ФРИДРИХ-ВИЛЬГЕЛЬМ БЕРХГОЛЬЦ

ДНЕВНИК

1721-1725

1722 год

1-го, в 7 часов утра, при дворе было богослужение, перед которым у его высочества имел аудиенцию шведский генерал-майор Крейц. После того все мы, принадлежащие ко двору, и некоторые посторонние, как-то: камеррат Фик, молодой гамбургский купец Прен, несколько пленных шведов и другие, имели счастье целовать его высочеству руку и приносить ему поздравление с новым годом. В продолжение целого утра надобно было слушать здешних музыкантов: литаврщиков, трубачей, валторнистов, императорских певчих, барабанщиков, флейтщиков — одним словом, всех, кто только занимается здесь музыкой, что его высочеству стоило немало Денег, потому что все они были щедро одарены. Я еще прежде, чем отправился ко двору, имел честь (мало, впрочем, для меня лестную) [278] получить у себя дома серенаду от немецких гобоистов гвардии (кроме которых при обоих гвардейских полках есть еще 6 партий русских гобоистов, по одной на каждый батальон). Его превосходительство тайный советник Бассевич и посланник Штамке, после его высочества, больше всех наших кавалеров подверглись этим вовсе излишним поздравлениям, которые, вероятно, и им обошлись недешево. Около 11 часов приехал камергер Нарышкин и доложил его высочеству, что пора ехать ко двору для поздравления их величеств императора и императрицы с новым годом; почему герцог тотчас собрался и отправился в следующем порядке в старый дворец, называемый Кремлем. Прежде всего должен был ехать впереди майор Эдер (в этот день дежурный); но так как он не знал дороги, то поехал граф Бонде в санях камергера Нарышкина, парой, с двумя, по здешнему обычаю, передовыми. За ним следовал курьер (назначенный императором для сопровождения его высочества из С.-Петербурга в Москву и для заготовления здесь всего нужного в доме), в особых санях, имея позади себя двух драгун верхом, которые всегда ездят с его высочеством и заботятся о просторе: иначе почти не бывает возможности проехать по причине множества саней, не так-то легко сворачивающих перед кем-нибудь с дороги. Вид этих драгун производит отличное действие, и мы без малейшей остановки быстро подвигались вперед; они ловко наделяли ударами извозчиков, которые, подобно фиакрам в Париже, обыкновенно больше всех делают беспорядка. За драгунами ехал фурьер его высочества на красивой лошади, купленной герцогом в Петербурге (против его воли) у молодого Татищева за 100 червонцев; потом ехали верхом же четыре лакея, по два в ряд, на четырех клеперах, приведенных мною из С.-Петербурга, и уже за ними следовали сани его высочества, заложенные парой каретных лошадей тайного советника Бассевича. Его высочество имел подле себя, с левой стороны, камергера Нарышкина, который его сопровождал, а подле на запятках пажа и гвардейского гренадера (как ездят только его величество император и князь Меншиков). Потом ехали сани тайного советника Бассевича и наконец еще четверо или пятеро саней с остальными нашими кавалерами. На дороге, когда мы хотели переправиться через Москву-реку (Вероятно, Яузу, потому что непонятно, каким образом они могли переправиться через Москву-реку, проезжая из Немецкой Слободы в Кремль.), под одним из лакеев, перед самыми лошадьми его высочества, подломился лед, так что с трудом успели удержать сани герцога и избавиться от беды. Мы отправились после того другой дорогой и приехали в старый дворец, где назначено было празднование нового года, еще до их величеств императора и императрицы. Место, называемое Кремлем, очень обширно; оно наполнено многими церквами с прекрасными [279] вызолоченными главами и разными другими старинными зданиями и окружено крепкою стеною, потому что было резиденцией прежних царей. Вверху, на первой площадке дворцового крыльца, стоял в строю караул из старинных стрельцов (Alle Spiessbuеrger, как называет их Берхгольц. Это могли быть стрельцы Сухаревского полка, который один уцелел при уничтожении Петром Великим стрелецкого войска.), которые отдали его высочеству честь. Когда я спросил, почему там нет караула от гвардии, мне отвечали, что его величество император живет в Преображенской Слободе, в весьма небольшом и простом деревянном доме, а в кремлевском дворце бывает только по случаю каких-нибудь празднеств, подобных сегодняшнему. Покамест его высочество разговаривал несколько времени с князем Меншиковым и другими вельможами, пришло известие, что русская обедня кончилась, почему герцог и прочие господа поспешили навстречу его величеству императору, чтобы принять его у входа и поздравить. По прибытии государя герцог встретил его и поцеловал ему руку, а он взял его высочество за голову и нежно расцеловал; после чего они вошли вместе в комнату, где назначено было обедать. Когда его величество немного осмотрелся там и поговорил с иностранными и здешними министрами, все сели за стол. Комната эта была четырехугольная, и император сел в средине, за одним из столов, где поместились подле него, с правой стороны, его высочество и князь Меншиков, а с левой — граф Кинский и князь Валашский. Возле князя Меншикова, с правой стороны, сидел тайный советник Бассевич, а за ним следовали прочие иностранные и здешние министры, без различия, как кому пришлось. За особым столом направо сидели архиепископы Новгородский и Псковский с прочим духовенством, занимавшим его весь. Оба стола налево были заняты офицерами гвардии и всеми теми, которым недостало места за столом императора. Кроме того, в смежных комнатах было поставлено еще несколько столов, которые также не оставались незанятыми и за которыми пили гораздо более, нежели за прежде названными, особенно там, где сидели генерал Ягужинский и Татищев. В середине большой залы стоял буфет; но ему на этот раз было мало дела, потому что пили вообще немного. За обедом император говорил то с его высочеством, то с Меншиковым, то с Кинским, то с прочими вельможами. Казалось, он был в довольно хорошем расположении духа. Между прочим его величество сказал герцогу, что в окнах комнаты все мариинские (слюдяные) стекла, присовокупив, что и во всех других окнах обширного дворца такие же, что по причине их величины и большого количества действительно замечательно. Сначала на государе был кафтан на собольем меху, но когда ему стало в нем жарко, он приказал подать себе другой, встал [280] и тут же при всех надел его, при чем я заметил, что рукава и спинка снятого им кафтана были не на собольем, а на простом меху. Башмаки на его величестве были из оленьей шкуры, шерстью вверх как на самой ноге, так и на подошвах. У фаворита государева, Василия, были точно такие же сапоги. Говорят, такая обувь очень тепла; но вид ее как-то странен. Около 3 часов император молча встал из-за стола (когда он встает, никто не смеет делать того же), побыл несколько времени у императрицы и, по всегдашнему почти обыкновению своему, не сказав никому ни слова, уехал потихоньку домой. Князь Меншиков при нем и после вставал несколько раз, ходил к архиепископу, садился к нему и разговаривал с ним. Говорят, этот архиерей имеет большой вес у императора и у вельмож и считается ученым человеком (Слова эти, по всей вероятности, относятся к знаменитому Феофану Прокоповичу.). На шее у него был род ордена на голубой ленте с изображением на одной стороне распятого Господа нашего Иисуса Христа и двух разбойников, а на другой портрета императора. На многих других знатных духовных лицах были также ордена или кресты, частью на золотых цепях, частью на лентах (Берхгольц разумеет здесь панагии, носимые архиереями.). Когда император уехал, князю Меншикову показывали огромный золотой перстень с гербом, как говорили, весьма древний. За столом в этот раз недоставало многих старых русских господ, как, например, графа Головкина; но зато было несколько других, которых я прежде еще не видал, — между прочим генерал Трубецкой, бывший в плену в Швеции и имеющий прекрасных дочерей (княгиня Валашская одна из них). Трубецкой этот (Князь Иван Юрьевич, взятый в плен в сражении при Нарве и возвратившийся в Россию уже по заключении Нейштатского мира.) чрезвычайно приятный и красивый мужчина и с виду вовсе не похож еще на деда, каким он уже есть по дочери своей, княгине Валашской. Около 4 часов его высочество и князь Меншиков встали и пошли к ее величеству императрице; но прочие гости большей частью остались еще на своих местах и, по обыкновению, курили табак. Войдя в комнату, где кушали императрица и принцессы и где столы были уже вынесены, его высочество тотчас приблизился к государыне, которая, равно как принцессы и все прочие дамы, была одета великолепно, поцеловал ей руку и поздравил ее с новым годом, за что ее величество благодарила в самых милостивых выражениях. После того его высочество подошел к старшей императорской принцессе и также поцеловал ей руку, а затем к младшей. Хотя дочь вдовствующей царицы стояла возле императрицы, выше обеих других принцесс, однако ж герцог обошел ее и прежде поцеловал руку им, а потом уже ей, для чего они все три, по [281] обыкновению своему, сняли правые перчатки. Когда его высочество кончил целованье, все прочие, иностранные и здешние министры, равно и наши придворные кавалеры, кто только успел пробраться в тесноте, последовали его примеру. Один граф Кинский, поцеловав руку императрице, принцессам только мимоходом отдал поклон (реверанс). Они думали, что он сделает как и другие, и старшая уже протянула было ему руку, потому что он прошел близко от нее. Это, казалось, ее немного смутило. Дело в том, что граф придает принцессам титул не высочества, а только светлости, какой имеют и эрцгерцогини; поэтому, я думаю, он и не решается целовать им руки в подобных торжественных случаях. После того как его высочество поговорил несколько времени с императрицею и с принцессами (с которыми на сей раз был очень разговорчив и развязен), князь Меншиков откланялся и подал знак всем присутствовавшим следовать за ним. Его высочество также вышел вместе с другими и спросил у князя: оканчивается ли этим празднество? и отчего так рано? Тот отвечал, что так приказал его величество император во избежание какого-либо несчастья, легко могущего произойти в темноте от разбойников (Что в то время это действительно могло случиться, видно из всех тогдашних постановлений относительно воров и разбойников, и между прочим из инструкции, данной 9 июля 1722 года московскому обер-полицеймейстеру Грекову. См.: Полн. Собр. Зак., т. IV, № 4047.) или от множества саней на улицах, если придется поздно ехать домой. Герцогу и многим другим, конечно, было бы гораздо приятнее не разъезжаться подолее и потанцевать. Но в то время как его высочество с князем воротился опять в залу, где большая часть гостей еще сидела за столом, императрица и принцессы уже уехали. Страшного труда стоило нам потом пробраться между множеством саней, наполнявших Кремль. Мы поехали домой совершенно другой, гораздо кратчайшей дорогой, через самый город Москву, где поутру не было почти никакой возможности проехать по причине множества экипажей, стоявших около церквей. По приезде домой его высочество приказал пожелать дежурным кавалерам покойной ночи, а сам пошел вниз к графу Бонде, у которого нашел полковника Лорха, камеррата Негелейна и капитана Шульца, и пробыл там весь вечер. Я отправился прямо к себе домой и застал у моей хозяйки целое общество дам, с которыми очень приятно провел время до 11 часов. Когда я пришел, они пили чай. После чаю подавали более десяти родов варений и других лакомств, которые занимали нас с час; потом мы часа два с лишком просидели за картами, играя в I'entree, и наконец ужинали. Признаюсь откровенно, в этот вечер я веселился гораздо более, нежели на каком-либо из здешних придворных празднеств, где едва-едва удается поговорить с дамой. Русские дамы, мало знающие [282] немецкий язык, не отвечают ничего, кроме “не знаю”, а к тем, которые очень хорошо говорят по-немецки, нет доступа за вельможами и императорскими камер-юнкерами. Здесь же я был единственным петухом в клетке (der einzige Hahn im Korbe) и провел весь вечер с восемью или девятью дамами как нельзя лучше. Нельзя не удивляться, как хорошо живут между собою здешние купцы: они ни одного вечера не остаются одни и постоянно собираются друг у друга, но большею частью мужчины отдельно от дам. Мужчины курят табак и сидят за добрым стаканом вина, а дамы веселятся как выше сказано, — и я всегда предпочту их общество мужскому. Когда, после чаю, явились на стол сласти, я дивился житью-бытью этих людей, тем более что они вовсе меня не ожидали и следовательно не делали ничего для них необыкновенного. В этот раз я опять заметил, что здесь по вечерам, сколько бы ни подавали горячих кушаний, стол никогда не накрывают скатертью, а раздают только салфетки, что мне вовсе не нравится.

