август








18

Сколь ни изнурен был экипаж переходом из острова Св. Екатерины прямо в Камчатку, имев на всем пути только один десятидневный релаш в островах Маркезовых, где под прикрытием вооруженного отряда наливались у диких водою и не получили никакого освежения, сколь ни истощили силы его трехнедельныя при обходе мыса Горна штормы, неимение свежих припасов, а по приходе в Камчатку денно и нощно производились работы в выгрузке такелажа и товаров, починке корабля, в походе сильную течь оказавшаго, и нагрузке онаго баластом, со всем тем расторопность и труды капитана и офицеров и усердие экипажа доставили мне удовольствие увидеть наконец возможность в достижении того ж лета Японии. Капитан донес мне, что все к походу готово, а матросы единогласно объявили, что не щадят сил своих, охотно желают употребить их к продолжению нашей компании. Столь благоприятныя расположения сверх к достижению воли Его и. в-ва решили меня не мешкав изготовляться к походу. Работы еще поспешнее к концу приводимы были и с такою неутомимою деятельностью, что 18-го числа августа уже корабль на рейд вышел. Того ж числа отправил я на корабль объявивших желание мне в Японию сопутствовать камчатского баталиона капитана Федорова и шефского адъютанта Кошелева и с ними для караула моего из того же баталиона 6 чел. видных гренадер с ундер-офицером и барабанщиком, которые одеты были в гвардейские каски и делали вид посольству...

26

Начал ветер благоприятствовать, генерал-майор Кошелев с офицерами прибыл поутру на кораблях к нам, гаванской священник совершил молебствие и мы, распрощавшись с гостями и подняв якорь, в 9 час. при NNW ветре под паруса вступили. Петропавловская батарея салютовала нам 13-ю выстрелами и мы тем же числом ответствовали. Между [99] тем ветер начинал стихать, в 1½ часов зделалось безветрие и мы, не успев из Авачинской губы вытти, бросили якорь.

27

По полуночи в 8 час. были мы уже опять под парусами и вышли из Авачинской губы в открытое море.

30

По сие число имели мы брамсельные ветры. Сего дня праздновали мы тезоименитство нашего всемилостивейшаго государя и шли параллельно островов Куриловых. Между тем по выходе нашем течь в корабле опять показалась и умножилась приметным образом. Погода во все дни была пасмурная с туманами и дожжами.

31

В ночи на сие число зделавшийся от ZW ветер начал свежеть, постепенно усиливаясь; рифы взяты были, но к полудню превратился он в жестокий шторм. Паруса закреплены были и подняты штормовые стаксели, но порывы столь были жестоки, что рвали шкоты, и корабль волнением так сильно бросало со стороны на другую, что переборки в корабле вышли из мест своих и в кают-компании оторвало стену и едва не перебило офицеров перегородками и камином. С 6 час. вечера до полуночи выливали 3 раза воду от 29 до 19 дюймов. В 2 часа пополуночи ветер позволил поставить зарифленой всеми рифами грот-марсель, а через полчаса осадили и грот и у фока риф отдали. Ветер потом начал нам благоприятствовать, но экипаж не имел чрез то большаго отдыха, ибо по 6 раз в сутки должен был выливать воду, которая в каждые полчаса по 4 дюйма прибывала. Широта сего числа по обсервации была 45°46', а долгота 203°52'.

сентябрь

По 15 сентября имели мы крепкие от NО и ZO ветры и шли от 5 до 8 узлов...

16

Ветр был брамсельной. Течь в корабле была весьма чувствительна. Широта была обсервования 32°05' долгота 226°16'. Ход был от 1 до ¾ узлов; к полуночи зделался почти штиль, не более ¾ узла шли. К полудню увидели мы японский берег на NW разстоянием в 20 милях.

17

К утру ветер зделался посвежее. Ход наш прибавлялся от 4 до 7¼ узлов. Наконец взяли рифы, ветер к полуночи свежел и наконец превратился в шторм, погода была пасмурная с дожжем, мы лежали в дрейфе с закрепленными грот- и фок-марселями.

18

Ветер был потише, но однако ж крепкой риф-марсельной, шквалами с дожжем, громом и молниею; к вечеру поставили грот.

19












20

Поутру ветер начал опять свежеть и наконец зделался самой крепкой риф-марсельной, барометр понижался удивительным образом. В полдень закрепили мы все паруса и поставили стакселя в час – жестокой шторм, но барометр понижался, предвещал еще сильнее. В половине 4-го часа порвало у апселей все шкоты и фалы. В 4 часа несло уже нас без всех парусов к берегу, ветер с такою жестокостию свирепствовал, что уже волн не видно было, а одна пыль водная, в которой грот-мачту видеть не позволяло. С правой стороны оторвало запасной грот-рей и унесло в море, закрепленную контр-бизань в куски изорвало, на шкафуте все обломало, паруса и протчее под корабль подтащило, словом не было никакой надежды к спасению, вихрь продолжался неослабно с такою силою, что у рундука привязанной большой сундук с ружьями и саблями оторвало, и, несмотря на тягость, по шканцам бросало. Барометр в 5 час. совсем ниже всех делений опустился, что никогда ни в каком путешествии не случалось, и до 8 час. мы уже и ртути не видали. Спасение наше ознаменовалось еще ужаснейшим образом. В 8 час. ветер с тою же силою вдруг переменился от ZW к NW, спорной вал ударил в кормовую каюту с такою силою, что мы думали, что корабль в щепы разобьет, но вслед за сим другой еще более вал накрыл корабль, вода полилась в люки, у кормы галлерею оторвало, выбило окны в одну минуту, мы по пояс в воде уже были, но волнением ударило корабль с [100] боку на другой и слило со шканцев воду, а между тем в окны вставляли мы доски и что было, чтоб удержать воду. В таком страдании были мы до полуночи, ветер потом начал стихать, к утру все измученные, вышед на шканцы, увидели мы «Надежду» нашу всю обломанную и вещи, и такелажи в беспорядочных кучах лежащие, так что едва пройти было можно, в каютах наших тот же был беспорядок. К благополучию нашему противной ветр сравнял волнение и мы имели возможность, разобраться и поставить паруса, а хорошая погода позволила нам просушивать вещи свои и платье, из которых подвергалось довольно гибели. Наконец к полудню стихало и к полуночи было маловетрие, так что мы только ½ узла хода имели. Столь близко берегов терпели мы редкой шторм сей, что как нас сильно ни нес противный от них ветер, но мы, когда погода прочистилась, их сего же дни увидели. Широта по обсервации была 31°17' долгота 227°6'W.

