АГАФИЙ МИРИНЕЙСКИЙ

О ЦАРСТВОВАНИИ ЮСТИНИАНА

Книга IV

1. Когда Римляне одержали победу в войне, и наступила как бы передышка несчастий и одновременно смолк гром оружия, тогда было начато судебное дело относительно преступления, совершенного раньше по отношению к Губазу. Итак Афанасий величественно восседал на высоком седалище, одетый в хламиду, которую носят только самые выдающиеся из начальников. Присутствовали люди, опытнейшие в скорописи и в уменье быстро и ловко расшифровывать написанное, другие служащие, держащие себя сурово и торжественно, опытнейшие в судебных делах, звонкоголосые глашатаи и ликторы. Все они были выделены константинопольским правительством.

Те, которым это было поручено, выносили на средину железные оковы, ошейники, кандалы, петли и другие орудия пытки. И мне кажется, император Юстиниан не безосновательно, не безрассудно, но весьма разумно приказал организовать судебное дело с этим церемониалом и торжественностью, чтобы не только присутствующие там варвары удивлялись римским учреждениям, когда они им будут представлены с торжественным церемониалом, и больше привыкали к их управлению, но если даже Губаз, убитый за попытку отпадения к мидянам, окажется в этом изобличенным, то, чтобы колхи больше не скорбели о его убийстве и не возмущались этим, как страшным бедствием. Если же убийцы будут изобличены во лжи и в совершении постыдного преступления и будут осуждены общественным судом, то варварам приговор покажется более суровым, и наказание окажется удвоенным, когда преступники будут проведены через войсковой строй в предшествии глашатая, карательного меча, когда виновным будет отрублена голова в лицезрении всех. Ибо он знал, что если он по обычаю варваров путем тайной казни прикажет устранить Рустика и Иоанна, то колхи будут считать, что недостаточно суровые наказания назначены за подобные преступления. Когда же судебное дело ведется перед трибуналом, и дело решается с участием двух сторон, и судебные служащие проходят взад и вперед, а виновные каждый по очереди в порядке встают и отвечают согласно приказанию, когда зрителям будет показана вся торжественность суда и красноречие, поражающее слух, при выполнении всего этого само возмездие будет представлено варваром более суровым и даже, может быть, превышающим меру совершенного преступления. Процедура суда поражает даже самих римских граждан и лишает их душевного равновесия, хотя они часто с этим сталкиваются, тем большее воздействие будет на варваров, к этому не приученных. По этой, я думаю, причине римский, лучше сказать аттический трибунал, был учрежден на Кавказе.

2. Тогда Рустик и Иоанн, выведенные из тюрьмы, были поставлены с левой стороны, как обвиняемые. На противоположной стороне [333] появились в качестве обвинителей мудрейшие из колхов, уже давно изучившие греческий язык. Они попросили прежде всего огласить во всеуслышание инструкции по этому вопросу императора, которые Иоанн раньше привез военачальникам. Когда это требование было удовлетворено судьей, их громким голосом прочитал один из тех, которые к этому были предназначены. Они заключали в себе следующее: «Мне кажется невероятным и абсурдным сообщаемое вами, а именно, что Губаз порешил, покинув отеческие нравы, и тех, которые во всем с них придерживаются одинаковых верований, оставить римлян, старых своих руководителей, и перейти на сторону людей столь враждебных, чуждых и отличных от нашей веры, и сверх того не вызванный на это никакой с нашей стороны обидой. Впрочем, так как мы знаем, что все человеческое непрочно и обманчиво, и нередко можно наблюдать круговорот разнообразных и изменчивых случайностей, мы считаем, что не должен быть вполне лишен доверия и ваш вестник. Нельзя не попытаться предупредить то, что он или только замышляет, или уже окончательно решил. Поэтому мы оставляем за собой особо внимательное и тщательное изучение этого дела, которое еще неясно. Конечно, тягостно ни на кого твердо не полагаться, относиться с подозрением и страхом даже к близким к нам. Тем не менее (во всем мы последовательно придерживаемся этого принципа) мы следуем природе и не доверяем никому. Но чтобы с одной стороны не принимать поспешно какого-либо жестокого и бесчеловечного решения по отношению к Губазу, а с другой стороны, чтобы не показаться слабым и непредусмотрительным, боящимся действия, чтобы избежать риска с той и другой стороны, решено нами нечто среднее, как более соответствующее умеренности, а именно доставить этого человека сюда. Итак пришлите его, как можно скорее или добровольно, или принудительно. Если же он, узнав ваше желание, будет сопротивляться и откажется ехать, когда вы будете пытаться захватить его и отправить (так как и это вам позволительно делать) или даже поднимет на вас руки, тогда только мы будем убеждены на деле, что он задумал отпадение, и в дальнейшем будем считать его в числе величайших врагов, так что если даже кто его убьет, осмелившегося на это, то мы будем считать это только достойным воздаянием за преступление. Тогда исполнителя не постигнет никакое наказание. Он не будет наказан, как человекоубийца, но должен быть восхваляем, как тираноубийца». Так были установлены точные инструкции императорских писем.

3. Тотчас же колхи, выделенные для обвинения, как только судья им предложил изложить сущность своего обвинения, если они этого желают, горячо приступили к обвинению и сказали следующее: «Само совершенное преступление, о судья, даже если бы мы молчали, ясно требует, чтобы виновники были подвергнуты суровейшим наказаниям. Впрочем, если вашими законами так установлено, что даже об очевиднейших и величайших преступлениях решение не выносится, пока факты не будут доказаны речами, то и мы теперь кратко изложим сущность (обвинения). Так нами будет выполнено предписание закона, даже если наша речь будет проста и бесхитростна, и совершенно не будет соответствовать величине содеянных преступлений. Ибо какое оправдание может быть тем, кто бесчеловечно убил такого мужа, вашего друга, вашего слугу, товарища в войне и мире, связанного с вами единством религии, всегда отстаивающего ваши интересы, тем, кто возбудил против вас такое озлобление (в народе), заслужив тем признательность ваших врагов. Ибо умерщвлен ими царь, притом царь народа не безызвестного, ревностный поборник добродетели, отстаивавший интересы римлян гораздо [334] больше, чем убийцы. В самом деле повергнуты и расстроены дела колхов, а лучше сказать дела всего государства, поскольку мы составляем часть и не малую (римских) подданных, нарушен и ваш целостный неповрежденный порядок, а ваша мощь сильно поколеблена, так как государство здоровое и крепкое не во всех своих частях, но потрясенное хотя бы в малой своей части, уже не может стоять крепко. Напротив присваивает себе ложное наименование то, что лишено целостности и совершенства. Итак, они являются виновниками всего этого. Но, говорят, вы не должны рассматривать самый факт, хотя и жестокий, а обращать внимание только на то, с какой целью и с каким намерением он совершен, больше представлять себе в уме разными темными якобы правдоподобными аргументами воображаемое благодеяние, какое от него якобы получено, чем верить тому вреду, который на самом деле он причинил. Рассеивая постоянно в толпе эти басни и ложь до начала суда, виновные полагали, что обманут души многих. Но если это они представят на самом суде, пусть знают, судья, что не свойственно римлянам позволять себя дурачить безнаказанно, оставив без внимания явное, столь очевидное злодеяние, ради сомнительных отговорок, которые они тщетно выдумывают. Нельзя переносить тех, кто, убив такого мужа, этим бесстыдно хвастаются, бесстыдно лгут, будто это убийство принесло пользу государству. Каким образом могут сосуществовать столь кричащие противоположности, или каким образом, называя это деяние бесчеловечным, мы одновременно будем восхвалять намерения совершивших его. Всегда несоединимы и весьма далеко отстоят друг от друга и никогда не могут быть соединены подлость и польза, жестокость и правосудие.

