ГЕОРГ ФОРСТЕР

ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ СВЕТА

ПРЕДПРИНЯТОЕ С 1772 ПО 1775 ГОДЫ

НА ВЫСЛАННОМ, ЕГО НЫНЕ ПРАВЯЩИМ ВЕЛИКОБРИТАНСКИМ ВЕЛИЧЕСТВОМ, ДЛЯ ОТКРЫТИЙ И ВЕДОМОМ КАПИТАНОМ КУКОМ КОРАБЛЕ "РЕЗОЛЮШН"

REISE UM DIE WELT

WAEHREND DEN JAHREN 1772 BIS 1775 IN DEM VON SEINER ITZTREGIERENDEN GROSSBRITANNISCHEN MAJESTAET AUF ENTDECKUNGEN AUSGESCHICKTEN UND DURCH CAPITAIN COOK GEFUEHRTEN SCHIFFE THE RESOLUTION UNTERNOMMEN

Второе плавание в южных широтах от Новой Зеландии к острову Пасхи

Наутро после нашего отбытия из Новой Зеландии подул норд-норд-вест, и температура поднялась до 64° [17,7°С]. Два следующих дня термометр показывал 48° [8,8°С], а [416] когда мы находились примерно под 49° южной широты, он опустился до 44 1/2° [4,7°С]. 28 ноября мы видели много тюленей, или, вернее, морских львов; они плыли на некотором расстоянии от корабля и, по-видимому, держали путь к берегам той земли, которую мы только что покинули. Начиная с этого дня и до 6 декабря мы видели большие стаи голубых и прочих буревестников, разных альбатросов, серых чаек, множество пингвинов, а также много водорослей, 6-го в 7 часов вечера мы находились под 51°33' южной широты и под 180° долготы, то есть как раз в точке антиподов по отношению к Лондону. Кто еще способен был ощутить отеческую или детскую любовь при воспоминании о друзьях и родных, в сердце того не могло не пробудиться тоски по дому! Мы были первыми европейцами (и я вправе также добавить: первыми людьми вообще), достигшими этой точки, куда, возможно, после нас не заберется больше никто. Правда, в Англии любят рассказывать, будто бы сэр Фрэнсис Дрейк достиг в другом полушарии места, соответствующего в нашем полушарии точке, где «находится средний свод старого лондонского моста». Но это заблуждение, поскольку он плавал лишь у берегов Америки; легенда связана, должно быть, с тем, что он близ Калифорнии прошел под 180° долготы и под названным градусом северной широты.

Чем дальше мы продвигались к югу, тем ниже падала температура. Утром 10-го при встречном ветре она опустилась до 37° [2,8°С]. К полудню мы достигли 59° южной широты и еще не видели льдов, тогда как год назад (10 декабря) они показались уже между 50° и 51°. Причину такой разницы установить трудно. Возможно, прошлая зима была холоднее нынешней и поэтому в море было больше льдов; во всяком случае, на мысе Доброй Надежды нам говорили, что зима была более суровой, чем обычно. А возможно, сильная буря разломила лед вокруг Южного полюса и занесла отдельные льдины далеко к северу, где мы их и встретили. Похоже, подействовали обе эти причины. [417]

Ночью 11-го холод усилился. Термометр показывал 34 градуса [1,1°С], а на другое утро в 4 часа появился большой остров плавучего льда, мимо которого мы прошли спустя несколько часов. Хотя он был пока единственный, вероятно, поблизости имелись еще, так как вдруг настолько похолодало, что спустя всего несколько часов, а именно в 8 утра, термометр упал уже до 31 l/2° [-0,3°С]. В полдень мы находились под 61°46' южной широты. На другое утро температура опять поднялась на полградуса, и мы при свежем ветре поплыли на восток, невзирая на густую метель, когда впереди подчас не видно было ничего на десять шагов.

Наш друг Махеине еще раньше весьма удивлялся снегу и граду, которые на его родине совершенно неизвестны. «Белые камешки», таявшие на его ладони, представлялись ему чудом, и, хотя мы сразу постарались объяснить ему, что они возникли благодаря холоду, мне все же кажется, что он это уразумел весьма смутно. Теперь густая метель изумила его еще сильнее. Понаблюдав за снежинками довольно долго, он наконец сказал, что, когда вернется на Таити, назовет это «белым дождем». Первой льдины, мимо которой мы проплыли, Махеине не видел, поскольку дело было ранним утром, покуда он еще спал. Тем более он изумился, когда спустя два дня, примерно под 65° южной широты, увидел громадный ледяной остров. На другой день мы натолкнулись на крупное ледяное поле, которое положило конец нашему продвижению на юг, но ему доставило большую радость, так как он решил, что это земля. Мы объяснили ему, что это не земля, а затверделая пресная вода, но не могли его убедить, пока не подвели к открытой бочке, стоявшей на палубе, и не показали ему наглядно, как вода постепенно покрывается льдом. Как бы там ни было, он остался при мнении, что это все-таки можно назвать «белой землей» в отличие от земли обычной.

