Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ФРЭНСИС БЭКОН

ИСТОРИЯ ПРАВЛЕНИЯ КОРОЛЯ ГЕНРИХА VII

THE HISTORY OF THE REIGN OF KING HENRY THE SEVEN

Послы, будучи приведены в некоторое замешательство этим требованием, с горячностью отвечали, что они не сомневаются в том, что меч короля, их государя, сможет защитить его скипетр, и что они убеждены, что он бы не смог и не пожелал согласиться на какое-либо умаление французского королевства, будь то в территории или в суверенитете. Но, как бы то ни было, эти предметы слишком важны, чтобы они могли обсуждать их, не имея особых указаний. Было отвечено, что король и не ждал от них иного ответа и что он немедля отправит своих послов к французскому королю. Прозвучал за столом переговоров и еще один вопрос: согласился ли бы французский король получить право распорядиться браком герцогини Бретани с тем изъятием, что он не должен жениться на ней сам? На что послы отвечали, что мысли короля столь далеки от этого, что они не получили на этот счет никаких инструкций. На этом послы были отпущены, все, кроме приора, и за ними тотчас последовали Томас, граф Ормонд 105, и Томас Голденстон, приор храма Христа в Кентербери, отправленные во Францию. Тем временем к обоим королям для их примирения был в качестве нунция папы Александра VI 74* 106 послан Лионель, епископ Конкордии 107. Ибо папа Александр, оказавшись окруженным лигой и союзом главных государств Италии, между которыми он был зажат, и не видя для себя возможности раздвинуть пределы собственного дома (к чему он сверх всякой меры стремился), жаждал замутить в Италии воду, чтобы успешнее ловить в ней рыбу, закидывая сети не из ладьи св. Петра, а из ладьи Борджиа 108. И, опасаясь, как бы угроза со стороны Англии не удержала французского короля от похода в Италию, отрядил этого епископа для того, чтобы по возможности уладить все разногласия между двумя королями; нунций сначала направился к французскому королю и, встретив с его стороны благорасположение (как ему казалось), двинулся в направлении Англии и встретил английских послов в Кале на пути к королю Франции. Побеседовав некоторое время с ними, он был с почетом доставлен в Англию, где имел аудиенцию у короля. Но, несмотря на то, что его имя 109 было хорошим предзнаменованием для его миротворческой миссии, она окончилась ничем. Ибо к этому времени уже нельзя было скрывать намерение французского короля жениться на герцогине. По этой причине английские послы (увидев, как идут дела) откланялись и возвратились на родину. В то же время было велено покинуть Англию и приору. Последний, пускаясь в обратный путь, распространил (поступая скорее как книжник, нежели как посол) латинские стихи 75*, содержащие злую клевету на короля, на которые по повелению [62] короля (хотя в нем-то не было ничего от книжника) был дан ответ подобными же стихами и притом написанными от лица самого короля, но в стиле презрительном и насмешливом.

Примерно в это время у короля родился второй сын, Генрих 76*, позднее царствовавший. А вскоре после этого состоялась церемония бракосочетания между Карлом и Анной, герцогиней Бретани 77*, за которой он взял герцогство Бретань в качестве приданого, тогда как дочь Максимилиана была незадолго перед тем отослана домой. Когда все это дошло до слуха Максимилиана (который никогда бы не поверил в такую возможность, пока она не стала действительностью, ибо всегда был главным в отношении себя обманщиком, хотя и имел в этом деле прекрасного помощника в лице французского короля) и ему не давала покоя мысль, что одним ударом (а это вдвойне унизительно) ему нанесли поражение как в том, что касалось бракосочетания его дочери, так и в отношении его собственного брака (а в обоих случаях он связывал с браком большие ожидания), он тогда потерял всякое терпение и, отбросив учтивость, которую королям подобает сохранять друг по отношению к другу (даже тогда, когда у них кровь кипит от бешенства), предался злобной брани в адрес персоны и действий французского короля и (тем больше орудуя словами, чем меньше имел возможности действовать) осыпал Карла всеми оскорблениями, какие только мог измыслить, называя его вероломнейшим человеком на земле и утверждая, что брак его есть нечто среднее между прелюбодейством и изнасилованием и что он совершился по справедливому божьему приговору ради того, чтобы (притом, что его недействительность очевидна всему миру) род столь недостойного человека перестал править во Франции. И тотчас же отправил послов 78* как к королю Англии, так и к королю Испании, чтобы побудить их к войне и к заключению наступательного союза против Франции, обещая и со своей стороны участие крупными силами. Вслед за этим король Англии (который, однако, шел своим путем) созвал парламент, что произошло на седьмом году его правления 79*, и в первый день его работы (сидя на троне) обратился к лордам и членам палаты общин со следующими словами:

«Милорды, и вы, представители общин; когда я собирался вести войну в Бретани, поручив командование своему военачальнику, то объявить об этом я поручил своему канцлеру. Но теперь, когда я предполагаю вести войну с Францией самолично, я сам и объявляю вам об этом. Целью той войны была защита права другого, цель этой — восстановление нашего собственного права, и, пусть та окончилась неудачей, мы надеемся, что эта закончится победой.

Французский король вносит в христианский мир смуту. Ему не принадлежит и то, что у него есть, а он ищет большего. Он вторгся в Бретань. Он поддерживает мятежников во Фландрии; [63] он угрожает Италии. В отношениях с нами он от притворства перешел к пренебрежению, а от пренебрежения к оскорблению. Он напал на наших союзников; он задерживает платежи; одним словом, он ищет войны. Отец его так не поступал, он искал мира с нами; быть может, нынешний король придет к этому, когда добрый совет или время помогут ему увидеть то, что видел его отец.

Тем временем обратим его честолюбие себе на пользу и не будем держаться за несколько крон дани, но милостию Всемогущего Бога испытаем наше право на самое корону Франции, вспомнив, что был некогда французский король пленником 110 в Англии и что король Англии короновался во Франции. Наших союзников не убыло. Бургундией ныне правит рука более сильная, чем когда-либо, и никогда еще эта страна не имела столько поводов для войны. Бретань не в состоянии помочь нам, но она может вредить им. Новые приобретения скорее отягощают, нежели усиливают. Его врагами внутри собственного королевства были не чернь и не самозванцы, а люди высокого рода. Король Испании (да не будет у вас на этот счет сомнений) присоединится к нам, ибо он не знает, каков будет предел притязаниям французского короля. Наш святой отец (папа) не любит, когда чужеземцы из-за гор появляются в Италии. Но, как бы то ни было, о союзниках следует позаботиться, но не стоит на них полагаться, ибо избави Бог, чтобы Англия не могла добиться своего от Франции без помощи со стороны.

В битвах при Креси, Пуатье, Азенкуре 111 мы были сами по себе. У Франции много людей, но мало солдат; у нее нет постоянных пеших войск. Есть у нее какое-то количество доброй кавалерии, но это войска, менее всего годные для оборонительной войны, где выбор действий принадлежит нападающему. Наши раздоры — вот что лишило нас Франции, и (божьей волею) добрый мир, которым мы ныне наслаждаемся, вот то, что вернет ее нам. Бог доныне благословлял мой меч. За время, что я царствую, я очистил страну от моих дурных подданных и отделил от них моих добрых подданных. Мой народ и я знаем друг друга, а это рождает доверие. И если в королевстве и осталась еще дурная кровь 112, то благородная война с внешним врагом выпустит или очистит ее. Не лишайте меня в этом великом деле ваших советов и поддержки. Если кто-то из вас собирается посвятить сына в рыцари, то он может по закону рассчитывать на помощь своих держателей. Речь идет о рыцарстве королевства, которому я отец, и мой долг заботиться не только о его сохранении, но и о его приумножении. Что же касается денег, то пусть они будут взысканы не с бедняков, а с тех, кому война пойдет на пользу. Франция — не пустыня, и я, исповедуя бережливость, надеюсь повести дело так, чтобы война (по прошествии первых дней) окупала себя. Именем Господним действуйте сообща и не теряйте времени, ибо я созвал этот парламент единственно ради этого дела». [64]