4. Но если даже взять только одни их побуждения, то и ими также изобличаются эти злобные и негоднейшие люди. Те, кто питает замыслы, благоприятные персам, как эти кровожадные, не могут даже называться римлянами. Нельзя иметь никакого дружественного общения с ними, как соотечественниками. Они скорее должны рассматриваться, как враги, как будто бы уже теперь отделенные от вас общим законом, хотя еще вами не написанным. Противники и враги должны узнаваться по своим делам, а не по месту пребывания. Осуществляющий с величайшим рвением угодное врагам, по заслугам должен рассматриваться, как враг, хотя бы он присутствовал здесь, вместе воевал, хотя бы он был ближайшим родственником. Но говорят, они убили не друга, не царя, но скорее врага, тирана и сторонника персов. Они дошли до такого бесстыдства и низости, что мертвого обвиняют в склонности к мидянам. Несчастный даже мертвый не свободен от клеветы, но теперь обвиняется в измене, так что ему и победа нисколько не помогла. Какой закон у вас или у варваров одобрит обвинение после приведения приговора в исполнение? Сделавшись всем вместе — и судьями, и врагами, и обвинителями, — они вынесли приговор без объяснения причин, приговор, какой можно было вынести только тому, кто действительно обвинен в тирании.

Им нужно было прежде, чем умерщвлять его, если только они верили своим обвинениям, открыто возбудить против него судебное дело, вызвать на расследование виднейших граждан, а не клеветать, как теперь, на обвиненного без суда. А если это всем позволено, то почему бы и нам не уничтожить этих людоедов нашими руками? А если нас, возможно, вызвали бы в суд, то мы выступали бы противниками уже мертвых и упрекали бы их в том, что ими было содеяно раньше. Мы попытались бы доказать, что мы справедливо одно преступление возместим другим. Ибо мы гораздо более оскорбленные очевидными преступлениями, совершенными ранее, могли бы легко отмстить за себя, и наше [335] отмщение было бы правильным. Но если вам надлежит жить сообразно отечественным законам, то ни нам, ни другим не подобает совершать подобного. В самом деле, если одним будет позволено убивать своих частных врагов как только им это заблагорассудится, и если эти случаи будут учащаться, и это своеволие возрастет до бесконечности, то каким образом у всех сохранится возможность оставаться безопасными и целыми, служить свободно и без страха? Ибо, если все будут безнаказанно убивать друг друга, если осмелятся безнаказанно наносить друг другу обиды, и вы не можете покарать их за это, то разве не погибнет нелепо весь народ, а возможность расследования будет пресекать наглость предпочитающих самостоятельное мщение.

5. Но, скажут, какое зло в том, если благодаря убийству одного человека и притом изменника, союзники научатся вести себя осмотрительнее. Конечно, если множество предателей будет истреблено, даже если исполнителям от этого не будет никакой иной пользы, то самый факт кары подобных преступников сам по себе достаточно полезен. Но если предательство это совершенно не доказано, и в то же время человек так высоко поставленный сразу умерщвляется и подвергается каре, как будто бы уже изобличенный, то каким образом это сделает для вас союзников более сговорчивыми? Разве не расторгнут они скорее договора и соглашения, если сочтут вас участниками такого преступления? Они могут считать, что, если вы даже по отношению к людям близким и теснейшим образом с вами связанным до того бесчеловечны и низки, то никоим образом не можете быть постоянны и верны по отношению к чужеземным и иностранцам, с которыми вы считаетесь только до тех пор, пока этого требует необходимость. Но само собою разумеется, вы не являетесь участниками этого безбожного замысла, и этот тяжкий, требующий очистительной жертвы грех, в котором всецело они виноваты, не затрагивает ни римского народа, ни укоренившегося у союзников убеждения, что вы всегда верны, постоянны и управляетесь справедливейшими законами. Для большего убеждения нас в этом и учрежден этот ваш трибунал для общей славы народа, дабы все понимали, что совершенно без вашего ведома колхам причинена такая жестокая несправедливость и насилие. Теперь, быть может, взгляды многих разделяются, и мнения колеблются. Когда же по твоему решению, судья, эти преступники будут скоро казнены, будет более ясно, чем теперь, что вы не привыкли предавать ваших друзей, но являетесь мстителями за сделанные преступления. Хотя на словах они, по-видимому, защищают себя, на деле они вынуждены себя обвинять, изобличать и признавать подлость совершенного ими преступления. Ведь императорские письма предписывают военачальникам выслать Губаза в Византию, принудить его, если он не послушается и будет противиться необходимости, но отнюдь не умерщвлять пока он не начнет действовать враждебно, открыто отпав (от империи). Они же не будучи военачальниками и не получив ни от кого позволения делать все, что им заблагорассудится, внезапно умертвили несчастного, даже не предложив ему отправиться в Византию, не сделав ни малейшего усилия принудить его, если бы он сопротивлялся, не предъявив в качестве доказательства правительственного предписания, если бы он каким-либо образом обнаружил неповиновение. Они хвастаются и кичатся, что выполнили поручение императора; в действительности же они изобличаются в полном пренебрежении к его воле, так как не устрашились возвести на Губаза ложное обвинение и собственным произволом вынести по отношению к нему приговор, противоположный тем, вполне разумным предписаниям, которые [336] в действительности были даны (императором), и, что беззаконнее всего, даже не показали императорских писем, сделав вид, что они совершают свое деяние на основании этих писем.

6. Поэтому мы не думаем, что какая-либо казнь и мучение могли превзойти их злодеяние. Должна быть избегаема и запрещаема законами всякая несправедливость по отношению к кому бы то ни было, а в особенности когда дело идет о том, с кем обошлись так возмутительно, кто был столь дружествен и благожелателен нам, кто часто подвергался опасностям ради своих союзников. Кто променял персидские богатства и все блага за одну дружбу к вам? Кто отверг дружбу Хозроя, у которого легко было ему получить большое богатство, кто предпочел у вас довольствоваться меньшим? Когда ваша страна в течение очень долгого времени была теснима мидянами, когда ваши войска еще медлили приходом, кто быстро менял свое местопребывание, скрывался на высочайших вершинах Кавказа и таким образом предпочитал лучше вести жизнь, походящую на звериную, чем использовать щедрость врагов, вернуться домой и жить изнеженно и с полными удобствами? Кто же это? Тот, кто не боялся никаких трудностей и тягостей, если дело касалось важных интересов, — Губаз. О законы, о справедливость! И о нем, Губазе, говорят, что он замышлял отпадение к мидянам, что он тиран и предатель римлян. Умерщвлен Рустикой и Иоанном, отвратительными и гнусными людьми человек, бывший царем, который даже если бы он действительно был виновен в этом преступлении, все же не мог быть покаран немедленно этими людьми, но должен был отчитаться в своих действиях и получить своевременно заслуженное наказание от общего величайшего и правосуднейшего государя Римлян и Колхов. Но у них не было никакой уважительной причины для совершения этого преступления. Только безумная ненависть, вытекавшая из зависти, довела их до этого преступления, не оставив никакого времени для правильного обсуждения, обдуманного размышления и осознания должного. Поэтому, отбросив все преграды, дав полную свободу раздутому высокомерию своей души и пылающей ненависти они и осуществили то, что замыслили и обдумали в своей душе гораздо раньше, использовав эти письма, как предлог, даже не обратив внимания и не помыслив об особенностях настоящего положения. Когда нависла столь тяжелая война, благоразумным людям свойственно привлекать к себе гуманностью чужестранные и еще не знакомые народы. Эти же приложили все усилия к тому, чтобы вооружить против римлян даже те народы, которые уже давно связаны с ними самыми тесными узами. И действительно, поскольку от них зависело, они стремились к тому, чтобы мы отдались нашим врагам и устраивали козни против старых друзей. Страна наша стала бы персидской, отечественные учреждения были бы совершенно уничтожены; все пришло бы в хаотическое состояние — какие безумные замыслы для поднятия восстания и внутреннего смятения в нашей стране. Когда дело обстоит таким образом и наши дела так потрясены, то, если можно придумать достойное наказание преступникам, оно должно быть придумано. И если мы всегда верны по отношению к римлянам, то несправедливо, судья, чтобы преступники злоупотребляли нашей кротостью и претерпели меньше, чем требует величина их преступления».