Еще в Новой Зеландии Махеине набрал несколько тонких палочек, тщательно связал их в пучок и использовал в качестве дневника. Каждая из этих палочек означала у него один [418] из островов, которые мы посетили или по крайней мере видели со времени отплытия с Таити. Теперь у него было девять-десять таких палочек, и он мог перечислить их названия в том порядке, в каком эти острова следовали один за другим. Последнюю он назвал Веннуа теа-теа, что означало «Белая земля». Он часто спрашивал, много ли еще земель встретится нам по пути в Англию. Для них он приготовил особый пучок и перебирал его каждый день с таким же усердием, как и первый. Ему явно хотелось, чтобы это однообразное плавание, кое соленая пища и холодная погода делали еще более неприятным, поскорей кончилось. Иногда он обрывал красные перья с танцевального передника, который купил на Тонга-табу. Восемь-десять перьев он связал в небольшой пучок с помощью кокосовых волокон. Остальное время он прогуливался по палубе, заходил к офицерам или грелся у огня в каюте капитана. В свободные часы мы использовали общество Махеине, чтобы расширить знание таитянского языка; в частности, мы прошли с ним весь словарь, который составили на островах Общества, получив таким образом некоторые новые сведения о Бораборе [Бора-Боре] и соседних островах, благодаря чему, оказавшись там снова, смогли более точно и правильно расспросить о разных обстоятельствах.

15-го утром повсюду вокруг мы увидели ледовые поля. Они так нас окружили, что продвинуться дальше на юг не было никакой возможности, и пришлось взять курс на норд-норд-ост. Туман, стоявший уже утром, к полудню еще более сгустился, и множество ледяных островов, плававших всюду кругом, стали особенно опасными. В час пополудни, когда команда как раз обедала, прямо по курсу внезапно появился большой ледяной остров, что нас весьма испугало. Развернуть корабль против ветра было невозможно; нам оставалось только править по ветру так, чтобы как-нибудь избежать опасности. Трудно вообразить, в какой ужасной неизвестности мы пребывали те несколько минут, пока [419] решалась наша судьба. Поистине удивительно, что нам удалось выбраться из этой передряги благополучно, и мы прошли мимо ледяного массива на расстоянии не большем чем длина судна.

Подобные опасности подстерегали нас каждый миг, покуда мы плыли по безлюдному океану; однако в дальнейшем это смущало меньше, чем можно было бы ожидать. Как всюду, смерть, когда с ней встречаешься лицом к лицу, кажется не такой ужасной. Так и здесь: мы не заботились о ней, проходя порой на волосок от гибели, словно ветер, волны и ледяные поля не могли причинить нам никакого вреда.

Льдины были опять такими же разнообразными по форме, как те, что мы видели во время своего прошлогоднего плавания на юг от мыса Доброй Надежды. Они напоминали то пирамиды, то обелиски, то башни церквей или развалины; некоторые по высоте и протяженности не уступали одной из первых гор, что мы видели в 1772 году; некоторые сверху были такие же плоские.

Обилие птиц, которых мы встречали, возможно, заставило бы других путешественников предположить, что неподалеку находится земля. Но мы уже слишком привыкли к виду птиц в открытом море, чтобы и впредь считать их за добрых предвестников. Все время нас сопровождали большие стаи голубых буревестников и пинтадо, множество альбатросов, в том числе отдельные поморники, а когда мы приближались к льдинам, к ним присоединялись также антарктические буревестники, в частности глупыши. Пингвинов, водорослей и тюленей с 10-го больше не было видно.

Погода держалась чрезвычайно сырая и притом весьма холодная. Голубям, которых мы купили на островах Общества и Дружбы [Тонга], это отнюдь не пошло на пользу, да и певчим птицам, с большим трудом пойманным на Новой Зеландии, такая погода не очень понравилась. У нас с отцом было пять голубей, но они умерли один за другим еще до 16 декабря, поскольку в наших каютах было крайне холодно; [420] даже в матросском кубрике было теплее, чем у нас. Термометр в обеих наших каютах показывал едва ли на 5° больше, чем на открытом воздухе. На беду, они еще располагались перед главной мачтой, где корабль особенно подвергается натиску стихий, так что в них проникали и ветер, и дождь.

16-го после полудня, а также 17-го были спущены шлюпки, чтобы набрать кусков льда для пополнения наших запасов воды. Лед был старый, ноздреватый, пропитанный частицами соленой воды, поскольку он долго проплавал, подтаивая, в море. Однако если кускам дать некоторое время вылежаться на палубе, чтобы вытекли капли соленой воды, воду, полученную из этого льда, можно пить. С 17-го по 20-е мы не видели вокруг ни одной птицы. Они вдруг словно исчезли без видимой причины. Однако в последний из названных дней показалось несколько альбатросов.

