ФРИДРИХ-ВИЛЬГЕЛЬМ БЕРХГОЛЬЦ

ДНЕВНИК

1721-1725

1722 год

Эмблемы в окнах:

1. Белые лебеди с короною вокруг шеи (Штормарский герб), прикрываемый крыльями двух орлов, римского и российского, с надписью: Sub umbra alarum (под сенью крыл).

2. Город Киль с гаванью и Балтийским морем, на котором видны берега России и Швеции; с каждой стороны плывет к городу корабль; на русском гербе — дева, на шведском — корона. Надпись: Utrimque salus (обоим спасение).

3. Корабль с изображением двух львов (герб герцогства Шлезвигского), который носится по бурному морю и по причине темноты руководствуется только северною звездою, с надписью: Non alia (не иначе).

4. Рука, выходящая из облаков и держащая вниз лавровый венок, с надписью: Constantia et labore (постоянством и трудом). [312]

5. Прямая колонна с короною наверху и с надписью: Sustineor recte (стою прямо).

6. Лист крапивы (Голштинский герб) между двух огней, с надписью: Nee tamen arescit (однако ж не сгорает).

28-го началось празднование заключенного в Нейштате мира. В 11 часов утра его королевское высочество, в величайшем параде, со всею своею свитою, отправился на место торжества, где император приказал построить несколько деревянных балаганов среди открытой площади для большого фейерверка. Когда там отобедали, его величество император роздал всем знатным министрам и генералам, его королевскому высочеству и старшим из его свиты, также офицерам гвардии и многим другим лицам золотые медали в разную цену, весом от 35 до 5 червонцев, с следующими изображениями: на одной стороне представлены в отдалении Петербург и Стокгольм, соединяющиеся радугой, под которой носится по бурным волнам Ноев ковчег, а к нему летит голубь с масличною веткой; при этом написано по-русски вверху: соединены узами мира, внизу: в Нейштате после потопа Северной войны, 1724. На другой стороне написано также по-русски: Всемилостивейшему, державнейшему, благочестивейшему, счастливейшему государю Петру Первому, именем и делами великому российскому императору и отцу, даровавшему мир Северу после двадцатилетних побед, поднесена сия медаль, сделанная из русского золота (Подлинные надписи на этой медали следующие: на одной стороне (над радугою): Союзом мира связуемы и (в абшните) в Нейштате по потопе Северной войны, 1721.; на другой стороне: В. И. Б. Щ. Государю Петру I, именем и делами, предивными Великому Российскому Императору и Отцу, по двадесятилетних триумфах Север умирившему, сия из злата домашнего медаль усерднейше приносится. См. Голикова, Деян. Петра В., ч. VIII, стр. 15.). По окончании этой раздачи средняя императорская принцесса Елизавета была торжественно объявлена совершеннолетнею, что происходило таким образом: император, взяв ее за руку, вывел из покоя императрицы в смежную комнату, где перед тем обедали духовенство, сам государь и все вельможи; здесь поднесли ему ножницы, и он в присутствии государыни, ее высочества старшей принцессы, его королевского высочества герцога, придворных кавалеров, дам и духовенства отрезал крылышки, которые принцесса носила до тех пор сзади на платье, передал их бывшей ее гувернантке и объявил, что принцесса вступила в совершеннолетие, потом нежно поцеловал ее, за что она целовала руки ему и императрице, а всем присутствовавшим подносила сама, или приказывала кавалерам подносить, по стакану вина. Когда кончилась и эта церемония, все дамы удалились опять в свою комнату, куда за ними последовал и его королевское высочество с некоторыми кавалерами. Немного [313] спустя в эту комнату, где собрались в полном параде императрица с принцессами, герцог и дамы, вошел его величество император со всеми орденскими кавалерами и, подойдя прямо к его высочеству, надел на него орден св. Андрея, потом взял его за голову и с живостью поцеловал. Герцог много благодарил их величества за такую милость, потом перецеловался с кавалерами ордена и, по принятому здесь обычаю, подносил императору, императрице, принцессам, новым своим товарищам и всем прочим мужчинам и дамам (весьма многочисленным) по стакану вина, которое все пили за здоровье нового кавалера. При наступлении сумерек зажжен был великолепный фейерверк, продолжавшийся несколько часов. Особенно отличался величиною и изяществом храм Януса, устроенный вообще лучше петербургского (В Петербурге иллюминация по случаю празднования мира была 22 октября 1721 г. См. Днев. Берхгольца, ч. 1, стр. 198.) и роскошно иллюминованный 16-ю или 20-ю тысячами разноцветных шкаликов. Большие двери храма, обращенные к зрителям, были сперва отворены, и за ними представлялся взорам, на высоком пьедестале и более чем в натуральную величину, бог Янус, у ног которого лежало всякого рода оружие. В это время простому народу были отданы три жареных быка и бочки с вином и водкой. Наконец двери заперлись двумя огромными человеческими фигурами в панцирях, освещенными на этот раз, для большой продолжительности и ровности, не голубым огнем, как в Петербурге, а шкаликами; они медленно сдвигались вместе, и когда сблизились настолько, что совершенно закрыли двери, подали друг другу руки. Та, которая была на правой стороне, имела на щите русский герб, а другая — шведский, причем я заметил, что как здесь, так и в Петербурге фигура, представлявшая Россию, была целою головою выше представлявшей Швецию. Кроме многих вещей, составлявших этот фейерверк, были еще два больших девиза из голубого огня. Один из них, по левую сторону храма Януса, изображал военный корабль и галеру на море, над которыми посредине стояло еврейское название Бога: 1егова, написанное еврейскими буквами и окруженное огненными лучами, с русскою по сторонам надписью, смысл которой заключался в том, что Россия обязана миром Богу и флоту. Другой девиз, с правой стороны храма, представлял Ноев ковчег в то время, когда вода уже начала уменьшаться и показались вершины гор, и голубя, летящего к нему с масличною веткою, — также с русскою надписью, относившейся к заключенному миру. Сверху того, в состав фейерверка вошли четыре пирамиды из белого огня, множество потешных ядер, огненных колес и несколько тысяч ракет и швермеров. Когда наконец, по прошествии шести часов, все кончилось и было уже около одиннадцати часов вечера, все разъехались по домам. Замечательно, что [314] рождение старшей императорской принцессы (которое собственно было накануне, но праздновалось в этот день) пришлось во время празднования мира вместе с тезоименитством нашего герцога, т. е. в Карлов день, который как по новому, так и по старому стилю считается 28 января, и что именно в этот день его высочество удостоился получить голубую ленту. В то же время начался и русский пост, называемый масленицею, когда здесь перестают есть мясо, но могут еще употреблять в пищу масло и яйца, воспрещаемые в остальные семь недель поста, почему на этой неделе все особенно предаются веселью.

29-го, поутру, один из камер-юнкеров императрицы привез его королевскому высочеству золотую табакерку. Так как ее величество императрица простудилась во время вчерашнего фейерверка, то маскарад, который должен был начаться сегодня, отложили до следующего дня; однако ж всем велено было оставаться замаскированными. Чтобы не совсем понапрасну одеваться, его королевское высочество, со всею своею свитою и с полною музыкою, отправился пешком к князю Меншикову, чтобы показаться ему и в то же время сделать визит. Опишу при этом случае вкратце наш наряд. Его королевское высочество выбрал для себя и для своей свиты костюм остенфельдских крестьян. Он слишком известен, и потому скажу только, что наши музыканты были одеты точь-в-точь как эти крестьяне; мы же, для отличия, имели вместо их черных шнурков узкие серебряные галуны, а его высочество золотые, пошире наших; сверх того наряд его был бархатный, а не суконный. Несмотря на то что костюмы наши не совсем походили на крестьянские, они все-таки были очень хороши и всем нравились. В руках у нас были палки вроде тех, какие обыкновенно носят крестьяне. Они нам очень пригодились, потому что по дороге теснота была страшная. Группу нашу составляли: четыре музыканта, из которых один играл на чудесной польской волынке, сделанной в виде козла с большими золотыми рогами, особенно нравившимися здешнему простому народу, двое на скрипках и еще один на гобое, что все вместе составляло славную крестьянскую музыку; оба валторниста его королевского высочества, одетые охотниками и трубившие попеременно с музыкою; два пажа, также в крестьянском костюме, и наконец мы, в числе тринадцати человек, не считая его высочества, в совершенно одинаковом платье, а именно: русский камергер, состоящий при герцоге, и двенадцать наших кавалеров (его высочество приказал сделать один запасной костюм для секретаря тайного советника Геспена на тот случай, если кому-нибудь из нас, по болезни или по другой какой причине, нельзя будет участвовать в маскараде). Таким образом всех нас было 22 человека; но из них, как сказано, один всегда оставался дома. К князю мы [315] шли в следующем порядке: впереди музыканты (из которых трое были лакеи герцога, а волынщик — слуга тайного советника Геспена), за ними валторнисты, потом пажи; за пажами его королевское высочество, один, как староста прочих крестьян, и наконец мы все двенадцать, по три в ряд, большие ростом впереди, меньшие позади. После этого визита мы гуляли еще несколько времени, потом пришли к тайному советнику Бассевичу, где все вместе ужинали и очень весело провели первый вечер маскарада.

На другой день, 30-го, в 9 часов утра, мы поехали в наших больших маскарадных санях к князю Меншикову, у которого был назначен первый общий сбор маскам. Эти сани стоили его королевскому высочеству около 500 любских марок (Монета = тогда 1 1/4 нашего рубля.). Они были сделаны в виде большой лодки (в двадцать футов длиной), поставленной на огромные полозья. На переднем конце ее был приделан большой резной и вызолоченный лев с мечом в правой лапе, а сзади, у кормы, поставлена Паллада (Греческое название богини Минервы.), также хорошей резной работы и сильно посеребренная и позолоченная. Вымпел, развевавшийся посредине, был двухцветный, голубой и красный. Мы поместились в этом экипаже следующим образом: впереди, вне лодки, стали валторнисты (лодка, как обыкновенно, спереди и сзади суживалась, сани же были одинаково широки во всю длину); на первых двух скамьях сели музыканты, а за ними мы все двенадцать, по три на каждой скамье, причем первые три ряда были обращены лицом к музыкантам, а четвертый к его королевскому высочеству, сидевшему отдельно у кормы и имевшему позади себя двух гренадеров, которые стояли вне лодки, на полозьях. Оба пажа, в крестьянских костюмах, ехали верхом по сторонам. В сани было запряжено 8 гнедых каретных лошадей с большим плюмажем на головах и в превосходной позолоченной сбруе, недавно присланной из Берлина (к ней было сделано в Москве еще два прибора, которые стоили с лишком 320 марок). Наш цуг бросался в глаза, потому что ни у кого не было своих и так хорошо подобранных лошадей: у всех, кроме ее величества императрицы, были наемные ямские лошади. Что касается до плюмажа, то он почти вовсе не был здесь известен, и теперь его нигде не было видно. Только после на шляпах кучера императрицы явились перья по образцу наших небольших плюмажей. Когда мы приехали к князю Меншикову, там собрались уже почти все маски; не было только императора, потому что императрица все еще не совсем оправилась. В ожидании государя принялись за завтрак; но лишь только его величество приехал, последовало повеление изготовиться к поезду. Тогда все отправились к своим экипажам, [316] на которые были уже поставлены большие шесты с нумерами, для каждого назначенными. В положенном порядке мы поехали со двора князя в деревню, принадлежащую милитинской царице (Деревня эта нынешнее село Всесвятское (дворцового ведомства), находящееся за Тверскою заставою, влево от петербургского шоссе.) (в 4 верстах от города, но от дома князя верстах в 7 или 8), чтобы переночевать там и уж на другой день совершить торжественный въезд в Москву через четверо великолепных триумфальных ворот, поставленных по случаю празднования мира. Первые из них были воздвигнуты одним богатым русским, Строгановым, вторые — здешним духовенством, третьи — князем Меншиковым, четвертые — русским купечеством (См. об этом подробнее у Голикова, Дополн. к Деян. Петра Великого, т. XII, стр. 233-234. Там сказано, что ворота Строганова были у Тверских ворот, духовенства — у Казанского собора, купечества — на Мясницкой и кн. Меншикова — у Чистого Пруда, против его дома.). В этот первый раз поезд наш был не совсем правилен, но зато на другой день все шло прекрасно. По прибытии в деревню, когда пушечною пальбою с императорского корабля (который будет описан в свое время) подали сигнал расходиться всем по назначенным нам квартирам, мы отправились искать свою партию дам. По распределению, почти каждая партия мужчин должна была иметь свою партию дам или, как это называли, свой нумер. К счастью, нам пришлось быть вместе с княгинею Валашскою и ее сестрою, которые обе хорошо говорят по-немецки, и еще с некоторыми очень любезными дамами. Поэтому мы, не теряя времени, пустились толковать и уговариваться с ними, как бы приятнее провести вечер, и дело устроилось как нельзя лучше. Когда его величество император, который приехал в деревню прежде нас, удалился и можно было свободно развернуться, мы принялись весело танцевать под свою крестьянскую музыку; потом отправились домой, поужинали и заблаговременно легли спать, потому что на другой день, как о том возвестили, надобно было опять рано вставать.

