Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ГЕОРГ ФОРСТЕР

ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ СВЕТА

ПРЕДПРИНЯТОЕ С 1772 ПО 1775 ГОДЫ

НА ВЫСЛАННОМ, ЕГО НЫНЕ ПРАВЯЩИМ ВЕЛИКОБРИТАНСКИМ ВЕЛИЧЕСТВОМ, ДЛЯ ОТКРЫТИЙ И ВЕДОМОМ КАПИТАНОМ КУКОМ КОРАБЛЕ "РЕЗОЛЮШН"

REISE UM DIE WELT

WAEHREND DEN JAHREN 1772 BIS 1775 IN DEM VON SEINER ITZTREGIERENDEN GROSSBRITANNISCHEN MAJESTAET AUF ENTDECKUNGEN AUSGESCHICKTEN UND DURCH CAPITAIN COOK GEFUEHRTEN SCHIFFE THE RESOLUTION UNTERNOMMEN

Глава восьмая

Стоянка в бухте О-Аитепиеха малого полуострова О-Таити. – Прибытие в бухту Матаваи

Devenere locos laetos et amoena vireta
Fortunatorum nemorum, sedesque beatas.
Largior hie campos aether et lumne vestit
Purpureo.

Virgil

(В радостный край вступили они, где взору отрадна
Зелень счастливых дубрав, где приют блаженный таится.
Здесь над полями высок эфир, и светом багряным
Солнце сияет.

Вергилий [Энеида. 6, 638–641. Пер. С. Ошерова])

Стояло утро, прекраснее которого не мог бы вообразить поэт, когда мы в двух милях от себя увидели остров О-Таити [Таити]. Восточный ветер, сопровождавший нас до сих пор, утих, а ветерок с берега доносил прекрасные свежие ароматы и волновал поверхность моря. Покрытые лесом горы величественных очертаний вздымали свои вершины, уже озаренные первыми лучами солнца. Под ними виднелся ряд [224] пологих холмов, покрытых, как и горы, лесами и расцвеченных в разные оттенки, от зеленого до осеннего багрянца. Перед нами простиралась равнина, осененная плодоносящими хлебными деревьями и бесчисленными пальмами, широко раскинувшими свои царственные кроны. Все пребывало еще в глубоком сне; едва занимался рассвет, и тихие тени еще витали над пейзажем. Но постепенно стали различимы под деревьями дома и каноэ, вытащенные на песчаный берег. В полумиле от берега параллельно ему тянулась гряда невысоких скал, над которыми пенился морской прибой, за ними же вода была гладкой и обещала надежную стоянку. Наконец солнце осветило и равнину. Жители просыпались, все начало оживать.

Едва заметив в море большой корабль, несколько туземцев поспешили на берег, столкнули в воду свои каноэ и поплыли к нам. Вскоре они прошли между рифами, и одно каноэ приблизилось к нам на расстояние слышимости. В нем сидели два почти совершенно нагих человека, на головах у них было что-то вроде тюрбанов, на бедрах – передники. Они махали большими зелеными листьями и время от времени выкрикивали: «Тайо!» – возглас, который нам и без словаря нетрудно было растолковать как дружественное [225] приветствие. Когда каноэ вплотную подошло к корме, мы тотчас спустили им подарок: бусы, гвозди и медали. Они в ответ передали нам зеленую банановую ветвь, которая у них символизирует мир, и попросили прикрепить ее к кораблю так, чтобы все видели. Ветвь прикрепили к снасти главной мачты, после чего наши друзья тотчас вернулись на берег.

Вскоре весь берег оказался усыпанным множеством людей. Одни смотрели на нас, другие, доверившись заключенному мирному союзу, сталкивали в воду каноэ и грузили в них плоды своей земли. Не прошло и часа, как нас окружили сотни таких лодок, в каждой из них находилось от одного до четырех человек. Они настолько доверяли нам, что приплыли без оружия. Со всех сторон слышалось дружелюбное «Тайо!», и мы отвечали искренне, от души радуясь происходящему. Они привезли нам множество кокосовых орехов, бананов, а также плодов хлебного дерева и других растений, которые усердно меняли на бусы и мелкие гвозди. Предлагались на обмен и легко находили желающих также куски материи 1, рыболовные крючки, каменные топоры и разные прочие изделия. Множество каноэ, сновавшие взад-вперед между нами и берегом, представляли собой прекрасное зрелище, своего рода ярмарку на воде. Я тоже через окно каюты начал приобретать дары здешней природы и через полчаса уже имел две-три разновидности неизвестных птиц и много новых рыб. Рыбы эти, пока оставались живыми, отличались исключительно красивым цветом, поэтому я потратил все утро, чтобы их зарисовать и запечатлеть яркие краски, покуда они не исчезли вместе с жизнью.

Черты людей, окружавших нас, были столь же мягкими, сколь и приятным было их поведение. Роста они примерно нашего, цвет кожи – коричневый, как у красного дерева; у них красивые черные глаза и волосы, вокруг пояса они носили кусок материи собственной работы; другое полотнище живописно обертывалось вокруг головы наподобие тюрбана. Женщины достаточно миловидны, чтобы обратить на [226] себя внимание европейцев, которые больше года не видели соотечественниц. Их одежда состояла из полотнища с отверстием посередине для головы, сзади и спереди оно доходило до колен. Поверх него надевался другой кусок материи, тонкостью напоминавшей миткаль, который на разный манер, однако довольно изящно обертывался вокруг тела ниже груди наподобие туники; свободный конец перекидывался через плечо, иногда очень грациозно. Хотя этот наряд, возможно, и уступал по красоте драпировкам, какими мы любуемся у греческих статуй, однако он превосходил все наши ожидания и был островитянкам необычайно к лицу. Представителей обоих полов украшали или, вернее, изменяли до неузнаваемости уже описанные другими путешественниками странные черные пятна, которые получались путем накалывания кожи, а затем втирания в эти места черной краски 2. У людей простого звания, которые ходили по большей части нагими, такие пятна имелись в основном на бедрах, наглядно показывая, сколь различны представления людей о красоте и в то же время сколь одинаково все они склонны так или иначе делать себя красивее, чем есть.

Вскоре несколько туземцев поднялись к нам на борт. В каждом их движении, в каждом поступке чувствовалась необычайная мягкость нрава – основная черта их национального характера, достойная внимания каждого, кто изучает человеческое сердце. Внешне их расположение к нам проявлялось по-разному. Одни трогали наши руки, другие прижимались к плечу, третьи нас обнимали. Их удивлял белый цвет нашей кожи, и иногда они раздвигали у нас на груди одежду, дабы убедиться, что мы устроены так же, как они.

По тому, как мы интересовались названиями разных предметов, а кое-что уже знали по словарям, составленным предыдущими путешественниками, они поняли, что мы не прочь научиться их языку, и не пожалели труда, чтобы дать нам уроки, радуясь, когда нам удавалось правильно произнести слово. Что до меня, то ни один язык не показался мне легче этого. Из него изгнаны твердые и шипящие согласные, [227] причем почти каждое слово оканчивается гласным звуком. Требуется лишь тонкий слух, чтобы различать многочисленные оттенки гласных, естественные для языка, ограничившегося столь малым числом согласных; но если это как следует усвоить, речь получается весьма приятной и благозвучной. Мы также заметили, что «о» и «э», которыми начинается большинство названий и имен (как это отмечалось еще во время первого плавания капитана Кука), являются не чем иным, как артиклями наподобие тех, что ставятся перед именами во многих восточных языках; в ходе дальнейшего повествования я буду их либо опускать, либо отделять от имени дефисом. Я уже упоминал, что господину Бугенвилю посчастливилось сразу узнать настоящее название острова, без артикля, и он совершенно правильно воспроизвел его, насколько позволяли особенности французского языка, как Таити; правда, индейцы произносят его с легким придыханием: Тахити.

В рифе перед нами имелся проход к бухте Ваиуруа, расположенной на меньшем полуострове О-Таити 3. Поэтому мы послали шлюпку разведать как проход, так и гавань. Выяснив, что дно удобно для якорной стоянки, и выполнив таким образом свое поручение, наши люди вышли на берег. Вокруг них сразу собралась толпа туземцев. Мы находились так близко от берега, что слышали даже визг поросят, и звук этот казался нам тогда милее, чем самая прекрасная музыка величайших виртуозов. Однако приобрести хотя бы нескольких поросят нашим посланцам не удалось; продавать их отказывались, ссылаясь на то, что все они принадлежат эри, то есть королю 4.

Тем временем к кораблю подошло большое каноэ. В нем находился прекрасно сложенный мужчина, ростом около 6 футов, и с ним три женщины. Все они поднялись на борт, и мужчина представился нам. Его звали О-Таи. В этой части острова он был, видимо, важной персоной и принадлежал к разряду вассалов, или свободных людей, которые в описании первого путешествия капитана Кука названы манахунэ. [228] Вскоре он присоединился к офицерам, собравшимся на палубе, рассудив, вероятно, что это общество и это место наиболее ему приличествуют. Цветом кожи он был заметно светлее своих соотечественников, коих мы до сих пор видели, и в этом отношении немногим уступал вест-индским метисам. У него были действительно красивые и правильные черты: лоб высокий, брови дугообразные, большие черные глаза полны выразительности, нос пропорциональный; в рисунке рта – что-то особенно приятное и привлекательное, губы, правда, несколько толстоваты, но не выпячены и тоже не лишены приятности; борода черная, в мелких завитках; смолисто-черные, от природы вьющиеся волосы спускались, как принято здесь, до шеи. Увидев, однако, как мы связываем себе волосы в пучок на затылке, он тотчас перенял эту моду, использовав черный шелковый шейный платок, который подарил ему господин Клерк. В общем, он был хорошо сложен, хотя слегка толстоват, да еще ступни ног казались непропорционально большими.

С помощью своих словарей мы задали ему несколько вопросов. Один из первых был: жив ли еще Тутаха? (У Хауксуорта, т. 2, с. 342, это имя записано по английской орфографии Tootahah, что произносится как Тутаха. Этот человек был тогда правителем или же правительственным администратором. См. там же, с. 371, 392) В ответ мы услышали: он умер, его убили жители Теиаррабу [Таити-ити], меньшего полуострова, где он был ахеатуа э-эри, то есть королем 5. Эти сведения вскоре единодушно подтвердили все его соотечественники. Из трех приехавших с ним женщин одна была его жена, а две другие – сестры. Последним доставляло особое удовольствие объяснять нам, как произносить их имена, довольно благозвучные: одну звали Маройя, другую Марораи. Цвет их кожи был еще светлее, чем у О-Таи, ростом же они были на 9–10 дюймов ниже его. У Марораи была грациозная фигура, особенно верхняя часть тела – весьма красивого и нежного сложения. Правда, в целом [229] черты у нее были не такие правильные, как у брата, зато приятное круглое лицо сияло невыразимо прелестной улыбкой.

Видимо, они еще никогда не бывали на корабле, так все их здесь удивляло. Не ограничившись осмотром палубы, они в сопровождении одного из наших людей спустились в офицерские каюты и весьма внимательно осмотрели там все. Марораи особенно понравились покрывала, которые она увидела на койках, и она всячески пыталась получить их от своего провожатого в подарок, хотя и безуспешно. Он, правда, был не совсем против сделать ей такой подарок, но потребовал за это некой особой милости, на которую Марораи поначалу никак не соглашалась. Однако, увидев, что другой возможности добиться своего нет, после некоторого сопротивления поддалась. Победитель уже собирался праздновать свой триумф, когда корабль в самое неподходящее время, какое только можно вообразить, наткнулся на скалу и, увы, испортил ему всю радость. Испуганный любовник, лучше, нежели его возлюбленная, понимавший, какая опасность грозит судну, тотчас же оставил свою индейскую подругу и выбежал на палубу, куда поспешили, каждый на свой пост, и другие моряки. Вскоре обнаружилось, что течение при полном штиле незаметно вынесло нас на скалы и что мы крепко сели на них, еще не успев достичь входа в гавань, хотя туда можно было докинуть камень. Тем временем корабль несколько раз подряд ударило о скалы, так что положение наше выглядело весьма плачевным. К счастью, весь день было безветренно, море оставалось спокойным, и у скал не было особого прибоя. Но, поднимись только обычный на море ветер, спасти корабль было бы уже невозможно.

В этих обстоятельствах офицеры и пассажиры, все без различия, делали что могли. Незамедлительно была снаряжена шлюпка, на ней был завезен и отдан неподалеку от нас якорь, благодаря чему осадка корабля несколько уменьшилась и он снова обрел плавучесть. Когда индейцы увидели, что нам приходится худо, они включились в работу, помогая нам убирать снасти и тому подобное. Имей они против нас [230] хоть какие-нибудь коварные замыслы, сейчас им предоставлялась наилучшая возможность доставить нам неприятности; но в этом случае, как и во всех других, они проявили себя в высшей степени дружелюбно и доброжелательно. Заниматься этой тяжелой работой приходилось при редкостной жаре. Термометр в тени показывал 90° [32,2°С], солнце казалось пылающим, на небе не видно было ни единого облачка, не чувствовалось ни малейшего ветерка.

«Адвенчер» в это время находился поблизости, но избежал опасности, поскорее отдав якоря. Среди прочего, своим спасением мы обязаны были и тому обстоятельству, что скалы, на которые нас вынесло, имели уступы, так что якорю было за что зацепиться, а это случай редкий, обычно коралловые рифы совершенно отвесные. После полуторачасовых усилий, часа примерно в три, мы сумели сняться. Мы поскорее подкрепились, и, поскольку это место могло оказаться весьма опасным, если бы подул восточный ветер, с обоих кораблей были спущены шлюпки, чтобы отбуксировать наш корабль опять в море.

