ШТЕЙН В. И.

САМОЗВАННЫЙ ИМПЕРАТОР МАДАГАСКАРСКИЙ

(М. А. Беньовский).

Среди многочисленных авантюристов XVIII века особенную известность приобрел Мориц Беньовский, без права на то по-видимому, именовавший себя сначала бароном, а позднее графом.

Легенду о своих необычайных подвигах и колонизаторско-военных похождениях Беньовский сумел пустить еще при своей жизни, напечатав двухтомные мемуары, которые появились в свет под редакцией Гиацинта де-Магеллана, известного по астрономической переписке с европейскими учеными конца XVIII в. В этом случае преследовалась двоякая цель: владея французским языком далеко не в совершенстве, что подтверждается сохранившимися в архивах донесениями его из Мадагаскара французскому правительству, Беньовский, чтобы выправить свою рукопись (окончательная редакция напечатанных Беньовским записок существенно отличается от первоначального их текста, сохранившегося в колониальном французском архиве под заголовком “Manuscrit de mr-Clievillart”.) должен был обратиться к чужой помощи. Содействие Магеллана пришлось авантюристу тем более, кстати, что французский астроном имел некоторую известность в ученом мире, так что мемуары, выходя под его редакцией, им как бы рекомендовались и могли чрез это рассчитывать на более широкий сбыт. Расчет Беньовского оправдался, и его записки, появившиеся первоначально на английском языке, были вскоре переведены на французский и [177] немецкий и долгое время принимались на веру, по той причине, что Япония, Формоза, Курильские и Алеутские острова являлись для европейцев почти совершенной terra incognita.

Поэтому Беньовский мог безнаказанно переплетать действительность с досужими вымыслами, расписывая небылицы о жемчужных островах, золотоносных мысах и проч. проч. Делалось это, впрочем, не без практического умысла, так как Беньовский хотел разжечь своими похождениями падких на наживу англичан и, выдавая себя за знатока в точности изученнаго им яко бы азиатского и африканского Востока, добивался снаряжения новой под его начальством экспедиции, чего наконец и достиг при содействии целой компании американских аферистов.

Легенду, окружавшую подвиги пресловутого венгерско-польского магната, впервые в значительной степени опровергли бесхитростные поденные записки одного из соучастников Беньовского в побеге с Камчатки, канцеляриста И. Рюмина. Записки эти впервые получили огласку в России в пересказе Верха (в статье, напечатанной в “Сыне Отечества” за 1821 г.).

Далее существенные поправки в фантастическую эпопею Беньовского внесло следственное дело о камчатском бунте, подробно изученное и описанное в 20-х годах графом Д. Н. Блудовым. Наконец по этому же предмету был собран любопытный материал г. Сгибневым, использованный им в “Материалах для истории Камчатки”, первоначально печатавшихся в “Морском Сборнике” за 1869 год. В настоящее же время профессор колониальной истории Франции в Сорбонне Культрю, на основании архивных документов французского морского министерства, дал точное изложение похождений Беньовского на Мадагаскаре.

Таким образом, истинные похождения Беньовского, а равно и злосчастная судьба русских беглецов из Камчатки, попавших в Макао, а затем во Францию и частью вернувшихся в Россию, а частью последовавших за Беньовским в Африку, в настоящее время вполне достоверно выяснены по архивным документам. Потому нам кажется своевременным ознакомить русских читателей с сущностью всех этих данных, тем более, что личность Беньовского и сама по себе интересна по причудливому смешению авантюризма с истинным героизмом.

I.

Мориц-Август Беньовский в своих записках рассказывает, что родился в 1741 г. в м. Вербове, в Венгрии, от отца кавалерийского генерала и матери из баронского рода Ревай. В 1772 г. в Ильдефрансе Беньовский объяснял губернатору [178] Дерошу, что по происхождению он поляк, а баронский титул носит уже 13-ое поколение его рода (хотя в Польше баронов не существовало), дед же его по приглашению императора выселился в Трансильванию, где и получил значительные поместья.

В своих записках Беньовский глухо говорит, что до 14 лет воспитывался в Вене, предаваясь занятиям, принятым в аристократическом кругу, а с 14 лет посвятил себя военной службе, вступив в полк Зибенштейна, участвовавший в кампании против Пруссии, и принимал будто бы участие в сражениях при Лобовице (8 октября 1756 г.), Праге (16 мая 1757 г.) и Дом-штате (1758 г.), состоя при генерале Лаудоне.

В это время Беньовский будто бы был вызван своим дядею в Польшу для принятия от него в наследство староства на Литве. Внезапная смерть отца будто бы вызвала Беньовского в Венгрию для унаследования отцовских вотчин, но их захватили его зятья. Решительный в действиях и скорый на расправу, он собрал преданных слуг и, вооружив их, выгнал своих зятьев из имения. Они бросились искать защиты в Вену, и, по распоряжению императрицы, имение подверглось конфискации, а Беньовский бежал обратно в Польшу.

Питая будто бы врожденную склонность к морю, Беньовский передал литовское свое староство в надежные руки, а сам отправился в Данциг и плавал на судах в Амстердам, Гамбург и Плимут, потом добрался до Мальты и собирался на галерах Мальтийского ордена совершить кругосветное плавание в Индию, но получил настоятельные приглашения от польских магнатов примкнуть к Барской конфедерации, а потому немедленно же отправился в Варшаву, где и сделался душою задуманного его соотечественниками плана преобразования Польской республики.

В декабре 1767 г. Беньовский, заручившись польскими рекомендациями, ездил в Вену, чтобы добиваться восстановления своих прав на владение трансильванскими родовыми имениями, но его постигла неудача и, возвращаясь в Польшу, он с горя заболел, нашел приют у помещика Генского, влюбился в его дочь и тут же женился.