31-го, в 5 часов утра, мы все собрались, а около 7 пошли к императору, которого застали за завтраком, и, побыв там несколько времени, последовали за его величеством к милитинской царице, владетельнице деревни (где она постоянно живет) и женщине уже немолодой. У нее опять закусывали; после чего, в 9 часов, поезд отправился в путь. Подъехав к крайнему предместью города, мы увидели ее величество императрицу с ее придворными дамами в барке или гондоле. Здесь все остановились, чтобы изготовиться к въезду, и мы запрягли опять своих парадных лошадей, которых перед тем нарочно отправили вперед и заменили, подобно другим, ямскими, чтобы сохранить их неутомленными и свежими. Опишу [317] теперь в немногих словах наш поезд. Впереди всех ехала маска в качестве маршала передовой забавной группы. За нею следовал так называемый князь-папа, глава Пьяной коллегии, учрежденной императором для своей забавы. Он сидел в больших санях, на возвышении в виде трона, в папском своем одеянии, т. е. в длинной красной бархатной мантии, подбитой горностаем. В ногах у него, верхом на бочке, сидел Бахус, держа в правой руке большой бокал (Romer), а в левой посудину с вином. Этот молодец, отличавшийся в той же роли на петербургском маскараде, так натурально представлял Бахуса, как только было возможно. Потом ехала свита князя-папы, т. е. господа кардиналы, в своих кардинальских облачениях. Их было на сей раз только шесть, и они сидели верхом на оседланных волах; но за ними, для большего парада, вели еще трех таких коней без всадников. Хотя между кардиналами находились знатные дворяне, князья и действительные губернаторы, получившие это звание в наказание за дурное поведение, однако ж все они должны были терпеливо сносить свой позор, да не смели даже и смотреть косо. После них четыре не очень большие пестрые свиньи везли маленькие санки, в которых сидел также замечательный господин. Затем следовал Нептун (которого представлял один придворный полушут) в своей короне, с длинною белою бородою и с трезубцем в правой руке. Он сидел в санях, сделанных в виде большой раковины, и имел перед собою, в ногах, двух сирен или морских чудовищ. За ним ехала в гондоле мать г. Остермана (?), красивая молодая дама лет 50 или 60, в костюме аббатисы, с прекрасным вызолоченным жезлом. Ее окружали монахини, но в весьма небольшом числе. После нее ехал князь Меншиков в качестве уже настоящего маршала маскарада, в таком же экипаже, как наш, с тою только разницей, что у кормы у него стояла не Паллада, а Фортуна. Музыку его составляли стоявшие спереди литаврщик и два трубача. Он сам и вся его свита были наряжены аббатами и сидели — князь отдельно у кормы, прочие на скамьях, по три на каждой. За ним следовала в закрытой (с окнами) барке, или гондоле, княгиня, его супруга, с своею сестрою и некоторыми другими дамами; она была его нумером и имела костюм благородных испанок. Потом ехал князь-кесарь Ромодановский в мантии, подбитой горностаем, имея с собою кого-то в курфиршеской мантии и еще нескольких других смешных наперсников. Он сидел в большой лодке, украшенной спереди и сзади медвежьими чучелами, чрезвычайно похожими на живых медведей. Его нумером были вдовствующая Царица с дочерью — первая в старинной русской одежде, вторая в костюме пастушки. Они ехали также в закрытой гондоле и имели при себе некоторых дам, в том числе супругу князя-кесаря и других. Далее следовал великий адмирал Апраксин с своею [318] свитою. Он и сидевший с ним брат его были одеты как гамбургские бургомистры; экипаж у них был — галера с поднятыми парусами, очень натуральная и делавшая прекрасный вид. Их нумер состоял из немногих придворных дам вдовствующей царицы, которые сидели в старой настоящей шлюпке, поставленной на сани и уж конечно никогда не назначавшейся для маскарада. После того следовала шлюпка с лоцманами, прилежно бросавшими лот. Это были все морские офицеры. За ними шел большой корабль императора (длиною в 30 футов), сделанный совершенно наподобие линейного корабля “Фредемакер” теми же мастерами, которые строили последний. На нем было 8 или 10 настоящих небольших пушек, из которых по временам палили, и еще множество деревянных и слепых. Кроме того, он имел большую каюту с окнами, три мачты со всеми их принадлежностями, паруса — одним словом, до того походил на настоящее большое судно, что можно было найти при нем все до последней бечевки, даже и маленькую корабельную лодочку позади, где могли поместиться человека два. Сам император командовал им в качестве корабельщика и командора, имея при себе 8 или 9 маленьких мальчиков в одинаковых боцманских костюмах и одного роста, нескольких генералов, одетых барабанщиками и некоторых из своих денщиков и фаворитов. Его величество веселился истинно по-царски. Не имея здесь, в Москве, возможности носиться так по водам, как в Петербурге, и несмотря на зиму, он делал однако ж с своими маленькими ловкими боцманами на сухом пути все маневры, возможные только на море. Когда мы ехали по ветру, он распускал все паруса, что, конечно, немало помогало 15-ти лошадям, тянувшим корабль. Если дул боковой ветер, то и паруса тотчас направлялись как следовало. При поворотах также поступаемо было точь-в-точь как на море. При наступлении темноты его величество приказывал — как это делается на кораблях — собирать верхние паруса, и сам, с тремя или четырьмя находившимися при нем генералами, бил зорю (он имел костюм корабельного барабанщика и барабанил с большим искусством). Нельзя было без истинного удовольствия смотреть, как его маленькие юнги лазили по мачтам и по канатам. Они делали это с такою ловкостью, какой можно было ожидать только от лучших и опытнейших матросов. За кораблем государя ехала императрица со своими придворными дамами в великолепной вызолоченной барке, или гондоле, имевшей небольшую печь и обитой внутри красным бархатом и широкими галунами. Везли ее восемь хороших каретных лошадей. Форейторы и кучер были в зеленых матросских костюмах с золотою оторочкою и имели на шапках небольшие плюмажи. Спереди сидели придворные кавалеры ее величества, одетые в первый день арапами, потом матросами, а позади стояли и трубили два [319] валторниста в охотничьих костюмах. Кроме того, у кормы стоял мундшенк императрицы, представлявший квартирмейстера барки (так называют здесь кормчего) и одетый в великолепный красный бархатный костюм с золотыми галунами. Ее величество императрица, сидевшая в закрытой со всех сторон барке так же хорошо и покойно, как в комнате, в первый день была одета простою голландкою, а потом со всеми своими дамами имела костюм амазонок, и оба эти наряда чрезвычайно ей шли. Она несколько раз меняла платья, являясь то в красном бархатном, богато обложенном серебром, то в голубом с разными камзолами и другими принадлежностями. Вместе с тем ее величество надевала осыпанную бриллиантами шпагу и обыкновенный свой орден (низко спущенный, как у орденских кавалеров) с прекрасною бриллиантовою звездою на груди, держала в руке копье и имела на голове белокурый парик и шляпу с белым пером, которое взяла у нашего герцога, потому что другого не могли здесь достать. За государем ехал в чем-то вроде буера ее маршал со многими другими кавалерами. Затем следовал так называемый беспокойный монастырь (Настоящее название этого шуточного общества было — Неусыпаемая обитель.), принадлежавший на маскараде собственно к обществу императора. Сани его — громадная машина — были устроены особенным образом, а именно со скамьями, которые сначала, спереди, шли ровно, потом поднимались все выше и выше, в виде амфитеатра, так что сидевшие вверху были ногами наравне с головами сидевших внизу. Позади этой машины, изображавшей нечто вроде головы дракона, стояло несколько смешных масок. За нею тянулось более 20 маленьких саней, привязанных одних к другим и вместе с тем прицепленных к большим саням. Все они были обиты полотном и имели фута на два от земли скамьи для сидения и для ног, вмещая в себя каждая по одному человеку. Так как большие сани были наполнены всевозможными уморительными масками, как, например, разного рода драконами, арлекинами, скарамушами, даже людьми, переодетыми в журавлей, то трудно рассказать, как необыкновенно странно и смешно было все это. Сюда же принадлежали еще два очень забавных цуга, а именно, во-первых, сани, запряженные шестернею одинаковых медведей, которыми правил человек, весь зашитый в медвежью шкуру и чрезвычайно похожий на настоящего медведя, и, во-вторых, длинные, очень легкие сибирские сани, которые везли 10 собак и на которых сидел старый сибиряк в своем национальном костюме; иногда с ним садился еще Другой, одетый как сибиряк. После того следовали наши сани. Перед ними ехали верхом два драгуна, состоящие, кроме [320] гвардейского караула, ежедневно на ординарцах у его королевского высочества, гоф-фурьер и четыре лакея, потому что перед санями императрицы были также передовые. Тотчас за ними ехал сперва наш нумер, т. е. княгиня Валашская; но после, когда присоединились к маскараду иностранные министры (они сначала были немного недовольны, что им вовсе не назначили нумера), было приказано, чтобы непосредственно за нами следовали они. Таким образом эти господа попали между нами и нашим нумером. Их было семеро — все в голубых шелковых домино. Лодка их, перед которою ехали верхом четыре лакея также в домино, была вроде нашей и имела позади большой вымпел из голубой тафты с изображением на обеих сторонах золотых виноградных кистей, в середине больших, по углам поменьше. За ними ехали наши приятные дамы в большой лодке с палаткой из красного сукна. Они большею частью были одеты скарамушами, но походили на ангелов. Подле них ехал верхом один из их людей, одетый турком, которого они, как и его королевское высочество своих пажей, употребляли для рассылок, а в важных депешах с обеих сторон, конечно, не было недостатка, потому что во все время маскарада мы жили с своим нумером весьма дружно. Позади их следовал князь Валашский на турецком судне, имевшем пять небольших пушек, из которых он всякий раз отвечал, когда палили с императорского корабля. На заднем конце этого судна было устроено возвышение, уложенное множеством подушек, на которых князь восседал по-турецки под балдахином из белой тафты. Вымпел у него был также из белой тафты с изображением золотого полумесяца, потому что в первые дни он представлял муфти и вся его свита имела турецкий костюм. Сам он был одет великолепно, имел большую бороду, прекрасную чалму на голове и как человек, долго живший в Турции и хорошо знающий ее язык и обычаи, исполнял вообще отлично свою роль. Окружавшие его были также одеты очень хорошо, и один из них ехал подле его саней на маленьком осле. В оба последних дня маскарада князь Валашский, с гораздо многочисленнейшею свитою, чем в первые дни, представлял великого визиря и разъезжал верхом на превосходном турецком жеребце, которого (на большом гулянье, где мы под конец собирались) в присутствии его королевского высочества и их величеств заставлял делать быстрейшие повороты и потом остановки на всем скаку, каких я сроду не видывал. Он с необыкновенною ловкостью представлял также, как турки бросают копье, при чем, скача во весь галоп, вдруг останавливал и поворачивал лошадь, и многие другие штуки. Рассказав о замечательнейшем в нашем поезде и боясь, чтоб рассказ мой не показался слишком длинным, даже наконец скучным, удовольствуюсь упомянуть еще вкратце, [321] что, по моему счету, весь поезд состоял из 25 больших женских и 36 таких же мужских саней. Перед самыми небольшими было по крайней мере по шести лошадей. Ряд, следовательно, выходил порядочно длинный, почему и приказано было десяти унтер-офицерам гвардии, посаженным на коней, разъезжать постоянно для наблюдения за порядком. Остальные сани, о которых я не упомянул, были устроены как наши и большая часть названных выше, только были одни больше, другие меньше. Всех лучше расписан и вообще красивее других был ботик генерал-фельдцейхмейстера Брюса. Они ехали позади нас в том же порядке, разумеется, пока доставало женских саней. Справа следовали всегда мужские, потом женские сани и так далее. Маски в тех и в других были очень разнообразны, и некоторые из них особенно хороши; так, например, офицеры гвардии, одетые латниками, здешние английские купцы в костюме английских скаковых ездоков, немецкие купцы, переодетые ост-индскими мореходами, и многие другие. Молодые дамы большею частью были одеты испанками, скарамушами, крестьянками, пастушками и т. п.; пожилые же преимущественно имели старинные русский и польский костюмы, как более теплые и покойные для них. Самые последние большие сани поезда были сделаны как обыкновенные колбасные повозки (Wurstwagen); в них сидело 8 или 10 слуг князя-папы, которых император содержит и одевает для него и которые все до того заикаются, что иногда в четверть часа едва могут выговорить одно слово. Несмотря на то, папа ни в коем случае не смеет заменять их другими, и это одно из величайших его мучений. Они носят длинные красные кафтаны и высокие, кверху совершенно заостренные шапки. После этих почтенных господ ехал, один и в очень маленьких санках, генерал-майор Матюшкин, который, в качестве вице-маршала маскарада, заключал поезд. Он был одет гамбургским бургомистром и делал свое дело очень хорошо. В таком порядке мы ехали до первых триумфальных ворот, воздвигнутых, как сказано, одним богатым русским по имени Строганов, который и угощал в особо построенном там доме, пока снимали верхние мачты и паруса с императорского корабля (он иначе не проходил в арки, почему и в одних из городских ворот, через которые нам непременно следовало ехать, срыли землю с лишком на три локтя). Так как комнаты в этом доме были очень малы, то туда, кроме придворных и нашей группы, попали немногие или почти никто; остальные должны были между тем мерзнуть. Отсюда мы проехали на большую площадь (Известной под названием Красной Площади.), где оставались несколько времени, потом сделали конца два по Кремлю; но корабль императора остановился на [322] площади, потому что по величине своей не мог пройти в ворота. Эта прогулка продолжалась почти до 5 часов вечера, после чего все получили позволение отправиться по домам.

