ФРИДРИХ-ВИЛЬГЕЛЬМ БЕРХГОЛЬЦ

ДНЕВНИК

1721-1725

Часть первая

1721 год

Апрель

13 апреля я получил (Берхгольц находился в это время в Париже. — Здесь и далее примеч. П.И. Бартенева с уточнениями сост. настоящего издания.), через тайного советника Клауссенгейма, приказание его королевского высочества герцога Голштинского ехать за ним в Ригу.

22-го был я с посланником Дюмоном у барона Бентенрейтера (императорского полномочного министра в Париже), чтобы взять у него паспорт и в то же время проститься с ним.

23-го я простился с царским послом, князем Долгоруковым, и послом голландским, бароном Гоопом, который также снабдил меня паспортом для свободнейшего проезда через Голландию, и этот паспорт впоследствии мне очень пригодился.

24-го я в последний раз обедал у посланника Дюмона и, простясь со всеми своими друзьями, отвез вещи, купленные мною для тайного советника Клауссенгейма и моих кузин, к купцу Давиду для отправления их водою, через Руан, в Гамбург.

25-го я отправился с почтою из Парижа в Брюссель, куда прибыл только 27 апреля, потому что принужден был остаться почти целый день в Валансьенне для вымена старых французских денег на новые. Вскоре по выезде из этого города я приехал в местечко Кеврен, где соединяются французская и брабантская границы. Здесь находились императорские таможенные пристава, имевшие строжайшее предписание не пропускать из Франции никаких новых вещей, кому бы они ни принадлежали, без особенного дозволения из Вены или от брюссельского губернатора маркиза де-Прие, что они и исполняли во всей точности, не пропуская никого без обыска. Многие из пассажиров лишились необходимого, потому что все бывшие у них новые вещи были конфискованы и тут же сожжены. Не подлежали конфискованию только массивное золото и серебряная и золотая посуда; но галуны, серебряные и золотые кружева и т. п. подвергались одинаковой участи с шелковыми материями, сукнами и другими новыми, еще не употребленными вещами. Думали, что такая мера была принята из предосторожности от чумы, [108] свирепствовавшей в Провансе. Я в этом случае был особенно счастлив, потому что проехал даже без надлежащего обыска, чему много способствовал паспорт от императорского министра в Париже барона Бентенрейтера. Пристава принялись было тотчас же обыскивать меня, но я представил им всю поспешность моего дальнего путешествия, показал все свои паспорты и уверил их, что из контрабандных вещей ничего нового со мною не было; сверх того, обещал объявить добровольно все, за что нужно заплатить пошлину. Они поверили мне на слово, и я не остался в убытке; иначе, если бы они осмотрели весь мой сундук, я непременно потерял бы две совершенно новые пары платья. Избавясь наконец от этих опасных рук без потери и с весьма небольшими издержками, я поехал прямо на Брюссель, куда прибыл 27 апреля, в полдень. Разменяв вексель и сходив вечером во французский театр (который очень плох в сравнении с парижским), я в полночь отправился на трекшейте в Антверпен один, потому что человек мой захворал и я принужден был оставить его в Брюсселе. Из Антверпена поехал сухим путем, в кабриолете, на Морвик, а оттуда в особой яхте поплыл в Роттердам. Здесь я узнал, что амстердамская почта, с которою я предполагал ехать, уже отошла в Гамбург, а потому должен был взять экстра-почту, с которою и ехал, через Утрехт и Бремен, до самого Гамбурга, куда благополучно прибыл 4 мая.

Май

12-го, в 11 часов вечера, я приехал в Берлин и остановился недалеко от Почтового дома.

13-го я ездил к нашему министру, полковнику Платену, и к г. Негелейну, которого, впрочем, не застал дома, потому что он рано куда-то уехал.