2 января было объявлено, что маскарад (Назначенный по случаю заключения мира с Швецией как продолжение празднеств, начавшихся в Петербурге еще в сентябре 1721 года.) начнется 28-го числа этого месяца, для чего каждая партия (Bande) должна иметь род саней, сделанных в виде корабля. Его высочество тотчас выбрал для себя модель из числа образцов, привезенных камергером Нарышкиным. Такие сани будут делаться на 20 человек.

3-го я в первый раз дежурил здесь, в Москве, и сошелся опять с моим прежним товарищем по дежурству, графом Бонде. У его высочества обедали саксонский министр камергер Лефорт, камергер Нарышкин и полковник Бойе (пленный швед, с сыном которого я служил прежде в Швеции пажом). До обеда, когда речь зашла о маскараде, тайный советник Бассевич, собиравшийся ехать на обед к Кинскому, сказал камергеру Нарышкину, что его высочество намерен купить еще пару гнедых каретных лошадей, чтобы во время маскарада запрягать в большие сани своих собственных лошадей. Камергер старался отклонить от этого его высочество и говорил, что их непременно испортят, если запрягут в большие и тяжелые сани, на которых мы должны будем ездить по всему городу; что это было бы крайне жаль, потому что та пара, на которой он недавно ехал в санях с его высочеством, выезжена превосходно и что наконец все, даже сам император, будут иметь ямских лошадей Его высочество отвечал, что как бы то ни было, а он хочет ехать на своих лошадях, что клячи эти для того и существуют, и камергеру надобно знать, что он, герцог, всегда особенно мучит тех своих лошадей и министров, которых наиболее любит, о чем Бассевич знает лучше всех; что если лошади испортятся, можно будет купить других. “Да, — возразил Нарышкин, — где мы их здесь [283] достанем? Тогда придется поневоле прибегать к чужим клячам”, чему его высочество и все общество от души смеялись. Камергер в этот день был в отличном расположении духа, за столом несколько раз приглашал его высочество пить и сам начал с большого бокала. После обеда его высочество один с графом Бонде (он, по обыкновению, с семью передовыми) поехал к камергеру Нарышкину, чтобы ему и молодой его жене (с старым лицом) отдать визит. Но так как последней не было дома и она находилась в соседстве, у княгини Валашской, то его высочество с камергером и с графом Бонде отправился туда. Там он увидел также и сестру княгини, княжну Трубецкую, которую знал еще в Швеции во время плена ее отца, и провел с ними вечер так приятно, что воротился домой не прежде 10 часов; остался бы, может быть, и долее, если б князь Валашский, ездивший с императором, не приехал домой навеселе и не расстроил их общества. Когда его высочество уехал, я пошел с майором Эдером на квартиру последнего. Хозяин его, немецкий ювелир, делает, говорят, для императора до 40 знаков нового ордена, который его величество скоро хочет учредить и назвать орденом св. Александра (Петр Великий намерен был учредить этот орден вскоре после Прутского похода (1711) и потом перед персидской кампанией (1722); но окончательно установлен он уже при Екатерине I, 11 мая 1725 г. См.: Полн. Собр. Зак., т. XXV , № 17908.). В отношении к андреевскому он, как я слышал, будет то же, что в Дании орден Данеброга в отношении к ордену Слона. В то время как я был у Эдера, император подъехал с большою свитою и вошел, прямо насупротив, к одному аптекарю, по фамилии Грегори, имевшему когда-то красавицу сестру, которая умерла нареченною невестою князя Меншикова еще прежде, чем он женился на теперешней княгине. На мой вопрос, зачем император приехал к этому человеку, мне отвечали, что он всегда в это время, т. е. с Рождества до Крещения, ездит по разным домам и иногда в один день побывает в четырех или пяти и более, кушает там и пьет, что у русских называется славить. У простонародья обычай этот существует исстари, но в высшем кругу он введен только нынешним императором, который еще усилил его учреждением коллегии кардиналов. Князь-папа делается на это время одним из первых лиц; он является со всеми своими кардиналами, в полном костюме, и получает, как меня уверяли, подарки от всех, к кому приезжает, потому что, получив приказание от императора, всегда накануне через одного из кардиналов дает знать, у кого его величество будет славить. Государь присоединяется тогда к обществу князя-папы и носит, подобно прочим кардиналам, небольшой воротник, который в этот день, как мне рассказывали за верное, приказал занять у здешнего голландского пастора. Иногда он [284] является и в полном кардинальском костюме, в длинной мантии, и общество увеличивается всеми императорскими певчими, с которыми он почти везде сам поет славу новому году. Я на сей раз не видал императора, но мне говорили, что он приехал в точно таких же санях, как я видел у других приехавших с ним, т. е. довольно плохих и только немного побольше обыкновенных. С обеих сторон в них устроены были скамьи, так что сидеть, как в линейках, могли многие. В каждые сани было запряжено от 6 до 8 и менее дрянных извозчичьих лошадей. Почти все извозчики были так же навеселе, как и господа, потому что побывали уже в нескольких местах. Обедало все общество у князя Меншикова. Такое славление бывает не только у вельмож, но и у иностранных купцов. Один шведский офицер рассказывал герцогу, что встретил вчера на улице сани, запряженные шестью медведями, которых, вероятно, готовят к предстоящему маскараду.

4-го его королевское высочество до обеда был с визитом у князя Меншикова и, узнав, что у него будут обедать шведские генералы и другие знатные офицеры, тотчас по возвращении домой послал за тайным советником Бассевичем, с которым говорил несколько времени наедине. Тайный советник после того приказал заложить пару лошадей и поехал обедать к князю, откуда воротился порядочно навеселе. Приглашал ли его князь через его высочество или был он туда послан, уж я не знаю. При дворе поутру обедали у нас некоторые шведские пленные, а вечер его высочество пробыл у графа Бонде.

5-го его высочество утром не выходил из своей комнаты, потому что отправлял письма с нынешней почтой, а я, покончив с своими письмами, провел время у моей хозяйки и ее сестры, с которыми пил чай и ел разные сласти. Они выучили меня одной русской игре в карты, называемой игрою в короли. Мы говорили при том не иначе, как по-русски, и обе усердно поправляли мои ошибки. По-моему, это легчайшее и приятнейшее средство выучиться какому-нибудь языку. Для упомянутой игры нужно семь карт, и она состоит главным образом в том, что тот, кто в первый, второй или третий раз возьмет прежде других семь взяток, делается королем. Достоинство это, кроме чести, во-первых, приносит известный доход и, во-вторых, запрещает королю снимать. Если ему подложат снять, он должен сухо отвечать: хлопцы есть; если же напротив, по рассеянности, как-нибудь снимет, то лишается своего высокого сана и обязан возвратить другим все, что прежде получил. Далее, все семь карт кладутся перед королем открытыми (разумеется, когда он был осторожен и не снял), и если по вскрытии козырей окажется, что у него нет ни одного, он во второй раз делается королем и по-прежнему получает известную плату; если же у него [285] есть козыри, то он требует еще контрибуции, т. е. надобно давать ему все, что имеешь свыше двух козырей; например, если у меня три козыря, я даю одного, если четыре — двух, и т. д., а он, взамен их, дает самые худшие карты, какие только имеет. Всякий, у кого на руках шесть козырей (младшие карты, до шестерок, в этой игре отбираются), может не только взять на обмен вскрытого козыря, но и имеет еще право смотреть две верхние карты в колоде и, если первая или вторая козырь же, взять не только ее, но и следующих за нею козырей, когда они окажутся лежащими сряду, без других промежуточных карт. Король всегда первый обязан ходить во все семь ходов, возьмет ли он взятки или нет, и если ему посчастливится набрать три взятки, он снова делается королем, опять получает плату и берет лучшие карты. Но это случается не часто, потому что подданные, чтобы свергнуть его с престола, открыто переговариваются между собою, кому что бросать, и кроме того имеют право употреблять только козырей. Если король не возьмет ни одной взятки, то с большим позором лишается своего сана и должен отдать другим столько же денег, сколько получил прежде, когда сделался королем; если же возьмет две взятки, то платит за свое удаление только половину, говоря: подводы есть, т. е. имею двух лошадей, чтобы доехать домой. После того он, не снимая, должен взять и, в знак уважения, положить перед каждым из играющих первые три карты. Затем игра начинается снова для избрания нового короля. Так как король, марьяж и шахматы (в оба последние русские играют бесподобно) принадлежат к тем играм, которые здесь в большом ходу, в особенности у женщин, то я нарочно сделал здесь маленькое описание, чтобы впоследствии, против воли, не забыть как-нибудь этой несравненной и умной игры.