Февраль

1-го, в час пополудни, мы отправились на назначенное день перед тем сборное место у четвертых триумфальных ворот, воздвигнутых русским гражданством, которое также угощало нас вином, пивом и водкой. Когда император окончил свой послеобеденный отдых и лодки были размещены в надлежащем порядке, наряженные тронулись и ехали с полмили до удобного места в открытом поле, где сделали несколько кругов (tour a la mode), чтобы поближе видеть и хорошенько рассмотреть друг друга и таким образом еще больше насладиться маскарадом. При этом случае можно было заметить, кто более всех нравился, и надобно сказать правду, что все беспристрастные зрители отдавали преимущество его королевскому высочеству как в отношении порядка во всем, стройности и красоты, так и в отношении музыки и украшений на лошадях. Там ездили все до сумерек, когда велено было остановиться. В это время мы имели счастье видеть императорских принцесс и несколько раз проезжали очень близко от них. Они выезжали за город в карете посмотреть на наш поезд, но сами в маскараде не участвовали. Везде дано было знать, чтобы все мужчины собрались у императорского корабля как скоро раздадутся пушечные выстрелы и трубы, что и не замедлило последовать к общей нашей радости, потому что многие начинали уже сильно зябнуть. Особенно жаль было бедных дам, которые сидели в открытых лодках, не имея почти ничего на головах. Дамы нашего нумера были еще довольно хорошо укутаны; но нам хотелось также внутренно согреть их, и его высочество послал им для этого своего лучшего венгерского вина, которое они и выпили с большим удовольствием за наше здоровье. Как скоро император приказал ударить сбор, все немедленно отправились к большому кораблю, где получили приказание разъезжаться по домам, но с тем, чтобы на другой день, в обыкновенное время, снова быть на нашем общем сборном месте, у триумфальных ворот. Возвращаясь к своей лодке, его высочество подошел к императрице, которая еще сидела в гондоле. Вслед за тем туда пришел и император. Поговорив немного с государынею и простясь с нею, он обнял также его королевское высочество и, уходя, сказал ему: Morgen saud ick met mine Compagnie en met mine Fru tho ju kamen (завтра я приеду к тебе с моим обществом и с женою); почему мы поспешили отправиться домой, чтобы к следующему дню сделать все нужные распоряжения. [323]

2-го мы собрались опять, в известное время, у триумфальных ворот; но император приехал не прежде четырех часов или даже еще позднее. Немного спустя после того маски поднялись и отправились, но без соблюдения порядка, прямо к князю Меншикову. Там положено было сперва танцевать в прекрасной зале, потом ехать к нам. Его королевское высочество в маленьких санках поехал с некоторыми из нас прямо с сборного места домой, чтобы сделать еще некоторые распоряжения, но маскарадным саням с остальными кавалерами приказал следовать за большим поездом. Потом он однако ж все-таки возвратился еще к князю Меншикову, где получил позволение от императора пригласить к себе князя с супругою и прочих орденских кавалеров, также вице-маршала маскарада Матюшкина с женою; иначе никто не смеет быть там, куда император приезжает веселиться с своею компаниею. Потанцевав немного и заметив, что император уже скоро станет собираться к нему, герцог отправился домой вперед, чтоб иметь время встретить его величество. Государь приехал около 7 часов и тотчас сел с своим обществом за стол. Скоро приехала и императрица, но только с очень немногими дамами, и также села за стол, заняв с своею свитою не более 16 мест, тогда как мы приготовили и красиво убрали 2 дамских стола, так что всего приборов у нас было на 130 или на 140 человек (мы наполнили столами 4 комнаты, и ни один из них не остался незанятым). Я имел счастье накладывать кушанья за столом императрицы и своими руками подносить их ее величеству. Тайный советник Бассевич распорядился так, чтоб в каждой комнате было по нескольку наших кавалеров для прислуги гостям. Тайный советник Геспен, посланник Штамке, полковник Лорх (стоявший за стулом государыни) и я были назначены к столу императрицы; прочие кавалеры находились в других комнатах. Сам его королевское высочество и тайный советник Бассевич ходили из одной комнаты в другую и прислуживали то императору, то императрице. Так как Василий, денщик и фаворит императора, был также тут, то его королевское высочество, давно искавший случая сделать ему подарок, дал ему 50 червонцев. Тот сперва не решался принять их; но когда ему по-русски объяснили, что у нас обычай — при получении подарка от знатного лица отдаривать самого приближенного к нему человека и что его королевское высочество, считая его, Василия, таким, просит принять этот подарок, он взял деньги и от радости даже напился пьян. Во время обеда у стола императрицы играла прекрасная музыка. Часов в девять ее величество послала одного из своих камер-юнкеров к его королевскому высочеству, находившемуся в это время у императора, просить извинить ее, если она так скоро уедет, потому что завтра должна очень рано встать, а до дому ей далеко, и сказать, что [324] когда-нибудь в другой раз останется подольше. После того она встала и уехала. Герцог проводил ее до кареты, где тайный советник Бассевич поднес ей объяснение иллюминации дома его королевского высочества. Вскоре император также встал и, простясь очень милостиво с его высочеством, провожавшим его до саней, уехал, по-видимому, вполне довольный. По отъезде их величеств и большей части вельмож его королевское высочество, в полном удовольствии, что все сошло как нельзя лучше, сел с графом Кинским, единственным иностранным министром на нашем обеде, графом Сапегою и некоторыми другими еще не уехавшими иностранцами за стол, за которым сидела императрица, и кушал и пил с большим аппетитом. Тайный советник Бассевич сел с ними и, после своего моциона, ел также не без удовольствия; но, я уверен, постель была ему потом еще вдесятеро приятнее, потому что он в продолжение 24 часов, так сказать, не сгибал колен и хлопотал из всех сил, чтоб все было приготовлено для угощения наших дорогих гостей.

3-го, в три часа после обеда, мы опять съехались на сборное место. В наше отсутствие к герцогу приезжал один из камер-юнкеров императрицы, от имени ее, с подарком для его королевского высочества; но не застав у нас никого дома, отправился с ним к триумфальным воротам и там вручил его по принадлежности, за что получил в награду за свой труд прекрасную золотую шпагу. Подарок этот состоял из мехов, именно из превосходной собольей шубы, двух шуб из персидских песцов (из которых одна вся только из шеек и, как говорят, чрезвычайно редка и дорога) и из двух мешков с горностаевым мехом. Императрица приказала при том сказать, что она еще очень мало получила мехов, потому что большие караваны еще не приходили. Несмотря на то, подарок ее ценили по крайней мере в 3000 рублей. Около 5 часов пришло известие, что ни император, ни императрица не приедут на сборное место. Поэтому все общество собралось и поехало в надлежащем порядке через наше предместье (Т. е. Немецкую Слободу.) в другое, довольно отдаленное, называемое Преображенским, где собственно живет император. Так как дом его величества был слишком мал, чтоб праздновать в нем со всеми наряженными тезоименитство старшей принцессы, приходившееся в этот день, то мы отправились в дом, стоящий совершенно отдельно у рощи, где прежде жил император. Там зажжен был небольшой фейерверк, состоявший преимущественно из трех больших латинских букв: V. С. А., с короною наверху, — все из белого огня. Буквы эти означали: Vivat Caesarevna Anna (Да здравствует цесаревна Анна). Слово цесаревна до сих не было еще в употреблении, но теперь принято как титул императорских [325] принцесс, которые прежде назывались только царевнами. Кроме этого щита, фейерверк состоял еще из довольно большого числа ракет. Под конец немного танцевали и потом разъехались по домам.

4-го, в последний день маскарада, мы в 3 часа после обеда снова собрались все у больших триумфальных ворот, откуда, как только приехал император, отправились на то место, где обыкновенно катались, делая свой tour a la mode. Там мы ездили до сумерек и имели счастье кланяться из саней (делать реверанс) императорским принцессам, которые опять выезжали смотреть на наш поезд. Потом все поехали туда, где 8 февраля (По новому стилю, или 28 января по старому.) началось празднование мира и где оно сегодня должно было окончиться. Здесь обедали, а после обеда пущено было множество ракет и явился опять во всем блеске храм Януса, но с тою разницею, что большие двери его уже не отворялись. Хотя многие во время маскарада боялись сильных попоек и особенно опасались сегодняшнего дня, однако ж все обошлось как нельзя лучше. Всякий мог пить сколько хотел, исключая только здешних московских дам, которые смеялись над петербургскими, называя их пьяницами за то, что они в последний день празднования мира в Петербурге должны были довольно сильно пить. На этом основании и по тайной жалобе, всех московских дам посадили за особый стол, где их, в присутствии всех петербургских, принудили выпить столько же, сколько те там выпили, что для некоторых кончилось весьма неприятно. Я совсем было забыл сказать, что упомянутый мною Нептун лишился в этот день своей прекрасной длинной седой бороды. По приказанию императора все должны были привязать или припечатать к ней столько червонцев, сколько тот сам хотел (на червонцах просверливали дырочки и потом навешивали их на шнурки), после чего государь взял ножницы и собственноручно отрезал ему полбороды (его величество не шутя враг длинных бород), насмехаясь тем над старыми русскими, которые прежде так щеголяли своими бородами. Человек этот при мне уже во второй раз получал деньги за свою бороду. На мирном торжестве в Петербурге он собрал по крайней мере 500 червонцев и притом сохранил ее, а здесь ему надавали гораздо более. С ним повсюду ходил капитан гвардии в сопровождении писца, который тщательно записывал, сколько ему давали и кто именно давал. От этой контрибуции не освобождались даже и дамы, которые наравне с мужчинами должны были платить за бороду; а как известно, что император обыкновенно просматривает этот список и иногда очень обращает внимание на то, кто сколько дал, то многие поневоле должны были поступать так, как, конечно, никогда бы не поступили. В 11 часов все кончилось, и [326] его королевское высочество, проводив императрицу до кареты и, простясь с ее величеством (император на другой день собирался ехать на воды в Олонец, куда день спустя должна была следовать и она), отправился домой и радовался, что шумные пиршества наконец прошли.

5-го у его высочества обедал пленный шведский генерал-майор Гамильтон, бывший начальник графа Бонде, командовавший лейб-региментом, в котором служил последний. Этот Гамильтон старый офицер и человек чрезвычайно образованный. Кроме него, у его высочества обедали еще некоторые другие шведские офицеры. Хотя и думали, что император непременно сегодня отправится в Олонец, однако ж отъезд его был отложен до следующего дня.

6-го у его королевского высочества обедали многие знатные пленные шведы, между прочим и сын старого графа и королевского советника Фрелиха, который был взят в плен поручиком или прапорщиком, и голландский резидент, приезжавший просить герцога к себе на другой день на бал. После обеда его высочество узнал, что император кушал в нашей Слободе и приедет к нему проститься, потому что не хочет, чтобы он нарочно приезжал за этим в Преображенское. В 4 или в 5 часов его величество подъехал с двумя денщиками, и его высочество встретил его внизу у крыльца. Нежно поцеловав герцога, он пошел наверх в его комнаты, где, будучи в очень хорошем расположении духа, пробыл с час, выпил несколько стаканов венгерского вина и говорил между прочим очень умно и с знанием дела о разных предметах. В особенности он так наивно и хорошо описывал свойства своих подданных, что любо было слушать. Когда его королевское высочество и другие господа среди разговора выразили свое удивление, что его величество, несмотря на тяжелое бремя правления, находит еще удовольствие в разного рода увеселениях, переносит усталость и даже занимается ручными работами, он отвечал, что в самом деле благодарит от глубины души за все это Всемогущего Бога, что такая деятельность даже много способствует сохранению его здоровья, но в то же время уверял, что кабинетные его занятия игрушка в сравнении с трудами, понесенными им в первые годы при введении регулярного войска и особенно при заведении флота; что тогда он должен был разом знакомить своих подданных (которые, по его словам, прежде предавались, как известно, праздности) и с наукою, и с храбростью, и с верностью, и с честью (очень мало им знакомою) и что это сначала стоило страшных трудов, потому что у русских (хотя, конечно, не у всех) существовала поговорка: богатство хоть и нечестно, да зато здорово; что теперь однако ж все это, слава Богу, миновалось и он может быть покойнее. Потом он присовокупил еще, что с тех пор, как однажды у Нотебурга (или, [327] по-нынешнему, Шлюссельбурга) приказал для примера во время штурма и перед всею армиею на месте повесить несколько человек, хотевших бежать, — не слыхал более о бегстве и что после того только один раз под Шлюссельбургом ускользнул от него какой-то прапорщик; что, следовательно, нужно только уметь вовремя употребить средства и не быть ни слишком строгим, ни слишком снисходительным, и наконец, что надобно немало трудиться, чтоб хорошо узнать народ, которым управляешь. Высказав еще много других умных суждений об этом предмете, его величество завел речь об Олонецком источнике, который очень хвалил. При рассказе его о том, как он открыт и какие от него были чудесные исцеления, тайный советник Бассевич сказал, что желал бы также съездить туда и полечиться. Государь начал этому смеяться и, взяв его за щеки, примолвил: Еу, ji hefft gar rode un dicke Backen, urn de Reise tho don, nodig tho haffen (э, у тебя щеки слишком красны и толсты, чтоб туда ехать); но когда тайный советник сказал ему на ухо, для чего желал бы попользоваться источником, он отвечал: “ну, это дело другое”. Так как в это время приехали генерал Ягужинский и императорский маршал (Олсуфьев), то гости выпили еще несколько стаканов вина, поговорили немного и потом уже стали собираться ехать. Император простился весьма милостиво с герцогом и на вопрос его, когда здесь опять будут иметь счастье видеть его величество, отвечал, что недель через пять или через шесть. Его королевское высочество, поручив себя затем его милости и постоянному расположению на будущее время, проводил его до саней. Государь еще раз нежно обнял его, сел в сани с двумя денщиками и уехал. Герцог, очень довольный, возвратился в свою комнату и еще в тот же вечер получил известие, что его величество в 7 часов выехал из Преображенского.

