязанности. Герцог не только смиренно стоял на коленях во все время поучения, но и пал ниц у стола, когда стоявший перед ним придворный проповедник начал читать ему исповедь, и остался в этом положении до самого принятия св. причастия. Окна во время священнодействия были закрыты, так что свет вовсе не проникал в них. На стуле, у которого его высочество стоял сперва на коленях, находилась, кроме двух восковых свечей, горевших на алтаре, еще свеча, а перед столом был разостлан ковер, на котором он потом лежал ниц. Герцог в этот день был весь в черном и приказал во время проповеди (которая началась часов в 10) запереть двери и никого не впускать к себе, чтобы не мешали его благоговению, тогда как обыкновенно, пока продолжается богослужение, в той же комнате сидят тайные советники, г. фон Альфельд или кто-нибудь из приезжающих посторонних. Так как его высочество, по случаю обыкновенного поста при нашем дворе, не хотел кушать до вечера, а тайный советник Бассевич приказал на кухне не готовить и не отпускать никому кушанья до 6 часов, послеобеденной же проповеди у нас при дворе никогда не бывает, то я убедил графа Бонде и полковника Лорха отправиться со мною в шведскую церковь, где до сих пор никто из нас еще не был и где, как меня уверяли, можно слышать очень хороших проповедников. Мы в самом деле выслушали прекрасную проповедь, сказанную одним пленным шведским полковым пастором, но в церкви нашли только человек 40 или 50 бедных пленных [377] офицеров, прибывших недавно из Сибири и одетых как нищие; даже сам пастор, человек весьма ученый и почтенный, был одет чрезвычайно бедно; его костюм состоял из старого, с заплатами, длинного холщового кафтана черного цвета, без мантии сверху. Вся церковь заключается в одной комнате, которую они нанимают и в которой стоят несколько старых скамеек и стол. По окончании богослужения мы поехали домой и в 6 часов вечера сели обедать.

24-го его высочество опять кушал в своей комнате, потому что положил себе всю эту неделю не обедать открыто. На сей раз он выбрал время, самое удобное для говения. На страстной не было ни балов, ни визитов, которые бы могли помешать ему. Русские в продолжение этой недели не выходят никуда, кроме церкви, и держат самый строгий пост, даже не едят рыбы, которая в первые шесть недель дозволяется. Этот пост у них самый большой, потому что продолжается семь недель, и те, которые строго соблюдают его, делаются под конец так слабы, что едва могут ходить. Но его величество император и весь императорский двор, равно как и многие вельможи, мало обращают на него внимания и преспокойно, как и мы, едят во все время мясо. После обеда к нам приезжали Нарышкин и граф Кинский. Последний пригласил герцога к себе на обед в следующий понедельник и около 6 часов отправился в католическую церковь на торжество Воскресения Христова. Так как его высочество никуда не хотел ехать, то я просил позволения также идти туда и посмотреть на это торжество (я был дежурным и иначе не мог бы отлучиться). Мне удалось прийти еще вовремя и заметить следующее. Сперва роздали зажженные восковые свечи, которые брали все католики; но так как генеральше Балк и ее дочери, г-же Лопухиной, бывшим там, также поднесли по восковой свече, то и они взяли и держали их перед собою зажженными, как католики. Вскоре потом взошли на алтарь четыре священника в своих облачениях, а за ними вышло несколько мальчиков, которые стали вокруг алтаря; из них один нес большой крест, а другие держали в руках зажженные свечи. Несколько времени они пели, молились и кадили, а на хорах играла музыка (которую, из усердия, составили музыканты графа Кинского и некоторые из наших служителей-католиков). После того священники и сопровождавшие их мальчики пошли к святому гробу (поставленному, как я уже говорил, на одной из сторон церкви), куда за ними последовали и все католики. Так как место там было чрезвычайно тесно и я боялся, что если пойду за другими, любопытство мое может не понравиться, то я удовольствовался слушанием музыки, которая была очень тиха и в маленькой церкви выходила как нельзя лучше. Вдруг старший священник громким голосом начал провозглашать по-латыни: Христос воскрес! — и вслед за тем шумно раздались [378] литавры и трубы, потому что на хорах были также литаврщики и трубачи князя Меншикова, приведенные графом Сапегой. Спустя несколько времени духовенство возвратилось опять к алтарю в следующем порядке: впереди шли мальчики, из которых один, как уже сказано, с большим крестом, а остальные с восковыми свечами, потом священники — один с маленьким крестом, другой с кадилом, третий, если не ошибаюсь, с Евангелием, четвертый с Дарами, стоявшими у гроба Господня, которые он держал обеими руками высоко над головою и перед которыми католики преклоняли колена; наконец позади следовали (но не в большом числе) все подходившие поклониться гробу, которые потом сели опять по своим местам. Затем продолжались еще несколько времени пение, музыка, чтение, каждение, молитвы, и Дары были заперты в алтарь. После обеда камергер Нарышкин уведомил его высочество, что если ему угодно завтра поздравить императора, то нужно уже в 6 часов утра быть в Кремле ко времени выхода из церкви, куда его величество отправляется в 4 часа, и что всего лучше и удобнее видеть его, когда отойдет обедня.

