КРИЗИС ОФИЦИАЛЬНОЙ ЦАРСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ В XVIII в.

Вслед за кризисом царской власти в Гондареком государстве в XVIII в. неминуемо последовал и кризис официальной царской историографии, хотя последний дал знать о себе отнюдь, не сразу, по крайней мере не с самого начала века. Конечно, историографический жанр никогда не оставался неизменным; он менялся, и менялся довольно быстро. Как писал Д. С. Лихачев, «литература мало меняется в тех своих частях, которые связаны с теологией, и сильно меняется в исторических частях» [5, с. 71]. Однако произведения официальной царской историографии первой трети XVIII в. — хроника Иясу 1-й хроника Бакаффы — при всех своих особенностях писались и мыслились как прямое продолжение прежней традиции. Это следует с полной очевидностью из «Истории царя царей Бакаффы»: «А затем, приказав накрыть стол по обычаю, повелел провидец тайного и сын чудес Бакаффа цехафе-тээзазу Синоде и сказал: "Принеси книгу истории, что дописал ты до сего времени, и прочти пред людьми, чтобы слышали те, кто не слышал. Мы же видели ее в Аринго". Тогда сделал Синода, как приказал ему [царь], и читал среди князей и вейзазеров. И еще приказал ему [царь] присоединить ее к истории царей, отцов его, Аэлаф Сагада и Адьям Сагада» [17, с. 316], т.е. к хроникам царя Иоанна (1667-1682) и царя Иясу I (1682-1706). Впрочем, надо сказать, что для забот о сохранении подобной преемственности в XVIII в. имелись причины не только литературного свойства.

Как известно, царь Иясу I был убит по наущению собственного сына Такла Хайманота, который и занял престол своего убитого отца. Процарствовал он недолго, поскольку 2 мая 1708 г. сам был убит заговорщиками во время охоты. Ему наследовал брат Иясу I Феофил, который тоже недолго царствовал и умер 14 октября 1711 г. Престиж династии пал настолько низко, что после смерти Феофила верховную власть в стране смог захватить царедворец Юст, вообще не принадлежавший к царскому роду. Его происхождение не помешало ему царствовать, пока он был активен и здоров. Однако, когда он серьезно [300] заболел, его телохранители произвели 9 февраля 1716 г. переворот и воцарили «законного царя» — сына Иясу I Давида. Новый царь умертвил больного узурпатора, но его собственное царствование также было коротким и несчастливым, и 17 мая 1721 г. Давид был отравлен. Таким образом, это был четвертый эфиопский царь, павший жертвой дворцового заговора за неполных 20 лет. Ни стабильности, ни престижа царской власти это обстоятельство, разумеется, не прибавляло. На престол был возведен еще один сын Иясу I — Ацма Гиоргис, более известный под своим оромским прозвищем Бакаффа («неумолимый»). Только ему удалось несколько укрепить царскую власть в стране и возобновить традицию официальной историографии, прерванную со смертью его отца в 1706 г. Однако и при Бакаффе положение династии было незавидным. Его жизнь в Гейдаре, где не только придворные, но и простые телохранители осмеливались интриговать против монарха, была настолько небезопасной, что даже Бакаффа, вполне оправдавший свою оромскую. кличку, не рискнул держать своего сына Иясу при себе, а отправил его к родичам его матери в Квару, где тот был в большей безопасности. Так в первой трети XVIII в. гондарскому царю приходилось рассчитывать не столько на собственную силу или авторитет и обаяние своей богоустановленной власти, сколько на родственников, причем не на собственных родственников, которые могли оказаться для него опасными соперниками, а на родственников жены, для которых царь являлся единственным источником власти, влияния и богатства. Царская власть в Гондаре переживала явный кризис, и это обстоятельство не могло не отразиться и на характере официальной царской историографии.

Бакаффа умер 19 сентября 1730 г., и на престол срочно был возведен его малолетний сын от Ментевваб — Иясу II. Воцарен он был происками родичей Ментевваб — гра-азмача Николая и эльфинь азажа Гераклида, которые в последние годы жизни Бакаффы заняли видное положение при дворе. Что же до Ментевваб, то, хотя в «Истории царя царей Адьям Сагада и царицы Берхан Могаса» она неизменно называется либо царицей, либо государыней, однако коронованной супругою Бакаффы она не была и в официальной его «Истории» даже не упоминается. Судя по всему, Ментевваб была одной из многочисленных наложциц царя, возможно любимой, но не более того. Так как сам Иясу по малолетству править не мог, то Ментевваб была назначена при нем регентшей, и реальная власть в Гондаре оказалась в ее руках и в руках ее многочисленных родичей из области Квара. Внешний декор был соблюден полностью, формально линия «законных царей» была продолжена в лице Иясу, сына Бакаффы, но по сути это был очередной дворцовый переворот, переход верховной власти не столько к малолетнему царю из прежней династии, сколько к Ментевваб и клану кварасцев, строго говоря, к династии не принадлежавшим. [301] Поэтому перед придворным историографом встала непростая задача каким-то образом обосновать этот факт, оправдать его и придать видимость безупречной законности.

Выполнению этой главной задачи он и подчинил все свое произведение, что отразилось во воем, и даже в композиции его. Известная гибкость самого историографического жанра давала ему такую возможность, однако поставленная задача была нелегка, и ради нее автору приходилось иногда жертвовать и исторической правдой, и литературной цельностью своего произведения. Стараясь обосновать приход к власти Ментевваб, матери Иясу II, и автор ее «Истории», и «вся квараская клика всячески подчеркивали преемство царей: Иясу, названный так в честь своего деда — царя Иясу I, получил такое же царское имя, как и тот, — Адьям Сагал. Не позабыли они подчеркнуть и нынешнюю роль и значение царицы Ментевваб, которой, словно коронованной супруге царя, присвоили и царское имя — Бер-хан Могаса, а сама официальная «История» получила несколько необычное для Эфиопии название по имени не только монарха, но и его матери: «История царя царей Адьям Сагада и царицы Берхан Могаса». Впрочем, они озаботились и формальной коронацией Ментевваб. Однако как бы то ни было, но к власти пришли новые люди, и продолжить традицию официальной царской историографии в прежнем виде было невозможно. Нужно было специально обосновать законность очевидного для всех переворота и начать написание истории как бы с новой страницы. Для этого придворный историограф царицы Ментевваб не стал выдумывать ничего нового, а, воспользовавшись приемом, уже существовавшим в эфиопской историографии, начал свое повествование прямо от Адама.