7-го его королевское высочество кушал в своей комнате. После обеда приехал камер-юнкер Геклау, которого во все время пребывания нашего в Москве ждали с нетерпением. При отъезде моем из Петербурга ему, вместе с некоторыми другими, велено было остаться там и не ехать в Москву. Но когда после пришло известие, что камердинер обер-камергера по фамилии Сальдерн скоро приедет из Голштинии с деньгами для его высочества и что его ждут всякий день, он, по просьбе, получил позволение проводить сюда Сальдерна по прибытии его из Гамбурга. Камер-юнкер привез с собою своих двух мальчиков, двух остававшихся в Петербурге лакеев герцога, шведского мундкоха, присланного обер-камергером по приказанию его высочества, и молодого Сальдерна, камердинера обер-камергера, который доставил сюда разные платья и вещи для его высочества и некоторых наших кавалеров, но денег, вместо ожидаемой суммы, имел только 250 червонцев. [328] Это крайне удивило и поразило как герцога, так и тайных советников. Около вечера его высочество поехал к голландскому резиденту, куда был приглашен накануне и где нашел большое общество дам, которое, сверх ожидания, оказалось еще многочисленнее, чем у Сурланда. Дело в том, что купцы не могли отказать голландскому резиденту. Его высочество, которому это общество очень понравилось, был тотчас же приглашен на танец царицею бала, полковницею Ягужинскою. Протанцевав с нею, он пригласил резидентшу, а потом, когда ему приходилось танцевать, выбирал, одну за другою, здешних купеческих жен и дочерей, так что танцевал усердно весь вечер и был в отличном расположении духа. Общество мужчин было также не малочисленно, потому что состояло, во-первых, из всего нашего двора, во-вторых — из некоторых иностранных министров и, наконец, в-третьих, из множества купцов. В продолжение танцев разносили всем чай, кофе, сласти и вино. Часов в десять его королевское высочество был приглашен царем и царицею бала к ужину и пошел с последнею, а прочие кавалеры повели столько дам, сколько их могло поместиться за стол на 20 приборов, очень мило убранный. Из мужчин, сколько помню, там сели только его высочество герцог, камергер Лефорт, тайный советник Геспен и г. фон Альфельд. Тайный советник Бассевич, который получил с нарочным много писем из Гамбурга, уехал домой еще до ужина. Между тем мы продолжали танцевать с дамами, которым недостало места за столом, до тех пор, пока другие не встали. Когда же на стол положили чистые салфетки и начали снова подавать кушанья, мы отправились ужинать с своими голодными дамами и теми из купцов, которым хотелось поесть, и кушали с большим аппетитом. После того опять начали прыгать и танцевали до 3 часов утра, но его королевское высочество уехал еще до 2-х. Вскоре по окончании ужина царица бала передала букет конференции советнику Альфельду, который охотно принял его и поднес резидентше в знак того, что избирает ее царицею своего бала. Будет ли у него общество так же многочисленно — покажет время; но я уверен, что если б это зависело от здешних дам, они наверное не заставили бы себя просить и мало обратили бы внимания на предстоявший пост. Нельзя себе вообразить, до какой степени они любят танцы, равно как и здешние молодые купцы, из которых многие танцуют очень хорошо. В этот раз некоторые являлись в соло и в характерных танцах; но особенно они любят польские и контрдансы, которых знают многое множество.

8-го его высочество, после вчерашнего моциона, кушал в своей комнате. После обеда ему представлялся один пожилой польский староста, который состоял в службе покойного короля шведского, [329] а потом, взятый в плен русскими, долго сидел здесь и много вытерпел. Это был старый знакомый нашего полковника Бонде, который и сказал его высочеству, что тот так был предан покойному королю, что несмотря на предложение ему бывшим здесь недавно польским послом (по просьбе которого император освободил многих польских подданных) свободы с условием оставить шведскую службу и вступить в польскую, никак не хотел на это согласиться из любви к своему покойному государю. В тот же вечер граф Бонде был послан к императрице пожелать ей от имени его высочества счастливого пути (ее величество просила, чтоб сам герцог не приезжал для этого). Он поспел как раз вовремя, потому что государыня была уже совсем готова и тотчас отправилась в путь. Вечер его королевское высочество провел у графа Бонде, а я в это время хотел навестить одного знакомого, которого не видал 8 или 9 лет, именно кавалерийского подполковника Рица, состоявшего в полку покойного полковника Голланда, где служил также много лет мой покойный брат. В 1713 году я и сестра моя Ростгартен ехали с ним из Смоленска в Ригу, но на половине дороги я получил от отца приказание возвратиться, вместе с Ростгартен, в Малороссию и должен был оставить и брата, и полк. Подполковник, славный, любезный старик, и жена его, лучшая приятельница Ростгартен, были очень рады меня видеть. От них я получил достоверное известие о смерти моего брата, скоропостижно умершего поручиком в 1718 году от водяной в груди. Они рассказывали мне также, что брат под конец много исправился и остепенился и что капитан Гербер (который долго сватался за Ростгартен и из-за нее много путешествовал) все еще в полку, но что он, наконец, когда Ростгартен уехала с моим отцом в Германию, решился искать счастья в другом месте и нашел себе жену в Лифляндии. Выпив с старым другом бутылку вина и выкурив несколько трубок, я простился с ним и его женою, дав обещание скоро опять навестить их.

9-го у его высочества обедал шведский полковник Бойе, который, как говорили, поступает в здешнюю службу; но он сам всячески уверял, что это неправда. После обеда и вечером его королевское высочество оставался в своей комнате, а я был у одного купца по фамилии Попа, который пригласил меня к себе на концерт, зная, что я большой любитель музыки. Я нашел там несколько моих хороших приятелей и провел вечер очень приятно. Музыка этого почтенного человека состояла из оркестра императрицы, который приходил к нему сыгрываться.

10-го у его королевского высочества обедали здешний тайный советник Остерман (заключавший мир с Швецией), брат его, конференции советник, состоящий в звании мекленбургского министра при здешнем дворе, и три мекленбургских офицера, стоявшие с [330] остатком армии (В 1716 году между Петром Великим и герцогом Мекленбургским, супругом царевны Екатерины Иоанновны, старшей дочери царя Иоанна Алексеевича, был заключен особый договор о взаимной помощи войсками в войне с Швецией.) в Белгородской провинции. Так как тайный советник Остерман еще накануне обещал тайному советнику Бассевичу обедать в этот день при нашем дворе и приехал прямо из коллегии (Иностранных дел.) только незадолго до трех часов, то его королевское высочество, из уважения к нему, принужден был не садиться за стол до этого времени. Мекленбургские офицеры, обедавшие у герцога, были: подполковник Шак, капитан Тиде и капитан Ланко, — все трое Шверинского полка, в котором я, несколько лет тому назад, года с полтора служил прапорщиком, состоя в роте именно подполковника Шака. Оба капитана (которых я не видал более трех лет) несказанно обрадовались мне; да и сам я сначала был почти вне себя от радости, когда увидел их. За обедом (продолжавшимся до 6 часов) и после обеда сильно пили, потому что как г. Остерман, так и его королевское высочество были расположены пить. Из-за стола поэтому все встали довольно отуманенные, в особенности мой старый маленький подполковник Шак, который и без того плохо выносит действие вина. Но бедный капитан Ланко, также довольно сильно опьяневший, имел несчастье поскользнуться перед своею квартирою, упасть и так повредить себе ноги, что его должны были положить в постель. За столом между прочим говорили о преждевременном разрешении от бремени принцем герцогини Мекленбургской, случившемся в Данциге; но г. Остерман, мекленбургский министр, уверял, что это пустой слух и что в письмах, полученных им от своего государя, которые новее всех ведомостей, не говорится о том ни слова. Тайный советник Остерман, бывший в отличном расположении духа, обещал добровольно герцогу приезжать обедать с ним два раза в неделю, частью чтобы иметь честь быть у его высочества, а частью и потому, что жена его по случаю поста не ест мяса (она русская и урожденная Стрешнева), а ему не хотелось бы делать ей неприятного. Его королевское высочество очень милостиво принял это обещание и убедительно просил исполнять его. Когда все разъехались, его высочество побыл сначала немного в своей комнате, а потом пошел вниз к графу Бонде с конференции советником Альфельдом и со мною. Там мы нашли камеррата Негелейна и провели время в разговорах до первого часа ночи.

11-го его королевское высочество кушал, как обыкновенно в постные свои дни, не прежде 4 или 5 часов; но мы сели обедать тотчас после богослужения, которое, как всегда, началось в [331] одиннадцать или половине двенадцатого. Вечером был бал конференции советника Альфельда в доме его царицы (голландской резидентши), куда его королевское высочество опять отправился со всею своею свитою. Князь Меншиков, узнавший об этом бале (вероятно, от тайного советника Бассевича или от графа Сапеги), также приезжал туда на короткое время и танцевал все в польском; иначе, впрочем, сколько я знаю, он и не танцует. Было очень весело, и его королевское высочество оставался там до 3 часов утра. Угощали точно так же, как и на бале голландского резидента. Вечер этот стоил конференции советнику рублей сто, потому что одного только рейнвейну, понтаку и французского вина было выпито до 120 бутылок. Важный и в то же время приятный танец, которому научил нас у асессора Сурланда один здешний молодой купец и в котором следует целовать дам, не был забыт нами. Вскоре после ужина царица бала поднесла букет тайному советнику Геспену, который (несмотря на свою бережливость) принял его очень охотно и, протанцевав с нею, как водится, менуэт, передал своей хозяйке, г-же Роше, назначенной им таким образом царицею следующего бала, в подтверждение чего и танцевал еще с нею. Только около

4 часов, когда его высочества уже не было, гости стали один за другим разъезжаться, и праздник этот весело окончился.

12-го при дворе обедало несколько пленных шведов. После обеда у герцога был с визитом граф Кинский, и когда он откланялся, его королевское высочество поехал к князю Трубецкому и его дочерям. Я в этот день отправил к тайной советнице Бассевич описание здешнего празднества по случаю мира с просьбою сообщить его тайному советнику Клауссенгейму и потом переслать в копиях камер-президенту Бассевичу и посланнику Дюмону. Не думаю, чтоб кто-нибудь взял на себя труд сделать такое подробное описание, как мое, и отправить его в Германию. По отправлении почты я пошел к тайному советнику Бассевичу и застал его с тайным советником Геспеном за чтением только что накануне объявленного указа о присяге, которую все гражданские и военные чины и вообще все подданные государства должны дать и собственноручно подписать. Он касается престолонаследования. Император предоставляет себе в нем свободу назначить своим наследником того, кого найдет наиболее способным, так что если молодой великий князь, внук его величества, будет вести себя не так, как следует, и если государь со временем признает его недостойным наследования российского престола, то может, единственно по собственному усмотрению, избрать наследником своим кого заблагорассудит (См. в Полн. Собр. Зак., т. VI, № 3893, Устав о престолонаследовании 5 февраля 1722 года.). Так как этот указ в немецком переводе был еще очень [332] редок, и тайный советник получил его от князя Меншикова только по особенному к себе расположению, то он думал очень обязать графа Кинского сообщением ему такого важного документа, который тому, может быть, было бы приятно с сегодняшнею же почтою отправить в Вену. Поэтому тайный советник велел как можно скорее списать его и тотчас же отправил с своим скороходом к графу, который был тем чрезвычайно доволен.