Около пяти часов на помощь нам пришел легкий ветер. Тогда освободившиеся шлюпки мы послали к «Адвенчеру», чтобы помочь ему сняться с якоря. Но там, не дожидаясь нас, уже подняли паруса, чтобы, воспользовавшись благоприятным ветром, без промедления следовать за нами.

Всю ночь оба корабля лавировали в разных направлениях. Опасные скалы освещались множеством огней, при свете которых индейцы ловили рыбу. Когда один из офицеров решил пойти спать, он не обнаружил на своей койке покрывала; вероятно, его унесла красавица Марораи, после того как ее столь поспешно покинул любовник; причем ей надо было воспользоваться этой маленькой возможностью особенно искусно и как можно скорее, иначе ее отсутствие на палубе могло быть замечено и показалось бы подозрительным.

На другое утро мы опять приблизились к берегу и пошли вдоль северной стороны меньшего полуострова. Вскоре, как и накануне, нас окружили каноэ, в которых туземцы [231] привезли много всевозможной провизии, за исключением мяса. Они совершенно оглушили нас дружественными восклицаниями. Каноэ нередко переворачивались, но для находившихся там это была невелика беда, так как и мужчины, и женщины были превосходными пловцами и весьма проворно забирались опять в свои лодки. Поняв, что я интересуюсь растениями и другими природными достопримечательностями, они навезли много подобной всячины, но то это были одни только листья без цветов, то, наоборот, цветы без листьев. Тем не менее я узнал обычную разновидность черного паслена и прекрасную эритрину, или коралловый цветок. Таким же образом я получил всевозможные раковины, кораллы, птиц и т. п.

В 11 часов мы бросили якорь в маленькой бухте под названием О-Аитепиеха [Пихаа], расположенной в северной части южного, или малого, полуострова О-Таити, который на местном языке называется Теиаррабу. Теперь народ начал прибывать по-настоящему, каноэ приплывали со всех сторон. Люди так набросились на наши бусы, гвозди, ножи, что нам в обмен удалось получить невероятное количество их материй, циновок, корзин и прочих предметов, а также кокосовых орехов, плодов хлебного дерева, ямса и бананов 6. Торговцы часто поднимались на палубу и, улучив минуту, пробовали украсть какую-нибудь мелочь. Некоторые проявляли такую жадность, что даже перебрасывали купленные нами кокосовые орехи обратно через борт своим товарищам, и те продавали их нашим людям вторично. Чтобы не допускать такого обмана, мы прогнали воров с корабля, проучив их несколькими ударами хлыста, что они снесли терпеливо 7.

Жара в тот день была такая же, как накануне. Термометр показывал 90° [32,2°С] в тени, хотя небо было покрыто облаками, а к полудню опять установилось безветрие. Мы сильно потели от такой жары, но все же она оказалась для нас не столь чувствительной, во всяком случае не столь тягостной, как можно бы подумать. Напротив, мы чувствовали себя [232] несравненно свежее и бодрее, чем ожидалось, особенно после вчерашней изматывающей работы. Благодарить за это следовало близость земли. Плоды хлебного дерева и ямса, привезенные с берега, пришлись нам по вкусу куда более наших заплесневелых сухарей, а бананы и яблоки, называемые здешними жителями э-виэ, составили прекрасный десерт 8. Единственное, чего мы еще могли бы пожелать к столу, это кур и свиней, которые заменили бы приевшуюся нам солонину.

После обеда оба капитана, а с ними еще несколько человек впервые сошли на берег, чтобы навестить О-Ахеатуа, которого все здешние жители называют своим эри. Корабль в это время был окружен множеством каноэ, с которых торговали плодами, фруктами, а также разнообразными местными изделиями. Даже на палубе кишели индейцы, в том числе и женщины, запросто уступавшие желаниям наших матросов. Некоторым из тех, кто занимался этим делом, не исполнилось еще девяти-десяти лет, у них не было никаких признаков зрелости. Столь ранний разврат, видимо, свидетельствовал об особом сладострастии здешних жителей и не мог не оказать влияния на весь народ 9. Прежде всего сразу бросалось в глаза, что все, в том числе и эти распутные девушки, были сплошь малорослые. Лишь некоторые были выше среднего роста, остальные ниже среднего, что доказывало обоснованность взглядов графа Бюффона на раннее общение полов (см. его «Естественную историю»). Черты лица у них неправильные, простые, зато глаза красивые, большие и очень живые; непринужденный смех и желание нравиться еще более возмещали недостаток красоты, так что наши матросы были совершенно ими очарованы и самым легкомысленнейшим образом отдавали рубахи и прочую одежду, лишь бы заслужить благосклонность этих новых метресс. Безыскусная простота здешних одеяний, оставлявших неприкрытыми хорошо сложенные груди, красивые плечи и руки, разумеется, тоже играла свою роль, а одного вида этих нимф, которые во всевозможных соблазнительных позах [233] ловко проплывали мимо корабля, не имея вообще других одежд, кроме тех, в коих создала природа, было более чем достаточно, чтобы лишить матросов последних остатков рассудительности, которая помогла бы им справиться со своими страстями.

Поводом, заставившим островитян плавать вокруг, послужил пустяк. Один из офицеров, которому понравился мальчик лет шести, подплывший вплотную к кораблю на каноэ, захотел ему бросить с кормы нитку бус, но бросил неудачно, и бусы попали в воду. Недолго думая, мальчик нырнул и достал их. Чтобы вознаградить такую ловкость, мы стали бросать ему всякие другие вещи, и тогда множество мужчин и женщин тоже захотели показать нам свое проворство. Они доставали не только отдельные бусины, которые мы горстями бросали в воду, но и большие гвозди, хотя они из-за своей тяжести очень быстро шли ко дну. Более всего нас изумила необычайная скорость, с какой они ныряли; в прозрачной воде это было очень ясно видно. Здесь любят купаться, как это уже заметил во время своего прошлого путешествия капитан Кук, а потому все, конечно, уже с самого раннего детства умеют плавать и настолько привычны к воде, что своей ловкостью и проворством могли бы сравняться с амфибиями. Порезвившись так вокруг корабля до заката солнца, они мало-помалу возвратились на берег.

К этому времени вернулись на борт капитаны со своими спутниками, так и не повидав короля, который, видимо, от недоверчивости не пожелал их принять, но велел лишь передать, что завтра сам нанесет визит. Чтобы не считать время напрасно потерянным, они предприняли прогулку вдоль берега на восток. Множество туземцев повсюду следовали за ними и, когда они подошли к ручью, наперебой стали предлагать услуги, чтобы перенести их на своих плечах. На другом берегу ручья индейцы постепенно стали расходиться, так что под конец с ними остался лишь один-единственный человек. Они попросили его быть их проводником и, следуя за ним, прошли на необитаемый мыс. Здесь все заросло [234] травой и кустарником, а когда они пробились сквозь заросли, перед ними оказалось пирамидообразное сооружение из камней, основание которого впереди имело ширину примерно 20 шагов (60 футов). Все сооружение состояло из нескольких террас, или ступеней, возведенных одна над другой, однако они, особенно со стороны берега, были сильно разрушены и уже поросли травой и кустарником. Проводник сказал им, что это место погребения, или священная площадь для собраний, мараи. Он назвал ее мараи но-Ахеатуа, то есть место погребения Ахеатуа, нынешнего короля Теиаррабу. Вокруг сооружения стояли пятнадцать тонких, почти вертикально воткнутых в землю деревянных столбов, некоторые высотой по 18 футов, на каждом было вырезано от шести до восьми маленьких, довольно уродливых мужских и женских фигур. Те и другие располагались одна над другой, но верхняя всегда была мужская. При этом лица у всех были повернуты в сторону моря; они напоминали человеческие лица, обычно вырезаемые на носу каноэ. Называли их э-тиэ или э-тихи. Несколько в стороне от мараи стояло нечто вроде соломенного навеса на четырех столбах; перед ним была изгородь или частокол из планок, увешанных бананами и кокосовыми орехами, но-т’этуа, для божества 10. В тени этой кровли они уселись отдохнуть, а проводник предложил им подкрепиться частью бананов, заверив, что их «маа маитаи» – «хорошо есть». Таким приглашением нельзя было пренебрегать, и они, не раздумывая, храбро угостились за счет богов, тем более что плоды действительно оказались вкусными и оправдали похвалы проводника. К вечеру они вернулись на корабль, весьма довольные хорошим приемом, который им оказал этот радушный народ, и принесли растения, в коих мы тотчас узнали виды, произрастающие лишь между тропиками.

На другой день мы вышли на палубу, чтобы насладиться прохладным утренним воздухом. Перед нами открывался великолепнейший вид, лучи утреннего солнца вдвойне усиливали природное очарование пейзажа. Гавань, в которой мы [235] находились, была маленькой, так что два наших корабля занимали почти все ее пространство. Вода в ней была чистая, как кристалл, с поверхностью гладкой, словно зеркало, а вокруг волны белоснежной пеной разбивались о скалы. Перед горами лежала небольшая равнина, судя по своему плодородному виду, обеспечивающая изобилие и счастье всем ее обитателям. Среди гор, прямо напротив судна, открывалась узкая возделанная долина со множеством жилищ. С обеих сторон ее окружали холмы, покрытые лесом, дальше они поднимались ввысь, удивляя разнообразием очертаний и красок. Еще выше в глубине виднелись крутые горные вершины романтических форм; особенно выделялась своим живописно прекрасным и в то же время зловещим видом одна, как будто грозившая рухнуть. Небо было ясное, воздух живительно теплый; словом, все радовало нас и вселяло новую бодрость.

Между тем с обоих кораблей были посланы в О-Ваиуруа шлюпки, чтобы достать якоря, которые мы потеряли, когда наткнулись на скалы. Одновременно группе морских пехотинцев и матросов было приказано сойти на берег, чтобы приобрести продовольствие и пополнить наши пустые бочки пресной водой. С этой целью они устроили недалеко от берега в покинутой хижине пост, который не только давал им защиту от солнца, но и оберегал благодаря изгороди от туземного воровства.

Когда мы уже собирались вместе с капитаном выйти на берег, ему нанес визит один из здешних вождей по имени О-Пуэ в сопровождении двух сыновей. Они принесли капитану в подарок немного материи и других мелочей, а за это получили ножи, гвозди, бусы и рубаху, которую один из них сразу надел на себя и в этом наряде вместе с другими вышел сопровождать нас на берег.

Едва высадившись, мы поспешили удалиться от песчаного пляжа, где нечего было ожидать каких-либо открытий для нашей науки, и направились к плантациям, которые казались такими привлекательными с корабля, хотя листва и трава повсюду уже по-осеннему пожелтели. Вскоре [236] выяснилось, что вблизи эти места не менее приятны и что господин Бугенвиль не слишком преувеличивал, когда описывал эти места как земной рай. Мы прошли через рощу хлебных деревьев; правда, в это время года на них уже не было плодов. От опушки шла узкая, протоптанная тропа, по которой мы вскоре добрались до нескольких хижин, почти спрятанных в зарослях. Над всеми другими деревьями возвышались кокосовые пальмы, и ветви их касались друг друга. Банан красовался своими роскошными широкими листьями, а кое-где и гроздьями плодов. На тенистых деревьях с темно-зеленой листвой росли золотисто-желтые яблоки, пряные на вкус и сочные, как ананас. Промежутки были засажены то молодыми китайскими шелковичными деревьями (Morus papyrifera), кора которых употребляется туземцами для изготовления здешних материй, то различными видами кореньев Arum или эддо 11, ямсом, сахарным тростником и прочими полезными растениями.

Хижины индейцев располагались в тени хлебных деревьев на ровной площадке довольно тесно друг к другу и были обсажены благоуханными кустарниками, такими как гардения, гветтарда и калофиллум. Простота их устройства, равно как и чистота, гармонировала с безыскусной красотой окрестных лесов. По большей части они не имели стен, а состояли только из крыши, покоившейся на столбах, и были открыты во все стороны. Превосходный климат этих краев, вероятно наилучший на земле, позволял вполне обходиться без стен, поскольку, чтоб укрыться от росы и дождя, единственных стихий, от которых жителям надо было защищаться, в большинстве случаев хватало одной крыши. Вместо черепицы для нее используются листья пандануса, или пальмового орехового дерева (Athrodactylis. – Char. Gen. nov. Forster. L., 1776. Bromelia sylvestris. – Linn. Flora Ceyl.; Keura. – Forscal Flor. Arab.; Pandanus – Rumph. Amboin 12), а столбы делаются из стволов хлебного дерева, которое таким образом используется для самых разнообразных целей. Однако некоторые хижины, [237] вероятно просто для того, чтобы человек мог чувствовать себя более укрытым, были опоясаны еще своего рода тростниковыми плетнями, что придавало им сходство с большими клетками для птиц. В этом подобии стены оставлялось отверстие для двери, которая запиралась доской. Перед каждой хижиной можно было видеть маленькую группу людей, лежавших в мягкой траве или сидевших со скрещенными ногами, проводивших счастливые часы в беседах и в отдыхе. Некоторые при нашем приближении встали и присоединились к толпе, сопровождавшей нас, но многие, особенно люди зрелого возраста, оставались сидеть и довольствовались тем, что приветствовали нас, когда мы проходили, дружелюбным «тайо!».

