ГАНС-МОРИЦ АЙРМАНН

ЗАПИСКИ

Тогда крестьянин вместе со своими людьми снова проходит по такой пашне и разбивает уцелевшие комья земли и делает это с тщанием, как только может; при этом пережженная зола смешивается с землей и дает земле лучшее удобрение по их способу (ибо ни один крестьянин не вывезет там на свою пашню ни пригоршни навоза) (Айрманн ошибается — употребление навоза было в большом ходу в Московской Руси XVII в.); иногда, если крестьянин действительно хочет быть усердным, то он [291] может уже на следующий год после устройства пашни совершить на ней свой посев, и бог по своему всемогуществу дарует этим бедным людям такое благословение на их диких полях, какого мы на наших хорошо обработанных пашнях никогда не можем узреть. При этом надо отметить, что они в Московии, а также в Лифляндии, только в конце июня или в начале июля (Столь же ошибочное уверение) начинают обрабатывать свои поля, и очень удивительно, как сильно и в короткое время солнце вызывает рост, и бог дает благословение так, что через 6 недель после посева уже все стоит во фронт; но возлюбленный хлеб не дозревает на полях до конца, как у нас, а когда зерна со своими стеблями еще совсем зелены, они его в сентябре срезают и свозят в особые сушила, называемые ими ригой; эти здания, по обычаю их строительства, сделаны из длинных наложенных друг на друга бревен, внутри впущены двое- или троекратно вдоль и поперек длинные жерди, на них они послойно накладывают хлеб; а внизу сложена из булыжников очень большая печь, подобно тому, как мы устраиваем хлебные печи; туда они день и ночь закидывают целые бревна и большие дерева так, что в течение многих дней огонь там не затухает. {Приписка: дрова им ничего не стоят и имеются в изобилии.) Эта большая жара должна высушить зерно и произвести такое действие, что его можно будет молотить; и надо бы еще много курьезного порассказать об их странном способе молотьбы, если бы я не решил быть кратким. Довольно об их земледелии.

Не безызвестно, какое большое количество льна и конопли из этой Московии ежегодно вывозится в другие страны; а также воску и меду, которых много направляется в другие страны; каковой мед, однако, не собирается в особо устроенных ульях, а без всякого усилия крестьян подготовляется в их больших лесах пчелами в дуплах деревьев, где его и находят.

Подобно тому как всякая страна не может иметь у себя всего и все сама производить, так и эта Московия, вследствие ее морозов, вполне разумно не приспособлена иметь плодовые сады и получать оттуда фрукты, которые там в свежем виде представляют редкость. Зато ежегодно из других стран торговцами вывозится такая масса яблок, груш, орехов, лимонов, померанцев и т. д., что я достаточно мог их приобретать за деньги. По тому можно понять, насколько распространено их плодоводство, что овощи и капуста являются там лучшими фруктами (Айрманн посетил Россию зимой, а гораздо лучше осведомленный Олеарий имел иные сведения. “В Москве имеются и великолепные садовые растения вроде яблок, груш, вишен, слив и смородины... всякого рода кухонные овощи, особенно спаржа... хорошие огурцы, лук и чеснок... дыни...” (Указ. соч., стр. 160—161)).

Далее, таков их способ собирать сено, что луга их расположены на больших заболоченных местах, и поэтому (как и у нас на подобных местах) дают высокую траву; чтобы срезать ее, они должны [292] подвязать себе под ноги широкие легкие доски около 3 локтей длиной и четверть шириной; на них они сбегают в заболоченные места и снимают траву, и не могут там погрузиться (Приписка: с такими подвязанными к ногам досками крестьяне зимой скользят по глубокому снегу, без чего они бы провалились, погибли и ничего бы не могли делать в поле или в лесу). Далее они устраивают на таких болотистых местах загородки из больших кольев так, что накиданное сено может на них сохнуть; после этого собирают его в большие стога и по размерам пространства оставляют их по 2, 3 и более стоять в поле до зимы; когда все болота замерзнут и уплотнятся, тогда они свозят сено на санях на свои дворы (Описания эти явно относятся к северным районам, по которым Айрманн проезжал на обратном пути).

И потому, что они не могут выгонять скот на такие болотистые места, то они вынуждены летом блуждать с ним далеко по лесам и искать там корм; а так как они до десятой части (без права и закона) всех видов скота волей-неволей должны отдавать медведям и волкам, то они стараются заводить таких больших собак, которых приучают отправляться в лес со скотом и возвращаться, часто без участия человека; ибо в случае нужды они умеют так храбро защищаться от диких зверей, что иной пес не опасается медведя и кидается на него; а когда крестьянин услышит шум, он часто является третьим, и медведь бывает вынужден сдаться и оставить крестьянину свою шкуру, которая составит хорошую долю в хозяйстве бедного крестьянина, и на ней он вместе со своими детьми сможет лежать вместо постели (ибо крестьянин в Московии считает солому слишком роскошной, чтобы ложиться на нее или использовать для смягчения своего ложа) (Едва ли солома ценилась выше медвежьей шкуры).

Что касается построек этой страны и образа жизни людей, то есть большая разница с нашей родиной. Их жилища можно скорее сравнить со стойлами для скота и свиней, чем с домами; на своем языке они называют крестьянский дом “ката” (Хата). В них под одной крышей располагается скотина (как бы ни называлась) вместе с людьми и их детьми; они должны друг с другом согласоваться, и это приучает их к тому, что один другому предоставляет свои удобства и должен уступать. А для самых маленьких детей, чтобы им не повредили или даже их не сожрали свиньи или они не были бы раздавлены другими, они делают ящик из 4 досок или из содранной с дерева коры, вверху открытый; его они подвязывают лыком к жерди, приспособленной поперек жилья (Очевидно, речь идет о люльке), и туда они кидают бедных маленьких детей, сколько бы их ни было; а если хотят им сделать приятное, то бросают им туда медвежью лапу, или еще какой-нибудь кусок, или еще не дубленую овечью или козлиную шкуру, этим они могут развлекаться; а если они хотят кого успокоить (как мы своих успокаиваем покачиванием), то у [293] них есть свисающий конец лыка, за него они дергают; это дает жерди размах, и ящик носится вверх и вниз так, что я думал, что ребята с восторга перекинутся через доски и сломят себе шею; таков их обычай успокаивать детей, и так как он им очень нравится и идет впрок (как я часто говорил им), то едва ли кто сумеет превзойти их в этом изобретении качать или успокаивать ребят.