14-го был я опять у полковника Платена, у которого обедал и встретил г. Негелейна. После обеда осматривал Монбижу (Моnbijoux), летний дворец ее величества королевы, находящийся недалеко от городских ворот. Это очень веселое и приятное место, где, говорят, летом у королевы собирается общество два раза в неделю. Вечером я ездил на место, где обыкновенно бывают гулянья; оно само по себе прекрасно, но в этот раз, несмотря на хорошую погоду, там не было ни одного экипажа, кроме моего, а потому я скоро уехал оттуда. На обратном пути осмотрел цейхгауз и огромную пушку, которые стоит посмотреть.

15-го, перед обедом, осматривал я Кунсткамеру и Оружейную Палату. Первую показывал мне один надворный советник, состоящий при ней инспектором. Она помещается в новом великолепном, но не совсем еще отделанном дворце и наполнена многими прекрасными вещами и редкостями, между которыми находятся [109] чрезвычайно похожие восковые статуи покойного короля и некоторых маленьких принцев. Король изображен в натуральную величину и сидит на стуле, одетый в один из собственных его парадных мундиров. Оружейную Палату я осмотрел под руководством одного из приставленных там людей. Внизу у крыльца стоит подаренная царем шлюпка собственноручной его работы, а вверху, на том же крыльце, чучело белого медведя, также подарок царя. В передней комнате на стене красуется Прусский герб, чудесно вышитый по бархату золотом, серебром и жемчугом; тут же стоит несколько великолепных саней, которые до сих пор иногда употребляются для зимней езды. Отсюда меня ввели в галерею, состоящую из трех отделений, где прежде всего показывали великолепную каретную и санную упряжь, надетую на несколько лошадиных чучел; но большая часть ее хранится в находящемся тут же сундуке. Дальше стояло еще около двенадцати превосходных лошадиных чучел, украшенных богатыми седлами, чепраками и уздечками. За ними лежали в большом количестве роскошные покрывала и другие принадлежности. Во втором и третьем отделениях галереи помещено бесчисленное множество всякого рода превосходного и редкого оружия. Я должен признаться, что никогда не видал такой полной и так хорошо устроенной Оружейной Палаты. В среднем отделении галереи между прочими вещами находится одежда для 12 матросов, подаренная царем вместе с шлюпкою и сделанная вся на русских фабриках. Она из зеленого бархата, с золотыми галунами и на вид очень красива. Мои вожатые с восторгом рассказывали, с каким тщанием его величество царь, в бытность свою здесь, рассматривал все вещи и как подробно обо всем расспрашивал, и уверяли, что не помнят, чтобы когда-нибудь видели человека до такой степени любознательного и терпеливого. Осмотрев все это, я в то же утро ездил с Платеном к его двоюродному брату, шведскому министру графу Поссе, и остался там обедать. После обеда мы с Платеном были у русского министра, графа Головкина, который говорил, что очень желает поручить мне посылку к царице. Но я был так несчастлив, что ни в этот раз, ни вечером, ни на следующее утро не застал его дома. Он сам, наконец, прислал к полковнику Платену оба пакета, которые я должен был взять с собою и из которых один был к царице, с орденом под адресом Толстого, а другой к генерал-майору Ягужинскому. За день до моего отъезда граф прислал ко мне одного из своих людей поблагодарить меня и изъявить сожаление, что не мог сам вручить мне пакетов, пожелать счастливого пути и просить, чтоб я, в случае иного предписания относительно моего путешествия или вообще какого-нибудь препятствия, отправил их по назначению при первой возможности, потому что они очень важны и ее величество уже давно их ожидает. [110]

16-го, рано утром, я смотрел на пешее и конное учение кадетов и жандармов; они превосходно исполняли свое дело, и я с удовольствием следил за движениями этих красивых людей и их лошадей. Потом я простился с Платеном, от которого поехал к Негелейну, чтоб, по обещанию, завтракать у него перед моим отъездом. Но из завтрака вышел целый обед. Покуда готовили кушанье, г. Негелейн разменял мне несколько червонцев на серебряные деньги и при этом случае показал свое богатое собрание старинных золотых и серебряных монет. Этим он выразил, несмотря на всю краткость нашего знакомства, особенную ко мне доверенность и дружбу: меня уверили, что очень немногие могут похвалиться этим так называемым счастьем. Не помню, видел ли я когда-нибудь столько прекрасных и редких монет в руках частного лица (кроме, разве, аббата Локкумского в Ганновере). После завтрака пришел почтальон и объявил мне, что пора ехать.

