ДЖЕЙМС КУК

ПЛАВАНИЕ В ТИХОМ ОКЕАНЕ В 1776-1780 ГГ.

Среда, 30 июля. Утром увидели, что на “Дискавери” сорвало грот-стеньгу. Ветер и погода были весьма неустойчивыми до полудня следующего дня, когда небо прояснилось и подул ветер от SW. В это время мы были в широте 28°06' S и в долготе [198°23'] O. Здесь мы увидели птиц пинтадо, и, с тех пор как мы покинули землю, то были первые птицы.

Четверг, 31 июля. 31-го в полдень капитан Клерк просигналил, что желает переговорить со мной, и по возвращении шлюпки, которую я послал на “Дискавери”, выяснилось, что на этом корабле отломился топ грот-мачты, причем таким образом, что создавалась угроза срыва еще одной стеньги; необходимо было поставить на ее место более легкую. Капитан Клерк сообщил мне также, что он лишился грот-брам-рея, а запасного у него нет, и не из чего изготовить новый.

В качестве замены был послан наш блинда-рей. На следующий день капитан Клерк поднял временную стеньгу и на нее поставил крюйсель, что лишило его возможности идти вместе с “Резолюшн”. Ветер теперь дул от западных румбов, переходя от N через W к S, и я взял курс на ONO и NO.

Пятница, 8 августа. Не встречая ничего достойного упоминания, мы шли до 11 часов д.п. 8 августа, когда показалась земля по пеленгу NNO 0,5 O в 9 или 10 лигах. Сперва она имела вид ряда отдельных вершин, и представлялось, что это несколько островов, но, когда мы подошли ближе, выяснилось, что эти холмы лежат на одном единственном острове.

Я направился прямо к нему при крепком ветре от SOtS, и в 6 часов п.п. остров протягивался по пеленгам NtO — NNO 0,75 O в 3 или 4 лигах от нас.

Суббота, 9 августа. Ночь провели, лавируя короткими галсами, а на рассвете я направился на NW, к подветренному берегу острова, который, как мы в этом скоро убедились, со всех сторон был окружен рифами, или коралловыми скалами, и кое-где они протягивались от берега на целую милю.

На корабле приметили землю к S от этого острова но, так как она лежала на ветре, мы пока оставили ее без внимания.

Подойдя ближе к берегу, мы заметили в разных местах людей, и, так как мы были у подветренного берега, эти люди спустили на воду два каноэ, в которые село 10—12 туземцев, и эти каноэ направились к нам. [189]

Я убавил паруса, чтобы дать им время дойти до нас и чтобы промерить глубины для выбора якорной стоянки. Мы обнаружили места с глубинами от 40 до 35 саженей и с тонким песком на дне на расстоянии полумили от рифов. Ближе дно было усеяно коралловыми скалами.

Каноэ остановились на расстоянии пистолетного выстрела от корабля, но все, что Омаи говорил сидящим в них островитянам, и все, что он делал, не убедило их подойти ближе. Они указывали на берег и уговаривали нас направиться туда.

Мы могли это сделать легко, так как за рифами была хорошая якорная стоянка, а в самих рифах пролом, или проход, в котором если бы и не оказалось достаточной глубины для корабля, то ее с лихвой хватило бы для шлюпок. Однако я не считал нужным приближаться к берегу, чтобы не потерять выгод благоприятного ветра ради осмотра острова, казавшегося мне малозначительным. Поэтому после тщетных попыток убедить этих людей приблизиться к борту я прибавил паруса и пошел на N, оставив островитян, но предварительно узнав от них, что остров называется Тубуаи ¹²¹.

Он лежит в широте 23°25' S и в долготе [210°37'] О. В любом направлении, если исключить рифы, протяженность острова не превышает 5 или 6 миль, и на нем имеются холмы значительной высоты. Эти холмы не голы, а в долинах и в низменных местах на берегу много плодовых деревьев.

От одного из островитян, находившихся в каноэ, мы узнали, что у местных жителей есть свиньи, куры и некоторые разновидности плодов и кореньев. Эти люди говорили на языке таитян так, что казалось, будто они живут на этом острове; на них не было ничего, кроме маро. Однако на берегу были видны люди в белом. Один из сидящих в каноэ дул в раковину почти все время, пока островитяне были около нас, но я не могу сказать, что означало это действие, и не считаю, что этот человек был вестником мира.

Каноэ у них одиночные с балансиром, шире обычных и похожи в известной мере на новозеландские. Нос и корма приподняты, а на последней вырезаны разные фигуры.

Оставив этот остров, я направился на N со свежим ветром от OtS.

Вторник, 12 августа. На рассвете 12-го мы подошли к острову Маитеа, а вскоре показался остров Таити, который в полдень протягивался с SWtW на WNW. Мыс Оаитепеха [Оаити-Пиха] был по пеленгу W примерно в 4 лигах. Я направился к бухте Оаитепеха с намерением отдать в ней якорь и раздобыть съестные припасы, которые можно было получить в юго-восточной части острова, а затем уже перейти в бухту Матаваи.

До 2 часов п.п. дул свежий ветер от O, и к этому времени мы были примерно на расстоянии — 1 лиги от бухты. В 2 часа п.п. [190] ветер внезапно стих и сменился легкими противными ветерками вперемежку с безветрием. Так продолжалось часа два, а затем внезапно подул шквальный ветер от O с дождем и нас вынесло к бухте. Однако потом подул бриз с суши. Мы напрасно пытались войти в бухту и провели ночь, лавируя короткими галсами в открытом море.

Когда мы приблизились к острову, несколько каноэ подошло к кораблю. В каждом находилось по два или три человека, но, так как то были люди из простонародья, Омаи не обратил на них внимания, а они не догадались, что он их земляк, хотя и говорили с ним. Спустя некоторое время на борт прибыли вождь, которого я знал под именем Ути [Утаэ, Утаи?], шурин Омаи и еще три или четыре человека — все они оказались в этих местах и знали Омаи до того, как он отправился с капитаном Фюрно, однако при встрече они не проявили удивления и не выразили нежных чувств. Напротив, и та и другая сторона относилась с полным безразличием друг к другу до тех пор, пока Омаи не зазвал своего шурина в каюту и не дал ему немного красных перьев, которые он вытащил из своей шкатулки. Об этом узнали те островитяне, которые оставались на палубе, и ход событий круто изменился.

Ути, который прежде едва удостаивал Омаи ответом, стал умолять его о дружбе и предложил Омаи обменяться именами и стать его тио. Омаи принял это почетное предложение и утвердил дружбу, подарив Ути пучок красных перьев, а Ути, желая преподнести ответный дар, послал на берег за свиньей.

Всем и каждому было ясно, что эта любовь была вызвана не человеком, а его собственностью, и проявилась только после того, как островитяне узнали о красных перьях — самой ценной вещи, которая только может быть доставлена на Таити. Я поинтересовался, между прочим, привезут ли Омаи кокосовые орехи.

Таков был первый прием, оказанный Омаи его соотечественниками, и именно этого я и ожидал. Все же я надеялся, что, обладая богатством, Омаи проявит достаточную предусмотрительность, чтобы завоевать уважение и даже знаки лести у виднейших людей этого острова. Однако вместо этого он отверг советы тех, кто желал ему добра, и стал жертвой отъявленных мошенников, которые надували его на каждом шагу.

От этих людей мы узнали, что в бухту Оаитепеха дважды заходили два корабля, с тех пор как я побывал последний раз на острове, и что моряки с этих кораблей оставили на берегу такой же скот, какой был у нас на борту.

Однако при дальнейших расспросах выяснилось, что были оставлены только свиньи, собаки, козы, один бык и самка животного, которого мы не могли определить по описанию островитян, и что корабли затем ушли на остров Ульетеа [Раиатеа]. [191]

Островитяне сказали нам, что корабли пришли из страны Рема, и, несомненно, в их произношении это слово отвечает названию Лима то есть столица Перу. Они сообщили, что при первом посещении гости построили на берегу дом и оставили здесь четырех человек — двух “жрецов”, мальчика-слугу и некоего Матеаму [Масимо Родригеса]. Эти люди прожили тут десять месяцев, а затем те же корабли вернулись и забрали их, но дом остался, а близ дома стоит крест (судя по словам островитян, речь шла именно о кресте), у которого был похоронен командир первых двух кораблей, умерший во время стоянки судов в этой бухте. Островитяне сказали, что этого командира звали Оредди [Рети, О Рети] ¹²².

Среда, 13 августа. Благодаря друзьям Омаи новость о красных перьях на борту кораблей распространилась на берегу, и едва забрезжил рассвет, как нас окружило множество каноэ, переполненных людьми, причем они привезли на обмен свиней и плоды. За пучок перьев с ноготок сперва можно было получить свинью весом в 40—50 фунтов, но, так как у каждого на кораблях были эти перья, к вечеру цена на них упала в пять раз, но даже и при этом торговый баланс был в нашу пользу, и в дальнейшем цена уже не снижалась.

Некоторые туземцы не желали расставаться со своими свиньями, не получив от нас топор, но гвозди и бусы, которые прежде были на острове в таком большом спросе, теперь островитяне ни во что не ставили.

Поскольку утром ветер был малым, мы только в 9 часов отдали якорь в бухте, став на два становых якоря, а затем отправили весь скот на берег.

Мы осмотрели все запасы провианта в грот— и фор—трюмах, подняли бочки с говядиной и свининой и уголь из нижнего ряда и загрузили некоторое количество балласта.

Конопатчики были наряжены на работу, в чем была большая нужда, так как корабль при переходе от островов Дружбы давал значительную течь.

Вскоре после того как мы отдали якорь, на борт явилась сестра Омаи, чтобы поглядеть на брата; их встреча была исключительно трогательной, и легче ее вообразить, чем описать.

После того как корабль был поставлен на становые якоря, Омаи вместе со мной отправился на берег с визитом к человеку, который по его словам, был “богом Болаболы”. Мы застали этого человека сидящим под таким же маленьким тентом, который бывает на парусных каноэ. Это был старик, утративший способность пользоваться ногами, и его переносили с места на место на носилках.

Некоторые называли его Олла [Оро], что соответствует титулу “бог Болаболы”, но его настоящее имя было Этари. По рассказу [192] Омаи, я представлял себе, что этот человек будет украшен, как истинный бог, но ничего выделяющего его из ряда прочих вождей, кроме молодых банановых деревцев (они лежали перед ним и на крыше тента), я не приметил. Омаи преподнес ему маленький пучок красных перьев, прикрепленный к короткой палке. После недолгой беседы на маловажные темы Омаи занялся одной старухой, сестрой его матери. Она припала к его ногам, обильно орошая их слезами радости. Я оставил Омаи с этой старой леди (их окружила большая толпа) и направился к дому, который, как мне сказали, был построен испанцами.