С самого начала записки Беньовского строятся на фактах по меньшей мере сомнительных. Английский издатель мемуаров Беньовского Гасфильд Оливер, ссылаясь на выписку из метрических книг вербовского прихода, определяет год рождения Беньовского в 1746 году. Неоспоримость этой даты совершенно исключает участие малолетнего мальчика в перечисленных выше сражениях в эпоху Семилетней войны. Утверждениям этим противоречат и своеручные данные о начале военной деятельности Беньовского, сохранившиеся во французском колониальном архиве. Из них оказывается, что, вступив в военную [179] службу в австрийский полк, Беньовский повздорил с командиром, вышел в отставку, поселился в Трансильвании, чтобы заняться сельским хозяйством, а по смерти отца перешел на военную службу в Польшу, где с 1763 по 1767 г. и находился в рядах калишского кавалерийского полка. Несмотря на слабость дисциплины в польской армии, трудно допустить, чтобы субалтерн-офицер мог долго проживать за границей — поэтому рассказы Беньовского о морских его путешествиях падают, как и вымыслы о генеральском чине, в котором он будто совершал великие деяния, предводительствуя кавалерией в борьбе конфедератов против русской армии, и был награжден орденом Белого Орла (домогаясь впоследствии генеральского чина во Франции, Беньовский представил патент на чин генерал-майора войск польской республики, подписанный маршалом-генералом Барской конфедерации Михаилом Иеронимом Красинским и маршалом генеральной литовской конфедерации графом Михаилом-Яном Пацом, но так как патент этот упоминает о сибирской ссылке и датирован от 16 июля 1772 г., то, очевидно, был выдан Беньовскому варрантами, совершенно уже тогда не правомочными.). Вернее предположить, что Беньовский имел второстепенное начальствование над бандами Чарнецкого и Пулавского, но польские источники вообще умалчивают о каких-либо громких его подвигах. В 1768 г. Беньовский был взят в плен Апраксиным и отпущен на честное слово, с обязательством не служить против наших войск. — Беньовский, однако же, данного слова не сдержал и в мае 1769 года был вторично захвачен под Тарнополем полковником Бринкеном. Генерал князь Прозоровский распорядился отправить Беньовского в Киев, откуда скоро был переведен на жительство в Казань, вместе с пленным шведом Адольфом Винбладом, тоже состоявшим на службе у конфедерации.

Желая придать себе важности, Беньовский рассказывает, будто в Казани вступил в тесную связь с местным дворянством и вскоре посвящен был в тайны заговора, который будто бы затевал. Заговор этот был составлен дворянствами Казанской, Воронежской, Белгородской, Киевской и Московской губерний, недовольными деспотическою властью императрицы. Дворянство будто бы стремилось сбросить с себя иго рабства и добиться свободы по примеру просвещенных народов. Беньовский уверяет, что заговор этот велся весьма деятельно и имел надежду на успех, так как русские войска были заняты на западной границе, а духовенство было так же враждебно настроено против правительства, как и дворянство.

Заговорщики, в довершение ко всему, рассчитывали на поддержку казанских татар и политических ссыльных. Окружив себя конспиративным ореолом, Беньовский уверяет, что [180] раскрытие заговора в ноябре 1769 г. побудило его вместе с майором Бинбладом к побегу из Казани. Беглецы чрез Нижний, Владимир, Москву, Тверь и Великий Новгород пробрались 19 ноября в Петербург; здесь они рассчитывали, при помощи голландского шкипера, с которым их свел такой же случайный их знакомый немец-аптекарь, морем бежал в Голландию. Шкипер однако же их выдал, и Беньовский подвергся заключению в Петропавловскую крепость и многочисленным допросам, которые производились сначала Чичериным, а потом графом Паниным.

По высочайшему повелению 14 ноября 1769 г. Беньовский и Винблад были высланы в Камчатку, с тем, чтобы кормились трудами рук своих.

Одновременно с ними 4 декабря 1769 г. были туда же отправлены Панов (бывший поручик гвардии), Степанов (бывший капитан армии), Батурин (бывший полковник артиллерии) и Софронов (секретарь московского сената), замышлявшие свергнуть с престола Екатерину И.

11 мая 1770 г. ссыльные, выехав из Томска через Красноярск, доехали до Якутска. Здесь Беньовский свел знакомство с хирургом Гофманом, назначенным в Камчатку главным хирургом и смотревшим на эту командировку столь мрачно, что вызвался вместе с Беньовским и его товарищами бежать в Японию либо Китай, куда окажется удобнее, и даже пообещался купить для этого судно под предлогом занятия рыболовством. 29 августа между Беньовским и Гофманом, Винбладом, Пановым и Степановым состоялось полное соглашение насчет задуманного побега, и Беньовский был избран в руководители этого предприятия.

В начале сентября ссыльные поехали из Якутска дальше, а Гофман должен был последовать за ними вслед, но едва Беньовский с товарищами перебрались 3 сентября чрез Томь, как, по его рассказу, их нагнал нарочный и сообщил, что Гофман внезапно умер, а воевода при описи его имущества нашел какие-то бумаги, которые шлет к начальнику Охотского порта с наказом не отправлять ссыльных в Камчатку. Заподозрив недоброе, Беньовский напоил конвой и нарочного казака и, вскрыв пакет с бумагами, нашел будто бы бумагу якутского воеводы, где рассказывалось, что Беньовский составил план побега из Камчатки, о чем Гофман пред смертью-де известился от ссыльных. Поэтому воевода советовал ссыльных задержать в Охотске впредь до дальнейших распоряжений сената, которому он доносит о происшедшем. Бумагу эту Беньовский уничтожил и заменил подложным письмом, в котором воевода, входя в грустное положение ссыльных, которые, по его наблюдениям, оказались людьми весьма достойными, [181] рекомендовал их снисхождению и попечению начальника порта. Это письмо, будто бы, казак, проспавшись, и повез по назначению.

В Охотске ссыльные завели сношения с посторонними людьми, между прочим, с прапорщиком охотской команды Нориным и штурманским учеником Софьниным, у которого Батурин выманил деньги. Пользуясь благоволением командира порта Плениснера, но опасаясь дальнейших разоблачений со стороны якутского воеводы, ссыльные упросили Плениснера поскорее переправить их на Камчатку. Описывая этот переезд при сильном шторме, во время которого все потеряли голову, Беньовский хвастается, что только благодаря его познаниям в кораблевождении он спас экипаж и не прочь был, завладев судном, направить его к испанским владениям, но за позднею порою года не решился привести своего намерения в исполнение, а потому взял курс на Камчатку и благополучно привел галиот “Св. апостолы Петр и Павел” к устью реки Большой, 2 декабря 1770 года.

Камчатка, по смене флота капитана Извекова, находилась под управлением капитана Григория Нилова, — человека нерадивого и подверженного слабости пьянства. Он предоставил ссыльным полную свободу, приказал выдать провизию на три дня с предупреждением, что затем они уже сами должны снискивать себе пропитание. В то же время из казны ссыльным было выдано каждому по ружью, по фунту пороха, по 4 фунта свинцу, по топору, ножу с набором плотничьих инструментов, при помощи коих ссыльным и предлагалось выстроить себе избы на тех местах, которые они признают наиболее удобными вблизи, от города (по рассказам Беньовскаго, Нилов был подкуплен в его пользу тотчас по приезде. По сходе ссыльных на берег Нилов осведомился у Беньовского, кто он таков, на это Беньовский отвечал: “Солдат, бывший некогда генералом, а теперь невольник”. Но утверждению Берха, основанному на показаниях очевидцев, Беньовский действительно сумел пленить Нилова, и тот с ним почти не разлучался.).