Так как наши провожатые знали, что мы собираем растения, они усердно рвали все то же, что и мы, и приносили нам. На этих плантациях действительно было много всяких диких растений; здесь царил тот прекрасный природный беспорядок, который всегда бесконечно превосходит строгую ухоженность искусственных садов, но который поистине достоин изумления, если его умело создать посредством искусства. Встречались в основном разные травы, более тонкие, чем наши северные, но они имели свежий вид и образовывали мягкий покров, поскольку росли в тени. Помимо прочего, они помогали почве сохранять влагу и таким образом обеспечивали питание деревьям, которые тоже были в превосходном состоянии.

Всевозможные мелкие птицы населяли тенистые кроны хлебных и других деревьев. Пение их было весьма приятно, хотя в Европе почему-то распространено вздорное мнение, будто птицам жарких стран не дано гармоничных голосов. На верхушках самых высоких кокосовых пальм обычно сидели маленькие красивые сапфирно-синие попугаи; другую разновидность, зеленую с красными пятнами, можно было часто видеть под банановыми деревьями, а также в хижинах, где жители охотно держат у себя этих прирученных птиц, должно быть, ради их красных перьев. Зимородок с [238] темно-зеленым оперением и такого же цвета кольцеобразной полосой вокруг белого горла, большая кукушка и всевозможные голуби весело прыгали по ветвям, а голубоватая цапля важно ступала по берегу моря, выискивая моллюсков, улиток и червяков. Красивый ручей, катившийся по ложу из гальки, спускался, изгибаясь точно змея, по узкой долине, чтобы у места впадения в море наполнить наши пустые бочки серебристо-чистой водой.

Мы прошли довольно далеко вдоль изогнутого берега, когда встретили большую группу индейцев. Они следовали за тремя мужчинами, наряженными в полотнища из красной и желтой материи и в такие же изящные тюрбаны. В руках у этих мужчин были длинные палки или посохи. Вместе с одним из них шла женщина, вероятно его жена. Мы спросили, что это за процессия, и нам ответили: «Те-апуние». Заметив, что мы еще недостаточно знаем их язык, чтобы попять это выражение, индейцы пояснили, что это «тата-но-т'эатуа», то есть мужчины, принадлежащие божеству и мараи (месту погребения и собраний). По сути, их можно было назвать и жрецами. Мы остановились посмотреть, не будет ли тут чего-то вроде богослужения или тому подобной церемонии, но, ничего особенного не дождавшись, вернулись на берег.

К обеду капитан Кук с нами и двумя сыновьями упоминавшегося уже О-Пуэ возвратился на корабль, так и не повидав Ахеатуа, который по причинам, никому не известным, все еще не желал допускать нас до себя.

Оба наших гостя-индейца сели с нами за стол и отведали наших овощей, к солонине же не притронулись. После обеда один из них, улучив минуту, стащил нож и оловянную ложку, хотя капитан и так уже подарил ему безвозмездно множество всяких вещей, коими он мог бы удовольствоваться, не нарушая столь безобразным манером законы гостеприимства. Увидев, что его воровство обнаружено и что мы намерены за это прогнать его с палубы, он, недолго думая, прыгнул за борт, доплыл до ближайшего каноэ и преспокойно взобрался на него. Возмущенный бесстыдством этого малого, [239] капитан Кук не удержался и выстрелил ему поверх головы из мушкета, однако добился этим лишь того, что индеец снова прыгнул в воду и перевернул каноэ. В него выстрелили еще раз, но он опять нырнул, едва увидев вспышку на мушкетной полке, и так же поступил при третьем выстреле. Тогда капитан велел спустить лодку и поплыл к каноэ, за которым прятался ныряльщик. Тот не стал его дожидаться, а поплыл к двойному каноэ, которое находилось неподалеку. За ним погнались туда. Но это каноэ, преодолев прибой, добралось до берега, откуда индейцы стали бросать в наших людей камнями, так что те сочли за лучшее вернуться. Наконец, по берегу был дан выстрел из четырехфунтовой пушки, и он нагнал такого страху, что наши люди без сопротивления захватили два двойных каноэ и доставили на корабль.

Когда суматоха утихла, мы вышли на берег неподалеку от того места, где наполнялись водой наши бочки, чтобы перекусить, прогуляться и восстановить доверие жителей, утраченное из-за рассказанной истории. Маршрут мы избрали иной, нежели утром, и нашли хижины, вокруг которых росло множество бананов, ямса, аронника [таро] и т. п. Обитатели их оказались дружелюбными, приветливыми людьми, однако из-за случившегося они держались несколько более пугливо и сдержанно, чем прежде. Наконец мы подошли к большой хижине со стенами из тростника, весьма славной на вид. Она, видимо, принадлежала Ахеатуа, который сейчас находился в другом месте. Здесь мы нашли свинью и несколько кур, первых, коих жители позволили нам увидеть, ибо до сих пор они тщательно прятали их и не желали продавать, ссылаясь на то, что они принадлежат эри, то есть королю. Они и на этот раз стали говорить то же, хотя мы предлагали им в обмен топор – высшую, по их мнению и потребностям, цену, какую они могли за это запросить. Немного передохнув, мы тем же путем вернулись назад, имея при себе небольшую партию новых растений.

Вечером была снаряжена шлюпка, чтобы похоронить в море морского пехотинца по имени Исаак Тейлор, [240] умершего сегодня утром после долгой болезни. С тех пор как мы покинули Англию, он постоянно страдал лихорадкой, чахоткой и астмой. Чем дальше, тем больше болезнь брала свое и наконец перешла в водянку, от коей он и скончался. Все остальные на корабле чувствовали себя хорошо, не считая одного человека, который был особенно предрасположен к цинге и, едва мы выходили в море, то и дело оказывался в постели, так что с великим трудом удавалось поддерживать его жизнь, несмотря на постоянное применение сильнейших профилактических средств. Однако и он, и те, что заболели цингой на «Адвенчере», весьма скоро выздоровели единственно благодаря прогулкам по берегу и ежедневной растительной пище.

На другое утро к нам подошли на своих каноэ несколько индейцев и попросили вернуть две лодки, захваченные у них накануне. Капитан Кук сам чувствовал, что вчерашнее происшествие свело на нет весь торг, ибо никто больше не поднимался на корабль и даже на воде можно было увидеть лишь нескольких индейцев. Поэтому он велел незамедлительно вернуть им каноэ, дабы восстановить добрые отношения с туземцами. Правда, это проявление нашей справедливости произвело действие не столь быстрое, как нам хотелось бы, но все же не осталось и без успеха, так как по прошествии двух-трех дней торговля наладилась по-прежнему.

Восстановив таким образом мир, мы отправились на берег собирать растения. Сильный ливень, прошедший ночью, сделал воздух заметно прохладнее, а нашу прогулку весьма приятной, поскольку жара набрала силу не так рано, как обычно. Дождь сделал всю местность еще красивее. Деревья и растения как будто заново ожили, освеженная земля в лесах источала дивное благоухание. Множество мелких птиц приветствовали нас своей оживленной утренней песней; еще никогда не слышали мы здесь такого хора, возможно, потому, что еще никогда не выходили в путь так рано, а может, и потому, что утро было особенно прекрасным. [241]

Не прошли мы и нескольких сотен шагов, как из лесу донесся громкий стук, точно там работали плотники. Этот звук возбудил наше любопытство, мы пошли на него и наконец увидели маленький навес; под ним сидели пять или шесть женщин. Расположившись по обеим сторонам длинного четырехугольного бруса, они отбивали на нем волокнистую кору шелковичного дерева, чтобы выделать из нее материю. Инструмент, коим они пользовались, представлял собой узкий четырехугольный кусок дерева, на котором по всей длине были вырезаны параллельные борозды; на каждой следующей из четырех сторон они были глубже (См. у Хауксуорта, т. 3, гл. 18, с. 158) и становились все ближе одна к другой. Женщины приостановили работу, чтобы мы могли осмотреть кору, колотушки и брус. Они показали нам нечто вроде клейкой жидкости в скорлупе кокосового ореха, которой время от времени обрызгивали отбиваемую кору, чтобы ее отдельные кусочки составили сплошную массу. Этот клей, изготовлявшийся, как мы поняли, из Hibiscus esculentus, необходим для работы, так как полотнища иногда достигают от 6 до 9 футов в ширину и 150 футов в длину, хотя состоят из отдельных маленьких кусочков. Для изготовления материи годится только кора молодых деревьев, вот почему на их шелковичных плантациях не встретишь ни одного старого дерева. Когда дерево достигает толщины одного дюйма, то есть возраста примерно двух лет, его срубают, не заботясь о том, что им не хватит деревьев, ибо едва срубят одно, как от корня его уже поднимаются молодые побеги. Так что если давать им дожить до цветения и плодоношения, то они при таком быстром росте распространились бы, наверное, по всему острову. Туземцы предпочитают деревья как можно более прямые и высокие, любят, чтобы под кроной не было ни единого сучка, чтобы кора была гладкой и снималась длинными кусками. Как ее обрабатывают, прежде чем она попадает под колотушки, нам неизвестно. Женщины, которых мы застали за этим занятием, были одеты [242] весьма бедно, в старые грязные лохмотья, а что работа была отнюдь не легкой, можно было судить хотя бы по их грубым, мозолистым рукам.

Продолжив свой путь, мы скоро достигли узкой долины. Благообразный мужчина, мимо хижины которого мы проходили, лежал в тени и пригласил нас отдохнуть с ним рядом. Увидев, что мы не против, он разложил на вымощенном камнями месте перед хижиной банановые листья и поставил стул, сделанный из древесины хлебного дерева, на который пригласил сесть того, кого счел среди нас старшим. Когда и остальные опустились на траву, он побежал в дом, принес несколько испеченных плодов хлебного дерева и положил их перед нами на банановые листья. Кроме того, он принес еще корзину ви, или таитянских яблок, и предложил нам угоститься. Угощение всем понравилось, прогулка и свежий утренний воздух возбудили в нас хороший аппетит, да и фрукты были превосходные.

Таитянский способ приготовлять плоды хлебного дерева (как и все прочие блюда, они пекутся в земле с помощью горячих камней) представляется несравненно лучшим, нежели наша варка. При такой готовке сохраняется весь сок, который сгущается от высокой температуры; при варке же в плод впитывается много воды и он много теряет во вкусе и сочности.

На закуску хозяин принес пять кокосовых орехов, которые открыл весьма нехитрым способом, причем наружные волокна оторвал зубами. Свежий светлый сок он перелил в пустую скорлупу спелого кокосового ореха и дал нам каждому по очереди. Люди здесь всегда держались благожелательно и дружелюбно, и иногда, если мы хотели, они продавали нам кокосовые орехи и другие плоды за стеклянные бусы. Однако такого поистине бескорыстного и гостеприимного человека, как этот, мы еще не встречали за время нашего краткого здесь пребывания. Мы сочли своим долгом, как могли, отплатить ему и подарили лучшее, что имели при себе: множество прозрачных стеклянных бус и гвоздей, чем он был крайне доволен. [243]

Отдохнув и подкрепившись, мы расстались с сей мирной обителью патриархального гостеприимства и отправились дальше, не обращая внимания на то, что некоторым из толпы индейцев, сопровождавшей нас, это, видимо, пришлось не по вкусу. Мы не ждали, что это недовольство принесет нам какие-то неприятности, наоборот, число наших провожатых уменьшалось по мере того, как большинство возвращалось в свои дома, а это нас устраивало. Несколько человек, оставшихся с нами, взяли на себя обязанности проводников, и скоро мы дошли до края долины. Здесь кончались хижины и плантации индейцев, перед нами теперь были горы, к которым вела сквозь дикие заросли утоптанная тропа, местами затененная высокими деревьями. В зарослях мы нашли различные растения, а также птиц, до сих пор еще неизвестных натуралистам. Вознаградив себя таким образом за свои труды, мы вернулись на берег, чему от души радовались наши индейские друзья и проводники.

На берегу, там, где шел торг, мы увидели большую толпу туземцев. Наши люди приобрели у них много аронника [таро] и других растений, но мало плодов хлебного дерева. Это было связано с поздним временем года, когда плоды оставались лишь на некоторых деревьях. Стояла сильная жара, и нам захотелось искупаться. Проток ближней реки, образовывавший довольно обширный пруд, представлял для этого наилучшую возможность. Вполне освежившись в его прохладной воде, мы к обеду вернулись на корабль.

После полудня стало дождливо и ветрено, ветер сорвал «Адвенчер» с якоря, однако быстрые действия команды позволили вскоре исправить положение. Поскольку плохая погода вынуждала нас оставаться на корабле, мы все это время приводили в порядок собранные нами растения и животных и зарисовали неизвестные прежде экземпляры. Хотя мы занимались сбором растений уже три дня, новых видов было открыто пока не очень много. На таком процветающем острове, как Таити, это может служить убедительным доказательством достигнутой его обитателями высокой культуры. [244] Ведь будь он меньше возделан, благодатная почва в таком климате заросла бы сотнями видов диких трав, тогда как теперь трудно было встретить хотя бы несколько. Животных тут тоже было немного, и не только из-за незначительной величины острова, но и потому, что он отделен от всех материков. Кроме полчищ крыс, которым жители позволяют свободно бегать вокруг, не предпринимая никаких мер, дабы вывести их или хотя бы уменьшить их число, мы встретили здесь из четвероногих только свиней да собак. Куда больше тут разных птиц, да и рыбы такие разнообразные, что едва ли не всегда, когда индейцы предлагали на продажу свежий улов, можно было надеяться на открытие. Такое многообразие этого класса живых существ объясняется, конечно, тем, что они легко и беспрепятственно могут перемещаться из одной части океана в другую; по той же причине некоторые виды их, особенно в тропиках, можно встретить по всему миру.