Их одежда сделана из грубого войлока подобно тому, как мы здесь в Германии видим на рясах капуцинов; они сами изготовляют его; из лубка или сырой кожи, привязывая их к ногам веревками. делают они себе защитные приспособления [для ног]; сапоги также носят, но только более состоятельные люди; тело они препоясывают, подвешивая [к поясу] нож и точильный брусок; летом носят высокие остроконечные колпаки, а зимой — шапки и целые шубы из овчины, которые они сами умеют искусно делать.

Их женщины или взрослые девушки носят дома и летом в поле всего только рубаху из очень грубого холста, но без рукавов и без разреза спереди, только чтобы можно было просунуть вверху голову, длиной она до колен и на работе они летом и зимой ходят босиком. Волосы у незамужних девушек только заплетены косой, и сзади привешивают из чего-то сделанную кисть. Но когда они наряжаются, то носят длинные, сверху донизу, платья и т. д.

Пища их состоит из вяленой рыбы или мяса, которые они бросают с зеленью и капустой и еще с чем придется в общий горшок и варят все вместе; это им безразлично, лишь бы здорово наполнить большую деревянную миску, тогда они довольны. При всякой еде пользуются они своими ложками, которые сделаны с коротким черенком и большими лопастями.

Напиток их также плох; они бы охотно пили в иных местах воду, но там всюду болота. Я видел как у них стоит нечто выдолбленное из дерева (подобно, как у нас выдалбливается из дерева квашня для теста) и установленное на трех- или четырехножнике, сбоку у него вырезано четырехугольное отверстие, перед которым устроена деревянная решетка, чтобы не вытекали зерна или гуща; туда они закидывают сверху свою породу солода, часто более пригодного для свиней, чем для людей, а вместо хмеля у них есть некоторые травы, которые для этого высушены; их тоже кидают туда для вкуса; и когда все смешано, то они заливают его теплой водой и дают остудиться; потом подставляют деревянную бочку и приоткрывают, чтобы могло стекать. На бочке висит большая ложка (Очевидно, ковш); кому хочется выпить, тот берет ложку и черпает оттуда; напиток совсем беловатый и слизистый, но они считают его наилучшим, называют на своем языке “тарра”. Из этого можно судить об убогом состоянии и жизненных условиях бедных московитских крестьян, они все рабы или закрепощенные. Тоже и в Лифляндии. [294]

Их богослужение по уставу должно соответствовать греческой вере, но они об этом мало знают; если их спросить, во что они веруют, то они отвечают, что чему их царь верит, тому верят и они. А спросишь их, чему же он верит, то они говорят: это уже его забота. И действительно, у простого крестьянина еще, к сожалению, можно увидеть не что иное, как чистое язычество, из которого у них есть много смешных и суеверных обычаев; среди других, существует суеверие в отношении своего тела, что во всю жизнь (?—Н. Л.) нельзя срезать ножом или ножницами ни одного волоска, ни ногтей на руках и ногах, вследствие мнения, что этим будет вызван огромный ущерб для их довольствия и что такой безбородый или стриженый впоследствии не будет иметь удачи в земледелии и скотоводстве и что все, что будет происходить через его руки, будет испорчена. Поэтому они изгоняют своих сыновей, которые, достигнув годов зрелости, останутся без бороды, и не используют их в крестьянстве, а вынуждают их искать свое пропитание иным образом (Снова фантазия автора). Своих совсем маленьких детей они обычно вскоре после рождения берут с собой в баню (ибо московиты, равно бедные и богатые, очень ценят баню); там у них есть веник, связанный из березовых прутьев с сухими листьями; они его окунают в теплую воду, и собственный отец и ближайшие друзья усердно хлещут ребенка, и таково их суеверие, что для успешной будущности его надо хорошенько хлестать и бить; поэтому, когда у них вырастают скверные дети, то видят в том причину, что его в первой бане не отхлестали как следует, и бранят тех, которые в этом провинились и так плохо отнеслись к их ребенку.

Своих покойников они обычно хоронят на возвышенном месте в лесу. И много бы еще можно было рассказать, чему я был свидетелем у этих бедных и ослепленных людей, если б я не должен был бы прервать для краткости. Поэтому достаточно и этих кратких сведений о бедном крестьянстве.

Примечание. С удивлением видишь у этих людей, чему природа может обучить человека. Вследствие того, что в то время, когда я был в стране, очень вздорожала соль и стала почти недоступной, и бедный крестьянин, для которого она составляла лучшую приправу, приведен был в отчаяние, и многие от этого померли, то они из-за этого недостатка нашли корень, который они высушивали, толкли и использовали вместо соли; я сам брал его в рот и с удивлением почувствовал, что он, точно ради этой нужды, обладает острым и соленым вкусом; мы его привезли с собой в город Москву и вызвали у многих большое изумление, поскольку они о подобном ничего не ведали. Также не безызвестно в этой стране, что они из сока и отвара трав и корней умеют извлекать прекраснейшие краски, которыми также [295] пользуются или от них научились лапландцы и лифляндцы. Также умеют они изготовлять превосходнейший порох для ружей, лучший, чем у нас здесь можно добыть.