20-го я приехал на почтовых в Данциг, где недалеко от Почтового дома видел девицу Ростгартен и младшего Геклау. Я писал им из Берлина, что 20 мая (нов. ст.), около полудня, буду в Данциге и что немедленно, с тою же почтою, поеду дальше, потому что путешествие мое не терпит отлагательства. Геклау тотчас явился ко мне и повел меня в дом, куда Ростгартен так часто приходила, чтоб поговорить со мною. Она поспешно выбежала нам навстречу, бросилась ко мне на шею и поцеловала меня от всего сердца. После множества разного рода вопросов она непременно хотела знать, что говорят об ней в Гамбурге. Я отвечал, что там носятся слухи, будто она отправилась с Геклау в Данциг и уже вышла за него замуж или по крайней мере уже сговорена с ним; что если это правда, то я поздравляю ее от всей души, если же нет, то пусть она разрешит мое недоумение и откроет свои намерения. “С большим удовольствием, — сказала она, — я давно желала поговорить с вами об этом. Что касается до первого, то правда, что Геклау провожал меня до Данцига, но что до последнего, то уверяю вас, что это совершенно ложно: я никогда о том не думала и думать не буду”. Тут Геклау перебил ее и спросил меня: неужели я стану осуждать, что он решился сопровождать девицу Ростгартен, когда все отстали от нее? К этому он прибавил, что так как мой покойный отец сделал столько добра ему и всему его семейству, то он считает своею обязанностью оказывать все возможные услуги нашим родственникам, а потому и не понимает, почему его родные отказываются от него; что подобных примеров было довольно, да и, кроме того, мать его сама велела ему оставить на несколько времени Гамбург и уехать куда-нибудь, говоря, что ей неприятно видеть, как столько братьев отягощают собою известных лиц; что он должен был, следовательно, жить где бы то ни было на свой счет, а [111] потому и решился предпринять это путешествие и непременно через недели возвратился бы в Любек или Гамбург, где никто и не знал бы об его отсутствии; что брат его, статский советник, являлся к нему в Любек и хотел тотчас насильно взять его с собою как своего подвластного, но что он уклонился и сказал, что дал слово, против которого погрешить не может, уверив, впрочем, брата, что возвратится таким же свободным, каким и уехал, потому что и прежде клятвенно уверял мать, что не только не женится на Ростгартен, но и думать не позволит себе об этом. На все это я отвечал что вовсе не осуждаю его поведения, а желаю только, чтобы он как можно скорее примирился с матерью, которая (как мне сказывали) в высшей степени им недовольна; а чтоб сделать ее довольною, сказал я, для этого, по моему мнению, надобно скорее писать ей и показать свою покорность как единственное средство помириться с нею. Он уверял, что давно писал уже, но что все это до сих пор не имело никакого успеха. После того он дал мне письмо к обер-камергеру и гоф-маршалу Репсдорфу и сказал, что писал недавно к его превосходительству, тайному советнику Бассевичу, который в проезд свой через Данциг помог ему 20-ю червонцами и вообще был к нему чрезвычайно милостив; братьями же своими, как статским советником, так и камер-юнкером, он был очень недоволен, особенно последним, который проехал через Данциг с экстра-почтою и даже не осведомился о нем; жаловался также на крайне непристойные его ответы на свои письма. После многих других разговоров мы сели за стол и принялись за заказанный мною маленький обед. Между прочим Ростгартен рассказала мне о постигшем ее недавно несчастье: жид, которому она поручила что-то продать, исчез с данными ею вещами. Ровно в три часа вошел почтальон и объявил, что все готово к моему отъезду. При прощании с Ростгартен я подарил ей 12 червонцев и дал бы охотно более, если б позволил мой кошелек. Геклау проводил меня до экипажа, и я 20-го числа уехал с почтою из Данцига.