25-го мы все собрались очень рано утром и в 6 часов поехали в Кремль, чтобы поздравить императора с Светлым Праздником. По приезде туда мы были проведены камергером Нарышкиным наверх, в залу, где собирается Синод (о которой я уже упоминал). Там находился теперь очень большой трон, обитый красным бархатом и золотыми галунами, которого в первое наше посещение еще не было: его поставили только недавно для его величества императора как президента Синода. Среди залы был накрыт стол, уставленный вареными яйцами, маслом и творогом. Богослужение продолжалось очень долго, и мы прождали прихода императора до половины восьмого, прохаживаясь все время взад и вперед по комнате. Наконец узнав, что оно окончилось и что император идет, мы поспешили к нему навстречу. Государь, увидев герцога, тотчас схватил его за голову и поцеловал, а тот поцеловал ему руку и подал прекрасно расписанное яйцо, которому он так обрадовался, что опять взял его высочество за голову и поцеловал; яйцо же рассматривал с любопытством и потом отдал одному из своих денщиков, накрепко приказав ему сберечь его в целости. По причине сильной тесноты это стоило последнему немало труда и забот. Так как с императором пришли и все вельможи, то начались бесконечные целования и поздравления. Относительно яиц в Светлый Праздник здесь существует особенный обычай, о котором считаю не лишним сказать несколько слов. У русских исстари ведется обыкновение давать в праздник Пасхи всем и каждому, кого встретишь, особенно же друзьям и знакомым, вареные яйца, окрашенные в разные цвета и всячески разрисованные, и говорить при этом: Христос [379] воскрес! Тот, к кому обращаются с таким приветствием, с своей стороны берет яйцо, подает его и отвечает: Воистину воскрес! Поменявшись яйцами, встретившиеся целуются и могут таким образом одним яйцом отдарить сотню, даже тысячу людей, потому что за отданное тотчас получают другое. Но иногда может случиться, что за яйцо, стоящее полтину и даже рубль (а есть и такие, которые снаружи и внутри прекрасно расписываются и продаются по червонцу), получишь не стоящее и копейки; поэтому вместе с хорошим яйцом надобно всегда иметь с собою и простое, тем более что непременно следует отдаривать того, кто христосуется с вами. Этот обычай тем приятен, что во всю Светлую неделю можно целоваться со всеми женщинами, с которыми видишься. Сам император целуется с последним солдатом, если он при встрече с ним поднесет ему яйцо. Вообще его величество так преследуют поцелуями, что он почти ни на минуту не может избавиться от них. В первый день праздника он, говорят, удостаивает этой милости всех своих придворных служителей до последнего поваренка, и потому сегодня утром, как меня уверяли, в церкви так много целовался, что у него под конец, от беспрестанного нагибания заболели шея и спина и он принужден был удалиться; известно, что его величество очень высок ростом, почему только весьма немногие могли поцеловаться с ним так, чтоб он не нагибался. Неприятно еще то при этих поздравлениях, что они стоят много денег: является страшное нищенство, и не только слуги дома, где вы живете, но и слуги всех домов, где вы хоть сколько-нибудь знакомы, приходят к вам с приношением яиц. Надоедают также простые попы и другие церковные служители, которые на этой неделе ходят по всем своим прихожанам и, после упомянутого приветствия Христос воскрес, при маленьких зажженных свечах перед иконами, имеющимися в каждом доме, поют, молятся и благославляют, получая за то чарку водки и немного денег. Император, побыв несколько времени в зале и приняв еще раз благословение от знатных духовных лиц, которые также собрались там и которым он при этом случае целовал руки, простился и уехал, после чего и все прочие скоро разъехались. Его высочество, приехав домой, приказал отпрячь четыре лошади и отправился парой к нашему князю, конференции советнику Альфельду, куда и мы все должны были следовать, с поздравлением, точь-в-точь как в день нового года. Мы чинно взошли к нему наверх, и каждый из нас поднес ему по яйцу, полученному от его высочества; сам же герцог подал ему красное тухлое яйцо, которое тут же и раздавил у него в руке. Напившись чаю и кофе, его высочество поехал опять домой слушать проповедь. Перед началом ее — — рассердился немного на — — (Так в подлиннике.), который однако ж после [380] уладил дело, потому что, казалось, сознавался в своей вине. Обедать его высочество дал убедить себя не в своей комнате, тем более что был большой праздник и он на прошедшей неделе и без того уже несколько раз постился. Посторонних сначала никого не было, почему майор Эдер и я сели также за стол. Но после приехал камергер Нарышкин, которому очень хотелось пить и который был в отличном расположении духа. Он сильно поощрял нас отвечать ему, так что если б мы скоро не встали и я не воспользовался этим случаем, чтоб улизнуть, то нам (по крайней мере мне) пришлось бы плохо, особенно когда, тотчас после обеда, приехал еще молодой граф Сапега, также порядочный любитель вина. Его высочеству наконец тоже надоело пить, и он решился потихоньку уехать с графом Бонде со двора, приказав и мне следовать за ними. Мы отправились сперва кататься. Потом, уже около вечера, герцог думал было навестить генеральшу Балк и г-жу Румянцеву; но визиты эти не состоялись: он увидел молодую Измайлову, которая одна стояла у окна и приветливо ему кланялась, а потому заехал к ней. Мужа ее не было дома; но она сама дружески встретила его высочество внизу у крыльца и провела в свою спальню, где угощала нас сначала вином, потом чаем, и все это с необыкновенною любезностью. Она не говорит по-немецки, и его высочество хотя должен был объясняться с нею через переводчика, которым служил граф Бонде, однако ж, несмотря на то, провел у нее время очень приятно. Пока делали чай, хозяйка весьма ловко сумела поднести нам еще по нескольку стаканов вина, от которых невозможно было отказаться. Когда мы посидели уже несколько времени у этой хорошенькой и любезной женщины, приехал и муж ее, который, по всегдашнему своему обыкновению, начал изъявлять сожаление, что жена его не может говорить по-немецки. Между тем наступил вечер, и так как ехать нам было довольно далеко, то его высочество, выпив с мужем еще стакана два вина, наконец простился и отправился прямо домой. Дома мы нашли конференции советника Альфельда, камеррата Негелейна и майора Эдера сильно пьяными; но последний был еще сноснее других.