Дом был собран из досок, специально заготовленных для такой цели, а это явствовало из того, что они все были пронумерованы. В доме было две небольшие комнаты, и в них стояли стол и скамья, которая использовалась как койка, а также было немного мелкой утвари. К дому, очевидно, туземцами был пристроен навес для защиты от солнца. Близ дома был поставлен крест, на котором испанцы вырезали следующую надпись: Christus Vincit Carolus III imperat. 1774 (Христос побеждает, Карл III правит. 1774 г.). На противоположной стороне стояка, на котором была укреплена крестовина, я вырезал надпись.

Я увидел отличных, больших свиней испанской породы, двух коз и собак двух или трех видов. Все эти животные либо были завезены сюда испанцами, либо появились на свет здесь от особей, доставленных на испанских кораблях.

Мне не встретился ни один сколько-нибудь видный вождь; Вахиатуа [Вехиатуа], вождь этого округа, отсутствовал, причем, как я позже выяснил, это был не тот вождь, с которым я имел дело, когда заходил на Таити в предыдущем плавании, а его брат. Нам также сообщили, что знаменитая Обереа [Пуреа] умерла, но что Оту [Ту] и другие наши друзья живы.

Вернувшись к Омаи, я застал его разглагольствующим в большой компании, и мне не без труда удалось оторвать его от слушателей и увести с собой на борт.

Предполагая, что на Таити можно будет в большом количестве добыть кокосовые орехи, и учитывая, что здесь необходимо пополнить наши запасы, я созвал наших людей и ознакомил их со всем, что нам предстоит выполнить в дальнейшем плавании. Я особо отметил, что нам невозможно будет каким бы то ни было образом пополнять запасы продовольствия после того, как мы оставим острова Общества, и подчеркнул, что при недостатке припасов мы будем обречены на сокращение рационов во время пребывания в холодном климате. Стало быть, чем подвергаться этому риску, лучше сейчас всем отказаться от грога.

Я с удовлетворением убедился, что все без малейшего промедления и по доброй воле согласились со мной. На следующий день [193] я приказал капитану Клерку с таким же предложением обратиться к команде его корабля, и согласие на это было дано. После этого мы прекратили раздачу грога и стали его выдавать лишь в субботние ночи, когда морякам предоставлялась полная возможность выпить за своих английских подруг, ибо, пожалуй, без этого наши люди в обществе таитянских красоток совершенно забыли бы их.

Пятница, 15 августа; суббота 16 августа. 15-го и 16-го дождь шел почти не переставая, что не помешало туземцам со всех сторон явиться к нашим кораблям. Вождь по имени Этореа [Тии-тореа] привез мне от Вахеатуа двух свиней. Этореа заверил меня, что завтра Вахеатуа будет здесь, что и подтвердилось. На следующее утро я получил от него сообщение: Вахеатуа просил меня прибыть на берег, желая там встретиться со мной ¹²³.

Соответственно Омаи и я подготовились к официальному визиту, который нам предстояло нанести юному вождю. По этому случаю Омаи с помощью некоторых своих друзей нарядился довольно странно: это был не английский, не таитянский и не тонганский наряд, да и вообще таких облачений не знала ни одна страна на земле. Просто-напросто он напялил на себя все, что у него было в запасе.

Наряженный таким образом, он сперва посетил Этари, чтобы, как я полагаю, продемонстрировать свое маро из красных и желтых перьев, заготовленное им для Оту, а это, учитывая местные вкусы, был дар огромной ценности.

Я сделал все возможное, чтобы убедить Омаи задержать этот дар до тех пор, пока он не увидит Оту и не передаст ему сам упомянутое маро. Однако Омаи придерживался столь высокого мнения о честности и верности своих земляков, что пренебрег моими советами и решил передать Оту это царское маро через Вахеатуа,

Омаи считал, что таким способом он ублаготворит обоих вождей, но на поверку оказалось, что он утратил расположение одного вождя и не завоевал милостей у другого, ибо Вахеатуа оставил маро себе, а Оту послал маленький пучок перьев — не более двадцатой части дара.

Возвращаясь к событиям этого дня, отметим, что Этари, которого принесли на носилках, ждал нас у большого дома, где мы и нашли приют до встречи с Вахеатуа. Предназначенные ему подарки мы разложили перед собой.

Вскоре Вахеатуа явился в сопровождении своей матери и нескольких именитых особ, и все они уселись напротив нас. Затем сидевший рядом со мной человек произнес речь, которая частично была продиктована ему окружающими его соседями. Ему ответил человек, сидевший рядом с вождем, после чего слово взял Этари, и им обоим от нашего лица ответил Омаи. Все эти речи полностью были посвящены моему прибытию и связанным с ним событиям, а последний из ораторов среди всего прочего сказал, что [194] люди из Ремы, то есть испанцы, наказывали островитянам не допускать нас в бухту Оаитипеха в случае нашего возвращения на Таити, ибо эта бухта должна принадлежать только им одним. Оратор добавил, что островитяне совершенно не собираются считаться с этим запретом и предлагают мне власть над всей этой округой, а также все, что в ней есть. Смысл этого предложения я понял превосходно. Под конец вождь обнял меня, и в знак дружбы мы обменялись с ним именами, а затем, после окончания этой церемонии, юный вождь и его друзья отправились со мной на корабль, где нас ждал обед.

Вторник, 19 августа. 19-го юный вождь подарил мне десяток или дюжину свиней, плоды и материю, а вечером мы устроили фейерверк, который поразил и развлек многочисленных зрителей.

Некоторые наши джентльмены, побывавшие на берегу, натолкнулись на сооружение, которое им угодно было назвать римско-католической часовней, и, судя по их сообщению, сомневаться в этом, казалось бы, не приходилось. Они говорили и об алтаре, и о прочих, характерных для такого святилища предметах. Поскольку, однако, двое туземцев, охранявших это здание, не позволили нашим джентльменам войти внутрь, я предположил, что произошла какая-то ошибка, и для проверки отправился на его осмотр.

Оказалось, что это было тупапоу [тупапау], в котором покоились останки покойного Вахеатуа. То было довольно большое и аккуратное здание, окруженное низким палисадом. Это тупапоу было необычайно чистым и напоминало или даже, скорее, в точности было по виду таким же, как те небольшие домики или шалаши, которые имеются на больших каноэ. Сооружение было покрыто и со всех сторон обвешано различными цветными материями и циновками, которые создавали очень приятный общий тон. Было тут полотнище алой ткани длиной ярда 4 или 5, полученное у испанцев. Именно эта ткань да еще несколько кисточек из перьев, которые наши джентльмены сочли шелковыми, и ввели их в заблуждение и заставили принять это тупапоу за часовню. Все прочие принадлежности этой “часовни” создало их пылкое воображение.

К тупапоу приносились небольшие подношения; это были плоды, и, поскольку все они оказались свежими, очевидно, меняли их ежедневно. Вне палисада стоял алтарь, или ватта, но к нему нас не допустили.

Двое стражников дежурят здесь ночью и днем, причем они не только охраняют это место, но и “одевают” и “переодевают” салю тупапоу. Об этом я сужу по своим наблюдениям: когда я сюда явился, материи и прочие украшения были сняты, но по моей просьбе эти люди развесили их в должном порядке, предварительно облачившись в чистые белые одежды. [195]

Суббота, 23 августа. 23-го утром, когда корабли снялись со становых якорей, мы с Омаи отправились на берег, чтобы попрощаться с юным вождем. Когда мы были у вождя, к нему явился один из тех энтузиастов, которых здесь называют эатуа (а подразумевается под этим, что такие люди осенены божественным духом). Этот человек явно имел вид личности с поврежденным разумом, и на нем не было никакой одежды, если не считать банановых листьев, которыми прикрывались его бедра. Он говорил низким, квакающим голосом и слова произносил столь невнятно, что его трудно было понять не только мне. Однако Омаи заявил, что он его прекрасно понял и что этот человек говорил юному вождю, чтобы тот не шел со мной в Матаваи. Надо сказать, что о подобном намерении юного вождя я ничего не слышал, и к тому же я не приглашал его составить мне компанию.

Этот эатуа сказал также, что сегодня корабли не отправятся в Матаваи, и предсказание его не сбылось, хотя в то утро надежд на уход было мало, так как не было даже самого тихого ветерка. Когда он таким образом пророчествовал перед нами, полил сильный дождь, и все забрались под укрытие, но он остался под открытым небом, явно не обращая внимания на ливень.

Я спросил у вождя, к какому сословию — к эари [арии] или тоутоу — относится этот пророк, на что получил ответ, что он тата эно [та'ата ино], то есть дурной человек.

Но, несмотря на это и на то, что пользовался пророк малым уважением, туземцы настолько погрязли в суеверии, возобладавшем над их разумом, что твердо верили, будто он наделен духом эатуа.

Омаи говорил нам, что такие люди во время припадков забывают всех окружающих, даже своих ближайших родичей, и если подобное состояние находит на зажиточного человека, то он раздает все свое имущество арио [ариои], если только тому не воспрепятствуют его друзья. Входя в разум и допытываясь, что же он роздал, такой человек не может вспомнить, какие вещи он растерял во время припадка ¹²⁴.

Как только я возвратился на борт, подул легкий ветер от O, и мы, вступив под паруса, направились к Матаваи, где “Резолюшн” отдал якорь в тот же вечер.

Воскресенье, 24 августа. Однако “Дискавери” стал на якорь только утром, так что наполовину пророчество эатуа сбылось.

Около 9 часов Оту-король в сопровождении множества каноэ, переполненных людьми, пришел морем из Опарре [Паре] и высадился на мысе Матаваи. Он сразу же послал на корабль вестника, чтобы заявить о радости, вызванной у него моим появлением.

В сопровождении Омаи и некоторых офицеров я направился [196] на берег, где по случаю нашего прибытия собралась грандиозная толпа, и в самой ее середине мы нашли короля, его отца, двух братьев и трех сестер. Я подошел к Оту и приветствовал его, за мной последовал Омаи, который преклонил перед ним колени и обнял его ноги.

Омаи нарядился в своп лучшие одежды и вел себя с большим достоинством и скромностью, но, несмотря на все это, на него не обращали сколько-нибудь серьезного внимания (возможно, отчасти из зависти). Он подарил вождю большой пучок красных перьев и ярда два или три парчи, а я вручил королю комплект одежды из отличной льняной ткани и шляпу с золотым шнуром, а также кое-какие инструменты. Самыми же ценными из всех моих даров были большой пучок красных перьев и один из отделанных перьями колпаков, которые в моде на островах Дружбы. Когда отошла суета, вызванная нашим визитом, король и все члены королевской фамилии отправились со мной на борт корабля, причем их сопровождало несколько каноэ, груженных всеми видами провизии, достаточной для прокормления экипажей обоих кораблей в течение недели (разумеется, если за это время снедь не подверглась бы порче). Каждый из членов королевской семьи имел или делал вид, что имеет какую-либо ценность, так что я от всех этих особ получил подарки и всем им вручил ответные дары, стремясь удовлетворить их чаяния.