Так говорил король. Но при всем том, хотя он и выказывал большое рвение к войне, и не только перед своим парламентом и двором, но и перед своим Тайным советом (кроме двух епископов и еще нескольких советников), в глубине души у него не было цели вести войну против Франции. На самом деле угроза войны была всегда лишь товаром, за который он хотел выручить деньги. Он хорошо знал, что Франция пребывает ныне в целости и единстве и могущественна как никогда раньше. Опыт войск, посланных им в Бретань, показал, что французы прекрасно научились воевать с англичанами, не подвергая исход борьбы риску сражения, а изматывая их вместо этого длительными осадами городов и строительством хорошо укрепленных лагерей. Яков III Шотландский, его подлинный друг и союзник, умер, а Яков IV (наследовавший ему) был всей душой предан Франции и ему враждебен. Что до таких союзников, как Фердинанд Испанский и Максимилиан, то на них он никак не мог положиться. Ибо у одного были силы, но не было воли, у другого же была воля, но не было сил. Кроме того, Фердинанд только недавно перевел дух от войны с маврами и торговался в это время с Францией за возвращение графств Руссильон и Перпиньян, отданных французам в залог 113. Не свободен он был и от страха перед недовольными и врагами внутри королевства; имея обыкновение подавлять и усмирять их лично, он не желал, чтобы они обнаружили себя в ситуации, когда он находится далеко за морем и занят войной. Поняв таким образом, что продолжение войны связано с определенными неудобствами и трудностями, он размышлял над тем, как достичь двух целей. Во-первых, как извлечь для себя прибыль из объявления войны и начала военных действий. Во-вторых, как выйти из войны, сохранив свою честь. Что касается прибыли, то ее он собирался извлекать двумя путями: от своих подданных — торгуя войной, и от врагов — торгуя миром, подобно хорошему купцу, получающему доход от вывозимых и обратно ввозимых товаров. Что же касается его чести, которая могла пострадать от прекращения войны, то он здраво рассудил, что поскольку он не мог рассчитывать на военную помощь со стороны Фердинанда и Максимилиана, то бессилие одного и двойная игра другого служили ему достаточными предлогами для того, чтобы согласиться на мир.

Все это он мудро предвидел и столь же искусно осуществил, благодаря чему все падало ему в руки в полном соответствии с его желаниями.

Что касается парламента, то он тотчас же загорелся, будучи расположен (издавна) к войнам с Францией и охвачен желанием (с недавних пор) возместить урон, нанесенный, как считали депутаты, королевской чести потерей Бретани. Поэтому они рекомендовали королю (с большим подъемом) предпринять войну с Францией. И хотя парламент состоял из высшего и низшего дворянства (вместе с именитыми горожанами) 80*, члены его, [65] по справедливости больше уважавшие народ (представителями которого они были), чем свои особы, и заключившие из речи лорда-канцлера 81*, что таково и желание короля, выразили согласие с тем, чтобы были посланы уполномоченные для сбора пожертвований у людей с достатком. Этот налог (названный «пожертвованием») был изобретен Эдуардом IV и вызвал много недобрых чувств в его адрес. Он был отменен парламентским актом при Ричарде III, стремившемся снискать таким образом расположение народа; теперь король возродил его, но с согласия парламента 82*, чего не было при короле Эдуарде IV. Этим путем он собрал исключительно большие суммы. Так, город Лондон (в те дни) 83* пожертвовал более девяти тысяч фунтов, причем собранных главным образом у тех, кто побогаче. Существует предание о дилемме, к которой прибегал епископ Мортон (канцлер) для того, чтобы повышать суммы пожертвований; некоторые называли это его вилкой, другие — его рогатиной. В инструкцию уполномоченным по сбору пожертвований он включил пункт, гласивший, что если они встретят людей, которые живут бережливо, то пусть говорят им, что у них должно быть все необходимое, поскольку они копили; если же те окажутся расточителями, то они должны быть обеспечены необходимым, поскольку это видно из их образа жизни; так что ни те, ни другие не имеют причин уклоняться от пожертвования.

Этот парламент был чисто военным парламентом, ибо он по существу ограничился объявлением войны Франции и Шотландии 84* и принятием нескольких законов, необходимых для ее ведения: о суровом наказании командиров за «выплату мертвым» и присвоение их жалования; о столь же суровом наказании солдат за самовольное оставление службы; об усилении предусмотренных общим правом мер защиты интересов тех, кто находился на королевской службе; о предоставлении желающим возможности беспрепятственно продавать или закладывать свои земли без выплаты файнов 114 за отчуждение, чтобы обеспечить себя деньгами для участия в войне; и, наконец, о высылке всех шотландцев из Англии.

Был также принят статут о распространении по всей Англии установленных казначейством эталонов весов и мер, и еще два или три статута меньшего значения.

После роспуска парламента (а заседал он недолго) король продолжил свои приготовления к войне с Францией, но в то же время не пренебрегал и делами Максимилиана, т. е. умиротворением Фландрии и восстановлением его власти над подданными. В это время лорд Равенштейн, бывший не только мятежным подданным, но и взбунтовавшимся слугой (а потому особенно злобным и неистовым), с помощью Брюгге и Гента захватил (как мы уже говорили) город Слейс и оба его замка и, собрав какое-то количество судов (ибо в городе была гавань), предался своего рода [66] пиратству, грабя и захватывая суда всех стран, проплывающие вдоль этого берега на пути к Антверпену или в какой-либо из районов Брабанта, Зеландии или Фрисландии. Его прекрасно снабжали из Пикардии, помимо продовольствия, которое он получал из Слейса и его окрестностей, и того, что захватывал сам. Французы все еще тайком помогали ему, и он (как всякий, кто участвовал в противоборстве на обеих сторонах) не чувствовал себя в безопасности, если не найдет себе опору в ком-то третьем. Примерно в двух милях от Брюгге в сторону моря был небольшой городок иод названием Дам, служивший для Брюгге фортом и воротами в этот город и связанный также со Слейсом. Этим городком король римлян неоднократно пытался завладеть (не потому, что он сам по себе представлял какую-либо ценность, а поскольку это помогло бы отрезать Брюгге от моря), но всегда неудачно. Однако через этот городок во Фландрию проник герцог Саксонский 115, взявший на себя роль посредника в улаживании конфликта между Максимилианом и его подданными, но (на самом деле) полностью преданный Максимилиану. Под этим предлогом, как лицо нейтральное и для участия в переговорах, он и направился в Брюгге, требуя, чтобы ему дали возможность мирно вступить в город с вооруженной свитой в количестве, отвечающем его достоинству, т. е. (как он сказал), чем больше, тем лучше, чтобы охранять его в стране, охваченной восстанием; при этом он лживо убеждал жителей, что для их же блага собирается обсудить с ними ряд важнейших вопросов. Получив согласие, он отправил вперед свой обоз и квартирьеров для приготовления резиденции, так что его солдаты вошли в город в правильном боевом порядке, но мирно, а за ними последовал и он сам. Прошедшие раньше продолжали спрашивать о гостиницах и квартирах, как если бы они собирались оставаться там всю ночь, и таким образом двигались дальше, пока не пришли к воротам, ведущим прямо к Даму, а жители Брюгге лишь глазели на них и уступали им дорогу. Военачальники Дама и его жители также не ждали ничего дурного от кого-либо проходящего через Брюгге и, заметив вдали войска, предположили, что это подкрепление, присланное их друзьями, знающими о какой-то угрожающей им опасности, и, ничего не заподозрив, пока не стало слишком поздно, дали им войти в свой город. Так, благодаря скорее небрежению, нежели военному искусству, был взят Дам, а Брюгге совершенно блокирован, что привело его жителей в большое уныние. Герцог Саксонский, захватив Дам, немедленно послал к королю дать ему знать, что главное, чем живо фландрское восстание, это Слейс и лорд Равенштейн, и что если король соизволит осадить его с моря, то он также осадит его с суши и таким образом они уничтожат главный источник мятежа. Король, желая поддержать авторитет Максимилиана (чтобы держать Францию в большем страхе) 85*, а также одолеваемый жалобами своих купцов на то, что моря кишат [67] судами лорда Равенштейна, сразу же послал сэра Эдварда Пойнингса 86* 116, мужа доблестного и с большими заслугами, с двенадцатью кораблями, на которых было достаточно солдат и пушек, очистить море и осадить Слейс с этой стороны. Англичане не только заперли лорда Равенштейна, не давая ему двинуться с места, и держали в жестокой осаде прибрежную часть города, но к тому же штурмовали один из замков, ежедневно возобновляя нападение все последующие двадцать дней (бесшумно сходя со своих кораблей во время отлива), так что перебили множество защитников замка, которые упорно сражались, отбивая их атаки; впрочем, и на стороне англичан был убит брат графа Оксфорда и еще около пятидесяти человек. Но, поскольку осада продолжалась и притом становилась все более суровой, поскольку оба замка (которые составляли главную силу города) были разрушены, один герцогом Саксонским, другой англичанами, и поскольку лодочный мост, устроенный лордом Равенштейном между двумя замками, так чтобы подкрепление могло переходить из одного в другой, был однажды ночью подожжен англичанами, лорд Равенштейн, отчаявшись удержать город, сдал (наконец) по соглашению замки англичанам, а город — герцогу Саксонскому. Когда это было сделано, герцог Саксонский и сэр Эдвард Пойнингс начали переговоры с жителями Брюгге о том, чтобы те покорились своему господину Максимилиану, что те через некоторое время и сделали, оплатив существенную долю военных расходов; это позволило отпустить немцев и подкрепление, присланное из-за границы. Примеру Брюгге последовали другие мятежные города, так что Максимилиан избавился от опасности, хотя (такова уж была его манера вести дела) отнюдь не от стеснительных обстоятельств. А сэр Эдвард Пойнингс (пробыв в Слейсе довольно долгое время, пока все не было улажено) вернулся к королю, стоявшему тогда под Булонью 87*.