7. Когда они так обвиняли, собравшиеся там толпы колхов не могли хорошо расслышать отдельные слова или уяснить значение отдельных аргументов. Но, зная о чем шла речь, они помогали обвинителям выражением своего им сочувствия, такими же жестами и мимикой. Находясь [337] в сильном душевном волнении, они ото5ражали на своих лицах то надежду, то отчаяние. И затем, когда обвинители кончили речь, а судья немного замедлил и устроил совещание, они были этим огорчены и молча возмущались, что преступников не подвергают казни немедленно. Когда же судья объявил, что и обвиняемые могут сказать в свою защиту все, что желают, тогда они начали открыто протестовать и шуметь, причем уже явственно слышались отдельные негодующие выкрики. Но обвинители, знаками призвав к молчанию толпу, предупредили нарастание беспорядка. Когда водворилось молчание, Рустик, выйдя на средину с братом своим Иоанном, сказал следующее: «Судьба быстро изменила и повернула в обратную сторону наши желания. Когда нам полагаются величайшие награды, мы пытаемся избежать смертного приговора. Но тем не менее этот суд представляется нам весьма желательным и исполненным величайшей славы. Пусть станет всем ясным, что нам одним принадлежит заслуга умерщвления предателя и тирана и сохранение интересов императора, так что, если нас постигнет смерть, мы охотно воспримем как желательное и добровольное то, что вынужденно и горько. Мы умрем, сохраняя прекрасное для ободрения и успокоения души напутствие на дорогу — наше собственное сознание, что оставляем Римлян, сохраняющих власть в Колхиде, сознание, что она не отнята у них. Если бы этот трибунал был персидским, и нам пришлось бы выступать пред их судом, то, конечно, нам было бы необходимо отрицать то, что было сделано, следовало бы бояться расследования, мы всячески бы стремились всеми способами отрицать (наше участие) перед судьями, настроенными по отношению к нам самым враждебным образом, раздраженным этим событием, так как благодаря ему они лишились своей надежды.

Когда же судья — римлянин, зачем нам отрицать факты или зачем оправдываться перед вами в том, что мы убили тирана и этим оказали вам большие услуги.

Не должно приписывать почетный титул царя тому, кто его совершенно не заслужил и сам доказал это, хотя об этом и кричат обвинители и говорят о жестокости совершенного нами злодеяния. Ибо подобает давать это наименование не носителю внешних украшений — фибул и хламид, но тому, кто почитает правосудие, умеет сдерживать свои страсти, а свои помыслы направляет только к возвышенному. Если бы мы убили такого мужа, мы поступили бы противозаконно, обвинение было бы справедливым, и Колхи нас справедливо называли бы насильниками, гордецами, разбойниками.

Но так как его нравы были весьма далеки от этих добродетелей, и он не замышлял ничего разумного, но думал только о том, как бы тайно навести на нас Персов, и им продать нашу власть, то разве не было наилучшим исходом предотвратить этим славнейшим деянием самую возможность угрожавшей напасти. Тот, кто предусматривает опасность, угрожающую от чьих-либо козней, если только может, должен немедленно предотвратить эти козни и угрожающий кризис любыми способами; вместо того, чтобы медлить, приспособляться к обстоятельствам, должен нанести удар огромной силы, а не удовлетворяться возможностью предотвращать козни другими кознями. Ибо, когда замыслы уже приведены в действие, тогда не остается никакого средства предотвращения, тогда все сразу пойдет к худшему, когда с уничтожением общественного спасения пропадает даже надежда на него. Поэтому благоразумным нужно действовать быстро и предупреждать, чтобы не случилось чего-либо непоправимого. [338]

8. Хотя обвинители и усердствуют, называя это преступлением, заслуживающим очистительной жертвы, разбоем и другими того же рода трагическими наименованиями, чтобы представить событие в самом отвратительном виде, и всеми силами стараясь представить только голый факт, но твое дело, судья, внимательно рассмотреть также все то, что ему предшествовало, что нас побудило к этому делу, и из полной обоснованности наших мотивов убедиться в нашей преданности. Ведь мы видим повсеместно по городам, как бродяг, воров и других подобных преступников карают отсечением головы, отсечением ног, и мы не осуждаем такую казнь, которую видим своими глазами, какой бы она ни представлялась нам жестокой и бесчеловечной, и не осуждаем за это должностных лиц, выносящих приговоры, не называем их проклятыми, безумными, преступными. Но рассматривая проделанное (преступниками) и учитывая то, что они получают возмездие за свои преступления, мы радуемся жестокости (наказаний). Не напрасно изобретена казнь, так как преступники отнюдь не исчезают. Умерщвлен нами Губаз. Правильно определяя понятие врага, обвинители согласны, что оно относится не только к чужестранцу, но даже и к соотечественнику, который стремится служить врагам. И мы такое определение считаем наилучшим и вернейшим, так как оно свойственно природе самого дела. Так как каждая из сторон согласна с этим, то позволь нам доказать, что Губаз был враг, пользуясь этим самым определением. Если это будет доказано, то станет очевидным, что он и убит по справедливости. Всегда и всякий варварский народ хотя и подвластен римлянам, но умом всегда отстоит от них весьма далеко, с трудом переносит бремя законов и установленный порядок и обычно стремится к переменам и смутам. И жить безмятежно под властью других он никак не допускает, даже не думая о том, пострадал ли он от какой-либо несправедливости. Так как им невозможно примириться с этим, народы сходных с ними порядков и близко к ним расположенные стремятся присоединить их к себе. Хотя Губаз был подвержен всем этим порокам, как варвар, и страдал свойственным этому народу вероломством, но он сверх того проникся такою ненавистью к нам, что даже не считал нужным ее скрывать. Наоборот, он выявил и проявил враждебность открыто на деле, ту ненависть, которую носил скрытно уже давно в своей душе.

Когда мы напряженно работали и подвергались всем опасностям, чтобы разрушить планы врагов, он считал, что нужно оставаться дома со своими соотечественниками и не принимать никакого участия в военных трудах.