ГОРОД МОСКВА, ИЛИ МОСКОВИЯ

Это главный город и резиденция великого князя и, как уверяют, расположен посредине России (des Rusz Landes). Он красиво лежит на ровном, плоском месте и заключает много текучих вод; среди прочих одна называется “Моск” (Москва-река) и протекает через весь город. Величина этого города достигает, пожалуй, 4 немецких миль, и нигде не видно его предела, он все более удлиняется и расширяется, тем более, что в любой день можно купить целые дома, каковые крестьяне продают с саней зимой на площадях совершенно заготовленными в разобранном виде; часто в городе происходят большие повреждения от огня, поэтому курение табаку публично запрещено под большим штрафом, ибо вследствие этого по вине неосторожных людей возникали из их лачуг неописуемые беды и погорало ценное добро. Город и строения все одинаково возведены из дерева, обычно [дома] стоят рядом длинной вереницей по 30, 40, часто меньше или больше; позади этих снова столько же, так что их дворы на заводах соприкасаются, а промежду них домов не ставят, и таким образом обстраивают со всех четырех сторон: такая большая группа домов, так или иначе возведенная вышеуказанным образом, определяет различную длину и ширину улиц. И эта форма строго соблюдается во всем городе Москве; там не найти ни одного дома, расположенного обособленно или хотя бы трех-четырех, стоящих сомкнуто, мимо которых проходила бы малая улочка или переулок; напротив, все выстроено по вышеописанной манере. По длинной реке “Моск” всюду спускаются сплошные дворы, а дома стоят напереди; позади у каждого устроена баня (кстати сказать, до чего охотно они моются: постоянно на третий или даже на второй день ходят они в баню, как простые, так и знатные люди. Подобных бань я во всю свою жизнь и не видывал, о чем я еще упомяну ниже).

Так же в этих местах, где мы зимой часто катались по льду, можно видеть потешные зрелища из-за тех голых людей, которые в сильнейший мороз прямо из бани бросаются в воду. Тут можно три или больше миль ехать среди непрерывных рядов домов. Далее видны укрепления и ряды сплошных лавок, в которых различные нации торгуют своими товарами: здесь много персиан, татар, киргизов, турок, поляков и других иноземцев из соседних и подвластных московиту земель, которые частью поселились здесь же под защитой царя, частью проживают только ради торговли.

Далее, вроде особого городка расположен немецкий или шведский двор, называемый у них “заамок” (?—Н. Л.), в котором можно встретить из разных наций в качестве соседей москвитян — [296] лифляндцев, шведов, финляндцев, голландцев, англичан, французов, итальянцев, испанцев, португальцев, а также немцев из Гамбурга и “Любека, Дании и т. д. и всяких иных, спускающихся сюда из Архангельска.

Эти нации, как бы они ни именовались, все имеют свои особые лавки, открытые ежедневно; там видны чудеса за чудесами, так что по непривычке к их странным обычаям или национальной внешности, часто более обращаешь внимания на их персоны, нежели на чудесные товары, и я хочу вкратце упомянуть об этих неизвестных у нас нациях, а также их товарах.

Что касается персиан, они широкоплечи и коренасты телом, как я заметил у многих, но не столь высоки, как московиты; у них обритые головы. (Приписка: над ртом у них усы, снизу же совсем голо), носят пестрые повязки, которые они весьма искусно связывают из шелковой ткани, и длинные до земли одежды, постоянно — по две, одна на другой, причем исподняя плотно опоясывается по телу полосой шелка. Их товар преимущественно состоит из ценных шелковых изделий, как, например, великолепные ковры с искусно вытканными фигурами; красивые покрывала с длинной свисающей бахромой, которыми умеют пользоваться московиты и лифляндцы на своих санях; очень красивые покрывала, искусно сделанные и стеганые бумагой, которыми в Москве знатные пользуются в качестве одеял, подобно тому, как это делают в Швеции и Лифляндии; всякие крашеные шелковые ткани, какие любят носить московитские женщины; еще у них есть весьма искусно отделанные бархатом и шелком стулья, которые можно употреблять сложенными или раскрытыми; их много закупают для своего пользования поляки. В общем, я не могу так вдруг всего перечислить, что за великолепные вещи имеют одни эти персияне.

Что касается китайцев, на которых я принужден был глядеть с удивлением, то у всех у них широкие лица, малые рты и над ними — очень редкая торчащая растительность, которую они совсем не ценят, ибо есть среди них многие, которые совершенно не имеют бороды; у них очень малые, вверху широкие и книзу загнутые носы, маленькие и близко расположенные глаза. Волосы свои они хотя и отращивают длинными, но наружу их не выпускают, считая это большим позором; зато умеют их так изящно сплетать, что они поверх головы лежат, точно тщательно приготовленное из волос изделие; так как они редко покрывают свои головы, то я вначале предполагал не иначе, что это искусно сплетенная шапочка. Поэтому я однажды через толмача попросил одного дать мне рассмотреть это в точности и заметил, что они свои закрученные волосы прикрепляют сзади посредством тоненькой палочки; это было очень удивительно; к тому же, когда тот услышал мое восхищение, то он мне передал, что если б я увидел головные украшения их женщин, то это привело бы меня в еще большее изумление, и т. д. Эти люди торгуют замечательными пряностями, также всякими чужеземными кореньями, квасцами, рисом, просом и [297] тому подобным. Из оружия у них есть луки и стрелы и разные подобные вещи, на которых я не хочу задерживаться.