За это время мы обошли ледяное поле, преградившее нам путь, и смогли вновь взять курс на юг, поскольку в этом состояла главная задача нашего путешествия. 20-го после полудня мы второй раз прошли антарктический полярный круг. Погода была сырая, туманная, вокруг все время ледовые острова, ветер весьма свежий. Антарктические буревестники и кит, пустивший водяной фонтан недалеко от корабля, как бы сказали нам «добро пожаловать» при вступлении в холодные широты.

К ночи мы заметили двух тюленей, которых я не видел уже четырнадцать дней. Некоторые наши спутники сделали из этого вывод, что мы приближаемся к земле. Однако надежда скоро опять угасла, поскольку в течение нескольких дней, добравшись до 67° 12' южной широты за антарктическим кругом, мы не видели ничего, кроме льда.

23-го после полудня мы оказались в окружении ледяных островов, а море было почти сплошь покрыто битым льдом. Поэтому мы легли в дрейф, спустили на воду шлюпки и подняли на борт куски льда. Теперь вокруг нас было много птиц. Офицеры с шлюпок подстрелили несколько буревестников, предоставив нам возможность зарисовать их и описать. [421]

К тому времени многие жаловались на ревматические недомогания, головную боль, опухшие железы и насморк. Причиной всему могла быть вода из растопленного льда. Мой отец уже несколько дней чувствовал себя плохо из-за простуды, теперь это недомогание перешло в сильный ревматизм и сопровождалось лихорадкой, которая заставила его лечь в постель. А все потому, что за неимением лучшего он принужден был обходиться такой плохой каютой, где от постоянной сырости все гнило и покрывалось плесенью. Особенно чувствителен холод был сегодня, когда разница между температурой в его каюте и на палубе составляла всего два с половиной градуса.

Подняв шлюпки, мы всю ночь и весь следующий день продвигались на север, насколько позволял встречный ветер. 25-го прояснело, ветер сменился штилем, в полдень мы насчитали вокруг себя более девяноста больших ледяных островов. В честь Рождества капитан по обычаю пригласил всех офицеров к себе на обед, а один из лейтенантов угощал унтер-офицеров. Матросы получили двойную порцию пудинга и наслаждались водкой, которую прикапливали ради сегодняшнего дня уже целый месяц. Поистине это было единственным, что их заботило, о другом же они почти или вовсе не печалились. Ни большие ледовые поля, между которыми нас несло по воле одного лишь течения, ни постоянная опасность разбиться о них не могли их удержать от любимого занятия. Они заявили, что, покуда хватит водки, будут праздновать Рождество как христиане, пусть хоть все стихии ополчатся против них. Привычка к морской жизни давно закалила их против всяких опасностей, тяжелой работы, суровой погоды и любых напастей, укрепила их мускулы, притупила нервы и лишила чувствительности. И если они так мало заботились о себе, нетрудно понять, что еще меньше они переживали за других. Вынужденные повиноваться суровой дисциплине, они тиранствовали над теми, кто имел несчастье оказаться в их власти. Вид врага пробуждает в них [422] воинственность. Привычка уничтожать и убивать становится у них страстью, чему в этом плавании мы видели, увы, немало доказательств, когда они по малейшему поводу рвались тотчас стрелять в индейцев. Их образ жизни лишает их возможности наслаждаться тихими домашними радостями, и место лучших чувств заступают грубые животные страсти.

At last, extinct each social feeling, fell

And joyless inhumanity pervades

And petrifies the heart.

Thompson

(И наконец глохнет всякое нравственное чувство,

Томпсон ¹ [Времена года. Весна, 303–306])

Хотя они принадлежат к цивилизованным нациям, это все же особый класс людей, бесчувственных, одержимых страстями, мстительных, но в то же время храбрых, прямодушных и верных в отношениях друг с другом.

В полдень измерили высоту солнца, и выяснилось, что мы находимся под 66°22' южной широты, то есть прошли обратно через антарктический (полярный) круг. Пока мы оставались внутри него, у нас почти не было ночи, и в дневнике моего отца я нахожу немало мест, написанных за несколько минут до полуночи при свете солнца. Сегодня ночью солнце тоже находилось за горизонтом так недолго, что все время держались светлые сумерки. Махеине был настолько изумлен сим явлением, что не желал верить своим глазам. Все попытки объяснить ему суть дела были тщетны; он говорил, что земляки не поверят ему, если он, вернувшись, станет рассказывать им про такие чудеса, как «окаменевший дождь» и «постоянный день». Первые венецианцы, проплывшие вокруг северной оконечности Европы, были точно так же удивлены, видя солнце все время над горизонтом. «Мы могли отличать день от ночи, – говорят они, – только по инстинкту морских птиц, которые обычно часа на четыре улетали к [423] берегу отдыхать» (Пьетро Квирино совершил это плавание в апреле 1431 года. Он потерпел кораблекрушение у острова Реет, или Рюстен, вблизи полярного круга у побережья Норвегии. Raccolta di Ramusio. Venezia, 1574. Vol. 2, p. 204, 210). В этих местах далеко вокруг, видимо, не было никакой земли, так что мы не имели возможности проверить справедливость сего наблюдения, но часто и в 11 часов ночи, да и в течение всей ночи видели птиц, летавших вокруг корабля.