Но он тщательно наблюдал, куда клонится ход боевых состязаний. Если римлянами совершалось какое-либо славное дело и доставляло соответствующую истинную славу победы, он, выявляя свой враждебный завистливый нрав, пытался сейчас же осмеивать совершенное, развенчать величие совершенного деяния, называя его потешным концом смешного предприятия, а если оно и удалось, приписывал его не храбрости, а изменчивости судьбы. А когда мы случайно терпели неудачу (ибо как может случиться, чтобы человеческие дела всегда оставались в одном положении, а не превращались в противоположность), тогда он, как некий добровольный судья событий, тотчас же освобождал судьбу от всякой вины, как будто бы исход событий от нее не зависел. Для него тогда оставалось твердо установленным, что нет никакой другой причины нашей неудачи, кроме дряблости нашего духа, бессилия рук и безрассудства планов. Изменчивость, непостоянство и капризы судьбы и все, чем оскорблял нас, он никогда не относил за счет врагов, как будто в этом отношении они превосходили нас. [339]

9. И об этом он кричал открыто и давал знать не только персидским войскам, которым во всем способствовал и содействовал, но тотчас же гонцы, отправленные им, объявляли об этом в Иверии, среди племени сванов, варварам, живущим по ту сторону Кавказского хребта, живущим дальше этих и еще дальше. Он не поколебался бы ради этого обойти все концы земли. А суть известий была такова: «Римляне не годны в войне, и побеждаются варварами». И в этих делах он прилагал все свое старание не только, чтобы оскорбить весь римский народ (хотя и это чудовищно и достаточно явное доказательство враждебной души), но к этому он прибавлял и нечто другое, еще более важное, над чем он больше всего трудился и упражнялся. Он замышлял поколебать частично мнение, сложившееся у всех народов о величайшем императоре, как превосходящем силой всех других и украшенном бесчисленными трофеями и таким образом их, охваченных страхом и удивлением к величию римского имени, натолкнуть на дерзость и своеволие.

Не называется ли по справедливости тот, кто это делает, врагом? Или его лучше называть другом, благожелателем, царем, находящимся под защитой договора, и другими титулами, какими обвинители украшают тирана, хотя обе стороны согласны в том, что не иначе можно отличить друзей от врагов, как только по результату их дел и по доброй или злой их настроенности.

Если мы доказали, что Губаз огорчался нашими победами и радовался, если случалась по нашей вине какая-либо неудача, то зачем же варвары ссылаются на римские законы, по предписанию которых мы привыкли наказывать или, если нужно, даже уничтожать колеблющих хотя бы частично государственный порядок, или причиняющих ему вред?

Но если покажется лучшим, оставив подозрения, догадки и доказательства, взятые из вероятности, рассмотреть исключительно голые факты, то куда это рассмотрение нас приведет? Персами занималось укрепление Оногурис, выделенное из Археопольской области. Был нетерпимый позор, что неприятельские войска прочно водворились в нашей стране, в наших стенах. У военачальников укрепилось решение двигаться на них всем войском, истребить или изгнать тех, кто нам был наиболее враждебен, кто подготовлял против нас всякие козни. Для этого предприятия необходимо было нам войско колхов, не только потому, что они, знакомые с местностью больше, чем мы, помогали бы нам своими советами, но и для того, чтобы объединить с нами свое войско и свои силы, так как нам пришлось бы сражаться против тяжело вооруженных, засевших в укрепленнейшем месте, и против тех, кто вероятно пришел бы им на помощь из Мухиризиса. Что нужно было сделать военачальникам при таких обстоятельствах? Нужно было встретиться с вождем племени и просить его о союзе, объяснив ему справедливость просьбы. И действительно встретились и объяснили нужное. Он же, как будто убедив себя, что он и в самом деле царь, и что ему, следовательно, позволено и действительно жить по своему произволу, не захотел не только соединить свое войско с нашим для штурма укрепления, но даже и присутствовать там. При этом он не дал даже каких-либо объяснений, хотя бы и мало удовлетворительных, но представляющих какой-нибудь благовидный предлог для отказа. Вместо этого он отказал в нашем требовании самым грубым образом, надменнее, чем это подобало наемнику и подданному. Сверх того, упорствуя в своей ненависти против военачальников, он, как враг, обрушился на них с оскорблениями, считая это храбростью, приличествующей царям. Конечно, этим он совершенно определенно проявил бесстыдство в давно [340] задуманном преступлении. Разве можно было при таких обстоятельствах медлить дальше, ожидать более веских доказательств, показывать императорские письма, в которых от него требовали отправиться в Византию, когда он не хотел проделать и весьма короткого пути внутри своей собственной страны? Как мы могли попытаться послать его, пропитанного такой к нам враждебностью, в Византию? Какое беспримерное смятение, сколько внутренних смертоубийственных столкновений мы возбудили бы этим. Скорее всего мы дали бы толчок к открытому отпадению и беспрерывным вторжениям персов, когда этот враг бесстыдно противился бы нам и во всем сильно противодействовал, когда и без того весь этот народ весьма склонен к возмущению, склонен более, чем другие варвары, к изменению существующего строя, в особенности, когда поблизости есть желающие принять их под свою защиту. Мы же, умертвив вождя возмущения, таким образом легко предотвратили целую цепь подобных бедствий, уже назревавшую и рождающуюся, предотвратили настолько легко, что теперь даже открыто отказываются верить, действительно ли что-либо подготовлялось.

10. Поэтому пусть судьи не предъявляют писем и не осуждают нас в том, что мы совершенно нарушили инструкции. Кому не было очевидно, что предписание о необходимости ему итти в Византию было только пробой и испытанием, подчинится ли он добровольно предписаниям и будет ли с ними считаться должным образом. А так как нам было хорошо известно упрямство и наглость его души, почему он отказался от меньшего, то каким образом его можно было побудить к большему, не придя тотчас же к великому кризису?

А мы пришли бы к нему неизбежно, когда и без того много зла произошло в то время. Кто пренебрегает благоприятным моментом и не хватается сейчас же за то, что нужно делать, напрасно дальше будет призывать упущенную возможность. Оставалось, быть может, как говорят обвинители, начать судебное дело против Губаза и вызвать в суде пустое словопрение, предпочитая безопасности дел надутые речи, но этого не позволяли уже имевшиеся налицо персы, представляющие самую реальную угрозу и готовые к нападению на всю область колхов по его наущению и при его содействии. Теперь, когда мы всесторонне показали, что Губаз одновременно и враг и предатель, помыслы которого были направлены к тирании, какую разницу думают видеть колхи в том, был ли он умерщвлен нами или другими? Чувство любви к отечеству рождается и упрочивается не у одних только полководцев или лиц, облеченных властью, но у каждого желающего жить свободно является соответствующая забота о государстве, в котором он занимает какое-либо место, и желание всеми силами способствовать общественному благоденствию. Хотя они называют нас проклятыми и достойными презрения, однако на самом деле мы вернейшие подданные императора и римские патриоты, не позволявшие злоумышлять против него. Если нужно к этому еще что-либо прибавить, то знай, судья, твердо, что это правильное и справедливое, совершенное по необходимости деяние совершено с одобрения Мартина».