Татары, сколько я их ни наблюдал, уродливые и устрашающие люди; у них широкие и полные лица, нескладные головы, на последних редкие и взъерошенные волосы, глубоко расположенные глаза, над которыми брови торчат на целый сустав длиной, вследствие чего они выглядят ужасающе. Над ртом у них длинные свисающие усы, снизу у них оголено. Они толсты и плотны телом. Они много предлагают в продажу коней, конской упряжи, седел, уздечек, плеток и что еще к этому полагается; также и тигровые шкуры и в общем разнообразные, непривычные для нас предметы.

Так как турки и поляки у нас по писаниям не столь незнакомы, то ограничусь этим немногим. О других нациях легко определить, чем каждый торгует по обычаям своей страны. Если кому захочется что-нибудь приобрести, тот во всякое время найдет в этом месте торгующих народов переводчика или, как они говорят, “долка” (Т. е. толмача), который быстро сумеет навязать свои услуги. Многие говорят по-шведски, польски, фински, немногие - по-нижнегермански, из которых иные умеют объясняться с этими сильно отдаленными нациями [Приписка: по-немецки понимают немногие), и приходится гм сообщать свои желания и разговаривать на указанных языках; так можно чего-нибудь добиться.

Сверх того в этом городе, как бы в его центре, имеется особое укрепленное место, где его царское величество имеет два великолепных дворца — один каменный и другой построенный из дерева; около каждого протекает вода, и постоянно видна сильная стража вовнутри и вовне. Они виднеются из-за окружающих мощных и высоких стен, при которых стоят огромные крепкие башни, и снаружи еще обведены большими земляными укреплениями по обычаю их страны; а изнутри настолько изукрашены и обвешаны персидскими коврами, столь восхитительно выработанными золотом, серебром и шелками, что не знаешь от удивления, куда направить свои взоры. Там можно видать такое собрание золота, драгоценных камней, жемчуга и великолепных ценнейших предметов, что нет возможности всего описать. Указанное место, укрепленное в центре города, называется “стерлиц” (?—Н. Л.), в нем проживают все высшие слуги великого князя и его лейб-гвардия, которых, как сообщают, имеется большое количество, но там ни одному иноземцу не разрешается ни торговать, ни проживать.

Его царское величество, царя “Алекси Михайловиц”, великого князя на Москве, видел я несколько раз в его резиденции. По фигуре он высокий, крепкий господин, полный, очень серьезный лицом, носит, по обычаю русских, большую окладистую бороду, короткие волосы, и одежда его московитская. (Приписка: Одеяние указанного царя настолько роскошно изукрашено драгоценными камнями, что смотришь [298] на него, как на чудо; он носит вокруг шеи прядь жемчуга, которая неоценима) (Данный абзац о царе Алексее Михайловиче находится в заключительной части рукописи, между описаниями Новгорода и Пскова).

Есть большое место в этом городе, в котором расположены и обитают многие тысячи московитских людей и солдат, называется он” “шлапотти” (Слободы). Этот народ обязан всегда быть наготове для сопротивления нападению татар (как говорят, часто перед тем случавшемуся), ибо часто татарин жег и разрушал, прежде чем в городе успевали об этом узнать. Они частью конные или пешие и должны таким образом нести охрану во всем городе, как днем, так и ночью. И хотя этот огромный город не имеет вокруг себя крепостных сооружений, но все же он неприметно укреплен то здесь, то там на много миль в окружности; а когда они обороняются от сильного врага, который собирается окружить их полностью, то они занимают своим народом те или иные заставы {которых имеется большое количество на далеком расстоянии вокруг города) и подобным образом так обороняются, что неприятель со всем войском и всем снаряжением нелегко, а то и совсем не сумеет к ним приблизиться. Внутри и ближе к городу виднеются многие тщательно приготовленные рвы, черед которые устроены деревянные мосты и шлагбаумы. Кстати, в самом городе, где входишь в какую-либо улицу, сделаны всюду шлагбаумы, крепленные железом, а иные даже устроены на подобие испанских “всадников” (Т. е. рогаток).

В городе также есть большое множество церквей, которые все стоят обособленно от прочих домов на большой площадке, окруженной забором или насыпью. Они пользуются не столь высокими и заостренными башнями, как мы, имеют очень много малых и крупных колоколов, в которые они при помощи особых веревок умеют звонить поочередно так ловко, что получается поистине музыкальный тон. Особенно есть у них один большой, не имеющий равного во всем мире колокол, значительно превосходящий по размерам существующий в Эрфурте (который я тоже видел); его можно услышать только в большие праздники; он посвящен св. Николаю, как их высшему патрону (Знаменитый кремлевский колокол в 8000 пудов, отлитый в 1654 г., изображенный в альбомах Мейерберга и Пальмквиста, описанный Павлом Алеппским, Рейтенфельсом и др. (см. Н. Оловянишников. История колоколов, М., 1912, стр. 159 сл.)). И так как теперешний царь или великий князь чрезвычайный любитель металлических произведений, то в память о себе он велел отлить и установить в своих дворцах много отличных колоколов, пушек и мортир. Он сам чуть было не погиб от этих орудий при пробе в слободе одной большой вновь отлитой мортиры, которая взорвалась, и недалеко от него один из его слуг был убит куском металла.

В церквах своих они не пользуются ни стульями, ни сидениями, [299] как у нас, ни распятиями и картинами; также не хоронят они там и покойников. Церковную службу они большей частью выслушивают стоя, а самую большую свою набожность они исполняют на коленях и так, что преклоняются лицом совсем до земли. Впрочем, что относится к их религии и ее церемониям, я не хочу много повествовать, ибо это всему миру известно из печати. Я видел у них красивые обряды, какие в обычае у католиков; при этом, однако, надо следить, чтобы не оскорбить такое благочестие, и следует стоять зрителем наподобие другим.