Правда, следует сказать, что прием этот характерен не для пространных царских хроник, а для другого историографического жанра — жанра так называемых «кратких хроник». Эти «краткие хроники», получившие свое не вполне точное название с легкой руки К. Конти Россини, по сути своей не столько хроники, сколько эфиопские летописи, которые хотя и сосредоточивают свое преимущественное внимание на царях, однако отнюдь не ограничиваются царствованием одного какого-нибудь монарха. Повествование там начинается в соответствии с христианскими воззрениями на всемирную историю с сотворения мира и первого человека. Жанр этот возник в Эфиопии сравнительно поздно, по-видимому в первой трети XVI в., так как только с этого времени изложение приобретает по-настоящему летописный характер погодных записей с указанием точных дат и мест событий. Весь же предшествующий период явно реконструирован и собран из материала заимствованного и взятого из церковных источников: сначала следует библейское родословие от Адама до царей. Давида и Соломона, затем излагается известный династический миф о происхождении эфиопских царей от Соломона и царицы Савской, а далее следует история [302] уже собственно эфиопских царей. Однако и эта история излагается на основании материала не историографического, а церковного, того, который был под рукой у эфиопского книжника, т.е. в основном синаксаря — этого сборника кратких житий всех святых эфиопской церкви за полный год. Между ними имеются и жития эфиопских царей, сочтенных церковью праведными, для чтения в храме в дни их поминовения. Таким образом, получилось полулегендарное родословие эфиопских царей, где имена перемежаются краткими сведениями о жизни некоторых из них, почерпнутыми из синаксаря. С XIV в., т.е. со времени появления хроник эфиопских царей, летописец пользуется уже этим материалом и дает краткое переложение своих историографических источников. Так, до XVI в. исключительно летопись имеет характер перечня царей по преимуществу, недаром наиболее распространенным эфиопским названием подобного рода произведений является «история царей» или «родословие царей».

Вот таким образцом и воспользовался историограф царицы Ментевваб, после краткого вступления начавший свое произведение словами: «Напишем историю родословия царей от Адама доныне» (с. 6), т.е. до царя Иясу II. Здесь он вполне точно следует летописной традиции, хотя и по возможности сокращает это повествование. Однако далее идет такое невиданное в эфиопской историографии новшество, как специальное «родословие государыни Ментевваб», которое оправдывается тем обстоятельством, что она и сама «из рода царского», но начинается это родословие все же не от Адама, а от эфиопского царя Лебна Денгеля. Новшество это было вызвано, по-видимому, той реальной ролью, которую стали играть в государственной политике Ментевваб и ее квараские родичи, которые, кстати, тщательно перечислены в ее родословии. Здесь мы видим и подробное изложение уз родства и свойства, связывающих Ментевваб, и перечисление ее родичей, «ибо они рода царского» (с. 11), а на самом деле из-за того, что без этих сведений хитросплетения гондарской политики остались бы совершенно непонятны. Стоит отметить, что если вначале историограф для приличия называет свой перечень «исчислением родословия и славного рода государя Иясу и государыни Ментевваб», ставя, как и положено, на первое место царя, то заканчивает он его, прямо заявляя: «Закончено исчисление родословия государыни Ментевваб и родичей ее» (с. 13).

Далее, использовав для своих целей прием, позаимствованный из летописной традиции, автор переходит к следующему приему, взятому уже из традиции пространных хроник, — к пророчествам и видениям, смысл которых сводится к прорицанию грядущего возвышения Ментевваб и воцарения ее сына, предшествовавших этому событию. Вообще подобного рода пророчества ex eventu обычно встречаются в «историях» царей, оказавшихся на престоле волею неожиданного случая, как это [303] было, например, с Сисиннием, Иясу I или Бакаффой. Их роль в «историях» вполне понятна: они должны были служить оправданием случившегося, доказательством не случайности, а, напротив, предопределенности свыше этого события. Такую же роль играют и пророчества, помещенные в «Истории царя царей Адьям Сагада и царицы Берхан Могаса», однако здесь отчетливо выпячиваются роль и значение не столько царя (Иясу II), сколько именно Ментевваб. В первом пророчестве знаменитая святая XVII в. Валата Петрос, стойкая поборница национальной веры и противница католичества, присутствует в области Квара при рождении деда Ментевваб, азажа Дамо, и предрекает, что «родится от дочери дочери его царь, который упасет народ Израильский» (с. 15), т.е. Иясу II. Здесь же излагается пророческое чудо поклонения коров прабабке Ментевваб, когда она носила во чреве азажа Дамо, «ибо пребывала во чреслах азажа Дамо царица мира и любви... то бишь государыня Ментевваб» (с. 16). Далее следуют пророческие видения бабки Ментевваб, самой Ментевваб и ее брата Вальда Леу-ля. Новым по сравнению с прежней историографической традицией во всех этих пророчествах, чудесах и видениях является то, что главным их объектом оказывается не столько царь, сколько его мать. Получается, что хотя Иясу II был «соломонидом» через своего отца, царя Бакаффу, но царство-то было предречено ему прежде всего как сыну Ментевваб. И наш историограф с самого начала своего повествования оказывается историографом не столько царя, сколько его матери-царицы.

Впрочем, он, видимо, и сам чувствовал некоторую странность такого положения, когда легитимность царя обосновывается его происхождением по материнской линии, и после рассказа о союзе Бакаффы и Ментевваб и рождении Иясу наш автор посвящает три короткие главы повествованию о том, как Бакаффа любил своего сына и заботился о нем, а перед смертью приказал гра-азмачу Николаю: «Воцари сына моего Иясу, как подобает царям, то бишь с помазанием царским и короною, ибо я избрал его и благоволил к нему; слушайся его!» (с. 22). Далее, закончив свой рассказ о воцарении Иясу и коронации его во дворце, придворный историограф в полном соответствии с предшествующей традицией с 14-й главы как бы заново начинает свое повествование — историю Иясу уже в качестве царя — словами: «Книга истории царя царей Иясу, грозная, как пришествие [Христа]...» и т. д. (с. 24). Затем после рассказа о похоронах Бакаффы изложение ведется уже в обычной форме погодных и даже помесячных записей, характерной для царской историографии конца XVII — начала XVIII в. Своеобразие здесь заключается не столько в форме, сколько в содержании, т.е. в том, что повествование приобретает характер придворной хроники по преимуществу. Для этого, впрочем, были свои основания.

Сплоченная клика родичей Ментевваб из небольшой и [304] небогатой области Квара вообще смогла прийти к верховной власти в Гондаре не только в силу исторической случайности, но и благодаря тому объективному обстоятельству, что сама власть гондарских царей все более и более сужалась до пределов столичного города и его непосредственной округи. В областях же росла и крепла власть местных правителей, постепенно становившаяся даже наследственной. И царь мог сохранять свое верховное положение, лишь умело манипулируя областными силами, играя на их противоречиях и соперничестве, сталкивая их между собой и поддерживая такое шаткое равновесие, при котором за царской властью сохранялась бы роль верховного арбитра. Собственных сил у гондарских царей оставалось не так уж много, и выиграть здесь мог не самый сильный, а самый ловкий, и волею судеб таким на время и оказался квараский клан. Поэтому на первый план выдвинулись не столько собственные силы, сколько сложный механизм' назначений на должности, служебных перемещений, брачных союзов и т. п. Как всегда при деградации содержания, пышным цветом расцветала форма. И при гондареком дворе развился и строго соблюдался сложный церемониал торжественных царских приемов при непременном участии Ментевваб (так называемых «встреч у решетки»), принесения омажа («приветствия») местными правителями, а также регулярных царских назначений, смещений и подтверждения должностей. В новых условиях все это приобретало особо важное значение, а потому и тщательно записывалось в свои анналы хронистом, чей кругозор, таким образом, поневоле сужался до пределов двора, а повествование все более приобретало характер придворной хроники. При отсутствии же важных придворных событий в тот или иной месяц он записывал просто: «В этом месяце не случилось необычного, пригодного для истории» (с. 36). Такое повествование могло бы стать очень монотонным, если бы не сама жизнь, которая не давала скучать никому.

