ФРЭНСИС БЭКОН

ХАРАКТЕР ЮЛИЯ ЦЕЗАРЯ

Текст найден в бумагах Бэкона после его смерти и впервые напечатан в 1658 г. Настоящий перевод выполнен с издания Дж. Спеддинга.

ТЕКСТ

С ранних лет суждено было Юлию Цезарю вести жизнь, полную трудов, — жизнь, которая обратилась ему на пользу, избавив от гордыни и укрепив телесные силы. Бурный в желаниях и привязанностях, он оставался весьма спокойным в суждениях и мысли; это явствует из той легкости, которая отличала как дела его, так и речи. Не было человека, быстрее принимавшего решения или яснее говорившего; никакое смущение, никакая неясность не были ему свойственны. Что же до воли и природных влечений, то он был из тех, кто никогда не успокаивается на достигнутом, он устремляется все дальше и дальше. Притом он не бросался от одного дела к другому, влекомый скукой, но осуществлял переходы в нужное время, ибо всегда доводил свои действия до полного завершения. Поэтому он, одержав столько побед и столь надежно обезопасив себя, не пренебрег последними вспышками гражданской войны в Испании, но лично отправился туда, дабы положить им конец; как только эта последняя гражданская война была завершена и повсюду воцарился мир, он немедленно затеял экспедицию против парфян. Величием ума он несомненно обладал в очень большой степени, однако стремился скорее к личному возвышению, чем к приобретению заслуг перед народом. Ибо все он подчинял своим интересам и сам был истинным и совершенным центром всех своих действий, что и было причиной его исключительного, почти неизменного успеха. Ни народу, ни религии, ни оказанным услугам, ни родству, ни дружбе не позволял он стать препятствием или уздой для достижения своих целей. Не слишком занимала его и вечность — как человека, который не был творцом нового порядка вещей, не основал и не воздвиг ничего примечательного в виде зданий или учреждений, но все подчинял своим интересам. Так же и мысли его замыкались пределами собственной эпохи. Лишь имя свое желал он прославить, поскольку считал это для себя небесполезным. И, конечно же, в глубине души его более заботила власть, нежели репутация. Ибо он искал репутации и славы не самих по себе, но в качестве инструментов власти. Это значит, что к высшей власти он стремился движимый естественным влечением, а не какими-либо моральными побуждениями; и обладание ею, а не то, чтобы его считали достойным ее, было предметом его стремлений. Именно это снискало ему расположение людей, не имевших чувства собственного достоинства; у людей же благородного происхождения, оберегавших и свое личное достоинство, это обеспечило ему репутацию человека алчного и дерзкого. В этом они, без сомнения, были недалеки от истины, ибо от природы он [188] был чрезвычайно смел и никогда не выказывал робости, кроме случаев, когда с какою-либо целью притворялся робким. При всем том смелость его была такого рода, что не вызывала обвинений в опрометчивости, не делала его несносным в глазах окружающих, не ставила под сомнение его характер; считалось, что она проистекает от простоты манер, уверенности в себе и благородства его происхождения. То же сохраняло силу и во всем остальном, а именно то, что его ни в коей мере не считали хитрым или лукавым, но честным и откровенным. И хотя в действительности он был искуснейшим мастером притворства и лицемерия и до такой степени был произведением собственного искусства, что на долю его природы не осталось ничего, кроме того, что искусство одобрило, — тем не менее в нем нельзя было усмотреть ничего искусственного, никакого притворства; считалось, что его характер и склонности имеют полную свободу проявления и что он лишь следует им. Что же до тех мелких и низких хитростей и предосторожностей, к которым прибегают для сохранения своего влияния людей неискусные в делах и полагающиеся не на собственные силы, а на поддержку извне, то их он не употреблял вообще, ибо был человеком весьма опытным во всех делах человеческих и сам управлялся со всяким сколько-нибудь для него важным делом, не поручая его другим. Он отлично знал, как умиротворять зависть окружающих и считал это целью, добиваться которой стоило даже ценой потери достоинства; домогаясь реальной власти, он в течение всей своей жизни пренебрегал всеми ее регалиями, мишурой и церемониалом, пока, наконец, насытившись ли властью или развращенный лестью, не устремился и к внешним эмблемам власти, императорскому титулу и короне, что и привело его к гибели. Верховная власть была целью, которую он наметил себе в юности; пример Суллы, близость с Марией, соревнование с Помпеем, упадок нравов и смуты тех времен легко внушали ему эту цель. Но путь к верховной власти он пролагал себе в странной последовательности: сначала посредством силы народа и мятежа, потом посредством военной силы и императорской власти. Ибо сначала необходимо было сломить силу и авторитет сената, при сохранении которых ни один человек не мог пробиться к чрезмерной и чрезвычайной власти. После этого он должен был свергнуть власть Красса и Помпея, что можно было осуществить лишь силой оружия. Так (как искуснейший кузнец своего счастья) выковал он первые звенья цепи с помощью щедрости, подкупа судей, возрождения памяти о Гае Марии и его партии (большинство сенаторов и знати были сторонниками Суллы), аграрных