Примерно в это же время 88* пришло послание от Фердинанда и Изабеллы, короля и королевы Испании, сообщавшее об окончательном освобождении Гренады от мавров, каковое деяние, само по себе весьма достойное, король Фердинанд (никогда не упускавший возможности выставить напоказ какую-либо доблесть) пространно описал в своем послании — со всеми теми подробностями и тонкостями религиозных церемоний, которыми сопровождалось вступление во владение этим городом и королевством. Среди прочего там сообщалось, что король ни в коем случае не желал лично войти в город, прежде чем издали не увидел креста, воздвигнутого над высочайшей башней Гренады, благодаря чему она стала христианской землей; что, прежде чем вступить в город, он возблагодарил Всевышнего, провозгласив устами глашатая с высоты этой башни свою веру в то, что он вернул это королевство благодаря всемогущему Богу и Преславной Деве, и праведному апостолу Иакову 117, и святому отцу Иннокентию VIII, равно как [68] и благодаря участию, деньгами и службой, прелатов, дворянства и простого народа; что при всем том он не двигался из своего лагеря, пока не увидел, как перед его взором прошла небольшая толпа мучеников, из семисот или более христиан (живших в узах рабства у мавров), которые пением псалма благодарили за свое избавление; и что всех их он оделил милостыней, воздав этим благодарение Богу за дарованную ему возможность войти в город. Обо всем этом наряду со многими другими церемониями, являвшими собой показное благочестие, и говорилось в послании. Король, готовый подыграть и подпеть всякому проявлению религиозности и, естественно, с большой любовью относившийся к королю Испании (насколько один король может любить другого), частью за его добродетели, частью видя в нем противовес Франции, получив послание, торжественно повелел всем находившимся при нем дворянам и прелатам, вместе с мэром и олдерменами Лондона, собраться в соборе св. Павла и выслушать то, что им объявит лорд-канцлер, теперь уже кардинал. Когда они собрались, кардинал, стоя на верхней ступени или возвышении, перед хором, тогда как все дворяне, прелаты и городские власти расположились у нижней ступени, обратился к ним с речью, сообщив, что их собрали в этом освященном месте, чтобы они пропели Богу новую песнь. Ибо (сказал он) вот уже многие годы христиане не добывали новых земель у неверных и не расширяли границ христианского мира. Ныне же это совершено доблестью и рвением Фердинанда и Изабеллы, короля и королевы Испании, которые к своей бессмертной славе вернули обширное и богатое королевство Гренаду и многонаселенный и могущественный город того же имени, отобрав их у мавров, которые владели ими на протяжении более семисот лет, за что собравшиеся здесь и все христиане должны воздать хвалу и благодарение Богу и восславить это благородное деяние короля Испании, который явил себя в нем не только победоносным, но и исполняющим апостольское служение, ибо приобрел для христианской веры новые области, тем более что это завоевание совершено без большого пролития крови, почему можно надеяться, что, кроме новых земель, будут обретены и бессмертные души для церкви Христовой, которым Всемогущий (как можно думать) даровал жизнь, чтобы они обратились. После чего он сообщил некоторые из наиболее памятных подробностей войны и победы. А после его речи все собравшиеся совершили торжественный крестный ход, и был пропет Те Deum.

Сразу же после торжества король справил майский праздник в своем дворце в Шайне (ныне Ричмонд), где для того, чтобы разогреть кровь у своих дворян и рыцарства ввиду предстоящей войны, он весь этот месяц устраивал торжественные поединки и турниры. В это-то время и случилось так, что сэру Джеймсу Паркеру и Хью Вогену, одному из джентльменов, бывших в числе королевских привратников, поссорившимся из-за некоторых [69] деталей герба, который герольдмейстер 118 дал Вогену, было присуждено скрестить несколько раз копья друг с другом, и по той несчастливой случайности, что на Паркере оказался поврежденный шлем, он в первом же столкновении получил удар в рот, от чего язык его вышел через заднюю часть черепа, и он тут же на месте умер, что, ввиду предшествовавшей этому ссоры и последовавшей смерти, простыми людьми было итолковано как суд божий.

К концу лета король, приведя свои силы, с которыми он предполагал вторгнуться во Францию, в состояние готовности (хотя они еще не были собраны воедино), послал Урсвика, назначенного к этому времени распорядителем королевской милостыни, и сэра Джона Рейсли к Максимилиану сообщить, что он готов выйти в море и плыть во Францию и ждет лишь известия от Максимилиана, где и когда тот к нему присоединится согласно обещанию, данному через посла Контибальда.

Английские послы, прибыв к Максимилиану, обнаружили, что его возможности весьма далеки от его обещаний, поскольку он совершенно не обеспечен ни людьми, ни деньгами, ни оружием, которых требовало подобное предприятие. Дела обстояли таким образом, что Максимилиан, не имея ни одного из двух необходимых для полета крыльев, — ибо наследуемая им Австрия была не у него в руках (его отец был еще жив), тогда как полученные в качестве приданого земли Фландрии частично составляли вдовью долю его тещи, а частично от них не было пользы из-за недавних мятежей, — был поэтому лишен средств, необходимых для вступления в войну. Послы хорошо это видели, но мудро решили, что лучше сначала сообщить королю и не уезжать, пока не станет известной воля короля относительно дальнейших действий, тем более что сам Максимилиан говорил столь же велеречиво, как всегда, и тянул время, потчуя их уклончивыми ответами, так что формальные обстоятельства их посольства вполне оправдывали их дальнейшее здесь пребывание. В своем ответном письме король, который и раньше сомневался и с самого начала хорошо знал, что ему нужно, похвалил послов за то, что они благоразумно не возвратились, и повелел им хранить в тайне то состояние, в котором они нашли Максимилиана, пока они не получат дальнейших указаний; а тем временем он продолжил подготовку к походу во Францию, скрывая пока известие о бедности и бессилии Максимилиана.