С первобытным строем намечавшегося существования, обеспечением для которого являлся охотничий промысел, плохо вяжется дальнейший рассказ Беньовского, нагромождающего с невероятною быстротою одно удивительное событие на другое.

5-го декабря 1770 г. между ссыльными уже составляется соглашение насчет побега. Беньовский назначается главою этого предприятия, и все соучастники дают клятву слепо ему повиноваться. 6-го декабря губернатор Нилов вверяет Беньовскому воспитание сына и трех своих дочерей, из них старшая, [182] Афанасия, тотчас же влюбляется в Беньовского и впоследствии бежит с ним в Макао (Берх по этому поводу замечает: “Беньовский наполнил многие страницы своего сочиннния разговорами с женою Нилова и дочерью его Афанасией, с которой будто бы Беньовский был и обручен. Но меня уверяли, что жена Нилова с дочерьми находилась в Ижиге, ибо он послан был в Большерецк только на время и имел при себе одного только сына”.). В тот же день Беньовский отправляется к секретарю канцелярии Новожилову и застает его играющим в шахматы с казачьим атаманом Колосовым (такого, кстати сказать, в Большерецке не было, а был сотник Черных.). Беньовский ввязывается в игру, выигрывает у Колосова 1500 р. и тут же сговаривается с новыми знакомцами систематически обыгрывать местных богатых купцов; наряду с этим союзники договариваются открыть и школу, где бы дети местных жителей за 5 р. в месяц обучались языкам, арифметике, географии и другим наукам. Хотя такие предприятия вместе как будто плохо уживаются, тем не менее, венгерский магнат с энергией параллельно занимается любовью, шахматной игрою, педагогией и заговором.

10 декабря в заговор вступает еще 20 новых заговорщиков, но Нилов, завороженный Беньовским, назначает его старостою над всеми ссыльными, и 12-го Беньовский вместе с 15 ссыльными отправляется охотиться на медведей. Хотя русские охотники и камчадалы соблюдают все меры предосторожности в охотах на этих опасных зверей, для венгерского Немврода камчатские медведи оказываются какими-то безобидными зайцами, и он в один день убивает 8 медведей. 15 декабря 28 матросов судна, снаряженного для охоты на тюленей, предлагают Беньовскому завладеть их судном и бежать за границу, забывая, что Камчатка окована полярными льдами и что морской побег осуществим лишь позднею весною. 8 января 1771 г. опять необычайная новость: Беньовский получает свободу за открытие противоправительственного заговора, хотя, по удостоверению капитана Кинга, сопутствовавшего капитану Куку в его кругосветном плавании, местное начальство Камчатки настолько было ограничено в своей компетенции, что не имело права ни переводить ссыльных из назначенных им свыше местопребываний, ни увеличивать ассигнуемого им довольствия; тем не менее Нилов ради Беньовского не останавливался пред превышениями власти. Объявленному жениху Афанасии предоставлялось устроить в южных пределах полуострова, на реке Лопатке земледельческую колонию для обеспечения полуострова сельскохозяйственными продуктами, доставлявшимися издалека (еще до приезда Беньовского, Нилов, затрудняясь продовольствованием большерецких жителей и предвидя в 1770 г. голод от неудавшегося улова рыбы, поручил разорившемуся спекулянту Рыжкову завести хлебопашество. Рыжкову были выданы из казны 1000 р. заимообразно; он посеял рожь и ячмень, но всходы были побиты морозом. (Сгибнев, “Материалы для истории Камчатки”. “Морской Сборник” за 1869 г.).). [183]

Такое полезное для казны и камчадалов предприятие должно было открыть Беньовскому дальнейшие пути к возвышению. Нилов прочил себя в начальники Охотского порта, Новожилов предназначался в начальники Камчатки, атаман Колосов намечался в управляющие особой колонии, которая имела быть учреждена из Алеутских островов, а Беньовский соглашался сделаться помощником правителя Алеутской колонии и бахвалился, что доберется до Калифорнии, выгонит оттуда испанцев и присоединит ее к русским владениям. Все эти планы предполагалось осуществить на собственный страх и риск заинтересованных и затем обратиться в сенат для санкционирования совершившихся фактов после занятия Калифорнии. Желая достойным образом отпраздновать соглашение на счет этого замысла, Беньовский описывает заданный им Нилову и обыгранному большерецскому купечеству роскошный бал, на котором он будто бы появился в красном парчовом кафтане, обшитом золотыми кружевами и поднесенном ему ссыльными, которые фигурировали на балу в не менее роскошных нарядах. По какому волшебству все такие затеи могли осуществляться в захолустном Большерецке ссыльными, несколько недель тому назад получившими из казны скудные способы и средства для устройства жилья и занятия звериным промыслом, про то ведало только расходившееся пылкое воображение венгерца.

На самом деле обстановка и условия, в каких был совершен побег Беньовского, но русским источникам, представляется в нижеследующим виде.

Тогдашняя Камчатка, согласно описанию ее, сделанному в 1773 году капитаном Тимофеем Шмалевым (опыт трудов вольного российского собрания при императорском московском университете. 1774. Часть I, стр. 195 — 202.), заключала в себе четыре “правительства”: Большерецк, Тигильскую крепость, Нижний и Верхний Камчатские остроги. Главенствовал среди них Большерецк, расположенный на Большой реке, на тридцать верст вверх от Пенжинского моря. В Большерецке имелись в ту пору нижеследующие деревянные строения: церковь Успения Богородицы, камчатская большерецкая канцелярия, которая имела общую над упомянутыми правительствами команду, состоя сама в подчинении канцелярии Охотского порта. Далее в Большерецке находились казенный командирский дом, 4 [184] кладовых амбара, 23 купеческих лавки и 41 обывательский дом (капитан Кинг, посетивший Камчатку в 1779 г., насчитывает местна квартиру и был помещен Беньовский. Хрущов был человек отличного ума и с большими познаниями. План бегства из Камчатки обдумывался и составлялся при несомненном содействии Хрущова.).

Жители продовольствовались, добывая из реки Большой рыбу, съедобные коренья из земли и ягоды, затем из Охотска морским путем привозились разные припасы, о дороговизне коих можно судить по нижеследующим ценам с пуда: — мука ржаная обходилась от 3 до 5 р., пшеничная от 6 до 10 р., масло коровье от 10 до 16 р., солонина от 4 до 6 рублей.

Все эти припасы доставлялись из Охотска на казенном судне в августе или сентябре. В Большерецке судно перезимовало, а в июне или июле забирало для отвоза в Охотск ясачную и выдельную казну, мягкую рухлядь и пр.