Первым опасным событием, прервавшим спокойную жизнь гондарского двора в царствование Иясу II, был мятеж Тансаэ (или Тансе) Мамо в декабре 1732 г. Собственно, это была попытка дворцового переворота в пользу своего кандидата на престол — Езекии, и в числе его участников было немало видных царедворцев, недовольных возвышением кварасцев и попытавшихся воспользоваться случаем — смертью старого раса Николая, этого признанного главы квараского клана, чьими происками, собственно, Ментевваб и стала королевой-матерью. В этом не было ничего необычного: возвышение новых людей не могло не породить зависть и противодействие, а дворцовые заговоры и перевороты давно уже стали старой и недоброй традицией в Гондаре XVIII в. Мятежники были близки к успеху и даже ворвались в гондарский кремль, где и велись бои. Столь драматическое событие не могло, разумеется, не нарушить плавное течение погодных и помесячных записей хрониста, [305] который, конечно, уделил немало места перипетиям этой борьбы. Но и здесь он остался верен себе (или, скорее, своим господам), потому что главную заслугу спасения царя и царицы приписал квараецам, подробно живописуя подвиги каждого из них и прямо объявляя: «Напишу я еще историю верности князей, родичей царя Иясу и царицы Ментевваб, как труждались они 14 дней царства ради» (с. 47). Кварасцы, конечно, держались стойко, да и деваться им было некуда, ведь сам мятеж был направлен прежде всего против них самих, но спасло положение все же не столько мужество кварасцев, сколько вмешательство Варання, наместника Дамота, который подоспел оттуда на помощь дарю и царице в последний, решительный момент.

Варання показал себя благодарным вассалом: за два года до этого царица Ментевваб утвердила его наместником Дамота, уступая требованиям тамошних оромских племен назначить им наместника из их среды. При этом они ссылались на пример других областей — Годжама и Амхары, Бегамедра и Тигрэ. Ментевваб согласилась, и Варання отплатил ей добром, но в конечном счете, это была политика, очень опасная для верховной царской власти, хотя и иного выхода не было, а на первых порах она приносила вроде бы неплохие результаты. На рубеже 1732-1733 гг. с помощью наместника Дамота Варання мятежник Тансе Мамо был разбит и повешен. В феврале 1733 г. рас Вададже, наместник Амхары, подавил мятеж в области Вагара; в 1736 г. наместник Бегамедра Айо подчинил давно уже независимого правителя Ласты царской власти. Казалось, все идет хорошо: наместники как верные вассалы отстаивали интересы царя и в своих областях, и за их пределами, а благоверная царица занималась в столице храмовым зодчеством и благотворила духовенству. Однако так только казалось. На самом деле практически несменяемые наместники становились опасно самостоятельными правителями своих областей. Авторитет опытной Ментевваб, умело пользовавшейся их разногласиями, был высок, но собственных сил (прежде всего военных) у нее было недостаточно. Хуже того, этим силам явно не хватало сплоченности. Они состояли из разнообразных царских полков, среди которых были амхарские полки, оромские полки, мусульманская конница и гвардия. Верховным главнокомандующим считался царь, но на самом деле им был комендант столицы, новый лидер кварасцев — рас Вальда Леуль, брат Ментевваб, пользовавшийся безусловной любовью лишь своих гвардейцев. Амхарцы же косо смотрели на этого выскочку, особенно после того, как Ментевваб, желая приобрести оромских союзников, развела Иясу с его амхарской женой и женила на дочери племенного вождя оромо. Оромские же полки в столице оставались теснее связанными со своими племенными объединениями, нежели с царскими интересами.

А самое главное — это то, что в новой сложившейся структуре властных отношений не осталось места одному человеку — [306] самому царю Иясу II. Разумеется, Ментевваб не без умысла дала своему сыну имя его знаменитого деда и точно такое же царское имя — Адьям Сагад. Однако теперь это сравнение стало работать не в пользу «младшего Иясу». Несамостоятельность и бессилие царя были очевидны всем, и хронист по мере сил и возможностей старался сгладить это впечатление. «У решетки» наместников принимают «царь и царица»; задумывая строительство нового собора, Ментевваб испрашивает не то совет, не то разрешение у своего сына и т. п. Но и соблюдая внешний декорум и всегда ставя имя царя впереди имени царицы-матери, историограф не смел забывать, кто действительно есть главное лицо в государстве, и похвалы, расточаемые им царице, и многочисленнее и пространнее похвал царю, а 32-я глава, например, почти целиком посвящена восхвалению Ментевваб как мудрой воспитательницы царя Иясу и первопричины царских достижений и добродетелей.

Традиционный образ хорошего царя в глазах эфиопского общественного мнения — это образ царя-воина, защитника страны и грозы соседей, регулярно отправляющегося в далекие походы и расширяющего пределы своего царства. И здесь сравнение двух царей Иясу было не в пользу внука. Дж. Брюс сообщает [27, т. IV, с. 744-745], что в Гайдаре по рукам ходил издевательский свиток, где в высокопарном стиле официальных описаний царских походов излагались действительные перемещения царя Иясу II в окрестностях столицы. Это была пародия, причем пародия даже не столько на официальную царскую историографию, сколько на поведение самого царя. Отвечать на такую хотя и подпольную, но весьма язвительную критику нужно было делами, и в начале 40-х годов Иясу II, собрав все наличные силы, предпринял ряд небольших и недалеких походов на кочевников балау, живших на границе с Сеннаром. Конечно, это была не чета смелым походам его деда на грозных оромо, когда тот доходил до далекой области Гибе, но это были все же походы, откуда царь возвращался в Гондар триумфатором со скромной добычей верблюдов и рабов. Разумеется, хронист постарался извлечь все возможное из самого факта походов, безбожно преувеличивая их масштабы и значение. Под его пером они превращались в походы, каких «не делали отцы его, цари, от времени государя Сисинния и доныне» (с. 76), с живописными описаниями подвигов царя и его приближенных, торжественных встреч в столице и поста и молитв царицы-матери за своего воинственного сына. Тем не менее и эти, казалось бы, вполне безопасные походы закончились в 1744 г. сокрушительным и позорным поражением, когда царю пришлось бежать, бросив все святыни и регалии, которые были при нем: частицу древа голгофского креста, икону «образ в терновом венце», писанную, по убеждению эфиопов, самим евангелистом Лукою в Иерусалиме, и царскую корону. Хронист, естественно, постарался преуменьшить размеры несчастья, как прежде он [307] преувеличивал масштабы побед, но это ничего не меняло: кризис гондарского царства нарастал.