Что до мира растений, то здешние условия можно назвать неблагоприятными для ботаники. Но тем более благоприятны они во всех других отношениях. Конечно, натуралист хотел бы найти побольше диких растений, которых, как уже было сказано, на Таити немного; зато тем больше здесь съедобных овощей и фруктов, таких как ямс, аронник [таро], таитянское яблоко, бананы и плоды хлебного дерева. Всего этого, особенно первых трех видов, для которых как раз сейчас был сезон, туземцы приносили нам для обмена в таком количестве, что ими могли прокормиться команды обоих кораблей. Наши цинготные больные от такой здоровой пищи поправлялись буквально на глазах, да и все мы чувствовали себя необычайно хорошо, если не считать поноса из-за резкой перемены в еде.

Недоставало только свежей свинины. Эту нехватку нам переносить было тем более трудно, что на каждой прогулке мы встречали множество этих животных, хотя островитяне и старались прятать их от нас. Наконец они стали запирать их в подобие маленьких хлевов, построенных низко и сверху [245] плоско покрытых досками, так что получалось нечто вроде платформы, на которой сами жители сидели или лежали. Мы всеми мыслимыми способами пытались уговорить их, чтобы они продали нам свиней, предлагая взамен топоры, рубахи и другие товары, которые здесь особенно высоко ценились. Все тщетно. Они твердили, что свиньи – собственность эри, короля 13. Вместо того чтобы удовольствоваться таким ответом и воздать должное доброй воле людей, которые снабжали нас пусть не свиньями, но всем другим продовольствием, благодаря которому поправились наши больные, да и все мы подкрепились, кое-кто из команды предложил капитанам забрать необходимое количество свиней силой, а затем отдать жителям столько европейских товаров, сколько мог, самое большее, стоить похищенный скот. Этот тиранический, более того, низменный и своекорыстный замысел был отвергнут с достойным презрением и негодованием.

Наша ботаническая коллекция была все еще довольно скудна, так что ее зарисовка и описание доставили нам мало работы. Поэтому у нас имелось достаточно свободного времени, чтобы каждый день заново отправляться на экскурсию как для того, чтобы найти побольше, так и для того, чтобы ближе наблюдать характер, нравы и нынешнее состояние местных жителей.

20-го в полдень вместе с несколькими офицерами я предпринял прогулку к восточной оконечности бухты. По пути нам встретился широкий ручей, слишком глубокий, чтобы перейти его вброд, поэтому мы решили сесть в индейскую лодку и благополучно на ней переправились. На другом берегу среди зарослей виднелось довольно большое строение. Приблизившись, мы увидели перед ним полотнища тонкой таитянской материи. По словам индейцев, их расстилают на траве после того, как выстирают в реке. Возле дома на шесте висел щит круглой формы, сплетенный из волокон кокосового ореха примерно так, как плетутся корзины; с наружной или лицевой стороны он был украшен блестящими [246] зелено-голубыми перьями голубя, а также тремя дугообразными рядами акульих зубов. Я спросил, можно ли его купить. Мне ответили «нет»; вероятно, его повесили здесь, чтобы проветрить. Средних лет мужчина, отдыхавший в этом доме, пригласил нас сесть рядом, а когда мы это сделали, стал очень внимательно изучать мою одежду. У него на пальцах были очень большие ногти, чем он немало гордился. Я скоро заметил, что это почетный знак, ведь возможность отращивать такие ногти имеют те, кто не работает. Подобный обычай встречается среди китайцев, которые тоже весьма гордятся этим. Занесен ли сам обычай сюда из Китая, или же обоим народам, не имевшим между собой ничего общего, случайно пришло на ум одно и то же? Полагаю, ответить на сей вопрос не в силах даже проницательные Нидхэм или де Гинь 14.

В разных углах хижины сидели с одной стороны мужчины, с другой женщины и отдельно друг от друга ели свой обед, состоявший из хлебных плодов и бананов. Казалось, и те и другие, в зависимости от того, к кому мы были ближе, хотели, чтобы мы присоединились к их трапезе. В этой стране существует странный обычай, по коему оба пола должны есть раздельно; но почему так происходит и что послужило этому причиной, об этом мы смогли узнать так же мало, как и капитан Кук во время своего прошлого плавания.

Покинув эту хижину, мы через благоуханные заросли дошли до другой, где находился О-Таи с женой, детьми, а также с обеими сестрами, Маройей и Марораи. С нами был офицер, оставшийся без своих покрывал, но он предпочел не вспоминать про них, а попробовал завоевать сердце своей красотки с помощью новых подарков, для чего не жалел ни бус, ни гвоздей, ни других мелочей. Девушка брала их весьма любезно, однако снисходить к пылкому желанию своего возлюбленного отнюдь не собиралась. Видимо, покрывала были единственным, о чем она мечтала и ради чего готова была ему ненадолго уступить; а их она, надо думать, уже имела, и теперь любовник, видимо, ничем больше не мог ее [247] привлечь. По крайней мере так мы объяснили ее поведение. К тому же она принадлежала к знатному семейству, а во время прошлого пребывания на острове капитана Кука вообще почти (или вовсе) не бывало случая, чтобы женщина из высшего сословия позволила себе такую вульгарность.

У них мы пробыли недолго, поскольку начинало смеркаться. До берега добрались уже так поздно, что шлюпки успели вернуться на корабль. Поэтому, когда один индеец предложил переправить меня в своем каноэ за единственную бусинку, которая оставалась у меня после сегодняшней прогулки, я без колебания согласился и таким образом благополучно прибыл на борт, хотя жалкая лодчонка не имела даже выносного поплавка (аутриггера), который предохраняет от переворачивания.

На рассвете следующего дня мы опять сошли на берег и снова направились на восток. Чем ближе мы подходили к восточной части бухты Аитепиеха, тем шире становилась равнина, тем богаче были посадки хлебных деревьев и кокосовых пальм, бананов и других деревьев, на которых, проходя, можно было уже увидеть зачатки будущего урожая. Хижин здесь тоже становилось все больше, и многие из них на вид были чище и новее, чем в месте нашей стоянки. В одной из них, имевшей стены из тростника, мы увидели большие рулоны материи и множество щитов, которые висели внутри на кровле. Все это, как и сам дом, принадлежало королю, Ахеатуа.

Мили две мы шли по красивым лесам и посадкам хлебных деревьев и видели, как повсюду люди приступали к своим повседневным трудам, слышали стук колотушек, которыми отбивали материи. Не следует думать, будто работать так неустанно заставляют людей нужда и бедность, потому что, куда бы мы ни приходили, вокруг нас вскоре всегда собиралась большая толпа и усердно сопровождала нас целый день, иногда пренебрегая даже обедом. Впрочем, усердие их было не совсем бескорыстным. Хотя держались они в общем доброжелательно, дружелюбно и услужливо, но при этом не упускали ни малейшей возможности стащить какую-нибудь [248] мелочишку, проявляя подчас большую изобретательность. Всякий наш дружеский взгляд или улыбку они считали самым подходящим поводом, чтобы попросить: «Тайо, поэ!», что означало примерно: «Друг, дай бусину!» Удовлетворяли мы просьбу или нет, на поведении их это никак не сказывалось, они оставались такими же веселыми и дружелюбными. Если они слишком надоедали частыми просьбами, мы иногда передразнивали их в том же тоне, что всегда вызывало громкий смех всей толпы. То и дело они громко переговаривались друг с другом, главным образом про нас. Каждому, кто вновь присоединялся к числу наших спутников, сообщали наши имена, которые в их произношении сводились к нескольким гласным со смягченными согласными. Затем каждому рассказывалось, что мы делали или что сказали за утро. Обычно нас сразу просили выстрелить из ружья. Мы соглашались при условии, что они сами укажут нам птицу. При этом мы иногда попадали в затруднительное положение, так как птица, которую они нам показывали, сидела шагов за пятьсот. Они не знали, что наши ружья стреляют лишь на определенное расстояние, а мы, не желая выдавать им эту тайну, обычно делали вид, будто не видим птицу, пока не подходили к ней под этим предлогом на расстояние выстрела. Первый выстрел очень их испугал, некоторые даже упали ничком на землю, другие отбежали назад шагов на двадцать, пока мы не приободрили их дружескими словами, а более храбрые сотоварищи не принесли убитую птицу. Вскоре они к этому привыкли, правда, по-прежнему вздрагивали при каждом новом выстреле, но, во всяком случае, не более того.

При всем дружелюбии этих встреч повсюду продолжали прятать от нас свиней, а когда мы про них спрашивали, либо смущались, либо заявляли, что у них свиней нет, либо повторяли, что они принадлежат Ахеатуа. Так что мы решили не возобновлять этих разговоров и, хотя почти в каждой хижине видели припрятанных свиней, притворялись, будто их не замечаем или нам до этого нет дела. Такое поведение еще более увеличивало их доверие к нам. [249]

Пройдя несколько миль, мы присели на большие камни, которые образовывали нечто вроде приподнятой мостовой перед одной из хижин, и попросили у туземцев хлебных плодов и кокосовых орехов в обмен на бусы. Они охотно принесли все, чем были богаты, и скоро перед нами уже стоял завтрак. Желая насладиться им спокойнее, мы велели толпе наших провожатых усесться поодаль, дабы они не могли стащить мушкет или вещи, которые на время еды придется положить на землю. Добрые люди постарались сделать наш завтрак обильнее и вкуснее; они принесли нам кокосовую скорлупу с маленькими рыбками, которых здесь едят сырыми, макая в соленую воду. Мы попробовали, и это показалось нам не лишенным приятности; но поскольку мы не привыкли к сырой еде, то поделили это лакомство, как и остатки плодов, между наиболее симпатичными нашими провожатыми.

Позавтракав, мы собрались дальше в горы, но индейцы стали уговаривать нас остаться на равнине. Было очевидно, что эта просьба вызвана одной лишь ленью, ибо им казалось излишним трудом подниматься в гору (Это объясняет схожий случай, описанный несколькими страницами выше); но мы уже не нуждались в провожатых и поэтому продолжили путь, несмотря на их неудовольствие; часть нашей свиты тут же и осталась, а другие разошлись.

Лишь несколько человек, менее ленивых, чем другие, захотели показать нам дорогу. Они провели нас вверх по ущелью между двумя горами, где мы нашли новые дикие растения и встретили много маленьких ласточек, летавших над ручьем, который стекал по галечному ложу. Берег ручья, извиваясь, точно змея, привел нас к отвесным, поросшим пахучим кустарником скалам, с которых чистая, как кристалл, водяная колонна низвергалась в гладкий прозрачный водоем с берегами в пестрых цветах. Это было одно из самых красивых мест, какие я когда-либо видел в своей жизни. Ни один поэт не способен описать подобную красоту. Внизу под нами [250] простиралась плодородная, возделанная и населенная равнина, а за нею синело широкое море. Деревья, осенявшие своими густолиственными ветвями пруд, дарили нам прохладную тень, а приятный ветерок, веявший над водой, еще более смягчал дневной жар. Мы улеглись здесь на мягкую траву, чтобы под однообразный и торжественный гул водопада, в который иногда вплетались голоса птиц, описать собранные растения, покуда они не завяли. Наши провожатые-таитяне тоже расположились под кустами и смотрели на нас тихо, внимательно. Мы охотно провели бы весь день в сем очаровательном глухом уголке! Однако наши занятия не допускали бездеятельности; едва покончив с описанием и напоследок еще раз полюбовавшись романтической местностью, мы вернулись на равнину.