21-го, рано утром, приехал я в Пиллау, в семи милях от Кенигсберга. Здесь я встретил штурмана и нескольких матросов, с которыми 20 декабря 1717 года, на возвратном пути из Стокгольма, попал на мель недалеко от берега и в виду здешней гавани; с 4 часов после обеда до 8 часов утра мы находились в величайшей опасности, потому что до этого времени не могло быть никакой помощи из города по причине темноты и свирепствовавшей бури. Нас успели пасти, но вещи наши погибли; нашли только кое-что на другой день, когда миновала буря. Вошедши к этому штурману, который тогда принял меня к себе полумертвого и целую неделю держал в своем доме, я спросил чего-нибудь поесть, а потом обратился к нему с вопросом, узнаёт ли он меня. Он давно позабыл обо мне; [112] но как скоро услышал о нашем кораблекрушении, тотчас вспомнил и спросил, не родственник ли мне тайный советник Бассевич, у которого в 1714 году бездельник секретарь похитил письма и бумаги и который недавно опять здесь проехал. На мой утвердительный ответ он начал выхвалять тайного советника и говорил, что он сделал ему много добра в последний проезд свой через Пиллау. Пообедав, я сел опять в почтовый экипаж и в тот же день, 21-го, приехал в Кенигсберг, где тотчас послал к тайному советнику Негелейну засвидетельствовать свое почтение и спросить, могу ли я посетить его. Он велел мне сказать, что ему во всякое время будет очень приятно меня видеть. Так как на почте мне не позволяли вынуть что-нибудь из моих чемоданов без осмотра всех моих вещей, то я отправился как был. Он принял меня очень ласково, потому что брат его с последнею почтою писал ему обо мне из Берлина и, кроме того, дал мне письмо, которое я теперь лично вручил ему. Стараясь по возможности скорее ехать далее, я спросил тайного советника, каким образом мне лучше и удобнее доехать до Риги. Он отвечал, что другого способа нет, как ехать на наемных, в особом экипаже, потому что туда нет постоянной почты, и обещал дать мне извозчика, который недавно возил в Ригу обер-егермейстера Альфельда, и подрядить его для меня с тем, что если тот в 6 дней довезет меня до Риги (от которой до Кенигсберга 64 мили), то получит за экипаж в 6 лошадей 75 талеров. Тайный советник убеждал меня отложить отъезд мой дня на два или по крайней мере переночевать у него и побеседовать с ним. Но я знал, что супруга его очень больна, и потому не хотел согласиться на это предложение. Между тем он велел принести бутылку превосходного венгерского вина (которого у него, говорят, всегда большой запас) и рассказал мне, как его высочество (Его высочеством и его королевским высочеством Берхгольц везде называл герцога Голштинского Карла-Фридриха, при котором находился.) проехал инкогнито через Кенигсберг с обер-камергером, выдавая себя за слугу последнего. От него же я узнал, что через Кенигсберг проехали недавно обер-егермейстер Альфельд и бригадир Ранцау. Как ни желал я видеть семейство тайного советника, зная, что у него прекрасные взрослые дочери, однако ж это было невозможно по причине болезни их матери. Когда мы распили бутылку и распрощались, он послал со мною одного из своих людей сказать на почте, чтоб там не осмеливались осматривать моих вещей и тотчас бы пропустили их. Я велел перенести свои чемоданы в один из ближайших домов, который называли гостиницей; там меня приняли очень учтиво и спросили, что я прикажу подать себе. Но спросив прежде всего о постели, я получил ответ, что хозяин гостиницы еще внове, а потому не обзавелся постелями и на первый раз может служить [113] проезжающим только столом. Это мне было крайне неприятно, и я решительно не знал, что делать; наконец явился сам хозяин и сказал, что может помочь моему горю: он предложил мне на ночь свою собственную постель, а людей моих обещал поместить в одном из соседних домов, где они переночуют. Я должен был согласиться, потому что было уже слишком поздно отыскивать другую квартиру. С рассветом я встал (от усталости я спал не слишком-то хорошо) и стал дожидаться моего извозчика. Он наконец явился, но не с тем экипажем, в котором уговорился везти меня. Когда я спросил его, как он смеет являться ко мне с фурой вместо крытой коляски, он отвечал, что, сверх чаяния, не мог достать коляски, но что мы найдем ее в 17-ти милях отсюда, в Мемеле, где я могу ее взять, если не буду доволен фурой, и уверял, что последняя гораздо теплее, лучше и покойнее коляски, в которой очень бывает холодно во время езды по морскому берегу. Всему этому я сперва не хотел верить и говорил, что очень хорошо знаю, почему он привез фуру, что, верно, думал возвратиться из Риги с поклажей, которой в коляску много не положишь; но он клялся, что мы непременно найдем требуемую коляску в Мемеле и что, в противном случае, поставщик (Schaffer, так называется человек, отправляющийся с фурой для заготовления по дороге припасов и присмотра за вещами) будет обязан занять у кого-нибудь коляску или купить на свой счет новую. Я погрозил, что ему будет худо, если он меня обманывает, и что если он не достанет коляски, то я буду каждый день вычитать у него по 10 талеров, на что он и согласился, продолжая уверять, что я буду им доволен и не захочу другого экипажа. Затем я велел дать моим людям по стакану вина и спросил у хозяина счет, который он тотчас и принес. Отроду я не встречал такой бессовестной дороговизны, как в этом счете. Расплатившись, я отправился в путь 22-го числа по новому стилю.