С преобразованием Нижне-камчатского острога в город (в 1783 г.) Большерецк начал постепенно падать, а в 1812 г. и совсем был уничтожен. Крашенников в Большерецке насчитывал всего 30 обывательских домов при 45 служивых и 14 “казачьих детях” (Описание Камчатки. Спб. 1819. T. II, гл. 5, стр. 391 — 393.).

Прибывшие одновременно с Беньовским или с Бейноском (как его называют официальные донесения) ссыльные застали в Большерецке старых ссыльных и в их числе бывшего камер-лакея правительницы Анны, Турчанинова, который в 1742 г. участвовал в заговоре против императрицы Елизаветы Петровны (в 1742 г. камер-лакей Александр Турчанинов. прапорщик Преображенского полка Ивашкин и сержант Измайловского полка Сновидов пытались составить заговор с целью захватить и умертвить императрицу Елизавету Петровну и великого князя Петра Федоровича и возвести на престол свергнутого императора Ивана Антоновича. Все трое были биты кнутом, с вырезанием ноздрей и языка у Турчанинова и сосланы в Камчатку, где во время бунта Беньовского находились: Турчанинов в Большерецке, Ивашкин в Верхнекамчатском, а Сновидов в Нижнекамчатском острогах.), Семена Гурьева (сосланного в 1762 г.), Хрущова (бывшего капитана гвардии) и Магнуса Мейдера (бывшего адмиралтейского лекаря (в 1762 г. с тою же целью — возведения на престол Ивана Антоновича и низвержения Екатерины II — возник заговор под руководством поручика Измайловского полка Семена Гурьева. В заговоре приняли участие его братья, Иван и Александр, и поручик того же полка Петр Хрущов. Все они сосланы в Камчатку. Причина ссылки лекаря Мейдера неизвестна.).

Все это были люди более или менее образованные, и среди них особенно выделялся Петр Алексеевич Хрущов; к нему-то [185] на квартиру и был помещен Беньовский. Хрущов человек отличного ума и с большими познаниями. План бегства из Камчатки обдумывался и составлялся при несомненном содействии Хрущова.

Удаче затеянного предприятия способствовало то обстоятельство, что купец Холодилов отправил своего приказчика Чулочникова из Охотска в 1770 г. на малом судне в 150 тонн на Алеутские острова для промысла. Чулочников у берегов Камчатки посадил судно на мель. После продолжительных усилий судно добралось до Большерецка, чтобы там зазимовать и пуститься в дальнейший рейс весною. Команда судна, состоявшая из людей, не привыкших к морю, после постигшего ее злоключения вышла из повиновения и хотя по жалобам Чулочникова местному начальству была приведена в повиновение, но осталась недовольна решением начальства. Проведав, что Беньовский подбирает охотников на какое-то предприятие, команда Чулочникова отрядила к нему выборного с просьбою принять ее под свое покровительство. Беньовский, опасаясь огласки, дал посланцу двусмысленный ответ, который был истолкован командою в благоприятную сторону, а Беньовский стал еще осторожнее, когда присланный на смену Чулочникову приказчик Степан Торговкин принялся подтягивать команду.

Чтобы ловчее скрыть приготовления к отъезду и облегчить себе свободу действий, был выдвинут вперед план об устройстве земледельческой колонии на р. Лопатке и под предлогом осмотра местности Беньовский частенько ездил туда с Пановым, Степановым и Бинбладом. Одною из поездок он воспользовался, чтобы склонить на побег и прапорщика Ивашкина; тот сначала принял предложение, но впоследствии открыл заговор Нилову, который, однако же, настолько был предубежден в пользу Беньовского, что не поверил оговору Ивашкина и приказал ему немедленно же вернуться в Нижне-Камчатск.

В конце февраля Беньовский был приятно поражен сообщением Хрущова, что тот успел склонить в пользу заговора штурмана Чурина, командовавшего казенным галиотом “Св. Петр”, по обыкновению зазимовавшим в Большерецке и имевшим уйти в Охотск в мае месяце.

Чурин имел особенные причины сочувственно откликнуться на предложения Хрущова. Находясь еще на судне капитан-лейтенанта Левашева, совершившего путешествие с Креницыным, он был отдан под суд за неповиновение и, ведя в Охотске Развращенную жизнь, наделал долгов и опасался туда вернуться.

Постепенно заговор созрел. Кроме упоминавшихся ранее лиц, к нему были привлечены штурманский ученик Бочаров, [186] священнический сын Уфтюжанинов, канцелярист Рюмин, несколько матросов и камчадалов.

Более простодушных людей Беньовский и Хрущов морочили тем, будто недалеко от Камчатки лежит остров, изобилующий настолько золотом, что им легко нагрузить все судно. “Мы, — рассказывали искусители, — доберемся туда после короткого плавания, наполним галиот золотом и тех, кто не пожелает следовать с нами в Европу, высадим опять на камчатский берег”. Людям более развитым внушалось, будто Беньовский и привезенные с ним арестанты страждут невинно за великого князя Павла Петровича. Беньовский по секрету показывал единомышленникам зеленый бархатный конверт, будто бы, за печатью его высочества, с письмом к императору римскому о намерении великого князя вступить в брак с дочерью императора. Беньовский уверял, будто сослан за тайное посольство, но сумел сохранить у себя драгоценный залог высочайшей к нему доверенности и должен непременно его доставить по назначению. Тщетно склоняя на заговор Семена Гурьева, Беньовский его поколотил (казус этот г. Сгибнев по архивным данным объясняет так. Слухи о заговоре не составляли ни для кого секрета на Камчатке, и нижнекамчатский протопоп вызвал к себе ичикского прихода священника Уфтюжанинова, который по стоустой молве будто бы участвовал в заговоре, Беньовский, воспользовавшись кончиной в Большерецке священника Ложкова, убедил Нилова вытребовать для похорон у протопопа присылку Уфтюжанинова и писал к последнему, чтобы тот скорее ехал, так как все готово к уходу. Письмо Беньовскаго попало в руки к протопопу, который и прислал вместо Уфтюжанинова священника Семенова. Беньовский, узнав о судьбе перехваченного письма, заторопился с выполнением плана побега и 25 апреля 1771г. вместе с Винбладом пошел уговаривать Гурьева примкнуть к заговорщикам; взбешенный угрозою Гурьева открыть все Нилову, Беньовский избил Гурьева в кровь.). Эта неосторожность чуть не испортила всего дела. К капитану Нилову был подослан сотник Черных для настояний пред командиром о необходимости принятия мер против ссыльных, которые-де, пожалуй, отважатся овладеть острогом под начальством Беньовского. За Беньовским был отряжен сержант с приказанием явиться к Нилову. Беньовский от явки уклонился, ссылаясь на болезнь. Снисходительность Нилова к любимцу была так велика, что он решил ждать Беньовского до следующего дня, но и 26 апреля Беньовский упорно скрывался. Вечером за ним был отряжен для привода к начальнику капрал с 6 солдатами, но их обманно по одиночке перехватали и связанных посадили в погреб, а Беньовский, видя, что дальше медлить нельзя, отдал единомышленникам приказ изготовиться ночью к нападению.

