ГЕОРГ ФОРСТЕР

ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ СВЕТА

ПРЕДПРИНЯТОЕ С 1772 ПО 1775 ГОДЫ

НА ВЫСЛАННОМ, ЕГО НЫНЕ ПРАВЯЩИМ ВЕЛИКОБРИТАНСКИМ ВЕЛИЧЕСТВОМ, ДЛЯ ОТКРЫТИЙ И ВЕДОМОМ КАПИТАНОМ КУКОМ КОРАБЛЕ "РЕЗОЛЮШН"

REISE UM DIE WELT

WAEHREND DEN JAHREN 1772 BIS 1775 IN DEM VON SEINER ITZTREGIERENDEN GROSSBRITANNISCHEN MAJESTAET AUF ENTDECKUNGEN AUSGESCHICKTEN UND DURCH CAPITAIN COOK GEFUEHRTEN SCHIFFE THE RESOLUTION UNTERNOMMEN

Рассказ о нашем пребывании на Танне и отплытии с Новогебридских островов

Едва став на якорь, мы с превеликим удовольствием увидели, как со всех сторон залива к нам приближаются в своих каноэ местные жители. Они стали плавать вокруг корабля в некотором отдалении. Все были вооружены копьями, палицами, луками и стрелами, но, казалось, не могли решить, считать ли нас друзьями или врагами. Наконец один, а за ним другой осмелели, стали передавать нам на палубу то клубень ямса, то кокосовый орех, получая ответные подарки. Скоро число каноэ достигло семнадцати, в некоторых находилось по двадцать два, в других – по десять, семь, пять человек, а в самых маленьких по два. Всего индейцев вокруг нас было более двух сотен. Мы слышали отдельные слова; казалось, они о чем-то нас спрашивали. Но когда мы отвечали им по-таитянски или по-малликолльски, они лишь повторяли эти слова, но явно их не понимали.

Постепенно первое впечатление, произведенное на них нашим присутствием, прошло, и наконец они совсем без опаски приблизились к судну вплотную. Мы как раз спустили с кормы в море кусок солонины в небольшой сетке; это был [666] наш обычный способ отмачивать ее. Какой-то старик туземец схватился за эту сетку и отвязал бы ее, если бы мы ему самым строгим голосом не крикнули сверху, чтоб он немедленно ее отпустил. Тогда другой стал грозить нам своим копьем, а третий уже зарядил лук стрелой и стал целиться в людей на палубе. Капитан Кук решил, что самое время выстрелить из пушки, дабы показать островитянам наше могущество и таким образом раз и навсегда покончить с враждебными действиями. Он знаками показал туземцам, чтобы они для собственной безопасности отплыли в сторону. Я опасался, как бы дикари не истолковали этот доброжелательный знак худшим образом или просто не оставили его без внимания; но, к моему удивлению, скоро все они собрались у нашей кормы. Пушка выстрелила по берегу, и в тот же миг две сотни туземцев враз попрыгали из своих каноэ в море. Лишь один, хорошо сложенный молодой человек с открытым, приятным лицом смело остался стоять в своей лодке, и улыбка его выражала как бы презрение к своим пугливым землякам. Страх между тем прошел, они увидели, что грохот не причинил им никакого вреда, и, вернувшись к своим каноэ, все громко заговорили друг с другом. Казалось, они смеются над [667] собственным страхом. Тем не менее держались они на некотором расстоянии, но не выказывали никаких враждебных намерений.

Капитан Кук был недоволен положением судна; он хотел войти глубже в залив и послал для этого вперед шлюпку с большой командой, которая не встретила со стороны индейцев никакого противодействия. Все их внимание было привлечено скорее к бую станового якоря. Они жадно рассматривали его; наконец какой-то лысый старик не удержался и попытался завладеть им. Он подплыл к бую в своем каноэ и попробовал его утащить. Вначале он потянул за веревку, но буй не поддался. Тогда он попытался отвязать его. Увидев, что он собирается делать, капитан Кук показал знаками, чтобы он оставил буй в покое, но туземец не обратил на него ни малейшего внимания. Тогда капитан выстрелил в него дробью. Почувствовав себя раненым, тот сразу отпустил буй, но, как только первая боль прошла, вернулся и принялся за свое дело. Тогда в воду перед ним выстрелили пулей. После этого он оставил в покое буй и поплыл к кораблю с подарком – кокосовым орехом. В его поведении была, по-моему, какая-то смелость и значительность; казалось, он предлагает нам свою дружбу в награду за нашу храбрость.

Тем временем посланная шлюпка поставила второй якорь, и с его помощью мы стали подтягивать корабль в гавань. Хотя попытка стащить якорный буй не прошла для одного из индейцев безнаказанно, это не удержало от подобной же попытки другого. Какое-то время он то приближался к бую, то отплывал, не решаясь приступить к действию, но затем искушение взяло верх, и он преспокойно стал тащить буй в каноэ. Чтобы помешать ему, в него тоже выстрелили из мушкета. Пуля ударила рядом с ним в воду и, отскочив несколько раз от ее поверхности, вылетела на берег, перепугав собравшихся там индейцев. Один лишь главный виновник ничуть не испугался и опять подплыл на своем каноэ к бую. Пришлось еще раз пустить в ход мушкет, а когда и это не [668] помогло – малую пушку и, наконец, большую. Лишь это как следует напугало и его, и других индейцев, находившихся на берегу и в море, но никому не причинило вреда.

После этой небольшой суматохи мы завели корабль в нужное место. Во время буксировки он несколько раз задевал дно, потому что кое-где очень близко подходил к берегу, однако, на счастье, море здесь было тихое, и удавалось без труда и повреждений сняться с мели. Покончив с этим делом, мы спокойно отобедали, а затем на трех шлюпках в сопровождении большой команды, в том числе всех морских пехотинцев, отравились на берег. Все как будто позволяло надеяться на совершенно спокойную высадку, поскольку жителей на берегу было слишком мало, чтобы затеять с нами стычку. Они расположились в траве недалеко от моря. Увидев, что мы выходим из шлюпок, все стали разбегаться, но мы знаками дали понять о своих дружественных намерениях, и они вернулись. С запада пришла толпа в полтораста дикарей, каждый в одной руке держал оружие, в другой – зеленую пальмовую ветвь. Эти ветви они передали нам в знак мира, а мы в ответ подарили им медали, таитянскую материю и железные изделия, а также обменяли на те же товары несколько кокосовых орехов. Однако потребовалось некоторое время, чтобы они по нашим жестам и знакам, указывающим на кокосовые пальмы, поняли, что мы хотим плодов с этих деревьев.

Затем мы предложили всем сесть. Некоторые так и сделали, после чего мы показали, чтобы они не переступали проведенную на песке черту, и они охотно с этим согласились. Увидев неподалеку пруд, мы показали им, что хотели бы здесь просто запастись питьевой водой, а также топливом. Тогда они показали нам на дикорастущие деревья, но только попросили, чтоб мы не рубили кокосовых пальм, которые во множестве росли вдоль берега. Мы для начала показали им, каким образом будем набирать воду и рубить деревья; все это обошлось тоже спокойно. [669]

Тем временем солдаты образовали строй. Индейцы испытывали перед ними такой страх, что при малейшем их движении сразу немного отбегали. Лишь несколько стариков держались храбро и так легко не пугались. Мы потребовали, чтобы они положили оружие перед собой. Как ни несправедливо было такое требование, большинство его исполнили.

Цвет кожи у них был каштановый, или, скорее, темно-коричневый, роста они были среднего, но сложения более крупного и пропорционального, чем малликолльцы. Подобно им, они ходили совершенно нагие, носили такую же бечевку вокруг тела, с той лишь разницей, что она не так сильно перетягивала живот. На женщинах, которые стояли поодаль, были юбки, доходившие до колен, и они выглядели не столь безобразно, как малликоллянки. Несколько девушек держали в руках длинные копья, но не подходили к нам ближе, чем другие.

Уже во время этой первой беседы мы запомнили несколько слов здешнего языка. Большинство из них были для нас совершенно новыми и неизвестными. Иногда для одного и того же предмета они употребляли два разных выражения, одно из которых звучало незнакомо, другое напоминало однозначное слово из языка островов Дружбы (Тонга). Очевидно, по соседству находились другие острова, население которых принадлежало к тому же народу, что и обитатели островов Общества и Дружбы ¹. Мы выяснили также у наших новых знакомцев, что их остров называется Танна; на малайском языке это слово равнозначно слову «земля». В связи с этим должен заметить, что мы взяли за правило каждый раз выяснять местные названия всех земель, которые посещали, ибо они лишь одни самостоятельны и не подвержены столь частым переменам, как произвольные наименования, которые каждый мореплаватель считает себя вправе дать своему и чужим открытиям.

Наполнив бочки, мы возвратились на судно, очень довольные, что первый шаг к знакомству с туземцами оказался удачным и прошел так спокойно. На другое утро оказалось, [670] однако, что островитяне держались с нами столь мирно лишь потому, что их было не так много; вообще же они отнюдь не склонны были позволять нам свободный доступ на свой остров. Они боялись, не заримся ли мы на их землю и прочую собственность, и готовились защищать то и другое.

Чтобы не прерывать нить своего повествования, я до сих пор не упоминал о таком примечательном феномене, как находившийся на острове вулкан. Он как раз извергался, когда мы там находились, и отстоял от нас миль на 5–6, так что из-за разделявших нас холмов мы с корабля могли видеть только дымящуюся вершину. Она во многих местах потрескалась, а по верхней кромке была как бы зазубрена. Каждые пять минут из нее с грохотом вырывался столб пламени, причем подземный гул длился иногда полминуты. В то же время воздух был полон дыма и черной золы, которая, если попадала в глаза, причиняла едкую боль. Этой золы падало так много, что за несколько часов ею оказался засыпан весь корабль, а по всему берегу лежали маленькие куски пемзы и обгорелые угли.

На другое утро мы перевели корабль в более удобное место, поближе к берегу. Между тем жители с наступлением дня вышли из лесу и, казалось, держали между собой на берегу совет.

Для последующего необходимо, чтобы я здесь подробнее описал местность вокруг гавани. На востоке, на юге и на западе она неодинакова. Так, на востоке берег залива образует выступающий мыс, довольно широкий пляж которого, усыпанный коралловыми камнями и ракушечным песком, окружен рощей пальм, тянущейся в глубину шагов на сорок. За этим небольшим леском земля, подобно валу, поднимается на 40–50 футов. Сверху этот вал плоский и, пересекая мыс поперек до открытого моря, образует равнину шириной 2 мили и длиной 3 мили, заканчиваясь у южной стороны гавани. Там он переходит в красивую возделанную низменность, которую как раз видишь при входе в залив и которая в глубине упирается в ряд пологих холмов, а впереди окружена [671] широким пляжем из черного песка, где мы брали воду и дрова. Наконец, левая, или западная, сторона гавани представляет собой гору высотой футов 800 и почти совершенно отвесную от вершины до высоты 90 футов от земли. Одновременно она ограничивает с запада упомянутую возделанную низину; здесь обрывается красивый широкий пляж, и до самого крайнего участка на западе идет лишь узкая полоса сланца. В юго-восточном конце гавани находится плоский коралловый риф, который скрыт под водой даже во время отлива и образует в этой части моря мель.

То тут, то там индейцы отталкивали свои каноэ от берега и привозили на продажу по одному-два кокосовых ореха или банана. Обменяв их на таитянскую материю, они сразу возвращались на берег, чтобы привезти новые. Один предложил капитану свою палицу, тот показал, что даст ему за это кусок материи. Так они сторговались, индейцу спустили на бечевке материю в каноэ, он сразу ее отвязал, но явно не собирался отдавать за нее палицу. Капитан попытался знаками напомнить ему о данном слове; тот как будто его понимал, но не обращал на эти знаки ни малейшего внимания. Тогда капитан выстрелил в него дробью. Индеец с двумя своими товарищами, находившимися в каноэ, поскорее стал грести прочь. Тогда с палубы вдогонку ему несколько раз выстрелили из мушкета. Испугавшись пули, упавшей рядом с лодкой и несколько раз отскочившей от воды, они прыгнули в море и поплыли к берегу. К месту, где они выбрались на сушу, вскоре сбежалось много людей, видимо желавших узнать, что случилось с их земляками.

Спустя несколько минут небольшого роста старик в одиночестве подплыл к кораблю в каноэ, груженном сахарным тростником, кокосовыми орехами и клубнями ямса. Этот старик еще накануне прилагал немало стараний, чтобы поддержать мир между нами и своими земляками. Дружелюбное, искреннее выражение его лица позволяло нам надеяться, что и на сей раз он направляется к нам с тем же достохвальным намерением. Поэтому капитан Кук подарил ему [672] полный наряд из лучшей красной таитянской материи, чем старик был необычайно доволен. Как и у других его земляков, которые никогда не ходили без оружия, у него были две большие палицы. Капитан Кук, находившийся в одной из наших шлюпок, взял эти палицы, бросил их в море и дал старику понять, что все островитяне тоже должны положить оружие. После чего достойный старик погреб к берегу, не особенно печалясь об утрате своих палиц. Некоторое время он прохаживался по берегу в новом наряде.

Теперь отовсюду, особенно с крутой горы на западной стороне гавани, сюда пришло множество народу. Лес на равнине кишел людьми, и среди них не было ни одного безоружного.

Тем временем мы развернули корабль бортом к берегу, дабы в случае необходимости пушки могли достать до него. Приняв сию меру предосторожности, мы отправились туда на одной большой и двух малых шлюпках вместе со всеми морскими пехотинцами и хорошо вооруженным отрядом матросов. Увидев нас, все дикари поспешили из леса на открытый берег и стали двумя большими толпами по обеим сторонам места, где мы брали воду. Западная группа была самая крупная, она состояла не менее чем из семисот человек, которые держались сомкнутым отрядом и, казалось, ожидали сигнала к нападению; с востока стояло человек двести вооруженных людей, не проявлявших внешне такой враждебности. Между этими двумя группами стоял маленький старик, уже знакомый нам, и с ним еще двое, как и он, без оружия, перед ними лежали кучей бананы, ямс и т. п.

Когда мы еще находились шагах в двадцати от берега, капитан Кук крикнул туземцам и вдобавок показал знаками, чтобы те положили оружие и отошли от берега. Они пренебрегли требованием. Возможно, им даже показалось недостойным и смешным, что горстка чужеземцев берется устанавливать им законы в их собственной стране. Было бы неосторожно высаживаться между обеими толпами. Они могли напасть на нас, что стоило бы жизни многим из этих [673] неповинных людей, да наверняка и иным из нас. Дабы по возможности заранее припугнуть их и удержать от подобного намерения, капитан Кук приказал выстрелить из мушкетов в воздух. Неожиданный гром поначалу и впрямь испугал толпу, но, когда первое удивление прошло, почти все остались на прежнем месте. У одного, стоявшего возле самого берега, даже хватило наглости показать нам зад и похлопать по нему рукой, что у всех народов Южного моря является обычным знаком вызова. Из-за этого бахвала капитан приказал еще раз выстрелить в воздух. На корабле это сочли за сигнал и дали залп сразу из пяти четырехфунтовых пушек, двух полуфунтовых и четырех мушкетов. Ядра просвистели над головами индейцев и срезали верхушки с нескольких пальм. Это возымело нужное действие, через несколько мгновений на берегу не осталось никого. Один только старый миротворец и два его друга бесстрашно продолжали стоять возле своих плодов. Как только мы ступили на сушу, старик подарил эту снедь капитану и попросил его больше не стрелять. Господин Ходжс очень точно и с большим вкусом изобразил эту сцену высадки.

Теперь первой нашей заботой было выстроить морских пехотинцев в две линии для защиты работавших. В землю вбили колья, протянули между ними веревку так, чтобы у набиравших воду была площадка шириной не менее 150 футов, где они без помех могли бы заниматься своим делом. Постепенно из зарослей на берег стали выходить жители. Мы знаками велели им не переступать линию, что они и выполнили. Капитан повторил свое требование положить оружие. Большая западная группа этого не сделала, но другие, настроенные, видимо, одинаково с миролюбивым стариком, в основном так и поступили. В знак нашего доверия к этому старику, которого звали Пао-вьянгом, мы разрешили им зайти за черту.

Постепенно мы осмелели и решили поискать в лесу растения, но не прошли и двадцати шагов, как всюду в кустах увидели индейцев, которые перебегали между группами [674] стоявших на берегу. Поэтому нам показалось разумнее не углубляться дальше. Пришлось довольствоваться двумя-тремя новыми видами растений, и с сей небольшой добычей мы вернулись на берег.

Видя, что меньшая, восточная группа настроена миролюбиво, мы попытались завязать с ними разговор. Надо было познакомиться с их языком, и мы действительно узнали много новых слов. С торговлей, однако, повезло меньше. Как мы ни уговаривали их продать нам что-нибудь из своего оружия, они не уступали ничего. Цилиндрический кусок алебастра длиной 2 дюйма, который они носили в носу как украшение, – вот все, что мы смогли обменять. Прежде чем отдать нам сие украшение, владелец вымыл его в море; сделал ли он это ради чистоты или по какой-то другой причине – сказать не берусь.

Все то время, что мы оставались на берегу, жители не делали даже поползновений напасть на нас или помешать в работе. Меньшая группа относилась к нам как будто совсем хорошо, так что мы могли надеяться, что вскоре сумеем завязать с ними дружеские отношения.

Множество туземцев, собравшихся с разных мест острова, дали нам прекрасную возможность изучить их внешний вид, одежду и оружие. В основном они среднего роста, хотя несколько человек были повыше, телосложения хорошего, правда, в большинстве тощие, но было несколько и довольно крепких парней. Красиво сложенных людей, каких довольно часто встретишь на островах Общества, Дружбы, на Маркизских островах, на Танне очень немного. Зато я не видел здесь ни одного толстого или тучного мужчины; все они подвижные, живые. Черты лица у них крупные, нос широкий, глаза почти у всех большие и обычно кроткие. Вид у них мужественный, открытый, прямодушный, но, конечно, как и среди любого другого народа, здесь встречаются физиономии, не сулящие ничего хорошего. Волосы у них черные, но у некоторых на кончиках коричневатые или желтоватые. Они очень густые, взъерошенные и по большей части [675] курчавые, иногда немного шерстистые. Борода тоже густая, черная и курчавая, цвет кожи темно-коричневый, иногда черноватый, так что при первом взгляде кажется, будто они вымазаны сажей. Кожа, как и у негров, очень мягкая на ощупь.

Ходят они почти совершенно нагие, но, как и весь род человеческий, падки на украшения. Самое странное – их прическа. Она сплошь состоит из маленьких косичек, толщиной едва со стержень голубиного пера; вместо лент они перевиты гибким стеблем так, что на конце остается лишь маленький пучок. Те, у кого сравнительно густые волосы, вынуждены носить на голове несколько сотен таких маленьких жестких косичек, а так как длиной они всего 3–4 дюйма, то обычно торчат во все стороны, как иглы у дикобраза:

Like quills upon the fretful porcupine.

(Как иглы на взъяренном дикобразе.

Шекспир [Гамлет. I, 5. Пер. М. Лозинского])

Но если волосы немного длиннее, скажем дюймов в 5–9, то косички ниспадают с головы, и тогда эти люди напоминают речных богов с их струящимися камышовыми волосами. Некоторые, особенно те, у кого волосы шерстистые, оставляют их либо расти, как им положено природой, либо, самое большее, связывают на затылке в косицу с помощью гибкого листа. Почти у всех в волосы воткнута тростинка или тонкая [676] палочка длиной около 9 дюймов, чтобы время от времени спасаться от насекомых, коих водится в их головах большое количество. Они втыкают также в волосы маленькую тростниковую палочку, украшенную петушиными или совиными перьями.

Чтобы прикрыть голову, некоторые повязывают ее зеленым листом банана (Господин Ходжс нарисовал для книги о путешествии капитана Кука жительницу Танны в таком головном уборе) или носят настоящую шапку из циновки; однако и то и другое есть не у всех. Бороду большинство оставляет расти, как ей положено природой, но некоторые заплетают ее в косички. Ноздри почти у всех проколоты, и в отверстие вставлена тонкая тростинка или камень такой же формы. Вместо серег они носят в ушах кольца из черепашьего панциря или из белых раковин, а иногда то и другое рядом или подвешенные в виде цепочки. В обоих случаях украшение необычайно растягивает отверстие в мочке, ибо некоторые кольца имеют ширину не меньше полудюйма и толщину три четверти дюйма (Изображено на том же рисунке). На шее у них иногда висит шнур, с которого на грудь свисает раковина или иногда вместо нее маленький овальный кусочек зеленого, похожего на новозеландский тальк (нефрита). На левой руке между локтем и плечом большинство носит браслет, сделанный из кокосовой скорлупы и либо украшенный резьбой, либо гладкий, но красиво отполированный. Чтобы сделать его еще более красивым, они втыкают за браслет какую-нибудь зелень, например Evodia hortensis, Croton variegatum, Lycopodium phlegmaria, Vitex trifolia или же разновидность Epidendrum (См.: Forsteri Nova Genera Plantarum in insulis maris australis detectarum, 4. Londini et Berolini. 1775).