21

Ветр был марсельной и в 6 час. пополудни увидели к осту берег. Волкан был у нас к NW, широта по обсервации была 31°42', долгота 227°21'.

22

Шли мы брамсельным между островами ветром, широта была 31°14'63", долгота 228°19' по обсервации.

23

Проход или остров Таносима и острова Ликейския оставались у нас влеве, широта по обсервации 31°9'37", долгота 229°13'.

24

Курс тот же, глубина по лоту была от 60 до 65 сажен, широта по обсервации 31°41' долгота по часам 229°39'.

25

Шли мы Готскими островами и приближались к острову Киузиу ³, где лежит Нангасаки. Широта была обсервованная, 32°21'45", долгота по часам 230°28'.

26

На разсвете увидели мы берега острова Киузиу, где лежит Нангасаки. Превеликая гора в правой стороне открылась взору нашему, мы шли довольно хорошо и в 8 час. увидели лодку с 9 человеками, это были рыбаки; сколько ни любопытствовали они, но не смели приближиться, но наконец вопросы и разговоры наши японцов крайне удивили их. Они пристали к кораблю, взошли к нам и сказали, что уже четвертой день, как дано знать огнями, что видели у острова трехмачтовое судно и что караулы всюду поставлены, они сказали нам, что вход в Нангасакскую гавань чрезвычайно труден, мы просили одного быть лоцманом, но они признались, что сколь бы ни желали, но сего по законам их исполнить не могут, и что это стоить им будет жизни, но когда приближимся, то выедет японское судно. Мы угощали их водкою и они крайне довольными возвратились на лодку свою и продолжали путь на промысел их.