Штурманские ученики Измайлов и Зябликов, подслушав приказания, отдаваемые Беньовским, кинулись в большерецкую [187] канцелярию для объявления о том караульным, но те, будучи пьяны, не поверили их словам, тем более, что и Измайлов оказался пьяным. Пытались Измайлов и Зябликов достучаться к капитану Нилову, но также безуспешно.

Во втором часу ночи окрик часового поднял на ноги дежурных и канцелярию, но слишком поздно: Беньовский, Винблад, Батурин, Панов, Хрущов, Чулочников, крестьянин Кузнецов, матрос Ляпин и многие из “работных” набросились на дневальных и часовых, обезоружили их и посадили на гауптвахту. Затем заговорщики направились к командирскому дому; там в передней комнате спал сын Нилова и сержант Лемсаков, а в следующей комнате пятидесятник Потапов, да в черной избе — трое вестовых и двое работников-камчадалов. Мятежники громко застучали в дверь, сержант первый услышал их и разбудил сына Нилова “Что спишь? Вставай!” торопил он юношу “Там пришли многие люди и ломятся в двери!” Пока Лемсаков старался удержать двери, закрытые на крюк, сын Нилова бросился в спальню к отцу, который, как бы предчувствуя вечную разлуку с сыном, прижал его крепко к себе; тот с трудом высвободился из объятий отца и скрылся в отхожее место. Дверь уступила наконец под напором заговорщиков, и они ворвались с криками: “Имай, хватай, режь, пали, вяжи!”

Нилов три раза успел крикнуть, призывая вестовых, и замолк — ему изрезали ножом левую руку, лицо под ухом пробили насквозь и нанесли глубокую рану в ногу. Мертвое тело, покрытое кровоподтеками и кровью, выволокли в сени и там бросили. Сержанта и прочих людей перевязали и стащили на гауптвахту, кроме казака Дурынина, притаившегося под столом. Отсюда заговорщики, овладев казною, двумя пушками и военными припасами, направилась в третьем часу ночи к дому сотника Черных, где натолкнулись на сопротивление: сын сотника, казак Никита Черных, долго сдерживал толпу, а когда двери были выломаны, стрелял по ним из ружья. В ответ посыпалось более 40 пуль чрез дверь и окна из ружей и пистолетов. Черных был взят и посажен под стражу, жена с детьми и престарелый отец подверглись поруганию. Затем Беньовский водворился в присутствии большерецкой канцелярии, распоряжался действиями мятежников на правах полного начальника, велел священнику Семенову похоронить капитана Нилова, а народ привести к присяге на верность подданства государю Павлу Петровичу, что и было исполнено.

На следующий день, 28 апреля, готовили паромы, а 29 апреля приступили к погрузке пушек, военных снарядов и провианта. [188]

Судовщики, перепившись, кинулись грабить купеческие дома и собирались умертвить приказчика Холодилова, Арсения Кузнецова, но Беньовский того отстоял. Грабежи настолько перепугали жителей, что многие бежали и скрылись в тундрах. 30 апреля вся шайка отправилась вниз по Большой реке до Чекавинской гавани. Тут она ограбила магазин с провиантом, захватила казенный галиот “Св. Петр”, приготовила его к походу, водрузила на нем императорский флаг и приняла наименование “собранной компании для имени его императорского величества Павла Петровича”. Все заговорщики, число которых Беньовский определял в 96, а Рюмин в 70 человек, дали присягу защищать прапор (знамя) до последней капли крови, а Беньовский, сверх того защищать присягнувших тому прапору.

Из Чекавинской гавани Беньовский отправил Панова и Батурина сделать опись деньгам, хранившимся в казначействе, и всем казенным вещам, кои мятежниками забирались для плавания.

В то же время Беньовский чрез Рюмина потребовал из Большерецка провиант под угрозою жестокого наказания в случае неисполнения приказа. Рюмин успешно исполнил возложенное на него поручение и вернулся назад 7-го мая (из квитанций, оставленных Беньовским в Большерецке, видно, что им взято 6.327 р. 20 к. казенных денег, 217 рублей у казака Черных и 199 казенных соболей; кроме того, забрано 3 пушки, 1 мортира, 50 гранат, 600 пуль и картечей, 4 пуда пушечного пороху, 1 пуд ружейного, 30 шпаг, 25 ружей, 400 пудов провианту и 11 фляг вина. На квитанциях Беньовский подписался “Барон Мориц Аладар де-Бенев у просветлевшей республики польской действительный резидент и ее императорского величества камергер, военный советник и региментарь”.).

Тем временем Беньовский, сообща со Степановым, составили объявление, которое за исключением Хрущова подписали все главные зачинщики бунта и вместе с ними соликамский посадский Иван Кудрин, Алексей Савельев и великоустюжский купец Федор Костромин (каждый за себя и девятерых своих товарищей), штурманские ученики Бочаров. Зябликов и Измайлов; устюжский крестьянин Кузнецов за матросов-казаков Береснева, Семиченкова, Потолова, Ляпина, Софронова и Волынкина; далее своеручно за матросов казак Алексей Андреянов; в должности приписного канцеляриста Спиридон Судейкин, казак Иван Рюмин, капрал Перевалов за себя и за солдата Коростелева и священнический сын Уфтюжанинов также за себя и за подушного плательщика Ивана Панова.

В этом объявлении, подписанном 11 мая, а 12 мая отправленном с боцманом Серогородским в большерецкую канцелярию для дальнейшего направления в правительствующий сенат, [189] мятежники, изложив вкратце, что законный государь Павел Петрович лишен престола, стараются выставить в самом мрачном освещении главнейшие действия и мероприятия Екатерины II.

Мятежники утверждают, что разорительная польская война ведется исключительно в интересах Понятовского, что имеющие служить к общему благу народному промыслы винный и соляной предоставлены на откуп немногим; что от монастырей отобраны деревни ради воспитания незаконнорожденных детей, тогда как законные остаются без призрения; что у созванных для сочинения законов депутатов отнята возможность рассуждать стеснительным наказом; что тяготы налагаются на народ непомерные и оброк взимается одинаково как с увечных и малых, так и со здоровых; что за неправосудие штрафуются судьи только деньгами, а за правильный, если только при том что-либо возьмут с тяжущихся, исключаются из рода человеческого; что добыванием золота и серебра пользуются одни царские любимцы; народ коснеет в невежестве и страждет и никто за истинные заслуги не награждается; что наконец и камчатская земля разорена самовольством начальников.