Вскоре прибыла мать короля, которая не участвовала в первой встрече, а с ней привезли на борт провизию и материи, которые она разделила между мной и Омаи. Хотя сперва Омаи был в тени, но затем островитяне оценили, сколь велики были его богатства, и стали дружить с ним.

Против этого я боролся всеми силами. Я хотел, чтобы Омаи остался здесь, с Оту, поскольку в мои намерения входило отдать Оту скот и птицу, а Омаи, как мне думалось, мог дать необходимые разъяснения относительно ухода за животными и о способах их использования. Кроме того, я знал и видел, что, чем дальше Омаи будет от своего родного острова, тем большим уважением он станет пользоваться.

Однако Омаи отвергал мои советы и вел себя так, что не только утратил дружбу Оту, но и настроил против себя всех именитых людей на этом острове. Он связался с бродягами-чужаками, единственной целью которых было обчистить своего нового друга, и, если бы не мое вмешательство, они не оставили бы ему ни одной вещи, которую стоило бы увезти с этого острова. Все это возбудило против Омаи главных вождей, а многие из его ничтожных друзей получили от Омаи такие вещи, которые никто бы на кораблях не стал им давать.

Возвращаясь к визиту членов королевской фамилии, отмечу, что сразу же после обеда группа наших людей отправилась [197] вместе с Оту в Опарре, захватив с собой птиц — павлина и паву, которых мне за несколько дней до выезда из Лондона прислал лорд Безборо, с тем чтобы я их оставил на Таити. Кроме того, мы взяли в Опарре индюка и индюшку, гусака и трех гусынь, селезня и четырех уток, чтобы вручить все это Оту.

В Опарре нам показали гусака, который, по словам туземцев, был оставлен здесь десять лет назад королеве Обареа капитаном Уоллисом, нескольких коз и испанского быка; и право же, я в жизни не видел такой красивой скотины. Бык принадлежал теперь Этари, и сюда его доставили из бухты Оаитепеха, чтобы затем переправить на остров Болаболу, но я не знаю, когда Этари собирался на своем каноэ увезти его туда.

Меня очень удивило, что бык стал собственностью чужеземца, и в еще большей мере поразил тот факт, что, как нам сказали, Этари выменял этого быка на циновку.

Правда, для тех, кто дал Этари быка, это животное не представляло особенной ценности без коровы, а резонно предположить, что все коровы у испанцев околели на пути к Таити, ибо они не оставили с быком ни одной коровы; туземцы, однако, утверждали, что на испанских кораблях было несколько коров, но они якобы увезли их обратно, чему я поверить не могу.

Понедельник, 25 августа. Я отправил на берег трех коров, а одного из наших быков, коня, кобылу и овцу перевез на берег бухты Матаваи. Наконец-то я разгрузил себя от тяжелейшей из нош, ибо трудно даже представить себе, каких усилий и хлопот стоила доставка на остров всех этих животных. Впрочем, удовлетворение, которое я испытывал при мысли, что так счастливо удалось выполнить предначертания его величества и одарить этими полезными животными два достойных народа, вознаграждало меня за все часы тревог и волнений.

Поскольку я намерен был некоторое время простоять здесь, мы перевезли на мыс Матаваи две обсерватории, установили две палатки для караульных и тех людей, которым было необходимо оставаться на берегу. Команду над этой партией я поручил м-ру Кингу, который одновременно должен был заниматься проверкой хода хронометра и другими наблюдениями.

Пока мы здесь стояли, с “Дискавери” свезли на берег грот-мачту и наилучшим образом починили ее. Были приведены в порядок паруса и бочки для воды, корабли проконопачены, и весь такелаж осмотрен.

Мы проверили бочки с мукой и убедились, что в некоторых из них мука испортилась.

Я встретил здесь Одидди, юношу, который некоторое время сопровождал меня в моем предыдущем плавании, и вручил одежду, которую ему послало в качестве дара Адмиралтейство, добавив к этому от себя набор инструментов и кое-какие вещи. [198]

Вторник, 26 августа. 26-го я расчистил для огорода участок земли и засадил его разными культурами, немногие из которых, как я полагаю, найдут хоть какое-либо признание у туземцев. Мы посадили здесь дыни, картофель и два ананаса; я также посадил привезенные с островов Дружбы шедоковые деревья, которые вряд ли приживутся, если туземцы будут за ними ухаживать так, как они ухаживают за виноградными лозами, посаженными испанцами в бухте Оаитепеха.

Туземцы собрались здесь, желая отведать первые виноградины с этих лоз, но, очевидно, плоды еще не созрели, потому что островитяне единодушно заявили: то, что им довелось вырастить, не более как яд, способный отравить все население острова. Они тут же вознамерились вытоптать посадки, к счастью, в тех местах оказался Омаи, который сообщил туземцам, что если они уничтожат ягоды, то не получат вина. Омаи срезал несколько черенков, чтобы взять их с собой, а мы подрезали лозы. Пожалуй, после того, что им сказал Омаи, туземцы приложат усилия, чтобы довести дело до конца, и не вынесут вновь винограду столь поспешного приговора.

Мы простояли на якоре в Матаваи 48 часов, и за это время нас посетили все наши старые друзья, причем ни один из них не явился с пустыми руками, так что у нас теперь было больше снеди, чем мы могли употребить; к тому же мы не сомневались, что приток провизии не оскудеет и будет столь же обильным.

Среда, 27 августа. 27-го утром явился человек из бухты Оаитепеха и сказал, что там стали на якорь два испанских корабля. Он принес кусок грубой синей ткани и утверждал, что получил ее от испанцев, и кроме того сообщил, что в бухту Оаитепеха прибыл также и Матема и что испанцы спустя день-два будут в Матаваи.

Этот человек приводил такие факты, которые не оставляли сомнения в правдивости его слов. Поэтому я отправил на шлюпке лейтенанта Уильямсона в бухту Оаитепеха и одновременно привел корабли в боевую готовность, ибо мне неизвестно было, каковы сейчас взаимоотношения между Англией и Испанией.

При дальнейших расспросах выяснилось, что этот туземец обманул нас: это подтвердилось по возвращении м-ра Уильямсона. Он сказал, что в бухте, которую он осмотрел, никаких кораблей нет и не было с тех пор, как мы ушли оттуда.

Туземцы, не понимая, сколь маловероятно появление здесь европейских кораблей, много раз и после пытались обмануть нас подобными же историями. То они говорили, будто корабли уже стоят на якоре, то утверждали, что видели приходящие или уходящие суда, и мы могли лишь догадываться, какими побуждениями эти люди руководствовались. Вероятно, они хотели, чтобы мы ушли из бухты Матаваи, и это предположение подтверждает [199] тот факт, что подобные вести всегда доставлялись людьми Тирабоу [Таиарапу].

Погода со времени нашего прибытия была неустойчивой, и почти каждый день шли дожди, так что мы не имели возможности до 29-го провести наблюдения для определения равных высот солнца и проверить тем самым ход хронометра. Из-за дурной погоды задерживались ремонтные работы, и в частности конопатка кораблей.

Пятница, 29 августа. Вечером туземцы неожиданно покинули якорную стоянку и место, где находились наши палатки, и никто из нас не знал, почему они обратились в бегство. Мы предположили, что они что-то украли, но кражи обнаружить не могли. В конце концов, я узнал, что произошло: один из помощников хирурга отправился на берег, чтобы за четыре топора приобрести у туземцев различные диковинки. Топоры он поручил нести одному индейцу, а тот, улучив момент, бежал вместе со своей ношей. В связи с этой кражей бежали и все туземцы, включая Оту и членов королевской фамилии, и я не без труда остановил беглецов, преследуя их на расстоянии 2 или 3 миль.

Я решил, что топоры должны остаться у островитян, так как таким путем можно предотвратить ротозейство наших людей. Однако островитян с трудом удалось вернуть обратно, и обычное спокойствие нелегко было восстановить.

Суббота, 30 августа. Утром прибыли люди с острова Эймео [Муреа] и сообщили нам, что обитатели Эймео взялись за оружие, а друзья Оту вынуждены бежать в горы. В описании своего предыдущего путешествия я уже упоминал о распре между двумя этими островами, завязавшейся в 1774 году. В ту пору на Эймео с Таити была отправлена для борьбы с недовольными флотилия, но она возвратилась назад без успеха.

После прибытия гонцов с Эймео все вожди, которые находились на Матаваи, собрались в доме Оту, где я находился в это время. Один из гонцов открыл собрание длинной и решительной речью, которую я понял плохо. Мне только удалось уяснить, что оратор говорил о положении дел на Эймео и пытался спровоцировать островитян на вооруженное выступление в связи с этими событиями.

После речи начались долгие дебаты. Они велись в полном порядке, и слово предоставлялось каждому по очереди, но под конец дискуссия стала весьма шумной, и я уж было полагал, что она окончится, как в польском сейме. Однако участники собрания так же скоро охладели ко всему, как быстро они разгорячились, и, придя в себя, решили послать сильное подкрепление своим друзьям на Эймео. При этом не обошлось и без некоторой оппозиции. Оту молчал, только время от времени он бросал короткие реплики ораторам. [200]

Сторонники военных действий просили меня о помощи, и все собравшиеся интересовались, какова будет моя позиция. Послали за Омаи, который должен был быть моим толмачом, но его не нашли, и я вынужден был говорить сам. Я пытался, насколько это мне удавалось, втолковать присутствующим, что суть спора мне не ясна и что народ острова Эймео ничем меня не обидел, а поэтому я не могу принять участия в этом деле. По-видимому, островитяне были удовлетворены моим объяснением (или по крайней мере притворились удовлетворенными).

Затем собрание окончилось, но, прежде чем я покинул этот дом, Оту попросил меня навестить его после полудня и привести с собой Омаи.

Когда я с группой наших людей снова пришел к Оту, он повел нас к своему отцу, и там диспут возобновился.

Я хотел выработать способ, с помощью которого можно было бы утихомирить вождей, и пытался настроить в этом направлении старого джентльмена, но убедился, что он глух к таким доводам и горой стоит за войну, причем жаждет, чтобы я оказал таитянам помощь.

Когда мы спросили, каковы же причины войны, нам сказали, что несколько лет назад по требованию Махейне [Махине], вождя Эймео, в качестве короля этого острова был назначен брат Вахеатуа из Тиерабу (мальчик); однако спустя примерно неделю Махейне велел убить этого короля и занял его место в нарушение наследственных прав сына сестры умерщвленного юноши Тиера-табунуэ [Териитапунуи], которого таитяне после гибели своего первого ставленника считали королем Эймео.

Тоуха, один из вождей области Аттахоуру [Атехуры], пользующийся на Таити большим влиянием, в эти дни в Матаваи не был, а поэтому не участвовал во всех здешних совещаниях. Впрочем, он вряд ли держался бы в стороне от всего случившегося.