Некоторые опоясываются повязкой из грубой материи, изготовляемой из луба какого-то дерева, обычно коричневого цвета. Другие довольствуются тонким шнуром, опоясанным вокруг тела; и то и другое служит, чтобы подтягивать мужской детородный член, который здешние жители, как и малликольцы, обертывают листьями растения, похожего на [677] имбирь (Из семейства Scitamina), и подвязывают к поясу возле пупка. Когда мальчику исполняется шесть лет, он уже должен следовать этой моде; то есть она, как я уже предположил, рассказывая о малликольцах, возникла отнюдь не по причине какой-либо стыдливости, ибо у нецивилизованных народов в детстве на такие вещи совершенно не обращают внимания. Пожалуй, в таком виде это должно производить впечатление прямо противоположное; скорее всего, жителями как Танны, так и Малликолло [Малекула] руководит не почтенное желание что-либо сокрыть, а сугубо телесное представление о том божестве плодородия, коему у древних посвящались сады.

Среди других украшений этого народа – различные виды грима и всевозможные фигуры, которые они надрезают на коже. Гримом красится только лицо; изготовляется он либо из красной охры, либо из белой извести, либо из черной, с графитовым блеском краски. Все это замешивается на кокосовом масле и наносится косыми полосами шириной 2–3 дюйма. Белая краска употребляется не часто, зато тем чаще встречается красная и черная; каждая из них нередко покрывает пол-лица. Надрезы на коже делаются преимущественно между плечом и локтем, а также на животе; они заменяют татуировку, распространенную среди жителей Новой Зеландии, острова Пасхи, островов Дружбы, Общества и Маркизских (поскольку у всех у них цвет кожи более светлый). Для этой операции жители Танны используют бамбуковую палочку или острую раковину; этой палочкой или раковиной они по произвольному рисунку делают довольно глубокие надрезы на коже, а затем накладывают на них особую траву, обладающую свойством, залечивая раны, вызывать выпуклые рубцы. Эти рубцы, коими бедняги немало гордятся, изображают цветы или другие странные фигуры. Метод, когда подобным же образом с помощью острого инструмента на коже накалываются точки, здесь совершенно, видимо, неизвестен, во всяком случае, я встретил на Танне [678] лишь одного человека, имевшего на груди татуировку наподобие таитянской.

Оружие жителей Танны, без которого они никогда не появляются, составляют луки и стрелы, палицы, дротики или копья, а также пращи. С луком и пращой лучше всего умеют обращаться молодые люди, зато более старшие превосходно владеют копьем и палицей. Луки очень тугие, изготовляются они из самой лучшей и упругой казуариновой древесины, превосходно отполированы и, вероятно, время от времени смазываются маслом, чтобы они всегда оставались гладкими и упругими. Стрелы делаются из тростинки длиной почти 4 фута, а острие – из черного дерева той же породы, что употребляется для этой цели малликолльцами. Однако эти наконечники имеют здесь другую форму: они треугольные, иногда более 12 дюймов длиной и с двух, а иногда со всех трех сторон снабжены зазубринами. Для охоты на птиц и для рыбной ловли они используют стрелы с тремя остриями. Пращи делаются из кокосовых волокон, причем посредине, куда кладется камень, они шире, чем у концов. Островитяне носят ее с собой обычно на руке или обернув вокруг тела, как носят при себе и камни, специально завернув в большой лист. Третий вид метательного оружия – это дротики или копья. Обычно для них берутся узловатые бесформенные палки толщиной не более полудюйма, но длиной 9–10 футов; более толстый конец образует треугольное острие 6–8 дюймов, на котором с трех сторон делается около десятка надрезов или зазубрин. Таким копьем житель Танны редко промахивается мимо цели, тем паче с небольшого расстояния. В этом ему помогает кусок веревки длиной 4–5 футов, сплетенной из древесного луба и имеющей на одном конце узел, на другом – петлю. Пользуются ею следующим образом. В петлю вставляется указательный палец, затем этим пальцем и большим берется дротик, а другой конец бечевки обертывается один раз вокруг древка дротика поверх руки. Теперь при броске дротик не может отклониться от данного ему направления, покуда с силой не вырвется из петли, [679] которая остается на указательном пальце метателя ². Я видел не один такой бросок, когда зазубренное острие дротика, брошенного с расстояния 30–40 футов, пробивало столб толщиной 4 дюйма (Капитан Кук, рассказывая в своем описании путешествия об этих копьях (т. 2, с. 82), приводит место из дневника господина Уолса, которое стоит перевести. «Должен признаться, – говорит этот ученый астроном, – я часто склонялся к тому мнению, что искусство в обращении с копьем, которым Гомер наделял своих героев, порой кажется слишком уж чудесным, во всяком случае, если придерживаться строгих правил Аристотеля, в этой эпической поэме кое-что можно счесть чрезмерным. Даже такой страстный поклонник Гомера, как Поп ³, признает, что в этих героических подвигах есть что-то недостоверное. Однако с той поры, как я познакомился с жителями Танны и увидел, на что они способны со своими деревянными, тупыми и не особенно крепкими копьями, я понял, что ко всем подобным местам у Гомера нельзя предъявлять ни малейших претензий. Напротив, в том, что прежде мне казалось заслуживающим упрека, я открыл теперь новые неведомые красоты. Как живописно и как достоверно умеет он изобразить все, до малейшего движения копья и копьеметателя! На Танне я увидел эту картину воплощенной до малейшей подробности. Я видел, например, как им потрясают, держа в руке, как замахиваются над головой, прицеливаются перед броском, я слышал, как оно свистит в воздухе, и видел, как оно потом дрожит и трепещет, вонзившись в землю» ⁴).

То же можно сказать и про их стрелы; на расстоянии 8–10 шагов они вонзаются в цель с полной силой, однако на большем расстоянии, то есть шагах двадцати пяти – тридцати, их можно не опасаться, ибо туземцы, боясь сломать лук, не натягивают его столь сильно, чтобы он поражал на таком расстоянии. Кроме этого метательного оружия, одним из которых всегда владеют взрослые, каждый имеет при себе еще палицу, используемую при рукопашной схватке. Они бывают пяти видов. Лучшие изготовляются из казуаринового дерева и имеют 4 фута в длину. Они прямые, чисто отполированные и с обоих концов, сверху в снизу, имеют утолщение. Верхнее, круглой формы, служит рукояткой, другое образует собственно палицу и имеет несколько заостренных выпуклостей [680] или зубцов в виде звезды. Для другого вида палиц, длиной 6 футов, берется серое твердое дерево, причем, видимо, от комля, так как на нижней части этой палицы с одной стороны обычно есть заметный выступ, похожий на кусок корня. У третьего вида, длиной почти 5 футов, на нижнем конце имеется выступ в 8–10 дюймов, перпендикулярный рукоятке палицы, видом напоминающий ланцет, каким пользуются ветеринары, и с таким же острым угловатым лезвием. Четвертый вид палицы похож на предыдущий, но с острыми выступами на каждой стороне, то есть всего их четыре. Наконец, пятый вид представляет собой кусок кораллового камня, которому придана округлая форма; длина этой палицы около полутора футов, толщина же в поперечнике всего 2 дюйма; она используется не только для нанесения удара, но и для метания.

В тот день показалось всего несколько женщин, и то на изрядном отдалении. Насколько можно было видеть, все они были безобразны и ростом меньше мужчин. На молодых девушках была лишь бечевка вокруг тела, с которой спереди и сзади свисало по небольшому пуку травы. Женщины постарше носили короткую юбку из листьев. Их ушные серьги представляли собой несколько колец из черепашьего панциря, а ожерелья были сделаны из нанизанных на шнур раковин. Некоторые старухи обертывали вокруг головы зеленый лист банана, другие носили шапочки из циновки; однако и то и другое встречалось редко. К полудню большинство жителей ушло с берега, должно быть из-за сильной [681] жары, а также и потому, что наступило время еды. По тем же причинам и мы вернулись на борт с наполненными бочками.

После обеда, часов около трех, мы опять отправились на берег, но не увидели там ни души. Лишь в отдалении, к востоку, была видна группа индейцев человек в тридцать; они сидели в тени пальм и, казалось, не обращали на нас ни малейшего внимания. Мы воспользовались случаем, чтобы незаметно углубиться на несколько шагов в лес, где были разные новые растения. Равнина у подножия плоской возвышенности была частично не возделана и привлекала наше любопытство разными породами диких деревьев и невысоким кустарником. Однако уходить далеко от берега мы не могли, ибо не знали, можно ли вполне доверять дикарям.

Собирая растения, мы приблизились к индейцам, которые по-прежнему спокойно сидели на траве. Однако на изрядном расстоянии от них нам встретился старый Пао-вьянгом и принес моему отцу в подарок поросенка. Тот отдарил его тем, что имел при себе: дал длинный гвоздь и кусок таитянской материи. Затем мы вместе вернулись к шлюпкам, чтоб отнести туда свинью.

Наши люди как раз занимались тем, что ловили рыбу большой сетью. Должно быть, сидевшие в отдалении индейцы заметили это и вскоре подошли к нам; причем они не только оставили свое оружие, чего обычно не делали, но и завели с нами вполне дружелюбный разговор. Рыбная ловля была настолько удачной, что за короткое время у нас оказалось 3 центнера ⁵ разнообразной вкусной рыбы (Особенно вкусна была разновидность кефали, а также рыба Esox argenteus N. S., которая часто встречается на вест-индских островах и получила название «десятифунтовик» (ten pounder), ибо она нередко имеет такой вес). Пао-вьянгом попросил себе немного и очень обрадовался, когда ему дали несколько рыбин. К закату солнца мы возвратились на борт. Провизия, которую мы привезли, вызвала у всей команды большую радость, тем более что каждый давно мечтал о свежей еде. [682]

Вулкан, еще накануне утром дававший о себе то и дело знать, после полудня совсем утих. Ночью несколько раз шел дождь, и на другое утро гора опять стала оживать. Взрывавшийся из нее огонь каждый раз являл нам красивое, великолепное зрелище. Дым, густыми кудрявыми облаками поднимавшийся над вулканом, то и дело менял блистательнейшие цвета: желтый, оранжевый, багряный, пурпурный, – которые под конец переходили в красновато-серый и темно-коричневый. Каждый раз, когда извергалось это пламя, вся гора, поросшая лесом, внезапно озарялась золотом и пурпуром, при этом то ярче, то слабее, в зависимости от отдаления, высвечивались группы деревьев.

После завтрака мы сошли на берег, где собрались жители, хотя и не столь много, как накануне. Они не только позволили нам спокойно выйти, но и сами расчистили дорогу, чтобы мы спокойно прошли к месту, где обычно наполняли водой бочки. Капитан для безопасности счел все же необходимым протянуть бечевки. Недоверие островитян, похоже, еще не до конца прошло; во всяком случае, большинство не удавалось убедить, чтобы они продали нам оружие, но некоторые уже не очень об этом заботились и меняли как палицы, так и копья. Мой отец дал Пао-вьянгому за свинью, которую тот подарил ему накануне, топор и показал, как им пользоваться. Топор до того ему понравился, что он стал показывать его своим землякам. Скоро топоры стали пользоваться спросом. Мы обещали им такие же, если они за это принесут нам свиней, но ничего из этого не получилось.

В тот день капитан Кук приказал господину Уолсу поставить палатку для астрономических наблюдений. Некоторые из собравшихся при этом дикарей устроили вокруг пляску, заносчиво потрясая своими копьями. До действий, однако, не дошло, и к полудню мы вместе с капитаном спокойно вернулись на борт. Едва мы добрались до корабля, как кто-то из морских пехотинцев, оставшихся на берегу под командой лейтенанта, выстрелил, вызвав смятение среди туземцев. Вскоре они, однако, успокоились и снова появились на [683]берегу. Когда в 3 часа наши люди вернулись на борт пообедать, выяснилось, что сами индейцы были виноваты в переполохе. Один из них разозлил нашего офицера непристойным жестом, который здесь считается вызывающим. Подобное происходило и накануне, поэтому лейтенант, как вчера капитан, ответил зарядом дроби. Дикарь был ранен в ногу и уполз в кусты, за ним последовали и его земляки. Они, наверное, взялись бы за оружие, если бы их вовремя не успокоил миролюбиво настроенный старик.

Вечером мы опять сошли на берег и по пути забросили сеть в надежде на удачный лов. Однако пришло не более полуцентнера рыбы. На месте высадки, где мы поначалу встретили всего несколько человек, скоро собралась довольно большая толпа. Большинство было без оружия, некоторые, откликнувшись на наше требование, бросили оружие в кусты. На закате они опять исчезли; однако несколько человек, к нашему удивлению, все еще оставались с нами. Наконец и они показали, что хотели бы уйти, и, как только поняли намек, что мы-то не собираемся их задерживать ни на минуту, ушли все до единого. Было ли в таком поведении что-то церемонное, как будто они считали невежливым оставлять на своей земле чужеземцев без своего общества? Для подобного толкования надо, конечно, предполагать наличие у них таких понятий о поведении и внешних приличиях, которые во всех других отношениях не очень соответствуют весьма низкому уровню цивилизации у этого народа.

На следующее утро доктор Спаррман, мой отец и я опять отправились на берег, к западной стороне гавани, и там поднялись к подножию крутой горы, где группа матросов должна была грузить балласт. В этом месте волны так сильно били о берег, что мы не смогли подойти к нему на шлюпках, а прошли через полосу прибоя вброд. Заниматься сбором новых растений в этом месте тоже было не очень удобно; все время грозила опасность сломать себе шею, и мы действительно не раз скользили по крутому склону горы. Все же помимо многих трав нам удалось найти некоторые породы минералов. [684]

Гора эта по большей части состоит из слоистого глинозема, очень мягкого и легко выветривающегося. В нем содержатся частицы черного песчаника и вещество, напоминающее lapis suillus, а также кусочки мела, иногда совершенно чистые, иногда с вкраплениями железа. В нескольких сотнях шагов к западной оконечности гавани мы обнаружили тропу, которая вела в гору, и пошли по ней, но, увидев, что оттуда спускается толпа вооруженных индейцев, вынуждены были ни с чем вернуться к нашим людям и купили у собравшихся там туземцев сахарный тростник и кокосовые орехи. Они сидели на скалах вокруг нас, и один из них, пользовавшийся, видимо, известным уважением у остальных, спросил имя моего отца, а затем сказал свое. Звали его Умбьеган. Обычай завязывать дружбу, обменявшись именами, распространен на всех островах Южного моря, где мы до сих пор побывали; в нем действительно есть что-то любезное и приятное. Таким образом, жители Танны как бы приняли нас в свою среду, поэтому мы полагали, что можем доверять им теперь гораздо больше, чем до сих пор, и воспользовались этим дружелюбным настроением главным образом для того, чтобы расширить свои познания в здешнем языке.

Островитяне по этому случаю угостили нас фикусовыми листьями, которые завертываются в листы банана и с помощью горячих камней пекутся, или, вернее, тушатся, в земле; они получаются довольно вкусные и напоминают шпинат. Затем нам дали два больших банана дикорастущего вида, так что мы имели удовольствие убедиться, что и для сего народа гостеприимство – отнюдь не чуждая добродетель. Этими лакомствами нас угощали женщины и дети. До сих пор они не отваживались подходить так близко. Правда, они и теперь все еще держались крайне пугливо; стоило нам пристально на них посмотреть, как они убегали прочь, над чем мужчины всякий раз от души смеялись. Но с нас было достаточно пока и того, что они хоть немного преодолели прежнюю робость. [685]

Некоторые из этих женщин были на вид весьма приветливы, но в большинстве своем казались мрачными и печальными. Как и мужчины, они носили в качестве украшения ушные кольца и ожерелья, а замужние женщины – шапочки, плетенные из травы. У большинства в ноздри был воткнут для украшения округло-продолговатый кусок белого камня. Когда мы им дарили стеклянные бусы, гвоздь, ленту или что-либо еще, они не хотели ничего брать руками, а просили, чтобы мы это положили на землю, и лишь потом брали с помощью зеленого листа. Было ли это суеверной причудой, проявлением чистоплотности или какой-то особой вежливостью, сказать не берусь. К полудню все они разошлись по своим домам, расположенным главным образом на горе, а мы с матросами вернулись на борт.

После полудня опять ловили рыбу, однако без особого успеха; после всех попыток поймали всего несколько дюжин. Затем мы вышли на берег, но, поскольку там находились индейцы, не рискнули пойти в лес, а довольствовались лишь тем, что поискали на опушке растения и заодно узнали еще немного здешний язык.

На следующее утро мы еще раз посетили то же самое место, где наши люди грузили балласт. Несмотря на жару, мы несколько часов лазили по скалам, но нашли мало интересного. С вожделением взирали мы на более густой лес вверху, однако, опасаясь индейцев, не решались отправиться туда на поиски ботанических сокровищ. На обратном пути мы обнаружили горячий источник, бивший из скал неподалеку от берега. У нас не было с собой термометра, но на ощупь температура воды показалась довольно высокой; я, например, мог продержать в ней палец не дольше секунды.

Как только мы в полдень вернулись на корабль, туда с места водозабора прибыл капитан, а с ним индеец. Это был тот самый юноша, который еще при нашем прибытии выказал столько хладнокровия и спокойного мужества: он был единственный из более чем двухсот своих соплеменников, кто остался стоять в своем каноэ, когда выстрелили пушки и все [686] остальные от страха попрыгали в воду. Он сказал, что его зовут Фанокко, и пожелал узнать наши имена, после чего попытался, как умел, повторить их и запомнить. Однако, как и всем другим его землякам, его органам речи не хватало той подвижности, которая в столь удивительной степени присуща была малликолльцам. Поэтому нам пришлось произнести для него наши имена мягче, как это делали таитяне. У него были приятные черты лица, глаза большие, живые, весь его вид говорил о веселости, бодрости и смышлености.

Последнее можно подтвердить таким примером. Мой отец и капитан Кук, изучая слова здешнего языка, записали совершенно разные выражения, каждое из которых обозначало небо. Чтобы выяснить наконец, какое название правильное, они обратились к Фанокко. Тот, ни секунды не задумываясь, поднял правую руку и назвал одно слово, затем провел под ней другой рукой и произнес второе спорное слово, дав при этом понять, что верхняя рука означает собственно небо, а другая – облака, которые движутся под ним. Таким же простым и ясным образом он сообщил нам названия окрестных островов. Тот, где капитану Куку так не повезло в общении с туземцами и откуда мы как раз приплыли сюда, он назвал Ирроманга [Эроманга]. Низкий остров, который мы миновали по пути, назывался Иммер [Анива], высокий остров, который мы в это же время видели к востоку от Танны, – Ирронан [Футуна], а третий, лежащий к югу, еще не замеченный нами – Анаттом [Анейтьюм].

Островитяне, должно быть, обеспокоились отсутствием доброго Фанокко, ибо вскорости несколько человек подплыли к кораблю в каноэ и в немалой тревоге спросили про него. Услышав это, он выглянул из окна каюты, крикнул им несколько слов, и они вернулись на берег. Через некоторое время они появились опять и привезли ему петуха, сахарного тростника и кокосовых орехов, которые он, как благодарный гость, подарил хозяину – капитану.

Затем мы сели с ним вместе за стол. Фанокко попробовал свиной солонины, но одного куска оказалось с него [687] довольно. Жареный и вареный ямс пришелся ему больше по вкусу, но вообще он ел очень умеренно. На закуску подали нечто вроде торта, который ему очень понравился, хотя блюдо было приготовлено всего только из печеных, да к тому же зачервивевших сушеных яблок. Мы предложили ему также стакан вина; он хоть и выпил его без отвращения, но второго не захотел. За столом Фанокко держал себя весьма учтиво и достойно. Единственное, что нам не совсем понравилось в его манерах, было обыкновение употреблять в качестве вилки тростниковую палочку, которая была воткнута в его волосы, а потом опять почесывать ею голову. Поскольку у него была изысканнейшая по здешней моде прическа a la porc-epic (A la porc-epic – (франц.) как у дикобраза), а голова была намазана маслом и всяческими красками, у нас не могло не вызвать некоторого отвращения, когда он этой палочкой то тыкал в тарелку, то скреб в волосах. Но, разумеется, достойному Фанокко не приходило в голову, что это может быть не совсем прилично.

После еды мы провели его по судну и показали все, что могло быть интересным. Особое внимание его привлекла таитянская собака. Несомненно, этот вид животных был ему до сих пор совершенно неизвестен, потому что он назвал ее «буга» (что на здешнем языке означает «свинья») и очень просил подарить ее. Капитан подарил ему не только кобеля, но и суку. Кроме того, он получил еще и топор, большой кусок таитянской материи, несколько длинных гвоздей, медали, а также разные мелочи, после чего мы отвезли его на берег. Казалось, он был вне себя от радости, получив столько подарков.

На берегу Фанокко и его друзья взяли капитана за руку, как будто хотели повести его к себе домой. Но, видимо, вскоре они передумали и дальше не пошли, а вместо этого послали одного из своих за подарком, который хотели преподнести капитану. Тем временем пришел старый Пао-вьянгом и принес капитану много ямса и кокосовых орехов, их, как [688] напоказ, несли двадцать мужчин, хотя для такого количества хватило бы и двух. Видимо, это шествие должно было придать подарку больше важности. Фанокко и его друзья все еще нетерпеливо ждали возвращения своего посланца, но, поскольку уже стало темнеть, а тот не появлялся, капитан покинул добрых людей, которые казались немного смущенными тем, что не ответили на его подарок.