законов, поддержки мятежных трибунов, тайного поощрения безумств Катилины и его заговорщиков, ссылки Цицерона, на чье дело были отвлечены силы сената, и множества подобных хитростей; но больше всего посредством объединения Красса и Помпея, сначала друг с другом, потом с собой — что и было венцом всего дела. Завершив одну часть [189] своего плана, он немедленно обращался к следующей; обеспечил проконсульство в Галлии на пять лет, затем еще на пять лет и тем получил в свои руки вооружение, легионы и воинственную, богатую провинцию, откуда он мог угрожать Италии. Ибо он хорошо понимал, что как только укрепит свою воинскую мощь, ни Красc, ни Помпей не смогут соперничать с ним — один положился на свое богатство, другой на свою славу и репутацию; одного состарили годы, другого власть; ни тот, ни другой не имели сильной, надежной охраны, на которую могли бы опереться. Что бы с ним ни случилось, все способствовало осуществлению его планов, тем более что он столь сильно обязал и привязал к себе благодеяниями многих сенаторов и судей, а по существу всех лиц, облеченных какой-либо властью, что не было опасности формирования какой-либо оппозиции его планам, прежде чем он открыто вторгнется в республику. И хотя это всегда было его целью и наконец было исполнено, он и тут не сбросил маски, но держал себя так, что разумностью своих требований, притворным желанием мира, умеренным использованием своих успехов обратил зависть против другой партии и создал видимость, что был втянут в вынужденную войну ради собственной безопасности. Неискренность его поведения получила ясное доказательство, когда кончились гражданские войны, когда он достиг верховной власти, а все соперники, могущие причинить ему какое-либо беспокойство, были устранены с его пути; он, однако, и не помыслил о восстановлении республики, нет, он даже не позаботился притвориться, что делает это. Это ясно показывает, что желание и цель достижения верховной власти всегда были в нем и наконец обнаружили себя. Ибо он не просто пользовался представлявшейся ему возможностью; он сам подготавливал эти возможности. Дарования его наиболее заметны были в военном деле и столь велики, что он мог не только возглавить армию, но и создать ее. Управлял умами людей он не менее искусно, чем руководил их действиями; и добивался этого не посредством обычной дисциплины, которая приучала повиноваться командам, пробуждала чувство стыда или насаждалась суровыми мерами, но обращением, которое возбуждало удивительные пыл и рвение и помогало ему выиграть битву чуть ли не до ее начала и внушало при этом солдатам любовь к нему большую, нежели было на благо свободной республики. Более того, опытный во всякого рода войнах, он сочетал гражданские навыки с военными, и поэтому никакая случайность не заставала его врасплох; всегда он имел наготове какое-то средство; ничто случавшееся не бывало столь неблагоприятным, чтобы он не извлек из него какую-либо выгоду. К собственной личности он питал должное уважение: во время сражения сидел в своей палатке и руководил всем через посыльных. Из этого он извлекал двойную пользу: во-первых, реже подвергался опасности, а во-вторых, если фортуна начинала отворачиваться от него, его [190] появление помогало восстановить преимущество подобно свежему подкреплению. В своих военных планах и предприятиях он не руководствовался лишь прецедентами, но искусно изобретал новые схемы, пригодные для данного случая. В дружбе он был достаточно постоянен, чрезвычайно добр и терпим, однако подбирал себе таких друзей, что сразу было видно: их дружба должна служить делу, а не быть помехой. И поскольку в соответствии с характером и принципами он стремился не к тому, чтобы занять место среди великих, а к тому, чтобы повелевать среди сторонников, то друзей он выбирал из числа людей низкого общественного положения, но усердных и деятельных, для кого он был бы все и вся. Отсюда поговорка «Пусть умру я, лишь бы жил Цезарь» и ей подобные. Дружил он по необходимости и с аристократами, и с равными себе, но близости не допускал ни с кем, кроме тех, чьи упования целиком сосредоточивались на нем. Образование он получил неплохое, но знания его были такого рода, какие полезны в делах житейских. Он хорошо разбирался в истории и имел удивительные познания о весомости и достоинстве слов; поскольку же многое он приписывал своей удаче, то постарался стать сведущим в астрологии. Обладал он и красноречием, естественным и безупречным. К наслаждениям был от природы склонен и предавался им без ограничений, что в юности помогало ему скрывать свои намерения, ибо никто не ожидал какой-либо опасности от человека подобных склонностей. Но и в наслаждениях он настолько владел собой, что они не вредили его интересам и основному делу, и они скорее бодрили, чем истощали его душу. За столом он был умерен, в вожделениях неразборчив, в общественных развлечениях весел и величествен. Таков был этот человек и конечная его гибель была вызвана тем же, что вначале приносило ему успех; я имею в виду стремление к популярности. Ибо ничто столь не популярно, как прощение своих врагов, и именно последнее, будь оно от добродетели или из хитрости, стоило ему жизни.

Текст воспроизведен по изданию: Фрэнсис Бэкон. История правления короля Генриха VII. М. Наука. 1990