Понедельник, 1 сентября. Об этом можно было судить по тому, что вскоре Тоуха проявил большую прыть, чем все прочие вожди, ибо утром 1 сентября он известил Оту, что он убил человека, желая принести его в жертву Эатуа, дабы вымолить у божества помощь в борьбе с Эймео. Жертву он собирался принести в большом мораэ в Аттахоуру, и присутствие Оту на этой церемонии было обязательно.

Я счел, что у меня явилась отличная возможность ознакомиться воочию с этим необычайным варварским обычаем, и попросил Оту, чтобы он взял меня с собой, на что последний охотно согласился. Мы вместе с Оту, Поттатоу [Потатау] и доктором Андерсоном отправились в Аттахоуру на моей шлюпке, а м-р Веббер и Омаи последовали за нами на каноэ. По пути мы зашли на маленький остров, лежащий у берега округа Теттаха [Фаа], и там встретились с Тоухой и всей его свитой. После короткой беседы [201] которая произошла между Тоухой и Оту по поводу войны, Тоуха обратился ко мне с просьбой оказать таитянам помощь, и, когда я отказался, он явно рассердился и сказал, что его крайне удивляет, как это я, человек, всегда провозглашавший себя другом таитян, сейчас отказываюсь от совместного похода против их врагов. Перед отъездом он дал Оту два или три красных пера, связанных пучком, и поместил в свое каноэ, которое должно было сопровождать нашу шлюпку, тощую и совершенно заморенную собаку.

Мы отчалили и направились к мораэ в Аттахоуру, захватив по дороге жреца, который должен был участвовать в церемонии. Как только мы высадились, Оту пожелал, чтобы я оставил в шлюпке матросов, и предупредил меня, м-ра Андерсона и м-ра Веббера, чтобы мы, приближаясь к мораэ, сняли шляпы. После этого мы все сразу же направились к мораэ, причем нас сопровождала толпа, в которой были мужчины и мальчики, но отсутствовали женщины.

Когда мы подошли к мораэ, то увидели там жрецов (их было четверо) и их помощников, или ассистентов. Все они ожидали нас, а тело, или жертва, находилось в маленьком каноэ, стоявшем перед мораэ, причем это тело омывали морские волны.

Вся наша компания остановилась за 20 или 30 шагов от жрецов, но основная масса народа держалась несколько поодаль от мораэ, где поместились Оту, его немногочисленные приближенные и наша группа.

Один из помощников жрецов принес молодое банановое деревцо и положил его перед Оту, а другой подошел к Оту с маленьким пучком красных перьев, коснулся этим пучком ног короля и удалился к своим компаньонам, которые перешли к другому, меньшему мораэ, расположенному близ главного храма, и сели против него на берегу.

Один из жрецов приступил к длинной молитве, и в это время на жертву было возложено молодое банановое деревцо. Во время этой молитвы человек, стоявший рядом с жрецом, держал в руках два каких-то маленьких свертка, видимо матерчатых, и как мы узнали после, то были королевское маро и предмет, который, если так можно выразиться, выполнял роль ковчега Эатуа.

Сразу после окончания молитвы жрецы и их помощники вышли из мораэ и уселись рядом с теми, кто уже обосновался на берегу у малого мораэ, прихватив с собой оба свертка. Здесь они снова начали молиться, а тем временем банановые ветви одна за одной снимались с тела жертвы и раскладывались перед жрецами и перед этим телом, которое было частью прикрыто листьями и маленькими веточками. Затем тело перенесли на берег ногами к морю, и вокруг него разместились жрецы; одни сидели, другие стояли, и то один, то несколько жрецов непрерывно читали молитвы, держа в руках пучки красных перьев. Спустя некоторое [202] время с тела сняли листья и все прочее и положили его параллельно берегу моря, а один из жрецов стал в ногах жертвы и прочел длинную молитву, причем временами к нему присоединялись его коллеги, и все они держали в руках пучки красных перьев. Пока шла молитва, с головы жертвы срезали волосы, а затем их вместе с глазом, завернутым в зеленый лист, преподнесли Оту, который, не прикоснувшись к свертку, передал его человеку, стоявшему рядом с пучком перьев, полученных от Тоухи, и этот человек отнес перья, волосы и глаз жрецам. Вскоре Оту послал еще один пучок перьев, который утром он передал мне, чтобы я хранил их в своем кармане.

Как раз в это время с дерева подал голос зимородок, и Омаи сказал мне, что это “говорит Эатуа”, явно считая птичий крик доброй приметой.

Между тем тело перенесли к малому мораэ и положили головой к зданию. Свертки материи отнесли в мораэ, а пучки красных перьев положили у ног жертвы, вокруг которой поместились жрецы. Нам разрешено было подойти к жертве на близкое расстояние.

Главный жрец обратился с грозной речью, или проповедью, к жертве (в тело ее, как полагали туземцы, вселился дух Эатуа), и сущность этой речи или, скорее, проповеди сводилась к молению об уничтожении врагов, имена которых неоднократно назывались.

Затем жрецы все вместе затянули молитвенную песню, и ее подхватили некоторые присутствующие, и в частности Поттатоу, а тем временем с головы жертвы срезали еще одну прядь волос и отнесли ее в мораэ. Потом главный жрец стал молиться в одиночку, держа в руках пучок перьев, полученный от Тоухи, а по окончании молитвы передал этот пучок другому жрецу, и тот принялся молиться таким же образом. Пока шли молитвы, все пучки перьев положили на свертки с материей, и на этом церемония в малом мораэ закончилась.

Все перья, свертки и тело жертвы перенесли затем в большое мораэ. Перья и свертки возложили на две кучи камней, а у ног жертвы уселись жрецы и снова приступили к молитвам. Помощники жрецов вырыли у алтаря мораэ яму и опустили в нее тело. Когда тело опускали в могилу, какой-то мальчик пискнул во весь голос, и Омаи сказал, что это подал знак сам Эатуа. После всего этого зажгли костер, притащили собаку, о которой говорилось выше, убили ее, опалили на ней шерсть, а внутренности извлекли и швырнули в огонь, где они сгорели. Сердце, печень и почки продержали несколько минут на горячих камнях, а кровь собрали в скорлупу кокосового ореха, натерли ею тело собаки, положив его на короткое время в огонь. Потом это тело вместе с сердцем, печенью и почками отнесли в мораэ и положили перед жрецами, [203] молившимися у свежей могилы. Жрецы стали молиться над собакой, а двое туземцев принялись изо всей мочи бить в барабаны. Одновременно мальчик снова запищал, трижды издав долгие и пронзительные звуки. Мне сказали, что то был призыв к Эатуа отведать приготовленную ему пищу.

После окончания молитвы жрецы возложили принадлежащую им собаку на ватту, или алтарь (на нем лежали останки двух ранее умерщвленных собак и трех свиней, основательно разложившиеся, так что вонь от них была непереносимой), а нас удалили на должную дистанцию, хотя с того момента, когда тело было принесено с берега, нам разрешалось подходить к нему совсем близко. Впрочем, в дальнейшем зрители не соблюдали уже благочиния и не обращали внимания на жрецов.

С окончанием церемонии закончился и день. Нас проводили в дом Поттатоу, где мы были приняты и размещены на ночлег. Нам сказали, что на следующее утро церемония возобновится.

Вторник, 2 сентября. Не желая пропустить ни одного момента этой церемонии, кое-кто из нас ранним утром отправился к месту, где она проводилась. Однако там ничего не произошло, разве что на том же алтаре была принесена в жертву свинья.

Около 8 часов Омаи повел нас к мораэ, у которого собрались жрецы и было большое количество народа. Оба свертка лежали там же, где их оставили вечером, но два барабана были поставлены на более близком расстоянии от мораэ, чем вчера, и возле них находились жрецы.

Оту стал между барабанами и попросил меня занять место рядом с ним. Как обычно, церемония началась с того> что к ногам Оту положили молодые банановые деревца, после чего жрецы приступили к молитвам, держа в руках пучки красных перьев и страусовое перо, которое я при первом моем посещении острова преподнес Оту; это перо теперь предназначалось для жертвенных церемоний.

После окончания молитвы жрецы стали между нами и мораэ и снова начали молебен, во время которого перья одно за другим возлагались на ковчег Эатуа. Затем принесли четырех свиней; одну тут же закололи, остальных отвели в расположенный поблизости хлев, вероятно помиловав их для следующих церемоний.

Один из свертков был развязан, и в нем оказалось, как я заметил раньше, маро, которым островитяне опоясывают короля в знак его царского достоинства. Его бережно взяли в руки, развернули во всю длину и растянули на земле перед жрецами. Это маро в длину имело 5 ярдов, а в ширину достигало 15 дюймов и было сделано из красных и желтых перьев, причем преобладали красные. Один из концов маро был украшен восемью подвесками. [204]

по величине и форме напоминавшими лошадиную подкову. К округлой части были прикреплены черные голубиные перья, а раздвоенные концы маро были неравной длины.

Перья в виде клеточек были размещены в два ряда и иным способом и создавали очень красивый эффект. Они были закреплены на куске местной материи, который был пришит к верхней кромке английского флага, а флаг, как нам сказали (и мы не имели основания в этом сомневаться), был водружен и затем оставлен на берегу Матаваи капитаном Уоллисом, когда он высадился в этой бухте.

Примерно 6 или 8 квадратных дюймов поверхности маро лишено было перьев, вернее, было их там очень мало, только те перья, которые, как я уже говорил, посланы были через Вахеатуа.

Жрецы прочли над маро длинную молитву, и, если я не ошибаюсь, она называлась молением о маро. По окончании молитвы маро бережно сложили, завернули в кусок материи и отнесли в мораэ.

Затем развернули с одного конца второй сверток, который я назвал ковчегом, но нас к нему не допустили, чтобы мы не увидели, что в нем содержится. Нам, однако, сказали, что в этом свертке заключен Эатуа или, точнее говоря, то, что служит символом божества. А этот предмет представляет собой тугой сверток из волокон кокосового ореха, имеющий форму большой свайки, так что с одного конца он толще, чем с другого. Такие изделия мы часто получали от островитян, но они были меньше, и мы никогда не слышали о подобном их назначении.

Тем временем свинью опалили, вынули из туши внутренности и положили их перед жрецами. Жрецы некоторое время провели в молитвах над ними, после чего один из жрецов слегка пошевелил внутренности палкой, и по их виду было заключено, что они сулят благоприятные предзнаменования.

Когда надобность во внутренностях миновала, их бросили в костер, а тушу и некоторые части тела подвергли таким же процедурам, как вчерашнюю собаку, а затем все перья, кроме страусового, присовокупили к ковчегу. На этом церемония была закончена ¹²⁵.