Свои дома они перекрывают, как это в большинстве всюду можно видеть, сначала как и мы,— прибивают на стропила тесины; на них укрепляют длинные доски, на эти плотно накладывают кору берез или других деревьев, а поверх кладут большие куски дерна, свежевырезанные из земли — кусками около пяди толщиной и в полторы пяди шириной и длиной; и это они тщательно укладывают так, что оно от дождя сращивается и выглядит, как крепкий дерн или сплошной кусок земли, через подобное нелегко проникает дождь, и строение не загнивает. Их дома большей частью низки и построены в 2—3 этажа (Трехъярусные дома представляли в XVII в. редкое исключение. Айрманн мог принять за третий этаж те “чердаки” или “светелки”, которые нередко надстраивались поверх основного “жилья”). Внутри у них большой и широкий очаг, которым они пользуются вместо печки для обогревания и для стряпни (это относится к простым людям), а печей у них нет. В каждом доме у них каморки и чуланы, устроенные прямо на земле, а для стряпни они не применяют глиняных горшков, а одни только котлы; сделанные из меди и железа горшки являются их лучшей утварью; обычно пользуются четырехугольными деревянными тарелками.

Пища их совсем отлична против обычаев нашей страны, и нам приходится приучать к ней свои немецкие желудки. Они предпочитают есть то, что либо пролежало перед этим некоторое время в соли или было засолено, как солонина или просольные рыбы, которых у них много разных сортов. Также и что коптилось, и все это им милее свежего мяса. В пище они употребляют много чесноку и луку.

Трапезу, свою — будь то в полдень или вечером — начинают они глотком водки, к этому у них имеется нечто вроде пряников, довольно скверного вкуса, а после еды также употребляют водку; у знатных людей из всех напитков более в почете испанское вино; рейнвейн у них не очень в ходу, но рейнскую водку они ввозят в большом количестве. Также пользуются в большом количестве медами, которых у них вследствие обилия меда много варится и дешево покупается. Есть у них также и пиво, но оно варено не по нашему способу, и я хочу вкратце рассказать об их приемах пивоварения. Сначала они заготовляют подобно нам солод, мелют его на мельницах и препарируют к варке; затем у них есть большие деревянные чаны, как у нас, которые [300] мы употребляем для остужения или сливания пива, в них они кладут приготовленный солод и заливают наполовину горячей и наполовину холодной водой. А в это время у них уже заготовлено на большом очаге известное количество больших раскаленных булыжников; их они посредством трехзубой вилы ловко извлекают из раскаленных углей и кидают в залитый водой солод; каковые камни вскоре так доводят воду до кипения, как мы это у нас видим я котлах. Одновременно у них в большом котле кипятится хмель, и с ним варят пучки можжевельника; они добавляют в пиро хмель совсем как мы, и остальное делают по-нашему, и это все выполняется у них немногими лицами, так что редко встретишь у владельца слугу или служанку, которые бы не умели варить пиво — особенно в Лифляндии. В Швеции, Финляндии и соседних местностях существуют те же приемы готовить пиво, и во всей стране они не умеют пользоваться другим способом варить пиво, как теми, которые я описал. И это пиво не только так же хорошо, как наше, но часто еще гораздо лучше.

Еще об одном способе хочу я вспомнить, каким они пользуются для сохранения рыбы, которая не засолена и все же остается свежей свыше 5—6 месяцев и после этого идет в пищу. Именно, когда наступает октябрь, то в Москве возобновляется холод, так что воды к концу этого месяца или в ноябре уже совсем замерзают. Раньше чем это произойдет, рыбаки или кто имеет право на ловлю в больших озерах, соблюдают свою выгоду тем, что они, пока могут пользоваться своими большими сетями, или до ледостава, имеют достаточно открытой воды для своих челнов, с величайшим усердием ловят рыбу и за это время вылавливают ее в великом множестве; однако, чтобы сохранить рыбу свежей до того времени, когда она станет редкой и вздорожает, есть у них такое изобретение: коль скоро они вытряхнули свою рыбу из сетей на землю, они предоставляют ей весело скакать или кувыркаться по снегу, а несколько человек к тому приставлены, которые непрерывно закидывают ее с лопат снегом и немного поливают водой: таким образом эти рыбы настолько покрываются и обмерзают снегом и льдом, что лежат, как поленья; тогда они свозят такую рыбу на свои дворы и оставляют ее под открытым небом на снегу, укладывая ее крест-накрест, как у нас поступают с дровами. А когда прошли 2 или 3 месяца зимы, когда всякие воды крепко замерзли и достать свежей рыбы нельзя, тогда они свозят свою мороженую рыбу на санях в ближние или дальние города и продают ее заместо свежей; и она в большом количестве покупается людьми, и ее так же приготовляют, как только что поступившую из воды. Они берут мороженую рыбу и кидают ее в холодную воду, тогда лед отстает, и рыба, хотя бы она в нем пролежала 5 или 6 месяцев, выглядит так же отлично, точно только что вынутая из воды. Подобную [рыбу] я много и часто ел, и она мне очень нравилась. Но это происходит по условиям их страны и вследствие длительного большого холода, ибо в Москве, если уж [301] начнет морозить и заляжет снег, то уже устанавливается непрерывная холодная погода на все время; и там не бывает зимой так часто, как в нашей стране, оттепели и снова замерзания, а так как это для нас редкость, то мне и захотелось рассказать об этом несколько пространно и подробно. Я также видел, как они брали парное мясо и валяли его по снегу с водой, давая ему обмерзнуть в большой кусок льда; это они часто делали в мое время, когда соль в Москве была так дорога, и мясо оставалось совсем свежим.

О банях московитов или их привычках мыться я тоже хочу вкратце вспомнить, потому что у нас это неизвестно.