Между тем мы совершили небольшую прогулку вдоль берега залива и у подножия плоской возвышенности, разыскивая в лесу растения. Лес состоял преимущественно из пальм и фикусовых деревьев, плоды которых величиной с обычную фигу, съедобны. В этих же местах на берегу нам встретилось несколько сараев, где хранились каноэ, защищенные от солнца и дождя. Жилища же видны были только на восточной стороне гавани. Мы уже собирались пойти туда, но не дошли сотни три шагов, как нам навстречу вышла группа индейцев и попросила повернуть обратно. Другие побежали к капитану Куку, показали на нас и потребовали, чтобы он велел нам вернуться обратно. Мы так и сделали, дабы не давать повода для враждебных действий, однако попробовали пройти в глубь острова с другой стороны, от места, где мы брали воду.

С этой целью мы двинулись по тропе, которая поднималась на высокую равнину. Скоро она сквозь густые заросли привела нас к открытому месту, поросшему прекрасной травой, словно самый лучший наш луг, и окруженному лесом. Пока мы поднимались на возвышенность, оттуда спустились трое туземцев и попытались уговорить нас вернуться. Но, увидев, что у нас нет такой охоты, сочли за лучшее по крайней мере сопровождать нас – возможно, чтобы мы не заходили слишком далеко.

Постепенно через небольшой светлый перелесок мы добрались до обширных банановых плантаций, которые сменились полями ямса и Arum [таро], а также посадками фикусовых деревьев; вокруг некоторых были каменные, в 2 фута высотой ограды. Мы вскоре поняли, что эта дорога [689] пересекает узкий мыс к юго-востоку от гавани, поскольку уже довольно громко слышен был шум волн с другого берега. Наши провожатые-индейцы также забеспокоились, что мы пойдем дальше, но, когда мы заверили их, что хотим только посмотреть на море, они привели нас на небольшую возвышенность, с которой видно было открытое море. В 8–10 милях виднелся остров, который Фанокко назвал Анаттом. Горы на нем казались довольно высокими, а сам он хоть и был меньше, чем Танна, но все же миль 10–12 в окружности. Осмотревшись, мы той же дорогой вернулись обратно.

Если до сих пор индейцы усердно уговаривали нас не ходить дальше в глубь острова, то теперь они с не меньшим усердием стали приглашать нас пойти туда и предлагали себя в провожатые. Хотя у меня не было оснований приписывать им недобрые намерения, все же полагаться на них не стоило, тем более что они незадолго перед тем куда-то отослали одного из своих товарищей; в этом было что-то подозрительное. Поэтому мы вернулись прямо на берег, хотя только что нашли единственное новое растение, и эта небольшая удача лишь возбудила в нас еще большее желание исследовать остров дальше.

Когда мы пришли, матросы были заняты рыбной ловлей; но улов оказался не таким большим, как в первый раз. Группа индейцев внимательно наблюдала за ними, и по их жестам можно было понять, что наш способ рыбной ловли для них – зрелище совершенно новое. У них рыбу умели добывать только стрелой или копьем (как у нас гарпуном), когда она показывалась у поверхности воды.

При виде чего-то необычного они восклицали: «Хибау!» Это же слово служило им для выражения и страха, и удивления, и отвращения, и даже желания получить какую-то вещь. Что оно каждый раз обозначало, легко можно было понять отчасти по жестикуляции, отчасти по интонации, а иногда и по тому, произносилось ли оно растянуто, часто или несколько раз подряд. Выражая удивление, они обычно щелкали при этом пальцами. [690]

На другой день сразу после завтрака мы отправились к месту, где брали воду. Наши люди, которые приступили к этой работе еще на рассвете, рассказали нам, что видели, как с восточного мыса мимо них прошло много жителей, нагруженных тюками. Они направлялись в глубь страны. Это выглядело как настоящее переселение, словно индейцы нарочно покидали окрестности гавани, чтобы жить где-нибудь в отдаленной части острова спокойно, не боясь нашего оружия. Я, однако, объяснил это иначе. По-моему, жители после первого переполоха, вызванного нашим появлением, собрались у гавани из разных мест, дабы при необходимости совместно защитить остров. Пока не стало ясно, друзья мы или враги, они оставались здесь, и прибывшим издалека пришлось все это время ночевать в лесах. Теперь же, увидев, что нас нечего бояться, они разошлись по своим домам. Это предположение было тем более вероятно, что хижины здесь можно было увидеть лишь возле восточного мыса, и то очень немного. Мы при всяком случае старались развеять их недоверие к нам, и особенно наглядно это действовало, когда мы на пальцах показывали им, что намерены здесь пробыть всего несколько дней.

В связи с этим массовым переселением можно было, между прочим, заметить, что тюки несли только женщины, а мужчины шли рядом с ними налегке. Даже одно это обстоятельство позволяло судить, что жители Танны еще не так цивилизованы, как жители островов Общества и Дружбы, ибо жестокое обращение мужчин с женщинами, на которых возлагается самая грязная и тяжелая работа, всегда свойственно грубым и необразованным народам.

Туземцы действительно ушли в глубь острова, и это чувствовалось и по тому, что на берегу теперь видно было лишь немногих. Мы решили, что теперь можем без опасений пройтись по равнине за местом водозабора, и там нашли несколько больших участков, засаженных Arum [таро]. Нам встретились также целые леса кокосовых пальм, по которым, однако, почти нигде нельзя было пройти, так все [691] заросло кустарником. Множество птиц оживляли лес; мы заметили прежде всего мухоловок, пищух (Creepers) и попугаев. Здесь была порода орехового дерева (Мы назвали его инокарпус. См.: Forsteri nova genera plantarum etc. В., 1776), которое мы уже встречали на Таити и плоды которого употребляются в пищу. На этих деревьях жили голуби, преимущественно того же вида, что часто ловят и приручают на островах Дружбы. Похоже, что и на Танне с ними поступают так же. Один из наших офицеров подстрелил голубя, к хвосту которого были прикреплены два белых пера, так что он с первого взгляда принял его за какую-то совершенно неизвестную птицу.

Индейцы, встретившиеся по пути, рассказали нам, что один из наших людей убил двух голубей; само по себе это известие было малосущественным, но важно, что индейцы сообщили его нам не на здешнем наречии, а на языке, который в ходу на островах Дружбы. Несомненно, они заметили, что мы в разговоре часто прибегаем к помощи слов из этого языка, и они воспользовались ими, чтобы мы их лучше поняли. Когда мы выразили свое удивление тем, что они говорят на чужом языке, они повторили сказанное по-таннски, то есть на своем родном языке, совершенно непохожем на упомянутый, и добавили, что тот язык употребляется на острове Ирронан (Иногда этот остров называется также Футтуна (Футуна)), лежащем милях в восьми к востоку. Такая общность языков на столь отдаленных друг от друга островах может объясняться двумя причинами. Возможно, какая-то группа коренного населения, обитавшего на островах Дружбы и вообще на всех восточных островах Южного моря, переселилась на Ирронан; или же, возможно, жители этого острова общаются с жителями островов Дружбы, в чем им могут способствовать какие-то расположенные между ними и пока нам неизвестные острова.

После полудня мы опять вышли в путь. На сей раз нам встретилось совсем немного жителей, хотя мы прошли по [692] равнине от моря 3 мили. Каждому встречному мы говорили, что хотим только пострелять птиц; в таких случаях нас обычно пропускали беспрепятственно. Мы и в самом деле подстрелили несколько мелких птиц, но подбирать их нам удавалось редко, потому что они обычно падали в траву, такую высокую и густую, что никак их было не найти. В этих местах имелись ухоженные плантации бананов и сахарного тростника, зато нигде мы не видели хижин; большая часть равнины была не возделана и покрыта где высоким лесом, где низким кустарником.

Мы вышли к длинной и очень просторной долине, с разных мест которой поднимался дым и слышались голоса людей. Но ни самих людей, ни их хижин не было видно, так как тропа, которой мы шли, со всех сторон окружена была густым кустарником, а сама долина покрыта лесом. К тому же приближался вечер, так что мы удовольствовались тем, что обнаружили эту долину, и, решив при следующей возможности узнать о ней побольше, без приключений вернулись на берег.

Всю ночь почти без перерыва лил сильный дождь. Мрак от этого сгустился, но тем более живописной была картина, когда пламя вулкана золотило густой дым, поднимавшийся над вершиной. Извержение совсем как будто прекратилось, и уже много дней не доносилось никаких подземных толчков.

Утром опять прояснело, так что мы смогли сойти на берег, где, как и накануне, было видно лишь несколько туземцев. На западной стороне залива была тропа, по которой мы несколько дней назад пытались немного пройти, а теперь решили попробовать взобраться по ней на саму гору. Она была не так крута, как нам показалось, к тому же дорога шла прекрасным лесом, где цвели дикие деревья и кусты, даря путнику свое благоухание. Разнообразные цветы украшали листву, а самые высокие деревья были увиты, словно плющом, голубыми и пурпурными вьюнками. Птицы вольным пением своим оживляли местность, где, казалось, не было [693] никаких других живых обитателей. И в самом деле, мы не видели кругом даже следа человека или посадок.

Мы поднимались по извилистой тропе все выше и через четверть часа добрались до маленькой открытой лужайки, поросшей нежнейшей травой и окруженной дикими деревьями. Лучи солнца палили тем сильнее, что ветер сюда не достигал; к тому же зной казался еще более гнетущим из-за горячего пара, едкий серный запах которого выдавал его подземное происхождение. Вскоре мы обнаружили, что он поднимается из небольшой кучки беловатой земли между великолепными фикусовыми деревьями. Земля эта не была, как могло показаться на первый взгляд, чем-то вроде известняка; это была настоящая глина, смешанная с самородной серой, на вкус едкая, вяжущая, как квасцы. Если копнуть ее палкой, дым поднимался еще сильнее, а почва была такая горячая, что невозможно было ступить на нее босыми ногами.

Немного повыше дорога привела нас к другой такой же площадке, немного покатой; однако на ней не было ни травы, ни других растений. Земля здесь состояла из красной охры, которой туземцы себя раскрашивают, а в двух местах из небольших кучек поднимался такой же серный дым, однако не столь часто и не с таким сильным запахом. Глина здесь была немного более зеленоватой, что, несомненно, объяснялось содержанием в ней серы. Тем временем вулкан стал беспокойнее, и во время каждого извержения из этих подземных серных ям вырывался, подобно густому белому облаку, пар, более обильный, чем обычно. Это, видимо, свидетельствует о том, что между обоими местами существует либо непосредственная связь, либо о том, что внутренние мощные сотрясения огнедышащей горы каким-то иным, косвенным образом сказываются на этих серных источниках. Сам же вулкан, как мы второй раз сегодня заметили, после дождя становится особенно беспокойным; возможно, дождь каким-то образом влияет на извержения, вызывая реакции каких-то горючих минералов в горе или как-то их усиливая. [694]

Понаблюдав довольно долго за курящимися отверстиями этих сольфатар ⁶, мы поднялись еще выше и скоро в разных местах леса увидели несколько плантаций. Тропа легко провела нас между густолиственными деревьями до самой вершины, с которой открывался северо-восточный берег моря; по другой стороне горы спускалась узкая, заключенная между двумя тростниковыми изгородями дорога. По этой дороге мы скоро дошли до места, находившегося прямо против вулкана, и отсюда смогли особенно ясно увидеть извержение, хотя до него еще было 2 мили. Нас привела в особенное изумление мощь подземного пламени, которое выбрасывало из недр горы камни величиной иногда с самую большую нашу шлюпку так, словно это были булыжники.

Ободренные удачным до сих пор ходом нашего путешествия и безлюдностью сих мест, мы собирались уже двинуться дальше, как вдруг где-то затрубили в одну или две раковины. Поскольку сей инструмент у всех диких народов, особенно населяющих Южное море, служит сигналом тревоги, мы решили, что выдали себя слишком громким разговором и переполошили туземцев. Вряд ли стоило надеяться на их миролюбие, поэтому мы скорей повернули назад, дошли до верхней сольфатары и лишь там встретили нескольких индейцев. Они поднимались от пруда и, казалось, были удивлены, что мы забрались так далеко. Мы, как обычно, отговорились тем, что вышли только пострелять птиц, и попросили у них попить. По поводу первого они ничего не сказали, да похоже, не обратили внимания и на второе, а просто пошли себе дальше в гору. Но когда мы, задержавшись тут еще примерно на четверть часа, чтобы поискать растения, собрались идти дальше, к нам спустилась целая семья – мужчины, женщины и дети – и подарила нам немного сахарного тростника, а также два или три кокосовых ореха. Мы, чем могли, отдарили за этот неожиданный освежающий подарок, они очень довольные вернулись к себе, а мы со своими ботаническими сокровищами спустились на берег, где шлюпки уже готовились возвращаться на корабль. [695]

Пока нас не было, индейцы начали приносить на продажу ямс, сахарный тростник, кокосовые орехи и бананы, правда еще довольно скупо, но для начала это было неплохо и позволяло в дальнейшем надеяться на большее. Они еще слишком мало знали пользу железных изделий и потому ценили их невысоко, а охотнее брали таитянскую материю, небольшие куски новозеландского зеленого нефрита, перламутр и особенно черепаший панцирь. На него они готовы были обменять самое ценное – свое оружие, поначалу только копья и стрелы, но потом и луки и палицы.

Сразу после еды мы опять отправились на берег и пошли вдоль моря к восточной оконечности гавани, откуда нас несколько дней назад заворотили туземцы. По пути мы встретили нескольких. Они остановились, чтобы с нами поговорить; но тут один из индейцев присел на корточки за деревом, натянул свой лук и прицелился в нас стрелой. Не успели мы оглянуться, как один из наших товарищей прицелился в него из ружья. Парень тотчас бросил в сторону лук и смиренно направился к нам. Возможно, у него не было дурных намерений, но таким шуткам не всегда можно доверять.

Неподалеку от восточного мыса, куда мы вскоре добрались, росли красивые деревья, на которые мы обратили внимание еще при входе в гавань из-за их пылающе-красного цвета. Теперь выяснилось, что это цвела Eugenia или разновидность Jambos ⁷. Мы прошли через мыс, когда вдруг дорогу нам загородили пятнадцать-двадцать индейцев и очень серьезно попросили нас вернуться. Увидев, что мы не проявляем к этому никакой охоты, они повторили свою просьбу и наконец жестами дали понять, что их земляки наверняка убьют нас и съедят, если мы пойдем дальше. Нас неприятно поразило, что эти островитяне, коих мы никогда не считали людоедами, сами объявляли себя таковыми. Хотя они и по другим поводам намекали на нечто подобное, все же было бы бессердечно приписывать им такое варварство, не располагая никакими доказательствами. Поэтому мы сделали вид, будто приняли их знаки за предложение чего-нибудь поесть, [696] и, дав понять, что не отказались бы, пошли дальше. Они изо всех сил старались рассеять наше заблуждение и очень ясно знаками же пояснили, как сначала убивают человека, затем разделывают его на части, а потом отделяют мясо от костей. Наконец они зубами прикусили руку, не оставляя у нас ни малейшего сомнения, что здесь действительно едят человеческое мясо.

После такого предостережения мы повернули с мыса и пошли к хижине, располагавшейся шагах в пятидесяти на холме. Увидев, что мы поднимаемся, обитатели ее тотчас вбежали в хижину и достали оружие, вероятно чтобы нас прогнать; должно быть, они полагали, что мы, как враги, хотим их ограбить. Чтобы не усугублять недоверия, мы решили ограничить свою любознательность, которая могла нам дорого стоить. Между тем любопытствовали мы отнюдь не о пустяках. Дело в том, что каждое утро на рассвете мы слышали, как индейцы на этом мысу затягивают медленную торжественную песню, продолжавшуюся обычно более четверти часа и звучавшую как погребальный напев. Нас интересовало, не религиозная ли это церемония, и мы предполагали, что где-то там прячется святилище, тем более что туземцы всегда так усердно старались не допускать нас туда.

Пройдя немного обратно, мы поднялись на высокую равнину в надежде увидеть что-нибудь оттуда, ибо она лежала на 40–50 футов выше мыса. Однако перед нами оказалась просторная плантация, поросшая бананами, а также кокосовыми пальмами и другими, высокими деревьями, которые закрывали обзор. К тому же она со всех сторон окружена была плотной тростниковой изгородью, какие мы видели на Тонгатабу [Тонгатапу] и Намокке [Номука]. Индейцы продолжали следовать за нами по пятам. Они опять стали нас предостерегать и наконец начали открыто грозить, что убьют нас и съедят, если мы пойдем дальше. Обычное уверение, что мы хотим просто поохотиться, на сей раз не подействовало; более того, наше сегодняшнее упрямство, казалось, возродило в них былое недоверие. Возможно, не разойтись [697] бы нам мирно, не повстречайся нам старый Пао-вьянгом. С ним они спокойно позволили нам пройти по всей возвышенности до западной оконечности гавани.

Вся эта местность была засажена фикусовыми деревьями, которые разводят ради их съедобных листьев и плодов. Они бывают трех видов; на одном плоды по величине такие же, как наши, но снаружи они пушистые, как персики, а внутри кроваво-красные, как гранаты. Сок у них сладкий, но невкусный. На других высоких деревьях очень густо рос джамбу; этот плод величиной с небольшую грушу, и его приятный кисловатый сок очень хорошо освежает. Кроме того, здесь растут красивые капустные пальмы (Areca oleracea Linn.) ⁸.

Миновав плантацию, мы вошли в небольшой перелесок, где цвел разнообразный кустарник. Там оказалась красивая лужайка шириной не менее чем в сотню локтей ⁹, окруженная со всех сторон высокими и такими густыми деревьями, что сквозь них ничего не было видно. На краю ее стояли три хижины, а в одном углу росло дикое, необычайно большое фикусовое дерево у корня толщиной не меньше чем три локтя, живописно раскинувшее ветви во все стороны на добрых сорок локтей. Под этим величественным деревом, которое было еще в своей лучшей поре, у костра, где пеклись бананы и ямс, собралось небольшое семейство. Увидев нас, они тотчас убежали и хотели спрятаться в хижинах, но Пао-вьянгом крикнул им, чтобы они не боялись, после чего они показались опять. Женщины и девочки оставались, однако, в некотором отдалении и лишь изредка робко выглядывали из-за кустов. Мы сделали вид, будто не замечаем их, и сели возле мужчин, которые с гостеприимством, обычным почти на всех этих островах, пригласили нас разделить с ними трапезу.

Хижины их представляли собой просто большие крыши, стоящие прямо на земле и сходящиеся наверху. С обоих концов они открыты, если не считать маленького заслона, сплетенного из тростника и палок, который ставится перед входом. Высота самой большой хижины не превышает 9–10 [698] футов, расстояние между обоими скатами крыши у земли примерно такое же. Зато длина гораздо больше, она иногда достигает 35–40 футов. Это самое простое устройство жилища. В землю наклонно втыкаются два ряда столбов, сходящихся наверху. Там их скрепляют по два и покрывают эти стропила циновками, пока кровля не становится достаточно плотной, чтобы защищать от ветра и дождя. Внутри мы не обнаружили никакой посуды либо другой утвари, лишь кое-где разостлано было несколько сплетенных из пальмовых листьев циновок, а остальная часть земли уложена сухой травой. В каждой хижине в разных местах разводится огонь, о чем свидетельствуют и боковые стенки, покрытые несколькими слоями сажи.

Посредине площадки стояли один возле другого три высоких шеста, сделанных из стволов кокосовых пальм и соединенных между собой маленькими планками. Сверху, на высоте 10 футов от земли, на этих шестах были поперечно укреплены несколько коротких жердей, увешанных старыми кокосовыми орехами. Поскольку туземцы употребляют масло этих орехов для умащивания, а скорлупу для браслетов и других украшений, их, возможно, вывешивают на открытом воздухе для сушки. Во всяком случае, это не был простой запас, иначе в большой роще диких кокосовых пальм, которую мы видели недалеко от мыса, не валялось бы и не гнило под деревьями столько орехов.

Вокруг лужайки на кустах висели маленькие лоскутки материи, изготовленной из коры фикусового дерева; ее носили в виде пояса. Подарки, полученные от нас Пао-вьянгомом, в том числе шапка с галунами, тоже были выставлены на обозрение как почетный знак. Такая беззаботность неопровержимо доказывала, на мой взгляд, честность, присущую жителям Танны. На Таити всякий вынужден был вешать свое небольшое имущество на крышу, а лестницу на ночь подкладывать под голову вместо подушки, дабы уберечься от воров; здесь же все можно было хранить без опаски на первом попавшемся кусте. Недаром за все время нашего пребывания [699] среди индейцев Танны не было ни единого случая воровства.

Как только обитатели хижины увидели, что мы не намерены причинить зла ни им, ни их жилищу и ничего не забираем, даже не трогаем, они стали очень приветливы. Молодежь, которой еще неведомы недоверие и подозрительность и которая готова считать всех в мире такими же чистосердечными и честными, как и она сама, скоро прониклась к нам доверием. Мальчики от шести до четырнадцати лет, вначале державшиеся поодаль, незаметно приблизились и позволили до себя дотронуться. Мы раздали им медали на шелковых лентах и куски таитянской материи, после чего они окончательно избавились от страха и робости. Мы также спросили, как их зовут, и постарались запомнить их имена. Этой маленькой уловкой удалось полностью завоевать их доверие. Они радовались неописуемо, что мы захотели узнать их имена, и бежали во весь дух, когда мы их подзывали.