Здесь нас встретила большая толпа индейцев, сопровождавших господ Ходжса и Гринделла 15, к которым присоединились и мы. С господином Ходжсом был малый необычайно красивого сложения, которому особенно нравилось нести его рисовальную папку. Наверное, ни один знак расположения не доставил бы этому молодому человеку большего удовольствия, чем подобное доказательство оказанного ему доверия; во всяком случае, он весьма гордился возможностью идти на глазах у земляков рядом с нами и держать папку. Другие тоже вели себя более по-свойски, нежели обычно, возможно польщенные привилегией, оказанной их земляку, возможно потому, что им нравилось, как спокойно идут среди них господа Ходжс и Гринделл, оба безоружные. Такой вот мирной процессией мы дошли до просторной хижины, где собралось несколько семейств. Старый мужчина, взгляд которого светился доброжелательством и спокойствием, лежал на чистой циновке, положив голову на скамеечку, служившую ему подушкой. Фигура его отличалась каким-то особенным благородством. Седые волосы завитками спадали с головы, густая, белая как снег борода опускалась на грудь, глаза оживленные, полные щеки дышали здоровьем. Морщин, которые у нас отличают стариков, было мало, ибо [251] печали, заботы и несчастья, столь рано старящие нас, казалось, были совсем неизвестны этому счастливому народу. Несколько детей, вероятно его внуков, как водится здесь, совершенно голых, играли со стариком, повадка, взгляд и выражение лица которого могли служить наглядным доказательством того, насколько простая жизнь может до позднего возраста сохранить силу чувств. Вокруг расположились несколько мужчин и девушек, весьма красиво сложенных. Ко времени нашего прихода вся компания, очевидно, была занята дружеской беседой после здешней скромной трапезы. Они пригласили нас сесть рядом с ними на циновки, и мы не заставили себя просить дважды. Казалось, они еще никогда не видели близко европейца, во всяком случае все с крайним любопытством тотчас принялись изучать нашу одежду и оружие; однако природное непостоянство не позволяло им задерживаться на одном предмете больше чем на мгновение. Удивлялись нашему цвету кожи, пожимали наши руки, не могли понять, почему на них нет никакой татуировки и почему у нас не длинные ногти. Старательно выспрашивали наши имена и радовались, когда могли повторить их. Но индейское произношение настолько искажало звучание, что даже специалисты по этимологии не могли бы узнать, о ком идет речь. Форстер превратился в Матара, Ходжс в Орео, Гринделл в Терино, Спаррман в Памани, а Георг в Теори (Чтобы его не путали с отцом, младший Форстер называет себя по имени. – Прим. изд.). Как и всюду, гостеприимные хозяева предложили нам кокосовые орехи и э-ви, дабы мы могли утолить жажду, а старший пригласил оценить музыкальные таланты своего семейства. Один из молодых мужчин дул ноздрями в бамбуковую флейту с тремя отверстиями (См. у Хауксуорта, т. 2, с. 360), а другой при этом пел. Вся музыка, как игра на флейте, так и пение, сводилась лишь к однообразному чередованию трех-четырех звуков, не похожих ни на наши полные тона, ни на полутона; если сравнить их с [252] нотами, это было нечто среднее между нашими половинками и четвертями. Впрочем, тут не было и следа мелодии, не соблюдался и такт, то есть получалось лишь некое усыпляющее жужжание. Такая музыка, конечно, не могла оскорбить слуха фальшивыми звуками, но это было единственное ее достоинство, и лучше ее было просто не слушать. Странно, что, хотя вкус к музыке распространен у всех народов на земле, понятия о гармонии и благозвучии у разных наций бывают столь отличными.

Обитатели этой хижины как бы воплощали представление о счастливом народе. Господин Ходжс набросал здесь несколько картин, способных дать миру более наглядное представление об этих сценах, нежели слова. Занятие его привлекло взоры всех индейцев, и велико же было их удивление и удовольствие, когда они узнавали сходство между рисунком и лицами своих земляков!

Несмотря на все наши старания изучить их язык, мы пока продвинулись в нем недостаточно далеко и потому оказались лишены удовольствия, какое, без сомнения, доставила бы нам беседа с этими счастливыми людьми. Несколько слов да немая пантомима – вот все, чем мы могли объясняться. Но даже этого было достаточно, чтобы доставить удовольствие добрым людям; во всяком случае, наша ученость и стремление им понравиться были им столь же приятны, как нам их готовность служить и давать уроки.

За все это время старик не переменил своей позы. Не поднимая головы со скамеечки, он задал нам несколько незначительных вопросов, например: как зовут эри, то есть командира корабля; как называется земля, из которой мы приплыли; надолго ли мы останемся; с нами ли наши женщины и т. п. Хотя он, казалось, про все уже знал от своих земляков, но хотел либо сам услышать подтверждение их слов, либо просто занять нас разговором. Мы как могли ответили на его вопросы, а затем раздали немного бус, медалей и прочих мелочей его семейству, после чего пошли дальше.

Таким образом мы могли бы обойти пешком весь остров. Гостеприимство жителей обещало нам возможность [253] подкрепиться в любой хижине, к которой бы мы свернули, да и дорога всюду была приятная: между горами и морем вокруг всего острова тянулась непрерывная равнина. Земля на этой узкой полосе совершенно плоская, а дорога во многих местах поросла нежной травой. Мы могли не опасаться никаких зверей, даже комары и москиты не гудели вокруг. Леса из хлебных деревьев дарили приятную тень и в полуденный зной, который к тому же смягчался прохладным ветерком с моря.

Поскольку местные жители привыкли в эти часы отдыхать, они и теперь один за другим ушли в кусты; лишь несколько человек осталось с нами. Мы прошли еще около двух миль к юго-востоку и вышли к морю, которое здесь довольно далеко вдавалось в берег, образуя маленькую бухту. Всюду вокруг были плантации. Посреди прекрасного луга мы увидели также мараи, или место погребения, сооруженное из трех рядов камней, ступенчато положенных друг на друга. Каждая ступень была высотой около трех с половиной футов, и все они поросли травой, папоротником и мелким кустарником. Перед мараи, в стороне, противоположной от моря, находилась стена из плотно подогнанных один к другому камней, высотой примерно 3 фута; между ней и мараи стояли две-три кокосовые пальмы и несколько молодых казу-арин, печально свисающие ветви которых придавали всей сцене торжественно-меланхолический вид. Неподалеку от этого мараи, окруженного густыми зарослями, мы увидели маленькую хижину (тупапау); в ней лежало мертвое тело, покрытое белым полотнищем, которое свисало по сторонам длинными складками. Здесь росли молодые кокосовые пальмы и бананы, а вокруг цвела драцена. Рядом стояла другая хижина, в ней находился запас пищи для божества (эатуа), а неподалеку был установлен столб, на котором висела завернутая в циновку птица. В этой последней хижине, находившейся на небольшом возвышении, мы увидели женщину, сидевшую в горестной, задумчивой позе. При нашем приближении она встала и сделала знак, чтобы мы не подходили ближе. Мы издали предложили ей небольшой подарок, [254] однако она не пожелала его взять, и от наших провожатых-индейцев мы узнали, что эта женщина имеет отношение к мараи; умерла тоже женщина, и эта, видимо, была занята траурной церемонией.

Мы не стали ей мешать и, как только господин Ходжс кончил зарисовывать это место, отправились назад. Было что-то величественное в этой сцене, все в ней наводило на религиозные размышления. На обратном пути к источнику, где мы обычно высаживались на берег и откуда вечером возвращались на корабль, мы прошли мимо просторного дома, построенного в удобнейшем месте под группой невысоких кокосовых пальм, увешанных плодами. Несколько жареных рыбешек, которых мы приобрели за бусы, составили нашу трапезу. Те, кто не захотел есть, искупались тем временем в море, а затем появились не в своей обычной одежде, а в таитянском ахау из здешней материи 16, что доставило туземцам большое удовольствие.

Далее путь наш лежал вдоль берега моря мимо еще одного мараи, весьма похожего на предыдущий; оттуда мы прошли к прелестному дому, где возлежал в небрежнейшей позе, [255] положив голову на деревянную подушку, весьма тучный мужчина. Двое слуг готовили ему еду. Они накрошили в довольно большое деревянное корытце плод хлебного дерева и банан, налили туда воды и подбавили перебродившее кислое тесто (махеи) из плода хлебного дерева, покуда смесь не стала совсем жидкой, так что ее можно было пить. Инструмент, которым все это растиралось, представлял собой пестик из черного полированного камня, вероятно, разновидности базальта (См. у Хауксуорта, т. 3, с. 504). Затем рядом с лежащим мужчиной села женщина и стала запихивать ему в рот целыми пригоршнями большие куски жареной рыбы и плодов хлебного дерева, которые он поглощал с жадным аппетитом. Было видно, что его не интересует ничто, кроме собственного брюха; вообще это было воплощение флегматичной бесчувственности. Он едва удостоил нас беглого взгляда, а односложные слова, которые можно было разобрать среди жевания, были приказания людям, чтобы они, глазея на нас, не забывали его кормить. Вид и поведение этого знатного человека едва не испортил всего огромного удовольствия от наших прогулок по острову, особенно сегодняшней. До сих пор мы льстили себя приятной надеждой, что наконец-то нашли на земле маленький уголок, где целый народ достиг цивилизованного уровня и сумел при этом сохранить некое простое равенство, когда все сословия имеют более или менее одинаковую пищу, одинаковые удовольствия, одинаково работают и отдыхают. Но эта прекрасная мечта рассеялась при виде сего ленивого чревоугодника, который проводил свою жизнь в таком же пресыщенном безделье, без всякой пользы для человеческого общества, что и привилегированные тунеядцы в цивилизованных государствах, поглощающие богатства страны, в то время как их более трудолюбивые сограждане вынуждены зарабатывать свой хлеб в поте лица.

Ленивое самодовольство этого островитянина отчасти напоминало о роскоши, которая столь распространена [256] среди знати в Индии и других восточных странах и о которой со справедливым осуждением писал сэр Джон Мандевиль в книге о своих путешествиях в Азию 17. Этот храбрый рыцарь, чей образ мысли и героизм вполне соответствовали духу рыцарства того времени, провел свою жизнь в непрестанных трудах, и он испытывал искреннее негодование, встречая где бы то ни было чудовищных ленивцев, тративших свои дни «без единого рыцарского приключения, в безделье, точно свинья, которую откармливают в хлеву, дабы она набралась жира» (Это место на староанглийском звучит очень наивно и начинается так: «From that lond in returnynge be ten jorneys thorge out the lond of the grete Chane, is another gode yle and a grete Kyngdom, where the Kyng is fulle riche and myghty etc». Мы хотели бы предложить его читателю в более удобном переводе: «Отсюда в десяти днях пути через страну великого хана находится еще один славный остров и большое царство, правитель коего весьма богат и могуч. Среди сильнейших людей страны один отличается невероятным богатством. Он не принц, не герцог, не граф, но у него больше вассалов, которые обязаны ему деньгами и властью, и больше сокровищ, нежели у любого принца, герцога или графа. Каждый год он получает дохода 300 000 повозок, груженных рисом и всяческим зерном. Он живет по местным обычаям как дворянин и в свое удовольствие. Каждый день за столом его ожидают пятьдесят красивых девушек, сплошь девственниц, он с ними ложится ночью и может делать, что ему заблагорассудится. Во время еды они по пятеро приносят ему блюда, поют ему при этом песни, измельчают еду и кладут в рот, а он даже не пошевельнется и не двинет рукой; руки его все время праздно покоятся на столе, ибо ногти на его пальцах такие длинные, что он не может ни до чего коснуться, ни взять ничего; такие отращенные ногти здесь – отличие знати. Девушки поют все время, покуда этот богач ест, а когда он насытится первым блюдом, следующие пять приносят ему второе и тоже поют, пока трапеза не кончится. Так он проводит свою жизнь, так жили и его отцы, и так будут жить его отпрыски». См.: The Voyage and Travayle of Sir John Maundevile, Knight, which treateth of the way to Hierusalem and of Marvayles of Inde, with other Ilaunds and Countryes. From an original MS in the Cotton library, 1727, p. 376).

Оставив этого таитянского обжору, наша компания разделилась. Я остался с господином Ходжсом и Гринделлом, а когда дружелюбный юноша, несший папку художника, [257] пригласил их в дом своих родителей, пошел с ними. Мы туда добрались только в 5 часов вечера. Хижина была маленькая, но славная, на камнях, выложенных перед домом, постланы листья, на них в красивом порядке лежало много кокосовых орехов и вкусно приготовленных плодов хлебного дерева. Двое стариков стояли рядом и отгоняли крыс. Молодой человек подбежал к ним и, когда мы приблизились, представил нам как своих родителей. Было видно, как от души они радуются возможности видеть и угостить друзей своего сына. Они пригласили нас сесть и приступить к приготовленной трапезе. Вначале мы не могли понять, когда они успели приготовиться к нашему приходу. Но потом вспомнили, что несколько часов назад наш юный провожатый послал вперед одного из своих друзей – вероятно, для того, чтобы предупредить родителей. Впервые за день нам представилась возможность как следует поесть, и можно себе представить, что мы набросились на еду с большим аппетитом. Но, пожалуй, труднее представить радость гостеприимных стариков и их славного сына, когда они увидели, что нам так понравилось их угощение. Рядом с этой старой благородной парой, обслуживавшей нас за столом, можно было бы поэтически забыть, что мы люди, и вообразить себя богами, которых угощают Филемон и Бавкида 18, и лишь наша неспособность вознаградить их, как подобает богам, напомнила нам, что мы смертные. Тем не менее мы собрали все гвозди и бусы, какие у нас еще оставались, и подарили им эти мелочи скорее в знак нашей благодарности, нежели в оплату за их доброту. На прощание юноша собрал все, что мы не смогли доесть, и донес нам до корабля. Здесь его отдарили, дав топор, рубаху и другие менее ценные вещи, так что он был вознагражден более богато, нежели мог ожидать, и в тот же вечер, удовлетворенный, вернулся к родителям.

