ГЕОРГ ФОРСТЕР

ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ СВЕТА

ПРЕДПРИНЯТОЕ С 1772 ПО 1775 ГОДЫ

НА ВЫСЛАННОМ, ЕГО НЫНЕ ПРАВЯЩИМ ВЕЛИКОБРИТАНСКИМ ВЕЛИЧЕСТВОМ, ДЛЯ ОТКРЫТИЙ И ВЕДОМОМ КАПИТАНОМ КУКОМ КОРАБЛЕ "РЕЗОЛЮШН"

REISE UM DIE WELT

WAEHREND DEN JAHREN 1772 BIS 1775 IN DEM VON SEINER ITZTREGIERENDEN GROSSBRITANNISCHEN MAJESTAET AUF ENTDECKUNGEN AUSGESCHICKTEN UND DURCH CAPITAIN COOK GEFUEHRTEN SCHIFFE THE RESOLUTION UNTERNOMMEN

Стоянка в бухте Даски. – Ее описание. – Рассказ о наших занятиях

Пробыв в открытом море сто двадцать два дня и пройдя за это время около 3500 морских миль, мы наконец в полдень 26 марта вошли в бухту Даски [Текококото]. Эту бухту, расположенную севернее мыса Уэст-Кейп, капитан Кук открыл во время своего прошлого плавания на «Индевре» и тогда же дал ей название, но сам в нее не входил (См. у Хауксуорта, т. 3, с. 249). Нам не терпелось поскорее бросить якорь, и мы полагали, что сможем сделать это сразу же, как войдем в бухту. Однако лот показал там слишком большую глубину – 40 саженей, а немного далее даже на 40 саженях он не доставал дна; поэтому нам пришлось проплыть гораздо дальше. Погода между тем была прекрасной, а по сравнению с тем, что нам пришлось испытать до сих пор, просто отрадно теплой. Легкий ветер нес нас мимо многочисленных скалистых островов, поросших вечнозелеными деревьями и кустарником; их более темная зелень живописно сочеталась с зеленью других деревьев, [130] уже тронутых осенью, и приятно выделялась среди нее. У берега гнездились целые стаи водоплавающих птиц, а из леса отовсюду доносилось неуемное пение пернатых его обитателей. Мы так долго мечтали увидеть землю и свежую растительность, что этот вид особенно восхищал нас, и в глазах каждого можно было ясно прочитать, какое глубочайшее удовольствие он вызывает у всех.

В 3 часа пополудни мы наконец стали на якорь против одного из островов, где были в какой-то мере закрыты с моря, причем так близко от берега, что смогли перебросить туда небольшой канат.

Едва корабль был поставлен на якорь, как наши матросы забросили удочки и сразу же стали вытаскивать одну за другой превосходных рыб, что еще более умножило общую радость. Они оказались отменными на вкус, а поскольку мы до этого так долго постились, не приходится удивляться, что наша первая трапеза в Новой Зеландии показалась нам самой замечательной в жизни. Вместо десерта услаждал наш взор расстилавшийся перед нами девственный пейзаж, прекраснее которого не нарисовал бы и сам Сальватор Роза ¹. Он был вполне во вкусе этого художника: скалы, поросшие лесами, которые, казалось, сохранились со времен Всемирного потопа, а между ними повсюду низвергались, пенясь, неистовые потоки. Впрочем, чтобы восхитить нас, и не требовалось красот, ведь мы так давно не видели земли, что даже самый пустынный берег показался бы нам прекраснейшим местом во Вселенной. Об этом же следует помнить, когда читаешь пламенные описания диких скал Хуан-Фернандеса и непроходимых лесов Тиниана ².

Сразу после обеда были отправлены две шлюпки, чтобы обследовать залив, а главное, найти надежную стоянку для корабля, поскольку нынешняя была слишком открыта, неудобна и годилась только на первое время. Мы воспользовались случаем для знакомства со здешней природой, причем разделились, чтобы одновременно использовать для исследований обе шлюпки. И та и другая группа нашли удобные, [131] хорошо укрытые бухты, где было много топлива и воды; кроме того, обилие рыбы и водоплавающей птицы позволяло надеяться, что, если мы решим остаться здесь надолго, у нас не будет недостатка в провизии. Ввиду всего этого капитан Кук решил задержаться здесь на некоторое время, тем более что во время своего первого плавания эту южную оконечность Новой Зеландии он обследовал лишь бегло. Мы же нашли здесь много новых представителей животного и растительного царства, причем почти ни одна разновидность не соответствовала полностью уже знакомым, а некоторые относились даже к неизвестным семействам. Словом, хотя осень уже возвестила гибель царству растений, мы надеялись, что без дела здесь не останемся.

Следующим утром совсем рано в сторону берега была послана маленькая шлюпка. Через три часа она вернулась и привезла так много рыбы, пойманной только на удочку, что ее хватило на еду всей команде. Особенно вкусной была разновидность трески, которую матросы из-за ее цвета назвали угольной рыбой ³. Кроме того, здесь были превосходные экземпляры сциен (Scienae), скорпен (Scorpens), кефалей (mugil, mullet), скумбрий (Scomber trachurus) и других вкусных рыб, совершенно неизвестных в Европе.

В 9 часов мы подняли паруса и отплыли от места нашей прежней неудобной стоянки к найденной накануне бухте, которая называлась Пикерсгилл. Мы стали здесь так близко от берега, что на него можно было перейти по небольшим сходням. Природа как бы сама предоставила нам помощь в виде большого дерева, которое росло, горизонтально наклонясь над водой. Вершину его мы закрепили на судне и сделали вдоль ствола дощатые сходни. На самом берегу мы обнаружили не менее удобств. Деревья росли столь близко от корабля, что ветви их доставали до наших мачт, а на расстоянии пистолетного выстрела от судна протекал прекрасный ручей со свежей водой. Поскольку топливо и вода были главным, что мы доставляли с берега на борт, близость их весьма облегчала нам работу. [132]

Первым делом мы очистили от растительности близлежащий холм, чтобы устроить здесь обсерваторию и кузницу, так как многие металлические изделия на корабле нуждались в скорейшем ремонте. У ручья поставили палатки для парусных мастеров, бондарей, водоносов и дровосеков. Постепенно выяснилось, что место здесь не столь хорошее, как показалось вначале; обилие лиан, колючего кустарника, целые заросли папоротника необычайно затрудняли очистку этого клочка земли; стало заранее ясно, до чего сложно, а может, и вовсе невозможно будет проникнуть в глубь страны. И действительно, представляется не просто вероятным, но при близком знакомстве почти бесспорным, что леса в этой южной части Новой Зеландии оставались еще в своем нетронутом, девственно-диком состоянии. Углубиться дальше в лес оказалось почти невозможно не только из-за упомянутых зарослей; всюду были завалы гниющих деревьев, упавших от ветра или от старости и со временем превратившихся в жирную труху, на которой обильно произрастали новые поколения молодых деревьев, растений-паразитов, папоротников и мхов. Часто сгнившую древесину такого упавшего ствола прикрывала обманчивая кора, и отважившийся ступить туда проваливался иной раз по пояс. Животный мир также свидетельствовал о том, что эта часть суши, видимо, еще не подвергалась воздействию человека; с первого взгляда могло показаться, что бухта Даски совершенно необитаема, столь беспечно продолжали сидеть на ветках совсем близко от нас мелкие птицы, казалось никогда не видевшие человека; они даже вспрыгивали на дула наших ружей и рассматривали нас как какие-то странные предметы с любопытством, пожалуй сравнимым с нашим собственным. Такая простодушная дерзость поначалу служила им защитой: у кого хватило бы жестокосердия стрелять в них, когда они были так близко? Но через несколько дней она обернулась для них большой опасностью, поскольку одна кошка с нашего корабля скоро выяснила, что здесь существует великолепная возможность сытно полакомиться. Каждое утро [133] она отправлялась на прогулку в заросли, производя страшное опустошение среди мелких птиц, которые совершенно не заботились об осторожности, не ожидая встретить столь коварного врага.

Свежей рыбы у нас было вдоволь, водоплавающая птица поставляла нам разнообразные мясные блюда, так что нашему столу не хватало лишь свежих овощей. Мы постарались восполнить эту нехватку во время первых же своих ботанических прогулок и уже на другой день после прибытия нашли прекрасное дерево семейства миртовых, которое как раз цвело и настой которого еще во время первого плавания капитана Кука употребляли вместо чая. Это еще нельзя было считать едой, но свежая зелень была нам кстати, и мы ее попробовали. Листья имели приятный аромат, были немного вяжущими и при первой же заварке придали воде замечательный вкус. Однако, если их заливали кипятком вторично, этот приятный вкус исчезал и настой становился горьким. Поэтому вторично мы его никогда не употребляли. Вскоре все на корабле стали пить этот настой, и, судя по всему, он способствовал очищению крови и избавлению от всяких признаков цинги. Поскольку это растение может сослужить весьма полезную службу будущим мореплавателям, стоит познакомиться с его внешним видом. Поэтому мы с большой охотой разрешили капитану Куку воспользоваться нашим рисунком, который по приказу Адмиралтейства был выгравирован и включен в описание его путешествия. На хорошей почве в густых лесах это растение достигает размеров довольно большого дерева, нередко 30–40 футов в высоту и фута в поперечнике. На сухих же гористых местах я встречал его в виде маленького куста высотой дюймов 6; несмотря на это, оно было здоровым, могло цвести и плодоносить. Обычно же оно бывает высотой от 8 до 10 футов и примерно 3 дюйма толщиной. У таких экземпляров ствол неровный, кривой, ветви начинаются невысоко над землей и отходят от ствола под острым углом, а листья и цветы бывают только на концах. Цветы белые и очень украшают растение ⁴. [134]

Мы пытались использовать для настоя и зелень другого дерева, которое часто встречается в этих местах (Сие полезное дерево не меньше предыдущего заслуживает того, чтобы его более подробно описать для будущих мореплавателей. Но в это время года мы в Новой Зеландии не смогли достать ни его цветов, ни плодов). Оно напоминает ель и имеет несколько смолистый привкус, так что мы сочли его пригодным скорее не для чая, а для приготовления здорового и приятного напитка, который в Вест-Индии известен под названием росткового пива и делается там из американской черной ели. Добавив немного сусла и патоки, мы действительно получили прекрасное пиво, а впоследствии еще улучшили его вкус, подмешав к нему листья и цветы найденного нами чайного дерева. Оно было приятно, хотя чуть горьковато; единственный его недостаток состоял в том, что выпитый с утра натощак, он иногда плохо действовал на желудок. Во всех остальных отношениях он был превосходен и полезен для здоровья. Новозеландская ель – большое красивое дерево; в высоту оно достигает иногда 100 футов, а в обхвате имеет добрых 10 футов. Обращают на себя внимание его обвислые ветви, зелень же состоит из множества длинных светло-зеленых листьев, напоминающих сосновую хвою и свисающих с ветвей подобно нитям ⁵. [135]

Хотя в пищу тут годились только эта ель да чайное дерево, мы использовали и другие разнообразные здешние деревья, отчасти для корабельного дела, отчасти для столярных и прочих работ, и капитан Кук должен был признать, что нигде в Новой Зеландии не встречал лучших лесов, чем в бухте Даски, разве что вдоль реки Темзы [Вайхоу] на северном острове этой земли, по которой он плавал в прошлый раз (См. у Хауксуорта, т. 3, с. 146, 151 и 273).

Не прошло и двух дней, как мы убедились, что бухта Даски отнюдь не является необитаемой. Утром 28-го несколько наших офицеров отправились в небольшой шлюпке на охоту, и когда они зашли в бухту на расстояние 2–3 английских миль от корабля, то увидали на берегу несколько туземцев, которые как раз спускали на воду каноэ (Мы будем дальше все время пользоваться этим словом для обозначения индейской лодки, хотя это общее обозначение не всегда бывает достаточным). Заметив наших людей, новозеландцы подняли громкий крик, поэтому офицерам показалось, что их больше, чем было на самом деле. Они вернулись и сообщили капитану о своем открытии; такая осторожность представлялась тем более необходимой, что шел дождь, который мог помешать стрельбе из ружей. Едва они взошли на борт, как из-за мыса примерно в одной английской миле от корабля появилось каноэ. В нем находилось семь-восемь человек. Некоторое время они рассматривали нас. Мы подавали им дружелюбные знаки: окликали, вывешивали белые полотнища, показывали стеклянные бусы и тому подобное, но не могли заставить их приблизиться; некоторое время спустя они вернулись туда, откуда появились. Насколько можно было судить с отдаления, одежда их была сделана из циновок, а весла были широкие, похожие на весла жителей северного острова Новой Зеландии.