В 12 час. подошли мы к горе и дали знать пушечным выстрелом. Вскоре выехало судно и, не всходя однако ж на корабль, спрося нас и японцов, записывали все ответы, наконец требовали письменно: откуда судно, когда вышло, когда пришло и зачем имянно. Я дал им записку, с которою отправилось оно к губернатору, а между тем пришло другое судно с чиновниками, которые повторили те же вопросы, читали опять листы, взяли копию и сказали, что по отсылке листа четыре года ждали они российских судов, спустя еще 8. И, наконец, отчаялись когда-нибудь видеть, спрашивая, для чего мы по сие время не были. Ответ был, что военные европейские обстоятельства были тому виною. Наконец уведомили они нас, что два голландских корабля лежат в порте на якоре, потом объявили, чтоб мы не стреляли из пушек; мы обещали повиноваться. Сопутствовали нам для показания якорного места и, пришед на вид Нангасакской гавани, в открытом море велели нам бросить якорь на глубине 40 сажен, что мы в 7 час. и исполнили. Мы бросили лот и они нас спрашивали, для чего мы это делаем, и что в этом нет для нас [101] надобности, когда они ответствуют за доброту места. Здесь просили они опять письменнаго для губернатора уверения, что мы приведены исправно на стояние и что бросили якорь. Вскоре увидели мы множество судов и при наступившей темноте множество на судах фонарей покрыло все пространство вод от берега, от котораго стояли мы в 10 милях. Суда приближались к нам и мы окружены ими были, [как] караулом, но ни один из японцов не взошел к нам на судно. В 10 час. ночи увидели мы большое идущее к нам судно и нам сказали, что это ехал губернатор. Едва успели мы одеться, как пристало это судно, но оно содержало двух чиновников: обер-банжоса и банжоса. Они с множеством переводчиков и офицеров вошли на корабль. Я просил их в каюту, они вошли с великою вежливостию, около их поставили бумажные фонари и, наконец, приняв показанные им места, спрашивали через переводчиков по-голландски зачем мы приехали, какого я чина, много ли екипажа, сколько офицеров, купеческое ли ето судно и прочие делали вопросы. Я отвечал, что я из ближайших Россиского императора царедворцев, прислан послом к Его т[ензин]-к[убосскому] величеству для засвидетельствования, сколь много государю моему приятно быть в дружеских отношениях с Его в-вом, что возвращает он его подданных, спасшихся на берегах его империи, что поручено мне утвердить навсегда соседственную дружбу между обоими великими соседственными державами и ко взаимному благу постановить торговлю, что товаров никаких я не привез кроме даров Его в-ву и что судно военное, наконец сказал им о числе екипажа и офицеров. Они призвали японцов ⁴, переписали их, делали им разные вопросы и записывали. Потом спросили, поволю ли я впустить голландцов, я просил их о том и спустя целой час позвали их с шлюбки, на которой они, прежде их приехав, должны были дожидаться, не смели войти, пока главной переводчик не вышел к ним и не объявил им на то позволения. Мы увидели наконец обер-гоопта Нангасакской фактории г-на Дуфа, секретаря его и капитана корабля именем «Мускети», к нам входящих. Едва представились они мне с приветствием, как вдруг главной переводчик закричал: «Обер-гоопт, комплемент». Переводчик стал на колени и наклонился и голландцы должны были это перед банжосами в пояс нагнувшись, опираясь руками о колени, быв в сем положении, поворачивали в бок головы и смотрели – кончил ли переводчик длинную речь свою и позволяет ли встать им. Сие повторяемо было при всяком их с банжосами разговоре и голландцам крайне прискорбно было иметь всех нас свидетелями безпримернаго их уничижения. Я сидел в креслах против банжосов и офицеры мои стояли за мною. Наконец просил я обер-гоопта сесть и по взаимным приветствиям спрашивал его о обычаях. Он сказал мне, что они заперты в Дезиме и что строгой за ним присмотр превосходит всякое изъяснение, что при приходе всякаго иностранного судна однако ж они призываются и что без совета его ничего губернатор не делает, как нации более двухсот [лет], доказывающих к Японии их приверженность. Он сказал нам, что нас очень близко привели на якорь, и что другие суда становятся гораздо далее, наконец узнал я от него, что в прошедшем году приходили два судна – одно под английским, а другое под американским флагом, которые навели нам много затруднения, что капитан Стеорт, быв некогда в службе Батавской компании и быв в Японии, уговорил английскую Ост-Индскую компанию зделать опыт и пришел из Калькуты с одним кораблем под английским флагом, приказав на случай неудачи, другому – притти спустя несколько времени под американским, и что как Батавская республика была тогда с Англиею в дружеских сношениях, то сколько ни старался он их покровительствовать, но чрез три дни английское судно было выгнато из японских вод, [102] а наконец и с американским судном также было поступлено. Он уверял, что японцы никому ходить не позволят и что он удивляется, что мы успели получить позволение на торговлю. Из сих слов усумнился я, что приход наш был ему приятен, и просил его о пособии в столь отдаленном краю их союзникам. Он отзывался, что они в столь стесненном здесь положении, что никому ничем служить не могут. Я сказал, что я имею на то открытой лист от республики ⁵, ордер от Совета Индиискаго ⁶ генерал-губернатору в Батавии, и, наконец, секретной приказ на его лицо. Прочтя ему обе первыя бумаги и вруча в присутствии банжоса приказ ему от республики о вспоможении, получил со всею вежливостию и ответ, что зависит он от Батавскаго генерал-губернатора и что он должен бы от него быть снабден повелением, но что между тем постарается он быть столько полезным, сколько позволят ему малыя его способы. В разговоре нашем о торговле уверял я его, что предметы нашего торга совсем другие, что никогда они подрывом им служить не могут, что рыба, жиры, юфть, рухлядь и прочее суть продукты нами привозимые. Он отвечал, что рыбою торг весьма неудобен, разве выпросим мы порт в северных провинциях, что жиров такое здесь изобилие, что они в прошедшем году в Батавию выслали отсюда 50 000 фунтов китоваго жиру, что юфть здесь совсем неупотребительна, что в рухляди не имеют японцы надобности, что холсты хотя иным приятны, но большаго расхода быть не может, потому что привыкли к бумажным тканям, и что обычаев ни за что не переменят, в разсуждении сукон сказал он нам, что лутчево англинскаго аршин платят они не более 2 талеров, словом, уверял он, что Япония столько всем изобильна, что в голландской торговле нужды не имеет, наконец предлагал мне совет свой, чтоб для лутчего успеха безотлагательно повиновался я их требованиям, как бы они странны не были. Оконча разговор мой, спросили банжосы, буду ли я повиноваться их обычаям. «С превеликим удовольствием, – отвечал я, – ежели только не будут они предсудительны достоинству великакого моего государя». «Вы должны отдать порох ваш». «Я на ето согласен». «Вы должны отдать все ружья, сабли, шпаги и всякое оружие, а особе вашей оставляется шпага». На это отвечал я: «Хотя уважение мое к японским обрядам уже доказано нестрелянием из пушек салюта, принадлежащего особе моей, я охотно отдам и все оружие, но не могу согласиться, чтоб офицеры государя моего и караул, мне принадлежащеи, был арестован, что я столько надеюсь на просвещение японских вельмож, что они сами не пожелают ничего предосудительнаго моему великому государю, и для того прошу их оставить всем офицерам шпаги и караулу моему ружья с тем, что все прочее готов я отдать им с великим удовольствием». Поручено было чрез переводчика обер-гоопту меня уговаривать. Он убедительно просил меня согласиться, что он и сам представляет лицо целой республики и что ему только одному позволена шпага, но что капитаны ее не имеют, и что упорство мое может произвесть неприятныя последствия. Я отвечал решительно, что воля их, что я на это никогда согласиться не могу, что капитан их суть начальники кораблей купеческих, но что я посол великой империи, что лишение чиновников моих почести и меня караула есть столько же для меня оскорбительно, как был лишение меня шпаги, и что я уверяю их, что никакия настояния не сильны меня отвратить от справедливаго моего требования; долго были они не согласны и голландцы возобновляли переговор, который так наскучил, что я решился твердым голосом спросить их – будет ли это позволено или нет. Услыша сие, банжосы отвечали, что они донесут губернатору и дни через три дадут ответ. [103] Приметя отсрочку их, сказал я, что прошу завтрашней день непременно, между тем вызвались они на услуги – не надобно ли нам, что мы просили о присылке свежих провизий, а более о скорейшем позволении войти в гавань, читали лист, данной Лаксману, просили его, но я сказал, что я должен оной вручить губернатору. Распрашивали, где мы приставали, и когда дошло до Тенерифа, то один из переводчиков сказал: «А! Канария!». Наконец продолжал капитан объяснять релаш и когда сказал остров Екатерины, то главной переводчик спросил: «Где это в Южной Америке. А! а! Бразилия». Так точно сказали мы и краине подивились их сведениям. Банжосы и голландцы на судах своих уехали и мы увидели позади кормы 8 лоток с фонарями для караула, а берега множеством судов усеянные.