26-го, около 10 часов утра, его высочество поехал в старую лютеранскую церковь (Св. Михаила, находящуюся и поныне в Немецкой Слободе.), куда еще за несколько дней был приглашен. Так как майор Эдер был болен от вчерашней попойки и не мог выйти со двора, то вместо него со мною ехал верхом у кареты капитан Шульц. Старшины встретили нас у входа в церковь и повели к прекрасно убранному для его высочества месту, позади которого стояло еще несколько стульев для наших кавалеров; но я с полковником Лорхом (в этот день дежурным) и с капитаном [381] Шульцем должен был стоять у стула герцога. До и после проповеди была вокальная и инструментальная музыка. Проповедь, говоренная пастором Гардекопом из Гамбурга, не отличалась ничем особенным, и мы пропустили, конечно, гораздо лучшую и назидательнейшую нашего придворного проповедника. По окончании богослужения старшины проводили его высочество из церкви, откуда никто из прихожан не вышел, пока мы не уехали. Перед входом в церковь находилась кружка, в которую как его высочество, так и все прочие положили денег. Отсюда герцог в сопровождении тайных советников, конференции советника Альфельда, полковника Лорха, капитана Шульца и меня, поехал обедать к графу Кинскому, где мы нашли почти всех иностранных министров. Когда гости сидели уже несколько времени за столом, приехали генерал-прокурор Ягужинский и прапорщик Татищев, которые, несмотря на то что уж где-то обедали, сели с ними и старались не столько есть, сколько пить, особенно Татищев, сам испросивший себе на сей раз должность маршала и осушивший не одну бутылку венгерского, страстно им любимого. Другого вина он почти и не пьет. За большим столом его не слушались так, как бы ему хотелось; поэтому он встал и подошел к маленькому, за которым сидели императорский секретарь посольства Гогенгольц (известный иезуит, состоящий здесь при графе Кинском под именем надворного советника), капитан Шульц и я. Велев тотчас принести из буфета самый большой стакан, он наполнил его доверху венгерским и заставил выпить сперва секретаря посольства, а потом, по порядку, обратился с ним ко мне и к капитану Шульцу. Я всячески противился и извинялся, но напрасно: господин этот добился-таки у нашего герцога, что мне приказано было исполнить его требование. К счастью, обед скоро кончился, и гости занялись несколько времени слушанием прекрасной музыки графа Кинского; однако ж с приездом князя Меншикова и графа Сапеги питье опять возобновилось. Но тут вскоре явился камер-юнкер Балк с известием, что императрица ждет теперь посещения герцога, о котором он ее просил. Его высочество тотчас собрался, но заехал прежде домой, чтобы принарядиться немного и выпить несколько чашек чаю, потому что пил ужасно много вина; потом отправился в Преображенское, где императрица, по обыкновению, приняла его чрезвычайно милостиво. Там были также обе принцессы и все придворные дамы. Его высочество прежде всего поднес государыне прекрасно расписанное яйцо и поцеловал ей руку, а она поцеловала его в губы; потом спросил ее величество, можно ли ему точно так же похристосоваться и с принцессами, на что она отвечала: “конечно, можно, почему же нет?”. Старшая, по врожденной ей застенчивости, поколебалась было [382] немного, однако ж последовала знаку императрицы; но младшая тотчас же подставила свой розовый ротик для поцелуя. Поговорив с государынею и выпив несколько стаканов венгерского вина, герцог, без того бывший уже немного навеселе, сделался еще смелее и при прощанье опять поцеловался с ее величеством и обеими принцессами. Так как прежде этого никогда еще не случалось, то он был в большой радости. Вся наша свита также пришла в восторг от такой милости императрицы, вследствие чего дома мы распили еще несколько кубков, которые так отуманили меня, что я принужден был сойти вниз и лечь на постель капитана Шульца. Совсем неожиданно пришел туда его высочество и начал трунить надо мною, забавляясь моею необыкновенною наивностью и веселостью. Говорят, в наше отсутствие Ягужинский и Татищев сильно поссорились у графа Кинского, именно за игрою; но они, конечно, помирятся, потому что хорошо знают друг друга, да и такая ссора для них вещь вовсе не новая. Однако ж графа Кинского, не привыкшего к подобным сценам, она немало удивила.