Он чувствовался во всем: и в своеволии местных правителей, ссорившихся и даже воевавших друг с другом, нисколько не оглядываясь на гондарского царя, и в участившихся стычках между амхарцами и кварасцами в самом Гондаре, когда предводитель амхарцев кричал: «Что до меня, то я, когда бы не страшился государыни, то перебил бы этих уроженцев Квары, не оставив ни одного из них!» (с. 97). Надо сказать, что государыню страшились не зря, ибо она выказывала незаурядную политическую ловкость. Столкнувшись с раздорами в самой столице, с военной слабостью царской власти и своеволием правителей Амхары, Бегамедра и даже Дамота, она решила сделать ставку на нового человека — Микаэля Сэхуля, быстро набиравшего силу на севере, в области Тилрэ. Сначала этот феодал из Адуа, постоянно враждовавший с соседями, прибирая к рукам всю область, показался царице простым возмутителем спокойствия, которого нужно было урезонить. В результате царские войска с помощью местных противников Микаэля осадили его и принудили сдаться. Однако тогда он был прощен по заступничеству (говорят, небескорыстному) могущественного Вальда Леуля, брата царицы, а впоследствии и сама Ментевваб увидела в нем полезный противовес другим своим вассалам, и 17 сентября 1753 г. Микаэль Сэхуль был официально назначен наместником Тигрэ. Это было началом его головокружительной карьеры «делателя королей» во второй половине XVIII в.

Если судить по «Истории царя царей Адьям Сагада и царицы Берхан Могаса» в том виде, в котором она дошла до нас, и воспринимать ее как единое произведение, то можно было бы восхититься необычайной проницательностью хрониста и его способностью предвидеть будущее, поскольку две главы (42-я и 43-я) почти целиком посвящены «истории событий о победах дивных, сотворенных рукою Сэхуля Микаэля» (с. 99). Действительно, хотя напоследок и говорится, что «все эти победы были сотворены ему силою бога, и силою святого Михаила, и крепостью силы царя царей Адьям Сагада и царицы Берхан Могаса» (с. 102-103), это не столько «история» царя и царицы, сколько повествование о походе Микаэля Сэхуля с точными датами и маршрутом его передвижений. Однако, видимо, это все же не прозрение хрониста будущей роли Микаэля, а позднейшая вставка в текст; и, как мы увидим далее, для такого предположения есть основания.

По мере того как механизм смещений и назначений на должности становился едва ли не главным средством гондарской политики, и сама гондарская историография невольно сужалась до хроники придворной жизни, где служебным перемещениям уделяется преимущественное внимание. Поэтому и описание каждого нового эфиопского года начиналось, как [308] правило, с описания церемонии назначения на должности. Дело доходило до немыслимых прежде курьезов: начав таким образом 47-ю главу, описывающую 24-й год царствования Иясу II, хронист вынужден был прервать свое повествование и возвратиться к событиям предшествовавшего года, снабдив это изложение специальным подзаголовком «позабытое». Позабытым оказался ни больше ни меньше как поход царя на балау, т.е. как раз то, что прежде составляло главное содержание царских хроник! Более яркий пример того, насколько пало теперь значение и царя, и его походов, наверное, трудно придумать.

Этот позабытый поход оказался последним в жизни Иясу II, потому что 26 июня 1755 г. он умер. Прежде повествования царских хроник обрывались за несколько лет до смерти своего героя. Это бывало непреднамеренным, но обычным концом, потому что изложение велось с естественным опозданием, а смерть царя и последующие события (часто весьма бурные и даже кровопролитные), связанные с воцарением преемника, редко благоприятствовали спокойному и пространному завершению хроники покойного. Чаще всего она завершалась краткой заметкой о времени и месте смерти царя. Описание же его похорон обычно оказывалось уже в хронике его преемника, да и то в тех нечастых случаях, когда престолонаследие протекало гладко, преемник оказывался законным наследником покойного, а его царствование было достаточно благополучным для того, чтобы он мог озаботиться составлением собственной хроники.

В нашем случае смерть Иясу мало отразилась на развитии гондарской официальной историографии, поскольку это была смерть царя, но не правителя. Двором по-прежнему управляла царица Ментевваб, и «История царя царей Адьям Сагада и царицы Берхан Могаеа» не прерывается резко, а вполне плавно завершается описанием плача царицы по своему сыну, а затем следуют подробное изложение совещания кварасцев о выборе нового царя и описание похорон Иясу II. При всей шаблонности описания подобных этикетных моментов оно оказывается достаточно информативным для знакомых со стилем придворного хрониста и его способом передачи фактов. Так, при «Уборе нового царя и Ментевваб, и все ее родичи дружно ссылаются на волю покойного Иясу II иметь своим преемником не одного из старших сыновей от амхарской жены, а младшего сына от оромской жены, который и упоминается под своим оромским именем Вайю, — верный признак того, что это был выбор именно кварасцев, которые и при жизни-то Иясу мало считались с его волей. Далее, в изложении хрониста Ментевваб при воцарении своего внука заявляет о желании уйти в монастырь. Если вспомнить, что то же самое происходило и при воцарении ее сына, и о ее положении в царствование Иясу II, то становится ясным, что такое же положение она собиралась занимать и в царствование внука, которого отныне стали [309] называть уже не оромским, а христианским библейским именем Иоас.

Так оно и случилось. Для гондарской же официальной историографии это обернулось тем, что «История царя царей Иоаса» явилась простым продолжением «Истории царя царей Адьям Сагада и царицы Берхан Могаса», продолжением настолько непрерывным, что первая глава безо всякого вступления начинается словами: «А утром в пятницу собрались князья...» (с. 146). Это продолжение оказалось все той же придворной хроникой с подробным перечислением наместников, явившихся в Гондар с соболезнованиями и уверениями в преданности, описанием поспешной коронации Иоаса и т. п. За этой церемониальной стороной придворной жизни автор не забывает и такие важные события реальной политики, как брак дочери Ментевваб и сына Микаэля Сэхуля, призванный скрепить узы, связывающие царицу с ее новым союзником. Лишь отметив по традиции наступление нового эфиопского года, хронист спохватывается и вспоминает, что пишет историю уже нового царя: «Вот напишем историю царя нашего Иоаса и царицы нашей Валата Гиоргис» (с. 149), называя здесь Ментевваб ее крестным именем. Так будет он именовать ее и в дальнейшем, поскольку ее царское имя (Берхан Могаса) было дано ей по одному из царских имен покойного сына (Берхан Сагад), и здесь оно было уже неуместным. Далее, как и положено, следует пространное вступление к новой хронике с пышными риторическими и богословскими изысками, характерными более для начала прошлого века, времени наивысшего расцвета царской историографии. Однако это не возвращение к прежнему стилю, а просто дословное заимствование из «Истории Сисинния, царя эфиопского» [16, с. 155-156]. После этой вставки хронист снова переходит к «встрече у решетки» и назначениям на должности, столь привычным нам по «Истории царя царей Адьям Сагада и царицы Берхан Могаса». Повествование становится таким же монотонным, и лишь опытный глаз знатока хитросплетений гондарской политики способен различить под его скучной поверхностью подводные течения придворной борьбы.