Ночь была спокойна.

27

27 число. Ждали мы поутру ответа, но не получили. Мы усмотрели в трубу суда, под голландским флагом стоящие, и приходили уже в беспокойство, как в 5 час. привезли нам провизию: до 100 фунтов рыбы, 600 яиц, мешок пшена, 7 каплунов, редьки и все сие прислано было мне от лица губернатора. Наконец увидели мы множество идущих к нам судов и одно большое хорошо украшенное разными флагами и знаками. Оно пристало к кораблю нашему и переводчики пришли объявить мне, чтоб шол я на судне их, для отдания почтения присланному в лице губернатора секретарю его и нангасакскому казначею, которые по нем первые в губернии вельможи. Я отвечал, что я не могу исполнить сего, потому что столь велико звание мое, что я, кроме губернатора, никому посещения не делаю, и что ежели и это исполню я, то единственно из уважения моего к японскому губернатору, от котораго удостоены они управлением областей его. Они настаивали в приходе моем, что это так должно, но упорство мое одержало верх над обрядами их, и соглашаюсь наконец, что пошлю я четырех офицеров с приветствием. Надворный советник Фосс, капитан-лейтенант Крузенштерн, майор Фридерици и адъютант Кошелев были на судне, с котораго бросили они на корабль с перилами свои сходы. Их ввели по лестнице на палубу судна, на котором стояли вельможи, окруженные множеством чиновников, и наши офицеры отдали им по обыкновенному поклону и возвратились. Между тем банжос, накануне у меня бывшеи, вошол в мою каюту, извещая, что первые нангасакские чиновники в лице губернатора хотят меня видеть; я сказал, что для меня весьма приятно будет; он приказал с вежливостью переводчикам разставлять стулья и назначил мое место, но я, сидя у грамоты, изъяснился, что кресел моих отдать никому не могу. Банжос просил, чтоб встретил я вельмож, лицо губернатора представляющих, я охотно согласился, и когда взошли они на шканцы, то пикет мой сделал «на караул» с пробитием дроби, а я, встретя их на лестнице у дверей в каюту мою ведущих, пошел с ними и, показав им места, сел в креслы мои. Переводчики с подобострастием приняв на коленях их приказание, обернулись ко мне и сказали, что губернатор позволил всем офицерам моим носить шпаги и оставить у пикета ружья. Я поблагодарил их, сказав, что я от столь просвещенных вельмож не мог и ожидать ничего инаго. Важной вид чиновников сих, вежливость их и скромность показывают, что японцы весьма хорошо воспитаны. Потом доложились они о впуске голландцев и, наконец, ввели их. Я увидел обер-гоопта в шпаге, чего накануне не было, ибо носили ее за ним в футляре, двух капитанов кораблей «Мускети» и «Бельмера» и вояжера барона Пабота; едва вошли они и мне сделали приветствие, как вдруг переводчик повернул их, сказав: «Анди Гротингерн, комплимент». Они стояли долго нагнувшись, после чего с позволения японцов [разогнулись], переводчик показал и места им, но переводчик велел им прежде комплимента еще отдать банжосу с боку сидевшему. Потом позвали вельможи наших японцов, [104] зделали им весьма благосклонно разные вопросы и записывали ответы их, наконец спросили, могут ли они взять их с собою, я отвечал: «Нет, потому что я сам отдам их губернатору». Могут ли они доставить копии с грамоты императорской, я также сказал: «Нет, потому что вручу их лично». Они просили Лаксманова листа, что они те чиновники, которым подобные акты отдаются. Я согласился и отдал им. Потом сказал, что мы поставлены будучи в открытом море, подвержены в случае ветра гибели, и что я прошу их, чтоб скорее корабль в порт введен был. Они сказали мне, что сего же вечера поведут нас буксиром к Папенбергу, где через три дни введен будет в гавань. Я сказал, что я повинуюсь, но не могу равнодушно принимать назначение места у Папенберга, когда голландские корабли впущаются прямо в порт. Они отвечали, что на это есть другие причины, о которых узнаю я через месяц, что подтверждали и голландцы. Наконец распрощался я с возвращающимися чиновниками. На корабле остались банжосы и голландцы. Ввечеру лоток до 70 буксировали нас к Папенбергу. Банжос сидел в моей каюте, и как было уже час пополуночи, то предложил я ему – не угодно ли у меня отдохнуть, а между тем дал через переводчика почувствовать, что время моего отдыха давно уже прошло, и чтоб он извинил меня, ежели я чувствую себя крайне нездоровым и изнуренным в силах, оставлю его. Уже было близ полуночи и мы целой день были голодны, а потому просил я банжоса, не угодно ли ему с нами отужинать, он отозвался, что он уже ужинал и просил нас итти к ужину и позволить ему войти посмотреть нас. Мы сели за ужин и, когда банжос приметил, что капитан для него остался, то сколько был он вежлив, что тотчас просил его итти к ужину и сам пришел в каюту-компанию и сел у стола. Мы его потчивали вареным в сахаре барбарисом, которой ему пондравился, а из вина одна малага, но они пьют весьма мало, и, как приметно, любят все сладкое. Голландцы, отужинав, распрощались, главной переводчик закричал: «Обер-гоопт, комплемент». Голландцы стояли минут пять согбенными, а как вояжир хотел было от сего уничижения ускользнуть, то переводчик примерно закричал: «Пабот, комплемент» – он должен был войти в каюту и согнуться, как приказано было. Когда увидел банжос дремоту мою, то велел переводчику сказать мне, что он возвратиться не может, пока не доведут нас до якорного места, но между тем просит он меня взять покой, а сам удалился на свое судно, но когда буду я иметь в нем надобность, то готов он на услуги мои. Поблагодаря его, проводил я своего гостя, мы распрощались и он пошел на судно свое. Нас буксировали весьма поспешно и в 4 часа бросили мы у Папенберга якорь, поставлены будучи так, что никак город нам видеть невозможно. Нам видны были только две китайския джонки позадь острова Папенберга, где назначена всегдашняя для нации пристань. Горы нас окружающия, хоть как приметно каменныя, но повсюду, где только можно обработаны уступами, на которых хлебопашество представляет взору прекрасный амфитеатр земледелия. По берегу видны местами подобие батарей, обнесенных белою с одною синею полосою тканью.