За время нашего отсутствия как на корабле, так и на берегу продолжалась обычная меновая торговля, и не произошло ничего особенного, если не считать того, что капитан Кук встретил одного своего старого знакомого, Туахау, который [258] ездил с ним во время прошлого путешествия на лодке вокруг острова (См. у Хауксуорта, т. 2, с. 445 и 449). Когда мы вернулись, он с двумя своими земляками еще находился на борту и явно намеревался у нас переночевать. В прошлый раз, когда капитан Кук стоял на якоре в бухте Матаваи, индейцы поступали так часто; но сейчас никто пока на это не отваживался. Туахау, уже знакомый с нашим образом жизни и с предметами на корабле, предоставил двум своим неопытным спутникам изумленно все разглядывать, сам же вступил в оживленную беседу с нами. Он спрашивал о Табане – господине Банксе, о Толано – докторе Соландере, Тупайе и других людях, которых видел здесь прежде и имена которых запомнил. Он был рад услышать от нас, что господин Банкс и доктор Соландер пребывают в добром здравии. Он часто повторял этот вопрос, точно это было для него особенно важно, и неизменно получал тот же самый ответ. Он также спросил, не собираются ли они еще на Таити, и по взгляду его чувствовалось, что он желает их увидеть опять. Услышав о смерти Тупайи, он пожелал узнать, была ли эта смерть насильственной или естественной, и испытал облегчение, поняв из наших слов и знаков, что причиной его кончины была болезнь. Мы, со своей стороны, спросили, каким образом умер Тутаха, правивший здесь во время прошлого приезда капитана Кука. Из его долгого рассказа мы поняли не все, но уловили главное, а именно что между ним и Ахеатуа (У Хауксуорта – Вахеатуа), отцом нынешнего короля на Теиаррабу, произошло большое морское сражение, не принесшее победы ни одной стороне; потом Тутаха со своим войском пришел к перешейку, который соединяет обе половины острова, и там состоялось ожесточенное сражение, в ходе которого он, Тубораи-Тамаиде и несколько других его знатных подданных погибли. После смерти Тутахи О-Ту (У Хауксуорта – Уту), который до сих пор имел лишь титул регента Таити, принял на себя действительный сан и [259] сумел установить мир. Однако старый Ахеатуа недолго наслаждался плодами своей победы, ибо несколько месяцев спустя после установления мира он умер, и теперь его сын, носивший то же имя и в соответствии с местными обычаями еще при жизни отца принявший титул те-эри (У Хауксуорта этот титул постоянно выдается за его имя), а также пользовавшийся положенными при этом почестями, унаследовал главное – действительную королевскую власть 19.

Выслушав эту историю, мы взяли карту Таити, которая была выгравирована на меди к описанию предыдущего плавания капитана Кука, и положили перед Туахау, не сказав, что это такое. Но он был слишком опытный мореход, чтобы тотчас не разобрать, что это (Поскольку очертания мысов, заливов и других частей побережья хорошо знакомы опытному мореплавателю, он, видимо, может легко узнать их и на бумаге. – Прим. изд.). Радуясь возможности увидеть изображение своей родины, он сразу же показал нам кончиком пальца расположение всех веннуа, то есть округов, и назвал их в том порядке, в каком они значились на карте. Дойдя до округа О-Ваиуруа, расположенного немного к югу от места нашей нынешней стоянки, он тронул нас за руку, чтобы мы внимательней смотрели на карту, и рассказал, что в тамошнюю гавань некоторое время назад заходил корабль, который он называл пахие но пеппе, и пять дней стоял там на якоре; его команда получила от местных жителей десять свиней, а один матрос, бежавший с этого судна, еще и сейчас находится на острове. Мы предположили, что это, видимо, испанское судно, вполне вероятно, что повторная экспедиция английского корабля могла заново обратить внимание испанцев на этот впервые открытый ими остров, а возможно, и вызвала беспокойство за их обширные владения в Южной Америке, находившиеся неподалеку. Как это ни покажется странным, такое наше предположение подтверждалось самим словом «пеппе». Оно, конечно, весьма далеко от «Испания», от которого, как нам думается, произошло. Но мы уже знали, что таитяне умели искажать чужие названия еще [260] почище англичан или французов 20. Чтобы выяснить все получше, мы задали Туахау еще несколько вопросов об этом корабле, но смогли узнать только, что бежавший матрос все еще находится у Ахеатуа и советует ему не давать нам свиней. Какие бы своекорыстные, лицемерные или сумасбродные намерения ни имел этот человек, лучшего совета своему покровителю он, пожалуй, дать не мог. Самым надежным путем сохранить богатства своих подданных, а к числу этих богатств прежде всего относятся свиньи, и самым наилучшим способом воспрепятствовать возникновению новых потребностей у этого счастливого народа было конечно же как можно скорее принудить нас к отъезду, а для этого наилучшим средством было отказывать нам в пропитании, в коем мы больше всего нуждались. Действительно, следует самым серьезным образом высказать пожелание, чтобы общение европейцев с жителями островов Южного моря было прервано, покуда эти невинные люди, столь счастливо живущие в неведении и простоте, не успели заразиться испорченными нравами цивилизованных народов. Увы, печальная истина состоит в том, что политические системы Европы и любовь к людям никак не согласуются друг с другом.

На другой день наши люди, выходившие на берег, принесли известие, что видели Ахеатуа и что он специально явился в этот округ дать нам аудиенцию. Они были допущены к нему без церемоний, и его величество, окруженный своим двором, предложил половину стула, на коем сам сидел, одному из наших рулевых, господину Смиту. Он также милостиво заявил, что желал бы видеть капитана Кука и что он уступит ему любое число свиней, если тот согласится уплатить за каждую по топору. Это была самая отрадная новость, услышанная нами за долгое время. Наши люди при этом смогли заметить человека, цветом лица похожего на европейца, однако, когда они обратились к нему, он скрылся в толпе. Был ли это действительно европеец, или им просто запал на ум рассказ Туахау, сказать трудно. Достоверно лишь, что больше никто из нас его не видел. [261]

Чтобы немедля воспользоваться хорошим настроением Ахеатуа, капитаны с несколькими офицерами, а также доктор Спаррман, мой отец и я на другое утро отправились на берег. Один из оставшихся переночевать на борту индейцев по имени Опао показывал нам дорогу. Он посоветовал идти вверх по течению реки, из которой наполнялись водой наши бочки. Пройдя этой дорогой около мили, мы встретили толпу людей. Верхний край одежды у всех был спущен, чтобы обнажить плечи, – знак почтения, который оказывался только королю. Поэтому мы предположили, что он где-то поблизости, и вскоре нашли его среди толпы. Он восседал на большом, сделанном из крепкого дерева стуле, который носил за ним один из его слуг. Ахеатуа вспомнил капитана Кука, едва его увидев, и тотчас освободил ему место на своем кресле, а капитан Фюрно и остальные устроились на больших камнях. Как только мы присели, индейцы столпились вокруг так тесно, что скоро нам стало жарко, и королевским слугам пришлось ударами оттеснять людей, чтобы нам было чем дышать.

О-Ахеатуа, король О-Таити [Малого Таити, называемого обычно Теиаррабу], был юноша лет семнадцати-восемнадцати, хорошо сложенный и ростом уже 5 футов 6 дюймов, хотя он, похоже, еще продолжал расти. В чертах его лица было что-то мягкое, но невыразительное, во всяком случае, при первой нашей встрече на нем читался только страх и недоверие, что, разумеется, свидетельствовало не столько о величии, сколько о нечистой совести человека, незаконно получившего власть. Цветом кожи он был светлее своих подданных; у него были гладкие длинные светло-коричневые волосы, на конце рыжевато-желтые. Все его одеяние в тот раз состояло из широкого полотнища (марро) из тончайшей белой материи, достававшее до колен. Голова и остальная часть тела оставались непокрытыми. По обе стороны от него стояли вожди и знать, выделявшиеся крупным, тучным телосложением – преимущество, которым этот класс людей обязан своему ленивому образу жизни и обильной пище. [262] У одного из них была странная татуировка, какой мы прежде не видели: его руки, ноги, бедра и бока почти сплошь были покрыты черными пятнами различной формы. Этот мужчина, которого звали Э-Тие, отличался особенно крупным телосложением и, похоже, был особенно приближен к королю-эри, который почти по любому случаю обращался к нему за советом. Король на своем стуле, или троне, держался куда более важно и чопорно, чем можно было ожидать от человека его возраста. Такая нарочитая, заученная манера поведения, вероятно, должна была придать большую торжественность нашей аудиенции. При дворе каких-нибудь древнефранкских государей этому наверняка воздали бы должное; на Таити же мы не ожидали такого маскарадного притворства.

После первых приветствий капитан Кук подарил Ахеатуа кусок красной ткани (бязи), покрывало, широкий плотничий топор, нож, гвозди, зеркало и бусы. Мой отец преподнес ему подобные же подарки, в том числе султан из ярко-красных перьев, прикрепленных к витой проволоке или шпильке. Эту вещь его величество оценил особенно высоко, да и все собравшиеся испустили громкое «о-вэ!» – возглас изумления и восхищения. Затем король спросил про господина Банкса, о котором до него справлялся Туахау. Он поинтересовался также, долго ли мы намерены здесь оставаться, и дал при этом понять, что был бы доволен, если бы мы задержались на пять месяцев. Капитан Кук отвечал, что вынужден отплыть отсюда незамедлительно, ибо не может получить вдоволь продовольствия. Тогда король ограничил свое пожелание одним месяцем, наконец, пятью днями. Капитан Кук повторил то же, что и раньше, и тогда Ахеатуа обещал назавтра прислать нам свиней. Подобные обещания мы слышали уже не раз, но ни разу они не исполнялись. Поэтому мы опять не придали его словам никакого значения. Теиаррабу мало походил на совершенное государство, и мы давно убедились, что сердечность и доброта среднего сословия, которое оказывало нам гостеприимство и множество всяких благородных услуг, ни в малейшей мере не позволяли судить об [263] образе мыслей двора и придворных с их показной блестящей вежливостью, собиравшихся лишь кормить нас пустыми обещаниями, но исполнение их постоянно откладывать.

Во время этой беседы окружавшие нас простолюдины, коих набралось человек пятьсот, шумели так громко, что не слышно было собственных слов. Слугам короля приходилось поэтому не раз кричать «Маму!» («Тихо!») и подкреплять этот приказ увесистыми ударами палок. Увидев, что капитан Кук отнюдь не намерен затягивать срок своего здесь пребывания, эри поднялся и сказал, что хочет проводить нас до берега, куда его слуги должны были нести его стул и полученные им подарки. Он уже не заботился о важности, которую напустил на себя во время аудиенции, и всю дорогу весьма по-свойски беседовал с нашими матросами. Меня он попросил назвать ему по именам всех людей с обоих кораблей, которые находились на берегу; его также интересовало, есть ли у нас на борту женщины, и, когда я ответил, что нет, его величество в приступе благодушия предложил выбрать из числа дочерей его страны, что было воспринято как чистый комплимент.

Вскоре мы подошли к хижине с тростниковыми стенами. Король сел в их тени. Мы тоже укрылись там от солнца, до сих пор прятавшегося за облаками. Потребовав кокосовых орехов, он заговорил о пахие но пеппе, то есть испанском корабле, про который впервые поведал нам Туахау. Согласно его рассказу, корабль пять месяцев назад прибыл в Ваиуруа и пробыл там десять дней. Он добавил, что капитан велел повесить четверых своих людей, пятый же избежал наказания. Мы долго расспрашивали об этом европейце, которого они называли О-Пахуту, но ничего не смогли из него вытянуть. Заметив, что мы так интересуемся этим человеком, придворные льстецы его величества стали нас уверять, что он умер. Потом мы узнали, что в то самое время, которое назвали нам индейцы, дон Хуан де Лангара-и-Хуарте, вышедший из Кальяо в Перу, посетил Таити; про обстоятельства же его путешествия до сих пор ничего не известно. [264]

Пока мы отдыхали в этом доме, Э-Тиэ [Эти], толстяк, которого мы сочли ближайшим советником короля, спросил нас, есть ли в нашей стране бог (эатуа) и поклоняемся ли мы ему (эпуре). Мы ответили, что признаем единого бога, который все сотворил, но является невидимым, и что у нас также в обычае обращать к нему свои просьбы и молитвы. Он, казалось, очень этому обрадовался и повторил наши слова с некоторыми, надо полагать, пояснительными добавками своим землякам, сидевшим поблизости. Затем он снова обратился к нам и, насколько мы могли понять, сказал, что представления его земляков в этом вопросе совпадают с нашими. Действительно, многие сведения подтверждают, что это простое и единственно верное представление о боге было известно во все времена и во всех землях и что запутанные учения о нелепом многобожии, встречавшиеся почти у всех народов земли, были только уловкой лукавых умов, заинтересованных в распространении подобных заблуждений. Видимо, жажда власти, похоть и лень навели бесчисленную толпу языческих священнослужителей на дьявольскую мысль сковать и ослепить умы народов суеверием. Им было нетрудно осуществить сей замысел еще и потому, что человек по природе склонен к чудесному; только это и объясняет, почему подобные предрассудки столь глубоко и прочно укоренились в системе человеческих знаний, что они и поныне еще в чести и что немалая часть рода человеческого в этом вопросе все еще позволяет грубейшим образом себя обманывать 21.

Пока Э-Тие разговаривал о религии, король Ахеатуа забавлялся карманными часами капитана Кука. С великим вниманием наблюдал он за движением колесиков, совершавшимся как бы само собой. Изумленный этим тиканьем, которого он не мог понять и объяснить, король вернул их со словами: «Они говорят» (парау) – и спросил, для чего служит эта вещица. С большим трудом удалось ему объяснить, что мы употребляем их для определения времени, которое он и его земляки обычно узнают по движению солнца над [265] горизонтом. После такого объяснения он назвал часы «маленькое солнце», дав этим понять, что все уразумел.

Мы уже собирались вернуться на берег, когда пришел человек со свиньей, которую король подарил капитану, заверив, что тот получит еще одну. Это было неплохое начало, и мы без скучных церемоний позволили себе в дальнейшем обращаться к его величеству просто с сердечным «тайо», что значило больше, нежели иные многословные речи.