Все утро на берегу лежали четыре двойных каноэ. В каждом из них на носу была надстройка, называемая мораэ, крытая подобно таитянским алтарям пальмовыми листьями. На этих надстройках лежали кучки кокосовых орехов, бананов и куски плодов хлебного дерева; туземцы сказали нам, что все это принадлежит Эатуа. Эти каноэ ушли с флотилией, которая готовилась к походу на Эймео.

Несчастной жертвой церемонии оказался человек по виду средних лет; нам объяснили, что он принадлежал к числу [205] тоутоу, но я никак не мог уяснить себе, за какое преступление его обрекли на смерть.

Несомненно, однако, что выбор в таких случаях падает на преступников или на людей низшего класса, из числа тех, что бродят с места на место и с острова на остров без всякой видимой цели и без желания вести честный образ жизни. Подобного рода людей на Таити немало.

У человека, принесенного в жертву, голова и лицо были в крови, что мы объяснили способом, при помощи которого его убили: сперва его исподтишка ударили камнем в голову, а так поступили потому, что, согласно здешнему варварскому обычаю, человек, приносимый в жертву, не должен знать о своей участи вплоть до того момента, когда его существованию наступит конец. То ли в связи с тем, что жертвоприношение нужно большим вождям, то ли в связи с иными особыми надобностями намечают данное лицо в жертву, а затем посылают достойных доверия слуг, которые нападают на обреченного человека и убивают его. Королю сообщают об этом, и его присутствие на жертвенной церемонии, как мне сказали, совершенно необходимо: если исключить жрецов, он — единственный человек, который во всем связан с жертвоприношениями.

Насколько мы могли установить, жертвоприношения здесь весьма необычны; перед мораэ, в том месте, где был похоронен принесенный в жертву человек, лежат 49 черепов, и все это — черепа людей, заклание которых совершилось здесь. Подобные же черепа я видел и на других мораэ — вероятно, жертвоприношения не связаны только с одним местом.

То, что мы наблюдали, не единственный варварский обычай из отмеченных нами у здешнего народа. Мы имеем веские основания полагать, что было время, когда таитяне предавались каннибализму, хотя я и не настаиваю на этом. Сам же я придерживаюсь этого мнения, так как у нас были бесспорные свидетельства, его подтверждающие.

Таитяне отсекают челюсти у врагов, павших в битве, и по определенному ритуалу приносят тела этих врагов в жертву Эатуа; спустя день после битвы эти тела собирают и переносят в мораэ, где в ходе торжественной церемонии вражеские останки погребают в специально вырытой яме; это делается как акт приношения жертвы богам.

Однако с вождями, павшими в битве и оказавшимися в руках врагов, поступают иным образом. Нам говорили, что покойного короля Тутаху, Теббураи Тамаиду [Тепау Тамаити] и еще одного вождя, павшего вместе с ними, доставили в это мораэ, а затем жрецы возложили их внутренности на алтарь, а тела похоронили в трех различных местах; и на эти места, отмеченные самой заметной на мораэ кучей камней, нам указали островитяне. [206] Рядовые люди, павшие в той же битве, были погребены в одной общей могиле у основания этой кучи ¹²⁶.

Омаи, который присутствовал на этой церемонии, говорил мне, что она была совершена на следующий день после битвы и проходила с большой помпой при стечении огромного количества зрителей, в знак благодарности Эатуа за победу, одержанную над врагом. Побежденные бежали в горы и там скрывались неделю или десять дней, пока не утихла ярость победителей; с Оту был заключен договор, после чего он был облечен в царское маро и стал королем, причем это событие сопровождалось великой церемонией в этом же мораэ, и на ней присутствовали все именитые лица острова.

Около полудня мы отчалили, с тем чтобы вернуться в Матаваи и нанести визит Тоухе на пути в эту бухту. Тоуха, который остался на упомянутом маленьком острове, снова после разговора с Оту о нынешнем состоянии дел попросил меня помочь таитянам. Мой отказ навсегда лишил меня расположения этого вождя.

Прежде чем мы покинули островок, Тоуха спросил нас, как нам понравилась церемония, которую мы видели, и каково наше мнение о ней и соблюдается ли такой же обычай в нашей стране. Во время церемонии мы молчали, но затем мы без стеснения и весьма вольно выразили наши чувства и, естественно, ее осудили. Я сказал вождю, что жертвоприношение вовсе не так нравится Эатуа, как они думают, и что он на них прогневается и поэтому все действия против Махейне будут неуспешны. Надо сказать, что предсказания мои покоились лишь на догадках, но я полагал, что опасность впасть в этом случае в ошибку не велика. Я знал, что на острове имеются три партии: одна ярых сторонников войны, вторая — настроенная безразлично и третья — открыто заявившая, что она поддерживает Махейне и его сторонников.

В таких условиях трудно было надеяться, что выработается план операций, сулящих хоть малейшую надежду на успех. Омаи был нашим представителем и с такой энергией поддерживал наши аргументы, что совершенно вывел из себя вождя, особенно когда заявил ему, что, если бы вождь Англии обрек на смерть человека таким образом, как это было сделано здесь, его бы за это повесили.

На это вождь только и мог отозваться выкриком “маэно-маэно” [плохо-плохо], и у него наши обычаи создавали такое же мнение, как у нас — обычаи таитян.

Во время этих дебатов присутствовала большая часть здешних островитян, представленная преимущественно приближенными и слугами вождя, и, когда Омаи принялся объяснять, какую кару он наложил бы на величайшего человека Англии, если бы тот убил своего слугу, все собравшиеся выслушали оратора с вниманием, и, вероятно, их мнение не совпадало с мнением хозяина. [207] Затем мы проследовали в Опарре, где Оту убедил нас переночевать и, дабы развлечь нас, показал нам драматическое представление.

Четверг, 4 сентября. 4-го группа наших людей обедала с Омаи на берегу, и он нас отлично угостил рыбой, птицей, свининой и пудингом. После обеда я вместе с Оту, который принял участие в нашей трапезе, отправился в его дом, где застал всех слуг, занятых важным делом: они готовили для нас провизию и среди прочего огромную свинью, которую закололи в моем присутствии.

Внутренности разделили на 11 частей таким образом, что каждая часть содержала всего понемногу. Эти порции, в каждой из которых было примерно 0,75 фунта, раздали слугам. Некоторые поставили свои доли в ту печь, где жарилась свинья, а некоторые унесли свою добычу в сыром виде. Был тут также и большой пудинг, и я проследил за всем процессом его приготовления. На пудинг пошли плоды хлебного дерева, зрелые бананы, таро, пальмовые и панданусные орехи, протертые, мелко нарезанные и предварительно испеченные в отдельности. Была взята большая деревянная миска, или чаша, в нее влили сок из ядра кокосового ореха и всыпали вынутые из печи или снятые с горячих камней прочие составные части. Три или четыре человека принялись перемешивать эту массу палками, пока все основательно не перемешалось и кокосовый сок не загустел. В конце концов получилось нечто похожее на мучной заварной пудинг ¹²⁷. Такие пудинги великолепны, и мы редко ели в Англии равные им по вкусу. Обычно я не садился здесь обедать без подобного пудинга, если только удавалось достать его, что случалось не всегда.

В итоге, когда пудинг был приготовлен, а свинья испеклась, эти яства вместе с двумя живыми свиньями, плодами хлебного дерева и кокосовыми орехами были отправлены на каноэ на борт корабля, и я проследовал туда за ними в обществе всех членов королевской фамилии.

Пятница, 5 сентября; суббота, 6 сентября; воскресенье, 7 сентября. Вечером 5-го барашек капской породы, родившийся в дороге и с большим трудом вскормленный на борту, был растерзан собакой. Эта потеря была тем более велика, что у нас больше не оставалось овец капской породы и из английских сохранилась только одна.

7-го вечером при большом стечении народа был устроен фейерверк. Часть зрителей получила большое удовольствие, но большинство туземцев настолько перепугалось, что немалого труда стоило удержать их до конца представления.

Ракета-веер, последняя из всех ракет, обратила в бегство толпу, убежали даже самые стойкие зрители. [208]

Понедельник, 8 сентября. Сегодня мы обедали с Одидди. Нам подали рыбу и свинину, точнее, зажаренную целиком свинью весом около 30 фунтов, причем она была приготовлена в течение часа.

Только мы пообедали, как явился Оту и спросил, полон ли мой живот; получив утвердительный ответ, он сказал: “Тогда иди со мной”. Соответственно я пошел с Оту к его родителям, а они наряжали двух девушек в невероятное множество красивых материй, причем делалось это любопытным образом. Длинный кусок материи держали над головой за один из концов, тогда как другим концом это полотнище обматывалось вокруг туловища. Затем верхний конец опускался и, перекрывая нижнюю часть полотнища, образовывал нечто вроде собранной в широкие складки длинной юбки на обруче. Затем на эту одежду наматывали различные полотнища цветных материй, так что объем всех этих оболочек настолько возрастал, что в окружности они достигли по крайней мере 5 или 6 ярдов; и пожалуй, это была предельная нагрузка, которую могли вынести несчастные девушки. К тому же для усиления эффекта на девушек навесили по два тааме [тамаи] — так называются особые нагрудники ¹²⁸.

Облаченные таким образом, эти девицы были доставлены на борт совместно с несколькими свиньями и некоторым количеством плодов — в качестве дара, преподнесенного мне отцом Оту.

И мужчины, и женщины, наряженные таким манером, называются островитянами ати ¹²⁹, но я полагаю, что дарят не персонально таких особ, а материи, когда их много. Девиц мне никогда не дарили подобным образом ни прежде, ни в последующее время, но зато именно этим способом и мне, и капитану Клерку впоследствии посылали материи.

Вторник, 9 сентября. Сегодня Оту подарил мне пять свиней и плоды, а каждая из его сестер прислала по свинье, добавив к этому некоторое количество плодов.

За последние два дня туземцы наловили сетью за полосой рифов очень много макрели и часть ее принесли на продажу к кораблям.

Среда, 10 сентября. Утром мы направились в Опарре, и там Оту показал нам пьесу, в которой участвовали три его сестры, и они предстали перед нами в одеяниях, элегантней которых я не видел ни на одном из этих островов. Но основная цель, которая привела меня в Опарре, была иная. Я хотел посмотреть набальзамированное тело, которое наши джентльмены видели в этом месте. Оказалось, что это останки Ти, или [пропуск]... хорошо мне знакомого по предыдущему путешествию вождя. Тело лежало на тупапоу точно таким же образом, как покоились в Оаитепехе останки покойного Вахеатуа, и также было набальзамировано. Когда мы пришли к месту, где находилось тело, оно было [209] обернуто кусками материи, которые покрывали и все тупапоу, но по моей просьбе человек, который охранял его, развернул этот покров и уложил тело на помост, или ложе, так что оно нам стало отлично видно. Однако нам не было дозволено войти внутрь изгороди, которой было обнесено тупапоу.