В шесть утра мы насчитали вокруг 105 больших ледяных островов. Погода оставалась ясной, хорошей и безветренной. К полудню следующего дня ничего не изменилось, разве что матросы были вдребезги пьяны. С верхушки мачты мы насчитали 168 ледяных островов, причем некоторые были длиной в полмили и размерами ни один не уступал кораблю. Все это представляло собой величественное и грозное зрелище. Казалось, будто перед нами обломки какого-то разрушенного мира или, может, уголок ада, каким его описывают поэты, – такое сравнение приходило на ум, тем более что отовсюду доносились ругань и проклятия.

После полудня поднялся небольшой ветер, и с его помощью мы стали медленно продвигаться на север. Ледовые острова уменьшались по мере того, как мы удалялись от антарктического круга. На следующее утро в 4 часа была спущена шлюпка, чтобы взять свежего льда. Едва мы с этим справились, как ветер переменился и принес с северо-востока снег и град. Мой отец и еще двенадцать человек опять стали жаловаться на ревматические боли и вынуждены были оставаться в постелях. Правда, опасные признаки цинги отсутствовали, однако я, как и все, кто казался хоть в малой степени задет ею, дважды в день пили помногу светлого и теплого пивного сусла и по возможности воздерживались от солонины. Но, хотя формально никто из нас не считался больным, у всех был такой болезненный, изнуренный вид, что можно было опасаться неприятных последствий. Сам капитан Кук побледнел, похудел, потерял аппетит и страдал от [424] постоянного запора. Мы теперь шли на север с той скоростью, какую нам позволял ветер, и 1 января 1774 года под 59°7' южной широты совсем потеряли из виду льды. 4-го сильный западный ветер поднял волну, и мы вынуждены были зарифить паруса или наполовину убрать их. Поднимались очень высокие волны, они с силой швыряли корабль из стороны в сторону. Такая погода держалась до полудня 6-го, когда мы достигли 51° южной широты и при попутном ветре пошли на норд-норд-ост.

Теперь мы находились всего в нескольких градусах от места, где были в прошлом году по пути из Новой Зеландии на Таити, и опять пошли туда, чтобы не оставлять не обследованной ни одну существенную область этого великого океана. Насколько нам до сих пор удалось продвинуться на юг, мы нигде не видели даже признака земли. Во время своего первого плавания мы пересекли Южное море в средних широтах, то есть между 40 и 50°. На сей раз мы до Рождества обследовали его большую часть между 60° и антарктическим (полярным) кругом, а от Рождества и до сих пор, продвигаясь к северу, обследовали пространство между двумя предыдущими маршрутами. Так что, если мы и не заметили какую-либо землю, то это, может быть, лишь остров, который ввиду своей удаленности от Европы и сурового климата заведомо не представляет для Англии никакого существенного интереса. Разумеется, чтобы установить наличие или отсутствие какого-либо маленького острова в столь обширном море, как Южное, необходимо множество плаваний во многих местах; всякому ясно, что этого нельзя требовать от одного корабля и одной экспедиции. Для нас достаточно было удостовериться, что под умеренными широтами в Южном море нет большого материка и что, если таковой вообще существует, он должен находиться «внутри антарктического круга».

Долгое пребывание в холодных широтах уже начинало сказываться на людях, тем более что рухнула надежда в этом году оказаться дома, которая их до сих пор поддерживала. Поначалу на многих лицах я замечал выражение немого [425] отчаяния; ведь приходилось опасаться, что на следующий год мы снова двинемся к югу. Однако затем все опять положились на судьбу, готовые с мрачным безразличием принять то, что будет. При всем том постоянная неуверенность в будущем действовала очень угнетающе, так как по непонятным причинам дальнейшие планы от всех нас держались в тайне. Несколько дней мы плыли прямо на северо-восток, однако 11-го, достигнув 47°52' южной широты, где температура поднялась до 52° [11,1°С], мы в полдень изменили курс и опять пошли на юго-восток. Сколь вредно такая частая и быстрая перемена климата действовала на здоровье, вряд ли нужно говорить.

15-го ветер усилился и скоро перешел в мощный шторм,

Which took the ruffian billows by the top
Curling their monstruous heads and hanging them
With deafning clamours in the slippery clouds.

(Когда хватает ураган свирепый
За гребни разъяренные валы.
Чудовищные головы лохматит
И к облакам вздымает с диким ревом (англ.).