13-го. Вчера один здешний богатый и очень уважаемый императором купец по фамилии Тамсен просил его королевское высочество осчастливить сегодня утром своим посещением недавно заведенную им здесь полотняную фабрику и потом пожаловать к нему обедать. Поэтому его высочество около 10 часов со всею своею свитою отправился в его дом, находящийся недалеко от нас, в том же предместье. Так как граф Кинский был также приглашен, но еще не приезжал, то герцог остался покамест в доме и преспокойно уселся с нами завтракать к столу, на котором стояли сыр, масло и хлеб. После того мы пошли пешком через двор в небольшую мастерскую позади дома (настоящая большая фабрика Тамсена в городе). Здесь все у него устроено как нельзя лучше и со всеми удобствами, какие только нужны для такого сложного мануфактурного заведения. Тут же под рукой находилось и все необходимое для беления полотен. Он изготовляет не только всякого рода грубые полотна, тик и камку, но и такое полотно, которое почти так же тонко, как голландское. Конечно, мастера выписаны им были из Голландии; однако ж здешние граждане все-таки полагают, что полотно его не имеет прочности голландского, хотя на вид и очень хорошо. Впрочем, и то много, что он в столь короткое время, в несколько лет, достиг здесь до того, что все сидящие у него за станками — русские и что есть даже и русские мастера, которые, как он надеется, скоро совершенно заменят ему иностранных. Нам оставалось еще осмотреть большую фабрику; но как до нее было далеко, а время обеда уже приближалось, то мы здесь смотрели все наскоро, нигде не останавливаясь долго и спеша скорее отделаться. Сев в сани с приехавшим уже графом Кинским, мы отправились в город на большую фабрику, которая помещается в большом каменном доме, принадлежащем Лопухину и служившем прежде месяцев шесть или более местопребыванием графу Рейншильду, Пиперу и многим другим шведским офицерам. По приезде туда мы осмотрели все по порядку, и я должен признаться, что никак не ожидал, чтобы хозяин фабрики мог устроить здесь такое заведение и привести его в столь цветущее состояние. Оно имеет сто пятьдесят ткацких станков, за которыми работают почти исключительно одни русские, и производит все, чего только можно требовать от полотняной фабрики, т е все сорта полотна, от грубого до [333] самого тонкого, прекрасные материи для скатертей и салфеток, тонкий и толстый тик, простыни, как узкие, так и необыкновенно широкие, тонкие канифасы для камзолов, цветные носовые платки и множество других подобных вещей. Содержание его обходится до 400 рублей в месяц. Когда мы прошли через мастерские, хозяин повел нас наверх в комнату, где, по русскому обычаю, велел разносить водку и наставить на стол разных лакомств, к которым мы немного присели, и несколько времени разговаривали. Потом, при сходе вниз, он показывал нам свой магазин, где у него сохраняется товар, изготовленный на фабрике и еще не проданный. Он имеет также несколько лавок для продажи своих товаров и, кроме того, отпускает их большое количество за море, не говоря уже о ежегодных значительных поставках в казну. Оттуда мы поехали в третье место, где должны были обедать и где находится здешняя прядильня, состоящая под надзором Тамсена и работающая для его фабрики, которая, говорят, пользуется большими льготами. При въезде нашем во двор раздались звуки труб (желая как можно более выразить радость видеть у себя его высочество, хозяин пригласил трех трубачей императрицы). Войдя в дом (плохое деревянное строение), мы нашли там уже накрытый стол, на который, по здешнему обычаю, подавали сперва холодные, потом горячие кушанья. За него сели его высочество, граф Кинский, голландский резидент, сам хозяин и те из наших кавалеров, которым достало места (стол был накрыт только на десять приборов); прочие прошли в другую комнату, где стоял еще стол, менее роскошный, на который блюда подавались только тогда, когда их уже снимали с герцогского стола. Недалеко от прядильни есть колодец с прекрасною прозрачною водою, которая, впрочем, имеет несколько минеральный вкус; за обедом все мы должны были ее пробовать. Так как в комнате, где кушал герцог, и в небольших мастерских, по которым мы бегали все утро, было очень жарко, то у его высочества, который никак не может выносить жары, жестоко разболелась голова, почему он был вовсе не в духе и недолго просидел за столом. После обеда г. Тамсен повел нас сперва в женское отделение, где работают девушки, отданные в прядильню в наказание лет на 10 и более, а некоторые и навсегда; между ними было несколько с вырванными ноздрями. В первой комнате, где их сидело до тридцати из самых молодых и хорошеньких, было необыкновенно чисто. Все женщины, находившиеся там и ткавшие одна подле другой вдоль стен, были одеты одинаково и даже очень красиво, именно все они имели белые юбки и белые камзолы, обшитые зелеными лентами. Замужние женщины были в шапках (сделанных у некоторых из золотой и серебряной парчи и обшитых галуном), а девушки простоволосые, как обыкновенно ходят здешние простолюдинки, т. е. с [334] заплетенными косами и с повязкою из ленты или тесьмы. Между ними сидела одна девушка, которая служила 7 лет в драгунах и за то была отдана сюда. Она играла на здешнем длинном двухструнном инструменте, называемом балалайкою, который, впрочем, вовсе не благозвучен. После этой музыки две девушки из самых младших по приказанию Тамсена должны были танцевать, прыгать и делать разные фигуры. Между прочим он заставил их проплясать одну употребительную у здешних крестьян свадебную пляску, которая очень замысловата, но не отличается грацией по причине непристойности движений. Сперва пляшут оба, следуя один за другим и делая друг другу разные знаки лицом, головою, всем корпусом и руками; потом девушка жестами делает объяснение в любви парню, который однако ж не трогается этим, напротив старается всячески избегать ее до тех пор, пока она наконец утомляется и перестает; тогда парень, с своей стороны, начинает ухаживать за девушкою и с большим трудом заставляет ее принять от него в знак любви носовой платок; после чего она во всю длину ложится на спину и закрывает себе лицо этим платком. Парень пляшет еще несколько времени вокруг лежащей, с разными смешными ужимками, прикидываясь очень влюбленным; то он как будто хочет поцеловать ее, то, казалось, даже приподнять ей юбку, — и все это среди пляски, не говоря ни слова. Но так как девушка, представлявшая парня, из стыда не хотела докончить пляски, то Тамсен велел доплясать ее одному из своих мальчиков, лет 9 или 10, который тотчас же очень охотно согласился на это. Проплясав, как и девушка, раза два вокруг лежавшей на полу, он вдруг вспрыгнул на нее и несколькими движениями, каких вовсе нельзя было ожидать от такого ребенка, довершил пляску. Затем все женщины и девушки должны были петь русские песни, под которые опять плясали. Наконец его высочество ушел оттуда, приказав наперед хорошенько одарить деньгами плясавших и смотрительницу прядильни. После того мы прошли еще в другие мастерские, где не было уже той чистоты, напротив воняло почти нестерпимо. В заключение Тамсен повел нас в комнату, где сидело человек двадцать или тридцать свободных работников, которые ткали за деньги; но заработная их плата почти не превышает того, во что обходится содержание арестанта. Отсюда мы отправились опять наверх в ту комнату, где обедали; но так как головная боль его высочества становилась все сильнее и сильнее, то он скоро простился с хозяином и около 4 часов со всею своею свитою уехал домой.

14-го по приказанию его высочества копиист Геннингс был арестован за то, что поссорился с гоф-фурьером Любкеном, приходившим к нему от имени герцога. В этот день приказано было всем нашим придворным не брать к себе на квартиры посторонних [335] людей; поэтому когда у Геннингса хотели поместить приехавшего за несколько дней камердинера Сальдерна, он воспротивился тому и сказал, что имеет уже постояльца, именно молодого Петерсена, который хотя и голштинец, однако не состоит в нашей службе. Поутру князь Валашский присылал к его высочеству с приглашением пожаловать к нему вечером на небольшой бал. Несмотря на то что его высочество прошедшею ночью страдал сильною головною болью и еще не совсем оправился, он все-таки обещал приехать, в надежде, что к вечеру боль совершенно утихнет. Герцог очень любит танцевать, да притом и хорошо знал, кто будет у князя. Кушал он один в своей комнате. После обеда молодой Сапега присылал ко двору узнать, будет ли его высочество на вечере у князя Кантемира, и получил в ответ, что он намерен быть и просит его приехать к нему, чтобы отправиться туда вместе. Граф поэтому явился к нам около 5 часов и поехал с герцогом, с конференции советником Альфельдом, с графом Бонде и со мною. Мы нашли там уже нескольких дам, приехавших прежде нас; прочие продолжали съезжаться, и наконец их собралось столько, что в комнатах начинало становиться тесно. Кроме самой княгини Валашской с ее падчерицею и сестрою, княжною Трубецкою, были еще все Шафировы, княгиня Черкасская с своею сестрою, молодая красавица Измайлова (которою наш двор очень занимается, и занимался бы еще более, если б она говорила по-немецки) и многие другие интересные дамы. Когда все собрались, начались танцы, и хотя места было довольно мало, однако ж гости прыгали преусердно. Приехали также граф Кинский и некоторые другие министры, которые, впрочем, кроме Кинского (порядочного охотника потанцевать), мало мешали прочим танцорам. В одной из комнат был приготовлен довольно плохой ужин, за который всякий садился по желанию. Танцы между тем продолжались непрерывно, потому что одна партия ужинала, другая танцевала, и это длилось до 12 часов. Но мы с графом Бонде устали не танцевать, а стоять. Все дамы, в особенности же хозяйки дома, которые много лет провели за границею и считают себя образованными и умеющими жить, не были настолько вежливы, чтобы пригласить нас танцевать хоть раз, тем более что мы были им уже не незнакомы и постоянно стояли у них перед глазами. Они охотнее выбирали молодых неотесанных русских, своих родственников, большею частью унтер-офицеров гвардии, и не стыдились приглашать их и тогда, когда они стояли около и даже позади нас, чего в присутствии императора и императрицы, конечно, никогда не осмелились бы сделать. Это сердило даже и его высочество; но больше всего графа Бонде и меня, не потому, чтоб нам очень хотелось танцевать, а потому, что нас заставляли стоять, как мальчиков. Графа Бонде выбирали во весь вечер не более двух раз, хотя [336] танцы продолжались часов 6 или 7 и порядочных кавалеров было очень мало, а я уехал бы с бала и вовсе не танцевавши, если б, уже к концу, не выбрала меня сестра княгини Черкасской. Я охотно бы отказался, тем более что мне вздумали оказать честь тогда только, когда другие танцоры уже утомились, но не хотел сделать этого в присутствии его высочества, который мог подумать, что я не умею протанцевать менуэта. Поэтому я принял приглашение княжны Трубецкой. По окончании нашего менуэта, когда хозяйке дома, или ее падчерице, или одной из ее сестер следовало бы опять пригласить меня, я подошел и взял мачеху княгини Черкасской, сидевшую в это время между княгинею Валашскою и одною из ее сестер. Герцог все это хорошо заметил и, поняв причину, почему я так поступил, был очень доволен, особенно когда я и во второй раз сделал то же самое: приглашенный вслед за тем молодою княгинею Трубецкою (с которою я танцевал после того, как выбрала меня ее падчерица), я, в свою очередь, пригласил потом Измайлову. Этим танцем и окончился бал; после чего его высочество встал, простился и уехал домой.

15-го у его королевского высочества обедали пленный шведский генерал-майор Гамильтон, здешний кавалерийский генерал-лейтенант Вейсбах, молодой Сапега и еще некоторые пленные шведские офицеры. За столом, говорят, пили довольно много. После обеда генерал Гамильтон, при прощанье, получил от его высочества в подарок на память прекрасную большую вызолоченную кавалерийскую шпагу и поехал вместе с герцогом, в санях, к князю Меншикову, у которого была публичная ассамблея, где они нашли множество гостей и, говорят, до половины десятого часа вечера провели время очень весело. Такие ассамблеи, установлены его величеством императором, который перед отъездом своим на воды приказал, чтоб у здешних вельмож были открытые собрания три раза в неделю, именно по воскресеньям, вторникам и четвергам, совершенно в том же роде, как обыкновенные зимние собрания в Петербурге. Они должны служить для увеселения его высочества нашего герцога, и продолжаться до возвращения императора из Олонца. В этот вечер граф Бонде был со мною у одного французского купца по фамилии Вернизобер, у которого живет камер-юнкер Геклау.

16-го, в полдень, у его высочества поставили очень знатный караул: поручик был князь Долгорукий, который отлично образован, хорошо говорит по-французски и, как я слышал, очень богат; сержант — молодой князь Трубецкой, недавно только произведенный в сержанты и находившийся прежде постоянно при императоре, который его очень любит; он сын старого князя Трубецкого, женившегося недавно в Петербурге на дочери Ивана Михайловича [337] Головина, жених младшей дочери великого канцлера Головкина и брат княгини Черкасской, — человек вообще недурно образованный и говорящий хорошо по-немецки; гренадерский капрал — молодой Апраксин, близкий родственник здешнего великого адмирала, также хорошо знающий немецкий язык. Его высочество хотел остаться обедать в своей комнате, но увидев этих господ, отменил свое намерение и кушал открыто. Так как приехал еще камер-юнкер Балк (который до тех пор ни разу не обедал у нас ни здесь, ни в Петербурге и которого герцог очень уважает), следовательно собралось вдруг столько неожиданных и необыкновенных гостей и его высочество был в отличном расположении духа, то пили так сильно, что все названные господа совершенно опьянели. Начав раз пить, они не могли и не хотели уж больше удерживаться. Я не в состоянии рассказать, до какой степени гости, подпивши, ухаживали за его высочеством (который сам почти ничего не пил); они готовы были съесть его руки и охотно бросились бы для него в огонь. Между тем поручик чуть-чуть не завязал ссоры с г. Альфельдом, которую однако ж успели устранить. На другой день он извинялся; но Альфельд уж и забыл о том. Его высочество думал было и ужинать с офицерами и уже велел отдать приказание на кухне; но из этого ничего не вышло, потому что они не были в состоянии подняться и лежали на скамьях как мертвые.

17-го приезжал молодой Измайлов, у которого жена красавица, и просил его высочество к себе вечером на небольшой бал. Герцог дал ему слово приехать и оставил его у себя обедать, так как до обеда было уже недалеко. В этот же день обедали при дворе барон Мардефельд, два-три пленных шведа и вчерашние гвардейские офицеры. Часов в пять его высочество отправился к Измайлову, где, говорят, нашел очень приятное общество и протанцевал до 10 часов вечера. Караульные офицеры также были приглашены Измайловым и сначала давали мне понять, что охотно бы поехали туда за его высочеством, но потом и сами просили о том герцога, которому не хотелось им отказать, хотя было и не совсем ловко, что при карауле 40 человек останется только один капрал. Они отправились в своих собственных санях тотчас после его высочества, которому наперед, по заведенному порядку, отдали честь с барабанным боем.