11. Когда и эти закончили речь, Афанасий прежде всего обратил внимание на речи Рустика. Дважды был судебный допрос; все обстоятельства дела были точно разобраны и исследованы, было установлено отсутствие какой-либо измены или стремления к тирании со стороны Губаза, а (как выяснилось) имело место беззаконнейшее и низкое убийство. Если он отказался от совместного похода к Оногурису, то причиной этому было не его отпадение на сторону Мидян, но его негодование [341] на начальников войска за то, что укрепление это было потеряно вследствие их безрассудства и небрежности. Когда все это судьей было установлено, то он решил: сообщение, что и Мартин принимал участие в подготовке этого злодеяния, довести до сведения императора. Им же, неопровержимо уличенным в убийстве, он вынес приговор, в котором предписывал немедленно подвергнуть их смертной казни путем отсечения головы. Их провозили по общественным дорогам, посаженных на мулов, специально для колхов, что было для них предметом любопытного зрелища и напоминанием о необходимости величайшей осмотрительности. Особенно их поражал голос герольда — глашатая, кричащий громко и пронзительно, призывающий бояться законов и воздерживаться от несправедливых убийств. Когда же у них были отрублены головы, тогда все прониклись состраданием, забыв об оскорблении. Этим закончился суд. Колхи же снова прониклись величайшим благорасположением к римлянам, восстановив старые к ним отношения.

12. После этого римское войско зимовало в городках и укреплениях, как каждому было указано. В это время люди, имеющие наибольшую власть у мисимиян, пришли в Иверию к Нахогарану и объявили ему, что они сделали с Сотерихом. Истинную причину они дипломатично скрыли. Сказали только, что когда они в течение долгого времени стояли на стороне персов, их обливали грязью колхи и римляне и считали их самыми опозоренными людьми. Напоследок же явился к ним сам Сотерих, на словах якобы для распределения денег союзникам, а на деле для того, чтобы уничтожить и погубить весь народ. «Итак, нам надлежало, — говорили ораторы, — или совершенно погибнуть, или, предупредив римлян, заслужить у кого-либо славу необдуманности и с их стороны подвергаться осуждению, но сохранить наш старый образ жизни и принять о делах нас касающихся наиболее полезное решение. Мы избрали лучшее и более соответствующее человеческим нравам, мало заботясь о брани и упреках, а выше всего ставя наше спасение. Поэтому мы умертвили Сотериха и тех, кто явился с ним для указанных целей, чтобы отомстить за нанесенную нам обиду и этим, дав залог крепчайшей верности персам, перейти к ним с наибольшей славой. Поскольку за все это и в особенности за отпадение на сторону персов римляне не перестанут преследовать нас своим гневом и весьма скоро нападут, чтобы перебить нас всех, поскольку это от них зависит, то подобает тебе, военачальник, принять нас благосклонно, защищать нас и заботиться о сохранении страны, как своей собственной, подчиненной вам, и не пренебрегать народом, угрожаемым смертельной опасностью, не малым и не темным, но могущим принести величайшую пользу персидской монархии. Ибо вы легко убедитесь, что и в военном деле мы опытны и, по заключении с вами союза, будем сражаться весьма храбро, и у вас будет местность, расположенная внутри самой территории колхов, — безопасный операционный базис, весьма удобный для совершения набегов и являющийся как бы бастионом против врагов». Нахогаран, услышав это, принял их весьма радостно, похвалил за отпадение и приказал возвратиться домой в уверенности, что в нужный момент они получат персидскую помощь. Послы, вернувшись домой и рассказав обо всем, внушили народу величайшие надежды.

556 г. 13. Весной римские военачальники собрались и решили итти на мисимиян. Бузе же и Юстину было приказано остаться у Острова для охраны этого пункта и заботы обо всем. Послано было против неприятеля около 4 тысяч пехоты и конницы, среди которых были и другие мужи, пользующиеся величайшей известностью, и среди них Максенций и Феодор, [342] вождь отряда цаннов, оба люди воинственные и таксиархи. Так они начали поход. Предполагалось, что немного позже к ним присоединится и Мартин, как будущий руководитель, чтобы экспедиция даже на короткое время не была лишена вождя. Начальствование над всеми войсками, пока они будут проходить через подвластную территорию, было передано армянину Боразу и Фарсанту колху, которые не превосходили прочих участников ни воинской доблестью, ни другими достоинствами, даже уступали некоторым. Ибо Бораз числился в числе лохагов. Другой же был вождем служившей при императорском дворце тагмы колхов. Звание — магистр, название же [тагма] получила по имени служивших в ней варваров. Но он не имел ни такого благоразумия, ни такого авторитета, чтобы уверенно управлять римским войском. Итак, это войско, когда уже наступило лето, пришло в страну апсилийцев. Когда они хотели продвинуться дальше, то препятствием им явился персидский отряд, там собранный. Ибо узнав о приготовлениях римлян и о том, что они идут на мисимиян из Иверии и городков, расположенных вокруг Мухиризиса, персы, выступив, двинулись на римлян, предупредив их в занятии местности, чтобы оказать там помощь мисимиянам. Поэтому римляне, находясь в укреплениях апсилийцев, старались протянуть время, пока не истечет срок жатвы; итти же в боевом строю против персов и соединенных с ними мисимиян считали неосмотрительным и даже весьма опасным. Итак, каждое войско оставалось на месте; ни одно из них не делало даже попытки продвинуться дальше, но они взаимно наблюдали друг за другом и выжидали, кто двинется первый. Были у персов также вспомогательные войска из гуннов-савиров. Этот народ, и величайший и многочисленнейший, весьма жаден одновременно и до войны и до грабежа, любит проживать вне дома на чужой земле, всегда ищет чужого, ради одной только выгоды и надежды на добычу присоединяясь в качестве участника войны и опасностей то к одному, то к другому и превращаясь из друга во врага. Ибо часто они вступают в битву в союзе то с римлянами, то с персами, когда те воюют между собой, и продают свое наемное содействие то тем, то другим. В прежней войне они воевали против персов, когда в ночном бою истребили нападающих на них многих дилимнитов, как об этом я выше рассказал. Когда же военные действия были закончены, они были отпущены римлянами, получив условленную плату, и перешли на сторону тех, кто немного раньше был их ожесточенным врагом, — те ли самые, или другие, но, во всяком случае, из того народа, посланные в качестве союзного войска.

14. Из них около 500 савиров помещались в каком-то возвышенном пункте, далеко отстоящем от остального войска. Когда Максенций и Феодор хорошо разведали, что они, отложив оружие, находятся в беззаботном состоянии, то тотчас послали против них 300 всадников. Окружив незаметно стены [они были не очень высоки, но возвышались настолько, что можно было видеть лицо стоящего внутри всадника] и подойдя, как я сказал, к стенам со всех сторон, они стали поражать варваров метательными копьями, камнями, стрелами и всем, что попадалось под руку. Те, вообразив, что врагов больше, чем было на деле, пораженные неожиданностью, даже не думали о защите; не было возможности и бежать, так как они находились внутри стен. Итак, все находящиеся там были быстро перебиты. Только 40 человек, чудесным образом, при помощи рук и ног, взобравшись на стены, бросились в разные стороны и скрылись в ближайшем дремучем лесу. Но римляне и там не прекращали их преследовать. Как только об этом было возвещено персам, тотчас они посылают отряд всадников в 2 тысячи человек в [343] безукоризненном боевом порядке. Римляне же, уступая им в численности и как бы удовлетворенные совершившимся, поспешно отступили и оказались в безопасности в укреплении, из которого вышли, гордясь славным деянием и скорбя только о Максенции, так как он был весьма тяжело ранен каким-то варваром, скрывшимся в лесу. Положенный на носилки, он был спасен сверх всякого ожидания. Тотчас же после ранения спутники, подняв его, как можно скорее унесли оттуда, прежде чем враги нагрянули массой. Когда же те явились и напали, тогда римляне убежали по какому-то другому пути, увлекая за собой преследователей, и дали возможность, хотя с трудом, доставить его до укрепления.