К этому времени в Лондоне была собрана большая и сильная армия, в которой были Томас, маркиз Дорсет, Томас, граф Арундел, Томас, граф Дерби, Джордж, граф Шрюсбери, Эдмонд, граф Суффолк, Эдвард, граф Девоншир, Джордж, граф Кент, граф Эссекс, Томас, граф Ормонд 119, а также большое число баронов, рыцарей и лучших из числа дворян, и среди них Ричард Томас, привлекший к себе много внимания теми доблестными войсками, которые он привел из Уэльса. В целом численность армии [70] достигала двадцати пяти тысяч человек пешими и шестисот всадников, во главе которых король (постоянный в своем доверии и назначениях) поставил Джаспера, герцога Бедфорда, и Джона, графа Оксфорда, под своим общим началом. Девятого сентября, на восьмом году своего правления, он отправился из Гринвича к морю; причем все удивлялись тому, что для начала войны он выбрал это время года (зима была совсем близко), и некоторые считали это знаком того, что война не будет длительной. Король, однако, заявил противоположное, а именно, что, поскольку он замыслил не летнюю прогулку, а упорную войну (без предварительно назначенных сроков), целью которой является возвращение Франции, постольку не слишком важно, когда ее начать, особенно имея позади себя Кале, где он сможет перезимовать, если обстоятельства этого потребуют. Шестого октября он сел на корабль в Сэндвиче и в тот же день высадился в Кале, где должны были соединиться все его силы. Но в этой своей поездке к побережью (каковая, по причинам, о которых сейчас пойдет речь, тянулась гораздо дольше, чем требовалось) он получил послание от лорда Корда (чем горячей тот сражался против англичан во время войны, тем больше оказывали ему доверия в переговорах о мире, считая его к тому же мужем открытым и чистосердечным), где от имени французского короля делались мирные предложения на условиях, которые были королю в какой-то мере по вкусу; поначалу, однако, все это удивительно строго содержали в тайне. Король едва успел прибыть в Кале, как тотчас повеяло миром. Прежде всего возвратились английские послы от Максимилиана из Фландрии и уверили короля, что ему не следует надеяться на какую-либо помощь от Максимилиана, ибо тот не имеет для этого никаких возможностей. У него были добрые пожелания, но не было денег. Эти сведения распространили в армии. И хотя англичане нисколько не были напуганы, ибо солдатам свойственно при получении дурных вестей еще больше храбриться, но все же это было своего рода подготовкой к миру. Сразу же после этого (как и было подстроено королем) пришло известие, что Фердинанд и Изабелла, король и королева Испании, заключили мир с королем Карлом, что Карл вернул им графства Руссильон и Перпиньян, которые некогда были заложены Франции Иоанном 120, королем Арагонским, отцом Фердинанда, за триста тысяч крон, и что от взыскания долга Карл по этому миру также полностью отказался. Это тоже оказалось весьма на пользу миру, как потому, что отпал столь могущественный союзник, так и по тому, что это был прекрасный пример купленного мира, и король, следовательно, оказывался не единственным торговцем этим товаром. Овеваемый дыханием мира, король был рад, что епископу Эксетерскому и лорду Добиньи (губенатору Кале) предстояло встретиться с лордом Кордом для переговоров о мире, но сам он тем не менее со своей армией пятнадцатого октября выступил из Кале и, проделав четырехдневный переход, осадил Булонь. [71]

За время этой осады Булони (которая длилась около месяца) не было ни достопамятных деяний, ни военных потерь. Единственно только был убит сэр Джон Сэвидж, доблестный офицер, с целью осмотра объезжавший верхом стены города. Город был хорошо укреплен и имел достаточный гарнизон, но жители его были измучены и ждали штурма, так что если бы таковой был предпринят (как ожидалось), то он стоил бы много крови, но в конечном счете город был бы взят. Тем временем представителями двух королей был заключен мирный договор на время, пока оба они живы. В этом договоре не было ни одной важной статьи, так что это был не столько договор, сколько сделка. Ибо все осталось по-прежнему, кроме того, что королю Генриху тогда же уплачивались семьсот сорок пять тысяч дукатов в покрытие его расходов во время похода, и двадцать пять тысяч крон ежегодно — в возмещение расходов, понесенных им при оказании помощи бретонцам 89*. Что касается этих ежегодных выплат, то, хотя прежде он возлагал их на Максимилиана, но перемену дающей руки он счел основанием для того, чтобы присовокупить их к основной сумме; к тому же срок прекращения выплат точно установлен не был 90*, что давало англичанам возможность рассматривать их как по праву получаемую ими дань. И действительно, она выплачивалась как королю, так и его сыну, Генриху VIII, дольше, чем полагалось бы при любом способе подсчета расходов. Французским королем были назначены большие пенсии всем главным советникам нашего короля, помимо богатых подарков; для того ли король дозволил все это, чтобы избавить свой кошелек от затрат на вознаграждение или чтобы они разделили с ним ответственность за это дело, столь неугодное его народу, — это толковалось по-разному, ибо, несомненно, король вовсе не желал, чтобы этот мир целиком приписывали ему, и поэтому незадолго до его заключения он тайно призвал к себе кое-кого из своих лучших военачальников для того, чтобы они в форме прошения за собственноручной подписью высказали ему свое искреннее желание мира. Но, по правде говоря, этот мир был желанным для обоих королей: для Карла, поскольку мир обеспечивал ему владение Бретанью и освобождал руки для неаполитанского предприятия; для Генриха, потому что мир наполнял его сундуки и потому что он уже тогда предвидел надвигающуюся на него грозу потрясений внутри страны, которая вскоре и разразилась. Но в то же время этот мир вызвал большое недовольство дворянства и главных мужей в армии, многие из которых продали или заложили свои имения в надежде на военную добычу. Они позволяли себе говорить, что король не постеснялся ощипать дворянство и народ себе на оперение. А некоторые потешались над словами, которые король произнес в парламенте — если война начнется, то он не сомневается, что она окупится, — и говорили, что король сдержал обещание. [72]

Покинув Булонь, король отправился в Кале, где оставался некоторое время и откуда написал послание 91* (одно из проявлений учтивости, к которым он иногда прибегал) мэру Лондона и «своим братьям», олдерменам, где слегка хвастался тем, сколь большие суммы он выручил за мир, хорошо зная, что полные сундуки короля всегда радуют Лондон и что эта радость стала бы еще большей, если бы их пожертвование оказалось всего лишь займом. А 17 сентября он вернулся в Вестминстер, где отпраздновал Рождество.

Вскоре после своего возвращения король послал Альфонсу, герцогу Калабрии 121, старшему сыну короля неаполитанского Фердинанда 122, орден Подвязки 123 — честь, которой добивался этот государь и которая должна была поднять его авторитет в глазах итальянцев; они ожидали нападения со сторны Карла и сильно рассчитывали на дружбу с Англией как на средство обуздать Францию. Награда была принята Альфонсом со всеми церемониями и торжественностью, какие только можно измыслить, как и делаются обычно вещи, рассчитанные на то, чтобы о них говорили. Повез ее Урсвик, на которого король возложил это посольство, в качестве пособия после многих бесприбыльных поручений.

В это время короля вновь стали преследовать духи; виною тому были колдовство и чары леди Маргариты, которая вызвала призрак Ричарда, герцога Йоркского (второго сына короля Эдуарда IV), дабы он являлся и мучил короля. Этот камень был подделан куда искуснее, чем Ламберт Симнел: лучше сработан и носили его более могущественные руки, ведь, помимо герцогини Бургундской, его позднее удостоили ношения король Франции и король Шотландии. К тому же Симнел не выделялся ничем, кроме того, что был хорош собой и умел держаться с достоинством; тогда как этот юноша (о котором мы сейчас поведем речь) был такой пройдоха, какого редко видел свет, и мог играть свою собственную роль всякий раз, как оказывался на людях. Поскольку его жизнь являет собой один из самых удивительных примеров перевоплощения, когда-либо случавшихся в древние и нынешние времена, она заслуживает того, чтобы о ней узнали и рассказали во всех подробностях, хотя из-за обыкновения короля показывать вещи по частям, в тусклом свете, ее окутывает столь плотный покров, что она остается загадкой и по сей день.

Леди Маргарита, — которую друзья короля называли Юноной, ибо, подобно гонительнице Энея 124 Юноне, она не оставляла в покое ни неба, ни преисподней лишь бы навредить ему, — желая обосновать свои против него происки, беспрестанно всеми возможными средствами поддерживала и распространяла поверье о том, что Ричард, герцог Йоркский (второй сын Эдуарда IV), не убит в Тауэре (как было объявлено), а остался в живых, так как по умерщвлении старшего брата те, кого послали исполнить это страшное злодеяние, были охвачены раскаянием и [73] состраданием к младшему и скрытно выпустили его на свободу искать свою долю. Эту приманку она бросила за границу в надежде, что толки (вкупе со свежим примером Ламберта Симнела) рано или поздно привлекут птиц, которые на нее клюнут. Кроме того, чтобы не доверяться всецело случаю, она и сама вела поиски, имея за границей тайных агентов (подобных турецким вербовщикам, собиравшим дань детьми), которые высматривали красивых и стройных юношей, годных для изготовления Плантагенетов и герцогов Йоркских. Наконец, ей попался некто, в ком как нельзя лучше соединялось все необходимое, чтобы ее резец принялся за работу над поддельным Ричардом, герцогом Йоркским. Это был Перкин Уорбек, к описанию приключений которого мы сейчас и приступаем. Во-первых, хорошо совпадали годы. Во-вторых, этот юноша был наделен прекрасной внешностью и изяществом; мало того, он обладал даром столь тонкого и пленительного обхождения, что без труда возбуждал жалость и внушал доверие; он словно очаровывал тех, кто его видел или слышал. В-третьих, с раннего детства он так много странствовал или (как говорил король) бродяжничал, что было крайне трудно выследить его гнездо и родителей, да и после общения с ним никто не мог с точностью сказать или установить, кто он такой, — настолько часто он порхал с места на место. И наконец, существовало обстоятельство (упоминаемое одним из писателей того времени), которое, весьма вероятно, имело какое-то влияние на эту историю, а именно то, что король Эдуард IV был его крестным отцом 92*. Ведь если о распутном государе начинают сплетничать в столь низменном доме, это рождает подозрения и кое-кому может и заронить в душу мысль, что в нем, возможно, и впрямь течет кровь рода Йорков; поэтому кто-кто, а этот юноша, которого называли крестным сыном короля Эдуарда, а может быть, в шутку и его сыном, имел причины (хотя и безосновательные) лелеять подобные надежды. Наставников у него, в отличие от Ламберта Симнела, сколько известно, не было, покуда он не попал к леди Маргарите, которая и стала его поучать.