По смыслу некоторых мест объявления, замечает граф Д. H. Блудов (“Бунт Беньовского в Большерецком остроге” (в приложении к сочинению Ег. Ковалевского “Граф Блудов и его время”. Спб. 1866).), можно заключить, что из сообщников Беньовского один или два (вероятно, Панов и Степанов) подверглись ссылке за сопротивление наказу о сочинении уложения.

Наконец, мятежники поясняли, что, желая пособить советом 33 работным, будто бы несправедливо осужденным работать без платы своему компанейщику (Холодилову), они тем навлекли на себя негодование капитана Нилова, который велел взять их под караул, что заставило их вместе с угнетенными объявить себя в службе законного государя. Это-то они и привели в действие, арестовав Нилова (коего от страха и пьянства разбил паралич) и избрав на его место достойного предводителя Беньовского (для правильной оценки этой декларации надо ее сопоставить с челобитием русских беглецов российскому резиденту в Париже Хотинскому (см. II главу).).

11 мая состоялась посадка на галиот “Св. Петр”, экипажа, который командиром распределен был так: Беньовский — главноначальствующий, Хрущов его помощник.

Первое отделение или вахту составляли Панов, Кузнецов, Зябликов, Попов, Логинов, Чурик, Урбановский, боцман и 29 охотников. В состав второго отделения входили Винблад, Степанов, Медер, Измайлов, Боскарев, Костромин, Гурчинин, Батурин и 28 частных лиц. Всего 75 человек. [190]

Кроме того, галиот принял на борт 9 женщин и 12 пассажиров, так что всего отправилось в поход 96 душ.

Вооружение галиота, по свидетельству Беньовского, состояло из 8 пушек, 4 мортир, 120 ружей со штыками, 80 сабель, 60 пистолетов, 1600 ф. пушечного пороху, 200 ф. пуль, 800 ф. солонины, 1200 ф. соленой рыбы, 3000 ф. сушеной рыбы, 1400 ф. китового жиру, 200 ф. сахару, 500 ф. чаю, 40 ф. масла коровьего, 113 ф. сыру, 6000 ф. железных изделий, 120 гранат, 900 ядер, 50 ф. серы, 200 ф. селитры, 36 бочонков воды, 126 ящиков с мехами, 14 якорей; достаточное количество запасных парусов и канатов, шлюпка и лодка.

12 мая был отслужен молебен, после которого экипаж вновь дал клятвенное обещание повиноваться Беньовскому, затем галиот снялся с якоря и ушел в море, держа курс на юг (Voyages et memoires de Maurice Anguste comte de Benyowsky. 2 vol. Paris; ed. Buisson. 1791. T. I, стр. 384 — 386.).

При отъезде Беньовский отпустил в Большерецк взятых им с собою заложников на всякий случай для устранения опасности нападения со стороны гарнизона. Что же касается канцеляриста Судейкина, исправлявшего должность секретаря при Нилове, и подштурманов Бочарова, Зябликова и Измайлова, то они были забраны на судно силою в наказание за содействие к открытию заговора; в вящшее наказание Судейкин был обращен к исполнению поварских обязанностей (все эти четыре арестанта впоследствии благополучно вернулись в Россию, а подштурманы Измайлов и Бочаров, благодаря опытности, приобретенной в навигации в восточных морях, сослужили, по свидетельству Верха, полезную службу известному Шелехову в его путешествиях.).

По удалении мятежников в Чекавинскую гавань, Большерецк встрепенулся, Уже 30 апреля в большерецкой канцелярии от лица 83 приказных, военных и купеческих людей, оставшихся без начальника, было объявлено, что они, впредь до присылки нового командира, избрали на эту должность штурманского ученика Софьина. Софьин не замедлил привести всех жителей к присяге на верность императрице и с выборными ото всех сословий произвел освидетельствование оставленного мятежниками казенного имущества. 30 же апреля положено было обо всем происшедшем отрапортовать в Охотск, дать знать на суда и командующему в Тигильской крепостце Андрееву, а из верхнекамчатской избы просить средств к защите, за неимением коих обезоруженные жители Большерецка были вынуждены беспрекословно удовлетворить требования Беньовского о снабжении его провиантом. [191]

Несмотря на дальность расстояний, весть, пришедшая из Большерецка, всполошила всю Камчатку. Верхнекамчатская изба не замедлила выслать 2 орудия и 12 человек нерегулярной команды с предписанием остановиться в Малкинском острожке и подойти к Большерецку не прежде, как опознав наверное, что неприятеля там уже нет. Из нижнекамчатской избы было вытребовано в Большерецк 40 вооруженных людей. Когда подоспел этот “сикурс”, в Большерецке жизнь уже вошла в обычную колею. 14 мая возвратившиеся из Чекавинской гавани, задержанные мятежниками в аманатах, тотемский купец Казаринов, казак Никита Черных, боцман Серогородский, сержант Данилов и другие привезли известие, что Беньовский ушел с товарищами в море, выражая сожаление, что по ограниченности судна не может забрать и остальных, но обещал на пути попросить встречные судна и остальных жителей Камчатки отвезти в лучшие места, так как Европа будто бы уговорилась с Турцией произвести раздел России на четыре части.

Для составления подробного донесения начальству в большерецкой канцелярии ежедневно производились опросы, которые окончены были лишь 13 июня. Донесение было отправлено в Охотск чрез сержанта Данилова на галиоте “Св. Екатерина”, и с этим же посланцем пошли доставленный от Беньовского запечатанный конверт на имя сената, окровавленная постель Нилова и ведомости расхищенному и уцелевшему казенному имуществу. Командование над Большерецким острогом было сдано присланному от нижнекамчатского командира прапорщика Норина каптенармусу Ерофею Рознину.

Донесение большерецкой канцелярии достигло Охотска только 9 июля, при чем с галиотом “Св. Екатерина” в Охотск прибыли и некоторые очевидцы бунта (штурманский ученик Софьин, купец Казаринов и несколько судовых рабочих). Командир Охотского порта полковник Плениснер, добродушный и нерешительный старик, вместо немедленного сообщения в Иркутск о происшедших событиях затеял дополнить большерецкое следствие показаниями штурманского ученика Софьина, купца Казаринова и судовых рабочих, приехавших по своим делам в Охотск и бывших очевидцами камчатского бунта. Только 26 августа отправил Плениснер свой рапорт для сбережения казенного интереса с попутчиком, который замешкался в Якутске.