15. Между тем Юстин, сын Германа, послал одного из своих таксиархов, гунна по происхождению, по имени Эльминзура, из Острова в Родополь с 2 тысячами всадников. Этот Родополь был городком колхов, а в то время занят был персами. Взят он был гораздо раньше Мермероем, который поместил в нем персидский гарнизон. Я обхожу молчанием, каким образом это произошло, так как это ясно описано Прокопием. Когда Эльминзур туда явился, ему помогла счастливая судьба. Персидский гарнизон в то время случайно находился вне города; большинство же жителей рассыпалось по разным местам. Войдя в него без всякого труда и подчинив город своей власти, он произвел рекогносцировку в окружающей местности и истребил всех до одного встретившихся персидских солдат. Что же касается местных уроженцев и обывателей, то так как он знал, что они скорее благодаря внешнему давлению, чем по собственному вероломству, перешли на сторону персов, то позволил им жить в отечественном городе, ради большей гарантии взяв заложников и урегулировав там все должным образом. Так Родополь был возвращен в прежнее состояние, вернулся к отечественным нравам и подчинился римскому императору. Этим летом не произошло больше ничего, достойного упоминания. Когда наступила зима, персы тотчас же, сняв лагери, отступили снова в Кутаиси и Иверию с целью там зимовать, отказавшись тем самым на длительное время от помощи мисимиянам. Ибо отеческими установлениями и нравами у них не допускается предпринимать зимой продолжительные и трудные заграничные военные походы. Римляне же, освободившись от преграждающих путь персов, продолжали свой поход в страну мисимиян. Когда они дошли до так называемого укрепления Тибелия, отделяющего страну мисимиян от апсилийцев, прибыл Мартин, чтобы принять управление и руководство всем войском. Но некая приключившаяся ему там тяжелая болезнь помешала осуществлению его намерения. Поэтому он остался там, чтобы немного позднее возвратиться в страну колхов и ее крепости. Войско же тем временем продолжало продвигаться вперед, руководимое прежними военачальниками. Прежде всего оно решило еще раз испытать настроение мисимиян, не возвратятся ли они добровольно к более благоразумным намерениям, признав своих прежних правителей, не раскаются ли они в совершенных ими преступлениях, сдавшись римлянам без боя и возвратив все деньги, похищенные у Сотериха. Итак, отобрав, насколько возможно было это, самых разумных людей из апсилийцев, посылают их в качестве послов. Мисимияне же были далеки от того, чтобы отказаться от своего упорства и новыми деяниями загладить безрассудство старых. Мало того, эти преступные люди, обремененные злодеяниями, находящиеся во власти злого демона и заслуживающие всякого другого бранного наименования, которое им могло присвоить справедливое негодование, отбросив и нарушив общечеловеческие законы, немедленно убили послов, хотя они были апсилийцами, их соседями, близкими им по образу жизни, хотя они не [344] знали и не принимали участия в том, в чем те обвиняли одинаково римлян и Сотериха, но желали только сделать дружеский, без всякого упрека, совет, могущий принести им выгоду.

16. Итак, начав по своему безумию с нечестивых дел, они продолжали упорствовать в прежних и даже еще более нечестивых преступлениях. Хотя они знали, что персы ушли и не придут, как было условлено, на помощь, но полагаясь на трудно проходимые места и надеясь, что римляне их никогда не перейдут и не преодолеют, совершили еще более жестокие преступления. Есть в этой стране гора, останавливающая на себе внимание, не слишком высокая и возвышающаяся не намного над местностью, но чрезвычайно крутая, прямо поднимающаяся вверх, со всех сторон окруженная обрывистыми скалами. Посредине была тесная, плохо протоптанная дорожка, не легко проходимая и доступная даже одному бесстрашному человеку, так что если бы один человек, стоящий на вершине горы, препятствовал проходу, то враги, даже весьма многочисленные, легко вооруженные и такие же ловкие, как исавры, никогда не смогли бы пройти. Полагаясь на эту местность, они и пришли к крайнему безумию. Римляне, когда им стало известно об ужасном злодеянии мисимиян, были охвачены бешеным негодованием. Когда варвары медлили и на горе не была еще установлена охрана, римляне, предупредив их, заняли вершину и, овладев ею без всякого сопротивления, рассыпались немедленно по более плоской и доступной для лошадей местности.. Мисимияне же, лишившись этой надежды, тотчас сожгли многие ненужные им укрепления, так как не в состоянии были защищать их, и все собрались в одном, которое казалось им наиболее укрепленным.

С древних времен оно называется Тцахар; называют его железным за его неприступность и крепость.

На немногих римлян и не больше чем 40 всадников, собравшихся вместе (они, однако, были не из рядовых, но отборные и принадлежали к командному составу), когда они продвигались вперед отдельно от остального войска, напало 600 мисимиян пеших и конных, полагая, что, окружив их, легко перебьют благодаря своей численности. Но те, имея опыт в военном деле и быстро заняв какой-то холм, показали доблестные дела. Завязался ожесточенный бой, шедший с переменным успехом. Они пытались окружить римлян. Римляне же то бросались на них сомкнутым строем, чтобы прорвать и привести в расстройство весь варварский строй, то отступали и возвращались в безопасное место. Между тем остальные римские войска внезапно показались на одной горе, возвышающейся над местностью. Варвары, подозревая засаду и хитрость, тотчас обратились в поспешное бегство. Римское же войско [ибо все перемешались между собой] ожесточенно преследовало врагов, пока не истребило их множество, так что из всего множества врагов только 80 человек невредимо спаслись в это железное укрепление. Я не сомневаюсь, что если бы римляне одним дружным натиском напали на это укрепление, то враги, потрясенные только что понесенным поражением, могли бы быть взяты с первого приступа, и в тот же день война была бы закончена. Но так как [римляне] лишены были надлежащего вождя, который обладал бы властью и благоразумием, но были все почти равны между собою и, взаимно упрекая друг друга, отдавали противоречивые приказания и каждый слушал только самого себя, — то действия их остались незаконченными и не заслуживали одобрения. Так как они приходили к разным решениям и предлагали один одно, другой другое, то не делалось ничего из того, что они затевали, а каждый, негодуя, что его мнение не принято, приступал к делу небрежнее [345] и нерадивее и больше радовался неудачному исходу, чтобы в дальнейшем хвалиться и говорить своим, что он не может указать никакой другой причины неудачи, кроме той, что не последовали его личному мнению.