23-го, вечером, приехал я в Мемель после чрезвычайно тяжелой и утомительной дороги: все 17 миль мы беспрерывно ехали по морскому берегу и последний день даже принуждены были кормить лошадей под открытым небом, потому что не нашли ни одного дома, где бы можно было остановиться. Так как без моей большой закрытой повозки я замерз бы до полусмерти и, кроме того, не нашел в Мемеле обещанной коляски, то легко дал убедить себя неотступными просьбами извозчика ехать в повозке далее.

На другой день мы выехали из Мемеля. По дороге было так много воды, что в небольшом экипаже было бы до крайности трудно проехать.

27-го, рано утром, я виделся в 17 милях от Риги, на постоялом дворе, где ночевал, с обер-камергером и гофмаршалом фон Репсдорфом, который 26-го выехал из Риги и отправлялся в Гамбург. Накануне вечером я встретил одного из людей его высочества, [114] именно придворного лакея Классена, которого он послал вперед с своими вещами и от которого я узнал, что обер-камергер едет вслед за ним, а потому я велел смотреть, чтоб он не проехал мимо. Кроме желания засвидетельствовать ему мое почтение, мне хотелось отдать ему бывшие со мной письма на его имя. Обер-камергер спал, когда я остановил его карету; камердинер его тотчас увидел меня и разбудил своего господина. Он долго со мной разговаривал и, между прочим, спросил, отправилась ли в путь тайная советница Бассевич. Я отвечал, что при отъезде моем из Гамбурга ничего о том не слыхал и что мне вовсе неизвестно, куда она должна ехать. “Не может быть, — сказал он, — тайный советник давно уж приказал ей ехать к нему и каждый день ожидал ее”. Но я уверял, что решительно ничего не знаю об этом путешествии, которое, вероятно, с намерением не разглашают прежде времени. Зная по опыту, как трудно найти по дороге в Кенигсберг (через Курляндию) что-нибудь хорошее из съестных припасов, я предложил обер-камергеру пару молодых жирных уток, застреленных дорогою камердинером тайного советника Бассевича, ехавшим со мною; но он не согласился принять их, говоря, что дорога эта ему очень хорошо известна и что он запасся в Риге хорошим холодным кушаньем. В свою очередь, он велел достать для меня две бутылки превосходного венгерского вина. Я также не хотел брать их и говорил, что они могут очень пригодиться ему во время такого продолжительного пути и что мне уже недалеко до Риги. Однако ж он принудил меня взять их. Между тем мою повозку подмазали, и так как все было готово к отъезду, то я поспешил еще раз проститься с обер-камергером и пожелать ему счастливого пути, а он, уезжая, просил меня быть всегда уверенным в его дружбе. Извозчик его получил за 40 миль (от Митавы до Мемеля) 100 рейхсталеров и должен был получить вознаграждение за каждую лошадь, которая падет на дороге. Таким образом можно ехать очень легко и скоро. На другой день проехал я через Митаву, где его высочество герцог недели две пробыл под именем прапорщика в ожидании приезда царя в Ригу и много шутил со своим старым хозяином. Пробыв там несколько часов, я отправился в путь, и в тот же день вечером, 28-го по новому, или 17-го по старому, стилю благополучно приехал в Ригу. Тотчас взял я слугу и велел вести себя в