Жизнь и в гондарском царстве, и в самой столице действительно становилась все беспокойнее. По-прежнему соперничали и воевали между собой областные правители, угрожая своими усобицами не только миру, но и единству царства. Выдвижение таких новых любимцев царицы, как Михаэль Сэхуль, их тоже не радовало, и в Гондаре к дракам между амхарцами и квараоцами прибавились еще и драки с тигрейскими воинами, пришедшими с Микаэлем. Начал терять свою сплоченность и ква-раекий клан. Его признанный лидер Вальда Леуль, сменивший в свое время раса Николая, старел, и его место были не прочь занять другие: его двоюродный дядя Гета, а также его троюродные братья Эшете и Евеевий. Претендентов, таким образом, [310] оказывалось больше, чем нужно, и это при том, что сам Вальда Леуль отнюдь не собирался уходить в отставку. И вообще пример кварасцев оказывался и соблазнительным и заразительным, и при дворе образовалась еще одна группировка, боровшаяся за власть и влияние. Ее составили оромские родичи царя Иоаса. Мать Иоаса умерла 5 июля 1756 г. и потому не могла быть второй Ментевваб, но его дядья со стороны матери — Лубо и Биреле — были бы рады сменить кварасцев при дворе своего племянника. Мало того, что вое эти разнородные силы совсем перестали оглядываться на царя и заранее отводили ему роль своей марионетки, но они давно уже растащили все войско, не оставив Иоасу ничего. Областные правители имели собственные войска, в сопровождении которых они и являлись в столицу; гвардия была предана своему командиру Вальда Леулю — коменданту столицы; мусульманская наемная конница жила щедротами царицы Ментевваб, а оромские полки были, конечно, на стороне Лубо и Биреле. Для поддержания этой этнической связи царские дядья всячески подчеркивали свое оромское происхождение и даже во время официальных придворных церемоний обращались к своему царственному племяннику по-оромски. У Иоаса же собственных войск не было, и в случае мятежа какого-то своего вассала он мог лишь послать против него другого. Пожелай царь принять участие в походе, ему бы пришлось сопровождать своего вассала. Убийственный контраст с прежними временами, когда царь вел в поход свои войска, сопровождаемый вассалами! Неудивительно, что Иоас предпочитал не покидать свою столицу. В результате царский историограф невольно терял своего героя, потому что по традиции именно военные походы и считались настоящим содержанием царской и государственной истории. Заменить их не могли ни храмовое зодчество в столице, ни «встречи у решетки». Даже в эфиопском летописании, жанре не столько придворном, сколько общенациональном, год, когда «царь не выходил из столицы своей», считался пустым годом, годом без событий. Историограф Иоаса оказывался втем более трудном положении, что в реальной жизни события происходили, те самые события, которые, с его точки зрения, и были главным содержанием истории государства: мятежи, военные походы и битвы. Но вся беда была в том, что царь в них не участвовал. Главными действующими лицами этой истории стали уже князья, а вовсе не царь. Собственно, и князья всегда были постоянными персонажами эфиопской царской историографии, но это были персонажи второстепенные, составлявшие тот фон, который был призван оттенять главного героя. Соответственно и образ их был беднее красками, нежели образ царя. Князья играли в историографии не только второстепенную, но и подчиненную роль, и главным их достоинством была верность сюзерену; именно по этому критерию князь и оценивался как персонаж положительный или отрицательный. [311]

Конечно, все князья были и воинами царя, и военачальниками собственных войск, и положительный образ князя должен был иметь весь набор необходимых воинских достоинств. Но в силу непременной иерархии и литературного этикета все достоинства князей не могли идти ни в какое сравнение с достоинствами царя, который тоже был воином по преимуществу, живым (а точнее, литературным) олицетворением идеала.

В новых условиях придерживаться этой старой схемы не было никакой возможности, и хотел того хронист или не хотел, но князья уже вышли на первый план политики, а следовательно, и истории. Они вели войны, и они предводительствовали в сражениях, которые выигрывали или проигрывали сами, без царского участия. Приписать их достижения царю при всем желании было нельзя; единственное, чем их можно было связать с царем и за что похвалить в царской хронике, «верность», т.е. отстаивание царских интересов. Однако и этот критерий плохо работал в тех обстоятельствах, когда слабая царская власть вынуждена была то и дело использовать одного вассала против другого, и «верным», таким образом, оказывался то один, то другой.

Кроме того, непонятными оказывались и «царские интересы», так как одно дело — интересы царицы Ментевваб, а другое — интересы Иоаса. Как бы то ни было, активными действующими лицами все больше становились князья, и царская история, несмотря на свой ярко выраженный придворный характер, строгое соблюдение принципа погодных записей с непременными новогодними «встречами у решетки», становилась все менее «царской» по своему содержанию. До собственной «княжеской истории» оставался один шаг.

И он был сделан учеными приверженцами Микаэля Сэхуля, потому что вторая часть так называемой «Истории царя царей Иоаса» в том виде, в котором она дошла до нас, есть, собственно, самостоятельное произведение со своим названием: «История дедж-азмача Микаэля». Здесь она имеет характер отдельных вставок, включенных в общий свод, видимо, позднее; но то, что они были вырваны из какого-то самостоятельного и первоначально достаточно цельного и стройного произведения, сомнения не вызывает. Оно имеет и свое собственное вступление, которое следует сразу же после слов: «Напишем историю рождества и историю деяний раса Микаэля» (с. 171), и генеалогию его, и построено как хронологически последовательное изложение его походов. Здесь Микаэль прославляется не только как смелый и удачливый военачальник и выдающийся человек — «никого не было превыше его из рожденных женщиной в земле Тигрэ, и никто не возвысился, подобно ему, изо всех людей Эфиопии» (с. 172), — но он восхваляется и как почти независимый государь: «И пропало в стране его воровство, и разбой, и обман, и никто из людей не говорил ничего дурного. Да что люди! Гиена и та, когда видела осла, не кусала его и не [312] трогала, и лев не задирал корову, волк боялся овцы и не трогал ее» (с. 173).