17. Находясь в таком состоянии, они разбили лагерь дальше or врага, чем полагалось при осаде. Затем, идя около рассвета, не произвели должной разведки, но, охваченные косностью и медлительностью, считали безделицами серьезные и весьма благоприятные обстоятельства. Позже, чем подобало, произвели нападение на врагов; раньше, чем следовало, вернулись обратно. Узнав об этом, Мартин немедленно послал к ним, в качестве вождя и руководителя, каппадокийца по происхождению, уже давно почтенного полководческим достоинством, имя которого было Иоанн, а прозвище ему дали Дакна. Он прислан был к колхам немного раньше императором, имел полномочия Рустика, а именно обо всем происходящем тщательно осведомлять его, а отличившихся воинов награждать императорскими дарами. Итак, этот Иоанн, придя в страну мисимиян и став во главе римского войска, тотчас расставил всех вокруг укрепления и начал осаду, одновременно произведя нападение на оставшихся вне и стремясь расстроить все их дела. Большинство жилищ не было окружено стеной, но находилось в скалистой местности, расположенной вблизи. Утесы и обрывистые скалы, простираясь в длину, делали чрезвычайно трудным всякий доступ к нему и проход для всех незнакомых с местностью чужестранцев. Местные же жители, вследствие знания местности, с трудом спускались вниз по одной чрезвычайно узкой и скрытой тропинке, в случае необходимости, и снова взбирались наверх. У подножия горы, на влажном и плоском месте, били ключом источники питьевой воды. Там, спускаясь ночью (так как римляне за ними наблюдали и частично мешали), варвары черпали воду. Один исавр, по имени Илл, поставленный здесь на карауле, увидев множество мисимиян, поздно ночью спускающихся сюда, не мешал этому, будучи скрытым и соблюдая тишину. Когда же они, наполнив сосуды водой, возвращались обратно, исавр тайно последовал за ними, одновременно с ними поднимался, пока не взошел на вершину и внимательно не рассмотрел местность, насколько мог сделать это в темноте, и не установил, что не больше восьми человек было поставлено для караула и защиты прохода. Выяснив все это, он тотчас спустился вниз и все доложил полководцу. Тот был весьма обрадован известием и ближайшей ночью отобрал 100 храбрых и ловких воинов и послал их к подъему разведать местность и произвести нападение, когда это позволит обстановка,

Он приказал им, когда прочно закрепятся на вершине, подать знак трубой, чтобы и остальное войско произвело нападение на стены, и враги со всех сторон были приведены в замешательство.

18. Илл, идя впереди, повел людей к подъему, уже им разведанному. За ним следовал Зинер, дорифор Маркеллина, а за ним Леонтий, сын Добрагеза, а за ним Феодор, таксиарх цаннов, а за ним по порядку все остальные следовали повзводно. Когда уже прошли половину пути, те, кто шел впереди, ясно заметили зажженный стражей огонь и то, что они лежат весьма близко к нему. Семь из них, очевидно, спали и лежали растянувшись. Один только, облокотившись на локоть, был похож на бодрствующего, но и он уже боролся со сном, опустив отяжелевшую голову. Однако было неизвестно, как дело пойдет дальше, так как он часто качал головой и снова ее подымал. В это время Леонтий, сын Добрагеза, поскользнулся в какой-то луже, сильно упал и покатился вниз, [346] сломав щит. Естественно, раздался сильный звук. Испуганные стражи пробудились и, сидя на своих ложах, обнажили мечи, поворачивали головы во все стороны, но не могли понять, что произошло. Так как блеск огня ослеплял их глаза, то они не могли рассмотреть стоящих во мраке, и стук, происшедший во время их сна, не был вполне ясен и различим, как такой, какой мог быть произведен только поломкой оружия. Римляне же тщательно все наблюдали. Задержав шаг, они оставались спокойными и молчаливыми, как будто корнями вросли в землю; не было слышно никакого звука, ноги оставались неподвижными, как были поставлены, и застыли или на остром камне, или прижимая куст. Если бы дело не обстояло таким образом, какое-то сознание того, что делалось, дошло бы до стражей, и они, конечно, сбросили бы какой-нибудь огромный камень, который, падая вниз, легко сокрушил бы всех пытавшихся подняться. Поэтому римляне стояли молча и неподвижно, так что не слышно было даже их дыхания, зарождавшегося в груди. И, разумеется, я удивляюсь им и хвалю их образцовый порядок, то, что они моментально, как будто по уговору понимая то, чего требовала обстановка, застыли в образцовом порядке, мысленно сообразив то, что время не позволило высказать. Варвары же, не заметив ничего угрожающего и опасного, снова возвратились к тому, что им было желательно, и сладко заснули.

19. Тогда римляне, напав на них, объятых сном, изрубили как других, так и этого полубодрствующего, как его кто-то назвал в шутку, и затем, неустрашимо продвигаясь вперед, рассыпались по улицам. И одновременно труба прозвучала на битву. Услышав это, мисимияне были поражены и неожиданностью и неизвестностью обстановки. Вскочив с постелей, они пытались собраться и, выскакивая из разных жилищ, соединиться. Но римляне, встречая их при выходе и принимая их, так сказать, мечами, произвели страшное избиение. Одни, уже выскочившие, немедленно умерщвлялись, а за ними другие, за ними третьи, так что не было никакого перерыва в избиении, производимом в общей свалке. Многие женщины, вскочив с постелей, с громким плачем высыпали на улицу. Но, охваченные гневом, римляне не пощадили и их. И они, жесточайшим образом изрубленные, явились искупительной жертвой за преступное бесстыдство своих мужей. Одна красивая женщина выскочила с зажженным факелом в руках и была хорошо видима, но и она, пронзенная копьем в живот, погибла самым жалким образом. Из римлян же кто-то, схватив факел, бросил огонь в жилище. Жилища, построенные из дерева и соломы, быстро воспламенились. Пламя поднялось так высоко, что возвестило о происходящем и народу апсилийцев и другим, более отдаленным. Тогда, конечно, варвары стали погибать еще более страшным способом. Те, кто оставались дома, сжигались вместе с домами, или их давили обрушивающиеся постройки. Над теми же, которые выскакивали из домов, нависала еще более верная смерть от мечей. Было захвачено много блуждающих детей, ищущих своих матерей. Из них одних умерщвляли, жестоко разбивая о камни; другие, как бы для забавы подбрасываемые высоко и затем падая вниз, принимались на подставляемые копья и пронзались ими в воздухе. И, конечно, римляне не без основания проявляли величайшее озлобление против мисимиян как за убийство Сотериха, так и за преступное злодейство по отношению к послам; но, разумеется, не следовало по отношению к грудным детям, которые отнюдь не являлись участниками злодейств их отцов, свирепствовать так жестоко. И этот проступок не прошел безнаказанно.

20. Вся ночь была проведена в этих ужасных делах. Когда уже все это место было разорено, 500 хорошо вооруженных мисимиян, выйдя из [347] укрепления на рассвете, напали на римлян, которые даже не выставили караулов, так как считали, что одержали полную победу. Поэтому весьма многих из них убили, прочих же обратили в бегство, быстро выгнав их [из поселения]. Те беспорядочно бросились вниз, возвратились в лагерь с многочисленными и разнообразными ранами и от неприятельского оружия и от сильных ушибов ног от частых падений на камни. Поэтому у них не было больше духа карабкаться на эту скалу, но предпочтительнее казался штурм стены в той части, где нападение было наиболее удобно, а ров засыпан. Сообразно этому, построив несколько домиков и хижин как можно ближе к стене, они безопасно штурмовали ее, пользуясь одинаково и осадными орудиями, и метанием копий, и другими подобными способами, делая положение тех, кто был внутри, чрезвычайно тяжелым и даже невыносимым. Варвары от этого тяжело страдали, были весьма сильно теснимы, но не переставали защищаться. Некоторые из них, пользуясь черепахами, пытались наступать на римские сооружения, чтобы их разрушить. Но, прежде чем они приблизились и должным образом прикрылись, некий Сваруна по имени, славянин по происхождению, метнул копье в не успевшего еще прикрыться и поразил его смертельно. Тотчас же черепаха дрогнула и, рассыпавшись, рухнула. Раскрылись и остались без защиты люди, которых римляне легко перебили, поражая копьями. Один из них, однако, спасся бегством и уже приблизился к укреплению, входил в ворота, но тут погиб, пораженный многими стрелами, и, рухнув там, остался лежать на пороге ворот, растянувшись меньшей частью тела вне укрепления, а большей внутри. Мисимияне заметили это и истолковали, как неблагоприятное и печальное предзнаменование относительно будущего. Вообще они уже изнемогали от тягостей и желали вернуться к дружбе с римлянами, в особенности потому, что к ним не пришла, как было условлено, помощь от персов. Учитывая все это, взвешивая свои силы и то, что они не равны римским, понимая, что они не могут больше выдерживать войну, теперь только с большим трудом вернувшись к более разумным мыслям, они немедленно послали послов к Иоанну и просили не губигь их всенародно, не уничтожать совершенно народ, уже с древних времен подчиненный римлянам, одной с ними религии, который, раздраженный многими несправедливостями, пытался им противодействовать, но делал это с варварским безумием. Они говорили, что все же они заслуживают сострадания и прощения, понеся столь тяжелое наказание и претерпев столь жестокие бедствия, как, например, сожжение всех окружающих укрепление построек, гибель не менее 5 тысяч мужчин цветущего возраста, гораздо большего числа женщин и еще большего количества детей, так что немногого недостает, чтобы весь мисимийский народ был уничтожен. Иоанн весьма охотно принял их просьбу, отчасти, чтобы не оставаться дальше с войском в пустынном и чрезвычайно холодном месте, а отчасти потому, что совершившие преступление действительно понесли достойное наказание.