дом тайного советника Бассевича, где прежде всех увидел у входа камеррата Негелейна и асессора Сурланда, которых поздравил с новым повышением. Тайный советник, стоявший у окна, принудил меня войти к нему; с ним были генерал Штенфлихт, посланник Штамке и асессор Сурланд. Все они были со мной чрезвычайно ласковы и спрашивали, отчего я так долго не ехал. Я рассказал им все причины и передал гамбургские поклоны. Оставшись вдвоем с тайным [115] советником, я вручил ему все бывшие со мною письма; он выбрал адресованные на его имя, а те, которые были к его королевскому высочеству, приказал мне тотчас же отвезти ко двору. Я поколебался было исполнением этого приказания, говоря, что мне нужно подождать сундука с платьем, потому что не смею явиться к его королевскому высочеству в дорожном костюме; но он отвечал, что это ничего не значит и что его высочеству будет приятно скорее видеть меня и принять привезенные мною письма. Так как паж Геклау в эту минуту был у тайного советника, то ему приказано было проводить меня ко двору. Там я прежде всех увидел полковника Лорха и подполковника Сальдерна; первый немедленно отправился в герцогские покои и доложил обо мне.

Его королевское высочество тотчас вышел сам и принял меня необыкновенно милостиво; я поцеловал край его кафтана, а потом руку, которую он подал мне очень благосклонно и спросил, как идут мои дела и охотно ли я оставил Париж. Я с поклоном отвечал, что Париж мне так понравился, что если бы не счастье выразить мою верноподданническую преданность и не высокая честь сопровождать его высочество в путешествии, то мне очень чувствительно было бы так скоро оставить этот город, но что теперь мне это не стоило ни малейшего труда. Затем я вручил его высочеству письма и доложил о верноподданнических поклонах обер-камергера, тайного советника Клауссенгейма, посланника Дюмона, Платена и многих других, которые накрепко наказывали мне о том. Его королевское высочество благодарил и спросил, где я видел обер-камергера и когда выехал из Парижа. Я отвечал, что из Парижа выехал 25 (14) апреля, но, по причине отсутствия тайного советника Клауссенгейма, принужден был пробыть около недели в Гамбурге, особенно потому, что, по словам тайной советницы, супруг ее, для сбережения почтовых денег, приготовил для меня много писем и вещей, которых она без него трогать не может; что, выехав из Гамбурга, продолжал путь скоро и без всякого задержания; что обер-камергера встретил вчера утром в 18-ти верстах отсюда и отдал ему много писем, чтения которых наверно станет ему на половину дороги до Гамбурга, куда он едет чрезвычайно скоро. “Да, да, — сказал его высочество, — я уверен, что он не станет мешкать в пути или жалеть издержек”. Сделав мне еще несколько вопросов, его высочество пожелал дежурным кавалерам доброй ночи и удалился в свои покои, а я отправился опять к тайному советнику Бассевичу, у которого нашел стол уж накрытым. Мы скоро принялись за ужин, и я особенно отличался хорошим аппетитом, потому что от самого Кенигсберга не ел ничего порядочного. После ужина меня проводили на назначенную мне квартиру, которая была недалеко от тайного советника, в доме купца Гейдфогеля. [116]