Наконец мы поднялись, чтобы вернуться на берег. Наш всегдашний провожатый, старый Пао-вьянгом, на сей раз с нами не пошел, так как уже вечерело, зато дал нам в провожатые трех своих земляков и строго наказал, чтобы они вели нас кратчайшей тропой. На прощание мы еще отблагодарили их подарками за услуги и расстались, весьма довольные друг другом.

Наши провожатые оказались добродушными молодыми людьми. Когда в пути мы пожаловались на жажду и попросили достать несколько орехов с кокосовых пальм, коих много росло на берегу, они тотчас предложили пойти другой дорогой, мимо плантаций. Там стояла группа кокосовых пальм, с которых они сорвали для нас орехов. Попробовав их, мы поняли, почему славные парни повели нас так далеко, хотя под рукой были пальмы на берегу. Здесь плоды были несравненно вкуснее, на берегу же дикие и неухоженные; заботливый уход на плантациях улучшил их качество. В том, что кокосовые пальмы, как и другие плодовые деревья, могут быть немало облагорожены хорошим уходом, нагляднее всего [700] можно убедиться на Яве, где усердные жители благодаря лишь разным методам обработки сумели вывести разнообразные сорта ореха, и все они вкуснее других (См. у Хауксуорта, т. 4, с. 720). На островах Общества тоже есть один очень хороший сорт, обязанный своими достоинствами лишь старательному уходу. Дикой пальмы я вообще не встречал нигде, кроме Танны и других Новогебридских островов. От культурных сортов отличается она тем, что растет не только на равнинах, но и в горах.

Дав нам возможность как следует освежиться, наши добрые проводники провели нас кратчайшей дорогой вниз к берегу, так что через несколько минут мы уже были возле наших водоносов. Здесь мы рассчитались с провожатыми, как могли, и, поскольку уже приближалась ночь, поспешили на борт.

Сольфатары на горах, расположенных к западу, во всех отношениях заслуживали более близкого изучения. Поэтому на следующее утро мы, теперь в сопровождении художника господина Ходжса, опять отправились туда. Вулкан грохотал весь день, выбрасывая множество тонкого черного пепла, который при ближайшем рассмотрении, как оказалось, состоял из длинных, игольчатых, полупрозрачных частиц шерла. Этим шерловым песком была покрыта земля по всему острову, даже трава и листья, так что срывать их для ботанических коллекций надо было очень осторожно, иначе пепел мог попасть в глаза, причинив сильную боль. Однако вулкан богато возмещал островитянам это небольшое неудобство. Выбрасываемые им шлаки, выветрившись, становятся превосходным удобрением для почвы и способствуют процветанию здешнего растительного мира. Травы и кустарники тут высокие, с более широкими листьями, более крупными цветами и более сильным запахом, чем в других странах. В той или иной мере так бывает везде, где имеются вулканы. В Италии, например, окрестности Везувия считаются самыми плодородными; и действительно, оттуда приходят [701] лучшие итальянские вина. Этна в Сицилии тоже славится плодородием; в Гессене весьма плодородна почва Габихтсвальда, хоть она и расположена в высокой, голой и потому холодной местности. Все парки тамошних ландграфов доказывают это, красуясь, к общему изумлению, всевозможными разновидностями иноземных и местных растений. Все, что мы по этой части видели на разных островах Южного моря, полностью подтверждает правильность сего наблюдения. Острова Общества, Маркизские острова, некоторые из островов Дружбы, где сохранились следы деятельности бывших вулканов, а также Амбррим [Амбрим] и Танна, где еще действуют огнедышащие горы, – на всех этих островах тучные, плодородные почвы, в коих растения достигают царственного роста и восхищают великолепием красок. Даже на совершенно опустошенном позднейшими извержениями острове Пасхи растут всевозможные травы и съедобные коренья, хотя почва там состоит больше из шлаков, обгорелых камней и пемзы, чем из собственно плодоносной земли, к тому же солнце палит так невыносимо, что при полном отсутствии тени уже из-за одного этого, казалось бы, всякая травинка должна была бы засохнуть и увянуть.

Размышляя на такие темы, мы тем временем достигли нижнего из дымящихся отверстий сольфатары, но задержались возле него недолго, так как немного выше показались несколько индейцев. Мы скоро узнали в них тех самых, что накануне так хорошо приняли нас, и увидели, как они отослали нескольких человек, вероятно чтобы принести чего-нибудь прохладительного. Господин Ходжс уселся тут и зарисовал несколько видов, пока мы собирали растения и измеряли температуру сольфатары с помощью термометра Фаренгейта. В половине девятого, когда мы отбыли с корабля, он показывал 78° [25,5°С], а пока мы поднимались в гору, разогрелся в руке до 87° [30,5°С]; повисев пять минут на дереве на открытом воздухе, примерно в 60 футах от сольфатары, он остыл опять до 80° [26,7°С]. Тем временем мы выкопали в глине яму и опустили в нее термометр, подвесив его к [702] поперечно лежащей палке. За тридцать секунд температура подскочила до 170° [76,7°С] и оставалась неизменной в течение всех четырех минут, пока он там находился. Когда мы его вынули, температура сразу упала до 160° [71,1°С], а затем в течение нескольких минут постепенно дошла до 80° [26,7°С]. Отсюда можно себе представить, до чего горяч пар, или, вернее, газ, который вырывается из серного источника.

Увидев, как мы раскапываем землю для сего опыта, индейцы попросили нас не делать этого, потому что мог вырваться огонь и возникнуть ассур (так на их языке называется вулкан). Страх их был совершенно серьезен, ибо каждый раз, как мы начинали копаться в земле, они начинали беспокоиться. Наконец мы поднялись выше в гору и увидели много дымящихся мест, подобных вышеописанному.

Тем временем вернулись посланные индейцы и принесли сахарный тростник, а также кокосовые орехи, которыми, как и накануне утром, угостили нас. Подкрепившись, мы продолжили путь к ближней горе, откуда надеялись получше рассмотреть вулкан. Мы прошли довольно много, как вдруг с одной из плантаций нам навстречу вышли несколько туземцев и показали тропу, которая, по их словам, вела прямо к ассуру, то есть вулкану. Мы прошли по ней несколько миль и, так как тропа все время шла лесом, не могли найти места, чтобы свободно оглядеться, пока против всех ожиданий не оказались на берегу, откуда вышли. Должно быть, индейцы пошли на такую хитрость, дабы вежливо отправить нас подальше от своих хижин, вблизи которых не желали видеть чужеземцев.

Один из них был очень смышленый человек. Мы его спросили, нет ли здесь поблизости островов и как они называются. Он перечислил нам несколько, но, судя по его жестам, они лежали в местах, где мы еще не бывали. При таких расспросах почти невозможно бывает совсем избежать недоразумений. Например, капитан Кук принял множество названий, которые индейцы сообщили ему накануне, за [703] наименование близлежащих островов, тогда как впоследствии выяснилось, что это всего лишь названия отдельных округов, на которые туземцы подразделяют свой остров. Чтобы не впадать в такого рода ошибку, мы спросили индейца, не означают ли и эти названия чего-то подобного. Но он отвечал, что нет, и ясно добавил, что эти земли отделяет друг от друга тасси (море), а когда мы нарисовали ему на бумаге несколько кружочков, обозначавших остров, он показал, что мы совершенно правильно его поняли.

После полудня мы предприняли прогулку к южной стороне плоской возвышенности и сумели найти немало новых растений. Несколько индейцев вызвались провести нас через возвышенность к противоположному берегу. Однако мы скоро заметили, что, как и их земляки накануне, они выбрали дорогу, которая привела бы нас прямиком обратно к месту водозабора. Поэтому мы их оставили и пошли дальше одни между посадками, которые в этом месте были иногда обнесены тростниковой изгородью 5 футов высотой. По пути к нам присоединился еще один индеец, более прямодушный; он честно повел нас к противоположному берегу. Оттуда мы второй раз увидели остров Аннатом, а немного дальше к северу, по словам этого индейца, должен был лежать еще другой остров, Итонга, но он был слишком далеко и потому отсюда не виден. Эти сведения утвердили меня в убеждении, о котором я уже говорил, а именно что жители Танны через посредство неведомых нам островов имели сообщение и связь с обитателями островов Дружбы. Название Итонга весьма напоминает Тонгатабу; более того, жители острова Мидделбург или Эа-Уве [Эуа] обычно сами называют этот остров Итонга-Таббу. Таббу – это вообще слово, которое лишь добавляется к названиям многих островов Южного моря, например Таббуа-ману (остров Сондерс) [Табуаи-Ману] и Таббу-Аи [Тубуаи] (Остров, о котором упоминали таитяне). При всем том я не собираюсь утверждать, что жители Танны под Итонгой подразумевают [704] именно Топгатабу, но, во всяком случае, мне кажется вероятным, что какой-то остров под таким названием лежит между Тайной и островами Дружбы, делая возможным для жителей взаимное сообщение между ними ¹⁰.

Удовлетворив свое любопытство, мы вернулись к месту водозабора, где матросы за это время сумели поймать два с половиной центнера рыбы. Такой богатый улов позволил капитану еще раз накормить всю команду свежей пищей, которая и была съедена с величайшей охотой. Гавань была необычайно богата рыбой, и кто пожелал бы потратить на это ночь, мог наверняка рассчитывать, что ему на крючок что-нибудь попадется, особенно альбакоры и cavalha. Однажды среди прочего было поймано несколько таких же рыб, коими некоторые из нас отравились в водах Малликолло. Я очень хотел зарисовать и описать этот вид, дабы предостеречь будущих мореплавателей, однако матросы слишком изголодались по свежей провизии, чтобы дать мне для этого время. Не считаясь ни с моим пожеланием, ни с тем, что однажды уже произошло у нас из-за этих рыб, они поскорее разрезали их на куски, натерли солью и перцем и бросили в котел. К счастью, на сей раз все обошлось хорошо. Это может служить еще одним доказательством, что та рыба, которая причинила части нашей команды столько мучений, в тот раз поела ядовитых растений или насекомых и через них приобрела вредные качества, вообще несвойственные ее природе. Собираясь полакомиться сим сомнительным блюдом, наши матросы положились на эксперимент: они бросили в котел серебряную ложку, и та не покрылась никакими пятнами. Но это, по сути, совсем недостаточная проба; ведь, как известно, лишь некоторые виды ядов действуют на металл.

Хотя жители все еще продолжали продавать нам ямс, приходило их очень мало. Черепаший панцирь был единственным товаром, который им нравился, но, к сожалению, на корабле их было всего несколько штук, случайно выменянных на Тонгатабу, к тому же попали они не в самые лучшие [705] руки. Матросы, которым они принадлежали, легкомысленно накупили на них луков и стрел, вместо того чтобы приобрести ямс и улучшить свое и наше питание, состоявшее из отвратительной солонины.

Со сбором ботанической коллекции дело тоже обстояло не особенно хорошо. Мы затратили немало трудов, но новых растений нашли не так много, чтобы для зарисовки и описания их потребовалось бы оставаться целый день на борту. Так что каждый день без исключения мы отправлялись на берег и пытались то в одном, то в другом месте раздобыть материал для новых наблюдений.

13-го мы отправились к возвышенности, расположенной к востоку, чтобы посетить наших друзей, живших близ старого Пао-вьянгома. Как любопытство, так и недоверие к нам островитян за это время заметно ослабли; они уже не показывались на берегу так часто и в таком количестве, как обычно. Поэтому получилось, что по пути от места водозабора до первых плантаций нам на сей раз не встретилось ни одного индейца. Зато мы услышали, как в лесу рубят дрова, и увидели сквозь заросли одного туземца, который был занят тем, что рубил дерево каменным топором. Хотя ствол в поперечнике достигал не более 8 дюймов толщины, видимо, при столь несовершенном инструменте работа эта была весьма трудная. Мы некоторое время наблюдали за ним незаметно, а потом подошли поближе, ибо он был слишком погружен в свою работу, чтобы с нами говорить. Мальчики, знакомые нам по последнему посещению, подбежали, окликнули нас по именам и принесли каждый в подарок по пригоршне плодов фикуса и джамбу. Женщины тоже осмелились подойти и стали разглядывать нас.

Топор, которым работал мужчина, был совершенно такой же, как те, которыми пользуются на островах Дружбы и Общества; камень, образующий лезвие, тоже был такой же черный, напоминавший базальт. Владелец сказал нам, что этот вид камня происходит с соседнего острова Анаттом. Он показал и другой топор, на котором вместо камня был [706] укреплен заостренный кусок раковины (Капитан Кук говорит (в описании своего путешествия, т. 2, с. 188): «У жителей Танны есть также топоры, напоминающие европейский, то есть камень там вставлен в рукоятку так, что острый край во время работы располагается не горизонтально, а вертикально, стоймя». Я сам, однако, таких топоров не видел). Раковина, судя по всему, относится к так называемой «епископской шляпе» (Valuta mitra Linn.) и, по словам нашего индейца, привезена сюда, на Танну, с низкого острова Иммер (расположенного несколькими милями севернее). Мужчина хотел очистить тот участок, на котором мы его встретили, от деревьев и кустарника, чтобы посадить на нем ямс. Он уже срубил много кустов и сложил в кучи, которые затем собирался сжечь.

Когда мы покинули его, за нами на противоположный берег пошло несколько маленьких мальчиков и два подростка. По дороге мы стреляли птиц и собирали новые травы. В этих местах посадки, казалось, были устроены более тщательно, чем в других, и не только служили для пользы, но и представляли собой в то же время парки. Во всяком случае, мы нашли там несколько кустов и растений, посаженных отчасти из-за красивого вида, отчасти ради запаха. Среди плодовых деревьев выделялась катаппа (Terminalia Catappa), у которой вкусные орехи величиной с миндаль. Поскольку время года было позднее, листва уже опала, но плоды еще держались на ветвях. Наши маленькие спутники разбили орехи между двумя камнями и подали нам ядра на зеленом листе. Они вели себя так же услужливо, как таитяне, но казалось, даже не связывали с этим никаких корыстных ожиданий. Если мы хотели сорвать побольше какой-либо новой травы, то достаточно было им только ее показать, и можно было не сомневаться, что они станут искать ее, пока не найдут. При виде любой птицы они просили нас выстрелить. Как бы высоко она ни сидела, как бы ни пряталась, они ее разыскивали и радовались неописуемо, когда мы попадали.

Возле каждой хижины здесь паслась пара упитанных свиней и гуляло несколько кур. То тут, то там тропу перебегали [707] крысы; они были обычного вида и водились главным образом на плантациях сахарного тростника, где производили большие опустошения. Чтобы избавиться от них, индейцы устраивали по краям полей глубокие ямы, куда крысы часто попадали.

Вернувшись на берег, мы некоторое время продолжали двигаться вдоль моря, чтобы обходным путем пройти с севера к восточной оконечности гавани, поскольку на южной стороне индейцы каждый раз поворачивали нас обратно. Недалеко от берега стояло несколько небольших хижин; судя по их местоположению, это могли быть рыбацкие хижины. Если это так, нам следовало отказаться от предположения, будто жители Танны почти не занимаются рыбной ловлей. В хижине, однако, не оказалось ни людей, ни сетей, ни рыбы – лишь несколько дротиков, которые могли служить в качестве гарпунов.

Увидев, что мы собираемся идти дальше к мысу, наши спутники-индейцы сильно встревожились и не только попросили нас не ходить в эту часть острова, но и скорее стали даже грозить, что если мы их не послушаем, то будем убиты и съедены. Пришлось вернуться. В третий раз они недвусмысленнейшими жестами показали, что являются людоедами; это варварство, видимо, действительно распространено среди них. Обычно причину его видят в крайнем недостатке продовольствия; но что для него могло служить причиной здесь, где плодородная земля дарит живущим на ней изобилие питательных растений и кореньев, да к тому же еще и домашний скот? Гораздо вероятнее и правильнее связывать этот противоестественный обычай с жаждой мести ¹¹. Несомненно, самосохранение есть первый закон природы, и только затем, чтобы содействовать ему, она поселила в наших сердцах страсти. В буржуазном обществе мы добровольно, посредством известных законов и предписаний, согласились передать лишь нескольким лицам право карать за преступления, особенно противные людям; у дикарей же каждый сам осуществляет правосудие и при малейшей обиде [708] или несправедливости стремится удовлетворить свою жажду мести. Однако такая враждебность по природе свойственна нам не меньше, чем благое чувство любви к ближнему, и, сколь ни противоположны друг другу кажутся сии две страсти, в сущности они – два главных движущих колеса, взаимодействие коих поддерживает в постоянном движении всю машину человеческого общества, оберегая ее одновременно от разрушения. Человек, не знающий любви к ближнему, по праву должен был бы называться чудовищем и заслуживал бы отвращения всего рода человеческого; но и тот, кого, напротив, ничто не способно вывести из себя, тоже был бы по-своему достойным презрения беднягой, поскольку его любой мог бы безнаказанно оскорбить и назвать трусом. Народ или семья (ибо дикари редко живут друг с другом в более крупных сообществах), которые часто подвергаются нападениям и терпят ущерб со стороны других, естественно, испытывают непримиримый гнев к своим обидчикам; это и порождает жажду мести, которая в конце концов находит выход в жестокости. Если же одна сторона к тому же прибегнет в ходе враждебных действий к хитрости либо предательским уловкам, то у других это вызовет еще большее недоверие. Таким образом постепенно усугубляются вражда и неприязнь, допускающие в конечном счете любую низость по отношению к своему неприятелю. В таких обстоятельствах дикарю достаточно лишь намека на оскорбление, дабы схватиться за оружие в стремлении уничтожить все, что стоит у него на пути; он полагается на право сильного и нападает на врага с бешенством, которое делает возможной любую необузданную жестокость.

Напротив, народу, у которого не было ни злых врагов, ни затяжных столкновений с другими или который давно про них забыл, который благодаря земледелию уже достиг известной степени благосостояния, изобилия и нравственности, а заодно приобрел и понятия о любви к ближнему и общественной жизни, – такому народу неведомы вспышки гнева, и его надо разгневать чрезвычайно сильно, чтобы он [709] стал помышлять о мести. В настоящее время жители Танны еще относились к первой группе. По их первоначально недоверчивому поведению, по их обычаю никогда не ходить без оружия можно было с основанием заключить, что среди них часты внутренние распри или они бывают вовлечены в раздоры с соседями, так что гнев и жажда мести постепенно превратили их в каннибалов, каковыми, по их собственным признаниям, они действительно все еще являются.

Проверить это на себе у нас не было ни малейшей охоты, так что пришлось отказаться от попытки выяснить, почему они не хотят разрешить нам осмотреть восточный мыс. Индейцы очень обрадовались, когда мы наконец послушались их и повернули обратно. Они провели нас по тропе, которой мы еще никогда не ходили, через обширные и ухоженные плантации, содержавшиеся в наилучшем порядке. Мальчики бежали впереди, демонстрируя свое искусство во всевозможных воинских упражнениях. Они умели хорошо обращаться не только с пращой, но и с дротиком, вместо которого использовали зеленый тростник или просто крепкий стебель травы. Хотя бросок и тем и другим, казалось бы, должен быть неточен, ибо малейшее дуновение ветра могло отнести такой дротик в сторону, им удавалось метнуть их с такой силой, что даже сии легкие и гибкие предметы попадали точно в цель и вонзались даже в самую твердую древесину иногда довольно глубоко. Особенно примечательно, как они при броске удерживали эти тростинки или стебли в равновесии между указательным и большим пальцем. Мальчики пяти-шести лет уже упражнялись в этом искусстве, готовясь при надобности взяться и за настоящее оружие.

Дорога, виляя, привела нас наконец к хижинам наших дружелюбных провожатых. Там женщины разложили под большим фикусовым деревом костер из маленьких веток и как раз собирались печь на обед клубни ямса и Arum [таро]. При виде нас они вскочили и собирались убежать, но наши спутники крикнули им, чтобы они продолжали заниматься своим делом. Мы сели на бревно, лежавшее возле хижины, [710] и, когда часть индейцев ушла, чтобы принести нам еду, попробовали завести разговор с оставшимися. Они поинтересовались назначением и употреблением нашей одежды, оружия и инструментов, и хотя много рассказать им про это мы не могли, зато по их вопросам выучили несколько новых слов. Туземцы с близлежащих плантаций скоро прослышали о нас и тоже пришли, видимо находя удовольствие в нашем обществе.