28

Ожидали мы нетерпеливо приезд японских чиновников и в 5 час. увидели пребольшое судно с флагами, 7 лотками буксируемое.

Стук на нем в барабаны предвещал нам приезд их. Оно пристало к кораблю нашему, первой банжос, присланный от императора ревизором губернатора, с другим банжосом взошли на корабль. Пикет зделал им «на караул» с барабанною дробью, они вошли ко мне в каюту, где я, показав им места, сел в мои креслы. Офицеры мои стояли от меня рядом по обе стороны, а японские чиновники и переводчики стали также по обе стороны на колени. Долго было глубокое молчание. Наконец один из переводчиков, приняв от них приказание, повернулся ко мне и, поклонясь с глубоким почтением, изъяснил по-голландски, что губернатор прислал в [105] угодность мою с ответом, что к сожалению своему не может он сам собою на вход наш в гавань решиться, ни дать мне с собою свидания, не сождав ожидаемого из Иедо на смену его губернатора, и что просит он дней на 7 взять терпение. Я отвечал ему, что готов бы я на то согласиться, но как корабль после штормов так поврежден, что имеет жестокую течь, то прошу я для того скорее дать нам место, чтоб предохранить от гибели подарки императорские в воде лежащия. На это ответствовано, что донесут губернатору, но согласен ли я на отстрочку аудиенции. «Весьма охотно, лишь бы подарки скорее выгружены были». «Мы примем их в магазины», – сказали они. «Нет, – отвечал я, – мне необходимо нужно отвести дом, где я мог бы привести их в порядок, и хотя я уверен, что сохранены они у них будут, но не могу согласиться на это потому, что ето предосудительно моему званию». Они сказали, что постараются изъяснить все мои требования губернатору, которой пишет завтрашняго дня в Иедо, а между тем уведомили, что завтра у них годовой праздник, что всем дается от работ свобода и что как послезавтра будет другой губернатор, то постараются они, что сколь можно поспешнее, буду я введен в гавань, и думают, что получу все удовольствие. Я благодарил их и сказал, что в доказательство взаимнаго моего уважения к благородному их поступку, доставлю им удовольствие вручать губернатору копии с грамоты моего великаго государя. Я передал им копии в золотой парче завернутые, объяснил, чтоб приняли ето поручение следствием моего к ним почтения. Они чрезвычайно обрадовались, главной банжос, привстав, принял от меня и, подняв на голову, опустил их и велел спросить через переводчика, точно ли они одинаковы с оригиналом, и что обман великаго их государя по законам их строго будет наказан. «Скажите, – сказал я, – что россияне никогда обману не знают и, что порок сей столь же нетерпим в области великаго Российскаго государя». Им это чрезвычайно было приятно, они спрашивали меня содержание грамоты и записывали. Потом обещали, что через два дни думают они, что мы конечно введены будем в гавань. Между тем переводчики их записывали русские слова, а другие в кают-компании так же выспрашивали у офицеров, как что по-русски называется и записывали. Оконча важную материю, чиновники зделались познакомее. Я благодарил их на японском языке и они против обычая своего отвечали мне на некоторые мои вопросы по-японски. Смеялись, что я инде не так выговариваю и переводчики поправляли. Между тем, вынув книги с вопросами, спрашивали переводчика сколько хотим мы кораблей посылать:

 – Сколько вам надобно, – сказал я.

 – Сколько вы можете?

 – Сколько вы пожелаете.

 – Какие товары возить будете?

 – Какие вам угодно.

 – Что у вас есть?

 – Все.

 – Чего ж вам хочется?

 – Дружбы соседственной.

 – А товаров?

 – Об этом после говорить буду.

 – Можете ль вы возить к нам сахар?

 – Я уж сказал, что я от государя моего уполномочен трактовать с высоким министерством вашим, и доколь в Иедо впущен не буду, я щитаю говорить о сем излишним, а уверяю их именем великаго государя, что торговля наша не может и не должна иначе основана быть, как на взаимных выгодах обоих столь великих империй. Переводчики спрашивали: [106]

 – Есть ли у вас кожи и котики?

 – Весьма много.

Наконец спросили капитана: «В которое время вам ходить можно?».

 – Во всякое, но лутчее время – летние месяцы.

 – Во сколько времени можете вы приходить из Петербурга?

 – В 7 или 8 месяцев, из Камчатки в один месяц, также из Америки.

 – Из какой Америки? – спросили они.

 – Из Российской.

 – Разве есть у вас там владения?

 – Величайшия.