В. Шекспир [Генрих IV. Ч. 2, III, I, 21–24 (у Шекспира не «which took», a «who take».) Пер. Е. Бируковой])

Вечером в 9 часов громадная гора воды перекатилась через корабль, и всю палубу затопило. Вода хлынула на нас сверху через все отверстия, затушила огонь в каютах. Некоторое время мы пребывали в неизвестности, не затонули ли совсем и не идем ли ко дну? В каюте моего отца залило все, даже его постель совершенно промокла, что, конечно, должно было усилить его ревматизм, вот уже четырнадцать дней причинявший ему такие сильные боли, что он не мог шевельнуть ни одним членом. Туго приходилось даже тем немногим, кто еще оставался здоровым; для больных же, страдавших от постоянных болей в своих онемевших членах, положение было в подлинном смысле слова [426] невыносимо. Океан кругом бушевал, словно негодуя на дерзость горстки людей, вздумавших с ним тягаться. Мрачная меланхолия обозначалась на лицах наших спутников. Всюду на корабле царила зловещая тишина. Солонина, повседневная наша пища, опротивела даже тем, кто с детства привык к плаваниям. Час еды стал для нас ненавистен, ибо один запах ее отбивал всякий аппетит.

Уже отсюда видно, что сие плавание нельзя сравнить ни с каким предыдущим. Нам приходилось бороться со многими трудностями и опасностями, которые были неизвестны нашим предшественникам, плававшим в Южном море; они в основном держались между тропиками или, во всяком случае, в более благоприятных областях умеренных широт. Там лучше погода, почти всегда поблизости была земля, и эта земля редко бывала столь бедной и бесплодной, чтобы время от времени не поставлять им свежую пищу. Нам такое плавание показалось бы увеселительной прогулкой. Постоянное разнообразие новых и по большей части приятных впечатлений позволило бы нам сохранять хорошее настроение, бодрость и здоровье – словом, быть счастливыми и веселыми.

Нет, у нас было как раз наоборот. Плавание к югу сулило лишь вечное однообразие и скуку. Лед, туман, бури, бушующее море – вот что мы видели перед собой, и редко мрачная сия картина озарялась случайным лучом солнца. Климат здесь холодный, а провизия у нас почти вся была испорчена и отвратительна на вкус. Словом, мы прозябали, безразличные ко всему, что обычно могло нас еще подбадривать. Здоровье, чувства, радости – всем этим мы пожертвовали ради сумасбродной чести проплыть по местам, где до нас не бывал еще никто. Поистине –

Propter vitam vivendi perdere causas.

(Ради жизни поступаются основами жизни.

Ювенал [Сатиры. 3, 84]) [427]

Простым матросам приходилось не лучше, чем офицерам, но по другой причине. Их сухари, заново прокаленные в Новой Зеландии и опять уложенные в бочки, пришли почти в прежнее состояние. Перебрали их недостаточно строго; из чрезмерной бережливости среди съедобных было сохранено немало испорченных кусков. Отчасти же дело было в бочках, недостаточно окуренных и просушенных. Но даже этого подгнившего хлеба из экономии выдавалось лишь две трети обычной порции. И если целая вполне съедобная порция не насыщает как следует, то, разумеется, еще меньше хватало подгнившего хлеба. Наконец старший унтер-офицер (mate) пришел к капитану и горестно пожаловался, что ни он, ни его люди не могут утолить голод. При этом он показал кусок гнилого вонючего сухаря, после чего команда, наконец, стала получать полную порцию. Покуда мы двигались к югу, капитан стал чувствовать себя лучше, но страдавшим ревматизмом было по-прежнему плохо.

20-го, находясь под 62°30' южной широты, мы встретили первый в этих местах ледяной остров. Но по мере нашего продвижения на юг их не становилось больше. 26-го мы опять пересекли антарктический полярный круг, видя лишь отдельные льдины. В тот же день нам показалось, будто вдалеке виднеются горы, однако через несколько часов выяснилось, что это были облака, которые постепенно исчезли. На другой день мы в полдень находились под 67°52' южной широты, то есть ближе к полюсу, чем когда-либо прежде, и все еще не встречали льдов, которые бы помешали нам продвигаться дальше. Голубые и малые буревестники, а также пинтадо все время сопровождали нас; альбатросов же с некоторых пор не стало. Опять круглые сутки было светло, и среди полуночи сияло солнце.

28-го пополудни мы прошли мимо большого участка битого льда. Были спущены шлюпки и поднято много ледяных глыб, пополнивших наш запас питьевой воды. В полночь термометр не опускался ниже 34° [1,1°С], а на другое утро солнце светило так, как мы еще никогда не видели в этих [428] холодных широтах. Мой отец впервые после четырехнедельной болезни отважился выйти на палубу.

Мы надеялись на сей раз продвинуться к югу настолько, насколько другим мореплавателям удавалось пройти к Северному полюсу. Однако 30-го в 7 часов утра мы увидели перед собой необозримое поле сплошного льда. Оно простиралось с востока на запад, возвышаясь над водой на несколько футов. На всей его поверхности, какую только мог охватить взор, беспорядочно громоздились ледяные холмы, а в море плавал битый лед. Мы находились в это время под 106°54' западной долготы и под 71°10' южной широты, то есть в неполных 19° от полюса. Поскольку продвинуться дальше не было никакой возможности, мы повернули назад, вполне удовлетворенные своей опасной экспедицией и убежденные, что дальше не стал бы идти ни один мореплаватель ². Термометр здесь показывал 32° [0°С], и были слышны квакающие голоса множества пингвинов, хотя из-за тумана их не было видно.