Случайно я запел про себя песенку; тут сразу со всех сторон нас стали просить спеть. Хотя петь никто из нас по-настоящему не умел, мы все же попробовали удовлетворить их любопытство и исполнили несколько мелодий. Им очень понравились некоторые немецкие и английские песенки, особенно веселые; но самые большие рукоплескания снискали шведские народные песни, исполненные доктором Спаррманом. Конечно, ни музыкальный вкус, ни способность к критическим суждениям не были самой сильной стороной этих людей. Пропев свое, мы сказали, что теперь очередь за ними. В ответ один затянул очень простую песню, звучавшую довольно гармонично, и, на наш взгляд, более мелодичную, чем любая из тех, что мы слышали под жаркими широтами Южного моря. Она была несравненно богаче разнообразными тонами, нежели напевы таитян и жителей Тонгатабу, отличаясь от них также и серьезностью мелодии. В словах можно было заметить определенный размер, так легко и мягко они сходили с уст. Едва допел один, как начал другой. Его песня по характеру была иной, но столь же серьезной; эта серьезность музыки вполне соответствовала серьезности национального характера в других вещах. В самом деле, их редко увидишь от души смеющимися, редко услышишь от них веселую шутку, как у других, более цивилизованных народов на островах Общества и Дружбы, которые уже знают, как важна в общении радость.

Затем индейцы принесли музыкальный инструмент, состоявший, как и свирель, или флейта Пана, на Тонгатабу, из восьми тростниковых трубочек, с той только разницей, что [711] они здесь ступенчато уменьшались и составляли целую октаву, хотя звук отдельных дудочек был не совсем чистый. Возможно, мы услышали бы, как они играют на таком инструменте, если бы как раз в этот момент не появился индеец с кокосами, сахарным тростником и плодами фикуса, и сей подарок не отвлек наше внимание от музыканта. Жаль, что мой проницательный и добрый друг, сообщивший мне свои наблюдения о музыкальном искусстве жителей островов Дружбы, Таити и Новой Зеландии, не побывал на Танне, где, несомненно, нашел бы материал для многих новых полезных наблюдений ¹².

Хотя выше и было упомянуто о недоверчивом и мстительном нраве жителей Танны, я все же не могу отказать им в известной сердечности и доброте. Недоверчивость и мстительность, видимо, не столько природные свойства, сколько последствия беспрестанных войн, которые подвергают их жизнь почти постоянной опасности. Их поведение по отношению к нам утвердило меня в таком предположении. В самом деле, они держались с нами осторожно и сдержанно, покуда не убедились, что мы явились к ним без всяких враждебных намерений. Правда, торговали они с нами, не столь много и охотно, как таитяне, однако связано это было с тем, что они не столь богаты; и разве не было гостеприимства в том, что они меняли излишки на что-то необходимое? (Для немецкого читателя, знакомого с Англией лишь по английским романам, я должен сделать здесь небольшое примечание. Мне кажется, будто я слышу вопрос, может ли кто-либо в стране, столь гордой своим гостеприимством, рассчитывать на благородство, подобное тому, о коем здесь говорилось? Зайдите в первую попавшуюся лондонскую гостиницу – бьюсь об заклад, что любой непредвзятый англичанин, а таких полно, скажет: «Give me Old England for hospitality, there you may have every thing for your money». – «Благослови Господь мою гостеприимную родину, за наличные здесь можно иметь все, что пожелаешь»)

Мы отдарили наших друзей-индейцев, чем могли, вернулись на берег и провели там еще некоторое время с туземцами. Среди них было больше женщин, чем мы видели [712] когда-либо до сих пор; большинство, видимо, были замужние, потому что они несли на спине в мешках из циновки детей. Некоторые носили в плетеных корзинах также выводок молодых кур, ямбо или плоды фикуса и предлагали нам все это купить. У одной из них была целая корзина зеленых апельсинов, хотя ни в одну из своих прогулок мы не видели апельсинового дерева. Поэтому нам было приятно хотя бы случайно узнать, что и здесь, как на Малликолло, растут апельсины; это позволяет предположить, что они растут и на других расположенных между ними островах ¹³.

В тот день нам особенно везло на такого рода открытия. Так, одна женщина подарила нам паштет или пирог, корочка или тесто которого были приготовлены из бананов и клубней Arum [таро], а начинка – из смеси листьев Hibiscus esculentus с ядром кокосового ореха. Этот паштет был очень вкусный и делал честь поварскому искусству здешних дам. Мы купили также несколько восьмитрубных свирелей, которые они принесли на продажу вместе с луками, стрелами, палицами и копьями, и, полные впечатлений, довольно поздно вернулись на борт.

Поев, мы опять отправились на берег, где наши люди занимались рыбной ловлей. Доктор Спаррман и я пошли к возвышенности, чтобы еще раз побеседовать с жившими там островитянами. На полпути нам повстречалось несколько человек, которые показали нам ближнюю тропу. Едва мы подошли к хижинам и сели рядом с почтенным, благообразным главой семейства средних лет, как наши друзья вновь попросили нас что-нибудь спеть. Мы без долгих отнекиваний доставили им сие удовольствие, и, так как они удивлялись разнообразию наших песен, мы постарались объяснить, что родились в разных странах. Когда это до них дошло, они вызвали из круга слушателей пожилого худого мужчину и сказали, что он тоже из другой страны, а именно с острова Ирроманга [Эроманга], и тоже споет нам что-нибудь. Он запел песню, но производил при этом такие телодвижения и гримасы, что не только все присутствовавшие [713] индейцы, но и мы не могли удержаться от смеха. Впрочем, его песня была не менее благозвучна, чем те, что мы слышали от родившихся на Танне, однако содержание, судя по тону и множеству забавных жестов, было более шутливое и веселое. Язык совершенно отличался от таннского, но был отнюдь не грубый и не лишен благозвучия. Слова также произносились с соблюдением определенного размера, непохожего, однако, на тот медленно-серьезный, что мы слышали утром.

Когда он кончил петь, индейцы заговорили с ним на его языке, поскольку их языка он, видимо, не понимал. Был ли он здесь в гостях или в плену? Этого выяснить не удалось. По сему случаю туземцы рассказали нам, что их лучшие палицы из казуаринового дерева доставляются с Ирроманги. Поэтому вероятно, что они находятся с жителями этого острова в дружеских отношениях и связях. Ни в чертах лица, ни в одежде человека с Ирроманги нельзя было заметить ни малейших национальных отличий, если не считать того, что его короткие и шерстистые волосы не были, как у местных жителей, заплетены в косички. Он выглядел бодро и казался смышленей, чем большинство обитателей Танны.

Покуда он демонстрировал нам свои способности в пении, из хижин потихоньку вышли женщины и смешались со слушателями. По сравнению с мужчинами они были в основном маленького роста и носили косматые юбки, сплетенные из травы и листьев, в зависимости от возраста длиннее или короче. Те, у кого уже были дети и кому было лет тридцать, потеряли всякую красоту, и их юбки доходили до щиколоток. Зато у девушек лет четырнадцати черты лица были не лишены приятности; особенно красила их мягкая улыбка, которая становилась все дружелюбнее по мере того, как у них проходила робость. В большинстве они были очень стройные, с изящными милыми руками, полными грудями и в забавных юбчонках, едва достававших колен. Их волнистые волосы, неподстриженные и неубранные, свободно ниспадали вокруг шеи, служа ей естественным и приятным [714] украшением, а зеленый лист банана, который многие носили как шапочку, красиво контрастировал с черным цветом волос. В ушах они носили серьги из черепахового панциря, и число таких украшений возрастало по мере того, как убывала привлекательность женщин. Самые старые и безобразные носили ожерелья, множество колец в ушах, украшений в носу и браслетов.

Мужчины, по-видимому, не проявляли к женщинам ни намека на уважение; те были покорны малейшему их знаку и, по словам наших матросов, часто выполняли унизительную работу вьючных животных. Видимо, такая тяжелая работа нередко была выше их сил, и в этом крылась причина их маленького роста и слабого сложения. Вообще все нецивилизованные народы отказывают женщинам в общих человеческих правах и обращаются с ними как с существами низшей породы, ибо мысль о том, чтобы искать в объятиях своей спутницы счастье и радость, возникает только на определенной ступени культуры. Покуда человек вынужден беспрестанно заботиться лишь о том, как бы поддержать свое существование, до тех пор в отношениях между обоими полами возможны лишь чувства не слишком утонченные, ограниченные скорее одним животным удовольствием. Точно так же слабость, нежность, терпеливость женщин у дикаря не вызывает желания подбодрить и защитить их, а скорее это поощряет его угнетать и жестоко обращаться с ними, ибо стремление господствовать присуще человеку от рождения и столь сильно, что он, во всяком случае в естественном состоянии, готов наслаждаться им даже за счет беззащитных.

Лишь с ростом населения, когда забота о пропитании перестает тяготить каждого отдельного человека, как бы разделяется между всем обществом, возрастает нравственность, изобилие сменяет нужду и беззаботность позволяет наслаждаться более утонченными радостями жизни, отдыхать и развлекаться, а значит, и узнавать и ценить любезные свойства противоположного пола. [715]

Однако при всем том даже самый грубый дикарь вполне способен на определенную нежность и симпатию. Это наглядно проявляется, покуда он еще бегает мальчиком (Читатель помнит, что мальчики на Танне были первые, с кем у нас завязались добрые отношения), безмятежным и беззаботным; но когда с годами ему приходится самому заботиться обо всем необходимом, тогда, конечно, стремление удовлетворить свои потребности вскоре пересиливает и ослабляет менее насущные чувства. Сохраняют силу лишь изначально врожденные страсти, а они одинаковы под всеми широтами. К их числу принадлежит и отцовская любовь, красноречивый пример которой мы наблюдали этим вечером. Маленькая девочка лет восьми попыталась незаметно взглянуть на нас из-за голов сидевших вокруг людей. Но, увидев, что мы ее заметили, она во всю прыть побежала в хижину. Я показал ей кусок таитянской материи и дал знак, что она может его взять; однако девочка все не решалась. Тогда встал ее отец и уговорил ее подойти. Я приветливо взял ее за руку, дал материю и разных мелких украшений и с удовольствием наблюдал, как радость озарила лицо отца, увидевшего счастье своего ребенка, и благодарность лучилась из его глаз.

Мы пробыли у этих добрых индейцев до самого заката, слушая, как они поют, удивляясь их искусству обращаться с оружием. По нашей просьбе они пускали стрелы то вверх, то в цель перед собой. Вверх стрелы летели не особенно высоко, но в цель на небольшие расстояния островитяне стреляли, как уже говорилось, превосходно. Они умели также отражать палицами или боевыми дубинками дротики, примерно таким же образом, как таитяне. Палицы, имевшие с двух сторон выступы (плоские и по форме напоминающие ланцет ветеринаров), попали сюда, по их словам, с низкого острова Иммер. Но изготовляют ли их тамошние жители, или же этот остров необитаем и туда ездят лишь время от времени, чтобы раздобыть раковины или нужную породу дерева, [716] этого мы установить не смогли. Перед нашим уходом женщины разожгли костры, чтобы приготовить ужин, некоторые возле хижин, некоторые внутри, а мужчины и дети пододвинулись к этим кострам, поскольку для них, почти нагих, вечерний воздух был уже довольно холодный. У некоторых верхние веки опухли, должно быть из-за обыкновения сидеть в дыму. Это мешало им смотреть, и, чтобы какой-либо предмет попал в поле зрения, им приходилось откидывать голову назад. Подобные опухоли встречались уже у пяти-шестилетних мальчиков, так что, возможно, это болезнь наследственная.

Когда мы вернулись на берег, большинство туземцев уже ушло спать, и скоро мы оказались совсем одни. Вечерняя прохлада, столь чувствительная для бедных нагих индейцев, нам, одетым, была так приятна, что мы еще некоторое время погуляли по лесу. В сумерки из своих укрытий выбралась масса летучих мышей. Почти из каждого куста навстречу нам вылетала какая-нибудь из них, но подстрелить ни одной не удалось. Дело в том, что их нельзя было видеть заранее и мы не успевали прицеливаться. Тут нам повезло так же мало, как матросам с рыбной ловлей. После долгих стараний они поймали в сети всего дюжины две рыб.

На следующее утро капитан Кук, господин Уолс, господин Паттен, доктор Спаррман, мой отец, я и еще несколько человек, желавших поближе посмотреть на вулкан, отправились с двумя матросами к горе на западной стороне гавани. Погода была туманная, воздух душный, но вулкан был спокоен. Скоро мы добрались до сольфатары, из которой часто поднимался горячий пар. Чтобы узнать его температуру, мы опять повторили свой опыт, но только на сей раз полностью закопали термометр в кучу глинистой земли, из коей поднимался пар. Через минуту он показал 210° [98,9°С], что почти равно температуре кипящей воды, и все пять минут, что он оставался в земле, его показание не менялось. Когда термометр вытащили, он сразу остыл до 95° [35°С], а затем [717] постепенно до 80° [26,7°С], которые показывал перед экспериментом.

Сольфатара, если мерить английскими мерами, расположена примерно в 240 футах по вертикали над уровнем моря. Поднявшись в гору выше, мы увидели лес, вырубленный во многих местах; земля там была подготовлена для посадок. Они в совокупности занимали примерно морген земли, и, как мы заметили ранее, подготовка их стоила индейцам немало времени и трудов. Мы прошли мимо нескольких хижин, но нигде не встретили туземцев, если не считать одного-единственного мужчину, занятого посадкой ямса на весьма ухоженной плантации. Наше внезапное появление нагнало на него немало страху, но, поняв, что мы лишь хотим узнать ближний путь к вулкану, он скоро пришел в себя и показал нам тропу, которая якобы туда вела, а затем опять принялся за работу. Возле хижин мы увидели свободно бегавших свиней и кур. Возможно, жители именно от этих животных обносят изгородями свои участки.

Немного дальше в гору к нам присоединились два индейца из расположенного поблизости бананового огорода. С ними мы дошли до развилки. На одной из дорог, ведущей в глубь острова, стоял с поднятым копьем дикарь, который явно не желал нас пускать дальше. Мы сказали ему, что хотим только подойти к вулкану; он ответил, что нам надо идти другой дорогой, и сам пошел впереди. Пока мы шли, он несколько раз оборачивался и считал, сколько нас. Спустя некоторое время мы вышли на открытое место, откуда было видно далеко вокруг, и тут выяснилось, что он нарочно завел нас не туда. Тогда мы повернули обратно, не обращая внимания на его знаки. Увидев, что его хитрость раскрыта и что сам он не в состоянии помешать нам силой, туземец прибегнул к другому средству. Он затрубил, как в рог, в сложенную горстью ладонь, и как бы в ответ на сигнал с разных сторон горы затрубили в раковины. Услышав это, он во весь голос крикнул своим землякам, сколько нас, вероятно чтобы они собрались в достаточном числе и приготовились защищаться. [718]

Тем временем мы опять сбились с пути и пришли в красивую уединенную, окруженную высокими тенистыми деревьями долину, где было множество голубей и попугаев. Несколько штук мы подстрелили. Звук наших выстрелов привлек нескольких индейцев; среди них были и мальчики, которых мы попытались расположить к себе подарками. Это удалось настолько, что они беспрепятственно позволили нам выйти на тропу, которая, извиваясь, вела через густые, мрачные заросли к открытой поляне, где мы увидели три-четыре домика величиной с хижину старого Пао-вьянгома. Человек десять-двенадцать дикарей, вооруженных луками, стрелами, палицами и копьями, сидели в ряд неподалеку от хижины. При виде нас они тотчас вскочили. Мы знаками дали им понять, что не хотим ничего плохого; но они, видимо, все еще нам не доверяли. Старшие казались настроенными миролюбивее младших, из коих двое-трое, наморщив лбы, всячески потрясали оружием. Нетрудно было увидеть в этом вызов, но поскольку мы никак не хотели столкновения, то попросили их показать нам дорогу к берегу.

Лучшего способа успокоить их нельзя было и придумать. Сразу несколько человек предложили себя в проводники и повели нас по узкой тропинке, поначалу очень крутой, потом ставшей ровнее. Примерно через четверть мили они предложили нам отдохнуть, и, как только мы уселись, нас нагнали их земляки, остававшиеся возле хижин. Они принесли кокосовые орехи, бананы, сахарный тростник. Из-за духоты освежиться всем этим было особенно приятно, и мы выразили свою признательность добрым людям, сделав им всяческие подарки. Теперь мы ясно видели, что они не хотели пускать нас дальше просто из недоверия, а не из враждебных чувств.

Спустя полчаса мы наконец вернулись на то же место, откуда вышли в путь утром. Так, без неприятностей, и закончилось это небольшое путешествие, но, будь мы менее осмотрительны, оно могло дорого обойтись и нам, и туземцам. Конечно, нам не удалось изучить вулкан поближе и, судя по [719] всему, в дальнейшем тоже не приходилось на это рассчитывать, но разум и справедливость требовали ограничить свою любознательность, если ее нельзя было удовлетворить без кровопролития и насилия.

Пока нас не было, команда, воспользовавшись приливом, забросила сети и поймала немного рыбы; среди них была одна неизвестного вида. В водоеме с пресной водой тоже попалась одна новая рыба и много болотных угрей. С этой добычей, а также с растениями, собранными на горе, мы вернулись на борт и остаток дня посвятили их зарисовкам и описанию.

На другое утро мы отправились за растениями. Торг ямсом и оружием все еще продолжался, но черепаший панцирь на корабле стал уже такой редкостью, что нельзя было приобрести много продовольствия. Большим спросом пользовались перламутровые крючки для рыбной ловли с островов Дружбы. Часто за них давали несколько стрел, так как на этих крючках были большей частью наконечники из черепашьего панциря; другие же такие крючки, ничуть не хуже, не пользовались никаким спросом, потому что наконечники там были перламутровые.

Мы прошли лес, покрывавший равнину, подстрелили несколько птиц разных видов, которых много на этом острове. Мы также нашли несколько ост-индских растений, каких не встречали ни на одном из более восточных островов (Это Sterculia belanghas, Sterculia foetida, Dioscorea alata, Ricinus mappa, Acanthus ilicifolius, Ischoemum muticum, Panicum dimidiatum, Croton variegatum и многие другие). Самой ценной находкой был голубь той породы, что часто встречается на островах Дружбы. К клюву у него снаружи приклеилось какое-то красноватое вещество, а когда вскрыли голубя, то в зобе обнаружили два недавно проглоченных мускатных ореха, так что на них еще оставалась пурпурная кожица. Эту кожицу обычно называют мускатным цветом. У нее горький и приятный вкус, но без всякого запаха. Сам [720] орех был гораздо более продолговатым, чем обычный или настоящий мускатный орех, но по вкусу не очень от него отличался. Мы показали его первому же встречному туземцу и предложили ему кусок перламутровой раковины, если он нам покажет дерево, на котором этот орех растет. Тот провел нас полмили в глубь острова и наконец показал молодое дерево. Мы сорвали с него несколько листьев, но плодов не нашли. По его словам, голуби не дают им долго висеть. Орех на его языке называется гуаннатан ¹⁴.

Во время беседы мы услышали несколько резких ружейных выстрелов и испугались, что между туземцами и нашими людьми произошла стычка. Индеец, шедший с берега, на ходу сказал нам что-то, чего мы не поняли, но из чего сочли, что наши предположения верны. Поэтому мы поспешили на берег, однако там все было спокойно. Никто из находившихся на берегу индейцев не признал принесенные нами листья за листья мускатного ореха; они назвали его совсем иначе, нежели наш провожатый. Тот, увидев, что мы начинаем догадываться об обмане, дал своим землякам знак, чтобы те назвали эти листья так же, как и он. Но мы сразу дали ему понять, что нам не понравился его обман, и ему пришлось выслушать выговор своих земляков.

После полудня капитан Кук, а с ним лейтенанты Купер и Пикерсгилл, господа Паттен, Ходжс, доктор Спаррман, мой отец и я отправились к расположенной на востоке возвышенности. Через сады и плантации мы вышли к противоположному берегу. Капитан особенно хотел оттуда увидеть остров Аннатом, но он едва ли не весь был окутан густым туманом, так что нам пришлось вернуться почти ни с чем. По пути мы постреляли птиц и незаметно подошли к хижинам наших друзей-индейцев. Отец маленькой девочки, о котором я упоминал выше, принес мне в подарок бананы, сахарный тростник и кокосовые орехи, подтвердив тем самым выгодное впечатление, которое я составил о его характере. Господин Ходжс по пути зарисовал несколько пейзажей, но главным образом эту маленькую усадьбу с ее обитателями [721] обоего пола, сидевшими на траве в густой тени фикусового дерева. По этим наброскам он впоследствии создал картину, где очень похоже изобразил и местность, и туземцев. К заходу солнца мы вернулись на корабль.

Следующим утром мы опять отправились на берег и пошли на равнину в лес. Там было много крупных попугаев с красивым черно-красно-желтым оперением. Но сидели они на верхушках фикусовых деревьев, куда дробь не доставала не только из-за большой высоты, но и из-за густой листвы. Трудно представить, сколь громадны были эти деревья. Их корни по большей части росли над землей на высоте 10–12 футов, как бы продолжая ствол, имевший в поперечнике 9–10 футов и будто состоявший из нескольких сросшихся деревьев, кои образовывали со всех сторон по его длине острые выступы примерно в фут толщиной. В таком виде они поднимались до высоты 30–40 футов, прежде чем начинали делиться на меньшие, так что сама вершина была по крайней мере футах в полутораста от земли. Больше всего этих деревьев было в болоте, или топком месте, в которое переходил разветвлявшийся на множество рукавов пруд, служивший для снабжения экипажа корабля питьевой водой. Заканчивался ли этим прудом поток, стекавший с гор в глубине острова и затем текший по равнине, среди вулканического пепла, к морю, или он был порожден лишь ливнями, выпадавшими в дождливый сезон, этого мы наверняка установить не смогли. Зато мы установили, что там тьма комаров, немало нам докучавших, когда мы подбирались к коростелям и уткам, тоже искавшим себе пропитания в болоте. Жаль только, что мы не смогли к ним приблизиться; они были, кажется, неизвестного вида и заслуживали более близкого изучения.