Благодаря этому медленному поспешению иркутское губернское начальство до получения еще официального рапорта известилось о бегстве Беньовского чрез полковника Зубрицкого, приезжавшего в Охотск для расследования пререканий между Плениснером и прежним камчатским командиром капитаном [192] Извековым. Зубрицкий, и сам имевший столкновения с Плениснером, и желая ему подгадить, охотно принял донос от местного копииста Злыгостева о том, что командир Охотского порта искусственно затягивает представление по начальству рапорта о бегстве Беньовского.

По всем этим причинам и иркутское начальство свой рапорт в сенат могло отправить только в середине октября.

В Петербург рапорт этот пришел только в январе 1771 г. после того, как императрица, узнав окольным путем о камчатских происшествиях, собственноручно отписала к иркутскому генерал-губернатору генерал-лейтенанту Брилю следующее:

“Как здесь известно сделалось, что на Камчатке в большерецком остроге за государственные преступления вместо смертной казни сосланные колодники взбунтовались, воеводу до смерти убили, в противность нашей императорской власти осмелились людей многих к присяге привести по своей вымышленной злодейской воле и потом, сев на судно, уплыли в неизвестное место, того дня повелеваем вам публиковать в Камчатке, что кто на море или сухим путем вышереченных людей или сообщников их изловит и приведет живых или мертвых, тем выдано будет в награждение за каждого по ста рублев. Есть ли или в Охотске или Камчатке суда есть наемные, то оными стараться злодеев переловить, а есть ли нет, то промышленным накрепко приказать, что есть ли сии злодеи где наедут, чтобы старались перевязать их и при возвращении отдать оных к суду ближним начальникам нашим, дабы с ними поступать можно было, как по законам надлежит, бездельникам подобным в страх и пример”.

В особом рескрипте к тому же генералу Брилю, от 1 января 1771 г., Екатерина II выражает уверенность, что хотя и не имеет от генерал-губернатора никакого известия о камчатских происшествиях, он, конечно, уже все по возможности сделал к приведению камчатских дел в порядок и с тем вместе сама предлагает ему разные советы по этому предмету.

7-го февраля 1771 г. получен был наконец в сенате второй рапорт из Иркутска с препровождением подлинного следственного дела, доставленного наконец от Плениснера вместе с конвертом Беньовского на имя сената.

По докладе Екатерине генерал-прокурором князем Вяземским о всех обстоятельствах дела, государыня 25 февраля повелела: “Плениснера отрешить от должности, поручив ее Зубрицкому; копиисту Злыгостеву дать чин и полугодовой оклад жалования; в производимых допросах не делать притеснения [193] невинным; отыскать и допросить священника Уфтюжанинова, которого сын бежал с мятежниками, а купца Казаринова, который сам предъявил письмо сего священника к Беньовскому, если содержится под арестом, освободить” (вместе с тем, узнав, что сосланный в 1762 году Семен Гурьев не только не пристал к злодеям, но даже претерпел от них побои, императрица разрешила ему проживать в калужских деревнях братьев его, под их присмотром, и ту же милость распространила на брата Семена Гурьева Ивана и двоюродного его брата Петра, поселенных в Якутске без лишения дворянства.). В то время, как из Петербурга предписывались, а на берегах Охотского моря и в Камчатке предпринимались меры предосторожности и уловления “бездельников”, они уже находились вне досягаемости для наказания по законам на страх и пример другим.

Обращаясь к морской экспедиции Беньовского, нельзя не отстать особенно резко выступающую недостоверность сведений, заключающихся в его записках. Не говоря уже о коробящем читателя заносчивом самохвальстве автора, который приписывает единственно себе и своей распорядительности те действия, которые обеспечили экипаж от погибели в течение четырехмесячных скитаний по Тихому океану на судне, имевшем всего 8 с небольшим футов осадки, при отсутствии астрономических и математических инструментов, кроме далеко не совершенного квадранта Дэвиса, еще больше недоверия к повествованию Беньовского поселяют частые противоречия, рассеянные в его книге: кого он называет в одном месте капитаном, в другом оказывается матросом; иного он хоронит сегодня, а чрез месяц опять выводит на сцену, под одно число нередко подводятся события нескольких дней; не менее часто проявляется полная сбивчивость с суточных счислениях. Такой же недостоверностью отмечены и описания посещенных Беньовским стран; так, например, описание Курильских и Алеутских островов сделано им по материалам большерецкой канцелярии, которая и сама имела очень скудные сведения по этому предмету; рассказы о Японии, Ликейских островах преисполнены небылиц; прохождение галиота к Берингову острову и проливу, отделяющему Азию от Америки, является чистым вымыслом и т. д.

Обличением и проверкою для небылиц, нагроможденных Беньовским, являются беспритязательные записки канцеляриста Ивана Рюмина, заслуживающие тем большей веры, что факты, в них приводимые, в точности совпадают с дошедшими до нас повествованиями подштурмана Бочарова и других беглецов, в конце концов вернувшихся в Россию.

Поэтому в последующем изложении мы будем придерживаться записок Рюмина, текст коих, хранящийся в [194] Британском музее, использован новейшим биографом Беньовского проф. Культрю, а в русской литературе они давно уже оценены по достоинству Берхом и Блудовым.

Рюмин повествует, что, выйдя в море 12 мая 1770 года, галиот после благополучного плавания, миновав несколько островов, 18 мая подошел к большому острову и, усмотрев способную ко входу гавань, бросил якорь.

“Бейсноск послал немедленно крестьянина Кузнецова (отправлявшего при командире адъютантскую должность) на берег проведать, есть ли здесь жители. Кузнецов, возвратясь, рапортовал, что ничего не мог найти, и привел с собою только собачку, по ошейнику которой дознались, что это 17-й курильский остров, именуемый по курильскому наречию Икоза”.

Тут канцелярист Рюмин впадает в ошибку, ибо за шесть дней плавания “Св. Петр” не мог пройти столь значительное расстояние и гораздо вероятнее, как и штурман Измайлов рассказывал капитану Куку при свидании на о. Уналашке, что галиот приставал к о. Марикану, или Манакрути (т. е. четвертому).

“На другой день, т. е. 19 мая, расшвартовали судно, занялись поправкою такелажа, печением хлебов и шитьем английского флага и вымпела, которые тотчас и поставили. 29 числа сочинил Бейсноск письменное определение и приказал в силу оного высечь кошками штурманских учеников Измайлова, Зябликова, камчадала Паранчина с женою и матроса Софронова”. Это наказание было вызвано тем, что “люди сии яко истинные сыны отечества” замыслили напасть ночью на бунтовщиков, перерезать их и, овладев судном, вернуться назад в Большерецк. Беньовский Измайлова и Паранчина с женою, как зачинщиков покушения, снабдил провиантом и оставил на острове, а из боязни вызвать этою крутою мерою недовольство экипажа поспешил покинуть Икозу.