18-го у проповеди были мекленбургские офицеры, которые потом, вместе с шведским полковником Бойе и еще одним мне незнакомым шведским же подполковником, обедали с нами, потому что его высочество в этот день постился и, по обыкновению, кушал один в своей комнате. Часов в пять после обеда мы поехали на одно из вновь учрежденных собраний, назначенное на сей раз у тайного советника Матвеева, бывшего послом в Гааге, человека [338] весьма любезного. Гостей было еще немного, но они скоро мало-помалу съехались. Пока их не собралось еще столько, чтобы начать танцы, граф Матвеев и дочь его, Румянцева, водили нас в свою небольшую домовую часовню, которая необыкновенно хороша и богата образами, серебряными вещами и другими украшениями. Потом они провели нас в залу, где должны были танцевать: она также необыкновенно хороша, украшена разными любопытными картинами и притом очень велика. Между многими редкими и замечательными картинами граф показывал нам портреты умершей жены своей, которая в молодости слыла совершенною красавицею, и теперешней г-жи Румянцевой, когда ей было не более года или двух лет; она изображена почти нагою, но сделана прекрасно. В средине залы висела превосходная люстра, на которой было зажжено по крайней мере 20 толстых свечей, дававших, вместе с другими свечами, расставленными пирамидально на нижних окнах, большой свет. Когда гостей съехалось уже довольно, г-жа Румянцева пригласила его высочество танцевать с нею, чем и начался бал. После того герцог танцевал с ее сестрою (очень милою девочкою лет 12 или 13). В этот вечер наши кавалеры и я танцевали очень много, потому что Румянцева, как женщина весьма любезная и образованная, выбирала нас преимущественно перед другими и всячески отличала. Скажу здесь вкратце, что такое эти ассамблеи и какие при них соблюдаются правила. Они устроены на манер петербургских, которые, по именному повелению императора, бывают ежегодно зимою. Во-первых, они распределяются между всеми вельможами, но без соблюдения особенного порядка или последовательности; здешний комендант спрашивает или его величество императора (когда он бывает здесь), у кого он прикажет быть собранию, или самих вельмож, когда и как им удобнее, и затем, прежде нежели общество разойдется, объявляет гостям, где им собираться в следующий раз. В Петербурге это делает обыкновенно генерал-полицеймейстер. Придти на ассамблею имеет право всякий. Во-вторых, хозяин не должен никого ни встречать вне комнаты, ни провожать, хотя бы то был и сам император. В-третьих, в комнате, где танцуют (если есть место или в ближайшей к ней), должны быть приготовлены: стол с трубками, табаком и деревянными лучинками (которые употребляются здесь вместо бумажек для закуривания трубок) и еще несколько других столов для игры в шахматы и шашки; но карты на ассамблеях не терпятся и не подаются. В-четвертых, хозяин, хозяйка или кто-нибудь из домашних открывают танцы, после чего, смотря по месту, одна или две пары могут танцевать менуэт, англез или польский, по желанию; при менуэте однако ж соблюдается правило, что его может начинать не всякий, а только тот кавалер или та дама, которые, [339] протанцевав менуэт, снова танцуют его, выбирая уже кого хотят, и так идет по порядку, все равно, танцевала ли одна пара или несколько пар. Если же танцующие хотят после менуэта танцевать англез или польский, то объявляют об этом, и тогда кавалеры, желающие участвовать в танце, выбирают себе дам; но дамы не выбирают кавалеров, предоставляя это обыкновенно последним. В-пятых, всякий имеет свободу делать что хочет, т. е. может или танцевать, или курить табак, или играть, или разговаривать, или смотреть на других; равным образом всякий может спросить себе, по желанию, вина, пива, водки, чаю, кофе и сейчас получает требуемое. Но хозяин не обязан, да даже и не смеет, принуждать гостей пить или есть, а только может сказать, что имеет для угощения, и затем предоставить им полную свободу. В-шестых, и в-последних, собрания эти, начинающиеся около 5 часов, продолжаются не далее 10, и тогда все должны разъезжаться по домам. Что мне не нравится в этих ассамблеях, так это, во-первых, то, что в комнате, где дамы и где танцуют, курят табак и играют в шашки, отчего бывают вонь и стукотня, вовсе неуместные при дамах и при музыке, и, во-вторых, то, что дамы всегда сидят отдельно от мужчин, так что с ними не только нельзя разговаривать, но не удается почти сказать и слова: когда не танцуют — все сидят как немые и только смотрят друг на друга. Однако возвращаюсь к балу у Матвеева, чтобы сказать в немногих словах, что еще происходило в этот вечер. Музыка состояла у него человек из восьми, принадлежащих к оркестру княгини Черкасской и играющих очень хорошо, потому что у нее есть несколько немецких и шведских музыкантов. Весело протанцевав почти до 10 часов в большой зале, где могут танцевать англез зараз пар десять или двенадцать, мы отправились к молодой невесте, девице Гопман, которую в этот день в первый раз оглашали. Здесь заведено, что все знакомые невесты в такой день поздравляют ее и потом обыкновенно танцуют у нее; поэтому Гопман-отец приезжал и к его высочеству с просьбою осчастливить его своим посещением со всею свитою. Герцог обещал ему быть и, лишь только кончилась ассамблея, поехал туда. Он был встречен на дворе, у саней, невестою, женихом и родителями и проведен в комнаты, где мы нашли множество гостей обоего пола и между прочим несколько хорошеньких, нам еще незнакомых лиц, как, например, молодую невесту лейб-медика его величества Блументроста, урожденную Гизен, у которой, говорят, 70 или 80 000 рублей капитала. Она молодая девушка лет 15 и недурна собой, но необыкновенно смела и большая кокетка. Только что его королевское высочество успел войти в комнату и поздороваться с гостями, как его уже пригласили танцевать, и он (несмотря на то что уже очень много танцевал на ассамблее) храбро [340] держался до 2 часов ночи, отдохнув только немного во время ужина, потому что общество ему очень нравилось и он был в хорошем расположении духа. Ужинали часов в двенадцать. В одной из комнат был накрыт стол на 20 приборов, за который сели сперва его высочество и почетнейшие из дам и мужчин, а потом остальные. Когда герцог сел, а я, как дежурный, стоял за ним, чтобы прислуживать ему за столом, молодая невеста начала меня упрашивать занять место дружки (Vorschneider). He находя себя довольно способным, чтоб быть дружкой, по крайней мере неохотно соглашаясь на такое предложение, и будучи, кроме того, дежурным, я всячески отговаривался; но хорошенькая невеста не переставала меня мучить, так что его высочество наконец услышал это и приказал мне исполнить ее желание, что для меня вовсе не было приятно. Герцог несколько раз просил невесту сесть также за стол, но она никак не соглашалась, отвечая постоянно, что обязана с своим женихом прислуживать его высочеству. По окончании ужина его высочество, со всеми сидевшими с ним за столом, пошел опять в комнату, где танцевали, и сменил тех, которые еще не ужинали. Во время танцев разносили кофе, чай и вино, и всякий мог брать чего хотел. Танцы продолжались до 5 часов утра, потому что невеста так ловко умела удерживать собиравшихся уехать раньше, что они, волей или неволей, должны были наконец оставаться. Я был из тех, которые не заставляли себя много просить и остались долее всех. В этот раз я имел особенное расположение танцевать и готов был прыгать хоть до полудня; но его высочество и большая часть наших кавалеров уехали домой, как сказано, около 2 часов. 19-го у его высочества обедали шведский канцелярии советник Цедергиельм и некоторые другие пленные шведы. Число этих пленных в Москве так велико, и все они, блуждая, как покинутые овцы, в таком бедственном положении, что сказать нельзя. Мало того, что несчастные провели столько лет в тяжком плену и потом должны были пройти несколько тысяч верст из мест своего заключения, питаясь дорогой подаянием (почему от горя и нужды едва живы), — многие, которым удалось добраться наконец сюда, почти умирают с голоду. Здесь нет никого от шведского двора, кто бы занялся ими, потому что до сих пор шведское правительство еще никому не поручало позаботиться о пленных, между тем как число их, офицерами и рядовыми, простирается до многих тысяч. Бедные старые офицеры, которые оказали столько услуг отечеству и расстроили свое здоровье, с трудом пришед сюда из отдаленных губерний, как-то: Астрахани, Сибири и т. д., и истратив на пути все, что еще имели, должны ждать еще несколько недель, даже, может быть, несколько месяцев, для получения нужных им паспортов, — и все только от того, что некому об них заботиться; их [341] удерживают со дня на день. Они не получают ни малейшего содержания ни из Швеции, ни от здешнего правительства (тогда как во время плена еще получали сколько-нибудь), что имели своего, все прожили, заработать ничего не могут и потому должны решительно, так сказать, питаться воздухом, если добрые люди не примут в них участия. Но всего ужаснее для этих несчастных то, что им не дают здесь даже квартир: приходя в Москву, они не знают где пристать, потому что немногие только из жалости дают им ночлег даром, а чтоб нанимать себе квартиры, они не имеют денег. Одним словом, они в такой нужде и одеты так бедно, что их скорее можно принять за нищих, чем за офицеров. Глядя на них, сердце обливается кровью. Между тем его королевское высочество, из любви и сострадания к своим землякам, всячески старается помогать им и ежедневно оделяет их деньгами через графа Бонде, который имеет на это от него полномочие и лучше всех знает обстоятельства каждого. Всякий день являются они с просьбами о помощи, узнавая друг от друга, что герцог с радостью готов, по возможности, поддержать их. Добрый граф Бонде ежеминутно бывает завален прошениями, и жаль только одно, что его королевское высочество не в состоянии помогать столько, сколько бы хотел. Но я уверен, что благословения, призываемые ежедневно на его высочество несчастными покинутыми, со временем послужат ему в пользу и что Провидение щедро вознаградит его за все. Вечером его высочество не выходил из своей комнаты, а я приготовился съехать на другой день с моей квартиры, от которой хозяин отказал мне, предлагая вместо нее одну очень маленькую комнатку. Я с удовольствием принял обязательное и милостивое предложение тайного советника Бассевича дать мне другую квартиру, а на ту поместить некоторых из наших слуг, которые, при нужде, могли прожить в небольшой комнате и довольствоваться одною постелью. Мне таким образом не нужно было утром и вечером ходить далеко в дом герцога, и я тем более радовался этому, что скоро, как говорят, и вовсе не мог бы пройти пешком. К сожалению, в этом большом городе улицы не мощены (по недостатку камня), а только выложены старыми деревянными кругляками; местами же и вовсе ничем не выложены, от чего дорога так грязна и так испорчена постоянною ездою, что не в сапогах почти невозможно выйти со двора.

20-го. Поутру, прежде чем отправиться ко двору, я пошел проститься к моей хозяйке и ее сестре; с хозяином мы простились уже, только гораздо раньше. Они приняли меня очень радушно и убедительно просили оставаться по-прежнему их хорошим знакомым и почаще навещать их. Цедергиельм опять обедал при дворе и потом простился с герцогом, потому что уезжал в Швецию. Его высочество подарил ему на память прекрасную вызолоченную [342] французскую шпагу. После обеда его королевское высочество ездил на ассамблею, назначенную в этот день у тайного советника Толстого. Я также получил приказание ехать туда и уже отправился было вслед за герцогом; но благодарю Бога, что воротился домой цел и невредим, потому что едва не сломил себе шеи. Мне запрягли в сани пару недавно только купленных молодых и бешеных лошадей, которые сначала не шли с места, но потом (хоть я из предосторожности и велел править самому кучеру), когда мы стали спускаться с горы, вдруг так бросились, что их невозможно было удержать. Случилось бы непременно несчастье, если б тут не были еще близко наши люди. По здешнему обыкновению, я застегнулся находившеюся на санях медвежьего полостью и второпях никак не мог отбросить ее, да и в испуге думал более, вместе с моим человеком, удержать лошадей, чем высвободиться. Поэтому, если б лошади на углу опрокинули нас, я непременно запутался бы в санях; но мы налетели на сани тайного советника Геспена, ехавшего последним в ряду, и с такою силою, что опрокинули и его, и стоявших позади его людей, при чем мои сани разлетелись вдребезги. К счастью, никого особенно не ушибло, кроме одного из людей тайного советника, получившего сильный удар в спину дышлом. Здесь принято ездить как в санях, так и в каретах с дышлом, в две лошади; однако ж большая часть вельмож ездит хотя и парой, но так, что одна лошадь запрягается в оглобли, а другая в пристяжку сбоку, и это мне кажется и безопаснее, и удобнее для скорой езды. Так как сани мои сломались и мне не хотелось опять ехать на тех же лошадях, то я отправился пешком домой. Новая моя квартира была в другом доме, нанятом для тайного советника Бассевича, и очень близко от дома герцога. Новая хозяйка моя вдова, лишившаяся только за несколько недель своего мужа, родом шведа и бывшего золотых дел мастера по фамилии Клерк. Сама она голландка (привезенная, впрочем, сюда, в Россию, когда ей было не более году от роду), женщина очень приятная и любезная, и, говорят, довольно богата; детей у нее нет, но есть племянница (дочь ее сестры), хорошенькая девушка лет 14 или 15, которую она приняла и воспитывает как свою собственную дочь. Эта г-жа Клерк родная сестра г-жи Ланген, у которой в доме живет барон Левольд, устроивший наш первый маленький бал. Так как из нашего сада можно прямо пройти в сад г-жи Ланген, имеющей двух веселеньких дочерей (да вероятно и наша девушка со временем сделается посмелее), то я надеюсь в новом моем жилище очень приятно проводить свободное время, что здесь (где почти нет случаев бывать с женщинами, чтоб иногда рассеяться от скуки) большое счастье.