Поскольку охота не удалась, мы решили пройти по равнине дальше на запад; по пути нам встретилось несколько участков, поросших травой и отгороженных друг от друга диким кустарником – примерно так же, как в Англии, где луга обносятся живыми изгородями. Между этими лужайками иногда располагались большие поля, поросшие только [722] высоким тростником (Saccharum spontaneum Linn.), какой здесь употребляется для стрел, а также изгородей, корзин и прочего плетения. Судя по тому, что мы видели, он рос не дико, не сам по себе, а его специально выращивали для этих потребностей. Далее мы вышли к лесу, где обнаружили, однако, лишь те же виды деревьев, что и на побережье. Зато мы подстрелили голубя новой породы, а также видели множество попугаев, необычайно пугливых, должно быть потому, что туземцы их преследуют в садах.

Наконец мы приблизились к высохшему руслу ручья, которое теперь служило дикарям дорогой. На крутых откосах по сторонам рос мелкий кустарник, даже пальмы, а громадное фикусовое дерево (Ficus religiosa Linn.) того вида, который у сингалезцев и малабаров служит предметом религиозного почитания (Они приносят под ним жертвы и считают, что там рождаются их божества), образовывало над дорогой как бы дугу: корень его разветвлялся надвое, и одно ответвление росло по одну сторону, другое – по другую. Наверху, в кроне, порхало множество мелких птичек, наслаждавшихся изобилием плодов. Мы отдохнули в его густой тени, радуясь тому, что встретившиеся по пути индейцы не высказали ни малейшего недовольства нашим присутствием, ни беспокойства из-за наших выстрелов.

К полудню мы повернули обратно. Хотя было очень жарко, в лесной тени мы этого не ощущали. Возле нашего водоема нам встретился индеец, вырубавший в зарослях тонкие жерди, чтобы сделать из них подпорки для вьющихся ростков ямса (Dioscorea oppositifolia). Его топор выглядел довольно жалко: лезвие было сделано не из обычного твердого камня, а из раковины. Поэтому работа у него двигалась до того медленно, что мы решили помочь ему нашим английским топором и за несколько минут нарубили больше жердей, чем он сумел заготовить за все утро. Все туземцы, шедшие в это время мимо с берега домой, останавливались, удивляясь [723] достоинствам нашего топора. Некоторые тут же предложили за него свои луки и стрелы. Мы подумали, что при таком желании они согласятся дать за него свинью, однако на это предложение они ничего не ответили и пошли своей дорогой. Поросенок, подаренный моему отцу старым Пао-вьянгомом, – все, что мы получили на этом острове.

Когда мы показали одному индейцу дикий мускатный орех, найденный нами в голубином зобе, он принес нам еще три таких ореха, на коих сохранилась наружная кожица, или так называемый мускатный цвет, но дерева, на котором они росли, показать нам не смог. Эти орехи назывались у них по-разному, но дерево – всегда пираш. Когда мы обратились к своим книгам по ботанике, обнаружилось, что этот сорт очень похож на дикий мускатный орех Румпфа и по всему тот же самый, что встречается на Филиппинских островах. Да и голубь, питающийся этими орехами на Танне, очень похож на того, который, по свидетельству Румпфа ¹⁵, способствует распространению настоящего мускатного ореха и на Молуккских островах. По возвращении в Англию мы имели честь вручить ее величеству королеве одного такого голубя живьем.

Среди собравшихся на берегу индейцев мы встретили дряхлого старика, коего прежде никто из нас не видел. Дикари сказали, что это эрики и зовут его Джогаи. Он был высокий, худой, немощный, с почти совершенно лысой головой и с седой бородой. Лицо его выражало доброту и, хотя было морщинисто, все еще хранило следы былой красоты. Подле него сидел другой, коего можно было бы назвать стариком, не будь рядом человека совсем уж преклонных лет. Индейцы сказали, что это старший сын Джогаи, а зовут его Джатта. Он был высок, хорошо сложен, и для жителей Танны его можно назвать даже красивым. Немало способствовал такому впечатлению его взгляд – взгляд умного, обаятельного и дружелюбного к нам, чужеземцам, человека. Украшали его и черные пушисто-курчавые волосы, никак не убранные и сохранившие свой природный вид. По словам островитян, это [724] был их кау-вош – титул, видимо означавший нечто вроде наследника престола, кронпринца или тому подобное ¹⁶. Цвет кожи у этих вождей был такой же черный, как у любого из их подданных; не отличались они ни убранством, ни украшениями, разве что пояс у них был выкрашен попеременно в красный и черный цвета, тогда как у других такие повязки одноцветны – желтые либо коричневые. Но, возможно, и это различие чисто случайное и не было знаком королевского достоинства. Если не считать того, что обоих называли эрики, ни одному не оказывалось и особых почестей; мы также не видели, чтобы они давали какие-либо приказания. Поэтому я думаю, что авторитетом они пользуются лишь во время войны. В этих случаях обычно всякий народ наделяет властью кого-либо из умудренных жизнью старцев, считая их слова законом для себя; в годину бедствий они вручают свою жизнь и судьбу человеку, чья выдающаяся храбрость и многолетний опыт единодушно признаны всем народом. Мы сделали этим вождям небольшие подарки и пригласили их к себе на корабль, однако те отказались, и мы вернулись на борт к обеду одни.

В тот день наши люди доставили с берега много казуариновой древесины; это красивое дерево было спилено на высокой равнине (Дело в том, что в румпеле ¹⁷ была обнаружена трещина, а другого на корабле не было. Из этого ствола капитан хотел изготовить новый румпель). Едва наши плотники начали пилить ствол, как к капитану Куку явился с жалобой Пао-вьянгом; он объяснил, что казуарина здесь в очень большой цене и к тому же так редка, что местные жители вынуждены привозить сделанные из нее палицы с острова Ирроманго, где этого дерева много. Капитан тотчас распорядился приостановить работу, но, поскольку ствол был уже надпилен слишком глубоко, чтобы дерево могло выжить, он подарил старику собаку, много таитянской материи и разных вещей, получив взамен от него и от его земляков разрешение взять дерево. В этом и [725] во многих других случаях я мог наглядно убедиться, что Пао-вьянгом пользовался большим влиянием среди людей, живших на востоке залива, но обязан этим он был, видимо, только своему почтенному возрасту, ибо форма правления здесь, как представляется, еще самая примитивная, то есть патриархальная. Каждая семья слушается совета старшего, а тот не решается злоупотребить своим авторитетом и прибегать к жестокости или тирании.

Поев, мы отправились опять на берег, в лес, но не нашли там ничего нового. Удивляться этому не приходилось, поскольку эту местность мы обыскивали едва ли не каждый день со времени своего прибытия. На другое утро мы постарались разыскать где-нибудь мускатный орех. В красивом банановом огороде, расположенном на западном берегу залива, водилось много попугаев, поедавших плоды, но они были до того пугливы, что подкрасться к ним оказалось невозможным. Мы считали, что теперь не следует опасаться враждебности со стороны островитян, и потому нередко отдалялись друг от друга на значительное расстояние. Но хотя и на сей раз все обошлось вполне благополучно, ничего у нас не получилось; пришлось вернуться на берег с пустыми руками. Время было обеденное, и последняя шлюпка собиралась как раз отплыть на корабль, поэтому мы поскорее сели в нее.

На корабле мы увидели старого эрики, то есть короля, Джогаи (Капитан Кук в описании своего путешествия (т. 2, с. 71) замечает, что у этих вождей не было даже власти заставить кого-либо принести себе кокосовый орех. Одному из них пришлось самому взбираться на пальму, и там, наверху, он оборвал все орехи, часть взял себе, остальные раздал нашим людям), его сына Джатту и красивого мальчика лет четырнадцати. Его звали Нарепп, и он, видно, был близким родственником обоих вождей. В каюте они сели на пол, и капитан как раз занимался тем, что раздавал им разную мелочишку. Джогаи взял свою долю с приличествовавшим его возрасту безразличием, зато его сын и юный Нарепп не скрывали радости. Тем временем принесли еду, и мы пригласили их [726] сесть с нами. Ямс им очень понравился, как и прошлому нашему гостю, Фанокко, до других же блюд они не пожелали дотронуться. После обеда мы отвезли их обратно на берег. Там они сразу заговорили со своими людьми и наверняка стали рассказывать им, как хорошо мы их принимали, а собравшиеся, видно по всему, слушали с удовольствием.

Теперь на берег редко спускалось более сотни жителей, считая женщин и детей. Обычно они садились группами в тени ближайших деревьев. Иногда кто-нибудь приносил ямс или бананы и менял их на таитянскую материю. Женщины приносили целые корзины ямбо (Eugenia) и продавали за всякую мелочь, такую, как черные стеклянные бусы, кусочки зеленого нефрита и т. п., скорее из расположенности, нежели ради выгоды. Вообще они держались с нами очень любезно. Встретившись с кем-нибудь из нас на узкой тропе, они всегда отходили в сторону. Если они кого-то уже знали, то произносили его имя, причем так дружески и доброжелательно, как мы произносим лишь братские приветствия; если же они нас видели впервые, то обычно справлялись об имени и в следующий раз узнавали. Столь дружеское поведение позволяло нам уже несколько дней не прибегать к такой мере предосторожности, как ограждение запретной зоны вокруг работавших на берегу матросов; вместо этого для безопасности просто выставлялся караул. Черты не переступали даже те, кто приходил на берег из глубины острова впервые и не знал ее назначения. Словом, за тот недолгий срок, что мы здесь пребыли, они стали относиться к вам гораздо лучше, и с каждым днем наши отношения еще более улучшались.

Вскоре наши знатные гости Джогаи, Джатта и Нарепп, а с ними и многие другие покинули берег и лесом вернулись к своим домам, которые, как мы поняли, находились довольно далеко от моря. После их ухода мы с капитаном отправились к расположенным на западе горам, где наши люди грузили балласт. Здесь мы обследовали горячие источники, которые обнаружили в первые же дни своего пребывания на Танне. [727] Термометр Фаренгейта, который мы захватили для опыта, на корабле показывал 78° [25,6°С], тепло руки человека, который его нес, повысило температуру до 83° [28,3°С]. Это он и показывал, когда шарик опустили в горячий источник. За пять минут ртутный столбик поднялся до 191° [88,3°С]. Мы вынули его и сделали небольшое углубление в песке, так что термометр был погружен в воду на несколько дюймов выше шарика. Скоро столбик ртути опять достиг 191° [88,3°С], однако выше не поднимался, хотя мы продержали его в таком положении 10 минут. Несколько маленьких улиток, которых мы бросили в источник, сварились за две-три минуты. Чтобы узнать, разъедает ли эта вода металл, мы положили в нее кусок серебра, однако через полчаса вынули его совершенно чистым и блестящим. Соль винного калия тоже не вызвала в воде никаких заметных перемен, но, поскольку у этой воды был слегка вяжущий вкус, мы наполнили ею бутылку, дабы при возможности поставить с нею другие опыты.

На берегу было много маленьких рыбок дюйма в два длиной, они резвились на мокрых камнях, подобно ящеркам. Грудные плавники заменяли им ноги, а глаза находились как раз посреди затылка, видимо чтобы лучше видеть своих врагов над водой. И действительно, эти маленькие создания были столь осторожны и столь проворны, что поймать их оказалось не так-то просто. Не успеешь оглянуться, как они одним прыжком оказывались более чем в трех футах. Именно этот или, во всяком случае, очень похожий вид рыб капитан Кук встречал во время своего прошлого кругосветного плавания на побережье Новой Голландии [Австралии] (См. у Хауксуорта, т. 3, с. 122). Относятся они к семейству Blenniorum и, между прочим, усердно поглощают целые выводки очень маленьких сверчков (Gryllus achata), которых море вымывает из трещин в скалах. [728]

На следующее утро мы с капитаном опять отправились на берег, дабы исследовать горячие источники также и во время отлива, тогда как все предыдущие наблюдения производились после полудня, в пору прилива. Термометр, на воздухе показывавший 78° [25,6°С], в горячей воде через полторы минуты поднялся до 187° [86,1°С]. Разница между температурой, отмеченной накануне (191°), и сегодняшней показалась нам тем более странной, что источники находились совсем близко от моря и во время прилива морская вода покрывала их. Естественно было предположить, что вода источников, смешавшись во время прилива с морской водой, охладится; но поскольку этого не произошло, видимо, температура воды в источниках зависела совсем от других причин.

Мы еще более утвердились в этом предположении, когда исследовали такой же источник на западной стороне побережья. Он бил из черного шерлового песка у подножия отвесной скалы и стекал в море, которое покрывало его во время прилива. Скала же составляла часть большой горы, в которой находилась сольфатара. В этом новом источнике термометр через минуту поднялся до 202 1/2° [94,7°С] и оставался на этой точке несколько минут. Чем была вызвана такая разница в температурах? Возможно, источники под землей проходят вблизи вулкана и могут найти выход лишь у моря. В этом случае их температура зависит от активности горы. А она, как известно, не всегда одинакова, иногда ослабевает в той или иной степени, например в промежутках между извержениями. Кроме того, эта температура неодинакова в разных местах горы. Вода теряет часть своей первоначальной температуры также в зависимости и от того, насколько долгим или коротким бывает ее путь до места выхода. Наконец, вполне возможно, что эти источники как-то связаны с сольфатарами, расположенными на той же самой горе. Вода, более близкая к поверхности, вероятно, превращается в пар, который вверху вырывается из горы через различные щели, тогда как остальной ищет себе дорогу понизу; пройдя сквозь многие слои земли, он охлаждается и, [729] сгущаясь, затем выбивается из горы в жидком состоянии в виде ручья. Но тут возможны были только предположения, ибо вулкан, о влиянии которого можно судить лишь в пору извержения, уже несколько дней оставался спокоен, а без него ничто не могло как следует прояснить сие явление.

Остаток дня мы провели на равнине за местом водозабора, где охотились за цветами неизвестного дерева, кои нельзя было получить иным путем, как только сшибив их пулей. Вечером матросы поймали около двух центнеров рыбы, что опять обеспечило всей команде свежую еду. А до тех пор доктор Спаррман и я еще раз сходили на высокую равнину и там приятно провели полчаса у наших знакомых индейцев. Уже как бы стало обычаем развлекать их нашими песнями. Так было и на сей раз. Пение наше до того им понравилось, что они наконец показали пальцами на нескольких девушек, предлагая их нам в знак преувеличенного гостеприимства, не столь уж, однако, редкого у диких народов. Едва девушки поняли, о чем речь, как поскорее убежали, не то чтобы испугавшись, но явно недовольные непристойным предложением мужчин. Мужчины, прежде всего молодые, предложили нам догнать ломак. Возможно, и в том и в другом случае они лишь хотели попугать девушек; по крайней мере, они не обиделись, когда мы не воспользовались их предложением. На прощание мы подарили им всякую мелочь, в том числе несколько перламутровых рыболовных крючков с черепаховыми наконечниками, а в ответ получили разных плодов.

За время нашего здесь пребывания мы достаточно пополнили запасы питьевой воды, топлива и балласта и решили следующим утром (19-го) поднять паруса. Однако этому помешал ветер, дувший как раз в устье гавани. Поэтому после завтрака мы с капитаном, как обычно, отправились на берег: он – для торга с туземцами, я же – еще раз напоследок осмотреть остров. Каждый выбрал свою дорогу. На той, по которой пошел я, мне встретилось много островитян, спускавшихся к берегу. Среди них не нашлось ни одного, кто бы не посторонился и не уступил бы мне дорогу, хотя они и [730] видели, что я иду совсем один; при этом никто даже не состроил мне гримасу. Ободренный этим, я, конечно, решил пройти дальше и достиг долины у южной стороны высокогорной равнины. Так глубоко я еще не забирался. За густым лесом разглядеть окрестности удавалось лишь изредка, когда то там, то тут открывалось пространство между деревьями. Но тем более чарующее зрелище предстало предо мною потом. Я увидел плантации, занимавшие часть склона холма: туземцы были заняты там работой. Они валили или обрезали деревья, вскапывали землю сухой корягой, заменявшей лопату, и сажали ямс или другие клубни. В одном месте я даже услышал, как индеец поет за работой, и скоро узнал мелодию одной из тех песен, которую они не раз исполняли для нас возле своих хижин.

Местность была изумительно красивая, даже на Таити трудно было найти лучше. Там нигде нет равнины шире 2 английских миль, да и те чаще всего ограничены огромными скалами, отвесные склоны которых грозят вотвот обрушиться. Здесь же передо мной была гораздо более широкая полоса земли с пологими холмами и просторными долинами, сплошь возделанная. Посадки тоже нигде не заслоняли вида, это были в основном бананы, ямс, Arum (таро) и сахарный тростник, то есть растения все малорослые (Банановые деревья ¹⁸ тут не составляют исключения, ствол обычно бывает не выше 6 и редко достигает 10 футов; при столь малой вышине нетрудно смотреть поверх целого леса таких деревьев). Лишь местами какое-нибудь дерево высоко вздымало свою густолиственную крону, и одно было живописнее другого. Позади взгляд упирался в холм, поросший группами деревьев, над коими возвышались внушительные кроны многочисленных кокосовых пальм.

Лишь тот, кому знакомы те удивительные чувства, что пробуждает в восприимчивом сердце красота природы, может представить себе, каким интересным может оказаться вдруг всякий, даже самый незначительный предмет в [731] мгновения, когда раскрываются сокровенные глубины души, и какими несказанными ощущениями способен озарить нас этот миг. Так может восхитить простой вид вспаханного поля, так можно искренне и задушевно радоваться нежной зелени луга, разнообразным оттенкам листвы, ее обилию, разнообразию величины и форм. Все великолепие красок и все богатство природы как бы открылось передо мной. Различное положение деревьев относительно света придавало пейзажу праздничный колорит. Там листва блестела в золотистых лучах солнца, тут тени благодетельно освежали ослепленный взор. Дым, голубоватыми кольцами поднимавшийся среди деревьев, напоминал мне о нежных радостях домашней жизни; вид обширных банановых рощ с гроздьями золотых плодов, которые могли бы служить символом мира и изобилия, поневоле наполнял меня возвышающими душу мыслями о дружбе и счастье народов, а звучавшая в этот миг песня земледельца была как бы последним мазком, завершавшим картину!

Не менее красив был ландшафт и на западе. Плодородная равнина с этой стороны была замкнута холмами, на коих чередовались леса и сады. Над ними возвышалась гряда гор, по высоте таких же, как на островах Общества; однако они производили впечатление не столь крутых и суровых. Даже уединенное место, откуда я созерцал сию местность, природа не оставила без украшений. Здесь стояла группа прекраснейших деревьев, стволы которых были обвиты благоуханными цветущими лианами и вьюнками. Почва, необычайно жирная, столь благоприятствовала растениям, что иные пальмы, поваленные ветром (Не следует, однако, думать, что на Танне часто бывают штормовые ветры. Нет, дело скорее в том, что корни кокосовой пальмы очень коротки и к тому же состоят как бы из множества волокон, да еще почвы здесь настолько рыхлые, что ветер легко валит такие деревья), вновь поднимали над землей свои верхушки и пускали новые зеленеющие ветви. Птицы с пестрым оперением оживляли сие тенистое место, услаждая слух пением, порой неожиданно гармоническим. [732]

Над моей головой было ясное небо, в моих ушах шелестел свежий морской ветер, и я наслаждался безмятежностью и покоем, какими могло одарить лишь сочетание приятных картин. Незаметно я углубился в мысли о пользе, какую принесло островитянам наше здесь пребывание, и сколь же радовало меня успокоительное, но, увы, преждевременное сознание, что мы, к чести человечества, показали себя здесь в самом выгодном свете! Мы провели всего четырнадцать дней среди народа, который вначале повел себя крайне недоверчиво и был полон решимости не оставлять неотмщенным даже малейшее проявление враждебности. Это подозрение, это глубоко укоренившееся недоверие мы сумели преодолеть и устранить спокойным, обдуманным поведением, умеренностью и последовательностью всех своих действий. Они, в своей жизни еще никогда не имевшие дела со столь безвредными, миролюбивыми, но при этом отнюдь не трусливыми или достойными презрения людьми, они, привыкшие доселе в каждом чужеземце видеть коварного, вероломного врага, научились теперь у нас, на нашем примере выше ценить своих ближних! Как только нам удалось смягчить порывы того бурного инстинктивного чувства самосохранения, которое делает всех дикарей столь недоверчивыми, пугливыми и враждебными, мы сразу увидели, как даже в их грубых душах распустились ростки другого, не менее сильного инстинкта – общительности. Едва они убедились, что чужеземцы не собираются силой, как добычу, забирать плоды их земли, они поделились ими добровольно. Они уже позволили нам посетить их тенистые жилища, и мы сидели среди них запросто, как члены семьи. Через несколько дней они начали даже находить удовольствие в нашем присутствии, и тогда их сердца открылись новому, бескорыстному, неземному чувству – чувству дружбы! Сколь драгоценно сознавать, восклицал я, что таким образом ты содействуешь благу целого народа и умножаешь его! Как хорошо принадлежать к цивилизованному обществу, которое наслаждается этим преимуществом и приносит его другим! [733]

Тут мои мысли прервал шум приближающихся шагов. Это был доктор Спаррман. Я показал ему местность и поведал, какие мысли вызвала она у меня. Созвучность его чувств с моими придала им еще большую силу. Но в конце концов надо было оторваться от этого зрелища и возвращаться на корабль, ибо время приближалось к полудню. Первый туземец, которого мы встретили, убежал от нас и спрятался в кустах. Затем у входа на плантацию нам встретилась женщина, которая, судя по всему, тоже рада была бы убежать, но не решалась, ибо мы появились неожиданно и сразу оказались слишком близко. Дрожащими руками, с испуганным лицом она протянула нам корзину, полную ямбо. Озадаченные, мы, однако, приобрели у нее фрукты и пошли дальше. Как на самой плантации, так и рядом с ней в кустах стояло много мужчин; они знаками все время показывали, чтобы мы возвращались на берег.