Где бы мы ни продвигались на юг, земля нам ни разу не встретилась, зато всегда раньше или позже на пути вставали сплошные необозримые ледяные поля. При этом ветер все время оставался умеренным и в более высоких широтах обычно восточным, точно так же как в высоких северных широтах. Из этого мой отец сделал вывод, что весь Южный полюс до 20° покрыт более или менее сплошным льдом и что каждый год бури отламывают от него лишь самые крайние оконечности, которые летом подтаивают на солнце, а зимой лед опять намерзает.

Stat glacies iners
Menses per omnes.

Horat

(Навек
Окован стужей берег.

Гораций [Оды. II, 9, 5–6]) [429]

Это представляется тем более вероятным, что, с одной стороны, для возникновения льда необязательно наличие суши, с другой же стороны, мало оснований предполагать существование в этих краях достаточно большой земли.

От этого ледового поля мы до 5 февраля при слабом ветре шли на север, однако в названный день после короткого затишья ветер стал свежий. 6-го он переменился на юго-восточный и ночью так усилился, что разорвал в клочья некоторые паруса. Но поскольку он помогал нам продвигаться на север, его сила нас не особенно беспокоила. Корабль несло вперед так быстро, что за последующие двадцать четыре часа мы оставили позади целых три градуса широты. Этот благоприятный ветер держался до 12-го и к тому времени донес нас до 50° 15' южной широты. Термометр опять показывал 48° [8,8°С]. Теперь нам наконец сообщили, что следующую зиму, как и предыдущую, нам предстоит провести на тропических островах Тихого моря. Предвкушение новых открытий и хорошей пищи, на которые можно было надеяться, вновь вселило в нас мужество; мы не видели ничего плохого даже в необходимости и далее пребывать к западу от мыса Горн.

Несмотря на потепление, многие из наших людей все еще страдали от ревматических болей, а некоторые не могли даже шевельнуться. Хотя кислая капуста во время холодов предотвращала возникновение цинги, сама по себе эта растительная пища недостаточно питательна; одной ею, без сухарей и солонины, жить было бы нельзя. Но сухари испортились, а солонина была почти проедена солью. При таком питании выздоровление больных шло весьма медленно. Мой отец, который большую часть этого плавания на юг был тяжело болен, подхватил еще и зубную боль. У него опухли щеки и шея, и до середины февраля все тело болело. Теперь он начал опять прохаживаться, словно тень, по палубе.

Если для него теплая погода оказалась целительной, то здоровье капитана ухудшилось. Правда, желчная болезнь во время последнего продвижения к югу у него прекратилась, [430] но аппетит не восстановился. Теперь у него опять начался опасный запор, на который он, к сожалению, сперва не обратил внимания и не сказал об этом никому на корабле, а попытался помочь себе лишь воздержанием от пищи. Этим он, однако, лишь ухудшил дело, поскольку желудок его был довольно слаб. Скоро начались сильные боли, которые за несколько дней уложили его в постель и заставили обратиться к врачу. Ему дали слабительное, но, вместо того чтобы произвести обычное воздействие, оно вызвало у него сильную рвоту, которую врач усилил еще и рвотным. Однако все попытки дать содержимому желудка другой выход оказались тщетными; и еда, и лекарство продолжали выходить только со рвотой. А через несколько дней начался такой сильный рвотный приступ, продолжавшийся двадцать четыре часа, что возникло опасение за жизнь капитана. Наконец теплые ванны и желудочный пластырь из териака ³ сделали то, что не могли сделать опийные средства и клистиры. Они размягчили тело и постепенно ликвидировали запор, но до этого целую неделю его жизнь находилась в большой опасности. Одновременно с капитаном заболел наш слуга. У него была та же болезнь, и он так же от нее мучился, но оправиться еще долго не мог и все время, пока мы находились между тропиками, был не способен к службе.

Тем временем мы очень быстро продвигались на север и 22-го достигли 36°10' южной широты. Здесь нас покинули альбатросы. Дойдя примерно до 94 1/2° западной долготы от Гринвича, мы взяли курс на юго-запад, чтобы отыскать остров, якобы открытый Хуаном Фернандесом ⁴. Как сообщал Хуан Луис Ариас, он должен был находиться под 40° южной широты и обозначен на карте Дальримпля под 90° западной долготы от Лондона (См. карту в Dalrymple's Collection. Vol. 1, p. 53). До полудня 23-го мы шли на запад и достигли теперь 37°50' южной широты и примерно 101° западной долготы, однако, нигде не увидев земли, опять взяли немного на север. Не будь капитан в это время столь опасно [431] болен, мы, возможно, прошли бы еще дальше на юго-запад и выяснили бы вопрос до конца, однако теперь надо было найти свежую пищу, которая спасла бы ему жизнь.