21-го копиист Геннингс был освобожден из-под ареста, просидев 8 дней в особой комнате при дворе. Полковник Лорх, камеррат [343] Негелейн и асессор Сурланд несколько раз формально допрашивали его, и арест был ему вменен в наказание. У герцога обедал здешний молодой, очень красивый князь по фамилии Долгорукий, который служит капралом в гвардии и в этот день в первый раз представлялся его высочеству. Молодой Сапега также приехал, чтоб обедать у его королевского высочества; но только что все хотели садиться за стол, за ним явился посланный от князя Меншикова, и он должен был отправиться, ничего не евши, потому что князь тотчас ехал в деревню и ждал, чтоб взять его с собою. Вечером приехал камергер Нарышкин, который, против всякого ожидания, просидел у его высочества до 9 часов и много разговаривал, тогда как обыкновенно остается недолго и опять уезжает. В это раз он был как-то особенно в духе. Между прочим он объявил, что капитан Измайлов, недавно возвратившийся из посольства в Китай, присылал ему сказать, что привезенные им оттуда подарки для императора уже послезавтра должны быть отправлены в Петербург и что поэтому, если герцог желает видеть их, то не угодно ли только назначить время, и они будут выставлены для его королевского высочества. Его высочество отвечал, что постарается сделать это завтра; если же не успеет, то послезавтра, но что во всяком случае уведомит прежде камергера, чтобы предупредить о том г. Измайлова.

22-го у герцога обедал генерал-лейтенант Вейсбах, и так как общество было немногочисленно, то я также должен был сесть за стол, потому что его высочество терпеть не может, когда за обедом не все места заняты. Вечером его высочество ездил на ассамблею к генерал-лейтенанту Ягужинскому. Я также должен был ехать туда, но мне опять заложили в маленькие сани одну из бешеных лошадей, которая не шла даже со двора, и потому, пока запрягали другую, его высочество далеко опередил меня. Оказалось, что ни я, ни конюхи, никогда не бывавшие у генерала Ягужинского, не знали, где его дом, и мы принуждены были взять из караула солдата, который уверял, что недавно стоял там на часах; но он привел меня в дом, где прежде жил Ягужинский, так что если б мы не встретили одного из людей генерала и не получили уже верного указания, то должны были бы воротиться домой. Однако ж только что я приехал на ассамблею и посмотрел немного на танцевавших, как меня поймал тайный советник Бассевич, который сказал мне, чтоб я оставил свои сани там для конференции советника Альфельда, а сам ехал с ним, тайным советником, домой, где у него есть дело, о чем он берет уже на себя сказать после его высочеству. Мы отправились поэтому прямо домой, и я провел весь вечер у него в обществе камеррата Негелейна. Хотя места у Ягужинского немного, а общество было большое, однако у него танцевали до [344] одиннадцатого часу, и тогда только его высочество возвратился домой. В этот день я в первый раз видел супругу генерала Ягужинского, которая почти никуда не выезжает и во все пребывание наше в Петербурге ни разу не выходила из дому. Она с некоторого времени впала в совершенную меланхолию и была почти постоянно больна, что, говорят, очень огорчает генерала. У него, если не ошибаюсь, две дочери и два сына; из них я видел одну дочь и одного сына, которым лет 8 или 9. Сын довольно похож на отца.

23-го его высочество кушал у тайного советника Бассевича, у которого обедало и несколько дам, а именно генеральша Балк (бывшая обер-гофмейстерина нынешней герцогини Мекленбургской), дочь ее, г-жа Лопухина, муж которой служит лейтенантом во флоте, и г-жа Румянцева. Они все три живут в нашем соседстве, и его высочество только их иногда и навещает, проводя с ними по нескольку часов. Из мужчин, кроме герцога, были только гвардии майор Румянцев, Лопухин, сын генеральши Балк — камер-юнкер Балк, г. фон Альфельд и сам тайный советник. После обеда его высочество заезжал на короткое время домой, а вечером отправился к тайному советнику Геспену, который давал навязанный ему голландскою резидентшею бал. Общество там опять было очень приятное; недоставало только двух-трех хорошеньких дам, как, например, девицы Мейер и г-жи Койе, и когда я спросил, отчего их нет, мне отвечали, что его превосходительство не хотел приглашать таких, от которых боялся получить отказ, тем более что эти две дамы не приехали на бал, бывший у г. Альфельда. Но зато было несколько других лиц, которых я еще не видал в нашем обществе. Царем бала был, как сказано уже, тайный советник Геспен, а царицею — хозяйка его, мадам Розен. Все мы очень веселились, потому что для танцев было много места. Бал продолжался до 3 часов утра. Хозяин наш был необыкновенно весел, равно как и тайный советник Бассевич. Последний, будучи немного навеселе, все подстрекал его, так что нельзя было смотреть без истинного удовольствия на прыганье обоих господ тайных советников, которые всегда, если расходятся, шалят больше даже самых молодых людей. В этот вечер я танцевал с тайным советником Бассевичем такой продолжительный польский, какого не танцевал во всю жизнь; все участвовавшие в нем утомились до крайности, в том числе и дама тайного советника, так что он принужден был взять другую, но, несмотря на то, продолжал бы его еще долго, если б только другие танцоры поддержали его. Несравненный танец с целованьем также не был забыт, и я, с своей стороны, с удовольствием пожертвовал бы ужином, если б его начали танцевать снова.

24-го. Вчера герцог приказывал сказать камергеру Нарышкину, что он сегодня, если это еще возможно, с удовольствием бы [345] осмотрел вещи у г. Измайлова, и получил в ответ, что последний почтит за счастье видеть у себя его высочество. Поэтому его высочество отправился туда со всею своею свитою (за исключением только посланника Штамке, у которого уже несколько времени болела нога, вывихнутая им при падении, и придворного пастора, занятого своею проповедью к следующему дню). Капитан гвардии Измайлов человек очень приятный и хорошо говорит по-немецки и по-французски, потому что долго состоял в датской службе. Он сейчас повел нас в большую залу, где расставил все привезенные им из Китая подарки и редкости. Там, между прочим, было множество китайских и японских лакированных вещей, из которых последние гораздо лучше первых; но зато японские состояли большей частью из мелочей, как-то коробочек и пр., тогда как в числе китайских были полдюжины деревянных кресел, кругом залакированных, столы, кальяны и т. п.; также большое количество всякого рода богатых китайских материй, шелковых носовых платков (небольших и четырехугольных) с вышитыми посредине прекрасными цветами и с пришитыми на одном из концов узкими, того же цвета, как и платок, лентами длиною с четверть локтя, которыми в Китае привязывают носовой платок к платью, чтобы он мог висеть спереди. На столе, где лежали японские лакированные вещи, находились еще разные китайские произведения, как-то: всякие сорта туши, употребляемой вместо чернил, перья для нее, т. е. обыкновенные кисти, но очень длинные, сверху толстые, а внизу совершенно заостренные; продолговатые чернильницы, в которые вкладывается выдолбленный камень, куда натирают тушь и окунают кисть, когда нужно писать; трубки для курения табаку, ножи, похожие на турецкие, с тою только разницею, что к ним приделаны две тоненькие палочки из слоновой кости длиною от 8 до 9 дюймов, служащие вместо вилок; разного рода курительные свечки и пр. Капитан привез с собою также много фарфоровой посуды, не отличающейся, впрочем, ничем особенным, большой запас китайского чаю и табаку (но чай этот был не в ящиках, а в кусках, похожих на куски голландского сыра, так что его нужно колоть; на вкус он, впрочем, очень хорош; а табак, необыкновенно крепкий, чрезвычайно мелкой резки и до того кудрявый, что его почти нельзя разнять) и целое собрание сделанных в Китае искусственных цветов, не говоря уже о других мелких вещах, которых мы, за краткостью времени и потому, что многое было уложено, не могли осмотреть так подробно, как бы хотели. Кроме того, он показывал нам еще много других любопытных предметов, как, например, модель китайского корабля (длиною локтя в два), заостренного спереди и сзади; модель знатного китайского дома с принадлежащими к нему конюшнями и другими службами (эти дома строятся в Китае в один этаж [346] и совершенно особенным образом). Тут же был у него кусок китайского каната необыкновенной толщины, сплетенного только из нарезанных полос тростника и выдерживающего в воде, как говорят, гораздо долее всех наших пеньковых канатов. Китайских колоколов капитан имел штук 8 или 9, один меньше другого; но, разумеется, и самый большой из них был не очень велик, потому что иначе провоз их из Китая обошелся бы слишком дорого. Он привез также несколько китайских ракет (длиною около одного локтя или более), которые император рассматривал больше всего и об устройстве которых подробно расспрашивал доброго капитана; но тот не мог вполне удовлетворить его, потому что мало обратил на них внимания, занимаясь более важными предметами. Между тем его величество одну из этих ракет взял с собою, чтобы тотчас же сделать опыт, и она, говорят, взлетела очень хорошо. Г. Измайлов уверял, что в Китае делают такие превосходные фейерверки, каких ему никогда не случалось видеть в Европе. Последнее и лучшее, что мы у него видели, был кусок обоев для великолепной комнаты, очень большой и широкий. Он привез 18 таких кусков для полной отделки трех больших комнат, но здесь имел покамест только один, — остальные идут еще с его караваном. Этот кусок обоев был превосходного достоинства, с узором, сделанным по французскому новомодному образцу. Капитан заказывал их в Китае во время своего пребывания там и рисунок для них брал отсюда; а как известно, что китайцы неподражаемы в подобного рода работах и что им недостает только хороших рисунков, то можно себе представить, как прекрасны эти обои, тканые с золотом и серебром, тем более что посольство, отъезжая в Китай, запаслось лучшими и самыми модными французскими образцами узоров. Кроме того, когда китайский император узнал, что обои заказаны для императора российского за 30 000 рублей, он велел сделать их на свой счет для подарка государю и заставил при том работать лучших мастеров во всем государстве. Широкая кайма, идущая вокруг всего куска, совершенно во французском вкусе; ее грунт белый, но вся средина красного, зеленого и белого цветов и напоминает несколько китайский манер; однако ж все-таки сделана как нельзя лучше. Было у капитана и еще много дорогих обоев, роскошно протканных золотом и серебром; но все они сделаны по китайским образцам и потому не могут выдержать никакого сравнения с вышеупомянутыми. Когда мы все это осмотрели, г. Измайлов повел его высочество в другую комнату, где в углу стоял небольшой стол, на котором находились следующие вещи: полдюжины больших голубых с золотом чашек с крышками, большая красивая полоскательная чашка в том же роде, но без крышки, полдюжины маленьких белых чашек без крышек, металлический лакированный кальян, продолговатый [347] ящик с разными сортами туши, китайская чернильница, ящик с разными благовониями, несколько небольших курительных свечек, трубка с принадлежащим к ней футляром и кисетом для табаку, нож в футляре с сделанными к нему небольшими костяными палочками, пара китайских сапог, пара чулок, китайский мужской халат и вышитое золотом и серебром одеяло. После того как герцог все подробно рассмотрел, капитан просил его королевское высочество оказать ему милость и принять эти вещи от него в знак глубочайшей его преданности. Его высочество много благодарил его. Обещав затем прислать свой подарок на другой день ко двору, капитан просил нас сесть за стол, уставленный разными китайскими сластями, что герцог и сделал вместе с камергером Нарышкиным и старшими кавалерами своей свиты. Его высочество несколько раз просил его самого также сесть с ними, но он никак не соглашался, говоря, что обязан прислуживать такому высокому гостю, как его королевское высочество. Когда сели за стол, он, взяв большой бокал, провозгласил тост за здоровье герцога, после чего начали так сильно пить, что все таки порядочно опьянели. Хозяин, человек чрезвычайно приятный, начинал все такие тосты, что всякий посовестился бы не отвечать на них, если б даже и не было фискалов и подстрекателей, которые умели принудить пить. Из числа последних наш герцог, бывший в отличном расположении духа, и камергер Нарышкин, также в этот раз очень веселый, были самыми главными и строгими. Пили мы, впрочем, превосходный, неподдельный рейнвейн. Сласти все были из Китая и очень хороши, особенно варенья и засахаренные вещи, в приготовлении которых ни один народ не может сравниться с китайцами. Измайлов уверял, что никогда и нигде не ел таких превосходных сластей, как в Китае. После того нам подали обыкновенного китайского чаю, который сами китайцы пьют без сахару. Его высочество выпил чашки две, но с сахаром. Я также попробовал его, но не могу сказать, чтоб он пришелся мне по вкусу. За этим чаем подавали еще другой, очень употребительный у китайцев (не имеющих ни пива, ни вина), который составляется собственно из молока, масла и муки и вкусом напоминает несколько овсяную кашицу; мы однако ж все выпили его по порядочной порции, в особенности герцог, которому такой состав (говорят, очень здоровый) чрезвычайно понравился; его высочество даже просил капитана научить одного из наших людей делать его, что тот и обещал. Угостили нас, следовательно, совершенно по-китайски, но пили мы при том по-немецки или по-русски — очень сильно. Так как Измайлов довольно долго был в столице китайского императора, в Пекине, именно четыре месяца (всего же в посольстве он провел три года), то его высочество много расспрашивал его о разных предметах и на все получил от него весьма [348] удовлетворительный ответ. Между прочим, зашла речь и о самом императоре. Он татарин по происхождению, и зовут его Кам Хи. Ему семидесятый год, и царствует он уже 58 лет. Наружности он довольно красивой, очень милостив и приветлив, но главное — чрезвычайно любознателен, так что, при помощи иезуитов, в столице его водворилось много полезных сведений, особенно в математике, которую государь этот любит до невероятности. Однако ж при рассматривании ландкарт его китайское величество никогда не мог понять, каким образом Швеция, государство весьма небольшое, сумела выдержать такую продолжительную войну против России, потому что не находил никакой соразмерности в величине и силе обоих государств. Измайлов рассказывал также, что император несколько раз спрашивал его, не находит ли он каких-нибудь недостатков в его государстве, на что тот, конечно, отвечал отрицательно, да и в самом деле там будто бы можно найти все, чего только желаешь. Говорят, что иезуиты в Китае уже обратили в христианство до 400 000 человек, пользуясь данною им на то свободою. Император будто бы имеет при себе в Пекине ежедневно 120 000 конницы и до 30 000 человек пехоты, которые однако ж все татары, потому что сам он, как татарин, по особенным своим причинам китайцам не позволяет быть не только офицерами, но и солдатами. Однажды, по его приказанию, для удовольствия Измайлова велено было трем полкам выступить и делать разные приемы и движения. Войско это не имеет одинаковых мундиров, и всякий может одеваться как хочет, не иначе однако ж, как в тот цвет, какой положен для него по закону; поэтому почти каждого можно узнать по платью, кто он такой и чем служит. Измайлов уверял, что солдаты при маршировании и других движениях держались сомкнутого строя. Они имеют и огнестрельное оружие, но стреляют обыкновенно с помощью фитилей, потому что ружья их без замков; несмотря на то, дело все-таки идет при том скоро и довольно хорошо. Офицеров у них множество — по одному на двенадцать рядовых. В трех упомянутых полках, которые состояли из 3000 человек или около того, кроме больших полковых знамен, солдаты имели еще позади на головах меленькие тафтяные значки, делавшие, в массе, будто бы очень хороший вид. Мужья в Китае могут иметь столько жен, сколько хотят, но никому не показывают их и держат в особых домах. У всех женщин ноги необыкновенно малы, так что они почти не могут ходить; даже если им бывает нужно перейти только через двор, и тут они садятся на небольших мулов, которых имеют во множестве. Вообще же женщины в Китае довольно красивы. Что касается до татар, то они ходят по улицам с открытыми лицами, китайцы же нет. Как китайцы, так и татары знают всегда по крайней мере два языка, китайский и татарский, [349] а иногда еще и калмыцкий. Его высочество спросил у капитана, действительно ли китайцы так безобразны, как они изображают себя на своем фарфоре? Но он отвечал, что, напротив, они очень недурны и считают даже унизительным рисовать себя на фарфоре; что фигуры на нем представляют у них калмыков и татар, с которыми они в большой вражде. Измайлов с восхищением рассказывал также, как милостив всегда был к нему император; как он однажды между прочим подарил ему платье с своего плеча (что там считается великою милостью), и когда тот, для удовольствия его, надел это платье и явился в нем ко двору, уверял, что оно идет ему гораздо более, чем его немецкий костюм. По рассказам капитана, путешествие его было очень продолжительно, утомительно и неприятно: во многих местах он мог ехать не иначе, как на верблюдах, и иногда, уж не знаю сколько времени, но довольно долго, принужден бывал оставаться без воды. На обратном пути из Пекина в Москву (около 16 000 верст) он провел 11 месяцев нигде не останавливаясь, кроме Тобольска, где пробыл две недели; а путешествие его до Пекина было еще гораздо продолжительнее, потому что посольство больше полугода ждало на китайской границе, пока решились дозволить ему ехать далее. Не получив от него, несмотря на многократные просьбы, привезенной им царской грамоты, китайцы должны были наконец согласиться пустить его в Пекин; но Измайлову все-таки пришлось большую часть своей свиты оставить на границе, так что в Пекине с ним было только около 150 человек. Там к нему ежедневно ставили караул из 500 человек; впрочем, по приказанию императора, не стесняли ни в чем ни его самого, ни его свиту; но со двора из его провожатых никто не мог выходить без значительного конвоя во избежание, как уверяли китайцы, каких-нибудь неприятностей на улицах. Поэтому все, что русские желали купить, приносили им на дом, где они принуждены были и продавать свои вещи. Когда приехали и присоединились к нам дядя г. Измайлова, здешний комендант, потом родной его брат, который, если не ошибаюсь, прежде долго служил капитаном в гвардии, и несколько знатных казаков, беседа наша прекратилась и мы начали опять так сильно пить, что многим пришлось бы плохо, если б его высочество не положил этому конец и не уехал домой. От Измайлова мы поехали к посланнику Штамке, который все еще должен был сидеть дома. Его высочество побыл у него несколько времени и потом отправился еще к графу Бонде, где оставался до поздней ночи.