Капитан Кук решил в тот же день еще раз выйти на берег, чтобы рассеять страх, который мы, видимо, у них вызывали. Он приказал спустить две шлюпки и вместе с нами и несколькими офицерами отправился в бухту, где впервые были [136] замечены дикари. Здесь мы увидели двойное каноэ, вытащенное на берег, несколько низких хижин, а рядом – кострище; тут же лежали рыбацкие сети и рыба. Каноэ было старое, видавшее виды. Оно состояло из двух корыт или лодок, соединенных посредине перекладиной и скрепленных веревками из новозеландского льна (См. у Хауксуорта, т. 3, с. 275 и далее). Каждая из этих лодок в отдельности была изготовлена из планок, сшитых между собой шнурами; переднюю часть их украшало грубо вырезанное человеческое лицо, вместо глаз у которого были вставлены маленькие кусочки перламутровых раковин «морское ухо». В этом каноэ мы нашли два весла, корзину с ягодами Coriaria ruscifolia Linn и несколько рыб. Однако людей не было ни видно, ни слышно; по-видимому, они убежали в лес. Чтобы вызвать их доверие и расположение, мы положили им в каноэ медали, зеркала, бусы и другие мелочи, а затем не мешкая вернулись к своей шлюпке, чтобы проплыть дальше в бухту и зарисовать ее план. При этом мы обнаружили прекрасный ручей, стекавший к морю по ровному берегу; местами он был до того мелкий, что лодка несколько раз садилась на мель. Здесь было много уток, бакланов, черных куликов и чибисов. На обратном пути мы не удержались и еще раз наведались к каноэ, но там все оставалось нетронутым. Чтобы придать подаркам больше цены, мы добавили к ним еще топор, а чтобы пояснить, как им пользоваться, откололи от дерева несколько щепок и потом оставили его воткнутым в ствол. Но к главной своей цели мы и на сей раз приблизились не более чем в прошлый, ибо опять не увидели никого из туземцев, хотя они, по нашему разумению, не могли уйти далеко, и нам даже казалось, что мы чуем запах дыма от их костров. Вероятно, их легко можно было бы найти в ближнем лесу, но, поскольку они, видимо, избегали нас умышленно, капитан не велел их разыскивать и счел нужным предоставить времени и их собственному доброму желанию решить, познакомиться с нами поближе или нет. Вернулись мы на корабль только поздно вечером. [137]

Все следующее утро лил сильный дождь, однако после полудня погода прояснилась и мы смогли отправиться в лес на другой берег бухты. Идти на этот раз оказалось вдвойне трудно; мало того, что приходилось пробиваться через заросли лиан и упавшие стволы; от дождя землю развезло и стало так скользко, что ноги разъезжались чуть ли не на каждом шагу. Все же наши усилия были вознаграждены уже тем, что мы нашли кое-какие растения и цветы, хотя время года было довольно позднее. Кроме того, нас изумляло обилие новых, неизвестных деревьев и кустарников; однако этим изумлением пришлось и ограничиться, поскольку на них уже не было ни цветов, ни плодов, что делало невозможным более основательное ботаническое исследование.

Два последующих дня дождь и ветер вынудили нас оставаться на борту, что заметно ухудшило наше настроение; если такая погода обычна здесь для этого времени года, то дальнейшее пребывание в этих местах сулило нам мало хорошего. Во второй половине дня 1 апреля, едва прояснилось, мы решили опять наведаться в бухту, где видели индейцев ⁶. Все, что мы здесь оставили, оказалось нетронутым; похоже, возле каноэ за все это время никто не появлялся. Погода была очень ясная, и бухта хорошо просматривалась во все стороны. Она была такая большая, что в ней мог бросить якорь целый флот. С юго-запада от нее поднимались высокие горы, почти от самой вершины и до подножия поросшие лесом. Изрезанный берег и острова в заливе были весьма живописны. Зеркальная гладь воды празднично сияла в лучах заходящего солнца, зеленая растительность и голоса птиц, доносившиеся отовсюду в этот тихий вечер, приятно контрастировали с суровым и диким обликом ландшафта.

Мы получили в тот вечер такое удовольствие, что, когда на другой день выдалась ясная, хорошая погода, сразу же с восходом солнца отправились в эту бухту, где пробыли до позднего вечера и вернулись на корабль с новыми птицами и растениями. Мы захватили с собой молодую собаку, купленную офицерами на мысе Доброй Надежды, и хотели [138] посмотреть, привычна ли она к стрельбе и можно ли ее приспособить к охоте. Но при первом же выстреле собака убежала в лес и не пожелала возвратиться, сколько мы ее ни подзывали.

Капитан Кук в наше отсутствие тоже воспользовался хорошей погодой, чтобы отправиться к скалам неподалеку от места нашей первой стоянки, которые мы уже тогда назвали Тюленьими, поскольку их облюбовало себе для ночевки множество этих животных. Он встретил их там и на сей раз и трех убил. Один из тюленей, раненный дважды, до того разъярился, что напал на лодку, пока его не утихомирили окончательно. Он был около 6 футов длиной и весил, хотя был весьма худ, 220 фунтов. Оттуда капитан прошел несколько мелких островов и достиг северо-западного рукава бухты, образованного мысом, который был назван мыс Файв-Фингерс. Там оказалось много водоплавающей птицы, несколько штук он подстрелил и привез на борт.

Возобновившийся затем дождь вынудил нас отложить дальнейшие вылазки, и мы остались на борту. В бухте Даски нам с первого дня докучали мелкие мошки (Tipula alis incumbentibus) ⁷; теперь, в сырую погоду, они стали особенно невыносимы. На берегу их больше всего у опушки леса; они в два с лишним раза меньше комаров или москитов; наши матросы назвали их «песчаные мухи». Укусы их были очень болезненными; в тепле укушенные места начинали невыносимо зудеть, а стоило потереть или почесать это место, как оно распухало и сильно разбаливалось. Впрочем, не все страдали от них одинаково. Я, например, особых неприятностей не испытывал, другие, напротив, мучились ужасно. Особенно изводили они моего отца, так что он даже не мог взять в руки перо, чтобы записать в свой журнал события дня, а ночью его, сверх того, сильно лихорадило. Против них пробовали разные средства, но без пользы. Лучше всего было натереть руки и лицо мягкой помадой и постоянно носить перчатки.

6-го утром несколько офицеров отправились в бухту, которую 2-го обнаружил капитан; сам же капитан на другой [139] шлюпке поплыл вместе с господами Ходжсом, Спаррманом, моим отцом и мной к северной стороне бухты Даски, чтобы снять ее план, господин Ходжс – чтобы зарисовать пейзаж, а мы – чтобы исследовать природные достопримечательности этих мест. Мы нашли здесь красивую обширную бухту, которая вдавалась в берег наискосок и столь глубоко, что моря оттуда совсем не было видно. Берег ее был крут и высок, с него низвергалось несколько небольших водопадов, представляя собой чрезвычайно красивое зрелище. Ручьи вытекали из леса, а прозрачные водяные столбы падали столь отвесно, что можно было поставить корабль совсем близко от них и с помощью шланга из парусины без всякой опасности наполнить водой бочки прямо на борту. Дальше в глубине виднелось мелководное болотце, сам же берег был покрыт ракушечным песком, и по нему тоже струился маленький ручей. Мы увидели здесь много птиц, особенно диких уток, и убили четырнадцать штук, в честь чего назвали эту бухту Дак-Коув, то есть Утиная бухта.

На обратном пути мы прошли мимо острова с островерхими скалами. Оттуда нас кто-то громко окликнул. Поскольку здесь не могло быть никого, кроме туземцев, мы назвали этот остров Индиан-Айленд, то есть остров Индейцев, и подошли поближе, чтобы узнать, кто кричал. Приблизившись, мы увидели на вершине скалы индейца, вооруженного палицей или боевым топором, а за ним, подальше у леса, – двух женщин с копьями в руках. Подойдя на шлюпке к подножию скалы, мы крикнули ему на таитянском языке: «Tayo Harra mai!», что означало: «Друг, иди сюда!». Он, однако, не тронулся с места, продолжая стоять, опираясь на палицу, и в такой позе произнес длинную речь, причем, когда она звучала особенно энергично, он размахивал над головой палицей. Поскольку он не выказывал никакого намерения приблизиться, капитан встал на нос шлюпки, дружелюбно его окликнул и бросил ему два носовых платка, но тот не стал их поднимать. Тогда капитан взял в руку несколько листов белой бумаги, поднялся безоружный на скалу и протянул [140] бумагу дикарю. Было видно, как все сильнее дрожит добрый малый; однако наконец он, хотя все еще с явными признаками страха, взял бумагу. Оказавшись теперь совсем рядом, капитан взял его за руку, обнял и коснулся своим носом носа дикаря, как принято здесь приветствовать друг друга. Это развеяло последний страх; индеец подозвал к себе обеих женщин, и они сразу приблизились. Некоторые из нас тоже вышли на берег, чтобы составить капитану компанию. Между нами и индейцами завязалась небольшая беседа, хотя мы толком не понимали друг друга, ибо не знали языка. Господин Ходжс тут же на месте набросал их портреты. Поняв, что он делает, они стали называть его тоа-тоа; видимо, это слово имеет отношение к изобразительному искусству. У мужчины была достойная, приятная внешность; одна из женщин, которых мы считали его дочерьми, выглядела даже привлекательнее, нежели можно было ожидать в Новой Зеландии, зато другая была на редкость безобразной, и на верхней губе у нее был уродливый нарост. Цвет кожи у всех был темно-коричневый или оливковый, волосы черные, курчавые, смазанные маслом и красным железняком, у мужчины они были связаны в узел на макушке, у женщин же коротко обрезаны. Мы нашли, что верхняя часть тела у них хорошо сложена, зато ноги очень тонкие, некрасивые и кривые. Одежда их состояла из циновок, сплетенных из новозеландского льна (См. у Хауксуорта, т. 3, с. 275), и была украшена перьями. В ушах они носили маленькие кусочки кожи альбатроса, окрашенные красным железняком или охрой. Мы предложили им несколько рыб и уток, однако они бросили их нам обратно, дав понять, что в продовольствии недостатка не имеют. Приближение ночи заставило нас попрощаться с нашими новыми друзьями, однако мы обещали завтра навестить их опять. Мужчина наблюдал за нашим отплытием серьезно и внимательно, он казался глубоко задумавшимся; напротив, младшая из женщин, все время не перестававшая весьма бойко болтать, теперь пустилась в пляс, но [141] по-прежнему ни на минуту не умолкая. Это дало повод нашим матросам сделать несколько грубых замечаний насчет женского пола; мы же еще раз убедились, что природа в лице женщины дала мужчине не только спутницу, дабы делить с ним заботы и тяготы; она также в высшей степени наделила ее живостью и говорливостью, в коих проявляется ее желание нравиться. В опубликованной истории плавания капитана Кука хорошо и верно изображено это маленькое семейство, а также местность, где происходила описанная сцена.