Итак, вот как это произошло. В Турне жил горожанин по имени Джон Осбек, крещеный еврей, женатый на Екатерине де Фаро и состоявший в этом городе на службе. По своим делам он вместе с женой в правление короля Эдуарда IV приехал в Лондон и поселился там на некоторый срок, в каковое время жена родила ему сына, а поскольку его знали при дворе, то Эдуард IV, либо из религиозного великодушия, так как Осбек был выкрестом, либо по чьему-то частному представлению, оказал ему честь и стал крестным отцом его ребенка, которого назвал Питером 93*. Но впоследствии все стали называть мальчика, росшего хрупким и изнеженным, его уменьшительным именем Питеркин, или Перкин. Что же до фамилии Уорбек, то ее ему дали наугад до того, как начались расследования. Однако он сделался под нею столь [74] известен, что она пристала к нему и после того, как узнали его настоящую фамилию Осбек. Еще ребенком он с родителями вернулся в Турне. Немного погодя его отдали в дом родственника по имени Джон Стенбек в Антверпене, и потому он немало времени странствовал между Антверпеном и Турне и другими городами Фландрии, подолгу жил среди англичан, вследствие чего в совершенстве овладел английской речью. Именно в ту пору один из тайных агентов привез Перкина, ставшего миловидным юношей, к леди Маргарите, которая хорошо его рассмотрела и, увидев, что лицом и осанкой он походит на человека благородного происхождения, и, кроме того, обнаружив в нем возвышенный дух и подкупающие манеры, подумала, что наконец-то она отыскала прекрасную глыбу мрамора, из которой изваяет образ герцога Йоркского. Она надолго задержала его при себе, окружив его существование глубокой тайной. За это время, в ходе многочисленных бесед с глазу на глаз, она обучала его сначала царственному поведению и приемам, наставляя, как соблюсти величие, но не утратить печати смирения, наложенной перенесенными невзгодами; затем поведала все обстоятельства и подробности, касавшиеся особы Ричарда, герцога Йоркского, которого ему предстояло играть: описала нрав, приметы и внешность короля и королевы — его мнимых родителей, его брата и сестер, и многих других людей, составлявших в детстве его ближайшее окружение, а также все происшествия, — как скрытые от посторонних глаз, так и общеизвестные, — которые случились до смерти короля Эдуарда и могли удержаться в памяти ребенка. К этому она позже добавила события, случившиеся после смерти короля и до его с братом заключения в Тауэр: как те, что происходили пока он оставался на воле, так и те, что происходили, когда он был в святом убежище. Что до заточения в Тауэре, обстоятельств гибели брата и его собственного побега, то она знала, что в этом его могут уличить очень немногие и потому ограничилась тем, что научила рассказывать гладкую и правдоподобную историю и предупредила, чтобы он от нее не отклонялся. Они также условились о том, что он будет говорить о своих скитаниях на чужбине. В этот рассказ они для достоверности включили много правдивых подробностей, которые, как они знали, могли засвидетельствовать другие, но опять же подобрали их так, чтобы они сочетались с его будущей ролью. Она также научила его, как обходить всевозможные каверзные и коварные вопросы, которые ему, может быть, зададут. Впрочем, при этом она открыла в нем столько природной изворотливости и сметливости, что во многом положилась на его собственные ум и находчивость и потому употребила на это меньше трудов. Наконец, она распалила его воображение несколькими пожалованиями в настоящем и посулами большего в будущем, живописуя главным образом славу и богатство, какие принесет ему корона, если все удастся хорошо, и обещала надежное [75] прибежище при своем дворе, если выпадет худшее. Когда прошло достаточное, по ее мнению, время, чтобы он окончательно затвердил урок, она стала прикидывать, над каким берегом и в какое время должна впервые появиться эта блистательная звезда. Это должно было случиться на горизонте Ирландии, ибо и прежде подобный метеор имел там сильное влияние. Время появления — когда король вступит в войну с Францией. Впрочем, она хорошо знала, что все исходящее от нее будет вызывать подозрение. Поэтому если из Фландрии он сразу направится в Ирландию, то могут подумать, что это произошло не без ее участия. Кроме того, еще не пришло время, так как в ту пору оба короля вели переговоры о мире 94*. Поэтому, чтобы отвести от себя всякие подозрения и не желая еще сколь-нибудь долго задерживать его при себе (ибо у всех тайн, как она знала, короткий век), она выбрала окольный путь и под чужим именем послала его в Португалию с леди Брэмптон, английской дамой (в то время туда как раз направлявшейся) и со своим privado 125, которому было поручено за ним присматривать. Там ему надлежало оставаться, пока он не получит от нее дальнейшие указания. Между тем она не упустила случая подготовить условия для его приема и признания не только в Ирландском королевстве, но и при французском дворе. Он провел в Португалии около года; к тому времени (как уже говорилось) король Англии созвал парламент 95* и объявил войну Франции. Теперь небесные созвездия благоприятствовали Перкину. Поэтому герцогиня немедленно послала сказать ему, чтобы он, как было первоначально задумано, отправлялся в Ирландию. В Ирландии он прибыл 96* в город Корк. Объявившись там, он, по его собственным словам (на позднейших допросах), был окружен толпой ирландцев, которые, увидев его богатое платье, стали внушать ему, будто он герцог Кларенс, который бывал в тех местах прежде, потом — будто он незаконнорожденный сын Ричарда III, и наконец, будто он Ричард, герцог Йоркский, второй сын Эдуарда IV, а он якобы отвергал все их увещевания и вызвался поклясться на святом Евангелии, что он и не первый, и не второй, и не третий, но они в конце концов принудили его и сказали ничего не бояться, и тому подобное. На деле же сразу по прибытии в Ирландию он надел личину герцога Йоркского и всеми средствами, какие он только мог придумать, начал вербовать сторонников и последователей. Он зашел так далеко, что написал письма графам Десмонду 126 и Килдеру 97*, в которых призывал их прийти к нему на помощь и примкнуть к его партии, — их подлинники целы по сей день.