27-го его королевское высочество, тайные советники и еще некоторые из наших кавалеров обедали у князя Меншикова, где были также все иностранные министры. Пили там, говорят, очень сильно и притом только одно превосходнейшее венгерское, которым наши, по возвращении домой, не могли нахвалиться, жалея, впрочем, в то же время, что это чудное вино лилось уже слишком обильно. После обеда танцевали; но так как дам было не более 6 или 8, а кавалеры большею частью все перепились, то танцы продолжались только до седьмого часа. В 7 часов его высочество возвратился домой, но потом пробыл еще до часу ночи у графа Бонде. Наши кавалеры с восхищением рассказывали мне, как вежлив и любезен был в этот день князь Меншиков с его королевским высочеством и с тайным советником Бассевичем.

28-го у его высочества обедали молодой барон Строганов, унтер-офицеры гвардии Апраксин и Долгоруков, полковник фейерверкеров Витвер и оба шведских офицера Бойе, при чем весело пили. После обеда его высочество поехал к голландскому резиденту, господину де Вильде, который праздновал день своего рождения и приглашал к себе как нашего герцога, так и его величество императора и всех иностранных министров. Из русских там были только князь Меншиков, вице-канцлер Шафиров, несколько фаворитов императора и несколько гвардейских офицеров. Хотя его величество и обещал резиденту быть у него в час, однако ж приехал не прежде 4-х; поэтому те, которые прежде закусили немного, поступили весьма умно. В 4 часа император приехал в карете с князем Меншиковым, и мы все вышли на крыльцо встречать его. С нами [383] же вышла туда и резидентша, которая поднесла государю, расцеловавшемуся прежде с его высочеством, расписанное яйцо, за что он, по обыкновению, поцеловал ее, а яйцо отдал на сохранение одному из своих денщиков. Резидентша затем удалилась и более не показывалась. За стол сели подле императора, с правой стороны — его высочество, с левой — граф Кинский, а подле его высочества — князь Меншиков. Прочие разместились как кому пришлось. Пили довольно сильно, и молодой Татищев, сидевший вместе с другими, во все время ужасно насмехался над голландским резидентом (которого, должно быть, крепко не любит): то он говорил, что вино его никуда не годится, то что стаканы у него наливают не довольно полно, а один раз даже взял стакан, поданный ему при тосте за здоровье императора, передал его государю и сказал: “Попробуй-ко, какого вина нам здесь дают, и посмотри, сколько его наливают за твое здоровье!” После чего вылил из него это вино и до тех пор приставал к князю Меншикову, пока тот не дал ему своего собственного венгерского. Наполнив последним свой стакан, он закричал хозяину: “Вот каким вином надобно пить за здоровье императора!” Но резидент делал [вид], как будто не слышит, что говорит Татищев, и мало обращал внимания на его слова. За столом его высочество дружески разговаривал с князем Меншиковым, а император был в отличном расположении духа. Имея с собою мемориал для представления его величеству и пользуясь благоприятной минутой, герцог незаметно передал здесь эту бумагу государю и изустно просил обратить на нее милостивое внимание, после чего несколько раз целовал ему руки. Его величество взял его за голову, несколько раз крепко поцеловал и обещал прочесть мемориал, как скоро приедет домой, но прибавил, чтоб его уж и перевели для него на русский язык. Его высочество отвечал, что это уже исполнено. При отъезде государя тайный советник Бассевич также подал ему мемориал, прося его