Те, которые располагают в Москве достатком и имеют благоустроенный по своим обычаям дом, особенно стараются соорудить при нем баню, каковые, как и их дома, все деревянные. Они строятся 4-угольными, окна располагаются вверху, а не по сторонам, хотя и делаются с хорошими стеклянными оконницами, а в середине небольшое отверстие, которое они могут открывать и закрывать по своему желанию — через него выпускается пар, когда они льют воду на раскаленные камни. Они внутри не пользуются печами, а имеют либо искусно выложенные камни, которые извне могут быть обогреваемы огнем, либо вносят на железном противне раскаленные камни, на них льют теплую воду, и это дает хороший жар; а которые знатны, то применяют для такой поливки замечательно приготовленные, перегнанные на всяких хороших травах воды, которые издают прекрасное благоухание, по их отзыву, очень целебное. Далее у них имеются, как и у нас, несколько возвышенные лавки для потения, притом так устроенные, что на них ложатся, как на постель, ибо они подкладывают длинные мягкие травы, вложенные в мешок из тонкого полотна — чтобы ничего не рассыпалось, а в головах устроено из приподнятой дощечки точно хорошее изголовье; на этот сенник они еще кладут белую простыню из чистого полотна. После того, как в бане от потения и мытья утомишься и уже хорошо обмылся, то ложишься на эту приготовленную постель или сенник и остаешься на ней по своему желанию сколько захочешь; тут еще можно иметь удовольствие приятно и легко потеть, заставляя лить воду на камни, а через верхнее отверстие бани можно так регулировать жару, как хотят, и всякий может к своему удобству пользоваться этим, как часто ему захочется. Но они не пользуются, как мы, скребком для счистки нечистоты с тела, а есть у них так называемый веник (они из прутьев березы, которые высушивают, и их летом, пока они еще зелены, на бесчисленных телегах привозят в города на продажу; каждый хозяин закупает их во множестве и развешивает для просушки так, что ему хватает их на целую зиму; они так связаны, что они толсты и с короткой рукоятью), ими они хлещут или бьют себя по всему телу или ложатся на лавку и дают себя хорошенько хлестать другим. Этот веник они предварительно размачивают в теплой воде, которая (у знатных людей) бывает благоухающей и [302] проваренной с хорошими травами; и когда они себя хорошо отхлестали, то берут этот веник и заставляют усердно гладить и растирать им себя по телу вверх и вниз, тогда вся пакость отстает от кожи, после чего они поливают себя по всему телу и хорошенько стирают с себя руками. Это они делают столько раз, пока не увидят, что совсем чисты; притом московиты имеют в бане особо здоровое обыкновение — именно, когда они сверху донизу обмылись теплой водой и совсем чисты, то прежде чем выйти из бани (это касается знатных), они дают себя несколько раз обдать ледяной водой с головы до пят, и после этого они готовы. А простые люди, которые сообща строят свои бани на проточной воде (как это видно в городе Москве на протяжении около трех миль), лишь только они сильнее всего разогрелись, выходят, как их бог создал, в холодную текучую воду и усаживаются в нее на долгое время, безразлично, будь то летом или зимой. Летом они спускают в воду подобие лесенки из двух длинных бревен, между ними они поочередно повисают в воде; а зимой они пробивают во льду большие отверстия и накладывают поперек крепкие брусья, за которые они держатся, и также бросаются в ледяную воду. Они считают это очень здоровым. Удивительно смотреть, насколько эти люди природно закалены. Когда они выходят из бани, то они часто по всему телу красны, как раки, да еще усаживаются на изрядное время в снег. И так же они приучают к купанью своих совсем маленьких детей. Так как у нас этот обычай мытья неизвестен, а я часто участвовал в таковом, что мне очень нравилось, то я захотел рассказать об этом несколько пространно. При этом надо еще отметить, что в знатных московитских банях, кроме вышеописанных обычаев, я еще наблюдал, что они свою баню поверху и по стенам всю затягивают прекрасным белым полотном, что очень приятно видеть; так они постоянно устраивали для моего покойного господина графа. А на пол они постилают порубленные еловые ветки; как я уже рассказывал, это делают и в Финляндии, что при разогревании дает очень приятный запах. В общем, ни в одной почти стране не найдешь, чтобы так ценили мытье, как в этой Москве. Женщины находят в этом высшее свое удовольствие; при этом я вспоминаю обычай москвитян, что ни одна женщина или девушка не может явиться пред лицо его царского величества, если накануне она не очистилась в бане; иначе ее лишают жизни (?—Н.Л.). Еще надо отметить, что они в бане не применяют передников и о них даже не знают, а для прикрытия срама пользуются веником.

Касательно самих московитов: по своей фигуре это большей частью крупные, полные люди, с рослым телом, сильными и широкими плечами: притом, однако, очень неуклюжи и не так ловки и проворны, как поляки, которые также редко малорослы; это видно по их движениям и по походке, так как они выступают словно быки. Лица у них также крупные, сверху и снизу имеют сильную растительность, которую отпускают с юности и видят в этом особую авторитетность. [303] Волосы свои они отпускают несколько коротко на самые уши; летом пользуются большими остроконечными шляпами, а зимой большими шапками. Одежда их — длинный свисающий на икры кафтан; на боках он несколько сужен, носят его постоянно нараспашку, а под ним — другую одежду, доходящую до колен; сапоги, заходящие только на икры и подбитые снизу железом. Притом пользуются разными расцветками для своей одежды. {Приписка: на шее московиты не носят ни ворота, ни платка, но по своему достатку прядь жемчуга или зимой прекрасный соболь.)