18-го, рано утром, ездил я с тайным советником к генералу Ягужинскому, которому вручил посылку, присланную к нему со мною от русского министра в Берлине графа Головкина. Он принял меня как нельзя лучше; вообще все справедливо хвалят его за приветливость и ласковое обращение. Он недавно только возвратился из Вены, где, будучи несколько времени царским министром, очень подружился с тайным советником Бассевичем. Говорят также, что он очень предан его королевскому высочеству. Вышедши от него, я проводил до дому тайного советника, а потом, сделав визиты конференции советнику Альфельду, бригадиру Ранцау и генерал-майору Штенфлихту, поехал ко двору слушать молитву. По окончании богослужения его высочество тотчас сел за стол, потому что обещал царю приехать после обеда на смотр шести полков, расположенных близ города. Откушав, его высочество, с большей частью бывших при нем кавалеров, отправился верхом в лагерь, а камеррат Негелейн, асессор Сурланд и придворный проповедник Ремариус поехали за ними в карете тайного советника Бассевича. Они очень просили меня сесть с ними (второпях я не достал себе лошади, а у них было порожнее место), но я, против воли, должен был отказаться, потому что тайный советник приказал мне в тот же день самому отвезти к тайному советнику Толстому бывшую у меня посылку, о которой царица уже несколько раз спрашивала, равно и о моем приезде, зная из донесения графа Головкина, что она послана со мною. Раза три был я в этот день у Толстого, но все понапрасну, и узнал наконец, что он также уехал на смотр. Около вечера его королевское высочество возвратился домой и, казалось, был очень доволен виденным; бывшие с ним за городом с восторгом рассказывали мне, как ласковы были с его королевским высочеством их величества царь и царица. По окончании смотра полки салютовали выстрелами и гренадеры бросали гранаты, а после того царственные особы с знатнейшими из присутствовавших отправились к обширной палатке князя Репнина, где приготовлен был большой стол (но без скатерти), уставленный холодным кушаньем. Придворный проповедник рассказывал мне также, что царица в палатке заметила герцогу, что кафтан на его величестве царе шведского, или синего цвета, а на его высочестве — зеленого, или русского, на что его высочество отвечал, что надеется, с Божиею помощью, видеть скоро соединенными эти оба цвета. Его величество царь, очень много разговаривавший за столом с его королевским высочеством, показывал сделанную им самим черепаховую табакерку с прекрасными рельефными изображениями, и так как она очень нравилась нашему герцогу, то он подарил ее ему. Князь Репнин также подарил его королевскому высочеству красивую серую лошадь, которую одолжил ему перед тем на этот день. Царь, [117] по своему обыкновению, был в кабриолете, царица же с большим поездом и в богатом наряде. Всего этого мне не удалось видеть.

19-го я был у Толстого и передал ему привезенное мною из Берлина; потом навестил камер-юнкера Геклау, который был нездоров: несколько дней перед тем фельдшер, призванный им для кровопускания, так разрезал ему ланцетом руку, что она совершенно онемела.

20-го, еще до молитвы, приехал к его королевскому высочеству датский министр Вестфален и остался у него обедать. Он довольно долго находился при русском дворе и теперь собирался через несколько дней ехать обратно в Данию.

21-го его королевское высочество ужинал у тайного советника Бассевича и произвел там корнета Рейнке (который в 1714 году, когда мы возвращались из Петербурга, был шталмейстером тайного советника и ездил вместе с нами в Мекленбург) в поручики: иначе он не мог бы ехать до заключения мира в лифляндскую деревню к своему отцу, потому что недавно вышел указ его царского величества, которым повелевается всем шведским офицерам, приехавшим сюда для поступления на службу, в положенный срок выехать из России; а так как он был в числе последних, то и просил тайного советника ходатайствовать о принятии его в нашу службу, которая даст ему возможность ехать к отцу. Говорят, его царское величество потому издал этот указ, что вдруг наехало множество шведских офицеров и стали носиться слухи, что между ними очень много шпионов.