После обеда капитаны вместе с нами опять отправились к королю. Мы нашли его там же, где оставили, и он опять попросил нас задержаться хотя бы еще на несколько дней. Ему, как и прежде, ответили, что мы вынуждены отплыть просто потому, что он не желает снабдить нас скотом. В ответ он тотчас велел принести двух свиней и подарил по одной каждому капитану, за каковую щедрость был вознагражден всевозможными железными изделиями. Во время беседы мы велели одному из наших морских пехотинцев, шотландцу, поиграть на волынке, и, хотя для наших ушей эта грубая музыка была почти невыносима, королю и всем присутствовавшим индейцам она доставила невообразимое удовольствие. Недоверие, которое еще чувствовалось во время нашего первого разговора, теперь совершенно исчезло, и, останься мы еще, оно перешло бы в неограниченное доверие, к которому король по своей молодости и природному добродушию казался, во всяком случае, склонным. Заученная, вымученная важность была отброшена, порой он вел себя почти как ребенок. Например, его величество нашел особое удовольствие в том, чтобы раскалывать нашим топором маленькие палочки и срубать молодые побеги бананов. Но хотя теперь и можно было в какой-то мере надеяться, что он всерьез исполнит свое обещание насчет свиней, мы не хотели показать, что останемся здесь дольше. А потому к вечеру попрощались по всей форме, вернулись на борт и еще до наступления ночи подняли большие якоря.

Когда на другое утро жители увидели, что мы приводим в порядок паруса, они толпами на маленьких каноэ, полных [266] кокосовых орехов и других плодов, поплыли к кораблю и стали сбывать все по низким ценам, чтобы не упустить последней возможности заполучить европейские товары. Вкус к мелочам и игрушкам, который столь непостижимым образом распространен более или менее по всему миру, заходил здесь так далеко, что они уступали дюжину превосходных кокосовых орехов за одну-единственную стеклянную бусинку, ценя это бесполезное украшение дороже, чем гвоздь, который мог принести какую-то пользу. Нам показалось, что островитяне теперь не так мошенничают, как вначале. Вероятно, они опасались, что малейший обман тотчас положил бы конец торгу, который особенно захватил их, когда они увидели, что он продлится недолго. Чтобы использовать его выгоды как можно дольше, они сопровождали нас еще мили полторы за рифы и повернули к берегу лишь тогда, когда мы выслали шлюпку с лейтенантом Пикерсгиллом, чтобы, со своей стороны, тоже не упустить этой возможности.

Теперь мы как бы снова оказались предоставлены самим себе. Можно было немного отдохнуть и перевести дух, чего мы не позволяли себе во время краткой стоянки у острова, [267] где было так много нового. Эта передышка была для нас тем более кстати, что давала возможность осмыслить разнообразный собранный здесь материал. По всему, что мы видели и слышали на этом острове, его можно назвать одним из счастливейших уголков на земле. Впрочем, после того как мы долгое время не видели ничего, кроме моря, льдов да небес над головой, даже пустынные скалы Новой Зеландии показались нам столь желанными, что поначалу мы тоже ими восхищались. Однако это было лишь первое впечатление, и с каждым днем мы все более убеждались, что эта земля пребывает еще в состоянии диком и хаотическом. На О-Таити все было иначе. Остров оказался прекрасен не только издалека; чем ближе мы к нему подплывали, тем великолепнее становились его виды, а во время каждой прогулки мы открывали все новые красоты. Чем дольше мы здесь находились, тем более подтверждалось первое впечатление, хотя с провизией на Таити обстояло хуже, нежели в Новой Зеландии, где было больше рыбы и птицы, тогда как здесь приходилось вспоминать и про солонину. Конечно, причиной недостатка плодов было время года, соответствовавшее нашему февралю, ибо, хотя зима здесь и не бывает холодной, как в землях, далеких от тропиков, но все же в эту пору, как и всюду, растительный мир набирается соков для нового урожая. Поэтому с некоторых деревьев спали листья, другие растения вовсе увяли или выглядели иссохшими, поскольку дожди здесь начинаются лишь тогда, когда солнце вновь оказывается над Южным полушарием. Так что листва и трава на равнине всюду были темно-бурые. Более живую зелень можно было встретить еще лишь в лесах на вершинах высоких гор, почти постоянно окутанных облаками, отчего там всегда влажно. Оттуда туземцы и приносили нам, между прочим, немало диких бананов, вехие (вехи) и благоуханную древесину э-ахаи, с помощью которой придается такой сильный запах их кокосовому маслу 22.

Обилие трещин и разрушенный вид более высоких горных вершин объясняется, по всей видимости, бывавшими [268] здесь землетрясениями, а наличие среди горных пород лавы, из которой туземцы делают многие свои инструменты, еще больше убедило нас, что на острове существовали некогда огнедышащие горы. Об этом свидетельствовали также плодородная почва на равнине, которая состоит из жирного перегноя, перемешанного с остатками вулканических пород, а также черный железистый песок, который часто встречается в предгорье. В первой цепи гор есть немало совершенно бесплодных, сложенных из желтой глины, перемешанной с железистой охрой, пород; на других горах есть хорошая, плодородная почва, там, как и в более высоких горах, растут леса. В некоторых местах встречаются куски кварца, благородных же металлов нет и следа, если не считать частиц железа, содержащихся повсюду в лаве. Однако возможно, что в горах содержится все же плавкая железная руда. Что до кусков селитры величиной с яйцо, которые, по свидетельству капитана Уоллиса, якобы находили на острове (См. у Хауксуорта, ч. 1, с. 322), то при всем моем уважении к его познаниям в морском деле тут я вынужден усомниться, поскольку до сих пор вообще не было найдено ни одного образца самородной селитры в куске, в чем можно убедиться по «Минералогии» Кронстедта 23.

На такие мысли об ископаемых Таити нас навел вид этого острова, вдоль берегов которого мы теперь плыли на север, все еще вглядываясь в места, столь нам понравившиеся и где мы открыли столько нового. Тем временем нас позвали к столу, где нас ожидало блюдо из свежей свинины. Поспешность, с какой мы за него принялись, да и отменный аппетит свидетельствовали о том, до чего мы соскучились по такой пище. Нас удивило, что мясо совсем не имело того жирного вкуса, какой у него обычно бывает в Европе. Сало напоминало костный мозг, а мясо на вкус было нежное, как телятина. Дело, вероятно, в том, что таитянские свиньи питаются исключительно плодами. Возможно, такое питание сказывается и на инстинктах животных. Они мелкой, так [269] называемой китайской породы и не имеют висячих рваных ушей, которые граф Бюффон считает признаком рабства среди животных 24. Они также были чище и не валялись в грязи, как наши европейские свиньи. Хотя это животное можно назвать подлинным богатством Таити, не следует думать, что на нем держится хозяйство острова. Даже если истребить всех свиней, народ в целом ничего особенно не потеряет, поскольку эти животные являются собственностью исключительно высшего сословия. Забивают их редко и, вероятно, лишь по торжественным поводам, и знать поглощает мясо с такой жадностью, какую некоторые англичане (лондонские олдермены) 25 проявляют к блюдам из черепахи. Простому же человеку доводится отведать свинины крайне редко, она остается для него лакомым блюдом, хотя именно этот класс населения заботится о содержании и кормлении животных.

К вечеру установился штиль и продолжался почти до утра, однако затем подул юго-восточный ветер, с помощью которого мы скоро увидели северную часть О-Таити, а также остров Эимео [Муреа]. Горы образовывали здесь более крупные массивы и выглядели красивее, чем в Аитепиехе. Горы пониже были не так круты, но тоже безлесны, равнины от берега до подножия ближайших гор – просторнее, в некоторых местах они на вид имели в ширину милю. К 10 утра мы имели удовольствие видеть, как от берега к нам направилось несколько каноэ. Их длинные узкие паруса, сделанные из сшитых циновок, вымпелы из перьев, кучи кокосовых орехов и бананов, которые возвышались над бортами, – все это вместе представляло собой живописную картину. Они уступили нам свои товары за малое количество бус и гвоздей, а затем сразу вернулись на берег, чтобы привезти еще.

Днем возвратилась также наша шлюпка с лейтенантом Пикерсгиллом. Он оказался весьма удачлив в своих закупках в Аитепиехе и привез оттуда девять свиней, а также много фруктов. Его величество король Ахеатуа все время находился на площадке, где происходил торг. Он уселся возле наших [270] железных изделий и торговал за нас со своими подданными, причем подходил к делу весьма справедливо: за больших свиней давал топоры побольше, за меньших – поменьше. Между делом он, как и накануне вечером, развлекался тем, что раскалывал палочки, к великому удовольствию наших матросов, которые отпускали весьма меткие замечания насчет королевских и детских забав. Распродав все свои товары, господин Пикерсгилл после полудня отбыл из Аитепиехи и вечером прибыл в Хиддиа [Хитиаа] в округе О-Реттие [Эрети], где в 1768 году бросил якорь господин Бугенвиль 26. Там его весьма гостеприимно принял благородный старик, чей нрав и поведение по достоинству оценил галантный французский мореплаватель. На другое утро к господину Пикерсгиллу пришел его брат Тарурие и попросил, чтобы тот захватил его с собой на корабль, чьи паруса были видны оттуда. Когда он поднялся на борт, мы заметили у него особенность в выговоре, а именно: букву «т» он всякий раз выговаривал как «к»; ту же особенность мы впоследствии замечали у всех его земляков. Несколько ранее в своем каноэ к кораблю приплыл еще один человек из того же округа по имени О-Вахуа; оба, он и Тарурие, пообедали с нами. Мой отец подарил в знак дружбы первому несколько бус и маленький гвоздь. Честный островитянин тотчас ответил на этот подарок красиво выделанным рыболовным крючком из перламутра. Такое добросердечие было вознаграждено более крупным гвоздем. Тогда он послал мальчика в своем каноэ на берег, и тот вернулся часа в четыре вместе с его братом, а также с подарками: кокосовыми орехами, бананами и циновками. В поведении О-Вахуа было столько благородства и оно так превосходило обычные представления об обмене и выгодной соразмерности ответного подарка, что он сразу заслужил наше глубокое уважение. Мы тоже не поскупились на подарок, более для того, чтобы поощрить его благородство, нежели для того, чтобы отплатить ему. С этим он вечером отбыл от нас радостный, точно ему привалило неожиданное счастье. [271]

С помощью легкого ветра мы понемногу приблизились к берегу, как бы позолоченному сиянием солнца. Вскоре мы смогли различать мыс, получивший название мыс Венус [Венюс] из-за производившихся там наблюдений 27. Можно было поверить словам тех, кто побывал здесь до нас и утверждал, что это красивейшая часть острова. Бухта Матаваи, к которой мы теперь приближались, была окружена широкой равниной, а лесистая долина между горами казалась большим лесом в сравнении с узкими ущельями на Теиаррабу (В английском описании путешествия капитана Кука выгравирован на меди чрезвычайно живописный рисунок этой прекрасной местности).

Было около 3 часов пополудни, когда мы подошли к этому мысу. На берегу собралась толпа народа. Они наблюдали за нами с живейшим интересом, но, увидев, что мы бросаем якорь в заливе, многие пустились наутек сломя голову. Они побежали вдоль берега на запад через холм Уан-Три-Хилл [Тахараа] в сторону О-Парре [Паре], будто спасались от нас.

Один мужчина в толпе выделялся своим нарядом. По словам нашего друга О-Вахуа, это был сам О-Ту, король О-Таити-Нуэ [Таити-нуи], или Большого Таити. Он был очень высокого роста и хорошо сложен, однако тоже убегал, подобно большинству своих подданных, и индейцы на борту объяснили, что он нас боится.

Хотя солнце уже клонилось к закату, когда мы стали на якорь, вскоре палубы обоих кораблей заполнили индейцы разного возраста и сословий. Многие узнали среди матросов и офицеров старых знакомых, и общая радость была [272] неописуема. Пришел и благородный старик О-Вхаа [Оухаа], радушный нрав и дружеские услуги которого хвалил капитан Кук в описании своего первого плавания, особенно в связи с неприятным случаем, когда морские пехотинцы застрелили одного индейца (См. у Хауксуорта, т. 1, с. 309, где он всюду упоминается лишь как «старик», а также т. 2, с. 337). Увидев господина Пикерсгилла, он сразу его вспомнил, назвал таитянским именем Петродеро и на пальцах показал ему, что он уже третий раз на острове. Действительно, господин Пикерсгилл уже был здесь и с капитаном Уоллисом, и первый раз с капитаном Куком. Знатный мужчина по имени Маратата (Там же, с. 442 (Мараитата)) посетил капитана Кука со своей супругой [Тедуа] Эрарариэ, милой молодой женщиной. Ей и ее мужу было подарено множество вещей, коих они, пожалуй, не заслужили хотя бы потому, что оба, кажется, поднялись на борт единственно ради этой своекорыстной цели. Такое же счастье привалило и тестю Марататы, крупному, тучному человеку, который бесстыдным образом у всех что-нибудь выпрашивал. В знак дружбы они поменялись с нами именами, то есть каждый из них избрал себе друга, к которому был особенно расположен. Этого обычая мы не наблюдали во время нашей предыдущей стоянки, где туземцы были сдержаннее и недоверчивее. К 7 часам большинство их покинули судно, но обещали завтра утром вернуться, в чем мы не сомневались после столь доброй встречи.