6-го, в день Св. Крещения, этот большой праздник русских начался в полночь звоном колоколов, продолжавшимся почти во всю ночь. У нас проповеди не было, а читали только молитву в комнате полковника Лорха, потому что его высочество собирался рано ехать на водосвятие (которое у русских опять совершается в этот день), для чего и просил вчера камергера Нарышкина выбрать там удобное место для него и его свиты. Кроме того случилось, что один пленный шведский полковник по имени Горн ходатайствовал у его высочества о позволении говорить с ним наедине и иметь у него первую и последнюю аудиенцию, что и было дозволено. Около 10 часов, когда вместо камергера Нарышкина (который, как капитан гвардии, должен был находиться при своем полку) приехал граф Пушкин с известием, что пора ехать, его высочество отправился к месту церемонии. Тайный советник Геспен, с которым я сговорился ехать вместе, боялся, что мы мало увидим, если останемся при большой свите его высочества, и говорил, что нам лучше [286] отправиться вперед и самим выбрать себе место; поэтому мы и поехали вперед. Дорогой я видел издали императрицу, которая ехала в возке, шестернею, с довольно многочисленною свитою, следовавшею за нею в больших и небольших санях. Приехав в Кремль, мы вышли из саней и только было собрались искать себе во дворце места, откуда бы могли все видеть (погода была так дурна, что на улице неприятно было оставаться), как его высочество также уже приехал. Мы последовали за ним и вошли в большую комнату (залу одной из Коллегий), где были императрица с несколькими дамами, Шафиров, тайный советник Толстой и еще некоторые другие. Его высочество тотчас подошел к императрице и поцеловал ей руку, что, по обыкновению, было принято ею весьма милостиво, и они долго разговаривали стоя. Ее величество, как почти всегда, была одета необыкновенно великолепно; дамы же, которых было немного, большею частью не отличались богатыми нарядами. В зале разносили водку, шоколад и кофе, и всякий мог брать чего и сколько хотел. После приехали туда еще многие дамы, которые, одна за другой, подходили к императрице и, по обыкновению, целовали ей сперва платье, а потом руку и опять платье. Так как в этой комнате окон было мало, а народу собралось много, то я опасался, что плохо увижу церемонию. Вышло однако ж лучше, чем я ожидал. Императрица, узнав, что император приближается с гвардией, пошла с его высочеством к наружной двери, выходящей на площадь, чтобы лучше видеть торжественное шествие его величества, и все последовали за ними. Но шел такой сильный снег, что государыня не могла долго там оставаться и скоро опять воротилась в комнату, куда и я со многими другими вошел за нею следом. Увидев в углу у окна, где стоял конференции советник Альфельд с некоторыми другими, порожнее место, я, разумеется, не замедлил воспользоваться этим случаем, и стал довольно хорошо. Император прошел наконец с своим полком под самыми нашими окнами. Впереди ехал верхом майор и за ним шел батальон или, лучше сказать, большая рота гренадер; потом следовали опять майор верхом и взвод гобоистов, за которыми шествовал сам император в полном гвардейском мундире, с спонтоном (Спонтон или эспонтон (пику) имели в то время все офицеры, которым он служил вместе и командным жезлом. В “Кабинете Петра В.” Беляева говорится о трех таких эспонтонах, принадлежавших Петру I и сохранившихся доныне. См.: в этой книге отд. I, стр. 59 и 60.) в руке и с голубою лентою через плечо. За ним шли два или три ряда офицеров и потом вся остальная гвардия. Князя Меншикова, первого подполковника гвардии, я не мог видеть, но видел однако ж старого генерала Бутурлина, который заключал шествие. Пока я со вниманием рассматривал оба гвардейских полка, императорские принцессы незаметно подошли [287] ближе, и я увидел его высочество с ними у ближайшего окна, около императрицы, где им, казалось, было очень весело. Вскоре потом герцог вдруг ушел; полагая, что он пойдет к императору, чтобы лучше видеть водоосвящение, я поспешил за ним и оставил свое довольно хорошее место, но не успел выйти из комнаты, как его высочество уже возвращался назад. Он ходил только взглянуть на процессию духовенства, выходившего из ближайшей церкви (по окончании литургии во всех церквах и особенно в главном соборе); а как она уже почти кончилась, когда я пришел, то я очень жалел, что бросил свое место. Легко было себе представить, что оно не будет уже так хорошо, как сначала, что в самом деле и случилось. Пробравшись опять к окну, я увидел прямо против нас, на Москве-реке, протекающей возле Кремля, все восемь полков в числе 14 000 человек, поставленных в три ряда. Вид был чудный, потому что полки состояли все из красивых людей, в особенности первые шесть, принадлежащие к одной дивизии, т. е. Преображенский, Семеновский, Капорский, Лефортовский, Бутырский и Шлюссельбургский, хотя оба остальные также недурны. Во время шествия духовенства император ходил взад и вперед перед полками и командовал, не останавливаясь ни на минуту. Процессия здешнего духовенства была великолепна, и я едва ли видел когда-нибудь подобную. Впереди шло до 400 диаконов или капланов, потом — более 200 священников в разноцветных одеяниях и ризах из золотой и серебряной парчи, осыпанных жемчугом и богато вышитых. За ними следовали епископы и архиепископы, также в своих богатых облачениях и больших круглых митрах, украшенных золотом, драгоценными камнями и жемчугом; они держали в руках епископские жезлы и, подобно прочим, свечи, а их великолепные длинные мантии, подбитые горностаем, был несены позади их. Перед архипастырями несли множество икон, распятий и других священных предметов. Священники и диаконы шли с открытыми головами, хотя многие из них были совершенно седые или плешивые. За епископами следовало много монахов в черных одеяниях; так что вся процессия состояла из с лишком 1000 человек. Впереди, на Москве-реке, были сделаны следующие приготовления. Во льду вырубили большое четырехугольное отверстие и над ним поставили довольно высокую беседку, круглую и со всех сторон открытую. Посредине, над отверстием, висел деревянный резной голубь, вероятно для изображения Св. Духа. Внутри беседки, кроме других предметов, было написано и Св. Крещение Иисуса Христа. Для архиепископа был устроен в воде деревянный осмоленный ящик, в который он сошел во время освящения, чтобы быть ближе к воде, и действительно казался стоящим в ней. Стоявшие вокруг епископы и прочие знатные духовные лица молились, пели, читали, кадили. Был [288] сделан также род возвышения, где сиживали при этой церемонии прежние цари. Когда архиепископ трижды погрузил в воду небольшой серебряный крест, которым она освящается, император (стоявший перед фронтом своих полков) сам скомандовал стрелять, и весь отряд по окончании пушечной пальбы исполнил беглый огонь, но не совсем удачно, потому что снег валил страшно. После водоосвящения духовенство в том же порядке возвратилось в главную церковь (Т. е. в Успенский собор.), а за ним и полки, один за другим, отправились на свои сборные места. Я забыл упомянуть, что по окончании водоосвящения все полковые знамена были принесены на место церемонии и там окроплены святою водою; но они оставались перед четырехугольным местом, сделанным около беседки в виде двора, где стояло духовенство, участвовавшее в процессии, исключая те лица, которые совершали освящение и находились в самой беседке с крестами, свечами и иконами. Все это место было окружено тройною рогаткою. Когда церемонии кончились и духовенство опять удалилось, императрица уехала со всеми присутствовавшими в зале. Она приказала проводить себя до кареты одному из своих камер-юнкеров; старшую же принцессу проводил (с большою радостью) его высочество, а младшую другой императорский камер-юнкер, и они уехали в своей карете с девицею Толстой, потому что императрица ездит всегда одна. Поцеловав при прощании руки принцессам, его высочество сел в сани и, по обыкновению своему, во весь галоп поскакал домой; но тайный советник Геспен и я остались в Кремле, чтобы осмотреть находящиеся там церкви. Мы были сперва в церкви Архангела Гавриила, где похоронены все цари, царицы и прочие лица царского дома (В Архангельском соборе погребены только великие князья, цари и царевичи; прах же великих княгинь, цариц и царевен покоится, как известно, в Вознесенском монастыре.). Нам показали там, между прочим, места, где покоятся отец и брат нынешнего императора. Над ними, как и над всеми другими, стоят гробы, окруженные небольшими медными фигурными решетками и покрытые черным бархатом с белым крестом наверху; но под этими покрывалами, говорят, лежат другие драгоценные покровы из красного бархата, украшенные золотыми медалями, жемчугом и каменьями и с вышитыми жемчугом надписями имен погребенных. Церковь невелика, но очень красива; свод ее, по древнему русскому обычаю, снизу доверху хорошо расписан, однако же делает ее очень темною. Оттуда мы пошли в другую церковь, собственно главную здесь, находящуюся прямо напротив, где духовенство сегодня утром собиралось, начало свое большое шествие и потом окончило его, когда архиепископ окропил весь храм святою водою, при чем, по обыкновению, [289] постоянно пели и кадили. В этой церкви похоронены все здешние бывшие патриархи и хранятся их святительские одеяния, которые, говорят, необыкновенно великолепны. Нам обещали также показать и их, потому что они принадлежат к числу главнейших достопримечательностей Москвы. Мы видели здесь часовню, окруженную очень высокою медною решеткою, где, как нас уверяли, хранится сорочка Господа нашего Иисуса Христа. Перед алтарем висело огромное и прекрасное серебряное паникадило, какое я едва ли когда-нибудь видел, да и не думаю, чтоб было на свете другое, подобное ему по величине; а между тем оно, говорят, принесено в дар этой церкви одним только боярином (Ильею Ивановичем Морозовым. В этом паникадиле серебра 60 пуд. 12 ф. и 59 зол., сделано оно было в Англии. См. Историч. Описание Успенского собора, протоиерея Левшина, Москва, 1783, стр. 96 и 97.). Алтарь (иконостас), вокруг находящихся на нем икон, плотно обделан серебром. В нем между прочим есть, в закрытом углублении, икона Богородицы с Младенцем, вся осыпанная бриллиантами, смарагдами и другими драгоценными камнями. Когда мы попросили одного священника открыть ее, чтобы посмотреть поближе, множество народа бросилось прикладываться к ней, потому что она не часто открывается. Взяв, с позволения этого священника, небольшую свечу и рассматривая икону вблизи, мы заметили, что драгоценные камни на ней были не из лучших и с примесью, пожалуй, очень многих фальшивых. Потом нам показали другую редкую и так же великолепно украшенную икону, изображающую Успение Девы Марии (по которому называется и самая церковь). На ней представлена Богородица в гробу, окруженная сонмом святых, между тем как душа ее принимается на небесах Христом и всеми ангелами. По словам благоразумных русских, иконы эти уважаются не столько за их чудеса, сколько за их глубокую древность. Но простой человек считает все образа за божества. Нам указали еще место в средине церкви, где прежде была большая медная плита, на которой во время богослужения патриархи сиживали на стуле и которую сняли после уничтожения патриаршества. Близ алтаря устроены два кресла — с левой стороны для царицы, с правой для патриарха; а у самой двери, возле патриаршего места, находится кресло для царя. Церковь эта, считавшаяся прежде столь священною, что ни один иностранец не смел даже войти в нее, очень высока и имеет, по обыкновенному устройству древних церквей, пять круглых куполов, покрытых, как и другие в Кремле, сильно вызолоченными медными листами. Свет хотя и проходит в нее, кроме обыкновенных окон, еще сверху, сквозь окна куполов, однако ж она все-таки очень темна, о чем нельзя не пожалеть, потому что она вообще великолепна и внутри, по старому обычаю, вся прекрасно расписана и [290] вызолочена; кроме того, высока и замечательна своими каменными сводами. Впрочем, все здешние старинные церкви такие же мрачные и темные Мы хотели пройти еще в третью церковь (Благовещенский собор.), которая также недалеко, но она была уже заперта. Я уговорил тайного советника Геспена отправиться со мною на высокую башню (Т. е. Ивановскую колокольню.), где находится знаменитый большой колокол и откуда можно видеть всю Москву. Солнце сияло, и погода, казалось, была очень хороша, когда мы пошли наверх; но едва прошли мы немного более половины башни, как подул такой сильный ветер, что на маленьких галереях, устроенных вверху вокруг нее, почти невозможно было стоять и следовательно, еще менее наслаждаться видом. Поэтому мы обратили только внимание на громадный колокол, который рассматривали с удивлением. Он вылит по повелению царя Ивана Васильевича и потому называется Иваном Великим (Берхгольц смешал здесь название самой башни с названием колокола, который вылит не при Иване Васильевиче, а при царе Алексее Михайловиче и потом перелит при императрице Анне Иоанновне с прибавлением к нему еще двух тысяч пудов меди. Когда видел его автор “Дневника”, он имел весу 8 000 пудов.). По причине своей необыкновенной тяжести он все более и более оседал, так что наконец уперся даже в свод. Железная полоса, на которой он висит, страшной толщины. Когда в него звонят, язык раскачивают несколько человек веревками, а самый колокол всегда остается неподвижным, да за неимоверною величиною и тяжестью его и невозможно приводить в движение. Впрочем, у русских никогда не приводят в движение колоколов, как бы они велики или малы ни были, а только раскачивают в обе стороны язык (Известно, что на Западе везде звонят, приводя в движение не язык колокола, а самый колокол.). На этой башне есть еще другие прекрасные и большие колокола, в которые сегодня во все звонили. Самый большой из них, о котором я сейчас говорил, имел, как рассказывают, всегда очень глухой звук, когда в него звонили, что и не удивительно, если принять во внимание тесноту его помещения. Внизу башни сидят постоянно люди, которые от всех осматривающих ее и колокол требуют по нескольку копеек. Отсюда мы отправились еще к месту водоосвящения, потому что домой должны были проехать близко от него. Выйдя из саней и подойдя поближе, мы увидели там детей, которые, совершенно нагие, прыгали в отверстие на льду, заставляя только держать себя сверху за руку; одни из них черпали оттуда разными сосудами воду, пили ее и относили полные кружки домой; другие умывались, но не утирались полотенцами, а давали воде высыхать на лице, считая грехом отирать ее. Я забыл упомянуть о санях в [291] 6 лошадей, стоявших на льду. Это был род дровней, уставленных разной величины бочками, которые по окончании водосвятия были наполнены водою и отвезены в дом императора. Лошади были покрыты точно так, как покрывают у нас похоронных лошадей, только красным сукном. Отойдя от большого отверстия, мы увидели в стороне, около него, еще три или четыре меньшие проруби, в которых весело купались взрослые люди. Один на наших глазах бросался туда два раза и оставался так долго под водою, что я боялся, что он попадет под лед и утонет, тем более что в продолжение часа купался уже в седьмой раз. Не понимаю, как человек может вынести все это среди зимы! Если он и не был в воде, то все-таки стоял на льду, нагой и с голыми ногами, а за одно это уж можно поплатиться жизнью. Насмотревшись на все, мы поехали домой и застали его высочество за обедом, который уже почти приходил к концу. Тайный советник Геспен пошел однако ж и сел за стол; поэтому прошел еще добрый час, пока нам, в свою очередь, удалось пообедать, что мне, после такого большого моциона, было вовсе не по вкусу. Вечер его высочество провел один у графа Бонде. В этот день всех пленных шведов угощали у императора, и они возвратились домой очень довольные, потому что государь принял их отлично и вовсе не принуждал пить, чего они, конечно, не предполагали. Многие из них, боясь сильной попойки, сказались даже больными и после сожалели, что не попали в это общество. За столом императора, с правой стороны, сидели знатнейшие пленные шведы, а с левой — Преображенские и семеновские офицеры. Остальные пленные, которым недостало места за этим столом, и прочие здешние гвардейские офицеры помещались за другими столами, частью в той же комнате, где кушал император, частью в смежной, как кому пришлось. Его величество предложил пленным шведам между прочим тосты за здоровье короля шведского, королевы, всех храбрых шведов, твердо выдержавших плен, всех храбрых солдат, не забывая матросов (de Matrosen nit tho vergeten), и некоторые другие. Обед продолжался от 3 до 8 часов, когда император, по обыкновению своему, вдруг встал и ушел. Так как пленных вовсе не принуждали пить и вообще со всеми были очень вежливы, то они разошлись по домам довольно трезвые и веселые и благодарили Бога, что все обошлось так благополучно.