22-го, утром, собрались граждане в полном вооружении и заняли улицы, через которые должны были ехать в Ревель их величества царь и царица. После обеда, часу в четвертом или в пятом, царь приезжал к его высочеству проститься. Его высочество встретил его на крыльце и поцеловал ему руку, а царь обнял его и поцеловал в губы; после этого герцог опять поцеловал ему руку и повел его в комнату, где была приготовлена закуска. Они тотчас сели и стали кушать. В это время ее величество царица выехала из города, о чем было возвещено большим числом пушечных выстрелов. Его величество царь, пробыв за столом довольно долгое время, в продолжение которого был очень милостив к его королевскому высочеству, встал и, по обыкновению своему, стал поспешно прощаться, прося его высочество приехать поскорее в Ревель, что и было обещано. Затем его высочество проводил царя до его дорожного кабриолета, заложенного четверней, где они еще раз обнялись и потом расстались. Около 8 часов его царское величество выехал из Риги при пушечных выстрелах и звоне всех колоколов. Он принял очень милостиво бургомистров и ратсгеров, собравшихся у городских ворот, что произвело повсюду несказанную радость. [118]

23-го герцогиня Курляндская (сестра нынешней герцогини Мекленбургской и дочь вдовствующей царицы, супруги родного брата царя) выехала из Риги в Курляндию, о чем было дано знать несколькими пушечными выстрелами.

24-го его королевское высочество поехал вслед за царем в Ревель, взяв с собою тайных советников Бассевича и Геспена (который за день перед тем приехал из Вены), посланника Штамке, камеррата Негелейна и асессора Сурланда. С его высочеством в карете сидели: царский камергер Нарышкин, состоящий при его особе, обер-егермейстер Альфельд и полковник Лорх. Возле кареты ехали верхом подполковник Сальдерн, два пажа и камер-лакей. Кроме того, за его высочеством следовал конвой, состоявший из одного поручика и 8 или 10 драгун. Когда герцог выехал из города, последовало 33 пушечных выстрела, как и при отъезде самого царя.

28-го, в час пополудни, генерал-майор Штенфлихт отправился за ними верхом и 29-го, около 4 часов после обеда, прибыл в Ревель.

29-го бригадир Ранцау, вместе с камер-юнкером и со мною, ездил в сад советника Фитингофа; пробыв там несколько времени и осведомившись о нужных для нашего путешествия лошадях, мы простились, и бригадир, у которого все уж было готово к отъезду, немедленно поехал в Ревель, а мы возвратились в город.

30-го праздновали день рождения царя, которому пошел 51-й год (Это неверно: 30 мая 1721 года Петру Великому исполнилось 49 лет.). У князя Репнина был обед для всех тамошних знатных особ. Офицеры стоявших в Риге полков угощали солдат пивом и вином, а в ратуше и в доме Черноголовых играла целый день музыка, состоявшая из литавр и труб; словом, весь город был в веселии и радости. В этот день я осматривал остатки церкви св. Петра, которая дня за два до моего приезда почти совершенно сгорела от молнии. Говорят, она была красивейшею церковью во всем городе, и все особенно сожалеют о ее высокой башне с превосходными курантами.

31-го мы получили, наконец, 100 лошадей для отправления поклажи, и в тот же день вся наша свита отправилась из Риги. Ее составляли несколько кавалеров и слуг, именно: камер-юнкер Геклау, придворный проповедник Ремариус, поручик Бассевич (приехавший из Любека за несколько дней до отъезда его высочества), гофмейстер Дюваль, секретарь тайного советника Геспена Швинг и я, один паж, один камер-лакей и несколько других слуг.

Текст воспроизведен по изданию: Неистовый реформатор. М. Фонд Сергея Дубова. 2000