Они сказали, что хотя знали они пространство великой Российской империи, но об Америке не знали и попросили карту, которая им подана была. Чиновники читали ее на европейском языке и главной банжос просил у переводчика очков, я подал ему свои, они ему понравились, я подал и другому, которыя так же к счастью по глазам их пришли и просил их принять в знак дружбы. Они отказались. Я сказал им, что это не подарки, что у меня другое для них приготовлено, но они отблагодаря сказали, что законы им запрещают и что они спросят позволения у губернатора. Потом подал я им карманный глобус, которым они чрезвычайно любовались. Я просил их дать на корабль особаго переводчика, они ответствовали, что я получу в скором времени и что должен быть при мне один из банжосов, но что теперь могу я употреблять привезенных японцов и когда я просил дать им приказание, потому что они с самого прихода не говорят ни слова, боясь гнева от правительства, но подивясь этому спросили позволения призвать их. Японцы были призваны и почтенной чиновник Намегата начал им говорить весьма убедительно, сколь много должны они чувствовать признательность к нации, которая спасла жизнь их, снабжала их пищею и всем нужным, имела об них попечение и наконец, подвергаясь опасностям, доставила их в отечество, что как смели они отказываться от услуг, которые сама благодарность им предписывает, что знают они, что множество судов у кораблей стоят для того, чтобы принимать приказание и что молчание их вместо угождения правительству оскорбляют его, давая россиянам превратное о Японской империи понятие и, наконец, что строго взыскано с них будет – малейшее российскому послу неудовольствие. Понимая несколько разговор его, спрашивал я у переводчика и коль скоро чиновник увидел, что я интересуюсь, то приказал мне пересказать, а наконец закончил оной тем, что он просит за соотчичей своих извинение, поправляя их недостатки, свидетельствует за них благодарность великому Российскому государю, котораго милости к ним неограничены и благодарит меня за человеколюбивые о них попечения. Я отвечал, что воля была моего государя и что мне, как верному его подданному, весьма приятно было ее в точности исполнить. Спустя несколько времени весьма вежливо велели они сказать, что оставляют нас для того ранее, чтоб доставить нам скорее покой, которой по столь долговременных трудах нам весьма нужен. Поблагодаря их мы распрощались, и переводчики удивили нас, говоря нам в разные голоса «прощай» по-русски. Я сказал им, что теперь имею я право спрашивать у них слова японские и в 10 час. вечера мы разстались весьма дружески. В вечеру до 50 судов около нас стоящих и крепости на берегу были иллюминированы фонарями...

30

В 11 час. буксировалось большое к нам судно. Барабанный стук предвещал нам посещение чиновников японских и действительно то были два банжоса, приехавшие ко мне в лице губернатора. Пикет мой зделал им «на караул» с барабанным боем, я принял их у каюты и [107] наконец, приняв места, множество переводчиков сели на колени и поклонились им в ноги, приняли от них приказание и потом, оборотясь ко мне, сказали, что губернатор нангасакской, получившей копии с императорских грамот, просит меня дать о содержании их объяснение, отзываясь, что столь худо на японском языке писана, что и смыслу найти неможно. Я сказал, что весьма приятно мне исполнить волю их. Банжосы передали грамоту и переводчики переводили мне так, что и подлинно им понять не можно. Я объяснил им содержание ее, но они сим не удовольствовались и просили слово в слово перевесть им по-голландски, отзываясь, что без того и в Иедо послано быть не может, доколе в подробности всей воли государя моего не узнают. Доктор Ланздорф, знавшей по-голландски, был мне помощником и мы переводили ее по пунктам, а переводчики писали по-голландски удивительно какою чистою рукою и с какою точностию в правописании. Когда дошла речь до состава правительства их, то переводчики так испугались, что в лице переменились и говорили, что это одно слово их императору не пондравится и испортит все дело. Я сам еще более их был тронут их справедливым замечанием, но приняв весьма спокойный вид, с улыбкою говорил им: «Не думаете ль вы, что миролюбивый государь наш желает для каких иных видов знать состав правительства вашего, как только для того, чтоб подданные Его могли более исполнять угодность Его тезин-кубосскаго величества и следовать в точности его законам». Долго было великое затруднение, но спокойное лицо мое их несколько уверило. Они просили еще моего толкования и я сказал, что всякой язык имеет слова, имеющие свои знаменования, которыя мудрено передать на другом одинаким словом, что под словом «правительство» разумеем мы и образ, которой относится до правительства, но при приходе судна в Нангасаки каким постановленным от правительства образом следовать должен, и заключа тем, что россияне поступают открыто и что ежели б другие виды были государя моего, то б, конечно, слово сие было и поставлено в грамоте, даже не сказал им его. Они весьма хорошо приняли мое объяснение и в переводе грамоты поставили его в скобках. Слова грамоты, что государь отверзает японцам все порты обширной его империи, им понравилось. «Да, – сказал я, – не только это сказано, но и исполнено и уже повеления всюду посланы, чтоб японцов всюду принимать и снабжать всем нужным». Я велел привесть японцов в жалованном платье и показал, что все они так у нас одеты в России, что подтвердили и японцы, а я дополнил, что и всех так одевать от государя приказано. Японцы наши стояли на коленях, показали часы, им пожалованныя, разсыпали каждой свои червонцы, отзывались милостями Российскаго государя, и банжосы опять благодарили. Потом просили перевесть титул государя и исполня это спрашивали они все области, где лежат и что Государь российский так же самодержец Тартарии. «Да, – сказал я, – кроме других народов, ему подвластных, во самой средине России лежат царства Казанское и Астраханское и монголы». «Так, – говорили они, – мы знаем, что они некогда были независимы и зделались данниками России». Я велел подать карту, они сами и показали мне обширность границ наших. Полосатая объярь на платье наших японцов им пондравилась. Они спрашивали, какая это материя, я отвечал, что она наших московских фабрик. Они хвалили и я сказал им, что мы ее возить будем, буде у них нет. «Нет, – сказали они, – а иногда привозят ее китайцы». Наконец переводчики еще прочли со мною перевод голландской грамоты и просили поверить, что я, похваляя их точность, и исполнил. Они говорили, что в грамоте не маленьким чиновником подобно Лаксману, но что они видят и всем противное. Я сказал, что каждой офицер мой имеет сто таких чиновников в команде, что они из лутчих дворян в империи и что поэтому судить они обо мне могут. Они спрашивали, что значит камергер, я [108] показав ключ мой, сказал, что я ближайший царедворец и мне не возбранной вход в чертоги государевы. Они спрашивали ленту мою, орден Св. Анны, орден Мальтийской, спрашивали: «Это все знаки камергера?». «Нет, – сказал я, – ето знаки отличия, означающия заслуги и милость монаршую». Спрашивали, кому дают их.