“Вышел 29 мая из гавани, — рассказывает Рюмин, — продолжали мы путь наш с благоприятными ветрами. 6 и 9 июня видели воздушный огонь или свет, а 15-го встретили неимоверное множество летучих рыб”.

Беньовский, в свою очередь, рассказывал, что в июне, когда жара значительно усилилась, спутники его начали требовать, чтобы он позволил им пустить кровь. “Полагая, что это не повредит их здоровью, я приказал Мейдеру (врачу) удовлетворить их желание и заметил, что почти все чувствовавшие тягость от несносной жары прибегли к этому лекарству”. Лечение однако же оказалось не из удачных: пребывание между тропиками в летнее время вызывает массу выделений испарины, и организм без кровопускания сильно расслабляется; в результате же кровопусканий в экипаже открылись заболевания лихорадкой и [195] нервной горячкой, уменьшившие состав команды на целую четверть.

“июля 2-го, — пишет Рюмин, — сделался шторм, который, продолжаясь с непомерною жестокостью, грозил нам опасностью потопнуть в морских волнах. 7-го увидели в правой руке большой остров и, подошел к оному, положили под вечер якорь.

“На другой день поутру увидели мы на берегу множество японцев, которые, махая руками, давали нам знать, чтобы мы пошли в море, но предводитель наш Бейсноск, не взирая на сие, приказал спустить байдару и отправил на оной к берегу Винбланда и Степанова. Когда байдара начала приступать к берегу, то японцы старались не допускать наших выходить на оный, но, видя, что все угрозы тщетны, приняли они их весьма ласково и, препроводя в дом, потчевали водкою и пшеном. Потом два чиновные японца, приглася в свою лодку Винбланда и Степанова, прибыли к нам на судно.

“Бейсноск, приняв японцев сих весьма ласково, одарил разными вещами и просил показать ему удобную гавань, где бы можно было налиться водою. Японцы указали нам к северу на том же острове бухту, давая знать, чтоб мы перешли в оную. Немедленно подняли у нас на галиоте того же 8 числа якорь и, распустя паруса, пошли к северу. По приближении к гавани встретили нас две лодки, и с одной из них взошел на судно чиновный японец. Вскоре прибыли еще три лодки и по приказу чиновника своего ввели нас буксиром в гавань.

“Правый берег бухты состоит из гор, покрытых лесом, а в стороне от оного видно японское селение наподобие нашей российской деревни — строение каменное и деревянное. Все сии здания окружены невысокою каменной стеною”. Рюмин замечает, что Нагасаки от места их пребывания находился верстах в пятидесяти.

“Положа якорь, — продолжает Рюмин, — послали байдару за водою; но едва начала она приближаться к берегу, то стоявшие на оном японцы, не допуская наших, махали руками и кричали, что ежели они позволят им выступить на землю, то всем им отрубят головы, и так байдара возвратилась к судну. Вскоре после сего прибыли к нам японцы и привезли пшена и воды. На ночь поставили около судна нашего две лодки с фонарями да и на берегу видны были в некоторых местах огни.

“На другой день, 9 июля, поехал предводитель наш на берег, но караульные лодки опять заставили его воротиться на судно. Японцы посещали нас, между тем, весьма часто и далее многие, влекомые любопытством, приезжали нарочно из отдаленных селений. Бейсноск объявил себя голландцем и давал японцам знать, что он идет в Нагасаки для торга. Дабы [196] более уверить их в сем, написал он письмо в голландскую факторию и отдал им для доставления, но видно, что японцы сему не верили, ибо содержали нас под самым строгим присмотром.

“11 числа налили японцы все бочки наши водою, привезли несколько пшена и целый мешок соли, 12-го поутру приказал начальник наш подымать якорь, но едва принялись мы за работу сию, то японцы начали убеждать Бейсноска провести здесь еще одну ночь. Видя же, что мы, не уважая желания их, готовимся выступить в море, ухватились они за канат и препятствовали нам убирать оный. Заключая из сего, что японцы имеют против нас дурной умысел, выпалили мы из пушки; тогда все находившиеся в лодках, упали от страха, как мертвые, и, опомнясь, поплыли к берегу”.

Рюмин вполне основательно замечает: “Верно, они ожидали повеления от начальства, как поступить с нами, и ежели бы мы остались еще одну ночь, то б они нас живых не выпустили, ибо по прибытии нашем в Макао слышали мы, что они сожгли два испанские корабля и людей всех перерезали”.

Следующую IV главу своего рассказа Рюмин начинает так: “12 июля, по выходе из японской гавани, следовали морем и видели пред нашим судном идущую большую японскую лодку, называемую бусс. 19-го усмотрели в правой руке большой остров, окруженный высокими каменными горами, а с левой другой, гораздо меньшей величины. 20-го поутру подошли мы к большому острову и стали на якорь в очень удобной бухте”.

Почти тотчас же к галиоту прибыли миролюбивые жители Танао-Сима и привезли странникам картофеля, сарачинского пшена и живой рыбы.

Рюмин с особенною похвалою отзывается о добродушии островитян, “которые так до нас были ласковы, как бы уже с нами многое время жили”.

Покинув гостеприимный остров 30 июля, галиот поплыл дальше. 7 августа, “увидев высокий остров (Формозу), лавировали около оного два дня и положили якорь в недальнем расстоянии от берега. Бейсноск отправил немедленно на берег гребное судно, но едва находившиеся на оном люди прошли несколько шагов по острову, то встретили их жители тучей стрел и ранили одного в двух местах”. Неожиданность нападения заставила высадившихся быстро вернуться на судно.

“Бейсноск снялся, скоро по возвращении людей своих, с якоря и пошел искать удобной гавани в южной стороне”. После нескольких дней миролюбивых сношений, со стороны формозских дикарей проявилась явная вражда — бывший капитан Панов, юнга Попов и Логинов подверглись 17 августа умерщвлению на берегу, когда запасались водою. Беньовский уверяет, [197] что лишь по настояниям спутников согласился учинить расправу с дикарями для отмщения за смерть товарищей; по подсчету Рюмина стычка эта завершилась смертью 1 туземца и несколькими ранеными. 26 августа открылся китайский берег, а 1 сентября галиот остановился на рейде Чен-Чеу в провинции Кокиен. Дружелюбное обращение китайцев произвело приятное впечатление на русских беглецов, которые и получили лоцмана для провода судна к португальским владениям. Миновав Кантон 11 сентября, галиот прибыл 12 сентября, после четырехмесячного плавания, в Макао, где в то время на рейде стояло до 20 судов разных наций.

В. И. Штейн.

(Окончание в следующей книжке).