7-го, утром, у его высочества имел аудиенцию шведский генерал Штакельберг, находившийся здесь много лет в плену. После аудиенции, на прощание, он сильно приступил с выговорами к графу Бонде, спрашивая его, почему он не хочет возвратиться в свое отечество. Уж не боится ли, что там не будет ему куска хлеба? И что, он думает, скажут на это король, мать и другие его родственники? Потом стал представлять ему, что еще не поздно и одуматься. [292] Граф отвечал на все это прямо, с немецкою откровенностью. Но тот сказал, что желает ему добра, что говорит с ним от души, как друг, и что хочет только знать его намерения, чтобы иметь что передать матери его и друзьям, когда воротится в Швецию. Поблагодарив генерала за участие и доброе желание, граф с своей стороны присовокупил, что не преминет в скором времени явиться к нему и обстоятельно переговорить с ним об этом деле. После чего генерал уехал. Так как был постный день герцога, то его высочество кушал один и вечером не ездил со двора.

8-го у его высочества обедали несколько шведов, в том числе полковник Горн, родной брат графа Горна, бывшего гувернера его высочества, полковник Гюльденклау, состоявший прежде в службе покойного герцога Фридриха (Голштинского), и артиллерийский полковник Пост, — все трое люди очень приятные. Вечером его высочество ездил кататься и посмотреть немного на Москву. Меня перед обедом тайный советник Бассевич посылал к князю Меншикову для объяснения насчет квартиры майора Эдера, которую хотели отнять, не назначая другой, для него удобной. Князь заведовал распределением квартир, и я должен был переговорить с ним об этом деле. Но хлопоты мои были напрасны: я не мог добиться свидания с князем.

9-го у его высочества опять обедали некоторые из шведских офицеров, между прочим и полковник Морат (приглашенный в первый раз к столу герцога), человек весьма приятный и, кажется, очень приверженный к его высочеству. Он из числа тех трех полковников, которые поручились за подполковника Бремса, ездившего в Швецию, и которые, когда тот не сдержал своего слова и не возвратился, должны были около 6 лет просидеть за него безвыходно в очень дурной тюрьме, где терпели больше всех других пленных шведов. Подполковник явился только года полтора тому назад и уверял, что покойный король не хотел его отпустить; но в этом сильно сомневаются, и он, конечно, не решится опять ехать в Швецию, пока будут живы полковники. После обеда его высочество ездил к вице-канцлеру Шафирову, а от него поехал к князю Трубецкому, с дочерьми которого очень веселился и играл до 10 часов. В игре дамы, говорят, не щадили рук герцога и славно били по ним жгутом. Когда его высочество уехал, я отправился к молодому барону Левольду, у которого должно было собраться большое общество. Я застал там не только всех иностранных министров и наших кавалеров, но еще трех английских купцов и молодого Головина (сына бывшего канцлера), который очень хорошо говорит по-французски, по-английски и на других языках и вообще принадлежит к числу образованнейших и воспитаннейших русских. Мне сказывали, что он много и с пользою путешествовал и что так как императору [293] угодно, чтобы все знатные молодые люди по возвращении в отечество после путешествий вступали в морскую сухопутную службу, начиная притом с самых низших чинов, то и он должен был исполнить это и поступил во флот (Граф Николай Федорович Головин.). Можно себе представить, каково этим молодым господам, которые во время своих путешествий пользуются всеми удобствами и предаются всякого рода удовольствиям, когда по возвращении домой они должны бывают нести простую мушкетерскую и боцманскую службу! Император знать ничего не хочет ни о кадетах, ни о волонтерах; молодые дворяне получают у него то же, что и рядовые, и службу несут наравне с ними. Я уже имел случай достаточно заметить это на господах, служащих в гвардии. К таким принадлежит и молодой барон Ренн: отец его долгое время был генералом в войсках его величества, а мать и теперь обер-гофмейстериной при племяннице императора, герцогине Курляндской; сам он уже давно был прапорщиком армии и теперь два года служит в гвардии, притом человек очень образованный и прилежный, а все-таки до сих пор имеет только чин сержанта. Возвращаясь опять к нашему обществу, скажу вкратце, как я его нашел и потом оставил. Когда я пришел, многие были уже довольно пьяны, но скоро большие бокалы снова начали ходить по рукам, так что такому питуху, как я, поневоле стало становиться страшно. Выпив два-три больших стакана, я успел однако ж отделаться от дальнейшего питья, уверив хозяина, что дежурю и что герцог скоро воротится домой. Мне поэтому дали спокойно уйти; но другие были до того употчеваны, что не помнили как и уехали, а некоторые даже остались там до следующего утра. Подполковник Сикье (Siguier), который очень сильно пьет и хорошо переносит действие вина, при мне больше всех принуждал пить; провозгласив тост за здоровье его королевского высочества, он взял огромный стакан и выпил его одним глотком, что я также должен был сделать. Не помню, говорил ли я прежде, кто такой этот Сикье, и потому скажу здесь о нем несколько слов, которые будут не лишни. Он француз, очень приятный собеседник, и приехал, если не ошибаюсь, в 1715 году в Швецию с нынешним королем. В то время его королевское высочество герцог (Голштинский) был очень к нему расположен и высоко ставил его. После, когда герцог уехал из Швеции, он путешествовал с г. Кампредоном (который, как известно, в последнее время немало вредил нашему государю) и еще в начале прошедшего года ездил от него с поручениями во Францию. Говорят, он большой партизан короля шведского, даже (как выдают за верное) вполне его шпион, и на сей раз будто бы только за тем сюда и приехал с Кампредоном, чтобы подмечать, что [294] происходит между императорским двором и нашим, и потом подробно доносить обо всем шведскому правительству, которое теперь не имеет еще здесь своего министра. Сам Сикье уверяет, что совершенно оставил шведскую службу и в настоящее время считается действительным подполковником французской армии. В первом однако ж сильно сомневаются, и его королевское высочество всячески избегает сообщества с ним и очень чуждается его; одним словом, не может его видеть, слишком хорошо зная, как он фальшив. Сикье достаточно замечает, что его высочество уже не так к нему расположен, как прежде в Швеции, и потому напевает иногда свои жалобы тайному советнику Бассевичу и другим, говоря, что не может понять, чем заслужил такую немилость, что был всегда верным и преданным слугою герцога, который, несмотря на то, встречает его так, как будто он прежде никогда не имел счастья знать его высочество, и т. п.

10-го его высочество кушал в своей комнате, а около вечера ездил кататься, несмотря на дурную снежную погоду и довольно холодный ветер. По приезде домой герцог провел остаток вечера у графа Бонде, а я у моего хозяина, к которому пришли камеррат Негелейн и майор Эдер. Так как он был в очень хорошем расположении духа и имел у себя в гостях еще одного доброго приятеля, то мы все впятером, за трубкой табаку, порядочно попили и не расходились до двух часов ночи. До прихода Негелейна и Эдера общество наше состояло из четырех человек, т. е. трех старшин здешних протестантских церквей (хозяин мой старшиною старой лютеранской церкви, один приятель его — новой, а другой — голландской общины) и меня. Сначала все шло очень скромно, но потом, когда общество увеличилось, мы ужасно расходились.