26-го благодаря прописанным лекарствам капитану Куку немного полегчало, а за последующие три дня он поправился настолько, что мог иногда сидя съесть немного супа. За свое выздоровление он должен был благодарить наряду с провидением прежде всего искусство нашего врача Паттена; это благодаря ему мы также смогли продолжить и закончить путешествие в неукоснительном соответствии с первоначальным планом. Ведь все надежды на дальнейшие открытия и длительное согласие на корабле были связаны только с капитаном. Забота, с какой сей достойный человек ухаживал за капитаном в течение всей его болезни, превыше всяких похвал. Это неутомимое усердие едва не стоило жизни самому доброму врачу. Он не спал несколько ночей подряд, да и днем редко позволял себе отдохнуть, и в результате оказался до того изнурен, что теперь мы беспокоились за его жизнь; а ведь от него зависела жизнь почти каждого человека на корабле. У него развилась болезнь желчного пузыря, опасная при его слабом желудке, и, если бы мы в скором времени не добрались до земли, где смогли получить свежую пищу, не исключено, что он сам мог бы стать жертвой мужественного и пунктуального исполнения своих обязанностей.

С 22 февраля дул восточный ветер, что, вероятно, было связано с положением солнца, как это обычно бывает в Южном полушарии. Теперь мы опять находились в области с более благоприятным климатом, термометр показывал уже 70° [21,1°С]. Время от времени появлялись серые морские ласточки, что, по словам нашего друга Махеине, должно было означать близость земли. 1 марта мы видели, как несколько бонит быстро проплыли мимо корабля, а на другой день, находясь под 30° южной широты, мы опять увидели тропических птиц.

В это время начала давать себя знать цинга. Ею страдали многие на корабле, а я особенно. Меня мучили боли, [432] появились синие пятна, десны загнивали, ноги опухли. Эти опасные симптомы истощили меня за несколько дней, прежде чем до меня дошло, насколько серьезно я болен. Я старался воздерживаться от нездоровой и неприятной пищи, поэтому желудок мой был так ослаблен, что я не способен был в достаточном количестве принимать пивное сусло, которое могло бы мне помочь. У многих со здоровьем было не лучше, и они с трудом передвигались по палубе.

С 3 по 6 (марта) держался почти полный штиль, погода была ясная и теплая, но это приятное обстоятельство никак не возмещало нам отсутствия попутного ветра, ибо, покуда его не было, мы не могли двинуться с места и добраться до желанных берегов, где сумели бы подкрепить свои силы.

Вечером 5-го мы увидели над горизонтом несколько высоких облаков и дымку. Мы надеялись, что это сулит нам попутный ветер. Ночью прошел также изрядный ливень и в 8 утра с юго-востока появились первые предвестники ветра – маленькие пенистые волны. Мы поскорее подняли паруса, и попутный ветер понес нас вперед. Утром мы поймали четырех больших альбакор – самая маленькая весила 23 фунта – и с удовольствием ими полакомились; ведь более трех месяцев мы не пробовали свежей рыбы. Часто появлялись топорики, морские ласточки, олуши и фрегаты; они охотились за летучими рыбами, которые выпрыгивали из воды, спугнутые то нашим кораблем, то бонитами, альбакорами и дорадами [корифенами].

8-го в полдень мы достигли 27° южной широты и шли теперь прямо на запад к острову Пасхи, открытому в 1722 году голландцем Якобом Роггевеном. Этот остров совсем недавно, а именно в 1770 году, посетили также испанцы (См. Dalrymple's Collection. Vol. 2, p. 85, а также письма Дальримпля Хауксуорту, 1773) и назвали островом Св. Карла ⁵. Утром 10-го вокруг летало множество серых морских ласточек. За час мы делали 7 миль, однако на [433] ночь легли в дрейф, чтобы в темноте не наткнуться на землю, находившуюся, вероятно, поблизости.

На другое утро в 5 часов мы в самом деле увидели ее. Невозможно передать радость, выразившуюся на наших лицах. Сто три дня мы не видели земли; суровая погода южных областей моря, тяготы плавания, когда штормы и ледовые острова ни днем, ни ночью не давали покоя, частые перемены климата и скудное питание изнурили и истощили всех без исключения. Вид земли сулил каждому скорый конец бедствий. Мы заранее радовались обилию кур и фруктов, которые должны иметься на этом острове, по свидетельству открывшего его голландца. Все были рады и счастливы.

Е l'uno a l'altro il mostra е in tanto oblia
La noia, e'l mal de la passata via.

(И радостно друг другу кажут, вскоре
Забыв путей опасности и горе.

Тассо ⁶ [Освобожденный Иерусалим. III. 4, 7-8. Пер. Д. Минаева])

Однако к берегу мы продвигались медленно – к превеликой досаде всей команды, которая тем нетерпеливее жаждала добраться до земли, чем больше возникало препятствий и оттяжек. Остров на вид был невелик и не особенно высок; несколько отдельных возвышенностей полого спускались к морю. Плодороден ли он и на какую еду здесь можно рассчитывать, издалека судить было трудно.