Однако, для того чтобы удостоиться собственной хроники, мало быть могущественным и почти независимым областным правителем; для этого требовалось еще и обоснование высшего, идеологического порядка. Здесь, как ни странно, Микаэлю много помогли его завистники и противники — кварасцы и амхарцы. Когда в июне 1763 г. из Египта пришел в Гондар с посланием патриарха александрийского авва Варку, сторонник богословского учения Ябо Барья, пользовавшегося поддержкой Микаэля в Тигрэ, амхарская партия, к которой примкнул и рас Вальда Леуль, спровоцировала волнения в столице и потребовала удаления и осуждения «еретиков». Есть основания предполагать, что у этих религиозных волнений была своя вполне политическая подоплека и направлены они были, с одной стороны, против кварасца Эшете (с. 200), а с другой — против тигрейцев, которым благоволила Ментевваб. Микаэль счел нужным вмешаться и обернул эту затею против ее устроителей. Он сам явился в Гондар во главе своего войска, привел туда предводителей гонимого учения вместе с Ябо Барья и заставил двор и столицу признать это учение. Это была беспрецедентная демонстрация силы, осуществленная, правда, под благовидным предлогом защиты веры и мира в государстве. Все это сыграло свою роль впоследствии, когда 27 марта 1767 г. Вальда Леуль умер и борьба трех партий в столице — квараской, амхарской и оромской — достигла крайней степени ожесточения. Тут Ментевваб вспомнила про миротворца Микаэля и, боясь кровавой смуты в Гондаре, пригласила его на место покойного.

Прибытие Микаэля с войсками, разумеется, не предотвратило борьбы, но заставило перенести ее из столицы, которую он твердо контролировал, в области. В усобицах с правителем Дамота Фасилем, сыном известного нам Варання, сошли со сцены виднейшие кварасцы, братья Эшете и Евеевий, один из которых погиб в битве, а другой умер. Один из царских дядьев — Бирелене без участия Микаэля был назначен наместником в Бегамедр, где погиб от руки Йе-Марьям Барья, сына Айо, прежнего правителя Бегамедра и старого врага Микаэля. Микаэль воспользовался удобным случаем расправиться с ним и пошел на него походом, взяв с собою царя Иоаса и горевшего мщением второго его дядю — Лубо. Йе-Марьям Барья был разбит, пленен и зарезан мстительными оромо. Казалось, все шло хорошо для Микаэля: его соперники уничтожали друг друга, а он мог играть свою роль верного слуги царя, незаинтересованного мстителя за царские обиды. Впрочем, наивных людей при дворе не было. После гибели Йе-Марьям Барья все разнородные силы, участвовавшие в борьбе за власть и влияние, — и Фасиль из Дамота, и кварасцы, и оромская партия во главе с Лубо — все были настолько встревожены усилением Микаэля, что дружно объединились против него, привлекли на [313] свою сторону царя Иоаса и от его имени приказали Микаэлю оставить должность гондарекого коменданта — «главы дома царского» — и отправляться к себе, в Тигрэ. Многое рассказывают о враждебных действиях царя по отношению к Микаэлю: и то, что Иоас послал своих телохранителей на помощь Фасилю пред его битвой с Микаэлем, и то, что в него стреляли из окна царского дворца. Здесь, однако, важны не детали, а то, что Иоас, безусловно, встал на сторону противников Микаэля. Реакция Микаэля была быстрой: он разбил в бою объединенное войско своих противников, привел с Вахни нового царя, а Иоаса велел удушить. Новый царь, Иоанн, двоюродный дед Иоаса, был семидесятилетним стариком, от которого можно было не ждать опасных неожиданностей. Это был конец самостоятельной царской власти в Эфиопии XVIII в. и соответственно конец царской историографии.

Собственно говоря, этот конец наступил задолго до удушения Иоаса, который реальным правителем не был никогда. Он наступил, когда царица Ментевваб, теряя власть, вынуждена была призвать Микаэля. С этого времени «история царя Иоаса и царицы Валата Гиоргие» превращается, по сути дела, уже в «историю деяний раса Микаэля». И хотя царский историограф, сообщая о воцарении старца Иоанна, обещает, что «повествование же истории его напишем мы, как вразумит нас дух святой» (с. 196), официальная царская историография в Гондаре уже не могла продолжаться: она погибла вместе с царской властью. Правда, в Гондаре кроме номинального царя оставался и реальный правитель — рас Микаэль, и описание его деяний можно было бы счесть за продолжение если не царской, то по крайней мере официальной историографии, но знакомство с этим произведением показывает, что это не так. Это естественно, ибо к этому времени традиция царской историографии в Эфиопии имела уже полутысячелетнюю историю и свои выработанные и достаточно жесткие каноны, чтобы так легко перейти от истории царской к истории княжеской. Кроме того, и сам Микаэль формально не уничтожил царской власти и являлся (тоже формально) лишь «главою князей» и, таким образом, по отношению к царю лишь первым царским слугою, т.е. фигурою второстепенной согласно литературному этикету официальной историографии. Можно сказать, что вся «История» Микаэля есть отчаянная и безуспешная попытка преодолеть каноны старого жанра, сохраняя при этом жанр как таковой.

Путь для этого анонимный автор выбрал весьма своеобразный, который можно было бы назвать «методом нагнетания». Он изображает своего героя идеальным князем за невозможностью изобразить его идеальным царем, но при этом настолько нагнетает степень всякой положенной по чину такому князю добродетели, чтобы количество перешло в качество и сам герой тоже перешел бы в другое качество. Насколько автору это удалось, судить, разумеется, читателю. Здесь же любопытно [314] проследить сам метод. С самого начала Микаэль предстает пред читателем не просто как один из «многих любимцев у царей», «глава дома царского». Именно ему приписываются инициатива воцарения Иоаса и защита интересов «царя-младенца». А такая услуга царской власти, как возвращение короны (вернее, даже не самой золотой короны, которую разломали и поделили, а большой жемчужины из нее), потерянной в свое время Иясу II, вырастает до эпических размеров. Сама жемчужина изображается как символ и олицетворение «царства христианского», утерянного Иясу II. Без нее и царствование Иоаса было как бы не вполне законным. Обретение этой жемчужины Микаэлем было, таким образом, равно обретению царства, которое он по верности своей (этой непременной добродетели князя) вручает Иоасу. Все это дает автору основание потребовать для своего героя ни больше ни меньше как наследственного (до седьмого колена) права на высшую государственную должность «главы дома царского». С точки зрения гондарских реальностей это было совершенно несусветное требование: государственные должности в Эфиопии никогда не были не только наследственными, но даже пожизненными. По сути дела, это было требование наследственной если не царской, то, во всяком случае, государственной власти в стране. Впрочем, судя по тому, что наш автор тут же сравнивает Микаэля с отцом царицы Савской, который за свои заслуги перед Эфиопией был избран царем, именно такая власть и имеется здесь в виду. Не смея высказать это прямо, автор тут же сообщает о совершенно вымышленном и фантастическом «завете», который якобы заключили «митрополит, архиереи, протоиереи и иереи» между царем и Микаэлем.