Едва мы вышли из леса, как загадка сразу объяснилась. Двое мужчин сидели на траве, у них на руках лежал третий. Он был мертв. Они показали нам пулевую рану в боку и сказали с трогательнейшим выражением: «Он убит» (На их языке это выражалось несравненно более проникновенно – одним словом: марком). Услышав такую новость, мы поспешили на берег, где обычно находились наши люди, но не нашли там ни одного индейца и узнали, что случилось.

Как обычно, чтобы оградить от индейцев место, нужное нашим людям для работы, был выставлен пост; матросы же переходили разграничительную линию свободно и могли при желании смешиваться с дикарями. Один из индейцев, вероятно ни разу еще за все время нашей стоянки не бывавший на берегу, протиснулся между своими земляками и хотел пройти на свободное место. Но поскольку наши люди считали это лишь своим правом, часовой взял индейца за руку и вытолкал обратно. Тот справедливо счел, что на его собственном острове чужеземец не вправе ему ничего [734] указывать, и опять попытался пройти по этому месту, вероятно просто желая показать, что может ходить где угодно. Часовой вытолкал его вторично, причем с такой злостью, что и менее вспыльчивого человека, нежели дикарь, это бы вывело из себя. Стоит ли удивляться, что, желая отстоять свою свободу, которая оказалась попрана, он вложил в лук стрелу и прицелился в обидчика. Солдат не раздумывая вскинул ружье и уложил индейца на месте.

В тот момент, когда это произошло, капитан как раз вышел на берег и увидел, что все оттуда разбегаются, спасаясь от жестоких, вероломных людей, позволяющих себе такую несправедливость на чужой земле. Желая загладить ошибку, он тотчас отослал арестованного солдата на корабль и постарался успокоить туземцев. Многих из них, особенно живших к востоку, на высокой равнине, действительно удалось уговорить и опять добиться доверия к тем, кто так нарушил главнейшую заповедь гостеприимства. Это поистине трогательное доказательство прирожденной доброты человеческого сердца! Столь же редкостной сдержанностью можно было объяснить, что дикари не причинили ни малейшего вреда доктору Спаррману и мне, хотя могли довольно веско отомстить таким образом за убийство своего земляка.

Затем мы с капитаном вернулись на корабль, беспокоясь, однако, за моего отца, который, не подозревая о случившемся, бродил еще по лесу в сопровождении единственного матроса. Но все обошлось лучше, нежели мы думали; не прошло и четверти часа, как мы увидели его возле поста, который был оставлен на берегу для охраны наших питьевых бочек; целого и невредимого, его тотчас доставили на шлюпке. Дикари, видимо, не собирались мстить за смерть своего собрата; должно быть, у них создалось о нас слишком хорошее впечатление, чтобы преступление одного человека приписывать всем.

Как внезапно и из-за какого гнусного поступка оказались разрушены приятные надежды, коими я льстил себя всего несколько мгновений назад! Что должны были думать о нас [735] дикари? Разве не заслуживали мы величайшего отвращения, проникнув к ним под личиной дружелюбия, чтобы затем так вероломно убить одного из них? Надо сказать, у многих из нашей команды хватило чувства справедливости, чтобы осудить происшедшее, сожалеть об этом несчастье. Такие поспешные действия совершались то и дело и нигде не приносили добра. Даже здесь, на Танне, где мы до самого отъезда вели себя более нравственно и разумно, чем где бы то ни было, сия откровенная жестокость могла свести на нет всю нашу добрую славу!

Капитан хотел примерно наказать солдата, который действовал вопреки категорическому предписанию отвечать на вспыльчивость и дерзость дикарей только мягкостью. Однако за того вступился командовавший на берегу офицер ¹⁹. Он сказал, что не поставил своих людей в известность об этом приказе капитана, напротив, строго внушил им стрелять при малейшей угрозе со стороны дикарей. После такого признания к солдату нельзя было предъявить никаких претензий, но разве мог офицер распоряжаться жизнью туземцев? Дело это замяли (Было известно, что у этого офицера много знатных родственников, в том числе министр; кроме того, в Англии не обращают особого внимания, если подчиненный пренебрегает своими обязанностями либо нарушает субординацию. Известен даже случай, когда один офицер был разжалован cum infamia (с позором), но тем не менее вскоре стал государственным министром. В каждой стране свои порядки).

После обеда мы опять отправились на берег, где матросы напоследок попытали счастье в рыбной ловле, и небезуспешно. Туземцев пришло совсем мало, причем большинство без оружия, словно они забыли или, во всяком случае, простили убийство своего земляка. Мой отец, доктор Спаррман и я пошли к равнине пострелять птиц. Там мы тоже увидели одного-единственного индейца. Едва заметив нас, он свернул в сторону и хотел поскорее скрыться. Но мы окликнули его и знаками, поскольку иначе объясниться не могли, постарались заверить его в своем дружелюбии, так что он вернулся. [736] Он приблизился к нам недоверчиво, но мы окончательно успокоили его подарками, расстались добрыми друзьями и довольно поздно вместе со всеми остальными вернулись на борт.

На следующее утро из гавани под парусами отошло несколько каноэ. По форме они напоминают лодки, какие делают на островах Дружбы, разве что здешние сработаны гораздо хуже. У всех выносные поплавки, и в некоторых помещается до двадцати человек. Паруса низкие, сделаны из треугольной циновки, причем широкой стороной обращены кверху, а углом книзу. Дно каноэ составляет ствол, выдолбленный в виде корыта, а борта – это одна-две приставленные друг к другу и соединенные бечевками из кокосового волокна планки. Наружная сторона планок совсем гладкая и ровная, а внутри на некотором расстоянии друг от друга сделаны маленькие выступы, или бугорки; просверленные поперек, они выдаются как крепко ввинченные кольца. Сквозь эти отверстия или кольца протягиваются бечевки, и с их помощью планки плотно привязываются одна к другой так, что снаружи не видно ни отверстий, ни завязок. Весла плохие во всех отношениях – и по форме и по выделке. Возможно, жители Танны отделывают свои каноэ и другие изделия не так тщательно и чисто, как обитатели островов Дружбы, потому что, находясь в состоянии вечной войны, просто не имеют для этого достаточно времени.

Поскольку ветер был теперь попутный, мы снялись с якоря и 20 августа после шестнадцатидневной стоянки вышли в море.

Остров Танна расположен под 19°30' южной широты и 169°38' восточной долготы; окружность его не превышает 24 морских миль. Насколько мы имели возможность исследовать горы, они состоят в основном из глинистой породы с включением частиц мела. Глина эта, почти сплошь коричневого или желтоватого цвета, лежит почти горизонтальными слоями толщиной в 6 дюймов. Кое-где эти слои перемежаются слоями мягкой черной породы, которая состоит из [737] вулканического пепла и шерла, смешанных с глиной или, скорее, с разновидностью трепела ²⁰. Именно этот вулканический пепел с добавлением хорошего чернозема и создает ту превосходную плодородную почву, в которой прекрасно развиваются растения. Все эти смеси, как почвенные, так и минеральные, в большей или меньшей степени порождены деятельностью вулкана. Например, белая глина, покрывающая сольфатару, содержит самородную серу и обладает при этом вяжущим привкусом, свидетельствующим о наличии квасцов. В тех же местах встречается красный болюс ²¹, по-видимому содержащий селенит; во всяком случае, украшения, которые здешние жители вдевают в нос, состоят из этой породы. Что касается лавы, то нам встретились лишь отдельные, довольно грубые куски; вероятно, больше разных видов ее можно встретить ближе к вулкану, куда нас не хотели подпустить. Вода в горячих источниках имеет вяжущий вкус и, похоже, содержит минеральные частицы; у нас, однако, не хватило времени, чтобы определить их свойства с помощью химических опытов.

Сам по себе вулкан, в ту пору активный, конечно, дал бы материал для некоторых новых наблюдений, если бы не подозрительность местных жителей, не позволивших обследовать его поближе. Вместо этого нам пришлось довольствоваться созерцанием его издалека, но это дало нам возможность лишь подтвердить уже известное: огнедышащая гора не всегда бывает самой высокой в цепи других гор (как в Перу и Сицилии), иногда извергаются горы второго, более низкого ряда, часто совсем невысокие. Более того, в некоторых местах, например у Азорских островов и в Архипелаге ²², вулканы появляются даже из глубины моря, причем в таких местах, где глубина эта бездонна; посему весьма странно, когда и поныне многие натуралисты слепо вторят графу Бюффону и продолжают считать, что «вулканы возникают лишь на самых высоких горах». Выдвигая такую гипотезу, сей автор исходит из того, что подобный подземный огонь возможен «лишь у поверхности земли». Второе наше [738] наблюдение над вулканом Танны состоит в том, что самые сильные извержения обычно следуют за дождем. Хотя краткость нашей стоянки не позволила нам наблюдать это достаточно часто, чтобы делать общие выводы, опыт других естествоиспытателей уже подтвердил это достаточно надежно.

Растительный мир Танны весьма богат как по количеству, так и по разнообразию видов. В лесах встречается много совершенно неизвестных или же имеющихся лишь на островах Ост-Индии растений; на плантациях возделывается также много растений и кореньев, неизвестных на островах Общества и Дружбы. Таких растений, за которыми по-настоя-щему ухаживают, можно насчитать более сорока видов. Из дикорастущих особого упоминания заслуживает мускатный орех; Кирос сообщает, что сия пряность произрастает на острове Эспириту-Санто, который, несомненно, принадлежит к этой же группе островов. Есть также апельсины, но растут они в диком виде или разводятся, я сказать не могу, поскольку не видел ни одного дерева, только плоды, которые женщины приносили на продажу.

Не менее богат животный мир, в котором можно отметить несколько прекрасных видов. Здесь много разнообразной рыбы. Мы ловили, иногда сетью, иногда на крючок, разновидность султанок (Mullus), бразильскую щуку, дораду [корифену], Cavalhast рыбу-попугая, ската ядовитого и беззубого, морского ангела, акул и прилипал, а также разные виды макрели и так называемую кефаль (Mugil). Мало здесь лишь моллюсков, однако туземцы привозят их с соседних островов и всем раковинам предпочитают перламутровые. В лесах водится бесчисленное множество птиц, особенно всевозможных голубей, попугаев и мухоловок. Среди последних есть один вид, распространенный в Новой Зеландии. Встречаются также цейлонская сова, пурпурная лысуха, пищухи и утки. Они обычно очень пугливы – очевидно, жители на них охотятся. Из домашних животных здесь только куры и свиньи, а из четвероногих водятся, как уже упоминалось, крысы да летучие мыши. [739]

Этот остров богато наделен природой, климат его умерен, хоть он и расположен между тропиками, народ же здесь гораздо менее цивилизован, чем обитатели островов Общества и Дружбы, лежащих примерно на одной с ним широте, только восточнее. Население не превышает 20 тысяч человек, но земли для такого числа жителей возделано мало, за исключением высокой равнины к востоку от гавани, которую в этом отношении можно, бесспорно, назвать самым богатым местом из всех, что я видел в Южном море. Может показаться удивительным, что на Танне при столь плодородной, как я уже писал, почве так много пустующих земель. На первый взгляд такое качество земли должно бы весьма облегчить ее обработку; однако, напротив, оно лишь затрудняет ее, по крайней мере вначале. Ведь истребить дикие растения, которые, как известно, распространяются сами по себе (семенами либо корнями), тем труднее, чем больше питания они получают из почвы. И если их совсем не вывести, они грозят заглушить и вытеснить все искусственно выращенные, часто более нежные и слабые растения. Оба эти обстоятельства, вместе взятые, заставляют меня предполагать, что население Танны не столь велико, каким оно могло бы быть, судя по величине острова.

Жители собираются в небольших деревеньках, в каждой из которых живут лишь несколько семей. Их обычай ходить всегда при оружии – явный признак того, что когда-то они вели, а возможно, и теперь ведут постоянные войны как с жителями соседних островов, так и между собой. Внутренние распри, возможно, возникают потому, что на Танну попали представители разных племен, которые спорят из-за собственности. Во всяком случае, на такую мысль наводит то обстоятельство, что нам здесь встретились разные языки; один из них общепринятый и всем понятный, другой совпадает с диалектом, которым пользуются на островах Дружбы, и третий – на котором говорят в основном индейцы, живущие по западную сторону гавани. Что три этих языка совершенно отличны один от другого, мы особенно ясно могли [740] увидеть по названиям чисел, которые в каждом звучали по-разному. В господствующем, или общепринятом, языке мы заметили два-три слова, явно родственные малликолльскому наречию, и примерно столько же слов совпадали с малайскими. Но в целом ни один из этих трех языков не имел ничего общего с какими-либо уже известными. Многие слова произносятся с сильным придыханием, в других много горловых звуков, но обилие гласных делает выговор легким, и язык звучит приятно.

Видимо, из-за небольших размеров островов Южного моря и полного отсутствия четвероногих животных первые их обитатели не могли добывать себе пропитание охотой, как большинство других дикарей, и не могли жить одним животноводством, а почти сразу же, попав сюда, вынуждены были заняться земледелием, особенно там, где рыбы было немного. Если бы не эта необходимость возделывать поля, обитатели островов между тропиками наверняка нигде не достигли бы того уровня цивилизации, какой мы обнаружили у них. Но далеко ли ушел народ от других, судить можно лишь по тому, сколько удобств он смог привнести в свою домашнюю жизнь (ибо у всех у них есть прочные постоянные жилища) или насколько искусны их изделия. Если исходить из такого масштаба, то дома их – просто шалаши, построенные без малейшей заботы об удобствах, лишь для того, чтобы иметь укрытие в ненастную погоду. Одежды, по коей тоже можно судить о степени цивилизации, они совершенно не знают. Не заботятся они также о чистоте тела, что всегда служит большой помехой в обиходе. Вместо того чтобы усердно купаться, как это делают таитяне и их соседи, они предпочитают раскрашивать себя всевозможными красками, что чистоты им отнюдь не прибавляет.

Однако при всех этих недостатках они уже и сейчас демонстрируют очевидные способности и склонности к более утонченному образу жизни. Я имею, в частности, в виду поварское искусство их женщин, которому благоприятствует разнообразие здешних съестных припасов. Они умеют, [741] например, печь и сушить ямс и бананы, тушить фикусовые листья и окру (Hibiscus esculentus), печь пудинги, для которых тесто делается из банана и Arum [таро], а начинка – из ядер кокосового ореха и листьев. Различные виды овощей употребляются в пищу и в свежем виде, без готовки. Иногда им перепадает кусок свинины или птица; добывают они пропитание и рыбной ловлей, и охотой на пернатую дичь, но и рыба, и дичь бывают не каждый день, это скорее лакомство. Однако если такой еды у всего народа будет становиться больше, то вскоре разовьются и земледелие, и ремесла, и искусства, определяющие уровень благосостояния: ведь даже самая тяжкая работа кажется нам легкой и увлекательной, когда мы занимаемся ею по собственному желанию или ради удовольствия. А достаточно позаботиться об улучшении нравов в чем-то одном, как скоро это произойдет и во многих областях. Уже и сейчас музыка достигла здесь куда более высокой степени совершенства, чем где бы то ни было в Южном море, а ведь нельзя отрицать, что способность наслаждаться гармоническими звуками предполагает определенную чувствительность, которая пролагает путь нравственности.

Государственное устройство соответствует нынешнему состоянию народа и еще очень несовершенно. Каждая деревня и каждая семья живут сами по себе и объединяются для совместных дел с соседями, лишь когда этого очень требуют общие интересы, например в случае угрозы вражеского нападения. Люди в летах, известные своей храбростью, по-видимому, пользуются в больших группах некоторым уважением, но никакой иерархии здесь не существует. При таком множестве мелких групп их интересы часто бывают слишком противоположны, что служит причиной раздоров, а затем и питательной почвой для недоверия и мстительности. Однако впоследствии, когда народонаселение острова возрастет, этого можно будет избежать, ибо такой рост, более чем что-либо другое, заставит их позаботиться об общих интересах и установить более четкую форму [742] правления. Изготовлением оружия, на которое сейчас уходит большая часть их времени, они станут заниматься только для развлечения на досуге, и такой покой, взаимное доверие и общая безопасность высвободят им много времени; тогда они смогут не меньше, чем жители островов Дружбы, усовершенствоваться во всех искусствах и ремеслах. Насколько способно ускорить наступление таких времен общение с соседними островами, сказать трудно, но не подлежит сомнению, что торговля необычайно способствует прогрессу цивилизации.

О религии жителей Танны мы ничего не можем сказать. Правда, торжественный напев, который почти каждое утро доносился с восточной оконечности гавани, заставил нас предположить, что где-то там, в лесу, находится место для богослужебных собраний, однако установить это с уверенностью мы не могли, так как жители всячески старались не допустить нас туда. Во всем же их остальном поведении нельзя было обнаружить ни признака какой-либо внешней религиозности, почитания богов или хотя бы суеверия. Можно было бы счесть за таковое их привычку брать наши подарки не голыми руками, а посредством зеленого листа; однако и этот обычай соблюдался не всегда; когда же мы мало-мальски познакомились друг с другом, от него и вовсе отказались. Но, конечно, и сей народ не может обходиться совсем без религии, ведь мысль о том, что есть некое высшее существо, знакома даже самому грубому дикарю, и лишь насущные потребности мешают ему глубже задуматься над этим; но если удается удовлетворить их без большого труда и за короткий срок, то мыслительные способности человека довольно скоро получают развитие, приводя его к раздумьям о том, что находится по ту сторону мира телесного. Так, даже прогресс в познании бога зависит от развития цивилизации!

Более точных и существенных наблюдений, не говоря уже о полном описании всех знаний жителей этого острова, от нас, надеюсь, не станет ждать или требовать никто, принимая во внимание краткость нашего здесь пребывания и [743] препятствия, какие поначалу поставило на нашем пути недоверие туземцев. Только это и было причиной того, что многое, особенно повседневные обычаи, осталось нам совершенно неизвестным. По торжественным поводам, таким, как, например, свадьбы, рождения или смерти, у всех народов можно наблюдать особые церемонии; даже если на Танне эти церемонии предельно упрощены, все же они помогли бы нам лучше понять все еще недостаточно изученный характер этого народа (Впрочем, капитан Кук во время одной из своих прогулок обнаружил погребальную хижину. Она была меньше обычной и находилась внутри плантации. Он захотел поглядеть ее поближе и уговорил одного старика пойти с ним туда. Вокруг хижины на расстоянии 4–5 футов была ограда, в одном месте такая низкая, что через нее легко было перешагнуть. Один конец хижины был закрыт, другой, видимо, раньше был открытым, но сейчас завешан циновками, которые старик не снял и не позволил капитану даже отодвинуть. На этом же конце хижины висела корзинка, или мешок из плетенки, в ней лежали клубень ямса и несколько зеленых листьев. Капитан по-прежнему хотел заглянуть внутрь хижины, и это вызвало недовольство старика. Он больше не позволил капитану даже заглянуть в корзину, причем знаками дал понять, что в хижине находится труп. У этого человека на шее висел шнур с двумя-тремя пучками человеческих волос; у женщины, стоявшей рядом с ним, было несколько таких же. Капитан попробовал выменять украшение, но индейцы показали ему, что это волосы мертвеца, лежавшего в хижине, и поэтому продавать их нельзя. Так что и на Танне, как и на островах Общества, Маркизских островах и в Новой Зеландии, существует обычай носить волосы умершего в память о нем или в знак траура. Но оставляют ли здесь умерших гнить на земле, как это делают на Таити, или зарывают в нее, все еще не ясно (т. 2, с. 67)). Но если говорить о том, что мы видели сами, нравом они гораздо более серьезны, нежели обитатели островов Общества, даже суровее дикарей Малликолло. Судя по встрече, которую нам оказали семьи, живущие на высокой равнине, им нельзя было бы отказать в гостеприимстве и вообще в человеколюбии, если бы они, озабоченные мыслью о своей безопасности, не старались скрывать сии чувства. Хотя к своим женщинам они относятся не так хорошо, как надо бы, но все-таки не столь сурово и жестоко, как [744] новозеландцы; напротив, похоже, что по кротости нравов в обращении с другим полом они уже приближаются к жителям островов Дружбы и Общества. Свое бесстрашие и храбрость они демонстрируют при всяком случае, но нельзя не признать за ними и великодушие; они проявили его после убийства своего земляка, особенно в отношении к доктору Спаррману и ко мне, когда мы, проходя по лесу, были полностью в их власти. Наконец, им отнюдь нельзя отказать в уме; в этом мы имели достаточно случаев убедиться и даже были восхищены этим.