11-го, утром, к тайному советнику Бассевичу приезжали старый пленный шведский генерал Крузе и полковник Морат с просьбою об аудиенции у его высочества. Генерал еще ни разу не был при нашем дворе, потому что все хворал. Тайный советник повел их к герцогу, который обоих пригласил к обеду. Крузе однако ж извинился, сказав, что дал уже слово быть у г. Кампредона, и так как тайному советнику Бассевичу также нужно было ехать туда, то они вместе и отправились; но полковник Морат остался обедать у его высочества. Когда, на прощанье, герцог пил за счастливое окончание его путешествия, тот прибавил: “и за скорый приезд (в Швецию) вашего королевского высочества”. За этим обедом посланник Штамке и конференции советник Альфельд держали странное пари: последний обещал, что в продолжение целого месяца не выпьет ни одного большого стакана и не станет напиваться из рюмок, за что г. Штамке, с своей стороны, обязывался за каждый день, в который тот не выпьет большого стакана, платить ему по червонцу; но [295] за то Альфельд должен был давать противнику по стольку же, начиная с того дня, когда нарушит пари, до окончания месяца, на следующих, впрочем, условиях: если он проиграет в первый же день, то обязан заплатить разом все 30 червонцев; если через 15 дней, то обе стороны квиты; если же выдержит 20 дней, то выигрывает 10 червонцев, и т. д. Казалось, пари было очень выгодно для г. Альфельда, тем более что он еще выговорил себе два дня (именно 27-е число — день рождения старшей императорской принцессы, и 28-е — первый день маскарада) и взял слово с его высочества, что он не будет во все это время ни прямо, ни косвенно приказывать ему пить из больших стаканов или отвечать на тосты. Но несмотря на то, и его высочество, и г-н Штамке были твердо убеждены, что он проиграет, особенно если попадет в общество дам и начнет хорошенько влюбляться. Так как герцог в этот день обещался быть у Макарова, у которого веселая и довольно хорошенькая жена и обыкновенно сильно пьют, то, держа на сей раз сторону Штамке, приказал Альфельду также ехать туда, чтобы тотчас же и подвергнуть его искушению. Из этого однако ж, уж не знаю по какому случаю, ничего не вышло. После обеда его высочество поехал к тайному кабинет-секретарю (Макарову), где пробыл до 10 часов вечера и много пил. Тайный советник Бассевич, который последовал туда за герцогом и уже перед тем сильно пил, на другой день чувствовал себя не совсем здоровым после этого вечера: вино у Макарова очень дурно, а он, по настоятельным просьбам хозяина, должен быть выпить его больше, чем мог. Под конец, когда оно ему уже чересчур опротивело, он не мог долее выдержать, — пробрался потихоньку в свои сани и уехал домой. Из боязни, что его догонят и воротят, он даже не успел надеть свою шубу и отправился без нее, от чего схватил жестокую колику.

12-го у его высочества весь день болела голова, и он никуда не выходил. Скверное вино Макарова, без сомнения, было тому причиною, хотя, впрочем, герцог всегда наперед предчувствует свою головную боль, которая бывает у него каждые три или четыре недели, и уже вчера сказал, что у него сегодня будет болеть голова. Я обедал с Геспеном, Альфельдом и Сурландом у тайного советника Бассевича, который также был еще нездоров после вчерашнего. Он рассказывал нам, с каким жаром шведский генерал Крузе уверял его вчера, у Кампредона, в своей дружбе и как он осуждал поступки шведов против его высочества.

13-го у его высочества обедал один шведский кригс-комиссар, который также находился здесь в плену с Полтавского сражения и знал моего покойного отца в России и в Саксонии. Он много вытерпел во время своего плена, потому что несколько лет лежал в чахотке, от которой и до сих пор так страдает, что едва может [296] выговорить десять слов сряду без кашля. Так как тайные советники и другие наши кавалеры не обедали при дворе, то его высочество приказал майору Эдеру и мне сесть за стол, чтобы меньше было пустых мест. После обеда приезжал опять полковник Морат, чтобы проститься еще раз с его королевским высочеством перед своим отъездом (который должен был последовать часа через два). Когда граф Бонде и я провожали его до крыльца и граф сказал ему: “желаю, полковник, чтобы вы нашли все (в Швеции) к полному своему удовольствию”, он отвечал: “э, любезный граф, если не найду все так, как должно быть, то есть другая служба, и можно идти далее”. Он не раз говорил также тайному советнику Бассевичу и другим, что у него всегда сердце обливается кровью от жалости, когда он видит нашего герцога и вспоминает, как поступили с ним шведы (Герцог Голштинский, как известно, искал наследства шведского престола на основании своего родства с королем Карлом XII; но шведский сейм постоянно противился этому.). После обеда же к его высочеству приезжал граф Кинский, и они долго говорили наедине. Граф, казалось, остался бы и еще долее, если б в комнате герцога не было так несносно холодно, а этого он никак не выносит, и потому, хотя его высочество просил его провести у него вечер, всячески извинялся и уже уходя сказал: “у вашего высочества чертовски холодно; я не знаю, как вы это выдерживаете!” В его сани была заложена пара молодых татарских лошадей, которые не шли с места, и он с четверть часа бился с ними. Его высочество сам вышел и предлагал ему своих лошадей, но он благодарил и дождался, пока наконец татарским клячам заблагорассудилось везти его. Вечером его высочество пошел к тайному советнику Бассевичу, где застал посланника Штамке, императорского камеррата Фика и нашего Негелейна, которые скромно сидели за добрым стаканом шампанского и рассказывали друг другу разные веселые историйки. Его высочество сел за другой стол, спросил чернил, перьев и бумаги и сказал, что так как все эти веселые и смачные рассказцы легко могут быть забыты, то он намерен внести их в протокол, который будет тщательно храниться в архиве вместе с другими важными делами, и затем начал записывать. Господа эти продолжали весело попивать, рассказывая попеременно уморительнейшие вещи; поэтому можно себе представить, что за смесь там выходила. Его королевское высочество остался в этом обществе почти до 11 часов и, уходя домой, взял с собою любопытный протокол, чтобы на другой день привести его в порядок и немного позабавиться им. Понятно, что наш добрый герцог не знает, как сократить время: не имея здесь для себя общества и никуда не выезжая, он иногда целый день ходит взад и вперед по своей комнате. В этот день, после обеда, по всем [297] здешним немецким купцам ходил писец, имевший приказание от князя Меншикова записывать имена и лета всех молодых дам и девиц. Одни думали, что князь хочет выбрать лучших из них и приказать им участвовать в маскараде, другие, что он намерен дать большой бал и пригласить их к себе. Но так как купечество неохотно имеет дело с здешними вельможами, в особенности бедные женщины, которые опасались такого же пира, какой, по случаю празднования мира, был задан петербургским дамам, то все находились между страхом и надеждою, не зная еще, что-то будет.

14-го, поутру, императрица присылала камер-юнкера Балка осведомиться о здоровье его высочества. По окончании богослужения герцог удалился опять в свою комнату, потому что был день его поста. В полдень обедали с нами некоторые шведские офицеры, а вечером его высочество оставался в своем кабинете совершенно один.

15-го у его высочества обедали шведские генералы Крузе и Крейц и подполковник Бранд (который также из пленных шведов), при чем сильно пили. После обеда приехал камергер Нарышкин и выслушал длинную проповедь от тайного советника Бассевича, который, будучи немного навеселе, чувствовал особенную потребность высказаться. Проповедь эта имела отличное действие, и камергер, видя, что дело принимает серьезный оборот, скоро струсил и согласился на все, чего от него требовали. Настоящей причиной, побудившей тайного советника поссориться с ним в присутствии его королевского высочества, было следующее. День перед тем пришли несколько человек из артиллерийской прислуги и забрали некоторых работников, нанятых его высочеством для устройства иллюминации, несмотря на представления их хозяина, что они работают для его королевского высочества герцога. Артиллеристы объявили, что имеют приказание брать всех столяров-работников, где бы их ни нашли, хотя б даже и в доме герцога, потому что фейерверк императора непременно должен быть готов 27-го числа. Наш столяр (немец и человек весьма умный) достаточно доказывал им, что никак не может оставить работы, взятой на себя по поручению герцога, и что его королевское высочество будет жаловаться на такое насилие; но все это ничего не помогло. Тогда он прибегнул к хитрости: видя, что шумом и криком ничего не возьмешь, он сказал этим людям, что так как они берут у него лучших работников, без которых ему нельзя кончить работы, то пусть идут с ним и возьмут также и остальных, которых отдаст им добровольно, тем более что не будет уж иметь в них одних никакой надобности и сам таким образом легче оправдается перед его высочеством. Они, в простоте души, приняли это предложение; но когда вместе со столяром и его работниками подошли к воротам дома его королевского высочества, [298] тот втолкнул своих людей во двор и сказал, чтоб попробовали теперь взять их. Артиллеристы сначала и хотели было это сделать, однако ж одумались и, не добившись ничего, ушли. После того столяр пришел к его высочеству и просил, чтобы к нему в дом, во избежание подобных случаев, поставили гвардейский караул, говоря, что без того не будет в состоянии кончить взятой им работы. Его королевское высочество тотчас же послал просить дежурного поручика об отряжении из его караула в дом столяра двух или трех человек для наблюдения, чтобы никто не брал у него работников, занятых делом, успешный ход которого для его высочества весьма важен. Но поручик отвечал, что не может исполнить этого требования без предварительного разрешения от камергера Нарышкина. Тогда герцог велел его спросить, у кого он в карауле — у него или у камергера Нарышкина? и если в доме случится еще подобное насилие, не захочет ли г. поручик, для предупреждения его, ждать сперва приказания от камергера? да и неужели ему нельзя из своего караула, состоящего из сорока человек (которые занимают всего до семи постов), отрядить двух для его же высочества? На это офицер сказал, что имеет приказание от камергера уведомлять его обо всем, что случится, и ждать его разрешения, почему к нему уже и послано. Такая новость немало оскорбила как его высочество, так и тайного советника, тем более что Нарышкин уже не раз позволял себе подобные штуки. Поэтому тайный советник, рассказав ему о случившемся вчера, спросил, точно ли было на то его приказание. Тот отвечал, что действительно дал такое приказание офицерам. Слова эти очень рассердили его высочество и г. Бассевича, который, без всякой церемонии, сухо высказал камергеру всю правду и спросил его, было ли ему самому приказано так поступать, что очень сомнительно. Потом присовокупил, что так как его высочество не привык к подобному обращению, то не угодно ли господину камергеру один раз навсегда приказать караульным офицерам исполнять то, что его высочеству угодно будет требовать от них через своих генерал-адъютантов; в противном случае он может быть уверен, что будет принесена жалоба его величеству императору, и тогда г. камергер пострадает, пожалуй, больше всех. Заметив, что дело пошло не на шутку, камергер тотчас смягчился, стал оправдываться и тут же отдал письменное приказание караулу — немедленно исполнять, как бы повеления самого императора, все, что его королевскому высочеству угодно будет требовать от него через своих генерал-адъютантов; одним словом, согласился на все, чего от него хотели; начал возобновлять дружбу и братство с Бассевичем, целовал беспрестанно руки его высочеству, уверял в преданности, рвении и добросовестности, с которыми служит герцогу; наконец добровольно так напился с тайным [299] советником, что потом едва стоял на ногах и был почти вынесен в свои сани. Так как его королевское высочество за обедом довольно много пил, то вечером не выезжал со двора и оставался один в своей комнате.