А в общем очень досадно, да и невозможно так коротко обо всем вспомнить, это и не было моим намерением, чтобы я захотел все описать, что, не похваляясь, видел об этой нации; например, я лишь решил вспомнить о том, как расположены и устроены эти страны, насколько, по моему разумению, память моя сохранила о каждой стране. И поскольку я ознакомился с нравами и природой московитов, это нация коварная: они могут представиться столь покорными и почтительными, что можно полагать это идущим от чистого сердца но когда они так поступают, то они несомненно замышляют обман. Если они чего просят у высокопоставленных лиц, то их первое приветствие таково, что они опускаются на одно колено, правой рукой касаются одной из его одежд или, по их обычаю, подола кафтана и подобострастно целуют; затем с глубокими поклонами, не оборачиваясь, отступают несколько шагов, снова совсем глубоко преклоняются всем туловищем, опускают правую руку до земли и вновь выпрямляются; надо отметить, что они не делают ногой скольжения назад или реверанса, как это делаем мы, немцы, также не подают они друг другу руки, как это в немецком обычае. Но вообще они умеют по-своему представиться очень вежливыми, и надо очень остерегаться, если в чем-либо с ними повздоришь, не давать этому стареть, а поскорее с ними помириться, ибо у них очень в обычае поскорее предлагать соглашение; в противном же случае можно опасаться коварной мести, так как они покушаются на жизнь того, кто не хочет с ними помириться, считая, что и он в своем сердце затаил подобное же. Поэтому знатные люди немецкой или иной нации нередко попадали у них в большую беду, ибо такой озлобленный или обиженный московит не иначе может кого повергнуть в величайшее несчастье, как показав при помощи трех свидетелей (которые часто подкуплены) и навязав ему таким путем проступок против царского величества, по каковому обвинению приходится претерпеть и вынести экзекуцию или хотя бы штраф, как бы ни старавшись оправдать себя.

Таких примеров здесь знают много, и еще в мое время знатный купец из Любека, по имени Иоганн фон Гурен, по подобному же обвинению был отправлен в строгое заключение (Здесь Айрманн неверно излагает происшествия — см. предисловие), каковой перед тем был у теперешнего царя в такой милости, что тот возвел его в князья своей [304] страны, так как он заслужил милость царя из-за невинного человека, которого он помог царю изменническим образом переправить из Германии в Москву. И следовало бы много поведать об этой истории, но я надеюсь, что если и не печатно, то все же хорошо известно, что около 12 или более лет тому назад один московит в Москве взбунтовался и выступил против царя под предлогом, будто он является прирожденным великим князем и наследником страны, а теперешний царь—якобы крестьянский сын и на него сменен (якобы мать родила его преждевременно, а московиты не имеют большого повода для непримиримой ревности и мщения, как при преждевременных родах, и их нельзя убедить, что это может происходить естественным путем, чему медики с юристами располагают достоверными аргументами, приводимыми с положительной разумностью). А так как (о чем втайне в стране шепчутся) дело будто бы обстояло именно так, но он не мог осуществить своих намерений и бежал из страны, то швед тайно оказал ему протекцию и затем переправил его в Германию, где тот и проживал в поместьях, пока, к своему несчастью, не попал ко двору князя голштинского и там долго был в почете и уважении; но за это время не дремал его предатель—именно вышеуказанный Иоганн фон Гурен, который в это время имел незначительную торговлю и знакомства в Москве. Этот добился своей корреспонденцией столького, что великий князь ему обещал, если он предоставит того беглого московита в его” страну или сдаст в его руки, то выделит его своей милостью перед другими торгующими в его стране или освободит от налогов и даже сделает князем, после чего Иоганн фон Гурен конспирировал с голштинским князем; а для того, чтобы привлечь на свою сторону князя и чтобы тот выполнил его намерение, он переговаривался с ним, ибо ему было не безызвестно, что великий князь имел большую претензию к голштинскому владетелю по поводу посольства в Персию, организованного голштинским князем, начальником которого был Брухман (Посольство Брюггемана и Крузиуса, описанное Олеарием) (Приписка: которому он выдал большой аванс). Речь шла о том, чтобы освободить голштинский дом ото всех требований, и на основании полученной царской доверенности он сделал такое предложение, получил великокняжеское подтверждение и привел голштинского господина к тому, что тот, подобно Пилату, умыл руки и передал ему этого неповинного московита во время симулированной приятной прогулки на корабле; тот, скованный по рукам и ногам, был перенесен на приготовленное судно и отправлен водой в Нарву в Лифляндии, где был высажен и немедленно принят ожидавшими московитами и отправлен в город Москву. Там он был присужден к казни, и экзекуция была над ним осуществлена таким образом, что был устроен большой и высокий трон или стул, сделанный издевательским и убийственным образом целиком из железа и с шестью ступенями и вверху с сиденьем, около которого приделана была толстая железная палка; на [305] указанных ступенях и внутри, как на самом сиденье, так и на спинке стула, были расположены сплошные, острые как гвозди шипы; под ними устроено так, что в особом вместилище положены раскаленные уголья, которые непрерывным раздуванием и разжиганием раскалили железо, т. е. весь стул; сюда был приведен захваченный московит, после того как его ужасающе высекли кнутом, усажен на стул, раскаленная палка была вложена ему в руку вместо скипетра, и он был сожжен живым. Каковой стул для казни еще в мое время был всеми нами осмотрен и ощупан в “стерлице”. И нет сомнения, что пословица: “Кто чем согрешил...” и т. д. будет, наконец, последней наградой предателя Иоганна фон Гурен.

Что еще о Москве стоит отметить, так это следующее: что, к сожалению, смертный грех Содома там очень в ходу, и что они его почти не карают, как грех, а только оценивают грубым пороком или дурной привычкой. Поэтому в народе считается позорным открыто ездить верхом на кобыле, и можно подвергнуться издевательствам вследствие скверного подозрения.