в то же время удостоить внимания и поданный его высочеством, на что его величество отвечал весьма милостиво и снова уверял, что тотчас по приезде домой прочтет оба мемориала. Когда все еще сидели за столом, приехал астраханский вице-губернатор по фамилии Волынский (жених старшей девицы Нарышкиной), который имел что-то передать императору от имени императрицы и потом должен был сесть обедать вместе с другими. Так как он только недавно приехал из Астрахани, то я видел его здесь в первый раз. Он человек очень приятный, высок ростом и красив и, как говорят, на хорошем счету у его величества (Это был известный Артемий Петрович Волынский.). Около 7 часов император уехал; но герцог зашел еще на несколько времени к резидентше, где пил чай в обществе [384] полковницы Ягужинской и одной купеческой жены, г-жи Мейер, муж которой помогал в этот день резиденту принимать гостей. Отсюда его высочество поехал к генеральше Балк и ее дочери, взяв с собою несколько красиво расписанных яиц, чтобы приветствовать их обеих по здешнему обычаю, что и было исполнено. Возвратясь домой, он прошел к графу Бонде и остался там со мною до часу ночи, при чем мне однако ж было вовсе не весело, потому что я целый день не мог ни присесть, ни поесть хорошенько. В этот день обед для иностранных министров был у тайного советника Бассевича: он поменялся днями с графом Кинским и взял себе вместо воскресенья среду.

29-го я принужден был сидеть дома: мне так обметало рот, что я не мог показаться в люди и еще менее выйти на воздух. Поутру у герцога были с визитами молодой граф Головкин, сын великого канцлера, и молодой Трубецкой, которые оба служат в гвардии унтер-офицерами. В полдень его высочество поехал на обед к генерал-лейтенанту Ягужинскому, который недавно у графа Кинского обещал ему и иностранным министрам составить у себя избранное общество из образованнейших русских дам, если они только последуют его примеру и будут их потом приглашать к себе. Все, разумеется, с радостью приняли такое предложение, тем более что Ягужинский ручался, что со стороны дам не будет отказа. Собрания эти должны были начаться у него, и потому он пригласил всех на нынешний день. Из дам были там следующие: старая княгиня Трубецкая с тремя дочерьми, т. е. с княгинею Валашской и ее двумя незамужними сестрами, падчерица княгини Валашской (княжна Кантемир), княгиня Черкасская, генеральша Ягужинская и еще одна русская дама, а из мужчин: его королевское высочество, граф Сапега, тайный советник Бассевич, тайный советник Геспен, Альфельд, полковник Лорх, Мардефельд, граф Кинский, старый князь Трубецкой, князь Валашский и генерал Ягужинский. После обеда они до 7 часов танцевали, и затем разъехались. В этот день меня навестили подполковник Шак и мекленбургский адъютант Дикшталь, служащий в полку последнего.

30-го у его высочества обедал молодой флотский лейтенант Измайлов, который приезжал проститься, потому что на днях отправлялся в Петербург и Кронслот. Все находящиеся здесь морские офицеры, не назначенные в Астрахань, получили приказ немедленно ехать ко флоту в Кронслот. В этот день его высочество не выезжал со двора и вечером пробыл у графа Бонде до 2 часов ночи.

31-го благополучно прибыл сюда из Петербурга поручик Бассевич с верховыми лошадьми, дорожною каретою его высочества и разными вещами. Он пробыл в дороге 17 дней. После обеда его высочество ездил немного кататься, а вечер провел у графа Бонде.

Текст воспроизведен по изданию: Неистовый реформатор. М. Фонд Сергея Дубова. 2000