Вся эта вымышленная история с «заветом» нужна автору лишь для того, чтобы, излагая дальнейшие события, изобразить их, с одной стороны, как историю трогательной и безупречной верности Микаэля царю Иоасу, а с другой — как историю чудовищной неблагодарности царя, и не просто неблагодарности, но и прямого нарушения «завета», после чего с неизбежностью должна воспоследовать кара свыше за это клятвопреступление. Затея автора была, может быть, и несложна по замыслу, но трудна для выполнения, ибо он излагал историю весьма современную, перипетии и подоплека которой были прекрасно известны всем и каждому. Вот тут ему и потребовались все его красноречие и библейские аналогии, чтобы логикой литературной риторики подменить житейскую логику развития действительных событий. С кем только не сравниваются им царь и Микаэль! Царь уподобляется ветхому Адаму, совращенному змием, нарушившему завет и в результате потерявшему жизнь, и Ровоаму, неразумному сыну Соломонову. Микаэль же сравнивается ни больше, ни меньше как с самим господом богом и с Иисусом Христом. Увлеченный своими риторическими построениями, автор забывает не только об исторической правде, но и [315] о простом правдоподобии и ставит в вину Фасилю и Лубо, этим заклятым врагам Микаэля, например, то, что они не сказали царю Иоасу: «Соглашайся и советуйся с сим главою дома твоего Микаэлем во всяком деле, что делаешь; ибо мы знаем, что принесет он тебе пользу великую. Мы же, когда говорим тебе какую речь, то не слушай нас, ибо мы — молоды, и нет у нас разума» (с. 234).

На современного читателя такой «метод нагнетания» иногда производит эффект, прямо противоположный задуманному. Как он может воспринимать пространные уверения Микаэля в своей преданности царю Иоасу и обещания по одному царскому слову отрубить себе руку, выколоть себе глаза, отрезать голову, пронзить себя копьем и т. д. и т. п., если он знает, что очень скоро Миказль пошлет убийц к своему сюзерену? Выстраивая свою версию событий, автор не пренебрегает ни умолчаниями, ни прямой ложью. Рассказав о том, как Микаэль низложил Иоаса и воцарил Иоанна, он пишет: «На 6-й день после того, как увенчали его (Иоанна. — С. Ч.) венцом царства, словом указа поведали нам известие о смерти прежнего царя, то бишь младенца Иоаса... Причину же смерти его мы не ведаем: то ли от тяжелой болезни, то ли от ужаса внезапного, то ли постигла его смерть скоропостижная... Мне же кажется, что это те люди окаянные, то бишь Фасиль, который Варання, и Лубо, свергли его с царства, а потом убили, ибо все это с начала и до конца из-за них» (с. 235). Весь Гондар знал, что Иоас был убит по приказу Микаэля, и знал даже имена его убийц [27, т. VI, с. 351-352], и только наш автор этого не знает! А уж обвинять в этом Лубо и Фасиля — значит просто перекладывать с больной головы на здоровую. Таким образом, наш хронист пожертвовал всем: и правдой и даже правдоподобием, но сохранил свою историю как историю верности Микаэля эфиопским царям. И мрачным пророчеством у нашего автора звучат слова цитируемого им Сираха: «Человек, часто клянущийся, исполнится беззакония, и не отступит от дома его бич» (Сир. 23, 8- 11).

Микаэль убил одного царя и воцарил другого, но этим он не избавился от своих противников, с которыми нужно было мериться силами на поле боя. Микаэль приготовился к походу, в который решил взять и Иоанна, не рискуя оставлять царя одного в Гондаре без своего надзора. Однако слабый старик проявил неожиданную твердость, наотрез отказавшись участвовать в походе и потребовав вернуть его в заточение. Микаэль отравил его и возвел на престол его сына — Такла Хайманота, с которым и отправился в запланированный поход. Все эти события нисколько не помешали нашему автору продолжить свай рассказ о верности Микаэля эфиопским царям, перечисляя всевозможные благодеяния, — оказываемые Микаэлем на этот раз царю Такла Хайманоту, и требуя взамен от царя любви и послушания своему «главе». Вообще это слово «глава» (рас), [316] входившее в официальный титул Микаэля — рас бехт-вадад, — всячески обыгрывается автором. Им даются сходные эпитеты, где Такла Хайманот называется, например, «царем христиан», а Микаэль — «главою христиан», царь — «рогом мира нашего», а Микаэль — «главою мира нашего» и т. д. Так постепенно дело доходит до того, что Такла Хайманот именуется «царем главы», а Микаэль при этом — «главою царя» — достаточно двусмысленное выражение, которое можно понимать двояко: то ли как то, что Микаэль просто является царским расом бехт-вададом, то ли как то, что он выше царя. Первое соответствовало формальному положению дел, а второе положению фактическому.

Однако наш автор не просто описывает реальности гондарского царства и двора; он явно приуготовляет читателя к тому, что его герой должен занять высшее место в государстве, которого он, безусловно, достоин. По крайней мере эта мысль настойчиво и последовательно внушается читателю. Эту же цель имеют и постоянные упоминания о «притеснениях», которые безвинно терпит Микаэль и от царей, которым он верно служит, и от соперников и врагов. Повествование об этих притеснениях должно выполнять функцию не историческую, а литературную: по литературным законам того времени вслед за повествованием о притеснениях непременно должно было следовать повествование о конечном торжестве героя, как в Новом завете рассказ о поругании, страстях, распятии и смерти Христа предшествует рассказу о его воскресении и вознесении в славе. Эта сверхзадача нашего автора заставляет его далеко отходить от уже сложившейся фактографической манеры официальной царской историографии и прибегать к напыщенной эмоциональности и натянутой риторике, от которых в XVIII в. уже успели отвыкнуть.

Но не литературные вкусы и традиции помешали созданию княжеской историографии взамен царской, этому мешала сама тогдашняя действительность. Выдвижение могущественного князя, способного по положению своему стать героем историографического произведения, тут же создавало столь многочисленную коалицию противников, что его падение было неминуемо. Другое дело, что такая коалиция оказывалась крайне непрочной, и, по выражению старейшего эфиопского историка Текле Цадык Мекурия, «в эти времена усобиц и войн сегодняшний друг из-за политических неурядиц становился завтрашним врагом» [46, с. 200]. Однако при малейшем намеке на появление новой «сильной личности» послезавтра эти враги с готовностью объединялись вновь в столь же эфемерный союз. Поэтому крах головокружительной политической карьеры был предопределен, что и случилось в действительности. Его «История» поэтому осталась незаконченной, во всяком случае она не получила того триумфального завершения, которое явно планировал автор. Ясно, что в этих условиях развитие официальной [317] княжеской историографии в качестве продолжения историографии царской было невозможным.