Несколько ранее этого времени 98* герцогиня привлекла на свою сторону доверенного слугу короля Генриха, некоего Стефена Фрайона, который был у него французским секретарем, — человека деятельного, но беспокойного и недовольного. Фрайон перебежал от него к королю Франции Карлу и поступил к нему [76] на службу как раз в то время, когда тот начал затевать открытую вражду с королем 99*. Король Карл, постигнув сущность и цели Перкина и будучи сам не прочь использовать любую возможность во вред королю Англии, по внушению Фрайона и подготовленный леди Маргаритой, немедленно отправил некоего Лукаса и Фрайона послами к Перкину, дабы те уведомили его, что король хорошо к нему расположен и желает помочь ему отстоять свое право перед королем Генрихом, узурпатором английского престола и врагом Франции, и хотел бы, чтобы он приехал к нему в Париж. Теперь, когда столь почетным образом его пригласил столь великий король, Перкин почувствовал себя в раю. Сообщив своим друзьям в Ирландии, дабы их ободрить, что он услышал зов судьбы и о своих больших надеждах, Перкин тотчас отплыл во Францию. По приезде к французскому двору он был с великими почестями принят королем, который приветствовал и величал его титулом герцога Йоркского, поселил и устроил в великолепных покоях и, чтобы в еще большей степени придать ему облик государя, приставил к его особе почетную охрану, капитаном которой был лорд Конгрессол. Придворные примкнули к королевской игре (хотя и плохо преуспели в лицедействе), ибо видели, что на это есть государственные причины. В ту же пору у Перкина объявились многие знатные англичане: сэр Джордж Невилль 127, сэр Джон Тейлор и около сотни других. Между ними был и Стефен Фрайон, о котором мы уже говорили; он и тогда и много позже разделял его судьбу и по существу был главным советником и участником всех предприятий. Но со стороны французского короля все это было лишь уловкой, нужной ему, чтобы легче склонить короля Генриха к миру. Поэтому, как только на алтарь мира в Булони была пожертвована первая крупица благовоний 128, Перкин растаял в воздухе вместе с дымом. Впрочем, дорожа своей честью, король Франции не пожелал выдать его королю Генриху (о чем его настоятельно просили), но предупредил об опасности и отослал от двора. Со своей стороны Перкин и сам был готов уехать, опасаясь как бы его не похитили тайно. Поэтому он поспешил во Фландрию к герцогине Бургундской и там представился изгнанником, который после многих превратностей судьбы направил свой челн в те края в надежде обрести безопасную гавань. При этом он ничем не выдал, что уже бывал там прежде, и вел себя так, как если бы он попал туда впервые. Со своей стороны, и герцогиня держалась так, словно видела перед собой чужака и незнакомца и, заявив поначалу, что она хорошо проучена и стала умнее после истории с Ламбертом Симнелом, — и надо же ей было не распознать подделки (впрочем, сказала герцогиня, мало ей и такого урока), она дала понять (все это от начала до конца происходило в присутствии других), что сперва ей хотелось бы расспросить и испытать его и тем самым удостовериться, действительно ли он герцог [77] Йоркский. Однако вскоре, изобразив полное удовлетворение его ответами, она сделала вид, будто ее переполняет нечто подобное изумлению, смешанному с радостью и боязнью поверить в его чудесное избавление, и приветствовала его как восставшего из мертвых, воскликнув, что Бог недаром столь дивным образом уберег его от гибели, уготовив ему великое и счастливое будущее. Что до изгнания из Франции, то они выдали его не за следствие того, что Перкина изобличили или не захотели изобличать как обманщика и самозванца, а напротив, за ясное свидетельство его большого значения, ведь мир (в сущности) стал возможен только после того, как Карл от него отрекся, а следовательно, несчастного принца просто принесли в жертву удобству и честолюбию двух могущественных монархов. Да и сам Перкин неизменно излучал столько любезности и царственного величия, он так убедительно отвечал на любые вопросы, так удовольствовал и ублажал всех, кто к нему являлся, так изящно скорбел и колол презрением всякого, кто выказывал ему неверие — короче, столь изрядно он со всем справился, что все (как вельможи, так и простолюдины) поверили, что он и есть герцог Ричард. Более того, от долгой привычки выдавать себя за другого, от частого повторения лжи, он и сам почти сжился со своей ролью и уверовал в собственный обман 100*. Поэтому герцогиня, как бы отрешившись от последних сомнений, оказывала ему все почести, подобающие государю, всегда называла его именем своего племянника, присвоила ему возвышенный титул Белой розы Англии и назначила ему почетную охрану из тридцати человек — алебардщиков, облаченных в двуцветные ливреи, на которых багрец сочетался с голубизной. Не менее почтительны в обращении с ним были и все ее придворные, будь то фламандцы или иноземцы.

Весть о том, что герцог Йоркский наверняка жив, нависла над Англией, подобно грозовой туче. К тому же имя Перкина Уорбека тогда еще не вышло на свет, и все донесения твердили о герцоге Йоркском: что сначала его приютили в Ирландии, а потом купили и продали во Франции, и что ныне он открыто признан и живет в большой чести во Фландрии. Слухи эти соблазнили многих — кого из честолюбия, кого из легкомыслия и желания перемен, кое-кто был движим убеждениями, большинство же — простодушием, а кое-кто — потому, что был зависим от людей более сильных, которые втайне поддерживали и питали эти сплетни. И вот вскоре молва, принесшая эту новость, уже породила другую, полную злословия и ропота против короля и правительства. Его винили в том, что он обирает народ и унижает знать. Не забыли ему и потерю Бретани и мир с Францией. Но больше всего ему пеняли за зло, причиненное королеве, и за то, что не признана первичность ее прав на престол. Теперь, говорили они, когда Бог явил свету мужского отпрыска дома Йорков, ему несдобровать, как бы он ни притеснял свою бедную супругу. Однако (как бывает [78] с делами, в которые вовлечена чернь и на ход которых она влияет) эти слухи распространились столь широко, что те, кто их выдумал, затерялись среди множества других, ибо слухи подобны блуждающим плевелам, лишенным верного корня, или путанице следов, в которой не найти ни входа, ни выхода. Впрочем, вскоре эти дурные соки пошли в голову и неприметно скопились в нескольких видных особах, каковыми были лорд-камергер королевского двора сэр Уильям Стенли, лорд Фитцуотер 129, сэр Саймон Маунтфорд и сэр Томас Твейтс. Они вступили в тайный сговор в пользу герцога Ричарда, однако никто из них не выдал себя открытым участием в этом деле, кроме двоих — сэра Роберта Клиффорда и господина Уильяма Барли, которые по поручению партии заговорщиков отплыли во Фландрию, чтобы на месте убедиться в истинности всего, что там происходило. Уезжали они не с пустыми руками, а с суммой денег, которую (если увидят и уверятся, что в тех притязаниях есть правда) они дожны были передать как предварительную помощь. Особенно порадовал леди Маргариту приезд сэра Роберта Клиффорда (прославленного и родовитого дворянина). Переговорив с ним, она привела его к Перкину, с которым он потом часто и подолгу беседовал. Наконец, то ли поддавшись убеждениям герцогини, то ли поверив Перкину, он написал в Англию, что знает Ричарда, герцога Йоркского, как самого себя, и что сей молодой человек — несомненно он. Таким образом, все в этой стране готовилось к смуте и мятежу, а между заговорщиками во Фландрии и в Англии установились сношения. В то же время не дремал и король. Однако он полагал, что преждевременным набором и вооружением войска он лишь выкажет страх и окажет слишком много чести этому кумиру. Впрочем, он все же закрыл порты или, во всяком случае, держал их под наблюдением, чтобы и оттуда не впустить и отсюда не выпустить никого подозрительного. В остальном он предпочитал действовать исподволь. Перед ним стояли две цели: во-первых, выявить обман и, во-вторых, разрубить узел заговорщиков. Чтобы установить обман, было всего два пути: первый — убедить весь мир, что герцог Йоркский действительно убит, и второй — доказать, что Перкин — самозванец (независимо от того, жив или мертв герцог). С первым все обстояло так. Засвидетельствовать убийство герцога Йоркского могли только четыре человека: сэр Джеймс Тиррелл (человек, нанятый королем Ричардом), Джон Дайтон и Майлз Форрест, слуги последнего (двое палачей, или мучителей), и священник Тауэра, похоронивший убитых. Из этих четверых Майлз Форрест и священник были мертвы, а в живых оставались сэр Джеймс Тиррелл и Джон Дайтон. Этих двоих король приказал заключить в Тауэр 101* и допросить о гибели невинных принцев. Оба они (как объявил король) дали одинаковые показания о том, что король Ричард направил указ об умерщвлении принцев коменданту Тауэра Брэкенбери, но тот отказался повиноваться, тогда [79] король направил указ сэру Джеймсу Тирреллу, чтобы тот принял у коменданта ключи от Тауэра для исполнения особого королевского поручения (все это происходило на протяжении одной ночи). Сэр Джеймс Тиррелл в темноте тотчас поспешил в Тауэр, сопровождаемый вышеупомянутыми слугами, которых он выбрал для этой цели. Оставшись у подножия лестницы, он послал этих негодяев наверх исполнить задуманное. Они задушили принцев во сне и, сделав это, позвали хозяина посмотреть на их нагие тела, выложенные на обозрение. Их зарыли под лестницей и сверху завалили камнями. Когда королю Ричарду доложили, что его воля исполнена, он осыпал сэра Джеймса благодарностями, однако не одобрил места погребения, ибо счел его слишком низким для сыновей короля. Поэтому, на следующую ночь, по новому указанию короля священник Тауэра выкопал тела и захоронил их в другом месте, которое (по причине смерти священника, вскоре за тем последовавшей) осталось неизвестным. Вот и все, что удалось выяснить в ходе дознания, но король тем не менее не использовал эти показания ни в одном из своих заявлений. Из-за этого, как кажется, дело после допросов оставалось несколько запутанным. Что до сэра Джеймса Тиррелла, то его много времени 102* спустя обезглавили во дворе Тауэра за другую измену. Но Джона Дайтона, чьи показания, как кажется, были для короля более выигрышными, немедленно отпустили на волю, и именно он способствовал распространению этой легенды. Итак, поскольку такое средство доказательства было ненадежным, король с тем большим усердием принялся за другое, силясь выяснить происхождение Перкина. Того ради он отправил в несколько стран, а особенно во Фландрию, множество сметливых лазутчиков и соглядатаев. Из них одни выдали себя за перебежчиков и, явившись к Перкину, примкнули к его окружению, другие под разными предлогами стали выспрашивать, выискивать и раскапывать все обстоятельства и подробности, касавшиеся родителей Перкина, его происхождения, нрава и странствий, короче, всего, что помогло бы составить (как бы) журнал его жизни и дел. Он щедро снабдил своих агентов деньгами, которые те должны были употребить на привлечение и вознаграждение осведомителей, обязав их также постоянно сообщать ему обо всем, что они узнают, и ни в коем случае не прекращать поисков. Поскольку же одно сообщение и открытие всегда влекло за собой другое, он, когда того требовало дело, использовал все новых людей. Некоторых других он использовал в особом качестве и с особой целью: им надлежало вести его главную интригу. Этим было приказано вкрасться в доверие к первейшим особам фландрской партии и узнать, кто их сообщники и поверенные либо в Англии, либо за границей; насколько каждый из них вовлечен в заговор; кого еще они намерены совратить или привлечь впоследствии, а также, если удастся, обнажить до конца подоплеку всех тайн Перкина [80] и заговорщиков, их планов, надежд и козней и притом разузнать как об исполнителях, так и о самих делах. Кое-кто из наиболее доверенных шпионов имел дальнейшие указания войти в доверие к лучшим друзьям и слугам Перкина и переманить их на сторону короля, внушив, сколь шатки расчеты и надежды Перкина и с каким дальновидным и могущественным королем им приходится тягаться, а затем примирить с королем, пообещав прощение и хорошую награду. Однако более всех прочих им надлежало штурмовать, подкапывать и расшатывать верность сэра Роберта Клиффорда, чтобы (если удастся) его залучить, ибо этот человек знал почти все их тайны и его отпадение ввергло бы остальных в величайший страх и растерянность и в какой-то мере расстроило бы заговор. Существует странное предание о том, что король, потерявшийся в чаще подозрений и не знавший, кому доверять, установил сношения с духовниками и капелланами многих вельмож, а также своеобразно использовал один обычай тех времен, приказав наряду с врагами поименно предавать анафеме у Св. Павла своих заграничных шпионов, чтобы противники его уверовали в их полную благонадежность. Эти шпионы исполняли свое назначение столь исправно, что король мог теперь видеть нутро Перкина без всякого вскрытия. Он был хорошо осведомлен и о каждом из участников заговора в Англии. К тому же раскрылись многие другие загадки, но особенно хорошо было то, что удалось завоевать приверженность сэра Роберта Клиффорда и склонить его с охотой и усердием служить королю. Поэтому король (которому его старания принесли богатый барыш и большое удовлетворение в некоторых частностях) сперва разгласил и разнес по всему королевству обстоятельные сведения, разоблачавшие шарлатанство Перкина и его ложь о своем происхождении и скитаниях, — сделано это было не посредством прокламаций (потому что в ту пору расследования еще продолжались и могли что-то прибавить или убавить), но с помощью придворных сплетен, каковые обыкновенно запечатлевают все куда лучше, нежели печатные прокламации. Тогда же он решил, что настало время отправить посольство к великому герцогу Филиппу 130 во Фландрию, дабы убедить его отступиться от Перкина и отослать его от двора. Это дело он поручил сэру Эдварду Пойнингсу и доктору канонического права сэру Уильяму Уорэму 103*. Великий герцог был тогда молод и подчинялся руководству Совета. Перед этим-то Советом и получили аудиенцию послы. И вот доктор Уорэм повел такую речь:

«Милорды, король, наш повелитель, весьма опечален тем, что после того, как Англию и Фландрию столь долгое время почитали как бы мужем и женой, именно вашей стране суждено стать сценой, на которой низкий самозванец разыгрывает роль короля Англии, тем самым не только принося беспокойство и бесчестье его милости, но возбуждая презрение и укоризну всех державных [81] владык. Подделка неживого королевского изображения на монетах есть по всем законам тяжкое преступление. Но подделка живой особы короля есть величайшая ложь, сравнимая разве что с деяниями Магомета или Антихриста, каковые обманом присваивают само божественное достоинство. Король имеет слишком высокое мнение об этом мудром совете и не думает, что кто-либо из вас введен в заблуждение сей басней (хотя вы и могли уступить страстям неких особ), — столь невероятна она сама по себе. Оставим в стороне свидетельства о смерти герцога Ричарда, о которой у короля есть ясные и надежные показания (ведь могут подумать, что во власти короля их изготовить); пусть дело говорит само за себя. Ведь никакая власть не прикажет здравому смыслу и рассудку. Возможно ли (как вы полагаете), чтобы, решившись предать душу проклятию и осквернить свое имя столь гнусным убийством, король Ричард не стал бы действовать наверняка? Или же вы думаете, что кровавые убийцы (которые были его орудиями) вдруг разжалобились в пылу злодеяния, тогда как свирепых и лютых зверей, равно как и людей, первый глоток крови всегда приводит лишь в еще большее исступление и неистовство. Разве не ведомо вам, что кровавые палачи тиранов идут на подобные дела с удавкой вокруг шеи, сознавая, что в случае неудачи их ждет верная смерть. Неужели вы думаете, что такие люди пожертвуют собственной жизнью ради спасения чужой? Допустим, они спасли его, — что бы им было с ним делать? Выпустить на улицы Лондона? Чтобы сторож или первый попавшийся прохожий оттащил его к судье и таким образом все бы вышло наружу? Или втайне держать у себя? Это наверняка было бы сопряжено с большими заботами, расходами и постоянными страхами. Однако, милорды, я чересчур усердствую в этом и без того ясном деле. Король столь мудр и имеет столько добрых друзей за границей, что теперь он знает о герцоге Перкине все с самой колыбели. Поскольку же он великий государь, а у вас здесь наверняка найдется хороший поэт, король готов помочь ему сведениями для его жизнеописания, в котором тот сравнит его с Ламбертом Симнелом, нынешним королевским сокольничим. Посему, скажу вашим светлостям начистоту, — нет на свете ничего более удивительного, чем то. что именно теперь, постарев и достигнув возраста, когда другие женщины оставляют деторождение, леди Маргарита (да простится нам, что мы называем имя этой женщины, чья злоба на короля столь же беспричинна, сколь и бесконечна) породила двух подобных чудовищ, ибо вынашивала она их не девять или десять месяцев, а много лет. К тому же если другие матери порождают детищ слабыми и беспомощными, то эта приносит рослых молодцов, которые вскоре после вступления в мир способны вызвать на бой могущественных королей. Милорды, мы без охоты задерживаемся на этом пункте; уповаем на то, что Господь когда-нибудь даст этой леди вкусить [82] радостей материнства через лицезрение того, как ее племянница царствует в великой чести, окруженная многочисленным потомством, каковое, будь ей то угодно, она могла бы считать своим собственным. Король мог бы просить великого герцога и ваши светлости, чтобы, по примеру короля Карла, который уже избавился от этого недостойного юнца, вы изгнали его из ваших владений, Но так как от старинного союзника король по справедливости может ожидать большего, чем от недавно замирившегося врага, его просьба к вам — о том, чтобы вы выдали его головой, ибо такого рода разбойники и самозванцы достойны почитаться общими врагами человечества и никак не могут находиться под защитой законов какой-либо страны».

Комментарии

* См. комментарии к изданию 1859 г.