Следующим утром выдался штиль. Мы находились в это время в пяти морских милях от берега. Отсюда он казался черным и мрачным. Чтобы скоротать время, мы ловили акул, плававших вокруг корабля и весьма жадно хватавших насаженную на крючок солонину. После полудня поднялся ветер, и мы направились к берегу, надеясь до наступления ночи бросить якорь. Хотя мы находились теперь гораздо ближе к земле, чем утром, вид ее не стал более привлекательным: очень мало зелени, а кустарника почти никакого. [434] Но после столь долгого, трудного и однообразного плавания даже самые голые скалы были для нас желанным зрелищем.

Возле некоторых холмов мы заметили группы черных колонн. Судя по местности, это были фигуры, которые люди Роггевена приняли за изображения идолов (Dalrymple's Collection. Vol. 2, p. 91); но мы, еще даже не изучив их как следует, придерживались пока другого мнения. Мы предполагали, что это могли быть памятники мертвым вроде тех, что ставят в местах погребения таитяне и другие обитатели Южного моря, называющие их э-ти.

Ветер был слабый, встречный. К тому же приближалась ночь, а мы не нашли на восточной стороне острова места для якорной стоянки; поэтому еще одну ночь нам пришлось провести под парусами. Когда стемнело, мы увидели возле упомянутых колонн много огней. Голландцы их тоже видели и связывали с жертвоприношениями; вероятнее, однако, что это были просто костры, на которых местные жители готовили себе еду.

Всю ночь мы лавировали, чтобы удержаться вблизи острова, поскольку утром собирались возобновить поиск места для стоянки. Здесь еще раз следует воздать должное превосходным инструментам для определения долготы, коими мы были оснащены. Благодаря им мы, не блуждая, вышли прямо к этому острову, тогда как другие мореплаватели, такие как Байрон, Картерет и Бугенвиль, не смогли его найти, хотя отправлялись в путь от места гораздо менее отдаленного – острова (островов) Хуан Фернандес. Похоже, что капитан Картерет не нашел его просто потому, что широта острова была неверно указана в его географических таблицах. Но двое других не могли сослаться на эту причину. Тем более мы были вправе восхищаться превосходным устройством имевшихся у нас обоих хронометров: одного – работы Кендалла по образцу Гаррисонова, другого – Арнольда, сделанного по его собственному замыслу. И тот и другой шли необычайно [435] точно. Последний, к сожалению, остановился сразу после нашего отплытия из Новой Зеландии в июне 1773 года, но первый продолжал идти до нашего возвращения в Англию и заслужил всеобщие рукоплескания. Все же во время долгих путешествий гораздо надежнее полагаться на наблюдения Луны, чем на показания хронометра, так как его ход бывает непостоянен. Метод определения долготы по положению Солнца и Луны или по положению Луны и звезд – одно из важнейших для мореплавания открытий. Немец Тобиас Майер, профессор из Геттингена, первым произвел многотрудные расчеты необходимых для этого лунных таблиц, за что его наследники получили объявленное парламентом вознаграждение. Благодаря дополнительным расчетам метод этот настолько облегчился, что его можно считать лучшим способом определения долготы в море.

Широта острова Пасхи до одной-двух минут совпадала с той, что была указана в журнале адмирала Роггевена; долготу он определил с ошибкой всего на один градус (Там указано 27°4' южной широты и 265°42' восточной долготы от Тенерифа, что соответствует 110°45' западной долготы от Лондона). Согласно нашим измерениям, этот остров расположен под 109°46' к западу от Гринвича. Испанские данные о широте также правильны, относительно же долготы они ошиблись на 30 морских миль.

Комментарии

1. Томпсон (правильно Томсон), Джеймс (1700–1748) – английский поэт, один из зачинателей сентиментализма. Его поэма «Времена года», состоящая из 4 частей, была написана в 1726– 1730 годах.

2. В это время «Резолюшн» находился примерно в 160 милях от антарктической земли – полуострова Терстон, лежащего на границе между морями Амундсена и Беллинсгаузена. Это один из самых труднодоступных районов побережья Антарктиды.

3. Териак – целебное средство против животных ядов, изобретенное в I веке н. э. Андромахом, придворным врачом римского императора Нерона.

4. Речь идет о мифическом острове, якобы открытом в 1576 году испанским мореплавателем Хуаном Фернандесом. Сведения об этом «открытии» опубликовал в 1767 году А. Дальримпль (см. прим. 3 к введению), обнаруживший их в записках испанского автора XVII века Хуана Луиса Арриаса.

5. В 1770 году остров Пасхи посетил испанский мореплаватель Фелипе Гонсалес де Хаедо. Он установил здесь три креста и объявил о присоединении острова к испанским владениям. В 1771 году к острову Пасхи подходил испанский фрегат «Агила», офицеры которого составили первый словарик языка местных жителей.

6. Тассо, Торквато (1544–1595) – итальянский поэт. Его главное произведение, поэма «Освобожденный Иерусалим», написана в 1574–1575 годах.