16-го у его высочества обедали шведский подполковник Врангель и некоторые другие пленные шведы. После обеда его высочество ездил кататься.

17-го у герцога обедал полковник Бойе, и так как за столом было много лишних мест (большая часть наших господ обедала у графа Кинского), то мы, прочие, все должны были занять их. После обеда его высочество поехал к шведскому генералу Крейцу (который в это время справлял в своем доме свадьбу одного шведского офицера), остался там до 11 часов вечера и возвратился домой сильно навеселе, потому что, будучи особенно в отличном расположении духа, пил у генерала чрезвычайно много. Хотя свадьба назначалась тихая, без музыки, и на ней было всего три или четыре женщины (из пленных шведок), однако ж его высочество хотел непременно танцевать и до тех пор не успокоился, пока не добыли музыку, хоть и весьма плохую. Прислуга герцога также пила слишком много, и двое из его конюхов так избили и исцарапали друг друга, что одного нельзя было вовсе узнать. Его высочество приказал обоих арестовать.

18-го граф Бонде делал допрос конюхам, и так как оба они были виноваты, а от продолжительного их ареста больше всех могли пострадать лошади герцога, то его высочество приказал только обоих хорошенько наказать телесно, что было исполнено караульным капралом. Его высочество кушал в своей комнате, а с нами обедал пленный шведский капрал трабантов (гвардии) по фамилии Бойе. После обеда я ездил со двора с придворным проповедником Ремариусом. Сперва мы были там, где делались для его королевского высочества большие маскарадные сани, потом поехали в сад хозяина придворного проповедника, купца Рота, находящийся недалеко от нашего предместья (т. е. Немецкой Слободы); но перед этим завернули еще в Преображенскую Слободу, чтобы взглянуть, во-первых, на дом императора и, во-вторых, на небольшой корабль, в котором его величество сам будет ездить во время маскарада. Мы немало удивились, когда, подъехав к дому императора, узнали от нашего кучера, что мы перед императорским дворцом: это старинный, маленький и плохой деревянный дом, за который, судя по его наружности и местоположению, нельзя дать и 100 талеров. Глядя на него снаружи, нельзя не принять его за жилище простого человека, потому что в нем, по-видимому, нет и шести порядочных комнат, несмотря на то что недавно к нему пристроен новый флигель для принцесс. Стоит он в узком и дурном переулке, к которому с большой улицы ведет очень тесный проход, и окружен небольшим частоколом. Впрочем, [300] и во всей Слободе, которая есть не что иное, как деревня, совершенно отделенная от города и других предместий, нет ни одного порядочного дома, потому что кроме императора с его двором и солдат Преображенского полка, там не живет никто. Осмотреть корабль часовые нас не допустили, говоря, что ежеминутно ждут императора. Выехав из Преображенской Слободы на большое поле, мы увидели недалеко от дороги, возле веселенькой рощи (Москва со всех сторон окружена прекраснейшими рощами и вообще имеет одно из живописнейших местоположений в свете), довольно большое деревянное строение, где прежде жил император и куда он, говорят, и теперь еще часто ездит слушать богослужения в часовне. Потом мы проехали мимо Преображенского приказа, где собирается высший уголовный суд в Москве под председательством князя-кесаря Ромодановского (начальника всех уголовных судов государства), который и живет недалеко оттуда. С этого места дом императора кажется немного лучше, потому что стоит на горе и имеет открытый вид на поле, притом не окружен так частоколом, как с другой стороны; но и отсюда он все-таки никак не похож на дом императора: единственное различие между ним и другими окружающими его домами состоит только в том, что он немного побольше, имеет более конюшен и флигелей и что оконные рамы в нем обиты красным сукном. Когда мы приехали к саду, настоящей цели нашей поездки, нас принял один шведский капитан, который хотя и живет там, но днем всегда бывает в городе, потому что учит детей у купца Коха. Пленные шведские офицеры во время своего тяжелого плена должны были привыкать ко всему, чтобы добывать себе хлеб, и те из них еще счастливы, которым удалось пристроиться подобным образом и которые не пострадали, как очень многие; так, например, один офицер, при начале войны выступивший в поход прапорщиком, скоро был взят в плен и много лет снискивал себе в Сибири пропитание тем, что за ничтожную плату нанимался колоть дрова, косить и пахать; между тем молодость его прошла, и он до сих пор, несмотря на заключение мира, принужден здесь собирать милостыню. Невозможно описать, в каком положении эти бедные люди даже и теперь, когда война кончилась! И не странно ли, что шведское правительство столько тысяч соотечественников оставляет в нужде и нищете? До сих пор оно не прислало еще никого, чтобы позаботиться о честном возвращении несчастных в их отечество, даже никому здесь не поручило этого, так что бедные пленные бродят как покинутое стадо, не зная не только как возвратиться в отечество, но и к кому собственно обращаться. Мне любопытно видеть, что будет, когда уедут отсюда их господа генералы и полковники, которые сами готовятся к отъезду, но о других мало заботятся. Они еще имеют случай обратиться к императору или к князю Меншикову, как [301] генералиссимусу, и испросить себе что-нибудь; но после их отъезда из Москвы, когда придут сюда из дальних мест остальные пленные и, не получая никакой помощи от императора, ничего не зарабатывая, принуждены будут ходить по миру, даже не найдут никого, кто бы позаботился об их паспортах для возвращения на родину, — мы увидим, каково будет этим бедным людям. Такое положение дел не может располагать их в пользу нынешнего (шведского) правительства. Между тем я уверен, что его королевское высочество герцог и впредь (как делал до сих пор) не пропустит случая всячески помогать бедным покинутым землякам и быть для них истинным отцом, за что Всевышний и любящие его высочество шведы со временем, конечно, вознаградят его. Но возвращаюсь к нашему саду. Шведский капитан провел нас сперва в свою комнату; но мы просили его показать нам сад и дом, на что он сейчас же с удовольствием согласился. Все было в таком порядке и так хорошо, как я и не ожидал найти у здешних купцов. Дом, в котором владелец живет летом, красив, удобен и стоит на таком прекрасном месте, что лучшей дачи и желать нельзя. Большая зала этого дома обита позолоченным, очень красивым, сафьяном, сделанным здесь, в Москве, пленными шведами. В России пленные шведы занимались почти всеми искусствами и ремеслами, что было выгодно как русским, так и им, потому что они, по возможности, обогащались через это, а те пользовались случаем хорошо и дешево убирать свои дома. Я уверен поэтому, что отсутствие пленных, которые были в Москве лучшими ремесленниками и художниками, будет чувствительно здешним жителям. Позади дома расположен хорошенький сад (с прекрасным прудом), который разбит пленными шведскими офицерами и окончательно устроен водившим нас капитаном. Кроме того, там было все, что нужно для небольшого поместья, как-то: куры, каплуны, гуси, редкие утки, индейки, лебеди, журавли, павлины и другие птицы, также быки, коровы, лошади, овцы и т. п. Все они содержатся в необыкновенном порядке и как нельзя лучше. Там же находилось и несколько больших азиатских овец с очень короткими, но чрезвычайно жирными хвостами (курдюками), и так как придворный проповедник еще не видал подобных, то он остался вполне доволен нашей поездкой. Когда мы все осмотрели, капитан пригласил нас к себе на квартиру, где подал нам трубки и обещал стакан отличного пива. Он велел нашему кучеру взять в город бутылку лучшего пива г. Коха, что тот и исполнил; однако ж, когда добрый капитан вышел взять ее, оказалось, что в санях точно была бутылка, но — пустая. На вопрос его, что это значит, кучер отвечал, что пробка была некрепко забита и что дорогой все пиво выбежало, но он, конечно, сам его выпил. Как бы то, впрочем, ни было — пиво исчезло; дома у капитана не сыскалось ни капли, поблизости также нельзя было ничего достать; [302] поэтому нам пришлось удовольствоваться трубкой табаку и рюмкой водки. После того мы отправились прямо домой. Послав узнать, что делает его высочество, я получил в ответ, что он у графа Бонде и пробудет там весь вечер.

19-го его высочество кушал опять в своей комнате, а с нами остались обедать полковник Боне и майор Бремс (племянник подполковника Бремса, которого я знал в Петербурге). После обеда тайный советник Бассевич прислал к его высочеству сказать, что у него в гостях (и обедали) жены шведских офицеров, которые недавно были с его высочеством на свадьбе у генерала Крейца, и что они просят о дозволении прийти к нему проститься, потому что уж завтра уезжают в Швецию. Тайный советник вместе с тем просил герцога пожаловать лучше на минуту (как бы на чай) к нему, где приличнее и удобнее будет устроить это прощание, тем более что ему хотелось бы поскорее освободиться от своих гостей и заняться отправкой писем. Хотя его высочество, также занятый письмами, и не намерен был в этот день выходить со двора, однако ж решился пойти на несколько времени к тайному советнику, потому что всеми средствами старается быть обязательным везде, где только упоминается имя Швеции. Между женщинами, находившимися у тайного советника, была и та, которая 17-го числа вышла замуж за шведского капитана Свейберга; остальные были капитанские и поручичьи жены, но фамилии их мне не удалось узнать. Его высочество побыл там немного и, напившись чаю, простился с ними; потом отправился домой и уж более не выходил.

20-го у герцога обедали камеррат Фик и некоторые шведские офицеры. После обеда у его высочества имел аудиенцию пастор английской церкви, который говорил с ним по-латыни. Он, говорят, человек ученый; но и так, в обращении, очень приятен. Около вечера приезжал камергер Нарышкин, был чрезвычайно любезен и остался при дворе с час. В этот день мы узнали, что на мекленбургского полковника Тилье, прибывшего сюда дня за два курьером от своего государя, напали между Москвой и ближайшей от нее станцией разбойники, которые совершенно обобрали его и находившегося при нем егеря, не оставили им даже и одежды, так что те, говорят, приехали в Москву в крестьянских тулупах. Думают, что этот полковник прислан сюда вследствие заговора против герцога Мекленбургского (за который тайный советник Вольфрат с женою и многие другие знатные лица подверглись жестокому аресту) и что здесь скоро будет и сам герцог. Рассказывают еще за верное, что император упразднил Ревизион-коллегию (Ревизион-коллегия, ведавшая счет всех государственных приходов и расходов, действительно была присоединена к Сенату указом 12 января 1722 года. См. Полн. Собр. Зак., т. IV, № 3877.), которая [303] переведена в Сенат. Кроме того, сильно поговаривают, что сенаторы впредь не будут назначаться президентами коллегий. В оправдание этой меры император между прочим приводит то, что сенаторам и без того слишком много дела в Сенате, почему они и не могут надлежащим образом исправлять две должности, между тем как это весьма важно и для государства, и для него. Но настоящая причина, почему его величество делает такое изменение, следующая: так как сенаторы — вельможи, то сидящие с ними в коллегиях не осмеливаются противоречить им и пляшут по их дудке, а отсюда рождается множество интриг и несправедливостей. Когда на одного из них приносится жалоба или апеллируется к Сенату, все они соглашаются между собою, и уж конечно одна ворона не выклюет глаз другой; поэтому многие порядочные люди немало страдают.