Правда, этого нельзя сказать о неофициальных историях отдельных князей, и нам известна «История дедж-азмача Хайла Микаэля», перевод которой помещен в этой книге; однако это совсем другое дело. Это, собственно говоря, произведение не историографическое, а биографическое; сочинение, написанное не по долгу службы, не преследовавшее политических целей, а написанное по велению сердца. Здесь нам известен и автор сочинения: это абето Абагаз, ученый книжник из области Шоа. Они встретились с Хайла Миказлем на о-ве Дак, когда, находясь в ссылке, Хайла Микаэль, этот потомок некогда знатного и богатого рода квараецев, задался благородной целью собрать и сохранить для потомства историографическое наследие эфиопских царей, власть которых стала теперь только номинальной. В Абагазе он нашел единомышленника и надежного исполнителя своих замыслов, а Абагаз обрел в Хайла Микаэле друга и покровителя. Результатом их совместного труда явился огромный хронограф, переписанный рукою Абагаза, оставшийся для науки одним из богатейших источников по истории Эфиопии XIV-XVIII ее.

В колофоне этого большого свода Абагаз пишет не о себе, а о своем друге и благодетеле, которым он искренне восхищался: «Эту книгу истории собрал дедж-азмач Хайлю из многих городов и островов, дабы не погибла память отцов его, царей и князей, что пропала за многие дни из дома царского, как собрал Птолемей книгу пророков. В 7278 году от сотворения мира и доныне (1785 г. — С. Ч.) начался маскарам [года] евангелиста Марка в пятницу, эпакта 29, труб 1; а некоторые говорили, что без эпакты и без труб. Была написана она, когда пребывал в Махадара Марьям дедж-азмач Хайлю, честный и возвышенный, мудрый и ученый, соединивший всякое мужество со словом таинства, и прославилось имя его от предела земли до предела и от моря и до моря. Пребывание же его было в ссылке, а причина ссылки неведома, ибо не творил он никакого беззакония во веки веков. Аминь» [47, с. 216].

Память о своем друге Абагаз увековечил не только в колофоне свода «Истории царей», но и в специальном сочинении, посвященном ему. Оно резко отличается от «Истории» Микаэля Сэхуля, которая писалась в пору стремительного подъема политической карьеры героя и имела целью подготовить и дальнейшее его возвышение. История писалась, когда Хайла Микаэль был в ссылке и ни на какое возвышение ему рассчитывать не приходилось. Да и автор восхищается им прежде всего как человеком, а не государственным деятелем. Это была действительно биография — жанр в высшей степени нехарактерный для эфиопской литературы. Может быть, поэтому, а может быть, тут повлияла историографическая начитанность Абагаза, но «История дедж-азмача Хайла Микаэля» по композиции своей [318] удивительно напоминает те части официальной царской историографии, которые посвящены описанию собственно жизни царя. Начинается биография Хайла Микаэля с рассказа о его рождении с упоминанием не только его родителей, но и краткой их генеалогии. Далее сообщается о воспитании его, обычном воспитании детей знати с обучением грамоте, начаткам Писания, а главное — воинскому искусству и, разумеется, охоте — этой забаве благородных. Специальный большой рассказ посвящен описанию охотничьей экспедиции юного Хайла Микаэля на слонов, где живописуются его подвиги. Вряд ли можно верить в то, что оно точно соответствует действительным событиям, когда 13-летний мальчик «метнул копье в одного молодого [слона] и убил его тотчас» (с. 267). Конечно, Хайла Микаэля сопровождала целая армия опытных охотников и телохранителей, но успех, естественно, принадлежал господину, как победа всегда принадлежит военачальнику. Можно предположить, что весь этот специальный рассказ об охоте юного Хайла Микаэля на слонов есть не что иное, как скрытая аналогия другому рассказу — повествованию о детстве его четвероюродного брата — царя Иясу II: «И обучился Писанию, и охоте на зверей, и стрельбе из лука и ружья, и метанию копья, и верховой езде сей младенец Иясу и убивал там слонов» (с. 20).

Однако с этим триумфом юного охотника кончилось его счастливое детство. Над знатным родом кварасцев в Гондаре начали сгущаться тучи, и его отец — дедж-азмач Эшете — ради безопасности сына вынужден был отправить его из столицы в вотчину его матери, в Бегамедр. Вся дальнейшая «История дедж-азмача Хайла Микаэля» оказывается историей политических треволнений, войн, мятежей и усобиц, касавшихся его самым непосредственным образом и избежать участия в которых ему было просто невозможно. Вряд ли стоит пересказывать всю эту бесконечную череду беспринципных политических союзов и раздоров, измен и убийств, описанных в «Истории дедж-азмача Хайла Микаэля», в ходе которых он всегда оказывался в числе проигравших. Абето Абагаз постоянно подчеркивает высокие достоинства своего друга и героя: верность сюзерену, родичам и друзьям, мужество и воинское искусство, благородство и широту души, но показывает также и то, что эти достоинства не приносят ему удачи. В нынешнем перевернутом мире добродетели не вознаграждаются, а преследуются, и злейшими врагами человека оказываются даже не противники его, а ближайшие родичи. Теперь уже не цари назначают князей, а князья ставят царей со своему произволу, и Хайла Микаэлю пришлось видеть на гондарском престоле и Иясу II, и Иоаса, и Иоанна, и Такла Хайманота, и Соломона, и Такла Гиоргиса, и Иясу III, а затем снова Такла Гиоргиса, получившего в народе характерное прозвище «конец царства».

Человек старого закала, хотя и вовсе не старый по возрасту, Хайла Микаэль явился свидетелем крушения своего мира, от [319] принципов и морали которого он не мог и не хотел отказываться. В этих условиях всеобщего упадка и разложения он думал уже не о собственной судьбе, не о судьбе своего некогда могущественного рода и даже не о судьбе того эфемерного царя, который отправил его в ссылку, а о монархическом принципе, без которого Хайла Микаэль не мыслил общественного миропорядка «и говорил всегда: "Молитесь о царе, дабы не стало время его временем мятежа". И в этом подобен он Иеремии, который говорил: "Молитесь о Навуходоносоре, дабы пребывать нам в тиши и покое"» (ср. Иер. 27) (с. 289). Без большого риска ошибиться можно предположить, что и литературная и историографическая деятельность Хайла Микаэля в ссылке была вызвана теми же самыми его заботами о сохранении монархического принципа, «дабы не погибла память отцов его, царей и князей». И здесь Хайла Микаэль и Абагаз были, видимо, не только сотрудниками, но и единомышленниками.

Так парадоксальным образом глубокий кризис царской власти в Гондарском государстве не только повлек за собой естественный в этих обстоятельствах кризис официальной царской историографии, но одновременно он же вызывал и пристальный интерес и заботу о сохранении всего предшествовавшего историографического наследия. Впрочем, в этом нет ничего странного; и в следующем веке, вторая половина которого стала временем возрождения эфиопской государственности, этот процесс сопровождался усиленным интересом к тому самому историографическому наследию, в сохранение которого внес свой вклад Хайла Микаэль.

Текст воспроизведен по изданиям: Эфиопские хроники XVIII века. М. Наука. 1991