Всю ночь сияла очень яркая луна. Не видно было ни облачка. Гладкая поверхность моря сверкала точно серебро, и пейзаж перед нами был неописуемо прекрасен. Самая бурная фантазия не могла бы придумать подобного. Кругом царила нежная тишина, слышались голоса индейцев, оставшихся на борту, дабы провести славный вечер со своими старыми друзьями и знакомыми. Они сидели повсюду на корабле, разговаривали о том о сем, а что не удавалось передать словами, поясняли знаками. Прислушавшись, мы уловили, что они интересуются, в частности, как шли дела у наших [273] людей со времени отъезда отсюда, а также рассказывали о печальной участи Тутахи и его друзей. Наибольшее участие в беседе принимал Гибсон, морской пехотинец, которому остров в прошлый раз так понравился, что он чуть было здесь не остался (См. у Хауксуорта, т. 2, с. 469), и который понимал местный язык лучше любого из нас, за что туземцы особенно высоко ценили его. Эти добрые люди отнеслись к нам несравненно доверчивее и чистосердечнее, чем жители Аитепиехи, и это было для нас особенно ценно, поскольку означало, что они благородно позабыли о прошлых оскорблениях и что их добрым, неиспорченным душам чужда мысль о мести или ожесточении. Для чувствительного сердца поистине утешительна мысль, что человеколюбие естественно для человека и что дикие обычаи недоверия, злобы и мести свидетельствуют лишь о постепенной порче нравов. Действительно, найдется лишь немного примеров, когда народы, не до конца погрязшие в варварстве, действовали бы вопреки стремлению к миру, которое от природы свойственно человеку. Сие подтверждает опыт Колумба, Кортеса и Писсаро в Америке, а также Менданьи, Кироса, Схоутена, Тасмана (Исключение составляют дикари Новой Зеландии) и Уоллиса в Южном море. Этому не противоречит даже нападение таитян на «Дельфина» 28. Скорее всего, наши люди, сами того не сознавая, дали повод к подобным действиям каким-нибудь оскорблением. Но избежать этого можно было; ведь первый закон природы – самосохранение, и, вероятно, туземцам могло служить оправданием, что наши люди оказались непрошеными гостями и агрессивной стороной. Как бы то ни было, у них имелись причины опасаться за свою свободу. Но когда они на горьком опыте испытали превосходство европейцев и им объяснили, что корабль хочет взять лишь немного провизии, а пробудет здесь совсем недолго, короче, как только они убедились, что чужаки не бесчеловечны и не чужды справедливости, что британцы, во всяком случае, не более дики и не более варвары, нежели они сами, островитяне [274] тотчас изъявили готовность открыть пришельцам объятия, забыть случившееся недоразумение и щедро наделить их дарами своей природы. Каждый старался перещеголять другого в гостеприимстве, от ничтожнейшего подданного до королевы, так что, прощаясь с их дружественной землей, гости по праву могли бы сказать:

Invitus, regina, tuo de littore cessi.

Virgil

(Я не по воле своей покинул твой берег, царица!

Вергилий [Энеида. 6, 460. Пер. С. Ошерова])


Комментарии

1. Имеется в виду rana – материя, изготовляемая из луба (подкоркового камбиального слоя) бумажно-шелковичного дерева (Broussinetia papyrifera), реже – фикусового и хлебного деревьев. До появления в Океании европейцев rana служила островитянам основным материалом для изготовления одежды.

2. Речь идет об обычае татуировки, который на Таити и других островах Полинезии был тесно связан с социальными отношениями и религиозными представлениями. Татуировке подвергались юноши и девушки, вступающие в брачный возраст. Наиболее полная и сложная татуировка составляла привилегию вождей и жрецов.

3. Остров Таити состоит из двух частей, соединенных перешейком Таравао. Северная называется Таити-нуи (Большой Таити), южная, меньшая – Таити-ити (Малый Таити).

4. Форстер подошел к общественному строю Таити и других островов Общества с европейской меркой. Никаких королей в то время здесь не существовало. Таитянское общество, находившееся тогда на стадии формирования классов и государственности, состояло из трех основных социальных слоев: благородных (арии), общинников, имеющих земельные наделы (раатира), и очень пестрой социальной группы безземельных островитян (манахуне), зависимых от первых двух слоев. Как бы вне этих социальных подразделений находились военнопленные-рабы (тити). Арии, в свою очередь, делились на «больших» и «малых». Каждый «большой» арии был правителем (вождем) определенной территориальной единицы (матахеинаа), которую условно можно назвать округом. Из среды «больших» арии выдвигался верховный вождь (арии рахи), которому удавалось взять верх над своими соперниками. Но его верховенство обычно было недолговечным и редко распространялось на весь остров. Такой же общественный строй существовал тогда на других о-вах Общества.

5. Тутаха (ум. в 1773) – вождь, который, будучи младшим отпрыском знатного рода, не мог претендовать на верховенство, но пользовался большим влиянием на Таити-нуи во время первого посещения острова Куком. Ахеатуа (правильно вехиатуа) – титул, который носили вожди, правившие на Таити-ити (эту часть острова Форстер называет Теиаррабу). В дальнейшем Форстер ошибочно употребляет этот титул в качестве имени двух вождей (отца и сына).

6. Ямс, иньям (Dioscorea) – многолетнее травянистое вьющееся растение, широко распространенное в тропических странах. Клубни его (весом до 50 кг), богатые крахмалом, идут в пищу в печеном виде.

Банан (Musa) – род многолетних травянистых растений семейства банановых. На Таити насчитывалось около 30 разновидностей культивируемых бананов, а диких – не менее 20. Все они имели местные названия.

7. Форстер, как и Кук, неоднократно отмечал склонность к «воровству» обитателей Новой Зеландии и Таити. Он не подозревал, что по местным обычаям неприкосновенной была лишь собственность данного племени или сопоставимой с ним этно-территориальной группы, а на имущество иноплеменников и тем более чужеземцев подобный запрет не распространялся.

8. «Яблоки» э-виэ (правильно ви) – бразильская слива (Spondias dulcis).

9. «Разврат», о котором пишет Форстер, объяснялся несколькими причинами. Во-первых, у таитян, как и у маори, существовала относительная свобода добрачных половых отношений. Во-вторых, это могло быть на первых порах проявлением гостеприимного гетеризма (обычая предоставления женщин гостям), свойственного многим народам на аналогичной ступени развития. Европейские моряки подарками поощряли женщин посещать корабли и постепенно превратили эти посещения в промысел. Ниже Форстер отмечает, что «распутством» на кораблях занимались женщины «низкого сословия».

10. Мараи (правильно марае) – святилище таитян, в котором стояли деревянные изображения богов и духов предков и был сооружен алтарь для жертвоприношений.

11. О шелковичном дереве см. прим. 1 к этой главе, о кореньях Arum – прим. 12 к гл. 1. Эддо – название таро, употреблявшееся на африканском Золотом Берегу.

12. Речь идет о таитянской разновидности пандануса (Pandanus tectoris) – местное название фара – со съедобными плодами. Форстер приводит здесь названия, присвоенные этому растению разными учеными – им самим и его отцом, К. Линнеем, П. Форсколом и Г. Э. Румпфом, а также дает сокращенные обозначения их трудов. См.: С. Linnеus. Flora Ceylanica. Holmiae, 1747; G. E. Rumphius. Herbarium Amboinense. T. 1–7. Amsterdam, 1741–1755. Более полные данные о ботаническом труде Форстеров указаны в сноске автора на с. 4.

О Форсколе и его труде см. прим. 14 к гл. 2, о Линнее – прим. 18 к введению.

Румпф, Георг Эберхард (1627–1702) – голландский натуралист, живший долгое время на Молуккских островах. Его капитальный труд был издан посмертно.

13. По мнению издателя и комментатора дневников Кука Дж. Бигл-хоула, в 1773 году таитянские вожди, учитывая, что остров сильно разорен в результате междоусобной войны, наложили запрет на продажу иноземцам свиней и кур.

14. Английский натуралист Джон Нидхэм (1713–1781) и французский ориенталист Жозеф де Гинь (1721–1800) высказывали умозрительные гипотезы о родстве различных народов. См.: J. Т. Needham. Recherches physiques et metaphysiquos sur la nature et la religion. P., 1769; J. de Guignes. Memoire dans laquel on prouve que les Chinois sont une colonie egyptienne. P., 1759. Ниже Форстер полемизирует с Гинем, не называя его по имени (см. с. 306).

15. Гринделл, Ричард (1750–1820) – матрос 1-й статьи, хорошо проявивший себя во время второй экспедиции Кука. Свою службу в британском флоте закончил в чине вице-адмирала.

16. Ахау (правильно аху) – род накидки из тапы, набрасываемой на плечи.

17. Мандевиль, Джон – литературный псевдоним бельгийского врача Жана де Бургоня (ок. 1300–1372), некоторое время жившего при дворе египетского султана. В 1356 году он выпустил на французском языке книгу, рассказывающую якобы о его путешествиях по Европе, Азии и Африке, в том числе в Индию и Китай, но в действительности скомпилированную из сочинений разных путешественников. Эта книга долгое время пользовалась популярностью и неоднократно издавалась на многих европейских языках.

18. Филемон и Бавкида – в прекрасно обработанном выдающимся римским поэтом Овидием (43 до н. э. – 17 н. э.) фригийском сказании (Метаморфозы. VIII, 610–715) благочестивая чета пожилых супругов, которая радушно приняла богов Зевса и Гермеса, посетивших их в образе утомленных путников. Форстер рассказывает здесь о междоусобной войне, которая произошли на Таити в марте 1773 года. В этой войне победителем вышел вехиатуа (правитель) Таити-ити, нанесший поражение северянам во главе с Тутахой. В сражении погибли Тутаха и несколько других вождей Таити-ити. После этих событий верховенство на Таити-нуи перешло к Ту (у Форстера – О-Ту), который был тогда правителем округа Паре (северное побережье Таити-нуи), где находится бухта Матаваи. В дальнейшем Ту, принявшему имя Помаре, и его сыну Помаре II удалось с помощью европейцев установить господство над всем Таити. См. также прим. 5 к этой главе.

20. Пахие (правильно пахи) но пеппе– корабль испанцев (от распространенного испанского имени Пепе). Речь идет об испанской экспедиции на Таити капитане Доминго де Боенечеа на корабле «Агила». Выйдя из перуанского порта Кальяо в сентябре 1772 года, Боенечеа пробыл у берегов Таити с 9 ноября по 20 декабря того же года, а затем направился в обратный путь. В 1774 году он с двумя кораблями снова посетил Таити, где и умер, а корабли экспедиции привел в Кальяо его помощник Томас Гаянгос. В 1775 году «Агила» вновь совершила переход из Перу на Таити под командой капитана Каэтано Лангары и Хуарте. Участники этих экспедиций оставили очень интересные описания Таити. См.: В. G. Corney (ed.). The Quest and Occupation of Tahiti by Emissaries of Spain during the Years 1772–1776, 3 vols. L., 1913-1918.

21. Представление об изначальности единобожия (монотеизма) у народов мира убедительно опровергнуто наукой. Наоборот, монотеизм возникает на сравнительно высокой ступени общественного развития, в классовом обществе. Для таитян и других полинезийцев было характерно многобожие (политеизм). Наряду с культом великих богов (Таароа, Тане, Ту) и развившимся позднее культом воинственного и кровожадного бога Оро таитяне поклонялись целому сонму других богов (этуа), семейным духам-покровителям (ти), обожествленным предкам и т. д. Важную роль в жизни островитян играли жрецы, примыкавшие к социальному слою благородных (арии). Их авторитет был велик и вызывался прежде всего страхом перед весьма суровыми наказаниями, которым подвергались нарушители многочисленных социально-религиозных запретов (табу). Эти запреты охраняли привилегии жречества и знати. Жрецы выполняли также функции астрономов, врачевателей, хранителей легенд и преданий. Сохраняя эти ценные познания в тайне, жрецы еще более усиливали свой авторитет и влияние.

22. Вехи (правильно вехие) – дикий вид (Musa Fei) банана, растущий в горах Таити.

Ахаи – местная разновидность благоуханного сандалового дерева, принадлежащего к роду вечнозеленых эфирномасличных деревьев Santalum семейства Santalaceae. Таитяне смазывали себе волосы кокосовым маслом, настоянным на сандаловом дереве и цветах таитянской гардении (местное название иаре).

23. Кронстедт, Аксель Фредрик (1722–1765) – шведский минералог. Имеется в виду его книга: A. F. Cronstedt. Foersoek til Mineralogie, eller Mineral-Rickets upstellning. Stockholm, 1758. Вопреки предположениям Форстера, на Таити и других островах Общества нет месторождений металлов.

24. В свете современных научных представлений, предположения о наличии рабства среди животных несостоятельны.

25. Лондонские олдермены – в XVIII веке члены совета Сити (исторического центра Лондона), как правило, весьма состоятельные люди.

26. Хиддиа (Хитиаа) – округ на восточном берегу Таити-нуи.

Эрети – старый вождь, гостеприимно принявший лейтенанта Пикерсгилла.

27. 3 июня 1769 года Кук и его спутники провели на этом мысе наблюдения за прохождением Венеры (Венус) через солнечный диск.

28. «Дельфин» – корабль английского мореплавателя Сэмуэла Уоллиса, на котором тот в 1767 году открыл Таити. См. также прим. 16 к введению.

Текст воспроизведен по изданию: Георг Форстер. Путешествие вокруг света. М. Дрофа. 2008

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.