На другое утро мы опять наведались к индейцам и привезли им в подарок разные вещи. Мужчина при этом показал себя более разумным и рассудительным, нежели многие его земляки до сих пор, да и большинство обитателей островов Южного моря (См. многие места в «Истории английских морских путешествий» Хауксуорта); он с первого же взгляда понял цену и применение топору и большим гвоздям, а на все, что казалось ему бесполезным, смотрел равнодушно. На этот раз он познакомил нас со всем своим семейством. Оно состояло из двух женщин, которых мы сочли его женами, упомянутой молодой девушки, мальчика лет пятнадцати и трех маленьких детей, младший из которых еще сосал грудь. Было заметно, что мужчина недолюбливал женщину с наростом на верхней губе, вероятно из-за ее уродства. Они повели нас к своему жилищу, которое находилось всего в нескольких шагах на небольшом холме в лесу. Это были убогие хижины, сделанные из нескольких жердей, составленных друг с другом и покрытых сухими листьями новозеландского льна; сверху на них была уложена древесная кора. В качестве ответного подарка они преподнесли нам разные украшения и оружие, прежде всего несколько боевых топоров, однако ни за что не желали уступить копья, из чего следовало, что те им особенно дороги. Когда мы уже собрались отъезжать, мужчина пришел на берег и подарил капитану Куку циновку из льна, пояс, сплетенный из травы, несколько шариков птичьей кости и [142] кусочки альбатросовой кожи. Поначалу мы думали, что это ответные подарки, однако он скоро развеял наше заблуждение, выразив желание получить ни мало ни много как один из наших плащей (Эти так называемые корабельные плащи столь велики и широки, что их можно несколько раз обернуть вокруг тела). Мы не были склонны отдавать одежду, которую нам нечем было заменить. Однако, когда мы вернулись на борт, капитан распорядился сшить большой плащ из красного сукна, чтобы подарить мужчине при следующей встрече.

На другое утро дождь вынудил нас остаться на корабле. Когда же после полудня погода прояснилась, мы снова отправились на остров Индейцев. Они знали, что мы собираемся их навестить, поэтому мы были неприятно удивлены, когда никто не вышел приветствовать нас и даже не ответил на наши возгласы. Не понимая, в чем дело, мы поднялись на берег и пошли к их жилью, где скоро выяснили причину такого неожиданного поведения. Дело оказалось в том, что они готовились встретить нас в полном великолепии своих [143] украшений. Некоторые уже совсем нарядились, другие еще были заняты этим. Они причесались, волосы, смазанные маслом или жиром, связали узлом на макушке и воткнули в узел белые перья. Некоторые носили такие же перья, нанизанные на шнур, вокруг лба, у некоторых в ушах были кусочки альбатросовой кожи еще с белыми пушинками. Наряженные так, они издали при нашем появлении крик радости и стоя встретили нас всяческими знаками дружелюбия и расположения. Капитан, сам надевший на себя новый плащ из красного сукна, теперь снял его и передал мужчине, который был до того рад, что тотчас снял с пояса пату-пату, то есть короткий плоский боевой топор, сделанный из большой рыбьей кости, и подарил в ответ капитану. Мы попытались завести с ним беседу, для чего захватили с собой капрала Гибсона, который лучше всех на корабле должен был понимать местный язык (Он был особенно сведущ в таитянском языке, который отличается от языка Новой Зеландии как один диалект от другого). Однако и ему с ними объясниться не удалось: видимо, у этого семейства было особенно жесткое и потому непонятное произношение. Так что мы с ними попрощались и до вечера занимались зарисовкой разных участков бухты, а также немного ловили рыбу, стреляли птиц, собирали среди скал раковины и другие продукты моря. Было облачно, но над нами дождя не было. Когда же мы вернулись в бухту, где стоял на якоре наш корабль, нам сказали, что во время нашего отсутствия непрерывно лил дождь. Впоследствии мы не раз замечали, что в одном месте бухты Даски, случалось, шел дождь, тогда как в другом не выпадало ни капли. Дело было, вероятно, в том, что вдоль южного берега бухты к западному мысу тянулись горы, довольно высокие и потому почти постоянно покрытые облаками. Поскольку наша бухта находилась как раз у их подножия и, так сказать, была окружена ими со всех сторон, здесь скапливались испарения, постоянно поднимавшиеся над водой; они буквально на глазах собирались у склонов гор, так что верхушки деревьев [144] были все время окутаны как бы полупрозрачным туманом, который в конце концов падал в виде сильной росы или дождя, вымачивая нас до костей. У северной же стороны залива имелись лишь плоские острова, так что морские испарения уходили над ними к видневшимся в глубине постоянно покрытым снегом горам.

Два следующих дня шел такой сильный дождь, что ничего нельзя было предпринять. Воздух в нашей бухте постоянно был влажным, и на корабле повсюду держались испарения, вредные для здоровья, а кроме того, совершенно портившие собранные нами коллекции растений. Корабль стоял так близко к крутому берегу, поросшему нависающими деревьями и кустарником, что в каютах даже при ясной погоде, особенно же в туман и дождь, было все время темно, так что и днем приходилось зажигать свет. Но, постоянно имея свежую рыбу, мы не обращали внимания на эти неприятные обстоятельства, так как благодаря столь здоровой пище, ростковому пиву и миртовому чаю мы сохраняли во всяком случае бодрость и свежесть. За время нашего пребывания здесь мы стали настоящими ихтиофагами – пожирателями рыбы, поскольку многие из нас ничего, кроме рыбы, вообще не ели. Опасаясь, как бы со временем эта превосходная пища нам не наскучила, мы изощрялись в придумывании новых блюд из нее. Мы делали из рыбы супы и паштеты, варили ее, жарили, вялили, сушили. Любопытно, однако, что все ухищрения поварского искусства лишь ускоряли отвращение к рыбе, от которого мы старались уберечься, а те, кто мудро довольствовался просто свежей вареной рыбой, сохраняли примерный аппетит.

As if increase of appetite had grown
By what if ted on.

(Как если 6 голод только возрастал
От насыщенья.

Шекспир [Гамлет. 1.2. Пер. М. Лозинского]) [145]

Еще более странно, что, боясь пресытиться рыбными блюдами, мы все же ограничивались единственной разновидностью рыб, которую наши матросы за черный цвет назвали угольной. Мясо у нее сочное, питательное, но деликатесом ее назвать никак нельзя; тем не менее эту рыбу употребляли в пищу охотнее других, которые чаще всего были очень жирные, и потому их трудно было есть все время. Приятное разнообразие в наш повседневный стол вносили омары – красивая разновидность Cancer homarus Linn., крупнее обычного морского краба, моллюски, иногда попадались баклан, утка, голубь или попугай; словом, по сравнению с тем, что мы имели в море, нашу пищу можно было назвать обильной и роскошной.

Все на корабле, от капитана до простого матроса, испытали на себе благотворное воздействие этой изменившейся к лучшему диеты. Даже животные на борту казались отдохнувшими, кроме овец; впрочем, эти и не могли себя чувствовать здесь так хорошо, как мы, поскольку вся южная оконечность Таваи-пое-наму (как называется на местном наречии Южный остров Новой Зеландии) ⁸, а особенно местность вокруг бухты Даски, покрыта крутыми скалистыми горами; они изрезаны глубокими ущельями и внизу поросли густым лесом, а вверху бесплодны или покрыты снегами, так что тут негде было найти ни лугов, ни ровной земли. Плоские участки встречались разве что в глубине бухты, где в море впадал ручей. Видимо, поток воды нанес сверху земли и камней, которыми были усеяны его берега; так постепенно возникла почва. Но и там росли в основном кусты и колючки, разве что у воды была осока, и то немного; к тому же она была такая жесткая и грубая, что кормом служить не могла. Хуже всего то, что даже от молодой травы, которую мы с трудом раздобывали для овец, пользы не было, потому что животные, к нашему удивлению, до нее и не дотрагивались. Наконец мы поняли, что у них выпали зубы и вообще обнаружились все признаки самой злокачественной цинги. Из четырех овцематок и двух баранов, которых капитан Кук взял с собой с [146] мыса Доброй Надежды, чтобы выпустить их на берег в Новой Зеландии, удалось сохранить лишь двух: одну овцу и одного барана; но и эти были в таком плохом состоянии, что никто не знал, выживут они или последуют за другими. Так что, если какой-либо мореплаватель захочет привезти жителям Южного моря такой ценный подарок, как скот, он сможет осуществить сие благодетельное намерение и довезти животных до места здоровыми только в том случае, если постарается доплыть как можно скорее, избегая при этом холодов, для чего нужно добираться от мыса Доброй Надежды в наиболее благоприятное время года и самым коротким путем, держась все время умеренных широт.

11-го было ясно; воздух предвещал хороший день. Все об этом мечтали, ибо со времени прибытия в бухту Даски из-за сырой погоды еще не имели возможности просушить паруса и выстирать белье. Воспользоваться шлюпкой мы не могли и потому попросили перевезти нас для сбора коллекций в бухту, где мы встретили первую индейскую лодку и издалека увидели водопад, по которому эта бухта была названа Каскейд-Коув (бухточкой Водопада). С расстояния в полторы английские мили этот водопад не производит особого впечатления, тем более что находится он очень высоко. От бухты нам пришлось взбираться в гору на добрых 600 футов, чтобы его увидеть. Зато там вид открывается великолепный. Прежде всего видишь столб чистой воды шириной 24-30 футов, низвергающийся в бешеном неистовстве с отвесной скалы высотой около 300 футов. На четверти этой высоты вода встречает выступ скалы, которая далее становится несколько покатой, и оттуда падает прозрачной водяной стеной около 75 футов шириной. Разбиваясь, вода начинает пениться и с огромной скоростью падает в прекрасный бассейн внизу, футов 180 в окружности. С трех сторон он окружен довольно отвесными каменными стенами, с четвертой – масса беспорядочно нагроможденных друг на друга камней. Вода пробивается между ними дальше и, пенясь, низвергается по склону горы в море. Более чем на 300 футов в окружности воздух [147] полон водяной пыли и пара, возникающих от сильного падения; он был настолько сырой, что наша одежда за несколько минут промокла, как будто мы попали под сильнейший дождь. Это, однако, ничуть не помешало нам полюбоваться прекрасным зрелищем с разных сторон. Под конец мы поднялись на самый высокий камень перед бассейном. Когда смотришь отсюда, в испарениях каскада видна великолепная радуга; при высоком полуденном солнце она была совершенно круглая и как будто находилась под нами. Водяная пыль тоже была окрашена в призматические цвета ⁹, но в обратном порядке. Слева от нас возвышались крутые бурые скалы, с вершин их свисали ветви кустов и деревьев. Справа виднелось нагромождение больших камней, созданное, судя по всему, мощью низвергающейся с гор воды; над ним возвышалась гряда сравнительно пологих скал высотой футов 150; на ней стояла высокая отвесная скала высотой 75 футов, покрытая зеленью и кустарником. Еще дальше вправо видны были группы разрушенных скал, разнообразно окрашенных всеми оттенками растущих там мха, папоротника, травы и всевозможных цветов; протекавший там ручей с обеих сторон обрамлен был деревьями высотой футов 40, которые прикрывали его от лучей солнца. Грохот водопада был настолько силен и так мощно отражался от ближних скал, что не было слышно никаких других звуков. Видимо, поэтому и птицы держались отсюда на отдалении, но немного в стороне уже звучали пронзительные голоса дроздов, чарующее пение пищух и прочих птиц, дополняя красоту этого дикого романтического уголка. Обернувшись к водопаду спиной, мы увидели внизу широкий залив, усеянный небольшими лесистыми островками, а за ним по одну сторону – покрытые снегом горы до облаков, по другую – простиравшийся до горизонта бескрайний океан. Этот вид был столь величествен и прекрасен, что не хватает слов достойно описать его; разве что искусная кисть господина Ходжса, художника, посланного с нами в это плавание, могла похоже все это воспроизвести. Произведения этого художника делают честь его таланту и вкусу, равно как вкусу и выбору его покровителей. [148]

Вдосталь насладившись этим роскошным зрелищем, мы обратили внимание на цветы, оживлявшие землю, и на птиц, весело щебетавших вокруг. С тех пор как мы прибыли в эту бухту, еще не было столь богатых и великолепных находок из области растительного и животного царства. Вероятно, потому, что место это было укрыто от ветра, а лучи солнца отражались от скал, климат здесь был более мягкий, почва же отнюдь не лучше, чем в других местах вокруг бухты; хорошая, плодородная земля. Скалы и камни вокруг водопада состояли отчасти из гранита (Saxum), отчасти из желтоватого талькового слоистого аргиллита, распространенного по всей Новой Зеландии.