Положив тело, стражник развесил вокруг циновки и материи, причем сделал это так, что убранство создало очень приятный эффект.

Вождь умер месяца четыре назад, и тело его так основательно удалось предохранить от разложения, что не чувствовалось ни малейшего неприятного запаха. Каким образом это было сделано, я мог установить лишь в меру тех сведений, которые удалось получить от Омаи. Он сказал, что островитяне употребляют для этой цели сок одного растения, встречающегося в горах, и кокосовое масло, а кроме того, неоднократно промывают тело морской водой. Мне говорили, что здесь сохраняют тела всех именитых людей и в течение долгого времени выставляют их для всеобщего обозрения. Сперва показывают тело ежедневно (если нет дождя), затем все реже и реже, и под конец видеть покойника можно лишь в очень редких случаях ¹³⁰.

Вечером мы вернулись из Опарре, где я оставил Оту и все его семейство.

Пятница, 12 сентября. Ни одного из представителей этого семейства я не видел до 12-го числа, когда Оту нанес мне визит. Мне сказали, что он уходил в Аттахоуру, чтобы присутствовать еще на одном человеческом жертвоприношении, причем жертву прислал туда Вахеатуа из Тиррабоу. Я отправился бы на это жертвоприношение, если бы знал о нем заранее, но весть об этом пришла слишком поздно. После жертвоприношения Оту дал земли друзьям и сторонникам покойного короля Тутахи, от чего он воздерживался с момента гибели последнего. Возможно, что он и восстановил этих людей в их прежних правах.

Суббота, 13 сентября; воскресенье, 14 сентября. Вечером 13-го Оту возвратился из Аттахоуры, а вечером 14-го мы с капитаном Клерком верхом объехали всю равнину Матаваи, вызвав величайшее удивление и огромный интерес у множества туземцев, сопровождавших нас.

Правда, островитяне прежде видели, как дважды или трижды на коня взбирался Омаи, но при попытках оседлать лошадь он часто падал на землю. В сущности, таитяне впервые получили возможность любоваться всадниками, сколько-нибудь достойными так называться. В дальнейшем каждый день кто-нибудь из нас совершал такие выезды, и, хотя они не прекращались вплоть до дня нашего ухода, любопытство островитян удовлетворить было невозможно. Туземцы получали истинное наслаждение при виде лошадей и способа, каким мы их использовали. И я думаю, что [210] ничто из того, что было завезено на остров, не могло создать у них такого высокого мнения о величии любой иной нации, чем это зрелище.

И жеребцы, и кобылы были в отличном состоянии и выглядели великолепно.

Понедельник, 15 сентября. 15-го Этари, или Олла, “бог Болаболы”, который на протяжении нескольких дней пребывал поблизости от Матаваи, возвратился в Опарре; островитяне сопровождали его на парусных каноэ.

Нам сказали, что Оту не дозволил ему находиться в Матаваи, дабы приближенные Этари не совершили какого-нибудь бесчинства по отношению к нам. Не могу не воздать должного Оту и не упомянуть о том, что он принимал все меры предосторожности, чтобы предотвратить кражи, и если их было совершено так мало, то в этом его главная заслуга, так как предпринятые им меры были куда действеннее нашего надзора.

У Оту был небольшой дом на другой стороне реки, сразу же за нашим постом, и одна или две постройки близ наших палаток на низком месте между морем и рекой. Во всех этих пунктах он держал своих людей, да и его отец обычно жил на мысе Матаваи, так что мы были окружены приближенными короля.

Разместившись таким образом, они не только охраняли нас в ночное время от воров, но наблюдали и днем за всем, что происходит вокруг, и всегда были готовы получить соответствующую мзду от девиц, с которыми наши люди состояли в интимных отношениях. Девицы же эти обычно являлись на свидание каждое утро.

Вторник, 16 сентября. Утром Оту явился на борт и попросил меня отправиться с ним в Опарре, куда он собирался пойти, чтобы переговорить с Этари. Поскольку эта прогулка сулила новые впечатления, я составил ему компанию, взяв с собой доктора Андерсона. Однако ничего интересного или любопытного не произошло, если не считать того, что Этари и его приближенные подарили Оту грубые материи и нескольких свиней, причем каждая из них передавалась в процессе церемонии, сопровождавшейся торжественной речью.

После этого Оту, Этари л другие вожди держали совет по поводу похода на Эймео. По-видимому, Этари сперва был против этого похода, но затем круто изменил курс.

Среда, 17 сентября. 17-го выяснилось, что Тоуха, Поттатоу и другие вожди пришли с флотилией в Аттахоуру; вечером явился гонец, который известил об их прибытии и о стычке, которая только что состоялась, причем выгоду или урон она не дала ни той, ни другой стороне.

Четверг, 18 сентября. Утром 18-го мы с Омаи и доктором Андерсоном снова отправились в сопровождении Оту в [211] Опарре. Мы взяли с собой овец (барана и овцу английской породы и двух капских овец), с тем чтобы оставить их на острове. Животных я передал Оту.

Поскольку все три коровы были покрыты быком, я мог рискнуть и переправить одну из них на Ульетеа. С этой целью я предложил Этари такой план: если бы он оставил своего испанского быка у Оту, я дал бы ему своего быка и одну из коров и перевез бы их к нему на Ульетеа. Испанского быка я боялся переправлять во избежание несчастного случая, так как эта скотина обладала весьма буйным нравом.

Этари сперва возражал, но в конце концов согласился отчасти благодаря убеждениям Омаи. Но как только животных погрузили в шлюпку, один из приближенных Этари стал резко возражать против какого бы то ни было обмена.

Взяв в расчет то обстоятельство, что Этари, видимо, согласился на обмен под впечатлением минуты, желая доставить мне удовольствие, и приняв во внимание, что после моего ухода он может забрать своего испанского быка и оставить Оту с одними коровами, я взвесил и тот факт, что обмен был проведен без обоюдного согласия сторон, и счел за благо оставить Оту весь скот, строго оговорив следующее условие: ни под каким видом Оту не должен впредь выпускать из Опарре этих животных и даже испанского быка, а также овец, пока не подрастет новый приплод. Молодых же животных Оту со временем волен будет передавать своим друзьям и посылать их на соседние острова.

Когда все это было улажено, мы покинули Этари, предоставив ему и его людям предаваться размышлениям о совершенной ими глупости, и отправились с Оту в соседнее селение. Там мы застали слуг одного вождя, имя которого я забыл спросить. Они ждали нас, чтобы преподнести кабана, свинью и собаку Оту. Дары были вручены с обычными церемониями и речью, в которой доверенное лицо от имени своего хозяина спросило о здоровье Оту и всех именитых людей его свиты. Комплимент был возвращен от имени Оту одним из его министров, а затем началась дискуссия по поводу Эймео, в которой выдвигались доводы “за” и “против” вторжения. Слуги вождя, а быть может и его депутаты, горой стояли за войну и рекомендовали Оту принести еще одну человеческую жертву.

С другой стороны, один вождь, который постоянно находился при Оту, выступил с возражениями и, видимо, привел очень сильные аргументы; этот факт подтвердил мое предположение, что Оту никогда “не принимал близко к сердцу” войну с Эймео. Оту каждый день получал сообщения от Тоухи, который настаивал на спешной помощи. Говорили, что Тоуху окружил флот Махейне, но ни Тоуха, ни его противник не отважились на решительные действия. [212]

После обеда, на котором присутствовал Оту, мы вернулись в Матаваи, оставив короля в Опарре.

Пятница, 19 сентября. Вчера и сегодня нас очень скудно снабжали плодами. Оту услышал об этом, и между 9 и 10 часами вечера из Опарре явились сам король и его брат, состоявший при капитане Клерке, и доставили большое количество плодов для обоих кораблей.

Суббота, 20 сентября. Кроме этого события, не произошло ничего, что могло бы в достаточной степени нас заинтересовать. На следующий день явилась с дарами вся королевская семья, так что мы приобрели теперь больше, чем могли израсходовать.

Поскольку вода была взята, корабли проконопачены и такелаж исправлен и все удалось привести в порядок, я начал подумывать об уходе с острова, дабы иметь время, достаточное для посещения других земель.

Поэтому мы перевезли на борт обсерватории и приборы и привязали паруса.

Воскресенье, 21 сентября. Утром 21-го на борт прибыл Оту и поставил меня в известность, что все боевые каноэ округа Матаваи отправляются в Опарре на соединение с флотилией, стоящей там. В Опарре должен был состояться генеральный смотр. Вскоре все каноэ Матаваи пришли в движение и после недолгого маневра, совершенного в бухте, собрались у берега близ средней его части.

Я на шлюпке отправился посмотреть на эти каноэ, желая затем вместе с ними пойти в Опарре, но вскоре вожди приняли решение отложить выход на следующий день.

Я воспринял это решение как добрый случай для осуществления моего намерения поглядеть на боевые маневры судов и попросил Оту отдать распоряжение на этот счет.

Соответственно двум каноэ был дан приказ, и одно из них приняло на борт меня, Оту и м-ра Кинга, тогда как на другое направился Омаи. Выйдя в бухту, оба каноэ то сближались, то отходили на встречных курсах, причем с такой быстротой, какую позволяли развить гребцы.

Одновременно воины, которые находились на платформах, все время размахивали оружием и выделывали всяческие фокусы, цель которых, на мой взгляд, заключалась лишь в том, чтобы подогреть боевой дух.

Оту стоял у платформы и давал необходимые команды при броске вперед и отходе назад и делал это весьма обдуманно и быстро, а сочетание таких качеств необходимо, чтобы использовать возможные выгоды и избежать тех выгод, которые с умыслом предоставлял ему противник. [213]

В конце концов после маневров по сближению и отходу, повторявшихся раз двенадцать, оба каноэ сошлись нос к носу, или платформа к платформе; войско на нашей платформе было “убито”, и нас взяли на абордаж Омаи и его соратники. В момент штурма Оту и все его гребцы выпрыгнули за борт и “спаслись” от противника, пустившись вплавь.

Быть может, не всегда островитяне действуют таким образом, хотя опыт Омаи и основывается на их морских маневрах. Омаи говорил мне, что иногда два каноэ сталкиваются носами друг с другом и тогда бой идет до тех пор, пока на одном из них не будут перебиты все бойцы.

Однако такой способ боевых действий применяется лишь в тех случаях, когда воины решают либо победить, либо умереть. И в самом деле, и тот и другой исход возможны, ибо пощады врагу не дают, разве что предоставляют пленникам день жизни, за которым следует жестокая смерть.

Власть и сила на этих островах покоятся исключительно на флотах, и я никогда не слышал о решающих битвах на суше: все такие сражения происходят на море.

Если место и время битвы заранее намечены, обе враждующие стороны проводят день и ночь, предшествующие сражению, в пиршествах. Рано утром они спускают на воду свои каноэ, приводят на них все в порядок и с началом дня вступают в битву, исход которой обычно кладет конец спору.