 – Великим вельможам. Государь носит сам голубую ленту, которую разсылает королям европейским, и они такую милость российского монарха за счастье поставляют.

 – Жалует ли он алые ленты иностранным великим людям?

 – Весьма мало, но однако ж всякой год сие случается.

 – За что же, например?

 – За услуги во скорейшем исполнении воли государя моего.

 – Может ли получить это отличие наш губернатор?

 – Весьма может и ежели государь мой доволен будет, то конечно не оставит своею милостию, но надобно испросить ему позволение от вашего императора. Я дополнил, что тем более ожидать они сия милости могут, ибо государь мой еще преимущественнее жалует тех, кои пекутся вообще о благе человечества. Они смотрели мне в глаза, я также поглядел на них пристально. Мы кажется друг друга поняли, я удивился тонкости, с какою дали они почувствовать рабство их. Потом продолжали:

 – У наших губернаторов сердца добрые, они совершенные друзья всех людей добрых и истинно будут и ваши. И звезду жалует вместе с лентою?

 – Непременно, и ее на всех верхних платьях носят без ленты запросто.

 – Российский государь с того же плеча изволит носить голубую?

 – Нет, а с правою.

 – Правда ли?

 – Ето все правда. Японцы привезенные видели государя и они вас лутче в том удостоверят. Я приказал им подать портрет государя и императрицы, которые куплены были японцами из благодарности. Банжосы похвалили их и, приняв с почтением, удивлялись красоте, а японцы подтвердили слова мои, что они в натуре превосходят. Переводчик Саказаймон сказал, что у него есть портрет Екатерины в голубой ленте, которой выписали они чрез голландцов. Банжосы просили у меня посмотреть орден. Они взяли у меня бриллиантовый крест в руки и хвалили, смотрели на мне Мальтийский орден и говорили, что на нем военная арматура. Потому-то сказал: «Имею я и воинское судно и караул и почесть мою». Один из них, увидя на мне Александровскую звезду, сказал, что это имя вашего великаго государя. «Да, – отвечал я, – вот оно и на ключе, которой от комнат его». Они увидели орла и говорили: «А это герб вашей империи?». «Так точно», – сказал я. Между тем многие переводчики и множество других японских офицеров записывали слова русския, я слышал на шканцах в разные голоса слова, как это называется, коим пользуясь они собирали словарь. Я говорил сколько мог по-японски им комплименты. Сказал: «Миннана юино нипоно фатоно», то есть: «все японцы добрые люди», – а один из переводчиков спросил меня, как по-русски «миннани», я сказал «все». Он вдруг отвечал: «Все Россия добрый человек». Я благодарил их и мы наконец обошлись как давно знакомые. Они показывали мне сабли, вынимали клинки, которые прекрасно выработаны. Словом, они обходились с офицерами дружески. Наконец, просил я их скорее ввести нас в гавань. Они отвечали мне, что другой губернатор приехал севодни из Иедо, и думают, что дни через три получу я ответ. Я показал им свое неудовольствие, просил на другой день решимости, что я весьма дурно после пути чувствую. Они сказали с особливою вежливостью, что у них завтра праздник и никаких [109] дел не делается, а что послезавтра я получу известие, и просили, чтоб взял я терпение, дополняя, что вся медленность от непонятия грамоты. Потом просили, чтоб показал я подлинную и по обыкновенной их акуратности желали знать, точно ли и там те же слова. Я сказал, что они так вежливы и приятны сердцу моему, что я им покажу, где лежат оне. Я отворил ящик, банжосы подошли, просили вынуть из чехла, но я отказал им и просил быть довольну снисхождением моим. Они спрашивали какая печать – орел двуглавый, которой видели они на ключе моем, а между тем взял у офицеров патент и показал им печать в малом виде. Они весьма благодарили, спрашивали:

 – Все ли грамоты имеют печать?

 – Нет, одна российская, которая подписана великим государем.

 – Для чего другие не подписаны?

 – Для того, что государь не изволит знать японскаго языка и потому не удостоверен будучи в точном изъяснении воли его, не благоволил подписать иной, кроме российской. Они весьма довольны были и говорили, что он государь, любящий правду. Между тем переводчики все вещи в каюте моей называли мне по-русски очень чисто, и когда я подивился собранию ими слов наших, то зделал им большое удовольствие. Они дали мне слово прилежно учиться по-русски и ежели я дам им помощь, то они отвечают, что через три месяца говорить будут и сожалеют, что я не привез им азбуки.

Я сказал, что я напишу им, но с тем, чтоб они меня в три месяца по-японски выучили. Весьма охотно мы ударили по рукам и банжосы весьма смеялись, когда переводил я им ломаным японским языком содержание моего разговора и заключили, что россияне приятны тем, что чистосердечны в своем обращении. Потом по многим взаимным вежливостям разстались мы с гостьми нашими.

октябрь
1

Был праздник у японцов и ничего достойного примечания не случилось. На вечер привезли провизию.