Вечером, чрезвычайно довольные сделанными открытиями, мы вернулись на корабль. Там нам рассказали про семейство индейцев, которых мы видели утром в каноэ. Они были в торжественных нарядах и очень осторожно приближались к судну. Капитан Кук вышел в шлюпке им навстречу, но уговорить их подняться на борт не смог и предоставил им самим решать, что делать. Они решили вскоре войти в маленькую бухту неподалеку от нашей, там высадились на берег против корабля так близко, что можно было их слышать и переговариваться с ними. Капитан велел играть на флейте и волынке и бить в барабан, но и это не могло привлечь их на борт судна; похоже, дудки, а тем более барабан не особенно их интересовали. Тогда несколько офицеров и матросов сами отправились к ним на шлюпке. Дикари встретили их радушно, но все попытки объясниться знаками ни к чему не привели, ни те, ни другие не могли друг друга понять. Девушка поначалу проявила особую склонность к одному молодому матросу, которого, судя по ее поведению, приняла за лицо своего пола. Неизвестно, допустил ли он какую-то вольность или дал ей другой повод для неудовольствия, но потом она вдруг перестала подпускать его к себе.

Ко времени нашего возвращения индейцы все еще оставались там же, неподалеку от корабля, поэтому мы тоже отправились к ним на берег. Мужчина пригласил нас сесть [149] рядом и несколько раз показал на наши шлюпки, курсировавшие между кораблем и берегом, как будто хотел получить одну из них. Поскольку удовлетворить такую просьбу все равно было невозможно, мы не стали особенно уточнять смысл этого жеста. Спустя некоторое время они развели костер шагах в ста от места, где мы брали воду, и стали готовить на ужин рыбу. Они оставались здесь всю ночь, и нам это показалось приятным признаком того, что они испытывают к нам полное доверие. Несколько офицеров, которые собирались завтра пойти на охоту, отправились еще с вечера в маленькой лодке на северную сторону залива, чтобы, переночевав там, уже с рассветом оказаться на месте.

На другое утро капитан Кук приказал снарядить шлюпку и вместе с моим отцом поехал в глубь залива, чтобы нанести на план тамошние скалы и острова. На юго-восточной стороне одного из островов, близ которого мы вначале стали на якорь и который поэтому назвали Якорным островом, они нашли небольшую славную бухту, а в ней приятный ручей и возле него высадились, чтобы вторично позавтракать несколькими захваченными с собой крабами. В честь этого бухта была названа Ланч-Коув (бухточка Завтрака). Подкрепившись немного, они продолжили свой путь к самым отдаленным островам, увидели там на скалах много тюленей, четырнадцать штук подстрелили и привезли на борт. Нетрудно было добыть и гораздо больше, поскольку из-за прилива они повылезали на все скалы. Тюлени здесь все относились к разновидности, называемой морской котик (Phoca ursina Linn. Ursina Seal. Pennants Syn. Quadr. 271 ¹¹); впервые их нашел и описал профессор Стеллер на острове Беринга близ Камчатки ¹⁰. Следовательно, их можно встретить как в Северном, так и в Южном полушариях земли. Часто они попадаются у южной оконечности Америки и Африки, близ Новой Зеландии и Вандименовой земли. Единственное различие между теми, которых мы видели в бухте Даски, и теми, что водятся у Камчатки, состоит в их величине; здешние [150] поменьше. Мы могли убедиться, насколько они приспособлены к суровой жизни; многие тяжелораненые убежали в море, хотя и потеряли столько крови, что ею окрашены были скалы и вода. Мясо этих животных почти совершенно черное и в пищу не употребляется. Зато можно есть сердце и печень. Первое при большом аппетите и некотором воображении можно принять за говядину, а печень на вкус совершенно напоминает телячий ливер. Только прежде чем их варить, надо тщательно удалить весь жир, иначе они невыносимо отдают ворванью. Капитан и жир употребил в дело, приказав сварить из него запас масла для ламп; шкуры он тоже велел сохранить, чтобы потом использовать для изготовления такелажа.

Ввиду такой удачной охоты он решил еще раз съездить на Тюленьи острова. Мой отец опять сопровождал его. Однако на сей раз море встретило их недружелюбно, волны были такие высокие, что не было никакой возможности приблизиться к скалам, а тем более высадиться на них. С большим трудом они обогнули юго-западную оконечность Якорного острова, но там было еще хуже; волны мчались им навстречу с таким неистовством и вздымались так высоко, что укачивало даже матросов. Все же капитан не захотел повернуть обратно; он приказал грести к северному побережью острова и вдоль него, чтобы произвести здесь зарисовку местности. Оказалось, что это счастливое решение. Дело в том, что вечером 11-го несколько офицеров отправились на охоту, но разбушевавшиеся волны смыли их шлюпку и понесли как раз на те скалы, к которым направился капитан со своими людьми. Если бы не они, шлюпку наверняка разбило бы. Они подцепили ее и сразу же отвели в маленькую безопасную бухту, а матросов за их труды она вознаградила провизией. Подкрепившись, капитан приказал грести к месту, где должны были находиться офицеры, у которых унесло лодку. Между 7 и 8 часами вечера они подплыли туда и нашли охотников на маленьком острове, однако подойти к нему не смогли, поскольку из-за отлива здесь было слишком мелко. Пришлось высадиться на соседнем мысу и там заночевать, так как было [151] уже поздно. С большим трудом они развели костер, испекли немного рыбы и, поужинав, улеглись спать без особых удобств, ибо постелью служил каменистый берег, а одеялом – небесный свод.

В 3 часа утра, дождавшись прилива, они сняли офицеров с негостеприимного острова, на котором им пришлось пробыть так долго, и направились в бухту, где оставили шлюпку. Было ветрено и дождливо. Они увидели там несметное количество тех голубых буревестников, что распространены по всему Южному океану. Некоторые из них были в воздухе, другие на деревьях и на земле, в небольших ямах, вырытых под корнями, или в расщелинах скал, где к ним нельзя было подступиться и где они, по всей видимости, высиживали в гнездах птенцов. Отовсюду слышался их крик, иногда пронзительный, иногда напоминавший кваканье лягушек.

В связи с этим рассказом я вспомнил, как мы в другой раз видели множество таких пещер на одном из Тюленьих островов; из них слышались голоса птенцов буревестников. Эти пещеры были связаны проходами, и птенцы могли переползать из одной в другую, так что добраться до них не было возможности. Родителей их весь день не было видно, утром они улетали к морю за добычей, а вечером прилетали обратно кормить птенцов. Мы в это время обычно возвращались из своих поездок и видели, как они летают вокруг, но из-за сумерек принимали их за летучих мышей. У них широкий клюв, на крыльях и туловище черная полоса, но они меньше обычных топорков или тупиков наших морей. Поистине достоин изумления инстинкт, заставляющий этих птиц выкапывать для своих птенцов ямы в земле, летать над всем океаном, добывая им пищу, а затем находить обратный путь через многие сотни миль.

Насмотревшись на птиц, офицеры сели в заново обретенную шлюпку и в 7 часов утра вместе с капитаном, утомленные беспокойной ночью, вернулись на корабль. Индейцы, видимо, предвидели плохую погоду, во всяком случае они ушли с места против корабля, где провели прошлую ночь, и вернулись к своим хижинам на острове Индейцев. [152]

15-го утром немного прояснилось. Капитан решил продолжить зарисовку северо-западной части залива, мы же присоединились к группе офицеров, которые задумали провести следующую ночь на берегу в одной из бухт. По пути мы встретили лодку с рыбаками, которая выходила каждое утро, чтобы обеспечить команде обед, и были немало удивлены, увидев в ней молодую черную собаку, убежавшую от нас 2-го числа. Матросы рассказали, что на рассвете, находясь недалеко от берега, они услышали с ближнего мыса жалобный вой и, посмотрев туда, увидали собаку; едва шлюпка приблизилась, она тотчас в нее прыгнула. Проведя в лесу четырнадцать дней, собака, однако, не выглядела изголодавшейся, напротив, была упитанной и гладкой. Вероятно, все это время она питалась крупными коростелями, которых мы называли водяными курочками и которых очень много в этой части Новой Зеландии, а, возможно, также моллюсками и мертвой рыбой, которую обычно выбрасывает море. Так что, если бы в Новой Зеландии вообще водились хищные звери, особенно такие хорошие охотники, как лисы или представители семейства кошачьих, то при здешней обильной пище они бы, несомненно, расплодились. Но тогда их наверняка должны были бы заметить как наши люди, обследовавшие разные места, так и туземцы, которые в столь сыром суровом климате непременно использовали бы шкуры этих зверей для одежды. Между тем на деле они обходятся лишь собачьими да птичьими шкурками. Мы с первого же дня прибытия особенно старались узнать, водятся ли в Новой Зеландии дикие четвероногие животные, но не нашли даже их следов ¹². Правда, один из наших матросов, который не мог себе даже представить, чтобы в такой обширной стране не нашлось новых и неизвестных животных, якобы дважды на рассвете видел бурого зверя, поменьше шакала или маленькой лисы, сидевшего на пне неподалеку от наших палаток. Завидев человека, тот убежал. Но поскольку никто другой этого не видал, похоже, что матрос ошибся, в темноте приняв за нового четвероногого зверя либо водяную курочку, которая тоже [153] бурого цвета и часто возится в кустах ¹³, либо одну из наших кошек, охотившуюся за птицами.

Выслушав от рыбаков историю собаки, мы поплыли дальше в бухту, где увидели много уток четырех разных видов и по одному экземпляру каждого вида подстрелили. Одна утка была величиной с гагу, у нее было прекрасное черно-коричневое оперение с белыми крапинами, туловище и гузка стального цвета, на крыльях белое пятно в форме щита, маховые и хвостовые крылья черные, а средние перья зеленые. Другая была величиной примерно с нашу крякву, но вся светло-коричневая. На каждом пере имелось желтовато-бе-лое окаймление, и такого же цвета были полоски по бокам головы и вокруг глаз. Радужная оболочка глаза была красивого желтого цвета, а на крыльях имелось блестящее голубовато-зеленое пятно, обведенное черной линией. Третьим видом оказался голубовато-серый свиязь величиной примерно с лысуху. Он питается морскими червями, которых во время отлива можно найти в тине, оставляемой морем; чтобы их легче заглатывать, на его клюве с обеих сторон есть особая перепонка. Грудка усыпана перышками стального цвета, на крыльях большое белое пятно. Четвертый и самый распространенный вид – небольшая коричневая утка, почти во всем схожая с английским чирком-трескунком ¹⁴.

Закончив обследование всех окрестных бухт и добыв достаточно рыбы и уток на ужин, мы поспешили к условленному месту встречи с капитаном, куда и добрались незадолго до наступления темноты. Из наших парусов и весел было сооружено нечто вроде палатки. Аппетит у нас был такой, что мы не стали особенно возиться, а приготовили рыбу a l’undienne (A l’undienne (франц.– по-индейски)), то есть насадили на палочки и испекли на большом костре; получилось на редкость вкусно. Поев и подкрепившись ростковым пивом, бочонок которого был захвачен с собой, мы расположились на покой, конечно, не столь удобно, как в своих постелях, но все же переночевали неплохо. На другое [154] утро в бухту отправилась шлюпка пострелять дичь; охота удалась на славу, если не считать, правда, такой мелочи, как то, что порох отсырел и почти все утки от нас улетели. Ввиду такой неудачи капитан высадился на берег и пешком прошел по узкому перешейку, отделявшему эту бухту от другой, расположенной у северной стороны мыса Файв-Фингерс. Здесь он встретил так много водяных курочек, что сумел вознаградить себя за неудачную охоту на уток и привез с собой пару десятков. Правда, это стоило ему немалых трудов, так как надо было пробираться через заросли и кусты, нередко по пояс в воде.