21-го при дворе не обедало никого из посторонних. После обеда герцог ездил к живописцу посмотреть на девизы, которые тот делал у себя в доме для его высочества к празднованию мира. Другие живописные украшения, назначенные для портала перед домом, приготовлялись в комнате полковника Лорха. Так как для многих домов к мирному торжеству готовятся иллюминации и даже приказано во всем городе по улицам поставить, в трех саженях один от другого, столбы для фонарей по вечерам на все время маскарада, то его высочеству также хотелось в честь его величества императора сделать что-нибудь хорошее и здесь еще неизвестное. Недавно он поручил молодому барону Ренну, весьма искусному в живописи, поставить перед домом красивые триумфальные ворота, и первый же план их тотчас удался ему как нельзя лучше. От живописца его высочество поехал к князю Меншикову, а оттуда к генерал-майору Ягужинскому, но, не застав ни того ни другого, скоро возвратился домой. Вскоре после того тайный советник Бассевич прислал сказать, что сегодня утром, после непродолжительной горячки, скончался генерал-майор и подполковник гвардии князь Голицын, исправлявший должность маршала на всех свадьбах, на которых мы присутствовали в Петербурге. Тайный советник получил это известие прямо из его дома, и оно немало поразило и огорчило как самого герцога, который очень дорожил князем, так и весь наш двор. Покойный был одним из воспитаннейших и образованнейших русских. Смерть его, говорят, также очень опечалила императора и весь двор; он был на отличном счету у его величества и со временем, вероятно, пошел бы далеко. К крайне огорченной вдове тотчас же приехали с выражением соболезнования император, князь Меншиков и многие другие. В этот день вечером в городе, при доме здешнего коменданта, сделался пожар, который однако ж, к счастью, был скоро потушен и не причинил особенного вреда, потому что один из ближайших домов сейчас сломали и [304] таким образом остановили действие огня, да и ветер, слава Богу, был не сильный. Император хотя опять ездил славить и, если смею так выразиться, уже порядочно покутил, однако ж, по обыкновению своему, с величайшею поспешностью явился на пожар и для примера другим, говорят, работал там как самый простой работник, что и имело отличное действие. Я встретил его, когда он со всею своею свитою возвращался оттуда с намерением отправиться снова славить. Было уже совершенно темно, но он ехал так, как будто хотел разом загнать лошадей до смерти. Мне только и удалось рассмотреть, что поезд его состоял из 20 или 30 саней наподобие тех, какие вкратце описаны мною 9-го числа (3-го, а не 9-го.) этого месяца. Все они были наполнены людьми, которые изо всей мочи свистали и пели. Где сидел император, я не мог разглядеть; но меня уверяли, что он ездил со всею этою свитою до утра следующего дня и что пили при том страшно.

22-го, очень рано утром, его высочество присылал ко мне за черным платьем; его собственное осталось в Петербурге, потому что вещей вообще взято сюда немного. Но так как у меня не было черного платья и я не знал, где бы достать его герцогу по росту, то его высочество приказал продолжать поиски и наконец добыл-таки довольно сносную пару у голландского резидента, хотя тот гораздо полнее его. Герцог в самом деле казался в ней очень старообразным; но делать нечего, надобно было покориться необходимости. В этом занятом костюме его высочество отправился с полковником Лорхом (который был дежурным и достал себе платье у нашего придворного проповедника) в дом покойного Голицына для изъявления соболезнования княгине, которая, говорят, была почти вне себя от горя. После того они воротились опять домой. При дворе обедали следующие лица: императорский посол граф Кинский, барон Мардефельд, посланник Кампредон, голландский резидент и мосье Сикье. После обеда, часа в четыре, его высочество поехал с графом Кинским (бывшим в обыкновенном своем платье) в дом покойного генерала Кантакузина, который скоропостижно умер на дороге между Петербургом и Москвою и которого в этот день хоронили. Этот Кантакузин был сын последнего господаря Молдавского, которого удушили, и в минувшую турецкую войну один из первых перешел на сторону императора; служил в России генерал-майором и был человек весьма приятный и любезный. Его величество поэтому очень сожалеет о нем и еще сегодня в его доме говорил его высочеству, что он был храбрый, отличный солдат и вернейший из всех валахов, перешедших к нему в подданство. Покойный оставил жену и несколько человек детей, находящихся [305] уже, как я слышал, на службе, и состоял в близком родстве с князем Валашским (Кантемиром), первая жена которого была из рода Кантакузиных. Расскажу теперь вкратце, что я заметил при этих похоронах; умерший был греческого исповедания и погребался, следовательно, по здешнему обряду. В 11 часов утра к дому его пришли два батальона в полном вооружении, с музыкой и с распущенными знаменами, и стали во фронт в ожидании выноса тела. Когда приехал его высочество, весь этот отряд отдал ему честь. Император был уже там и принял герцога чрезвычайно милостиво. Сперва разносили немного вина и сластей и роздали присутствовавшим белые перчатки и около 500 золотых колец; потом, по вскрытии гроба и отслужении духовенством последней панихиды, все подходили к покойнику для прощального целования. Затем гроб опять закрыли, и шествие началось. Впереди ехал верхом майор Шлюссельбургского батальона; за ним следовали оба упомянутых батальона с восемью знаменами, но без гренадеров. Офицеры имели флер на шляпах и на верху пик, которые они, как и мушкетеры свои ружья, держали, по немецкому похоронному обычаю, навыворот. Шляпы и инструменты гобоистов также были покрыты флером, а у барабанщиков барабаны обтянуты черным сукном, от чего издавали какой-то глухой и печальный звук. За солдатами ехали верхом два трубача в зеленых костюмах, отороченных серебряными галунами, и трубили; потом шел маршал с жезлом, и за ним несли сперва траурное, потом парадное знамя (Freudenfahne), на котором с одной стороны был изображен портрет генерала, а с другой его герб. Затем ехал верхом на огромной и дикой лошади всадник, весь в латах. После него следовали: парадная лошадь (Freudenpferd), весьма красивая, с красным бархатным седлом, которую вели два конюха, и траурная лошадь, покрытая до земли черною суконною попоною и ведомая под уздцы также двумя конюхами. За этой процессией шло, в преднесении икон, многочисленное духовенство в великолепных облачениях с зажженными восковыми свечами в руках и постоянно пело. Далее шли два трубача в черном платье и трубили в полузаглушенные трубы. Шесть или восемь человек несли шлемы, латы, шпоры и тому подобные вещи, и за ними наконец везли тело на открытой колеснице с балдахином, в шесть лошадей, покрытых черным и ведомых шестью прислужниками. За гробом шел император в длинной мантии, имея возле себя с правой стороны герцога, а с левой князя Меншикова, которые оба были также в черном и в длинных мантиях. Позади их следовали прочие вельможи, но в небольшом числе, не более двадцати человек, и не все в черном и в черных мантиях. В заключение всего тянулся ряд пустых саней. Кто был траурный (Trauermann) и где он шел, я не видал и не мог узнать, потому что шествие было очень [306] перепутано. За Немецкою Слободою император и герцог сели каждый в свои сани и воротились назад; но князь Меншиков, как мне сказывали, шел за процессией до самой церкви, где один красноречивый проповедник говорил надгробное слово и где гроб опять открывали для отдания последнего целования усопшему. По окончании всего солдатами произведено было три полных залпа. На обратном пути с похорон его высочество заехал к тайному советнику Бассевичу, где застал общество, состоявшее из четырех или пяти дам, нескольких купцов и кое-кого из наших придворных, которые смотрели на погребальную процессию из окон тайного советника и были потом приглашены им к ужину. Между дамами были голландская резидентша, женщина очень веселая, и одна молодая купеческая дочь, которая мало уступает ей; с ними его высочество отлично провел вечер и уехал домой не прежде 12 часов.

23-го его высочество обедал у барона Мардефельда, где было обыкновенное собрание иностранных министров. В числе гостей находился и молодой граф Сапега, так что собралось вдруг много охотников попить. Вино было превосходное, да и г. Мардефельд такой хозяин, каких мало. Поэтому сильно пили и обед продолжался до 5 часов. За столом герцог сидел между графом Кинским и Кампредоном, который приглашал его к себе на будущий четверг (в этот день собираются у него); но его высочество тотчас же извинился и сказал, что на этой неделе очень занят и потому будет иметь честь посетить его в другое время, чего, конечно, серьезно не думал. И за обедом, и после подполковник Сикье постоянно имел дело с конференции советником Альфельдом; они сильно подсмеивались друг над другом и иногда, между шутками, сухо высказывали правду. После обеда его высочество, потолковав немного с Мардефельдом, который был очень навеселе, поехал с молодым Сапегой к Румянцевой, куда за ними последовали полковник Лорх и я. Не застав ее дома, герцог отвез графа Сапегу домой и отправился потом с графом Бонде к генеральше Балк. В этот день его высочество получил через двух подполковников приглашение приехать завтра на похороны князя Голицына.