2

День назначенный приезда японских чиновников, но сильной ветр препятствовал быть им, все караульные суда удалились к берегу за Папенберг. К вечеру стало стихать и одна лотка приехала с переводчиком извиняться, что погода зделала нас без провизии. Я велел сказать, что я болен. Он сказал, что банжосы извиняются, что за погодою быть не могли, а между тем, что ежели что нам понадобится, то чтоб с брам-стеньги флаг мы подняли. При сумерках мы сие исполнили и тотчас явилась лотка с офицером, переводчиком. Я велел сказать, что я болен и сижу без провизии. Ответствовано, что может быть еще ночью привезено будет.

3

Поутру доставили свежие припасы и зелень и уведомили, что будут от губернатора чиновники. В 10 час. приехали банжосы и с особливою вежливостию извинялись, что погода лишила их удовольствия меня видеть. Я показал недовольный вид, говорил им, что так по-приятельски не трактуют, что сколько ни убеждал я о скорейшем впуске в гавань, но что 8-й день стою у берегов и не могу от бурь быть безопасным, что я болен и был вчера без провизии и когда лотка могла приехать сказать, что за ветром ее не доставили, то могла и привесть ее, я дополнил им, что я посол такого государя, которой оказывал японцам у себя гостеприимство, уверен был в таковой же взаимности и послал меня. Они отвечали, что я говорю правду, но когда буду иметь терпение их выслушать, то увижу, что они не виноваты, что лотки с провизиею два раз покушались итти за ветром и возвращались, а когда они совсем удалились, то чиновник приехал уведомить нас, что провизии мы уже получить не можем. Увидя их к России уважение и имев уже несколько тому опытов, спросил я, когда же введены мы будем в гавань. Они сказали, что весьма скоро, что губернаторы сменяются и дни через три [110] они надеются, что поставят нас за Папенбергом, а потом уже в гавань, и что таковы их обычаи. Я решил сказать, что я как россиянин действую открыто и говорю им твердым голосом, что я довольно повиновался их обрядам, и не видя кроме наружной вежливости ни в чем успеха, не могу подвергаться гибели и ежели завтра я в гавань введен не буду, а зделается ветр, то я снимаюсь с якоря и оставляю им порох и ружья. Решимость моя привела их в замешательство. Я продолжал им, что ежели они считают россиян друзьями, то опасаться их столько же для россиян обидно, как и для великой Японской империи предсудительно. Они обставили корабль 50 судами, это напрасно. На это отвечали мне, что я не так это принимаю, что это не караулить меня, но что это мне в честь и что я в порте Нангасакском по званию моему еще более иметь должен буду. Наконец банжосы дополнили, что они сами решиться не могут, а доложат губернаторам и чтоб был я спокоен, что я завтра ответ получу и может быть найдут они меня столько довольным, сколько они желают. Словом хитрецы сии засыпали вежливостями и мы распрощались приятельски, в вечеру прислали еще зелени и свежих припасов.

4

Поутру в 10 час. большое военное судно с изпрошением и помпою пристало к кораблю нашему. Я надел теплые чулки, подвязал шею и велел чрез капитана сказать, что я болен. Переводчик взошел с своим судном, сказал: «Низио гизаймон-сама», – что новой губернатор прислал своего секретаря – обер-банжоса и банжоса с чиновниками, который по нем первой чин. Капитан сказал, что я болен, но что он мне доложит. Я велел себя извинить, что не могу встретить столь приятных мне гостей моих и прошу дать время, что я позову их. Потом позвал я, они вошли, я пристал из кресел, просил их принять место. Переводчики, по обыкновению поклонясь им в ноги, сказали мне, что новой губернатор прислал сих первейших чиновников поздравить меня с приездом, что получа приятной перевод грамоты послал в Иедо к своему государю, что в удовольствие мое приказал он вбуксировать корабль за Папенберг в безопасное от ветров место, что завтра же поутру будет исполнено, и что желает меня всячески уверить в дружеском его расположении, приказал публиковать всюду, чтобы японцы были к россиянам вежливы и что малейшее им от кого-либо неудовольствие будет примерно наказано и заключает тем, что крайне для него прискорбно, что до получения из Иедо указа не может он видеть меня. Я благодарил его за вежливость и просил, чтоб был введен я в гавань, а не за Папенберг. Чиновники извинились, что ранее 5 дней исполнить сего неможно, что прием посла, от столь великой империи присланнаго, требует и великих приуготовлений. Переводчики сказали, что чистят весь город и что повеление всюду послано, чтоб все в губернии вельможи съезжались на аудиенцию. Я не отказывался от почестей и благодарил их. Они спрашивали о болезни моей и изъявляли их участие. Доктор между тем подал мне гофмановы капли, щупал по часу пульс. Я велел позвать наших японцов в их нарядном платье и чиновники были весьма довольны. Потом велели сказать мне весьма вежливо, что не хотят они мне быть в тягость и желают скорого облегчения. Потом разстались мы взаимно довольными. Сего дня близ 50 парусных военных судов от северной стороны шли в Нангасаки. Нам сказали, что это владетель Чингодин Кино-сама.

По вечеру в 8 час. опять пристало большое судно, то были опять банжосы, которые выслали ко мне переводчика с тем, что они сами меня беспокоить не хотят и что губернатор не знав, что я болен, и уведомясь о том от них, прислал их спросить меня о здоровье и сказать, что как может быть качка судна для меня вредна, то зделан уже наряд лоткам, чтоб были по утру для буксира за Папенберг, и что приказал он [111] банжосам, как можно скорее меня в том успокоить, что желает он мне скорейшего облегчения и просит, чтоб имел я доверие к дружбе его. На столь многие комплименты отвечал я благодарностью, взаимным с моей стороны уверением и что благосклонность губернатора есть для меня неоцененное лекарство. Еще зделан мне был вопрос – не нужно ли мне что, но я благодарил и действительно не имел ни в чем надобности... ⁷