Побежденные спасаются стремительным бегством, и те из них, кому удается добраться до берега, уходят со своими друзьями в горы, ибо победители, пока не утихнет их ярость, не щадят ни старцев, ни женщин, ни детей.

На следующий день после битвы победители собираются в мораэ, чтобы возблагодарить богов за удачу и принести в жертву тела врагов и пленников, если таковые имеются.

Затем заключается мирный трактат; победители большей частью навязывают свои условия, так что не только земля, но и целые острова меняют своих хозяев. Омаи говорил нам, что однажды он попал в плен к обитателям Болаболы и его привезли на этот остров; так же как и других пленников, его предали бы на следующий день казни, если бы ему не удалось ночью бежать от победителей.

После окончания этой потешной битвы Омаи нацепил на себя все свое оружие, поднялся на платформу одного из каноэ, и его команда направила это каноэ вдоль берегов бухты. Делалось это для того, чтобы привлечь всеобщее внимание к его особе, но оно оказалось далеко не таким, как ожидал Омаи.

Понедельник, 22 сентября. Утром 22-го Оту и его отец явились на борт, чтобы осведомиться, когда я намерен вступить под паруса. Им было известно, что я, зная о существовании [214] хорошей гавани на острове Эймео, намерен зайти туда по пути на остров Хуахейне [Хуахине]; в связи с этим они желали пройти к Эймео со мной во главе их флота.

Поскольку я готов был к выходу в море, им было сказано, что мы отправимся в следующую среду, и я обещал взять на борт Оту, его отца, мать — короче говоря, всех членов королевской фамилии. Когда этот вопрос был улажен, я изъявил желание направиться в Опарре на смотр, так как туда двинулись все боевые каноэ.

Только я сел в шлюпку, как пришла весть, что Тоуха заключил мир с Махейне и возвратился в Аттахоуру. Вследствие этого все дальнейшие боевые действия утратили необходимость, и каноэ возвратились восвояси. Однако ход событий не повлиял на мое намерение посетить Опарре, куда я и направился с Оту, м-ром Кингом и Омаи.

Вскоре после нашего прибытия туда явился посланец Махейне и изложил условия мира или, точнее, перемирия, так как соглашение заключалось лишь на определенный срок. Условия были невыгодные, и все кляли Оту за то, что он своевременно не пришел на помощь Тоухе.

Прошел слух, будто Тоуха в союзе с Вахеатуа намерен после моего ухода напасть на Оту; эта новость побудила меня поддержать моего друга и пригрозить его противникам. Я сказал, что если это сообщение верно, то я отплачу всякому, кто пойдет на Оту, когда я снова вернусь на Таити. Моя угроза произвела желаемое действие, так как больше мы уже ничего не слышали о походе на Оту.

Хаппи — отец Оту, был крайне недоволен условиями мира и поносил Тоуху за то, что он заключил такой договор. Этот здравомыслящий старец, несомненно, предвидел, что мое совместное путешествие с Оту к берегам Эймео склонит весы в их пользу даже без всякого моего участия в конфликте. На этом он строил все свои аргументы, обвиняя Оту за то, что тот не поддержал Тоуху в то время, когда Тоуха нуждался в его помощи.

Едва закончились эти дебаты, как прибыл гонец от Тоухи. Тоуха приглашал Оту принять участие на торжестве, которое должно было завтра состояться в мораэ селения Аттахоуру по случаю заключения мира. Я был также приглашен туда, но дела не позволяли мне отлучиться, и я отклонил предложение. В Аттахоуру направились м-р Кинг и Омаи, я же возвратился на корабль в обществе матери Оту, трех его сестер и восьми женщин.

Сперва я думал, что они воспользовались моей шлюпкой, чтобы переправиться в Матаваи, но, когда мы дошли до корабля, они заявили, что желают переночевать на борту и приложат старания, чтобы излечить меня от недуга, на который я жаловался. А меня беспокоили ревматические боли в пояснице и ноге. [215]

Это славное предложение я принял. Мы все расположились в кают-компании на полу, и мне предложили лечь рядом с этими женщинами; разместившись вокруг меня, они принялись сжимать и мять обеими руками мое тело с головы до ног, и при этом особенно работали над теми местами, в которых я чувствовал боль; так они действовали до тех пор, пока у меня не застонали все косточки и сам я не превратился в какую-то мумию. Короче говоря, испытав в течение четверти часа силу их рук, я очень обрадовался, когда они оставили меня в покое.

Тем не менее, сразу же после этой процедуры я почувствовал облегчение. Они еще раз растерли меня, после чего я лег спать, и этой ночью мне стало значительно лучше.

Вторник, 23 сентября; среда, 24 сентября. Операция повторилась утром, перед тем как я сошел на берег, и я опять подвергся ей вечером, возвратившись на борт. Они ее называют роми [руми], и на мой взгляд она далеко превосходит всякие массажи и прочие способы того же рода.

Этот метод лечения очень распространен у островитян и иногда практикуется мужчинами, но чаще больных лечат женщины. Если кто-нибудь чувствует себя вялым или усталым, он подвергается этому роми, подставляя лечащим свои ноги, и растирание всегда дает должный эффект.

Четверг, 25 сентября. Утром 25-го Оту, м-р Кинг и Омаи вернулись из Аттахоуры, и м-р Кинг так описал мне все, что он видел:

“Вскоре после того как вы оставили нас, от Тоухи прибыл еще один человек с банановым деревцом для Оту. На закате мы сели в каноэ и покинули Опарре около 9 часов в Теттахе, на мысе, который лежит близ Аттахоуру. Еще до высадки нам что-то кричали с берега, вероятно извещая, что Тоуха находится здесь.

Встреча Оту с Тоухой, как я и ожидал, была любопытной, и на это зрелище стоило посмотреть. Оту и его приближенные вышли на берег и сели на песке рядом с каноэ, в котором был Тоуха.

Один из слуг Тоухи разбудил своего хозяина и назвал имя Оту; сразу же после этого к ногам Оту были возложены банановое деревцо и собака и люди Тоухи вышли на берег и вступили с Оту в переговоры, как я догадался, об их экспедиции на Эймео. Я некоторое время пробыл с Оту, но, так как не предвиделось, что Тоуха сойдет с каноэ на берег и вступит с нами в непосредственные переговоры, я отправился к нему. Тоуха спросил меня, сердится ли на него Тути [Кук], и я ответил отрицательно, добавив, что Тути тайо Тоухи и что он прислал меня сюда, чтобы это сказать. Омаи имел с Тоухой долгий разговор, но я ничего не мог от него добиться, расспрашивая, о чем у них шла речь. [216]

Когда я вернулся к Оту, то нашел его подавленным и счел за благо отправиться поужинать и затем пойти спать. Мы с Омаи покинули Оту. Я спросил Омаи, почему Тоуха не сошел с каноэ, и Омаи сказал, что так случилось потому, что у Тоухи болела нога, но что вскоре он должен вступить с Оту в доверительную беседу. Видимо, эти сведения соответствовали истине, поскольку спустя короткое время люди, которых мы оставили с Оту, пришли к нам, а еще через десять минут явился сам Оту, и мы отправились спать в его каноэ.

На утро кава была подана в изобилии, и один туземец так напился, что потерял всякое соображение. Думаю, что с ним случился припадок, так как его била судорога. Двое держали его, дергая за волосы.

Я покинул этот спектакль, чтобы стать свидетелем другого, более впечатляющего зрелища, а именно встречи Тоухи с его женой и юной девушкой, которая, как я понял, была его дочерью. Они изрезали себе лица и пролили немало крови и слез, после чего умылись и с явным равнодушием обняли вождя. Однако для девушки испытания на этом не кончились: явился Терри Дерри [Тариирере] ¹³¹, и она с великим самообладанием проделала для него ту же церемонию, что и для отца.

Тоуха привел из Эймео большое боевое каноэ, и, когда я спросил, истреблен ли экипаж этого судна, мне ответили, что на нем не было ни одного человека.

Часов в десять или одиннадцать мы покинули Тоуху и высадились близ мораэ в Аттахоуру примерно в полдень. Как раз против мораэ стояли три каноэ, и в каждом была выставлена свинья и что-то, чего я не мог рассмотреть, лежало под навесами, на их платформах. Мы полагали, что церемония состоится в тот же вечер, но ни Тоуха, ни Поттатоу ничего на этот счет не предприняли.

К Оту явился вождь из Эймео и сложил к его ногам маленькую свинью и банановое деревцо. Они переговорили между собой, причем вождь с Эймео часто повторял слова варри-варри [варе-варе], что значит “ложь”; я полагаю, что он отвергал какие-то предложения Оту.

На следующий день [в среду] Тоуха, Поттатоу и люди на восьми больших каноэ подошли к мораэ и высадились близ него. Оту были доставлены с разных концов острова банановые ветви от всевозможных вождей.

Церемония началась с того, что первый жрец принес и развернул королевское маро и сверток, похожий на большую свайку. То и другое он положил с узкой стороны контура, который, как я понял, оказался могилой, после чего пришли трое других жрецов и принесли с собой банановое деревцо, ветви какого-то другого дерева, лепестки цветов кокосовой пальмы. [217]

Держа в руках эти предметы, жрецы независимо друг от друга произнесли какие-то сентенции, причем, иногда все три жреца принимались напевать песенки, которые подхватывали зрители. Эти молитвы и песнопения длились целый час, а затем, после короткой молитвы, главный жрец выставил маро, и Оту взял это маро и обернул его вокруг чресел, держа в руке шляпу или колпак из красных и темных перьев. Красные перья были из хвоста попугая. Он стоял в проходе, и против него поместилось трое жрецов, которые продолжали молиться еще минут десять.

После этого от толпы отделился человек и произнес речь, которая закончилась словом “хейва”, и все собравшиеся трижды прокричали в ответ слово “эри”. Как мне прежде сказали, это и была главная часть церемонии. Вся компания затем перешла к большой куче камней, которую островитяне называли “мораэ короля”, и это сооружение было похоже на большую могилу. Здесь та же церемония повторилась, и она закончилась троекратными приветственными возгласами, причем снова было развернуто маро, красоты которого приумножились маленьким пучком красных перьев. Жрец передал этот пучок Оту, когда маро было на короле, и последний воткнул пучок в надлежащее место.

Из этого места народ двинулся к большой хижине, расположенной близ мораэ, где все расселись, соблюдая более строгий порядок, чем обычно соблюдают островитяне. Человек из Тиррабоу произнес примерно десятиминутную речь, за ним выступил туземец из Аттахоуру, затем с весьма плавной речью, более изящной, чем у всех прочих ораторов, обратился к собравшимся Поттатоу. У других ораторов речи состояли из отрывочных фраз, причем сопровождались эти фразы весьма неуклюжими жестами. После Поттатоу говорил Тутео — оратор, представлявший Оту, а его сменил человек с острова Эймео. Затем было произнесено еще две-три речи, но на них почти не обратили внимания.