25-го г. Измайлов прислал его высочеству вчерашний подарок с своим камердинером, который получил за труд порядочные деньги, но вместе с тем уведомил, что господин его при смерти болен, что вчера вечером, когда уехал герцог, он, отправляясь к своему брату и будучи очень пьян, упал из саней и так расшиб себе лицо, [350] голову и все тело, что лежит теперь без памяти в постели. Его высочество от души жалел его. Утром я получил от моей хозяйки прекрасный подарок, нечто еще очень редкое в это время, а именно букет из роз, гвоздики и разной зелени. У нее при доме хороший сад, в котором есть и оранжерея, откуда являются первые в Москве цветы. Не видав еще здесь цветов и полагая, что их покамест не может быть много, я не придумал ничего лучшего, как поднести этот букет герцогу, уверенный, что он в нынешнем году еще не видал подобного, и потому отослал его к камер-лакеям с просьбою опустить его в воду и поставить в комнате его высочества, а если их спросят, откуда он, отвечать, что я осмелился прислать эти цветы как нечто редкое и полученное мною от хорошенькой моей хозяйки. Когда мы собрались к проповеди, его высочество очень милостиво благодарил меня за присланный подарок, но прибавил, что нехорошо отдавать то, что получаешь от хорошенькой девушки. После обеда его высочество ездил на ассамблею, которая в этот день была у Румянцева; говорят, очень там веселился и протанцевал до половины одиннадцатого. Я же провел вечер у моей новой хозяйки, где видел ее племянницу и обеих девиц Ланген, с которыми сначала смотрел из окна на иностранцев, проезжавших мимо на ассамблею Румянцева. Видел также с большим удовольствием обеих императорских принцесс, ехавших с своим обыкновенным воскресным визитом к старой вдовствующей царице. В этот день прибыл в Москву турецкий посланник, отправленный от великого визиря к великому канцлеру. Он, говорят, чрезвычайно красивый мужчина и приехал сюда с большою свитою, но не будет иметь ни торжественного въезда, ни аудиенции у императора, а только представится великому канцлеру.

26-го его высочество кушал в своей комнате, а вечером ходил вниз к графу Бонде. Я в этот день не был дежурным и отправился к тайному советнику Геспену, где очень приятно провел время в разговорах до 10 часов вечера.

27-го, рано утром, был у меня мой старый друг, мекленбургский капитан Тиде. Я послал просить к себе еще капитана Шульца (нашего общего приятеля и даже родом мекленбургца), и когда он пришел, мы припомнили вместе всю свою старину. Между прочим я спросил, сколько осталось еще от нашего старого мекленбургского корпуса, в котором я сам несколько времени служил, и где он находится. Капитан Тиде отвечал, что, к сожалению, осталось так мало, что можно по пальцам пересчитать состав всех полков; находится же теперь корпус в Белгородской провинции, а Шверинский полк (в котором служит капитан Тиде) расположен по квартирам в городке Валуйках, верстах в 700 отсюда. Что же касается до теперешнего численного состава этого войска, то он следующий: [351]

1) В Шверинском полку (где я служил прапорщиком) от прежних десяти рот, из которых в каждой считалось 120 рядовых, 3 барабанщика, 1 флейтщик, 11 унтер-офицеров и 4 обер-офицера, осталось только 120 рядовых, 20 унтер-офицеров, 3 прапорщика, 8 поручиков, 3 капитана (именно Тиде, Ланце и Малер) и 1 подполковник — Шак, командующий теперь всем корпусом.

2) Полк Флора, числом равнявшийся Шверинскому, состоит теперь из 130 рядовых, 28 унтер-офицеров, 26 поручиков и прапорщиков, 4 капитанов, именно Гемзера, Эммерсона, Шульца и Норманна, и 1 майора — Лепеля. Покойный генерал Флор (отец нашего посланника в Гааге), который был должен моему отцу 6 или 7 000 рейхсталеров, незадолго перед своею смертью, когда уже многие оставили полк, произвел в офицеры некоторых унтер-офицеров.

3) От батальона Цюлау, состоявшего из 4 обыкновенных рот, осталось только 11 рядовых, 3 унтер-офицера, 2 прапорщика, 2 поручика и 1 капитан — Кирхманн, который, когда мы уезжали из Мекленбурга, передал ганноверским войскам отнятые у них при Вальсмюлене штандарты и при этом случае учтивым образом насмеялся над принимавшим их ганноверским офицером. Он был послан только с одним унтер-офицером и двумя рядовыми нашего полка на ганноверские форпосты, чтобы передать штандарты, и нашел там капитана с командою, которому, перед шлагбаумом, велел сказать, что просит командующего офицера принять отнятые у них штандарты. Когда тот явился, капитан Кирхманн тотчас увидел, с кем имеет дело, и объявил, что не отдаст штандартов иначе, как под расписку. Глупец ганноверец отвечал, что у него нет ни пера, ни чернил; но Кирхманн сказал ему, чтоб он взял хоть карандаш, а то уедет назад, и этим так подействовал на него, что он немедленно написал карандашом формальную расписку, под которую и получил штандарты. После Кирхманн представил ее своему герцогу и немало тому смеялся. Если б ганноверский капитан был храбрый офицер и понимал свое дело, то с бывшею при нем командою уж мог бы принудить мекленбургского и его спутников выдать штандарты и без расписки.

4) От обеих рот Калька, которые выступили вместе с другими (остальные три роты не выходили из Мекленбургии), осталось при корпусе 13 рядовых, 7 унтер-офицеров, 2 поручика и 2 капитана. Полковник Тильге (которого герцог Мекленбургский недавно послал сюда, но вскоре по приезде его в Россию, по причине некоторых старых обвинений, велел арестовать) должен был принять над ними начальство.

От кавалерии осталось только:

1) от полка Лилиенштренга, состоявшего из 5 эскадронов, 16 рядовых, 3 унтер-офицера, 1 корнет и 1 поручик; [352]

2) от полка Фитингофа, состоявшего также из 5 эскадронов, около 140 рядовых, 17 унтер-офицеров, 3 корнета, 5 поручиков и 4 капитана — Финек, Герт, Гарсталль и Блюхер.

3) Из Вальдауского конного полка не пришло сюда ни одного человека.

По этим сведениям, вся находящаяся здесь мекленбургская пехота состоит из 274 рядовых, 58 унтер-офицеров, 43 поручиков и прапорщиков, 10 капитанов, 1 майора и 1 подполковника; а кавалерия из 160 рядовых, 20 унтер-офицеров, 10 поручиков и прапорщиков и 4 капитанов, что все вместе составит около 430 рядовых, 78 унтер-офицеров, 53 поручиков и прапорщиков, 14 капитанов, 1 майора и 1 подполковника (О дальнейшей судьбе этих мекленбургских полков в России нет никаких положительных сведений.). В заключение капитан Тиде говорил еще, что имеет твердое намерение на другой же день отправиться с своими товарищами снова в путь. При дворе в этот день обедали полковник Бойе, камеррат Фик и некоторые другие; но его высочество вышел не прежде, как вечером, когда ему нужно было ехать на ассамблею к князю Валашскому, где он остался почти до 12 часов и очень веселился Сегодня же гвардию приводили к присяге по случаю обнародования указа о престолонаследовании, что, впрочем, началось еще вчера.

28-го у его высочества обедал генерал Аллар, который страдал несколько времени болью в ноге и потому довольно долго не мог выходить из дому. После обеда его королевское высочество ездил кататься. Я в это время простился с капитанами Тиде и Ланцо, из которых последний все еще лежал в постели и не мог стать на ногу, однако ж непременно положил отправиться в путь на другой же день рано утром из боязни, что санная дорога испортится и что тогда ему придется остаться здесь еще месяца два; впрочем и обстоятельства не позволяли ему жить долее в Москве на свой счет. С прогулки герцог заехал к тайному советнику Бассевичу, а потом возвратился домой, пошел к графу Бонде (куда я также должен был следовать) и остался у него до 12 или до часу ночи.

Текст воспроизведен по изданию: Неистовый реформатор. М. Фонд Сергея Дубова. 2000