Таковы их добрые качества; но, с другой стороны, их поведение вначале, равно как привычка никогда не ходить без оружия, свидетельствуют, конечно, об их чрезвычайной недоверчивости. Поскольку же они сами говорили о себе как о людоедах, не будет преувеличением назвать их крайне мстительными и необузданными в своих страстях. Возможно, общение с нами, европейцами, пошло бы им на пользу и помогло росту нравственности, если бы последнее нечаянное происшествие не разрушило бы так быстро их благоприятное впечатление о нас!

Европейские товары ценятся здесь весьма невысоко или вовсе не ценятся. Но, получив от нас некоторое количество гвоздей и топоров, они смогут убедиться в долговечности металла и поймут его цену, тогда, возможно, следующему европейскому судну они согласятся давать в обмен за них продовольствие.

Итак, мы опять были в море и плыли на восток, к острову Ирронан. За время пребывания на Танне мы три-четыре раза поели свежей рыбы и сделали небольшой запас ямса, который, однако, держали для больных. У нескольких матросов как раз началась лихорадка и только им вместо нездоровых сухарей и говяжьей солонины давали маленькие порции ямса. Вечером мы подошли довольно близко к острову Ирронан, лежащему примерно в 12 морских милях к востоку от Танны. Он представляет собой одну высокую плоскую гору. Всю ночь пришлось лавировать, а на следующее утро было [745] определено положение острова Аннатом: 20°3' южной широты и 170°5' восточной долготы. Он немного меньше Танны, но с отдаления мы не могли сказать точно насколько; горы же на обоих островах примерно одинаковой высоты.

Поскольку дальше к югу больше не было видно никакой земли, мы вдоль юго-западного побережья Танны опять пошли на север. С этой стороны остров имел вид очень плодородный, горы и холмы спускались полого и сплошь поросли прекрасным лесом. Свежий ветер так благоприятствовал нам, что уже на следующее утро (22-го) мы подплыли к юго-западному берегу Ирроманго. Капитан Кук намеревался получше исследовать западные берега всех здешних островов и особенно помнил о большом острове, открытом господином Бугенвилем к северу от Малликолло.

Еще до заката мы достигли южного берега острова Сандвич [Эфате]. Отсюда он показался нам гораздо плодороднее и богаче лесами, чем с северной стороны, мимо которой мы проплывали в первый раз. И на этом острове тоже была гавань, вход в которую прикрывали четыре маленьких, низких, но поросших тенистыми деревьями острова и которая была столь же надежна, сколь и красива.

Всю ночь мы плыли так быстро, что утром опять увидели острова Ани [Эпи], Паум [Паама] и Амбррим [Амбрим], а вскоре затем подплыли к юго-западному берегу Малликолло. С этого места гора Паум казалась отделенной от близлежащего острова, но, видимо, это лишь представлялось из-за местоположения судна, и они все-таки соединялись узким перешейком. Красивые леса и на этой стороне Малликолло вызвали у нас приятное восхищение, а дым, поднимавшийся с разных мест, свидетельствовал о многочисленности здешнего населения. Вскоре затем мы увидели большой залив с красивым берегом и двумя маленькими островами. Местность здесь тоже казалась очень плодородной и густонаселенной. Она была так красива, что мы не могли отвести от нее глаз, а толпа индейцев, собравшихся на берегу, еще более возбуждала наше любопытство. [746]

В полдень от берега отошли два каноэ и поплыли навстречу нам, но вскоре вынуждены были вернуться, так как мы двигались слишком быстро. За северо-западной оконечностью залива берег становился менее приятен, то тут, то там видны были бесплодные места. Тем не менее даже на самых высоких горах можно было увидеть дымы и хижины, а ночью в тех же местах – цепи огней, длиной иногда до полумили.

За ночь мы обогнули северную оконечность Малликолло и на рассвете 24-го находились уже довольно далеко в проливе, который Бугенвиль обнаружил между Малликолло и другим расположенным к северу от него островом. Малликолло вытянут с норд-норд-веста на зюйд-зюйд-ост, северная его оконечность лежит под 15°50' южной широты и 167°23' восточной долготы. Берег на северной стороне пролива выглядит высоким и гористым, у южного берега лежат много мелких островов средней высоты, поросших большими деревьями. Погода на сей раз была более ясная, и мы могли очень хорошо разглядеть красоты этих мест, а удовольствие видеть перед собой столько богатых пейзажей в какой-то мере подслащивало нам дурную пищу, состоявшую и в этот день все из тех же невкусных корабельных запасов.

Земля, которую мы видели на севере, вероятно, была той самой, что открыл опытный мореплаватель Кирос, давший ей название Tierra del Espiritu Santo (Земля Святого духа); тогда он принял ее за часть континента или материка. Бухта Сан-Фелипе-и-Сантьяго, где он бросал якорь, вероятно, находилась за маленькими островами, которые мы видели вдоль берега. Там действительно было нечто похожее на залив, но капитан не захотел тратить времени, чтобы исследовать его поближе, а довольствовался тем, что назвал маленькие острова островами Сент-Барто-лемью [Мало], в честь дня, когда мы их впервые увидели.

Теперь нам открылись острова Прокаженных [Лоба] и Аврора [Маэво], оба довольно далеко на востоке; мы плыли вдоль восточного побережья острова Эспириту-Санто прямо [747] на север. Там было много мелких островов, не замеченных Бугенвилем; как и большой остров, они имели плодородный вид и всюду поросли лесом, оттуда во многих местах поднимался дым – верный признак того, что они густо населены. Всю ночь мы лавировали и к рассвету находились против самых северных островов, откуда была заметна и северная оконечность большого острова. Теперь стало видно, что мелкие острова выглядят по большей части почти одинаково: это длинные узкие куски суши, на одном конце крутые, на другом низкие; они имеют вид вытянутых кос. Крутой берег обычно белого цвета, как мел, а среди деревьев мы не увидели пальм; в основном это были казуарины. Самый красивый вид открывался нам, когда мы подплывали к северным берегам сих маленьких островов и они одни за другим как бы отделялись от большого острова, так что между всеми ними можно было видеть маленькие проливы.

Наконец мы повернули на запад, и за одним из мысов главного острова (Эспириту-Санто) нам открылся большой залив, шириной у входа не менее 5 морских миль и довольно глубокий. Он вдавался в сушу с обеих сторон по меньшей мере на 7 миль, причем берега почти на всем этом протяжении были параллельны, а в глубине виднелся красивый пляж, коим и кончался залив. Местность на многие мили состояла либо из холмов средней высоты, либо из широких долин и всюду имела вид приятный, плодородный и обжитой. На западном берегу залива было видно, особенно к вечеру, много туземцев. Поглазев на нас вдоволь, несколько человек отплыли от берега на каноэ, напоминавшем по устройству малликоль-ские, и шли на веслах к нам. Мы постарались всеми мыслимыми дружественными знаками заверить их в наилучшем приеме; тем не менее они не решились подойти поближе.

Нас удивило, что гора на этой стороне залива, хотя и была довольно крутой, обильно поросла деревьями и была густо заселена. От ее подножия к заливу шла полоса низкой равнины, шириной 1–2 мили; там получалось нечто вроде [748] бухты, где мы не прочь были бы бросить якорь, поскольку как раз установился штиль и начало темнеть. Мы стали опускать в разных местах лот, но он на глубине 130 и 140 саженей не доставал дна. Вскоре совсем стемнело, так что берег можно было различить лишь по мерцающим там и сям огням. Положение наше было довольно ненадежным, и мы уже собирались спускать шлюпки, чтобы отбуксировать корабль, когда поднялся ветерок, с помощью которого мы вошли в залив. Там мы дождались рассвета и затем при слабом ветре прошли по заливу к югу, но ненамного, ибо к полудню ветра опять не стало.

После обеда две шлюпки на веслах отправились в глубину залива, чтобы там найти гавань или реку, которых издали, с корабля, нельзя было увидеть. Тем временем от берега отошли три каноэ с треугольными парусами и довольно быстро стали приближаться к нам. В каждом находилось по пять человек, совершенно нагих, цветом кожи напоминавших малликолльцев, но более высоких и более крепкого телосложения. Волосы их на вид шерстистые, борода курчавая. На макушке у некоторых пучок перьев, у иных на лбу привязана белая раковина, у других вокруг головы, как шапка, повязан лист саговой пальмы. Браслеты их сделаны из раковин и выглядят точно так же, как на Малликолло. Вокруг туловища узкий пояс, от которого сзади и спереди спускаются до колен длинные куски циновки шириной около 5 дюймов.

Лодки, как и на Малликолло, были сделаны плохо, имели выносные поплавки; в них лежало несколько копий с двумя-тремя остриями, несомненно предназначенных для рыбной ловли; другого оружия у этих людей не было.

Когда они подошли достаточно близко, мы спустили им медали, гвозди, таитянскую материю и красную ткань; они ловко все приняли. Особенно их обрадовали гвозди; видимо, они уже были знакомы с этим металлом. Возможно, изделия из железа здесь оставил еще Кирос, и они нравились туземцам своей долговечностью. Посредством той же бечевки, на [749] которой мы опустили им наши подарки, они послали нам ветку перечного дерева, но кроме этого знака дружбы у них не было ничего.

Мы заговаривали с ними на разных языках, и они отвечали, но друг друга никто понять не мог. Наконец я догадался назвать числа на языке островов Дружбы, и едва я начал счет, как они, перебив меня, стали на том же наречии считать дальше до десяти. Затем я показал пальцем на берег и спросил, как называется остров. Они в ответ сказали «фаннуа», что на упомянутом диалекте означает просто «земля». Красивую равнину вокруг залива они назвали Талла-они и таким же образом сообщили наименования разных других мест, но названия всего в целом не сказали, так что мы оставили данное Киросом название земли – Эспириту-Санто. Языки Малликолло и Танны были этим людям либо неизвестны, либо, во всяком случае, непонятны в нашем произношении. Увидев нашу возвращавшуюся с берега шлюпку, они повернули обратно, тем более что солнце уже клонилось к закату.

Лейтенант Пикерсгилл, командовавший шлюпкой, сообщил, что он нашел хороший грунт для якоря, правда, не ближе чем в двух-трех кабельтовых от берега (Кабельтов составляет 100 саженей, в каждой из которых 7 английских футов). Там же была красивая река, устье которой оказалось достаточно глубоким для шлюпки, поэтому лейтенант вошел в него и высадился на берег, в то время как с другого берега за ним из кустов наблюдало множество жителей. Он подавал им разные дружелюбные знаки и подзывал их, но приблизиться никто не решился, и тогда он возвратился на корабль.

Мы подняли шлюпку и при слабом ветре стали постепенно выходить из залива. Капитан Кук дал ему название Сан-Фелипе-и-Сантьяго, но тот ли он был самый, который наименовал так Кирос, с уверенностью сказать нельзя. Во всяком случае, мы не нашли там гавани Вера-Крус, о которой [750] испанский мореплаватель сообщает, что в ней разместилась бы тысяча кораблей (См.: Dalrymple's Collection. Vol. 1, p. 132, 142, 169). Восточный мыс у входа в залив мы назвали мысом Кирос; он расположен под 14°55' южной широты и 167°14' восточной долготы. Западному мысу мы дали название мыс Камберленд ²³; он лежит немного севернее, под 14°38' южной широты и 166°52' восточной долготы. Рано утром мы оказались прямо против него и, выйдя из залива, поплыли на запад вдоль северного побережья, правда очень медленно, потому что ветер был весьма слабым, а иногда вовсе затихал.

Кирос не без основания восхвалял красоту и плодородие этой земли; действительно, остров был одним из наиболее прекрасных, когда-либо виденных мною. Естествоиспытателя, без сомнения, ждет там немало великолепных открытий, тем более что этот остров – самый крупный (если не считать Новую Зеландию) из всех встреченных нами; к тому же здесь еще не побывал никто из натуралистов. Но исследование природы в таком путешествии всегда считается делом второстепенным, как будто цель всего предприятия состояла лишь в том, чтобы пройти по Южному полушарию «новым путем»! Хорошо, что хотя бы время от времени потребности команды и польза для науки совпадали, иначе последнюю трудно было бы хоть чем-то обогатить.

После полудня матросы поймали акулу, так что назавтра у нас оказалась свежая еда. На спине акулы сидело маленькое насекомое из семейства Monoculus, очень напоминавшее тот вид, который встречается в челюстях лососей. Когда мы доставали книги из нашей маленькой библиотеки, то обнаружили там скорпиона, вероятно попавшего на борт на островах Дружбы вместе с бананами. Вечером мы поймали олушу, опустившуюся на большую рею; она относилась к разновидности, которую Линней назвал Pelecanus Fiber.

На следующий день ветер все еще был весьма слабым, и мы приближались к западному побережью земли [751] Эспириту-Санто очень медленно. Вокруг корабля плавали разные рыбы, мы, в частности, поймали двух альбакор, а после нескольких неудачных попыток попали гарпуном в одну корифену. Берег с этой стороны был возвышенный, горы очень крутые, и ночью мы во многих местах видели огни, возможно разведенные для того, чтобы выжечь часть леса для посадок. Кирос тоже видел подобные огни и, как мы поначалу, предположил, что это знак радости по поводу прибытия корабля.

30-го и 31-го ветер стал дуть с юга, так что нам пришлось всячески лавировать, дабы добраться до юго-западной оконечности острова. Мы назвали ее мысом Лисберн ²⁴; она расположена под 15°35' южной широты и 167° восточной долготы. Оттуда же опять направились к проливу между Малликолло и землей Эспириту-Санто, дабы завершить полный обход последней. Благодаря этому мы смогли увидеть залив, который отметил на своей карте господин Бугенвиль. Вход в него прикрывают некоторые из островов группы Сент-Бартолемью, но он, кажется, не такой большой, как обозначено на этой карте.

Итак, мы достигли поставленной цели: обошли вокруг весь здешний архипелаг. Он состоит из десяти больших и множества мелких островов, самых западных из всех, открытых до сих пор в Южном море; все вместе, в полном объеме они еще не были исследованы ни одним из мореплавателей и не имели общего названия. Его дал им капитан Кук; в честь Гебридских островов у западного побережья Шотландии он назвал их Новые Гебриды.

В 6 часов вечера мы развернули корабль и с юго-восточным пассатом взяли курс от Новых Гебрид на зюйд-зюйд-вест. Эта группа островов, которую мы за 46 дней смогли исследовать лишь поверхностно, несомненно, заслуживает внимания будущих мореплавателей, особенно если они когда-либо отправятся в путешествие с достославным намерением способствовать прогрессу наук. Я не стану, подобно Киросу, утверждать, что здесь можно будет обогатиться [752] серебром и жемчугом. Конечно, ему надо было так говорить, дабы хоть как-то побудить своекорыстный двор поддержать великие одухотворенные замыслы. Сейчас, слава Господу, подобные приманки не нужны. Самые могущественные властители Европы уже организовали не одно плавание в отдаленные части земли, дабы способствовать общему благу рода человеческого. Они, кажется, убедились наконец, что за те же деньги, кои обычно тратились на продажных фигляров и льстецов, можно способствовать блистательным успехам, даже подлинной революции в науках, и что учености отныне нужна лишь небольшая поддержка, чтобы преодолеть все препятствия, воздвигаемые на ее пути невежеством, завистью и суеверием.

По-моему, нет нужды говорить о каких-то воображаемых 980 богатствах; уже ради того, что производит природа Новых Гебрид, стоит продолжить их исследование, причем более тщательно, чем на сей раз. Здешние вулканы, здешние растения, обитатели сих островов – все это, без всякого сомнения, даст богатый материал новому Ферберу, новому Соландеру, любому философу, изучающему людей! (Господин Фербер – первый и единственный человек, давший такое минералогическое описание Везувия, какого мог бы желать от ученого ученый. См. его письма к барону фон Борну ²⁵)

Мы держали теперь курс на юг, дабы пересечь Южное море там, где оно шире всего, то есть до оконечности Америки. Как ни далек был сей путь, как ни обессилена была команда, не имевшая долгое время, да к тому же в жарких широтах, никакой другой пищи, кроме солонины, капитан все же решил не делать на этом пути никаких остановок. Мы, несомненно, потеряли бы таким образом немало людей, ибо не все выдержали бы столь долгий пост. На счастье, менее чем через три дня нам встретилась большая земля, которой еще не видал ни один европеец, и последняя часть нашего плавания в Южном море приняла вдруг совсем иной оборот.

Комментарии

1. Вблизи от острова Танна действительно расположены небольшие острова Футуна и Анива, населенные полинезийцами, предки которых несколько веков назад переселились сюда из Западной Полинезии, скорее всего с архипелага Тонга.

2. Форстер не смог разобраться в принципе действия копьеметалки, применявшейся жителями острова Танна. Островитяне спирально обматывали нижний конец копья веревкой, и она при броске сообщала копью вращательное движение. Именно в этом заключалось главное назначение такой копьеметалки, которая по принципу действия существенно отличалась от обычной деревянной копьеметалки, применявшейся аборигенами Австралии, эскимосами и некоторыми другими пародами.

3. Об А. Попе см. прим. 15 к гл. 16.

4. В книге Форстера отрывок из дневника Уолса цитируется неточно. Ср.: Дж. Кук. Плавание к Южному полюсу..., с. 433.

5. В XVIII веке центнер в Германии и некоторых других государствах равнялся 100 фунтам.

6. Сольфатара – трещина на дне кратера или на склоне вулкана, выделяющая сернистый газ и сероводород.

7. Eugenia malaccensis (другое название – Jambosa malaccensis) – дерево из семейства миртовых, дающее плоды, по вкусу напоминающие яблоки. Плоды эти на островах Индонезии называют джамбо (джамбу).

8. О капустной пальме см. прим. 22 к гл. 5.

9. Локоть – старинная мера длины, соответствующая расстоянию от локтя до конца большого пальца вытянутой руки. Величина локтя в разных странах Европы в XVIII веке колебалась в пределах 45–55 сантиметров.

10. В XVIII веке никаких сколько-нибудь регулярных контактов между обитателями Танны и островов Дружбы (Тонга) не существовало, но, как отмечалось в прим. 1 к данной главе, вблизи от Танны расположены острова, населенные выходцами с Тонга. Кроме того, время от времени ветры и течения могли приносить к берегам Танны и соседних островов лодки с тонганцами. Между Танной и архипелагами Тонга нет острова, называемого Итонга или имеющего сходное название.

Табу в полинезийских языках означает нечто запретное, запрет совершать какое-либо действие, брать какой-либо предмет и т. д. Запретным считалось все наделенное таинственной силой мака, приносящей власть, удачу и счастье. Важнейшее средоточие системы табу – личность вождя и сфера его власти.

11. Каннибализм на Новых Гебридах был связан с религиозно-магическими представлениями. На острове Танна он был привилегией вождей, причем поедались захваченные в битвах пленники. Однако случаи каннибализма были довольно редкими.

12. Речь идет о лейтенанте Джеймсе Барни (1750–1821), находившемся на борту «Адвенчера», с которым «Резолюшн» разлучился 30 октября 1773 года. К концу жизни он дослужился до чина контр-адмирала и приобрел известность своими трудами по истории морских путешествий и географических открытий.

13. См. об этом прим. 5 к гл. 19.

14. На Новых Гебридах встречается несколько разновидностей дикого мускатного ореха (Myristica guillauminiana, Myristica inutitis и др.).

15. О Г. Э. Румпфе см. прим. 12 к гл. 8.

16. Никаких «королей», «кронпринцев» и т. п. на Танне не было. Об общественном строе обитателей Танны и других островов Новых Гебрид см. прим. 8 к гл. 19.

17. Румпель – рычаг для поворачивания корабельного руля.

18. См. прим. 6 к гл. 8.

19. Речь идет о лейтенанте морской пехоты Джоне Эджкомбе.

20. Трепел – диатомовая земля, кремнеземистая горная порода, состоящая из оболочек мельчайших диатомовых водорослей.

21. Болюс – вид глины, окрашенный окисью железа, большей частью в красный цвет.

22. Архипелаг – здесь старое название Эгейского моря, изобилующего островами.

23. Мыс Камберленд назван Куком в честь брата английского короля Георга III – Генри Фредерика, герцога Камберлендского.

24. Мыс Лисберн назван Куком в честь виконта (впоследствии графа) Уилмота Лисберна, который был одним из лордов Адмиралтейства в 1770–1782 годах.

25. Имеется в виду книга: Herrn Johann Jacob Ferbers Briefe aus Waelschland ueber natuerliche Merkwuerdigkeiten dieses Landes an den Herausgeber derselben Ignatz Edlen von Born. Prag, 1773.

Борн, Игнац (1742–1791) – известный австрийский минералог и металлург.

О Фербере см. прим. 5 к гл. 14.