24-го, поутру, я ездил с придворным проповедником в церковь, которая уже давно построена князем Меншиковым, но внутри еще не окончена и, может быть, никогда не будет окончена, потому что он начинает столько построек, что нет никакой возможности привести все в исполнение как следует. Над этой церковью, имеющей форму русского креста, возвышается прекрасная башня, которая как издали, так и вблизи очень красива. На ней устроены большие и превосходные куранты, играющие через каждый час, полтора и четверть часа разные песни и могущие, кроме того, служить для обыкновенной игры колоколами, которая бывает еще ежедневно. [307] Мы с придворным проповедником всходили наверх, сколько было можно, и любовались чудным видом на необъятную Москву (Это церковь Архангела Гавриила, известная в Москве под именем Меншиковой башни. Место, где она находится, принадлежит ныне московскому Почтамту.). Оттуда мы хотели было отправиться на большую кремлевскую башню, где висит или, лучше сказать, лежит теперь большой колокол, но до того устали от путешествия по лестницам и усилий пробираться сквозь неимоверно узкие проходы, что отложили эту поездку до другого раза и воротились домой. У его высочества обедали камеррат Фик, вице-президент Шмиден, подполковник Эрнштет и еще некоторые другие, а после обеда он поехал в дом покойного Голицына, куда вчера был приглашен. Вместе с ним отправились тайный советник Геспен, конференции советник Альфельд и полковник Лорх, которые кое-как успели добыть себе черное платье. Тайный советник Геспен достал только кафтан, но исподнего платья никакого не мог найти и потому надел остенфельдские крестьянские штаны, сделанные дня за два для маскарада и доходившие ему почти до плеч. Он был в них очень смешон. Я пошел к тайному советнику Бассевичу, который был не совсем здоров и несколько дней не выходил со двора; но так как ему уж наскучило сидеть дома, то мы отправились к барону Левольду, его ближайшему соседу, больному, как и он, горлом. Мы застали у его милой и любезной хозяйки и ее дочерей его самого, барона Ренна и асессора Сурланда. Напившись там чаю, все опять разошлись, а я с асессором Сурландом завернул к моей хозяйке, где мы очень приятно провели вечер. Один хороший мой приятель, сопровождавший его королевское высочество на сегодняшние похороны, рассказывал мне, что он там видел; поэтому запишу вкратце слышанное мною, чтобы познакомить с здешними обычаями. Его королевское высочество по прибытии в дом князя был принят маршалами погребения и проведен в комнату, где стояло тело и где собрались дамы и ближайшие родственники умершего. Два священника стояли в головах покойника и совершали панихиду, а два других постоянно читали. Когда приехали их величества, розданы были мантии, флер и белые перчатки, и церемонии начались. Сперва один из священников сказал маленькую речь, потом вдова, родственники и большая часть присутствовавших подходили отдавать прощальное целование. Затем гроб закрыли и поставили на колесницу в шесть лошадей, над которою 12 поручиков несли балдахин. Каждую из лошадей вел особый прислужник. Процессия была та же, что и при погребении князя Кантакузина, с той только разницей, что во избежание тесноты по обеим сторонам шли солдаты. В церкви тело было поставлено на приготовленный там катафалк, и крышу с [308] гро

ба сняли поручики, которые его внесли. В ногах покойника стал епископ и говорил о его рождении, жизни и подвигах; потом прочел свидетельство, что он был добрый христианин, и, по обыкновению, положил эту бумагу в гроб возле него. После того началось последнее прощание, при чем вдова в особенности предавалась неутешной горести. Недалеко от гроба стоял священник и держал икону Спасителя; все подходившие прощаться с покойником сперва крестились и наклонялись перед нею, потом уже шли далее и при возвращении повторяли то же самое. Наконец гроб был закрыт, заколочен и опущен в землю, при чем гвардия, стоявшая на церковном дворе, дала три залпа. Ее величество императрица, которая с большою свитою дам изволила, по здешнему обычаю, провожать тело до церкви, по окончании всей церемонии уехала домой; но император, его королевское высочество и многие другие отправились опять в дом покойного князя, где братья его великолепно угощали их и где все оставались до 10 часов вечера.

25-го у нас обедали оба шведских офицера Бойе, полковник и подполковник. Около вечера к его высочеству приезжал граф Сапега и оставался очень долго. Когда он уехал, я отправился на большое собрание у асессора Сурланда, устроенное собственно по желанию и на счет тайного советника Бассевича, которому хотелось познакомиться с здешними дамами (расхваленными мною и Сурландом), но только так, чтобы бал был не от его имени. Сур-ланд пригласил мужчин и дам через своего хозяина, человека всеми здесь необыкновенно любимого и уважаемого. Я нашел там уже 18 или 20 дам, между которыми были прехорошенькие, и множество здешних немецких и голландских купцов — мужей, отцов и родственников этих дам. Мы думали, что общество это будет только для наших придворных кавалеров, потому что никому из посторонних не было сказано о нем ни слова; но набралось столько незваных гостей, что в комнатах, и без того тесных, едва можно было повернуться. Приехали все иностранные министры — Кинский, Мардефельд, Кампредон, Лефорт, голландский резидент с женой, полковник Ягужинский с женою, брат его — генерал-майор Ягужинский, Сикье, барон Левольд, Ренн и многие другие, которые случайно узнали о нашем бале и также желали видеть здешних дам. К счастью, многие скоро уехали и очистили нам место для танцев, чем мы как нельзя больше были довольны. Мужчины, не желавшие танцевать, сидели в особой комнате, но так, что могли видеть танцевавших, курили там трубки и весело попивали (на это здешние купцы мастера); молодежь же держалась в комнате, где танцевали и где были все дамы. В продолжение танцев постоянно разносили кофе, чай, сласти и пирожное. Кроме того, в другой комнате был накрыт стол с холодным [309] кушаньем, которого всякий мог брать по желанию. Так как танцоров нас было довольно и в дамах также недостатка не было, потому что здешние иностранки страстно любят танцевать, то бал продолжался с 5 часов вечера до 2 часов ночи, и никто не чувствовал усталости. Я немало дивился, глядя на веселое прыганье его превосходительства тайного советника Бассевича. Иностранные министры, пока оставались там, также принимали деятельное участие в танцах. Мы боялись сначала, что голландская резидентша и полковница Ягужинская, приехавшие против нашей воли и незваные, позволят себе какие-нибудь вольности в обращении с прочими дамами и тем нарушат наше веселье; однако ж все обошлось как нельзя лучше, и никто не имел причины жаловаться. Когда хозяйка асессора Сурланда, бывшая царицею вечера, по внушению тайного советника Бассевича вручила голландскому резиденту букет в знак повторения бала, все дамы, казалось, обрадовались. Но пожилым мужчинам выходка эта, по-видимому, не очень понравилась; они уже перед тем поговаривали, что не привыкли быть с своими женами в таких знатных и больших обществах, да и не знают, прилично ли это им как купцам. Любопытно поэтому, будет ли общество у голландского резидента (для которого день еще не назначен) так же многочисленно, как у Сурланда? По окончании бала я проводил мамзель Гопман домой в ее санях. Она дочь бывшего оружейника, человека достаточного, который уже давно оставил свое ремесло и живет теперь процентами. Родом он из Гамбурга и прежде хорошо знал здесь моего отца. Эта мамзель Гопман, которую я в первый раз видел на вечере у барона Левольда, очень милая девушка, недурна собою, хорошо образована, прекрасно играет на лютне и искусная рукодельница. Она невеста весьма невзрачного и маленького человека, живущего в Архангельске, и скоро будет их свадьба.

26-го у нас было все приготовлено к празднованию следующего дня как дня рождения старшей императорской принцессы. Празднование его при дворе отложили до будущей недели, и потому его высочество воспользовался этим случаем и приказал камеррату, асессору Сурланду и мне пригласить всех здешних знатных министров и генералов к себе на обед. Мне поручено было пригласить князя Меншикова и графа Сапегу (его будущего зятя), а если найду у них кого-нибудь из вельмож, то и их. Я не застал князя дома, но, имея приказание дождаться его, должен был, к крайнему моему неудовольствию, с лишком три часа сидеть в передней со всеми лакеями. Уж таков у него обычай: все приезжающие к нему, пока не будут приняты, должны ждать в одной комнате со всякого рода людьми. К счастью, погода была умеренная и я мог походить по двору, где стояло множество приготовленных для маскарада [310] саней. Наконец князь приехал и избавил меня от моего ига. Так как его с нетерпением ждали многие, то я протеснился вперед, чтобы из первых добраться до него и поскорей отправиться домой. На переданное мною приглашение он отвечал, что по случаю наступления маскарада до того занят, что не имеет ни одной минуты свободной и уж кому-то отказал, почему и не может никак по желанию его высочества приехать к обеду, а заедет ненадолго после обеда. Но граф Сапега (которого я увидел тотчас же по приезде в дом князя, где он живет и где в это время сидел с княгинею за столом, празднуя день рождения своей невесты, вступившей в одиннадцатый год возраста) обещался в назначенный час приехать к его королевскому высочеству. Когда я возвратился домой и привез ответ князя, герцог приказал заложить лошадей и сам поехал к нему, чтобы убедить его приехать, тем более что уже многие вельможи не могли быть завтра. Но князь опять извинился и обещал непременно приехать после обеда, чем его высочество и должен был удовольствоваться. В тот же день, после обеда, его высочество был с визитом у графа Кинского, которого уважает более всех других министров; вероятно, он приглашал его на завтра и вместе с тем просил у него музыкантов. Утром герцог был у купца Тамсена и осматривал заказанные ему маскарадные сани; там он узнал, что император за несколько дней также приезжал туда и сам приказал мастеру переделать кое-что в этих санях. У его высочества обедал здешний генерал-лейтенант Вейсбах, который только недавно приехал, но еще в Вене имел честь коротко быть знакомым с герцогом. Он генерал-лейтенант кавалерии и человек очень красивый, приятный и образованный. Несколько лет тому назад он был посланником императора при венском дворе, место, которое после него занимал Ягужинский. Родом он, если не ошибаюсь, австриец. Его высочество также пригласил его к себе на завтрак. Вечером меня посылали еще с приглашением к майору гвардии Румянцеву, но я не застал его дома.

27-го, по случаю дня рождения старшей императорской принцессы, у герцога был упомянутый вчера обед. Во время стола играла прекрасная музыка. Вечером ужинали и до поздней ночи весело пили. Зажигали также большую иллюминацию, приготовленную его королевским высочеством, с значительными издержками и весьма поспешно, к предстоявшему празднованию мира. Она состояла собственно из большого портала (шириною 36 футов, вышиною 43 фута), освещаемого сверху донизу, для чего каждый вечер нужно было более 1000 шкаликов, из которых, впрочем, 500 помещались с задней стороны. Кроме того, в окнах были устроены различные девизы, которым прилагаю здесь краткое описание в том виде, как оно было передано потом императрице. [311]

Объяснение фигур и эмблем на устроенных перед квартирою его высочества триумфальных вратах и в окнах

На триумфальных вратах:

На самом верху был поставлен российский орел, со щитом на груди, на котором изображалось вензелевое имя его императорского величества: Р. А. (Петр Алексеевич). Две фамы (славы) поддерживали его, а два сфинкса по сторонам представляли бдительность и благоразумие его величества. Несколько пониже были изображены два рога изобилия в знак благословения и довольства, неутомимыми трудами доставленного государем своим владениям, которые представлялись в виде двух зеленеющих лавровых деревьев. Затем следовала надпись:

Petro Magno, Patri Patriae Totius Russiae Imperatori (Т. е. Петру Великому, отцу Отечества, всея России императору.), — титул, поднесенный императору в Петербурге Сенатом. Под ним, с правой стороны, сделано было в натуральную величину изображение Ивана Васильевича I (в старинной царской короне), положившего основание нынешнему величию России, — с надписью: Incepit (начал). С левой же стороны, в такую же величину и в новой императорской короне, изображен был теперешний император, возведший Россию на верх славы, — с надписью: Perfecit (усовершенствовал). Внизу две эмблемы представляли два замечательнейших творения его величества, а именно: с правой стороны — Кронслотскую гавань, сооруженную среди моря, на которую Нептун смотрит с удивлением, — с надписью: Videt et stupescit (видит и изумляется), с левой — С.-Петербург, большой город, в несколько лет выросший среди леса, — с надписью: Urbs ubi sulva fuit (город, где прежде был лес).

Текст воспроизведен по изданию: Неистовый реформатор. М. Фонд Сергея Дубова. 2000