В 9 часов все наши разрозненные группы опять собрались вместе, и было решено возвращаться на корабль. Однако в пути мы то и дело задерживались, чтобы исследовать каждый уголок, бухту, гавань да еще пострелять уток, и потому вернулись на борт лишь в семь вечера. С этой двухдневной охоты мы принесли семь дюжин всевозможных птиц, в том числе около тридцати уток. Вся добыча была разделена между офицерами, младшими офицерами и матросами. Как мы могли убедиться, нигде в Новой Зеландии нет столько птиц, как в бухте Даски; помимо разных видов диких уток здесь водятся также бакланы, кулики, или морские сороки, водяные и лесные курочки, альбатросы, олуши, чайки, пингвины и другие водоплавающие птицы. Из сухопутных птиц здесь встречаются ястребы, попугаи, голуби, а также разные новые и неизвестные нам мелкие виды. Попугаи были двух разновидностей: маленький зеленый и очень большой серовато-зеленый с красноватой грудкой ¹⁵. Поскольку эти птицы живут главным образом в теплых странах, мы были немало удивлены, увидев их здесь, под 46° широты, в столь неблагоприятном и сыром климате, какой бывает обычно в бухте Даски.

Следующий день выдался такой дождливый, что никто не смог покинуть корабль. А в понедельник погода была прекрасная, и мой отец решил взойти на гору, близ подножия которой мы брали воду. Полмили он поднимался, [155] пробираясь сквозь папоротники, гниющие деревья и густые заросли, пока не увидел прекрасное озеро пресной воды шириной примерно в половину английской мили. Вода была чистая, вкусная, но из-за нападавшей в нее листвы она приобрела коричневатый цвет. Из рыб здесь была единственная разновидность, похожая на маленькую форель (Esox) без чешуи, – коричневая, усыпанная желтоватыми крапинками, напоминавшими древневосточные буквы. Все озеро было окружено густым лесом, состоявшим из очень больших деревьев; кругом возвышались горы разнообразных очертаний. Было пустынно, тихо, нигде ни звука, не пели даже обычные здесь птицы, ибо на такой высоте было уже очень холодно; растения не цвели. Словом, местность создана была для меланхолии, для глубокомысленных отшельнических раздумий.

Ввиду хорошей погоды наши добрые друзья-дикари вновь решили нас навестить. Они расположились на том же самом месте, где и восемь дней назад. Мы опять пригласили их на борт, и они ответили, что сделают это завтра. Между тем они, видно, поссорились. Мужчина ударил обеих женщин, которых мы считали его женами, девушка же ударила его, а затем начала плакать. Мы не знали причины ссоры; но если девушка была дочерью мужчины (чего мы выяснить не могли), то, возможно, в Новой Зеландии особые понятия о послушании детей. Однако скорее ближе к истине, что это обособленно живущее семейство вообще не руководствуется какими-либо строгими принципами или определенным порядком, кои обычно создаются лишь в цивилизованных обществах, но в каждом отдельном случае следует лишь голосу природы, а она противится любому угнетению.

Утром мужчина послал обеих женщин с детьми в каноэ на рыбную ловлю, сам же с девушкой решился наконец посетить наш корабль. Для этого они перешли с другой стороны бухты к сходням, что вели на борт судна. Оттуда их повели сначала к расположенному поблизости огороженному загону на горе, чтобы показать коз и овец. Они весьма [156] удивились, увидав этих животных, и захотели их заполучить. Но, зная, что здесь для них нигде не найдется корма, мы не смогли пойти навстречу их желанию, ибо это значило пожертвовать скотом. Когда они вернулись оттуда к сходням, навстречу им вышли капитан Кук и мой отец. Мужчина приветствовал их как положено, прикосновением носа к носу, и подарил обоим новое одеяние, вернее, кусок ткани из волокон новозеландского льна, в который были искусно вплетены перья попугая. Капитану он, сверх того, дал кусок Lapis nephriticus, или новозеландского зеленого талькового камня (См. у Хауксуорта, т. 3, с. 304), заостренного в виде клинка топора ¹⁶. Прежде чем ступить на сходни, он отошел в сторону, вставил в ухо кусок птичьей кожи, на которой еще были белые перья, и сорвал с куста зеленую ветку. С этой веткой в руке он стал подниматься на корабль, но, дойдя до борта, остановился и дважды ударил веткой по нему и по закрепленным там снастям главной мачты. Затем он начал ритмично говорить нечто вроде речи, молитвы или заклинания, уставясь недвижным взглядом в то место, коего коснулся веткой. Он говорил громче обычного, и все его поведение было серьезным, торжественным. Церемония длилась 2–3 минуты, и все это время девушка, которая обычно смеялась и танцевала, стояла рядом с ним очень тихо, серьезно, не вставляя ни слова. Закончив речь, он еще раз ударил веткой о борт корабля, бросил ее на юта-рулень ¹⁷ и лишь затем поднялся на борт.

Обычай произносить торжественную речь, устанавливая таким образом, как мы поняли, мирные отношения, распространен у всех народов Южного моря. У обоих, мужчины и девушки, были в руках копья, когда они поднялись на палубу. Здесь они не переставали удивляться всему, что видели. Особенно заинтересовали их гуси в клетке. Немало внимания уделили они также красавице кошке, только гладили ее все время против шерсти, так что она вставала дыбом, хотя им и показали, как гладить правильно. Вероятно, они делали так, чтобы полюбоваться красивой густой шерстью животного. [157]

Мужчина с изумлением рассматривал все, что было ему в новинку, но каждый раз задерживался взглядом на одном и том же предмете не более чем на мгновение, ибо многие наши изделия были для него так же непонятны, как и произведения природы. Особенно восхищали его возведенные одна над другой палубы нашего корабля, крепкое устройство их и других частей судна. Девушка, встретив господина Ходжса, чья работа при первой встрече так ей понравилась, подарила ему кусок ткани вроде той, что получили от мужчины капитан и мой отец. Обычай делать подарки вообще в Новой Зеландии не так распространен, как на небольших островах между тропиками; но было похоже, что это семейство не столько руководствуется общепринятыми для их народа обычаями, сколько поступает в каждом отдельном случае так, как ему подсказывает честный нрав, разум, а также положение; как-никак они находились в нашей власти. Мы убедили их войти в каюту; посовещавшись, они наконец согласились спуститься по трапу вниз и здесь продолжали удивляться всему, особенно же употреблению стульев, а еще тому, что их можно было переставлять с места на место. Капитан и мой отец подарили им топоры и разные другие вещи. Вещи мужчина бросил где попало и, уходя, забыл бы про них, если бы ему не напомнили; зато топоры, а также большие гвозди, едва получив, он уже не выпускал из рук.

Увидев, что мы собираемся завтракать, они сели с нами, но никакие уговоры не могли заставить их попробовать нашу еду. Особенно они интересовались, где мы спим. Капитан подвел их к своему гамаку, который еще висел натянутый, и доставил им немало удовольствия. Из каюты они спустились на вторую палубу, в оружейную камеру, и, получив там подарки, вернулись к капитану. Там мужчина извлек кожаный мешочек, вероятно, из тюленьей шкуры и с большими церемониями запустил в него пальцы, собираясь умастить капитану голову жиром; однако эта честь была отклонена: слишком неприятным показался нашим носам запах мази, хотя честный малый считал ее весьма благовонной и ценил этот [158] подарок выше прочих; еще более усиливал отвращение грязный мешочек. Зато господину Ходжсу не удалось так просто отделаться. Девушка, на шее которой висел султан из перьев, смоченных в жире, настояла на том, чтобы надеть на него это украшение, и вежливость в отношении ее пола не позволила ему отклонить сей благоуханный подарок.

Затем мы оставили их осматривать корабль, как они желают, а сами с капитаном и несколькими офицерами отправились на двух шлюпках обследовать ту часть бухты, что находилась от нас к востоку. Чем глубже мы в нее входили, тем выше, круче и бесплоднее казались горы. Деревья становились все ниже и ниже, так что скоро их уже нельзя было отличить от кустов. В других местах обычно бывает наоборот: самые лучшие леса и самые крупные деревья встречаются в отдалении от берега. Отсюда особенно ясно была видна внутренняя цепь гор, которые мы назвали Южными Альпами, с их высокими, покрытыми снегом вершинами. Множество тенистых островков с небольшими бухтами и водопадами делали прогулку в этом рукаве залива необычайно приятной, а великолепный водопад, низвергавшийся против одного из островов с крутой, поросшей кустами и деревьями скалы, придавал особую живописность виду. Вода в этой протоке была совершенно спокойная, гладкая и чистая, так что весь пейзаж отражался в ней, и крутые скалистые горы романтических очертаний, красиво освещенные, восхищали нас разнообразием форм.

К полудню мы вошли в небольшую бухту половить рыбы и пострелять птиц, а оттуда поплыли на запад, покуда не достигли конца этого длинного рукава в виде красивой бухты, где было так мелко, что мы не могли туда войти и вынуждены были расположиться на первом же месте, к которому удалось пристать. В какой-то момент нам показалось, что здесь виден дым, но потом мы решили, что это ошибка. Стемнело, огня тоже нигде не было видно; мы пришли к выводу, что в сумерках нас ввели в заблуждение туман или какие-то испарения, и занялись устройством лагеря; каждому нашлась своя работа. [159]

Поскольку в такие экспедиции мы отправлялись довольно часто, возможно, стоит здесь дать представление о том, как мы обычно устраивались на ночлег. Отыскав на берегу место, удобное для высадки, где были поблизости источник воды и топливо, мы первым делом выносили из шлюпки весла, паруса, плащи, ружья, топоры и т. п. Не забывали и о бочонке росткового пива, да и о бутылке водки. Затем матросы ставили шлюпку на маленький якорь и веревкой привязывали ее к какому-нибудь дереву. Тем временем одни из нас отправлялись на поиски сухих дров, что в таких сырых местах, как бухта Даски, не всегда бывало простым делом, другие ставили в сухом, по возможности укрытом от дождя и ветра месте палатку или навес из весел, парусов и крупных веток, третьи разводили перед палаткой костер, на что по большей части уходило немало труда и пороха. Приготовление ужина бывало обычно делом недолгим. Кто-либо из матросов чистил рыбу, ощипывал птиц, потом тех и других жарили. Тем временем сооружался и стол. Им обычно служила скамейка, взятая из шлюпки и чисто вымытая, после чего она могла служить вместо мисок и тарелок. Ножами и вилками чаще всего служили пальцы и зубы. Благодаря усиленной физической работе и свежему воздуху у нас был отменный, здоровый аппетит; он отучил нас от излишней заботы о чистоте и от брезгливости, которую, возможно, вызовет у благовоспитанного читателя описание подобного образа жизни; никогда прежде мы не сознавали с такой ясностью, как мало надобно на самом деле природе человека. Поев, мы некоторое время слушали, как на свой лад веселятся матросы; они ужинали, лежа вокруг костра, и рассказывали разные забавные истории, сопровождая свои рассказы проклятиями, божбой, всякими грязными выражениями; но настроение от этого обычно улучшалось. В палатке стелили папоротник, мы закутывались в плащи, вместо подушек подкладывали под головы ружья и мешочки с порохом, и каждый по-своему предавался сну.

На рассвете капитан Кук и мой отец в сопровождении двух матросов отправились в маленькой шлюпке [160] обследовать вершину бухты. Там они нашли довольно большой участок ровной земли, высадились и велели матросам плыть на другую сторону мыса, где лодка должна была их ждать. Вскоре они увидели диких уток, подобрались к ним через кусты и одну подстрелили, но едва открыли огонь, как со всех сторон послышались ужасные крики. Они ответили тоже криками и, захватив утку, благоразумно поспешили скорее к лодке, находившейся от них по меньшей мере в полумиле. Дикари, поднявшие крик, продолжали голосить, но самих их не было видно; как выяснилось впоследствии, островитян отделяла глубокая река, к тому же их было не так много, чтобы предпринять враждебные действия.