105 Томас Батлер (Butler), граф Ормонд (ум. 1515) — младший брат много более знаменитого Джона, графа Ормонда, дипломата. Осужден парламентом Эдуарда IV, восстановлен в правах при Генрихе VII.

106 АлександрVI (Родриго Борджиа, ок. 1431 — 1502, папа с 1492) поддерживал завоевательные планы своего сына Чезаре Борджиа, стремясь создать сильное государство в центре Италии. Понтификат Александра VI характеризовался продажей церковных должностей, политическими убийс.твами, конфискациями. В начале итальянских войн поддерживал попеременно обе стороны.

107 Конкордия Сагиттария — основанный императором Августом город в Веницейской области. Находившаяся там епископская кафедра была в 1339 г. перенесена в г. Портогруаро, но сохранила древнее название.

108 Апостол Петр, преемником которого на римской епископской кафедре считается римский папа, был рыбаком.

109 Лионель — «львенок».

110 Французский король Иоанн II был взят в плен в битве при Пуатье (1356 г.).

111 Названы сражения Столетней войны, в которых англичане одержали победы: при Креси (1346 г.), когда Эдуард III и Черный принц [I, 2] были атакованы превосходящими силами французов и победили благодаря искусству английских лучников и тактическому мастерству; при Пуатье (1356 г.), где Черный принц взял в плен короля Иоанна; при Азенкуре (1415 г.), где предводительствуемые Генрихом V англичане одержали победу над многочисленной армией французов, утвердив свои позиции во Франции.

112 В оригинале игра слов: буквальное значение выражения «ill blood» — «дурная кровь», но оно имеет и другое значение — «враждебность».

113 Руссильон — область на юге Франции. Графство со времени Карла Великого, с 900 г. независимое. С XIII в. в вассальной зависимости от арагонских королей. Было занято войсками Людовика XI в качестве гарантии возмещения расходов, которые несли французы, помогая арагонскому королю в подавлении мятежных каталонцев, и аннексировано в 1463 г. В 1493 г. по Барселонскому договору Карл VIII вернул Руссильон Арагону за данное Фердинандом Арагонским обещание помочь в итальянской кампании. Перпиньян — столица Руссильона.

114 Файн (fine) — налог, выплачиваемый короне при отчуждении земельных владений.

115 Альберт III, герцог Саксонский (1443 — 1500), младший сын Фридриха II Саксонского. После смерти отца (1464 г.) соправитель брата Эрнеста. С 1485 г. их владения разделены.

116 Эдвард Пойнингс (Poynings, 1459 — 1521) в октябре 1483 г. руководил восстанием в Кенте против Ричарда III. Бежал за границу и присоединился к Генриху Тюдору. Участвовал в битве при Босуорте. При Генрихе VII посвящен в рыцари, введен в Тайный совет, исполнял важные поручения и занимал ответственные должности, в том числе губернатора Кале (с 1493 г.). Особенно известен деятельностью в качестве наместника Ирландии (при вице-короле принце Генрихе) в 1494 — 1496 гг.; провел в ирландском парламенте законы, подчинявшие управление Ирландией английской королевской администрации (акт Пойнингса). После отозвания из Ирландии продолжал до конца жизни исполнять дипломатические и военные поручения.

117 Апостол Иаков, сын Зеведеев, старший брат Иоанна. Согласно «Деяниям апостолов» (12.2), обезглавлен царем Иродом Агриппой в 44 г. Считается покровителем Испании.

118 В оригинале King of Arms (букв. «оружейный король») — один из нескольких герольдов, образовывавших «Оружейную коллегию» и исполнявших такие обязанности, как объявление войны и мира, итогов битвы и т. п.; присутствовали на всех торжественных церемониях (коронации, возведении в рыцари и т. п.); устраивали турниры. С названными обязанностями были связаны и их функции в качестве экспертов в геральдических вопросах.

119 О Томасе, маркизе Дорсете см. примеч. 39; Томас Фиц-Алан (Fitz-Alan), граф Арундел (Arundel) (ум. 1524) — один из крупных вельмож двора Генриха VII. Исполнил дипломатические и военные поручения; о Томасе, графе Дерби см. примеч. 26; Джордж Толбот (Talbot), граф Шрюсбери (Shrewsbury) (1468 — 1538) — военно-дипломатический деятель в правление Генриха VII и Генриха VI11; Эдмонд де ла Поль (de la Pole), граф Суффолк (Suffolk) (?1472 — 1513) — сын старшей сестры Эдуарда IV, Елизаветы [I, 36], брат графа Линкольна (примеч. 53). За согласие служить Генриху VII был восстановлен в графском достоинстве. Несколько раз изменял королю и вновь возвращался. Нашел убежище во Фландрии, но в 1506 г. выдан и заключен в Тауэр, где находился до казни в 1513 г.; Эдуард Кортни (Courtney), граф Девоншир (Devonshire), ум. 1509; Джордж Грей (Grey), граф Кент (Kent), ум. 1503; Генри Буршье (Bourshier), граф Эссекс (Essex, ум. 1539) — военачальник и дипломат при Генрихе VII и Генрихе VIII. При Генрихе VII — член Тайного совета; о Томасе, графе Ормонде см. примеч. 105.

120 Иоанн II (1397 — 1479) — король Арагона и Сицилии с 1458 г. Об обстоятельствах потери Руссильона см. примеч. 116.

121 Калабрия — область на юге Италии; входила в состав Неаполитанского королевства. Альфонс II (ум. 1495) носил титул герцога Калабрии как наследник Неаполитанского престола. С 1494 г., после смерти отца, Фердинанда I, король. Отрекся в пользу сына, Фердинанда II.

122 Фердинанд I — король Неаполя (1458-1494) [IV, 4].

123 Орден Подвязки — древнейший и знаменитейший немонашеский рыцарский орден в Англии, вдохновленный легендой о рыцарях Круглого Стола. Учрежден королем Эдуардом III в 1348 г. в день св. Георгия, который считается покровителем ордена. Членство ордена ограничено королем и еще 25 рыцарями (позднее в число членов стали включаться члены королевской семьи и почетные иностранцы — подобно герцогу Альфонсу Калабрийскому). Знак членства — голубая подвязка на ноге. О происхождении этого знака рассказывается следующая легенда. На балу в завоеванном англичанами Кале одна из знатных дам обронила подвязку. Король Эдуард поднял ее и повязал себе на ногу, произнеся при этом слова, ставшие девизом ордена: Honi soit qui mal y pense (Да станет стыдно тому, кто подумает об этом что-нибудь дурное) (франц.).

124 Эней был потомком Дардана, сына Юпитера, и одной из плеяд, Электры. Ненависть Юноны к земному потомству Юпитера — традиционный сюжет греко- римской мифологии.

125 Privado — доверенное лицо (порт.).

126 Морис Фитцджералд (Fitzgerald, ум. 1520), граф Десмонд (Desmond) в 1487 — 1520. Десмонды и Килдеры (см. примеч. 54) — две ветви могущественного англо-ирландского рода Фитцджералдов. Их предок Морис Фитцджералд в 1169 г. высадился в Ирландии по приглашению одного из изгнанных в междоусобной борьбе местных вождей и положил начало покорению Ирландии англичанами.

127 Джордж Невилль (Neville), барон Бергавенни (Bergavenny) (1471 — 1535) — фаворит Генриха VII. Занимал придворные и военные должности при Генрихе VII и Генрихе VIII.

128 Имеется в виду Этапльский договор 1492 г.

129 Лорд Фитцуотер (Fitzwater) — Джон Рэдклифф, или Рэтклифф (Radcliffe, Ratcliffe, 1452? — 1496). До 1485 г. именовался Джон Рэдклифф из Этлборо (по поместью отца); с 1485 г. — лорд Фитцуотер по титулу матери. Генрих VII сделал его главным камергером своего двора, а через 2 года — председателем суда пэров, вместе с Джаспером Тюдором (см. примеч. 25). Осужден за сообщничество с Перкином Уорбеком; казнен после неудачном попытки бежать па заключения.

130 Эрцгерцог Филлип Красивый (ум. 1506) — сын Максимилиана Габсбурга (примеч. 30), правитель Бургундии (Фландрии) после избрания отца императором (с 1494 г.).

Текст воспроизведен по изданию: Фрэнсис Бэкон. История правления короля Генриха VII. М. Наука. 1990

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.