И еще я припоминаю один политический анекдот, который сообщил моему покойному графу один московит. Именно, если в их стране хотят отделаться от старого знатного чиновника или старика из дворянства, у которого большие имения и к тому же пет никаких или есть веселые наследники, тому содействует ожидающий заместитель или наследник его богатства, чтобы таковой был выделен перед другими его царским величеством в знак милости и назначен в очень отдаленное и весьма спешное путешествие. Это очень тонкий прием, так как никто, кем бы он ни был, не осмелится отказать его царскому величеству. Подобным образом порешенного знатного старого московита видел я однажды в Риге; он был вынужден совершить на почтовых путь в 200 миль в течение 12 дней и закончил его смертью (Последние два абзаца помещены автором в самом конце его записок).

Было бы слишком длительно рассказывать все, что я вспомнил о Москве. А если немногим упомянуть жен и женщин московитов, то таковые с лица столь прекрасны, что превосходят многие нации, и самих их редко кто может превзойти,— если только посчастливится увидать их, ибо они столь бережно содержатся в Москве, и не могут показываться так публично, как у нас. Они ходят постоянно покрытыми, как, по-видимому, и дома, и поэтому солнце и воздух не могут им повредить, но, кроме того, они не удовлетворяются естественной красотой, и каждый день они красятся, и эта привычка обратилась у них в добродетель и обязанность. Они телом стройны и высоки, поэтому их длинные, доходящие сверху до самого низа одежды сидят на них очень красиво. Они, по своему обычаю, сверх меры богато украшают себя жемчугом и драгоценностями, которые у них постоянно свисают с ушей на золотых колечках; также и на пальцах носят они ценные перстни. Свои волосы, будучи девицами, заплетают они в косу и еще [306] украшают жемчугом и золотом так, что это выглядит чудесно, а на конец свисающей косы навешивают они кисть из золотых или шелковых нитей или переплетенную жемчугом, золотом и серебром, что очень красиво; на ногах носят кожаные сапоги разных расцветок. Эта московитская женщина умеет особенным образом презентовать себя серьезным и приятным поведением. Когда наступает время, что они должны показываться, и их с почетом встречают, то такова их учтивость: они являются с очень серьезным лицом, но не недовольным или кислым, а соединенным с приветливостью; и никогда не увидишь такую даму хохочущей, а еще менее — с теми жеманными или смехотворными ужимками, какими женщины нашей страны стараются проявить свою светскость и приятность. Они не изменяют своего лица то ли дерганьем головой, то ли закусывая губы или закатывая глаза, но пребывают в принятом сначала положении. Они не носятся точно блуждающие огоньки, но постоянно сохраняют степенность, и если кого хотят приветствовать или поблагодарить, то при этом выпрямляются, изящным образом и медленно прикладывают правую руку на левую грудь к сердцу и сейчас же изящно и Медленно опускают ее, так что обе руки свисают по сторонам чела; затем они склоняют верхнюю часть корпуса низко, до половины тела, и после такой церемонии возвращаются к прямому положению. Рукопожатие у них также не принято. В итоге они производят впечатление благородных личностей, но должны остерегаться своих мужей, которые им не слишком-то доверяют. И многое еще можно бы порассказать об этой нации, чего я вкратце не могу изложить пером. Довольно и этого.

При отъезде из Москвы мы взяли путь на могущественный и большой город, именуемый

НАУГАРДЕН, ИЛИ НЕОГОРОД (Новгород)

Этот город обычно называют Наугарден, но пишется Неогород, или, что то же самое, Новогрод. От города Москвы расположен он в сторону Лифляндии на расстоянии 90 московитских миль. Это очень сильный и знаменитый город, как по своей обширности, так и вследствие своей хорошей торговли. Там есть отлично укрепленные заставы, а снаружи так же, как и в Москве, все представляется открытым; здания там устроены, как в вышеуказанном городе Москве, так что особенно много рассказывать я считаю излишним. Только это следует отметить, что там на возвышенном месте или горе виден воздвигнутый укрепленный каменный замок. Для того, чтобы увидеть это значительное и знаменитое место, мы изменили на обратном пути наш курс на 20 миль, так как покойный господин граф желал видеть и этот город: действительно, нас там почетнейшим образом угощали по московскому обычаю, и мы позадержались там дня на три. [307]

ПЛЕСКАУ, ИЛИ ПЛЕСКОВИЯ (Псков)

Это тоже великолепный и знаменитый город в Московии, в который я попал не во время этой посольской поездки, а из любопытства посетил его, когда еще до того находился в Дерпте. Он отдален от Дерпта, у самой московитской границы, на 14 миль, так что летом туда можно съездить в один день. Но так как это главная застава и крепость против Лифляндии, то никто, не имеющий специального пропуска, по своим делам туда не впускается. И хотя я не проник в город, но достаточно осмотрел его извне, как много в нем и какие большие церкви и какое множество построек; он отлично укреплен по окружности рвами, валом и стенами; вне города есть большой и обширно построенный дом и двор, именуемые немецкий двор (Krug) (Приписка: или также Любский двор (Основанный еще во времена торговли с Ганзой, торговый двор находился в Завеличье; развалины его еще были видны в середине XIX в. (см. Н. Окулич-Казарин. Спутник по древнему Пскову, Псков, 1911, стр. 35)), куда ежедневно выходят множество горожан ради торговли и прогулки; там можно многое видеть и можно приобрести местные продукты, и ежедневно происходит большая торговля с приезжающими соседними нациями.

Не более 7 миль в сторону от указанного города Плескау расположен еще один нарядный московитский город, именуемый

ПЕЧУР (Город Печоры с Псково-Печерским монастырем)

Это также укрепленное место, но очень небольшое, заключает весьма известный монастырь, который в основном построен подземно и содержит большие святыни, вследствие чего они ежегодно совершают оттуда свою процессию в Плескау и торжественнейше празднуют, как я это однажды видел в день рождества; при этом их сопровождает большая толпа на санях, а также верхами; и их лошади все увешаны мехами так, что это выглядит чудесно.