Тем временем мы искали растения в лесу неподалеку от места нашего ночлега. Услышав крики дикарей, мы кинулись к другой оставшейся у нас шлюпке и поспешили на подмогу капитану и моему отцу. Когда мы подоспели, они уже находились в своей лодке в полном здравии, врагов нигде не было видно; поэтому мы вместе поднялись вверх по реке и настреляли достаточно уток, которых здесь множество. Наконец на левом берегу показался мужчина, а с ним женщина и ребенок. Женщина махала нам белой птичьей шкуркой, вероятно в знак мира и дружбы. Поскольку шлюпка, в которой находился я, была ближе всего к дикарям, капитан Кук крикнул командовавшему ею офицеру, чтобы тот высадился на берег и завязал сношения с туземцами; сам он собирался как можно дальше обследовать течение реки. Возможно, офицер не понял капитана Кука, а может, он слишком увлекся охотой на уток – сказать не берусь. Как бы там ни было, на берег мы не высадились, и бедняги, ничего, видимо, хорошего не ожидая от незнакомцев, которые пренебрегли предложенным ими миром, поскорее убежали обратно в лес. Я в тот раз особенно обратил внимание, что и это племя, как почти все народы Земли, словно сговорились, считают белый цвет или зеленые ветви знаком мира; имея при себе то и другое, они спокойно выходят навстречу чужеземцам. Такое сходство, видимо, должно было возникнуть до всеобщего [161] рассеяния рода человеческого; во всяком случае, это очень напоминает договоренность, потому что ни белый цвет сам по себе, ни зеленые ветви не имеют к понятию дружбы непосредственного отношения ¹⁸.

Капитан между тем отплыл на веслах еще полмили выше, но сильное течение и большие камни, усеявшие русло, не позволили ему продвинуться дальше. Он привез нам оттуда новую разновидность уток, уже пятую, встреченную нами в бухте Даски: немного поменьше чирка-свистунка, с блестящей зеленовато-черной спинкой, на брюшке же темно-серую. Перья на голове у нее были блестящие, пурпурные, клюв и лапы свинцового цвета, глаза золотисто-желтые, а по меньшим маховым перьям шла белая полоса ¹⁹.

Едва капитанская шлюпка присоединилась к нам, как на другом берегу реки, против места, где мы видели дружелюбное семейство, из лесу появились двое мужчин. Капитан, стремившийся завести с ними знакомство, направился к берегу, однако с приближением лодки они скрылись в зарослях, столь густых, что увидеть их было невозможно, последовать же за ними было бы явно неосторожно. Между тем прошло время прилива; отлив помог нам вернуться к месту нашего ночлега. Там мы слегка позавтракали, а затем сели в шлюпку и решили возвратиться на корабль. Едва мы отчалили от берега, как оба дикаря, которые, видимо, перешли на эту сторону мыса через лес, появились на открытом месте и стали кричать нам. Капитан тотчас велел обеим шлюпкам грести к ним. Однако его шлюпка села на мель. Тогда он без оружия, держа в руке только лист белой бумаги, вышел из нее и в сопровождении двух человек вброд пошел к берегу. Оба дикаря стояли с копьями в руках шагах в ста от воды. Когда капитан с двумя своими спутниками стали приближаться к ним, они отступили назад. Решив, что те опасаются такого большого числа людей, капитан велел своим спутникам остановиться и пошел вперед один. Однако дикари все еще не расставались с копьями. Наконец один, собравшись с духом, воткнул копье в землю и вышел навстречу капитану [162] с каким-то зеленым растением в руке; один конец этого растения он протянул капитану, а сам, продолжая держать другой, громким голосом начал торжественную речь, длившуюся минуты две. Несколько раз он прерывал ее, вероятно ожидая ответа. По окончании этой церемонии они приветствовали друг друга; новозеландец снял со своих плеч новый плащ и подарил его капитану, получив в ответ топор. Таким образом мир и дружба были установлены, после чего второй дикарь тоже осмелел. Он приветствовал капитана и тоже получил от него в подарок топор. Теперь многие наши спутники вышли из лодок на берег, но туземцев такая многочисленность уже ничуть не беспокоила, они очень искренне приветствовали каждого подходившего. В лесу были теперь видны и другие, но, похоже, только женщины. Мужчины несколько раз знаками приглашали нас к своим жилищам, показав, что хотят нас угостить, однако отлив и другие обстоятельства не позволили нам воспользоваться их приглашением. Мы попрощались, и они проводили нас к лодкам; однако, увидев лежавшие на корме мушкеты, они не решились подойти ближе и знаками попросили убрать их. Как только это было сделано, они приблизились и помогли нам столкнуть шлюпку в воду, которая из-за отлива отступила от берега. В это время нам пришлось следить за своими вещами, так как они готовы были стащить все, что попадалось под руку, только к мушкетам они не решались прикасаться, наверное, потому, что видели, как мы стреляли в лесу уток, и считали их орудием смерти.

Насколько мы могли видеть, у них не было лодок, средством передвижения им служили несколько связанных в виде плота древесных стволов; это, конечно, вполне годилось для плавания по реке, но вряд ли для чего-нибудь большего. Впрочем, рыбы и птицы здесь так много, что за ними не надо ходить далеко; к тому же островитян обитало тут не более трех семей. А поскольку в бухте Даски почти нет других жителей, кроме разве еще нескольких семейств, они могут не бояться злых соседей и потому не нуждаются в средствах [163] передвижения, которые помогали бы им быстро убегать от врагов или часто менять место жительства.

Вид этих людей показался нам довольно диким, но не безобразным. У них густые волосы и черные курчавые бороды. А цветом лица, напоминавшим красное дерево, одеждой и всем остальным они совершенно походили на семейство с острова Индейцев: среднего роста, крепкого сложения, однако бедра узкие, ноги очень тонкие, только колени несоразмерно толсты. Этому народу присуща своеобразная храбрость. При всей их слабости и малочисленности для них как будто невыносима мысль, что «надо прятаться», во всяком случае они не скрываются, не попытавшись вначале установить связь с чужеземцами и выведать их намерения. Здесь так много островов и бухт, а леса повсюду такие густые, что мы никак не могли бы обнаружить семейство на острове Индейцев, если бы оно само не открылось и не сделало бы первых шагов к знакомству. Так мы покинули бы и эту бухту, не узнав, что она обитаема, если бы туземцы, услышавшие выстрелы наших мушкетов, не окликнули нас. В обоих случаях, на мой взгляд, они проявили открытость, смелость, чистосердечие, которые делают честь их характеру; ведь будь им присуще хотя бы малейшее коварство, они бы попытались напасть на нас внезапно, недостатка в возможностях для этого у них отнюдь не было. Они, например, не раз могли достаточно легко застать врасплох наши отдельные маленькие группы, бродившие повсюду в лесах.

Был уже полдень, когда мы попрощались с нашими новыми знакомыми и опять направились на север по длинному морскому рукаву, съемку которого капитан Кук продолжал по пути. Тем временем стало темнеть, поэтому пришлось оставить необследованным другой такой же рукав и вернуться на корабль. Добрались мы до него лишь к 8 часам вечера. Нам рассказали, что дикарь с девушкой оставался на борту до полудня, когда же ему объяснили, что в бухте Водопада в его двойном каноэ оставлены кое-какие подарки, он послал за ними людей, сам же со своим семейством вплоть до [164] нынешнего утра оставался неподалеку от корабля. Потом он опять куда-то пропал, и это было тем более странно, что мы отпустили их не с пустыми руками, а подарили им в общей сложности девять или десять топоров и по крайней мере вчетверо больше крупных гвоздей и всякой другой всячины. Эти предметы необычайно высоко здесь ценятся, так что этот человек стал самым богатым во всей Новой Зеландии, потому что такого количества железных изделий не нашлось бы у всех островитян вместе взятых.

Бухта Даски малообитаема, поэтому отдельные семейства, вероятно, ведут кочевой образ жизни, из-за рыбной ловли или по другим причинам переселяясь в зависимости от времени года с одного места на другое. Мы хотели думать, что только это и было причиной исчезновения наших друзей; однако выяснилось иное: перед своим отбытием дикарь с помощью знаков дал понять, что собирается кого-то убить и топоры нужны ему для этой цели. Если его верно поняли, это сразу сводило на нет приятные надежды хоть в какой-то мере способствовать земледелию и облегчить прочий труд, раздавая полезные инструменты. Кроме того, казалось весьма странным, почти непонятным, что семья, жившая обособленно от всего мира в просторной бухте, где у нее при ее малочисленности и малых потребностях не было недостатка ни в продуктах питания, ни в чем-либо другом необходимом для жизни, так что она могла жить в своем уединении мирно и счастливо, – что эта семья тем не менее замышляла смертоубийство и войну со своими соседями. Пребывая в глубоком варварстве, новозеландцы признают лишь закон сильного; возможно, потому они, более чем какой-либо другой народ на Земле, склонны то и дело убивать себе подобных, побуждаемые жаждой мести либо оскорбленными чувствами, а дарованный им природой дикий нрав оказывается причиной того, что эти жестокие замыслы редко не доводятся до исполнения.

Я не могу забыть и не привести здесь примера удивительной храбрости человека, который теперь от нас ушел. Наши [165] офицеры не раз стреляли при нем из мушкета. Однажды он сам захотел попробовать выстрелить, и ему дали мушкет. Девушка, которую мы считали его дочерью, на коленях, с явным испугом стала его отговаривать. Однако он не отказался от своего намерения и сделал три или четыре выстрела. Эта воинственность, равно как характерный для всего племени вспыльчивый темперамент, не позволяющий перенести даже малейшего оскорбления, видимо, и принуждает и другие семейства, которые мы встречали по берегам этого длинного морского рукава, отделяться от своих соплеменников. Когда дикие народы воюют друг с другом, то одна сторона обычно не успокаивается, покуда полностью не уничтожит другую или же не заставит ее спасаться бегством. Возможно, так было и с обитателями бухты Даски; тогда их исчезновение скорее всего было связано с желанием отомстить врагам и притеснителям.

Рано утром 23-го несколько офицеров, а также доктор Спаррман отправились в бухту Водопада, чтобы там подняться на одну из самых высоких вершин. Около двух часов они достигли ее и, чтобы известить об этом, разожгли большой костер. Мы охотно пошли бы с ними, однако понос и колики вынудили нас остаться на борту. Причиной того и другого была небрежность повара, который позволил всей нашей медной кухонной посуде покрыться ярь-медянкой ²⁰. Тем не менее к вечеру нам настолько полегчало, что мы смогли выйти встретить участников похода к самой бухте Водопада, а затем вместе с ними с растениями и птицами вернулись на корабль. Тем временем огонь, разложенный на горе в качестве сигнала, перекинулся на кустарник, и вокруг вершины распространилось кольцо пламени; это послужило красивой иллюминацией в честь праздника св. Георгия ²¹.

Вернувшиеся рассказали, что с вершины просматривается весь залив и все море по ту сторону гор на юг, юго-запад и северо-запад более чем на 20 морских миль в окружности, чему в тот день способствовала ясная, хорошая погода. Горы в глубине страны имели вид весьма неплодородный, они [166] представляли собой большие дикие каменистые гряды, а вершины их были покрыты снегом. Однако на вершине той горы, куда они поднялись, всюду встречались мелкий кустарник и альпийская растительность, которой в других местах мы не видели. Несколько ниже начинались более высокие заросли, еще дальше внизу они встретили место, где все деревья вымерли, затем шел зеленый лес, который становился выше и красивее по мере того, как они спускались. Переплетение лиан и колючих кустов затрудняло подъем, спуск же был опасен из-за обрывов, по которым им не раз приходилось сползать, цепляясь за деревья и кусты. Довольно высоко в горах им встретились три-четыре дерева, которые они сочли пальмами; одну срубили и полакомились ее верхушечной почкой. Однако, по существу, эти деревья не относятся к настоящим капустным пальмам (Cabbage palms) и к пальмам вообще, поскольку те растут только в более теплом климате; это, в сущности, новая разновидность широколиственного драконова дерева (Dracaena australis). Мы потом встречали в этой бухте много таких деревьев, их верхушечная почка, длинная и нежная, почти как миндальный орех, вкусом немного напоминает капусту ²².