Итак, он получил заложников и все деньги, которые Сотерих принес с собой, все остальное его имущество и самое главное — императорское золото (было полновесной и неподдельной монетой 28800 номисм).

Получив, повторяю, все это, прибавив к этому большую добычу, он разрешил им снова безбоязненно возделывать свои поля и восстановить прежний образ жизни, а сам возвратился в страну колхов; возвратилось и прославившееся своей храбростью войско, потеряв только 30 человек.

21. После этого император Юстиниан совершенно отстранил Мартина от власти и назначил на его место Юстина, сына Германа, который начальствовал над всеми войсками в Колхиде и Армении с полной [348] и абсолютной властью. Тому раньше было не очень приятно, что Мартин занимает первое место и повелевает всеми, действительно принимая немалое участие в интриге, веденной против Губаза. Но он держал все это про себя и скрывал до времени, полагая, что нельзя колебать или переменять командование при такой запутанной военной ситуации, в особенности учитывая ту популярность, какой пользовался Мартин в войске, как за опытность в военном деле, так и за умение правильно руководить отдельными предприятиями. Конечно, это обстоятельство и было, как я думаю, для того спасением, ибо иначе ему нужно было умереть вместе с Иоанном и Рустикой. Теперь же, из уважения к его победам и благоразумию, которое он проявлял в минуты опасности, [император], убавляя незаметно и смягчая чрезвычайную суровость и строгость законов, простил ему его преступление, но не позволил ему больше стоять у власти, а приказал жить частным человеком, считая достаточным наказать его атимией, даже если он и являлся участником такого преступления. Итак, поскольку персы сохраняли спокойствие и положение дел напоминало перемирие, то он его снял с должности, а Юстину, связанному с ним близким родством и вообще человеку большого авторитета в то время, он передал власть, вызвав его в Византию, и снова отослал к колхам уладить там последовательно все дела.

В его свите был некто Иоанн по имени, африканец по происхождению, вначале человек незаметный и бедный, так что ради получения средств к жизни он должен был даже служить за плату, сопровождать оруженосцев и переносить тягости положения слуги, но немного спустя поднялся до большого богатства и заносчивости. Изобретая разные махинации, имея успех в разных выдумках, он стал известен незадолго до этого Юстину, этот наихудший и коварнейший человек, который ради выгоды не отказывался ни от какого позорного и бесчестного предприятия. Теперь он просил у полководца определенную сумму денег, обещая, по получении ее, предоставить и ему самому, давшему эти деньги, в какое угодно время предметы продовольствия на выгодных условиях, затем всем его наличным слугам, рабам, свите, переводчикам, оруженосцам; снабдить и всех этих необходимым продовольствием. Он обещал, сделав это, не только сохранить все деньги и возвратить столько же, сколько взял, как взятые взаймы, но и прибавить известную сумму в качестве процентов. И, конечно, это казалось многим пустой похвальбой, граничащей с загадкой. Юстин же, которому подобало бы возмутиться этими нелепыми предложениями африканца, так как он должен был понимать, что тот не сможет выполнить обещаний, не делая несправедливостей и насилий, не погубив разными противозаконными сделками всех, с кем ему придется иметь дело, все же принял предложение, выдал деньги и позволил ему делать что хочет для выполнения этих условий.

22. Тогда Иоанн, объезжая римские деревни, какие были на дороге, созывал жителей там, где нехватало быков, и заявлял, что войско в них нуждается. Показывая 20 талантов, он говорил: «На эту сумму вам нужно поставить быков, отнюдь не на меньшую. Получите их, а мне как можно скорее доставьте быков». Они же просили его об освобождении от этого и клялись, что имеющихся у них быков нехватает даже для обработки собственных полей. Однако этот негодяй сурово отказывал им в этом и угрожал строгими карами, если у полководцев не будет возможности даже купить необходимые средства передвижения; и, притворно негодуя, он представлял дело так, что те, продав самое ценное свое имущество и собрав столько денег, сколько они могли, откупались от требований этого негодяя. Убравшись отсюда и появившись там, где даже не слышали [349] названия верблюдов и мулов, он кричал, что прибыл для их покупки, и, пользуясь тем же способом, предъявлял деньги и уходил, получив отступное. Так обходя повсеместно и ища чего не было, ничего не продав, ничего не купив, не заключив никакой сделки, он собирал деньги и взыскивал с тех, кому ничего не давал взамен, и благодаря этому очень скоро основная сумма налогового бремени удваивалась у налогоплательщиков. Когда он явился в страну колхов, он и там проделал то же самое. Сверх того, добыв, не знаю каким способом, грузовые суда, собрав всевозможными насилиями местные продукты, скупив многое за бесценок, он отправил все это и распродал в других местах. Естественно, что войско нуждалось в самом необходимом, так что даже зелень им покупалась. Этот же преступный спекулянт и перекупщик получил громадные прибыли. Из этих прибылей он возвратил с процентами Юстину взятые у него деньги и доставил ему в то же время продовольствие. Юстин хотя и знал, что делалось, обращал мало внимания на плач и слезы ограбленных людей, постоянно приходящих к нему, бросающихся к его ногам и заклинающих его избавить их от вымогательств. Таким образом, он недостойным способом извлекал выгоды из несправедливости и радовался этому, пользовался непокупным продовольствием и притом делал более увесистым свой денежный кошелек.

Со временем, позднее, он должен был получить за это тяжелое возмездие.

Хотя он вынес после того бесчисленные труды и добился величайшей славы отражением варваров на реке Дунае, но нисколько не был смягчен и покрыт этим божественный гнев. Как полагаю, он оставался прочным, крепко запечатленным в памяти, хранимым до благоприятного момента. Не тотчас обычно накладывается наказание, как только мы согрешили, но большей частью спустя некоторое время, когда, быть может, мы уже забыли свой проступок, и потому скорбим о бедствиях, нас постигших, как будто мы страдаем от них безвинно и несправедливо и обвиняем зависть и вражду людей, как потерпевшие от них незаслуженное.

(пер. М. В. Левченко)
Текст воспроизведен по изданию: Избранные отрывки из "Истории" Агафия Миринейского. Известия Агафия Миринейского о Лазике и Кавказе // Византийский временник, Том 3 (28). 1950