Омаи сказал, что суть речей сводилась к заявлениям, в которых давались обещания больше не воевать друг с другом и жить в дружбе.

Судя по тому, что некоторые речи были весьма горячими, можно предположить, что были и взаимные обвинения, и протесты при наличии благих намерений.

Человек из Аттахоуру в середине своей речи схватил висевшую у него на боку пращу, а большой камень положил на плечо и прошел на открытое место, напевая какие-то слова. Потоптавшись с пращой и камнем с четверть часа, он бросил камень на землю.

Этот камень и банановое деревцо, лежавшее у ног Оту, принесли в мораэ, и по этому поводу один из жрецов и Оту произнесли соответствующие речи”. [218]

Когда мы возвращались в Опарре, бриз с моря стих, и мы были вынуждены высадиться. В результате нам довелось совершить приятную прогулку от Теттахи до Опарре. На границе этих двух округов стояло дерево, и к нему были подвешены две связки сухих листьев.

Человек, который совершил церемонию с камнем и пращой, шел с нами, и отец Оту имел с ним долгий разговор. По-видимому, последний был разгневан, и причиной его дурного настроения, насколько я мог понять, было поведение Тоухи во время конфликта с Эймео.

Судя по всему, я предполагаю, что эта церемония не была (взятая по крайней мере в целом) актом благодарения, как нам прежде говорил Омаи. Скорее она представляла собой торжество по случаю заключения мира или перемирия, а быть может, наряду с празднованием мира воздавалась и благодарность за это.

Могила, о которой упомянул м-р Кинг, — это одно из тех малых мораэ, где сперва началась церемония человеческого жертвоприношения на том ее этапе, когда тело еще не было перенесено с берега. Именно у этого мораэ островитяне опоясывают своих королей царским маро.

Когда Оту был провозглашен королем, Омаи присутствовал на этой церемонии, и он мне подробно изложил весь ее ход. Оту сказал, что она происходила именно в этом месте, причем была похожа на церемонию, описанную м-ром Кингом, хотя, как мы поняли, последняя предпринималась по совсем иному поводу.

Банановое деревцо, о котором так часто упоминалось выше, всегда открывает не только подобные церемонии, но и дебаты островитян, как публичные, так и частные, и думается, что оно применяется и при других, неизвестных нам обстоятельствах.

Когда Тоуха ходил на Эймео, от него к Оту ежедневно прибывали гонцы; они всегда держали в руках молодое банановое деревцо и клали его к ногам короля, прежде чем он успевал произнести хотя бы единое слово, а затем уже садились перед ним и принимались излагать суть порученного им дела.

Довелось мне видеть, как два человека, вступив друг с другом в спор, разгорячились до того, что, казалось, вот-вот они пустят в ход руки; стоило, однако, одному из них положить перед противником банановую ветвь, как атмосфера охладилась, и дальнейшие аргументы выдвигались уже вполне спокойно.

Таким образом, при всех обстоятельствах это деревцо играет у этого народа роль оливковой ветви.

Пятница, 2 6 сентября. Когда окончилась воина с Эймео и связанная с нею церемония, все друзья нанесли нам визит; это случилось 26-го числа. Зная, что мы накануне отбытия, они привезли с собой больше свиней, чем мы были в состоянии у них [219] принять, так как соли у нас оставалось немного — только для удовлетворения насущных нужд.

Суббота, 27 сентября. 27-го я в сопровождении Оту направился в Опарре и, перед тем как покинуть это место, осмотрел скот и птицу. Все обещало должные результаты, и уход был поставлен надлежащим образом.

Две гусыни и две утки начали нестись, но индюшки еще не откладывали яйца. Я взял у Оту четырех коз; двух я хотел доставить на Ульетеа, где их пока еще не было, и двух завезти на другой остров или острова, которые могли бы мне встретиться где-либо дальше к северу.

Я хотел бы остановиться на одном эпизоде, участником которого оказался Оту, чтобы показать, что этот народ не желает новых знаний и не стремится к ним. В числе прочих вещей я дал Оту подзорную трубу. Подержав ее два-три дня и, видимо, не найдя ей применения, он тайком принес ее капитану Клерку и сказал, что желает преподнести ему дар как наилучшему своему другу, который, несомненно, окажется капитану Клерку по душе. Но при этом Оту сказал: “Ты сделай так, чтобы Тути ничего не узнал, потому что он эту вещь хочет у меня получить, а я не могу ему дать”. С этими словами он передал подзорную трубу капитану Клерку в руки, заверив его, что она досталась ему честным путем. Сперва капитан Клерк отказывался принять этот дар, но Оту настоял на своем и ушел без трубы.

Спустя несколько дней Оту напомнил капитану Клерку о подзорной трубе, и тот, хотя она ему и не была нужна, желая отблагодарить Оту и полагая, что последнему больше пользы принесут топоры, предложил ему их четыре штуки. Оту сказал: “Тути предлагал мне за эту вещь пять топоров”. Тогда капитан Клерк заявил вождю: “Если дело оборачивается так, твоя дружба всегда мне будет дороже пяти топоров и дам я тебе не пять, а шесть”. Оту получил топоры и снова попросил, чтобы мне не говорил о состоявшейся сделке.

Наш друг Омаи среди прочих хороших вещей, подаренных ему, получил одну вещь — двойное парусное каноэ, полностью снаряженное и готовое к плаванию. Немного раньше я подарил ему набор английских вымпелов, но он счел этот дар слишком жирным или слишком ценным, чтобы употребить его по непосредственному назначению, и взял разные флаги и вымпелы, штук эдак десять или двенадцать. Он развесил их в разных местах на своем корабле и собрал возможно большее число народа, чтобы показать, как выглядит боевой корабль, снаряженный в европейской гавани. Подобранные Омаи вымпелы были мешаниной английских, французских, испанских и голландских флагов — в ход пошли известные ему флаги всех европейских держав. [220]

Когда я был здесь в предыдущем путешествии, я оставил Оту английский флаг и вымпел и другой вымпел подарил Тоухе. Оба вождя заботливо сохранили мои подарки.

Омаи также запасся большим количеством материи и кокосового масла. На Таити этого масла очень много, и, кроме того, оно здесь куда лучше, чем на всех прочих островах, так что таитяне торгуют им.

Омаи уже не вел себя столь нелепо и во вред себе, как при встрече с сестрой и шурином. Тогда эти его родичи вкупе со своими знакомыми полностью завладели пм с той единственной целью, чтобы забрать у него все, что он получил. Им бы удалось довести свою цель до конца, если бы я не положил предел этим домогательствам, взяв под свою охрану наиболее полезные вещи, которыми владел Омаи. Однако ему не удалось бы ничего сохранить, если бы я разрешил его родичам быть при нем или сопровождать его на Хуахейне, как они это собирались сделать. Я их разочаровал, запретив им появляться у Омаи, пока мы находимся на этих островах, и они знали меня достаточно хорошо, чтобы не нарушать этот запрет.

Воскресенье, 26 сентября. 26-го прибыл на борт Оту; он сообщил мне, что приготовил каноэ, которое желает переслать со мной в качестве дара эри рахи но Претане [арии рахе но Претане — великому вождю Британии]. Он сказал, что это единственная вещь, которая достойна быть принятой его величеством. Меня очень тронул этот знак его благодарности. Надо сказать, что сделал он это по собственному побуждению, мы ни на что ему не намекали ни единым словом, и Оту отлично понял, кому он обязан за наиболее ценные подарки, которые он получил.

Сперва я думал, что это каноэ всегда лишь модель таитянского боевого корабля, но оказалось, что Оту преподнес небольшое иваху [ваха] — каноэ длиной в 16 футов ¹³². Это было двойное каноэ, видимо построенное специально для нас, и оно было украшено всеми видами резьбы, которые применяются на здешних каноэ.

Однако оно было настолько велико, что я не мог взять его на борт. Я лишь поблагодарил Оту за его доброе намерение, но ему было бы куда приятнее, если бы этот дар я взял с собой.

Мы задержались здесь дольше, чем я на то рассчитывал, по причине тихих ветров от W и штилей, которые не давали возможности выйти из бухты. Все это время на кораблях толпились наши друзья, корабли были окружены множеством каноэ, и никто не покинул нашей стоянки, пока мы не вышли в море.

Комментарии

121. Тубуаи — остров в юго-восточной части архипелага Тубуаи. Земля к югу от Тубуаи, замеченная Куком — остров Раивавае, открытый в 1775 г. испанской экспедицией Гайянгоса. Высота горы Таита на острове Тубуаи — 427 м.

122. Речь идет об испанских экспедициях Доминго де Боеначеа и Томаса Гайянгоса, организованных в 1772—1775 гг. для укрепления испанских позиций в Океании. Корабли этих экспедиций, снаряжаемых в Кальяо, неоднократно посещали Таити, где их базой была бухта Оаити-Пиха, Оредди, точнее, Рети — это, видимо, Гайянгос; Матеймо — участник испанских экспедиций Масимо Родригес.

123. Речь идет о брате вождя Вехиатуа, принявшем это имя после смерти в 1775 г. “подлинного” Вехиатуа. О Пуреа и Ту см. “Плавание к Южному полюсу и вокруг света в 1772—1775 гг.”. М., 1964, стр. 588, комментарий 125.

124. О таитянских кастах см. “Плавание к Южному полюсу и вокруг света в 1772—1775 гг.”, стр. 451, комментарий 67.

125. Описанная церемония была связана с предстоящей войной. Процедура первого дня называлась матеа (призыв к бдительности), ритуал второго дня — пуре арии (моление о победе); он сопровождался человеческими жертвоприношениями.

126. Кук упоминает о междоусобной войне 1773 г. См. “Плавание к Южному полюсу и вокруг света в 1772—1775 гг.”. М., 1964, стр. 588.

127. Это блюдо называлось у таитян под.

128. Тамаи, точнее, хаано-тамаи — нагрудники из тонкой циновки или плетеного кокосового волокна.

129. Значение таитянского глагола ати — душить, давить.

130. Процесс бальзамирования назывался у таитян миро. Сперва из тела извлекали внутренности, затем мозг, а в полости вкладывали куски материи, пропитанные ароматическими маслами, после чего труп долго высушивали, все время смазывая кокосовым маслом. Сок растения, встречающегося в горах, — сандаловое масло.

131. Тарииреро — молодой вождь из области Парара, сын Амо и Пуреа — супружеской четы, встречавшей Кука в 1769 г.

132. Баха — каноэ с округлым дном. О таитянских каноэ см. “Плавание на “Индевре” в 1768—1771 гг.”. М., 1960, стр. 160—162.

(пер. Я. М. Света)
Текст воспроизведен по изданию: Джеймс Кук. Третье плавание капитана Джемса Кука. Плавание в Тихом океане в 1776-1780 гг. М. Мысль. 1971