На следующее утро я сопровождал капитана Кука к бухте, расположенной в северо-западной части залива; из-за некоторых обстоятельств она была названа Гусиной. Дело в том, что у нас еще оставалось пять живых гусей из числа захваченных на мысе Доброй Надежды, мы хотели оставить их в Новой Зеландии, дабы они тут размножились и одичали. Для подобной цели наиболее удобной показалась нам эта бухта, поскольку там никто не жил, а корма было много. Мы выпустили гусей на берегу для блага будущих мореплавателей и жителей Новой Зеландии, сказав: «Плодитесь и размножайтесь и заселяйте землю!» Едва оказавшись на суше, они стали искать в иле корм и, судя по всему, должны были почувствовать себя хорошо в этом отдаленном уголке; можно было надеяться, что со временем они, как мы и хотели, распространятся по всему острову. Остаток дня мы провели, [167] охотясь на птиц, и подстрелили белую цаплю (Ardea alba), распространенную в Европе ²³.

Хорошей погоде, державшейся восемь дней подряд, 25-го пришел конец. Вечером начался дождь и лил до следующего полудня. Похоже, что в бухте Даски хорошая погода, особенно в это время года, редко держится так долго, во всяком случае ни до, ни после этого она не бывала хорошей два дня подряд. Предчувствуя это, мы использовали погожие дни для пополнения запасов топлива и воды, а также привели в порядок паруса на корабле. Все наши люди работали на борту; сходни были убраны, и мы вышли на середину бухты, намереваясь с первым попутным ветром поднять паруса.

Трудно представить более явные доказательства превосходства цивилизованного состояния человека над диким, нежели перемены и улучшения, произведенные нами в этих местах. За несколько дней считанная горстка наших людей вырубила столько леса на более чем моргене земли, сколько полсотни новозеландцев со своими каменными орудиями не одолели бы и за три месяца. Пустынный и дикий угол, где бесчисленные растения вырастали и гибли, предоставленные сами себе, мы превратили в пригодное для житья место, где постоянно были чем-то заняты сто двадцать человек.

Quales apes aestate nova florea rura
Exercet sub solo labor.

(Так по цветущим полям под солнцем раннего лета
Трудятся пчелы.

Вергилий [Энеида. I, 430-431. Пер. С. Ошерова])

Мы срубили строевой лес, который без нас сгнил бы и упал. Наши плотники изготовили из него доски, остальное пошло на топливо. На берегу бурного ручья, для которого мы устроили более удобный сток в море, стояли изделия наших бондарей – целый ряд новых или отремонтированных бочек, наполненных водой. Здесь же дымился большой котел, в коем из местных растений, на которые прежде не [168] обращали внимания, варился здоровый, вкусный напиток. Неподалеку матросы готовили превосходную рыбу для своих товарищей, часть которых работала по бортам и на мачтах корабля, чистила, конопатила, приводила в порядок такелаж. Люди, занятые разнообразным трудом, оживляли вид, слышались всевозможные звуки, и ближняя гора громким эхом откликалась на мерные удары кузнечных молотов.

В этой новой колонии расцвели даже изящные искусства. Один начинающий художник (Под этим скромным именем автор данного описания господин Георг Форстер разумеет самого себя. Наряду с другими редкостными талантами он обладал большими способностями к рисованию и здесь, похоже, впервые открыто их проявил. – Прим. изд.) зарисовал, как умел, животных и растения, встреченные в здешних неисследованных лесах; романтические же виды дикой девственной страны удостоились пламенной кисти, и природа дивилась на мольберт художника [господина Ходжса], где была воспроизведена столь верно. Высокие науки тоже почтили своим присутствием эту дикую глушь. Здесь была воздвигнута обсерватория, оснащенная лучшими инструментами, с помощью которых астрономы – в неусыпном усердии – наблюдали за ходом звезд. Растения, порожденные здешней почвой, и чудеса животного мира, встреченные в лесах и в море, занимали умы философов, кои проводили многие часы, исследуя их особенности и пользу ²⁴. Словом, всюду, куда ни бросишь взгляд, можно было увидеть расцвет искусства и восход науки на земле, до сих пор пребывавшей в ночи невежества и варварства!

Но недолго длилась эта прекрасная картина, возвысившая человечество и природу. Она исчезла, словно метеор, так же быстро, как и возникла. Мы унесли свои инструменты и орудия обратно на корабль, и, кроме клочка суши, очищенного от леса, не осталось никаких следов нашего здесь пребывания. Правда, мы посеяли на берегу семена лучших сортов кое-каких европейских садовых растений, но, скорее всего, сорняки довольно быстро должны были заглушить их; [169] через несколько лет мы вряд ли смогли бы узнать место нашей стоянки, которую вновь поглотит первоначальный хаос этих мест. Sic transit gloria mundi! (Так проходит земная слава (лат.)) С точки зрения разрушительного будущего нет большой разницы между мгновением и столетием!

Прежде чем окончательно распрощаться с этими берегами, хочу привести следующие астрономические замечания из дневника капитана Кука:

«Обсерватория, которую мы устроили в бухте Пикерсгилл, находилась под 45°47'26,5'' южной широты и 166°18' восточной долготы по Гринвичу. Здесь выяснилось, что хронометр Кендалла показывает долготу на 1°48', а хронометр Арнольда – всего на 39'25'' меньше той, которая указана на карте. На мысе Доброй Надежды хронометр Кендалла, к общему удивлению, показывал с точностью до минуты долготу, которую астрономическим путем определили и вычислили там Мезон и Диксон. Однако необходимо заметить, что ход хронометра не всегда был постоянным, поэтому на месте каждой новой стоянки приходилось делать наблюдения, чтобы внести поправку. Большое отклонение, обнаруженное в бухте Даски, отчасти связано с нашим предположением, что хронометр Кендалла имеет постоянный суточный ход (mean time), тогда как еще на мысе Доброй Надежды выяснилось, что это уже не так. Теперь наш астроном господин Уолс установил, что хронометр Кендалла ежедневно спешит на 6,461', тогда как хронометр Арнольда, суточный ход которого подвержен большим колебаниям, отстает на 99,361'».

27-го был открыт новый проход к морю на севере, и, поскольку он «казался удобнее того, которым мы пришли сюда, мы решили воспользоваться им и 29-го пополудни подняли якорь, намереваясь плыть дальше вдоль бухты. Однако ветер внезапно стих, поэтому пришлось опять стать на якорь на глубине 43 саженей под северным берегом острова, который [170] мы назвали Лонг-Айленд, примерно в 2 милях от бухты, где мы находились до сих пор. На следующее утро подул легкий западный ветер, и в 9 часов мы подняли якорь; однако ветер был такой слабый, что всех наших шлюпок, которые буксировали корабль, едва хватало, чтобы преодолеть встречное течение. К 6 часам вечера нам с большим трудом удалось продвинуться не далее чем на 5 миль и поэтому пришлось опять бросить якорь возле того же самого острова, шагах в ста от берега.

На рассвете мы попытались лавировать против легкого ветра, дувшего вдоль бухты, но вскоре он совсем стих, и течение понесло нас назад, причем корма корабля оказалась возле отвесной скалы, в глубоком месте, но так близко от берега, что флагшток запутался в ветвях дерева. Шлюпкам удалось отбуксировать судно, которое не потерпело никакого ущерба, и мы снова бросили якорь ниже того места, где стояли прошлой ночью, в маленькой бухточке на северном берегу Лонг-Айленда. Здесь мы обнаружили две хижины и два очага, из чего можно было заключить, что здесь еще недавно жили.

Мы встретили также разных новых птиц и рыб, в том числе некоторые европейские разновидности ставрид, а также пятнистых и гладких акул (Scomber trachurus, Squalus canicula и Squalus mustelus Linn.). У капитана началась лихорадка и сильные боли в ноге, которые перешли в ревматический отек правой ноги и, вероятно, были вызваны тем, что он так много ходил по воде, а затем в мокрой одежде долго сидел без движения в лодке.

Штиль и непрекращающиеся дожди задержали нас в бухте до 4 (мая) пополудни. Потом наконец с юго-запада подул легкий ветер; но едва мы с его помощью продвинулись до выхода в море, как он опять переменился и начал дуть навстречу, так что пришлось нам вновь бросить якорь на восточной стороне прохода у песчаного берега. Такие повторявшиеся стоянки давали нам возможность обследовать берега, и никогда мы не возвращались, не обнаружив новых богатств животного и растительного мира. [171]

Ночью нам пришлось выдержать несколько сильных шквалов с дождем, градом и снегом; порой гремел гром, а когда рассвело, мы увидели, что все горы вокруг покрыты снегом. В 2 часа пополудни поднялся легкий ветер с зюйд-зюйд-веста; с помощью наших шлюпок он вынес нас через проход в открытое море, где мы в 8 часов вечера отдали якорь у крайнего мыса. Берега прохода были с обеих сторон круче всех, виденных нами до сих пор; их дикий пейзаж украшали тут и там бесчисленные водопады и множество драконовых деревьев.

Поскольку капитан из-за своего ревматизма не мог выходить из каюты, он послал офицера исследовать южный морской рукав, который поворачивал от найденного нами нового прохода к востоку в глубь страны. Мой отец и я тоже приняли участие в экспедиции. В наше отсутствие по приказу капитана была произведена приборка всех межпалубных помещений. С помощью огня здесь был очищен и освежен воздух – предосторожность, которую никогда нельзя забывать в сыром и суровом климате. Тем временем мы поднялись на веслах по новому рукаву, наслаждаясь зрелищем прекрасных водопадов по обоим берегам. Мы нашли несколько хороших мест для стоянок, а также всюду видели много рыбы и пернатой дичи. Зато лес, в основном низкорослый, уже начал заметно пустеть, большая часть листвы облетела с ветвей, а та, что еще оставалась, была увядшей и пожелтевшей. Такого рода приметы наступающей зимы особенно бросались в глаза в этой части залива; но очень может быть, что впечатление столь ранней зимы создавалось благодаря соседству высоких гор, уже покрытых снегом.

В 2 часа мы вошли в бухту, чтобы приготовить на обед немного рыбы, а затем, подкрепившись, плыли до самого вечера дальше, решив заночевать неподалеку от конца этого морского рукава, на небольшом участке ровного берега. Хотя мы разожгли костер, поспать нам почти не удалось, ибо ночь выдалась очень холодная, а наши ложа были слишком жесткие. На другое утро мы направились на север к маленькой [172] бухте, где заканчивался этот морской рукав протяженностью около 8 миль. Там мы некоторое время постреляли птиц и уже собирались возвращаться на «Резолюшн», как хорошая погода внезапно испортилась, с северо-запада пришла буря со шквалистым ветром и сильным дождем. Мы поскорей постарались вернуться в морской рукав, а добравшись до начала прохода, где стоял на якоре корабль, разделили остаток бутылки рома с нашими гребцами, дабы их подбодрить, поскольку от этого места до корабля оставалась самая трудная часть пути. Подкрепившись таким образом, мы уверенно двинулись дальше; однако волны, заходившие сюда из открытого моря, были на редкость сильные и высокие, а ветер, от которого теперь не защищал берег, дул такой, что, несмотря на все наши усилия, он за считанные минуты отнес нас на полмили назад. Положение было опасное, в любую минуту шлюпка могла перевернуться и затонуть, поэтому больше всего мы были бы рады вернуться опять в протоку, которую недавно столь опрометчиво покинули. С невероятным трудом нам это удалось, и примерно в 2 часа пополудни мы наконец вошли в небольшую славную бухту у северной стороны рукава. Здесь мы поставили шлюпку в безопасное, насколько это было возможно, место и решили устроиться пообедать. С этой целью мы взобрались на голый утес и разожгли костер, чтобы испечь немного рыбы; но, хотя мы до костей промокли и ужасно мерзли на резком ветру, стоять близко у огня не было никакой возможности; ветер постоянно взвихривал пламя, и нам то и дело приходилось уклоняться, чтобы не обожгло. Наконец ветер так усилился, что на открытом месте стало почти невозможно стоять прямо. Чтобы обезопасить шлюпку и себя, мы решили поискать убежища на другой стороне бухты и устроить ночевку в лесу. Каждый захватил по головне, и мы поспешили к шлюпке. Наверное, вид у нашей процессии был довольно зловещий, нас можно было принять за лихих людей, вышедших на какое-нибудь страшное дело. Увы, в лесу оказалось еще хуже, чем на скале, с которой нас прогнала буря; здесь было так сыро, что едва удавалось поддерживать огонь. Негде было [173] укрыться от дождя, с удвоенной силой лившего на нас теперь еще и с деревьев, и мы задыхались от дыма, который из-за ветра не мог подниматься вверх. Словом, нечего было и помышлять об ужине; голодные, полузамерзшие, мы вынуждены были завернуться в свои мокрые плащи и лечь на сырую землю. Сколь ни плачевно было такое положение, особенно для тех из нас, у кого от холода начались ревматические боли, каждый был до того обессилен, что мгновенно заснул.

Было, наверно, около двух ночи, когда сильный раскат грома разбудил нас. К тому времени буря разыгралась вовсю и перешла в настоящий ураган. Вокруг вырывало с корнем громадные деревья и с ужасным треском валило их на землю, завывало в густых ветвях так громко, что порой почти не было слышно страшного рева волн. Беспокоясь о шлюпке, мы отважились в непроглядной темени пойти к берегу; вдруг вспышка молнии на миг осветила весь залив, и мы увидели, как по голубым горам на разной высоте, пенясь, бегут бурные потоки. Казалось, что все стихии, объединившись, грозят гибелью природе.

S'odono orrendi tuoni, ognor piu cresce

Non han piu gli elementi ordine о segno

De'fieri venti il furibondo sdegno.

Increspa e inlividisce il mar la faccia

E s'alza contra il ciel che lo minieccia.

(Смешались в хаосе вода, земля и небо

Л. Тассони ²⁵ [Украденное ведро. X. 20.4])

Вслед за молнией раздался самый сильный удар грома, какой нам когда-либо приходилось слышать; его долгие страшные раскаты семикратно отозвались в нагромождениях окрестных скал. Мы словно застыли на месте, сердца [174] наши бились при мысли, что буря или эта молния могли уничтожить корабль; тогда нам пришлось бы оставаться в этой пустынной части мира и дожидаться здесь погибели. В таких вот страхах провели мы остаток ночи, которая показалась нам самой долгой в нашей жизни.

Наконец часам к 6 утра буря начала утихать, и, едва забрезжил рассвет, мы сели в шлюпку и довольно скоро добрались до корабля, который, к счастью, не получил никаких повреждений, хотя из-за шторма пришлось убрать брам-реи и нижние реи. Морской рукав, который мы теперь занесли на план и в котором провели столь скверную ночь, получил название Вет-Джекит-Ам [Мокрый рукав] – на память о наших промокших насквозь куртках.

Теперь оставалось обследовать только один рукав к северу от упомянутого. Поскольку капитан теперь чувствовал себя получше, он решил сам выполнить последнюю в здешних местах работу. Милях в 10 от входа в эту протоку угадывался выход из нее. Здесь тоже было много удобных бухт, свежая вода, лес, рыба и птица. Возвращаться пришлось против ветра под сильным дождем; около 9 часов вечера, промокшие до нитки, они вернулись на борт.

Наутро небо прояснилось, но ветер оставался встречным, не позволяя выйти в море. Поэтому капитан решил еще раз отправиться в залив, чтобы пострелять птиц, и мы присоединились к нему. Охота заняла целый день и оказалась довольно удачной, в то время как офицеры, захотевшие поохотиться в других местах, вернулись почти с пустыми руками.

На следующий день ветер по-прежнему дул с запада, причем довольно сильно, так что капитан предпочел опять не выходить в море. Вместо этого после полудня, когда ветер стал немного слабее, он направился к острову, лежавшему у входа в залив, чтобы поохотиться на тюленей. С помощью команды он убил их около десятка, но взять с собой смог только пять, на остальных не хватило места в шлюпках.

Ночью выпал снег и покрыл почти сплошь все горы; казалось, будто совсем наступила зима. Погода была ясная, [175] воздух холодный, но ветер дул попутный, и капитан приказал сниматься с якоря. Тем временем была послана шлюпка, чтобы подобрать убитых накануне тюленей. Когда она вернулась, мы окончательно покинули бухту Даски и уже к полудню находились в открытом море.

Итак, мы провели здесь шесть недель и четыре дня, в изобилии обеспеченные свежей едой, все время в трудах и в движении. Несомненно, это весьма способствовало выздоровлению тех, кто ко времени нашего прибытия сюда страдал от цинги, и укрепило силы остальных. Но вряд ли нам удалось бы поддерживать здоровье и бодрость без росткового пива, поскольку, если говорить по правде, климат в бухте Даски оставляет желать лучшего. Во всяком случае, здоровым его не назовешь хотя бы потому, что за все время нашего здесь пребывания лишь одну неделю держалась хорошая погода, а все остальное время шли дожди. Однако наши люди страдали от такой погоды безусловно меньше, чем кто-либо другой, поскольку англичане и у себя на родине привыкли по большей части к сырости. Другим недостатком бухты Даски можно считать то, что здесь нет ни дикого сельдерея, ни ложечницы, ни других антицинготных растений, которые так часто встречаются в проливе Королевы Шарлотты (пролив Кука) и в других местах Новой Зеландии. Немало неприятностей доставляют и мошки, ядовитые укусы которых вызывают настоящие нарывы, как при оспе. Плохо также, что здесь нет ничего, кроме лесов, диких и непроходимых; наконец, что горы здесь ужасно круты и, следовательно, не могут быть обжиты. Однако все эти обстоятельства, особенно два последних, неприятны скорее для обитателей этой страны, нежели для мореплавателей, которые лишь ненадолго решили бросить здесь якорь и подкрепить силы; для таких путешественников бухта Даски, несмотря на все свои недостатки, всегда окажется хорошим прибежищем, особенно если им, подобно нам, доведется долго не видеть земли и провести много месяцев в открытом море, то и дело борясь с [176] трудностями. Проход в нее надежный, нет никаких опасных камней, скрытых под водой, повсюду столько гаваней и бухт, что всегда легко найти место для якорной стоянки, где будет достаточно леса, воды, рыбы и птицы.

Комментарии

1. Роза, Сальваторе (1615–1673) – итальянский художник, поэт и музыкант. Ему особенно удавались пейзажи с суровыми горами, дикими ущельями и глухими лесными чащами.

2. Хуан-Фернандес – группа островов в Тихом океане, примерно в 700 километров от побережья Чили. Тиниан – один из островов микронезийского архипелага Марианские острова.

3. Угольная рыба (Papapercis colias) – новозеландская голубая треска. Маори называют ее равару.

4. Речь идет о чайном растении (Leptospermum scopiarum), принадлежащем к семейству миртовых. Маори называют его манука.

5. Имеется в виду новозеландское хвойное дерево риму (Dacrydium cupressinum).

6. В XVI–XVIII веках индейцами называли коренных жителей не только обеих Америк, но также Юго-Восточной Азии и Океании. Эта традиция возникла с открытием X. Колумбом островов Вест-Индии.

Здесь речь идет о маори – коренном населении Новой Зеландии. Предки маори переселились сюда в X–XIV веках с тропических островов Восточной Полинезии и, оказавшись в стране с более суровым климатом, вынуждены были приспособить к нему свое хозяйство и материальную культуру. Основным занятием маори было подсечно-огневое земледелие (преимущественно на Северном острове), но в жизни многих племен очень важную роль играли рыболовство, охота (на птиц и крыс), сбор кореньев, диких плодов и т. д. В конце XVIII века маори находились на стадии разложения первобытнообщинного строя. Основной социально-экономической единицей была община (хапу), в которую входило несколько больших семей (ванау). Выделялись социальные слои благородных (арики), а также свободных и зависимых общинников. Существовало патриархальное рабство.

7. Речь идет о мухах Austrosimilium sp., личинки которых созревают в текучих водах.

8. Таваи-пое-наму (правильно Те Ваи Пунаму) – Страна зеленого камня. Так маори называли Южный остров Новой Зеландии.

9. Призматические цвета – здесь радужная полоса, возникающая при разложении солнечного света, проходящего через прозрачную призму, роль которой выполняет стена из водяной пыли и пара.

10. Речь идет о новозеландских морских котиках кекено (Arctocephalus forsteri), млекопитающих семейства ушастых тюленей. Кекено были истреблены к 1830 году, т. е. уже на первых этапах колонизации страны европейцами.

Стеллер, Георг Вильгельм (1709–1746) – путешественник и натуралист, с 1837 года адъюнкт Петербургской академии наук. В 1740–1743 годах проводил исследования на Камчатке. В 1741 году участвовал в плавании В. Беринга к берегам Америки, причем зимовал на острове Беринга (Командорские острова). Там же создал работу «О морских животных», впервые опубликованную в 1753 году. Посмертно были изданы также его труды «Описание земли Камчатка» (1774) и «Путешествие от Камчатки к Америке вместе с капитан-командором Берингом» (1793).

11. Форстер ссылается на один из трудов известного английского натуралиста Томаса Пеннанта (1724–1798): Th. Pennant. Synopsis of Quadrupeds. Chester, 1771.

12. Фауна Новой Зеландии бедна млекопитающими. В XVIII веке здесь встречались только летучие мыши, а также собаки и крысы, попавшие в страну вместе с древними переселенцами. Из пресмыкающихся – сцинки и гекконы, а также туатара, относящаяся к подклассу клювоголовых пресмыкающихся, но похожая на крупную ящерицу.

13. Водяная курочка – нелетающий новозеландский водяной пастушок (Gallirallus australis). Маори называют его века.

14. По мнению новозеландского ученого Дж. Биглхоула, издателя и комментатора дневников Кука, речь идет о следующих разновидностях уток: 1) райская утка (Tadorna variegata); 2) серая утка (Anas supercilosa); 3) голубая утка (Himenolaimus malacorhynchos), иногда называемая свистящей уткой; 4) бурый чирок (Anas castanea chlorotis).

15. Красногрудый попугай – Cyanoramphus novaeseelandiae. Маори называют его какарики.

16. Новозеландским зеленым тальком Форстер называет нефрит – микрокристаллическую разновидность минералов актинолита и тремолита, образующих плотные полупрозрачные массы красивых оттенков зеленого, серовато-белого и белого цветов. Нефрит, широко встречавшийся на Южном острове, играл большую роль в жизни маори. Из него изготовляли различные орудия и оружие (топоры, ножи, наконечники стрел и т. п.), культовые предметы и украшения. В честь нефрита маори называли Южный остров Страной зеленого камня. Тальк (минерал подкласса слоистых силикатов) также в изобилии встречается на этом острове, но он по своим свойствам непригоден для изготовления орудий и оружия.

17. Юта-рулень – железная цепь для закрепления вантов (тросов, с помощью которых мачты поддерживаются с бортов).

18. Цветовая символика все еще остается недостаточно изученной, но она, несомненно, связана с тем, что каждый цвет порождает в мозгу человека особую реакцию. Так, установлено, что зеленовато-голубой цвет вызывает чувство безопасности. Рассуждения Форстера о договоренности по поводу значения отдельных цветов, якобы достигнутой до «всеобщего рассеяния рода человеческого», в наши дни представляются беспочвенными и наивными.

19. Речь идет о новозеландском черном чирке (Aythia novaeseelandiae).

20. Ярь-медянка – здесь зеленый налет, который образуется в результате окисления меди.

21. Св. Георгий – один из наиболее популярных святых христианской церкви, день памяти которого отмечается 23 апреля. Если в странах Восточной и Центральной Европы он в XVIII веке почитался как покровитель домашних животных, то в Западной Европе, в том числе в Англии, он был известен прежде всего как легендарный воин, победивший дракона.

22. Очевидно, речь идет о капустной пальме Rhapalostylus sapida (по устаревшей классификации Д. Соландера – Areca sapida), которую маори называют никау. Эта пальма растет также на острове Норфолк.

23. Белая цапля – новозеландская птица катуку (Egretta alba modesta), редкая уже в конце XVIII века.

24. Здесь Г. Форстер, очевидно, имеет в виду своего отца и самого себя.

25. Тассони, Алессандро (1565–1635) – итальянский поэт. Форстер цитирует его героико-комическую эпопею «Украденное ведро», написанную в 1616 году. Пародируя напыщенность героических поэм, Тассони остроумно высмеивает в этом произведении современные ему общественно-политические отношения.